КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Смерть докторши [Хансйорг Шнайдер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Хансйорг Шнайдер Смерть докторши

Комиссар Базельской уголовной полиции Петер Хункелер, в прошлом отец семейства, ныне разведенный, сидел, обливаясь потом, у себя в кабинете в Ваагхофе. В этот понедельник, 3 июля, над Базелем уже с утра висел гнетущий зной. Жара стояла такая, что за ночь воздух не успевал остыть.

Ваагхоф, где размещались прокуратура, уголовная полиция и следственная тюрьма, был построен всего несколько лет назад и, согласно новым нормативам для общественных зданий, не имел кондиционеров, так как правительство, по-видимому, считало, что базельские чиновники хотя бы летом спокойно могут немножко попотеть.

Хункелер с грустью вспоминал свой давний кабинет в Лонхофе, чьи старые стены даже в разгар летнего зноя дышали живительной прохладой. Минувшей ночью он спал плохо. Ничем не укрытый, ворочался с боку на бок, ожидая свежего ветерка из распахнутой балконной двери. Увы, ни дуновения, только духота. Зря он не поехал в Эльзас — дача-то на что?

Он включил компьютер, который, как объявил ему накануне переезда в Ваагхоф прокурор Сутер, принадлежал отныне к числу обязательных рабочих инструментов. «Либо вы осваиваете новую информационную технику, — пригрозил он, — либо вам нечего делать в базельской полиции».

Хункелер попробовал запросить спортивные результаты. Правда, за выходные никаких особых событий не произошло — само собой, кроме финального матча европейского чемпионата Франция — Италия, прямую трансляцию которого он смотрел по телевизору. Однако компьютерные навыки совершенствовать надо, и спортивная тема тут не хуже любой другой.

Зазвонил телефон, Хункелер снял трубку.

— Слушай, у меня на проводе некая госпожа Швааб, — сказал его коллега Мадёрен. — Она работает у доктора Эрни. Знаешь такую?

— Да, — ответил Хункелер. — Госпожа Эрни — мой домашний врач. Что ей нужно?

— Тебя требует. Ни с кем другим говорить не желает. Бормочет что-то насчет крови и убийства. Весьма бессвязно.

— Как ты сказал? Повтори.

— Не-а! — Мадёрен хихикнул. — Лучше я тебя соединю.

Он так и сделал. Хункелер услышал в трубке учащенное дыхание, подождал немного, а потом сказал, со всею возможной приветливостью:

— Здравствуйте, госпожа Швааб. Что у вас стряслось с утра пораньше?

— Ох, это вы, господин Хункелер. Наконец-то! Послушайте, случилось нечто ужасное — сущий кошмар! Мне так страшно. С трудом решилась вам позвонить. И, слава Богу, застала вас на месте.

Одной рукой Хункелер извлек из пачки сигарету, что оказалось отнюдь не просто. Прикурил, сделал затяжку и закашлялся.

— Вы слушаете? Алло? — дрожащим голосом спросила г-жа Швааб.

— Да, разумеется. Я просто закурил. Где вы сейчас находитесь?

— В приемной, прямо за стойкой. Сижу, потому как ноги не держат. Я много всякой страсти навидалась, думала, меня уже ничем не проймешь. И вот на тебе — поджилки трясутся. Вы должны приехать, должны меня спасти, слышите? Сейчас же, иначе я тут без памяти рухну.

— Да что стряслось-то? Скажите наконец, в чем дело. И постарайтесь успокоиться.

— Успокоиться? За дверью наркоманы эти караулят, а я должна успокоиться? Они ведь в любую минуту могут сюда вломиться и укокошить меня тоже.

Хункелер почувствовал, как по спине пробежал озноб, будто чья-то ледяная рука легла на затылок.

— Убийство? Кого-то убили?

Тишина, только учащенное дыхание в трубке. Откуда-то донесся шум автомобиля.

— Говорите же. Объясните толком, что случилось. Иначе я не смогу вам помочь.

В трубке сдавленно всхлипнули. Но г-жа Швааб постаралась взять себя в руки.

— Доктор Эрни мертва. Лежит у себя в кабинете на полу, навзничь, вся грудь в крови.

Хункелер затушил сигарету, пальцы у него тряслись.

— Вы уверены? Может, вам показалось? Зайдите-ка еще раз в кабинет и посмотрите, вправду ли там лежит госпожа Эрни. Ведь сейчас только начало девятого.

— Что вы такое говорите, господин Хункелер! — воскликнула г-жа Швааб, неожиданно резко. — Я больше тридцати лет исполняю свою работу, и зрение у меня до сих пор отличное. Окно разбито, снаружи, осколки в комнате на полу. Шкаф с ядосодержащими медикаментами взломан, опийные препараты отсутствуют. Я сразу заметила, меня не обманешь. Это наркоманы, что ночуют в павильончике возле площадки для игры в шары. Доктор Эрни всегда была очень к ним добра. И вот пожалуйста. А ведь я предупреждала ее. Сколько раз говорила, что она змеенышей пригревает, которые рано или поздно на нее же и нападут. Но она не слушала. А теперь лежит убитая — прямо в грудь ударили, глядя ей в лицо. Разве ж это люди, я вас спрашиваю!

— Ладно, — сказал Хункелер, — максимум минут через пятнадцать мы будем у вас. В кабинет не заходите и ничего не трогайте. Если боитесь, можете подождать на улице.

— Ни в коем случае. Шагу не сделаю из приемной. Забаррикадируюсь за стойкой. Меня им не достать.


Через двенадцать минут полицейская машина уже подъехала к дому № 13 по Титлисштрассе, где находилась врачебная практика д-ра Кристы Эрни. Жилой район, протянувшийся в сторону Альшвиля и близкого Эльзаса, особнячки с садами, безмятежный покой. Практика, которую д-р Эрни держала сообща с коллегой, располагалась в нижнем этаже одиннадцатиэтажного дома, принадлежащего интернату для престарелых, с двухкомнатными квартирами и отделением для лежачих больных.

В машине их было четверо. Капрал Луди, взъерошенный и угрюмый, явно предпочел бы покопаться в розыскных файлах. Унтер-офицер детектив Мадёрен тоже чернее тучи, раздосадован столь бурным началом недели, лучше бы денек поспокойней. За рулем — Халлер с люцернской трубкой в зубах, но не курит, Мадёрен раз и навсегда запретил курить в служебных поездках.

Хункелер коротко рассказал коллегам все, что знал о г-же Эрни. Возраст — около шестидесяти, в 1968-м активно участвовала в студенческих волнениях, была соучредительницей Базельской прогрессивной организации (сокращенно БПО), которая принесла в город новые веяния, после развала БПО вступила в Либерально-демократическую партию и вошла в кантональный парламент, где занималась вопросами культуры и театра. По сведениям Хункелера, замуж она так и не вышла. Практику держала сообща с д-ром Фридрихом Кнехтом, о котором комиссару было известно только, что он часто выезжает на Эгейское море походить под парусом и возвращается оттуда с великолепным загаром. Общий рентгеновский кабинет, общая лаборатория. Лаборантка — по имени Рут Цбинден — совсем молодая, еще и тридцати нет.

— Ловко, — заметил Халлер, остановив машину перед новостройкой, облицованной кирпичом, — пациенты прямо под носом, далеко ходить не надо.

Все шло как обычно в подобных случаях. По-армейски жесткие распоряжения, лихорадочная суматоха, нервозность, особенно когда подъехали криминалисты. Знакомая, действовавшая Хункелеру на нервы бестолковая суетня хитроумного, но бессмысленного полицейского аппарата. Он лишь ненадолго подошел к двери врачебного кабинета, где на полу лежала д-р Эрни, с открытыми глазами. Она казалась до странности привлекательной, не то чтобы по-настоящему красивой, но на удивление моложавой. Большое окно, смотревшее в парк, было разбито, осколки впрямь валялись в комнате. Защитное жалюзи поднято. Шкаф с ядовитыми препаратами взломан, несколько склянок раскатились по голубому ковровому покрытию. На стене знаменитая фотография Че Гевары. Всякий раз, когда приходил к д-ру Эрни на прием, Хункелер спрашивал себя, почему она так и не рассталась с кумиром своей юности.

Он обернулся к г-же Швааб, которая восседала у себя за стойкой. А возле стойки торчал Халлер, собираясь раскурить трубку.

— У нас курить воспрещается, — сказала г-жа Швааб. — Тут врачебная практика, а не опиумный притон.

— Сходи-ка вон к тем домишкам, — распорядился Хункелер. — Там есть лавочки, а на лавочках сидят старички и старушки, пялятся в нашу сторону. Посиди рядышком, покури, потолкуй с ними, послушай, что расскажут.

Халлер кивнул и вышел.

— Доктор Кнехт на месте? — спросил Хункелер.

— Нет, — ответила г-жа Швааб, судорожно сцепив руки на коленях. — В Базеле ему было слишком жарко, вот и укатил на Пелопоннес, катается там на своей яхте.

— Вы можете с ним связаться?

— Я — нет. Его жена может.

— Позвоните ей, пожалуйста, пусть она вызовет его в Базель.

— Прямо сейчас позвонить?

— Нет. Сперва я хочу поговорить с вами. Кофе не найдется?

Она кивнула на дверь лаборатории:

— Там есть кофеварка-эспрессо. Обычное ней управляется госпожа Цбинден.

— Когда она приходит?

— По понедельникам к девяти. У нее жилой фургон в Шварцвальде, в Шёнау-ан-дер-Визе. Друг у нее рыболов-спортсмен, форель ловит.

Г-жа Швааб явно обрадовалась возможности поговорить о будничных вещах. Руки у нес разжались.

Они прошли в лабораторию. Стройные ряды пробирок с кровью и мочой. Какие-то приборы по стенам, на столике — кофеварка. Г-жа Швааб подставила две чашки, включила. Из краников потек кофе.

Хункелер шагнул к окну, глянул на площадку для игры в шары, заросшую темно-зелеными сорняками. Возле павильончика, со стороны площадки открытого, стояли Луди, Мадёрен и шестеро молодых людей — четверо парней и две девицы. Рядом вертелась дворняжка пятнистой черно-белой масти.

— Наркоманы, — сказала г-жа Швааб, протягивая комиссару чашку. — Так им и надо, пускай посидят за решеткой.

Мадёрен тем временем извлек из кармана две пары наручников и повязал парней.

— Что ж он девкам-то наручники не наденет? — возмутилась г-жа Швааб. — Этаких бесстыдниц еще поискать, а шустрые — не приведи Господь! Мигом сбегут.

— Полагаю, у него при себе только две пары наручников. Собачонку-то как зовут?

— Будда. Бедолага, кормят они его плохо.

— А почему, собственно, площадкой никто не пользуется? — спросил Хункелер, наблюдая, как уводят задержанных и собачонку. — Недурственно, поди, теплым летним вечерком покатать шары.

— Почему? Небось из-за наркоманов. Они тут весь климат портят.

— А раньше, в смысле до появления наркоманов, играли?

Г-жа Швааб скривила губы, выставив на обозрение большущие верхние резцы. Вопрос явно пришелся ей не по душе.

— Я точно не помню. Они давно на площадке обосновались. Вдобавок тут алкаши шлендают. Эти еще хуже. Нужду справляют прямо под деревьями, хотя совсем рядом есть туалет.

Хункелер достал было сигарету, но закурить не решился и спрятал ее обратно в пачку.

— Что за алкаши?

— Альбин и Конрад. Старики, конченые типы.

— Где они сейчас?

— Понятия не имею. В субботу утром здесь ошивались, песни горланили, сама слышала.

— Неужто пели? — с любопытством спросил Хункелер.

— А то! Про южные моря и все такое. У Конрада есть гитара. Он иной раз поет в пивных Малого Базеля.

— «Сядь в лодочку любви, поедем на Гавайи…» — Хункелер утер взмокший от пота затылок.

— Что, простите?

— Да так, ничего. Вспомнилось… Скажите, разве по ночам окна практики никак не защищены?

— Почему? У нас специальные наружные жалюзи против взлома.

— Сегодня утром, когда вы пришли, жалюзи в кабинете госпожи Эрни было опущено?

Г-жа Швааб помедлила, задумалась, потом решительно покачала головой.

— Конечно, нет. Я ничего не трогала.

— А в субботу утром, когда вы уходили, оно было опушено?

— В выходные жалюзи всегда закрыты. По субботам, во второй половине дня, приходит уборщица. Так вот ей запрещено поднимать жалюзи, даже когда она моет окна.

— Кто же его в таком случае поднял?

Г-жа Швааб опять задумалась, напряженно, сосредоточенно, потом сказала:

— Снаружи его не откроешь. Подъемное устройство находится внутри. Значит, убийца вошел через дверь.


Начальник технико-криминалистического отдела д-р Гюстав де Виль, по обыкновению, явился с получасовым опозданием. Родом он был из Эльзаса, притом, судя по одутловатой красной физиономии, большой бонвиван. Но глаза, как всегда, смотрели остро и цепко.

— Ну, что опять стряслось в нашем тихом Базеле? — спросил он. — Сызнова какую-то дамочку порешили?

Он бегло обозрел труп, белоснежным платком утер лицо и отошел в сторону, чтобы не мешать фотографам.

— Похоже, она не сопротивлялась. Красивая женщина, между прочим. — Де Виль бросил взгляд на Че Гевару. — Удивительно, его же давным-давно сдали в архив. — Он подошел к окну, осмотрел подъемное устройство. — А жалюзи почему не опущено? Сломано, что ли?

Через приемную Хункелер вышел на улицу. И тотчас почувствовал, как зной, точно влажная простыня, обволакивает все тело. Через дорогу, под двумя платанами, чьи ветви сплелись в густой навес, сидели десятка два стариков — женщины в легких цветастых платьях, мужчины в рубашках с коротким рукавом. Один, в соломенной шляпе, курил сигару — «Бриссаго». Подле старикана пристроился Халлер и, набивая трубку, слушал его рассказ.

Хункелер подошел к молодой женщине, которая сидела на скамейке у входа. Короткая стрижка, волосы рыжеватые, крашеные, очевидно по моде нынешнего лета.

— Вы позволите, госпожа Цбинден?

— Конечно. — Она даже подвинулась, хотя в этом не было никакой необходимости.

— С трудом выношу этот запах… Слабый, едва уловимый, но я сразу учуял.

— Я туда не пойду, — г-жа Цбинден посмотрела на комиссара, печально, устало, — не могу смотреть на покойников. Такие были замечательные выходные в Шварцвальде, а теперь вот госпожи Эрни нет в живых.

— Там прохладно, верно?

— Да, и елками пахнет.

Они наблюдай и, как Мадёрен и Луди заталкивают шестерку наркоманов в микроавтобус. Последней запрыгнула собака. И машина уехала.

— Это не они, — сказала г-жа Цбинден, — они безобидные.

— Если б знать, кто безобидный, а кто нет, — вздохнул Хункелер.

— Что с ними будет? В тюрьму посадят?

— Да нет, вряд ли. Проверим по картотекам. Потом отпустим.

— Значит, вечером они опять будут здесь, — удовлетворенно сказала Рут Цбинден.

— Возможно, если у них нет другого пристанища.

— Они возвращаются, потому что здесь им хорошо. Им здесь выдают метадон[1]. И сестры за ними присматривают.

— Медсестры?

— Нет, сестры Бюлер, у них двухкомнатная квартира вон там. Обеим за восемьдесят, и они вечно ссорятся. Но сердце у них золотое.

— А как насчет алкашей?

— Вы про Альбина и Конрада? — Она смеясь покачала головой. — Да они не настоящие алкаши. Бутылка вина у них, конечно, всегда при себе, но они и поесть не прочь, когда угостят. Салями, к примеру, или мортаделлой. Тогда они поют тессинские[2] песни. С ними полный порядок.

— Но ведь кто-то убил госпожу Эрни. Может, именно безобидный алкаш, с которым вроде бы все в порядке.

— В павильоне и другие люди ночуют.

— Вы знаете их имена?

— Нет. В последние годы тут было что-то вроде неофициальной ночлежки, и пенсионеры, и полиция смотрели на это сквозь пальцы. — Она провела ладонью по лицу, словно отводя прялку волос. — Мне этот народ симпатичен. Я рада, что есть люди, которые выбиваются из общепринятого порядка. Одному из них, пожалуй, уже за семьдесят. Мы зовем его Авраамом. Правда, он появляется редко. Потом еще такая маленькая, кругленькая женщина. Но и ее я тоже давненько не видала.

— Сколько ей лет?

— Около шестидесяти. Ее Ворчуньей прозвали. Она вечно брюзжит, что в павильоне черт ногу сломит. Начиная с октября их тут не увидишь, слишком холодно, должно быть. Только наркоманам холод не помеха.

Хункелер посмотрел на нее — тонкие руки, рубиновое колечко на пальце, загорелые коленки, серо-золотистые глаза.

— Ох-хо-хо, жарища, да еще и трупный душок. Честное слово, пора на пенсию.

— И чем же вы тогда займетесь?

— Может, уеду, буду ходить на яхте у берегов Пелопоннеса.

Она улыбнулась, пригладила ладонью короткие волосы.

— А как поживает ваша простата?

— Хорошо поживает! Кстати, хочу кое о чем вас спросить, если позволите. Госпожа Эрни как-никак женщина привлекательная. Любовника у нее не было?

Комиссар заметил, как по глазам лаборантки пробежала тень, но всего на секунду.

— Может, и был, только я ничего об этом не знаю. По-моему, ей вообще было не до любви. Она невероятно серьезно относилась к своим профессиональным обязанностям и до поздней ночи посещала пациентов на дому, прежде отработав целый день здесь, на приеме. Вдобавок политическая деятельность. Она бывала на всех театральных спектаклях и на выставках, старалась не отставать от культурных событий. Но когда-то она пережила несчастную любовь. И так и не смогла ее забыть.

— Кто он был?

Г-жа Цбинден помедлила, однако потом все же сказала:

— Штефан Хеллер.

— Тот, из ШПТ[3]?

— Да. Она любила его, до самою конца.

— Но ведь он женат.

Г-жа Цбинден достала из кармана бумажный платочек, промокнула гладе.

— История в самом деле трагическая. Когда пришло время решать, он сдрейфил. Бросил ее.

— Откуда вы знаете?

— Она сама мне рассказала.

— Я немножко знаю Штефана Хеллера, по тем временам в конце шестидесятых, когда сам увлекался политикой. Но об этом в жизни не слыхал.

— Она старалась держать это в тайне. Сперва не хотела повредить его политической карьере. Потом своей собственной. Она ведь перешла в другой лагерь. Любовник-коммунист положил бы конец ее карьере.

— А чем сейчас занимается Штефан Хеллер?

Она взглянула на него, словно не веря своим ушам.

— Вы разве не знаете? Десять дней назад он умер.

Этого Хункелер не знал. Он хорошо помнил стройного мужчину с соломенной шевелюрой, настоящую городскую знаменитость. И недоумевал, как же эта смерть прошла мимо него. Вероятно, все дело в том, что он почти не читает газет.

— Вы вот сказали, что он бросил ее, когда пришло время решать. Что вы имели в виду?

— Сына, у нее был от него ребенок.

— Вот как?

— Это не секрет, просто об этом особо не распространяются.

— Как зовут сына?

— Иов Хеллер.


Около десяти подкатил прокурорский лимузин. Сутер распахнул дверцу, выскользнул из машины и ловким жестом захлопнул дверцу за собой. Он был в голубом чесучовом костюме с ярко-красным галстуком, поскольку последние несколько дней провел в Венеции на конгрессе по социально-психологическим аспектам образа преступника с особым учетом массово-психотических тенденций в условиях современных городских конгломератов, а заодно явно успел недурно экипироваться у итальянского портного. Его окружала аура неумолимости — человек, с которым нельзя не считаться.

— Неслыханно, — сказал он, — теперь даже лучшие представители нашей политики и культуры не застрахованы от преступлений. Скандал, в самом деле. Что ж, как говорится, свистать всех наверх — и за работу. Ставлю это дело на контроль, как особо важное, и руководство беру лично на себя.

Пальцем он оттянул воротник, чтобы перевести дух. Потом заприметил г-жу Цбинден и слегка опешил от ее привлекательности.

— А вы кто такая, если не секрет?

Хункелер поднялся, представил г-жу Цбинден.

— Очень рад, — сказал Сутер. — Надеюсь, вы будете в нашем распоряжении, в любое время дня и ночи. Но что вы делаете здесь, на улице, господин комиссар Хункелер? Почему тратите время попусту? Ступайте в дом, ищите улики. Теперь наш черед нанести удар. — Он повернулся и важно прошествовал в дом.

Хункелер попрощался с г-жой Цбинден и двинул назад, в город. Лавируя между медлительными грузовиками, пересек Рингштрассе. И вдоль трамвайной линии, обсаженной темнолиственными деревьями, добрался до парка Шютценматте. Земля на газонах затвердела в камень, трава высохла. На скамейке в тени три старушки ждут вечера. Павильон в центре парка, еще весной сожженный ночными хулиганами, по-прежнему в развалинах. Хункелер зашел в сад ресторанчика «У стрелков» и, устроившись за столиком под сенью каштана, заказал минеральную воду со льдом.

Липа у входа в сад уже отцветала, но в воздухе пока что витал ее аромат. Хункелер слегка приободрился, хотя и здесь было до невозможности жарко. Липы в цвету — молодость, лето, девичьи волосы. Он с горечью усмехнулся — вот дурень, нашел о чем думать. Затем ему вспомнился другой запах, тот, из врачебного кабинета.

Совсем недавно комиссар радостно предвкушал ближайшие недели. В уик-энд начались отпуска, город опустел, а те немногие, что не разъехались, вовсе не собирались ни грабить квартиры, ни воровать, ни убивать, у них были другие планы. Июльская жара неизменно настраивала Базель на мирный лад, об этом свидетельствовал опыт многих десятилетий. В пустом городе массово-психотические тенденции современных городских конгломератов явно исчезали, туг судебные психологи, безусловно, правы. К тому же прокурор Сутер посулил, что в середине месяца махнет на две недельки в Зильс, в Энгадин, побродить по горам. Стало быть, и тут проблем не будет.

Хункелер рассчитывал тихо-спокойно посачковать. А что? Он в своем праве, до пенсии-то всего годик-другой. И вообще, старых ищеек в жару почем зря не гоняют. Его подруга Хедвиг, воспитательница детского сада, еще вчера, в воскресенье, укатила в Эльзас. Решила провести три недели в прохладе старого деревенского дома. «С места не двинусь, пальцем не пошевелю, — объявила она. — А там видно будет».

Против этого Хункелер ничуть не возражал. Он намеревался каждый вечер приезжать туда, чтобы отдохнуть подле Хедвиг.

И вот пожалуйста. Д-р Криста Эрни с колотой раной в груди. Кто это сделал? Кому понадобилось убивать женщину? — размышлял комиссар в саду ресторанчика, вдыхая аромат липы. Тем более докторшу? С докторшей все дружат, потому что она помогает людям. В этом ее жизнь. Докторша стоит как бы вне общества, ведь она связана врачебной тайной. Докторша — персона солидная, все ее уважают, в том числе и преступники, которые тоже болеют и нуждаются в помощи.

Докторша поможет и наркоманам, и тем, кто косит от армии, и алкашам. Выдаст метадон подсевшим на иглу. Выписывает им справки на выплату денежного пособия. Ни один наркоман не станет убивать докторшу ради нескольких склянок с опийными препаратами.

А народ из интерната престарелых — вдруг г-жу Эрни убил кто-то из них? Возможно ли, чтобы они убрали женщину, которая лечила их от гриппа и от воспаления легких? Едва ли. Они бы скорее стали на ее защиту.

Может, у этого преступления политические мотивы? Ведь г-жа Эрни ренегатка. А ортодоксы более всего ненавидят отступников. Может, старые твердолобые леваки совершили акт мести, чтоб другим было неповадно? Нет. Ведь они и сами теперь не очень-то верят в свое давнее душеспасительное учение. Хотя и крутят иной раз обветшалые молитвенные мельницы, чтобы подбодриться. Но верить по-настоящему в свои догмы даже они не способны. Г-жа Эрни, конечно, переметнулась в буржуазный лагерь, причем в лагерь благородный, утонченный, старинного базельского образца. Однако в общешвейцарском масштабе партия либеральных демократов не более чем отколовшаяся группа, которая лишь доказывала, что в городе у излучины Рейна все обстоит немножко по-другому.

Известность Кристе Эрни принесла не реальная, а культурная политика. Значит, для сторонников классовой борьбы она опасности не представляла. Ну выступила несколько раз с пламенными речами в кантональном парламенте, когда шли дебаты о городском театре. Она была превосходным оратором, научилась в 1968-м. И неоднократно отстаивала концепцию, что театр, ежегодно получающий от города и кантона дотацию в размере свыше тридцати миллионов франков, нельзя превращать в игровую площадку для юных умников, нельзя отдавать на откуп самозваным гениям, которые по собственному усмотрению переписывают Шекспира и предлагают зрителям только кровь, сперму да зевоту. Театр — учреждение в первую очередь коммунальное. И предоставляемая им услуга заключается в том, чтобы показывать заинтересованной публике, которая платит деньги, произведения мировой литературы в надлежащей форме, а именно слово в слово так, как они написаны. Кстати, в этом смысле позиция г-жи Эрни совпадала с позицией немногих старых леваков в парламенте.

Станет ли кто-то убивать женщину за то, что она высказывает резкое суждение о городском театре? — размышлял Хункелер. Нет, конечно. Театр в этом городе никакой роли не играет, только стоит денег. Никто ради этого за нож хвататься не будет.

Хункелер знал, что его ждет в ближайшие дни и недели. Полицейская машина постепенно раскрутится до белого каления, а результат — горячий воздух, и все. Совещание за совещанием, с обычным злопыхательством и нападками. А что хуже всего, прокурор Сутер отложит свои отпуск и каждые два дня будет устраивать пресс-конференции, потому что очень хочет сделать карьеру.

Все-таки здесь явно преступление на бытовой почве. Это Хункелер понял сразу. Следов борьбы нет. Стало быть, г-жа Эрни наверняка знала убийцу. Далее, с защитным жалюзи определенно что-то не так. Преступник (или преступница) проник в помещение отнюдь не через окно, хотя осколки стекла лежат внутри. Разве что жалюзи было поднято. Но в таком случае — если стекло разбито снаружи — кто-нибудь наверняка бы слышал звон.

Пока что Хункелера не интересовало, кто именно совершил убийство. Подозреваемых в окружении практики хватало с избытком. Кой-кого назвала г-жа Цбинден, будут и другие. Версий наберется множество, но в ходе дознания почти все они отпадут сами собой. И в конце концов появится твердое подозрение, по крайней мере он на это надеялся.

Действовать агрессивно нет смысла. Таким манером только разрушишь тонкую вязь взаимоотношений, которая выявляется исподволь, потихоньку. Надо подождать, спокойно и терпеливо, послушать, присмотреться.

Комиссар снова воспрянул духом. Он знал, какой выберет путь. И лето себе испортить не даст. А в нужное время обязательно будет в нужном месте.

Еще раз вдохнув аромат липы, Хункелер расплатился и зашагал через знойный город в сторону Рейна.


Почти в полдень он добрался до купальни Санкт-Йоханн. Солидная вековая постройка на чугунных опорах, возведенная прямо над Рейном, — с кабинками, верандами-соляриями и столиками, за которыми можно выпить кофейку и съесть сосиску с картофельным салатом. Как здешний завсегдатай Хункелер имел персональный шкафчик с ключом.

Надев плавки, он вышел на улицу и зашагал вверх по берегу. Раскаленный асфальт больно обжигал подошвы, но к этому он привык. Ему нравилось идти вдоль реки: справа тянулись старинные дома предместья Санкт-Йоханн, слева — одетый камнем крутой откос, меж плитами которого росли маргаритки и просвирник. Зеленая гладь Рейна, стремящего свои воды в долину, на другой стороне — темные деревья. Уголок дикой природы посреди города, и он сам — полуголый дикарь на вольной охотничьей тропе, правда тонконогий и с изрядным брюшком.

Хункелер миновал мост Миттлере-брюкке, по которому катил полуденный поток машин, прошел вверх по Рейншпрунгу, мимо кучки японских туристов, которые вежливо, сдержанно посмотрели на него, и он тотчас ощутил себя этакой городской достопримечательностью.

У Собора он бросил беглый взгляд на Колесо жизни над Галловыми воротами. Одних оно возносило вверх, к счастью, других увлекало вниз, к бедствиям. Мне везет, подумал он, у меня есть деньги, и любимая женщина, и прохладный домик в Эльзасе. А вот Кристе Эрни не повезло. Ему вспомнились ее открытые мертвые глаза.

Спустившись к паромной пристани, он прыгнул в реку. В первую секунду, как всегда, захватило дух. Но, едва очутившись в воде, он почувствовал себя просто замечательно и скользил в глубину, пока не иссякла энергия прыжка. Слышал, как шуршит галька на дне, тихонько сползая вниз по течению, слышал рокот судового двигателя. Вынырнул и долго неподвижно лежал на спине, смотрел на солнце, сиявшее над апсидой Собора.


После двух комиссар трамваем доехал до площади Хойвааге и вошел в Ваагхоф. Коротко поздоровался с г-жой Хельд, которая дежурила за стеклянной перегородкой. Она укоризненно подняла палец, и он остановился. Г-жа Хельд относилась к нему весьма благосклонно.

— Что стряслось? — спросил он.

— Вы у меня спрашиваете? Лучше бы у себя самого спросили. Сутер орал как ненормальный: где этот стервец Хункелер?

— Стервец охлаждался в Рейне, чтоб мозги лучше работали.

Она звонко рассмеялась, вернее, фыркнула.

— Только шефу не говорите — голову отъест. Между прочим, в два началось совещание. А в шесть назначена пресс-конференция, с участием главного прокурора.

— Я думал, он в Церматте.

— По-вашему, он упустит такой случай? Как только услышал, что у нас тут убийство при отягчающих обстоятельствах, немедля сел за руль.

— При отягчающих обстоятельствах? А почему не простое убийство?

— Потому что тема больно горячая. Все только и говорят, что об убийстве докторши.

Комиссар зашел в кафетерий, взял в автомате бумажный стаканчик с кофе. В помещении никого не было, кроме итальянца-бармена, который уныло сидел за стойкой, читал «Гадзетта делло спорт».

В зале заседаний собралась вся команда вкупе с д-ром де Вилем и судебным медиком, д-ром Рюинером, который как раз взял слово. На взгляд Хункелера, мужик он был неплохой, может, малость заносчивый, но всегда не прочь повеселиться.

Хункелер молча прошел к столу и сел на свободный стул. Отхлебнул кофе — горечь.

— Та-ак, — протянул Сутер, нервно постукивая пальцами по сверкающей столешнице, фанерованной шпоном какой-то тропической древесины. — И как же вы объясните свое опоздание?

— Я хорошо знал Кристу Эрни, — сказал Хункелер, — раньше, еще когда мы в университете учились. Она на медицинском, а я ходил на право и философию. Криста сдала выпускной экзамен, я — нет. Она была одним из вожаков студенческого движения, замечательным оратором. А я так, попутчик. И вот она мертва. По-вашему, мне это безразлично?

— Это не объяснение, а сентиментальная чепуха. Мы все знали и любили доктора Эрни, умнейшая была женщина. Каждому в городе это известно. Потому-то наша обязанность — мобилизовать все силы и средства на раскрытие данного преступления. Где вы были?

— В Рейне. А потом закусил сосисками и картофельным салатом.

— Как вы сказали?

— Да так и сказал. Думал о Базеле, о своей юности, о Штефане Хеллере, который скончался десять дней назад. Мне лучше думается, когда я лежу в воде.

— Вы комиссар полиции! — завопил Сутер. — Ваша задача — руководить дознанием. А вы вместо этого плавать изволите. Проступок серьезный, и вас ждет дисциплинарное взыскание.

— Минуточку, с вашего позволения, — вставил д-р Рюинер. — Вы не могли бы выяснить свои разногласия intra muros[4]? Мне кажется, это не слишком способствует дознанию. У меня мало времени, надо делать вскрытие.

— Прошу вас, коллега, — сказал Сутер.

— Итак, резюмирую. Доктор Эрни, видимо, была убита вчера, около девяти вечера, ударом ножа в сердце. Точное время постараюсь сообщить завтра к полудню. Работать буду в контакте с коллегой де Вилем, и самым интенсивным образом, разумеется. Возможно, удастся обнаружить следы преступника. Одного волоска, к примеру, вполне достаточно для анализа ДНК.

— Не исключено, что на ковровом полу обнаружится мой волос, — заметил Хункелер. — Недели три назад я приходил на прием.

— Зачем? — брякнул Сутер.

— Простата.

— Неудивительно, при этаком потреблении пива.

— По-моему, здесь душновато, — ввернул д-р Рюинер, — и стаканчик холодного пивка был бы весьма кстати. — Он с усмешкой покосился на Хункелера, но тотчас же изобразил на лице серьезную озабоченность, приличествующую его профессиональному статусу. — Завтра к полудню я вновь буду в вашем распоряжении, господа. Засим позвольте откланяться.

Рюинер вышел, и слово взял д-р де Виль:

— Много сказать пока не могу, так как почти ничего не знаю. Знаю только, что в городе сызнова пришили дамочку. И спрашиваю себя, с чего бы это Базель ополчился против женщин.

— Давайте без вульгарных шуточек, — перебил Сутер.

— С защитным жалюзи что-то не так, — помедлив, продолжал де Виль. — Если убийство произошло вчера около девяти вечера, значит, первым делом напрашивается вопрос: почему госпожа Эрни воскресным вечером находилась в помещении врачебной практики? Во-вторых, если защитное жалюзи было опушено, то преступник наверняка вошел через дверь. В-третьих, ни дверь парадной, ни дверь практики не взломаны, я лично проверил. Значит, либо преступник имел ключи, либо у госпожи Эрни были причины впустить его. В-четвертых, видимо, лишь после деяния преступник разбил окно, которое открывается внутрь, а затем поднял жалюзи. Вероятно, хотел инсценировать взлом.

— Если память мне не изменяет, — изрек Сутер, — ваша задача не строить предположения насчет возможных этапов преступного деяния, а как раз наоборот — излагать факты.

— Excusez-moi, Monsieur[5], но я не могу не рассуждать логически. Иначе фактов не выявишь. Мы самым тщательным образом изучаем механизм, поднимающий жалюзи. И делаем это потому, что я пришел к определенным умозаключениям. Возможно, нам удастся установить, когда именно жалюзи было поднято. Ищем, разумеется, и отпечатки пальцев. Хотя с этим будет очень непросто — как-никак врачебная практика. А к врачам ходит много народу. Спасибо за внимание, господа.

Де Виль удалился.

Хункелер встал, прошел к мусорной корзине и бросил туда бумажный стаканчик из-под кофе.

— Не знаю, в чем дело, — сказал он, — жарища замучила, черт бы ее побрал. Сил моих нету. Извините.

— В общем, странновато, что ты этак вот молчком исчезаешь, — обронил Халлер и сунул в рот трубку. — Закурить можно?

Сутер кивнул, и Халлер чиркнул спичкой.

— Ведь нам без тебя никак невозможно. Без твоего опыта, без твоего упорства.

— Думаю, никто здесь не заинтересован в раскрытии этого дела больше, чем я, — сказал Хункелер.

— Выражайтесь точнее: в раскрытии преднамеренного убийства, — вставил Сутер.

Минуту-другую царило молчание.

— Еще раз прошу прощения, — снова начал Хункелер. — Я вовсе не стремлюсь создавать неудобства. И если иной раз создаю их, то неумышленно. Я должен работать так, как считаю нужным. А в этом деле фиксация следов и компьютер не главное. Главное — человеческое любопытство.

— Без компьютера не обойтись, — возразил Луди. — Сам прекрасно знаешь.

— Ладно, согласен. Поскольку ты специалист по информатике, обращусь к тебе за помощью. Но сам торчать у экрана не стану, смысла нет.

— Кто же мы такие? — по-прежнему раздраженно спросил Сутер. — Компания престарелых деревенских жандармов?

— От куда цитата?

— Дюрренматт. «Судья и его палач». Вы разве не читаете литературу?

— A-а, ну да, комиссар Берлах. Однако я еще раз прошу разрешении работать по собственному усмотрению.

Снова повисло молчание. Халлер опять раскурил трубку.

— Нам нужны факты, — сказал Сутер. — Как-никак через три часа пресс-конференция. Что я должен говорить журналистам?

— Лучше вообще ничего не говорить, — вставил Хункелер. — Им это без надобности. Сами насочиняют.

— Защитное жалюзи — неплохой фактик, — сказал Мадёрен. — И наркоманы тоже. «Убийца проник через окно» — хороший заголовок.

— Кстати, где теперь эти наркоманы? — спросил Хункелер.

— В следственной тюрьме, ждут встречи с судьей, который вынесет решение о законности задержания.

— Их имена есть в компьютере?

— Да, мы всех их знаем. Нарушение закона о наркотических веществах. Кроме Эдуарда Фишера. Этот новенький.

— А собака?

— При них. Не могли мы ее увести, выла как волчица. Хозяйка ее — Нелли Цубербюлер, маленькая такая, подружка Эдуарда Фишера. Ну этого, долговязого. Он твердит, что наркотики не принимает и оказался там только из-за Нелли. Не очень-то верится… Между прочим, он сын директора Якоба Фишера из химической компании.

Хункелер достал носовой платок, вытер шею.

— Предлагаю их отпустить, — сказал он.

— Ни в коем случае! — запротестовал Мадёрен. — Из-за опасности преступного сговора. Я уверен, у них рыльце в пушку.

Сутер пальцем оттянул воротник, — видно, и его допекло.

— Я предлагаю пока что отпустить Эдуарда Фишера, и незамедлительно, — сказал он.

— Нет, всех, — повторил Хункелер.

Молчание. Никто не шевелился.

— Комиссар Хункелер руководит дознанием, — после весьма продолжительного раздумья изрек Сутер. — Он и несет ответственность.

Хункелер закурил сигарету, причем с удовольствием.

— Сделаем вот как, — сказал он. — Мадёрен подготовит список людей, которые находились на игровой площадке. Халлер составит список пенсионеров из интерната и список пациентов госпожи Эрни. А я займусь ее ближайшим окружением, ну, и буду руководить. Луди на связи. Разумеется, работаем под общим надзором господина прокурора Сутера.

Сутер коротко кивнул, — видимо, возражений у него не нашлось.

— Нам понадобится и список наркодилеров, которые могут орудовать в Базеле, — заметил Мадёрен — Вдруг это кто-нибудь из них? Хотел припугнуть или устранить легальную конкуренцию.

— Ладно, ты и займись.

Сутер барабанил пальцами по столешнице, словно в глубокой задумчивости. Ему явно полегчало. Потом он решительно хлопнул ладонью по столу:

— Договорились. Я не возражаю.


После совещания Хункелер долю сидел у себя за столом, размышлял. Балансируя на старом, принесенном из дому стуле, он уперся ногами в край столешницы, положил голову на колени и обхватил руками. Так ему думалось лучше всего. В конце концов он чуть не заснул и решил наведаться к капралу Луди.

Луди сидел в кресле-вертушке и, наклонясь над столом, пристально смотрел на экран.

— Поза у тебя вредная для здоровья, — заметил Хункелер. — Сидеть надо выпрямив спину, расправив плечи, бедра горизонтально, голени вертикально, чтоб между ними был прямой угол.

Луди беззвучно фыркнул, скроил насмешливую мину.

— Поздравляю тебя с успехами в информатике, нынче утром ты вроде как умудрился вытащить из Интернета финал европейского чемпионата.

— За мной что, следят?

— Мы за всеми следим, у нас все под контролем.

— Хотел еще раз увидеть гол, забитый на девяносто четвертой минуте. Итальянцы — команда опытная, не должно с ними случаться такого. А вот ведь случается. Кстати, не посмотришь, нет ли в наших файлах некого Иова Хеллера?

— Взял бы да сам и посмотрел.

— У тебя лучше выходит.

Луди пробежал пальцами по клавишам, сменил программу.

— А кто такой этот Иов Хеллер?

— Сын госпожи Эрни от Штефана Хеллера.

— Что? От старого сталиниста? С ума сойти. Минуточку, вот он. Родился в шестьдесят шестом, отец и впрямь Штефан Хеллер. Учился в университете, на социологии, бросил, состоял в маоистской группировке «Красное рисовое зерно». Непал, Таиланд. Потом Голландия, Зёйдерзе, несчастный случай на катере, когда при невыясненных обстоятельствах утонул его коллега Джорджо Браун, который хоть и недолго, однако ж по-крупному торговал наркотой. Процесс по обвинению в неумышленном убийстве, но Хеллера оправдали. Вообще-то все это давно пора ликвидировать, срок давности истек.

— А позднее?

— Ничего. С тех пор ведет себя тихо. Впрочем… Погоди-ка, есть кое-что. Живет он на Хундсбахер-штрассе, тридцать четыре, вместе с Рут Кюнцли.

— А кто это?

— Вообще-то не мешало бы знать, что это одна из двух наркоманок с игровой площадки. Все ясно?

Хункелер вернулся к себе, опять сел за стол. Хотел было еще поискать финал европейского чемпионата, но раздумал.

Зазвонил телефон, комиссар снял трубку. Некто Генрих Рюфенахт, писатель, как он сообщил, проживающий в эльзасском Мюспахе.

— Рюфенахт — фамилия бернская, — сказал Хункелер, — да и выговор у вас тоже бернский.

— Верно, родом я из Бернского Ааргау. А вас помню по университету. Учился на несколько семестров ниже, потому что получал второе образование. Но вообще-то я в ваших годах.

— Очень рад. Вы потому и звоните?

— Мне известно, что у вас есть домик в Зундгау[6].

— A-а, так вы тот самый швейцарский писатель, который живет на Старой Почте?

Комиссар слышал об этом человеке, но до сих пор ни разу его не видел.

— Да, фактически мы с вами соседи.

— И чего же вы от меня хотите?

— Вы должны меня навестить. Жена умерла, я совсем один. Конечно, держу осла, двух овец, гусей, кур, павлинов и кошек. Но мне нужно с кем-нибудь поговорить. Обязательно, иначе я руки на себя наложу.

Хункелер быстро прикинул, стоит ли принимать собеседника всерьез. И решил, что не стоит.

— К сожалению, сейчас у меня трудно со временем. Убийство расследую.

— Знаю, убийство доктора Кристы Эрни.

— Откуда вам это известно?

— По радио слышал. Уже дважды сообщали об убийстве базельской докторши.

— Вы целый день слушаете радио?

— А что еще делать? Как-никак все же человеческие голоса.

В кабинет вошел Халлер.

— Ладно, — сказал Хункелер, — загляну как-нибудь.

Он положил трубку и посмотрел на Халлера, который стоял перед ним с потухшей трубкой в зубах.

— Закуривай, не стесняйся — сказал комиссар. — У себя в кабинете я сам решаю, что можно, а что нельзя.

Халлер чиркнул спичкой.

— Одного я не понимаю. Почему ты пользуешься спичками, а не зажигалкой. Небось целый лес уже спалил.

— Привычка такая. Мне почему-то кажется, что зажигалка портит вкус табака… Так вот, доктору Эрни, как видно, не очень-то везло в жизни: ни постоянного друга, ни близкой подруги, одна работа.

— Почем ты знаешь?

— Потолковал по телефону с госпожой Цбинден. Правда, у нее был внебрачный сын, от Штефана Хеллера. Но это тебе известно. А вот известно ли, с кем этот Иов Хеллер сожительствует?

— Да. С Рут Кюнцли. A это вообще входит в твою компетенцию?

— Нет, не напрямую. Просто хотел тебе сказать.


В 18.00 главный прокурор выступил перед журналистами. Начал издалека, сперва повел речь о либеральных гуманистических традициях старинного города Базеля, потом перешел к либеральной политике в области наркотиков, которая в последние годы заслуженно привлекла всеобщее внимание, и подчеркнул, что совершенно недопустимо рассматривать ее как охранную грамоту для наркопреступности. Затем он заговорил о покойной г-же Эрни, которая стала жертвой своей высокой профессиональной этики. Удивительно, сколь широк диапазон духовно-политического развития этой женщины — от крайне левой позиции студенческих времен до ответственного либерализма последнего времени. Она была ведущей представительницей базельской культуры. С ее кончиной Базель потерял деятеля культуры, глубоко уважаемого всеми политическими лагерями.

Главный прокурор и на сей раз смотрелся превосходно. То,что он говорил, было весьма сумбурно и, по сути, ничего не значило. Но как он говорил, низкий неторопливый голос, слегка печальный, твердый взгляд — все это производило впечатление.

Сутер тоже показал себя весьма умелым оратором. Заговорил с глубокой грустью, в самом начале у него от волнения перехватило горло, однако он взял себя в руки и продолжил выступление, выбирая меткие, точные слова. Тяжелый удар для всего региона, невосполнимая утрата. Непостижимое злодейство, потрясение. Он лично подключился к расследованию, которое идет сразу по нескольким направлениям. И хотя вовсе не желает корректировать предыдущего оратора, к которому питает глубочайшее уважение, должен тем не менее заметить, что связь этого дела с наркотиками пока не доказана. Но его задача установить факты, а не строить предположения.

Тут главный прокурор благосклонно усмехнулся.

— Кое-что бросается в глаза, — продолжал Сутер, — а именно то обстоятельство, что в момент обнаружения трупа защитное жалюзи на окне было поднято, само же окно разбито снаружи. Исчезли также некоторые наркотические препараты, однако это, как я уже сказал, отнюдь не доказывает, что убийцу надо искать среди наркоманов. Вполне возможно, преступник умышленно оставил ложный след.

Затем настал черед комиссара Хункелера. Он был краток, сказал, что дознание только-только началось и на данном этапе делать какие-либо выводы преждевременно. В заключение он поблагодарил главного прокурора, который даже прервал отпуск, чтобы личным присутствием здесь выразить свое глубокое потрясение. Главный прокурор вновь благосклонно усмехнулся.

Журналистов собралось очень много — десятка четыре с лишком. С телевидения приехали целых три съемочные группы, и даже французская «Альзас» и немецкая «Бадише цайтунг» прислали репортеров.

По заданным вопросам быстро выяснилось, какие моменты интересуют газетчиков в первую очередь. Можно ли что-нибудь узнать об орудии преступления? Есть ли вообще основания полагать, что данное убийство не связано с наркотиками? Может, преступление совершил кто-то из алкоголиков, ведь они тоже обретаются в тех местах? Нельзя ли узнать имена взятых под стражу наркоманов и получить их фотографии? Или преступника следует искать среди обитателей интерната для престарелых, которых вконец допекли наркоманские безобразия и потому они обратили всю свою ненависть на слишком уж либеральную г-жу Эрни — как бы акт мести молчаливого большинства базельской политике в области наркотиков.

Тут опять подключился прокурор Сутер. Четкими фразами — хоть сейчас в печать! — он предостерег от опрометчивых выводов, напомнил о человеческом достоинстве, каковое и у наркоманов никто отнимать не вправе, об обязанности правосудия сначала доказать вину, а уж потом предъявлять обвинения и закончил свою речь, подчеркнув, что следствие изучает все возможности, в том числе и возможность преступления на почве личных отношений.

Когда же прозвучал вопрос, с кем г-жа Эрни поддерживала личные отношения, ведь, по слухам, у нее была связь с неким старым сталинистом, слово опять взял главный прокурор. Он призвал к терпению, к журналистской сдержанности, основанной на высокой профессиональной этике, без которой серьезная журналистика невозможна. Сейчас главное — не мешать уголовной полиции, пусть спокойно работает. Конечно, сотрудничество СМИ весьма желательно, однако он просит соблюдать необходимую осторожность.

— Какая наглость! — сказал репортер цюрихской «Бульварцайтунг». — Только лекций о профессиональной этике нам и недоставало! Мы, слава Богу, сами знаем, о чем писать и как. И если базельская прокуратура не предоставит нужной информации, добудем ее сами. Кстати, интересно, почему это пресс-конференцию назначили на восемнадцать часов? Поздновато, материал не попадет в утренний выпуск.

В ответ на сей враждебный выпад главный прокурор сокрушенно усмехнулся.


Около восьми вечера Хункелер позвонил своей приятельнице Хедвиг и спросил, не хочет ли она поужинать с ним у «Джека» в Фольжанбуре. Как обычно, Хедвиг сразу же согласилась, и он сказал, что заедет за нею примерно через час.

Пешком комиссар поднялся вверх по Аубергу, вышел к Леонхардсграбену. Справа площадь Лонхоф с изящной готической церковью и темно зелеными липами перед нею. Липы уже отвели, в знойном городском воздухе ни намека на благоухание. Хункелер шагал по Хойбергу, любуясь старинными бюргерскими домами. Эта улочка словно бы выросла сама собой, ее не вычерчивали по линейке зодчего, просто строили дом за домом, ставя их по слегка извилистой, чуть ли не танцующей линии.

Выйдя на Петерсграбен, он миновал аудиторный корпус университета. Здесь он проучился целых восемь семестров, более-менее усердно. Почему-то вспомнилось, как в перерывах между лекциями они выходили покурить на улицу, на этот самый тротуар, по которому он сейчас шагает. Считали себя тогда хорошими ребятами, смышлеными скептиками, с интересом слушали старых профессоров, среди которых было несколько известных всему миру эмигрантов из гитлеровской Германии. Правда, Хункелер достаточно рано понял, что до выпускного экзамена не дотянет. Не сможет освоиться в традиционном ученом мире старой профессуры. Его интересовали вещи, которым здесь не учили.

Вот и площадь Петерсплац, обсаженная вязами. Трава на газонах пожухла. В 1968-м здесь проходили многолюдные митинги, наводившие страх и ужас на ректорат и правительство. Несколько раз выступали приезжие знаменитости из Парижа и Берлина. Из осторожности полиция их терпела. Она с превеликим удовольствием запретила бы такие сборища, но не рискнула, ведь тогда еще не было средств, чтобы реализовать подобный запрет.

Молодежный бунт обрушился на город как природный катаклизм, никто не ожидал такого, нигде в Европе. Хункелер горько рассмеялся, представив себе, какой арсенал задействует полиция, случись ей вновь столкнуться с непокорной молодежью.

В ту пору на всех митингах держала речи и Криста Эрни, причем нисколько не уступала зарубежным знаменитостям. Говорила она от имени базельской организации Свободного студенчества. Провозгласила университет суверенной республикой, где государственным властям делать нечего. Эта республика должна заниматься исследованиями на благо человечества, только не по указке посторонних — промышленности и политики. Предмет исследований должны определять сами студенты.

Хункелер хорошо помнил молодую женщину, ее ореховые глаза, ее чистую красоту. Говорила она медленно, спокойно, несколькими простыми фразами умела разъяснить сложные обстоятельства. В переговорах с ректором была въедлива и неуступчива.

Уже тогда ходили слухи, что у нее есть ребенок. Но от кого, никто не знал, да и вообще не интересовался этим насквозь буржуазным вопросом. Жила Криста Эрни в коммуне, в старом муниципальном доме на Петерсграбене. Это было время длинноволосых коммунаров, обычная семья считалась контрреволюционной. Ребенок есть ребенок — кто бы ни был его отец, и присматривали за ним всем скопом. По крайней мере, теоретически.

Вот и Бернуллиштрассе, чьи каштаны сулили некоторую прохладу, хотя и здесь асфальт дышал дневным зноем. Слева — длинное здание университетской библиотеки, дальше — Бернуллианум, а перед ним — лежащая женская фигура. Красивый город вообще-то, думал комиссар, сворачивая на Миттлере-штрассе, и жить в нем хорошо — не слишком большой, не слишком маленький, не слишком швейцарский, поскольку рядом Вогезы и Шварцвальд.

К себе в квартиру он подниматься не стал, сразу сел в машину и через Бургфельдерплац и по Хегенхаймерштрассе направился в сторону границы. Мимоездом приметил поворот на Хундсбахерштрассе, где, по всей видимости, проживал сын Кристы Эрни. Хункелер решил завтра же наведаться к нему. Вот уже и щебеночный завод, и садовые участки, и площадка, забитая старой, проржавевшей строительной техникой, остались позади. Пограничный пункт, как всегда после восьми вечера, не охранялся, что Хункелера очень устраивало. Ведь когда его тормозили, он обычно с ходу затевал споры. Терпеть не мог границ.

Проехав через Хегенхайм, комиссар свернул направо, к подножию холма, и за Эзенгом двинулся по магистральному шоссе в направлении на Бельфор. Дорога пошла в гору, через несколько сотен метров в окно повеяло свежестью, запахло летом, комбайном, лесной прохладой. Кукуруза в полях по обе стороны шоссе уже поднялась на полтора метра, темно-зеленая, с мясистыми листьями. Промелькнула еще одна деревушка, Ранспах, разноцветные чистенькие фахверковые дома — их обитатели трудились в Базеле, зарабатывали швейцарские франки. Возле Труа-Мезон, давней почтовой станции, где некогда меняли лошадей, на западе открылись синие Вогезы. Низко над ними раскаленным шаром висело солнце. Протянувшееся вдаль однообразное горное плато, на юге темные склоны Юры. Хункелер помигал левым поворотником, сбросил скорость и круто свернул к своему дому.


Хедвиг поджидала его на лавочке у крыльца. Навела красоту, надела легкую летнюю юбку и сандалии. Он скользнул взглядом по ее загорелым плечам.

Они сразу же поехали дальше, к «Джеку»; добравшись до ресторана, сели за столик в углу, рядом с полотном Курта Вимкена «Онанирующий клоун». Оба заказали одно и то же — салат, жаркое из свинины с клецками, бутылочку божоле и минеральную воду.

Хедвиг начала рассказывать. Про соседку-фермершу, которая подарила ей целое решето бобов, завтра она приготовит их на ужин. Про то, как днем прикорнула под сливой, а когда проснулась, обе кошки дрыхли у нее на животе.

— Хорошо бы и тебе взять отпуск, — сказала она. — Не годится пожилому человеку работать в городе в такую жарищу.

— Увы, ничего не выйдет. У нас убийство. Убили женщину. Моего врача, госпожу Эрни.

— Боже мой! За что?

— Знай я за что, я бы и убийцу в два счета вычислил.

— А теперь, значит, сызнова начнется распроклятый полицейский стресс.

Она тряхнула волосами, в которых кое-где проглядывала седина.

— Почему ты вообще стал полицейским? Был бы учителем, отдыхал бы себе сейчас на каникулах. И на пенсию мог бы вскоре выйти.

Он пожал плечами, потому что и сам толком не понимал.

— Я знал Кристу Эрни, и довольно хорошо, еще в шестьдесят восьмом, во время студенческого бунта. Восхищался ею. Красивая, умная. Настоящая звезда.

— Ты мало рассказывал мне про те годы.

— Очень уж давно это было… — Он налил еще вина, поднял бокал. — Твое здоровье. Обещаю не испортить тебе каникулы. Буду приезжать каждый вечер, если получится.

— А если не получится?

— Все равно приеду.

Она рассмеялась, чокнулась с ним. Вино было легкое, молодое.

— А почему, собственно, ты сам не стал студенческим вожаком? Ты же по натуре прирожденный лидер.

Хункелер отправил в рот кусочек жаркого, потом пол-луковки. Объедение.

— Ты ведь знаешь, никакой я не лидер, слишком я медлительный. Такие в руководители не годятся.

— Когда надо, тебе расторопности не занимать. По крайней мере, со мной ты редко страдаешь медлительностью.

Хедвиг надула губы, изображая сельскую простушку, что Хункелеру ужасно нравилось.

— Шум поднимется будь здоров, — сказал он. — На пресс-конференцию нынче вечером сбежалось десятка четыре газетчиков. Все первые полосы заполонят этой историей. А значит, прокуратура потребует скорейшего раскрытия.

— И какие у тебя соображения?

— Да никаких. Вернее, одно: преступление совершено на почве личных отношений.

— Стало быть, дело в самый раз для комиссара Хункелера, верно?

Они молча доели ужин, сказать было больше нечего. Выпили кофе, потом поехали домой и улеглись спать на широкой кровати. Немного погодя Хункелер услышал глубокое ровное дыхание Хедвиг.


Утром комиссар заварил на кухне кофе и черный чай. Кофе для Хедвиг, чай для себя. Накрыв кофейник грелкой, он пил чай, ел бутерброд с маслом и сыром и смотрел в окно. Капельки росы искрились в лучах утреннего солнца.

Тихонько, на цыпочках Хункелер прошел в комнату к Хедвиг. Она спала на животе, поэтому он легонько поцеловал ее в затылок, и она сквозь сон едва заметно кивнула. Он вышел из дома, послушал урчанье доильного аппарата в соседском коровнике, сел в машину и отправился в Базель. У выезда на магистральное шоссе пришлось этак минуту с лишком дожидаться просвета в потоке автомобилей. Вырулив на шоссе, он тотчас дал полный газ — незачем создавать помехи другим. Народ, ездивший из окрестных деревень на работу в Базель, явно не привык вовремя покидать объятия Морфея и теперь выжимал из движков максимум возможного. Вечная утренняя гонка, не прерываемая красным сигналом светофоров.

За Труа-Мезон перед ним раскинулась залитая утренним светом Рейнская равнина. Старый город с башнями церквей, небоскребы химических концернов, слева — аэропорт, а выше — темные ели Шварцвальда. Один из ехавших следом торопыг засигналил светом — Хункелер прибавил газу и на скорости 150 километров рванул вниз по склону. Только у Ранспаха чуть притормозил.

Через пятнадцать минут комиссар уже сворачивал с Хегенхаймерштрассе на Хундсбахерштрассе. Остановился возле дома № 34, вышел из машины и позвонил в квартиру И. Хеллера. Подождал секунд тридцать, позвонил еще раз, задержав палец на кнопке.

Поднявшись по трем лестничным маршам, Хункелер увидел открытую дверь. В проеме стояла молодая женщина, невысокая, светловолосая. Видимо, Нелли Цубербюлер, услужливо подсказала память. А вторая, высокая, костлявая, чем-то похожая на лошадь, не иначе как Рут Кюнцли. Обе в халатах, обе трясутся от страха. Только собака вроде бы радуется, виляет хвостом, лижет ему руку.

— Вообще-то я к господину Иову Хеллеру, — сказал Хункелер, — если позволите.

— К сожалению, его нет, — сообщила Нелли, — он на работе.

— Что ж, пожалуй, в таком случае можно и с вами потолковать, если вы уделите мне минуту-другую.

Он предъявил служебное удостоверение. Нелли кивнула, провела его на кухню, Рут пошла следом. Комиссар сел, и собака тотчас положила морду ему на колено.

— Странно, — заметил Хункелер, — какая дружелюбная! Обычно я собакам не нравлюсь.

Он погладил пятнистую голову, почесал за острыми ушами. На столе дымилась курительная палочка и стояли две фарфоровые чашки с красным чаем. На стене плакат — какое-то многорукое азиатское божество.

— Я думал, все тут еще спят, — сказал он. — А вы уже на ногах. С чего бы это?

— Бессонница, — ответила Рут. — А что вы хотите? Шутка ли, нежданно-негаданно угодить под арест!

— Так вы уже дома. Если это ваш дом.

— Я здесь живу. Согласно прописке.

— А вы? — Хункелер посмотрел Нелли прямо в глаза, светлые, зеленоватые, испуганные.

— Я прописана в Ольтене, у родителей, — сказала она. — Но уже давно живу в Базеле.

— На улице?

— Нет, здесь.

Он достал сигарету, поискал зажигалку.

— Пожалуйста, не надо здесь курить, — попросила Рут, — из-за Будды.

Хункелер спрятал сигарету.

— Что ни говори, убита женщина. И вполне понятно, что кое-кто оказался под подозрением.

— Что значит «кое-кто»? — спросила Рут. — Вечно на нас все валят, на наркоманов. Но ведь у нас нет никаких причин убивать доктора Эрни.

— Верно, я тоже так думаю, — сказал Хункелер.

Он смотрел на коленки Нелли, едва прикрытые халатиком.

— Кожа да кости. Вы что же, ничего не едите?

Резким движением она одернула халатик.

— Задавайте свои вопросы. А потом уходите. Пожалуйста.

— Чаем не угостите?

Рут поднялась, достала из шкафчика чашку, налила чаю. Хункелер глотнул — жуткая горечь.

— По всей видимости, вы живете тут вместе с Иовом Хеллером, — обратился он к Рут. — Поскольку он сын госпожи Эрни и Штефана Хеллера, а их обоих нет в живых, мы им интересуемся. Я бы хотел узнать, кем он работает.

— Оставьте Иова в покое, — неожиданно резко бросила Рут.

— Но вы ведь можете мне сказать, кем он работает.

— Ладно, скажу. Но к игровой площадке он касательства не имеет.

Рут положила руки на стол. Пальцы длинные, костлявые.

— Он развозит газеты и журналы для «АО Киоск». Выезжает в час ночи. Обеспечивает доставку в Базеле-Пригороде, Золотурне, Ааргау, Люцерне и в районе Берна. Около восьми он заканчивает и обычно возвращается домой.

— Значит, пора бы ему уже быть здесь.

Она помедлила, но все-таки решила продолжить:

— Вернувшись, он завтракает и ложится спать. Ближе к вечеру встает, выходит прогуляться, читает газету, смотрит телевизор. Часов в десять обычно идет в «Молочную». Пьет там кофе, играет в дартс и в бильярд. Он у них там лучший бильярдист. К наркотикам Иов никакого отношения не имеет. Этого вам достаточно?

— Ну а вы? Вы что принимаете?

— Метадон.

— А сейчас, когда госпожи Эрни нет в живых?

— Доктор Кнехт скоро вернется.

— Ну а до тех пор?

— У нас есть небольшой запас.

Хункелер почувствовал, что собачьи слюни намочили колено, и мягко оттолкнул Будду.

— А ваш друг Эдуард Фишер? — спросил он у Нелли. — Как обстоит с ним?

— Он любит меня, — ответила Нелли, — но наркотики не принимает.

— Чем он занимается?

— Учится на медицинском, — с гордостью сообщила она. Ясно, что парень ей очень нравится.

— Почему же он тогда торчит в павильоне возле игровой площадки?

— У него каникулы. И он хочет спасти меня.

— Ну и как? Сумеет?

Нелли задумалась, потупила глаза.

— Не знаю. Может, я вообще не хочу, чтоб меня спасали.

Хункелер отпил еще глоток чаю, скривился.

— Сахарку у вас, поди, не найдется?

— Еще что-нибудь? — осведомилась Рут.

В эту минуту зазвонил телефон. Аппарат висел на стене возле двери, старая модель, с черной спиралью шнура. Звонки следовали один за другим. Но женщины трубку не снимали. Сидели не шевелясь, тихо-спокойно.

Хункелер тоже не двигался, только слушал, считая сигналы. После семнадцатого звонка телефон умолк.

Рут подняла глаза, попыталась улыбнуться, дружелюбно спросила:

— Налить вам еще чаю?

— Нет, спасибо. Итак, кто-то сюда звонил. Почему вы не ответили?

— Звонили наверняка Иову. И раз его нет…

Хункелер отодвинул собаку подальше. Все-таки не по душе ему это зверье.

— Что ж, троих из вас я теперь знаю. А как насчет остальной троицы?

— Гляньте в свой компьютер, — сказала Нелли. — Мы все давно там числимся. Кроме Эдуарда. Впрочем, теперь и он небось тоже туда угодил.

— Я предпочитаю побеседовать с вами.

Она разгладила на коленях халатик.

— Патрик, Свен и Лакки.

— Где они сейчас?

— Лакки по-настоящему зовут Лукас Шиндлер. Он получает пенсию по инвалидности и живет в муниципальной квартире, возле Хаммерштрассе, в Малом Базеле.

— Точный адрес?

— Тодтнауэрштрассе, семьдесят шесть.

— Ладно. Спасибо. Вы знаете, что из Базеля вам уезжать нельзя. Иначе навлечете на себя подозрения.

— Господин Мадёрен нас предупредил.

Хункелер встал, с трудом отбился от собаки, которая скакала вокруг.

— Я еще свяжусь с вами, вероятно по телефону. Если не снимете трубку, придется навестить вас снова.

— Пожалуйста. Навещайте.


Хункелер сел в машину, проехал на Миттлерештрассе, припарковался возле своего дома и зашел в «Летний уголок». В садике было слишком жарко, и он предпочел устроиться в помещении, в обществе хозяина, Эди.

— Сооруди-ка мне эспрессо, — сказал он, — а то я горького пойла нахлебался.

На столе лежали две газеты. Одна из них, цюрихская «Бульварцайтунг», успела-таки тиснуть на первой полосе шапку «Загадочное убийство врача, пользующего наркоманов». Сама статейка была коротенькая, явно по нехватке времени. Тем не менее сообщалось, что известный базельский врач, работающая с наркоманами доктор Криста Эрни, в понедельник утром найдена мертвой в своем врачебном кабинете, убитая ударом ножа в грудь. В заключение ставился вопрос, не ознаменует ли это убийство, предположительно совершенное наркоманами, конец либерализма в кантональной политике в области наркотиков.

«Базлер цайтунг» поместила на первой полосе небольшую, но весьма любопытную по тону заметку. Г-жа Эрни была названа там выдающейся культурно-политической деятельницей, а ее смерть — трагедией прямо-таки национального масштаба. В заключение газета обещала посвятить этой достойной женщине более подробную статью.

С наслаждением прихлебывая сладкий кофе, Хункелер перевернул еще несколько страниц. В разделе местной хроники сообщалось, что Партия труда, пока что насчитывающая семьдесят — восемьдесят членов, выйдет на следующие кантональные выборы с собственным списком. Как заявил один из ее руководителей, ПТ хочет дать избирателям возможность проголосовать за левую партию, не поддерживающую вступление страны в ЕС.

— Пролетарии всех стран, разъединяйтесь, — сказал комиссар. — Не вступайте в Европу.

— Что за ерунда? — Эди несколько опешил.

— Да так. Жарко очень. Базельские мозги напрочь пересохли, еле ворочаются.

Эди бросил в стакан с водой шипучую таблетку — от печени — и мрачно наблюдал, как она растворяется. Отпил глоток, скривился. Мерзкий вкус.

— Убийство вправду из-за наркотиков? — спросил он.

— Вероятно. Но не обязательно.

— Как можно выставлять госпожу Эрни чуть ли не пособницей наркоманов! В конце-то концов метадон разрешен законом.

— Нынче все можно. Лишь бы тираж повысить.

— «Радио Базилиск» сообщало, что у наркоманов есть собака. Жалко мне животину.

— Почему это?

— Некая госпожа Швааб, которая помогает врачам па приеме, сказала, что собака — живые мощи, потому как наркоманы почти совсем ее не кормят. Безобразие!

— Что «безобразие»?

— Морить собаку голодом. Наркоту даром получают, а бедную тварь не кормят.

— Вздор! — сказал Хункелер.

По Санкт-Йоханнс-Ринг он вышел к реке, затем пересек мост Иоаннитов, мимоходом глянув сверху на купальню, где на топчанах загорали три голые женщины.

Дом 76 по Тодтнауэрштрассе оказался старой, запущенной постройкой. Дверь парадной была не заперта. Хункелер поднялся наверх. Лестничная клетка провоняла какой-то кислятиной, вроде как застарелой мочой, а к этой вони примешивался аромат незнакомых ему экзотических пряностей.

Вот и дверь Лукаса Шиндлера. Хункелер нажал кнопку звонка — не работает. Тогда он постучал, раз-другой, со всей силы. Немного погодя дверь распахнулась. На пороге стоял тощий долговязый субъект неопределенного возраста. Может, лет сорока, а может, тридцати или шестидесяти. В одних трусах.

— Лукас Шиндлер? — осведомился Хункелер.

— Да. А что?

Хункелер предъявил удостоверение:

— Хочу поговорить с вами.

Лукас Шиндлер сделал попытку посторониться и едва не упал. В последнюю секунду успел ухватиться левой рукой за дверную ручку и кое-как устоял на ногах. Правую руку он все это время держал за спиной, а когда опустил, в ней обнаружился открытый выкидной нож.

— Вы в своем уме? — воскликнул Хункелер, шагнул вперед, схватил Шиндлера за запястье, отобран нож, сложил его и бросил на сундук в коридоре.

— Валите отсюда! — буркнул Лукас.

— Кого это вы поджидали с ножом в руке? — спросил Хункелер.

— Не ваше дело.

Комиссар прошел по коридору в комнату, дверь которой стояла настежь. Посередине низкий столик, на нем початая бутылка водки, стаканы. Рядом на полу еще одна водочная бутылка, порожняя. Два шприца, сигаретные окурки, оставившие на паркете черные следы ожогов. Воздух спертый — не продохнешь. На диване дрыхнут, разинув рот, двое юнцов. Патрик и Свен — Хункелер узнал обоих.

Он взял стул, вытер сиденье, сел, пристально глядя на Лукаса Шиндлера. Ох и тощий — все ребра наперечет.

— Как вы, собственно, представляете себе свое положение? Вообще-то вам бы полагалось до сих пор сидеть в следственной тюрьме. И весьма возможно, судья оставил бы вас под арестом.

— Вот лажа! — проворчал Лакки.

— Зачем вам понадобился нож?

— В тюрьму я больше не пойду. Затем и ножик — пырнул бы, и все дела.

Хункелер полез было в карманы за сигаретами. Но передумал. Здесь и так дышать нечем.

— Нет. Вы ждали не полицейского. Вы ждали кого-то, кто не просто хочет вас засалить. На полицейского даже вы с ножом не пойдете.

— Полная лажа, — повторил Лакки.

Хункелер ждал, спокойно смотрел на Шиндлера и ждал — спешить-то некуда. Лакки начал дрожать. Сперва затряслись колени, потом тощие ляжки, потом торс, руки и ноги.

— Вам надо бы обратиться в лечебницу Фридматт, — сказал комиссар. — Давайте я вызову «скорую».

— Нет, на хрена. Ломка у меня, просто ломка.

Он доковылял до кресла, рухнул на сиденье.

Закрыл глаза, застонал.

— Дам вам три совета, — сказал Хункелер. — Во-первых, принимайте только метадон и только в дозировке, назначенной врачом.

— Полная лажа, — опять буркнул Лакки, — доктор Эрни умерла.

— Есть и другие врачи. Во-вторых, не пытайтесь тягаться с дилерами. Они куда сильнее вас. В-третьих, не уезжайте из Базеля.

— К черту Базель!

Хункелер встал и пошел к выходу.


В два часа в Ваагхофе состоялось очередное совещание. Хункелер прихватил в кафетерии сандвич с салями, маслом и колечками репчатого лука. Занял свое место и с аппетитом приступил к еде. Но куснул слишком уж энергично, кусочек масла упал на стол, и Сутер едва не испепелил комиссара взглядом. Правда, возмущаться вслух он не рискнул, потому что д-р Рюинер тоже ел сандвич.

Удалось установить следующие факты.

Рюинер. Смерть г-жи Эрни наступила вскоре после 21 часа. Орудие убийства, вероятно, разделочный нож средних размеров, с лезвием шириной в полтора сантиметра. Удар нанесен прямо в сердце. Следов борьбы не обнаружено. Перед смертью г-жа Эрни была совершенно здорова.

Де Виль. Защитное жалюзи подняли предположительно опять-таки вскоре после девяти вечера. Установить точное время не представляется возможным. Зато не подлежит сомнению, что окно открыли изнутри и разбили ударом по наружной стороне. Видимо, еще при опущенном жалюзи, чтобы никто не услышал. Предположительно, жалюзи было поднято лишь после этого. Шкафчик с ядовитыми препаратами преступник обыскал небрежно. Кой-какие наркотические вещества отсутствуют, но кой-какие остались на месте. Тут преступник явно действовал весьма неряшливо. Иных заметных следов не обнаружено. Отпечатков пальцев немного, поскольку г-жа Рамирес, делавшая в субботу вечером уборку, тщательно стерла пыль. Найденные отпечатки, разумеется, зафиксированы и пройдут самую тщательную проверку.

Мадёрен. Все те, кто более-менее регулярно тусовался на игровой площадке, известны поименно. Имеется соответствующий список. С дилерами оказалось посложнее. Хотя некоторых опросили и лаже маленько поприжали. Но они упорно твердит, что знать ничего не знают. Вдобавок в среде наркоторговцев вообще трудно ориентироваться, поскольку там постоянно задействуются новые силы. Но список и здесь имеется, хоть и неполный.

Халлер. Подготовлены списки обитателей интерната для престарелых и пациентов д-ра Эрни. Последние случаи смертей таковы. Берта Хильфикер, 28 июня. Причина смерти — паралич сердца вследствие слишком жаркой погоды. Регула Хеммерли, 10 июня, причина смерти — рак. Ханс Крауэр, 4 июня. Причина смерти — прободение кишечника. Что же до причин, побудивших г-жу Эрни прийти вечером в воскресенье на работу, то выяснить ничего не удалось.

Хункелер коротко доложил о своих визитах на Хундсбахерштрассе и на Тодтнауэрштрассе. Мадёрен возмутился: наркоманы — его епархия!

Сутер вкратце подытожил сообщения СМИ, особо подчеркнув, что базельская пресса, состоящая в общем-то из одной-единственной серьезной газеты, целиком и полностью на стороне прокуратуры. И спросил, нужно ли ему сообщить прессе о предположительном орудии убийства — разделочном ноже средних размеров, с лезвием шириной полтора сантиметра. Де Виль и Хункелер в один голос сказали «нет». На этом совещание закончилось.

Хункелер подошел к мусорной корзине, выбросил обертку от сандвича. И, схватив за рукав, остановил Луди, который направился было к выходу.

— Слушай, у меня тут есть одна проблема. Хотелось бы знать, сколько денег осталось после госпожи Эрни и кому она их завещала.

— В свое время узнаешь, — отозвался Луди. — С этим все идет по закону, как положено.

— Нет, мне надо прямо сейчас.

— До завещания не добраться. Оно, скорей всего, лежит у нотариуса. А насчет капиталов я уже выяснил. Не вполне легально, разумеется, но дело того стоило. Если никому не разболтаешь, скажу.

Он ухмыльнулся, и Хункелер кивнул.

— Как минимум, три миллиона франков.

Хункелер прошел к себе, разложил на столе списки. Изучать их совершенно неохота, но, пожалуй, все-таки придется. Он взял в руки список умерших пациентов. Берте Хильфикер было 86, и жила она в интернате для престарелых. Хансу Крауэру, тоже обитателю интерната, было 78. Регула Хеммерли преподавала в гимназии, проживала в районе Брудерхольц, на Вахтельвег, 19, и скончалась в возрасте всего лишь 54 лет.

Он позвонил в кабинет д-ра Эрни. Трубку сняла г-жа Швааб.

— Вы не скажете, когда возвращается доктор Кнехт? — спросил комиссар.

— Сегодня вечером. Пора уж. Я ведь только и делаю, что выпроваживаю народ. Пациентов и журналистов. Даже с радио приходили. Ох и нахальные типы, сущие пиявки, никак от них не отвяжешься. Но я ничего им не говорю.

— А что бы вы могли им сказать?

— Ну, разное. Мало ли что я знаю.

— Что молодежь держит собаку впроголодь?

— Про собаку я сказала, потому что это никак не связано с убийством и вдобавок чистая правда.

— Нет, это клевета. А теперь не откажите в любезности позвать к телефону госпожу Цбинден.

Г-жа Швааб сердито фыркнула, но смолчала. Немного погодя в трубке послышался голос Рут Цбинден.

— Вы можете назвать мне имя нотариуса доктора Эрни?

— Да. Дольф Гербер, с Парадизхофштрассе.

— А не знаете, кто наследует госпоже Эрни?

— Догадываюсь. Но не скажу, потому что в точности не знаю.

— Я слыхал, она была богата.

— Да, очень. Ее родители владели мебельным магазином. И как единственный ребенок она унаследовала все состояние. А теперь такой вот кошмар.

Хункелер услышал, как она всхлипнула.

— Можно еще вопрос? Если не хотите, можете, конечно, не отвечать, вы не обязаны.

— Пожалуйста. Спрашивайте.

— Что, собственно, произошло с госпожой Хеммерли, которая скончалась три недели назад?

— Печальная история… — Рут Цбинден вздохнула. — Только вот не знаю, вправе ли я говорить об этом.

— Мы же все равно выясним.

— Нам не удалось обнаружить первичный очаг. Только метастазы.

— И где вы их обнаружили?

— В мозгу.

Комиссар достал из пачки сигарету, закурил. Но вкус почему-то был неприятный.

— А об окружении госпожи Хеммерли можете что-нибудь рассказать?

— Вправе ли я?

— Я прошу вас.

— Тайны из этого не делали, — помолчав, проговорила она, — так что, наверно, рассказать можно. Она жила вместе с подругой, госпожой Карин Мюллер, сестрой-анестезисткой из кантональной больницы.

— Что значит «жила вместе»?

— Это значит, они, пожалуй, любили друг друга.

— Стало быть, лесбиянка?

— Кто скажет в точности? По-моему, она была бисексуалка, ведь имела еще и друга.

— Как его имя?

— Не помню уже. Странный такой тип. — Она помедлила, а потом все-таки спросила: — Вы что же, подозреваете госпожу Мюллер?

— Нет, просто хочу побольше узнать об окружении доктора Эрни, потому что ищу преступника или преступницу. Большое спасибо.

Он положил трубку, нашел в справочнике телефон нотариуса Дольфа Гербера, набрал номер. Ответил женский голос. Хункелер представился, сказал, что он комиссар уголовной полиции и ведет расследование убийства, после чего ему на значили встречу на завтра, в девять утра.

Затем он позвонил прокурору Сутеру и спросил, нельзя ли получить письменное ходатайство, чтобы нотариус Гербер досрочно вскрыл завещание д-ра Эрни.

— Зачем вам это? Уж не думаете ли вы, что ее убили из-за наследства? Сущий вздор.

— Возможно, — сказал Хункелер.


Он не спеша поднялся вверх по Аубергу, прошел по Леонхардсграбену, пересек площадь Петерсплац. Жара никак не спадала, градусов тридцать пять с лишним. Пот стекал по затылку, но Хункелер не обращал на это внимания. Расследование сдвинулось с мертвой точки. И шло уже как бы само по себе, он ясно чувствовал.

Комиссар сел в машину и поехал искупаться. Минут пятнадцать плавал в обнесенной буйками купальне, наслаждаясь неторопливым течением Рейна. Лежал на спине, медленно пошевеливая руками и ногами, чтобы не двигаться с места, как форель на быстрине. Смотрел в синеву над головой. Потом выпил на веранде кофе с молоком, наблюдая, как вверх по реке ползет нефтеналивная баржа.


В начале седьмого он поехал на Брудерхольц. В окна машины задувал прохладный ветерок, воздух здесь, наверху, был прохладнее, кругом деревья, цветущие кусты в садах. Сворачивая на Вахгельвег, он заметил, как внизу, на равнине, блеснул стеклянный фасад какого-то небоскреба.

Г-жа Хеммерли жила в пятиэтажном многоквартирном доме. Возле звонка значилось: Хеммерли — Мюллер. Хункелер открыл дверь парадной, поднялся на лифте и, выйдя из кабины, шагнул прямо в залитую вечерним солнцем аттиковую квартиру. Встретила его крупная, широкоплечая женщина, с короткой стрижкой и поразительно светлыми голубыми глазами, в блузке с глубоким вырезом. На шее у нее поблескивал большой серебряный крест.

— Госпожа Мюллер? — спросил Хункелер.

Она кивнула, ожидая, что он скажет дальше.

Комиссар показал удостоверение и представился. Она опять кивнула и жестом указала на кожаный диван напротив открытой двери на веранду. Снаружи цвел роскошный олеандр.

— Можно узнать, что это у вас за крест? — спросил Хункелер. — Никогда таких не видел.

— Коптский, седьмого века. Ее подарок.

Лицо у Карин Мюллер было как каменное.

Она явно с огромным трудом сдерживала слезы.

— Я понимаю, вы потеряли подругу. Примите мои соболезнования.

— Спасибо.

Он посмотрел на нее, ожидая ответного взгляда. Но Карин Мюллер глаз не подняла.

— Я веду дознание по делу об убийстве доктора Эрни. Госпожа Хеммерли, скончавшаяся три недели назад, была ее пациенткой. Об этом мне и хотелось бы с вами поговорить.

— Почему?

— У вас есть фотография госпожи Хеммерли?

Карин Мюллер встала, прошла к комоду, взяла две рамки с фотографиями и подала ему. На одном снимке была светловолосая женщина с большими темными глазами и медальоном, изображающим анх — египетский знак жизни. На второй фотографии он увидел обеих подруг, рядышком, на фоне Сфинкса в Гизе.

— Когда это было?

— В прошлом феврале. Мы совершили поездку вверх по Нилу до Ассуана, в честь седьмой годовщины нашего знакомства. Семь для нас священное число.

Голос Карин Мюллер звучал монотонно, словно то путешествие никак ее не касалось.

— Вы любили ее?

— Я и сейчас ее люблю.

Длинными сильными пальцами она подтянула брюки на коленях.

— В ту пору госпожа Хеммерли, наверно, была еще здорова?

— Да. По крайней мере, так казалось. Чудесная была поездка.

Странно, подумал комиссар. Почему она ничем меня не угощает?

— Обычно отмечают пятилетний или десятилетний юбилей, — сказал он. — Почему же семь?

— Трижды семь — двадцать один. Госпожу Эрни убили в двадцать один час. Это не случайность.

— Откуда вам это известно?

— «Радио Базилиск» сообщало.

— Расскажите мне вкратце историю болезни вашей подруги, будьте добры.

— Это обязательно? Вы ведь можете сами прочитать.

— Прошу вас. И, если можно, стакан воды.

Карин Мюллер встала, ушла на кухню и вернулась со стаканом воды. Походка у нее была безрадостная, унылая.

— Все произошло очень быстро. Как гром среди ясного неба. В начале марта у нее начались головокружения. Я подумала, что она просто переутомилась. И ничего не сделала.

Она посмотрела на свою правую руку, поднесла ее к губам и прикусила, на несколько секунд. Потом уронила на колени.

— Родственники раковых больных всегда укоряют себя, — сказал Хункелер, — думают, что виноваты, вовремя не распознали болезнь. Но эти упреки несправедливы, неоправданны.

На мгновение Карин Мюллер подняла взгляд. Прозрачные светлые глаза посмотрели на комиссара в упор.

— Я должна была заметить. Я же анестезистка и часто сталкиваюсь с раковыми пациентами. Головокружение подчас тоже симптом рака.

— Как раз потому вам и не стоит корить себя. Как раз потому, что вы в этом разбираетесь.

— Прошу вас, не надо советов. Рассказывать дальше?

Комиссар кивнул, отпил глоток волы.

— Доктор Эрни была доверенным врачом Регулы. Они дружили, наверно еще со студенческих времен. Госпожа Эрни диагностировала приступы слабости. Позднее, в начале мая, Регула несколько раз падала в обморок, без всякой видимой причины. Седьмого мая в семь утра — это было воскресенье — я отвезла ее в неотложку. Там ей сделали томографию и обнаружили метастазы. Поиски первичного очага результатов не дали.

— Неужели так бывает? Никогда не слыхал, чтобы обнаруживали только метастазы.

— Увы, бывает и так. Первичный очаг иной раз очень-очень мал. И может запрятаться. Метастазы у Регулы уже настолько прогрессировали, что удалить их было невозможно. Да и вообще операция вряд ли бы помогла. Первичный-то очаг все равно никуда бы не делся. И ее оставили умирать. В скором времени, десятого июня, в субботу, она скончалась здесь, в этой квартире. В двадцать один час.

— Вы наверняка чертовски злы на госпожу Эрни, — заметил Хункелер, — ведь она не распознала рак на ранней стадии, когда еще можно было что-нибудь предпринять.

Карин Мюллер молчала, сидела не шевелясь.

— Почему вы не оставили госпожу Хеммерли в больнице? У них там все предусмотрено для подобных случаев.

— Я при первой возможности забрала ее домой. Хотела, чтобы она была при мне. Хотела находиться рядом с умирающей, защитить ее.

— Вам кто-нибудь помогал?

— Сперва я взяла отпуск. Но потом пришлось выйти на работу. И я нашла помощников.

— Что это за люди?

— Есть такая специальная служба. «Шпитекс».

— Метастазы в мозгу… — сказал Хункелер. — Наверно, они изменяют личность?

— Вы правы. Под конец она перестала понимать, кто она такая. Но меня узнавала до последней минуты.

Комиссар допил воду, отставил стакан. И, помедлив, все-таки сказал:

— Госпожа Цбинден говорила, что у госпожи Хеммерли был еще и друг. Странный такой тип.

Карин Мюллер не пошевелилась, сидела спокойно, положив ладони на аккуратно расправленные на коленях брюки. Потом подняла на него красивые, ясные глаза:

— Может быть. Но об этом я говорить не хочу.

— Почему? Ревнуете?

Она наморщила лоб, задумалась, попробовала улыбнуться. Но безуспешно.

— Нет, с какой стати. Регула любила меня и умерла, окруженная любовью.

Хункелер ждал. Наклонился вперед и еще раз всмотрелся в фотографии на столике. Женщина на портрете, с темными загадочными глазами, была красива. А на второй фотографии явно запечатлена влюбленная пара. Сразу видно — по тому, с каким удовольствием они фотографировались вместе.

— Благодарю вас. — Он встал, вызвал лифт. Прежде чем дверь закрылась, еще раз оглянулся. Карин Мюллер по-прежнему сидела в кресле, опустив голову.


В машине он прикинул, как ему провести вечер. Вообще-то они с Хедвиг уговорились поужинать вместе, бобы со шпиком — хорошая штука. Но он передумал и решил зайти в «Молочную», подождать Иова Хеллера. А теперь передумал опять, разговор с Карин Мюллер изрядно его утомил. Нет, бобы со шпиком все-таки лучше.

За Ранспахом, когда в тени платанов магистрального шоссе ехал вверх по холму, он думал о бедной Карин Мюллер, на которую как гром среди ясного неба обрушилась беда. Как она корила себя, что не сумела уберечь подругу от смерти. «Защитить» — так она сказала, красивое, печальное слово. Возможно ли, чтобы от невыносимого чувства вины она переложила эту вину на г-жу Эрни и поквиталась с докторшей? Г-жа Эрни ошиблась, а ведь должна была определить карциному. Хункелер, конечно, знал, как знала и г-жа Мюллер, что такие вещи случаются сплошь да рядом. Рак далеко не всегда удается диагностировать на ранних стадиях. А когда речь идет о друзьях, врачам особенно трудно поставить страшный диагноз.

Возможно ли вообще, чтобы д-ра Эрни зарезала женщина? Удар ножом между ребер требует недюжинной силы.

Он представил себе высокую, крепкую Карин Мюллер с разделочным ножом в руке. Жуткая, бессмысленная картина.

Проехав Труа-Мезон и свернув на дорогу к дому, он размышлял о загадочных глазах Регулы Хеммерли, о потухших глазах Кристы Эрни. Небо затянули легкие облачка, розовевшие в лучах закатного солнца.

Хункелер поставил машину возле дома, вошел в комнату и застал Хедвиг за книгой. Поднял ее со стула, отнес на кровать, осыпал лицо поцелуями.

Она не противилась, только довольно хихикала, а потом вдруг ответила на его поцелуи, страстно, решительно. Они занялись любовью, будто после долгой разлуки.

— Чему обязана такой честью? — спросила Хедвиг.

— Сам не знаю. Наверно, я по горло сыт ножами, раком и смертью. От этого помогает только любовь.

— Значит, ты использовал меня как утешение?

— Ты тоже меня использовала. Чтобы порадовать себя.

Ужинали на воздухе, за домом. Бобы, шпик и ребрышки. Хункелер запивал пивом, Хедвиг — бокалом белого вина. Она поставила на стол свечу в стеклянном колпаке — от ветра, — и, по мере того как густели сумерки, пламя словно бы набирало яркости. Ели молча, глядя, как летучие мыши, будто тени, мечутся в безлунном небе.


Наутро в начале девятою Хункелер вошел в свой кабинет. На столе лежало подготовленное Сутером ходатайство, адресованное нотариусу Герберу. Самого Сутера в этот час в Ваагхофе не было, это все знали. Утром по средам, с семи до девяти, он обычно играл в теннис, и зимой, и летом.

Хункелер пробежал глазами бумагу. Чувствовал он себя хорошо, выспался превосходно. Около полуночи они легли в постель, и он слушал дыхание Хедвиг, стрекот сверчков на лугу, лай соседской собаки. Потом услыхал, как в ночи перекликаются совы. И крепко уснул.

Комиссар считал себя знатным засоней. Ему ничего не стоило придавить часиков десять кряду. Называл он это «заправка» и часто сравнивал с зарядкой батареи.

Проснулся Хункелер ни свет ни заря — соседский петух разбудил. Бросил взгляд в окно — звезды уже потухли, день вот-вот раздернет темную завесу. Комиссар вздохнул, почему-то с облегчением, и тотчас опять канул в сон.


Взяв со стола блокнот, Хункелер немного подумал и начал писать:

«Среда, 8 июля. Первое: визит кнотариусу Герберу.

Второе: вечером заглянуть в „Молочную“.

Третье: не стоит ли проверить, что поделывает Лакки Шиндлер? Как обстоит с его ножом? Не похож ли он на разделочный?

Четвертое: кто наследует г-же Эрни? Возможно ли долго жить без любви? Глупость же».

Эту фразу он дважды подчеркнул.

«Пятое: студент-медик Эдуард Фишер.

Шестое: может быть, навестить все-таки Альбина и Конрада. А также Авраама и Ворчунью. Вдруг они что-то знают. И вообще: как обстоит с обитателями интерната?

Седьмое: трижды семь — двадцать один. Почему бы и нет?

Восьмое: кто был другом Регулы Хеммерли?

Девятое: несусветная жарища, я не выдержу!

Десятое: к счастью, спад хорошо».

Десять пунктов на день, подумал он, очень неплохо.

Он ухмыльнулся как школьник, замысливший озорство, и закурил первую сигарету. Потом опять взялся за блокнот.

«Одиннадцатое: надо завязывать с курением».

Дверь открылась, вошел Халлер. С газетой в руке.

— Это «Швайцер кройц», — торжествующим тоном объявил он.

— Вижу, — отозвался Хункелер.

— Правоэкстремистский листок. В нем пишут бывшие нацистские симпатизанты.

— Чепуха. Они уже все перемерли.

— Тогда послушай.

Халлер сел на вертящийся стул в углу и прочел:

— «Мало того, что бывшая коммунистка и бунтарка безнаказанно, притом за государственный счет, раздавала в Базеле, этом оплоте гуманизма, тяжелые наркотики, так теперь высокие официальные инстанции еще и восхваляют ее как глубокоуважаемую представительницу культурной элиты. А прокурор имеет наглость говорить о расследовании, ведущемся по нескольким направлениям. Это же сознательный обман свободного гражданина. Направление однозначно. И ведет оно прямехонько в нелегальное наркотическое болото, которое базельские идиоты-либералы в довершение всех бед еще и всячески холят и лелеют. Необходимо положить конец беспределу с наркотиками. Свободный базелец, вставай на борьбу!»

— Шустрые ребята! Не ожидал я от них такой прыти, — сказал Хункелер. — Когда это опубликовали?

— Сегодня утром. На вокзале купил, в киоске. «Свободный базелец, вставай на борьбу!» — открытый призыв к насилию. А это запрещено.

— Да брось ты, они ж на ладан дышат.

— Если бы! За этим стоят неонацисты, бритоголовые. А знаешь, кто выписывает эту оголтелую газетенку?

— Нет.

— Армин Меркле.

— Кто это?

— Ну, тот старикан, который курит «Бриссаго». я с ним разговаривал в понедельник утром на лавочке возле интерната для престарелых.

— Откуда тебе известно, что этот Меркле выписывает «Швайцер кройц»?

— Так я спросил, какие газеты он читает.

— Слушай, — сказал Хункелер, — раз он так прямо сообщил, то он точно не неонацист.

Комиссар встал, прошел мимо разочарованного Халлера в коридор и на улицу, сел в машину. Утро выдалось еще жарче, чем накануне, и он решил впредь никогда не покупать машину без кондиционера.


Нотариус Гербер, маленький, кругленький человечек, быстроглазый, в роговых очках, сидел за офисным столом — белоснежная пластиковая крышка, металлические ножки — и внимательно штудировал прокурорское ходатайство.

— Вообще-то задача нотариуса — охранять граждан от любопытства государственных органов.

— Знаю, — сказал Хункелер, — но ведь речь идет об убийстве.

Гербер положил бумагу на стол.

— Ладно. В руки я вам завещание не дам, ознакомлю устно. Вчера перечитал, когда узнал о смерти доктора Эрни.

— Спасибо.

— Завещание составлено без малого три года назад. В целом состояние покойной, то есть доктора Кристы Эрни, весьма велико — свыше пяти миллионов франков. Насколько мне известно, все вложено в облигации. Из них миллион франков получит фонд развития «Terre des Hommes Suisse»[7]. Пятьсот тысяч — лаборантка Рут Цбинден, еще пятьсот — доктор Кнехт и столько же — Ханс Грабер, художник. Остальное отойдет ее внебрачному сыну Иову Хеллеру.

— Вот оно, значит, как. Очень вам благодарен. — Сидя в большом кожаном кресле, Хункелер вдруг почувствовал себя жалким пигмеем, ничтожным клерком. — Но почему Рут Цбинден?

— По всей видимости, она была доверенным лицом госпожи Эрни.

— А Ханс Грабер? Кто это?

— Известный в нашем городе художник старшего поколения. Один из ведущих неореалистов.

— Ну конечно! Тот, что с капустными кочанами, да?

Хункелеру вспомнился коренастый бородатый художник, который лет этак тридцать — сорок назад покрывал громадные холсты изображениями капустных кочанов. Смотрелось неплохо.

— Но ведь он тогда смылся в ГДР. Я не ошибаюсь?

Гербер поморщился, — похоже, слово «смылся» неприятно его задело.

— Верно, в шестьдесят девятом мой клиент Ханс Грабер эмигрировал в ГДР, а именно в Лейпциг. В родной город он вернулся только в девяносто третьем.

— С вашего позволения, еще один вопрос, — сказал Хункелер. — В каких отношениях Ханс Грабер состоял с госпожой Эрни?

— По-моему, у них была связь, и не один десяток лет. Есть еще вопросы?

— Да. В последнее время с этим завещанием ничего такого не происходило? Может, госпожа Эрни хотела что-то изменить?

— Нет, завещание осталось в силе. Хотя — заметьте, об этом я говорю, только чтобы помочь в раскрытии столь ужасного убийства, — на днях доктор Эрни сделала попытку изменить завещание.

— Вот как?

— Да. Она позвонила, и мы назначили встречу на вторник, одиннадцатое июля, чтобы зафиксировать изменения.

— Какие именно?

— По-видимому, она узнала, что ее внебрачный сын Иов Хеллер, который, как вам наверняка известно, в прошлом был связан с наркотиками, опять занялся дилерством. И она хотела отписать ему значительно меньшую долю состояния.

— В чью пользу?

— В пользу Ханса Грабера.

— Где живет этот Ханс Грабер?

— Его адрес значится в телефонной книге.

— Кто-нибудь знает о задуманном изменении?

— Кроме меня, никто. Конечно, если она сама не сказана кому-нибудь.


Хункелер поехал на Миттлере-штрассе, припарковал машину, достал из ящика почту. Поднялся на четвертый этаж, вошел в квартиру. Жалюзи были закрыты, но в комнатах все равно царила удушающая жара. Он вышел на балкон, посмотрел на тополь во дворе — листья словно отлиты из чистого серебра, ни шелеста, ни шороха.

В кухне он, не разворачивая, бросил три газеты, доставленные после выходных, в мусорное ведро и отправил туда же добрый десяток конвертов с рекламой. Остался только один конверт, надписанный крупными корявыми буквами. Отправлен из Базеля, с Бургфельдерштрассе. Комиссар вскрыл его, прочитал:

Комиссар Хункелер, жирная жопа, мы тебе подвесим за яйцы.

Он вышел в коридор, стал спиной к зеркалу, глянул через правое плечо. Вроде все нормально. Пожилой мужчина в рубашке и брюках, лицо самое заурядное, разве что нос малость крупноват. Живот толстый, это верно. От пива. Но в таком ракурсе его не видно. А зад очень даже ничего, ни грамма жира. Хедвиг однажды сказала, что зад у него, как у негра. И он даже возгордился.

С какой же стати это идиотское письмо? Кто хочет его запугать? И зачем?

Он швырнул записку вместе с конвертом в мусорное ведро, спустился вниз и прошел в «Летний уголок».

Эди уныло сидел за столом завсегдатаев, на котором стоял пустой стакан в разводах шипучего порошка и лежала «Базлер цайтунг», раскрытая на странице местных новостей. Там виднелось три фотографии: главный прокурор на пресс-конференции, разбитое окно врачебного кабинета, доктор Эрни. Рядом валялась «Бульварцайтунг», где всю первую полосу занимал снимок разделочного ножа средних размеров, с подписью: «Орудие убийства?»

Хункелер заказал эспрессо и просмотрел, что еще напечатано в обеих газетах по этому поводу. Просмотрел быстро и умело, все точно замечая. Ничего особенного там не было, если не считать обычных инсинуаций «Бульварцайтунг» против полиции и политики в области наркотиков.

Стало быть, кроме ножа, цюрихские ловкачи ничего больше не накопали. Откуда они это взяли? Может, от мадам Швааб? Но она никак не могла знать про нож. Или в комиссариате есть утечка? Да нет, вряд ли.

— У меня мидии остались со вчерашнего вечера, — сказал Эди. — День рождения тут праздновали. Если сейчас не съедим, испортятся.

— Нет, спасибо. С утра мидии как-то не идут.

Эди разочарованно встал и ушел на кухню. Весил он сто сорок килограммов — слишком много ел.

Хункелер вытащил из кармана мобильник и набрал номер «Бульварцайтунг». Попросил главного редактора.

— Комиссар уголовной полиции Хункелер, из Базеля, — представился он. — Я бы хоте знать, откуда у вас информация, что орудием убийства был разделочный нож.

— Нам уже звонил прокурор Сутер, — отозвался главный редактор, — четверть часа назад. Я сказал ему, что точно не знаю.

— Послушайте, тут речь не о свободе слова, а об убийстве.

— Я понимаю. И выясню этот вопрос с моим адвокатом.

Эди вернулся с тарелкой мидий и незамедлительно на них набросился. Зачавкал, зачмокал, засмаковал.

— Этакий удар прямо в сердце, — сказал он, — через ребра и все остальное, требует недюжинной силы. Значит, убийца — мужчина. Притом чертовски обозленный.

— Вполне с тобой согласен.

— А кто может так обозлиться? Только мужчина, обманутый в любви.

Эди положил пустую ракушку на тарелку и немедля схватил следующую.

— Вдобавок женщина совершенно не сопротивлялась. Но почему женщина не сопротивляется и даже не пытается отвернуться от занесенного ножа, а просто замирает перед своим убийцей? — Эди взял газету и прочитал вслух: — «Докторша, видимо, приняла удар в сердце как освобождение, как искупление вины. Что это была за вина?»

— Чепуха. Откуда они это взяли? Может, все случилось слишком быстро для нее и она просто не успела среагировать.

— Впрочем, ее могли убить и наркоманы. Так или иначе, история дикая.

— Это верно. — Хункелер расплатился за кофе.

Он еще раз поднялся к себе в квартиру, достал из ведра письмо с угрозами и конверт, сунул в карман. Потом поехал в купальню и полчасика полежал в воде, легонько выгребая против ленивого течения.

В полдень комиссар позвонил в дверь Ханса Грабера — на Фациоштрассе в районе Санкт-Йоханн. Через дорогу — потемневший брандмауэр, слева облупленные здания заброшенной фабрики. Три палисадника с засохшими кустами, велосипед со спущенными шинами.

На пороге его ждал крепкий пожилой мужчина, лысоватый, с седой бородой. Лицо энергичное, добродушное. Босой, в одних брюках. Обнаженный торс являл глазу отличную мускулатуру.

— Что вам угодно? — с подозрением спросил он.

Хункелер представился.

— Зачем я понадобился полиции? Когда наконец в этом фашистском государстве мне дадут спокойно работать?

— Я был поклонником вашего творчества, господин Грабер, — сказал Хункелер. — Тридцать с лишним лет назад. В ту пору я часто ходил в бар «Рио» и издали восхищался вами.

— Вот как? Старый товарищ?

— Не совсем. Товарищем я, по правде говоря, никогда не был.

— Мягкотелый попутчик, да? Ладно, заходите.

Хункелер прошел за художником в коридор, где на стене висела фотография итальянского социалиста Грамши, затем в просторную комнату. Два окна без занавесей смотрели на улицу. В углу высокий стояк с гимнастическими кольцами. Большой стол, на нем разрезанный вилок белокочанной капусты, склянки с разноцветной тушью, чертежные перья. Масса бумаги. Посреди этого тарарама крепко спала черно-белая кошка. Одна стена увешана небольшими рисунками, выполненными в необычайно тонкой технике. На полу детское креслице, а в нем спящий ребенок.

— За внуком присматриваете? — спросил Хункелер.

— Нет, это мой сынишка. Завтра ему стукнет год два месяца.

— Поздравляю. Солидное достижение в ваши годы.

— Я зачал его, чтобы фронт классовой борьбы не скудел бойцами. Его зовут Лев, в честь Троцкого.

Грабер стоял посреди комнаты, усмехался, но пристально изучал своего гостя.

— А мать?

— Она специалистка по легастении, в школе работает. Есть государственная лицензия, все чисто.

Теперь усмехнулся и Хункелер:

— Ей тоже шестьдесят?

— Нет, двадцать шесть.

Хункелер подошел к стене с рисунками. Только присмотревшись, он понял, что там изображено. Капустные листья, отделенные от кочана, уменьшенные, скрупулезно прорисованные тоненьким перышком.

— Гольбейн тоже так умел, — заметил он, — круглым счетом пятьсот лет назад. Штрих у него тоже был точный и поэтичный.

— Верно, — отозвался Грабер.

— Стало быть, вы обратились к мелкому формату.

— Верно. Раньше я писал целое — капустный кочан как космос, в духовной, а равно и социальной трактовке. Шар как совершенная форма. Лист прилегает к листу — снаружи внутрь и изнутри наружу, как хотите. Идеально сконструированный организм. Сперва кочан маленький, и все листья маленькие. Но он растет, и все листья тоже растут. Листья не соперничают друг с другом, держатся заодно. Это квинтэссенция социализма. В конце концов перед нами шар, который куда толковее всех нас. Даже при минусовых температурах он не замерзает. Обеспечивает людей и животных превосходной пищей. Содержит невероятное количество витаминов. А вдобавок капуста — одно из лучших лекарственных растений наших широт. Чудесная штука! Очень даже стоит рассмотреть отдельные листья и зарисовать.

— Ужасно мне нравятся ли рисунки, — скачал Хункелер.

— Это всего-навсего фрагменты. Я уже не в состоянии изобразить космос как целое. Мир нынче атомизировался. Кстати, вам известно, откуда взялось слово «капуста»?

Хункелер не знал.

— От латинского caputia, то бишь «маленькая голова».

Кошка на столе зевнула, вытянула передние лапы, выгнула спинку. Спрыгнула на пол и исчезла в коридоре.

— Сесть можно?

Художник жестом указал на табурет, Хункелер сел.

— А кольца? Зачем они вам?

Грабер подошел к стояку, взялся за кольца, подпрыгнул, завис в упоре, горизонтально вытянув ноги вперед, и оставался в таком положении не меньше минуты. Причем даже не дрогнул.

— Браво! — воскликнул Хункелер.

— Держу себя в форме. Кто знает, когда начнется дело.

— Последний бой, да? Можно закурить?

— Нет. Извините.

Он кивнул на ребенка в креслице, который неожиданно заревел и засучил ногами.

— Лев — герой, настоящая гордость рабочего класса.

Грабер затрясся от смеха. Сел на стул возле стола.

— На какие средства вы живете?

— Вечерами подаю в пивном ресторане возле Северного вокзала. Деньги зарабатываю, а вдобавок это помогает сохранить классовое сознание. Туда заходят пролетарии и представители субпролетариата — алкаши.

— Неточность. Я тоже там бываю время от времени.

— Так я и говорю. Субпролетариат.

Они с усмешкой посмотрели друг на друга.

— Ваше искусство пользуется успехом?

— Да что вы. В этом фашистском городе старых коммунистов вроде меня не жалуют.

— Почему же вы не остались в Восточной Германии?

— Потому что они там вконец разложились, во всей Европе не сыскать места хуже. Тошниловка. — Грабер вдруг загрустил, тряхнул головой.

— Не падайте духом, товарищ, — сказал Хункелер. — Мы победим, потому что наша победа — историческая необходимость.

— Бросьте вы этот вздор. Мы проиграли, потому что такова необходимость монополистического капитализма.

Грабер подошел к ребенку, вынул его из креслица, передал Хункелеру.

— Лев проголодался. Подержите-ка его минуточку.

Он вышел. Хункелер остался с малышом. Взял его под мышки, поставил себе на колени, легонько потормошил. Толку чуть — юный Лев разревелся.

— Я уж и не помню, как надо обращаться с ребенком, — сказал комиссар, когда Грабер вернулся с открытой баночкой и ложкой.

— Ничего. Лев у нас крепкий паренек.

Он посадил мальчика на стул и принялся кормить его желтой кашицей.

— Вообще-то, — сказал он, — какой-никакой успех я все же имею. Год назад у меня была выставка в Санкт-Йоханнс-Тор, и я продал три картины.

— Госпоже Кристе Эрни? — наугад спросил Хункелер.

Грабер кивнул:

— Я знал, что вы пришли из-за Кристы. Небось все про меня разузнали, вплоть до цвета подштанников. — Он горько рассмеялся.

— Нет. Зачем преувеличивать. Вы вне подозрения.

— Откуда же вы знаете про картины?

— Слыхал кое-что от Рут Цбинден, — соврал Хункелер.

— Вот чертова балаболка!

Грабер подобрал кашицу, которую ребенок выплюнул, и опять сунул ему в рот. Совершенно спокойно.

— Криста была моей любовницей, — сказал он, — ну, тогда, в начале шестидесятых. Страстная, смышленая, просто чудо. Потом я начал пить, потому как не мог совладать с внешними и внутренними противоречиями. Тут-то и появился этот кретин Хеллер, сталинист. А после я слинял в ГДР. Когда вернулся, мы случайно встретились в «Кунстхалле». Она по-прежнему была страстная и по-прежнему красивая. Наверно, мы любили друг друга. Но скрывали свою любовь, потому что Криста не хотела портить себе карьеру.

Грабер замолчал, словно бы вдруг погрузившись в собственные мысли. Думает об умершей женщине, сказал себе Хункелер.

— Мы ночи напролет ссорились, когда я бывал свободен. Больше всего на свете я ненавижу ренегатов. Она изменила своему классовому сознанию.

— Что вы такое говорите. Она же из очень богатой семьи.

— Но в молодости примкнула к революционному классу. Во всяком случае, пробовала примкнуть. И на тебе. Член либерально-демократической партии. Это классовое предательство.

— Может, она просто вняла голосу собственного рассудка, — заметил Хункелер.

— Собственный рассудок — буржуазная чушь. Есть только один рассудок — классовый.

— Вы вправду верите в то, что говорите?

Грабер задумался, на минуту-другую.

— Я же не могу ставить под вопрос свое прошлое, — сказал он наконец. — Будущее могу, но не прошлое.

— А что было дальше? — спросил Хункелер.

Ему совершенно не хотелось обсуждать философские вопросы прошлого и будущего.

— Дальше я познакомился с матерью Льва. Она мне помогла, ведь молодость всегда права.

— Вы бросили Кристу Эрни?

— Нет, не бросил. Только у нее почти всегда не было времени. Хотя до самой ее смерти мы сохранили добрые отношения. — Он поднял голову и печально, едва ли не беспомощно посмотрел на Хункелера. — Почему она умерла?


В 14 часов состоялось совещание. Хункелер сидел на своем обычном месте, ел бутерброд с вареной колбасой, колечками лука и маслом. Он запоздал на полчаса, правда, особых нареканий не последовало, поскольку д-р Рюинер тоже где-то задерживался.

Сутер восседал во главе стола, нервно барабанил пальцами по крышке и поминутно смотрел на часы. На нем опять был голубой чесучовый костюм из Венеции и карминно-красный галстук. После утреннего тенниса выглядел он превосходно.

Наконец появился и д-р Рюинер. Как ни в чем не бывало прошел к своему месту, положил на стол папку и тотчас приступил к докладу. Обычно он говорил первым, поскольку всегда был в цейтноте.

— Делая вскрытие, — начал Рюинер, — я сперва сосредоточился на колотой ране, чтобы прояснить, отчего наступила смерть. Теперь же обследовал все тело и обнаружил, что слева на внутренней стороне нижней губы имеется маленькая ранка от укуса. Является ли она следом поцелуя, с уверенностью установить невозможно, хотя и весьма вероятно. Чтобы выяснить, когда эта ранка возникла и есть ли там следы чужой слюны, требуются дополнительные исследования. Однако надежных результатов ожидать не приходится, так как после предполагаемого поцелуя прошло, по всей вероятности, довольно много времени.

Засим он откланялся.

Слово взял де Виль.

— Ничего особенного обнаружить не удалось, — сообщил он. — Мадам Рамирес делала уборку очень тщательно, как и принято в Швейцарии. До блеска все надраила, ни пылинки, ни соринки. Есть несколько пальчиков доктора Эрни и еще несколько, принадлежащих предположительно самой мадам Рамирес. Точно сказать невозможно, ибо утром четвертого июля мадам Рамирес с чадами и домочадцами отбыла в Испанию.

На вопрос, не найдены ли и отпечатки пальцев мужчины, де Виль сказал, что нет. Зато на ковровом покрытии обнаружена кошачья шерстинка, черная. Однако имеет ли эта кошачья шерстинка отношение к преступнику, определить невозможно.

На вопрос Сутера, следует ли проинформировать СМИ о кошачьей шерстинке, де Виль сказал «нет»: иначе под подозрение попадут все владельцы черных кошек.

Хункелер сообщил, что утром нашел в своем почтовом ящике письмо с угрозами, хотя, конечно, при его профессии ничего удивительного тут нет. Сперва он бросил это письмо в мусорное ведро, но потом достал его оттуда, ведь не исключено, что его накропал искомый преступник. Поэтому он просит провести экспертизу, в первую очередь графологическую.

Огласив письмо, он передал его де Вилю.

Далее, благодаря ходатайству прокурора Сутера, за которое он весьма признателен, ему удалось выяснить содержание завещания г-жи Эрни. Но поскольку до официального открытия оное находится под грифом «совершенно секретно», он назовет лишь те пункты, которые представляют интерес для дознания. Основной наследник по действующему завещанию — Иов Хеллер. За ним следует, как ни странно, художник Ханс Грабер, который до сих пор еще не возникал в окружении г-жи Эрни.

— Не тот ли это коммунист, — спросил Сутер, — который несколько лет назад вернулся из ГДР?

— Да, он самый, — кивнул Хункелер. — Нынче утром я к нему заезжал и впредь буду держать его в поле зрения.

О желании г-жи Эрни изменить завещание он, к собственному удивлению, словом не обмолвился.

Халлер доложил, что у него на подозрении Армин Меркле, поскольку тот выписывает правоэкстремистский листок. Что до пациентов, то он ничего особенного не заметил. Люди почти сплошь пожилые, смирные, они никак не могли совершить такое преступление.

Мадёрен сообщил, что занимался главным образом наркодилерами. Но из этих ушлых ребят ничего не вытянешь. Впрочем, он маленько их прижал и четверых балканцев отправил в следственную тюрьму. Судья все равно скоро их выпустит.

Насчет шестерых молодых людей с игровой площадки он разузнал не много. Эдуард Фишер, судя по всему, действительно не наркоман и угодил в рамки дознания чисто случайно. Женщины — явно мелкая сошка и вряд ли причастны к убийству. Двое из троих оставшихся парней, пожалуй, тоже мелкая мошка, на серьезные преступные деяния не способны. А вот Лукас Шиндлер, по прозвищу Лакки, случай тяжелый, имеет несколько судимостей. Сидел он за противозаконную торговлю наркотиками. За ним установлено круглосуточное наблюдение, — возможно, удастся через него выйти на крупных дельцов.

— Вы ясно представляете себе, что это могут быть за лица? — осведомился Сутер.

— Международная наркомафия, — ответил Мадёрен. — Если и не вероятно, то вполне возможно, что именно она в ответе за это убийство. Ведь базельская модель легальной выдачи наркотиков грозит распространиться и на другие страны. А это выбьет почву из-под ног наркомафии. Отсюда напрашивается вывод, что она может нанести контрудар, скажем в форме убийства.

Луди сказал, что ничего нового не раскопал. Но готов работать хоть круглые сутки.

— Цюрихская бульварная пресса ведет себя прямо-таки беспардонно, — возмущенно заявил Сутер. — Мало того что она самым наглым образом вмешивается в базельские дела и без стеснения выставляет оценки соседнему кантону, так нет, еще и бесстыдно печатает собственные бездоказательные измышления. И таким манером ставит под вопрос все расследование. После звонка анонима — а звонил именно аноним, — который утверждал, что орудием убийства явился разделочный нож, цюрихские писаки в форме вопроса представили сие заявление как факт, что выглядит сущим издевательством над всякой журналистской этикой. Алчная погоня за сенсацией парализует базельскую уголовную полицию. Здесь, на Рейне, мы привыкли действовать тщательно и скрупулезно, отличая факты от предположений. Сперва эти щелкоперы даже отрицали, что записали звонок на пленку. Чтобы положить конец проискам этих стервятников, пришлось пустить в ход тяжелую артиллерию. Главный прокурор, по моей просьбе, хорошенько поднажал в Цюрихе и благодаря своим связям добился, чтобы газета выложила пленку с записью звонка. Ее везет курьер, в Базеле она будет уже нынче к вечеру и сразу поступит в распоряжение экспертов.

На этом совещание закончилось. Потом Луди, Халлер, Мадёрен и Хункелер еще посидели в кафетерии. Настроение у всех четверых было паршивое.

— Кошачья шерстинка, письмо с угрозами, анонимный звонок и разделочный нож, которого у нас нет, — сказал Луди, — чертовски мало. Для чего нам эта хитрая аппаратура, раз толку от нее никакого? Если парня в компьютере нет, то и компьютер совершенно бесполезен.

— Ясное дело, он там есть, надо только найти его, — сказал Мадёрен.

— Мотива нет, — вздохнул Халлер. — Зачем кому-то понадобилось убивать докторшу?

— Это наверняка наркомафия, — опять завел Мадёрен. — Если повсюду в мире будут совершенно легально раздавать наркотики, то мафия не сможет торговать своим зельем, а в результате потеряет миллиарды. Сильный мотив.

— Если это и вправду был кто-то из наркоманов, — заметил Луди, — его давно и след простыл.

— Почему она впустила преступника? — спросил Халлер. — И почему вообще была на работе, а не дома?

— Доктор Кнехт вернулся? — полюбопытствовал Хункелер. — Ты с ним беседовал?

— Да, — ответил Халлер. — Загорелый такой, в отличной форме, прямо кинозвезда. Времени у него было в обрез, слишком много пациентов и приемной. Он понятия не имеет, кто бы это мог быть.

Мадёрен опять смотрел собачьим взглядом, которого Хункелер не выносил.

— Когда про завещание рассказывал, ты кое о чем умолчал, — сказал Мадёрен. — Я сразу — заметил, потому что давно тебя знаю.

— О чем же я, по-твоему, умолчал?

— Вот и я думаю — о чем?

— Я сообщил все, что можно и нужно.

— Не-а, — с собачьим упрямством повторил Мадёрен.

Хункелер почувствовал, как его бросило в жар, причем вовсе не от июльского зноя. Так бы и взял парня за шкирку да вмазал как следует!

— Стоп! — сказал Луди. — Спокойно, ребята. Мы одна команда.

Хункелер встал и вышел из кафетерия.


В машине комиссар вытащил записку, составленную сегодня утром. Вытер потную шею и принудил себя успокоиться.

Нотариус Гербер, прочел он. Можно вычеркнуть. Заглянуть в «Молочную», Лакки Шиндлер. Возможно ли долго жить без любви? Наверняка нет, даже у Кристы Эрни был любовник. Значит, и это можно вычеркнуть. Студент-медик Эдуард Фишер, Альбин и Конрад, Авраам и Ворчунья. Трижды семь — двадцать один. И кто был другом Регулы Хеммерли? Несусветная жарища, что правда, то правда, — все это тоже можно вычеркнуть. Ладно, съездим-ка на Брудерхольц.


Семейство Фишер проживало на самой вершине холма в вилле, утопающей в зеленой прохладе. К западу раскинулось открытое поле. На горизонте врастяжку лежал Блауэн[8], этакий ручной зверь, в шубе густых лесов.

Открыла ему г-жа Фишер, дама в белых обтягивающих брючках, моложавая, обвеянная легкой печалью. Типичная базельская жительница, подумал Хункелер, они всю жизнь держат себя в форме, готовые к чему-то, что в этом неэротичном городе не наступает никогда.

Он назвал себя, г-жа Фишер явно испугалась, провела его в неброско обставленную гостиную с видом на парк. Принесла ему стакан апельсинового сока и села, закинув ногу на ногу.

— Эдуард в парке, под ивой, — сказала она, — он неважно себя чувствует. Вчера уже приходил один из ваших, господин Мадёрен, изрядно помучил мальчика.

— Знаю, — сказал Хункелер. — Я не собираюсь его мучить, просто хочу поговорить.

— Сначала поговорите со мной. Прошу вас.

Она провела рукой по волосам, будто поправляя растрепавшуюся прическу.

— Слушаю вас, — сказал Хункелер.

— Эдуард — мой младший сын, ему только двадцать два года. Он влюблен. В некую Нелли Цубербюлер из Ольтена. Я давно заметила, что с ним что-то не так. А когда узнала, что она наркоманка, было уже слишком поздно. Он не желает с ней расставаться.

Г-жа Фишер говорила очень тихо, словно голос ей вот-вот откажет, и очень печально.

— Он наркотики не принимает, я совершенно уверена. Ему это не нужно. И тем не менее его держат под арестом, несколько часов. Я спрашиваю себя, почему так делают и дозволено ли это вообще. У мальчика шок.

Она замолчала, не зная, что еще сказать, ждала, что скажет он.

— Я сожалею, но ведь речь идет об убийстве. Мы не можем миндальничать, действовать с разбором, как хотелось бы вам. С шоком ему придется справиться, ничего не поделаешь. В остальном, полагаю, он никакого ущерба не понесет.

— У него взяли отпечатки пальцев! — сказала г-жа Фишер, по прежнему тихо, но чуть резче.

— Их уничтожат, если против него нет улик.

— Вы уверены?

— Да, — солгал Хункелер.

— Если так, у меня отлегло от сердца. — Г-жа Фишер опять принялась поправлять прическу. — Я отведу вас к нему. Только вы уж помягче с ним, пожалуйста, мальчик очень впечатлительный.

Она приложила ладонь к губам — длинные тонкие пальцы, нежно-розовые ногти.

— Прошу вас, если можно, попробуйте убедить его, чтобы он оставил эту девушку, Цубербюлер. Она ему не пара. Меня он не слушает. Может быть, послушает вас.

— А вдруг он ее любит, — сказал Хункелер.

Г-жа Фишер опять поднесла руку к губам, в глазах плескался страх.

— Вы шутите?

— Кто знает. Я говорил с госпожой Цубербюлер. По-моему, она его любит. И кстати, мне она нравится.

В глазах г-жи Фишер мелькнуло недоверие, потом легкая враждебность. Но она взяла себя в руки — перед ним опять стояла красивая благовоспитанная дама.

— Идемте, раз уж иначе нельзя.

Она повела комиссара через лужайку направо, к пруду, над которым склонялась плакучая ива. Камыш, тростник, на листе кувшинки — маленькая черепашка. Под ветвями, свисавшими к воде, лежал в шезлонге Эдуард, вытянувшись во весь рост, босой. Хункелер особо отметил, что парень босой, — ему бросились в глаза огромные большие пальцы на ногах.

— Я оставлю вас, — сказала г-жа Фишер, помедлила секунду и пошла прочь.

Хункелер сел на каменную скамью у самой воды.

— Хорошо у вас тут. Такая приятная прохлада. Кстати, я комиссар Хункелер.

Молодой человек не шелохнулся и промолчал. Усталый взгляд скользил по узким листьям ивы над головой.

— Вчера утром я разговаривал с Нелли Цубербюлер, — продолжал Хункелер, — в квартире на Хундсбахерштрассе. С нею как будто бы все хорошо. Она была дома, с собакой и Рут Кюнцли.

— Я люблю Нелли, — сказал Эдуард, — и никогда ее не оставлю. Она моя подруга, я ее спасу.

Хункелер посмотрел на воду. Черепашки на листе уже не было. Он поискал ее, но так и не нашел.

— А Нелли, между прочим, вовсе не уверена, что хочет спасения.

— Она не любит меня? — Эдуард испуганно сел в шезлонге. Не только пальцы, вообще стопы, которые он поставил в траву, были огромного размера.

— Что ж вы не пойдете к ней, раз так ее любите? По-моему, она очень к вам привязана.

— Не хочет она, чтобы я был рядом. Говорит, я с другой планеты. Хотя мы оба живем на Земле.

— Не все так уж одинаково, есть различия. К примеру, это место — сущая идиллия.

— Кладбище это, а не идиллия. Здесь хоронят любовь. Посмотрите на мою мать.

— Ну, она в полном порядке.

— Хорошо отреставрированная развалина — вот она кто. Внутри нет жизни.

— Я бы не сказал. Жизни в ней еще предостаточно, вот увидите.

— Когда? Что для этого должно случиться?

Хункелер промолчал. Он был в замешательстве. Почему парень говорит с ним так откровенно?

— Молчите, да? Не ожидали, что молодой парень станет говорить с полицейским так самоуверенно? Я не трус. И ни за что не стану таким, как мои родители. Хоть бы любовника завела, что ли. Но у нее только и есть что этот жирный боров, папаша мой. Один раз на Новый год и два раза на Пасху, после поисков яиц, — больше между ними ничего не бывает.

— С пожилыми парами можно и ошибиться.

— Я не ошибаюсь. Лучше свобода и улица, чем золотая клетка.

— Почему же вы не на улице?

Эдуард схватил себя за ногу, помассировал пальцы. Потом повторил ту же процедуру с другой ногой.

— Я изучаю медицину, а потому должен жить в нормальных условиях. Мне нужно время на учебу, я не могу попутно зарабатывать деньги. К тому же я Фишер, происхожу из почтенной базельской семьи. Представляете себе, какой поднимется шум, уйди я из дому на улицу? Я никак не могу себе этого позволить.

Хункелер кивнул: пожалуй, похоже на правду.

— А что, собственно, стряслось с Лакки Шиндлером? — спросил он.

Эдуард опять поставил ноги в траву, посмотрел на них и, кажется, остался доволен.

— Тут я ничего говорить не стану.

— А сказать надо, если вы хотите ему помочь. У меня такое впечатление, что он в опасности.

Эдуард заложил руки за голову, откинулся назад и довольно долго смотрел вверх, на ветки ивы.

— Мне кажется, — наконец проговорил он, — Лакки долго не протянет.

— Почему? Из-за наркотиков? Или из-за мафии?

— Из-за того и другого. Он слишком глубоко увяз, а мозгов не хватает.

— Ну а Иов Хеллер?

— Этот в порядке. Его можно оставить в покое, — решительно объявил Эдуард, словно главврач вынес приговор.

— Когда я был на Хундсбахерштрассе, — сказал Хункелер, — туда кто-то позвонил. Телефон тарахтел долго, раз семнадцать. Ни одна из женщин трубку не сняла. Почему?

Узкое лицо Эдуарда неожиданно залилось краской, даже уши, широкие, оттопыренные, и те покраснели.

— Я слыхал, — продолжил Хункелер, — Иов Хеллер опять приторговывает наркотиками. Это правда?

Эдуард со страдальческим видом смотрел на него, не зная, как поступить. Но в конце концов решил не кривить душой.

— Приторговывает, но только иногда. Я его отучу.

— Кто-нибудь из ваших пяти коллег имеет отношение к убийству?

— Нет.

— Вам что-нибудь известно об этом убийстве? Может, вы видели, как кто-то заходил туда?

— Куда?

— В помещение врачебной практики.

— А как разберешь, куда человек идет — к врачу или в интернат?

Хункелер качнул головой: тут парень прав.

— Большое вам спасибо. Если у меня возникнут новые вопросы, я зайду еще разок.

— Пожалуйста, в любое время.

Через лужайку комиссар вернулся в гостиную, где, подперев кулачками подбородок, сидела г-жа Фишер. Она не слышала, какой подошел, и испуганно вздрогнула.

— Ну что? — спросила она.

— По-моему, он действительно ее любит.


На обратном пути в город он видел на юге Гемпенфлу с ее белыми известняковыми скалами. Может, махнуть туда, погулять часика два по лесу, а потом устроиться в трактире, на террасе, съесть салат с колбасой, выпить пивка. Ах, как было бы замечательно — полюбоваться Юрой, убегающими на запад волнами холмов. Часами, днями идти вперед, туда, где деревни носят французские имена. Через поросший соснами хребет, потом вниз, в долину, к ручью, холодному даже в июльский зной. И снова в гору, мимо сырых замшелых утесов, утопающих в папоротнике. По просторным лугам Юры, мимо коровьих лепешек, колючей расторопши, старых пихт. А вечером останавливаться на каком-нибудь постоялом дворе.

Как было бы замечательно — покинуть этот жаркий город, где богатство приносит не счастье, а душевные невзгоды, где любовь не небесная сила, а ошибка, где люди живут не как им хочется, а как им кажется необходимым.

Базель — город чопорный, насквозь пропитанный пуританским духом, он давно это понял. Здесь поступают только так, как подобает, Боже упаси допустить хоть малую оплошность. А все, что не подобает, считается дурным. Даже местные карнавальные шествия и те смахивают на военизированные колонны. И все ж таки он чувствовал себя здесь как дома, хотя был приезжим и не владел базельским диалектом. Базельцы не третировали чужаков — их просто не замечали. А это давало и определенные преимущества, поскольку чужак мог делать все, что заблагорассудится.

Кстати, у молодого Эдуарда Фишера, думал комиссар, хватит сил и дерзости поставить на своем и, получив диплом врача, жениться на Нелли Цубербюлер. Правда, Хункелер не был уверен, хорошо ли это для нее. Может, на самом деле будет лучше, если она не позволит себя спасать.

Он припарковался на Титлисштрассе, возле интерната для престарелых, и вышел из машины.

На лавочках под платанами сидела компания стариков, в основном женщины, принарядившиеся в цветастые летние платья — красные, желтые, светло-зеленые. Хункелер постоял, любуясь этой картиной. Ни дать ни взять букет — розы, маргаритки, лилии, в легких бликах света, процеженного сквозь густую листву. Двое пожилых мужчин устроились на складных стульях, рядом стояла бутылка красного. Один — в соломенной шляпе, за ленту которой заткнута карточка с надписью «Дуэт „Гавайи“». Они пели, аккомпанируя себе на гитаре, и Хункелер тоже замурлыкал: «Сядь в лодочку любви, поедем на Гавайи. На дивных островах нас счастье ждет с тобой». Весьма престарелая пара, крепко обнявшись, танцевала, медленно, прямо-таки степенно, однако точно соблюдая ритм. Женщина была на голову ниже партнера и двигалась грациозно, с удивительным изяществом. Мужчина, одетый в темный двубортный костюм, при всей своей неуклюжести тоже старался держать такт. Это был Армин Меркле.

Несколько женщин оживленно замахали руками, приглашая комиссара потанцевать, но он только руками развел: дескать, рад бы, но, к сожалению, нет времени, хотя он и не прочь отправиться на острова мечты.

В докторской приемной его встретила г-жа Швааб. Нынче она накрасила губы лиловой помадой и надела белоснежную блузку.

— Увы, сегодня у господина доктора Кнехта времени не найдется, — объявила она. — Зайдите завтра, будьте добры.

Недолюбливает она его — что тут поделаешь.

— Выглядите вы нынче просто потрясающе! Как вы этого добились?

Г-жа Швааб нахохлилась, толком не зная, обижаться или нет.

— Я всего лишь хочу поговорить с госпожой Цбинден, — продолжал Хункелер. — Надеюсь, это возможно. А кстати, что за праздник там, под деревьями?

— Золотую свадьбу супругов Меркле отмечают. Им все нипочем. Доктора Эрни еще и похоронить не успели, а у них уже гулянка. Никакого уважения, сущее бесстыдство.

— Музыка у них замечательная.

— Альбин с Конрадом, забулдыги местные. Тюрьма по ним плачет.

— Ну что вы, они так хорошо играют. Как по-вашему, может, и нам с вами пойти потанцевать?

Г-жа Швааб покачала головой. Нет, танцевать она не станет. Тем более с ним.

Комиссар прошел в лабораторию Рут Цбинден, сидя за столом, заполнила какую-то таблицу. Она ему обрадовалась, спросила:

— Кофе хотите?

— Спасибо, не откажусь.

Хункелер сел у окна, очень хотелось закурить, чтобы прогнать неотвязный запах медикаментов, но эту мысль пришлось отбросить. На коньке игрового павильона заливался песенкой дрозд — желтый клюв, черный фрак. Пел он так громко, что даже сквозь стекло было слышно. Потом умолк, повертел головкой, встряхнулся и снова завел свою прелестную вечернюю песенку. Справа, со стороны дороги, в поле зрения появился рослый старик. Седобородый, в черном костюме и в черной шляпе, самом настоящем борсалино. Шагал он медленно, деревянной походкой, словно был не вполне уверен, что под ногами у него прочная земля. Смотрел вниз, будто что-то искал. Остановится, с усилием нагнулся, что-то поднял, внимательно осмотрел и сунул в правый карман пиджака.

— Кто это? — спросил Хункелер.

— Авраам, — ответила Рут Цбинден, — он тоже приглашен на золотую свадьбу.

Они оба наблюдали, как старик исчез в туалете игрового павильона.

— Что он искал?

— Ах, он вечно в землю глядит. Камешки ищет. У него их полные карманы.

Хункелер отпил глоток из чашки, которую г-жа Цбинден поставила перед ним. Кофе был выше похвал.

— На что он живет? На пенсию?

— У него есть жилье внизу, в «Молочном супчике». И какая-никакая пенсия, поди, тоже есть. Ему много не надо.

— А как насчет Ворчуньи?

— Ворчунья живет на ферме, в горах, где-то на Шпицвальде. По хозяйству фермерам помогает. Насколько я знаю, нынче вечером и она приглашена. Оба, конечно, малость с приветом. Но очень милые.

Рут Цбинден дружелюбно улыбнулась комиссару светлыми глазами, серыми, с золотыми искорками.

— Вы кое о чем умолчали. Не сказали мне про Ханса Грабера.

— Да? А надо было? Почему?

Улыбка погасла, словно ее стерли.

— Потому что он был любовником госпожи Эрни.

— Вот как?

Она вспыхнула, но не сильно. Да, неплохо девушка умеет владеть собой.

— Ваша правда, об этом я умолчала. Потому что не имею права говорить. Клятву дала.

— Как вы сказали? Госпожа Эрни взяла с вас клятву?

— Да. Однажды я нечаянно их застала… Поздно вечером, мне что-то понадобилось взять в лаборатории. Видно, пришла я так тихо, что они не услышали. Так я и узнала про них. И она мне доверилась.

Хункелер смотрел на улицу, на туалет, откуда как раз вышел долговязый Авраам, по-прежнему глядя в землю.

— Как люди ухитряются проворачивать такие дела?

— Вы о чем?

— Крутят любовь с известной на весь город персоной — и никто ничего не замечает.

— Они виделись нечасто. Ну, может, раз в две недели. Всегда поздно вечером, большей частью здесь, изредка у него дома. А незамеченным все осталось, наверно, потому, что никто и представить себе не мог, что она способна завести роман.

— Он бывал у нее дома?

— Нет, она не хотела. Говорила, что такая близость излишня, мужчина еще и в собственных четырех стенах.

Хункелер покачал головой. Он был в полном недоумении.

— Если хочешь заняться любовью, то устраиваешься поудобнее, на мягкой широкой кровати, а не на медицинской кушетке.

— Ну, это не по ней, у нее были свои представления. Любовь должна быть тайной, опасной, запретной. Иначе грош ей цена.

— Как вы думаете, Ханс Грабер мог бы совершить это убийство? И если да, то по какой причине?

Рут Цбинден ответила не сразу, задумалась, потом наконец подняла глаза и посмотрела на него, прямо и искренне.

— Пожалуй, мог бы. Он собирался расстаться с Кристой. Примерно за месяц до смерти она сама мне рассказывала. С ним, мол, нехорошо обращаются, используют как объект сексуального наслаждения, без душевной надстройки. Я точно помню эти слова, очень уж странная формулировка. И он, мол, хочет остаться верен своей молодой жене.

— Но убийств из-за этого все-таки не совершают.

— Как знать. Может, она не хотела его отпустить. Может, произошла ссора и он в аффекте заколол ее.

— На нижней губе у нее ранка от укуса. Но это строго между нами.

— Вот свинья, — сказала Рут Цбинден.

— Почему свинья? В любовной горячкечего только не бывает.

— Ненавижу насилие над женщинами, даже если это укусы от любви.

Рут Цбинден сидела по-кошачьи спокойно, сложив руки на коленях, словно лапы.

— А ваш друг, который ловит форель? Как он? Вы его любите?

— Конечно. Иначе разве я была бы с ним?

Тут она права.

— Давайте поговорим об Иове Хеллере. Он часто навешал свою мать?

— Нет, редко. В общем, только если нужно было что-то обговорить. Она избегала его.

— Почему? Общение с сыном она тоже считала излишней близостью?

— Вполне возможно. Криста была женщина весьма незаурядная.

— Вам она нравилась, верно?

Рут Цбинден кивнула, глаза ее на миг затуманились.

— Ну что ж, спасибо, — сказал Хункелер.


У стойки в приемной д-р Кнехт давал указания г-же Швааб. При появлении Хункелера он осекся и смерил его холодным взглядом.

— Этот ваш Халлер целыми днями тут торчит, — сказал он. — Долго ли так будет продолжаться? Вы мешаете нам работать.

— Сожалею, но мне необходимо поговорить с вами.

— Никак не могу. Вы посмотрите, сколько пациентов ждут приема. — Он кивнул на стеклянную перегородку, за которой сидели люди. — Им всем нужна моя помощь. И это самое важное.

— Пятнадцать минут, — попросил Хункелер.

Д-р Кнехт побагровел, хотя под загаром это не слишком бросалось в глаза. Но тотчас взял себя в руки.

— Ну хорошо. Зайдите этак в полдень, может, уделю вам минут пять.

— А что со всеми этими людьми? Они болеют?

— Они страдают от жары. А у некоторых легкий грипп.

Д-р Кнехт отвернулся.

Когда Хункелер вышел из парадной, праздник на лужайке достиг кульминации. Дуэт «Гавайи», похоже, был в ударе. «Алоха-э!» — пели Альбин и Конрад, а остальные хором подхватывали: «Алоха-э! Алоха-э!» Женщины танцевали шерочка с машерочкой, на удивление задорно. Мужчины расположились за столом, на котором стоял бочонок пива. Судя по всему, твердо решили напиться. Пахло жареными телячьими сосисками, которые рядком лежали на гриле. Маленькая пожилая женщина аккуратно их переворачивала. Хункелер направился к ней.

— Дайте-ка мне сосисочку, — попросил он, — только не бледную немочь, а поподжаристей.

— Они все поджаристые, — ответила женщина, — мы-то знаем, что вкусно.

Она выложила сосиску на картонную тарелочку. От жара сосиска аппетитно потрескалась, шкурка обуглилась, внутри виднелась сочная начинка.

— И булочку, пожалуйста.

— Само собой. Как же без булочки!

— И горчички!

Она выдавила на тарелку горчицу.

— Вы и есть Ворчунья? — спросил Хункелер.

— Да, так меня называют. Присматриваю тут, чтоб все было вкусно.

— Я загляну как-нибудь к вам на ферму, если не возражаете.

— Милости прошу.

Ворчунья просияла.

Комиссар подошел к мужскому столу, сел и представился. Разговоры мгновенно смолкли. А он как ни в чем не бывало вонзил зубы в сосиску.

— Пивка не нальете?

— Вот оно что, — сказал Меркле. — Попразновать с нами желаете.

Хункелер кивнул.

— Если хотите знать, — продолжал Меркле, нацеживая кружку пива, — полицейские нам не очень-то по душе. Они тут все вверх дном перевернули, будто мы убийцы. А мы все очень любили доктора Эрни.

— Ваше здоровье, — сказал Хункелер.

— А настоящие преступники, наркоманы, разгуливают себе на воле. Нешто можно их еще и наркотиками под завязку накачивать, и вполне легально? Отучать их надо от этой дряни, причем в тюрьме, пока не окочурятся либо не отвыкнут. По-другому никак не получится. Нам-то в молодости крепко досталось. На всю жизнь урок. А от мягкости проку не будет. Только изнежим молодежь, вот и все.

— Мне бы вашу уверенность, — сказал Хункелер. — Впрочем, сейчас меня интересует другое. Я ищу преступника.

— Да-да, ищите его, мы вам пособим. А как найдете, к стенке его — и баста!

Хункелер отхлебнул пива, оно оказалось холодное и свежее. Посмотрел на Авраама — шелковый галстук, воротник сорочки обтрепан, поля у борсалино потертые, засаленные.

— Вы купили эту шляпу на базаре в Лунно, на Лаго-Маджоре, верно? — спросил он.

— Угадали, — ответил Авраам, — в шестьдесят четвертом, ездил туда на автобусе через Сен-Готард, с покойной женой.

— Как вас зовут по-настоящему?

— Густав Шмидли.

— Можно узнать, что у вас в карманах?

— Зачем?

— Я интересуюсь камнями.

Старик обрадовался, кивнул.

— Видите, толковый мужик — камнями интересуется.

Он вытащил из кармана несколько обыкновенных галек, положил на стол.

— Это вот диорит, изверженная порода. Довольно светлый, вообще-то они потемнее. Он полезен для нервной системы. А это кремень, им в древности огонь высекали. Ну а это кварц, из него вырастает горный хрусталь. Слюда, ее можно разделить на блестящие листочки. Полевой шпат, собственно один из силикатов. У него много подвидов: ортоклаз, микроклин, альбит, анортит. Полевые шпаты хороши для почек. У вас есть проблемы с почками?

— Нет. А что еще у вас в кармане?

Авраам выложил на стол связку из трех ключей, гребешок, круглое зеркальце, швейцарский офицерский нож, два сигарных окурка, четыре ореха.

— Это для белок в Канненфельдпарке. Я там каждое утро гуляю.

— Давеча, когда ходили в туалет, вы что-то подобрали с земли. Что это было?

— A-а, да вот этот окурок. — Он кивнул на пепельницу, где лежал почти до конца сгоревший окурок сигары. — У меня нет денег покупать сигары, потому я и подбираю окурки.

— Что это за марка? Кто-нибудь знает? — спросил Хункелер.

— «Рёссли-двадцать», — ответил Меркле. — Суматранский табак, фирма «Бургер и сыновья». Я сам их курю. — Он выложил на стол пачку «Рёссли».

— Мне казалось, вы курите «Бриссаго»?

— Иногда. Курю то те, то другие, чтобы не впасть в зависимость.

Хункелер закурил сигарету, глубоко затянулся и попросил еще пива. По-видимому, окурок бросил Меркле. Комиссар перевел взгляд на танцующих женщин.

— Кто-нибудь может показать мне сестер Бюлер?

Меркле кивнул на двух тощих старушенций, которые, держась за руки, медленно кружились и напевали: «Алоха-э! алоха-э!»


Проезжая вниз по Мюльхаузерштрассе к пивному ресторану возле Северного вокзала, Хункелер думал о том, что, наверно, зря не прихватил с собой тот сигарный окурок. Но потом решил, что криминалисты определенно прочесал и всю округу. И какой окурок нипочем бы не пропустили. Значит, он выброшен позднее, например Армином Меркле.

На улице по-прежнему было слишком жарко, поэтому комиссар зашел внутрь и сел за ближайший столик слева от двери. Девять вечера, кроме него, посетителей нет. Большая квартальная пивная когда-то знавала лучшие времена. Два зала, один выходит в сад, где десяток-другой лет назад, наверно, устраивали танцы. Снаружи доносились громкие возгласы и смех.

Ему пришлось долго ждать, пока примут заказ. Но он не сердился. Надо сперва переварить съеденное и выпитое, а съел он две жареные сосиски и выпил четыре кружки пива. К тому же и мозгами пораскинуть не грех.

Почему д-р Кнехт держался так грубо? Что он прячет под своим загаром? И как, собственно говоря, обстоит с Рут Цбинден? Пятьсот тысяч франков — сумма нешуточная. Почему г-жа Эрни оставила лаборантке так много денег? И почему д-ру Кнехту?

Наконец появился Ханс Грабер, в башмаках и рубашке, с большим кошельком на поясе. Принимая заказ, он даже бровью не повел. Хункелер спросил кофе, Грабер вежливо кивнул.

И вообще, есть ли какая-то связь между завещанием и убийством? — размышлял Хункелер. Вправду ли дело в деньгах? Он был настроен скептически. Не верилось, что кто-то из окружения врачебной практики, знакомый ему, из-за денег — пусть даже из-за больших денег — зарезал г-жу Эрни разделочным ножом. Вряд ли у кого-то хватило бы жестокости совершить такое злодейство. Или все-таки? Может, д-р Кнехт?

Этого врача комиссар знал плохо и на приеме у него никогда не бывал. Просто несколько раз здоровался с ним в приемной.

Д-р Кнехт казался ему весьма и весьма сдержанным человеком, который всегда держит себя под контролем. Типичный карьерист, перечеканивший должностную власть в профессиональное высокомерие. У врачей подобное высокомерие далеко не редкость, особенно у молодых, неуверенных в себе. Но с годами и они становятся податливыми, доступными.

Однако на убийство высокомерный д-р Кнехт, пожалуй, не способен. Да и какой ему прок от убийства? Хотя, может, он знал о завещании и срочно нуждался в деньгах?

Хункелер достал блокнот, вырвал страничку и записал на ней вопрос:

Почему вы не сказали мне, что в прошлое воскресенье были в кабинете у г-жи Эрни?

Записку он положил на стол, на самое видное место — не заметить невозможно.

Немного погодя Ханс Грабер принес чашку кофе, поставил на стол. Увидав записку, взял ее, пробежал глазами и сунул в карман. Все это он проделал, не проронив ни слова, и удалился за стойку. Достал из холодильника четыре бутылки пива, нацедил три кружки светлого, поставил все это на поднос и вынес на улицу, а на комиссара ни разу даже не взглянул.

В саду послышался визгливый хохот — видимо, какая-то бабенка, не привыкшая к пиву. Вообще-то хорошая пивная, думал Хункелер, аккурат посреди пролетарского квартала, хотя посещают ее одни только субпролетарии-алкаши. До некоторой степени он и сам из таких. А порой, когда на душе кошки скребли, с превеликим удовольствием влился бы в их ряды.

Грабер наконец-то появился снова. Зашел за стойку, что-то черкнул на листке бумаги, подошел к столу и положил перед Хункелером записку. Тот прочел:

Потому что это никого не касается.

Аккуратно сложив записку, комиссар сунул ее в карман.

— Вам понадобился образец моего почерка, да? — спросил Грабер. — Зачем?

— Затем что я получил анонимное письмо с угрозами.

Грабер недоверчиво покачал головой:

— Вы же не думаете всерьез, что я накропал вам анонимку с угрозами? Или думаете? Но почему?

Хункелер осушил чашку. Кофе был жиденький.

— Где вы находились в прошлое воскресенье в двадцать один час?

— Дома, со Львом.

— Вместе с вашей подругой?

— Нет, она ходила в гости.

— Жаль. Лучше бы вам иметь алиби на этот час.

Грабер уставился на нею в полном недоумении. Подвинул себе стул, уселся.

— Что случилось?

— Во врачебном кабинете обнаружена черная кошачья шерстинка. По всей видимости, она появилась там уже после уборки, которую прислуга делала вечером в субботу. А у вас есть черно-белая кошка.

Грабер побледнел как полотно. Внезапно, в одну секунду. Вцепился обеими руками в край стола. Лишь мало-помалу он пришел в себя, лицо слегка порозовело.

— Я заходил к Кристе Эрни на работу в воскресенье утром, в девять. О встрече мы договорились еще двумя неделями раньше. Я сказал ей, что это будет последний раз. А она ответила, что так нельзя, что она не может без меня жить. И обняла меня с такой страстью, что я не смог устоять. Думаю, я много лет был просто ее покорным рабом. Примитивный, неизбежный секс, замечательная штука.

Он вытащил носовой платок, обстоятельно высморкался. Потом быстро утер щеки.

— Вы прикусили ей нижнюю губу, — сказал Хункелер.

— Очень может быть. Не помню я, что делал.

— Может, вы ее и убили?

Грабер сидел не шевелясь, словно чего-то ждал, да так и не дождался.

— Вот хреновина. Я же зарекся иметь дело с полицией, хоть убей! И на тебе. Что теперь скажет моя подружка? И Лев?

— Дурацкая история, — проговорил Хункелер. — В особенности кошачья шерстинка.

— А если она вовсе не от моей кошки?

— Очень маловероятно. Впрочем, можно проверить.

— А это вправду необходимо?

Хункелер покачал головой. Он пока не знал, необходимо ли.

— Чем же я, по-вашему, ее зарезал? Ножа у меня не было.

— Судя по всему, это был средних размеров разделочный нож.

— Такого я вообще никогда в руках не держал. Я вегетарианец.

— Прикажете верить вам на слово?

— Да уж поверьте, пожалуйста. Я же не стану убивать свою любовницу. И вообще кого бы то ни было.

— Тем не менее кто-то совершил убийство.

— Но точно не я. Я всегда выступал против насилия, даже если оно служит классовым интересам пролетариата. Из-за этого «штази»[9] держало меня под неусыпным надзором.

— Политика тут ни при чем, — сказал Хункелер, — тут все дело в любви.

— Вы всерьез полагаете, что я убил Кристу от любви? Это же чистое извращение.

— Верно, — согласился Хункелер.

— Ну, знаете, я не извращенец. Свою способность к любви я всегда понимал как продуктивную силу, как перманентную революцию, которая рождает жизненную силу, радость жизни. Так и жил. Всю жизнь старался вести себя порядочно по отношению к женщинам. И почти всегда мне это удавалось.

В саду кто-то звал официанта, но Грабер не слушал.

— А если у нее был еще один любовник? — заметил Хункелер. — Возможно такое?

— Вконец прогнило это позднекапиталистическое общество, вконец разложилось, — сказал Грабер.

— Так возможно или нет?

— Наверно. Я никогда не предъявлял на нее исключительных прав. Да она бы и не потерпела, чтобы ее монополизировали. В сущности, Криста осталась для меня загадкой, до самого конца. Понятия не имею, за что она меня любила. Ведь твердила, что любит. С виду она казалась чопорной, никогда не подумаешь, что в ней таится эротичное существо. А потом вдруг раз — и голова кругом идет.

— И кто бы мог быть этим другим?

— Понятия не имею, — отрезал Грабер.

В саду слышались громкие, злые крики — звали официанта.

— Мне что, прямо сейчас идти с вами? — спросил Грабер. — Арестуете меня?

— Нет, — сказал Хункелер. — Пока погожу.


По Давидсбоденштрассе он выехал на Санкт-Йоханнс-Ринг. Машина прокатилась по «лежачим полицейским», вделанным в асфальт для усмирения транспортного потока. Но Хункелера эти препятствия не успокаивали, а, скорее, нервировали. На Бургфельдерплац он свернул налево и припарковался перед «Молочной». Однако решил сразу не заходить, сперва подождать немного.

Сел в сторонке на лавочку, закурил сигарету. И сам толком не знал, зачем закурил. Куда бы лучше подышать свежим воздухом. Все-таки курение — прескверная привычка.

Он вдруг сообразил, что настроение у него ниже среднего.

Площадь, пустая в этот час, дышала гнетущим ночным зноем. Освещали ее три висячих фонаря, замерших в неподвижности безветрия. На мостовой поблескивали трамвайные рельсы. Справа, возле полицейского участка, виднелись два декоративных деревца. Напротив — «Бургфельдерхоф», некогда веселый квартальный ресторанчик, ныне унылая пиццерия. В начале Кольмарерштрассе, где раньше была угловая пивная, теперь аптека. На другой стороне — филиал сетевого дисконтного супермаркета. Слева через площадь — секс-кино и секс-шоп. За спиной — кантональный банк.

И ведь по сей день есть люди вроде него самого, считающие любовь небесной силой. Мечтательные романтики, сентиментальные провинциалы, которые ценят верность. Но почему, собственно, и любовь не могла измениться, раз уж изменилась вся культура, вся жизнь вокруг? Вправду ли любовь — отрешенная от всего, плодотворящая сила, переворачивающая жизнь? Или она скорее явление маргинальное, этакий витаминный препарат или снотворное из аптеки?

Секс-шоп — ох и мерзкое слово! — подумал Хункелер, глядя на пустынную площадь. Его вдруг охватила почти неукротимая физическая тоска по Хедвиг, которая сейчас наверняка уже спит на широкой кровати в эльзасском доме. Он услышал, как со стороны Канненфельдпарка приближается трамвай — поодаль заскрежетали тормоза. Потом к остановке подкатила «тройка». Красивое зрелище. Моторный вагон с прицепом, оба зеленые, освещенные, на проводах дуги. Трамвай остановился, задняя дверь моторного вагона открылась. Какая-то старушка вышла, помахала рукой вожатому, будто прощаясь с близким другом. Дверь закрылась, трамвай продолжил путь к центру города. Хункелер хорошо видел вожатого, тот смотрел прямо перед собой, словно во сне. Пассажиров в моторном вагоне не было. В прицепном сидела парочка, девушка одной рукой обнимала парня за шею и спала у него на плече. Потом все опять стихло. Доносились только шаги женщины, удалявшейся вверх по Кольмарерштрассе.

Хункелер как завороженный наблюдал эту сцену — он будто угодил прямиком в фильм Феллини. Странно, все вокруг как бы подернуто блеском. Асфальт, рельсы, витрины аптеки. Только небо над головой тусклое, матовое.

Под декоративными деревцами возле полицейского участка возникло движение. Какая-то тень — может, собака или кошка. И снова все замерло. Лишь тонкие стволики поблескивали на свету. Но в конце концов из темноты вынырнул зверек. Широкими, размашистыми скачками побежал через площадь, не особенно торопливо. Он не удирал, чувствовал себя, похоже, вполне уверенно. Дикий зверек, не принадлежавший людям, сам себе хозяин. С первого взгляда видно. Куница. Она исчезла в подворотне на Кольмарерштрассе.

Хункелер встал, прошел мимо секс-кино, из витрины которого на него таращились пышногрудые голые женщины с припухшими губами. Краем глаза он отметил, что кто-то приклеил им между ног большие, с ладонь, золотые звезды.

Верность, пожалуй, тоже проблема возрастная, подумал он. На старости лет радуешься, когда в постели у тебя всегда одна и та же, знакомая женщина и незачем распускать хвост перед другими. Верность, что ни говори, привычка хорошая.

Прямо напротив, на месте давнего кооперативного магазина, теперь было албанское ночное кафе. Тридцатью шагами дальше располагалось туре и кое кафе, содержавшее службу доставки пиццы и тоже открытое всю ночь, до рассвета. «Молочная», куда Хункелер наконец-то вошел, принадлежала сербам.

Комиссар знал это заведение, и оно ему нравилось. Иногда после полуночи он выпивал здесь бокальчик пива. Были в «Молочной» и два автомата для игры в дартс, и бильярд — в задней комнате.

Всего несколько лет назад здесь располагался добропорядочный бюргерский ресторанчик, клиентуру которого составляли мещане и мелкие буржуа. Витрину его украшали две препарированные лососевые головы, прежний хозяин каждый год на две недели летал на Аляску ловить лосося. А потом целый год рассказывал о своих приключениях. Пока не повесился.

Теперь «Молочная» стала ночной пивнушкой, пристанищем мелких авантюристов, где разыгрывались отчаянные битвы на дротиках и бильярдных киях. Посетители остались те же. Только одевались теперь иначе. Белые блузы и отутюженные стрелки канули в прошлое. Уступили место «прикиду с наворотами». И ели они теперь не антрекоты а-ля «Кафе-де-Пари», а сандвичи. Хотя пиво пили до сих пор.

Хункелер сел за столик слева от двери — так, чтобы видеть улицу. Она по-прежнему была пустынна, если не считать одинокого тандема — молодой парень и маленькая женщина синхронно нажимали на педали.

Он попросил Милену нацедить большую кружку пива. Определить возраст Милены было невозможно, вдобавок она относилась к своей внешности с полным пренебрежением. Но однажды Хункелер видел, как в семь утра Милена, держа за руку дочурку, переходила через улицу, и с тех пор проникся к ней симпатией.

Возле одного из автоматов полным ходом шло сражение в дартс. Хункелер в этой игре не разбирался, да и интереса к ней не испытывал. Вспыхивали цветные огоньки, английские слова, цифры. За столиком рядом сидела компания болельщиков, в ярких гавайках и шортах. Состязались довольно молодой южанин с татуировкой на левом бицепсе и бледная, невероятно тучная тетка в джинсах. Кто победит, выяснилось очень быстро. Тетка метала дротики уверенно и направляла их куда надо, причем с совершенно бесстрастным видом. Рот у нее был очень красивого рисунка, а на подбородке словно бы светлый пушок.

Хункелер отхлебнул пива. Знал, что пить надо не торопясь. Как-никак сегодня предстояло еще добраться до Эльзаса.

Думал он о Кристе Эрни, которая на медицинской кушетке сумела «завести» такого мужика, как Ханс Грабер. Интересно, как ей это удалось? И все-таки уж не во время ли последнего любовного свидания она получила удар в сердце?

Куда ни ткнись в деле д-ра Эрни, везде упираешься в любовь. Ханс Грабер и Криста Эрни. Нелли Цубербюлер и Эдуард Фишер. Карин Мюллер и Регула Хеммерли. И что ни говори, надо бы разузнать насчет любовника Регулы Хеммерли, непременно.

Лучше б всему виной были деньги, наследство д-ра Эрни. Понятное, объяснимое убийство по корыстным причинам, однозначно и ясно. Но в это он верил все меньше.

Хватит с него любви. Он старый человек. Продолжать род ему незачем, это уже дело прошлое. Остатками своего эротизма он старался поделиться с Хедвиг, со всей возможной нежностью и тщанием. Пока что все получалось, и оттого он испытывал перед Хедвиг восхищение.

А вот совать нос в чужие любовные истории ему просто осточертело. Он бы с превеликим удовольствием попросту сидел и ждал смерти, спокойно, без эмоций. Смерть — вот подлинно великий избавитель, а вовсе не эта паскудная небесная сила.

Усмехнувшись своим мрачным мыслям, Хункелер бросил взгляд на улицу. В турецком кафе напротив — никакого движения. Только одинокий посетитель сидел и жевал пиццу. По мостовой опять проехал тот же тандем, на сей раз в обратную сторону.

Иов Хеллер явился в половине двенадцатого. Хункелер сразу его узнал — узкое лицо, крупный нос, залысины на лбу. Вылитый папаша.

Хеллер прошел в заднюю комнату, где, потягивая вино, сидела какая-то парочка. Окликнул официанта, заказал кофе, бросил несколько монет в автомат — на зеленое сукно бильярда выкатились шары. Он сложил их треугольником, взял кий, поставил белый шар и с силой послал его вперед — треугольник разлетелся во все стороны. Тут парень поднялся из-за столика, взял кий, тоже занял место у бильярда. Игра началась.

Все это происходило в молчании, без единого взгляда на других посетителей. Они играли, не выказывая ни малейших эмоций, слышался только сухой стук шаров. Девушка сидела не шевелясь, курила одну сигарету за другой и следила за поединком.

В двенадцать пришел лысый здоровяк лет пятидесяти, в безрукавке, открывающей могучие плечи. Пришел не один, с догом, громадным, как теленок, в черно-белых пятнах. С точки зрения знатока, небось красавец, подумал Хункелер, но ему лично не по душе эта собака, которая улеглась прямо у его ног, распахнула пасть и зевнула. Вновь пришедший заказал бокал «Ла кот», выпил и заказал еще. Мимо окна снова проехал тандем, в сторону Канненфельдпарка.

— Это моя Жизель, — сказал хозяин собаки, — самая милая девочка на свете. Могу хоть на три часа оставить ее в машине — ни разу не тявкнет. И кусать она в жизни никого не кусала.

Посетитель в турецком кафе напротив наконец-то доел пиццу. Хункелер видел, как он расплатился, встал, вышел на улицу и зашагал в сторону центра.

— Злая собака или нет, зависит не от нее, а от хозяина. Пород, злобных по природе, не существует. Питбули тоже не злые. Собаки становятся злыми, если у них злые хозяева. Я по характеру добряк, оттого и Жизель такая милая девочка.

Хункелер встал, перешагнул через спящую Жизель, прошел к стойке и заказал эспрессо. Иов Хеллер между тем уверенно загнал в лузы последние четыре шара, бросил в щель еще одну монетку и начал новую партию. Судя по всему, оба партнера — игроки высокого класса.

Хункелер взял свой эспрессо, вернулся к столику и, перешагнув через храпящего дога, сел у окна.

— Вы и спите со своей девочкой? — спросил он.

— Да, она спит на моей кровати. У меня двое детей, но я с ними не видаюсь. Была жена, только она со мной больше не разговаривает. Теперь жена у меня другая, и я с самого начала объяснил ей, что собака для меня на первом месте.

К кафе напротив подъехал маленький «фиат» с надписью на дверце: «Доставка пиццы. Лучшая пицца». Из машины вышла женщина, занесла в кафе желтую пластиковую сумку. Официант забрал сумку, отнес за стойку. Потом поставил друг на друга четыре коробки пиццы, женщина взяла их, села в машину и укатила в направлении Канненфельдпарка.

— Вы не любите собак? — спросил хозяин Жизели.

— Почему вы так решили?

— Потому что вы боитесь Жизели. Те, кто любит собак, ее не боятся.

— Если ваша псина вздумает тяпнуть меня за ногу, — сказал Хункелер, — то получит пинка под зад.

— Но-но, полегче! Я не допущу, чтоб мою девочку пинали!

Хункелер изобразил приторную улыбку. Краем глаза он видел, как Иов Хеллер попрощался, вышел на улицу и, перейдя через дорогу, толкнул дверь турецкого кафе. Официант передал ему желтую пластиковую сумку. Они явно не поладили, потому что начали кричать друг на друга. В руках официанта откуда-то возник пистолет, который он навел на Иова Хеллера. Тот покачал головой, медленно поднял руку, тронул официанта за плечо. Взял желтую сумку, вышел на улицу, сел в серый фургончик и поехал прочь.

— Я во многом жестоко разочаровался, — сказал собачник. — Особенно в женщинах. Не нашел ни одной, на которую можно по-настоящему положиться. А собака никогда не обманет. Она верная, надежная. Вам бы тоже не мешало завести собаку. Жизнь сразу станет лучше.

— Спасибо за совет, — поблагодарил Хункелер. — Я подумаю.

Он перешагнул через Жизель и вышел на улицу, прикидывая, что предпринять. Потом зашел в турецкое кафе, заказал эспрессо. Немного погодя решил наведаться в туалет. Проходя мимо какой-то открытой двери, заглянул внутрь. В комнате сплели за компьютерами двое молодых парней. Они его не заметили, сосредоточенно пялились на мониторы, где, должно быть, безостановочно шла важная информация.


В Эльзас Хункелер ехал сквозь ночь. Ехал не торопясь — стрелка спидометра застыла на цифре восемьдесят, — порадовался, когда в Ранспахе блеснули стволы платановой аллеи, а возле Труа-Мезон горное плато словно бы заискрилось в звездном свете. Он был один на дороге, и это ему нравилось.

События нынешнего дня изрядно его измотали. Признание Грабера, что он действительно тайком встречался с г-жой Эрни, его страх перед арестом. Поистине невероятная любовь Эдуарда Фишера к Нелли Цубербюлер, страх в глазах его матери. Злоба Меркле на наркоманов, которых он бы с радостью всех поголовно поставил к стенке. Пистолет, секунду-другую направленный на Иова Хеллера.

Хункелер был человек сентиментальный. Знал об этом, но ничего не мог с собой поделать. «Ты словно яйцо без скорлупки», — сказала однажды Хедвиг.

Иной раз ему очень хотелось стать другим. Держать чувства в узде, во всем руководствоваться только интеллектом. Не подпускать к своей душе ничего неподходящего. Ум-то ему на что? На то, чтоб им пользоваться.

Защититься бы, отгородиться от чужих бед. Получше смотреть за собой и думать о собственном благополучии. Хороших примеров тому в комиссариате сколько угодно — в первую очередь прокурор Сутер. Он всегда принимает решения в пользу своей личной карьеры, остальное его ничуть не интересует.

Хункелер так не мог, да, в сущности, и не хотел. Слишком он любопытен, слишком любит жизнь.

В общем-то понятно, что именно следовало бы предпринять. Ввиду однозначных улик задержать Ханса Грабера. Поманежить его малость — в надежде на признание. Сравнить кошачью шерстинку, найденную в кабинете г-жи Эрни, с шерстью граберовской кошки. Вряд ли, конечно, это много чего даст, ведь Грабер признался, что был там. Но таков обычный порядок. На что иначе нужен полицейский аппарат? Дальше он бы, наверно, задержал и Иова Хеллера. Иов явно мелкий дилер, а в желтой пластиковой сумке не иначе как точно отмеренные дозы, которые надо продать в провинции. Все равно же он туда едет, развозит прессу. Ничего не скажешь, придумано умно — практично и в глаза не бросается. К тому же, как показывает пистолет, парень в опасности.

Но все это казалось ему слишком скучным.

В полвторого ночи комиссар запарковал машину возле эльзасского дома. Дверь была открыта. Он сходил на кухню за бутылочкой божоле, стаканом и свечкой и устроился за столиком на лужайке, под окнами у Хедвиг.

Не спеша, обстоятельно пил вино, не курил. Слышал, как Хедвиг что-то неразборчиво бормотала во сне. Смотрел на небо, огромным куполом раскинувшееся над головой, бездонно-прозрачное в своей черноте.

Осушив бутылку, еще немного посидел на воздухе. На востоке взошел растущий месяц, повис у самого горизонта. Послышался тихий шорох, легкий, едва внятный шелест. Хункелер глянул на тополь и увидел, что листья затрепетали от первого утреннего ветерка.


Утром в четверг, в половине одиннадцатого, в церкви Св. Леонхарда состоялась панихида по д-ру Кристе Эрни. Хункелер только-только успел с последним отзвуком колоколов сесть на заднюю скамью возле Рут Цбинден. В квартире на Миттлере-штрассе он переоделся в черный костюм с черным галстуком. Свободного парковочного места в окрестностях церкви не нашлось, и он поставил машину прямо на тротуаре.

Взгляд его скользнул по головам провожающих. Почти сплошь пожилые люди — седые волосы, кое-где лысины. Карин Мюллер, прямая, чопорная, Ханс Грабер, г-жа Швааб, Армин Меркле из стариковского интерната, вместе с сестрами Бюлер и другими, чьих имен он не знал. Авраам и Ворчунья, Альбин и Конрад, Нелли Цубербюлер и Рут Кюнцли, Патрик и Свен. Даже Эдуард Фишер пришел, в элегантном черном костюме.

Впереди, у алтаря, расставлены венки, штук тридцать, не меньше. Целая стена цветов. На полу — урна с прахом г-жи Эрни. Заиграл орган, кажется что-то из Баха.

Затем некий правительственный советник открыл панихиду и первым делом принес извинения от имени нескольких важных персон, которые отсутствовали по причине отпусков. Тяжелым удар, сказан он, огромная потеря, всем гражданам и гражданкам, всем людям доброй воли необходимо теперь сомкнуть ряды, исполнить свой печальный долг и предотвратить дальнейшие злодеяния.

После него слово взяла Кристина Хефельфингер. Эту пухленькую, непоседливую женщину, которая несколько лет назад возглавила «Regio Basiliensis», Хункелер знал с университетских времен. Она сразу приступила in medias res[10], как она выразилась, и заговорила о давних временах. Сказала, что всегда восхищалась Кристой Эрни, ее решительностью и упорством. Ведь Криста всегда действовала, руководствуясь здравым смыслом, и на самом деле с младых ногтей внимала голосу рассудка. Г-жа Хефельфингер рассказывала о демонстрациях, о сидячей забастовке на Главном вокзале, когда все участники купили билеты в один конец до ближайшей остановки, то бишь до Мюнхенштайна, а стало быть, разогнать их, нормальных пассажиров, было невозможно. Хункелер тоже участвовал в этой акции и потому слушал, посмеиваясь про себя.

Как раз такой выдумки и дерзости, вызвавших в ту пору невероятный фурор, продолжала г-жа Хефельфингер, сейчас очень и очень недостает. Именно сейчас, когда все так стремительно меняется. Нужно непременно дать молодежи шанс.

Потом выступил главный прокурор. Сказал он приблизительно то же самое, что и на пресс-конференции. И опять имел успех.

Когда один из виднейших в городе культуртрегеров, семидесятилетний историк, в прошлом владелец рекламною агентства, процитировал фразу Людвига Холя о нескоропалительном примирении и назвал скоропалительные примирения главным швейцарским пороком, который влечет за собой все прочие изъяны, Хункелер почувствовал, как голова тяжелеет и падает на грудь. Он не стал сопротивляться, наверно из-за духоты в церкви.

Услышав чей-то храп, он мгновенно встрепенулся. Судя по испуганному взгляду Рут Цбинден, храпел он сам.

Еще три речи, потом «Тебя, Бога, хвалим» и орган.

На улице начались бесконечные рукопожатия — все знали друг друга, ведь Базель как был, так и остался большой деревней. Хункелер огляделся, высматривая Лакки Шиндлера. Но Лакки блистал отсутствием.

Вместе с Мадёреном комиссар спустился вниз по Штапфельбергу, пересек Барфюсерплац и направился к ресторану «Кунстхалле», где состоятся поминки. Пот градом катил по спине, вид с похмелья помятый. Но зрелище, представшее глазам, ему нравилось. Вереница людей в черном тянулась вверх по Штайнбергу, чтобы честь честью помянуть покойную Кристу Эрни.

— Ты не видал Лакки Шиндлера? — спросил комиссар.

— Нет, — отозвался Мадёрен, — в церкви его не было. Но куда он денется. Скоро мы его прищучим.

— За что?

— Химичит с албанцами. Аферу какую-то замыслил. — Мадёрен расплылся в наглой усмешке, противная, приставучая такса. — Между прочим, у него есть выкидной нож, и он размахивает им почем зря. А такой нож почти все равно что разделочный. Об этом тебе известно?

— Да, — сказал Хункелер.

— Почему же ты молчал?

— Потому что это след ложный.

Они остановились, пропуская трамвай. Зеленые вагоны блестели на солнце.

В ресторане им подали картофельный салат, холодную телятину и розовое вино с Невшательского озера. Столы под белыми скатертями были сервированы в зале, открытом со стороны сада. Хункелер тоже налил себе бокал вина — чтобы чокаться.

Около трех, когда скорбное настроение давно уже сменилось жизнерадостно-веселым, он через темную часть ресторана направился к выходу. Похмелье развеялось, он чувствовал себя превосходно. У коридорчика слева, ведущего к туалетам, сидел за темным столиком пожилой мужчина, который приветливо посмотрел на него.

— Господин Хункелер? — спросил он.

— Да. А вы кто?

— Генрих Рюфенахт. Я ждал вас.

Приглашающим жестом он предложил Хункелеру стул напротив. Комиссар сел.

— Летом, когда открыт сад, здесь, увы, не обслуживают, — сказал Рюфенахт. — Зато нам никто не помешает.

Хункелер посмотрел на собеседника. Примерно в его годах, должно быть. Лысый, только на висках сальные, седые пряди. Нос приплюснутый, рот по-стариковски дряблый. Рубашка в красную клетку, пиджак висит на спинке стула.

— Почему вы решили со мной встретиться? У меня мало времени.

— Время есть всегда, — заметил Рюфенахт. — До самой смерти. Потом времени уже нет.

Хункелер смахнул с запястья муху и тут только сообразил, что это первая муха, которую он видит в этом ресторане.

— Я знал, что вы здесь, — продолжал Рюфенахт. — Ведь вы ведете дознание.

Хункелер окликнул официанта, стоявшего у стойки, и заказал две чашки кофе.

— Я тоже пробовал, — сказал Рюфенахт. — Меня он проигнорировал. Но вы-то — комиссар Хункелер.

Хункелер кивнул, ему вдруг расхотелось торопиться. Они ждали, поглядывая друг на друга. Глаза у Рюфенахта мало-помалу темнели, казалось, вот-вот хлынут слезы.

Пахло от него странно. Диковинный, чуть ли не экзотический запашок.

— Вы что, никогда не моетесь? — полюбопытствовал Хункелер.

— Изредка. По-моему, гигиена — это полная бессмыслица. Мы только здоровье себе подрываем бесконечным мытьем. Тело само о себе позаботится. Железы и поры знают, как и что выделять. Я и зубы не чищу. Эти пластиковые щетки только эмаль обдирают.

Официант — это оказался Хесус, коротышка-испанец, — принес кофе. Они оба бросили в чашки сахар, размешали, выпили и отставили чашки на стол.

— Вы непременно должны заехать ко мне, — сказал Рюфенахт, — причем в ближайшие дни. Иначе я сдохну.

— У вас нет друзей?

— Нет.

Хункелер закурил сигарету, первую сегодня.

— Почему вы не были на поминках?

— А почему я должен был туда идти?

— Вероятно, вы знали госпожу Эрни. Вы ведь тоже учились тогда в университете, сами сказали по телефону.

— Да. И в демонстрациях участвовал.

— И билет до Мюнхенштайна покупали?

— А как же. И когда трамвайную линию на Барфи[11] перекрывали, без меня не обошлось. — По его губам скользнула усмешка, едва заметная, лишь чуть скривившая уголки рта. — Давно это было… Прекрасное время, правда?

— Вы хотите поговорить со мной о том прекрасном времени?

— В том числе.

Рюфенахт сидел совершенно спокойно. В непринужденной позе, словно играючи держал свое тело под контролем.

— Какая хворь привела вас к Кристе Эрни? — спросил Хункелер.

— С чего вы это взяли?

— Так ведь ясно же. Иначе давно бы мне позвонили, при ее жизни.

— Простата, — коротко сказал Рюфенахт.

— Ну и как? Чем все кончилось?

— Есть два подхода к раку простаты. Во-первых, мягкий, щадящий. От рака, может, избавишься и не полностью, зато качество жизни сохранишь. То есть сможешь по-прежнему заниматься любовью. Второй подход — радикальный. Тогда рак, с большой вероятностью, будет истреблен. Вкупе с качеством жизни.

— И что она вам посоветовала?

— Первое. И совершенно правильно.

— Рад за вас, — сказал Хункелер, — тогда все в порядке.

Он положил на столик деньги — плату за оба кофе, — встал и вышел из ресторана.

Добравшись до своей машины, комиссар обратил внимание, что штрафной квитанции под дворником нет. Либо поступило распоряжение не проверять стоянки вокруг церкви Св. Леонхарда, поскольку ожидалось много важных особ. Либо полицейский узнал автомобиль Хункелера. Он бросил взгляд на другие машины. Там тоже не было штрафных квитанций. Базель — город либеральный, если ты важная персона.


По дороге на Миттлере-штрассе он думал о Генрихе Рюфенахте. И впрямь странный тип. Приехал из Эльзаса в город не затем, чтобы принять участие в поминках своей докторши, а чтобы рассказать историю лечения своей простаты, которая, впрочем, по его словам, закончилась благополучно. Да, в выходные надо будет, пожалуй, к нему заглянуть.


Он вошел в «Летний уголок» и подсел к Эди, за столик завсегдатаев. В саду трое одиноких мужчин пили пиво, других посетителей не было.

— Если ты проголодался, — сказал Эди, — у меня есть изумительный шварцвальдский окорок, нарезанный тончайшими ломтиками, с маринованным лучком и крупнозернистым перцем.

— Нет, спасибо. Лучше принеси мне эспрессо.

Он взял газеты, лежавшие на столе. «Базлер цайтунг» поместила некролог г-жи Эрни, сочинил его тот самый культуртрегер, который в церкви предостерегал от скоропалительного примирения. О дознании написали только, что оно ведется очень энергично. В «Бульварцайтунг» на первой полосе красовалась шапка: «Покушение на свободу слова?» Ниже главный редактор горько сетовал на то, что под массированным давлением одного из соседних кантонов ему пришлось выдать информатора, хотя и анонимного. Вдобавок анонимный информатор так изменил по телефону свой голос, что установить, кто он, едва ли удастся. Поэтому действия правительства соседнего кантона попахивают чистейшим нажимом, стремлением заткнуть рот неугодной газете. Разве орудием убийства не был, по всей вероятности, средних размеров разделочный нож? И разве не следует сообщить этот, по всей вероятности, правдивый факт широкой общественности, чтобы население могло оказать помощь в раскрытии ужасного преступления? Или базельским тугодумам есть что скрывать?

Хункелер отложил газету и отхлебнул горячего кофе.

— Слушай, Эди, почему у тебя всегда так пусто?

— Потому что никто не приходит, — ответил Эди.

— А почему никто не приходит?

— Потому что в квартальную пивную нынче ходить немодно. Все торчат перед ящиком.

— Но ведь не сейчас, не жарким летним вечером, когда у тебя под каштанами царит такая приятная прохлада.

— Ну-ну, добивай меня, топчи.

— Да я не к тому, — сказал Хункелер. — Мне просто удивительно, что происходит с пивными. Недавно вот зашел на Северный вокзал. Там тоже посетителей раз-два и обчелся. А ведь квартальные пивные — часть нашей культуры.

— Что было, то прошло. Утром, часиков в девять, еще заходит кое-кто из работяг с окрестных строек. Выпивают большую кружку пива, закусывая сандвичами с ветчиной и салями. Они приходят, потому что знают: здесь их угостят по первому разряду. Тогда у меня есть кой-какая выручка, хоть и хилая. В остальном все глухо.

— На что же существуют три новые пивные возле Бургфельдерплац?

— Ночные кафе?

— Ну да.

— Ты правда не знаешь? — спросил Эди.

Хункелер покачал головой: мол, понятия не имею.

— Я лично считаю, что там просто отмывают деньги. Аренду они платят — закачаешься. На клиентуре столько нипочем не заработаешь. Это всем известно.

— Почему же полиция не в курсе?

Эди, похоже, рассвирепел. Треснул кулаком по столу, даже чашка подпрыгнула.

— Кончай, а? Издеваться надо мной решил?

— Ага, всласть наиздевался.

— По-видимому, у них все легально, — грустно сказал Эди. — Тут есть свои хитрости. К примеру, можно контрабандой ввозить крупные партии сигарет. Если контрабанда идет не прямо через швейцарскую границу, то в Швейцарии ее вполне можно легализовать. На этом зарабатывают деньжата, которые затем снова пускают в оборот. Будь у меня нелегальные бабки, я бы и сам так поступил. Но, увы, их у меня нету.

— И как же ты платишь аренду?

— Тут аренда нормальная. Договор действует еще два года. А потом придется прикрыть лавочку.

— Паршиво, — сказал Хункелер. — Где же я тогда буду вечерком пить пиво?

— В каком-нибудь из ночных кафе. Они до утра открыты.


Совещание началось только в шесть вечера. Присутствовали, как обычно, все, большинство слегка подшофе после поминок.

Д-р Рюинер ничего нового сообщить не мог, коротко извинился и ушел. Халлер молча попыхивал трубкой. Мадёрен мрачно доложил, что задержанных дилеров пришлось отпустить. Прокурор Сутер расстегнул верхнюю пуговку на рубашке — жара допекла. Видно, выпил лишнюю рюмку арманьяка.

Только д-р де Виль, похоже, пребывал в отличном расположении духа. Он тоже участвовал в поминках, но вино и напитки покрепче, видимо, переносил наилучшим образом.

Он сообщил о пленке с записью анонимного звонка. Явно мужчина, предположительно курильщик, но тут есть сомнения. Возраст — от сорока до шестидесяти. Говорил на литературном языке, тем не менее базельским диалектом наверняка не владеет. Родина его, скорей всего, где-то в районе Люцерна.

Засим де Виль включил запись. Высокий голос, почти фальцет, произнес: «В грудь доктора Кристы Эрни вонзен средних размеров разделочный нож. Вонзен в наказание».

Все молчали. Сутер поправил галстук. Выжидательно обвел глазами собравшихся, однако слова никто не взял.

В конце концов Луди спросил:

— Почему он говорит «в грудь»? Почему не «в сердце»?

Ответить никто не сумел.

— И почему он говорит, что в сердце вонзен нож? Это же неправда. Ножа там не было.

— Почему он вообще позвонил? — спросил Мадёрен. — Решил добровольно себя выдать?

И тут сказать было нечего.

Де Виль выудил из кармана какую-то бумажку и зачитал ее содержание. Это было заключение графолога, гласившее, что анонимное письмо однозначно послал мужчина, который старался писать коряво, будто не привык держать в руке перо, на самом же деле писал частенько. По всей вероятности, интеллектуал, желавший представиться глупее, чем он есть. Обэтом свидетельствуют и нарочитые ошибки в правописании. Возраст оценить трудно, возможно от тридцати до сорока.

И опять все молчали, явно мечтая, чтобы совещание поскорее закончилось.

— Напрашиваются три вопроса, — сказал Луди. — Первое: один ли и тот же человек — звонивший и автор анонимного письма? По возрасту вряд ли. Но господа специалисты могут и ошибаться. Второе: зачем он позвонил? Зачем написал письмо? Третье: почему аноним писал от руки? Хочет привлечь к себе внимание, проложить след к своей персоне?

Никто не проронил ни слова, и Сутер закрыл совещание.

Хункелер прошел вместе с Луди к нему в кабинет. Оба сели, задумались.

— Ты действительно считаешь, что звонок и письмо могут исходить от одного человека? — спросил Хункелер.

— Да, — ответил Луди.

— И по-твоему, он хочет привлечь к себе внимание?

— Да, именно так.

— Но зачем? Никому ведь неохота садиться в тюрьму.

Луди слегка отъехал на стуле назад, уперся ногами в край стола. Беззвучно рассмеялся и с отвращением помотал головой.

— А по-твоему, нормальный, заурядный человек может ударить женщину ножом в сердце?

— Нет, — сказал Хункелер.

— Вот видишь. Значит, он больной. Причем это вовсе не обязательно бросается в глаза. Возможно, он человек уважаемый, почтенный.

— Например, врач?

— Да, или видный художник.

Хункелер кивнул. Оба опять погрузились в размышления.

— Не знаешь, что делать дальше, а? — спросил Луди.

— Не знаю.

— Стало быть, придется ждать какой-нибудь случайности.

— А как обстоит с ночным турецким кафе на Бургфельдерплац? — поинтересовался Хункелер. — Нашел что-нибудь?

— Ты имеешь в виду «Анкару»?

— Да.

Луди снял ноги со стола, включил компьютер, отыскал нужный файл.

— Мы уже два раза проверяли это заведение. Все вроде бы легально.

— Чем они зарабатывают?

— Доставкой пиццы.

— А доктор Кнехт? — спросил Хункелер.

— Что ты хочешь знать?

— Как у него с финансами.

Луди опять беззвучно хохотнул. Вопрос, похоже, рассмешил его.

— Я знал, что ты об этом спросишь, и заранее навел справки.

Он нажал несколько клавиш и прочитал то, что выяснил о финансах д-ра Кнехта.

— Дела у доктора Кнехта обстоят не лучшим образом. Три года назад он развелся и выплачивает алименты жене и двум детям. К тому же купил яхту так тысчонок за двести франков. Она стоит у Эгины, а это тоже недешево. Доктору Кнехту срочно нужны деньги.

— Как ты все это выяснил, ангел мой? — спросил Хункелер.

— Профессиональный секрет, — отозвался Луди. — Об этом не говорят.


В этот вечер Хункелер уже в девять лег в постель. Слушал, как мало-помалу затихают в саду птичьи голоса. Почувствовал, как на кровать запрыгнула кошка, тихонько подобралась поближе и свернулась клубочком у него под коленками. Хедвиг прошла по комнате, но этого он уже толком не слыхал — уснул.

Наутро — в пятницу в девять — он вошел в приемную д-ра Кнехта. Г-жа Швааб нынче подвела губы помидорно-красной помадой и надела ярко-желтую блузку.

— Сегодня у доктора Кнехта для вас времени не найдется, — холодно сообщила она.

— У меня боли в животе. Наверно, простата.

— Простата не имеет отношения к животу.

— Но у меня боли. Мне необходима консультация.

Она равнодушно смотрела на него, будто он вовсе не комиссар полиции, а торговец-разносчик, норовящий всучить ей какую-то дребедень.

Хункелер охнул и схватился за живот.

Г-жа Швааб, полная ледяного презрения, жестом велела ему ждать. Он присоединился к остальным пациентам, а было их ровно двенадцать человек, все старше шестидесяти, все тщательно одетые. Немногочисленные мужчины, невзирая на жару, при галстуках.

Хункелер взял журнал, обосновавшийся тут с минувшей весны, и стал разглядывать фотографии сноубордистов в пушистом снегу высокогорья. Подняв глаза, увидел в дверях д-ра Кнехта.

— Госпожа Купфершмид, прошу вас, — коротко, тихим голосом произнес врач и прошел в кабинет. Химическая блондинка в красном платье встала, поправила прическу и последовала за ним. Никто не проронил ни слова.

— Жарко тут, верно? — сказал Хункелер.

Все разом испуганно встрепенулись, словно он чертыхнулся в церкви. Кое-кто перевернул страницу и снова углубился в чтение.

— Вы что-нибудь знаете про убийство? — спросил комиссар. — Что-нибудь видели?

Очередь замерла, всем явно хотелось спрятаться. На Хункелера никто не смотрел.

Немного погодя он услышал тоненький, монотонный женский голос, словно бы лепетавший какие-то бессмысленные слоги, — издавала их женщина, сидевшая в углу, в инвалидном кресле. Над нею склонился какой-то мужчина, взял ее за руки, стараясь успокоить. Однако она продолжала лепетать.

— Вы что-то знаете? — спросил Хункелер.

Мужчина очень смутился. Он явно был не в восторге от происходящего.

— Мы живем напротив, на втором этаже, — сказал он. — Шюпбах наша фамилия. Зайдите к нам попозже.

Снова повисло молчание.

Своей очереди Хункелер ждал больше часа. Когда он прошел за врачом в кабинет, г-жа Швааб даже не посмотрела на него.

— Слушаю вас. — Д-р Кнехт глядел на комиссара с видом энтомолога, собирающегося препарировать редкое насекомое.

— Предстательная железа, — сказал Хункелер. — У меня трудности с мочеиспусканием.

— Раздевайтесь и станьте возле кушетки.

Хункелер выполнил распоряжение. Краем глаза наблюдая, как врач натягивает пластиковую перчатку и чем-то ее смазывает.

— Как, собственно, обстояло с госпожой Регулой Хеммерли? Ей действительно нельзя было помочь?

— Да, нельзя, — ответил врач.

— А Генрих Рюфенахт? С ним как обстояло?

— У него тоже практически не было шансов. Пришлось резать. И он лишился своей мужской силы.

— Когда именно это произошло?

— Нагнитесь, — приказал врач.

Хункелер почувствовал, как что-то грубо и болезненно вторглось в задний проход, и взвыл: «Ой!»

— Спокойно! Расслабьтесь.

Палец скользнул еще глубже, замер, словно что-то ощупывая, и вышел наружу.

— Немного увеличена, — сказал д-р Кнехт, — но не слишком. Для серьезного беспокойства нет оснований.

Он стянул перчатку, бросил ее в ведро и вымыл руки. Хункелер надел брюки.

— Когда же произошла эта история с Генрихом Рюфенахтом? — повторил он.

— У нас что, допрос? Или все-таки консультация?

— Могу вызвать вас в комиссариат, если вам так удобнее, — произнес Хункелер самым что ни на есть сладким тоном.

Кнехт опять покраснел, едва заметно под загаром. Потупил взгляд, задумался.

— Это было лет семь с небольшим назад, — наконец сказал он. — Я знал, что вы спросите, и заранее проверил. Печальная история. Мы с госпожой Эрни тогда долго спорили. Разошлись во мнениях. Я считал, что облучения будет достаточно. Тогда бы господин Рюфенахт не стал импотентом. Возможно, болезнь дала бы рецидив, и сейчас его бы уже не было в живых. Но он остался бы мужчиной. Наверно, женщина не способна представить себе, как это важно для мужчины. Вы это хотели узнать?

Он тоже усмехнулся, приветливо, любезно.

— Да, — кивнул Хункелер. — Меня интересует кое-что еще. Господин Рюфенахт был знаком с госпожой Хеммерли?

Улыбку д-ра Кнехта как ветром сдуло.

— Я не имею привычки вмешивайся в личные дела наших пациентов. Этак можно далеко зайти!

— Вы правы, — сказал Хункелер, — так можно далеко зайти. Однако ж у меня есть и третий вопрос. Насчет вашей яхты, которая стоит возле Эгины. Во сколько она вам обошлась — в двести тысяч или в триста? И сколько стоит стоянка?

Д-р Кнехт, однако, даже бровью не повел.

— Я-то все удивлялся, зачем вам приспичило обследование. Можете приходить в любое время, я готов порвать вам задницу, если угодно. Но не воображайте, что сумеете меня обвести. Я каждый день сталкиваюсь со смертью, и крысенышу вроде вас меня не достать. А теперь будьте любезны покинуть мой кабинет! И больше здесь не появляйтесь!

Он предупредительно шагнул к двери и с изысканной учтивостью распахнул ее.


Хункелер вошел в дом напротив, поднялся по лестнице, позвонил. Г-н Шюпбах провел его в гостиную. На столе стояли три чашки, банка растворимого кофе, бутылочка сливок, сахарница и термос с кипятком. Комиссар терпеть не мог растворимый кофе, но позволил налить себе чашку, добавил сахару. Сливки скисли и выпали хлопьями, но он все ж таки отпил глоток и огляделся по сторонам.

Музей, памятки о минувших прекрасных временах, как зачастую у стариков. Писанный маслом пейзаж с озером и финскими березами в желтом осеннем уборе. Свадебная фотография серьезной пары, снятая полвека назад. Генерал Анри Гисан, молящийся Джон Ф. Кеннеди. Игла-рыба и зубчатый меч от меч-рыбы.

Г-жа Шюпбах пристально смотрела на комиссара. Потом взяла чашку, поднесла ко рту, стала пить. Рука у нее так дрожала, что вообще-то кофе должен был расплескаться. Но не расплескивался.

— Я — комиссар Хункелер, — сказал он. — Веду дознание по делу госпожи Эрни. Давеча в приемной я спросил, не видел ли кто чего-нибудь. В воскресенье вечером, около двадцати одного часа, госпожа Эрни была убита.

— Моя жена, — сказал Шюпбах, — после удара вынуждена весь день сидеть в инвалидном кресле. И говорить она толком не может, только я один ее понимаю. Когда на улице тепло, она сидит на балконе. Иногда до полуночи. Говорит, что в комнате потолок на голову давит.

Женщина что-то пробормотала.

— Говорит, так оно и есть, насчет потолка.

Он повернулся к жене — до чего же она хрупкая, легонькая!

— Что ты видела, Роза?

Она говорила довольно долго, монотонно, медленно. Видимо, стремилась соблюдать предельную точность. И неотрывно смотрела на мужа. Потом умолкла и перевела взгляд на Хункелера.

— Роза говорит, вечером после восьми туда мало кто приходит, тем более в воскресенье. Она обратила внимание, что незадолго до восьми в дом вошла доктор Эрни. А еще обратила внимание, что она весь вечер оттуда не выходила. Вскоре после половины девятого пришла еще какая-то женщина. Высокая, крепкая, элегантно одетая, в шляпе. Минут через десять она вышла и направилась к автостоянке.

Г-жа Шюпбах кивнула и опять что-то залепетала. Невмоготу слушать, но Шюпбаха это нисколько не смущало.

— Потом около девяти Роза увидела, как в дом зашел мужчина. Она точно запомнила время, потому что церковь на перекрестке отбивает каждую четверть часа. Мужчина оставался внутри минут двадцать, затем вышел и быстро зашагал к автостоянке. Она говорит, что не знает, приходили ли эти двое к доктору Эрни. Возможно, они навещали кого-то из интернатских.

Роза кивнула, напряженно ожидая, что будет дальше.

— Как выглядел тот мужчина? — спросил Хункелер.

Роза опять обернулась к мужу и забормотала.

— Говорит, среднего роста, одет нормально. Она только заметила, что вошел он с пустыми руками, а когда вышел, нес в руке светлый пластиковый пакет, причем держал его так, словно с превеликим удовольствием выбросил бы прямо сию минуту. И еще: незадолго перед тем, как он вышел, она услыхала лязг защитного жалюзи — то ли его подняли, то ли, наоборот, опустили. Но Роза говорит, что не знает, которое это было жалюзи.

— А шляпа у той женщины как выглядела?

Г-жа Шюпбах ответила не сразу, некоторое время напряженно размышляла. Потом снова забормотала.

— Она говорит, что в точности не помнит. Но как будто бы тирольская шляпа. Вроде с пером, ястребиным или еще каким, заткнутым за ленту.

— Почему же вы не сообщили о своих наблюдениях полиции? — спросил Хункелер.

— А нас никто не спрашивал, — ответил Шюпбах.

Жена кивнула. И внезапно просияла. Как девочка, как молодая, красивая женщина.


Хункелер проехал к Рейну, припарковался возле купальни. Жарища еще похуже вчерашней, наверняка градусов тридцать шесть. Он глянул на табло: температура воды 25°. Обычно Рейн прогревался так лишь к середине августа, да и то в исключительных случаях, если несколько недель не было дождя.

Он зашагал по берегу против течения, босые подошвы жгло огнем. Над Собором нависала тяжелая масса черных туч. Однако листья просвирника и осинок, росших в трещинах набережной стенки, замерли без движения.

Хункелер миновал пристань, возле которой стоял «Базлер дюбли» — прогулочный пароход для пенсионеров и туристов, ходивший вниз по реке до Камских шлюзов и вверх — до Райнфельдена. Наверняка поездка замечательная, комиссар тоже давно собирался прокатиться на этом пароходе. Вот выйду на пенсию, тогда и прокачусь, подумал он.

Проходя по мосту Миттлере-брюкке, он заметил, что тучи клубятся над всем массивом Юры. Черный фронт грозно надвигался на город. Но вероятно, все кончится ничем, ни прохладного ветра, ни дождя так и не будет. Базель расположен на Верхнерейнской низменности, а эту горячую яму летние грозы обходят стороной.

Какой-то человек помахал ему рукой из придорожного кафе «Узкое местечко». Седые волосы, седая борода, красное лицо выпивохи, на столе перед ним — полбутылки красного. И тут же рядом — складной стульчик, блокнот для рисования, карандаш. Жан. Когда-то, не один десяток лет назад, они сиживали вместе в баре «Рио».

— Наконец-то свиделись, — сказал Жан. — Где ты все время пропадаешь?

— На работе, — ответил Хункелер, — я же как-никак работаю.

— Увы, раб мамоны. Освободись, мой мальчик, и наслаждайся жизнью.

— Я рисовать не умею, не то что ты, мне вкалывать приходится.

— Видишь тучи вон там? — Жан кивнул на кряжи Юры. — Попробую зарисовать, когда они достигнут пика развития. Я слежу, они все еще растут. Разбухают, увеличиваются. А потом лопнут и затопят город… Угостишь?

Хункелер жестом показал на плавки — деньги в них не спрячешь.

— Ну и ладно, тогда в другой раз, — сказал Жан.

Рейн медленно нес свои зеленые воды. На том берегу — дома Августинерштрассе, крепость с красными апсидами Собора, невероятная красота, встающая из волн.

— Ханс Грабер что, снова попал в струю?

— Не-ет, что ты. Но с тех пор как вернулся из ГДР, он страдает манией величия. Хотя я лично считаю Грабера глубокой провинцией.

Хункелер кивнул и огляделся по сторонам. За соседним столиком сидели трое мужчин, тоже знакомых ему по давним временам. Один из них вечно твердил, что вот-вот выпустит новый сборник стихов. Двое других, кажется, художники, имена он запамятовал. Они пили красное вино и нерешительно кивнули ему.

— Жива еще базельская богема, не сдается!

— Это как же понимать? — спросил Жан, словно обнаружив в клубах громоздящихся туч какой-то неподходящий оттенок. Но Хункелера уже и след простыл. Он спустился по каменной лестнице к реке, зашел по колено в воду — здесь было мелко. Ступал осторожно — не хватало только напороться на брошенный шприц. Потом рыбкой нырнул в воду и кролем поплыл мимо причаленных у берега лодок. Течение пронесло его под второй аркой моста, а потом он медленными, мощными гребками поплыл назад, к берегу Большого Базеля.


В два Хункелер сидел на совещании. Чувствовал он себя препаршиво. Задница болела, этот тип наверняка нарочно все там разбередил. Ничего нового собравшиеся не услышали, только Мадёрен с мрачной миной доложил, что Лакки Шиндлер сумел скрыться.

— Это как же? — спросил Хункелер. — Вы что, совсем мозги растеряли?

— Не кричи, — сказал Мадёрен. — Лучше расскажи нам все, о чем умалчиваешь.

— Я хочу знать, как это могло случиться.

— На Фишингерштрассе он зашел в подворотню. А когда наш агент последовал за ним, там никого не оказалось. И во дворе тоже.

— Вы, похоже, все спятили, — рявкнул Хункелер. — Брать его надо было, и давно. Я требую немедля бросить все силы на розыски этого парня.

— Я уже распорядился, — ответил Мадёрен.

— Кстати, комиссар Хункелер, — произнес Сутер резким, деловым тоном, который не сулил ничего хорошего, — на вашем месте я бы не стал кричать. То, что вы себе позволяете, просто ни в какие ворота не лезет. В обед звонил доктор Кнехт, жаловался, что вы суете нос в его личные дела. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Я спросил, сколько он отдал за яхту.

— Мало того что вы самовольно потребовали консультации, в которой совершенно не нуждаетесь…

— Как раз нуждаюсь, у меня проблемы с мочеиспусканием.

— …так вдобавок еще и намекнули, что подозреваете его в убийстве госпожи Эрни.

— У него трудности с финансами. И он один из наследников.

— Знаю, он мне сказал. Доктор Кнехт имеет безупречную репутацию и хотел бы работать спокойно.

— Он грозил порвать мне задницу. Я его прищучу, клянусь.

— Спокойно, — сказал Луди, сухо и резко. — Предлагаю закрыть совещание.

— Мадёрен проворонил Лакки Шиндлера, — вскипел Хункелер. — Халлер не потрудился опросить Шюпбахов!

— А с какой стати я должен был их опрашивать? Армин Меркле сказал, что Шюпбах целый день пялится в ящик, а его жена сидит на балконе.

— Именно поэтому и надо было их расспросить, дурень. Нет, я в самом деле по горло сыт вашей халтурой! Больше вы меня тут не увидите, по крайней мере в выходные.

Он встал и вышел вон.

В машине комиссар попытался взять себя в руки. Он весь взмок от пота. В чем дело, почему он так потеет? Еще лет десять назад жара совершенно ему не докучала. Сейчас он бы с превеликим удовольствием поехал прямиком в Эльме и укрылся в прохладных глинобитных стенах. Кто он, собственно? Предводитель кучки идиотов? Слабак, из которого даже такой напыщенный индюк, как д-р Кнехт, может вить веревки? И вообще, что ему за дело до покойной Кристы Эрни? Какая разница, с кем она спала или не спала? Ни капли это его не интересует. Пускай его оставят в покое, дадут выпить пивка на воздухе. Больше ему ничего не надо, ничего.

Он закурил сигарету, дважды затянулся и выбросил ее в окно. Пожалуй, стоит еще разок наведаться к Иову Хеллеру.


Открыла ему Рут Кюнцли. На ней были тесные джинсы, которые некрасиво подчеркивали широкий таз. Подумав об этом, он тотчас устыдился. Рут Кюнцли провела его на кухню. Собака пришла следом, положила морду ему на колено и расслюнявилась. Хункелер потрепал пятнистую голову.

— Чаю выпьете? — спросила Рут.

— Нет, спасибо.

Он рассматривал молодую женщину, спокойно сидевшую напротив, длинные пальцы на коленях. В глазах ни намека на нервозность.

— Остальные, поди, еще спят?

— Иов да. А Нелли нет. Побродить отправилась.

— Куда?

— Нынче утром они поехали трамваем в Риен. А оттуда собираются за пять дней подняться на Фельдберг.

— Я же говорил, что она должна остаться в городе.

— Не бойтесь, не сбежит. С ней Эдуард Фишер. У него есть мобильник, вот вам номер.

Она записала номер на бумажке и подала ему.

— Пожалуй, все ж таки выпью чайку, — сказал Хункелер. — Будьте так любезны.

Рут налила чаю. Он отпил — фу, мерзкая горечь!

— Она справится? — спросил комиссар.

Рут решительно кивнула. Со времени последнего его визита что-то явно изменилось.

— Нелли выносливей, чем кажется. И Эдуард ей поможет. Вытащит ее.

— А с вами как обстоит? Зачем вам эта дрянь?

— Зачем? Вы же сами курите, верно?

— Да, но хотел бы обойтись без этого.

— Вот и я тоже.

Он отодвинул собаку в сторону, снова взял чашку. Чай по-прежнему был противный.

— Гадость, — сказал Хункелер. — Почему вы его пьете?

— Потому что он полезный. Приводит колебания в гармонию.

— Какие такие колебания?

Она не ответила.

— А что с Иовом? Почему он опять взялся за старое?

Рут испугалась. Опустила глаза, смахнула с колена какую-то соринку.

— Я видел, как он забрал в «Анкаре» желтую пластиковую сумку и взял ее с собой в поездку, — продолжал Хункелер. — Зачем он это делает? Опасно ведь. Официант целился в него из пистолета, это я тоже видел.

Девушка смотрела на него, побелев как мел.

— С Иовом ничего не должно случиться, ни в коем случае!

— Скажите мне правду. И я позабочусь, чтобы с ним ничего не случилось.

Она довольно долго размышляла, дышала ровно, руки спокойно лежали на коленях. Потом сказала:

— Это было полгода назад. Ему постоянно не хватало денег, хотя он все ночи напролет, кроме воскресенья, пропадал в своих поездках. Он был недоволен, агрессивен, и ко мне тоже. Я сказала, что лучше нам расстаться, если иначе нельзя. Но этого он не хотел. Тогда Лакки Шиндлер предложил ему заодно с прессой развозить наркоту. За хорошие деньги. Иов согласился, на год, а после решил перебраться в долину Маджи, в домик повыше Сан-Карло.

— Телефон в этом домике есть?

Она записала номер, подвинула к нему листок.

— А вы? Как насчет вас?

— Он возьмет меня с собой.

— Но ведь вам нужен метадон.

— За деньги все можно достать, где угодно.

Девушка встала, вытащила из холодильника банку собачьего корма, открыла и ложкой выложила в миску. Проделала она все это неторопливо, будто в данный момент ничего важнее на свете нет. Но Хункелер видел, что она размышляет. Собака приступила к еде.

— Почему кто-то грозит ему пистолетом? — наконец спросила Рут.

В коридоре хлопнула дверь, послышались шаги. Вошел Иов Хеллер, босой, в голубом шелковом халате. Увидев гостя, он лишь на миг удивился. Молча шагнул к плите, поставил воду, насыпал в чашку несколько ложек растворимого кофе, бросил туда же пять кусочков сахару. А сам ждал, что будет.

— Это комиссар Хункелер, я тебе говорила, — сказала Рут.

Иов с любопытством наблюдал, как в воде возникли первые пузырьки, потянулись вверх — и вода закипела. Потом залил кофе кипятком. Поднес чашку ко рту, отпил глоток, но кофе явно был чересчур горячий.

— Что произошло тогда на Зёйдерзе с Джорджо Брауном? — спросил Хункелер. — Несчастный случай или преступление?

— Во-первых, несчастный случай, а во-вторых, срок давности все равно уже истек, — сказал Иов. — Зачем ворошить прошлое?

— Иной раз прошлое снова настигает людей.

Иов сел на стул и, облокотившись на стол, принялся медленно, обстоятельно потягивать кофе.

— Мы оба тогда были под кайфом, ну, Джорджо и свалился за борт. Смеялся, даже когда его лицо было едва различимо под водой. Я тоже смеялся. Корчился от хохота. Но ведь все это есть у вас в компьютере, хотя давно бы пора стереть. Кстати, с тех пор я к этой хреноте не прикасаюсь.

— А теперь снова приторговываете, — заметил Хункелер.

Короткий взгляд на Рут — и в руке Иова вдруг оказался нож, который лежат на столе. Средних размеров массивный нож, здорово похожий на разделочный. Иов посмотрел на нож, будто сам удивился, увидев его в своей руке. И положил на стол.

— Не могла без этого обойтись? — спросил он.

— Да, не могла, — ответила Рут. — Он рассказал про пистолет, из которого в тебя целились. Как тут промолчишь?

Иов поднялся, достал из шкафа хлеб, откромсал кусок. Хлеб, купленный по меньшей мере неделю назад, зачерствел в камень. Но Иов тем не менее вонзил в него зубы.

— Вы верно сказали насчет прошлого. Что бы я ни делал, оно настигает меня. Это смеющееся, тонущее лицо снится мне каждую третью-четвертую ночь. Потому я и искал такую работу, чтобы можно было спать днем, я не выношу темноты после этого сна.

— Мы начнем сначала, — сказала Рут, — все будет хорошо.

Она зажала кулачки между колен и начала тихонько покачиваться — взад-вперед, взад-вперед.

— Лакки Шиндлер исчез, — сказал Хункелер.

Иов взглянул на него и тоже внезапно побелел.

— Мы глаз с него не спускали, круглые сутки. И все-таки он от нас удрал.

Секунду-другую Иов подождал. Потом поднялся и вышел. Они сидели, не говоря ни слова. Рут продолжала покачиваться. Иов у себя в комнате говорил с кем-то по телефону. Потом вернулся на кухню, сел, не спеша допил кофе.

— Лакки хочет прибрать к рукам «Анкару», — сказал он. — Вместе с албанцами. Но ему это не удастся, турки — ребята ушлые. Для меня Лакки уже покойник.

Он откромсал еще ломоть хлеба, отгрыз кусок. Крепкие у парня зубы — позавидуешь.

— Я только что позвонил в «АО Киоск» и сказался больным. Нынче вечером, правда, придется пойти в рейс, им так быстро все не переиграть.

Он взял Рут за руку, крепко и ласково, словно свою собственность.

— Ты поедешь со мной. Надо линять.

— В Сан-Карло, в долину Маджи, — сказал Хункелер.

Быстрый взгляд на Рут — и Иов кивнул.

— Лучше вам прийти с повинной. У нас вы будете в безопасности.

— Нет, — отрезал Иов.

— Хочу спросить еще кое-что. — Хункелер показал на нож, лежавший на столе. — Все это, к примеру нож, имеет касательство к смерти доктора Кристы Эрни?

Иов отрицательно помотал головой, но лицу его скользнула недоверчивая улыбка.

— Нет, конечно. Разве сын может убить родную мать?

Хункелер спустился вниз, пошел к своей машине. Прежде чем включить мотор, позвоню Мадёрену. Коллега ответил лишь после двух десятков звонков. От крыши автомобиля пыхало гноем. Хункелер смотрел, как какая-то женщина тащит за руку хнычущего ребенка. Ему ужасно хотелось раздолбать мобильник о ближайшую стену.

— Слушай, — сказал он Мадёрену, — непременно организуйте наблюдение за «Анкарой» на Бургфельдерплац. Круглосуточное.

— Я с тобой больше не разговариваю. До понедельника.

— Стоп, не перебивай. Лакки Шиндлер хочет прибрать «Анкару» к рукам, предположительно для албанцев. Жди заварушки.

— Мне давно об этом известно, старина. Мы на посту все выходные, на дачу не поедем, не то что ты.


Хункелер миновал Альшвильский пруд, взял курс на Шпицвальд. Над горами нависали тучи. Но по-прежнему ни ветерка.

Он остановил машину возле крестьянской усадьбы. Подковылял толстенный сенбернар. Коротко тявкнул и повалился на спину, видимо ожидая, что Хункелер потреплет ему грязный живот. Но комиссар оставил его без внимания.

Вошел в коровник. Жилистые черно-белые коровы, содержатся по старинке. Экологическое хозяйство. В среду и в воскресенье здесь продавали экологически чистые овощи. Ворчунья в резиновых сапогах нахлобучивала на коровьи соски доильный аппарат. Заработал вакуумный насос, потекло молоко. В выгребном желобе полно навоза, рядом тачка. Авраам, в скромном темном костюме, на голове — борсалино, сидел тут же, на скамейке.

Увидев комиссара, оба обрадовались. Ворчунья выставила локоть для пожатия — руки чересчур грязные. Авраам встал, легонько поклонился.

Хункелер сел с ним рядом. Ему здесь нравилось. Чмокающий звук доильного аппарата, чавканье коров, шлепки навоза, падающего в желоб. Кошки, ждущие у дверей, мухи. В ласточкином гнезде над головой писк птенцов, разевающих клювики навстречу родителям. Все как в далекой юности.

— Хозяин с женой в Брюниг-Швинген укатили, — сообщила Ворчунья. — Я им сказала: езжайте, одна управлюсь. Все путем будет.

Хункелер взял прислоненные к стене вилы и начал грузить навоз на тачку, стараясь захватывать поменьше соломы. Потом стал между рукоятей, крепко обхватил их ладонями, согнул колени и, резко выпрямившись, толкнул тяжелую тачку вперед. Из последних сил закатил ее по мосткам на навозную кучу. И опрокинул, после чего отвез обратно в коровник.

— Вы не первый раз этим занимаетесь… сказала Ворчунья.

— Да, не первый.

— А вот мне это, увы, не по силам, — вздохнул Авраам. — Слишком я стар.

— Ну и ладно, — сказала Ворчунья. — Мы нее равно любим друг друга. И ты вполне можешь пособить со сбором сливы.

— Ага, и с яблоками тоже.

— Мы обручились, — пояснила Ворчунья. — И собираемся отметить помолвку. Послезавтра, в воскресенье, в ресторане «Шпицвальд». Может, придете? Мы будем рады.

— С удовольствием, если время позволит. От всей души вас поздравляю.

— Он ко мне переедет, у меня тут целых две комнаты. Чем плохо?

— Поздняя любовь… — сказал Авраам, — но лучше поздно, чем никогда.

Хункелер взглянул на камни, лежавшие на скамейке подле Авраама. Ортоклаз, микроклин, альбит, анортит. И еще какой-то зеленоватый, странной формы.

— Можно? — спросил он.

— Конечно, — ответил Авраам, — я нашел их наверху, на выгоне. Хозяин только рад, что я их подбираю.

Хункелер взял в руки зеленоватый камешек, присмотрелся.

— Это скарабей, египетский скарабей. С виду вроде бы настоящий. Но скорей всего — дешевая сувенирная поделка. В противном случае ему бы цены не было.

— Он валялся в трех метрах от дороги, под третьей по счету сливой. Я видел, что это жук. Только не знал какой. Как вы его назвали?

— Скарабей. Жук, связанный у древних египтян с погребальным обрядом. Они давали его в дорогу умершим.

— Он был весь в коровьем дерьме. Пришлось отмывать порошком. И висел на шнурке, на кожаном таком шнурке, продетом в дырочку. Вот она, тут.

— Значит, кто-то носил его на шее, — подытожил Хункелер.

— Точно, это подвеска. Не представляю себе, как можно выбросить такую вещицу. Может, от разочарования, а?

Хункелер пожал плечами, он тоже недоумевал.

Немногим позже он отправился дальше, в сторону Шпицвальда. Возле третьей сливы справа остановился. Старая, проржавленная колючая проволока, крапива, коровьи лепешки. Довольно много травы, вполне ухоженный луг. Сливовые деревья сплошь увешаны отчасти уже спелыми плодами. Хорошее местечко — очень удобно, не выходя из машины, выкинуть что-нибудь в окно.

На вершине холма он свернул направо и не спеша покатил вниз, к Альшвилю. Над Шварцвальдом по-прежнему чистое небо. А над Вогезами черным-черно, временами полыхают зарницы.


Хункелер оставил позади Нойвиллер, Хагенталь, поле для гольфа. Миновал стоящий в лесу указатель «Часовня Трех Дев». Ехал медленно, предвкушая выходные. С радостью думал о том времени, когда уже не надо будет работать, и решил, что непременно заведет пару осликов, кур и павлинов. С ними наверняка куда меньше нервотрепки, чем с тупицей Мадёреном, который все время гоняется за наркодилерами, будто они одни — корень всех зол. В коровнике, в покое и надежности будничных дел, было так хорошо. Комиссар опустил все четыре стекла, вдохнул летний сенной аромат и неожиданно громко запел: «Я последний почтарь с Готарда, последний… почта-арь…» Дальше он не знал и пропел эту строчку еще раз.

В Фольжанбуре Хункелер вырулил на дорогу в Мюспах, по тополевой аллее спустился в ложбину, к большому крестьянскому двору. Несколько сотен лет назад здесь обосновалась семья баптистов, которую бернцы выгнали из Швейцарии, а в Эльзасе их приняли, хотя в деревне поселиться не разрешили. Комиссар знал, что здешние молочные коровы — лучшие во всей округе.

Возле трактира «У разъезда» он запарковал машину. Название было связано с тем, что раньше тут проходила одноколейка и в этом месте располагалась станция с разъездом, где поезда могли разминуться.

Ставни закрыты, дверь распахнута. Хункелер вошел и устроился за столиком справа от входа. Воздух в помещении был спертый, но приятно прохладный. Под потолком горели три электрические лампочки, альпийская панорама на задней стене терялась в сумраке.

Шаркая тапками, подошла хозяйка, женщина средних лет, и Хункелер заказал пиво. Потом кивнул троим завсегдатаям за ближним столом. Двое — в синих комбинезонах, третий — в резиновых сапогах. Он знал эту троицу. Двое всегда ходили в синих комбинезонах, а третий всегда в резиновых сапогах. И пили они всегда «Кот-дю-Рон».

Хункелер закурил сигарету, глубоко вдохнул дым. Все ж таки иной раз неплохо быть курильщиком.

Когда хозяйка принесла пиво, он спросил, не уделит ли она ему минутку. Она присела к столику, сгорая от любопытства.

— Вы знаете Генриха Рюфенахта? — спросил комиссар.

— Mais bien sûr, Monsieur. Я всех знаю. Он писатель, un auteur, il écrit[12].

— И что же он пишет?

— Этого никто во всей округе не знает. Но пишет с успехом, иначе ему бы пришлось работать, он бы не смог жить писательством.

— Чем он занимается целыми днями? Нельзя же писать круглые сутки.

— Non, non, Monsieur[13]. У него есть скот. Ослы, овцы и все такое. Крики ослов и тут слыхать, он ведь неподалеку от нас живет. Пишет только вечером, с восьми до десяти. Комнату здесь снимает, на втором этаже, постояльцев-то мало. И каждый раз велит подать ему наверх литр красного. Приходит ровно в восемь, хоть часы по нем проверяй. Идет наверх и пишет, il ecrit. В десять спускается вниз, выпив к тому времени все вино. Выпивает в зале еще кружечку-другую пива, на этом самом месте, где вы сидите. И едет домой.

— На машине?

— Mais oui[14]. Мсье Рюфенахт никогда пешком не ходит.

— А полиция как на это смотрит?

— Полиция? Они к нам не заезжают, мы для них мелкая сошка.

Хункелер отхлебнул изрядный глоток пива. Доброе эльзасское пиво, превосходное на вкус.

— Вчера он тоже был здесь у вас?

— Нет, вчера не был. И позавчера тоже. Мы уж забеспокоились, не захворал ли часом.

— А третьего дня?

— Третьего дня? Тут он был, тут.

— А еще раньше?

Хозяйка задумалась. Потом покачала головой.

— В понедельник и во вторник он был здесь. И в воскресенье тоже. Он всегда здесь. Не один десяток лет. Ни дня не пропустил, кроме двух последних. — Она опять покачала головой и улыбнулась. — Vous savez, il est fou[15]. Маленько с приветом. Не моется, воняет. Но твердит, что потому и не болеет. С ним что-то стряслось?

— Нет-нет, что вы. А подруга у него есть?

— Теперь уже нет. C’est très dommage[16]. Раньше была.

— Когда они разошлись?

— Несколько лет назад. Она иногда навещала его потом. Но было видно, что все кончено. Наверно, слишком уж он вонял, на ейный вкус. Еще пива?

— С удовольствием, — сказал Хункелер.


В девять он подъехал к своему дому. Прибежала черно-белая кошка, потерлась об ноги. Он взял ее на руки, чтобы погладить. Но кошка вырвалась. Ей хотелось только потереться о его ноги.

Орешина вся в гроздьях зеленых орехов. Урожайный год, раздолье для мальчишек, подумал он и ухмыльнулся. Заметив под густыми ветвями корзину, подошел, заглянул внутрь. Среди опилок, перемешанных с овсяными хлопьями, копошились и питали желтенькие цыплята, числом девять штук.

Хункелер невольно рассмеялся. Он никак не думал, что Хедвиг решит завести живность.

Хедвиг вышла на крыльцо, недоверчиво посмотрела на него.

— Что за глупые смешки? Надо мной потешаешься?

— Ты в роли фермерши — такое мне и в голову не приходило.

— Погоди, то ли еще будет.

Ужинали они на лужайке за домом. Салат, паштет, свежий белый хлеб и бутылочка холодного рислинга из кольмарских виноградников.

— Я была на рынке в Альшвиле, — сказала Хедвиг. — Одна женщина привезла целую корзину цыплят. Несколько десятков, они так потешно копошились. А до чего хорошенькие… ну, я и не устояла. Женщина сказала, возни с ними никакой, нужен только лужок, местечко для ночлега, овсяные хлопья и немного воды. Они сами знают, что делать. Вырастут и будут нести яйца. Я взяла девять штук.

— Почему девять?

— Потому что девять — хорошее число. — Она улыбнулась, потом вдруг покраснела. — Ах ты, старый змей. Никак не можешь без своих штучек.

— Точно, не могу.

Оба смотрели на иву, на тополь, черным силуэтом проступавший на фоне темного неба. В листве пробежал шорох, словно предвестье дождя. Нет, просто ветерок. Над Юрой полыхали яркие зарницы.

— Кур, — сказал Хункелер, — нужно утром выпускать из курятника, а вечером снова запирать, иначе куница всех передушит. Их надо кормить, луговой травы да жучков им недостаточно. Курятник время от времени надо чистить. Цыплята любят ласку, любят, когда с ними разговаривают. И наконец, им нужен петух, не такие уж они дуры.

— Ты к чему клонишь? Меня, что ли, за дуру держишь?

— Нет, конечно. Но если ты заводишь кур, то должна за ними ухаживать.

— Этим я и собираюсь заняться. Хочу, чтоб тут было повеселее. И у меня всегда будет повод приехать сюда.

— А вдруг приехать не удастся?

— Тогда придется тебе выручать. Ты же вырос в деревне, верно?

— Оттого и смотрю на твою затею скептически.

— Смотри не смотри, а куры у нас есть. И ухаживать за ними мы станем вместе. Зато каждое утро к завтраку будет свежее яичко.

Хедвиг говорила решительно, и ему это очень нравилось. По щеке скользнул прохладный ветерок. Небо расчертил зигзаг молнии. Потом прокатился гром.

— Как на работе? — спросила Хедвиг. — Взял след?

— Пожалуй.

— Можешь рассказывать. У меня времени много.

Он разлил по бокалам остатки вина. Рислинг отдавал приятной горчинкой.

— Перед тем как ехать сюда, я завернул в фермерскую усадьбу на Шпицвальле. И в коровнике встретил семидесятилетнего старика. Он смотрел, как его подруга доит коров. В следующее воскресенье они отмечают помолвку. Мы тоже приглашены.

— А что? Почему бы нет?

— Я подумал, странно все-таки, как любовь соединяет людей. Ты не находишь?

— Чепуха. Ничего странного тут нет.

— Этот человек собирает камни. У него их полные карманы. И вот на лугу, у самой дороги, он нашел скарабея на кожаном шнурке. Правда, ему пришлось вымыть находку, следов никаких не осталось. Но кто-то носил этого скарабея на шее. А потом выбросил. Зачем выбрасывать скарабея, да еще такого красивого?

— Наверно, владелец решил, что от него нет больше никакого проку.

— И сразу выбросил? Не спрятал в ящик стола? Ведь какое-то время скарабей ему помогал, иначе бы он его не носил. Значит, еще ценил его, хоть он и не помогал.

Хедвиг надолго задумалась, потом сказала:

— Наверно, он вдруг возненавидел скарабея. По вполне определенной причине.

— И что же это за причина, по-твоему?

— Любовная история. Та, что подарила ему скарабея, ушла от него. Это единственно возможная причина.

По небу чиркнул зигзаг молнии, потом еще и еще, громовые раскаты следовали один за другим. Мощный порыв ветра заставил тополь склониться, налетел на иву, зашумел в тонких ветвях. И вот уже на стол упали первые капли дождя. Хункелер с Хедвиг собрали тарелки и бокалы, побежали в дом.

Дождь хлынул как из ведра, сверкали молнии, громыхал гром. С неба хлестали потоки воды. Они устроились на кровати Хедвиг, а окно закрывать не стали. Свежий, почти холодный воздух врывался в комнату, сырой и душистый. Тело у Хедвиг все еще пыхало жаром, влажное то ли от пота, то ли от дождя, от которого они спасались. Летнее тело, красивое и внезапно очень алчное.

После они лежали на кровати, а за окном по-прежнему громыхало.

— По-моему, они решили утопить всю округу, — сказала Хедвиг. — Любовь словно бы в Ноевом ковчеге. Кругом потоп, а в ковчеге двое занимаются любовью. Кстати, как звали жену Ноя? Не знаешь? Интересно, почему и тут известно только имя мужа, а имя жены кануло в забвение?

— Потому что Библию написал Бог, а Он — мужчина, а не женщина.

— По-твоему, это справедливо? — спросила Хедвиг и села на кровати.

— Ну, не знаю…

В следующую секунду он вдруг вскочил и выбежал из лома, как был, голышом. Помчался к орешине, схватил корзину, занес в дом и поставил в комнате на стол. Цыплята выглядели так, словно побывали в стиральной машине.

— Что теперь делать? — спросила Хедвиг, подойдя к столу.

— Сейчас мы оденемся, ты принесешь таз, положишь их туда, возьмешь фен и будешь их сушить, пока они не распушатся и не согреются. Я схожу в ригу за другой корзиной и опилками. Мы посадим их туда и на ночь оставим в комнате.


Проснувшись, он услышал шорох, ровный, ненавязчивый. Свет в комнате был серый, прохладный, как ему показалось. Лежал он под одеялом, рядом с Хедвиг. Она крепко спала, тихонько посапывая. Под коленкой было что-то теплое — он сунул руку под одеяло и нащупал кошку.

Потом послышался звонок, назойливый, сердитый. Хункелер закрыл глаза, подождал, но трезвон не утихал. Надрывался телефон в коридоре.

Хункелер встал, положил кошку Хедвиг на живот. В комнате мимоходом заглянул в корзинку на столе. Цыплята спали, сбившись в желтенький шар. Он снял трубку. Мадёрен.

— Слушай, старик, к сожалению, вынужден поднять тебя из пуховых перин. Увы-увы!

— Только не сейчас, — сказал Хункелер. — Тут все в тумане. Я намерен вздремнуть еще часиков десять.

Из соседского коровника доносился шум доильного аппарата, мычанье, лязг цепи.

— Мне очень жаль, — продолжал Мадёрен, — но час назад, точнее, в пять часов пятнадцать минут в «Анкаре» взорвалась бомба. Полагаю, я обязан поставить тебя в известность, иначе опять устроишь мне разнос.

У Хункелера вдруг замерзли ноги. Холод выползал из выложенного плиткой пола, растекался по телу.

— Значит, сейчас четверть седьмого, — сказал он.

— Верно.

Хункелер размышлял. Вот только что ему снился сон. Про какой-то водоем, про мутный пруд, где плавала громадная рыбина. Больше он толком ничего не запомнил.

— Кто-нибудь погиб или пострадал?

— Нет. В четыре они закрыли лавочку. И в компьютерной тоже никого не было. Словом, убивать никого не собирались, хотели только уничтожить компьютеры, и все.

— Но вы ведь держали «Анкару» под наблюдением?

— Мы регистрировали всех входящих и выходящих. Они к взрыву отношения не имеют. Злоумышленники пришли через задний двор и бросили взрывное устройство в окно компьютерной.

— Вот как, поздравляю. Чертовски эффективно работаете.

— Ладно, — сказал Мадёрен, — добивай меня, чего уж тут. По крайней мере, ты проснулся.

Он положил трубку.

Хункелер вышел из дома, помочился в траву. С листьев орешины капала вода, капаю и из водостока, который наверняка опять засорился. Напротив сосед катил тачку к навозной куче.


Через полчаса он уже выехал в город. Вся дорога была полностью в его распоряжении — суббота есть суббота. Но он все равно ехал не торопясь, зная, что спешить некуда. Возле Труа-Мезон достал из кармана записку, полученную от Рут Кюнцли, и набрал номер мобильника Иова Хеллера.

— Да? — отозвался тот.

— Не волнуйтесь, я просто хотел проверить, можно ли с вами связаться, — сказал Хункелер. — Вы где сейчас?

— Сидим с Рут в кафе на стоянке «Альтдорф», на автобане. Завтракаем. Яичницу с ветчиной едим. А что?

— Полтора часа назад компьютерная в «Анкаре» взлетела на воздух.

— Что ж, я примерно чего-то такого ожидал. Хорошо, что мы слиняли. — Иов Хеллер отключился.

Хункелер позвонил в справочную, спросил телефон кафе на стоянке «Альтдорф», южное направление. Набрал указанный номер и довольно долго объяснялся с женщиной, которая, видимо, сидела там за кассой.

— Молодая пара, — несколько раз повторил он, — мужчина носатый такой, с залысинами на лбу, в остальном непримечательный. А женщина — здоровая, как лошадь, костлявая, широкобедрая, в тесных джинсах. Они заказали яичницу с ветчиной.

— Да, — наконец ответила кассирша на певучем диалекте кантона Ури, — есть такие, сидят за столиком, завтракают. С ними собака.


Возле «Анкары» стояли пожарные и полицейские машины, в том числе автомобиль технико-криминалистического отдела.Хункелер прошел в кафе. Само заведение вроде бы не пострадало. Только воздух пропитан едким запахом дыма. В коридоре, ведущем к туалету, стоял де Виль, смотрел в обугленную комнату. Компьютеры искорежены, пластик выгорел. Глаза у де Виля были воспаленные, от него разило вином, однако на ногах он держался твердо.

— Ну, Хункелер, — сказал он, — неужто эти болваны не могут взрывать свои бомбы по будням? Непременно в субботу с утра пораньше, иначе никак нельзя?

Рядом с ним, тоже глядя в разгромленную комнату, стоял Мадёрен, на лице у него застыло обычное сосредоточенно-упрямое выражение, даже чересчур по-собачьи упрямое, — рыльце-то в пушку.

— Не могу я сразу в двух местах находиться! — воскликнул он. — Людей у нас слишком мало, чтоб держать под наблюдением и фасад, и черный ход.

Хункелер кивнул и вышел на улицу. Больше ему тут делать нечего. Он пересек мостовую, зашел в «Молочную», заказал в баре кофе с молоком: кофе чтоб погорячее, а молоко похолоднее.

Милена, бледная, как всегда по утрам, явно не успела еще ни умыться, ни причесаться. Да и ни к чему это в субботу да в такую несусветную рань.

Хункелер взял со стойки «Бульварцайтунг». О базельском убийстве на первой полосе уже ни слова. Что ж, другого он и не ожидал.

В восемь он двинул обратно в Эльзас. Поехал мимо Альшвильского пруда, через Шпицвальд. У третьей по счету сливы ненадолго остановился, глянул на коров, которые паслись на мокром лугу. По-прежнему шел дождь, уже обычный, ровный, зарядивший надолго. На вершине холма комиссар свернул налево, дворники ритмично ползали по стеклу. Шварцвальд почти невидим, исчез в пелене серых туч.


К полудню дождь перестал. Вместо жары приятная прохлада. Хедвиг отнесла корзину с цыплятами к свинарнику, поставила под навес.

— Куры в общем-то дикие птицы, — сказала она, — пусть сами разбираются. Они умней петухов. А комнатные куры мне без надобности.

Они надели резиновые сапоги и непромокаемые накидки и зашагали в сторону леса. Мальвы в садах полегли, подсолнухи тоже. Мостик через ручей все еще под водой, правда неглубоко, на досках волны светлого ила — так приятно ступать по ним.

На кукурузном поле гроза тоже произвела изрядное опустошение. Стебли почти сплошь надломлены, кое-где виднеются ободранные от листьев белые початки. Мимо проехал тяжелый трактор, ярко-красный среди серого пейзажа. Огромные, в рост человека, задние колеса оставляли глубокие илистые колеи. Хункелер с Хедвиг обошли их стороной.

В лесу звонко распевала иволга.

Хедвиг остановилась.

— Почему она поет? Кругом такая мокредь и серость.

— Она поет не от радости. И вообще, это самец. Песней он отмечает границу своей территории. Мокредь не мокредь, а петь все равно надо. Соперники-то не дремлют.

— Куда ты, кстати говоря, направляешься?

— Никуда, мы просто гуляем, — ответил Хункелер.

— Нет, ты не просто гуляешь. Ты что-то задумал.

— Глупости. Просто хочу прогуляться с тобой по промытым дождем окрестностям.

— Обычно, когда мы гуляем но промытым дождем окрестностям, — сказала Хедвиг, — ты через сто метров смотришь на меня и смеешься. Потому что, как и я, считаешь прогулки полным идиотизмом.

— Надо промочить горло, поэтому мы идем в Кнёренг, к «Мунху», а еще лучше в Мюспах, и «Разъезд».

— Ах, вон ты куда нацелился.

Обитатели Кнёренга прибирали разоренные сады. Хункелер и Хедвиг мимоходом здоровались с ними. Вот и церковь — позднеготическая постройка со старинной каменной оградой. У самой околицы — бункер, укрепление времен Второй мировой войны, бесформенное, нелепое. Справа от дороги высился элеватор, куда осенью из окрестных деревень свозили кукурузу. Сооружение напоминало отслужившую свой век буровую, унылую и нескладную.

Добравшись до «Разъезда», они вошли внутрь, заказали кофе. Хедвиг, похоже, была не очень довольна, она не любила овцой ходить за ним.

— Слушай, — сказал он, — вон там, на Старой Почте, живет некий Генрих Рюфенахт. Швейцарец, писатель, жены у него нет. Здесь он снимает комнату на втором этаже. И с восьми до десяти вечера выпивает там литр вина, а заодно пишет. В минувший понедельник он позвонил мне и заявил, что, если я к нему не зайду, он наложит на себя руки. Позавчера он был на поминках и еще раз попросил меня зайти. Сейчас как раз удобный случай.

Хедвиг сморщила нос, она была разочарована.

— Может, один сходишь? Я не люблю пьяниц.

— Нет, я хочу, чтобы мы пошли вместе. Присмотрись к нему хорошенько.

— Так-так, используешь меня как ищейку.

— Совершенно верно.

Они зашагали по улице Старой Почты, протянувшейся вдоль гребня плато. Отсюда открывался вид на все четыре стороны света, на многие десятки километров вокруг. Вон церковные башни окрестных деревень, три горных кряжа, опоясывающие эти места, проем Бургундских ворот.

Старая Почта состояла из собственно почтового здания, сарая и скотного двора. Генрих Рюфенахт вбивал в саду колышки, подвязывал к ним побитые подсолнухи. Он был в резиновых сапогах, грязных вельветовых штанах и старом, обвисшем, дырявом пуловере. Увидев их, он как будто бы обрадовался.

— Нет, вы только посмотрите! — воскликнул он. — Еще вчера тут был сущий рай, со шмелями, жуками и бабочками. А теперь все лежит на земле. Только и радости что лягушкам да тритонам. Повылезали из своих нор, расползлись по земле. Вода хлещет через край, зальет землю и разгонит все, что дышит.

— Хорошо сказано, — заметил Хункелер. — Вы, поди, давненько не брались за перо.

— Целых два дня. Ничего в голову не приходит. Давайте покажу вам мое обиталище.

Он повел их вдоль стены дома, возле которой росли темно-зеленые кусты. Мимо грядок с помидорами, огурцами, тыквами и турецкими бобами, которые благополучно пережили непогоду, так как были аккуратно привязаны к тычинам. Маленький прудик, два ослика возле хлева. Оба повернули голову, шевельнули ушами и снова отвели взгляд. Два павлина с роскошными длинными хвостами, с венчиками, четыре белых гуся, которые тотчас загоготали и разинули клювы, показывая злющие языки. Множество кур, на лугу пониже пасутся овцы.

— Где они все ночуют? — полюбопытствовала Хедвиг.

— В хлеву. Вечером добровольно сами идут туда. А утром добровольно выходят. Как открою дверь, так и выходят. А овцы и ослы ночуют под открытым небом.

— Ну а в непогоду они тоже добровольно заходят в хлев?

— Да, тогда и они под крышей прячутся. Не такие они дураки, как все думают.

— У меня тоже есть куры, — сказала Хедвиг. — Девять штук. И хлев есть. Может, заведу еще парочку гусей.

— Гуси — лучшие сторожа, — заметил Рюфенахт, — они на всех налетают и сразу в крик.

Он кивнул на кучу сырого сена на земле:

— Вчера хотел убрать. Уже и вилы в руки взял, вдруг слышу — храпит кто-то. Оказалось, ежик, уснул в сене. Ну вот, а теперь все промокло.

Углы губ скривились в едва различимой усмешке.

— Может, пройдем на кухню? Не возражаете? Чай или кофе?

Он провел их на кухню. Большая старинная комната, потолочные балки в опалубке, дровяная плита, шкаф, раковина из известняка. На стене в кожаной подвеске набор разделочных ножей — маленькие, средние и большие. Все на месте.

— Что вы ими делаете? — спросил Хункелер.

— Овец забиваю.

— А вы умеете?

— Конечно. Я ведь не какой-нибудь чувствительный горожанин. Раз уж держу овец, то и утилизировать их буду.

На шкафу стояла фотография, черно-белая, изображающая какую-то пару.

— Вы позволите? — спросил Хункелер. Рюфенахт кивнул. Достал из коробки сигару, закурил. «Филлигер. Премиум № 8».

Хункелер взял фотографию, сел и стал внимательно ее рассматривать. Рюфенахт вроде как улыбался, но едва заметно, губы как были вялые, так и остались.

— Могу предложить холодный крапивный чай с лимоном, — сказал он. — Каждое утро завариваю полный чайник и каждые два часа выпиваю по чашке. Он выводит шлаки.

Рюфенахт поставил на стол три чашки, налил. Хункелер и Хедвиг пригубили — на вкус точь-в-точь старое сено.

Хункелер глянул в угол, где стояло несколько десятков пустых винных бутылок. «Кот-дю-Рон», дешевый сорт. Потом опять перевел взгляд на фотографию.

На него смотрела женщина лет тридцати, светловолосая, с большими темными глазами. Рядом мужчина, ее ровесник, с битловской шевелюрой, в расстегнутой рубашке. Оба смеялись — влюбленные. В глубине снимка — египетская пирамида. На шее у мужчины короткий кожаный шнурок с подвеской.

— На заднем плане тут, — сказал Хункелер, — ступенчатая пирамида в Саккара. Женщина — молодая Регула Хеммерли. Мужчина — вы. Что у вас на шее?

— Скарабей, — ответил Рюфенахт. — Это было в шестьдесят девятом, вскоре после шестидневной войны[17]. Верхний Египет для туристов тогда закрыли, но Каир и окрестности остались открыты. Регула уже тогда увлекалась египетским искусством. Она и пригласила меня в эту поездку и подарила скарабея.

— Он подлинный?

— Ну что вы, нет, конечно. Скарабей эпохи Тутмоса Третьего, Новое царство, тысяча четыреста пятидесятый год до Рождества Христова, и в то время стоил дорого.

— Почему Тутмоса Третьего, почему не Эхнатона или Тутанхамона?

— Ах, ну да, вы правы. Я назвал Тутмоса Третьего, потому что его гробница мне особенно нравится. Мы с Регулой позднее еще три раза ездили в Луксор.

— Скарабей до сих пор у вас?

— Разумеется.

Он расстегнул ворот рубашки и вытащил зеленоватого жучка, подвешенного к кожаному шнурку.

— Дешевка, для туристов. Но тем не менее я им дорожу. Есть еще вопросы?

Теперь он и правда улыбнулся, расспросы явно его забавляли.

— Да, есть. Вы долго любили Регулу Хеммерли? Я имею в виду, до какого времени.

— До конца, до десятого июня, до двадцати одного часа, если быть точным. Я заботился о ней, до самой ее смерти. И люблю ее по сей день.

— И писать перестали потому, что ее больше нет?

— Верно. Я писал для нее. Она единственная, кроме меня самого, разбирала мой почерк. Вот, взгляните.

Он открыл нижнюю часть шкафа. На двух полках аккуратными стопками лежали десятки школьных тетрадей. Вытащив одну, Рюфенахт открыл ее и положил на стол. Страницы были исписаны бисерными буковками — красиво, как картинка.

— Красиво, — сказана Хедвиг, — но ни слова не разберешь.

— Вот видите! — воскликнул Рюфенахт, чуть ли не победоносно. — Кроме меня, никто не прочтет. Но я читать не хочу, сам ведь и написал.

Он покачал головой и ухмыльнулся своим мыслям. Губы чуть порозовели.

— Что говорят в таких случаях? — сказан Хункелер. — Жизнь продолжается. Выше нос, молодой человек.

— Спасибо за добрый совет, — отозвался Рюфенахт. — Вы хороший психолог, господин комиссар.

Все трое встали, с улыбкой глядя друг на друга.

— Возможно, в понедельник вечерком опять загляну, — сказал Хункелер, — если вы будете дома.

— Буду, вечером я всегда дома.


Они продолжили путь по занесенной илом полевой дороге, оба приуныли, даже Хедвиг поскучнела. Солнце слишком ярко освещало мокрый ландшафт, синева в разрывах туч была слишком насыщенной. У Винденхофа они повернули обратно и молча зашагали по старой римской дороге. Бессмысленное, бестолковое хождение по грязным тропинкам.

Вечером они поехали к «Мунху», заказали холодную нарезку — копченый кабаний окорок, салат, бутылочку «Божоле-виляж» и минеральную воду. Когда они вошли, завсегдатаи приветливо поздоровались, но Хункелер лишь буркнул в ответ что-то невразумительное. Окорок наверняка был, как всегда, выше похвал, но сегодня почему-то пришелся им не по вкусу.

Хедвиг долго медлила, потом наконец сказала:

— Думаю, я единственный человек на свете, который мало-мальски способен довольно долго выдерживать твое общество. Как только умудряюсь, самой удивительно.

— Просто ты меня любишь, — ответил Хункелер. — У тебя нет другого выбора.

— Вот как? Можно бы и попробовать.

— Кончай, а?! — выкрикнул он так громко, что разговор за соседним столиком мгновенно оборвался.

Хедвиг хотела встать, но Хункелер схватил ее руки и крепко их стиснул.

— Прости, мне очень-очень жаль!

— Если ты еще и заплачешь, я сию же минуту встану и уйду. И больше ты меня не увидишь.

— Ты ведь останешься, а? Навсегда.

Он отпустил ее руки, взял вилку, потыкал ею салат. Хедвиг пригубила свой бокал, рот ее слегка скривился в иронической усмешке.

— Что, собственно, случилось?

— Если я начну говорить, то заплачу. А если я заплачу, ты уйдешь. Поэтому я ничего не скажу.

Она допила вино, которое ей явно понравилось, налила еще.

— Твое здоровье, старина. Из-за твоей работы мы расставаться не будем.

Оба молча принялись за еду, и немного погодя он успокоился.

— Не могу я оставаться хладнокровным, когда чую, что кто-то совершил преступление — убил женщину. Не могу, и все.

— Так это он?

— Думаю, да.

— Но скарабей до сих пор у него на шее.

— Может, у него их два или три.

Хункелер отправил в рот кусочек окорока, отпил глоток вина. Очень недурно на вкус.

— Ну так что? — спросил он. — Каково твое впечатление?

— Неплохой человек, немножко странный, чудаковатый, но весьма интересный.

— Для тебя лично он привлекателен? То есть ты бы обратила на него внимание, если б искала себе мужчину?

— Женщина никогда не ищет мужчину.

— А как же она это делает?

— Что?

— Находит мужчину.

Хедвиг слегка откинула голову назад, провела рукой по волосам. По губам опять скользнула насмешливая улыбка. Потом она задумалась и наконец сказала:

— Она кладет на него глаз.

— Именно это я и имею в виду. Ты бы положила на него глаз?

— Пожалуй, да. Но после сказала бы «нет».

— Почему?

— Есть в нем что-то вялое, жалкое.

— Он импотент, — сказал Хункелер, — уже семь лет, после операции на простате. И семь лет назад от него ушла жена, к лесбиянке.

— Надо же.

Хедвиг заказала рюмочку «Вьей прюн», Хункелер — «Марк-де-Бургонь». Подождали, пока принесут спиртное, чокнулись, отпили по глоточку.

— Что женщине делать с мужем-импотентом? — спросил он. — Может она по-прежнему его любить?

— Не знаю. Наверно, может остаться ему подругой.

— Как это?

— А так, сам можешь себе представить.

— Я себе представляю, что ценности он для нее не имеет.

— Нам обязательно это обсуждать? — спросила Хедвиг, и на сей раз ее глаза тоже насмешливо блеснули.

— Да. Я хочу разобраться в этой истории.

— Все вы одинаковы, все горазды хвастать: у меня, мол, самый замечательный, самый большой, самый длинный.

— Скажи, что ты думаешь, а? — попросил он.

— Я бы не стала говорить, что он не имеет ценности. Он во многом способен ей помочь. А она ему.

— Согласен. Но любовь и помощь все таки разные вещи.

Хедвиг покрутила в пальцах рюмку со сливовицей, отпила глоток.

— Я думаю, ты прав, после такой операции мужчина теряет эротическую ценность для женщины, которая его любит. Что же ей делать? Жалеть его? Но как мужчине это выдержать?

— Спасибо. Именно это я и хотел услышать.

Медленно, мелкими глотками она допила рюмку.

— Ох я и устала. Пойдем-ка домой.


Наутро около девяти его разбудил телефон. Встал Хункелер не сразу — думал, трезвон утихнет. Но не дождался.

Звонил опять Мадёрен.

— Ну ты и здоров спать, прямо как медведь. Извини, пришлось разбудить.

— Почему? Нынче ведь воскресенье.

— Вода в Рейне поднялась, бурая, словно суп. Но они все ж таки его углядели.

— Кого?

— Лакки Шиндлера. На шее у него была веревка. И возле Шмалер-Вурф эта веревка намоталась на винт моторной лодки. Иначе его бы нашли разве что в решетке Камского шлюза, если б вообще нашли.

— Господи Боже мой, — вздохнул Хункелер.

Он открыл входную дверь, впустил в дом свежий, прохладный воздух. Небо серое, в тучах, но дождя нет.

— Он что же, повесился?

— Не думаю. В таком случае висел бы где-нибудь. Скорей всего, его удавили. Тело находилось в воде явно не один час. А поскольку вода поднялась, оно все время билось о лодки. Но он тогда был уже мертв.

— Черт…

Хункелер прошел в комнату, сел у стола и закурил. Но от первой же затяжки голова закружилась, и он затушил сигарету. Вообще-то надо бы сию минуту выехать в Базель. Ведь он руководит дознанием, а Лакки Шиндлер тоже принадлежит к окружению Кристы Эрни. Но ехать не хотелось, пускай Лакки Шиндлером занимается Мадёрен.

Он вернулся в комнату к Хедвиг, оделся, глянул в окно. Мирная картина, деревья — вишня, слива, ива, тополь. Трава опять выросла чуть не по колено, пора косить. Бросив взгляд на свинарник, он заметил, что корзина с цыплятами опрокинута. Сейчас разберемся — он вышел из дома, пересек лужайку. Корзину опрокинула куница. Только и осталось, что несколько коготков да перышек.

Хункелер сходил за лопатой, вырыл под ивой ямку, закопал останки. Потом вернулся в дом, разбудил Хедвиг:

— Я принес тебе печальную весть.

Она испуганно села на кровати, прикрывая грудь простыней.

— Цыплята… Их съела куница.

Хедвиг молчала, по щекам скатились две слезинки.

— В ближайший базарный день купим в Альткирхе других. Если хочешь, опять девятерых, раз девять такое хорошее число.

— Что ж ты не следил-то? — спросила она.

— Цыплята были твои, ты — хозяйка.

— А ты вырос в деревне.

— Не будем ссориться, — сказал он. — В другой раз поставишь корзину в хлев.

— Поросенок ты, противный поросенок! — Хедвиг зарылась лицом в подушку. — Никогда мне не помогаешь!

— Неправда, помогаю. Всегда и во всем.

В кухне он поставил на плиту воду, накрыл стол. Позавтракал белым хлебом с тминным мюнстерским сыром. Лучше бы прямо сейчас съездить к Генриху Рюфенахту и потолковать с ним.

Когда Хедвиг пришла на кухню, он налил ей кофе. Двигалась она медлительно, даже как-то неуклюже, словно боялась что-нибудь разбить.

— Ты уж не сердись, что я тебя отругал…

— Ладно, — сказала она.


Около полудня комиссар поехал в Базель. Снова через Шпицвальд. Возле фермы остановился, вышел из машины, постучал в дом. Ворчунья провела его на кухню. За столом сидел Авраам, как всегда в темном костюме, ел картошку с сыром.

— Не буду вам мешать, — сказал Хункелер. — Я только хотел на два-три дня попросить у вас скарабея, которого вы нашли на лугу.

— Вообще-то я успел привыкнуть к нему и не очень хочу с ним расставаться… — вздохнул Авраам, но все же расстегнул рубашку и снял шнурок, на котором висел скарабей. — Держите. Только непременно привезите обратно. Он приносит мне удачу.

Хункелер попрощался и вышел на улицу, перешагнув через сенбернара, который разлегся перед дверью. Сел в машину и набрал телефон Эдуарда Фишера.

— Где вы сейчас находитесь?

— На Хоэ-Мёр. Стоим под навесом, на какой-то ферме, прячемся от грозы. Хотя она уже идет на убыль.

— Все в порядке?

— Да, только Нелли до крови стерла ноги.

— Я могу вас повидать?

— Да, пожалуйста. Примерно в три мы будем в гостинице «Лев» в Целле.

Хункелер пересек весь город, взяв курс на Юненг. Миновал границу, где, как в Ветхом Завете, стояли таможенники. В Юненге он постарался в точности соблюдать скоростной режим. Проезжая по мосту Европа-брюкке в Германию, увидел, что вода в Рейне здорово поднялась и приобрела грязно-бурый цвет. Вместе с воскресным транспортным потоком не спеша съехал в долину Визенталь. Слева и справа тянулись деревни и лесистые холмы, вдоль шоссе бежала речушка, но в ней вода ничуть не поднялась. Видимо, в Шварцвальде сильных дождей не было. Не доезжая до Хаузена, долина сузилась, горы стали выше. Дорога повторяла зигзаги реки, бесконечные повороты вносили приятное разнообразие. Через сорок пять минут комиссар уже был в Шёнау.

Кемпинг он нашел сразу, благодаря четким указателям. Жилые фургоны, один возле другого, навес к навесу. Кое-где под навесами играли в карты, кое-где скворчали на гриле сардельки.

Жирный запах, который он терпеть не мог. Кругом мускулистые, крепкие ляжки, светлые шорты, могучие пивные животы. Спокойный уют, несколько деланный, ведь было, пожалуй, холодновато.

По береговой тропинке Хункелер зашагал вверх по течению реки, мимо ив и ольховника. В воде громоздились каменные глыбы, за которыми наверняка стояла форель. Но рыб он не видел, поверхность слишком рябила.

Минут через пятнадцать он увидел женщину в рыбацких бахилах, высокую, широкоплечую. Она прошла несколько метров против течения, затем ловко взмахнула удилищем — леска так и свистнула в воздухе, — подвела «муху» к нужному месту и уронила на воду. Все это она проделала с величайшей сосредоточенностью, ни на секунду не отрывая взгляда от намеченного места, и попала в цель с точностью до сантиметра. На голове у нее была шляпа, украшенная тремя перышками. Хункелер узнал Карин Мюллер.

На берегу, скрестив ноги и прислонясь к стволу ольхи, сидела Рут Цбинден, читала книгу. Переворачивая страницы, она каждый раз с улыбкой бросала взгляд на рыбачку и возвращалась к чтению.

— Это и есть ваш друг? — спросил Хункелер. Рут Цбинден испуганно оторвала глаза от книги. Загорелое лицо на секунду залилось краской, но серо-золотистые глаза остались безмятежны. Она положила книгу на колени.

— Нет, подруга. Разве это так важно?

— Да нет, в общем-то.

Они стали вместе смотреть, как рыбачка, стоя в воде, снова закинула наживку.

— С каких пор у вас любовь с госпожой Мюллер?

— С середины марта этого года. Тогда она снимала в Шёнау жилой фургон. Однажды на выходные взяла меня с собой, и все стало ясно.

— А госпожа Хеммерли?

— Она знала.

Рут Цбинден провела ладонью по лицу, словно отбрасывая непослушные волосы. Потом лучезарно улыбнулась:

— Мы не ревнивы, срываем любовь там, где она растет. Вместе мы бывали только в фургоне, на выходные. В Базеле никогда не встречались. В Базеле она принадлежала Регуле.

— А теперь? Теперь и в Базеле встречаетесь?

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Вечером второго июля, около двадцати одного часа, госпожа Мюллер заходила во врачебный кабинет Кристы Эрни.

— Я знаю. Но это не она.

Женщина в реке внезапно отмахнула удилищем назад, так что оно выгнулось как ивовый прутик. На крючке билась рыбина. Женщина крутила катушку, держа удилище так, чтобы оно амортизировало рывки добычи. Медленно выбрала леску, схватила сачок. А рыбина, блеснув чешуей, стремительно дернулась вверх и сорвалась с крючка.

Рыбачка глянула на берег, пожала плечами. Увидев Хункелера, она выбрала всю леску и направилась к ним.

— Уже третья сегодня сорвалась, слишком слабо берут. — Она спрятала под блузку серебряный крест. — Что же такое заставило вас в воскресенье приехать сюда?

— У меня есть три вопроса. Во-первых, почему вы ничего не сказали о Генрихе Рюфенахте. Второе: почему вы не сказали, что вечером второго июля побывали в кабинете у Кристы Эрни? И третье: почему вы мне солгали?

— Кто солгал? — спросила Рут Цбинден.

— Вы. Вы утверждали, что обе провели выходные здесь и только утром в понедельник вернулись в Базель.

— Неужели я так говорила?

Хункелер несколько смешался: он уже точно не помнил.

— Возможно, так говорила госпожа Швааб. Она сказала, что по понедельникам вы всегда выходите на работу позднее, так как проводите выходные в Шварцвальде, со своим другом. Поскольку в то утро вы появились позднее, я решил, что ночь с воскресенья на понедельник вы провели здесь.

— Я этого не говорила. Просто начало каждой новой недели для меня полный кошмар, поэтому я прихожу позднее.

— Ладно. Видимо, я ошибся.

Он взглянул на г-жу Мюллер, которая села на прибрежный песок и спокойно смотрела на воду.

— Здесь мне всегда хорошо, — проговорила она, — у журчащей, бурной воды. Когда ловлю рыбу, я забываю обо всем. А стоит вернуться в квартиру, снова одолевает депрессия. Уже целых полгода. Началось в марте, когда я заметила, что с Регулой дело плохо. Потому, наверно, и влюбилась в Рут. Пыталась спасти себя.

— И как? Успешно?

— Не знаю, смогла ли бы я без Рут выдержать это тяжелое время. Бывало, вернусь в воскресенье вечером в квартиру, и сразу наваливаются мысли о самоубийстве. Несколько раз даже подумывала, не помочь ли умирающей Регуле освободиться.

— Каким образом?

— Уколом в сердце, — сказала она так, будто это совершенно нормальная мысль. — В тот день, второго июля, у меня кончились антидепрессанты. Я позвонила Кристе, спросила, нет ли у нее. Она велела в полдевятого зайти к ней в кабинет и дала мне то, что я просила.

Все просто, все логично и понятно.

— А до того вы позвонили Генриху Рюфенахту и сообщили ему, что Криста Эрни на работе?

Светло-голубые глаза просияли ему навстречу.

— Нет. С какой стати?

— А кто присматривал за Регулой Хеммерли в выходные, когда вы уезжали в Шварцвальд?

— С тех пор как поставили диагноз, мы были здесь всего два раза. Мне срочно требовалась передышка. Оба раза за ней приглядывал Генрих Рюфенахт, до семи вечера. Потом его сменял кто-нибудь из «Шпитекса», до одиннадцати. А после одиннадцати опять дежурил Рюфенахт.

Хункелер закурил, три раза глубоко затянулся и щелчком отправил окурок в реку.

В воде мелькнула тень, маленький вихрь — рыба попыталась схватить окурок. Потом он медленно поплыл вниз по течению.

— Вот сейчас самое время ловить, — сказала г-жа Мюллер. — Сейчас они берут как надо.

— Еще минутку, — попросил Хункелер. — Почему вы даже словом не обмолвились о Генрихе Рюфенахте?

— Мерзкий тип, — сказала Рут Цбинден. — От него воняет.

— Но госпожа Хеммерли, судя по всему, довольно долго его любила.

— Если эксплуатацию можно назвать любовью, — заметила г-жа Мюллер. — Она его терпела.

— Семь лет назад, когда она пришла к вам, она тоже его терпела?

— Да. Ведь денег он не зарабатывал… Я могу идти?

— Последний вопрос. Что за перья у вас на шляпе?

— По-моему, это перья сойки.

— Большое спасибо.

Г-жа Мюллер встала, взяла спиннинг и шагнула в реку.


Хункелер опять сел в машину и поехал к выходу из долины, в направлении Базеля — через Вембах, Мамбах, Атценбах. Около четырех припарковался возле гостиницы «Лев» в Целле. Солидная старинная постройка располагалась на перекрестке, посреди деревни, когда-то это был первый здешний дом. Теперь, когда магистраль прошла в обход деревни, гостиница словно выпала из времени.

Нелли и Эдуард сидели в ресторане. Нелли устроила босые ноги на соседнем стуле, и Эдуард тампоном осторожно сушил ей пятки, собираясь наклеить новый пластырь.

— Ой! Больно же, черт возьми!

— Спокойно. Если и больно, то совсем чуть-чуть.

— Ничего подобного, ужас как больно, впору криком кричать.

— Ну и кричи себе, только не дергайся.

Хункелер заказал чашку кофе.

— Ну, как дела? Бодро шагаем вперед?

— То в гору, — сказала Нелли, — то с горы. В первый день через этот хренов Динкельберг в Адельхаузен. Вчера опять через какую-то хренову гору в Шопфхайм. Сегодня через эту хренову Хоэ-Мёр сюда, в забытую Богом дыру. Спрашивается только, зачем ему нужно тащить меня сюда.

— Обувайся, — сказал Эдуард.

— Эти окаянные бетонные чушки я не надену. Они мне ноги до кости сотрут.

— Нет, кеды.

Нелли достала из рюкзака кеды, обулась.

— Хорошо тебе говорить, у тебя ноги железные. Танк по пальцам проедет, а ты и не заметишь.

— Она устала, — сказал Эдуард, — но с ней полный порядок. А на Фельдберге все вообще будет отлично.

— Если я доберусь до вершины, а не сдохну по дороге.

Хункелер ухмыльнулся, глядя на загорелые худенькие плечи, на удивительно яркие зеленые глаза.

— По-моему, очень хорошо, что вы позволяете себя спасать. Все ж таки любовь — небесная сила, верно?

Нелли сморщила нос, потом показала ему язык и неожиданно расплакалась, уткнувшись лицом в носовой платок.

— Сломалась она, — сказал Эдуард, — а это первый шаг к выздоровлению.

Хункелер бросил в чашку два кусочка сахару, плеснул сливок.

— Позавчера на рассвете компьютерный зал «Анкары» взлетел на воздух.

— Нет, — сказал Эдуард, — только не это.

Над переносицей у него вдруг залегли две глубокие, резкие складки.

Нелли утерла слезы и спрятала платок.

— Где Лакки? — спросила она.

— Его выудили из Рейна, с веревкой на шее.

Все трое умолкли, и теперь Нелли заплакала по-настоящему. Она разом побледнела как полотно, в лице ничего не изменилось, только из-под опущенных ресниц катились слезинки, сбегали по щекам и капали с подбородка. Эдуард взял платок и утер ей лицо, с такой нежностью, что Хункелер изумился.

— Патрика и Свена я потерял из виду, но с Иовом и Рут связался по телефону. Вчера утром они завтракали в кафе на автостоянке «Альтдорф». Направлялись в Тессин.

— А Будда? — спросила Нелли.

— С ними.

— Стало быть, мы очень вовремя убрались из Базеля, — сказал Эдуард. — А то бы крупно влипли.

Хункелер отпил глоток кофе, на вкус довольно водянистого.

— Без вопросов и сейчас не обойтись, в смысле, когда вы вернетесь в Базель.

— Хорошо, — сказал Эдуард, — мы ответим. Но я мало что знаю. И Нелли тоже.

— Что же вам известно?

— Я вам уже говорил. Сказал, что Лакки недолго осталось, слишком глубоко он увяз, а мозгов не хватает.

Да, Хункелер хорошо помнил, что он именно так и сказал.

— Хотелось бы услышать имена.

— Нету имен. — Ответ прозвучал резко и решительно. — Мы имен не знаем.

— Иов молчал как могила, — сказала Нелли. — А Лакки скорее откусил бы себе язык, чем что-нибудь выдал. Это он давно усвоил.

— А где вы брали героин, если позарез было нужно?

— Не скажу.

На сей раз Эдуард покраснел как рак, даже оттопыренные уши стали свекольного цвета. Отпил глоток яблочного сока из стакана, который стоял перед ним на столе, и на секунду закрыл глаза. Потом взял себя в руки.

— Нелли не виновата, я тоже. Мы дадим показания, но только в присутствии моего адвоката. А завтра непременно продолжим поход.

— Сызнова через какую-нибудь хренову гору, — буркнула Нелли.

— Поздравляю вас, господин Фишер, — сказал Хункелер.

— С чем?

— У вас замечательная подруга.


Вечером, когда Хункелер вернулся в Эльзас, Хедвиг, в красном платье с глубоким вырезом, сидела за столом в гостиной и плакала. Глаза у нее покраснели, значит, плакала она уже давно.

— Никто меня не любит, — всхлипнула она. — Сперва без цыплят оставили, а теперь и вовсе бросили тут одну.

Он взял ее за руки, поднял со стула и пристально посмотрел в лицо.

— Что за ерунда?

— Никакая не ерунда. Мы договорились пойти потанцевать. А ты и думать об этом забыл.

— Вот оно что. Ты о помолвке на Шпицвальде? Верно, я напрочь о ней запамятовал. — Он сокрушенно покачал головой, а потом рассмеялся.

— Как ты умудряешься забывать о таких вещах? — сердито сказала Хедвиг. — Ты меня не любишь. Для женщины такие вещи очень важны.

— Для мужчины тоже. Все, поехали!

И они поехали. На Верхней дороге он увидел в зеркале заднего вида красный шар солнца, опускающейся к горизонту.

Праздник был тессинский. Тессинские тарелки с салями и мортаделлой, белый тессинский хлеб, красное тессинское мерло. Альбин и Конрад играли тессинские мелодии.

Народу собралось довольно много. Три Ворчуньины сестры, маленькие, кругленькие, крепкие женщины в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет. Две из них с мужьями, третья — вдова. Двое коллег Авраама, старики в поношенных костюмах, оба молчали, ели и пили много вина. Фермерская чета, воротившаяся из Брюниг-Швингена. И еще несколько человек из интерната для престарелых — Армин Меркле с женой, сестры Бюлер, супруги Шюпбах.

— Слушайте, господин комиссар, — сказал Меркле, — чем вы, собственно, занимаетесь целыми днями? Мы, простые швейцарские граждане, финансируем вас своими налогами. И на тебе — сперва убивают заслуженного врача. Потом душат молодого парня, он хоть и наркоман, но как-никак швейцарец. В какой стране мы живем, а? На Балканах?

— Откуда вам все это известно? — спросил Хункелер.

— От «Радио Базилиск». В новостях передавали. Они сказали, что отныне глаз с вас не спустят. Знаете что? Можно кое-что вам сказать?

— Пожалуйста.

— Базельская полиция никуда не годится. Давно пора было покончить с этой иностранной сволочью. Вышвырнуть их к чертовой матери, в наручниках. А начнут артачиться — пластиковый мешок на голову, и дело с концом.

— Твое здоровье! — сказал Хункелер, поднял бокал и улыбнулся Хедвиг. Выглядела она замечательно, и праздник ей нравился.

Вино было хорошее, салями и мортаделла выше похвал. Только хлеб суховат.

— Можно тебя пригласить? — спросил Хункелер. Взял Хедвиг за руку и потянул в угол, где освободили место для танцев. Танцевали они целый час, подпевая по-итальянски музыке:

Чудесной ночью плывем в гондоле,
С Лизеттой милой займусь любовью.
Наутро в семь часов Хункелер сидел на кухне и, глядя в окно, пил третью чашку чая. Зеленый дятел, описав красивую широкую дугу, сел на трухлявую грушу возле свинарника, передвинулся чуток повыше и застучал клювом. Его красная шапочка поблескивала на солнце. Сухой сук, точно арабский полумесяц, торчал на фоне блекло-голубого неба.

В ушах у комиссара все еще звучала вчерашняя тессинская музыка, хриплый голос Альбина, звон гитары. Как замечательно — влюбляться, в его-то годы, причем все время в одну женщину.

Он достал блокнот и карандаш и начал писать.

«Понедельник, 9 июля.

Первое: ровно неделю назад Кристу Эрни нашли убитой.

Второе: в первые дни ничего не происходило.

Потом внезапно целая лавина событий. Взорвалась „Анкара“, задушен Лакки Шиндлер, обнаружен Генрих Рюфенахт.

Третье: „Анкара“ меня не интересует, и Лакки Шиндлер тоже. Зато Рюфенахт очень даже интересует. Ужасно противно, но никуда не денешься.

Четвертое: Карин Мюллер — возможно, подстрекательство к убийству?

Пятое: куница слопала цыплят. Ужасно — не для куницы, но для цыплят.

Шестое: здесь лучезарное утро. Ужасно, что нельзя остаться.

Седьмое: визит к антиквару Дрейфусу.

Восьмое: совещание будет ужасно противное. Девиз: „Пошли вы все в задницу!“ — иначе не выдержать.

Девятое: вечером наведаться к Рюфенахту. Он, конечно, будет вилять и хитрить, но я его уличу.

Десятое: тессинская музыка иной раз отвратительна, иной раз — чудо как хороша».

Хункелер налил себе четвертую чашку, стал пить. Чай был горький, настаивался слишком долго. Он снова схватился за карандаш.

«Одиннадцатое: почему у зеленого дятла красная шапочка? Почему он такой красивый?»

Вошла Хедвиг, в синем пеньюаре. Ступала осторожно, вроде как не совсем проснулась. Он налил ей кофе.


В половине десятого он был на Дюфурштрассе, звонил в дверь антиквара Дрейфуса. Ему открыли, он поднялся по широкой лестнице и вошел в переднюю солидной старинной квартиры. По стенам витрины со скарабеями и бронзовыми фигурками Анубиса, Осириса, Исиды. Две известняковые плиты с иероглифами, на третьей — длинное лицо и изогнутые губы Эхнатона.

Дрейфус оказался кряжистым семидесятилетним мужчиной с седой шапкой густых курчавых волос. Хункелер представился, вынул из кармана скарабея и подал ему. Антиквар мельком взглянул на вещицу и улыбнулся. Потом прошел в комнату — судя по всему, это был кабинет, — сел и вставил в правую глазницу специальную линзу. Минут пять он изучал жука, молча, крепко сжав губы. После чего положил линзу и скарабея на стол. Лицо озарилось счастливой улыбкой.

— Вообще-то я мог бы и не разглядывать его так тщательно. Я сразу понял, что это не подделка.

— По каким признакам?

— Голубчик, я уже пять десятков лет занимаюсь древностями. Как взял его в руки, так сразу и понял. На редкость красивый экземпляр. Эпохи Тутмоса Третьего, такие нечасто встретишь. Более поздних, эпохи Рамсесидов, девятнадцатой и двадцатой династии, сохранилось куда как много. А дальше сплошной упадок. Вам знакома гробница Тутмоса Третьего?

— Нет.

— Она невелика. Но, на мой взгляд, удивительно красива. На стенах небольшие фигуры, как бы в стиле Пикассо. Компактное, невероятно впечатляющее единство. Но скарабеев той эпохи дошло до нас очень немного.

Дрейфус поднял взгляд на комиссара — с напряженным ожиданием.

— Он не мой, — сказал Хункелер. — Не знаю, захочет ли владелец его продать. Тем не менее я бы хотел узнать его приблизительную стоимость.

— Еще тридцать лет назад можно было купить такого за несколько сотен франков. Но с тех пор цены невероятно выросли. Люди ищут вечные, надежные ценности. К тому же вывоз предметов древнеегипетского искусства жестко ограничили. Хороший товар, конечно, достать можно, однако не вполне законным путем. Я этим не занимаюсь, не хочу портить себе репутацию.

Левой рукой Дрейфус взял скарабея, положил на тыльную сторону правой и секунду-другую любовался жуком.

— Я бы продал его за восемь тысяч франков. Если б взял на комиссию, с вашего разрешения. Но вы не желаете продавать.

Он положил скарабея на стол. Хункелер взял безделушку, спрятал в карман.

— Большое вам спасибо. Само собой, я оплачу ваше экспертное заключение.

— Ну что вы. Я очень рад, что мне довелось увидеть такого изумительного скарабея.

Антиквар проводил Хункелера к выходу.


Хункелер заехал на Миттлере-штрассе, припарковался, вынул из ящика почту. Поднялся в квартиру, распахнул все окна, чтобы впустить свежий воздух. Потом просмотрел почту. Ничего интересного, все отправилось в мусорное ведро.

Потом он сходил к киоску на Бургфельдер-плац, купил пачку «Рёссли-20. Суматра» и пачку «Филлигер. Премиум № 8». С этими покупками зашел в «Летний уголок» и подсел к Эди, за стол завсегдатаев.

— У меня есть четыре кружка тессинского сыру, — сказал Эди, — один посетитель подкинул, у него там дача. Вчера привез. С оливковым маслицем, уксусом и черным перцем — объедение, пальчики оближешь! Хочешь попробовать?

— Нет, спасибо. Сделай мне эспрессо.

Эди разочарованно пошел к кофеварке, послышалось шипенье, он наполнил чашку, отнес Хункелеру и скрылся на кухне.

Хункелер достал две сигары — одну «Рёссли-20» и одну «Премиум», — снял целлофан и положил их рядом друг с другом. «Рёссли-20» потолще «Премиума», но мундштуки у обеих одинаковые, конически заостренные.

Он взял со стола газеты. «Базлер цайтунг» сдержанно сообщала, что на Базельской ривьере, прямо за Миттлере-брюкке, из Рейна вытащили покойника. Имя его пока не названо. Неясно также, утонул он или стал жертвой преступления. Идет дознание.

«Бульварцайтунг» напечатала на первой полосе поясную фотографию Лакки Шиндлера. Снимок сделан минимум лет десять назад. Вол осы до плеч, вид здоровый, на липе улыбка. Внизу подпись: «Лакки — вторая жертва убийцы докторши?»

Хункелер пробежал глазами текст, состоявший из вопросительных утверждений и упреков по адресу базельской полиции. «Конец базельской политике в области наркотиков? Что утаивает полиция? Когда наконец нам дадут полную информацию?»

Хункелер хотел было позвонить главному редактору и спросить, откуда у него имя и фотография. Но отбросил эту мысль, он шел по другому следу.

Эди вернулся к столу, с тарелкой, на которой лежали два кругленьких сыра, сбрызнутые оливковым маслом и уксусом, посыпанные черным перцем. Отрезал кусочек, положил в рот, заел хлебом. Глаза у него блестели.

— Сыр — экстра-класс! — Заметив на столе сигары, он удивился: — Ты что, сменил курево?

— Нет, — отозвался Хункелер, — просто прикидываю, можно ли их спутать.

— Конечно, нет. Та, что слева, потолще будет.

— Окурки, наверно, все ж таки спутать можно. Когда их тушат, они лопаются, раздавливаются. И уже не видно, которая толще.

Эди взял нож и обрезал кончики сигар.

— Раскури, а потом затуши. Тогда и увидим.

Хункелер так и сделал. Раскурил обе и положил в пепельницу.

— Чем вы, собственно, занимаетесь целыми днями? — Эди разрезал другой сыр. — Второе убийство за одну неделю. И ничего не происходит.

Хункелер почувствовал, как внутри закипает злость.

— Кончай, а? Лучше ешь поменьше.

— Я ем, когда хочу. Чувствую себя лучше, когда ем.

— Окочуришься от жратвы.

— Почему бы мужчине в мои годы не быть толстяком? Что у меня еще осталось в жизни?

— Отвернись, — приказал Хункелер. — Сейчас я их затушу.

Эди закрыл глаза и причмокнул — сыр явно пришелся ему очень по вкусу. Хункелер затушил в пепельнице обе сигары, от которых остались примерно сантиметровые окурки.

— Можешь открыть глаза.

Эди открыл глаза, отправил в рот остатки второго сыра и секунду-другую рассматривал окурки.

— Справа толстая, слева тонкая. Сразу видать.

— Что ж, видать так видать, — вздохнул Хункелер и закурил сигарету.


Комиссар поехал к Рейну, спустился в купальню. Паводок еще не схлынул, река непривычно быстро мчала исполинские массы мутной воды на север, к морю. Буксир тащил в сторону Швайцерхалле нефтеналивную баржу, носовая его волна мощно накатывала на берег.

Прибрежная дорожка подтоплена. На паромной пристани толпятся туристы с детьми, все ребятишки с красными рюкзачками за спиной. Асфальт приятно теплый.

Возле гостиницы «Три волхва» Хункелер сошел по лестнице к реке и прыгнул в воду. Течение тотчас подхватило его, но он как раз этого и хотел. Галька на дне шуршала громче обычного. Он лег на спину, устремив взгляд ввысь, в хрустально-прозрачную голубизну. Вот так, наверно, течение несло и Лакки Шиндлера, ночью скорее всего, ведь людей душат не при свете дня, а во мраке ночи. На шее у парня была веревка, которая запуталась в лопастях лодочного мотора.

Возле купальни Хункелер вылез из воды, принял душ и поднялся наверх, в закусочную. Съел тарелку салата, выпил кофе с молоком, полюбовался рекой.


На совещании в 14 часов царила беспомощная нервозность. Брезгливая, обиженная физиономия Сутера, собачий взгляд Мадёрена, даже де Виль словно бы растерял весь свой оптимизм.

— Это катастрофа, — сказал Сутер. — Как видно, мы уже абсолютно не владеем ситуацией. Мало нам того, что до сих пор неясно, кто мог убить госпожу Эрни; тут мы как блуждали в потемках, так и блуждаем. Конечно, в кои-то веки можно и не найти убийцу. Но вдобавок прямо посреди города, на глазах у наших сотрудников, взлетает на воздух пиццерия, а одного из подозреваемых, с которого нам бы следовало день и ночь глаз не спускать, хладнокровно убивают и бросают в Рейн — вот это уже совершенно возмутительно, ни в какие ворота не лезет. Мы кто такие вообще? Кучка жалких дилетантов, неспособных обеспечить в этом городе безопасность? Престарелые деревенские жандармы? Или энергичная, активная, боеспособная группа?

Он замолчал, ожидая откликов на свою диатрибу. Все смотрели впол. Потом слово взял Рюинер:

— Очень сожалею, но мне пора идти. Сказать могу немного. Лакки Шиндлера однозначно удавили, веревкой. Случилось это вчера, около девяти вечера. Видимо, перед смертью его еще и пытали. Били по голове и по ребрам, на спине следы ожогов от сигарет. Очевидно, хотели что-то из него вытянуть. Сразу после убийства, должно быть, труп бросили в Рейн. Предположительно в расчете на то, что он навсегда исчезнет в бушующей реке. Пока у меня все. Благодарю за внимание, господа.

Рюинер вышел.

Настал черед де Виля. Он сообщил, что в компьютерном зале «Анкары» сработало взрывное устройство с часовым механизмом. Преступник пробрался через задний двор, разбил окно, бросил внутрь бомбу и спокойно удалился. Помещение полностью разрушено, эффект взрыва был точно рассчитан. Больше на данный момент ничего сказать нельзя, но отдел работает на полную мощность.

Мадёрен доложил, что произведено семнадцать арестов, все в наркоманских кругах, большей частью дилеры. Никто пока не признался, и он вообще сомневается, что можно ожидать признательных показаний. Расколоть этих гадов практически невозможно, молчат как воды в рот набрали. К тому же весьма вероятно, что и подрывник, и убийцы Лакки Шиндлера уже успели выехать из Швейцарии. Обычное дело, как правило, они всегда чуточку опережают сыщиков. Лучше всего вообще не впускать эту шушеру в страну, добавил он.

— У вас все? — осведомился Сутер.

Мадёрен пожал плечами. Пожалуй, да.

Халлеру докладывать было не о чем, Луди тоже.

Тогда слово взял Хункелер. Сказал, что взрыв в пиццерии и убийство Лакки Шиндлера интересуют его лишь постольку поскольку. Этим пусть занимается коллега Мадёрен. Сам он целиком сосредоточился на деле Кристы Эрни. И у него есть горячий след, который он тщательно проверяет. Ведет этот след к человеку по имени Генрих Рюфенахт, швейцарскому писателю, проживающему в Эльзасе, в Мюспахе. Вполне вероятно, что именно он написал угрожающее письмо и сделал анонимный звонок в «Бульварцайтунг». Он, Хункелер, уверен в этом почти на сто процентов. Однако подробно докладывать о расследовании пока рановато. Он просит предоставить ему свободу действий. Вообще, по его мнению, дело Кристы Эрни никак не связано ни с взрывом в «Анкаре», ни с убийством Лакки Шиндлера.

Довольно долго все молчали, обдумывая услышанное.

— Вы уже подключили французскую жандармерию? — спросил Сутер.

— Нет, слишком рано пока.

— Хорошо бы, базельская уголовная полиция хоть одно дело раскрыла, — сказал Сутер. — От журналистов никакого житья нет… Что ж, комиссар, продолжайте заниматься делом Кристы Эрни.

На этом совещание закончилось.

Хункелер еще некоторое время посидел в кабинете, откинувшись на спинку стула, упершись ногами в край стола и положив голову на колени. Размышлял, что предпринять дальше. Однако на ум ничего не приходило.

Он услыхал, как открылась дверь. Пришел Луди. Хункелер узнал его осторожные шаги и открыл глаза.

— Я облазил все возможные источники. О Генрихе Рюфенахте нигде ни слова. В том числе и как о писателе. Если он и печатался, то наверняка в каком-нибудь совсем уж крохотном издательстве.

— Он пока ничего не публиковал.

— Какой же он тогда писатель, если ничего не публиковал? Разве не так?

— Необязательно. Писатель — тот, кто пишет. Рюфенахт писал каждый день, с двадцати до двадцати двух часов. Вплоть до четверга, четвертого июля. Писал для своей жены. Она единственная разбирала его почерк. Но ровно месяц наш она умерла.

— Почему же он продолжал писать, если она умерла?

— Не знаю. Знаю только, что семь дет назад операция на простате сделала его импотентом.

— Интересно! — Луди рассмеялся, по обыкновению беззвучно. — Минутку, я схожу за кофе.

Хункелер не пошевелился, погружаясь в себя и успокаиваясь. Услыхал, как Луди вернулся, увидел бумажный стаканчик, который тот поставил перед ним. Взял в руки, отхлебнул глоток. Кофе оказался никудышный, сущая бурда.

— Ты уверен? — спросил Луди.

— Почти. Полную уверенность дает только признание.

— Я довольно хорошо знаю Эльзас, — сказал Луди. — Часто совершаю там пешие походы. Летом, когда все цветет, это настоящий рай. А зимой, в туман и дождь, — гнездо депрессии.

— Необязательно. Когда в печи потрескивают дрова, а на коленях мурлычет кошка, там очень уютно.

— У тебя есть женщина, которая тебя любит.

Хункелер кивнул.

— А ты представь себе, — сказал Луди, — что семь лет кряду сидишь зимой в деревенском доме, утонувшем в тумане, и ждешь жену. А она не едет, потому что спать с ней ты не можешь. Поди, и другого завела, а?

— Да.

— То-то и оно. Пишешь, конечно, каждый вечер, с железным упорством, потому что это помогает тебе жить. Но вот что ты пишешь?

— Понятия не имею.

— Еще как имеешь. Ты пишешь о своей тоске, о добрых старых временах. А вдохновение мало-помалу уходит. Ты по-прежнему пишешь фразу за фразой, но в них нет огонька, нет напора. И ты это замечаешь. Сам того не желая. Иначе и быть не может. Потом тебе вдруг становится безразлично, жив ты или мертв, любишь или нет. А поскольку не слышишь чужого дыхания, уже не понимаешь, дышишь ли сам. И тогда начинаешь думать о поступке, который докажет, что ты вправду еще жив. Пусть даже этот поступок приведет к смерти. Может, так все и было? Как по-твоему?

— У Рюфенахта алиби. Вечером второго июля он сидел в комнате, которую снимает в мюспахском «Разъезде», и писал.

— Кто-нибудь его видел?

— Конечно. Хозяйка видела, как он зашел в комнату, а через два часа вышел.

— Сколько времени нужно, чтобы на машине добраться от этого трактира до Титлисштрассе?

— Четверть часа.

— Вот то-то же. Ты бы все-таки сходил посмотрел, что там за комната.


Хункелер проехал мимо «Разъезда», возле которого было припарковано несколько тяжелых мотоциклов. За столиком под каштаном сидели парни, упакованные в черно-красную кожу; защитные шлемы лежали на земле. Над Вогезами висело у горизонта огненно-красное солнце.

Он медленно подрулил к Старой Почте и остановил машину. Рюфенахт был в саду, в тех же, что и прошлый раз, грязных штанах, в том же драном пуловере. Гостю он, похоже, обрадовался.

— Потоп миновал, — сказал он, — скоро возродятся райские кущи.

— Я бы хотел поговорить с вами.

— Пожалуйста, я к вашим услугам. Зайдемте в дом.

Они прошли на кухню. Рюфенахт порезал несколько помидорин, посолил. Достал сало и сыр, откупорил бутылку «Кот-дю-Рон». Они чокнулись. Жуткая кислятина.

— Либо вы ненастоящий алкоголик, либо у вас нет денег, — сказал Хункелер.

— Почему?

— Алкоголики с деньгами пьют хорошее дорогое вино, потому что беспокоятся о своей печени.

— У меня денег нет.

Оба не спеша принялись за еду. Помидоры были просто объедение, видать, со своего огорода. И сало отличное.

— Кое-кто нашел скарабея, — сказал Хункелер, — под деревьями на ферме возле Шпицвальда. Я показав его эксперту. Скарабей подлинный, эпохи Тутмоса Третьего.

— Надо же, какой случай! — воскликнул Рюфенахт. В уголках губ опять проступила усмешка. — Кто же выбрасывает такие вещицы?

— Наверно, кто-то разочарованный в любви.

Рюфенахт кивнул:

— Вы хороший психолог. Я вам уже говорил. Потому мне и нравится с вами беседовать. Больше я почти ни с кем не разговариваю.

Он медленно, мелкими глотками, пил вино. На лице ни малейших признаков алкоголизма.

— Позвольте узнать, на какие средства вы живете.

— Мне ничего почти не нужно. Проценты за дом невелики, картошка и овощи с собственного огорода.

— И все-таки деньги вам требуются.

Теперь Рюфенахт ухмыльнулся открыто, во весь рот.

— Вы же знаете. До сих пор я жил за счет Регулы Хеммерли.

— А теперь?

— Теперь с этим кончено.

— А литературным трудом вы не можете зарабатывать?

Рюфенахт покачал головой. Игра в вопросы и ответы явно его забавляла.

— Вероятно, мог бы. Но не уверен, я ведь не следую моде. Нынче все пишут про секс, а этого я предоставить не могу.

— Что же вы пишете?

— Я пишу с двадцати лет. Как раз в ту пору закончил коммерческое училище. И мне предложили хорошую работу. Надо было сделать выбор — принять это предложение или нет. Прими я его, я бы наверняка зарабатывал вполне достаточно, чтобы обзавестись семьей. Но такая работа мне не нравилась. Хотелось попробовать что-то новое, особенное. Я купил десяток школьных тетрадей в клетку и решил их заполнить, записывая каждый день по одной фразе. Не больше и не меньше. Жил я очень скромно, через некоторое время сдал на аттестат зрелости, пошел в университет. Как я уже говорил, было это в Базеле. Немногим позже я познакомился с Регулой. Она всегда за мной приглядывала, а месяц назад ее не стало.

— Как же звучала самая первая ваша фраза?

— Человек живет на свете, чтобы делать выбор, и я выбрал свободу быть самим собой.

— В сущности, это две фразы.

— Нет. — Улыбки на губах Рюфенахта как не бывало.

— Да. Человек живет на свете, чтобы делать выбор. Это первая фраза. И я выбрал свободу быть самим собой. Это вторая.

— Бросьте цепляться к мелочам, критикан несчастный. Я сам решаю, что одна фраза, а что нет. Для меня одна фраза заключена между двух точек. А что помешается между двух точек, определяю я сам.

— И с тех пор вы каждый день заталкивали меж двух точек произвольное количество слов?

— А вы не лишены чувства юмора, — сказал Рюфенахт, — мне это нравится.

— Как звучит последняя из записанных вами фраз?

— Жить — значит любить, любить — значит становиться виновным, становиться виновным — значит нести наказание, нести наказание — значит умереть, умереть — значит жить.

— Печальная фраза. Правда, я не вполне ее понимаю.

— Печальная, но верная.

— Вы часто писали о любви?

— Конечно. Любовь — загадка жизни.

— Что это значит?

— А то и значит, что без любви жизнь невозможна. Она и начинается актом любви, зачатием. Любовь — единственная животворящая сила, какой владеет человек. Но что такое любовь, никто в точности не знает. Производство гормонов, чувство, инстинкт продолжения рода? Любовь — загадка, ведущая к жизни.

— Хорошая фраза.

— Верно. Это моя предпоследняя фраза. Я записал ее в минувший понедельник.

Рюфенахт налил еще вина, сунул в рот кусок сыру. Ел он как человек, давным-давно отвыкший есть в компании. Решительно, жадно.

— Значит, вы целый день тратили на обдумывание одной-единственной фразы, — сказал Хункелер.

— Да. И вечер тоже, до двадцати двух часов. Потом прекращал раздумья.

— После вас останется труд целой жизни.

— Точно. Не знаю, правда, увидит ли он свет. Да это и не важно. Важно, что все это записано.

Он опять улыбнулся, едва ли не самодовольно. Отпил глоток вина.

— Поэзия — штука отстраненная. Потому-то она и важна.

— Откуда вы, живя в такой изоляции, черпаете опыт, черпаете свои премудрости?

— Я живу вовсе не в изоляции, а среди природы. Наблюдаю природу. Разговариваю с осликами, с курами, с овцами. Примечаю, когда им хорошо. А когда им плохо, я их подбадриваю. Они меня слушают. И все-все понимают и отвечают.

Он достал из ящика стола коробку «Рёссли-20», открыл, вытащил сигару, закурил. Сигара была последней в коробке.

— Мне казалось, вы курите «Премиум».

— Обычно да. Эту кто-то оставил в «Разъезде». И Марго отдала ее мне.

Он с удовольствием вдохнул дым, выпустил его через нос.

— Раньше были отшельники, которых все почитали. Столпники, ясновидицы, брат Клаус. Люди приходили к ним за советом. Нынче над ними смеются. Нынче все в кучу сбиваются. Кто громче кричит, тот и лучший.

— Вы живете отшельником?

Странная улыбка опять исчезла. Взгляд стал жестким.

— Что вы имеете в виду? У меня есть свои знакомства. Марго, например, хозяйка «Разъезда». Она всегда помогает мне в трудных ситуациях.

— Регула Хеммерли оставила вас семь лет назад. Почему?

Рюфенахт встал, на миг словно бы задумался, потом подошел к двери, открыл ее. Вошла черная кошка. Он опять сел, кошка прыгнула к нему на колени.

— Я больше люблю кошек, чем женщин, — сказал он. — С кошкой всегда сразу понятно, что она будет делать, что она хочет. Женщина клянется тебе в верности. А потом бросает…

— Вы давно знали, что она лесбиянка?

Рюфенахт закрыл глаза, плаксиво скривил лицо. Но не заплакал, слез не было.

— Перестаньте бередить открытую рану.

Оба замолчали. Слушали мурлыканье кошки, крик сыча, которому ответил другой. Потом взревели мотоциклы. Моторы работали на полных оборотах, едва не захлебываясь. Мало-помалу грохот удалился в сторону Кнёренга и стих. Рюфенахт опять открыл глаза, улыбнулся.

— У каждого свои печали. Свои я утоляю писанием. То есть утолял до последнего времени. А теперь не могу.

— Не понимаю. Кто всю жизнь писал, будет писать до самой смерти. Особенно когда на душе тяжело.

— Я уже говорил, что вы хороший психолог. Однако понимаете вы не все.

— Чего же я не понимаю?

— Бывает печаль настолько огромная, что ее даже не осознаешь как печаль. Она становится нормальным состоянием. И тогда жизнь прекращается, хотя ты по-прежнему дышишь.

— И вы достигли такого состояния?

Рот опять улыбнулся, бескровный и странно вялый.

— Записать слово — это жизнь, любовь. Слово — ответ на смерть. Я уже не знаю ответа.

— Может, вам бы стоило побольше бывать среди людей. Разговаривать с людьми.

— Я так и делаю. Сами видите — я ведь разговариваю с вами. И это замечательно.

— Ладно. — Хункелер встал. — Мы продолжим этот разговор. Если не возражаете, завтра я зайду снова.

— Буду очень рад.

Рюфенахт проводил гостя к выходу. На прощание они пожали друг другу руки, как старые знакомые.


Наутро Хункелер часов до десяти провалялся в кровати Хедвиг. Она разбудила его в восемь, спросила, не хочет ли он позавтракать. Он только отмахнулся. И она уехала в Базель повидаться с приятельницей.

Сейчас он нежился на простынях, которые пахли Хедвиг, наслаждался утром. Слушал, как насвистывает зяблик, как щебечет лазоревка. Сидит, наверно, на ветке ивы, стучит по ней клювиком. С деревенской улицы доносился рык трактора, где-то завывала циркулярная пила.

Хункелер поднялся с кровати, поставил на кухне чайник. Съел йогурт, миску овсяных хлопьев с молоком и глазунью из двух яиц. Яйца, правда, были не от своих кур, но когда-нибудь и своя птица будет. Хедвиг не отступится, он ее знает.

Надев крепкие ботинки, комиссар вышел из дома, снял с крюка косу. Тщательно отбил, мокрым бруском, как полагается. Расставил ноги пошире и принялся выкашивать лужайку, мощными, округлыми взмахами. Ему нравилось это движение, нравилось, что со лба капает пот. Зазвонил телефон. Ну и пусть его тарахтит, в конце концов уймется.

Он скосил весь участок между сливой и ивой, а потом бросил, потому что набил на правой руке две мозоли. Немного полюбовался малиновкой, которая склевывала в скошенной траве букашек, и решил как следует прогуляться.

Прошагал мимо прудов, возле которых проживало цыганское семейство, до Йеттингена и дальше, до Франкена. Потом двинул в гору, к Виллеру, большей частью через лес. Буки, дубы, вишни, акации. Елей тут не было, промышленным здешний лес никогда не считался. Дошел до древней крепости — от всей округлой постройки остался один только вал. Прилег под буком, слушая птичий щебет, и ненароком уснул. Проснулся на боку. Правая рука затекла, пришлось хорошенько ею потрясти, чтобы восстановить кровообращение.

Потом он еще два часа шел на юг, мимо кукурузных полей и через лес. Временами открывалась панорама Юры. Темные увалы, густо поросшие лесами.

Завернул в трактир «Сезар», взял пиво и порцию ветчины с белым хлебом и острой горчицей. Закусывая, разглядывал пенсионеров за соседними столиками — женщины в легких цветастых платьях, мужчины в спортивных рубашках. Они пили эльзасское вино из глиняных кувшинов, некоторые мужчины курили сигары.

Хункелер смотрел, как трактор тащит два прицепа, нагруженные здоровенными, в человеческий рост, тюками сена. Тракторист пытался задним ходом загнать прицепы в сарай. Шестая попытка увенчалась успехом. Все закивали и удовлетворенно взялись за стаканы.

Через несколько лет, думал Хункелер, я тоже выйду на пенсию. И буду сидеть тут, убивать время. Хорошо, что у меня есть Хедвиг, с ней не заленишься.

Он пошел дальше, наискось через лес. Глинистая почва еще не просохла после грозы. Наконец он пересек болотистый луг, на котором паслись черно-белые коровы, и вышел к дороге на Мюспах.


В семь вечера Хункелер был в «Разъезде». Снаружи у стены стояли велосипеды. Сами велосипедисты, жилистые старики в красных майках и черных штанах из оленьей кожи, сидели под каштаном, пили пиво.

Хункелер поздоровался с троицей завсегдатаев и заказал бутылочку минеральной, половину тминного мюнстерского сыра и белый хлеб. Ел не спеша, с удовольствием, тщательно подбирая зернышки тмина. Потом взял со стены выпуск «Альзаса», начал читать. Зарубежную информацию оставил без внимания, а вот местные новости проштудировал основательно. Заметки сообщали о ненастье. Из-за паводка Иль вышла из берегов. Почти все прибрежные деревни затопило. В Ильфурте бурный поток утащил с собой двух свиней, из которых спасти удалось только одну. Вторая, увы, утонула, но ее тем не менее пустили на колбасу. Унесло также несколько десятков кур, кроликов и одну овцу. Смыло мост. Даже одна старушка, устремившаяся спасать курицу, чуть не утонула, но двое отважных мужчин в последнюю секунду сумели вызволить бедняжку.

Хункелер подозвал хозяйку и заказал кофе.

— Вы уверены, — спросил он, когда она принесла чашку, — что в прошлое воскресенье господин Рюфенахт все два часа провел наверху?

— Но что случилось, мсье? Вы держите мсье Рюфенахта под soupçon[18]?

— Что вы, никоим образом. Какие подозрения?

— То-то же. Мсье Рюфенахт — un homme excellent[19].

— И все-таки, — настаивал Хункелер — Вы совершенно уверены?

Хозяйка села, сложила руки на коленях, задумалась.

— Mais oui[20], я уверена.

— Допустим, ему пришлось выйти в туалет.

— Нет, здесь мсье Рюфенахт никогда в туалет не ходит, он пиво не пьет. Бывало, конечно, спускался вниз и выходил на несколько минут. Мол, иной раз невозможно выдержать напряжение в комнате. Надо пройтись, минуту-другую. Но в прошлое воскресенье такого не было, я уверена.

— Можно взглянуть на его комнату?

— Разумеется. Но ничего особенного там нет. Très simple[21], стол, стул да кровать.

Она провела его в глубину зала, к лестнице. Наверху отперла одну из дверей. Они вошли.

Комната была маленькая, с единственным окном, выходящим на задний двор. Голый пол из широких еловых досок. Белые оштукатуренные стены, бачки на потолке. В углу кушетка, стул, простенький дубовый стол, на котором не было ничего, кроме пепельницы. А в пепельнице два сигарных окурка. Хункелер присмотрелся — безусловно, «Премиум». На стене справа — рамка с портретом Регулы Хеммерли. Светлые волосы, большие темные глаза. Стекла в рамке нет, осколки валялись на полу.

— Mon Dieu[22], что это? — воскликнула хозяйка. — Кто это сделал?

Хункелер пожал плечами — он понятия не имел.

— Последний раз, когда я приносила ему бутылку вина, стекло было целехонько. Не иначе как кулаком разбил. Одну минуточку!

Он услышал, как хозяйка спустилась вниз. Подошел к окну, открыл. До земли метра три. Спрыгнуть во двор особого труда не составит. А вот снова забраться в окно уже очень непросто. Он бросил взгляд на дровяной сарай — там на крючьях висела пятиметровая лестница.

Хункелер сел на стул и стал ждать хозяйку. Она вернулась с совком и веником и принялась заметать осколки.

— Не знаю, какая муха его укусила. В последнее время он вел себя очень странно. Все больше молчал.

— А в минувшее воскресенье? Как он себя вел?

— Чудно. Со мной держался как чужой. Выпил всего-навсего одну кружку пива внизу, в зале, и все время смотрел в стол.

— А в следующие вечера?

— В понедельник и во вторник? Точно так же. Теперь вот еще и стекло в рамке разбил. Это портрет женщины, которую он любил, хоть она и сбежала от него. Un grand amour, mais tragique[23].

— Но ведь это всего-навсего фотография.

— Ну не говорите, мсье. Фотография — она все равно что сам человек. Можно убить человека, если воткнуть иголку в его фотографию. Разве вы не знаете?

— Теперь знаю, — отозвался Хункелер. — Меня интересует еще кое-что. Кто-нибудь видел, что в то воскресенье в двадцать один час машина Рюфенахта действительно стояла возле вашего «Разъезда»?

Хозяйка поднесла обе руки ко рту, в глазах ее плескался ужас.

— Pourquoi?[24] Он что-то натворил?

— Нет, не думаю.

— Захворал?

— Нет, я вчера видел его. Все в порядке.

— Tant mieux[25]. Мсье Рюфенахт всегда ставит машину на автобусной остановке. Не знаю почему. Он ведь вообще чудак. Остановка расположена метрах в тридцати отсюда, на дороге в Кнёренг. Из трактира ее не видать.

— Может, кто-нибудь, возвращаясь домой, видел его машину?

— Пойдемте спросим Мишеля.

Они спустились вниз. Хункелер подсел к завсегдатаям.

— Хочу спросить, не видел ли кто из вас в прошлое воскресенье, в девять вечера, машину мсье Рюфенахта.

Завсегдатаи призадумались.

— Нет, — сказал наконец один из синих комбинезонов.

— Может, ты видал? — обратился второй к коротышке в резиновых сапогах. — Ты же около десяти домой отчалил.

— Верно, я каждый вечер около десяти ухожу домой. Не помню, чтобы в тот вечер машина стояла там. Но если б ее не было на автобусной остановке, я бы наверняка заметил. Так что она явно стояла на обычном месте.

— А почему вы так рано уходите?

— Я безработный и сижу тут с обеда, а к десяти обычно уже устаю.

— Но разве разрешается ставить машину на автобусной остановке?

— Mais bien sûr[26], мсье. Вечером автобусы не ходят.


Хункелер вырулил на дорогу к Старой Почте. Хорошее настроение, сопровождавшее его на давешней прогулке по лесу, улетучилось. Он нервничал, злился на себя, на свою профессию. Знал, что ждет впереди. Бесконечные, дотошные расспросы, атаки и отходы, в промежутках мерзкая доброжелательная улыбочка, потом снова атака, пока жертва не капитулирует.

Ему это не впервой, допросы он вести умел. Умел отвлечь, вызвать доверие и тотчас вновь глубоко уязвить. Он хорошо разбирался в психологии преступников, которые в ходе его допроса вдруг оборачивались жертвами. Омерзительно, подло, однако иначе нельзя.

Втайне Хункелер надеялся, что Рюфенахт выстоит. Как-никак он человек умный, упорный, решительный, — словом, равный, достойный противник, который прекрасно владеет собой и умеет защищаться. Разве такому место в тюрьме? И кто будет присматривать за его скотиной?

Может, это вообще не Рюфенахт? Но зачем он тогда заявил о себе? Зачем так упорно настаивая на разговоре? Наверно, все-таки хотел, чтобы его уличили.

Небо над Вогезами тускло светилось — темная багряная полоса, переходящая в светлую, прозрачную синеву. В зеркале заднего вида отражалась полная луна, висевшая низко над Шварцвальдом.

Рюфенахт был в саду. Словно бы ждал. Они сразу прошли на кухню, и Рюфенахт достал помидоры, сало, сыр и хлеб. Хункелер поблагодарил, сославшись на то, что уже поужинал. Но от стаканчика-другого вина не откажется.

Они чокнулись, и Хункелер немедля перешел в наступление:

— Я знаю, что вы импотент. Из-за операции на простате, сделанной семь лет назад.

Рюфенахт даже бровью не повел. Спокойно разрезал помидорину, посолил, поперчил и, отправив одну половинку в рот, принялся смачно жевать.

— Я так и думал, что вы знаете. Но разве это не подпадает в рамки врачебной тайны?

— Нет. В случае убийства не подпадает.

— Значит, вы подозреваете меня в убийстве Кристы Эрни?

— Вы же сами знаете.

— Да, знаю. И мне это вполне понятно. Иначе бы вы не пришли и не стали со мной разговаривать.

— У вас есть мотив, и не один. Во-первых, в случае с вашей простатой именно госпожа Эрни приняла неправильное решение, которое сделало вас импотентом. Импотенция же стала одной из причин, приведших к тому, что вы потеряли женщину, которую любили много лет. Во-вторых, госпожа Эрни слишком поздно распознала у вашей возлюбленной рак, так что уже ничего нельзя было сделать. Вы наверняка страшно на нее злились. И оттого, как я полагаю, покарали ее смертью.

— А дальше что? — Рюфенахт усмехнулся. — Какая мне выгода карать ее смертью? Я все равно останусь импотентом. И Регула не воскреснет.

— Совершив однозначно смелый поступок, вы помогли себе. Подняли свою ценность, в собственных глазах и в глазах госпожи Мюллер.

— Ой да бросьте вы этот психологический идиотизм! Я никчемный манекен, одинокий и безжизненный.

— Как бы там ни было, писать вы перестали. Потому что во фразах больше нет нужды. Вы совершили деяние посильней любой фразы.

Левое веко Рюфенахта легонько дернулось. Наверно, мошка попала в глаз. Он смахнул ее. Взгляд был сосредоточенный, строгий.

— А вот этого не надо, господин комиссар. Я не преступник, а писатель. И знаю, что слово перевешивает любое деяние.

Хункелер взял свой бокал и не спеша выпил вино. Вкус никудышный, но все ж таки вино. Он поставил бокал, Рюфенахт подлил еще.

— Имеется целым ряд косвенных улик, — сказан комиссар. — И я их назову. Во-первых, в то воскресенье около двадцати одного часа кое-кто видел, как некий мужчина вошел в дом, где расположена врачебная практика. Этот мужчина был среднего роста, как и вы. Во-вторых, найден окурок сигары «Рёссли-двадцать». В-третьих, на ковровом полу обнаружен черный кошачий волосок. А у вас есть черная кошка. В-четвертых, немногим раньше в помещение практики заходила госпожа Карин Мюллер. Она вполне могла все организовать, склонить вас к убийству. Ведь и она тоже наверняка чертовски злилась на госпожу Эрни. В-пятых, я почти на сто процентов уверен, что именно вы выбросили скарабея возле фермы на Шпицвальде. Хотели поставить точку в этой истории. В-шестых, у вас есть целый набор разделочных ножей. Вы умеете ими пользоваться, занимаетесь забоем скота. В-седьмых, людей, которым госпожа Эрни не стала бы оказывать сопротивления, совсем немного. И вы один из них. Госпожа Эрни чувствовала перед вами вину. В-восьмых, хозяйка «Разъезда» сказала, что в то воскресенье вы вели себя весьма странно, необычно. Молчали, упорно глядя в стол. В-девятых, неделю назад, во вторник четвертого июля, вы ударили кулаком по фотографии Регулы Хеммерли, которая висит в тамошней вашей комнате, и разбили стекло. Наверно, и это тоже была точка во всей истории. В-десятых, вы неоднократно мне звонили. Чуть ли не силой заставили меня с вами поговорить. Очевидно, хотите, чтобы я нас уличил. Что я только что и сделал. Ведь жить — значит любить, любить — значит становиться виновным, а становиться виновным — значит понести наказание.

— Понести наказание — значит умереть, умереть — значит жить, — докончил Рюфенахт. — Эта фраза справедлива в общем, философском смысле. Я не соотносил ее с собой.

— Мне вовсе не так уж и хочется непременно засадить вас за решетку, — сказал Хункелер. — Я ничего против вас не имею, даже наоборот. Теперь нечасто встретишь столь самостоятельную личность, как вы. Я это ценю. И мне вполне понятно, что, имея ваши мотивы, можно убить докторшу. Но в нашем обществе убийство не разрешено. Убийство должно быть наказано.

Рюфенахт достал из ящика стола коробку «Премиума», вынул сигару, закурил. Дым повис над абажуром, белая вуаль в темноте кухни. Допрос, похоже, доставлял Рюфенахту удовольствие.

— Я скажу вам, что думаю о ваших косвенных уликах. И вы поймете всю смехотворность своих подозрений. Во-первых, я действительно среднего роста. Но это ничего не значит. Людей среднего роста пруд пруди. Во-вторых, я курю не «Рёссли-двадцать», а «Премиум». И никогда бы не бросил окурок на месте преступления. В-третьих, черных кошек тоже сколько угодно. В-четвертых, очень может быть, что Карин Мюллер в половине девятого заходила во врачебную практику. Почему — я не знаю. В-пятых, подлинного скарабея я ни за что не выброшу. С какой стати? Мне эти жучки по душе. В-шестых, у меня действительно есть набор ножей. Можете отдать их на экспертизу. Человеческой крови вы на них не найдете. В-седьмых, госпожа Эрни в самом деле знала меня. Но что это доказывает? Ничего. В-восьмых, в прошлое воскресенье я и правда плохо себя чувствовал. Из-за того, что не мог писать. И понял, что исписался. В-девятых, я действительно разбил стекло в рамке с фотографией Регулы. Опять же со злости, что не могу писать. В-десятых, звонил я вам оттого, что одиночество стало невыносимым. Я знал, что вы живете по соседству. И теперь, к счастью, вы здесь.

Он сбросил пепел с кончика сигары, приветливо улыбнулся. Видимо, гордый своей речью. Налил еще вина.

— И вот еще что. Я прекрасно понимаю, что вы меня подозреваете. У меня действительно есть серьезные мотивы для подобного деяния. Но уверяю вас: решись я на такое, я бы позаботился, чтобы вы не сумели ничего доказать.

Хункелер кивнул. В этом он не сомневался.

— Как вы вообще себе это представляете? — спросил Рюфенахт. — Когда произошло преступление, я находился у себя в комнате, в «Разъезде». А следовательно, убить не мог.

Хункелер снова кивнул. Алиби и вправду железное.

— Я вот спрашиваю себя, почему вы ставите свою машину на автобусной остановке, а не прямо возле трактира. С чего бы это, а?

— Очень просто. Обычно я еду домой в изрядном подпитии. От автобусной остановки нужно только пересечь шоссе — и я уже на боковой дороге.

— Парковка хороша еще и тем, что из трактира не видно, стоит там ваша машина или нет.

— Опять вы за свое! — ухмыльнулся Рюфенахт. — Мертвой хваткой вцепились. Молодец! Как же я, по-вашему, умудрился скатать из «Разъезда» в Базель и обратно?

— Прежде чем зайти в «Разъезд», вы сняли с дровяного сарая лестницу и приставили к своему окну. В половине десятого вы спустились по ней во двор, поехали в Базель и вошли в помещение практики. После убийства вы положили нож в пластиковый пакет. По дороге к машине хотели было выбросить пакет с ножом, но передумали. Все это видела одна свидетельница. Вы вернулись в «Разъезд», припарковали машину на прежнем месте и по приставной лестнице поднялись в комнату. Уходя из трактира, повесили лестницу на крючья и поехали домой. Вот как все было.

— Верно, могло быть так. — Рюфенахт проводил взглядом струйку дыма, протянувшуюся к потолку. Заметив, что бутылка пуста, принес новую. И стал ждать, что будет дальше. Первый раунд он выиграл.

— Вы были рядом с Регулой, когда она умирала? — спросил Хункелер.

— Нет, — ответил Рюфенахт, едва слышно. Лицо его разом изменилось, усмешка пропала. Страдальческие складки залегли в углах рта.

— Почему?

Рюфенахт потупил взгляд, уставился на свои руки, будто увидел их впервые. Они лежали на столе, рядышком, одна подле другой.

— Эта сука, эта мерзавка не хотела меня пускать.

— Вы имеете в виду госпожу Мюллер?

Он кивнул, медленно, с натугой. Схватился за сигару, но та успела погаснуть. Чиркнул спичкой, снова раскурил ее, выпустил струйку белого дыма.

— Хотите?

— С удовольствием. — От той же спички Хункелер прикурил сигарету. Оба молча дымили.

— Импотенцию я еще кое-как мог выдержать, — помолчав, сказал Рюфенахт. — Мы и без того редко спали вместе. Я пил слишком много красного вина, и мое либидо отказало… С годами произошла очень странная вещь. До сих пор спрашиваю себя, как это вышло. И не нахожу ответа. Регула была женщина эротичная. Всегда готовая заняться любовью, в любое время дня и ночи. Меня ее эротизм не радовал, я его презирал, хотя иной раз и наслаждался им. И я выказывал ей свое презрение, пренебрегал ею, обижал ее. Это была борьба за власть. Я подчинял ее себе, заставлял ждать, томиться. Вот мой грех, в конце концов сгубивший нас.

Он умолк, с каменным лицом ждал, погрузившись в свои мысли.

— Есть одно дурацкое слово, которое я обычно не употребляю. В разговоре с вами я назову его, в порядке исключения. Это — секс. Слово примитивное, но обозначает то, чем я занимался слишком мало. Редко занимался с Регулой сексом. Упорно отказывался. Хотя всегда знал, что люблю ее. Что живу ею, и не только в финансовом плане. Она была пуповиной, которая связывала меня с миром, поддерживала во мне жизнь. Через нее я воспринимал окружающий мир… Я не говорил ей об этом, наоборот, старательно утаивал. Мстил ей. Мстил за то, что она заставила меня любить ее. Я хотел непременно одержать победу в борьбе за власть. И одержал…

Хункелер спрашивал себя, не пьян ли его собеседник. Но потом осознал, что тот говорит правду. Он делал признание и именно поэтому попросил комиссара прийти.

— Существует только один грех, — сказал Рюфенахт. — Равнодушие. И я его совершил. Я презирал в Регуле женщину, я растоптал в ней женщину.

Он замолчал. Осушил свой бокал, налил еще.

— Вы говорили об этом с Регулой? — спросил Хункелер.

— Нет. Она пыталась. Но я не желал. Она боролась за нашу любовь. Но я совершил грех отказа от разговора… Когда она умерла, Карин Мюллер позвонила мне. Десятого июня, после девяти вечера, я сидел у себя в комнате, в «Разъезде». Я сразу поехал туда, хоть и был пьян. Увидел свою мертвую возлюбленную, с лысой головой, исхудавшую как скелет, как мумия. И не проронил ни слезинки. Не мог, глаза высохли.

— А после? Вы плакали?

— Нет.

Он поднес руку к глазам, провел ладонью по закрытым векам, глянул на кончики пальцев. Сухие.

— То, что Регула стала лесбиянкой, здорово меня допекало. Оскорбляло мою мужскую гордость, хоть я и был импотентом. Но гордость осталась. В моей жизни Регула единственная женщина, которую я любил по-настоящему. Человек я очень сложный, любить меня нелегко. Не встреться мне она, я бы, возможно, так и прожил всю жизнь без любви. И этот единственный шанс любить я упорно уничтожал.

— Но ведь вы жили с нею под одной крышей, спали друг с другом?

— Да, время от времени. И оба получали удовольствие. Но потом я начал мстить. Мстить женщине, которая делает мужчину слабым.

— Странная позиция, — сказал Хункелер. — Я воспринимаю это иначе. Моя женщина придает мне силу.

— Вы везунчик. Потому-то я и делаю вам это признание. Я сам себя не понимаю. Может, вы поймете.

Он с мольбой посмотрел комиссару в глаза, словно ожидая от него отпущения грехов.

— Любовь — одно из тягчайших испытаний, выпадающих человеку, — сказал Рюфенахт. — Она бывает очень жестокой, несправедливой, отвратительной. Любовь способна убить.

За окном послышался рев самолета, видимо заходившего на посадку в аэропорту. Потом все стихло. Рюфенахт как бы ушел в себя, сломленный самоуничижением, отчаявшийся.

— То, что ей пришлось так умереть, — тихо сказал он, — просто убивает меня. Она даже говорить толком не могла. Путала слова. Не понимала уже, кто я. Не понимала, кто она сама. Происходил страшный распад личности. Невероятно тяжко — смотреть на это. Раз я даже взял с собой нож, думал ударить ее в сердце. Но не смог. И очень жалею. За это я бы с радостью сел в тюрьму. Но не смог, рука не поднялась.

Он несколько раз сглотнул, будто сдерживая тошноту.

— Уже тогда, десятого июня, я знал, что моим писаниям пришел конец. По привычке пытался продолжать. И понял, что погубил не только ее, но и себя. Я не могу больше жить, я скоро умру. Она умерла безвинно, как жертва. Я умру виновным, как преступник, даже не заметивший своего преступления. Кары нет. Все, что я написал про жизнь, любовь, вину, наказание и смерть, — полная чепуха. Есть только вина. И она остается.

Рюфенахт встал, подошел к шкафу, достал еще бутылку. Налил себе, выпил.

— Вы небось думаете, что я напился и несу ахинею. Нет. Я совершенно трезв и говорю правду. А правда в том, что мне уже ничем не поможешь. Регулу убил я. Помогите мне, господин комиссар, арестуйте меня.

Он сидел на стуле, прямой как палка, положив руки на стол, устремив взгляд на Хункелера. Лицо в свете лампы — белое, будто каменное. Внезапно на ресницах блеснули две крохотные слезинки, стали больше, но почему-то не падали, словно приклеились. Потом, наконец, сбежали по щекам к подбородку.

Хункелер встал, кивком попрощался с Рюфенахтом, который по-прежнему неподвижно сидел у стола и плакал.

Комиссар вышел на улицу. Посмотрел на луну, белым шаром висевшую над головой, сел в машину и поехал прочь отсюда, сквозь ночь.


Наутро за завтраком Хункелер решил поговорить с Хедвиг.

— Хочу кое о чем тебя спросить, — начал он, — это касается твоей интимной сферы.

Она засмеялась, ожидая, что будет дальше.

— Ты, случайно, не приревновал меня? Интересно, к кому?

— Нет, ревность тут ни при чем. Я просто хотел спросить, хватает ли тебе секса со мной.

— Ты что, рехнулся?

— Вчера вечером Рюфенахт утверждал, будто убил свою жену, отказывая ей в сексе. Убил равнодушием, как он выразился.

— Господи, какие же вы, мужчины, дураки! — Она положила в рот маринованный огурчик. — Ведь впрямь считаете себя венцом творения.

— Почему?

— Потому что женщина, если надо, всегда найдет для себя выход. Я бы от такого мужика сразу сбежала.

— Правильно, — сказал Хункелер, — она так и сделала.

Он налил себе чаю, добавил холодного молока. Сделал несколько глотков, подумал, но потом все же спросил:

— Ты еще влюблена в меня, а?

Хедвиг поставила кофейную чашку на стол, резко, решительно. Вправду разозлилась.

— Ну ты полный кретин. Заткнись наконец.


Через Альшвиль он поехал на Шпицвальд, остановил машину возле фермы. Причапал сенбернар, повалился на спину, зевнул.

Хункелер зашел в экологическую лавку, купил зернового хлеба, фунт шпика и граубюнденскую колбаску.

В саду под деревьями расхаживал Авраам. Комиссар подошел к нему.

Авраам показал ему корзинку, которую держал в руке, — собачий помет.

— Вообще-то я бы предпочел собирать камни, — сказал он. — Но фермер попросил собрать собачье дерьмо. Народ выпускает своих кобелей без присмотру. Ну, они и бегут на коровий выгон и гадят почем зря. А дерьмо портит траву.

Хункелер достал из кармана скарабея:

— Вот, держите. Большое спасибо. Кстати, он подлинный, и знатоки оценивают его в восемь тысяч франков.

Авраам поставил корзинку на землю, вытащил из кармана шнурок, продел в дырочку. Надел шнурок со скарабеем на шею и просиял.

— На что мне эти восемь тысяч? Деньги мигом разойдутся. Нет, я его себе оставлю, он приносит счастье.


В десять Хункелер сидел в своем кабинете за компьютером. Он сумел вывести на экран финал футбольного чемпионата, матч Франция — Италия, и собирался еще раз посмотреть всю игру. Ему требовалось время, надо было отвлечься, подумать. Тут зазвонил телефон, и он снял трубку. Звонила г-жа Хельд, дежурившая внизу, у входа.

— Господин Хункелер, тут пришли трое велосипедистов, пожилые мужчины в красных майках. Все в поту. Хотят поговорить с комиссаром, который ведет дознание по делу доктора Эрни.

— Зачем я им понадобился? — спросил Хункелер, глядя, как Зидан внешней стороной левой стоны остановил мяч.

— Не говорят. Упорно требуют дознавателя. Придется вам спуститься сюда.

Хункелер положил трубку, отключил монитор. В конце концов он на службе.

Внизу ждали трое стариков в пропотевших майках и штанах из оленьей кожи. Все трое были весьма возбуждены.

— Выехали мы незадолго до восьми, — начал один. — Мы каждую среду совершаем по утрам велопробег. Альшвиль — Хегенхайм — Бушвиллер. Потом рывок в гору, в Фольжанбур, а оттуда в Мюспах. Вы знаете этот маршрут?

— Да.

— Там, где отходит ветка в сторону Труа-Мезон, начинается тополевая аллея. Тополя — один возле другого.

— Да, я знаю.

— Так вот, в третьем тополе этак на уровне бедра торчал нож. Я первый его заметил.

— Точно, — кивнул его коллега, — но мы тоже увидели.

— Я сразу затормозил, слез с велосипеда, подошел поближе, рассмотреть. Нож точь-в-точь как на снимке в газете. Мы сперва хотели отвезти его в редакцию, там бы наверняка хорошие деньги заплатили. Но они больно уж глупо писали про Базель, вот мы и решили доставить нож в полицию.

— Где нож? — спросил Хункелер.

— Тут.

Велосипедист потянулся рукой к заднему карману, из которого торчал продолговатый предмет, завернутый в носовой платок, вытащил его. Средних размеров разделочный нож.

— Рукой я его не трогал, только платком. Из-за отпечатков пальцев. Они там наверняка есть.

Хункелер взял нож, очень осторожно. Чувствуя, как по затылку бегут холодные мурашки.

— Большое спасибо, — сказал он. — Прошу вас, подойдите к госпоже Хельд. Она запишет ваши данные. Посидите в кафетерии, выпейте что-нибудь за мой счет. А мне надо идти.

Он бегом вернулся в кабинет, положил нож на стол. Потом набрал номер де Виля.

— Слышь, коллега, у меня тут орудие преступления, нож, которым убита госпожа Эрни. Давай сюда, погляди-ка на него, он у меня в кабинете.

— Un moment, Хункелер, — сказал де Виль, — ты это о чем?

Но Хункелер уже положил трубку.


Он сел в машину и дал газ. Поехал через пограничный пункт у Бахграбена, потому что там не было охраны. Светофор у Эзенга объехал окольной дорогой вдоль речки и свернул на Фольжанбур. Просторы кукурузных полей, перелески, мягкие извивы дороги. Погоди, Рюфенахт, думал он, дождись меня, ты вовсе не равнодушный, есть в тебе любовь, она есть во всех людях. На полной скорости он промчался по тополевой аллее, не глядя по сторонам. Низина с баптистской фермой, подъем на плато, поворот направо. Возле «Разъезда» он еще раз свернул направо, а возле автобусной остановки — налево. И затормозил у Старой Почты.

Хункелер знал, что опоздает, он почти всегда опаздывал. На кухне, с крепкого гвоздя, вбитого в потолочную балку, свисала веревка, а на веревке висел Генрих Рюфенахт. На полу валялся опрокинутый стул, на столе — листок бумаги, исписанный на машинке.

Комиссар подставил стул, залез на сиденье. Обнял тело, обхватил его — еще теплое. Попробовал приподнять и таким манером отцепить веревку от гвоздя. Потом вдруг подумал, что это бессмысленно, труп весил по меньшей мере килограммов восемьдесят. Наверно, лучше перерезать веревку. Глянул на стену напротив, на ножи. Одного не хватало.

В конце концов он взял себя в руки. Его полномочия здесь не действуют, это ведь Франция. Здесь распоряжается жандармерия Дюрменаха. И поскольку Рюфенахт однозначно мертв, он должен оставить все, как было.

Хункелер попытался закрыть покойнику глаза.Невозможно, глаза чересчур вылезли из орбит. Потом его взгляд упал на листок, лежавший на столе. Он сразу понял, что это. Признание в убийстве Кристы Эрни. Позвонил в Дюрменахскую жандармерию, сообщил о случившемся. Спешить не надо, человек мертв. Потом открыл окно, закурил сигарету, сел к столу и стал читать письмо Генриха Рюфенахта.

«Глубокоуважаемый комиссар Хункелер!

Вы в самом деле очень хороший психолог. Я сделал все именно так, как Вы и предположили. Поздравляю.

Анонимный звонок и письмо с угрозами тоже моих рук дело. Да Вы и сами знаете.

Г-жа Карин Мюллер никакого отношения к этому делу не имеет. Она не склоняла меня к убийству. Я сам организовал встречу с Кристой Эрни. И хотя был бы рад увидеть г-жу Мюллер за решеткой, не хочу перед смертью усугублять свою вину еще и лжесвидетельством.

Как я Вам говорил, я не могу и не хочу жить дальше. Моя вина слишком велика.

Составив мне компанию в мой последний вечер, Вы очень меня поддержали. Я смог еще раз поделиться своими переживаниями с другим человеком. И смог заплакать, впервые с времен юности. Пусть слезы смягчат мою смерть.

Сегодня утром неподалеку от Фольжанбура, сразу за поворотом на Труа-Мезон, я загнал нож в третий по счету тополь аллеи. Это — орудие убийства. Скоро его найдут — не заметить его нельзя. И он приведет Вас ко мне.

Закройте мне, пожалуйста, глаза, если получится. Я не хочу больше видеть этот равнодушный мир.

С сердечным приветом,

Генрих Рюфенахт»
Вечером Хункелер с Хедвиг сидели в саду под ивой. Хедвиг приготовила гуляш, с большим количеством лука и чеснока. Еще она подала картофельное пюре и бутылку «Поммара». Хункелер уже рассказал ей о покойнике и о том, как хотел снять его с веревки. Ведь покойнику висеть незачем. Но тот оказался слишком тяжел. А если перерезать веревку, труп рухнет на пол.

Смеркалось, пели последние птицы, черный дрозд. Снизу, от пруда, долетала далекая песенка его собрата. По темнеющему небу метнулись две летучие мыши. Свеча в стакане горела ровно — ни ветерка кругом.

Хедвиг знала, что молчать он будет очень долго, и тоже не говорила ни слова.

Но потом все же нарушила молчание:

— Я должна тебе кое-что сказать, хоть это тебе и помешает.

— Нет, не помешает.

— Как думаешь, почему я так долго оставалась с тобой и почему останусь впредь?

— Не знаю. Я сам себя все время об этом спрашиваю.

— Понятно, что не из-за твоих благородных манер и изысканной элегантности.

В ее глазах поблескивала легкая насмешка, которую он очень любил.

— Так почему все-таки?

— Потому что ты сексуальный, дурачок.

Дрозд умолк, только в ветвях ивы слышалось тихое чириканье. Потом донесся негромкий писк.

— Слышишь? — спросил Хункелер.

Она кивнула. Взяла свечу и медленно пошла к поленнице возле свинарника. Писк долетал, похоже, оттуда. Хункелер смотрел, как она нагнулась, что-то бережно подняла и опять пошла к столу. В руках у нее было два цыпленка.

— Хитрецы! Спрятались от куницы. Это будет начало нашей птицефермы.

Коротко об авторе

Хансйорг Шнайдер (р. 1938 г.) — один из самых известных и успешных швейцарских писателей, лауреат Базельской литературной премии. Закончил Базельский университет, где изучал германистику, психологию и историю; в 1966 году защитил докторскую диссертацию о поэте-экспрессионисте Якобе ван Годдисе. Был журналистом, а затем актером и ассистентом режиссера в Базельском театре, писал беллетристику и пьесы, которые вскоре принесли ему популярность.

По словам самого Шнайдера, к детективному жанру он обратился, когда работал над сценарием фильма «Серебряная галька» для телесериала «Еврокопы». Фильм получился, с его точки зрения, поверхностным, и писатель решил переделать сценарий в роман.

Комиссар Петер Хункелер, герой нескольких произведений X. Шнайдера, в короткое время стал очень известен не только в Швейцарии, но и в других странах. Немолодой обаятельный полицейский, большой знаток сыскного дела, ничем не уступает знаменитому Мегрэ или дюрренматтовскому комиссару Берлаху.

Примечания

1

Заменительный наркотик, которым на Западе лечат от героиновой зависимости. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Тессин (Тичино) — один из швейцарских кантонов.

(обратно)

3

Швейцарская партия труда.

(обратно)

4

Здесь: наедине, без свидетелей (лат.).

(обратно)

5

Простите, сударь (фр.).

(обратно)

6

Зундгау — местность на юге Эльзаса.

(обратно)

7

«Земля людей — Швейцария» (фр.).

(обратно)

8

Гора на юге Шварцвальда.

(обратно)

9

Министерство госбезопасности ГДР.

(обратно)

10

К главному (лат.).

(обратно)

11

Барфюсерплац — площадь в Базеле.

(обратно)

12

Ну конечно, сударь… писатель, пишет он (фр.).

(обратно)

13

Нет-нет, сударь (фр.).

(обратно)

14

Ну да (фр.).

(обратно)

15

Вы знаете, он странный (фр.).

(обратно)

16

Очень жаль (фр.).

(обратно)

17

Имеется в виду операция израильских вооруженных сил против арабских стран (июнь 1967 г.), когда за шесть дней войска Израиля захватили Синайские высоты (Египет), заняли западные провинции Иордании, Галанские высоты (Сирия) общей площадью около 70 тысяч кв. км.

(обратно)

18

Подозрением (фр.).

(обратно)

19

Превосходный человек (фр.).

(обратно)

20

Ну да (фр.).

(обратно)

21

Очень скромно (фр.).

(обратно)

22

Боже мой (фр.).

(обратно)

23

Большая любовь, но трагическая (фр.).

(обратно)

24

Почему? (фр.).

(обратно)

25

Тем лучше (фр.).

(обратно)

26

Ну конечно (фр.).

(обратно)

Оглавление

  • Коротко об авторе
  • *** Примечания ***