Современная ирландская новелла [Джон Бэнвилл] (fb2) читать онлайн

Предисловие

Новеллу в Ирландии считают национальным литературным жанром. Ее истоки идут от ирландских саг, которые в отличие от эпоса многих других европейских народов сложились не в стихах, а в прозе. Хотя их и принято называть «сагами» по примеру скандинавского эпоса, точнее было бы определить их как «повести».

Другой не менее важный источник современной ирландской новеллы — устный рассказ. Его исключительное развитие объясняется драматическими обстоятельствами ирландской истории. В течение нескольких веков английские колонизаторы вели упорную политику ассимиляции порабощенного народа. С помощью жестоких карательных законов они хотели уничтожить не только экономику, но и культуру ирландцев. Запрещение ирландского языка, массовое уничтожение древних рукописей — причина невозвратимых потерь, которые понесла ирландская литература. Письменная традиция была прервана, ей на смену пришла поэзия странствующих певцов и народных сказителей. В этих условиях народная память стала самым надежным хранилищем национальной литературы, а устный рассказ или песня — главным способом ее распространения, хотя бы отчасти компенсировавшим отсутствие книгопечатания. От устного рассказа ирландская новелла унаследовала свойственную ему доверительность интонации, демократичность, идущую от непосредственного общения со слушателем, которым был простой крестьянин.

В результате многовекового внедрения колонизаторами английский язык в Ирландии стал разговорным языком. При этом он вобрал в себя многие черты национальной речи — интонационную специфику, свободу синтаксических конструкций, множество «ирландизмов». Лишенные возможности писать на родном языке, ирландские писатели, как бы компенсируя связанные с этим неизбежные потери, вслушивались в народный говор и воспроизводили его особенности на страницах своих произведений. Писатели других англоязычных стран отмечают живость, образность, специфическую экспрессивность английского языка в Ирландии, как бы обновленного за счет адаптации многих свойств ирландского языка. Двухвековой опыт ирландской литературы на английском языке убеждает в том, что она развивается в русле национальной художественной традиции.

Колониальный гнет, хотя и не смог уничтожить национальную культуру, затормозил ее естественное развитие. Этим во многом объясняется то, что ирландская литература XIX века не создала большого социального романа. Ведущее место в ней занимала поэзия, следом шел рассказ. Именно с этого жанра началась ирландская проза на английском языке. Особенного успеха рассказ достиг в творчестве У. Карлтона, автора «Зарисовок и рассказов из крестьянской жизни», правдивость описаний которых отмечал К. Маркс.

В конце XIX — начале XX века, в период бурного роста национального самосознания, подготовившего восстание 1916 года, на передний план наряду с поэзией выдвинулась драма. Но и У. Б. Йетс, и Дж. Синг, и А. Грегори были не только поэтами и драматургами. Они собирали и записывали сохранившиеся в народе предания, сказки и бытовые истории. Так родились «Кельтские сумерки» Йетса и «Аранские острова» Синга. В это же время мировую новеллистику обогатили «Невспаханное поле» Джорджа Мура и «Дублинцы» Джеймса Джойса, определившие новый этап в истории ирландской новеллы. Рассказы Мура рисовали суровую картину нищенской жизни ирландского крестьянства. Джойс с беспощадной реалистичностью показал город, пораженный духовным параличом.

В 20–е годы в ирландскую литературу пришло новое поколение писателей — участников буржуазно — демократической революции 1919–1923 годов. В их числе были Шон О’Кейси, Шон О'Фаолейн, Фрэнк О’Коннор. В ходе национально — освободительной войны, вылившейся в гражданскую войну, Ирландия получила относительную свободу (в 1921 году она стала британским доминионом), но экономическая зависимость от бывшей метрополии, раскол национальной территории по-прежнему сохранились. Ирландцы не добились ни полной национальной независимости, ни экономико — политического единства страны. Незавершенность революции, предательство буржуазных лидеров вызвали у ирландской интеллигенции чувство глубокого разочарования.

Настроение растерянности наложило отпечаток почти на всю ирландскую литературу 20–х годов. В дублинских пьесах Ш. О’Кейси, составивших трилогию о национально — освободительном движении 10–20–х годов нашего века, возникала широкая реалистическая картина действительности. Как отметил Ш. О’Фаолейн, «пьесы Шона О’Кейси дают совершенно правдивое изображение ирландской революции, флагом которой, как он это ясно чувствовал, должен был быть не трехцветный флаг, а плуг и звезды — флаг городских рабочих»^[1]. Новеллистика 20–х годов фиксировала видимые противоречия национально — освободительного движения, передавала эмоциональную атмосферу борьбы, но не раскрывала ее сути. В произведем ниях О’Коннора и О’Фаолейна вставал образ рассказчика, потрясенного революционными событиями. Он не был в состоянии подвести им итог, оценить их опыт, в поле его зрения оказывались лишь отдельные драматичеекие эпизоды. Спустя десятилетия Шон О’Фаолейн, вспоминая о начале своего творческого пути, писал, что сам он и его современники не смогли создать цельную картину действительности («Мы лишь откалывали от нее куски в виде коротких рассказов»^[2]).

Эту задачу взял на себя социальный роман 30–х годов. Но после нескольких произведений П, О’Доннелла, Ш. О’Фаолейна, Дж. Фелана роман вновь вытесняется рассказом, бурное развитие которого в 40–е и 50–е годы шло как бы за счет большой формы. Конечно, романы выходили, но они намного уступали рассказам как по количеству, так и по художественной силе. Даже те писатели, которые после нескольких сборников рассказов создали романы, вскоре вновь, и уже навсегда, вернулись к «малой прозе». Многим исследователям ирландской литературы и составителям антологий это дало повод говорить о характере ирландской литературы, тяготеющей к форме короткого рассказа.

Но дело, конечно, не в склонности к тому или другому жанру и не в преимуществе одного из них. Ирландия не включилась в антифашистскую борьбу, всколыхнувшую весь мир. Политика национальной изоляции, проводившаяся в стране, сковывала ее общественное развитие. Ирландская литература, существовавшая вне проблем, которыми жила мировая литература в годы войны, обратилась к «малой реальности» окружающей жизни, что определило четко обозначившийся жанровый сдвиг. Не только жанровая диспропорция, но и сама новелла при всей ее психологической глубине стала свидетельством тяжелого кризиса, пережитого ирландской литературой в годы второй мировой войны и в последующее за ней десятилетие.

Ненормальность этой диспропорции осознавали сами писатели. Горькие размышления Ф. О’Коннора, рожденные не только его собственным опытом, но и опытом крупнейших ирландских писателей этого времени, сводились к тому, что, не находя в ирландской действительности необходимой для романа общественно значимой темы, писатель искал убежище в глубинах внутреннего мира человека и поэтому обращался к «малой форме», которая, по его мнению, дает возможность оставить в стороне вопрос о смысле и ценности человеческой жизни. На отсутствие драматических тем жаловался Ш. О’Фаолейн, говоря об успехе рассказа и упадке, переживаемом романом. Герои рассказов Ш. О’Фаолейна, М. Лэвин — одинокие люди, жизнь которых состоит из одних крушений: несостоявшейся любви, оборвавшейся дружбы, обманутого доверия.

В 60–е годы, когда началось оживление в политической и общественной жизни страны, ирландская литература вышла из кризиса. Своего рода переходом от камерности, характерной для ирландской литературы первого послевоенного десятилетия, к художественному осмыслению исторических судеб страны стали автобиографические произведения Ф. О’Коннора, Ш. О’Фаолейна, в которых сказалось влияние автобиографической эпопеи Ш. О’Кейси с его глубоким исследованием проблем ирландской действительности. Историческая трилогия У. Мэккина повествует о самых трагических событиях, пережитых Ирландией: об истребительном нашествии Кромвеля, оставившем за собой выжженную землю, о страшном голоде в середине XIX века, обезлюдившем страну, о славном и трагическом восстании 1916 года. В качестве критерия исторической правды в ней взята судьба простых людей, которые прошли путь страдания и борьбы, сохранив в себе добрые чувства для будущей счастливой жизни. В романе Дж. Планкетта «Взбаламученный город» с эпическим размахом изображена классовая война в Дублине 1910–х годов. Социальным критицизмом проникнуты романы П. Смита, Р. Пауэра, Б. Клива. Они помогают понять, что основу бурных катаклизмов сегодняшней Ирландии, которые нередко принимают обличье религиозного и национального антагонизма, составляют коренные противоречия социальной жизни.

Рядом с этими полотнами рассказ не утратил своего значения прежде всего потому, что он существенно изменился, преодолев свойственную ему на предыдущем этапе камерность. Это уже не бытовые зарисовки либо вырв&нные из социального контекста психологические этюды. Теперь лучшие образцы этого жанра наполняются большим жизненным содержанием и, пожалуй, становятся ближе к маленькой повести, чем к новелле в ее традиционном понимании.

Об этом можно судить по включенным в данный сборник произведениям писателей старшего поколения. Последние рассказы Фрэнка О’Коннора и Шона О’Фаолейна вмещают историю жизни человека, прослеживают логику развития его характера. Люди с неустроенными судьбами, населявшие рассказы ирландских писателей в предыдущие годы, не стали счастливее. Однако противоречивость их характеров уже трактуется не как результат извечного неискоренимого свойства самой природы человека, а соотносится с социальными условиями реальной действительности.

Ирландские новеллисты часто обращаются к теме духовного застоя, отдающего людей во власть религии. И вместе с тем они полны веры в человека, в его потенциальные силы, в его живую душу. Католицизм наложил глубокий отпечаток на ирландскую национальную жизнь. Как писал Шон О’Фаолейн, без католического священника «немыслимо изображение современной Ирландии»^[3]. И не только потому, что их число в стране очень велико. Почти каждая ирландская семья поставляет церкви своих сыновей и дочерей. Слова «уйти в монастырь» для многих ирландцев имеют далеко не метафорический смысл. Они столь же реальны, как эмиграция, обескровившая страну. Уход из «мирской» жизни и отъезд из страны — трагический сюжет многих литературных произведений.

О «служении церкви» как прозаической работе, имеющей мало общего с благочестием, говорится в рассказе Фрэнка О’Коннора «Коркери». Писатель относится к этому занятию с нескрываемой иронией. Монастырь напоминает работный дом для бедных и престарелых. В него уходят стар и млад большого, шумного и, казалось бы, такого жизнерадостного, здравомыслящего семейства Коркери. Для окружающих в этом нет ничего необычного, ведь монастырь — это вполне приемлемый способ «устроиться в жизни». Писатель показывает обыденность, мещанскую рутину монастырской жизни. Женщина становится монахиней, если не может стать женой и матерью, религия заменяет ей брак, дает возможность «играть в самоотречение и спасение души», хотя нередко эта игра заканчивается психиатрической лечебницей. Героиня рассказа О’Коннора находит в себе силы вернуться к жизни. Для нее и для младшего сына Коркери все устраивается наилучшим образом. Естественные человеческие чувства побеждают. Но это как счастливый билет, волей случая выпавший на их долю.

По — иному, трагично сложилась судьба героя Шона О’Фаолейна, который, углубившись в нравственные проблемы, надеялся найти в религии ответы на мучившие его вопросы. Действие рассказа «Умник» происходит в городишке, где не было «ни железной дороги, ни кино, ни библиотеки, ни танцзала, только несколько лавок да кабаков». Здесь, в иезуитском колледже, среди монахов, любимым занятием которых было разгадывание кроссвордов, и жил брат Ригис. Он был единственным учителем, который умел думать сам и заставлял думать своих учеников. Но его деятельный ум, стремление докопаться до истины, даже, как то ни покажется абсурдным, строгое соблюдение религиозных установлений в глазах церковной братии выглядели недозволенным свободомыслием. Его отстранили от преподавания истории и дали более «безопасный» предмет — географию. В конце концов у него вообще отняли право быть учителем, лишив тем самым всего, что составляло смысл его жизни. В монастырской школе сработали свои «законы», по которым повара ничего не стоит возвести в ранг учителя, а учителя отослать на кухню. Теперь место Ригиса — в огороде и на кухне, но он не может уйти из ордена, так как после скандала нигде не получит работу.

Большое место в произведениях ирландских писателей занимает критика буржуазного национализма, который, эксплуатируя национальные чувства ирландцев, прикрывает социальное неравенство. Рассказы Джеймса Планкетта представляют собой сатиру на казенный патриотизм, насаждаемый церковью и националистами. Категории «народного духа», «национальной чести» он вводит в социальный контекст, выявляя их подлинный смысл. За мнимым рвением воспитать в ребенке чувство патриотизма кроется жестокость и бесчеловечность — об этом говорится в рассказе, иронически названном «Плач о герое». Романтическая элегия Томаса Дэвиса, воспевающая мужественных героев — ирландцев, становится источником душевных и физических страданий маленького ученика иезуитской школы. Его наставники, «христианские братья», ремнем вколачивают в мальчика «уважение» к ирландской истории. Но у детей бедняков свое представление об истории. Для них учитель, «вбивающий» ирландский дух, немногим отличается от КромЕеля, «выбивавшего» его. Лишения и побои не оставляют в жизни Питера места возвышенным размышлениям о героических предках. Обращение великого поэта — романтика к «гордому духу» ирландцев — для него пустые слова. Одна ко вопреки стараниям мучителей выколотить из него душу он сохраняет чувство собственного достоинства и, не сознавая того, олицетворяет собой этот «гордый дух». Протестом против лицемерия и ханжества церковных наставников этот рассказ напоминает главы о школьных годах героя автобиографической эпопеи О’Кейси.

Сколь ни тягостна изображаемая жизнь, вера в человеческие ценности не утрачивается. В рассказах многих ирландских писателей показаны судьбы простых людей, чьи имена, по словам Шона О’Кейси, «не известны репортерам, но вписаны в книгу жизни»^[4]. О самоотверженной любви старой женщины к своим приемным сыновьям, о связях между людьми, которые сильнее родственных уз, говорится в рассказе Фрэнка О’Коннора «Вариации на тему». «Как случилось, что эта старая женщина сумела бережно подобрать тех, кого мир отшвырнул прочь, и окружить себя новой семьей, ставшей для нее ближе и дороже собственной?» — такой вопрос задают себе люди, пришедшие проводить Кейт Маони в последний путь. И ответ на него — вся жизнь простой, но умудренной жестоким опытом женщины, для которой материнство было «единственным ремеслом».

Подлинным гуманизмом проникнуто творчество Ш. О’Кейси и Б. Биэна. Тяжелое детство и первые уроки жизни, из которых ребенок извлекает понимание того, как необходимы людям доброта и участие, — тема рассказов Шона О’Кейси «Под цветной шапкой» и Брендана Биэна «Костюм к конфирмации». Действие их происходит в одном и том же районе дублинских трущоб, где родились и провели детство оба писателя. Хотя даты их рождений отделены сорока годами, сколь похожи нарисованные ими картины! Это не случайно. Многое связывает этих крупных ирландских писателей. Биэн, как и О’Кейси, поклонником которого он себя называл, выразил в своих произведениях историческую трагедию Ирландии, зло высмеял показной патриотизм ирландской буржуазии и в то же время наполнил каждую строку искрящимся жизнелюбием. О’Кейси отмечал свойственные произведениям Биэна гуманизм, веру в человека. Эти качества с большой художественной силой проявились в рассказах, предлагаемых читателю.

В рассказе У. Мэккина «Действующие лица в порядке их появления» как бы дан коллективный образ крестьянского характера, в котором писатель ищет нравственные устои человеческой личности. Один за другим перед читателем проходят жители деревушки, люди разных поколений, разного достатка. Главное в рассказе вовсе не сюжетный ход (скандал, вызванный пьесой, в персонажах которой легко угадывались жители деревни), а люди, которые как бы комментируют это событие. В этом произведении, построенном по принципу контрапункта, сказалось мастерство Мэккина — драматурга. В девяти монологах — исповедях раскрываются до той поры не проявившиеся конфликты «тихой» деревенской жизни. Частный эпизод побуждает к размышлению о моральных проблемах жизни в целом. Страсть к славе, как и страсть к богатству, означает подчинение эгоизму и ведет человека к нравственному падению. Симпатии автора на стороне внешне заурядных, скромных, а по сути, духовно богатых людей, тех, кто «ногами по земле ходит, а голова — в облаках».

С нравственной проблемой тесно связана эстетическая программа писателя, которой уделено в этом рассказе немалое внимание. Отношение к жизни определяет и способ ее воспроизведения в искусстве. Что должно отразиться в произведении — «зеркале», которое подносится к жизни: отдельные предметы, та или инай черта человека или все вместе, в сложной взаимосвязи, представляющей цельную и многогранную картину? Изображение жителей деревни в пьесе Майкла и в самом рассказе как бы предлагает оспаривающие друг друга эстетические решения. Майкл сравнивает себя с хирургом, вскрывающим язвы, но его нисколько не заботит главная цель операции — жизнь человека. В действующих лицах его пьесы угадываются реальные люди, но сколь не похожи они на тех, с которыми знакомится читатель рассказа. И дело не в художественном воображении, на которое ссылается Майкл, а в отсутствии сочувствия к человеку. Так гуманистическая идея становится принципом эстетики.

Полны сочувствия, доброго внимания и любви к людям рассказы Мэри Лэвин. Эмоционально емкие про — изведения писательницы отличаются тонкостью психологического анализа, умением передать сложность чувств, различить едва уловимые нюансы настроения. Ее героини — легкоранимые натуры. Их одиночество, стремление отгородиться от окружающих — реакция на грубость жизни, напористость «активных» натур. В названиях рассказов «Золотое сердце» и «Счастливая пара» скрыта ирония. Казалось бы, они посвящены радостным событиям (надежды героинь на личное счастье должны вот — вот осуществиться), а вызывают у читателя щемяще грустное чувство: слишком непрочны устанавливающиеся между людьми духовные связи, слишком призрачна мечта об истинной любви.

Персонажи рассказов Джона Бэнвилла — потерянные люди. Он называет их «безродным племенем», «перемещенными лицами», которых можно встретить в любой стране. Их удел — душевный надлом, вызванный эфемерностью успеха, гибелью любви, неизбежностью разлук. «Утрата» — ключевое слово рассказа «Знаменитость». Норман Коллинз, талантливый актер, сделавший блестящую карьеру, чувствует первые признаки страшной болезни — «утраты души». Он перестал понимать смысл вещей, утратил восприятие целостности мира. С полутемной сцены пустого театра Норман произносит свой последний трагический монолог, заканчивающийся словами: «Как же мне теперь жить?»

Герои рассказа «Ночной ветер» пытаются забыться в пьяном веселье на многолюдной вечеринке. Как и Нормана Коллинза, этих людей поразила коварная болезнь — безразличие, вялость, неспособность на сильные чувства. Даже бродяга, зарезавший свою подружку, вызывает в них зависть — он способен на действие. Черная дождливая ночь служит пейзажным аккомпанементом в обоих рассказах. Ночная тьма «теснит, обволакивает со всех сторон», «холодное дыхание тишины» подчеркивает одиночество человека, приближающаяся гроза, неистовый ночной ветер передают состояние душевного смятения. Несмотря на такой мрачный колорит, пессимизм Бэнвилла не безграничен, писатель не распространяет болезнь своих героев на общество вообще, ограничиваясь определенным кругом интеллигенции, утратившим связь с жизнью. За этим кругом есть другой, чуждый и в то же время притягательный для героев Бэнвилла мир. В повести «Одержимые» появляется представитель этого мира — рабочий Колма. Автор говорит о нем как о человеке, которому принадлежит будущее. Пораженные душевным недугом, герои Бэнвилла встречают его и завистью и ненавистью.

Изображение кровавой борьбы в Северной Ирландии, которая стала еще одним свидетельством неразрешимости национального вопроса в условиях капитализма, только начинает входить в ирландскую литературу. Эта тема обрела публицистическую остроту в книге репортажей Э. Престона и Д. Кенналли «Белфаст, август 1971 — дело, подлежащее расследованию», в которой собраны показания интернированных борцов за гражданские права. По горячим следам ольстерских событий написана поэма Томаса Кинселлы «Чертова дюжина», посвященная тринадцати ирландцам, убитым в Дерри в кровавое воскресенье 30 января 1972 года. Расправа с мирной демонстрацией за гражданские права изображена в пьесе Брайена Фрайела «Почетные граждане».

Наряду с этими первыми художественными открытиями новой темы уже насчитывается немалое число произведений, весьма далеких от настоящей литературы и лишь эксплуатирующих естественный интерес читателей к событиям в Северной Ирландии. Подлинно драматические обстоятельства ирландской действительности подменяются в них искусственной ситуацией, в которой главное место отводится насилиям и убийствам.

В отличие от подобного рода произведений Джон Монтегю, автор рассказа «Крик», не ищет в североирландской действительности темы для остросюжетного повествования. Он описывает заурядный случай полицейского произвола, в котором не было ничего сенсационного, не было даже материала для газетной статьи, в которой герой рассказа хотел выразить свой моральный протест против беззакония. На, казалось бы, частном примере Монтегю показывает существо установленного в Ольстере колониально — полицейского режима. Читателю открывается повседневная жизнь людей в маленьком провинциальном городке, куда едва долетают отголоски борьбы, происходящей в Белфасте и Дерри. Крик беззащитного, ни в чем не виновного человека, жестоко избитого полицией, потонул во всеобщем молчании, вызванном страхом потерять работу, испортить отношения с властями.

Многие рассказы сборника написаны в лирическом ключе. На вопрос, почему он предпочитает форму рассказа, Ф. О’Коннор отвечал: «Потому что она ближе всего к лирической поэзии. Я долго писал лирические стихи, но затем понял, что мое призвание не поэзия, а короткий рассказ»^[5]. «Одинокий голос» назвал О’Коннор свое исследование этого жанра, соотнеся его с народной песней, исполнитель которой без помощи аккомпанемента, выразительностью одного лишь голоса передает богатое многообразие чувств.

Ш. О’Кейси соглашался с мнением американского исследователя, называвшего «откровенную эмоциональность» характерной чертой ирландских писателей, которые, «не скупясь на красоту и бесхитростный лиризм, позволяют сердцу рассказывать свою правдивую и часто душераздирающую повесть»^[6]. Лиричность ирландской новеллы далека от сентиментальности. Поэтическое начало проявляется не просто в описаниях природы, характере портрета, но, часто не выходя на поверхность, определяет главное — отношение писателя к жизни. Быть может, поэтому даже самые грустные истории не становятся мрачными, в них всегда остается место для веры в человека, в его силы.

Большинству ирландских новеллистов свойственно удивительное чувство юмора, которое сквозит даже в самой драматической ситуации. В этом свидетельство доброты к людям. Она не заявляет о себе патетическим словом, но видна в каждой улыбке, в каждой иронической усмешке.

Ирландские новеллисты высоко ценят опыт русской литературы. В своих творческих поисках они обращаются к произведениям Гоголя, Тургенева, Лескова, Куприна, Чехова, Горького.

Особенно велико для ирландской новеллистики значение Чехова, творчество которого во многом созвучно творчеству ирландских писателей (великий ирландский поэт У. Б. Йетс писал, что О’Коннор делает для Ирландии то, что Чехов сделал для России). Их занимают отнюдь не внешние приметы чеховского стиля, хотя многие из них не только внимательные читатели Чехова, но и авторы специальных исследований о структуре чеховского рассказа. В творчестве Чехова ирландские писатели видят прежде всего высокий нравственный идеал, черты настоящего человека, такого, каким он должен быть, а также представление о «норме» жизни. III. О’Фаолейн говорил о Чехове как о реалисте особого типа, который, сохраняя верность обыкновенной жизни, пронизывал свои произведения поэтическим чувством. Ш. О’Кейси называл Чехова поэтом, а его рассказы — песнями, «научившими его чутко и великодушно относиться к человеку»^[7]. Ирландским писателям дорого жизнелюбие Чехова, близка его мечта о лучшем будущем. По замечанию О’Фаолейна, оптимизм Чехова родился в результате свойственного ему понимания истории как движения к правде и красоте. Сплав национального и общечеловеческого — еще один важный урок Чехова, усвоенный ирландскими писателями. О’Фаолейн, внимательно изучавший творчество Чехова, писал, что он был очень русским, но никоим образом не региональным писателем: «По его произведениям можно проследить его жизнь в Таганроге, Мелихове, на Сахалине, Украине — писатель не изобретает жизнь! Но основа его отношения к жизни — проповедь нормы — была широка как мир… в Россию он вписал вселенную»^[8].

В этих рассуждениях не только дань мастерству русских художников, но и проблемы, стоящие перед современной ирландской литературой. Национальная специфика и общечеловеческие проблемы, их соотношение — вот что сегодня глубоко волнует ирландских писателей. Как литературе сохранить свое национальное лицо и не стать при этом региональной? Этот вопрос для Ирландии далеко не риторический. Англоязычной литературе маленькой страны, произведения которой чаще издаются в Нью — Йорке и Лондоне, чем в Дублине, легко утратить свою самобытность, влиться в другую литературу, благо не надо преодолевать язы-

ковой барьер. Однако ирландская литература имеет свою, уходящую в глубь веков традицию, которую она всегда свято хранила как защиту от чужеземного влияния. Быстро меняющая свое лицо страна еще сохраняет остатки старины — в уголках первозданной природы, в обычаях, в чертах национального характера. Но если культивировать «особую национальную культуру», не приведет ли это к замкнутости, к регионализму? О такой опасности говорится в стихотворении Джона Монтегю «Регионализм или портрет художника как образцового фермера», где высмеивается спесивый провинциализм, выдающий себя за народность.

Разные писатели и критики делают разные прогнозы относительно будущего ирландской литературы, сетуя на то, «что трудно быть ирландцем». Но развитие литературного процесса в Ирландии дает уверенность в том, что в творчестве лучших ее художников устанавливается диалектическая связь между национальными и общечеловеческими проблемами. Эта связь видна в ирландской новелле. Она не похожа ни на английскую, ни на американскую, ни на любую другую, но читатель чужой страны найдет в ней то, что волнует каждого.

Ирландская литература еще мало известна в Советском Союзе, хотя стоит напомнить, что в 20–е и 30–е годы были переведены на русский язык некоторые произведения JI. О’Флаэрти, Ш. О’Фаолейна, П. О’Доннелла и других писателей. Хорошо известно советскому читателю творчество Шона О’Кейси, имя которого достойно представляет современную передовую литературу мира. О’Кейси — самая яркая, но не единственная звезда на литературном небе Ирландии. Как отмечают любители статистики, Ирландии принадлежит первое место в мире по числу писателей на душу населения. Ирландская литература богата талантами. Если назвать лишь некоторые из них, то в поэзии это — О. Кларк, Т. Кинселла, Дж. Монтегю, в драме — Б. Биэн, Дж. Кин, Б. Фрайел, а в прозе — те, кто представлен в настоящем сборнике. В наш сборник вместились произведения далеко не всех ирландских новеллистов, заслуживающих внимания. Но это лишь первая их встреча с советским читателем, за ней последуют многие другие.

А. Саруханян.

Шон О’Кейси

ПОД ЦВЕТНОЙ ШАПКОЙ^[9] (перевод С. Митиной)

Джонни слышно было, как мать напевает «Бантрибэй», — она стирала кучку их собственного белья и гору чужого, глубоко погружая проворные руки в лохань с мыльной водой, а он сидел в тени у оконца, под горшками с фуксией и огненной фасолью, слушал вполуха песенку матери и думал о своем. Заложив последнюю складочку на газетной треуголке, он расправил ее, слегка отвел руку, чтобы получше разглядеть свою работу, и нашел, что она — ничего; только серая, скучная — потому что не из цветной бумаги, а из газеты; треуголка должна быть нарядная, веселая, а в этой задора нет. Он уже восемь штук смастерил: две побольше — ему самому и Рокки Уоррену, шесть поменьше — для тех ребят, кто пойдет в ихнюю армию. А вот пойдет ли кто? В этаких газетных шапчонках не могут они с Уорреном себя настоящими офицерами чувствовать, а другие ребята — солдатами; больно у них вид неинтересный. Ну что в них проку, в газетных треуголках, скажут ребята; станут их надевать да пофыркивать, а если и разорвут, чихать им на это; ну а чуть какая ссора, побросают их на землю и начнут орать: На кой они сдались, ваши паршивые шапчонки! Да если вы нам приплатите, мы их и то не наденем! Пускай даже они с Уорреном будут командиры, а другие ребята их станут слушать, все равно толку мало — не мо_; гут они взаправду считать себя солдатами и натянуть нос ребятам с тех улиц, что побогаче. Если мы вырядимся в треуголки из старой газеты, разве тем ребятам будет завидно? Они, если и остановятся поглядеть, так только зубы будут скалить и нос задирать. Нет, на улицы побогаче в этих паршивых шапчонках лучше и не соваться. В этих паршивых шапчонках лучше вообще не показываться — у солдат должен быть лихой вид, а получится один смех; люди станут гоготать и насмешничать: Гляньте‑ка, шагают бравые солдатики!

Эх, вот бы где раздобыть или стибрить цветной бумаги — совсем другое было бы дело. Пускай ее даже не хватит на всю треуголку — можно так здорово разукрасить газетную шапку, налепить полосы и звезды — красные, желтые, зеленые, черные; тогда уж фасоням с тех улиц, что побогаче, будет не до смешков, не до веселья: то‑то они глаза выпучат, у них слюнки от зависти потекут! Но вот уже сколько времени никак не раздобудешь хоть кусочек цветной бумаги. Бакалейщиков здесь — раз — два и обчелся, из них редко кто выставит за дверь ящик со всякими обертками, да и там цветная бумага попадается только случайно; а тут еще надо улучить минутку, когда бакалейщика нет поблизости — не любит он, чтоб ворошили его бумагу, и, если застукает кого из ребят за этим делом, сейчас же грозит позвать полицию, пускай даже в ящике одни обрывки и их все равно свезут на свалку.

Тут как‑то бакалейщик сцапал одного малыша, Кита Каррена, втащил его в лавку, загнал между ящиками и мешками и давай его трясти, а сам грозится, ругается: Ах ты, орет, голодранец паршивый, ах ты, хулиган окаянный, ах ты, воришка, подлые твои лапы, ах ты, мазурик поганый, и куда только твои отец с матерью смотрят, ты же у них безнадзорный бегаешь? ты, что, свой катехизис забыл, да? ты, что, позабыл свой долг перед ближним, да? держи лапы от чужого добра подальше, слышишь? не таскай, не воруй, не таскай, не воруй, слышишь? И тут один парнишка как крикнет в дверь: Да это вовсе не его катехизис, он не протестант, он вовсе католик! А на Дорсет — стрит грохочут конки, едут мимо повозки и фургоны, возницы покрикивают на лошадей: Но! Но! и окна в домах напротив вспыхивают — вообразили, видать, себя ясным солнышком, а малыш все вопит: Пустите, сэр, пустите, я больше не буду, никогда не буду, сэр, вот как бог свят — никогда больше не буду; а бакалейщик как схватит мальчонку за руку, как рванет ее вверх, да как трахнет костяшками о прилавок, а сам орет: Не воруй, не таскай, разбойник эдакий, обезьяна шкодливая, ко гда мимо моей лавки пойдешь, руки за спину прячь, и тут он как пихнет малыша, как наподдаст ему, тот так и покатился, потом прохромал мимо других ребятишек — их в дверях полно набилось — скрюченный в три погибели, да если б он был поблиясе и удар по нему со всей силой пришелся, тут бы ему и крышка, а ребята, прежде чем смыться, давай кричать в дверь лавки: Заткни свою шелудивую пасть, протестант вонючий! Тот бакалейщик не был протестантом, но ребята, наверно, решили — не иначе как он протестант, если так наподдал мальчонке — католику и так трахнул его костяшками о прилавок, что остались синяки.

Только этак мы, ребятишки, и можем раздобыть кусочек цветной бумаги. Дома где ее взять, и на улице нету, и в школе тоже — разве кто из бакалейщиков выставит за дверь ящик с обрывками. На роясдество в лавках столько всего цветного, но нам до этой красоты не дотянуться; глянешь одним глазком, когда идешь мимо, — хочется, да не про нас. Матери норовят побыстрей пробежать мимо лавок, где сейчас игрушек навалом, — сами стараются не глядеть на веселый цветной товар и мальцам своим не велят — ведь ни им, ни себе они ничего этого купить не могут, и надеяться нечего. Многие из ребят, когда их так вот гонят мимо весело пестрящей лавки, все‑таки ждут — может, придет Санта — Клаус и оставит им что‑нибудь яркое такое, блестящее, тогда у них и вправду будет счастливое рождество, а то о нем одни разговоры, брехня сплошная; да только тот гад в красном балахоне, Санта-Клаус этот самый, в переулки и не заходит, он по широким улицам разгуливает — от окошка к окошку, от трубы к трубе, ни одного дома с шикарными дверьми не пропустит, и каждому, кто там живет, дает цветную свечку, такую красивую! Тут как‑то рождество было совсем пустое, ребята потом ходили по улицам, и на ту музыку, на какую «Славься, славься! Аллилуйя» поют, распевали свою песенку, ее сочинил один мальчонку — у него в ногах паралич, и он с кровати не сходит:

Они с Рокки Уорреном прямо бесятся, когда учитель в воскресной школе начинает толковать про зависть — это слово такое из катехизиса: если, говорит, у другого мальчика костюмчик получше или ему на рождество подарили игрушку красивей вашей, то вы, ребята, не воображайте, будто и у вас непременно должно быть все такое же, как у него; а Рокки Уоррен ему и говорит — нам никогда на рождество игрушек не дарят, а учитель — хоть бы что, знай твердит: не надо, мол, плохо относиться к другому мальчику за то, что у него что‑то такое есть, чего у вас нету, вы не должны, мол, желать, чтобы он потерял это или сломал; даже если кто из ваших приятелей перед вами нос задирает, надо, мол, помнить свой долг перед ближним, нельзя иметь на него злобу или завидовать. Тут Уоррен зашептал: Да я бы такому нюхалку сплющил, безо всяких, а он, Джонни, старался его не слушать. А потом, когда они вышли из школы, Рокки Уоррен и говорит — да если кто из ребят вздумает передо мной фасонить, я ему так по сопелке двину, он потом всю неделю будет реветь и не вспомнит, поди, что ему дарили на рождество; и верно — если Рокки Уоррен кому врежет, это все равно что молния ударит.

Мы как узнали, что мальчонка с параличом в ногах умеет складывать стихи, стали собираться у него дома, в той комнатушке, где он в постели лежит; он нам сказал тогда, что на самом деле это и не постель вовсе, а носилки, и лежит он на них потому, что ему обе ноги оторвало картечью, и тогда мы его сделали самым — самым главным своим командиром. А он оказался такой молодчага, так здорово треуголки разукрашивал, лучше нас всех вырезал из бумаги звезды и всякие там загогулины. Как‑то раз мы с Рокки привязались к нему — чего это он столько всякой всячины на простые солдатские треуголки навешивает, а он говорит: Нет, главные командиры — они меньше на себя нацепляют, чем неглавные, не до того им, забот у них много — ясно? — и потом, говорит, если мы на солдатские треуголки много всего понавешаем, ребятам это будет приятно, и они вас с Рокки больше слушать станут. Головастый паренек, ничего не скажешь… Сколько раз они с Рокки смотрели на его пальцы, длинные, бледные, будто восковые, — сложит он бумагу в несколько раз, потом поникает ножницами, тут отхватит, там подрежет — глядишь, получаются звезды и арфы^[10] и еще всякие штуковины, прямо чудо что такое, а потом он их наклеит на простые газетные треуголки, и такая выходит красота, такой блеск, любой из ребят с охотой такую шапку напялит на башку и гордиться будет. Сидит тот мальчонка, бывало, на кровати, а перед ним, на широком подносе, — ножницы, клейстер, который ему варила мать, а еще бечевка, нитки, пакет с разными иголками, тут и большие и поменьше, — сидит он и только знака от нас дожидается, чтобы сразу же взяться за работу, принарядить нашу маленькую армию — из окна ему видно, как она марширует по улице взад — вперед, и на солдатах шикарные треуголки, он их сделал своими руками, такими бледными с желтинкой, ну прямо как из воска. Умный парнишка, такой головастый.

Вот уже две недели, как Рокки и сам он, Джонни, каждый божий день ходят, высматривают, где бы стянуть цветной бумаги, но только бакалейщики глядят в оба, так что ящик с бумагой чуть — чуть постоит на улице, а потом его сразу забирают обратно, даже руку туда запустить не успеешь. А как‑то раз он, Джонни, решил все сделать по — вежливому, вошел в лавку и говорит хозяину: Мистер, ну, пожалуйста, можно немножко в вашей бумаге порыться? И что же? Он и шагу не успел сделать, а этот гад как завопит: Катись отсюда ко всем чертям, ко всем чертям катись, понял, если только увижу, что ты в бумаге роешься, изловлю и мигом в полицию, в полицию, понял, и чтоб у меня без дураков, понял, воришка такой, отродье подлое! Так что они с Рокки опять стали высматривать добычу, где только можно, а тот парнишка, с лицом, как из воска, все сидел в постели и дожидался. Джонни приходилось трудновато — на глазу у него повязка, где же тут хорошенько в ящике пошуровать, когда нужно одним глазом разглядывать бумагу, нет ли цветной, а другим смотреть на дверь — не идет ли хозяин, да еще все время следить, чтобы глаз этот е темноте оставался, а то он света не переносит. Бот Джонни и сидит в тенечке у горшков с огненной фасолью и фуксией, цветы у нее сверху алые, колокольчиками, а внутри такие штучки торчат, белые с желтинкой, прямо как из воска, вроде как пальцы у того мальчонки с параличом, он сейчас в своей постели сидит, дожидается, когда придут Джонни и Рокки, принесут ему дары: золото, ладан и смирну — кусочки цветной бумаги, и он ласково так станет перебирать их своими слабыми восковыми пальцами.

Отец у того парнишки — грузчиком на железной дороге и, когда ни зайдет к нему в комнату, всякий раз обязательно что‑нибудь принесет: карандаш там цветной, сласти, картинки переводные или еще что. Парнишка — тот отцу прямо в глаза глядит, а отец сует ему что‑нибудь в руки и все куда‑то в сторону косится и бормочет: тебе, мол, потом лучше будет, так ты, мол, не унывай, а сам бочком — бочком — и за дверь; а вот мать — та и смотрит на него, и по голове гладит, одеяло и подушку поправляет и все приговаривает, вот, мол, солнышко скоро будет греть сильней, и он сможет сидеть на крылечке, глядеть на ребятишек, болтать с ними; словно тот после кори или еще там чего поправляется, а отец, видно, знает, что дело плохо. Все соседи так между собой и говорят — дохлый такой мальчонка, зиму нипочем не протянет, того и гляди, в нем завод кончится, им с Рокки прямо боязно — ведь если в нем завод кончится, так и в его тоненьких восковых пальцах тоже, и тогда им — полная труба: никто не сумеет так разукрасить газетные треуголки. У них только до тех пор машинка и крутится, пока у мальца этого, Д. Д. Майлода, пальцы ходят. А жутко все‑таки: вот так однажды глянешь на желтоватые, бледные как из воска пальцы, а сам будешь знать, что они уже больше не шевельнутся — никогда, никогда, ни…

— Ты что, не слышал стука? — ворвался в его думы голос матери. — Там Рокки Уоррен пришел, спрашивает тебя.

Едва Джонни подошел к двери, Рокки схватил его за руку и потянул за собой в узкий переулок.

— Идем скорей, — говорит, а у самого от волнения голос так и скачет. — Скорее: Кирни, ну, лавка угловая, он сейчас у себя на дворе свинью резать будет!

— Подумаешь, очень надо, — сказал Джонни, стараясь высвободить руку. — Я уже слыхал, как свинья визжит, когда ее режут, больше не хочу.

— Ну и я, ну и я не хочу, — сказал Рокки. — Школу вот прогуливаю — шел туда, вижу — они в ящики бумагу бросают, которую на свалку, — синей там целые листы, и красная, и желтая, да еще зеленой лист — скорей туда! Оба они на дворе будут, и, покуда свинья визжит, нам, ясное дело, бояться нечего, можно ящики до самого дна перерыть — давай скорей!

Они пустились рысцой, и Рокки всю дорогу сыпал без передышки:

— Сроду не видел, чтоб с цветной бумагой так обходились — мятая вся перемятая, скрученная, жуткое дело, а тем гадам хоть бы что; эх, нам бы мешок; ты, давай, по — быстрому листы расправляй, а я буду в ящиках шуровать. Мы это обделаем мигом — все вытащим, и дралка, пока свинья визжать будет.

Они уже пробежали больше половины переулка и теперь пустились галопом.

Добежав до ворот, они услышали во дворе дробный топот, внезапно его заглушил пронзительный, испуганный визг, потом — хриплое хрюканье, и снова громкий топот и пронзительный крик боли.

— Улизнуть старается. Интересно, откуда свиньи знают, чтос ними собираются сделать, ведь другой раз больше нашего понимают; вот не подумал бы, что свинья что‑то соображает. Глянь, Джонни, — целый лист глянцевой желтой; ну что, говорил я тебе, скажешь, нет? Два черных, красный, еще желтый — сроду так много не видел, сколько живу. Го — о-споди! Ты только послушай!

Оба замерли на мгновение — со двора неслись дикие взвизги, один за другим, короткие, частые, пронзительные.

— Ну, теперь ее сцапали, слышишь, — продолжал Рокки, когда раздался самый пронзительный вскрик, снова заставивший их замереть на месте. — Сейчас, видно, всадили нож. Так, что у нас тут? Еще один красный, еще один желтый, два зеленых, а вот синий — ну, говорил я тебе?

— Ш — ш!

Они прислушивались, стоя в воротах: со двора доносился слабеющий визг, он перешел в визгливые всхлипы и постепенно смолк.

— Готова, — сказал Рокки. — Уже в царстве небесном.

— Чудно, — удивился Джонни. — Как это так — глотка перерезана, а они визжат?

— Господи помилуй, да я бы, знаешь, как завизжал, если б мне глотку перерезали! — вскинулся Рокки.

— Это‑то да, — сказал Джонни. — Я бы тоже; но только они почему‑то уже потом, после всего визжат и визжат — все тише, тише. Чудно!

— Кровь‑то должна вытечь, так? Кровь бежит — бежит, а они все визжат, а потом кровь уже не так шибко бежит, и они визжат тише, тише, потом совсем перестают. Понятно? Вот и мы так; мы, поди, так же умираем — умираем потихонечку, как эта свинья.

— Нет, Рокки, у свиней все совсем по — другому. Мы не так умираем.

— Не знаю, Джонни. А ты видел, как твой старик умирал?

— Не — е, мама меня к нему не пускала.

— Ладно, двинулись, а то как бы они не поспели раньше нас. Ходу.

Выскочив из ворот, они помчались к дому, где жил тот мальчонка, не слезавший с кровати; Джонни нес под мышкой целую кипу толстых листов цветной бумаги, Рокки — пачку поменьше и других цветов. Оба были горды и довольны донельзя.

— Знаешь, Джонни, я видел, как мой братишка кончался, мама приткнулась к нему, голова к голове, а он чего‑то бормочет, ну ничегошеньки не разберешь, а мама так его слушает, будто священника, когда тот проповедь говорит, а у бедняги Падди голос все тише, тише, и дышит он тоже слабей, слабей, потом уже только видно, как губы шевелятся, медленно так, а мама прижала ухо к его рту, хотела услышать, чего он там говорит; вот видишь — тоже будто что из него вытекало — вытекало помаленьку, и он готов, уже на том свете, все равно, как свинья — понимаешь?

— Ну нет, Рокки, и вовсе не как свинья. У нас все по — другому, у всех у нас — понимаешь? По — другому.

— А я тебе говорю — умираем мы так же. Ну, в постели, может, и не так; а если от раны в бою — в точности так же. Вот, к примеру, солдат на поле боя упал раненый, представляешь, ассегай^[11] со всего маху как воткнется ему в грудь, представляешь? Или же пуля из такого кривого ружья, какие в Индии — знаешь? А солдат — ну, хоть бы я или ты — лежит, двинуться не может, из того места, куда ассегай воткнулся, кровь так и хлещет, а солдат — ну я или ты — зовет товарищей на помощь, страшно ему, потом как крикнет изо всей мочи, но никому все равно до него дела нет, а кровища вдруг как рванет, будто пуля из ружья, а потом все тише, тише бежит, и крик все слабей, слабей, а потом у него только губы шевелятся, как у Падди, братишки моего, и уже ничего не слышно, а потом уж и губы не движутся — все, готов. Вот видишь, Джонни, из солдата вся кровь вытечет, как из свиньи, он и умрет, как свинья. И разницы никакой нету — все равно, как свинья, — мы же слышали, как сейчас на дворе у Кирни она тихонечко так взвизгивала напоследок; все равно, как свинья.

— Угу, — буркнул Джонни, — верно, все одно, как свинья.

— Угу, — повторил Рокки. — Никакой нет разницы. Надо только мозгами пошевелить, и сразу ясно: все равно, как свинья.

Они прибавили шагу и свернули в узкий переулок, где жил их парализованный дружок. Его мать стояла у порога и выглядывала на улицу; заметив ребят, она сделала им знак рукой, чтобы шли побыстрее, и они припустились вовсю.

— Слава тебе господи, пожаловали наконец. А то он сам не свой, все вас ждет, беспокоится — достали вы бумаги или вас лавочник зацапал, до того волнуется — даже худо ему стало, я тут перехватила шиллинг, принесла ему глоточек виски. Прямо замучил меня, высматриваю вас тут, все глаза проглядела.

Они торопливо вошли в дом, и, подойдя к самой кровати своего дружка, Джонни заметил, что его исхудалое лицо раскраснелось, желтоватые восковые пальцы так и пляшут, тоненькие руки подергиваются — и все от волнения, говорит его мать.

Они разложили на полу свои цветные сокровища: ярко — синие, изумрудно — зеленые, огненно — красные, словно парадный мундир полковника — гвардейца, красивые темно — желтые листы, ну прямо как золото, и два черных глянцевых, с отливом, как вороново крыло; увидев все это великолепие, разложенное на полу, больной мальчуган побелел, потом вспыхнул, и тут его мама выбежала за дверь и снова вбежала со стаканом воды, подкрашенной чем‑то желтым, и заставила его выпить несколько глотков.

— Я туда чуточку виски подбавила, — сказала она, обращаясь к Рокки и Джонни; потом нагнулась к Джонни и шепнула: — Если б не это, он бы совсем…

— По — моему, так: черные шапки — офицерам, — сказал больной мальчик. — У всех этих, кто в армии главные, шапки не так разукрашены, как у тех, кто у них под командой.

— У командиров шапки не разукрашены, — вставил Рокки, — они золотые носят, вот пускай и у меня будет желтая.

— Слушай‑ка, — сказал Джонни, нарушая наступившее молчание. — Слушай‑ка. Ты, Джон Джо, — самый — самый главный верховный командующий, так у тебя пускай шапка будет черная; вот он, Рокки, — второй после тебя, ему пускай желтая, ну а я третий, мне синяя, идет? Больше всего у нас красных листов, так что у солдат шапки пускай будут красные.

На том и порешили. Чудотворные желтоватые, словно воск, пальцы принялись за работу и смастерили четырнадцать шапок: на офицерских — затейливые разноцветные узоры, на солдатских — яркие канты. Неделю за неделей работал больной мальчуган и до того при этом волновался, что мать позволяла ему вырезать и клеить только понемногу, не больше часа в день, по четверти часика подряд — дело мучительное для остальных ребят; но они все сносили стойко потому, что знали — никто так здорово не сумеет все сделать, как Жёлтик — Джо с восковыми пальцами. А как он лежит на кровати и смотрит в потолок и придумывает разные там узоры и загогулины на шапку, которую только что смастерил; на своей черной он пустил золотой кружок вокруг трилистника^[12], и листики у него сделал не сердечком, как положено, а треугольником; сбоку наверху наклеил полумесяц из серебряной бумаги, в одном из нижних углов шапки еще половинку трилистника, а другую его половинку закрывал золотой круг. На черном все это выглядело замечательно, так и бросалось в глаза, так и просило: ну‑ка, погляди! Но мы все равно сказали: На всамделишный трилистник непохоже. А он помолчал, пока не отдышался, и говорит: Да это вовсе и не всамделишный трилистник; это троица: вон три прямые стороны сошлись — это и значит троица, каждая сторона — кто‑нибудь один; и потом все три листика идут от одного стебля; поглядишь и вспомнишь: святая троица это и значит — един в трех лицах.

— Он маленький святой, вот он кто, — сказала однажды его мать, когда Джонни и Рокки уходили, чтобы дать Жёлтику поспать. — Маленький святой. Послушаешь, как он молится, и на душе легче станет. Он все — все знает на память — молитвы, и катехизис, и все такое прочее; так и думаешь, вырос бы он — в священники пошел. Сдается мне, у него нынче вид маленько получше. Может, еще и выкарабкается с божьей помощью.

— Не пойму, про что это старуха толкует, а ты, Джонни? — спросил Рокки, когда они вышли из дому. — Что это еще за маленький святой?

— Ну, знаешь, — один из этих, которые там, на небе, в главных ходят; расфуфыренные такие парни; вроде как мы, офицеры, только не совсем.

— Чего? Я считаю, лучше бы он всюду гонял вместе с нами, чем вот так маяться. Ты когда‑нибудь его ноги видел? Я глянул разок, когда старуха постель поправляла — прямо как спички; и никакой в них крепости нет — все так и болтается, жуткое дело! Вот спорим: он бы все эти молитвы бросил, лишь бы у него ноги стали такие, как у нас. Спроси у его старухи.

— Нет, нет, не надо у нее спрашивать!

— Ну, тогда его самого спроси, его‑то можно?

— Нет, его тоже нельзя. Ему это нравится, что он маленький святой. Когда он на спину валится, слыхал ты, как он бормочет: да исполнится воля божия. Ну что, дошло?

— Ерунда! — выкрикнул Рокки. — Ничего не дошло. И на что мальцу быть святым? Молитвы и всякое такое — это для стариков и старух, я так считаю. Вот нас с тобой гоняют в воскресную школу, а мы ждем не дождемся, когда там кончится и можно будет сматываться.

— Да, верно, — согласился Джонни.

— Ты подумай, если б он мог повсюду бегать, как мы, до чего было бы здорово — тогда ему только кусочек молитвы отбарабанить на ночь, когда спать ложится, да кусочек утром, когда встает. Мы его самым главным командующим сделали, хоть у него ноги не ходят и он все время в постели валяется, — а все для того, чтобы он хоть в чем‑нибудь был, как мы.

— Верно, верно, — опять согласился Джонни. — Только теперь он будет все слабеть и сохнуть — вон уж доктор давно ходить перестал, один священник и ходит.

— И что бы он только делал без нас? — сказал Рокки и даже остановился, чтобы придать больше веса своим словам. — Мы для него цветную бумагу таскаем, так? Рискуем, что Кирни нас зацапает, того и гляди, угодишь в исправительную школу, а там тыщу лет продержат.

— Угу, — кивнул Джонни. — И потом, нам нашу армию ни за что не наладить, если все будет идти, как сейчас. Разнесчастная наша жизнь.

— Ясно, разнесчастная, — сердито подхватил Рокки. — Эти старики и старухи только и знают во всем нам мешать. Что мы, ребята, ни сделаем — все портят. Пока мы у него сидели, старуха все время совалась в комнату — поглядеть, не устал ли он; идет мимо двери, а сама глазами так и зыркает; только увидит, что он задышал чаще, сейчас же хвать у него из‑под подушки четки, нацепит их на его желтые пальцы и давай раскачиваться под огоньком в красной плошке, перед статуей богородицы, а потом выгонит нас на улицу, и опять жди, к чертям собачьим, сиди сложа руки где‑нибудь на подоконнике или на тротуаре, и сказать ничего нельзя, дожидайся, покуда статуя смилостивится и Жёлтик опять сможет дело делать, а старуха ждет, хочет уверяться, что статуя сделала все, как надо, и только тогда четки опять засунет под подушку.

— Ты брось насчет статуи, — ^: сказал Джонни с ноткой тревоги в голосе. — Вообще‑то, кто его знает, да и потом у стен есть уши.

— Не пойму я, черт подери, с чего это он так устает и задыхается: всегда лежит в лежку, только пальцами своими желтыми и шевелит, вроде бы не с чего ему уставать, — возмущенно сказал Рокки. — Сиди тут, студи зад на камне, покуда старуха нас обратно не пустит.

— Горе одно, это верно, — буркнул Джонни.

— Ох, и надоела мне эта статуя, и лампада эта, и как старуха взад — вперед качается, и как он в обморок валится; а ведь мы на какую опасность шли, чтоб раздобыть ему цветную бумагу! Прямо тошно.

Так они ждали неделями то в комнате у больного мальчонки, то на улице и всякий раз, как понадобится, подавали ему клейстер, и ножницы, и полоски цветной бумаги; и все это урывками — иногда по часу в день, иногда по четверть часика, а иногда их и вовсе не пускали — это если его исхудалое лицо вдруг вспыхивало или белело, или когда он дышал слишком часто, или же, наоборот, слишком медленно; старуха всегда начеку, чуть что — сразу гонит их вон, они садятся на улице, хмурые, полные нетерпения, и все думают — а будут ли вообще эти шапки когда‑нибудь готовы, и ждут, пока не стемнеет, и только тогда уходят домой; потому что, когда стемнеет, уже точно известно: что сделано засветло — а сделано черт знает как мало, ворчал Рокки, — на том и конец, и это за целый‑то день; теперь жди до утра, и снова будет такой же день; да еще, как знать, надолго ли завтра хватит проворства желтоватым, как воск, пальцам; а что, если опять, как частенько бывало, они вдруг станут двигаться медленней, а дыхание станет чаще, пока наконец тоненькие руки не выпустят своей работы; и тут он откинется на подушку и примется звать маму; на него нападет кашель, надсадный, жестокий; и мать вбежит к нему в комнату, а Рокки и Джонни бросятся из их дома, подальше от этих скребущих, лающих звуков.

— Ну ровно выпь кричит коростелем, — сказал как-то Джонни один деревенский мальчонка, и Джонни навострил уши, прислушиваясь к злому, скрипучему кашлю, доносившемуся на улицу из комнаты Жёлтика. Но все‑таки им повезло: в костлявом теле и восковых пальцах завод не кончился до тех пор, пока треуголки не были сделаны и разукрашены. В тесной спаленке собралась вся армия, все двенадцать молодцов, как один, часть ее выплеснулась в тесный коридорчик, и генерал со своей койки обратился к войску.

— Вольно, ребята, стоять вольно, — пробормотал генерал, слабо махнув им желтоватой рукой, — стоять вольно!

— Вольно! — повторил за ним бригадир, и солдаты встали вольно, привалясь кто к стене, кто к изножью кровати.

— Солдаты, — продолжал генерал, — я верю, вы поддержите нашу боевую честь, нипочем не отступите, помрете, но не сделаете ни шагу назад, погибнете, но не сдадитесь. Вас ждут всякие опасные бои, и многие из вас больше не вернутся сюда, где вы сейчас живете; но вы не сробеете, потому как вы солдаты, раны вам нипочем, и смерть нипочем, и для вас это честь — погибнуть на поле битвы. В этот раз я не могу повести вас в бой, мне обе ноги на клочки разорвало картечью, вот я и должен торчать здесь, но я буду молиться за вас во время похода; а у вас есть два офицера — бригадир Уоррен и полковник Кэссиди, так они будут вместо меня, а уж лучше их ни в одной армии мира не сыщешь.

Он протянул желтоватые пальцы — совсем как длинные тонкие палочки из слоновой кости — и взял лежавшую рядом с ним на постели держалку для бумаг, а в ней был план местности, и на нем синим, зеленым и красным карандашом нарисованы все ближние улицы и переулки — не рисунок, а загляденье.

— Вот план наступления, — объяснил генерал. — Маунтджойская тюрьма — болыной — преболыпой форт, самый что ни на есть главный из всех, какие нам надо захватить. Но чтоб взять его, надо, чтобы сначала пали все другие крепости и форты: Дерринейн — пэрейд, Килларни — пэрейд и Гленгарифф — пэрейд — это будут форты на левой стороне…

— Фланге, — прошептал Рокки, — на левом фланге.

— На левом фланге, — продолжал больной мальчуган. — Форты на левом фланге надо атаковать первым делом, по одному зараз, ясно? Только надо глядеть в оба: если будет какая вылазка с главного форта, как бы нас не захватили с заду…

— С тылу, — прошептал Рокки Уоррен.

— С тылу, а то мы, а то нам… — он запнулся, подыскивая нужное слово.

— А то нам труба, — подсказал один из солдат.

— Во — во, — подхватил командир, — а то нам труба; так вы глядите, чтоб нам не была труба. Вы, бригадир, произвели разведку форта? — обратился он к Рокки. — Какие будут ваши действия?

— Дайте‑ка мне поглядеть на карту, — сказал бригадир; он взял с постели план и начал его рассматривать, ставя тут и там точки карандашом. — Мы пошлем двух солдат и капрала под командой полковника Кэссиди по Инишфоллен — пэрейд на пустырь — ну, который перед Маунтджойской тюрьмой; пускай там окопаются и, если будет какая вылазка из форта, пускай задерживают врага; ну а если им очень уж трудно придется, пускай капрал Демпси три раза свистнет в свой свисток.

— Ну да, — усомнился командующий, — а вы его разве услышите?

— А то как же, — сказал Демпси и козырнул ему. — Это судейский свисток, он ужас как громко свистит.

— Вот это да! Где же ты его раздобыл, черт тебя дери? — удивился генерал.

— Мой дядя был раньше судьей, — сказал Демпси, — он мне его и дал.

— Ну, с таким свистком ты должен быть повыше капрала, — решил генерал. — Назначаю тебя старшим сержантом. Подойди ко мне и стой тут, сейчас все сделаем.

Демпси подошел к постели и козырнул. Генерал сделал нагрудный знак с тремя красными полосками — как у всамделишного сержанта; поверх них наклеил желтый трилистник, потом, намазав густым клейстером, прилепил все это Демпси на куртку, справа. Демпси снова козырнул и вернулся на место.

— Как услышим три свистка, — продолжал бригадир, — я сейчас гоню половину полка на помощь полковнику Кэссиди; а другая половина удерживает, что захвачено, пока те отбивают атаку.

Вот так мы с Рокки — два полководца — и наши солдаты сражались во многих боях, отступали и наступали, одерживали победы и несли поражения, но в конце концов всегда захватывали форт, город, страну во славу Легионов Трилистника; и вот однажды после трудного дела, разгоряченные победой — наша армия только что взяла с боя Сент — Игнейшиус — роуд, на фланге у форта Маунтджой, — мы с Рокки спешно отрядили одного мальчонку, бегавшего не хуже зайца, чтобы он передал генералу добрые вести; ожидая его возвращения, все мы расселись вдоль обочины — солдаты на одной стороне улицы, мы с Рокки — на другой.

Гонец не заставил себя долго ждать. Он мчался к нам, срезая угол, и, задыхаясь, выкрикивал на бегу:

— Он умер! Кончился! Жёлтик!

— Как это так — кончился? — спросил Рокки подбежавшего мальца. Рокки, Джонни и солдаты окружили его, все были напуганы тем, что могла означать эта новость.

— Кончился? — снова спросил Рокки. — Да ты почем знаешь? Тебе что, его старуха сказала?

— Да нет, нет же, — с трудом выдохнул гонец. — Я видел, там надпись такая, чего уж ясней!

— Какая такая надпись? Где надпись? Да говори ты толком, черт тебя подери!

— Ну, на дверях у него, на дверях у Жёлтика, написано чернилом на такой карточке с черной каемкой, а кругом карточки креп, и белая лента бантом завязана, и написано: «Господи Иисусе, смилуйся над его душой».

— Надо бы разузнать наверняка, — буркнул Рокки и двинулся медленным шагом, Джонни с одного бока, сержант — горнист с другого, а остальные — позади, кому как вздумается; прошли кусочек Драмкондра — роуд до переулка Инишфоллен — пэрейд, где жили я, Рокки, Жёлтик и еще кое‑кто из ребят; на этом перекрестке с одной стороны стояла школа отца Гаффни — большое новое здание из ярко — красного кирпича, выходившее фасадом на Драмкондра — роуд, а с другой — мясная и бакалейная лавка Кирни; она тоже выходила фасадом на улицу, а торцом — в наш узкий Инишфоллен — пэрейд, и там, за широкими воротами, скрывался двор лавки, где закалывали свиней.

Куда подевались веселая яркость цветных треуголок, и выправка, и четкий шаг — левой — правой, левой-правой, и гордый взор; счастливое прошлое с его радостными волнениями ушло от них, скрывшись в исчахшем, недвижном теле Жёлтика, запутавшись в его узких косточках, обтянутых восковой кожей, изжелта-белой, как на игрушечном барабане, стоявшем в углу той комнаты, где с ними играл, бывало, его маленький хозяин.

Печально и медленно брели ребята к дому пятнадцать по Инишфоллен — пэрейд, и чем ближе они подходили, тем медленнее и медленнее шли, боясь увидеть то, что их ожидало, и зная, что им все равно придется это увидеть — хотят они или нет; подойдя к двери, они подняли головы и увидали свисавший с дверного молотка печальный маленький вымпел смерти — плотный черный креп, уложенный сборками вокруг конверта с траурной каймой и перехваченный на концах узенькой белой атласной лентой, а на конверте надпись: «Джон Джозеф Майлод, десяти лет от роду, возлюбленное и единственное дитя Мэри и Джеймса Майлод. Господи Иисусе, смилуйся над его душой».

— Это про него, — сказал Рокки. — Умер Жёлтик, — значит, так и есть.

— Наверно, он так, вдруг, — пробормотал Джонни.

— Такие — они всегда вдруг, — сказал Рокки. — Будто свечка фукнет.

— Выходит, армии теперь каюк, — сказал сержант.

— Ну ты, заткни пасть! — сердито оборвал его Рокки. — Ничего не каюк. Просто маленькая осечка — из-за того, что Жёлтик кончился. Вот увидишь. — Но в голосе его прозвучало сомнение, и оно запало Джонни глубоко в сердце.

Бригадир Уоррен больше минуты стоял у двери, словно подсчитывая щербины на ней, возникшие от того, что местами краска пошла пузырями и множество ребячьих ногтей усердно отковыривало ее по кусочкам, так что на той высоте, до которой могли дотянуться детские руки, дверь была вся в красновато — коричне — еых рябинках. Потом он постучал. Дверь распахнулась, й в ней показалась миссис Майлод, вся в черном с головы до пят, будто какая‑нибудь высохшая монашка со сморщенным лицом; мистер Майлод глядел на них с другого конца коридорчика, узенького, словно горло его покойного сына. Одет он был, как обычно, только на рукаве пиджака чернела широкая повязка из плотного крепа.

— А, вон это кто, — сказала она. — Пришли взглянуть на него напоследок. Заходите, но только чтобы тихонько — тихонько, да сперва оставьте‑ка в кухне эти свои распрекрасные шапки, а то в комнате, где наш бедный сынок лежит, они не к месту, там благолепие.

Ребята по одному вручали свои цветные шапки мистеру Майлоду, а он отдавал честь каждому солдату, прежде чем взять у него треуголку, и это было очень учтиво с его стороны и отвечало торжественности минуты; он ведь и сам был старый вояка. Потом они на цыпочках прошли в тихую комнату, и миссис Майлод осторожно прикрыла за ними дверь. Прежде чем мы с Рокки успели хоть одним глазком взглянуть на мертвого Жёлтика, наша армия бухнулась на колени у кровати; нам обоим стало неловко, и в конце концов мы опустились на колени рядом с другими. Ни Рокки, ни я не могли разобрать ни словечка из их тихого бормотания, просто слушали, но вот один из ребят похлопал нас по плечу, и тут мы поняли, что наши солдаты снова на ногах; тогда мы тоже встали и осмотрелись вокруг.

Он лежал вытянувшись на белоснежной постели. Маленькая голова с темными волосами, разметавшимися по белой подушке; закрытые глаза, такие ввалившиеся, что видны были только темные впадины; желтоватая восковая кожа, обтягивающая кости; посиневшие губы, до того тонкие, что Джонни пришлось низко нагнуться, чтобы увидеть полоску рта; чересчур пышные оборки наполовину прикрыли шею, тоненькую, словно черенок трубки; руки в белых, с рюшами рукавах вытянуты поверх белого одеяла; длинные тонкие восковые пальцы сцеплены и обмотаны черными четками; в головах, по обе стороны кровати, в высоких медных подсвечниках на подставках горели две толстые свечи, освещая затемненную комнату странным трепещущим светом, над изголовьем на полочке притулилась красная лампадка, и ее розовый огонек бросал робкие блики на маленькую фарфоровую статую Пречистой девы; на боковой стене над серединой кровати висело распятие; желтоватая фигура свешивалась с черного креста, словно стремясь очутиться внизу, в прохладном покое белоснежной постели, улечься рядом с иссохшим Жёлтиком, обрести мир и успокоение.

Генерал был мертв, что тут говорить. И нигде никаких следов цветной бумаги, ни ножниц, ни клейстера, ни искусно вырезанных украшений, ни цветных карандашей — лишь мертвое тело на постели да желтое мертвое тело на черном кресте, высокие подсвечники, трепещущее пламя свечей и мерцание темно — красной лампадки, в которой робко плавал розовый огонек. И в этой чистой, без единого пятнышка, комнате, где все застыло в чинной неподвижности, стояла вся армия, во главе с офицерами, и смотрела на своего мертвого генерала, Жёлтика, который всегда поднимал ее дух, говорил ей, что надо делать, а чего не надо, облачал ее в виссон и пурпур.

— Столько в нем всего было, хоть он и высох совсем, а теперь вот ушло навсегда, — сказал Рокки.

— Он заслужил, чтоб его схоронили, как воина, — сказал Джонни.

— Да ну, чего зря языком трепать! — оборвал его Рокки. — Мы же ему таких похорон устроить не можем, свисток нашего сержанта не горн, на нем вечерней зори не сыграешь.

Взглянув на генерала в последний раз, солдаты гуськом вышли из комнаты, потом из дома и разбрелись кто куда. Офицеры же, бросив на Жёлтика еще один взгляд — взгляд горестный и тоскливый, тоже вышли из комнаты, но замешкались в коридорчике, чтобы сказать миссис Майлод, как им жаль его, но тут их оттеснили — прибыл гроб в черном катафалке, напоминавшем длинный ларец на колесах и запряженном одной лошадью; его сопровождали двое — один молодой, другой старый, в длинных, до щиколотки, синих ливреях и полуцилиндрах; на их мерзких рожах застыло скорбное выражение. Они открыли дверцу в задке катафалка и вытащили оттуда золотисто — коричневый ящик, чтоб положить в него то, что осталось от Жёл — тика, — кожу да кости, неспешно внесли гроб в дом и опустили на два стула, торопливо принесенных миссис Майлод, — передним концом на один стул, задним — на другой; потом сняли с постели одеяло, один подхватил Жёлтика за ноги, другой — за плечи, и одним махом перебросили его в гроб; Джонни, заглядывавший в дверь, поразился, до чего Жёлтик окостенел — ни дать ни взять гипсовая статуя; а те двое подняли гроб на кровать и буркнули матери, что вот, мол, какое горе, а она тихо проговорила в ответ: На все воля божия; после чего, отправив в брюхо по стаканчику пива, они поспешно распрощались, объяснив, что у них еще много работы, потому как тут, по соседству, порядочно перемерло народу — больше, чем обычно, но, в общем‑то, беспокоиться не надо.

Джонни и Рокки угрюмо уселись на обочине тротуара, чуть поодаль от дома их умершего дружка, не смея даже подумать о том, что теперь станется с их армией. Жёлтика больше нет, а ведь он один из всех ребят в округе мог мастерить для нее шикарные треуголки и вдохновлять ее на великие подвиги. Завтра с утра все, что еще от него осталось, свезут на кладбище, и больше им никогда не бывать в его доме, никогда не видеть, как работают проворные пальцы, и цветная бумага навек потеряет для них все свое волшебство.

— Нам все‑таки надо бы оказать бедняге военные почести, покуда он еще с нами, вот только как? — вдруг спросил Рокки, прервав невеселые думы Джонни. — Как? В том вся загвоздка!

— Как? В том вся загвоздка! — повторил за ним Джонни.

— Эх, если б нам схоронить Жёлтика, как схоронили великого Джона Мура, — мечтательно проговорил Рокки. — Ты знаешь про что я? Вспомнил?

Угу, знаю, только вспомнить не могу, — сказал Джонни, потому что сроду не слыхивал про Мура.

— Ну, этот старый стих, знаешь? Я его в школе учил. Вот это место:

Знаешь? Вот так бы, по правде, надо нам и Жёлтика схоронить.

— Ох, если б мы только могли, — печально отозвался Джонни.

И они с Рокки снова замолкли, то бесцельно глазея на стайку воробьев, клевавших что‑то на мостовой, то бросая сердитые взгляды на своих солдат, шумно игравших в мячик и шапку здесь же, в узком переулке.

— «Мне бить!» — взорвался вдруг Рокки. — Уже позабыли о Жёлтике. Им уже на все наплевать. «Мне бить!» Да они того и не стоили, чтобы бедняга Жёлтик на них мозги тратил.

— Знаешь чего, а может, нам положить на гроб Жёлтику его генеральскую треуголку, когда уже крышку завинтят, а? — предложил Джонни.

— Черт подери, здорово придумано! — с увлечением откликнулся Рокки. — Это и будут вроде бы военные почести. Пошли, попросим его старуху, чтоб разрешила.

С трудом поднявшись с узкой обочины, они торопливо зашагали к дому, где справлялись поминки по Жёлтику^[14]. На их стук вышел старый Майлод.

— Нам бы миссис Майлод на минуточку, — сказал Рокки.

— Да? А зачем она вам, ребятки?

— Да насчет того, чтоб положить на гроб его генеральскую шапку.

— Генеральскую шапку? — Он подумал немного, потом сказал: — Спросите‑ка лучше, сынки, у моей хозяйки. Заходите. — Они прошли в коридорчик, и старик вызвал свою хозяйку. Она вышла к ним, и ребята увидели, что она только что плакала. Взглянув на них, миссис Майлод спросила:

— Ну, чего вам?

— Вот мы тут с Джонни подумали, хорошо бы на гроб Джону Джо положить его генеральскую шапку, когда уже крышку завинтят, — сказал Рокки. — Для почета, мэм, и чтоб показать, как мы его любили. Джону Джо, поди, приятно было бы, что мы о нем горюем.

— Вот уж нет, — ответила миссис Майлод, — вовсе ему и не было бы приятно. Там, где он теперь, Джон Джо, ему дела нет до вас и до этих ваших военных шапок. Вовсе ему не было бы приятно.

— Да вы почем знаете, мэм? — глупо спросил Джонни.

— Знаю, и все. Потому что он теперь вознесся к господу, вот почему. Вы‑то хотели, как лучше, да только Джону Джо это вовсе и не было бы приятно.

— Если его генеральскую шапку на гроб положить, вид будет — первый класс, — сказал Джонни.

— Ну, первый там класс или второй, а только никакой шапки на гробе не будет, — отрезала миссис Майлод. — Мне эта затея с вашей дурацкой армией всегда не по душе была. Чем попусту время тратить, лучше б Джон Джо молился Пречистой деве и святым угодникам. Джон Джо теперь у бога на небе, а там только мир и любовь. На небе, ребятки, нету войн и отродясь не бывало.

— А однажды была, — быстро вставил Джонни. — Вот когда целая свора ангелов разозлилась и давай кричать, что они слушаться не станут, и хотели господа бога спихнуть.

— Ангелы разозлились? Хотели господа бога спихнуть? — в ужасе воскликнула старуха. — Боже милостивый, просто страх, что ты такое несешь, сынок!

— А я слышал, мой папа как‑то говорил маме, что давно — давно ангелы — буяны, целая свора, подняли там, на небе, восстание, и за главного у них был один очень важный, и они хотели бога спихнуть, и святой Михаил сколько времени ухлопал, чтоб собрать войско из других ангелов и все там опять наладить.

— Правда, правда, мэм, — громким шепотом поддержал его Рокки, — паразиты и буяны везде найдутся.

— Ей — богу, вот это верно, сынок, — вдруг произнес позади громкий голос: в дверях кухни стоял сухопарый папаша Майлод и слушал их, широко разинув рот. — Паразиты да буяны повсюду пролезут — даже куда только блохе проскочить впору!

Мамаша Майлод чуть не с минуту стояла не двигаясь — ни дать ни взять чучело аистихи, — ошарашенная и возмущенная внезапным вмешательством папаши Майлода; потом ее толстая рука взметнулась, она осенила себя крестным знамением, после чего успокоилась, вновь почувствовав себя в безопасности, и повернулась в ту сторону, откуда так внезапно раздался голос мужа, произнесшего столь неожиданные слоза.

— Вот уж не думала до такого дожить, чтоб отец нашего Джона Джо стал уверять, будто б разные паразиты и блохи на небо пролезли, — сказала она.

— Да я и не говорю, что обязательно пролезли; я только сказал: паразит — он может повсюду залезть, куда блоха проскочит; паразиты — они твари пронырливые.

— Это верно, — подтвердил Рокки, осмелев оттого, что его поддержал папаша Майлод. — Что ж тут такого особенного, если их несколько штук и пролезло, куда не положено!

— Угу, — сказал Джонни, тоже слегка осмелев, — наверно, забрались тем ангелам под крылья и свели их с пути.

— Видал, папаша Майлод, до чего твоя опасная болтовня доводит? — рассвирепела мамаша Майлод и во второй раз яростно перекрестилась. Потом снова накинулась на мальчиков: — А все ваши выдумки, армия эта дурацкая; мой Джон Джо, бедняжечка, сколько на вас времени ухлопал зря; бывало, как вы оба к нему заявитесь — ну и разговоры пойдут, господи боже ты мой, а Пресвятая богородица всю эту чепуху слушать должна, да еще дай бог, чтоб одну чепуху, а то чего и похлеще — буяны, мол, и паразиты по царству небесному разгуливают, а большие блохи и мелкие блошки скачут им вслед, надо же!

— И все‑таки нашему бедному Джону Джо от его дружков хоть забава была невинная, — сказал папаша Майлод, стоя в кухонной двери.

— Дай‑то бог, чтоб только забава невинная, — с сомнением в голосе возразила мамаша Майлод. — А хоть бы и нет, — продолжала она, вновь повернувшись к мальчикам, — какой с вас спрос, когда вы протестанты; и потом, вы ведь хотели, как лучше, и он в вас обоих души не чаял, так уж будьте покойны, он вас в своих молитвах не позабудет там, где он сейчас, рядышком с нашей Пресвятой богородицей; и я тоже не позабуду, — добавила она, легонько подталкивая их к распахнутой двери, — а как подрастете, ума — разума наберетесь, может, и вам двоим истинный свет откроется. Ну а покуда прощайте, благослови вас господь.

Некоторое время она смотрела, как они шли по Инишфоллен — пэрейд, потом тихонько прикрыла дверь, и все, что было связано с Жёлтиком, навсегда ушло из их жизни.

Молча брели они по Инишфоллен — пэрейд, пока не дошли до пустыря у одной из стен Маунтджойской тюрьмы, где буйно разрослись чертополох, пастушья сумка и одуванчики, а среди них тут и там виднелись крупные, похожие на луну маргаритки и островки алых маков; здесь они сели под старым кустом боярышника, где частенько сиживали и раньше, и мрачно уставились на мощную стену и окна Маунтджойской тюрьмы.

— Если бы он, бедняга, еще денек — другой протянул, мы закончили бы поход шикарно, — выговорил наконец Рокки.

— Эх, если бы, — подхватил Джонни.

— Одну бы траншею нам взять, всего‑то одну, и форт был бы в наших руках. Нам бы еще денечек — и все, если б только он дотянул, эх, если б только.

— Эх, если б только! — снова подхватил Джонни.

— А вот теперь делай с ними что хочешь, — сказал Рокки, ткнув пальцем в цветные шапки, лежавшие рядом на траве. — На помойку их выбросить, что ли?

— А я свою сберегу, — сказал Джонни. — Почем знать, может, армия и не развалится.

— Как же, черта с два! — бросил Рокки со злостью. — Ты сам видел, они мигом смылись и давай в мячик и шапку играть. И не подумали дождаться, чтоб я скомандовал «Разойдись!» Такую подняли пылищу — задниц ихних не разглядишь. Никакой дисциплины. Чихали они на Жёлтика.

— Слушай, давай‑ка пройдемся по каналу и попробуем позабыть про Жёлтика, а? — сказал Джонни.

— Нет, — сказал Рокки. — Лучше посидим и подумаем. — А жуткое дело, — горько и мрачно заговорил Рокки после длительного молчания, — жуткое все‑таки дело, что Жёлтика свезут вот этак на свалку, а мы вовсе никак, ну ничем не покажем, что он значил для нас, инишфолленских, покуда он был вместе с нами.

(обратно) (обратно)

Шон О’Фаолейн

НЕ БОЙСЯ СОЛНЦА ЗНОЙНОГО (Перевод В. Паперно)

Говорили не «Зайдем к Роджерсу», а «Зайдем к дяде Элфи», хотя принадлежала‑то пивная Роджерсу. Потому что хорошая пивная держится не на владельце, а на бармене. Деньги шли Роджерсу, а люди — к дяде Элфи. Он знал их всех, а многих — с того дня, когда они спросили у него свою первую взрослую пинту пива. Он знал их отцов, матерей, сестер, братьев, подруг, виды на будущее, доходы, надежды, страхи и то, что они именовали своими идеями и идеалами, а он считал пустой болтовней. Клиенты видели в нем своего друга, иногда — философа, редко — наставника. Когда отец (не слишком часто) дает тебе денег, ты ему толком и спасибо не скажешь. Элфи же давал только взаймы. Когда отец дает тебе совет, ты на него плюешь. Элфи же дозволялось срезать тебя, как мальчишку, потому что при этом он все же держался с тобой на равных. От отца и за год не услышишь интересной новости. Элфи знал все новости на свете. Он же вручал тебе письма —< клочки бумаги, карандашные каракули: «Тобой интересовалась Дейдре. Попробуй звякнуть 803222. Хьюзи» или «Будь другом, оставь для меня полфунта. Паддивек». А то из‑за кассы выуживал и цветную открытку с иностранной маркой. На стенке возле кассы этих красочных открыток со всего света было у него не меньше, чем в каком‑нибудь бюро путешествий. Но самое главное — он всегда был на месте: этакий монумент в белом фартуке, в рубашке с закатанными рукавами и в котелке, нахлобученном на багровую лысину, а голос у него как эхо — в пустой бочке — да притом ирландский выговор.

Толкаешь, бывало, стеклянную дверь и вваливаешься в пивную, как король:

— Привет, Элфи!

— Вот так здорово — Джонни! Ты ли это? — и хлоп по плечу, а на стойке уже кружка. — Где тебя нссило? Как плавал?

— Нормально. Все в тех же местах: Черное море, Пирей, Палермо, Неаполь, Генуя. Эх, гниль болотная. — И, поднимая кружку, спрашиваешь: — Какой самый лучший порт в мире, Элфи?

— А то ты без меня не знаешь!

— Вот за него и пью, помоги ему бог.

По всем морям, Элфи, разнесчастные сыны Эрина только это и поют. Подымайтесь, мятежники! Да здравствует царица Савская и королева Шнапская! Ну, как тут Томми? Как Анжела? А Кейси, Джоанна, Хьюзи, Паддивек? Что моя черноглазая Дейдре — еще не разлюбила меня?

— Падди заходил во вторник. Он теперь работает газовщиком.

— Вот бедняга! Но свою золотую браслетку не продал? А перстень с печаткой? Когда он, бедолага, наконец найдет себе приличную работу?

— У него жена опять родила. Так что у них теперь шестеро.

— Господи Иисусе!

— Хьюзи теперь с Флосси ходит.

(Он заметил, что о Дейдре — ни слова.)

— Ну, этой новости уже четыре года. Пора уж ему, обормоту, жениться — совсем девке жизнь испортит.

— Она за него не пойдет. Нет, Флосси метит повыше. Вся беда ваша в том, что вы заводите себе девочек не по карману. Глаза у вас завидущие. А им хочется хоть в молодые годы всласть повеселиться. Известное дело — муж стреножит, в гроб уложит.

Элфи был женоненавистник. Все знали, что где‑то у него жена и трое детей, но уже пять лет, как он с ними не живет. Никто из компании Джонни ее не видел — это случилось еще до них. Не повезло старику Элфи! Что есть жизнь? Надежды, и мечты, и страхи. И покой, и домашний уют… Ему‑то это знакомо, каждый раз, как вернешься домой, — одно и то же, как сегодня: «Нет, нет, Джонни, неужели тебе в первый же вечер обязательно надо уходить из дому? Ведь мы тебя не видели целых четыре месяца! Нам с отцом так хотелось поговорить с тобой. О твоем будущем, Джонни, и твоих планах. И о твоих перспективах. Сядь, поговори с нами».

Ну, садишься. Они говорят, ты мямлишь. А конец всегда один — отмучаешься с полчаса, а потом снова скажешь: «Пойду посижу часок у Элфи, повидаюсь с ребятами. Я не поздно, мам. На всякий случай оставь ключ под половиком. Не ждите, ложитесь без меня, я потихоньку».

И как противно они переглядываются, зная, что ты вернешься самое раннее в час, а то и позже, в носках, с туфлями в руке, прислушиваясь к малейшему скрипу пружинных матрацев наверху, чувствуя себя последней сволочью или, если с божьей помощью удастся набраться по крышечку, едва чувствуя пол под ногами. Разрази их гром! Неужели им не понять, что телеграмма «Приезжаю четверг тчк целую тчк Джонни» значит, конечно, что ты соскучился, что привезешь им подарки, что предвкушаешь встречу со своей старой комнатой, но ведь самое‑то главное, к чему стремишься, — это мерцание бутылок, и мокрая стойка, и медленно плывущие пласты дыма, и толчея: все орут, размахивают руками, перекрикивают друг друга, а старина Элфи ухмыляется, как обезьяна. Господи! Когда у человека всего одна — единственная неделя увольнения на берег…

Стоял сухой октябрь, нежно пощипывал лицо легкий туман, улицы были пусты, фонари в нимбах — словом, вечер лучше не придумаешь для первого выхода в город. Он топал под гору, заломив фуражку, насвистывая и ясно представляя себе, как развернутся события. Доллар против никеля, что Элфи начнет с того места, на котором они кончили разговор четыре месяца назад:

— Джонни! Пора тебе остепениться.

— Дай пожить, Элфи. Мне всего двадцать три. Успею еще остепениться. Пусть сперва Лофтес остепенится или Кейси.

— Лофтесу устроиться труднее, с его‑то хромотой. А вот тебе, Джонни, хватит болтаться по морям. Нынче здесь, завтра там — разве это жизнь?

— Еще не время, Элфи. Надо же сперва найти подходящую девушку. Дейдре мне по душе, но у нее на уме одни машины, да особняки в Фоксроке, да каждое воскресенье в гости. На нее нельзя положиться. Хорошую девушку не найдешь так сразу. Ведь вот какая штука, Элфи: познакомишься с подходящей женщиной, а она, оказывается, уже замужем.

— Вечная история. А ваши дамы жалуются мне, что все подходящие мужчины уже женаты. На самом-то деле мужчина только тогда созрел для брака, когда так привыкнет плясать под бабью дудку, что и без дудки пляшет. Нет, Дейдре тебе, по — моему, не пара. Она тебе не по средствам. А запросы‑то у нее не малые. Она вроде Флосси — та тоже балуется с Хьюзи, только чтобы кое в чем поднатореть, притом без всякого риска. На твоем месте, Джонни, я бы выбрал опытную женщину. Тебе бы сейчас в самый раз подошла добрая, мягкая, уютная вдовушка, которая всю эту музыку постигла вдоль и поперек.

— Да ты спятил, Элфи! Вдовушка? На деревянной ноге и в рыжем парике? И со счетом в банке? Да я же молодой, Элфи! Совсем я не о такой мечтаю в ночную вахту под звездным небом. Я себе воображаю молодую, красивую, шикарную, милую, заботливую ирландочку восемнадцати лет и подходящих статей. В точности, как моя киска Дейдре. Чистая, как снег. Верная до гроба. Нежная, как шелк. Как Дейдре, но только без машин.

А Элфи, конечно, выпрямится во весь рост и скорчит рожу, точно ему квасцов за щеку сунули.

— Так ты бы уж прямо из песни и пел:

Сегодня он‑таки допоет за него:

— Прямо в точку, Элфи. Покажи мне, где она живет, — скажет он. А Элфи возразит:

— За восемнадцатилетнюю я бы и гроша ломаного не дал. Она тебе и яичницы поджарить не сумеет. Ну а стати — дело, конечно, хорошее, но недолговечное. Недолговечное, сынок! Я тебе когда‑нибудь рассказывал, как один парень женился на оперной певичке? На сцене она была прямо ангел божий. А в постели толку от нее было что от старой швабры. Так он, бывало, будил ее среди ночи и орал: «Пой, душа твоя вон, пой!»

У себя в кубрике он рассказывал этот анекдот сто раз, и бывалые матросы всегда одобрительно кивали и говорили: «Святая правда, так оно и есть. Корми меня и люби меня — чтоеще требуется от бабы?» Но если Элфи и сегодня возьмется за свое, он ему сумеет ответить. Он вытянется в струнку и, положив руку на верхнюю медную пуговицу бушлата с левой стороны, скажет:

— Элфи! Мое поколение готово сражаться за свои идеалы со всем вашим гнилым и подлым, провонявшим миром!

Над потемневшим морем, в четырех милях от берега сонно мигал маяк на отмели Киш. Туман, что ли? На набережной стояла такая тишина, что слышно было, как волны внизу лижут камень. Легкий южный бриз. Ни души, кроме полисмена в плаще. Джонни свернул направо, потом налево, прошел Угольную гавань, снова свернул направо, налево и вот ступил на тротуар, залитый светом из окон. Толкнул двойную стеклянную дверь и королем ввалился в пивную:

«— Привет, Эл…

Он замер. Из‑за стойки на него удивленно смотрел какой‑то молодой бармен. Огляделся. Пивная была точно морг. Он узнал толстоногую раскоряку Гусыню Молли, выпивавшую, как всегда, с одноруким полковником. Согнувшись над другим столом, трое серьезных мужчин в шляпах что‑то вполголоса обсуждали. В дальнем углу две бабенки наеасывались пивом с джином — сигареты в помаде, сами крашеные, страшные — старые шлюхи, прошедшие огонь и воду и медные трубы. Он медленно подошел к стойке.

— А где Элфи? — негромко спросил он.

— В отпуске.

— Элфи так же способен взять отпуск, как взять и повеситься.

— Он в отпуске. Что будете пить, сэр?

Скажите пожалуйста — сэр!

— Двойное виски, — сказал он недовольно, хотя собирался пить портер. Элфи сказал бы ему: «Джонни! Где это ты видел у меня двойное виски?» Или вообще ничего не сказал бы, а просто принес бы полпинты портера, объяснив, что это, мол, будет в самый раз.

Был четЕерг. Может, в этом все дело? По четвергам пивная всегда пустовала, в пятницу и то народу прибавлялось. У всех к концу недели в карманах ветер. Заколоты откормленные телята, а блудных сыновей что‑то не видно. Черт, всего каких‑то семь вечеров, и первый же прахом. Пойти пошляться? Вот, мол, отправился сей человек в поход по пивным. Бармен принес виски и стал напротив. Он поглядел на бармена.

— Четыре шиллинга шесть пенсов, сэр.

Элфи можно было не платить неделю, две, три, сколько тебе нужно. Потом, бывало, спросишь: «Сколько там с меня, Элфи?», и если ты при деньгах, то добавишь полфунта в счет будущего кредита. О дне же том и часе никто не знает. Он выложил четыре шиллинга и положил сверху шестипенсовую монетку. Бармен еы6ил чек и удалился в конец стойки читать свою газету.

— А надолго Элфи взял отпуск?

Бармен отозвался, не поворачивая головы:

— Не знаю. Лично я здесь всего две недели.

— Хозяин у себя?

— Пошел в церковь. Сегодня служба.

О смерти вспомнил. Dies irae, dies illae^[15]. Он ведь учился в Ньюбридже, у доминиканцев. День поминовения усопших. Джонни глянул на дверь. Может, поискать своих в «Синем Питере»? Или у Муни? А может, в «Кухоньке»?

— Нет ли мне записки за Kaccoii?

— Фамилия?

— Кендрик.

Бармен, стоя к нему спиной, проглядел тощую пачку писем, не оборачиваясь, бросил: «Нету!», сунул письма обратно и снова уткнулся в газету. С глаз долой — из сердца вон. Да пошли они все к дьяволу! Вместе с Дейдре. Стеклянные двери распахнулись, вошли Паддивек и Лофтес. Он соскочил с табурета.

— Привет, бойцы!

— Джонни!

Поздоровались за руку. Вид у Падди как у голодного иностранца из перемещенных. Рубашка не по размеру. Золотая браслетка, перстень с печаткой. Лофтес, как обычно, крепок и желт, точно датчанин. Дергунчик Лофтес с недоразвитой ногой. Он еще нигде не работал. Он был протестант, говорил с английским акцентом и жил на маменькин счет. Обязанности его сводились к тому, чтобы утром подать ей завтрак, а вечером приготовить ужин. Она служила в «Свипе».

— Что будем пить, ребята? Я угощаю.

Падди жадно посмотрел на стакан с виски.

— Ты что, в запое, что ли?

— Ну прямо! Просто зазнобило от этой кладбищенской обстановки. Ну как, то же, что всегда? Бармен! Две полпинты. Или нет, три, а виски пойдет на закуску. До чего ж я рад вас видеть, братва. Ну, рассказывайте, рассказывайте же. Не таите. Что нового? Какие сплетни? Ты все еще газовщиком, Падди?

— Я теперь в жилищном агентстве. «Луни и Кэссиди». На Дейм — стрит. — Он скорчил гримасу. — Работенка еще та. Сижу на комиссионных. В общем, временно, просто чтоб переждать голодный сезон. — Он весело рассмеялся. — Супруга опять в положении.

— Да что ты? Как это тебя угораздило?

— Я слышал, — небрежно заметил Лофтес, — что это не так уж сложно.

— Как матушка, Лофтес?

Бестактный вопрос. Лофтес пожал плечами и промолчал. Прихватив пиво, они уселись за один из круглых столиков. Падди поднял кружку.

— Дженни! Ты сам не понимаешь своего счастья. Надежная работа, монеты вдоволь, девочка в каждом порту.

— И брюхо, — добавил Лофтес, поднимая езою кружку, — набито, как барабан.

— У меня брюхо? — заорал он, распахивая бушлат и стуча себя кулаком по поджарому животу. — Ты только потрогай, потрогай! Тверд, как сталь, понятно? Пятьдесят шесть кило весу. Ты‑то, — закончил он покровительственно, — весишь не меньше чем шестьдесят пять. — Он помолчал. И потом все‑таки спросил: — Что, Дейдре меня не разлюбила?

Сияя от удовольствия, Лофтес протянул ему губку с уксусом:

— Я ее видел на той неделе в красном авто. Марки «триумф». Кажется, со студентом с медицинского из Тринити. Вид у нее был потрясный.

У него сжалось сердце, он сглотнул и громко рассмеялся:

— Стало быть, эта стерва меня предала!

Он представил себе ее черные волосы, зачесанные на одну сторону, словно на плече у нее сидит длиннохвостая обезьянка. И алые губы. И высокую грудь.

— Все дело в том, что тебя не было под рукой, — сказал Падди, утешая. — Посмотришь, что с ней будет, когда она узнает, что ты вернулся.

А как у тебя с закордонными цыпками? — ухмыльнулся Лофтес. — В заморских портах?

— Ты представляешь, как бедняге Элфи не повезло, — перевел разговор Падди.

— Ничего я не представляю, — буркнул он. — Кто-нибудь почесался мне написать? Куда он делся в самом деле?

— Так ты не знаешь? Он в приюте для умирающих. Рак. Уже три месяца. Теперь ждут со дня на день.

У него перехватило дыхание. Все замолчали. Первая смерть в их кругу. Тут раскрылись двери, вошли Хьюзи и Флосси. Хьюзи был у них в компании самый старший, а Флосси — самая младшая, блондинка с черными ресницами, красотка, но с его Дейдре не сравнить. Поздоровались вполголоса. Присели с краешку, словно задерживаться не собирались.

— «И вот ребята собрались…», — уныло пропел Джонни.

— Собрались, да не все, — сказал Падди.

— Считай, что у нас тут заседание, — сказал Хьюзи, сразу беря на себя руководство. — Ну, как, — обратился он к Паддивеку и Лофтесу — сколько набрали?

— Мы собираем для миссис Элфи, — обяснил Паддивек, — у нее ни гроша за душой.

— Мне удалось занять пять шиллингов, — сказала Флосси, доставая из перчатки две монеты по полкроны и кладя их на стол.

— Это мой предел, — сказал Хьюзи, выложив полкроны.

Паддивек скривился и сказал:

— Шестеро щенят и седьмой на подходе. Да еще сегодня четверг.

Лофтес показал пустые ладони s

— Разве загнать что‑нибудь?..

Теперь он чувствовал себя не просто вернувшимся бродягой, а хуже — чужаком.

— Миссис Элфи? Где вы ее, черт возьми, раскопали? — спросил он Хьюзи.

— Элфи сам попросил нас присмотреть за ней и ребятишками, — ответил тот. — Я сегодня опять у нее был, — добавил он, обращаясь уже не к Джонни.

— Как он? — спросил Джонни.

Хьюзи отвел глаза.

— Увы, бедный Йорик, — сказал Лофтес. — Череп!

Флосси разрыдалась.

— А где все остальные? Джоанна, Томми, Анжела, Кейси?

До Дейдре он не дошел. Паддивек покачал головой и, сделав неопределенный жест, объяснил:

— Я и то засомневался было, идти или не идти. Как у тебя насчет презренного металла, Джонни?

Джонни вынул кошелек и хлопнул по столу бумажкой в один фунт.

— Хороший ты парень, — сказал Хьюзи, переводя взгляд с бармена, стоявшего напротив, на деньги, Виновато улыбнулся, глянув на Джонни, и прибавил:

— Ну что, порадуем себя еще по одной?

— Ну ясно, братва, я угощаю. Поминки так поминки. Что будешь пить, Флосси? По — прежнему верна сухому? А ты, Хьюзи? Доброго старого портера? — Он кивнул бармену, и тот молча удалился. — Просветите-ка меня, ребята, насчет Элфи. Давайте все без утайки.

Выпив, они разговорились. Какой человек! Настоящий друг, второго такого днем с огнем не найдешь. Редкость по нынешним временам. Верный товарищ, от своей лысой голоеы и до пят. Надежен и верен, проверен не раз. Сын земли. Порождение доброй старой Ир ландии. Можно сказать, последний из могикан. Честный до мозга костей. К тому же остряк… Таких людей уж больше не будет… Фунт понемногу таял.

— Жизнь — загадка, что и говорить, — сказал Паддивек. — С виду такая милая женщина, да и не только с виду. И держится молодцом, это с тремя‑то детьми. И что у них такое вышло?

На вопрос, чем она жила, ему ответили, что она работала портнихой.

— Конечно, — ответил Лофтес на другой его вопрос. — Конечно, он ей помогал. В каком‑то смысле. В каком‑то смысле он ей помогал.

Флосси сказала, что в жизни больше не придет в эту пивную. Да, Хьюзи прав — Дублин без Элфи уже не Дублин.

— Ведь он же, — сказала Флосси, — не из этой породы… — и вслед за ней они поглядели на Гусыню Молли с одноруким полковником и на трех бизнесменов, потом на двух старых шлюх, все еще сосавших пиво с джином. Хьюзи хлопнул по столу.

— Что верно, то верно, Флосси! Он был наш, он был молод душой, хоть и стар телом. Так ведь, Джонни?

Джонни подтвердил, что в его жизни Элфи был единственный, с кем можно было говорить, как со своим.

— Он сражался за свои идеалы.

Они заговорили о понимании, и об идеалах, и об истине, и о настоящей любви, и как верно Элфи понимал, что значит быть молодым и верить, — вот именно, верить! Таял уже второй фунт, время перевалило за десять, и Флосси сказала Хьюзи, что ей пора собираться домой.

— Побереги свои деньжата, Джонни, — сказал Хьюзи. — Не трать больше. Возьми на сдачу дюжину бутылочного портера, или лучше полторы. Надо же хоть чем‑то ее порадовать. Заскочим на минутку, Флосси. Хоть чем‑то ее порадуем.

— Ну, еще по одной на дорожку, — потребовал он, и они снова уселись поудобнее.

Было уже около одиннадцати, когда, прихватив портер в трех бумажных пакетах, они всей компанией выкатились на сухие тротуары, в сумрак ночи, где над ними смутно мерцали звезды, а сгущавшиеся облака светились отблеском городских огней. Лофтес заметил, что в такую ночь так и тянет бродить по улицам. Хьюзи засмеялся и добавил:

— Особенно с подружкой.

Разбившись по двое, громко и весело аукаясь, они брели от одного косматого, едва освещенного сквера к другому, мимо табличек, на которых зеленым по белому красовались по — английски и по — ирландски названия вроде Альберт Гардене, Олдершот Плейс, Портленд Сквер. Наконец подошли к какой‑то подвальной двери, спустились, позвонили и принялись ждать, сбившись в кучу под каменной аркой. В темноте они вдруг притихли, прислушиваясь. Над дверью зажегся свет. Отворила женщина.

Свидетельница Элфиной юности. Мягкая, приветливая. Черты лица смазаны, словно растаяли, как мороженое на солнце, голубые глаза опухли. Над высоким лбом выбившаяся прядь светлых седеющих волос. Голос тоже тающий, точно масло в тепле. Все еще красива, а когда его представляли ей, в ней на минуту вспыхнула молодость, и она тихонько засмеялась и сказала:

— Вот, значит, ты какой, Джонни! Он говорил — ты вроде как сынишка всей компании.

Она пожала ему руку обеими руками, горячими и влажными, точно она только что стирала, и ему вспомнилась строчка из давно забытого и так и не понятого стихотворения, которое читали когда‑то в школе: «Теперь не бойся солнца знойного…»

— Рад с вами познакомиться, миссис Элфи. — Он вдруг сообразил, что не знает Элфиной фамилии.

— Мы принесли немного выпить, — объяснил Хьюзи. — Чтоб было не так темно.

— Заходите, мальчики, заходите. Только тихонько. Дженни только что уснула.

Низкая комнатка была тесна, не прибрана и пахла мылом. В камине — одна зола. Нашлось всего два стакана. Они уселись в круг и пили из чашек, а кто и прямо из горлышка. На веревке уныло висели мокрые тряпки; из продранных стульев вылезала набивка, на глаза ему попалась игрушечная лошадка о трех ногах, изодранные зеленые книжонки, полуразвализшийся карточный домик на подносе. Он глядел на нее и не слышал, о чем все они шепчутся, а ее частый смех и удивлял и радовал его. Потом до его сознания дошло, что Хьюзи и Флосси уходят, спеша на последний автобус. Около полуночи Паддивек сказал, что должен помочь жене управиться с малышами, и исчез. Хозяйка сунула в очаг какие‑то щепки и безуспешно пыталась разжечь огонь. Потом и Лофтес похромал домой к матери, и, оставшись вдвоем, они низко склонились друг к другу над крошечным огоньком в золе и еще долго перешептывались.

Только раз она упомянула Элфи, когда сказала:

— Какие они славные ребята. Вы все замечательные мальчики. Он про вас всегда так и говорил: такие приличные молодые люди.

— Ты с ним часто виделась?

— Очень редко. Он, бывало, заглядывал вечером, как закроет пивную. Поглядеть на детей. Он мне говорил, что все время старается уговорить вас остепениться. Вас всех — и Хьюзи, и Флосси, и Кейси, и Лофтеса, и тебя. Тебе нравится Лофтес?

— Он сухарь. И злой.

— А Дейдре — твоя дезушка?

— Да. Только, по — моему, она меня обманывает. Ты ее знаешь? Она настоящая красотка.

— Да, она девушка хоть куда. Не хочу вмешиваться не в свое дело, Джонни, но я бы, пожалуй, сказала, что она вроде бы чересчур заносчива.

— Не то что ты? — улыбнулся он.

— Я ее не виню. Женщине приходится заботиться о своем будущем.

Он тут же завелся и пустился разглагольствовать о юности и идеалах, о верности, истине, порядочности, любви и прочих вещах, которых никто, кроме своих ребят, не понимает, потому что от остальных только и слышишь что про завтрашний день, да приличную работу, да заработки.

— Ирландия — наш последний оплот. Ноев ковчег современного мира. Другой такой страны нипочем не найдешь.

Уж кому — кому, а ему, морскому бродяге, это ясно. Она согласна, вполне согласна с ним.

— Несмотря ни на что, люди у нас остались людьми, и притом душевными людьми.

В самую точку, поддакивал он, в самую точку.

— Мы тут не какие‑нибудь материалисты. Во всяком случае, лучшие из нас.

Тут уже они оба разошлись вовсю, шепот срывался на громкие восклицания, они шикали друг на друга, испуганно оглядывались на дверь спальни.

Угас последний язычок пламени в очаге. Они распили оставшуюся бутылку портера, по очереди потягивая из горлышка. Голос ее был нежен, рука мягка, как кошачья лапка. Ночь уже не давила на них. Сквозь завесу тумана из порта слабо доносилась сирена. Он поглядел в окно и увидел вверху желтое пятно уличного фонаря и клочья тумана в ветвях мокрого дерева. Она решила заварить чаю. Он пошел за ней в неприбранную кухню, они вместе вскипятили чайник, продолжая болтать. Потом вернулись в комнату, она положила на теплые угли еще пару безнадежно тонких щепок. Она хохотала по всякому поводу: когда вдруг опрокинулась на бок деревянная лошадка и когда он рассказал ей, как купил в Палермо паршивого, избитого пса, который потом вплавь пустился назад в тамошние трущобы да пустыри.

Увидев, что уже два, он сказал:

— Гони меня вон.

— Да ты послушай, какой дождь, — сказала она. — Нет, нет, не уходи, Джонни.

— Но тебе надо поспать, — сказал он.

— Я уже не помню, когда спала, — сказала она и взяла его за руку, боясь остаться одна. — Слышишь, как льет, — уговаривала она. — Посмотри в окно, туман все равно как горчица. Ложись у меня. Ляжем вместе, в моей кровати. Ведь мы же с тобой друзья. Ложись и спи. Ты хороший мальчик, я знаю. Иди ложись.

Она повела его в спальню с неприбранной постелью. В полутьме он различил раскладушку, на которой, закинув руку за голову, спал ребенок. Она взяла со стула ночную рубашку и вышла.

Он сиял бушлат и туфли и лег, глядя через дверь на желтое пятно фонаря. Холод в кровати был как в могиле. Она вернулась — в мятой рубашке, с распущенными волосами, легла возле него под одеяло и потушила свет. Через дверь в спальню сочился желтый свет с улицы.

— Жуткий холод, — сказал он.

— Сейчас согреемся. Надо было тебе раздеться и лечь под одеяло, не все ли равно?

Какое‑то время они лежали молча, слыша только собственное дыхание да слабую, далекую сирену. Он придвинулся поближе и, шепча ей в ухо, стал говорить о том, каково это — не иметь своего насиженного гнезда, а она ему рассказала, как после свадьбы приехала в Дублин из Каунти Кэвен. И с тех пор ни разу не ездила домой.

— Ты героическая женщина, — прошептал он.

— Ты хороший мальчик, Джонни, — сказала она.

Потом добавила:

— Давай спать, — и он долго лежал на спине, подложив ладони под голову, и наконец сказал: — Дейдре — стерва, — а она возразила: — Она еще очень молоденькая.

И еще прошло сколько‑то времени, и он шепнул: — Постарайся заснуть, — и она ответила: —Хорошо, — но через некоторое время он сказал: — Ты не спишь. Ты думаешь о нем. Когда это случится?

— Это может случиться в любую минуту. Тогда я засну и буду спать, спать, спать.

Он задремал. А когда вдруг проснулся, было пять. Ее не было рядом. Он нашел ее в сосгдней комнате — накинув на плечи мужское пальто, она глядела в окно, опершись локтями о подоконник. Не надевая туфель, он подошел и обнял ее за плечи.

— Не спишь?

Она не пошевелилась. Лицо ее совсем растаяло, слезы залили щеки. Он не знал, что сказать ей. Фонарь на улице теперь сиял, туман рассеялся.

— Все кончено, — прошептала она.

— Откуда ты можешь знать?!

— Я чувствую. В шесть пойду позвоню в больницу, но я и так чувствую.

Лицо ее сморщилось, из закрытых глаз снова потекли слезы.

— Ты иди, Джонни. Дома, наверное, беспокоятся о тебе.

Дрожа от холода, он оделся, поглядывая на пустые бутылки на полу, — иные из них стояли по стойке смирно, иные лежали. Надел фуражку с белым верхом, погладил плачущую по сгорбленной спине, сказал:

«Помоги тебе бог» — и поднялся на тротуар. Было темно, как ночью. Он поглядел на ее лицо — смутное пятно, белевшее внизу за запотевшим стеклом, махнул ей рукой и пошел прочь.

Дойдя до Угольной гавани, он остановился на середине железнодорожного моста и положил ладони на мокрые перила. В шести милях от него, на другой стороне спокойного залива, мерцала по берегу цепочка оранжевых огней, а дальше на запад в зеркале облака рдело свечение ночного города. В воде залива, черной, как нефть, отражался ходовой огонь угольной баржи. Он глубоко вдыхал сырой холодный воздух и помаргивал зудевшими с недосыпу веками.

— И все‑таки я люблю тебя, стерву, — негромко сказал он. Потом выпрямился, приложил ладони ко рту наподобие мегафона и дико проорал над заливом: — А ты меня любишь?

Под нависшим зеркалом облаков далеко простирался город.

Он погладил камень перил и вспомнил: «Да будет мирен твой последний сон и путь к твоей могиле проторен» — и зашагал домой, заломив фуражку, размахивая руками, высоко держа голову. Медленное колесо света выводило строку за строкой на воде главной гавани. Вдалеке, на отмели Киш, равномерно вспыхивал и гас луч маяка. Единственным звуком, провожавшим его до самого дома, был слабый и отдаленный гул вроде пчелиного — утренний рейс за море с дублинского аэродрома.

Когда он пробирался к себе, сверху донесся шепот:

— У тебя все в порядке, милый?

— Да, мама!

— Папа спит.

— Хорошо, мама.

— Ложись спать, солнышко.

— Да, мам. Я буду спать, спать, спать.

(обратно)

УМНИК (Перевод П. Карпа)

И конца было не видать мелкому дождику, когда под вечер Том Кеннеди вылез из автобуса и оказался на Главной улице Кунлеена; здесь, в монастырском колледже, или попросту МОК’е, предстояло ему начать жизнь учителя. На дождик он и внимания не обратил. Окинул взором городишко, посмотрел на часы: до того, как все закроют, оставалось ровно семьдесят минут. Попросил водителя показать, если не трудно, где тут гостиница. Водитель улыбнулся. Нет, не трудно. Гостиницы нет. Впрочем, комнату можно снять на этой же улице, вон в том высоком доме, который старая миссис Гестон именует пансионом. «Только больше соверена ей не давайте. Жильцов у нее в пансионе отродясь не бывало».

Взяв свечку, старуха привела его в комнату под самой крышей, сырую и холодную, точно склеп. Покончив с этим, он тотчас вышел, тоскливо огляделся и заскочил в первую же пивную утопить досаду. Телеграмма от настоятеля «Выезжайте занятия завтра» означала одно из двух: либо кто‑то уже до него приезжал, увидал Кунлеен и плюнул на это дело, либо сюда вообще никто ехать не желал. Покамест бармен не погасил масляные лампы, он пил не переставая, потом вскарабкался к себе в комнату, вывернул на кровать все, что было в карманах, и дрожащими руками сосчитал монеты, прикидывая, хватит ли на обратный билет до Дублина. Выяснилось, что от пяти фунтов, с которыми он ехал, уцелело одиннадцать шиллингов и два пенни, и теперь он взирал на свое прошлое и свое будущее сквозь туман, окутавший фонарь за окном…

Взглянуть на него, задать пару вопросов, и все про него будет ясно. Выглядит лет на сорок пять (было ему тридцать шесть); седая барсучья шевелюра; веки красные, как у ищейки; ноги в широких штанинах, точно слоновьи; ходит вперевалку, как тюлень, и лет пятнадцать выпивает. Что же до его профессиональных качеств учителя английского языка, то лет восемь назад, с грехом пополам прослушав в университете вечерний курс, он получил в Дублине степень бакалавра искусств, и, покуда учился (как, впрочем, и до того, и после), ни на одной работе, за какую ни принимался, удержаться не мог — был он и секретарем в туристском бюро, и переписчиком в рекламном агентстве, и распространителем подписки на «Британскую энциклопедию», и помощником редактора «Айриш дайджест», и заместителем помощника редактора юмористического еженедельника «Тарарам», и служащим на аукционе, и подручным букмекера, и сборщиком в богоугодной организации, проповедующей полное воздержание от спиртного. Три дня назад его оттуда уволили за то, что он в одиннадцать часов вечера заявился к приходскому священнику в Киллини совсем уже косой. И тут он решил, что ничего не остается как пойти в учителя. Проглядывая наутро мелкие объявления в педагогической колонке «Айриш индепендент», он обнаружил вакансию учителя английского языка в МОК’е Кунлеена, в графстве Керри. Не мешкая, он написал настоятелю, что имеет степень бакалавра искусств первого класса и три года практики в Англии, прибавив, как оно в самом деле и было, что двадцать лет назад сам обучался в монастыре, в Корке. Он отправил письмо, моля господа, чтобы тем временем хоть что‑нибудь успело подвернуться, только бы не учительствовать. Но единственное, что, повергнув его в смятение, подвернулось, была телеграмма.

Поутру, когда старая миссис Гестон, кряхтя на крутой лестнице, его разбудила, он обнаружил, что, хоть и состоит городок из одной только Главной улицы, улица эта широкая, красивая, дома на ней разноцветные, а солнце до того печет, что над крышами курится легкий пар. Из своего высокого окна он видел величественную цепь гор, обширную пустошь, поросшую вереском, то тут, то там расступающимся перед крохотными фермами, а далеко на западе различал сверкающую полоску океана. Еще приятнее было ему отыскать школу — серую, квадратную, двухэтажную, с крестом наверху, — она стояла рядом с церковью, завершавшей улицу. Настоятель, брат Анджело Харти, оказался добрым неповоротливым стариком, встретил он Тома радушно, не задал ни единого вопроса и, прежде чем представить будущим ученикам, любезнейшим образом провел по остальным классам и познакомил с коллегами — шестерыми братьями из обители, в темно — синих сутанах с целлулоидными воротничками, и мирянином Дикки Толбетом, веселым тощим человечком, с пенсне на красном, как креветка, носу, выдававшем тягу к спиртному. Все они встретили его как нельзя более дружелюбно.

— А здесь, — сказал Анджело, открывая еще одну дверь, — брат Ригис. Наш учитель истории.

Том вгляделся в немолодое лицо и неторопливо протянул руку давнишнему своему товарищу по школе Умнику Карти. Брат Ригис столь же неторопливо сделал то же самое, засим пошло бодрое «Привет, Том!» и удивленное «Это и впрямь ты?», и снова он был в монастырском колледже в Корке, и было ему тринадцать.

Четыре года, чистейших, приятнейших, прекраснейших года его жизни, они с Умником сидели рядом на одной парте, каждый день на всех уроках. А после школы опять встречались. Все праздники проводили вместе. То были времена Дамона и Финтия^[16]. Пора слияния душ, обмена дневниками, мечтаниями, кумирами, стихами. «Хвала Бонапарту, творцу и поклоннику силы» Умника в ответ на Томово: «О дева, разорви мои ты путы! Да буду я страданьем обуян, живя меж прокаженными, как будто в далеком Молокае Дамиан^[17]». В те годы Умник грезил о восхождении на горы Индии или об исследовании «девственной Амазонки», а Тому хотелось стать если не вторым отцом Дамианом, то монахом — траппистом^[18], и молиться всю ночь, и трудиться весь день, слова не молвя, рыть себе могилу, каждую неделю углубляясь еще на фут. В те годы Том уже был без отца, мать Умника тоже скончалась, и мальчики мечтали о том, чтобы отец Умника женился на матери Тома и Умник с Томом жили вместе, как братья. Они не стыдились слез, когда Умнику стукнуло семнадцать и отец послал его в Дублин учиться на учителя, а Тома мать отправила в семинарию в графстве Лимерик, где ему надлежало стать капуцинским пропо ведником. С этой минуты жизнь их определилась. Умник обрел что хотел — должность учителя в Дублине, а Тома из семинарии выгнали — наставитель послушников сухо дал ему понять, что у матери его (она тем временем умерла), может, и впрямь было призвание к монашеской жизни, но что до него… А ведь ему уже двадцать один год. Не лучше ли отправиться в Дублин и поискать работу?

В Дублин? И Том сразу подумал об Умнике.

Вскоре они жили вдвоем в небольшой квартирке, и все у них было на двоих, вместе ели и пили, вместе таскались за девчонками и добросовестно их подманивали друг для друга, сговорившись, что если один ведет девчонку домой, другой гуляет, покамест не увидит с улицы, что шторы раздернуты и на окне выставлен зонтик, обозначающий, что буря миновала; впрочем, на практике гулять по улицам всегда выпадало Тому. Водиться с девчонками ему нравилось, но он никогда их, как говорится, «не трогал». Что же до споров, то Умник и есть Умник — конца им не было. Давно миновало время, когда кумиром Умника был Бонапарт при Лоди или когда он мечтал взбираться на высокие горы и исследовать великие реки. Теперь его влекли чудеса современной науки. Кумирами его стали такие люди, как Бор, Резерфорд, Томсон, Эйнштейн, Планк или Милликен. А исчадьем зла ему казался любой священник, монахиня, монах, епископ и архиепископ — вплоть до папы и кардинальской курии. Нынешняя перемена удивляла Тома, лишь покуда он не вспомнил странные вопросы, которые Умник задавал в школе, за что и прозвище свое получил («Если убийство — грех, объясните мне, брат, почему славят религиозные войны?»; или; «Если крылья есть у птиц, объясните мне, брат, почему их нет у нас?»; или: «Если мы после смерти обращаемся в прах, объясните мне, брат, почему католиков не положено предавать кремации?»).

Разногласия стали беспокоить Тома лишь по мере того, как молодые люди менялись ролями, рокирова лись, как в шахматах; Умник вынужден был признать, что в религии все‑таки есть своя правда, хоть в последний раз она дала себя знать, прячась в катакомбах, а Том скрепя сердце пришел к выводу, что хоть оно вроде бы и так, однако же на самом деле истина, вероятно, лишь в нашем воспоминании о божественном призраке, бродящем вдоль побережья Галилеи. Волей-неволей приходилось углубляться в анализ Евангелия, покамест Том в ужасе не обнаруживал, что призрак помаленьку оборачивается облачком дыма. Как‑то раз июльским вечером он, громко топоча, вернулся с работы, решившись покончить с этим раз и навсегда. На столе он нашел записку: «Прощай, увидимся в мире ином». С той поры он никогда Умника не видал и не слыхал о нем.

И вот Умник улыбнулся, как в прежние дни. Он поседел, стал сутулиться. Единственное, что осталось смолоду, — неровная вертикальная складка между бровями, набегающая, как волна под ветром. Но теперь казалось — она вырублена навсегда, как прерывистая линия жизни на ладони. Или же, думал Том, покуда Анджело уводил его из класса, как фраза, кончающаяся не так, как ей бы положено, судя по началу. Анаколуф это, что ли? Все равно что сказать: «С пьянством не совладать, господи помилуй, что за судьба меня ждет?» Впрочем, бог его знает, думал он, следуя по коридору за широкой спиной Анджело и вдохновенно составляя анаколуфы, следует ли принимать происшедшее с ним и с Умником за исключение из правила, если всякий ирландец живет, словно курьерский поезд, с пленительными мечтаниями и великими надеждами мчащийся в рай и на полпути сворачивающий, черт его подери, на боковую ветку, ведущую как раз туда, откуда вышел, и вся машина разваливается на части, и каждое колесо выстукивает: «Стоит ли тут вообще за что‑нибудь браться?»

Отворять дверь в класс Тома Анджело не торопился. Сперва он полюбопытствовал:

— Так вы знакомы с братом Ригисом?

Из класса доносился монотонный гул. Не зная, что Умник мог сказать Анджело о своем прошлом, Том предусмотрительно ответил, что да, знакомы, вместе учились в Корке, — С тех пор, понятно, прошло много — много лет. В школе это был очень умный мальчик. И очень способный. Одна из звезд МОК’а. Друзья из Дублина говорили мне, что он стал прекрасным учителем. — Том искательно улыбнулся. — Соученики прозвали его Умник. Не кажется ли вам, брат Анджело, что в устах мальчишек такое прозвище — высшая похвала?

Невозмутимо рассматривая своего нового учителя, старик достал табакерку, открыл ее, запустил туда толстый большой палец и неторопливо поднес табак к своим волосатым ноздрям. Все так же невозмутимо глядя на Тома, он неторопливо просунул табакерку сквозь прорезь в сутане обратно в брючный карман.

— Умник? Недурно. Мальчишки бывают на удивление проницательны. И на удивление безжалостны.

— А давно он постригся?

— Двенадцать лет назад.

— И с тех пор здесь?

— Девять лет он провел в своей старой школе в Корке.

Девять лет в большом городе, и теперь выпихнут сюда, на задворки? И удивясь и встревожась, Том решил разобраться во всем этом.

— Я никак не ожидал найти его здесь.

В классе за дверью вдруг стало тихо. Или мальчишки услыхали разговор? В тишине сквозь открытое коридорное окно он различил, как малыши внизу хором повторяют за учителем текст — сперва его густой голос, потом их пискливые голоса, фраза за фразой, слово за словом.

«НО — СО — РОГ» — гудел густой голос, «но — со — рог» — пищали дети. «ДИКИЙ ЗВЕРЬ» — «дикий зверь». «ОН ТЕБЯ СЪЕСТ» — «он тебя съест». «И ТЕБЯ УБЬЕТ» — «и тебя убьет».

Анджело наконец ответил, и притом с преувеличенной любезностью:

— Видите ли, генерал нашего ордена полагал, что ему лучше отдохнуть в глуши.

Словечко «отдохнуть» его выдало. Если с кем случается то, что вежливо называют нервным расстройством, все мы говорим: ему надо отдохнуть.

Несколько недель встречи Тома с приятелем сводились к тому, что, столкнувшись в коридоре, Умник, не останавливаясь и едва улыбаясь, махал рукой и говорил что‑нибудь вроде «Надеюсь, все в порядке?» или «Погода ужасная, правда?». И Том, глубоко этим уязвленный, в конце концов решил, что, если человеку угодно поддерживать лишь такие отношения, он тоже может играть в эту игру: «Здравствуй, брат! Дивное утро, не так ли?», — покамест не уразумел, до чего напряжена жизнь в столь тесных сообществах, как МОК.

Первый щелчок получил он, когда услыхал, как двое мальчишек говорили о Ригисе: Умник. Это значило, что Анджело неосторожно выдал прозвище кому-то из братии, а тот, уже нарочно, подбросил стрелу мальчишкам. Дать такое прозвище товарищу — дружеская потеха. Дать его учителю — все равно что засунуть ему между фалдами шутиху. Более ощутимый удар он испытал, начав убеждать класс, что «Покинутую деревню» Оливер Голдсмит писал, с грустью вспоминая в своей убогой лондонской мансарде ирландскую деревню, в которой родился.

— Возьмите, например, строки…

Тотчас взметнулась рука в чернилах. Это был Микки Бреннан, сын местного трактирщика, еще раньше показавшийся ему одним из самых смышленых в классе.

— Я знаю эти стихи, сэр, — напористо сказал Микки и стал без запинки, с чувством читать, начав со строфы:

И дальше, до строк:

Едва Бреннан стал читать, весь класс зафыркал (из-за чего?).

— Отлично, Бреннан. Но откуда ты так хорошо знаешь эти стихи?

Ответил не Микки Бреннан, а неотесанный парень по имени Харти, последний ученик и, как показалось

Тому, гроза школы. Том уже однажды унимал Харти, когда тот лупил мальчишку вдвое меньше себя.

— Эти стихи, сэр, — пробасил Харти, с завистью глядя на Бреннана, — он знает только оттого, что Умник… — Когда он оговорился, если это была оговорка, все захихикали. — Я, сэр, имею в виду брата Ригиса, он всегда их нам приводит на истории. Он говорит, эти стихи ему очень нравятся.

Класс без стеснения захохотал; Том смекнул и со страху сразу перешел к чему‑то другому. Если эти смешливые канальи умудрились обнаружить Умника в Голдсмите, нет нужды учить их обнаруживать Лиссоя в Оберне. Встречая их невинно — плутоватые испытующие взоры, он догадывался, что недолго ждать, покуда они и его раскусят. Какое прозвище дадут они ему — быть может, уже дали? И облетело ли оно всю школу, весь монастырь, весь Кунлеен?

Поселился он теперь у молодого женатого плотника в крохотном розовом домике, как бы выросшем прямо из тротуара, ведущего к школе и монастырскому общежитию. Дальше дорога поросла травой и начиналась сельская местность; впрочем, весь этот месяц, глядя в окно своей маленькой гостиной, куда ему всегда в одно и то же время подавали обед, и провожая глазами изредка проезжавшую мимо телегу или неторопливого пешехода, он думал, что Кунлеен — это место, где у жизни нет ни начала, ни конца. Подобно любому из беленых домиков на бескрайнем болоте, простиравшемся за окном, это была лишь точка во времени и пространстве. Ослик медленно тащил груженную пирамидами торфа повозку от одной двери до другой, вывозя болото на Главную улицу. Каждый вечер пастухи прогоняли небольшое стадо черных коров, и вымя у каждой было переполнено, каждой хотелось, чтобы ее где‑нибудь на заднем дворе скорее подоили. Единственная в Кунлеене водоразборная колонка стояла на развилке сразу за школой (к ней вели три широкие ступени, а деревянная обшивка всегда была заклеена объявлениями о продаже сена или земли); за окном Том иногда видел водовоза с двумя покрытыми мокрой мешковиной бочками, лениво выкрикивавшего: «Кому воды? Пенни ведро!» Жена плотника, как многие хозяйки в Кунлеене, держала на заднем дворе кур — однажды Том ви — дел, как сверху упал ястреб и унес цыпленка. А однажды суровым морозным утром Том услыхал, что жена плотника рыдает — ночью лиса передушила всех кур. «Я начинаю думать, — сказал Том плотничихе, — что надо весь город обнести забором». А как‑то раз чудесным апрельским днем он увидал, как стая ласточек пролетела над Главной улицей из конца в конец, точно и улицы никакой не было. Ничего удивительного, что старый водитель автобуса посмеялся над ним в тот вечер, когда он искал гостиницу! Тут нет ведь ни железной дороги, ни кино, ни библиотеки, ни танцзала, лишь несколько лавок да кабаков. И вскоре он убедился, что, покончив с просмотром домашних работ и подготовкой к завтрашним урокам, ему нечего делать долгими осенними вечерами — разве что читать или играть на кухне в карты с плотником и плотничихой или ловить в приемнике с осевшими батареями голоса из Дублина, то замирающие, то возвращающиеся.

В эти унылые часы его начинала иногда преследовать мысль о том, чем в одном из соседних домов занят Умник. Чем они все заняты после уроков? Однажды он заметил, что двое играли перед школой в гандбол, В другой раз увидал, как несколько монахов бесцельно перекидываются мячом, шумя, как мальчишки; сутаны они сбросили, и целлулоидные воротнички поблескивали на траве, словно лунные серпы. В хорошую погоду он часто наблюдал, как иные из них парами проходят у него под окном, направляясь на прогулку, и сам иногда гулял по луговой тропе, покуда не садилось солнце. Как‑то октябрьским вечером, встретив в пивной у Бреннана Дикки Толбета, он спросил: «На что вы здесь в Кунлеене тратите зимние вечера?» Дикки, у которого была жена и восемь человек детей, сказал, что такая проблема перед ним никогда не вставала.

г— Я имею в виду братьев, — * раздраженно пояснил Том, — может, они в карты играют? Или читают? И если читают, то что?

— Газету, должно быть. Впрочем, побывай газета у всего монастыря в руках, она превратилась бы в клочья. Пожалуй, они читают «Наши мальчики» или просматривают религиозные еженедельники. Есть в монастыре какая‑то куцая библиотека, но я понятия не имею, что в ней. Учебники? Жития святых? Как вы знаете, городской библиотеки в Кунлеене нет. Раз в месяц библиотекарь графства оставляет в часовне пару ящиков с книгами. Несколько лет назад он предложил им брать все, что у него есть в Килларни, но только один из них воспользовался этим предложением.

— Держу пари, это был Ригис!

— Он самый. Но они его попридержали. — Дикки заулыбался от приятного воспоминания. — Однажды вечером его застукали за чтением книги какого‑то кальвинистского богослова Воона «Существует ли загробная жизнь?». Братья затеяли страшенный скандал. На бедного старика библиотекаря они нажаловались приходскому священнику и в комиссию графства, но он был не дурак и сказал, что думал, будто автор — кардинал Воон.

— Уж не хотите ли вы сказать, что Ригис усомнился в религии? Автор, видимо, отрицает бессмертие души?

— Да я же говорю, он — кальвинист. А кальвинист, как известно, и минуты не проживет без расчета на рай для себя и геенну огнецную для всех прочих. Усомнился? Ничего подобного. Просто в заглавии стоял вопросительный знак. Вот они и прицепились. Усомнился? Ригис усомнился? Вы, верно, не знаете нашего Ригиса. В том и беда его, что он до мозга костей пропитан непреложностями. Он — Савонарола Кунлеена. Бич монастыря. Он считает братию жалким, бесхребетным, полуязыческим сбродом и так им всегда и говорит. Слыхали бы вы, как он заявляет: «Этот ни жарок, ни хладен, и я изры — ы-гаю его из уст моих». Вам бы случиться тут в прошлом году, когда он заставил их пообещать, что они не будут курить на великий пост, а потом поймал одного, дымившего в рукав. И доложил о бедняге настоятелю, приходскому священнику и епископу. Чем они заняты по вечерам? Должно быть, садятся в кружок и поедом едят друг дружку. Еще по стаканчику?

Том обдумал этот разговор. «Просто вопросительный знак в заглавии…» Это похоже на Умника, И Том решил поговорить с ним один на один.

Случай подвернулся только в середине ноября. День был холодный, Дообедав, Том читал дублинскую газету (раньше трех она не приходила), как вдруг заметил одинокую, резко очерченную тень монаха, скользившую мимо кружевных занавесок. Он узнал Нессена, учителя ирландского, и, едва успев подумать, что его, должно быть, куда‑то послали, тотчас увидал Умника, бредущего медленно и тоже в одиночестве. Том схватил зонтик, шляпу, пальто и кинулся следом. Впереди он увидел заворачивавшего направо к лугу Нессена, а ярдах в ста за ним — Умника. Том его догнал.

— Здравствуй, Ригис.

— Здравствуй, Том.

— Ты вроде лишился собеседника.

— Какой он мне собеседник, — угрюмо буркнул Умник, — я предпочитаю беседовать сам с собой.

— Ах так? Не помешаю ли я высоким размышлениям?

Умник снизошел до улыбки, холодной, как серое поле за дорогой.

— К черту размышления, высокие или низкие. Пройдемся и потолкуем. Единственное, о чем способен говорить этот тип, — он мотнул подбородком в сторону удалявшегося Нессена, — это о кроссвордах. Какое четвероногое домашнее животное из пяти букв начинается на «к»? Если ты скажешь: «кошка», он возразит: «козел», и наоборот. Дивный день, не правда ли? Как ты живешь? Надеюсь, все в порядке?

Том дал ему поболтать, как в былые дни. Потом перешел к делу.

— Ты знаешь мальчика Микки Бреннана?

Улыбка Умника стала нежной и печальной:

— Способный мальчик, пытливый мальчик, я, глядя на него, вспоминаю иногда себя в этом возрасте.

— Он однажды у меня на уроке встал и прочел целый кусок из «Покинутой деревни». «В своих скитаньях по земле тревог…» Ну, ты знаешь эти стихи. Он сказал, что у тебя их выучил. Я и не думал, что ты любишь Голдсмита.

— Собственно говоря, мне нравится именно это стихотворение. Историку оно не может не нравиться. Очень уж много современных проблем оно задевает. «Зло мчится по стране, людей гоня…» И так далее. Бедный Оливер это понимал. Сам был изгнанником.

— И всегда хотел воротиться домой на склоне дней? Я частенько задумывался: а был у него дом, куда можно воротиться? Вот я — куда бы мог воротиться? С тех пор как мать померла, некуда. А твой папа еще жив?

— Нет, — сказал Умник и, остановившись, поглядел вдаль, туда, где в морозных сумерках отчетливо проступали горы.

— Домой? — произнес он тихо. — У этого слова, конечно, много значений. «Веди нас, свет… Ведь ночь темна, а дом еще далек».

— Ньюмен. «Маяк в проливе Бонифаччо». Великий стилист.

— Великий учитель! Когда я его читаю, меня окутывает мир иной.

— Но ты веришь в мир иной.

— Что ты хочешь сказать?

— Что я давно с этим покончил. Благодаря тебе, Умник. — Умник вытаращил глаза. — Забыл наши разговоры в Дублине? Каждый день. Каждую ночь. Год за годом. Когда ты уехал, я пересталходить в церковь, на богослужения, на исповедь. Ты, надеюсь, не доложишь об этом настоятелю? Мне бы не хотелось потерять работу, во всяком случае в настоящее время.

Они шли в морозной тишине. Потом Умник сказал:

— Я за твой образ мыслей не отвечаю. Ты взрослый человек. Но что с таким образом мыслей ты делаешь тут?

— Зарабатываю на жизнь.

Твердая дорога звенела у них под ногами.

— Ну и ладно! Ты ведь мирянин. Заработок — достаточно веская причина, чтобы тебе здесь оставаться. И лучше бы мне себя спросить, что я здесь делаю? — Он ткнул вперед зонтиком, указывая на одинокую сутану. — Или что он здесь делает? Или что мы все здесь делаем?

— Учите.

Умник опять остановился. Складка между бровями стала красной, как шрам. Он захрипел от ярости:

— Учим чему? Разве не в этом все дело? Разве не об этом я толкую все время нашим болванам? Если все, что мы говорим, и делаем, и вдалбливаем в головы, не побуждает мальчиков ощутить, что в этом убогом мире мы шаг за шагом движемся к миру иному, зачем тогда мы удалились от всего земного и стали братьями? А разве у нас это выходит? Анджело учит латыни. Ты, может быть, мне объяснишь, потому что сам он объяснить это не в состоянии, с каких пор Цицерон и Овидий стали оплотом христианства? Смейся, смейся! Они тоже смеются. Вон тот тип учит ирландскому языку. Он воображает, что делает для Ирландии великое дело. С Таким же успехом он мог бы учить их греческому времен язычества. Твои ребята должны в этом году прочесть «Макбета» или «Юлия Цезаря». А что в Шекспире такого уж христианского? Ты сочтешь мои слова за шутовство. Сам сказал, что ты неверующий. Но я‑то верующий. И для меня тут ничего смешного нет.

Он весь передернулся, и они пошли дальше.

>— Знаешь, Том, почему в Дублине я от тебя сбежал? Я тебе скажу. Не очень это мне приятно, но я скажу. Это произошло в субботу. Помнишь? Ты работал, а у меня был выходной. Стоял дивный солнечный день. Я поехал с девчонкой на Бриттский залив. Ей было восемнадцать. Милая, прелестная, невинная девочка. Я и поныне молюсь за ее душу. Стоял настоящий ирландский июль, прошел короткий ливень, огромные клубящиеся облака плыли со всех сторон, все было в черных и синих кровоподтеках — холмы, белые поля, голубое небо. Мы поплавали и улеглись на прохладном песке. На берегу на целые мили не было ни души. Начинаю обычным гамбитом. Сдвигаю с плечика лямку от купальника. И тут она взглянула на меня — я никогда до тех пор не видал в очах человеческих такого ужаса, такого презрения, такого отвращения, такого разочарования. Она глядела на меня, как на кучу грязи. Я натянул лямку обратно и сказал: «Забудь про это». Мне не шло на ум, что еще сказать, что сделать. Немного погодя она поднялась и выдавила: «Поедем лучше домой, Джерри, ты все испортил». Всю дорогу до Дублина мы и словечка не проронили. А когда расстались, я пришел домой и оглядел квартиру. Все было наготове. Полбутылки вина. Два стакана. В углу кушетка. Солнечный свет заливал комнату. Все было явным. Паскудным. Это был мой час на пути в Дамаск. Меня вдруг озарило, что я дурно влияю на всех, в том числе и на тебя, Том, и, если я немедленно не оставлю все мирское, мне несдобровать. Через год я был монахом.

Нессен остановился впереди, на уступе невысокого холма, и смотрел на небо. Сиял Веспер. Казалось, на холме стоял один из волхвов. Они подождали, покуда он не двинулся дальше.

— И с тех пор ты счастлив?

— За эти три года до меня дошло, что я попал из огня в полымя. Я думал, у меня призвание.

— У капуцинов я тоже так думал.

— …А все свелось к тому, чтобы каждый год пропихивать несколько десятков мальчиков через экзамен, после которого они могут получить какую‑то паскудную работу. Отрекся бы ты ради этого от целого мира? С каждым годом я все лучше понимал, что, если мое призвание ни на что другое не годится, значит, я дурак, и все мы — скопище дураков, и все это наше полезное дело — одно надувательство.

Уходя от пса… Покуда зайца не растерзают на куски… Они решили, что ему будет «легче» в глуши. Из‑за того ли, что он был учитель мыслящий, а таких они себе позволить не могут, слишком дорогое удовольствие? Или простому смертному — этого‑то Голдсмит о сельском учителе и не сказал — вовеки не вынести всего, что засело у него в голове?

Через месяц настал конец. Школьная крыша протекла, и у Тома в классе заниматься стало невозможно: в течение трех недель, пока меняли шифер, ему приходилось перебираться со своими учениками из одного помещения в другое. За три недели он увидал, как они все учат. Но занимал его только Умник, и он был волшебником. Мальчики оказывались у него вовсе и не в классе, а в цирке или же на стадионе. Вся хитрость заключалась в том, чтобы вынудить их следовать за собой, не давая ни минуты передышки, впрочем, и хитрости никакой не было, а просто натура такая. Он был прекрасен; Том порой давал своим ученикам письменные задания, притворялся, что глядит в окно, а сам тем временем завороженно следил за погоней на другом конце класса. Однажды он так стоял, глядя на монастырский огород, а Умник у него за спиной умело вовлекал класс в дискуссию о правах монастырей. Сорок минут он ставил вопрос за вопросом: «Салливен, что бы ты подумал, увидав, как у твоего отца отнимают пастбище?»; «Да, но, представь себе, что раньше оно ему не принадлежало. Представь себе, что раньше оно было церковным»; «Бреннан, а как насчет казней всех этих несчастных бродяг, заполонивших страну и с голоду идущих на чудовищные преступления? Справедливо ли отправлять их на виселицу?» Затем он перескочил на гуманность Джона Хауерда и задуманную им тюремную реформу: «Кэссиди, что ты скажешь об этой идее?»; «Билан, когда, по — твоему, в Англии зародился дух гуманности?»; «Уолш, а что ты скажешь о церкви? Было ли с ее стороны гуманно учить, что ад — это не только пламя, гложущее тело, но и страдания, гложущие душу?»; «Фоли, а ты как считаешь? Человечней это или еще бесчеловечней?»; «А вы все как думаете? Кто был в тот ужасный век гуманней, папа или король?» И тут Том услыхал щелк дверной ручки и, обернувшись, увидал старика Анджело, выскальзывающего столь же бесшумно, как он, видимо, и вошел.

На другой же день Анджело вызвал Тома из класса и сообщил, что после рождественских каникул ему придется, кроме английского, преподавать еще историю.

— Но я, — воскликнул Том, — никогда не изучал историю. А брат Ригис в истории собаку съел. Он по этой части дока. Вы же сами слышали!

— Я много раз его слышал, мистер Кеннеди.

— Тогда вы понимаете, что мне за ним не угнаться. С ним рядом я круглый ignoramus^[19]. И мальчишки в восторге от его идей насчет истории.

Анджело раздосадованно вздохнул. Он достал табакерку, но слишком уж он был огорчен, чтобы ею воспользоваться.

— Мне очень жаль, мистер Кеннеди, но вам придется делать то, что я говорю. Вам достаточно прочитать готовый текст, опережая класс на две — три страницы. И я хочу… — прибавил он с неожиданным и не свойственным ему возбуждением, — чтобы вы поняли: мне нет дела до того, увлекают или не увлекают мальчиков идеи брата Ригиса, или ваши, или чьи угодно.

Мои требования элементарны. Я хочу, чтобы мальчики сдали экзамены, и ничего больше. Все дело в том, что с тех пор, как у нас три года назад появился брат Ригис, на истории они срезаются чаще, чем на любом другом предмете. И меня это не удивляет. Объясните мне, к чему на уроке истории выяснять, настоящий ли в аду огонь? Послушайте! — Он весь дрожал, и его округлое, мягкое лицо побагровело, как бурак. — Наша маленькая община была самой кроткой и самой счастливой во всей Ирландии, покуда брат Ригис не свалился нам на голову, чтобы вкушать в деревне мир и покой. Мир и покой? Помилуй боже! С тех пор как сюда явился этот человек, не стало ни мира, ни покоя. Известно вам, что вчера в нашей маленькой библиотеке они с братом Нессеном, братья по вере, дошли в буквальном смысле слова, понимаете, в буквальном, до рукоприкладства — я и не думал никогда, что доведется мне что‑нибудь подобное увидать. А из‑за чего, мистер Кеннеди? Из‑за природы адского пламени. — Он схватился за сутану на груди, словно одолевая себя. И сразу успокоился. — После каникул будете вести историю. Не бойтесь, хуже своего предшественника не окажетесь. И с будущего семестра я вам повышу оклад на двадцать пять процентов.

Вечером после четвертой кружки портера Том решил, что, если Анджело угодно, он может его увольнять, но лучшему другу он свинью не подложит. Утром выяснилось, что от него ничего не зависит. У монастырских ворот стоял санитарный транспорт. Рядом полицейский и какой‑то штатский разговаривали с Анджело и Нессеном. В школьных окнах торчали побелевшие физиономии. Дикки Толбет шепнул Тому, что среди ночи Ригис исчез, полиция и братия искали его с фонарями и только три часа назад нашли в придорожной канаве без сознания — видимо, сшибла проходящая машина. Так, без сознания, он и лежит у себя на кровати, в обители, и его хотят везти в больницу графства в Трали.

Ригис все еще был без сознания, когда Том уехал на рождество в Дублин, он был без сознания, когда Том вернулся, — он пробыл без сознания шестьдесят шесть дней. Еще месяц спустя он вышел из больницы и, как он сам сообщил Тому за чашкой чая, был совсем здо ров. «Полный порядок. Не считая помятой печени, переломанной ноги, двух раздавленных пальцев, трех ребер, скрежещущих, стоит мне наклониться, и серебряной заклепки в черепе».

— И здорово же ты нас напугал, — заметил Том тем веселым тоном, который у всех нас припасен для столь печальных случаев. — Я каждый день думал — вот-вот услышу, что ты умер.

Умник, сидевший в кресле, странно на него поглядел и спокойно сказал:

— Так оно и было, — Что было?

— Я умер.

— Во всяком случае, сейчас ты выглядишь вполне живым, — смущенно улыбнулся Том.

Умник сжал губы, складка между бровями углубилась. Видимо, это была отнюдь не шутка.

— В моей смерти нет ни мрлейшего сомнения. С тех пор как я ожил, у меня было достаточно времени обо всем об этом поразмыслить. Я задавал себе множество любопытных вопросов. И пришел к простейшему выводу. Когда меня в ту ночь сшибли на шоссе, удар по голове погрузил меня на шестьдесят шесть дней в полное забвение. Я ничего не понимал и не чувствовал. Не знаю, что для меня бы изменилось, если бы и сердце перестало биться. Словом, с обычной, человеческой точки зрения я был покойником.

Кого другого Том поднял бы на смех или же пробормотал бы что‑то незначащее. Он уже было начал говорить, наклонился вперед, выпрямился — потом еще раз и еще раз — и наконец бессильно откинулся в кресле. Он был как лунатик в воображаемом челноке. С Умником всегда кончалось этим.

— Но душа твоя была жива, — сказал он в конце концов.

Умник расплылся в улыбке и, чтобы усилить впечатление, заговорил разом с ирландским провинциальным и с так называемым оксфордским произношением — так ирландцы обыкновенно демонстрируют свое превосходство, не показывая высокомерия.

— Ого! Вот паинька мальчик! Ты, стало быть, поверил в существование души?

— Не то чтобы поверил. Я говорю метафорически.

Вроде как у Шекспира: «Краткость — душа остроумия». Или у Ренана: «О господи, если ты существуешь, господи, спаси мою душу, если у меня есть душа». Я не верю в существование души в том смысле, как ты это понимаешь.

Умник вздохнул:

— После того, что со мной произошло на дороге в Трали, я ни во что уже не верю. Во что тут верить? В то, что у человека, состоящего из плоти, но не способного ничего совершить во плоти, все‑таки есть душа? Но это уже не человек, а растение. Что же я — редиска или картофель? Конечно, — пробормотал он задумчиво, — были философы, которые верили — иные, может, и поныне верят, — что у растений и у животных есть душа.

— Бог его знает, — уступил Том. — Временами мне сдается, что в каком‑то смысле я не лучше картофеля.

Умник безразлично махнул рукой:

— Итак, ты утверждаешь, что существуют две души. Одна — рациональная и другая — иррациональная. Это ересь Фотия. Она осуждена Константинопольским собором восемьсот шестьдесят девятого года.

— Но ведь бесспорно, — взмолился Том, — что душа моя порой бездействует. Ну хотя бы тогда, когда портер льется мне в желудок. Или когда я вот сейчас гляжу, как ты пьешь чай…

— Сейчас ты отвергаешь принцип цельности. Это осуждено Вьеннским собором в тринадцатом веке^[20]. Вторично осуждено Пием IX в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году. Видит или пьет весь человек, а не только твои пьяные воспаленные глаза или твоя огромная пересохшая пасть. Душа и тело пьют заодно. «Я пью, — сказал Аристотель, — следовательно, я существую».

У Тома дух захватило, и он вытаращил глаза.

— Умник! Я ничего уже не понимаю. Сделай милость, скажи мне, о чем мы сейчас конкретно говорим?

— О бреде. В который верят миллионы. Который для миллионов — реальность. Я иногда задумываюсь, — сказал он, дергая себя за левое ухо, — а су ществовала ли вообще в Западной Европе эта идея до Аристотеля?

Голос Тома взвился на отчаянно — пискливую высоту;

— Значит, мою душу, если у меня вообще есть душа, сотворил Аристотель?

— Ты хочешь знать, откуда у тебя душа? И есть ли у тебя душа? Это вопрос сложный. Блаженный Августин полагал, что ее извергает отцовский конец. Как он элегантно выразился, incorporeum semen^[21]. Это именуется традуцианизмом. Иные считают, что душу господь создает каждому наново и сует ее в зародыш. Не помню только, на третьем или четвертом месяце. Это именуется креацианизмом. Но тут возникает весьма щепетильная проблема: получается, что господь умышленно оскверняет душу первородным грехом. Нет, Том, все это схоластическая чепуха. Человек рождается с разумом. Без разума это животное.

Во всяком случае, не человек. Когда тот парень бросил меня ночью на дороге, я был точно кролик, которого взяли за задние лапки и стукнули головой о камень. Я был мертв.

— Но твой врач, — закричал Том, — тебе скажет, что твой организм жил, твое сердце работало, твой кишечник действовал, тебя кормили через вену, ты дышал, ты старел, твои ткани продолжали расти!

— А твои усы будут и в могиле расти. А змеи извиваются, даже если их разрезать пополам. Что такое стать мертвым? Если кто‑нибудь это знает, так прежде всего я. Я уходил в черную тьму, и там ничего не было.

Мысль об Умнике, лежащем в черном небытии, настолько ужаснула Тома, что он вскочил и завопил, точно отшельник, или миссионер, или член какой‑то секты, или почитатель Билли Грэхема^[22]: «Я верую, я верую в душу, я не могу верить в человека без души!» — и стукнул по изготовленному плотником для жены круглому полированному столику, где на кружевной салфеточке стояла серебряная вазочка, а в ней искусственная роза.

— Во всяком случае, — торжествующе закричал он, — это наглядно подтверждается тем, что ты сейчас здесь, живой и строптивый! Если ты умер, скажи, пожалуйста, кто или что передо мной сидит и несет всю эту галиматью?

Опираясь на палку, Умник поднялся и взял свою черную шляпу.

— Не знаю, Том. Не знаю, кто я такой. И откуда появился. И что я такое. Тут надо еще разобраться. Я лучше пойду. Что бы я ни делал, куда бы ни пришел, я, кажется, на всех дурно влияю и всех огорчаю.

— Всех? — испуганно спросил Том, провожая его до дверей. — Ты что же, еще с кем‑то говоришь на такие темы?

— А почему бы и нет? Я все это изложил Анджело. Я все это изложил епископу. Да, да, — улыбнулся он, видя, как у Тома глаза лезут на лоб, — они привозили ко мне епископа.

— И что сказал его преосвященство?

— Что ему было говорить? Он все глядел на меня. Лазаря помянул. «Но, ваше преосвященство, — сказал я ему, — Лазарь не умирал. Если бы Лазарь был мертв к приходу Христа, то, согласитесь, это значило бы, что господь вынес ему приговор, и он уже либо отдыхает в том месте, которое ваше преосвященство изволит называть раем, либо жарится в пекле. Или ваш предвечный господь непринужденно меняет свои предвечные приговоры?» Это его сразило. Он ушел, ни слова не сказав, и с тех пор я его не видал и не слыхал. Да, кстати, я нарушаю приличия. Я не поблагодарил тебя за любезное приглашение на чашку чая.

Бодрое упоминание о чашке чая больше всего и напугало Тома. Человек понятия не имееет, что ему предстоит.

— Как же они хотят с тобой поступить? — спросил Том у самой двери.

— Анджело велел мне преподавать географию. Предмет безопасный. «Назовите главные реки Франции. Назовите высочайшую в мире гору». Вот он что воображает. А география нынче совсем не та. Сейчас это и антропология, и социология, и экология, и экономика, аксиология, история, религия, наука. Авось позабавимся и с географией.

Он помахал рукой и захромал к монастырю.

— Я буду за тебя молиться! — закричал Том ему вслед и медленно прикрыл дверь.

Три недели они не видались. Отчасти потому, что с начала великого поста Том капли в рот не брал. А вся эта история его до того мучила, что он чуть не бегом бежал от пивной на Главной улице, считая оставшиеся до пасхи дни. Умник и впрямь на всех дурно влиял. И все же Тома беспокоило, до чего дело дойдет. В воскресенье, перед страстной пятницей, он встретил Дикки Толбета, шедшего от обедни, и полюбопытствовал, что слыхать нового о Ригисе. Дикки уставился на него, долго и громко смеялся и вдруг на целые полминуты замолчал, все не спуская с него глаз.

— Знаете, — сказал он наконец, — наш Кунлеен, пожалуй, самое удивительное местечко в целом свете. Одна улица, одна церковь, маленький женский монастырь, микроскопический мужской, четыре пивные, полторы тысячи жителей, и каждый, я уверен, считает, что знает все про всех. И так оно в самом деле и есть. Но что до происходящего в храме божьем, в женском монастыре и в МОК’е, то, будь они в Сибири, о них знали бы ровно столько же. Я не поручусь, что в эту самую минуту к монастырской стене не прибивают за уши трех монахинь. А никто об этом и через полгода не проведает. Да вы на себя обернитесь! Вы здешний учитель, а спрашиваете меня, где Ригис! Уже неделю он работает на кухне вместо мирского брата.

— Вы хотите сказать, что и географию ему не дали преподавать?

— С неделю понаблюдав, как идут дела с географией, Анджело его выставил и послал вниз учить малышей письму. Слыхали, как они уныло бубнят за учителем: «ЗВОН» — «звон», «ЗВОН» — «звон», «ЗВОН» — «звон»? Порой больше ничего во всем Кунлеене не услышишь. Однажды Анджело зашел к Ригису на урок письма и чуть не упал в обморок. Они бубнили за Ригисом: «ТРЕСК» — «крест», «ТРЕСК» — «крест», «ТРЕСК» — «крест».

Том вытер лоб. Дикки задрал голову и поглядел на небо.

— Чудесный день, слава богу, — сказал он. — Первая неделя апреля. Самое время картошку сажать. Ежели заглянете как‑нибудь после завтрака в огород за монастырской стеной, увидите, должно быть, что этим он и занят.

До четверга Том одолевал в себе страх перед встречей и, наконец выбрав час, когда братия обычно выходила на прогулку, понуро поплелся к монастырскому огороду. Был теплый солнечный день. Песчаник, обнажившийся с задней стороны домов, с уцелевшей местами белой штукатуркой выглядел как островки колбасного фарша в сметанном море. Закрываясь, калитка заскрипела. Том ощутил резкий, дурманящий запах навоза. Гребни борозд на делянке, отведенной под картофель, подсохли на солнце. В углу у стены не спеша копал землю седовласый монах. Умник, сидя на перевернутом ведре, с интересом наблюдал за плывущими облаками. Грязную сутану он перехватил на поясе бечевой, а рукава и брюки подвернул. Тяжелые ботинки были надеты на босу ногу. Услыхав скрип калитки, он перестал задирать голову и поглядел, кто пришел, помахал рукой, опираясь на палку, встал и любезно, точно приглашая Тома пожаловать в гостиную, указал на поросший травой клок земли, где они могли полежать на солнце, укрывшись от вешнего ветра.

Том смотрел на него с опаской. Умник вроде бы чувствовал себя неплохо. Даже складка между бровями не багровела и не вздувалась. Они улеглись друг к другу лицом, опершись на локти. Том достал сигареты, они закурили, и стало вдруг хорошо, как в прежние времена в Дублине, когда, лежа на кроватях, они толковали о происшедшем за день, о девчонках, о том, что слыхали в пивной, или о том, как они в детстве жили в Корке.

— Ну, как у тебя с ногой? — спросил Том.

— Действует. В порядке она уже не будет. Без палки не обойдешься.

— Ас головой что?

— Ну, она идет своим ходом. Шагает по кругу, как лошадь на мельнице. Цок — цок.

— А в целом‑то как?

— Отлично. Иногда побаливает где‑то. Но если очень уж больно, я порошки глотаю.

— Тогда, наверное, садовник из тебя не очень важный.

— Пол, — кивнул он в дальний угол, — делает всю тяжелую работу. Мне остается посадка, прополка —>

словом, все, что можно делать на коленях. Я и стряпать пристрастился. Раньше этим занимался мирской брат — до вступления в орден он был поваром на корабле, — а теперь его повысили, произвели в учителя» Держу пари, месяца через два я их буду кормить, как они еще в жизни не ели. Увидишь! От этой старой клячи будет еще толк.

Том подумал, что как‑то очень уж весело говорится обо всем этом.

— А как с тобой обращаются?

— Да я их и не вижу. Мирским братьям дозволено ходить в библиотеку, но делают они это редко. Мы с Полом живем на кухне, там и едим и развлекаемся. Вечерами мы точно старый фермер с сыном: читаем, радио слушаем, или в шашки играем, или в шахматы — он и в том, и в другом мастак. Я много читаю. Библиотекарь графства обещал, что уж в книгах недостатка у меня не будет.

— А они не против?

— Им теперь все равно, что бы я ни делал. Я человек ни на что не годный. Я спятил. По — своему они правы. Они, понятно, тупицы. Но не будем забывать о христианском милосердии. С тех пор как меня сюда выпихнули, мне досталось больше доброжелательности, чем за всю жизнь.

В углу позвякивала о камни лопата Пола. Над огородом пронеслась ласточка. Умник рассказывал, как они с Полом проводят день. Приготовят завтрак на десять ртов, вымоют посуду, застелют кровати, вытрут пыль, подметут, а после с двумя плетенками — на Главную улицу за покупками.

— Мы не самые желанные покупатели. — Умник ухмыльнулся. — Должно быть, потому, что нас им боязно обсчитывать. Сумки с покупками можно у кого‑нибудь оставить под прилавком и пойти прогуляться, но сперва Пол должен себя потешить. Он любит свою бутылочку пива. Вот мы и заходим с черного хода к Бреннану, подымаемся наверх, и Пол счастлив как бог, попивая портер.

— А ты?

— Я ведь пива не пью. А ничего больше мы себе позволить не можем.

— Не повезло тебе, Умник. Портер и праведность — великолепная смесь, пьешь — и все мало.

— Надо понимать, ты опять запил?

— Хорошо, кабы так. До смерти хочется, чтобы пасха скорее пришла. Еще четыре дня! Желудок мой, наверное, решил, что мне глотку перерезали. Со стороны братьев весьма любезно выдавать вам деньги на портер.

— Ничего они не выдают. Бедность, воздержание, послушание — вот наш закон. Но мы немножко мухлюем с покупками.

Они поболтали о жизни в городке. Посплетничали малость. Пол знает здесь все и вся, каждую дыру, каждый угол, и мужчин, и женщин, и детей. Напоследок Том сказал:

— Надеюсь, ты не развращаешь старого Пола своими разговорами? Они за него не опасаются?

— Я могу ему говорить что угодно. Я и впрямь ему говорю самые рискованные вещи. Их это не трогает. Он глух как пень. Да и вообще скорее он меня развратит. В шахматы он жульничает, как сам дьявол. Вчера вечером я ждал, пока он сделает ход, и увидал, что из норы за обоями выскочила мышка. Глазки словно у малиновки. Я ей подмигнул. Она мне тоже. Я сказал: «Кыш» — и старик Пол тут же объявил мне шах и мат! Ей — богу, покамест я отвернулся, он стянул пешку. Мы всю ночь из‑за этого препирались.

Он так душевно рассмеялся, что у Тома сердце сжалось. Какая это жизнь! Они помолчали. Еще одна ласточка пронеслась над огородом.

— Они возвращаются, — сказал Умник. Том решил, что он говорит о братьях, и поднялся, собравшись уходить. Умник показал ему, где растет горох, где цветная капуста, где фасоль. Том смотрел и ничего не видел. Когда они дошли наконец до калитки, Умник крепко пожал ему руку, долго ее не выпускал, и складка между бровями напряглась.

— Слушай, Умник, — воскликнул Том, отвечая столь же крепким рукопожатием, — если ты ни во что такое больше не веришь, может, бросить это все и смыться отсюда?

— Куда? — печально спросил Умник. — Куда я пойду?

— Обратно в Дублин, Я в июле уволюсь. Начнем вместе все сызнова.

— А что я делать буду? Я гожусь только на то, чтобы учить. Это они у меня отобрали. После здешней заварухи мне работы не найти, сам понимаешь.

Руки их расцепились. Ригис отворил скрипящую калитку. Том вышел. Они поглядели друг на друга через забор.

— Не беспокойся за меня, Том. Где я живу, тебе известно. Приходи когда вздумаешь. Ничего со мной не сделается. Вот только без прежних разговоров тоскливо.

Он поднял руку, словно для благословения, и ушел. Том поглядел, как он прихрамывает, и поплелся по Главной улице, а навстречу ему с одного ее конца на другой неслась огромная стая ласточек. Он завернул в первую же пивную и пил, пока не упился. Он привык на великий пост быть трезвым, как судья, а на пасху напиваться, как свинья. В темном колодце кружки ему предстало то, что видели ласточки: широкое светло — коричневое болото, зеленые водоросли, дорога, а дальше горы, вверху — парящие облака, внизу — жестяные крыши, а меж ними две — три крохотные фигурки, вскопанный огород, поросшие плющом стены, на которых удобно вить гнезда, и лежащий на спине человек, внимательно глядящий ввысь.

О ласточка, ласточка, ласточка! В мире целом я любил одного этого человека. И вот он мертв.

(обратно) (обратно)

Фрэнк О’Коннор

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ (Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой)

1

Кейт Маони было шестьдесят, когда у нее умер муж. После этого ей, подобно другим вдовам, грозила опасность потерять еще и небольшой дом, в котором она жила. А домик был хороший и стоял в тихом тупике. За ним тянулся карьер, где добывали песчаник, так что если кому и был виден их двор, то только издали; правда, от большой улицы дом Кейт отделяла вереница домов получше, солнце к ней почти не заглядывало, да и вида из окон никакого не открывалось, но зато тупик был спокойный, машины по нему ни днем, ни ночью не ходили, словом, любила говорить Кейт, для детей лучше места не сыщешь.

Ее дочери — Нора и Молли — были замужем, одна жила на Шендон — стрит, другая — на Дуглае — роуд, но, если б они даже и предложили матери поселиться у них, она бы крепко задумалась. Кейт говорила, что соседи на Шендон — стрит какие‑то неотесанные, а на Дуглас — роуд — бесшабашные, на самом же деле она считала, что ее дочки слишком шумные и крикливые. Правду сказать, Кейт и сама покрикивала, как заправский сержант в полку, так что дочери ее — робкие и покладистые от природы — с малых лет приучились кричать в ответ, иначе бы их никто не услышал. Но Кейт не всегда кричала: в задушевных беседах голос ее звучал совсем по — другому — низко, на одной ноте, тут она имела привычку обрывать фразу посередине, будто забывала, о чем говорит. Но как бы ни велся разговор, тихо или громко, слова ее всегда ложились тяжело, словно каменные надгробия. Руки и ноги Кейт искривил ревматизм, а лицо напоминало доску, на которой мясники рубят мясо, только глаза были хороши — на редкость молодые и веселые.

Она любила свой тупик и своих соседей — противные чужаки с Шендон — стрит и Дуглас — роуд им в подметки не годились, но, главное, она хотела умереть на той же постели, где умер ее муж. Из‑за ревматизма она не могла по примеру других вдов ходить на поденную работу, чтобы как‑то свести концы с концами. Вот она и решилась взять приемыша — затея, конечно, отчаянная, но Кейт недаром всегда считала, что лучше их тупика для детей места не найти. Она то и дело возвращалась к мысли, что ребенку тут будет хорошо.

Тяжело было пойти на это ей, воспитавшей двух собственных детей, но другого выхода, как ни крути, не находилось. Материнство было единственным ремеслом, которое она знала. Она пошла за советом к мисс Хегерти — акушерке, жившей в одном из красивых домов, выходивших на улицу. Мисс Хегерти была миловидная женщина из хорошей семьи, но ее так умучили запутанные отношения между представителями сильного и слабого пола, что, как она призналась Кейт, ей надоело разбираться, какие дети законные, а какие нет.

— Уж поверьте мне, миссис Маони, — говорила она торжествующе, — все они начинают смехом, а кончают слезами.

Она и роженицам радостно кричала:

— Прошлое веселье нынче слезами отливается, так-то, мисс Хартнетт!

Самое удивительное, что, хотя имя мисс Хегерти никогда не связывали с каким‑нибудь мужским именем, она наперечет знала, кто из девушек округи попал в беду.

Во всяком случае, для Кейт она оказалась полезной. Она отсоветовала ей обращаться насчет приемыша в городское управление, уж больно мало там платят, придется брать троих, а то и четверых, иначе на пособие не прожить. Лучше взять ребенка из хорошей семьи, чтобы мать могла платить за его содержание. Правда, на этих непосед тоже полагаться нельзя, все они шалые, того и гляди, сбегут куда‑нибудь за границу без предупреждения, но тогда хоть бабка с дедом останутся, можно с них стребовать.

— Поверьте, миссис Маони, если у них есть деньги, они что хочешь заплатят, лишь бы имя их драгоценной доченьки не попало в газеты. Лучше бы раньше смотрели, чтоб она поменьше болталась на улице!

Мисс Хегерти знала об одной такой девушке из Лимерика — та собиралась рожать в Англии, но, наверно, была бы не прочь пристроить ребенка в хорошие руки в Ирландии, только не слишком близко от родного дома. Когда миссис Маони рассказала обо всем Молли и Норе, Молли как будто ничего не имела против, зато Нора приняла эту весть очень близко к сердцу и с чувством заявила, что лично она лучше пошла бы в богадельню, — это замечание Кейт уж совсем не понравилось, но от такой сумасбродки, как Нора, разве чего другого дождешься.

Она забрала у Норы старую детскую коляску, в которой растила собственных детей, и в одно прекрасное весеннее утро выставила ее в тупик перед дверью дома, в коляске спал младенец, а сама Кейт восседала на подоконнике и всем объясняла это неожиданное явление.

— Мой первенький! — выкрикивала она задорно, а потом, как всегда в торжественных случаях, переходила на монотонный лад, рассказывая, что это не какой-нибудь приютский, а сын благородной красивой девушки из Лимерика — родители у нее чуть ли не самые богатые и известные люди в городе, сама же она управляет большим магазином. Соседи, конечно, улыбались, качали головами, ахали и соглашались, что случай печальный — такие уж теперь времена настали; они не верили ни единому ее слову — просто у девушки были дурные задатки, а уж это всегда скажется. Но все же они сочувствовали Кейт — давнишней и уважаемой соседке: выбора у нее нет, вот и прикидывается, будто все как нельзя лучше. А молодые замужние женщины, дорогой ценой, по их словам, заплатившие за свое звание, были настроены менее благодушно и говорили, что порядочным детям нельзя расти в таком соседстве и что священник и владелец участка должны вмешаться, иначе их тупик, который всегда слыл приличным, потеряет свое доброе имя. Они говорили это не слишком громко, потому что, хоть Кейт и чувствовала себя униженной, старуха она упрямая и на грубости не поскупится, только ее тронь.

Так Джимми Маони разрешено было расти в тупике вместе с отпрысками благопристойных брачных союзов. И из него получился славный, норовистый мальчишка, весельчак и драчун, ничуть, по всей видимости, не страдавший от того, что у него такая старая мать. Наоборот, казалось, он был привязан к Кейт больше, чем другие дети к своим родным матерям, и, когда она оставляла его одного, чтобы проведать Нору и Молли, бросал все игры, садился на крыльцо и хлюпал носом до тех пор, пока Кейт не возвращалась. Но однажды это кончилось тем, что он просто отправился вслед за ней, без гроша в кармане, и пешком прибрел на другой конец города к Молли.

— Ах ты, чертенок! — закричала Кейт, когда, оглянувшись, увидела, что Джимми с укоризненным видом стоит в дверях. — Я сперва решила, это привидение! Не хватало еще, чтоб из‑за меня ты угодил под машину! — А потом засмеялась и добавила: — Я вижу, ты без меня не можешь.

Молли — красивая изможденная женщина — улыбнулась ему вымученной улыбкой и тихо проговорила:

— Входи, Джимми.

На самом деле она дорого дала бы, чтобы он не входил, ведь теперь ей придется объяснять, кто он, и соседям, и своим детям. После этого случая Кейт махнула рукой на то, что думают Нора и Молли, и всюду брала его с собой. Может, ее дочки и считали, что Джимми не имеет прав на их мать, но сам‑то Джимми считал иначе.

Когда ему было лет пять, дела у Кейт снова пошли скверно. Все так вздорожало, что ее скудный источник дохода больше себя не оправдывал. Она снова наведалась к мисс Хегерти, и на этот раз акушерка рассказала ей еще более головокружительную историю. Оказалось, одна девушка из состоятельной семьи в Бантри была помолвлена с богатым англичанином и вдруг связалась с женатым человеком, которого знала с двенадцати лет.

— С женатым! — всплеснула руками Кейт. — Надо же, что делается!

— И не говорите, миссис Маони! — закатив глаза, воскликнула мисс Хегерти. — И не говорите! Знали бы вы хоть половину того, что вокруг творится, вы бы в бога верить перестали!

Кейт сочла своим долгом предупредить Джимми, что у него будет маленький братец. Так посоветовала ей мисс Хегерти. Но если о беспутных девушках мисс Хегерти знала все, в маленьких мальчиках она, как выяснилось, нисколько не разбиралась. Когда Кейт объявила Джимми свою новость, он заревел, стал колотить ногами по чему попало и колотил до тех пор, пока уж не осталось сомнений, что весь тупик навострил уши. Джимми кричал, что никаких братцев ему не надо. А если она принесет братца сюда, он уйдет из дома. Он кричал, что она стара заводить детей и все начнут про нее говорить. Кейт, вздыхая, признавалась потом, что даже муж не устроил бы ей такой выволочки. Но все это было ерундой по сравнению с тем, что наговорили ей дочери.

— Да ты что, мать, хочешь выставить нас на посмешище? — вскипела Нора, зашедшая к ней в гости.

— На посмешище? Я? — в изумлении воскликнула Кейт, прижимая руки к груди с тем притворно невинным видом, от которого дочери приходили в неистовство. — Я зарабатываю деньги, не стою вам ни гроша, и это вы называете «выставлять на посмешище»?

— Скоро все решат, что у нас цирк, а не порядочная семья! — бушевала Нора. — Я и так на соседей глаза поднять боюсь, когда сюда прихожу. Счастье еще, что бедному отцу не узнать, во что ты превратила его дом! — Тут она уперла руки в боки и закричала, совсем как базарная торговка: — Интересно, сколько ты собираешься этим заниматься, позволь тебя спросить? Ты что, думаешь жить до ста лет?

— Бог милостив, — упрямо буркнула Кейт, — может, еще пару лет мне отпустит.

— Пару лет! — передразнила ее Нора. — Уж не воображаешь ли ты, что мы с Молли потянем эту лямку из христианского милосердия, случись с тобой что?

— Не приведи господь невинным младенцам попасть таким благодетельницам в руки! — огрызнулась Кейт. — Да у их родни денег куры не клюют, всего вдосталь, тебе такого и не снилось, хоть твой муж и гнет спину на пивоварне. Ишь ты, какая умная выискалась! Выходит, и шагу ступить нельзя, все надо оглядывать ся, кто что скажет? А как прикажешь платить за дом? Может, сама за меня заплатишь?

— При чем тут плата? Плевать ты на нее хотела, — совсем рассвирепела Нора. — Тебе просто нравится с ними возиться!

— Нравится? — переспросила мать тихо, словно усомнившись, в своем ли Нора уме. — Да я старуха, меня ревматизм скрючил, а ты говоришь, мне это нравится! Ну знаешь! — закричала она вне себя. — Я хочу, чтобы у меня была крыша над головой, вот что!

— Брось ты со своей крышей! — презрительно сказала Нора. — Знаешь, мамочка, хватит врать. Тебе это нравится! Нравится! И этого маленького ублюдка ты любишь больше, чем нас с Молли.

— Да как ты смеешь? — снова закричала Кейт, встав со стула и гордо выпрямизшись, насколько ей позволяли больные суставы. — Как ты разговариваешь с матерью? Обзываешь бедного, беззащитного ребенка, да еще в моем доме! Ах ты, ревнивая дрянь! Да, да! Ты просто ревнуешь, — прошептала она с недоумением, будто только сейчас поняла, в чем дело. — Ну и ну! А ведь ты росла горя не зная.

Тем не менее Кейт была слегка обескуражена, разумеется, не из‑за ссоры — в семействе Маони постоянно орали друг на друга, словно от рождения были туги на ухо, и, чем неистовей шумели, тем больше, казалось, получали удовольствия, точь — в-точь как некоторые дирижеры при исполнении Вагнера. Кейт особенно расстраивалась из‑за того, что раскусила ее Нора, чей разум она всегда невысоко ставила. Будь это Молли, Кейт бы так не огорчалась: Молли, хоть и святоша, умом обижена не была и видела мать насквозь, со всеми ее уловками. Кейт и впрямь взяла Джимми из корыстных соображений, без него она лишилась бы крыши над головой, так что Нора зря приписывала ей какие‑то нежности, и все же Нора попала в точку. Материнство было единственным ремеслом, которое Кейт знала, и ей нравилось заниматься своим делом, как ее бедняге мужу нравилось в конце жизни мастерить маленькие столы и стулья, хотя они никому не были нужны; и пусть ревматизм у Кейт разыгрывался все сильней, и глаза стали не те, что прежде, она чувствовала — под старость ей с детьми легче, чем в молодые годы. Джим ми и зерно доставлял ей больше радости, чем собственные дочери. Под легким нажимом она призналась бы, что, когда растила своих детей, была слишком молода и чересчур задергана. А если нажать на нее покрепче, выяснилось бы, что даже на соседней большой улице ни один мальчишка не годится Джимми в подметки. «Ну и что особенного? — добавила бы она. — Как там не толкуйте, а порода сама за себя говорит».

Она, наверно, даже не поняла бы, чего от нее хотят, если бы ее начали уличать в том, что она — старая мечтательница и привязалась к Джимми из‑за романтической тайны, окружавшей его появление на свет, из-за переживаний, которых она не знала в своей прозаической, суровой юности. Зато теперь, когда у нее был Джимми, она, сидя по вечерам у огня со старухой соседкой, могла, словно школьница, болтать о том, чего у нее раньше и в мыслях не было.

— Ах, миссис Сомнерс, когда я в тот раз увидела мать Джимми у нотариуса, я сразу подумала: «Ну точно с картинки сошла!» — говорила она нараспев. — Уж такая красавица! Но по лицу‑то было видно, сколько она тайком наплакалась да настрадалась за этот месяц. Ах, миссис Сомнерс, поглядели бы вы на нее, вот как мне довелось, вы бы сразу сказали, что такая ничего дурного сделать не может.

А потом, подоткнув одеяло спящему Джимми, она лежала в соседней комнате без сна, перебирала четки и, то и дело прерывая молитву, начинала представлять себе, как однажды в непогожую ночь (почему‑то ей казалось, что такая ночь непременно будет непогожей) раздастся стук в дверь, и она увидит на пороге отца Джимми, высокого, красивого, с черными усиками, и глаза у него будут полны слез.

— Мистер Мэлвани, — скажет она тогда учителю (каждый раз Кейт придумывала отцу Джимми новое имя и новую должность), — мистер Мэлвани, вашему сыну от вас ничего не нужно!

Или (если на нее находило великодушие):

— Входите, сенатор Макдэнфи, Джимми уж думал, вы его никогда не разыщете.

Но мечтатели вечно натыкаются на досадные мелочи жизни, не принятые ими в расчет, и в необычном семействе Кейт возникло обстоятельство, которое ее сильно тревожило. Второго мальчика, еще до того, как она его увидела, тоже окрестили Джеймсом, и Кейт, страшась всяких встреч с представителями закона, не решилась переменить ему имя. Но чтобы Джимми не слишком расстраивался, она решила звать ребенка Джеймсом, хотя прекрасно понимала, что полное имя никак не подходит такому малышу.

Джеймс был совсем другим ребенком, не то что Джимми. Большеголовый, рот всегда приоткрыт, унылое лицо редко оживлялось улыбкой. С самого первого дня он повел себя так, будто знал, что он здесь из милости, и смирился с этим.

К счастью, Джимми сразу к нему привязался. Ему нравилось, когда его оставляли присматривать за Джеймсом, и он с восторгом забавлял его и менял ему пеленки. Он придирчиво обследовал всех младенцев по соседству и объявил Кейт, что Джеймс умнее их всех вместе взятых. Заручившись позволением Кейт, он даже катал старую коляску взад и вперед по большой улице, чтобы все видели, каков их Джеймс, а возвращаясь, с торжеством докладывал об одобрительных замечаниях, которых ему удалось добиться. Поскольку нрав у него был бешеный и он кидался в драку даже с теми, кто был в два раза больше и сильнее его, никто из мальчишек не отваживался в открытую потешаться над его девчоночьим занятием.

2

Раза два в год мать Джимми, которую он знал только как тетю Нэнс, приезжала к друзьям в Корк, и Джимми тогда приходил к ней в гости и играл с двумя детьми — Рори и Мэри. Рори и Мэри ему не нравились, потому что они всегда объединялись против него, и он соглашался ходить туда только ради тети. Она была высокая, смуглая, с красивым лицом и темными — темными волосами; говорила она очень быстро и, часто забывая, что рядом дети, произносила нехорошие слова; «идиотство», «черт», чем восхищала Джимми—< ведь такие слова положено знать только мужчинам.

Когда он возвращался домой, Кейт засыпала его вопросами, сколько у тех людей комнат, какая там ме бель, чем его кормили, большой ли у них сад, — но все это казалось Джимми в высшей степени неинтересным.

Потом подрос Джеймс и тоже стал задавать вопросы. Ему хотелось знать, в какую школу ходят Рори и Мэри, чему их там учат, умеет ли Мэри играть на пианино. Это тоже не интересовало Джимми, но он догадался, что Джеймсу скучно оставаться одному и, наверно, очень хочется побывать у Мартинсов. Эта мысль пришлась Джимми по душе, ведь Джеймс был послушный, спокойный мальчик и куда лучше него поладил бы с Рори и Мэри, но, когда он поделился этим с Кейт, та ответила, что Джеймс еще слишком мал, а тетя Нэнс сказала «посмотрим».

В конце концов он заподозрил, что с Джеймсом не все ладно. Ему и раньше приходило в голову, что Джеймс очутился в их семье как‑то не по правилам. Джимми не знал точно, откуда берутся дети, но слышал, что появляются они вбольницах или дома, однако, как ему помнилось, Джеймса они заполучили иначе. Однажды вечером, когда Кейт жаловалась на ревматизм, он спросил ее как бы мимоходом, почему она не хочет полечиться в больнице.

— Да кто меня туда возьмет? — обиженно спросила она. — Нет уж, сроду в больницах не была и, надеюсь, не буду.

Джеймс сидел тут же в комнате, и Джимми больше ничего не сказал. Но в тот же вечер вернулся к этому разговору.

— Ты ведь не мать Джеймсу, правда, мама?

— Что это ты несешь? — в изумлении воскликнула Кейт.

— Я говорю, что Джеймс не твой сын, вот и все.

— Господи, ну что только тебе в голову лезет! — сердито сказала она.

— Но ведь это правда, — пожал он плечами. — Ты просто взяла Джеймса к нам, потому что его родная мать от него отказалась. Верно?

— Ах ты, любопытный щенок! — прошипела она. — Смотри, чтобы Джеймс не услышал.

— Значит, это правда, да? И деньги ты получаешь от нее.

Кейт приказала ему замолчать, но сама перепугалась, — Ну и хитрый же мальчишка! — жаловалась она на другой день миссис Сомнерс. — Как он меня пытал да подлавливал! Бедный Джек Маони за всю жизнь мне таких допросов не устраивал. Ну что я ему скажу? С кем мне посоветоваться?

Соседи ничем не могли ей помочь, а если и попытались бы, то зря — у них у самих опыта в таких делах было не больше, чем у нее. Наверно, могла бы посоветовать что‑нибудь мисс Хегерти, но Кейт не хотелось идти к ней, ей казалось, что получится, будто она не справилась со своей затеей.

А Джимми день ото дня вел себя все хуже. И в лучшие‑то времена он примерным поведением не отличался. Когда на него находило хорошее настроение, он мог часами развлекать Кейт и Джеймса всякими смешными историями, но хорошего настроения хватало ненадолго, и он снова угрюмо валился на постель с каким-нибудь комиксом. А потом исчезал с другими мальчишками, сорвиголовами еще почище, чем он, возвращался поздно вечером, и стоило ему только показаться з тупике, как Кейт по его нашкодившему виду понимала — либо окно разбил, либо стянул что‑то в лавке. Когда он бродил по карьеру, она подглядывала за ним из задней двери, уверенная, что у него есть заветное местечко, где припрятано украденное, но, как ни старалась, ничего не могла найти. В такие дни Кейт не знала покоя, она понимала, что он испытывает терпение соседей, и если к ней в дом — сохрани бог! — хоть раз придет полицейский, они тут же начнут судачить: чего, мол, еще ждать от такого мальчишки. Но до этого, слава богу, дело пока не доходило.

В конце концов она решила рассказать ему всю правду про Джеймса или хотя бы то, что, по ее расчету, он мог бы понять, и однажды вечером, когда Джеймс заснул, усадила Джимми в темной кухне перед очагом я монотонным голосом завела рассказ об одной красавице девушке из Бантри: как та полюбила хорошего молодого человека, а его злые родители заставили сына жениться на другой, которую он совсем не любил, и тогда родители уговорили дочь выйти за богатого англичанина — у него были и машины, и яхты, и дома во всех странах, — но в последнюю минуту сердце бедной девушки не выдержало, и она решила повидаться еще разок с тем, кого любила. Рассказ Кейт был такой трогательный, что к концу она сама обливалась слезами, но первые же слова Джимми вернули ее с небес на землю.

— Все равно, мам, Джеймс должен жить у своей матери, — заявил он.

Она удивилась и расстроилась оттого, что сказал он это совсем как взрослый. Перед ней был уже не прежний Джимми, к которому она привыкла, он рассуждал с таким же сознанием своей правоты, как, бывало, ее бедный Джек, когда брался наводить порядок в собственной семье, что, впрочем, случалось редко. Кейт даже поймала себя на том, что, отвечая, заискивает перед ним, как когда‑то заискивала перед беднягой Джеком.

— Да как же она возьмет его к себе, ведь муж‑то ничего не знает.

— Пусть скажет, — ответил Джимми, и опять ей почудилось, будто она слышит голос покойного мужа.

— Да что ей сказать?

— Все.

— Так она же ребенка разбередит! — жалобно проговорила Кейт.

— Все равно, не она, так другие расскажут, — ответил Джимми все так же по — стариковски рассудительно.

— Да уж, конечно, расскажут, не постесняются, — вздохнула она. — Злых людей на свете хватает, они на все готовы. Так пусть бедняжка поживет беззаботно, пока можно.

Но в мыслях ее был не Джеймс, а сам Джимми. С Джеймсом, бог даст, все обойдется, он мальчик послушный, старательный, даже какой‑то пресный, он и мухи не обидит. А вот Джимми в один прекрасный день изобьет какого‑нибудь мальчишку или стащит что, и правда выйдет наружу. Кейт почувствовала было искушение рассказать ему все, да побоялась его матери — что она скажет, когда узнает.

После этого разговора Джимми неожиданно обрел новую цель в жизни, чему Кейт, впрочем, могла бы и не удивляться. С Джимми вечно так получалось — то он загорался, то скисал, то был чересчур предприимчив и самостоятелен, то становился беспомощным и вялым. Теперь он решил взять Джеймса под свою опеку. Он объявил, что ребенку вредно все время сидеть одному, и таскал его за собой, когда они с большими мальчишками отправлялись гулять на реку.

Джеймсу это не слишком нравилось — больших мальчишек он не любил и с удовольствием сидел оДин дома над листами чистой бумаги, которые ухитрялся как‑то раздобывать для своих записей и рисунков, но Джимми твердил, что Джеймсу гулять полезно, а от кого бы Джеймс ни услышал, что то или иное ему полезно, он считал своим долгом проверить, так ли это. Приходя домой, он бесстрастно и с протокольной точностью, словно полицейский, докладывал Кейт про свои приключения:

— Джимми водил меня вниз по Глену с Бобби Стивенсом и Тедом Мэрте. Мне Тед Мэрте не нравится. Он говорит нехорошие слова. Мы с Джимми ловили колюшку. Потом он показал мне гнездо черного дрозда. Гнезда трогать нельзя, потому что птица сразу заметит, бросит птенцов, и они умрут. А Тед Мэрте разоряет птичьи гнезда. Это, по — моему, нехорошо, верно, мама?

Что бы ни говорилось, Джеймс старался ничего не пропускать мимо ушей — по — видимому, он считал, что когда‑нибудь эти сведения ему пригодятся — и из всего услышанного умудрялся извлечь что‑нибудь поучительное. Понятно, что Джимми частенько улыбался, слушая его речи.

Но будущее Джеймса не давало Джимми покоя, Он дождался, когда тетя Нэнс снова приехала в Корк, и, улучив минуту, выпалил ей все. Он убедил себя, что Кейт просто ничего не понимает, а тетя Нэнс умнее, стоит ей только услышать, в чем дело, и она сразу придумает, как поступить. Но прежде чем он успел окончить свой рассказ, она взглянула на него как‑то странно, будто обиделась, и перебила:

— Скоро все сам поймешь.

— А ты разве не думаешь, что он должен жить со своей матерью? — спросил Джимми.

— Не знаю, — сказала она с вызывающим видоД и вынула сигарету. — А если б даже знала, не сталй бы никого осуждать.

— Ну а по — моему, это неправильно, — сказал ой угрюмо. — Бедному парню не с кем играть. Можно, я завтра приведу его?

« Черт побери, Джимми, и не думай! — сказала она. — По — моему, здесь и без него сопляков хватает.

Джимми ушел от нее, весь кипя от безотчетной, неудержимой ярости. Он не поехал домой на автобусе, хотя у него были деньги, а пошел вдоль реки, останавливался на пути и кидал в воду камешки. Домой он добрался поздно, но тут же рассказал все Кейт.

— Господи, и чего ты всюду суешь свой нос? — спросила она жалобно.

Джимми пошел спать, и Кейт слышала, как он вертится и что‑то бормочет. В конце концов она зажгла свечу и поднялась в маленькую чердачную комнату, где жили оба мальчика. Джимми сел на постели и уставился на нее бешеными глазами.

— Уходи! — злобно прошептал он. — Ты мне вовсе не мать.

*— Ох, — всхлипнула она сонная и перепуганная, — опять ты за свое!

— Ты мне не мать, не мать, я знаю, — бормотал он. — Теперь мне все понятно. Я такой же, как Джеймс, только ты мне не говоришь. Боишься! Все мне врешь!

— Ш — ш-ш! Не разбуди Джеймса! — нетерпеливо зашептала она. — Ступай в мою комнату.

В ночной рубашке Джимми, спотыкаясь, спустился впереди нее в спальню, а там Кейт села на край кровати и обняла его одной рукой. Он дрожал, как в лихорадке, и она поняла, что больше уже не сможет скрывать правду. Она чувствовала себя старой, обессиленной, обманутой.

— 1 С чего ты это взял, Джимми? — устало спросила она, Тетя Нэнс, — всхлипнул он.

— Она тебе сказала? — спросила Кейт и поймала себя на том, что в ее голосе даже нет удивления.

— Нет, ничего она мне не сказала, но я видел, как она испугалась.

Чего испугалась?

Я попросил ее, чтобы она заставила мать Джеймса забрать его к себе, а она испугалась.

— Ох ты, господи! Бедный ты несмышленыш! А ведь ты старался сделать как лучше, — запричитала она.

— Скажи мне, кто моя настоящая мать? — закричал он в исступлении. — Тетя Китти? (Китти была матерью Рори и Мэри.)

— Да нет, что ты!

— Тогда тетя Нэнс?

— Ну хватит, хватит, малыш, ложись‑ка лучше рядом со мной и усни.

— Да не хочу я спать! — не помня себя, крикнул он. — Разве я могу спать? Я тебя прошу, скажи, кто моя настоящая мать, а ты не говоришь! — И вдруг, снова став маленьким ребенком, он уткнулся головой ей в колени и заревел. Она похлопывала его по круглой попке, обтянутой ночной рубашкой, и вздыхала.

— Несчастье ты мое, — приговаривала она. — Ну что мне с тобой делать? — Потом уложила его в постель и накрыла одеялом. — Дать тебе чаю? — спросила она с наигранным оживлением и, когда он замотал головой, воскликнула: — Сейчас принесу!

Чай среди ночи был для Кейт верхом баловства. Она накинула старое пальто и спустилась в кухню, освещенную прикрученной керосиновой лампой. В печке еще тлели угли, она раздула огонь и поставила на него большой железный чайник. Тяжело поднимаясь обратно с кружками горячего чая, она услышала, что Джимми все еще плачет, и остановилась.

— Направь меня, господи! — сказала она громко.

Потом Кейт присела на кровать и потрясла его за плечо.

— Ах ты, сарделька моя, ну‑ка выпей! — сказала она шутливо. Он всегда смеялся, когда она его так называла.

— Не хочу! — отмахнулся он. — Скажи, кто моя мать!

— Пей сейчас же, паршивец ты этакий! — рассердилась она. — Пей, а то ничего не скажу.

Джимми приподнялся, и Кейт поднесла кружку к его губам, но мальчика все еще била дрожь, и чай пролился на рубашку и на постель.

— Мои лучшие простыни… — пробормотала она.

Потом взяла свою кружку и уставилась в угол, словно стараясь избежать его взгляда.

— Она и есть твоя мать, тетя Нэнс, — сказала Кейт жестким монотонным голосом. — Хорошая мать и жен щина хорошая, грош тебе цена, если скажешь про нее худое слово или кому другому позволишь. Не повезло ей, полюбила не того человека. Она еще ничего в жизни не понимала. А он этим воспользовался. Не она первая, не она последняя.

— Кто он был? — спросил Джимми.

— Не знаю и знать не хочу.

— Кто он? Я его все равно найду и убью.

— Да ты что? Выкинь это из головы! — прикрикнула она. — Он твой отец, ты его часть, начнешь презирать его, и себя презирать придется, а тогда тебе конец.

За окном начало светать, а Кейт все говорила и говорила, полумертвая от усталости. Когда она потом рассказывала об этом соседкам, то признавалась с горьким смешком, что наплела все от начала до конца, а как же иначе, откуда ей знать, что было на душе у такой девушки, как мать Джимми. Но тогда, ночью, это не казалось ложью, напротив, тогда она была уверена, что говорит чистую правду, известную только ей да господу богу. И, как ни странно, рассказ ее успокоил Джимми. Он снова стал мужчиной. Как только Кейт удалось внушить ему, что его мать жертва, он позабыл о собственном горе.

— Мам, ну а почему она не взяла меня к себе? — спросил он серьезно. — Я бы о ней заботился.

— И позаботишься еще, успеешь, — ответила Кейт грустно.

И хотя потом ей становилось смешно, когда она представляла, как бы Джимми заботился о матери, в ту минуту его вопрос больно кольнул ее — ведь о ней никто не позаботится. Дочери не то что сыновья, на них матерям надеяться нечего.

— Мам, а не выходит, что мы с Джеймсом какие‑то не такие? — спросил он под конец, и она поняла, что это беспокоит его больше всего.

— Да ничего подобного! — воскликнула она и в первый раз почувствовала, что слова ее идут от самого сердца. — Чем же вы хуже других? Только дурные люди, завистники, могут так сказать. Ты с такими еще встретишься, не беспокойся, — сказала она, стиснув руки, — подонков на свете не оберешься, носятся со своими бумажками о браке да о крещении и смотрят свысока ка тех, кому сами в подметки не годятся. Но запомни, Джимми, что я тебе скажу, — не слушай их! Не давай себя убедить, что ты хуже. Нисколько не хуже! Нет! Во сто раз лучше!

Удивительные слова в устах добропорядочной старой женщины, которая к тому же никогда не верила в любовь.

3

Когда Джимми было четырнадцать, а Джеймсу восемь с половиной, мать Джимми решила, что пришло время взять его к себе. Жизнь ее начала было складываться удачно. После рождения Джимми ей повстречался хороший человек, который ее полюбил. Она рассказала ему свою историю, и в отличие от других молодых людей в округе, которые шарахались в сторону, стоило им почуять запашок скандала, он рассудил, что это может случиться с любой порядочной девушкой. Мать Джимми никак не могла поверить в такое благородство и несколько лет не решалась выйти за него замуж. Когда же наконец перестала сомневаться в его и своей любви, было уже поздно, такова ирония судьбы. Они прожили много лет вместе, но оставались бездетными. Еще до того, как стало ясно, что детей у них не будет, ее муж предлагал усыновить Джимми и воспитывать его, как будто он их ребенок, но Нэнс все медлила. Сначала отговаривалась тем, что лучше им растить их общего законного ребенка в нормальных условиях, Джимми можно будет взять и позже. Но теперь надеяться на появление детей не приходилось, и она стала винить себя — ей, мол, послана кара за то, что когда‑то она предала Джимми. В конце концов ее муж настоял на своем — Джимми будет жить с ними, а соседи пусть себе болтают что угодно.

Для Кейт это решение было ужасным ударом, хотя, казалось, с чего бы, ведь она давно говорила соседям, что надо бы дать Джимми приличное образование и вообще пора ему жить среди людей своего круга. А теперь, выходит, она такая же ревнивая и такая же собственница, как все. Кейт никогда не осуждала мать Джимми и никому этого не позволяла, но теперь чего только о ней ни говорила.

— Когда он ей не был нужен, она о нем и не всщ>' минала, а теперь вдруг понадобился, — жаловалась ойа миссис Сомнерс.

— Что же делать, надо решать по справедливости, — глубокомысленно отвечала та.

— По справедливости? С чего это мне быть справедливой? — вскипала Кейт. — У них все есть, пусть и по» каясут, какие они справедливые. А у кого все отнято, молчать не обязан!

Да и Джимми огорчал ее. Он и раньше то скисал, то загорался, а теперь так зажегся мыслью о новой прекрасной жизни, что о Кейт и Джеймсе даже думать забыл. Со счастливой улыбкой уверял, что всегда будет приезжать на каникулы, и начал утешать Джеймса, что и тот в свой черед уедет в Лондон.

— Уедет, уедет, — подхватила Кейт и заплакала, — а что со мной будет, ьам и дела нет.

Услышав это, Джимми вышел из себя и закричал:

— Ладно, никуда я не поеду, раз ты не хочешь!

А она напустилась на него, срывая гнев и досаду:

— Кто тебе сказал, что не хочу? Да разве я могу тебя держать, у меня ведь нет ничего! Убирайся! У них дом полная чаша, и шубы, и машины! Там уж о тебе позаботятся как надо.

И все же, когда за Джимми приехал отчим и увез его с собой, Кейт почувствовала громадное облегчение. Она понимала, что ей самой с Джимми не справиться. Слишком уж он стал непослушный, слишком большой, шумный и требовательный; нужен мужчина, чтобы держать его в узде, а она старая, неповоротливая, полуслепая, даже хозяйство ей вести не под силу. Вот, бывало, надумает, что им с Джимми неплохо бы полакомиться, отправится в город за хорошим куском мяса для жаркого, а вернется и вдруг соображает, что забыла, как его готовят. «Господи, помоги, — говорила она тогда, закрыв глаза, — как же я его делала, когда была помоложе? Еще бедный Джек похваливал: «пальчики оближешь!»

С Джеймсом было куда проще, этот и не замечал, что ему ставят на стол: жаркое, кастрюльку супа или кружку чаю, — все равно, лишь бы в кармане водилась мелочь на тетрадки. Сейчас он бредил музыкой и целыми часами терпеливо линовал страницы, выводя там какие‑то значки, про которые говорил, что это оперы, а потом пел их Кейт своим глухим голосом. Сидя над тетрадями, он испортил себе глаза, и Кейт пришлось купить ему темные очки. В школе у него тоже не ладилось, потому что директор, который жил на большой улице, знал про него все, и ему не нравилось, что такой мальчик учится в его благопристойной католической школе.

Однажды Джеймс вернулся домой и ровным, как всегда, голосом сказал:

— Мам, знаешь, как назвал меня сегодня мистер Кленси? «Джеймс Маони или как тебя там на самом деле?» Ведь нехорошо так говорить, правда, мам?

У Кейт в душе что‑то перевернулось. Сперва она чуть не бросилась к настоятелю жаловаться на м — ра Кленси, но, подумав, решила, что м — р Кленси и настоятель — два сапога пара, и, если она хочет добиться справедливости, ей не на кого положиться, кроме как на себя. Поэтому она натянула пальто, нахлобучила старую шляпу, схватила зонтик вместо трости и отправилась к большому дому директора школы. Когда он вышел к ней, она спросила, какое право он имеет оскорблять ее сына, а он обозвал ее наглой старухой и захлопнул дверь у нее перед носом. Тогда она принялась стучать дверным молотком и ручкой зонтика и честить его до седьмого колена. Заметив, что занавески в соседних домах заколыхались, она поняла, что у нее есть слушатели, и не преминула вспомнить, что мать м — ра Кленси была известна на всю Угольную набережную как «Норри — бесштанная плясунья», что она владела домами в трущобах и отказывалась ставить двери в уборных. Слов нет, Кейт и впрямь показала себя старой грубиянкой, и после этого Джеймсу пришлось перейти в школу к монахам. Тех не интересовало, кто его мать, поскольку вскоре они с удовольствием убедились, что Джеймс словно создан для успешной сдачи экзаменов, а это было им на руку.

Потеряв Джимми, Кейт почувствовала, что и Джеймс может ускользнуть от нее, и, сидя по вечерам с ним вдвоем, заводила разговор о том, кем он станет, когда вырастет. Из этих бесед она узнала, что у Джеймса только одна мечта — стать памятником. Он помнил все городские памятники наперечет и первое время был слегка обеспокоен тем, что памятники ставят только героям, отдавшим жизнь за Ирландию, поборникам трезвости и основателям религиозных сект, а ни одно из этих поприщ его не устраивало. Но потом он вычитал в библиотечной книжке, что можно пробиться в памятники, если сочинять книги или музыку. Тут‑то он и взялся всерьез за свои оперы. Кейт глядела на его круглое, важное лицо, освещенное огнем, пылавшим в очаге, и думала, что Джеймс уже сейчас немного похож на памятник.

Джимми здорово умел заставить людей смеяться, особенно над ним самим, и Джеймс, зная, как это нравилось Кейт, тоже старался ее рассмешить. Но Кейт, хоть убей, не могла выдавить из себя улыбку на все его остроты. И в то же время она знала, что Джеймс привязчивее, мягче и внимательнее, чем Джимми. «Джимми, тот огонь, зато у Джеймса есть характер» — так отзывалась она о них.

Но вот однажды рано утром в двери Кейт отчаянно застучали, и она в страхе вскочила с кровати, уверенная, что с Джимми стряслась беда. Уже неделю он не выходил у нее из головы, и она попрекала Джеймса, что тот портит себе глаза над старыми книжками и не хочет написать брату, узнать, как у него дела. Казалось, с чего бы ей беспокоиться, ведь она сама похвалялась тем, что, слава богу, избавилась от Джимми, но ход ее мыслей никогда не отличался последовательностью. Не спросив даже, кто там, она распахнула дверь и увидела Джимми. У нее все поплыло перед глазами от радости и облегчения:

— Сыночек ты мой! — воскликнула она, обнимая его. — А я уж думала, ты никогда не придешь! Как же ты добрался‑то до нас?

— Шел пешком почти всю дорогу! — ответил он с обычным своим удальством.

— Ну еще бы! Ты ведь у нас такой! — приговаривала она торопливо, и вдруг голос ее даже сорвался от возмущения. — Да ты в хороших штанах!

— Кто там, мам? — нетерпеливо закричал сверху Джеймс.

— Спускайся скорей, сам увидишь! — отозвалась Кейт, принимаясь возиться у огня, и Джеймс в ночной рубашке спустился в кухню.

— Ну что, Джеймс, небось не рад, что я вернулся? — усмехнулся Джимми, протягивая руку.

— Нет, Джимми, я очень рад, — ответил Джеймс тихо.

— Ну‑ка, быстро оденься, чертенок ты этакий! — закричала Кейт. — Сколько раз тебе говорить, чтобы не разгуливал з ночной рубахе по двору и позсюду… Ох ynt этот мне малый, — пожаловалась она Джимми, — просто сердце от него заходится. Только успевай за ним подбирать, все теряет да раскидывает.

Потом они все втроем уселись завтракать, а солнце как раз добралось до красного песчаника в карьере и румянило щеки Джимми, пока он рассказывал о сзоем ночном путешествии. Кейт дивилась в душе, «как ока, помня рассказы Джимми, могла все это время слушать Джеймса. О чем бы ни говорил Джеймс, все у него начиналось или кончалось одним: «Мам, ведь я правильно сделал, да?» А вот Джимми, тот обычно выставлял себя простачком, иной раз вовсе дураком, но всем было совершенно ясно, что это совсем не так.

— Ну а деньги на дорогу ты куда дел? — спросила Кейт подозрительно. — Небось потратил?

— Какие деньги? — вспыхнул он.

— Дала же тебе мать деньги на поезд?

— А я ей ничего не сказал.

— Не сказал? — медленно повторила Кейт. — Ага, понятно, ты с ней поругался и удрал из дому! Ей — богу, вечно ты что‑нибудь натворишь!

— А ей все равно, что я делаю, — вызывающе передернул плечами Джимми.

— Ну еще бы! — насмешливо отозвалась Кейт. — Она, значит, мало о тебе думает? А теперь во всем буду виновата я, теперь она скажет, это я тебя испортила. И правильно скажет. Все я виновата, паршивец ты этакий! — Она распахнула дверь во двор и стала смотреть на огромный, залитый утренним солнцем каменный лоб карьера. — Ну и день сегодня выдался, слава тебе господи!

Полчаса спустя до слуха Кейт донесся непривычный здесь шум автомобиля, и она встревоженно подняла голову. Машина остановилась возле дома. Кейт круто повернулась к Джимми, который побледнел не меньше, чем она.

— Полиция? — спросила она гневным шепотом. Она знала, что спрашивает зря, но Джимми будто и не слышал. Он сразу сник.

— Если это дядя Тим, я с ним не поеду, — заявил он угрюмо.

Кейт пошла к дверям и увидела мужа Нэнс, приятного розовощекого молодого человека, — о таких Кейт обычно говорила «кровь с молоком».

— Вот мы снова у вас, миссис Маони, — сказал он добродушно.

— Входите, входите, сэр, — захлопотала Кейт, вытирая руки о свой сшитый из мешковины передник, и сразу превратилась из гордой матери семейства в старую служанку, пойманную с тем, что ей не принадлежит.

Молодой человек вошел в кухню, словно к себе домой, и остановился как вкопанный, увидев сидящего у окна Джимми.

— Нет, вы подумайте, и как это я догадался первым делом приехать прямо к вам? — спросил он весело, — Знаете, миссис Маони, из меня вышел бы первоклассный сыщик. Тим — следопыт, вот кто я такой. Преступники содрогаются, услышав мое имя.

Джимми не отозвался, и Тим с упреком Ескинул голову.

— Ну так как, Джимми? — спросил он.

Кейт видела, что Джимми и любит, и боится его.

— Я не поеду с вами, дядя Тим, — запальчиво сказал он, но в голосе его звучали просительные нотки.

— Придется, Джимми, — ответил ему отчим, по-прежнему без тени раздражения. — Без тебя мне в Лимерик возвращаться не стоит. А если ты думаешь, что остаток своих дней я проведу, гоняясь за тобой по всей Ирландии, то ошибаешься. С меня и этой поездки вполне довольно. — Он сел, и Кейт увидела, что он совсем измучен.

— Не выпьете ли чаю? — спросила она.

— С удовольствием, миссис Маони! Готов выпить хоть целый чайник! — ответил он. — Из‑за этого молодца я даже позавтракать не успел.

— Я не хочу возвращаться, дядя Тим! — вскипел Джимми. — Я останусь здесь!

— Вы только послушайте его, миссис Маони, — Тим скосил глаза на Кейт, — оскорбляет Лимерик, да еще где? В Корке!

— Ничего я не оскорбляю! — в отчаянии закричал Джимми и вдруг опять стал ребенком, безоружным перед хитрыми уловками взрослых. — Я хочу остаться здесь!

Кейт снова наполнила чайник и, ставя его на стол, прищурилась, обдумывая, как бы помочь Джимми.

— Похоже, сэр, он просто хочет устроить себе небольшие каникулы, — сказала она робко, но от этих слов Джимми совсем взвился.

— Не надо мне никаких каникул! — закричал он. — Я хочу остаться здесь насовсем. Мой дом здесь, я так и матери сказал.

— А тебе не кажется, Джимми, что твоей матери было довольно горько это слышать? — сухо спросил отчим.

— Но это же правда! — сердито ответил Джимми.

— Садитесь, выпейте чаю, сэр, — пригласила Кейт, стараясь разрядить обстановку. — Еще выпьешь, Джимми?

— Нет, — ответил Джимми и расплакался. — Не то что я не люблю ее, только она взяла меня слишком поздно. Не надо было ей так тянуть, дядя Тим.

— Возможно, тут ты и прав, сынок, — устало отозвался отчим и придвинул стул к столу. — Такие вещи нельзя чересчур затягивать, наверно, ты уже слишком большой и не можешь привыкнуть к матери. Но ты должен вести себя по — другому.

— Ну ладно, — всхлипнул Джимми, сдаваясь. — Что же мне делать?

— Не убегать, как бы тяжело тебе ни было, — сказал отчим, принимаясь за скудный завтрак — чай с хлебом. — Ведь ты причиняешь боль другим людям. Поговори с матерью, объясни ей, что у тебя на душе. Может, и правда тебе лучше вернуться сюда и поступить в приличную школу, только пусть она все это сама устроит. Знаешь, тебе, наверно, и представить трудно, чего стоило матери взять тебя к себе. Вероятно, этого не следовало делать, вероятно, это была ошиб ка, но не хочешь же ты, чтоб она решила, будто вся ее жизнь — сплошные ошибки.

— Послушай его, Джимми, он дело говорит, — сказала Кейт, уловив глубокое чувство в голосе Тима. — Не вернешься к матери сейчас, больше тебе к ней не вернуться, столько пойдет разговоров! А если вернешься, всегда сможешь приезжать к нам на каникулы.

— Ну ладно, — в отчаянии сказал Джимми.

Кейт знала — это не притворство, Джимми и правда в отчаянии. Конечно, немножко он и напускал на себя. Не захотел поцеловать ее на прощание, а когда Джеймс весело сказал: «Ну недельки через две ты опять будешь с нами!» — Джимми глубоко вздохнул и ответил: «Может, буду, а может, и нет», — давая понять, что он не исключает возможности самоубийства.

Но Кейт видела, что он и в самом деле не хочет уезжать, что только ее дом он считает родным, и теперь могла всласть похвастаться перед соседями:

— Это ж надо подумать! Четырнадцать лет всего парню, ни разу в жизни из дому не уезжал, а тут всю ночь шел пешком, не ел, не спал, ну скажите, разве второго такого найдешь?

В конце концов Джимми расстался со своей матерью, и они снова зажили втроем, почти так же, как прежде. Переменилось только одно. Через несколько дней после возвращения Джимми сказал:

— Больше я не буду звать тебя мамой.

— Ишь ты! И как ты собираешься меня называть? — спросила Кейт с горькой усмешкой.

— Буду звать бабушкой, иначе получается глупо.

А немного погодя и Джеймс, до сих пор звавший ее

«мама», вдруг тоже сказал «бабушка», как будто по ошибке, но тут Кейт, не на шутку разозлившись, накинулась на него:

— Радовался бы, что тебе есть кого называть матерью! — кричала она. И хотя она понимала, что мальчики правы, ей это совсем не нравилось. Как и те молодые женщины, что на первых порах протестовали против Джимми и Джеймса, она чувствовала, что сполна заплатила за свое «звание».

4

Через год Кейт попала в больницу с ревматизмом и бронхитом, и Нора с Молли договорились взять Джимми и Джеймса к себе, но, когда дошло до дела, мальчики наотрез отказались. Они остались в доме одни, и раза два в неделю кто‑нибудь из дочерей Кейт наведывался к ним, чтобы навести порядок. Нора и Молли рассказывали матери, что кавардак в доме страшный, правда, сразу можно разобраться, кто в чем виноват — ведь Джимми хоть и неряха, но совесть у него есть, он сгребает все в одну огромную кучу, видно, надеется, что за ним приберет Санта — Клаус, а Джеймс бросает вещи там, где стоит, едва только какая‑нибудь мысль поразит его воображение. Кончилось тем, что Кейт вернулась из больницы не долечившись, но все равно опоздала, потому что Джимми успел набедокурить — потихоньку бросил школу и устроился работать в упаковочную фирму.

— Ах ты, мерзавец, — вздыхала Кейт нежно. — Так я и знала, стоит мне отвернуться, и ты что‑нибудь выкинешь. О господи, да разве за тобой углядишь! Извольте завтра же отправляться в школу, дорогой сэр! А не то сама туда оттащу. Не в первый раз.

— Как же я вернусь в школу? — возмутился Джимми. — Ведь если я не предупрежу за месяц об увольнении, меня накажут по закону.

Джимми знал, что Кейт больше всего на свете боится полицейских, судей, инспекторов и даже теперь, на старости лет, вечно трусит, как бы ее не упрятали в тюрьму ни за что ни про что.

— Я сама поговорю с управляющим, — предложила она. — Как его звать?

— С ним нельзя поговорить, — возразил Джимми, — он уехал в отпуск.

— Ну и врун же ты, — пробормотала она со счастливой улыбкой. — Чего только не придумаешь! Говори сейчас же, как его звать, бездельник несчастный!

— Все равно мне надо устраиваться на работу, — заговорил Джимми, совсем как взрослый. — Случись что с тобой, кто позаботится о Джеймсе?

— Нет, ты чистый дьявол! — сказала Кейт, ведь она сама все время об этом думала, и вот, на тебе, Джимми угадал ее заботы. Но, с другой стороны, Кейт знала, что Джимми любит командовать и не преминет выставить напоказ, какая на нем ответственность, а на самом деле у него на все свои причины, о которых никому не догадаться до поры до времени.

— Не завидую я бедному Джеймсу, если ему придется полагаться на тебя, — закричала она. — А своей матери ты написал?

— Интересно, было у меня время писать? — ответил он обиженно, уязвленный такой несправедливостью.

— Когда денежки нужны, так время находится, — понимающе кивнула Кейт. — Сядь‑ка сейчас да напиши, лодырь ты лодырь. Вижу, сам натворил дел, а хочешь все на меня свалить.

Джимми со страдальческим видом уселся за стол и стал вымучивать письмо к матери.

— Как пишется «учреждение», Джеймс?

— Ага! — закричала Кейт злорадно. — Хочет школу бросить, а сам не знает, как простое слово написать!

— Раз ты знаешь, сама и напиши! — не остался он в долгу.

— В мое время бедняки в школу не ходили, — ответила Кейт с достоинством. — Нам see доставалось с трудом, не так, как нынче, и мы ценили, что имели, не з пример теперешним. Пиши и не разговаривай!

Снова приехал отчим Джимми и долго убеждал его. Он терпеливо объяснял, что, если Джимми не закончит школу, он не сможет поступить в колледж, и тогда ему придется всю жизнь быть простыв: рабочим. Джимми знал, что отчим желает ему добра, и расплакался, но на него нашел упрямый стих, и он не мог отступиться. Он все твердил, что хочет сам зарабатывать. Когда отчим собрался уезжать, Джимми проводил его до машины, и они еще долго разговаривали. Кейт это насторожило.

— О чем вы говорили? — спросила она.

— Да ни о чем, — небрежно отозвался Джимми. — Я его спросил, кто мой отец, а он говорит, что не знает.

— Раз говорит, значит, не знает, — отрезала Кейт. — Ну и любопытный ты стал.

— А он говорит, я имею право узнать, — рассердился Джимми. — И велел спросить у Нэнс (временами он называл свою мать «мама», временами по имени, но и то и другое выходило у него неловко).

— Спроси, спроси, — ответила Кейт насмешливо. — Она, верно, спит и видит, как бы скорее тебе рассказать!

Однако в следующий раз Джимми вернулся от матери с торжествующим видом и поздно вечером похвастался:

— Ну, я все‑таки разузнал, кто мой отец.

— Быстро ты расстарался, — ответила Кейт. — Как же тебе удалось?

— Дядя Тим помог, — сказал Джимми. — Я как раз спорил с Нэнс, а он вошел. Ох и разозлился он! Только и сказал: «Джимми, выйди!» Я вышел. Через полчаса он пришел ко мне и говорит: «А теперь ступай к матери!» Она сидела и плакала.

— Еще бы! — дернула плечом Кейт. — Ну и что же? Кто твой отец?

— Да вообще‑то не ахти кто, — уныло признался Джимми. — Зовут его Кридон, у него была бакалейная лавка в Северном Корке, но он ее давно бросил. Нэнс думает, сейчас он в Бирмингеме. Ну, это я выясню.

— Для чего? — спросила она. — Какой тебе прок, если ты его найдешь?

— Надо же мне с ним повидаться, — вскинулся Джимми.

— Повидаться?

— Ну да, — проворчал он с некоторым сомнением в голосе. — Нельзя, что ли?

— Чего же нельзя? Он ведь о тебе так заботится! — усмез улась Кейт. — Мозги у тебя набекрень, вот что!

И правда, ей иногда так казалось. То Джимми целыми месяцами будто и не вспоминал о своих родителях, то начинал бредить ими днем и ночью и доводил себя до полного исступления. Когда на него это находило, Кейт боялась, как бы он чего не выкинул. Он был на все способен, и хоть она понимала, что до рукоприкладства дело вряд ли дойдет, но день за днем ждала, как бы случайно брошенное кем‑то слово не показалось Джимми нестерпимо обидным.

Однажды он уехал. Какой‑то матрос патрульного рыбачьего судна устроил ему бесплатное плавание. Пока его не было, Кейт места себе не находила, а

Джимми, конечно, был верен себе, даже открытки не прислал, где он. В глубине души Кейт надеялась, что ему не удастся разыскать отца, что тот переехал, но, зная, каким упрямым становится Джимми, когда хочет чего‑то добиться, она мало в это верила. Она все пыталась представить себе, как встретятся отец с сыном, и молила бога, только бы отец не сказал ничего такого, что выведет Джимми из себя.

— О господи, господи, — вздыхая, говорила она Джеймсу. — Мало ли что взбредет Джимми в голову, он еще убьет его.

— Ну что ты, бабушка, — уговаривал ее Джеймс скучным голосом. — Не для того Джимми поехал в Англию, чтобы его убивать. Он умнее, чем ты думаешь.

— А зачем он поехал? — допытывалась она. — Раз уж ты все про него знаешь, скажи мне зачем?

— Из любопытства, только и всего, — отвечал Джеймс. — Джимми всегда ищет то, чего нигде нет.

И однажды, осенним утром, когда Джеймс уже отправился в школу на другой конец города, в дом ввалился Джимми весь грязный и взъерошенный. Он ничего не ел со вчерашнего вечера, и Кейт начала неуклюже возиться в кухне, стараясь побыстрее накормить его и проклиная свою старость и слепоту, из‑за которой теперь все ей было трудно. Но в душе она ликовала. Она ведь сама себя обманывала, когда боялась, как бы Джимми не поссорился с отцом, на самом деле для нее было б куда страшнее, если бы они поладили.

— Ах ты, бродяга, — ласково сказала она, наклоняясь над кухонным столом и заглядывая ему в лицо, чтобы получше рассмотреть. — Где же ты был?

— Да всюду.

— Ну и нашел его?

— Ясно, нашел. Пришлось ехать за ним в Лондон.

— Ну теперь ты на него поглядел и что скажешь? — спросила она с деланной беззаботностью.

— Человек как человек, — ответил Джимми небрежно, но и его голос прозвучал неискренне. — А вообще‑то он долго не протянет. Он так пьет, что скоро ему крышка.

Кейт тут же устыдилась своей ревности и мелочности — теперь, когда Джимми был с ней, она могла себе это позволить.

— Ох, Джимми, не надрывай себе из‑за них душу! — воскликнула она горестно. — Не стоят они того. И никто этого не стоит.

Она просидела с ним на кухне два часа, совсем как в тот раз, когда он убежал к ней от своей матери. Он выкладывал ей все: как скитался по Уэльсу и Англии, как добрые люди подвозили его, как один шофер грузовика накормил его обедом и еще дал пять шиллингов, когда Джимми рассказал ему про себя. Кейт казалось, что она видит все это своими глазами, видит, как Джимми входит в обшарпанный дом, как стучит в дверь, как ему открывает небритый человек с печальными воспаленными глазами и подозрительно вглядывается в Джимми, будто давно привык, что с добром к нему не приходят.

— Что же ты ему сказал? — спросила Кейт.

— Да просто: «Узнаете меня?» — произнес Джимми, будто каждое слово врезалось ему в память. — А он сказал: «Рад бы, да не имел чести с вами встречаться». И тут я сказал: «Я ваш сын».

— Господи, — вскричала Кейт, взволнованная до глубины души, ей уже стало немного жаль отца Джимми, хотя она заранее твердо решила его ненавидеть. — А он что?

— А он заплакал, — Плакал бы лучше пятнадцать лет назад, — в негодовании выкрикнула Кейт.

— Я ему говорю: «Да ладно, что было, то прошло». А он: «Нет, не прошло и никогда не пройдет. Твоя мать ничего не потеряла, потеряв меня. Я всегда всем только жизнь портил, а теперь вот порчу самому себе».

— Ишь как он себя жалеет, — вставила Кейт.

— И есть за что, — отозвался Джимми и стал рассказывать, как неделю прожил у отца в нищенской комнатушке, как они спали вдвоем на неприбранной постели, ходили вместе в трактир, чтобы поставить на лошадь несколько шиллингов, и по тому, как он вспоминал о неожиданных вспышках озорного остроумия, прерывавших пьяное самобичевание отца, Кейт почувствовала, что Джимми немного им гордится. Но Джимми оставался Джимми, он не мог удержаться от смеха, вспоминая, что на прощание отец дал ему только со вет, да какой! — предостерег от тотализатора и пьянства, а главное, наказывал быть верным самому себе.

— Ну и наглец! — закричала Кейт, не видевшая в этом ничего смешного. — Жаль, меня там не было! Я бы ему, подлому обманщику, нашла что сказать!

— Да зачем? — пожал плечами Джимми. — Он мне понравился.

Тут Кейт не нашла что ответить, уж больно это было несправедливо. Она приходила в ярость при мысли о том, что Джимми после всех этих лет, проведенных с нею, мог бы забыть ее ради отца, человека, который палец о палец не ударил, чтобы помочь сыну, даже знать не хотел, жив тот или нет. Но она понимала, что сердится от страха, — ведь никогда не была она так близка к тому, чтобы потерять Джимми.

5

Когда у Джимми появилась девушка, Кейт сперва не обратила на это внимания. Она решила, что это просто так, но, понаблюдав с полгода, как Джимми каждую пятницу вечером отправляется с ней куда‑нибудь, она забеспокоилась. Она пожаловалась миссис Сомнерс, что опасается, как бы Джимми не взял жену «ниже себя». Когда это дошло до родителей девушки, они рассердились не на шутку, поскольку сами боялись, как бы их Мэри не связалась с неровней. «Про парня никто не знает, чей он и откуда взялся, — твердили они всем и каждому. — Да что эта миссис Маони, из ума выжила?»

Поэтому Кейт со страхом ждала пятниц. Джимми приходил с работы, брился, мылся под краном на заднем дворе. Потом наряжался в свой лучший синий костюм, мазал волосы бриллиантином, а Кейт мрачно и неодобрительно следила за каждым его движением.

— Ты не поздно придешь? — спрашивала ока.

— А почему нельзя поздно? — интересовался Джимми.

— Ты же знаешь, мне не заснуть, пока тебя нет. (Так оно и было, хотя в другие вечера она засыпала сразу.)

В конце концов за нее взялся Джеймс. Как‑то вечером в пятницу он закрыл книжку, поднял очки на лоб и заявил:

— Бабушка, хватит тебе переживать из‑за Джимми и этой девушки. Джимми умнее, чем ты думаешь.

— Как же, — огрызнулась Кейт. — Ума у него не больше, чем у тебя. А видит бог, не так уж это много. Пошел бы ты да поиграл в мяч, как другие ребята.

— Мяч тут ни при чем, — ровным голосом ответил он. — Я знаю Джимми лучше, чем ты. С Джимми все в порядке, только он никогда на себя не полагается и легко попадает под чужое влияние. Вот он и старается водить компанию с теми, кто поглупей, чтобы чувствовать свое превосходство. Но голова у него хорошая, только ему лень ее утруждать.

Тревожило Кейт и еще одно — когда же Джимми наконец повзрослеет и перестанет волноваться из‑за своего происхождения. Их ближайшие соседи давным-давно обо всем забыли, а если и вспоминали, так разве чтобы похвалить Джимми. Он был для них своим, так же как дети, родившиеся от законных браков и выросшие в этих местах. Но Джимми, по всей видимости, никак не мог забыть, что он незаконный, прежняя блажь снова и снова находила на него, и каждый раз он откалывал что‑нибудь новое, чем приводил Кейт в полную растерянность. Однажды он укатил на велосипеде за восемь — десять миль в маленький городишко, где жил его дядя — владелец небольшой бакалейной лавки.

Дядя посылал отцу Джимми переводы на мелкие суммы, а тот сразу просаживал эти деньги на скачках.

Дядя встретил его не слишком приветливо, заподозрив без всяких к тому причин, что Джимми рассчитывает получать такие же переводы, а кроме того, ему не очень‑то хотелось рассказывать всему городу, откуда у него взялся племянник. Несмотря на прохладный прием, Джимми вернулся домой в приподнятом настроении и пресмешно изображал Кейт и Джеймсу, как дядя, умный, но запуганный изжелта — бледный маленький человечек, поучал Джимми, разъясняя ему, что страна летит ко всем чертям, народ забыл бога, все хотят поменьше работать и побольше получать. Джимми считал, что взял верх над дядюшкой, но на рождество дядюшка взял верх над ним — прислал ему малеиь — кий перевод. Джимми это очень тронуло, и Кейт о Джеймсом несколько раз замечали, как он доставал квитанцию из кармана и, улыбаясь, вчитывался в нее, будто в длинное любовное послание.

Но еще почище номер он выкинул летом, когда, захватив велосипед, воспользовался помощью все того же дружка — матроса и зайцем уехал на патрульном рыбачьем судне. На этот раз он пересек на велосипеде всю Южную Англию и добрался до маленького городка в Дорсете, где когда‑то Нэнс произвела его на свет, не имея рядом ни мужа, ни возлюбленного, ни друзей, которые могли бы ее поддержать. Кейт эта затея показалась очень странной, и она ворчала — у Джимми, мол, мозги набекрень, но в глубине души догадывалась, что он старается найти себя, свое место в жизни. И она знала, что говори не говори, а он все равно до конца дней будет носиться с мыслью о том, как бы все было, если бы он родился и вырос в нормальной семье.

Джеймс тоже следил за Джимми не без интереса, но с решительным неодобрением. Он никогда не проявлялособого любопытства насчет своих кровных родственников, хотя знал, что у него есть братья и сестры, которые учатся в лучших английских школах, и всем) своим видом давал понять, что, по его мнению, Джимми унижает себя, разыскивая с таким рвением свою родню.

— Просто я всегда жил слишком близко от своих родных, — объяснял Джимми. — Если б мои были так далеко, как твои, я бы сроду не стал их искать.

— Ну не знаю, — ворчал Джеймс, — я не считаю, что надо их избегать. Я не прочь встретиться с матерью, сестрами, братьями. В этом нет ничего странного. Но пока я этого не хочу.

— Ну и правильно, спешить некуда, — согласился Джимми, вдруг сникнув. — Будут смотреть на тебя сверху вниз — другого от них не дояадешься. То есть они, конечно, будут любезны и вежливы, но все равно станут относиться к тебе свысока.

— Вечно ты всего нагородишь, — недовольно сказал Джеймс. — Ты просто не уверен в себе, вот и думаешь, что на тебя смотрят свысока. Тебе всегда мерещится, будто с тобой что‑то не так, а на самом деле ничего подобного. Неладно‑то как раз с ними. Они слиш — ком беспокоятся, что о них подумают. Вот когда я стану государственным служащим или преподавателем в университете, они будут рады со мной познакомиться. Такие люди всегда ценят тех, кто им может пригодиться.

Хоть Кейт и смешили эти мальчишеские поучения, она сознавала, что в словах Джеймса, как ни грустно, есть житейская мудрость. Если Джимми с его обаянием и слабостями, унаследованными от отца, может оказаться обузой для других, Джеймс будет упорно трудиться, копить и начнет знакомиться со своими родными, только когда сам захочет, а не когда им вздумается. И уж он‑то не допустит, чтобы кто‑нибудь из его родни смотрел на него сверху вниз. Кейт стала совсем дряхлой, и ее привязанность к жизни заметно ослабла, но одного ей хотелось от всей души — посмотреть, как Джеймс обойдется со своими родственниками.

И все же Кейт знала, что увидеть это ей не суждено. Она снова слегла, и Молли переехала к ним, чтобы ухаживать за матерью, а Нора с мужем, иногда прихватив еще мужа Молли, приходили помогать по вечерам. При Молли дом Кейт сразу преобразился. Молли была проворная, умелая, она успевала и накормить мальчиков и рассказать о больной соседям, с которыми беседовала, стоя в дверях и сложив руки на груди; только время от времени она украдкой выскакивала во двор или в гостиную и на несколько минут давала волю безудержным слезам, все равно как другая выскальзывала бы тайком, чтобы приложиться к бутылке. Пришел священник, и Молли поговорила с ним о делах прихода, словно ничто другое не занимало ее мыслей, а потом поспешила к матери. Кейт попросила позвать Джимми и Джеймса. Те молча поднялись по лестнице и встали по обе стороны большой кровати. И каждый взял ее за руку.

— Не убивайтесь по мне, — сказала Кейт. — г Я знаю, вы будете без меня скучать, но ругать себя вам не за что. Каждой бы матери иметь таких хороших сыновей, как еы… — С минуту она напряженно думала, а потом сказала: — Я горжусь вами, и ваш отец тоже.

Все замерли.

— Мама, — лихорадочно зашептала Молли, — ты забыла, это Джимми и Джеймс.

Кейт на секунду открыла глаза и посмотрела на дочь в упор.

— Я знаю, кто это, — сказала она. Потом веки ее снова опустились, и несколько минут она тяжело дышала, словно стараясь собраться с силами. — Живите так, чтобы отцу, будь он жив, не было бы за вас стыдно. Он был хороший человек, прожил честно и ни разу чужого гроша не присвоил. Джимми, присматривай за младшим братом без меня.

— Хорошо, мам, — отозвался Джимми.

Слово «мам», которое он не произносил с детства, доконало Молли, и она с рыданиями выбежала в соседнюю комнату. Там на нее накинулась Нора, ведь Маони ничего не спускали друг другу.

— Перестань дурить, — насмешливо сказала она, — ты нее видишь, бедная мама уже все путает.

— Нет, не путает, — всхлипнула Молли. — Я видела ее, а ты нет. Она прекрасно понимала, что говорит. И Джимми тоже. Они ее родные дети, а чужие — мы.

В тот вечер, когда Кейт наконец обрела вечный покой и лежала в коричневом саване с четками в скре щенных руках, пришли соседи и сели вокруг нее при свечах. Все они задавали себе тот же вопрос, что и Молли: как случилось, что эта старая женщина сумела бережно подобрать тех, кого мир отшвырнул прочь, и окружить себя новой семьей, ставшей для нее ближе и дороже собственной. Но эту тайну Кейт унесла с собой.

(обратно)

КОРКЕРИ (Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой)

Мэй Макмагон — хорошенькая девушка — была единственной дочерью бухгалтера Джека Макмагона и его жены Маргарет. Они жили в Корке на улице Саммерхилл, круто поднимавшейся от нижней части города на вершину холма Монтинот. Жизнь Мэй ничем не отличалась от обычной жизни девушек из хороших семей: она брала уроки музыки и танцев и влюблялась в братьев своих школьных подруг. Только изредка приходил ей в голову вопрос, а для чего, собственно, живут люди, но каждый раз она забывала спросить об этом у отца, хотя он‑то, конечно, смог бы ей ответить. Ее отец знал все или почти все. Этот высокий, благообразный, застенчивый человек, казалось, с юных лет готовился к мученическому уделу и черпал силы в ирландском виски. Мать Мэй, маленькая миловидная женщина, обо всем имела собственное мнение, правда, мнения ее постоянно менялись, во всяком случае, хватало их ненадолго. Взгляды же отца Мэй были незыблемы, он не менял их никогда.

Как только Мэй подружилась с семейством Коркери, выяснилось, что и о них у отца давно припасено вполне определенное мнение. После смерти м — ра Коркери — мягкого неразговорчивого человека, имевшего небольшую юридическую контору и любившего, как помнила Мэй, одинокие прогулки для укрепления здоровья, — семья оказалась в очень стесненных обстоятельствах, но у вдовы были большие связи, и она сумела дать образование (в основном бесплатное) всем шестерым детям. Старший из сыновей, Тим, стал монахом — доминиканцем, следовавший за ним Джо тоже собирался посвятить себя церкви. Казалось, служение богу у этого семейства в крови: брат миссис Коркери был настоятелем, а ее сестра — матерью игуменьей в монастыре, который принадлежал очень замкнутому ордену и располагался за городом. Дети прозвали миссис Коркери «достопочтенной матушкой» и попрекали ее тем, что она стремится подражать своей сестре, но миссис Коркери только усмехалась и говорила, что, если все пойдут в священники да в монахини, скоро и в церковь ходить будет некому. Видимо, она вполне серьезно полагала, что только потребностью церкви в прихожанах можно оправдать физическое влечение между полами.

Познакомившись с Коркери, Мэй начала наконец понимать, для чего живут люди. Отца уже можно было не спрашивать. Да он и не сумел бы ответить. Ее отец и мать были милыми, но заурядными людьми. Все, что они делали и говорили, наводило скуку, все можно было предсказать заранее. Даже к мессе по воскресеньям они ходили только потому, что так поступали все. У Коркери же скучать не приходилось, а предсказать их поступки было вовсе невозможно. И хотя религия, казалось, занимала главное место в их жизни, излишним благочестием они не отличались. Миссис Коркери вечно бранилась со своим братом — настоятелем, отец Тим — с Джо, а сестры ссорились с братьями из‑за того, что те всегда норовят оказаться на первом плане; когда же братьев не было рядом, девушки воевали друг с другом. Старшая, Тесси, прозванная Исчадием ада, или просто Исчадием, водила компанию с молодым маклером и приносила домой уйму сальных анекдотов, которые со смаком пересказывала братьям, особенно отцу Тиму. Впрочем, делалось это с умыслом, так как все считали, что Тим склонен напускать на себя важность.

И вдруг, всем на удивление, Исчадие ушла в монастырь, где игуменьей была ее тетка. Мэй присутствовала на пострижении, и маленькая монастырская часовня до глубины души поразила ее сочетанием благообразия и бедности. Ей казалось, что в большом соборе с хором и гудящим органом церемония не была бы такой гнетущей, как в этой бывшей гостиной, где монахини, стоя на коленях у стен, подвывали, словно плакальщицы. Исчадие распростерли на ступенях алтаря и осыпали розами, как покойницу, а потом старая монахиня большими ножницами обрезала ее длинные черные волосы. Они упали с головы Тесси и остались лежать, тоже как мертвые. Мэй затаив дыхание взглянула на Джо, который стоял рядом на коленях. Он закрыл лицо руками, но по тому, как вздрагивали его плечи, она поняла, что он плачет. И она заплакала тоже.

Целую неделю Мэй не могла без ужаса вспомнить о пострижении и решила, что лучше держаться подальше от этого странного семейства. Но стоило ей провести неделю с родителями, как ее еще больше потянуло к Коркери.

— Ну что, Мэй, натерпелась страху? — спросила средняя сестра, Рози, ехидно улыбаясь. — Меня они напугали до смерти, мерзавцы! Нет уж, все эти de ргоfundis^[23] не для меня. Я‑то сама пойду лучше к обычным миссионерам.

Так Мэй узнала, что Рози тоже намерена посвятить себя богу. В том же году она постриглась в монахини, но не в родном городе, а в Риме, и, как небрежно сообщала домой, «время проводит что надо».

Да, удивительное это было семейство, и настоятель вел себя так же чудно, как все остальные. В следующее за постригом воскресенье, когда Мэй обедала у них, он вдруг схватил ее за плечо, будто хотел стащить с нее платье, и так криво усмехнулся, что любой здравомыслящий человек принял бы его за сексуального маньяка, а между тем Мэй знала, что днем и ночью он думает только об одном: как бы подложить свинью епископу, кеторый, по — видимому, был самым заклятым врагом церкви после Нерона. Епископ принадлежал к доминиканцам, и настоятель утверждал, что монаху место в монастыре.

— Это же бандит! — провозглашал он с таким недоуменным, скорбным видом, что тронул бы любого, только не членов своего семейства, — Да будет тебе, Мик, — безмятежно говорила миссис Коркери. Она давно привыкла к его нападкам на епископа.

— Прости, пожалуйста, Джозефина, — по всей фор ме приносил извинения настоятель, но они не становились от этого убедительнее, — зтот человек настоящий бандит. И более того, бандит чудовищный. Я не осуждаю ни тебя, Тим, ни твой орден, — продолжал он, глядя на племянника поверх очков, — но монахам нечего вмешиваться в дела церковные. Пусть себе твердят свои молитвы, вот мое мнение.

— Интересно, каким бы стал мир без монахов, — заметил Джо.

Джо и сам собирался стать священником, а не монахом, но ему не хотелось, чтобы его напористому дядюшке победа досталась слишком легкой ценой.

— Их влияние на церковь всегда было пагубным! — гремел настоятель, доставая портсигар. — Всегда или почти всегда! А этот человек воображает, будто знает все на свете.

— Может, так оно и есть, — сказал Джо.

— Может быть! — отвечал настоятель, который, как старый бык на арене, не спускал ни одного укола. — Но мало того! Он всюду сует нос и при этом играет на публику, да еще норовит наделать побольше шуму. «Мне не нравится макет этой церкви», «Уберите эту статую», «Эта картина неблагопристойна». Полагаю, Джо, даже ты не так самоуверен. Видит бог, Джозефина, предложи ему кто‑нибудь проверять покрой панталон у школьниц, он и за это возьмется.

А когда все покатились со смеху, настоятель вскинул голову и сурово сказал:

— Я не шучу.

Младший брат, Питер, никогда не вмешивался в семейные споры о епископе, монашеских орденах или о будущем церкви. Он был вне этой игры. Питер набирался опыта в отцовской фирме, и с годами ему предстояло стать ее владельцем или совладельцем. В ирландских семьях кому‑то из братьев всегда приходится взваливать на свои плечи заботу о доме. По чистой случайности у Коркери такая доля выпала Питеру — младшему сыну. Он был любимцем матери, и это решило дело. Даже в ту пору, когда Питер не задумывался над будущим, поскольку думать еще не умел, он все-таки сознавал, что ему нельзя ничем увлекаться слишком серьезно, ведь матери на старости лет надо на кого-нибудь опереться. Если он и женится, его жена должна прийтись матери по нраву. Из всех детей Коркери Питер был самый невзрачный, но, несмотря на свою обезьянью физиономию, казался, пожалуй, столь же привлекательным, как похожий на киногероя отец Тим или пылкий и мужественный аскет Джо. Выпирающие скулы Питера поросли жидкими пучками волос, он был нетороплив, наблюдателен, добродушен и склонен к ленивой язвительности, которая часто производила не меньшее впечатление, чем бурные вспышки гнева старших братьев и сестер.

Мэй видела, какая роль ему отведена, и гадала, не сможет ли она прийтись по душе миссис Коркери.

После Рози настал черед Джо — он принял сан через год, а потом и Шейла поступила как положено, во всяком случае с точки зрения семейства Коркери, — пошла в монастырь, тот же самый, что и Тесси.

Коркери были поразительной семьей, и Мэй никак не могла понять, чем они ее так привлекают. С одной стороны, конечно, — и это она скорее чувствовала, чем понимала, — ее тянуло к ним, как всякого единственного ребенка тянет к большой семье, — там всегда есть с кем поиграть. Но с другой стороны, семейство Коркери было чем‑то сродни актерским семьям — соприкасаясь с ними, начинаешь ощущать, что и тебе передается богатство их воображения. В каком‑то смысле Коркери всегда чувствовали себя на сцене.

Мэй сознавала, что и Питером она увлеклась лишь оттого, что влюблена во всю семью и жаждет стать ее членом. Вот почему, когда братья и сестры Коркери поддразнивали ее Питером, ей казалось, будто они тоже понимают это и готовы считать ее своей. Но она ясно видела, что у нее вряд ли есть надежда выйти когда‑нибудь за Питера, поскольку тот ею не интересовался. Когда можно было прогуляться с ней, он предпочитал гулять со своим приятелем Миком Макдональдом, и, если они вдвоем возвращались домой и заставали там Мэй, Питер обходился с ней, как с приятной, но малознакомой гостьей. Он всегда был вежлив, всегда почтителен, не то что Тим или Джо, которые не делали разницы между Мэй и своими сестрами — могли шлепнуть или отпихнуть ее, как им в голову взбредет.

Мэй была девушка серьезная, она читала книги по современной психологии и понимала, что в мужья Пи тер не годится по тем же причинам, по каким не может посвятить себя церкви. Просто удивительно, до чего точно пишут об этом в книгах. Мать была кумиром Питера, и он ухаживал за ней так, как никогда не ухаживал за Мэй. Совершенно ясно, что ни одной женщине не удастся вытеснить мать из его сердца. Следовало признать (а Мэй относилась ко всему с крайней серьезностью и старалась называть вещи своими именами), что Питер типичный гомосексуалист, вернее, как пояснялось в книгах, «гомосексуалист непроявленный».

Но других молодых людей влекло к ней, и ее обижала неизменная учтивость Питера. Правда, когда Мэй тянуло пофилософствовать, она говорила себе, что, вероятно, он ничего не может с собой поделать, во всем виновата природа, вот почему он и не способен скрыть свое мальчишеское преклонение перед Миком Макдональдом. Тем не менее Мэй находила, что природа поступает довольно несправедливо, не оставляя ей никакого интереса в жизни, ведь ей нравится только один молодой человек, да и тот педик. Так прошло года два, и мысли Мэй все чаще обращались к уединенному монастырю, где тихо и спокойно жили Шейла и Тесси, проводя дни в молитвах и размышлениях. Время от времени она туманно намекала, что тоже подумывает, не стать ли ей монахиней, но каждый раз это приводило к ссоре с отцом.

— Не будь дурой! — резко обрывал он дочь и вставал, чтобы налить себе еще виски.

Мэй знала, что он вовсе не против таких разговоров, ведь они дают ему лишний повод выпить.

— Ну, ну, Джек, как ты выражаешься! — огорченно говорила мать.

— А как прикажешь выражаться? Ты полюбуйся на нее. Взрослая девица и ни одного поклонника!

— Ну что поделаешь, если ей никто не нравится?

— Да уж кто‑нибудь понравился бы, веди она себя нормально, — мрачно говорил отец. — Как, по — твоему, чего хочет молодой человек от девушки? Читать с ней молитвы? Она просто сама на себя не похожа с тех пор, как сдружилась с этим семейством, как их там?

— Коркери, — подсказывала миссис Макмагон, не улавливая, что ее бедняга муж намеренно не желает запоминать их фамилию, — больше ему не на чем отыграться.

— Ну все равно, как бы их там ни звали, они сделали из нее круглую дуру. И не удивительно. Сами никогда умом не блистали, поделиться им нечем!

— Уймись, Джек, ты ведь не можешь отрицать, что они неплохо устроены!

— Устроены! — презрительно фыркал он. — Но где? В церкви! Все до одного, кроме этого парнишки клерка, — у того, видно, и вовсе с мозгами плохо, даже для церкви не хватает. Отдали бы уж его в какой‑нибудь нищенствующий орден.

— Но что ни говори, а дядя у них настоятель.

— Нечего сказать, настоятель! — ворчал Джек Макмагон. — Я из‑за этого настоятеля полуденную мессу не высидел, сил не было слушать, какую он порет чушь. Да он слова сказать толком не может, не то что читать проповедь. «Вам голову задуривают», — передразнил он возмущенно. — Будь у нас стоящий епископ, не такой, как наш, он бы заставил этого болтуна выражаться как подобает, хотя бы с кафедры.

— Но он же нарочно так говорит, Джек, чтобы прихожанам было понятнее.

— Прихожане и так понимают, чего он стоит, можешь не сомневаться. И он сам, и этот его цилиндр, и надутый вид! Обыкновенный пошляк, больше ничего, и все у них в семье пошляки, кого ни возьми — и с отцовской стороны, и с материнской. Если твоя дочка хочет в монастырь, договаривайся с ними сама. Но смотри, чтобы ни гроша моих денег не угодило в их карман, я этого не потерплю.

Мэй огорчало, что отец расстраивается, но она не принимала близко к сердцу его ненависть к Коркери. Ей было ясно, что он просто очень любит ее и боится остаться один под старость. Он баловал ее до тех пор, пока она, повзрослев, не начала ему перечить, и Мэй догадывалась, что теперь он мечтает о внуках, которых сможет баловать еще больше, ведь до того времени, когда они научатся перечить, ему не дожить. Но эта сторона жизни перестала ее интересовать и, как она сама понимала, виноваты тут были Коркери.

Мэй долго беседовала о своем замысле с матерью Агатой — сестрой миссис Коркери, и решимость ее укрепилась. Мать Агата ничем не напоминала свою сестру — шумную и веселую. Игуменья была бледная, сухая, невозмутимая; девушка попроще могла бы не заметить едва уловимую иронию, звучавшую в ее словах. Но Мэй заметила и поняла: к ней присматриваются.

Они с матерью покупали все необходимое для пострижения, но старательно следили, чтобы счета и пакеты не попадались на глаза отцу. Ни пьяный, ни трезвый, он не желал обсуждать этот вопрос.

— Пусть бедняга пока не расстраивается, — рассудительно говорила мать Мэй.

Он много пил и, когда был пьян, то и дело придирался к матери по всяким пустякам. С Мэй он не только не ссорился, но избегал даже споров, и ей пришло в голову, что он подготавливает себя к тому времени, когда ее не будет рядом и поспорить с ней будет невозможно. В день пострижения он капли в рот не брал, что очень порадовало Мэй, и держался с ледяной вежливостью, но когда позже Мэй, вся в белом, освещенная солнцем, появилась за решеткой, разделявшей приемную, и различила в полумраке отца — в лице его не было ни кровинки; внезапно он круто повернулся и, ни слова ни говоря, вышел. Только тогда чувство вины по — настоящему заговорило в ней, и она представила себе, какая безрадостная старость его ожидает. Ведь он так любит детей, тех, что еще не умеют перечить, и ему не надоедает объяснять им географию и арифметику, рассказывать про солнце и луну. А как поступила с отцом она? Пошла наперекор, лишила его всех надежд на будущее.

И все Hie в замкнутой монастырской жизни было что‑то умиротворяющее. Орден был создан давным — давно, и основали его люди, которые куда лучше Мэй разбирались в пагубном влиянии внешнего мира. Поначалу ее охватил страх, что она не сможет вынести эту жизнь, но страх постепенно проходил и наконец совсем утих. Чередой сменявшие друг друга службы, дела и молитвы о спасении души были как раз тем, в чем она нуждалась, и мало — помалу Мэй освобождалась от всего, что связывало ее с прежней жизнью, — даже от такого естественного чувства, как беспокойство за родителей, которых поджидала одинокая старость. Монас тырь был беден, и не только потому, что того требовал устав. Все здесь было скудно, опрятно, приветливо, и Мэй полюбила переделанную из бывшей гостиной часовню, где она, стоя на коленях на отведенном ей месте, молилась в темные зимние утра — дома в это время она бы еще нежилась в постели. Ей нравилось ощущать грубую ткань одежды и чувствовать холодный пол сквозь сандалии, хотя больше всего ее радовало, что Тесси и Шейла были рядом.

Когда Мэй читала жития святых, ей иногда становилось жаль, что прошли те героические времена, и она втайне придумывала себе маленькие епитимьи, чтобы проверить, хватит ли у нее силы переносить лишения. Однако, проведя в монастыре почти год, она заметила, что после этих «испытаний» на нее нападает глубокая хандра. И, хотя Мэй была умна, она не стала додумываться, отчего это. Она просто лежала ночью без сна и размышляла о том, что монахини, среди которых она живет — даже Тесси и Шейла, — не годятся в святые и мученицы: религия для них примерно то же, что брак для других женщин, а монастырский устав они соблюдают потому же, почему ее отец по воскресеньям ходит к мессе. О них нельзя было сказать ничего плохого, и, наверно, доведись им выйти замуж, их мужья считали бы себя счастливцами, но в то же время все ее товарки как будто так и не стали взрослыми. Это было очень странно и лишало Мэй покоя. То, чего она боялась раньше, еще не поступив в монастырь, — одиночества, аскетизма, безжалостной дисциплины, — теперь представлялось ей маловажным и безобидным. Теперь она с ужасом поняла, что величие церкви давно в прошлом и что они здесь — кучка самых заурядных женщин, играющих в самоотречение и спасение души!

— Но, милая моя, — сказала мать Агата, когда Мэй выплакала у нее на груди свои сомнения, — разумеется, мы просто дети. И конечно, мы только играем. А как еще приучить ребенка к послушанию и дисциплине?

И когда Мэй стала говорить ей о том, каким был орден в прежние времена, в голосе матери игуменьи зазвучали насмешливые нотки, как будто она слышала все это уже не раз.

— Понимаю, сестра, понимаю, — кивнула она, — поверьте мне, я знаю, что прежде порядки в ордене были куда строже. Но не забывайте, он был создан в краях, где климат не такой суровый, как у нас, и у сестер было меньше риска умереть от двусторонней пневмонии. Я беседовала с половиной водопроводчиков в городе, но, по — видимому, никто из них не смыслит в центральном отоплении… Все относительно, дитя мое. Я уверена, мы в наших удобных сандалиях терпим ничуть не меньше, а иногда и больше, чем босые сестры в прежние времена. Однако мы находимся здесь не только ради самоистязаний, как ни приятно это занятие.

Каждое слово матери Агаты казалось ясным и разумным, пока Мэй слушала, и она чувствовала себя неблагодарной истеричкой, но, как только беседа закончилась и слезы Мэй высохли, она поймала себя на мысли о том, что мать Агата тоже самая заурядная женщина, холодная и язвительная, и что она тоже только играет роль монахини. Мэй была чужой в мире плохих актеров и актрис, а той католической церкви, в которую она верила и которой поклонялась, больше не существовало.

Через несколько дней ее отправили в частную лечебницу.

— Вам надо немного отдохнуть, сестра, — сказала мать Агата. — Это очень приятное место, вы встретите там других верующих, которым тоже нужен отдых.

Затем наступила бесконечная и какая‑то вневременная пора смятения и непрестанных слез, когда привычная для Мэй жизнь вдруг оказалась перевернутой, когда в комнату к ней то и дело врывались незнакомые мужчины, осматривали ее, задавали вопросы, которых она не понимала, о чем‑то с ней говорили, и Мэй становилось ясно, что они тоже не понимают ее. Никто, казалось, не сознавал, что, кроме нее, нет больше верующих католиков на свете, никто не хотел понять, о чем она плачет. А самое главное, никто не слышал, что в голове у нее неустанно играет одна и та же пластинка, которая замолкает, только когда Мэй делают укол.

Как‑то весенним днем Мэй возвращалась с прогулки из сада, и ее провожала молоденькая сиделка. Далеко впереди, в конце длинного белого коридора, Мэй заме тила стоявшего к ней спиной старика и вспомнила, что до этого много раз видела его лицо, мрачное, длинное, насмешливое, но не обращала на него внимания. Мэй поняла, что, должно быть, раньше запомнила, как он выглядит, потому что сейчас она видела только его спину. И вдруг слова: «Кто этот странный старик?» — вырвались наперекор играющей у нее в голове пластинке, и она поразилась им не меньше, чем молодая сиделка.

— Этот? — улыбнулась сиделка. — Да разве вы его не знаете? Он здесь давным — давно.

— Почему?

— Он не считает себя священником, а сам как раз священник и есть, вот в чем беда.

— Подумайте, как странно!

— Да? — улыбнулась сиделка, прикусив нижнюю губу. — Чего не бывает! Хотя верно, о таком забыть вроде трудно. Но вообще‑то он славный, — добавила она уже серьезно, будто спохватилась, что осуждает старика.

Когда они пришли в комнату Мэй, сиделка снова как‑то виновато улыбнулась, и Мэй увидела, что она на редкость хорошенькая, а зубы у нее мелкие и блестящие.

— Вы‑то вот точно поправляетесь, — сказала сиделка.

— Правда? — вяло спросила Мэй, — она знала, что нисколько не поправляется. — Почему вы так думаете?

— Начинаете все примечать, — пожала плечами сиделка, и Мэй растерялась: она не представляла себе, как сможет вернуться в монастырь и встретиться с монахинями, если и правда поправится. Она была уверена, что все они начнут смеяться над ней. Однако скоро она перестала беспокоиться об этом и погрузилась в печальные размышления о старом священнике, позабывшем, что он священник, и, когда на следующий день к ней пришел отец, она сказала возбужденно:

— Подумай, папочка, здесь есть один священник, который забыл, что он священник! Как странно, правда?

Она не слышала, каким тоном это сказала, не понимала, как разумно прозвучали ее слова, и удивилась, когда отец вдруг отвернулся и машинально стал нащупывать сигареты в кармане пиджака.

— Что ж, вот и тебе пора забыть, что ты монахиня, — сказал он нетвердым голосом, — мать уже убрала твою комнату, ждет, когда ты вернешься домой.

— Да что ты, папочка, я должна вернуться в монастырь!

— И не думай! С монастырем покончено, выкинь его из головы. Я уже все уладил с игуменьей. Это была ошибка с самого начала. Вернешься отсюда прямо домой, к нам с матерью.

Тут Мэй почувствовала, что дело и впрямь идет на поправку, и ей захотелось уйти с отцом сейчас же — не возвращаться наверх за тяжелую железную дверь, где всегда дежурит служитель. Она понимала, что вернуться домой — значит признать себя побежденной, униженной, всеми презираемой, но даже это ее больше не смущало. Ей просто хотелось начать жизнь сначала, с той минуты, когда все пошло вкривь и вкось из-за ее знакомства с Коркери.

Отец отвез Мэй домой и ходил победителем, будто вырвал ее из пасти дракона. Возвращаясь по вечерам с работы, он подсаживался к ней, прихлебывал виски и вел тихие неторопливые разговоры. Мэй чувствовала, как ему хочется внушить себе, что она обрела уверенность и душевный покой. В общем, так оно и было, но временами ее одолевало страстное желание снова оказаться в больнице, и она просила мать отвезти ее туда.

— Нет, нет, не могу, — отвечала та с обычной своей решительностью, — бедняга отец вконец расстроится.

Тогда Мэй завела об этом разговор со своим врачом — молодым человеком, тощим и довольно болезненным на вид, который, казалось, тоже держится на одних нервах, но он с ней не согласился.

— Ну а как мне быть, доктор, когда на меня это находит? — спросила она плаксиво.

— Пойти куда‑нибудь и как следует поддать, — с готовностью ответил он.

— Пойти и что? — растерянно переспросила Мэй.

— Поддать, — повторил он без смущенья, — накачаться, надраться, напиться. И не в одиночку, конечно. Вам необходимо обзавестись молодым человеком.

— Ой, только не это, доктор, — возразила она, и голос ее почему‑то прозвучал точь — в-точь как у матери Агаты, хотя она вовсе этого не хотела.

— И, кроме того, вам надо работать, — продолжал он безжалостно. — Черт возьми, вы совершенно здоровы, просто вообразили себя неудачницей. Это, конечно, ерунда. Такими мыслями вы натрудили себе мозг. А если будете вот так сиднем сидеть и глядеть, как идет дождь, станет еще хуже, и вы не поправитесь никогда. Веселитесь, влюбляйтесь, работайте без отдыха, тогда вам некогда будет ковырять свои болячки, и они заживут сами по себе.

Мэй очень старалась поправиться, но, видимо, это было не так просто, как казалось доктору. Отец устроил ее в контору своего приятеля, и она, как завороженная, слушала там болтовню других секретарш. Однажды с двумя из них она даже провела вечер, и они поделились с ней своими жалкими любовными тайнами. Мэй стало ясно, что если для окончательного выздоровления надо научиться рассуждать о молодых людях так, как они, то ее случай безнадежен. Потом она напилась и принялась рассказывать им, что уже много лет влюблена в гомосексуалиста, и, чем дальше рассказывала, тем страшнее и безысходнее казалась ей эта история, пока в конце концов она сама не разрыдалась над ней. Когда Мэй вернулась домой, она долго плакала от того, что все наврала и предала единственных людей, которые для нее что‑то значили.

Ее отец выдерживал характер и старательно обходил молчанием семейство Коркери, монастырь и лечебницу. Мэй знала, каких усилий ему это стоило, ведь он ненавидел Коркери сильнее прежнего, считая их виновниками ее бед. Но даже отец не смог не отозваться на последние события в семейной хронике Коркери. Выяснилось, что миссис Коркери сама собирается стать монахиней. Она охотно объясняла всем, что исполнила свой долг по отношению к семье, что дети теперь хорошо устроены и она может наконец сделать то, к чему всегда стремилась. Она заявила о своем намерении настоятелю, который тут же обрушил на ее голову проклятия. Он сказал, что семья не перенесет такого позора, она же ответила, что его пугает вовсе не позор, а угроза потерять единственное место, где его прилично кормят. Будь он настоящим мужчиной, продолжала она, он давно бы прогнал свою экономку, которая не умеет готовить, ужасная неряха да еще помыкает им, как мальчишкой. Настоятель сказал, что миссис Коркери придется получить письменное разрешение от каждого из ее детей в отдельности, но она холодно ответила, что за этим дело не станет.

Отец Мэй не хотел злорадствовать, но не удержался и заметил, что, как он всегда и говорил, у этих Коркери винтика не хватает.

— А по — моему, ничего такого уж странного в ее решении нет, — упрямо сказала Мэй.

— Чтобы мать шестерых детей, да еще в таком возрасте, шла в монастырь! — воскликнул отец, даже не давая себе труда рассердиться на дочь. — Настоятель и тот понимает, что это безумие!

— Это и правда немножко чересчур, — проговорила, нахмурив брови, мать, но Мэй понимала, что на самом деле та думает о другом.

Мэй казалось, что миссис Коркери будет очень хорошей монахиней, хотя бы из желания досадить своему брату и матери игуменье. Но была всему этому и другая причина: миссис Коркери еще в детстве мечтала стать монахиней, но из‑за положения дел в семье не смогла поступить в монастырь и вместо этого стала примерной женой и матерью. Тридцать лет провозилась она с хозяйством, едва сводя концы с концами. И теперь, когда дети выросли и перестали в ней нуждаться, она могла исполнить свой давний замысел. Ничего взбалмошного в ее решении не было, с горечью думала Мэй. Это она, Мэй, оказалась взбалмошной.

Она снова погрузилась в беспросветное уныние, и на душе у нее становилось еще тяжелей от слухов, которые передавали ей ничего не подозревающие соседи. Миссис Коркери вооружилась шестью вольными от своих детей, сама вручила их епископу, и тот, не раздумывая, принял ее сторону.

— Назло мне! — мрачно провозгласил настоятель. — Просто назло! И все потому, что я не поддержал его безумную затею уподобить нынешний город средневековому монастырю.

В день пострижения миссис Коркери Мэй не выходила из дому. Шел дождь, и она сидела в гостиной у окна, вглядываясь поверх городских крыш в чуть видные вдалеке горы. Минуту за минутой она переживала этот день вместе с миссис Коркери — последний день, проведенный старой женщиной в привычном мире перед тем, как покинуть его и принять на свои плечи ношу, которая для самой Мэй оказалась непосильной. Она видела Есе так ясно, будто снова оказалась в скромной и приветливой маленькой часовне, видела, как миссис Коркери ложится на ступени алтаря, как ее, будто покойницу, осыпают розами и как старуха монахиня обрезает редкие пряди ее седых волос. Все это вставало перед ней с такой невыносимой отчетливостью, что она то и дело разражалась слезами, всхлипывая, как ребенок.

Прошло несколько недель, и как‑то дождливым вечером, когда Мэй вышла из конторы, она увидела на другой стороне улицы Питера Коркери. Повинуясь первому побуждению, она опустила голову и сделала вид, что не замечает его. У нее оборвалось сердце, когда, перейдя улицу, он'направился к ней.

— Вы совсем нас забыли, Мэй! — сказал он, Еесело улыбаясь.

— У нас было столько работы последнее время, Питер, — пояснила она с напускным оживлением.

— А Джо только вчера вспоминал про вас. Вы знаете, Джо теперь в семинарии.

— Да? Что он там делает?

— Преподает. Он считает, что по сравнению с тем, как было в горах, здесь просто отдых. И конечно, вы знаете насчет мамы?

Вот оно!

— Да, я слышала. Вы, наверное, рады за нее?

— Я‑то не очень, — ответил он, и губы его покривились. — Ужаснее дня в моей жизни не было. Когда ей начали обрезать волосы…

— Можете мне не напоминать.

— Знаете, Мэй, я опозорился. Я выбежал из часовни. А за мной погнались две монахини, они решили, что нужно показать мне уборную. Почему это монахини воображают, что мужчинам вечно надо в уборную?

— Откуда мне знать? Из меня монахини не вышло.

— Не все так считают, — сказал он мягко, но это еще больше задело ее.

— Ну а теперь, наверно, очередь за вами?

— В каком смысле?

— Я думала, вы тоже мечтаете о церкви.

— Не знаю, — произнес он неуверенно, — я никогда об этом серьезно не думал. Пожалуй, в известной мере это зависит от вас.

— При чем тут я? — спросила она тоном светской дамы, но сердце ее вдруг заколотилось.

— Скажите только, согласны ли вы выйти за меня замуж? Теперь я один во всем доме, а хозяйство ведет миссис Маэр. Помните миссис Маэр?

— И вы, верно, полагаете, что вам дешевле обойдется, если я ее заменю? — спросила Мэй, и вдруг гнев, досада и разочарование, копившиеся в ее душе эти годы, вырвались наружу. Она внезапно поняла, что только из‑за него пошла в монахини, из‑за него ее заперли в лечебницу, из‑за него жизнь у нее серая и однообразная, как у калеки. — Вам не кажется, что вы избрали довольно странный способ делать предложение? Если только это действительно предложение.

— Почем мне знать, как их делают? Что, по — вашему, я делаю предложения всем девушкам подряд?

— Да нет, вряд ли, иначе вас научили бы, как себя вести. Вам даже в голову не пришло сказать, любите ли вы меня! Вы меня любите? — чуть ли не закричала она.

— Ну конечно, разумеется, люблю, — ответил он в растерянности. — С чего бы иначе я стал вас просить выйти за меня? Но все равно…

— Все равно, все равно! Без оговорок вы не можете! — И тут с языка у нее начали срываться такие слова, от которых несколько месяцев назад она содрогнулась бы, и, прежде чем броситься под дождем домой, уже не сдерживая слезы, она прокричала: — Пошел ты к черту, Питер Коркери! Ко всем чертям! Из‑за тебя я загубила свою жизнь, а ты только и знаешь, что твердить «Все равно!». Отправляйся лучше к своим поганым педикам, повторяй это им!

Домой она прибежала в истерике. Отец ее поступил так, как и следовало ожидать. Он знал, что рожден для мук, и не удивился еще одному испытанию — ведь он всю жизнь себя к этому готовил. Он встал и налил себе виски.

— Ну вот что я скажу тебе, дочка, — произнес он тихо, но твердо. — Пока я жив, ноги этого человека здесь не будет, — Глупости, Джек Макмагон! — в бешенстве воскликнула его жена и тоже налила себе виски, что она делала ка глазах у собственного мужа лишь в тех случаях, когда собиралась выплеснуть стакан ему в лицо. — Ты уж вовсе ничего не соображаешь. Неужели тебе до сих пор не ясно, что мать Питера только за тем и пошла в монастырь, чтобы развязать сыну руки?

— Что ты, мама! — ахнула Мэй и от удивления перестала рыдать.

— А разве я не права? — спросила мать и выпрямилась во весь рост.

— Права, конечно, права, — ответила Мэй, снова заливаясь слезами. — Просто я такая дура, что мне это и в голову не приходило. Конечно! Она сделала это ради меня.

— И ради своего сына, — добавила миссис Макмагон. — Если он хоть немножко похож на свою мать, я буду гордиться таким зятем.

Она бросила взгляд на мужа и увидела, что добилась нужного впечатления и может спокойно наслаждаться своим виски.

— Конечно, кое с чем у нас будут сложности, — продолжала она миролюбиво. — Не можем же мы объявить в газете: «М — р Питер Коркери — сын сестры Розины, монахини ордена Цветка», так, кажется, зовут теперь бедную женщину? Пожалуй, нам вообще придется обойтись без объявления в газетах. Ну что ж, я всегда говорю, нет худа без добра. У скромной свадьбы свои преимущества… Надеюсь, ты вела себя с ним ласково, Мэй? — спросила она.

Только тут Мэй вспомнила, что вела себя с Питером совсем не ласково, да еще наговорила таких слов, которые ужаснули бы ее мать. Впрочем, это не имело значения. Они с Питером добрались вместе до цели, да еще такими удивительными путями.

(обратно) (обратно)

Мэри Лэвин

СЧАСТЛИВАЯ ПАРА (Перевод А. Ставиской)

Танцующих было море, но его она заметила сразу. Рывком притягивая и отпуская партнершу, он дергался, но не тонул — голова его все время торчала на поверхности. Его не захлестнуло и в финальном па, когда подолы платьев слились в сплошную пену, бело — розовую, как шиповник. Не засосало даже тогда, когда прожекторы высветили поток хлынувших вверх пылинок, в котором скрипачи, будто в последние минуты перед катастрофой, отчаянным движением вскинули скрипки. Она, конечно, видела его и раньше. И знала, как зовут: Эндрю Гилл, новый староста студенческого юридического общества, этот пост автоматически делал его распорядителем бала. Он был высок, и все сразу видели висевшую у него через плечо ленту с эмблемой старосты. Обязательно ли ему носить остальные регалии, подумала она. Может, он и вправду тщеславен, как утверждали ее товарищи — студенты — первокурсники с юридического факультета. Сама‑то она была уверена, что он надел их, чтобы придать торжественность балу.

Он, безусловно, с полной серьезностью относился к своим обязанностям распорядителя — беседовал с гостями, как любезный хозяин танцевального вечера в частном доме. Казалось, он твердо решил сделать все, чтобы бал удался. Однако она видела, что ему это не доставляет удовольствия. И девушку он с собой не привел, и компании у него не было, и танцевал он только по долгу службы. Она все время следила за ним. А нет ли высокомерия в его уверенности, что все вокруг получают удовольствие от того, к чему сам он явно равно душен? Ей ведь это тоже, в общем, ни к чему. С гораздо большей охотой она сидела бы и занималась в Национальной библиотеке. Когда вечер окончился, она снова увидела его, теперь уже в вестибюле, и по тому, как он поднял воротник пальто, угадала желание не столько укрыться от непогоды, сколько отгородиться от окружающих, и тоже подняла воротник. Ведь и она испытывала такое же чувство. И едва удержалась, чтобы не улыбнуться ему. Это было бы совсем нелепо — никогда в жизни он не обратит на нее внимания.

Но когда на следующий вечер он вошел в читальный зал и, сев на единственное свободное место — как раз рядом с ней, — начал раскладывать свои записи, в его глазах промелькнула какая‑то слабая искорка — словно он узнал ее. Она тоже сделала вид, будто что-то смутно припоминает. И тут случилось невероятное — он улыбнулся ей и спросил:

— Ну, как вам понравился вчерашний вечер?

— Очень, — ответила она с жаром, вспомнив его старания устроить все как можно лучше. Но тут же устыдилась своего лицемерия. — Но вообще я не люблю таких развлечений, — добавила она.

Он удивился.

— А мне казалось, все девушки с ума сходят по танцам. — Ему принесли книги, но, прежде чем раскрыть их, он снова взглянул на нее. — Где я мог вас видеть? — спросил он.

— Очевидно, на вечере.

— Нет, где‑то еще, — сухо сказал он. Затем погрузился в чтение и больше за весь вечер ни разу не заговорил с ней, не взглянул на нее. Только когда в десять часов прозвенел звонок, снова повернулся к ней.

— Вспомнил, где я вас видел: на Лисон — стрит. — Он был явно доволен тем, что наконец все встало на свои места.

— Вполне возможно. Вы, кажется, тоже там живете?

Она никак не ожидала, что ее вопрос вызовет у него такое раздражение.

— Нет, я живу в Килдере, — отрезал он и, собрав книги, вышел из зала.

«Вот и конец», — подумала она. Но ошиблась. Он ждал ее на лестнице и, как только она вышла, тотчас же возобновил прерванный разговор, будто продолжая обсуждать чрезвычайно важную проблему.

— Мне приходится проводить в Дублине пять дней в неделю, с понедельника по пятницу, но это совсем не то же самое, что жить здесь постоянно. Я просто не вынес бы этого. Ненавижу Дублин!

У нее перехватило дыхание от неожиданной страстной горечи его слов.

— Но ведь он такой красивый! — возразила она.

Они дошли до двери — в вечернем воздухе видневшиеся между каменных колонн небо, облака и деревья казались до того независимыми и свободными, что защемило сердце от их предательской красоты.

— А я люблю Дублин, — повторила она с жаром, сознавая, что сейчас хрустнет, как сучок, их едва завязавшееся знакомство. И, смутившись, добавила: — Ну что ж, всего хорошего.

Погрустнев, она вышла из ворот на улицу.

Но на следующий день они неожиданно столкнулись на Лисон — стрит. Онприподнял шляпу. Глядя на его неторопливую походку, трудно было поверить, что хорошая погода и солнце не доставляют ему радости.

— Добрый день, — сказал он сдержанно.

— Какая дивная погода! — ответила она.

— Да, сегодня не душно, — согласился он. Однако, бросив взгляд на уходящую вдаль улицу, сразу насупился.

Одна сторона улицы уже погрузилась в тень, но другая все еще была залита солнцем — его лучи били по оштукатуренным откосам окон и крашеным подоконникам, и те отражали их свет, добросовестно, но тускло, — так бегущая по клавишам рука пытается передать совершенство музыки, положенной на ноты.

Вид у него был мрачный.

— Вы, наверное, считаете эти старые дома чудом красоты. А по мне, они уродливы — пора их на слом.

Он был настроен воинственно, но все же ей было лестно, что он помнит их короткий разговор накануне.

— Не понимаю, как можно называть их уродливыми, — сказала она.

— Постойте, о чем мы говорим? О том, что снаружи, или о том, что внутри? Я‑то все время имею в виду только то, что внутри. Знаете, часто я стою у собст венной двери с ключом в руках и страшусь открыть ее и очутиться среди этого убожества и мрака. Один запах чего стоит!

— Запах? Это, наверное, от сырости. Там что, нет каминов?

Судя по его лицу, он не склонен был думать, что дело в сырости.

— Разве вы не знаете, какие камины в этих домах? Забиты золой по самую трубу, и стоит поворошить угли, как они тут же гаснут. Как‑то утром я бросил в камин апельсиновую кожуру, а когда вернулся вечером, она лежала там, целая и невредимая.

— Но при чем тут дом? — возразила она.

Он не слушал ее.

— Когда я учился на первом курсе, у меня была берлога на Фицвильям — стрит. Там на перилах по всей лестнице были вырезаны буквы — знаете, как вырезают на деревьях. Но вот однажды сняли штору с лестничного окна, и я увидел, что вырезаны они не на самих перилах, а на толстом слое жира и грязи.

Она невольно рассмеялась, но тут же снова запротестовала.

— Но при чем же тут дом? Вы несправедливы. И кроме того, с домами не так, как с людьми, — с возрастом они вовсе не обязательно становятся уродливыми. Я знаю один старый дом за городом, в Лонгвуде…

Она замолчала, неожиданно увидев прямо перед собой, в земляном круге, вырезанном в асфальте, молодой платан; его потемневшие от копоти ветки были, как дождинками, усеяны зелеными почками.

— Смотрите, какое дерево! — воскликнула она. — А вы говорите Килдер! Разве там есть что‑нибудь похожее? А вы слышали, как поют дублинские птицы?

— Слышу иногда голодных воробьев где‑то на задворках моего дома.

— Ну, это деревенские жители — им лучше бы не улетать с насиженных мест. Нет, я имею в виду настоящих городских птиц, которые живут в плюще на стенах домов. Слышите?! — спросила она взволнованно, когда совсем рядом с ними птичка начала выводить свои предвечерние трели.

— Где она? — спросил он, всматриваясь в пожухлый серый плющ на кирпичной стене. Но тонкая пау тина плюща не шелохнулась, — казалось, поют сами кирпичи.

— Вот здесь я и живу, — остановившись, она положила руку на железные перила лестницы.

— Значит, в том самом доме, где живет птица, — сказал он галантно, но она заметила, каким неприязненным, критическим взглядом он окинул дом.

— Надеюсь, встретимся как‑нибудь в библиотеке, — добавил он неопределенно.

— Надеюсь, — отозвалась она так же неопределенно и обрадовалась, что ответ ее был заглушен тоненьким, но чистым, как ручеек, голоском, доносившимся из плюща.

Прошло больше недели, прежде чем они встретились в библиотеке. Когда он вошел, она уже сидела за столом. Заметив ее, он направился прямо к ней.

— Наверное, было очень невежливо с моей стороны говорить так про улицу, на которой вы живете. — Вид у него был огорченный.

— Я не обиделась.

— Правда? Я рад, — сказал он очень серьезно. — Понимаете, во мне сидит что‑то такое, что заставляет меня люто ненавидеть город, а стоит сойти с автобуса на проселочной дороге — и я уже совсем другой человек.

— Хорошо, что у вас есть возможность уезжать, — сказала она. На этот раз он вызывал больше сочувствия.

— Еще бы! Не знаю, что бы я делал, если б вдруг оказалось, что мне нельзя туда ездить. — В его голосе звучало настоящее отчаяние.

— А разве вам что‑нибудь может помешать?

— Да нет пока, — проговорил он с расстановкой и вдруг выпалил: — Просто для меня там все переменилось с тех пор, как умерла мама. — Какой‑то пожилой человек за столом впереди обернулся и недовольно посмотрел на них. — Мы мешаем. Потом договорим, — сказал он. — Может, когда библиотека закроется, пройдемся немного пешком?

— Если хотите, — тихо ответила она, не совсем понимая, можно ли это считать приглашением.

— Тогда я расскажу вам по пути домой, — сказал он.

Значит, все‑таки приглашение.

Когда прозвенел звонок, она решила, что он о ней забыл. Он вышел из зала, даже не взглянув в ее сторону, но, как и в прошлый раз, ждал ее на лестнице и тут же заговорил так, точно разговор был прерван на полуслове.

— Во всяком случае, все переменилось с тех пор, как брат женился. — Он вздохнул. — Моя невестка очень хорошо ко мне относится. Все время старается сделать мне приятное. Да и брат каждую пятницу вечером посылает кого‑нибудь из своих рабочих с моим велосипедом в Клейн, к автобусу. Но все равно все не так, как было при маме. Я там вроде бы лишний. И знаете, я стараюсь поменьше бывать дома — ухожу на весь день с ружьем в лес.

— А я уверена, что они рады, когда вы приезжаете, — сказала она и, взглянув на него, подумала: «Какой славный!»

Но он ее не слушал.

— Одно я знаю твердо, — решительно сказал он. — Если у них будет ребенок, я перестану туда ездить.

— Но вам‑то что? И хорошо ли это — желать, чтобы у них никогда не было детей, — сказала она, едва удерживаясь от смеха.

— Дело не в них. Дело ео мне. Я бы не мог заставить себя туда ездить, если бы такое повторилось. Прошлым летом у них что‑то случилось, — сказал он, понизив голос. — Мне не сказали что, но она несколько дней пролежала в постели. Это произошло во время каникул, я приехал домой на два месяца. И мне было ужасно неловко. Старался уходить на целый день, но рано или поздно приходилось возвращаться. И мне было страшно неуютно!

— У нее был выкидыш?

— По всей вероятности.

Она так и не поняла ззгляда, который он при этом бросил на нее.

— В доме было полно каких‑то женщин, — продолжал он, как ей казалось, уже не так напряженно. Может быть, он был благодарен ей за ее прямоту. — Они сновали вниз и вверх по лестнице и шушукались. Все это создавало дикую суету. Я вообще зарекусь жениться, если непременно должны быть вот такие истории.

На этот раз она не могла удержаться от смеха.

— Но почему непременно? Это ведь не так часто случается.

— Кто его знает, — сказал он уклончиво. — Кроме того, женщины смотрят на это иначе. Они прямо упиваются такими делами.

— Далеко не все, — запротестовала она. — Во всяком случае, не я.

— Вы, может быть, и нет, — согласился он. — Но вы и непохожи на других девушек. Я никогда не встречал таких, как вы. Кстати, вы в прошлый раз упомянули Лонгвуд, не помню в связи с чем. Это близко от того места, где я живу. Откуда вы его так хорошо знаете?

— Там мой дом, — ответила она. — Неподалеку, примерно в миле от Лонгвуда.

— Но вы сказали… Я думал… — Он запинался от смущения.

— Я тоже по пятницам езжу домой, — сказала она спокойно. — Как и вы. У меня на Лисон — стрит квартира. Я живу там только на неделе.

Он молча смотрел на нее.

— Я мог бы и сам догадаться, — наконец выговорил он.

Она рассмеялась.

— Благодарю вас. Надо полагать, это комплимент? — Они дошли до ее дома. — Ой, посмотрите на наше дерево! — воскликнула она.

Всего лишь неделя прошла с того времени, как они впервые увидели его: зеленые бутоны, словно дождевые капли, осыпавшие дерево, теперь были величиной с птенцов.

— Как будто птицы! — воскликнул он, словно читал ее мысли. — Кажется, хлопни в ладоши — они поднимутся и улетят.

Но если бы эти бутоны на самом деле были птицами, она ни за что не согласилась бы вспугнуть их. Ей хотелось продлить это мгновение, ничем, казалось, не примечательное, а вместе с ним — новое и хрупкое ощущение радости, которую оно принесло. Но пока она стояла так, затаив дыхание, волшебство ушло и, даже не глядя, она почувствовала, что внимание его чем‑то отвлечено.

— Извините, пожалуйста, — отрывисто сказал он. — Я забыл, что назначил на сегодняшний вечер встречу с одним человеком.

Она сразу поняла, что свидание — с девушкой, но внешность этой девушки ее поразила: высокая, почти с него ростом, лицо решительное, классически правильное. Девушка нетерпеливо ожидала его на той стороне улицы, потом так же нетерпеливо сбежала с тротуара и пошла через улицу ему навстречу. И тут она увидела ее глаза. Как их описать? Единственное определение, пришедшее ей в голову, не имело особого смысла, зато было точным: прицеливающийся взгляд. «Я могла бы и сама догадаться», — подумала она, не замечая, что те же самые слова он употребил недавно по отношению к ней. Вряд ли им доведется еще увидеться.

Однако в следующий понедельник, когда она пришла в библиотеку, он был там, но, как ей показалось, не заметил ее. Она села и попыталась сосредоточиться. Был ясный вечер, и по стеклянному куполу над головой, на фоне все еще освещенного солнцем синего неба, важно расхаживали голуби. Почти невозможно было заставить себя не смотреть на них. Матовое стекло смазывало их очертания, но розовые лапы чертили на нем четкие криптограммы. Один из голубей схватил розовой лапкой кусочек выкрошившегося кирпича или шпаклевки и бросил на стекло. Потом подобрал и снова выронил, и так еще и еще, и наконец стало очевидно, что этот стук не прекратится, покуда не стемнеет. Кто‑то захихикал, кто‑то нахмурился, и тут же Эндрю Гилл вскочил с места и подошел к ней.

— Из‑за этой несчастной птицы никак не могу сосредоточиться, — сказал он. — А вы? Может, уйдем?

«Ему хочется поговорить про девушку, — подумала она. — А я не хочу слушать». Но поднялась и вышла вместе с ним. Когда они остановились на лестничной площадке, она поспешила заговорить первой — может быть, чтобы не дать ему исповедаться.

— Как провели уикенд? — спросила она.

— Я не ездил домой.

«Девушка, так я и знала».

— Почему? — спросила она тихо.

— По семейным обстоятельствам, — сказал он так, словно она сама должна была угадать. — Выйдем на улицу, расскажу, — добавил он.

— А я думала, вы не ездили из‑за той девушки, помните — позавчера, — сказала она, прежде чем успела подумать, что выдает себя.

— Из‑за Оливии? С какой стати? — удивился он.

И в словах его, в голосе, в выражении лица было такое неподдельное равнодушие, что сердце ее радостно подпрыгнуло, и даже его последующие слова нисколько не огорчили ее, хотя это был панегирик девушке.

— Вы видели ее? Не правда ли, поразительно хороша? И необыкновенно умна. Она год как получила степень, а ведь моложе меня. Какое она на вас произвела впечатление?

Прежде чем она успела ответить, он продолжал, понизив голос:

— Но все же она очень странная. Я ее хорошо знаю. Мы познакомились прошлым летом в Лондоне, я ездил туда с Дискуссионным клубом. Расходы оплатили они, конечно. Я несколько дней жил там у знакомого парня — у него комната в Челси. А ее я встретил как‑то днем на Кингз — роуд — она шла по улице… Я сразу узнал ее — я ее видел раньше на лекциях по правоведению и запомнил, — еще бы, такое лицо! Я, конечно, не ожидал, что она меня узнает, но глаза наши встретились, и она остановилась. Мы поболтали немного, и я решил, что мне следует пригласить ее куда‑нибудь выпить чаю. Я думал, она откажется, но нет, согласилась, и не успели мы допить чай, как она — вы не поверите — попросила взаймы денег.

— И вы дали ей?

— Да вы не представляете, сколько она попросила, иначе не спрашивали бы! Тридцать фунтов! А у меня в кармане в то время тридцати шиллингов не было.

— Она сказала вам, для чего ей нужны деньги?

— Нет. Я и не спрашивал. Спокойнее, если не знаешь. Всегда испытываешь какое‑то чувство ответственности за земляков, когда встречаешь их далеко от дома, вам не кажется? К тому же мне показалось, что у нее есть знакомый в Лондоне — она упомянула имя студента — медика, которого мы оба знали, и, между прочим, сказала, что они должны увидеться вечером. Некто Конвери. По — моему, симпатичный парень. Она сказала, что он завалил выпускные экзамены, и была этим очень расстроена. Мне даже показалось — между ними что‑то есть. Я наткнулся на них в тот же вечер — вернее, увидел их. Они‑то меня не заметили. Это было в ресторанчике в Сохо, знаете, из тех, где танцуют. Они никого вокруг не видели, так были заняты друг другом. Он прижимал ее к себе и что‑то шептал на ухо, но я заметил слезы у нее на глазах. Мне было жалко, что я ничем не могу ей помочь. По — моему, она поняла, что я тогда не притворялся, потому что разыскала меня, когда мы вернулись в Дублин. И с тех пор время от времени она дает о себе знать и предлагает встретиться, как в тот раз, когда вы ее видели. Трудно понять, чего она от меня хочет. Наши встречи всегда бывают короткие — у нее очень беспокойный характер. Иногда, как в тот вечер, она вдруг звонит мне и говорит, что ей необходимо меня увидеть, иначе она сойдет с ума.

— А что с тем парнем? — спросила она осторожно.

— Конвери? Он тоже здесь, в Дублине. Еще раз сдавал выпускные и выдержал. Но врачебной практикой как будто не занимается. Почему — не знаю.

— Они все еще встречаются? Мне кажется… — Она запнулась. — Мне кажется, она к вам неравнодушна, несмотря на этого парня.

— Ко мне? — Он рассмеялся. — Ну что вы! — Должно быть, он понял, что ее не удовлетворил его ответ. — Послушайте, я не все вам рассказал. Мне и самому было сказано по секрету.

— Мне это безразлично, — сказала она сухо.

— Зачем вы так говорите? Мне бы хотелось, чтоб вам не было безразлично. Я бы с радостью вам рассказал, но не могу. — Он нахмурился. — Доверие всегда налагает какие‑то обязательства, особенно в таких делах. И все же я вам непременно расскажу. Только не сейчас. — Он переменил тему. — Мне бы хотелось с вами поговорить еще об одном, если вы не возражаете, конечно. — Они дошли до Лисон — стрит и замедлили шаг. — Насчет моих поездок домой. Мне хотелось бы посоветоваться с вами, — сказал он серьезно. — Приезжал сегодня мой брат. Невестка скова больна, и на этот раз они пригласили другого врача, не тамошнего, а из Дублина. По женским болезням.

— Вы хотите сказать, гинеколога?

— Да, — ответил он растерянно, словно понял, что ее раздражает его манера говорить обиняками.

— Она уже несколько недель не встает с постели, — сказал он проще, как будто она расчистила ему путь. — Не везет ей. Я хотел вас спросить, как вы думаете, удобно мне сейчас туда ехать?

Не подумав, она чуть было не стала убеждать его поехать, но потом заколебалась — может быть, его скованность вызвана какими‑то обстоятельствами в его жизни, о которых она не знает.

И вдруг, повинуясь внезапному порыву, сама себе удивляясь, сказала:

— А почему бы вам не приехать в пятницу к нам? В эту пятницу? — Ив ответ на его изумленный взгляд продолжала: — А что же здесь такого? Вам это даст возможность уехать из города, а им — немного прийти в себя.

— А ваши домашние не будут против? — спросил он после небольшой паузы.

— У меня дома только отец, — ответила она. — Ему нравится, когда кто‑то приезжает. (Сам‑то Эндрю, очевидно, не был из породы общительных.)

— Ваш отец охотится? — снова спросил он, помолчав. Она'понимала, что от ее ответа зависит многое.

— Только на кроликов, — сказала она, улыбнувшись.

Как ни странно, кролики улучшили положение.

— А как к вам добираться? — спросил он осторожно.

— Есть несколько автобусов. — Она пыталась укрыться за нарочитой небрежностью тона, не показать, как ей важен сейчас его приезд — хотя бы как доказательство, что он не видит в ее приглашении ничего предосудительного. Она боялась дышать, чтобы не спугнуть его, но не могла же она не дышать вечно. — Мне кажется, я видела в поле ржанок, — сказала она неуверенно.

— Золотых? — взволнованно спросил он.

— А что, бывают разные ржанки?

— Неужели вы не знаете?

— Я знаю таких, которые похожи на сорок.

— A — а, это зеленые ржанки. Обыкновенные. Они почти всюду водятся. — Потом поспешно добавил: —

На них тоже неплохо охотиться.

— В прошлое воскресенье я видела фазана, — сказала она, почувствовав, что он разочарован.

— На вашей земле? — спросил он нетерпеливо. — Самку?

— Кажется, да. Ну, конечно, это была самка. Такая невзрачная?

— Да — да! В это время года у самца зеленое оперение — его ни с кем не спутаешь. К концу сезона они смелеют и подпускают совсем близко, можно разглядеть каждое перышко, не только общий крапчатый узор, но и белое оперение вокруг шеи и огненно — красные перышки вокруг глаз…

Она прервала его.

— Этот ободок вокруг глаз не перышки, это, наверное, просто красная или воспаленная кожа. ц

От изумления он молча воззрился на нее.

— Вы правы, — проговорил он наконец. — Абсолютно правы. Но откуда вы это знаете?

Он, видно, думал о том, что еще минуту назад она не знала, как отличить самца от самки.

— Я видела их в мясной лавке, — сказала она таким виноватым тоном, что он, откинув голову, громко расхохотался. Она поспешила воспользоваться этим и спросила: — Ну так как, приедете? Автобус останавливается у ворот около восьми, но, если меня почему-либо не окажется на остановке, вы легко найдете дорогу к нашему дому. Будет еще достаточно светло.

— Вы очень любезны, — сказал он после минутной паузы, и она поняла, что он капитулировал.

— Ну, значит, до скорой встречи, — сказала она, как бы подчеркивая, что вопрос решен, хотя и рассчитывала еще увидеться с ним в библиотеке.

Он не показывался целых два вечера, и у нее начали скрести кошки на сердце. Но в четверг она вдруг почувствовала, что обязательно застанет его в библиотеке. Однако, поднимаясь по лестнице, неожиданно увидела не его, а Оливию. Настроение у нее мгновенно испортилось, но все же она заставила себя войти в зал и постаралась не думать о ней. Когда через некоторое время появился Эндрю, она тотчас же догадалась по его лицу — что‑то неладно. Он оглядел зал и направился прямо к ее столу.

— Вам сегодня обязательно заниматься? — спросил он, даже не поздоровавшись, и тут же добавил: — Я хотел поговорить насчет уикенда.

— Значит, не приедете?

— Как вы догадались? — спросил он удивленно.

Она поднялась и вместе с ним вышла из зала.

— Я собирался приехать, — сказал он, когда они спускались по ступенькам.

— Конечно. До тех пор, пока не встретились с ней, — почти выкрикнула она. — Я видела ее на лестнице, когда шла сюда.

Вид у него был расстроенный.

— Она ничего, в сущности, не говорила. Все дело в том, какое у нее было лицо! Сказала только, что не думала, что мы с вами так хорошо знакомы.

— А вы что ответили?

— То, что есть, — сказал он просто. — Что мы совсем мало знакомы, но что вы живете за городом и знаете, как я рад любой возможности вырваться из Дублина.

— А что она?

— Передернула плечами и ушла. Это в ее стиле. Я ничего не понимаю: ведь перед этим она мне позвонила, что будет меня ждать, что хочет меня видеть.

После минутного раздумья, медленно и осторожно выбирая слова, она спросила:

: — А вы уверены, что она к вам совсем равнодушна?

— Абсолютно, — сказал он твердо. — Помните, я вам говорил, что есть тут еще одно обстоятельство, но не сказал какое. Ну так вот, теперь скажу. Если она вмешивается в мои дела, почему я должен хранить ее секреты? Она замужем. За тем парнем — Конвери, с которым я видел ее в Лондоне. Они тогда уже были женаты.

— Вот как?

— Да. Но они не живут вместе. Там какие‑то сложности — то ли мать его не должна знать об их браке, то ли еще что, но не это главное. Она говорит, им труд но ужиться друг с другом. Стоит им встретиться, как тут же начинается ссора. И так всякий раз, но врозь им тоже плохо. Она говорит, что над ними словно проклятие — понимайте это как знаете. — При этих словах лицо у него помрачнело. — Как вы думаете, что все это значит? Мне хотелось об этом с вами поговорить, услышать, что вы скажете? Как вы это объясняете?

— Не знаю, — проговорила она медленно. — Я не все понимаю.

— Я тоже.

— Так в чем же тогда дело? — воскликнула она неожиданно. — Если мы не в состоянии понять их, как может она понять нас? По — моему, ей вообще незачем было вмешиваться — говорить вам обо мне.

— По — моему, тояее, — сказал он уверенно, однако она видела, что его не покидает тревога. — Все равно, может быть, мне завтра все‑таки не следует к вам ехать? — Голос у него был несчастный. — Совсем из других соображений. Я слишком часто вас вижу… Я хочу сказать, для человека моего склада… — добавил он поспешно, увидев ее удивленно поднятые брови. — Дело в том, что мне уже давно ни с кем не было так приятно разговаривать, как с вами, уже много лет. С тех пор как мы с братом целыми днями бродили по болотам.

— С тем самым братом, что женат?

— Нет, с младшим. Он умер.

— Ой, простите!

— Нет, нет, ничего. Я это уже пережил. Мне просто хотелось объяснить, что с вами я чувствую себя, как тогда с ним. Но, кажется, я говорю глупости, разница все же есть. Это легко может перейти во что‑то другое.

— А что плохого, если и перейдет? — спросила она отважно.

— Но ведь нам бы этого не хотелось? — сказал он серьезно. — Это бы все испортило. — Видно было, что он по — настоящему расстроен. — Ведь вам бы этого не хотелось, правда?

— Не знаю, — осторожно сказала она. — Но даже если и перейдет, не понимаю, почему это так трагично, раз мы оба чувствуем одно и то же.

Он ловил каждое ее слово.

— Я уверен, что мы на все смотрим одинаково.

Даже не представляю себе, что у нас могут быть разные взгляды, — сказал он убежденно.

— Даже насчет Дублина? — спросила она, и он рассмеялся. — Ну хорошо, о чем же тогда беспокоиться?

— Вы считаете, что я доллсен приехать, как мы договорились?

— Конечно, — сказала она решительно.

— В таком случае я приеду, — ответил он не менее твердо и так громко, что вызвал неодобрительный взгляд проходившей мимо дамы. — А вообще, кто может знать, что будет завтра.

— Вы правы, — сказала она, испытывая при этом чувство вины, как будто нечестно воспользовалась своим преимуществом перед ним. Ведь в эту минуту она была уверена, что впереди не одно завтра, а много других и что в один прекрасный день они поженятся. И зависеть все будет от нее. Как и сейчас.

Но его, по — видимому, занимал только предстоящий уикенд.

— Значит, решено? — спросил он и улыбнулся, когда она кивнула. — Мы ведь счастливые люди, нам повезло. Мы можем говорить обо всем, даже о таком щекотливом деле, как…

— Я понимаю, — кивнула она, не дав ему закончить фразу.

Он нахмурился.

— Почему же у них все не так?

— Не знаю, наверное, все дело в характерах. Мы в каком‑то смысле себя не связываем, чтобы оставалась возможность выбора, в то время как они…

— Понимаю, понимаю, — сказал он с глубокомысленным видом. — В то время как они подпали под власть чего‑то слепого…

— Стали как бы жертвой, — вставила она.

— Да, именно. Жертвой какой‑то силы, я бы сказал — разрушительной. — Некоторое время они шли молча. — Так оно и есть, — сказал он удовлетворенно, затем взглянул на часы. — Смотрите, еще совсем рано. Может быть, нам куда‑нибудь зайти и выпить кофе, а потом я вас провожу?

— С удовольствием. — Они повернули к центру. Но она все еще думала о той, другой паре. — Как это ужасно, должно быть, — сказала она.

— Да, конечно, — ответил он, старательно приноравливая свой шаг к ее шагам. — Я часто о них думаю, особенно о нем. Страшно вот так все запутать в самом начале жизни. И как он может добиться чего‑то в своей профессии при такой трепке нервов и вечном напряжении?!

Она поглядела на него. «Никогда не заставлю его страдать», — мысленно поклялась она. А вслух сказала:

— Вот уж мука, наверно… — Но как только она произнесла это слово, смысл его, который она считала однозначным, вдруг изменился и приобрел какие‑то новые оттенки, говорящие не только о боли. Скорее, они даже выражали радость, ликование. И снова ее охватило чувство вины перед ним.

Впрочем, это было уж совсем нелепо. Разве он только что сам не сказал (и разве не был прав?), что можно позавидовать им, счастливой паре.

(обратно)

ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ (Перевод Н. Рахмановой)

— А вот этого, — весело сказала Люси, — вот этого я не помню.

Она понимала, что они ей не поверят, — ну да пусть их.

— Прямо в первый вечер, тетушка Люси?

Они хотели знать, когда именно Сэм сделал ей предложение. Что он сделал это до неприличия скоро, они знали. Весь город знал. Языки пошли болтать через час после того, как Сэм сошел с дублинского вечернего поезда, — все сразу догадались, что он вернулся к ней, вернулся после всех этих долгих лет.

Милый Сэм! Уж, кажется, как не уважать такую верность! Но только молодежь увидела его любовь в настоящем свете, оценила романтичность его чувства. Потому‑то Люси и не имела ничего против того, чтобы молодежь знала, что он действительно сделал ей предложение в самый первый вечер. Едва ступил на порог, как тут же заговорил о браке. Но должна же она была подумать о репутации Сэма. И проявить уважение к памяти его покойной жены. Хотя сестры Люси, надо сказать, не очень‑то его проявили. Стоило жене Сэма умереть, как обе примчались к ней, пронзительно вопя, точно пифии.

Она была во дворе. Дворик этот именовали садом. Но настоящему саду давно пришел конец — в принудительном порядке его приобрел муниципалитет, когда расширял рыночную площадь. Только и осталось растений что в кадках. Но зато эти растения вымахали вверх по стене с неимоверной быстротой. А там, наверху, они цвели и разрастались до тех пор, пока не скрыли все, что было во дворе неприглядного — навес из жести, кучи железного лома и весь никуда не годный хлам, накопившийся за два поколения.

— Я тут, на заднем дворе! — откликнулась она, услыхав голоса звавших ее сестер. Они вбежали во двор… да, именно вбежали. Она уже много лет не видела, чтобы они бегали.

— Люси! Ты слышала?! — закричали они. — У Сэма умерла жена! У Сэма Лаундза, — добавили они.

— Не может быть! — проговорила она и откинулась назад, на густой куст жасмина. Куст, как живое существо, испуганно отпрянул под тяжестью тела, потом, набравшись духу, принял ее в свои объятия. — Неужели Мона Хендрон?.. — сказала она и тут же спохватилась, что произнесла девичью фамилию Моны.

От Луизы не ускользнула многозначительность обмолвки.

— Смотри! — сказала она. — Он, того гляди, пожалует к тебе разнюхать, возьмешь ты его обратно или нет.

— Какие глупости, Луиза, — сказала Люси, принимая это за комплимент и чувствуя, что обязана запротестовать.

Но Луиза вовсе не собиралась говорить комплименты.

— С этого старого олуха станется! — сказала она. — Кстати, почему ты за него не вышла?

Люси вздернула подбородок.

— А почему я ни за кого из них не вышла, если на то пошло? — спросила она холодно. — Не на нем одном свет клином сошелся!

Луизе и Бэй не грех бы помнить то, что ни для кого не было секретом: от кавалеров у нее всегда отбою не было. Даже тем, кто не видел ее в молодости, достаточно было взглянуть на нее сейчас, чтобы поверить в это. Видно, Луиза и Бэй запамятовали, каким она пользовалась успехом. Поглядите только, так и норовят намекнуть, будто Сэм был ее единственный настоящий шанс! Да куда бы она ни пошла, всюду за ней следовала толпа поклонников! Ей, правда, никогда не доставлял удовольствия ореол поклонения! Она отгоняла молодых людей, точно надоедливых ос. Но они только больше осаждали ее. Постоянно ее кто‑нибудь подстерегал то за пальмой в кадке, то за китайской ширмой. Это было так утомительно, но Луиза и Бэй никогда этому не верили, Они вообще редко ей сочувствовали, даже когда сами вышли замуж, а она (теперь уж можно было признаться себе в этом) осталась на мели! На самом деле только за Сэма она могла бы выйти замуж, потому что с ним одним чувствовала себя спокойно и легко. В каком‑то смысле они были вполне современны: каждый принял другого таким, как он есть. К сожалению, они приняли на веру и то, чего на самом деле не было. Во всяком случае, Сэм. Он решил, что она ни за что не выйдет за него замуж.

Именно Сэму она рассказала о первом предложении, которое получила уже в шестнадцать лет. Они возвращались домой из школы, с ранцами за спиной, и она ему рассказала. Он прямо пополам перегнулся от смеха. Они до того хохотали, что пришлось снять ранцы и отдышаться. В следующие годы Сэму не раз приходилось смеяться с ней за компанию по тому же поводу. Он навострился не хуже ее распознавать несчастного, который готов был влюбиться в нее: какой‑нибудь новоприбывший в город — банковский служащий, или ученик стряпчего, или просто постоялец гостиницы.

— Бедняга! — говорил он. — Вот бедняга! Еще одна жертва Люситы!

Он никогда не ошибался насчет поклонников — разве что насчет исхода ухаживания.

— Берегись, Люси, — повторял он в очередной раз. — Этот уж наверняка вскружит тебе голову.

Он никак не мог взять в толк, что если она обходится так с одним, то так же обойдется и со следующим. И когда наконец ему стало ясно, что всем им дан от ворот поворот, он, всегда робкий и застенчивый, решил, что ему и подавно не на что надеяться.

Когда он остался последним действующим лицом, а ей стукнуло тридцать, однажды вечером он удивил ее.

— Чего же ты ждешь, Люси? — брякнул он вдруг.

— Тебя, Сэм! — ответила она не задумываясь.

— Не шути со мной, — сказал он рассудительно. — Я‑то знаю, что у меня шансов никогда не было.

— Ничуть не меньше, чем у других, — возразила она. И, решив осторожно намекнуть ему, что ее пугает, добавила: — Меня как‑то не тянет замуж.

Но этим она ничего не объяснила, и он ей не поверил, хотя на миг ей показалось, что он разгадал сущность ее страхов.

— У мужчин, наверное, все по — другому, — сказал он, имея в виду свою собственную проблему. Он понурился. — Завидую я тем, кто женат.

Впервые она осознала, что он живет один, в номере Центрального отеля, тут не мудрено затосковать по семейной жизни, но ее раздосадовало, как это он не догадывается, почему ее отталкивает замужество.

— Так из‑за чего же ты не женишься? — воскликнула она.

Он поднял голову.

— Из‑за тебя, Люси, — ответил он. — Я бы на всю жизнь остался холостым, будь я уверен, что и ты ни за кого не выйдешь! Но ты в один прекрасный день выскочишь замуж, а я останусь с носом.

— Никогда я этого не сделаю, — возразила она. — Из нас еще может получиться прекрасная парочка старых холостяков — я бы ничего не имела против!

И воображая, будто намек был очень многозначительный, она, счастливая, со смехом убежала прочь. «В следующий раз, — думала она, — надо будет намекнуть ему еще поясней».

Но «следующий раз» не состоялся. Наутро, не успела Люси проснуться, в комнату ворвались сестры.

— Слышала новость, Люси? — закричали они. — Весь город говорит, что Сэм помолвлен! С Моной Хендрон! Прямо не верится!

«Нет! — подумала она. — Не может быть».

Но она не собиралась унижаться перед ними.

— А почему бы и нет? — холодно проговорила она в ответ.

Она выпрыгнула из постели и через несколько минут уже шла в сторону Центрального отеля.

Но на полдороге ей повстречался Сэм, который, опустив голову, быстро шагал навстречу.

— Ох, Люси, а я к тебе, — сказал он.

— Так это правда? — вскричала она.

Он не спросил — что именно, и это был первый признак того, что слухи обоснованы. Вид у него был какой‑то испуганный. Или, может, непривычно взволнованный?

— А что, уже поговаривают? — спросил он встревоженно.

— Поговаривают?! Да в городе только и разговоров, что о твоей помолвке с Моной Хендрон, — выпалила она.

Чего она ждала? Уж во всяком случае, не того, что он с облегчением вздохнет. Но именно так он и сделал.

— Значит, она говорила правду, — сказал он. — А я‑то думал — она подшучивает надо мной. Я вчера вечером хотел вернуться и все тебе рассказать, да только было поздно. Понимаешь, Люси, это случилось сразу после того, как мы расстались. — Он отвел глаза. — Удивительно, как все в жизни случается, — проговорил он с ошеломленным видом. — Мне показалось, будто ты смотрела на мой воротничок, а он у меня обтрепанный; вот я и зашел к Симмонсу купить себе новый, пока галантерейный отдел не закрылся. И ведь я так и не купил его! — Он дотронулся до воротничка, который и в самом деле был обтрепанный и к тому же грязный. — Она была там, за прилавком. — Он проглотил слюну. — Мона, то есть, — сказал он. — Она что‑то показывала малышке, которая покупала ленту. Они смеялись. Когда девочка ушла, Мона подошла узнать, что нужно мне. «Ты такие видел, Сэм?» — спросила она. В ее руке была картонка, вырезанная по форме ладони, и в ней штук десять круглых дырок. Над каждой дыркой номер. Мерка для колец, так она назвала. А ты когда‑нибудь такие видела, Люси?

— Еще бы, — отрезала она. — Мерка для обручальных колец.

— Правильно, — подтвердил он удивленно. — А я никогда их до вчерашнего вечера не видел. Вот я и взял ее в руки. — Он покачал головой. — Тут‑то я и совершил промашку. Теперь я понимаю, какую сделал глупость: протянул картонку Моне и попросил показать, что с ней делают. Она стала всовывать безымянный палец во все дырки по очереди, пока не дошла до той, которая годилась. «Вот мой размер», — сказала она и, засмеявшись, протянула мне руку, так что эта штука болталась у нее на пальце. — Дойдя до этого места, Сэм совсем разволновался. — Как же мне не повезло, Люси! — воскликнул он. — В ту самую минуту дверь отворилась, и в лавку вошли две молодые жен щины. Я их только в лицо знаю, но Мона с ними знакома. Одна из них — новая управляющая в Железнодорожном отеле. Оказывается, больших сплетниц не сыщешь. «Они разнесут по всему городу, что мы помолвлены, Сэм», — сказала Мона, когда они ушли.

— И ты ей поверил?!

— И да и нет, — ответил он с несчастным видом. — Она так расстроилась. Даже заплакала.

У Люси отлегло от сердца. Она принялась смеяться. Но Сэм не засмеялся.

— Зто совсем не смешно, Люси, — сказал он. — Ее это может скомпрометировать. Она сказала, что те две сплетницы не успокоятся, пока не разнесут свою новость по всему городу.

— Ах, оставь, пожалуйста! — воскликнула она с нетерпением. — Кто этому поверит?

— А ты разве не поверила, Люси? — печально спросил он. — А раз уж ты поверила, чего ждать от других? Боюсь, что я поставил себя в трудное положение, — добавил он, вынимая платок и отирая лоб.

— Неужели ты собираешься?.. — Она уставилась на него во все глаза, не решаясь произнести слово «жениться». — Собираешься продолжать этот вздор?

С минуту он молчал.

— Мне бы не хотелось совершать ничего бесчестного, Люси, — проговорил он наконец.

— Да как будто ты способен на это, Сэм! Ведь все тебя знают! — У нее вертелось на языке: «И все знают, что ты влюблен в меня]» Но она удержалась. — Если хочешь знать мое мнение, — сказала она, — ей просто хотелось тебя подцепить.

— Не надо, Люси, не надо так, — остановил он ее. — Она же не знала, что в лавку войдут, — пора было запирать. Я как раз собирался помочь ей закрыть ставни. У нее ведь столько дел по лавке. А она не слишком крепкая.

— Она вовсе не похожа на слабенькую! — сказала Люси. — «Интересно, часто ли он помогал ей закрывать ставни?» — подумала она.

Сэм тем временем добросовестно раздумывал над ее замечанием.

— Я не говорю, что она слабенькая. Просто не крепкая.

Последовало долгое молчание.

— Тебе‑то что? Какое это имеет значение для тебя? — спросила она наконец тихо.

— Может иметь большое значение, — задумчиво сказал он. — Потом.

И она с изумлением поняла, что он действительно думает о женитьбе.

— Ну, — сказала она мстительно, — ее это, видно, не смущает, раз она из кожи лезет, чтобы заполучить мужа.

— Не будь такой злой, Люси, — сказал он. — В конце концов, это естественное желание всякой женщины. А кроме того… теперь мне сдается, что она уже давно ко мне неравнодушна.

— Что ее, конечно, извиняет!

На этот раз он не заметил иронии.

— Она очень порядочная девушка, — быстро прибавил он. — От добра добра не ищут.

Что после этого оставалось ей сказать?

— Тем лучше для нее! — сказала она. — И для тебя тоже! Желаю вам не нарадоваться друг на друга. — И, повернувшись на каблуках, пошла домой.

— Ну что? — спросили Луиза и Бэй, подглядывавшие за ними в слуховое окно.

— Все правда, — ответила она. — Он мне сейчас рассказал.

Получилось, собственно, что она сама и утвердила их помолвку. И невзирая на то что ее жизнерадостность и ослепительная внешность остались при ней, она как бы оказалась в тени. Но, странное дело, стоило Моне умереть, и к Люси тут же вернулась ее утраченная роль. Опять она стала той, кем была раньше, — фигурой романтичной, загадочной и манящей. Теперь, когда ее окружали подрастающие племянники и племянницы, интересующихся стало еще больше. Возобновление ее романа с Сэмом явно не давало никому покоя.

— Не думаешь же ты выйти за него замуж! — восклицали с ужасом сестры.

Ее возраст никого не смущал. Даже племянниц и племянников. Все их сомнения относились только к Сэму.

— Он, наверное, уже старый — престарый, тетушка Люси, — сказали они.

— Ему столько же, сколько мне! — сухо возразила она.

— Когда ты видела его в последний раз? — настаивали они.

— Да уж давно, — уступила она и рассмеялась. — Как знать, может быть, он сейчас лысый! — Она решила ни на что не обижаться. — Хотите посмотреть его карточку? — спросила она как‑то, вспомнив про старый выцветший снимок, сделанный во время пикника, устроенного Обществом трезвости. Там были и она, и Луиза, и Бэй, и еще несколько человек, и посредине — Сэм. Она не вынимала фотографию давным — давно. — Какие мы были молодые! — воскликнула она, бросив взгляд на снимок перед тем, как передать его молодежи.

Но они глядели не на лица, а на одежду. Одежда на старых снимках всегда кажется допотопной.

— Который — Сэм? — спросили они.

— Посредине! Вот!

Они вгляделись.

— Ой, тетушка Люси, вы, оказывается, не шутите. Он и вправду лысый!

Тут она немного рассердилась.

— Глупые, как он мог быть тогда лысым? Мы там совсем молодые.

— Значит, волосы у него были очень тонкие, — сказал кто‑то, всматриваясь.

— Очень, очень тонкие, — подтвердила она, стараясь не терять терпения. — Мягкие, как у ребенка.

— Ой, тетушка Люси, ты покраснела! — завизжали они. — Тетушка Люси покраснела!

Совсем как в прежние времена — поддразнивания и намеки, но сейчас Луиза пресекла их:

— Должна сказать, ваша болтовня отдает дурным тоном. Его жена умерла всего неделю назад!

— Две недели, — непроизвольно поправила ее Люси.

Молодежь захихикала. Луиза гневно воззрилась на сестру.

— Ты что же, дни считаешь?!

И тут только Люси поняла, что сейчас все совсем не то, что в былую пору. Конечно, им известна не вся история. Они не знают, что Сэма заставили жениться хитростью. Она никогда не говорила об этом ни единой душе. Хотела было рассказать, но потом спохватилась, что совершила бы предательство по отношению к нему. А она уже тогда была теснее связана узами верности с ним, чем с родными.

Если что‑то и наладится опять между ней и Сэмом, вряд ли им это понравится! Им выгоднее, чтобы она оставалась здесь, в этом старом доме, где всегда жила. Дом, разумеется, принадлежит ей, завещан ей матерью как единственной одиночке в семье. Но чего он стоит? Ничего. Источенный жучком, рассыпающийся в труху — за него не выручишь ни гроша, если задумаешь продавать. С другой стороны, сам участок в будущем, возможно, представит собой немалую ценность. Когда-нибудь они или их дети, быть может, еще извлекут выгоду из того, что сейчас она поддерживает ценой таких усилий. Не будь ее, дом бы давно пропал. И дело не только в ремонте и уходе, но и в сборах и налогах! Что же касается ее родственничков — они являлись и исчезали когда вздумается. Бэй и Луиза бегали взад и вперед, как будто они все еще у себя дома. Им в голову не приходило церемониться. То же и остальные. Даже те, что переехали в другие города, — и те время от времени наезжали к ней: на каникулы или на конец недели. А что говорить о детях! Для них ее дом был сущим каникулярным раем: надежно и безвозмездно! А когда дети подросли, они тоже стали распоряжаться домом как своей собственностью. Так превосходно там заниматься — тишина, монотонный покой. Так превосходно выздоравливать после болезни или операции. Право, дом порой превращался в настоящую частную лечебницу, где они могли отдохнуть и где было кому за ними поухаживать. Эгоисты до мозга костей, все без исключения. Она как‑то не задумывалась об этом всерьез, пока не возник вопрос о Сэме. И особенно противно, что они подняли кампанию против него задолго до всяких событий. Она и сама, правда, считала вполне вероятным, что Сэм вернется к ней, но ей и в голову не приходило, что он появится раньше, чем минет год после смерти Моны или уж по крайней мере около того.

Но когда однажды вечером две недели спустя в дверь постучали, она сразу угадала, что это он! В кои веки она была в доме одна. Разницы, правда, никакой:

Луиза и Бэй всегда так хорошо знали, что делается у нее в доме, как будто стены были стеклянные. И действительно, через пять минут после того, как он сошел с поезда, они об этом уже проведали. А не успел он уйти, чтобы поспеть на обратный поезд, как они все набежали и прямо‑таки напали на нее. Стыда у них нет, что ли?

Но именно в этом они, обвинили ее.

— Стыда у тебя нет, ни капельки стыда, — заголосили они, едва переступив порог.

— Да о чем вы? — огрызнулась она. — Разве не естественно, что он обратился к нам в своем горе?

— К нам? К тебе! Он прошел мимо моего дома, когда шел к тебе! — закричала Луиза.

— И мимо моего! — закричала Бэй.

— Что он говорил‑то по крайней мере? — потребовали они.

Она ответила не сразу. Вместо того подошла к зеркалу. Чувствуя их за своей спиной, стояла и гляделась в него. Что ж, она до сих пор куда красивее, чем любая из них в молодости! Поняв это, она почувствовала, как возвращается к ней ее былаявласть над ними. Она даже вспомнила еще кое‑что. В прежние годы они никак не могли ее раскусить, и это приводило их в бешенство.

— Больно много знать хотите! — ответила она наконец.

— Ты могла бы подумать о нас, — сказали они, — и не будоражить весь город!

— Вас послушать, так это я поехала в Дублин навестить его!

— Да уж лучше бы так, — сказали они.

Луиза и Бэй были прямо вне себя.

— Он мог написать и условиться о встрече где‑нибудь на стороне, а не делать из нас посмешище!

Кто‑то из детей вступился за нее:

— Можно подумать, он явился делать предложение! Ведь он только ка разведку приезжал, верно, тетушка Люси?

Если бы они только знали! Когда она отворила дверь, первые его слова были извинением, но не за спешку, а за промедление!

— Я приехал, как только смог, Люси, — сказал он, входя.

Ее робкие изъявления сочувствия потонули в его возгласах, которые раздавались все время, пока он снимал пальто и шляпу и клал их на пианино.

— Ужасная штука смерть! Ужасная, Люси, — говорил он. — Живой тоже превращается в полумертвого. Я заболел, честное слово, заболел, поверишь ли, когда ее увозили в часовню, а уж когда хоронили — и говорить нечего. А какая кутерьма! Ты представить себе не можешь. У нас, на мое счастье, хорошая горничная, очень приличная девушка, горюет так, словно она член нашей семьи. Но от этого только хуже — стоит ей увидеть какую‑нибудь вещицу Моны, как она начинает плакать и причитать. До сих пор никак не придет в себя. Ей не хватает Моны, потому что она хоть и прекрасная работница, но ею все время надо руководить. Копуша, бестолковая! Знаешь, когда она мне сегодня подала ленч? В три часа. Чудо, что я поспел на поезд. Я всю эту неделю пытаюсь до тебя добраться.

Поразительно, как непринужденно он болтал. Никакой натянутости между ними.

— Ты превосходно выглядишь, Люси, — деловито сказал он, усаживаясь. И вдруг, как ни в чем не бывало, объяснил, зачем приехал: — Я не хочу упустить тебя второй раз.

Приличия требовали, чтобы она притворилась непонимающей, но он глянул ей прямо в глаза, и она покраснела.

Он ласково смотрел на нее.

— Мы с тобой не можем позволить себе такую роскошь — ошибиться еще раз, Люси. У нас теперь не целая жизнь впереди, нам нельзя транжирить время попусту.

Он был настолько прав, что она почувствовала себя обезоруженной.

— Все равно, — пробормотала она, — слишком рано об этом говорить.

Он встал и подошел поближе.

— Какая разница — говорить об этом или думать? — мягко спросил он. — Ты всегда оставалась в моем сердце, Люси. Знай это. Я никогда ни от кого этого не скрывал. Так разве ж странно, что мои мысли об ратились к тебе, полетели к тебе, когда я опять стал свободным? К кому же мне еще прийти? Разве не ты мне теперь ближе всех на свете?

Она и сама чувствовала то же самое, но ее тревожили печаль и сожаление.

— Ах, Сэм, если бы мы могли снова стать молодыми!

Но он покачал головой.

— Уж так нам было на роду написано, — сказал он, и тотчас его слова, пускай банальные, представили ей все в перспективе. Минувшие годы сжались до предела, и брак его занял свое настоящее место — всего лишь незначительное происшествие в их романе.

— Ах, Люси, Люси, — сказал он. — Нам сейчас счастье нужнее, чем в молодости.

И это было верно, так верно…

— Будь добра ко мне, Люси, — почти прошептал он. — Мне так не хватает сейчас доброго отношения.

— Ох, Сэм! — ответила она, как будто не голосом, а сердцем сказала.

— Значит — да? — воскликнул он и взял ее руку в свою, сжав нежно, но уверенно, и она поняла, что из попытки отнять руку ничего не выйдет. Он, однако, почувствовал ее сопротивление.

— Все еще трусишь, дорогая, — сказал он. — Не робей, у меня теперь немалый опыт в этом деле, и, хоть не пристало говорить об этом самому, одну женщину я уже сделал счастливой. Почему бы мне не сделать счастливой и другую? Так как?

Голова у Люси шла кругом. Ей хотелось оттянуть время.

— Я тебе ничего не предложила с дороги, Сэм! — воскликнула она. Потом сделала шаг к двери. — Чашечку чая или чего‑нибудь еще?

Одной рукой он продолжал удерживать ее, а другой ухитрился достать часы. Такая же старомодная луковица, что и прежде.

— Я не успею, — сказал он. — Через несколько минут пора бежать на станцию. В другой раз постараюсь приехать пораньше. А сегодня мне надо знать только одно… Быстренько, говори — согласна ты сделать меня счастливейшим человеком?

— Но ты же сказал, что приедешь опять, Сэм! Может, тогда и поговорим?

Возможно, его большой серебряный хронометр и был все тот же, но Сэм явно переменился. Он с одинаковой решительностью защелкнул крышку часов к сжал губы.

— Я не прошу тебя назначать день, — настаивал он. — Мне нужно только твое согласие.

Поскольку она все еще думала, что о браке не может быть речи до истечения года, то, пожалуй, согласилась бы сразу, если б не одно соображение. А ну как он вздумает поцеловать ее, если она даст согласие? Прилично ли это сейчас или же?..

Он опять выхватил часы.

— Я решаю за нас обоих, — сказал он. — Время не ждет.

И тут, как она и опасалась, Сэм нагнулся и поцеловал ее. Но таким легчайшим поцелуем, который и мухи бы не потревожил.

— Решено! — сказал он и схватил шляпу. — Сматываюсь!

Уф! Когда он ушел, она прислонилась к вешалке, и ее неудержимо потянуло захихикать, как девчонку. Она не знала, что сестры уж находятся на пути к ее дому, готовясь напасть на нее со своими нотациями.

Не то чтобы она считалась с сестрами. Напротив, они проявляли столько заботы о самих себе, что всякая забота о них с ее стороны была излишней. Сейчас она должна была думать только о себе и, конечно, о Сэме. Она так и сказала ему, когда он приехал в следующий раз.

— Мне все равно, что говорят родные, Сэм. — Сомнения ее заключались в другом. — Не о них я думаю. В конце концов, что они такого могут сказать, если мы подождем, пока не пройдет год…

Сэм хотел прервать ее, но она, подняв руку, остановила его.

— Подожди минутку, Сэм, — сказала она. — Дай я объясню. Меня не беспокоит, кто и что скажет, просто я…

Но когда дело дошло до сути, она никак не могла решиться произнести это вслух.

Но он и так понял.

— Ты думаешь о Моне, да? — нежно спросил он.

Она благодарно кивнула.

— Послушай, Люси, — сказал он ласково, но очень серьезно. — Послушай, что я скажу. Мона первая бы нас одобрила. Она первая пожелала бы видеть меня счастливым и в заботливых руках. Знаешь, о чем я сегодня думал, пока ждал, когда мне подадут ленч? — Заметив ее вопрошающий сочувственный взгляд, он прервал свою речь, чтобы ответить на ее безмолвный вопрос. — Да, да, все та же история, я сел за стол после трех, и если бы ты только видела, что это был за ленч! — Он передернулся. — Совершенно несъедобный. Бедная девушка! Ею надо руководить, она не виновата. Так о чем я говорил? Да, когда я сидел и ждал ленча, предвидя заранее, какой он будет неаппетитный — холодная котлетка, присохшая к тарелке, — я думал, что Мона пришла бы в полное отчаяние, если бы все это увидела. И знаешь, Люси, о чем я еще думал? Что рай не показался бы ей раем в ту минуту! — Он на миг прикрыл глаза. Потом храбро раскрыл их навстречу новой мысли. — Но бог, разумеется, избавляет их от подобных зрелищ.

Думать так, конечно, было утешительно. Но она все равно чувствовала себя виноватой и так и сказала ему:

— Ничего не могу поделать с этим, Сэм.

Он взял ее за руку.

— В чем виновата, Люси? Из‑за прошлого?

Она чуть не засмеялась

— Да‘нет! — воскликнула она. — Из‑за настоящего. Мне кажется, будто я тебя отнимаю у нее.

Он был такой умный!

— Но разве ты не берешь обратно то, что тебе когда-то принадлежало? — спросил он. — А она… Ее забрал у меня господь.

Добрый и такой рассудительный. Ну как не довериться ему? Опять он посмотрел на часы. Но ведь на поезд еще рано?

— Нет, нет, — успокоил он ее. — Просто время так быстро летит, а нам еще о многом надо договориться, Прежде всего я хочу раз и навсегда успокоить тебя насчет Моны. Должен тебе сказать, Люси, что она уговаривала меня снова жениться. — Он кивнул головой и понизил голос. — Она говорила об этом перед самой кончиной. Не стану повторять ее доподлинные слова, некоторые вещи священны, но можешь быть уверена — на то, что мы собираемся совершить, у нас есть ее благословение. — Он снова закрыл глаза, на этот раз как будто творя молитву, а потом открыл их стремительно, как подымаются после молитвы с колен, укрепленные духом, готовые энергично действовать. — Совесть наша чиста, — продолжал он. — Ну а теперь, что твои родные? Ты, кажется, говорила, когда открыла мне дверь, что они огорчают тебя?

И хотя на самом деле скорее она огорчала их, Люси кивнула.

Сэм нахмурился.

— Они могут доставить нам кучу неприятностей, — сказал он, — если… если только мы не поведем себя правильно.

Полагая, что не может быть двух смыслов в таком трюизме, Люси с готовностью согласилась.

— А это значит, — продолжал Сэм, — что мы должны поставить их перед фактом! — И прежде чем она успела вставить слово, он щелкнул пальцами. — Зачем вообще оповещать их, коли на то пошло? Я бы мог уговориться со священником и тайком все подготовить. Затем я бы потихоньку приехал накануне вечером с последним поездом…

У нее словно язык отнялся. Она была уверена, что не произнесла ни слова, однако он словно прислушивался.

— Да, ты права, — заключил он так, будто она что-то сказала. — Ты права, Люси. Так не годится. В городе полно сплетников. Наш секрет через пять минут станет достоянием всех. Нет, придется придумать что‑нибудь другое. — Он на минуту задумался. — Ты могла бы приехать в Дублин, и мы бы там обвенчались. — Но почти сразу же он затряс головой. — Нет, нет. Тоже не годится. Тебе, конечно, захочется обвенчаться здесь, в своем приходе. Это естественно! Всякие чувства и тому подобное. Для меня, пожалуй, это не имеет такого значения, но я могу поставить себя на твое место. Тебе и без того многое покажется непривычным. — Он опять задумался. — Вот что мы сделаем, — сказал он, и она мельком отметила, что сослагательное наклонение уступило место решительному будущему. — Я выеду из дому вечерним поездом, — на сей раз он до такой степени был уверен в правильности своего решения, что даже подмигнул ей, — но до конца не доеду, — довольный своим хитроумием, он снова подмигнул, — сойду по дороге в каком‑нибудь местечке, а утром найму машину и прикачу прямо к церемонии. Тебе только и придется, что пройтись по улице как ни в чем не бывало. А там никто оглянуться не успеет, как дело будет сделано!

Люси была ошеломлена.

— Ты предлагаешь побег?

— Побег? — Сэм тоже давненько не слыхал этого слова, но, видя, как вспыхнули глаза у Люси, подтвердил: — Вот именно, побег.

— А кто расскажет моим? — спросила она, все еще в нерешительности, несмотря на возрастающее чувство азарта.

— Мы сами — когда все уже будет позади, — ответил Сэм. — В городе сейчас только Луиза и Бэй, верно? Мы пойдем прогуляться и предстанем перед их очами, явимся к дракону прямо в логово!

— Рука об руку! — смущенно рассмеялась Люси.

— Вот именно, — подтвердил Сэм. — Им волей — неволей придется с этим примириться. О тех, которые в Америке, и думать нечего, какое им до нас дело. Да и о тех, что в Дублине, тоже. Хотя им‑то можно сообщить таким же манером, как и здешним. Мы прогуляемся и навестим их в тот же вечер, как приедем, если будет не очень поздно.

— Дублин? Так мы поедем в Дублин? — Она как-то не думала о медовом месяце. В прежние времена медовый месяц проводили обычно в Килки или в Траморе. — Так мы поедем в Дублин? — повторила она.

Сэм тоже еще не задумывался на эту тему. Такая оплошность отрезвила его.

— Боюсь, что я и так запустил служебные дела, — сказал он, — то одно, то другое, сперва Мона болела, потом похороны. Мне не очень удобно снова просить об отпуске через такое короткое время. Постой‑ка! — Поистине он был неистощим. — Мы забываем, что для тебя все будет внове — то есть дом. Все‑таки перемена обстановки. Домик славный, уютный, сухой.

Можно было подумать, что речь идет о гнезде. Люси улыбнулась.

— Вот и молодчина! — одобрительно произнес он. — Я знал, что ты отнесешься к этому правильно. И скажу тебе еще одну вещь. Медовый месяц переоценивают. Уж поверь мне! Даю тебе в том мое честное благородное слово. Более того, я еще не встречал женатой пары, которая бы не думала точно так же. Без этой части программы они как раз обошлись бы, доведись им проделать все еще раз. Да, уж положись на мой опыт — сильно переоценивают. Я с полной ответственностью прошу тебя поверить мне на слово, Люси! С полной ответственностью.

— Значит, я его не увижу до… увижу только после… я имею в виду дом? — спросила она робко, изо всех сил стараясь не выдать своих сомнений.

— Да, так будет лучше, ты согласна? — Тон у него был бодрый. — Дом в полном порядке, на этот счет можешь не беспокоиться. От тебя потребуется только войти в него. Он оборудован и обставлен полностью, а поскольку я буду отсутствовать лишь одну ночь, воздух там не успеет застояться. — Вспомнив, что Люси неведомо, от чего она будет избавлена, он с преувеличенно страдальческим видом поднял глаза кверху, в знак пережитых испытаний. Потом нежно посмотрел на нее. — Могу только сказать, Люси, что мы все‑таки заслужили это нашим долгим ожиданием. Нашим долгим, долгим ожиданием, — повторил он и вздохнул. — Люси, ведь ты не станешь еще продлевать его?

— Ох, Сэм! — Она почувствовала себя такой медлительной в сравнении с ним, что озабоченно взглянула на календарь, висевший на стене у него за спиной. — Великий пост начинается в следующем месяце, — сказала она. — Во всяком случае, придется подождать, когда он кончится.

Но Сэм уже сорвал календарь с гвоздя и изучал его.

— Если только не поторопиться и не провернуть это дело до поста, — сказал он. — Не вижу, что может помешать нам, а?

И таким‑то образом в одно февральское утро Люси приколола букетик подснежников на грудь и сделалась новобрачной.

— Дай я, Люси. А то переутомишься, — предостерег ее Сэм, беря несессер и кладя его наверх на багажную сетку, к остальным чемоданам. При этом он ласково на нее посмотрел. — Совсем не такая уж страшная церемония, правда? — Наклонившись, он похлопал ее по колену. — У тебя ошарашенный вид. — Он засмеялся. — Приободрись, любимая, все позади.

Она и в самом деле была ошарашена. И не только брачным обрядом. Как, например, расценивать абсолютно непонятное поведение родных? Догадались они о назревавших событиях, что ли? Они так хладнокровно приняли новость. Куда девался их страх перед скандалом? А главное, что сталось с их заботами о самих себе? Теперь они думали исключительно о ней.

— Что ж, твое дело, Люси, — сказала Луиза, едва успев открыть им дверь, когда они с Сэмом рука об руку, как было задумано, заглянули к ней после венчания. Луиза им даже рта не дала раскрыть. Только взглянула — и сразу все поняла. Конечно, их появление в такое время дня делало объяснение совершенно излишним. И потом, ее букетик подснежников. Ах, ну да, ну да, у Сэма в петлице тоже был букетик подснежников.

Бэй также не выразила ни малейшего удивления.

— Я этого, в общем‑то, ждала, — сказала она, когда младший отпрыск Луизы сбегал за ней и привел ее к ним. — Ну что же, надеюсь, вы будете счастливы.

— Ну, естественно, мы все на это надеемся, — сказала Луиза.

Позднее, когда Люси и Сэм уже вошли в вагон, а родные стояли за окном на платформе, прощальные слова Бэй были не самого ободряющего свойства.

— Постарайтесь не испортить себе жизнь! — крикнула она, когда поезд начал набирать скорость.

— Все! — воскликнул Сэм и заставил ее высунуться и помахать провожающим, но едва она успела поднять руку, как тех скрыл железнодорожный мост. После этого ей оставалось лишь сесть на место. Сэм не стал садиться. Он закрыл окно и сразу же занялся багажом.

— Я сложу пальто и уберу их наверх, на чемоданы, чтобы не мешали.

Он стоял спиной к ней. Но она и не слушала его. В ее ушах все еще звучали слова сестры: «Тебе лучше знать, что ты делаешь». Но знает ли она, что делает? Что уже сделала? Стараясь утаить свои намерения от других, не утаила ли она их и от себя самой? Она взглянула в окно: мелькавшие плоские поля были ей пока знакомы, но одно за другим они уносились назад, словно исчезая в небытие.

— Ох, Сэм, правильно ли мы поступили? — прошептала она.

Сэм, однако, был целиком поглощен пальто. Ошибкой было выворачивать их подкладкой наружу. Из‑за скользких шелковых подкладок они то и дело сползали с сетки. Пришлось снять пальто и вывернуть их на правую сторону и уже потом положить наверх.

— Вот так, — с удовлетворением произнес он, еще раз осмотрел пальто и только тогда сел. Но, оказывается, он прекрасно расслышал ее слова.

— Занятно, что ты это сказала, — ответил он наконец. — Мона задала мне тот же вопрос. И при тех же обстоятельствах. Но у нее была на то причина. Бедная Мона! Ее счастье всегда омрачала тучка. — Он вздохнул.

— Какая еще тучка? — обескураженно спросила Люси.

— У нее было очень чувствительное сердце, — ответил Сэм. Он сдержанно перекрестился. Люси, сидевшая напротив, вынуждена была сделать то же самое. — Она неспособна была наслаждаться счастьем, если при этом не был вполне счастлив другой.

За последние несколько недель имя Моны упоминалось часто, но Люси как‑то не думала о ней. Если на то пошло, она не думала о ней вот уже много лет. Сэм с Моной поженились почти сразу после ловкой проделки с обручальным кольцом, и Люси постаралась, чтобы это произошло в ее отсутствие: она уехала на несколько недель в Лиздунварну, хотя это было не лучшее время года для поездки на курорт. А когда вернулась, окружающие тактично не упоминали при ней о новобрачных. Через какое‑то время из‑за того, верно, что у них не было детей, ей стало казаться, будто их и вовсе нет на свете. Но когда в поезде Сэм заговорил о Моне, Люси вдруг представила себе Мону, какой та была в утро ее брачного путешествия. Они, может быть, ехали этим самым поездом. Может быть, даже в этом самом вагоне! И Мона, возможно, сидела на этом самом месте! Люси внезапно нагнулась вперед.

— Сэм, не поменяешься ли ты со мной местами? — спросила она.

— А что?

— Говорят, сидеть спиной к паровозу плохо, — ответила она. — Может укачать.

Вид у Сэма был довольный, он как раз собрался заложить ногу за ногу.

— Со мной этого не бывает, — сказал он. — Конечно, если хочешь, могу поменяться.

— Пожалуйста, Сэм, — еле слышно сказала она.

Поменявшись с ней местами, он обеспокоенно посмотрел на нее.

— Теперь лучше? Представь, Мона тоже любила сидеть по ходу поезда, хотя, по — моему, уж лучше пусть укачает, чем в глаза залетит уголек.

— Так, значит, она сидела на этой стороне?

— Да, всегда на этой, — добродушно ответил Сэм, — если только вагон не был переполнен. В этом случае…

Но тут поезд загрохотал по туннелю, и конца фразы она не расслышала. А в общем, какая разница, спросила она себя pi приготовилась думать о чем — нибудь другом, как вдруг они опять выскочили на свет. Навстречу ей сбегались зеленые поля, но те же зеленые поля сбегались когда‑то и к Моне. Легко говорить, что в былые годы Мона не выдерживала с ней никакого сравнения, ну а сейчас, — как бы она сама выглядела сейчас рядом с той молоденькой цветущей девушкой? В сердце ее зашевелились новые опасения — она забыла, что для Сэма тот давнишний образ Моны давно заслонен другим, менее привлекательным. Потом, по странному ходу мыслей, она стала думать о Сэме тоже как о молодом и цветущем. «Наверное, я выгляжу ужасно», — подумала она, нервно прикладывая руку к волосам, ко лбу, к щекам. Она неважно спала этой ночью и не привыкла вставать рано. И видец же у нее, должно быть. Она не смела взглянуть в зеркало.

В этот момент Сэм, словно зеркало, вернул ей ее отражение.

— У тебя немного усталый вид, — сказал он и вздохнул. — Мона очень сдала в последние годы. Под конец она выглядела прескверно.

Люси пристально на него посмотрела. Беседовать о Моне вряд ли было сейчас лучшим средством успокоиться, но, может быть, это все‑таки лучше, чем думать о ней.

— Я так ее больше и не видела, — сказала она, — после того как…

Ей не понадобилось заканчивать фразу. Он понимающе кивнул, — А она, знаешь, оказалась вполне крепкой, — сказал он просто, как ни в чем не бывало. — Я раньше думал иначе, но ошибался. Мона способна была проворачивать уйму тяжелой работы. Уж это проверено. На первых порах с деньгами у нас было не густо, и она старалась сэкономить каждую копейку. Часто я ложился спать, а она оставалась еще возиться внизу. И знаешь, что она делала? Вощила мне воротнички или чистила башмаки. Ей удержу не было, когда она принималась за работу. Но под конец, — он тяжело вздохнул, — под конец ее изнурили беременности.

Люси вздрогнула.

— Ты не знала? — спросил Сэм, заметив ее изумление. — У нее было четыре или пять выкидышей. Да, они ее замучили. И, можно сказать, разбили ей сердце. Поистине ее тяжкий крест. Она была бы хорошей матерью, как была хорошей женой, но, видно, не судьба. — Он покачал головой. — Много раз, придя со службы домой, я заставал ее в темноте — она сидела и раздумывала над этим. Я старался, бывало, как мог утешить ее, но напрасно старался. Я ей говорил, что она и так мать. Сотни раз твердил ей одно и то же. «Ты и так мать, Мона, — повторял я. — Что же такого, что дети рождались до срока!» Но она была безутешна. Понимаешь, Люси, она не о себе думала, а обо мне. — Голос у него задрожал. — Великодушнейшая из женщин. Знаешь ли, что она однажды сказала? Мол, знай она, что не сможет иметь детей, ни за что бы не вышла за меня замуж. Можешь ты себе представить что‑нибудь благороднее? Пожелать, чтобы ее заменила другая женщина, — какая для этого нужна самоотверженность!

Отвлекшись на минуту от своих мыслей, Люси прислушалась.

— Не может быть, Сэм, чтобы она действительно так думала, — запротестовала она.

Сэм покачал головой.

— Нет, именно что так, ты и представить себе не можешь, какой это был цельный характер. Больше того, Люси, она имела в виду не кого‑нибудь, а тебя.

Это было слишком.

— Нет, нет! — воскликнула она, закрывая лицо руками. Одно дело ей самой знать, что она продолжает жить в его сердце. Совсем другое, чтобы Мона об этом знала. — Она не называла моего имени, Сэм!

— Ну, может, не в тот, последний раз, — с благоговением произнес Сэм. — Она была так деликатна. Но имей в виду, что твое имя не было в нашем доме под запретом. Она часто о тебе говорила, особенно в начале нашей супружеской жизни, потому что… — он наклонился вперед, — видишь ли, она знала, что занимает второе место. Да, Люси, да, твое имя стало ходячим словечком в раннюю пору нашего брака. Чем‑то вроде шутки. Ну, не сердись. Такая веселая безобидная шутка. Да, у Моны было редкое свойство — она умела трагическое превратить в смешное. На ее месте другая женщина ожесточилась бы против тебя, особенно если вспомнить, какой ты была тогда, а ведь она — вот еще повод для ожесточения! — она прекрасно сознавала, насколько ты красивее ее. Мона частенько говорила, что таких красавиц, как ты, теперь не встретишь. — Он покачал головой и тяжело вздохнул. Люси подумала было, что он вздыхает по ее ушедшей красоте, но нет. — Щедрая, великодушная! Вот какая была Мона! — И, к великому ее ужасу, он достал платок. Но оказалось, что Сэм всего — навсего собирается высморкаться. — Ее благородство, как никогда, проявилось перед концом, — продолжал он. — Когда она почувствовала, что смерть близка, мысли ее были не о себе, а обо мне. Ей невыносимо было думать, что обо мне некому будет заботиться. Знаешь, Люси, как‑то я пришел в больницу, а на жилете у меня не хватало пуговицы, и, когда она заметила это, по лицу у нее потекли слезы. «Сам знаешь, ты всегда у меня был ухоженный, — сказала она. — Мне больно думать, что теперь все пойдет по — другому». В тот день она заставила меня пообещать, что мысль о ней не помешает мне еще раз жениться, если я найду нужным. По я уже, кажется, говорил это? — вдруг с беспокойством спросил он.

Что‑то в этом роде он, бесспорно, говорил, но до нее как‑то не дошло тогда, что она избрана самой Моной как ее достойная преемница. Одно дело туманно представлять себе, как благословения Моны ниспосылаются ею с небес, но совсем другое — думать о том, как она дарует их со своего смертного одра. Молчаливое потустороннее согласие казалось уместным и вполне гармонировало с загробным состоянием, но согласие, данное на больничной койке, казалось ядовитым упреком.

— Неужели она так прямо назвала меня? — воскликнула она.

Она посмотрела на Сэма. Так это и есть постоянство, за которое она ухватилась? Подобно луне, оно имело два лика, один был обращен к ней, другой к Моне. Но который лик к кому? Моне пришлось жить, выслушивая истории о ней, о Люси, а каково будет ей самой, когда через несколько часов ее затолкают в дом Моны? Ей вдруг стало дурно. Сейчас ей придется выйти в коридор глотнуть свежего воздуха. Но она не хочет, чтобы Сэм шел с ней. Она встала.

— Сними, пожалуйста, мой несессер, Сэм, — сказала она, — я схожу умоюсь. — Теперь он вряд ли последует за ней.

Но он и не думал идти за нею. Достав несессер, он опять уселся на место.

— Напомни мне рассказать тебе кое‑что, когда вернешься, — настойчиво сказал он. — Мне пришла в голову недурная мыслишка.

Еле сдерживаясь, она остановилась в дверях.

— Скажи сейчас!

Он достал часы, посмотрел на них, потом взглянул в окно.

— Все будет зависеть от того, в какое время мы приедем в Дублин, — сказал он, — засветло или нет.

И вдруг она поняла, что у него на уме.

— Где она похоронена? — спросила она, и собственный голос показался ей тяжелым, как свинец.

Но его лицо просияло, она увидела, что он дивится ее чутью и тому, что принимает за родство их душ.

— Ты тоже об этом подумала?! Для нее это было бы вдвое дороже. — Из открытой двери потянуло сквозняком. — Мы обсудим это, когда ты вернешься, — умиленно сказал Сэм, — я тебе расскажу один случай, — он произошел лет шесть — семь назад. Уверен, тебя он очень растрогает.

«Ну нет! Не расскажешь!» — подумала она с такой страстью, как будто произнесла эти слова вслух. Она вышла в коридор и не пошла, а побежала, так ей хотелось поскорее уйти от него подальше. Поезд шел быстро. Колеса стучали оглушающе, несколько раз ее швырнуло из стороны в сторону, но она удержалась на ногах, хватаясь за дребезжащие деревянные части — то за оконную раму, то за дверь. Поезд был битком набит, хотя они с Сэмом ехали по — царски в своем вагоне первого класса. Наконец она добралась до купе, где в уголке ютилась молодая пара. Не заметив, что пол устлан конфетти, Люси уже собиралась там укрыться, как вдруг мужчина вскочил и возмущенно спустил дверную штору прямо перед ее носом.

Слезы навернулись ей на глаза. Но в конце концов, какая разница, где ей быть? Сэм рано или поздно хватится ее и пойдет искать. Если бы поезд остановился, она могла бы сойти. Она взглянула в окно: смеркалось, поля между темневшими изгородями казались белесыми пятнами от редкого тумана, который словно сочился из земли. Если бы поезд остановился хотя бы на минуту, она могла бы спрыгнуть вниз, кое‑как перебраться через пути и затеряться в этом светлом, но непроницаемом тумане. Она воображала, как, запыхавшись, останавливается и смотрит на освещенный поезд, а он трогается, уже без нее, и вагоны мелькают один за другим, и где‑то внутри сидит и напрасно ждет ее Сэм. Но поезд не остановится, пока не дойдет до назначенной станции. Если она хочет бежать, ей придется спрыгнуть на ходу. Она невольно взглянула на дверную ручку. На ее основании сохранилась ядовитозеленая краска, но рукоятка блестела, отполрфованная бесчисленными руками. Стоило только нажать на нее… Она быстро сунула руки в карманы, словно желая удержать их от движения, которое зависело теперь от них одних. Не до такой же степени она неуравновешенна! Но все же ее начала бить дрожь, и одна мысль, что надо дотянуть поездку до конца, была невыносима. А дом! Войти в дом, набитый предметами, принадлежащими другой женщине! «Я все оставил, как было, Люси, — сказал Сэм. — Ты лучше меня сумеешь распорядиться ее вещицами».

Ее вещицы! Что это значит? Стенные шкафы, ломящиеся от платьев? Комоды, до отказа заполненные всяким вздором? Короба, чемоданы, заветные уголки, забитые бог ведает каким хламом? Она достаточно хорошо знала Мону и догадывалась, что та обожала наряды и безделушки.

Безделушки! Безумная мысль пришла ей в голову. А венчальное кольцо?! Где он его взял? Во время церемонии он надел ей кольцо на палец так быстро, будто наручники защелкнул, она успела лишь заметить, что кольцо массивное, массивнее, чем носят теперь; сейчас, вглядевшись, она увидела, что оно истертое. Неужели оно старое? Она содрогнулась. А кольцо, которое он надел ей при помолвке? Она и тогда знала, что оно не новое, она еще удивилась, с каким проворством он извлек его в ту же минуту, как поборол ее колебания. Он вытащил его из кармана, где оно, как камушек, болталось и гремело вместе с ключами и мелочью. Она тогда решила, что потому в оправе и застрял сор. Она не стала чистить кольцо, так как оправа показалась ей ветхой и ненадежной. Но теперь, присмотревшись, поняла, что лапки забиты не мусором, а глубоко въевшейся многолетней грязью. Ее начало мутить, она принялась стягивать кольца. Но они сидели плотно, впивались в палец. Палец распух еще больше оттого, что она продолжала тянуть кольца, а она все дергала их, пока не содрала кожу. Вид крови немного отрезвил ее. Если даже она сдерет мясо с кости — что изменится? И что толку, если ей и удастся сорвать кольца? Даже если выбросить их в окно, все равно ничего не изменишь. Уж больше смысла самой выброситься из поезда!

Повторившись, эта коварная мысль уже не показалась ей такой дикой. От незнакомого возбуждения сердце билось где‑то в горле, ей почудилось, будто поезд бешено набирает скорость, словно вот — вот сойдет с рельсов. Вагоны с лязганьем мчались друг за дружкой, их то и дело слегка заносило вбок, как будто сцепле ния сию минуту разлетятся и их разбросает в разные стороны. Она представляла себе совершенно реально, что последует, если она сейчас нажмет на рукоятку. Дверь мгновенно вырвется из ее руки и с неистовым грохотом откинется на петлях или вовсе сорвется с петель. Подхваченная мощным потоком воздуха, несущегося со скоростью самого поезда, дверь упадет на землю, но не сразу, а, возможно, лишь когда поезд промчится, вихрь уляжется и настанет тишина. А что будет с ней самой? Сбитую с ног, лишенную воли, ее тоже подхватит, всосет безумный поток. Ее унесет, как клочок бумаги. Люси подошла поближе к двери. Ей никогда не удавалось представить себе рай, но, наверное, было бы райским блаженством ощутить, как стремительные струи воздуха, точно крылья, вырываются у нее из‑за спины, поддерживают ее и несут.

Одно движение — и она исправит ошибку и докажет раз и навсегда, что осталась той, кем и была, — романтической натурой.

И все‑таки в глубине души она сознавала, что уже поздно. Она обречена стать наконец вполне земной. Сэм обрек ее. Путь назад предстоит долгий, но она должна вернуться. Ей придется добираться по коридорам вдоль всего поезда до того вагона, где сидит Сэм. Ей придется открыть дверь, войти и сесть с ним рядом.

Она начала медленный путь назад. Дойдя до купе молодоженов, она увидела, что дверная штора поднята; должно быть, свернулась сама, и они не заметили этого. Устав целоваться, равнодушные к любопытным взглядам, они сидели, взявшись за руки, уставясь прямо перед собой. И хотя теперь им было все равно, она отвернулась и поспешила дальше, глядя в окна, за которыми, должно быть, мелькали поля. Но к стеклам теперь прижималась темнота. Словно амальгама, она превратила окна в зеркала. И в одном из таких зеркал Люси увидела терпеливо дожидавшегося ее Сэма — он спал. Он задремал, и не удивительно: Сэм устал и Сэм немолод.

Бедный Сэм, подумала она, и сердце ее смягчилось. Пусть его лепечет про Мону! Он заслужил это право. Он узнал любовь такую, на какую она даже не была способна.

— Сэм! — сказала она, входя в купе.

Он вздрогнул и поднял голову. Только что он спал крепким сном, а тут сразу заговорил, как в бреду. Она сперва не уловила, что он бормочет. «Знает ли он, к кому обращается — к Моне или ко мне?» — подумала она. И постаралась не огорчаться. Но Сэм повторил свои слова. «Бедняги! — разобрала она. — Бедняги!»

И она с изумлением поняла, что он думает о ней, и не просто о ней и об их прошлом, но и о тех поклонниках, которые когда‑то толпились вокруг нее и над которыми он наконец одержал верх. Думал ли он когда-нибудь, что ему это удастся, ведь он ничем не мог похвастаться — разве что золотым сердцем!

(обратно) (обратно)

Уолтер Мэккин

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА В ПОРЯДКЕ ИХ ПОЯВЛЕНИЯ (Перевод С. митиной)

МАЙКЛ — ПЕРВЫЙ

Да, я самый и есть — Мик Оуэн. А мне почем знать, отчего меня кличут «Майкл — первый». Видно, просто оттого, что и деда моего и прадеда звали по — другому — Тэди им было имя, а вообще‑то занимались бы люди своим делом да работали до седьмого пота — вот и некогда бы им было клички другим придумывать.

Ну есть у меня на лбу шрам. Три шва тогда наложили. Могу вам хоть весь показаться, целиком, и нигде больше ни одной отметины, потому что человек я смирный, вот почему, да я сроду ни с одним соседом не ссорился, сколько живу. Люблю, чтоб все было тихо, мирно. Увижу, что человек в злобе, я и уйду от греха, а уж потом, когда поостынет, руку ему протяну.

В Билнехауэне я всю жизнь прожил. Нас здесь, почитай, четыре поколения помнят. Земли у меня шестьдесят акров, из них сорок — камень голый, из трещин кой — где пучки травы торчат. Нашелся б у вас на камни покупатель, я бы разом в богачи вышел.

Зато остальная земля — добрая. С нее и живем, не бедствуем. Каждый год голов десяток крупного скота продаю да сколько‑то телков. Чтобы такая уж легкая моя жизнь была — этого не скажу. Какая тут легкая жизнь, когда спину ломать приходится, как мне. Однако голодать не голодаем, и в банке кое‑что останется, когда помру. Да нет, больше мне ничего от жизни и не нужно — что имею, то и ладно. Я деревенский. А в городе мне как‑то не по себе. Езжу туда, конечно, коли нужда есть, но, когда вернусь домой, всегда радуюсь.

Как я понимаю — из‑за чего вся эта кутерьма началась? Я того не хотел, это я вам точно скажу. Знать бы наперед, что такая свалка получится, я бы за милю удрал, хоть мне уже пятьдесят и я не так шустро бегаю, как бывало.

О сыне вам рассказать? Что ж, могу и о сыне, только не потому, что он сам не может, — да его хлебом не корми, дай о себе порассказать. Это у него от материной родни. Болтали б они поменьше, да побольше работали, глядишь, и не разметало бы их по свету — а то наезжают домой раз в десять лет или около того и давай долларовые бумажки расшвыривать, словно овсяную мякину.

Какому отцу охота про родного сына говорить — он, мол, виноватый, вот и я не стану. Он у нас единственный рос. Невредно бы их побольше завести, да ведь это — как бог даст, а мне частенько думалось, вот бы послал мне еще, да таких, чтоб попусту языком не мололи и умели за плугом ходить — ну, только чтоб первенец, конечно, тоже при мне остался. Нет, если б их даже можно было брать на пробу, а потом назад отдавать, я своего бы не отдал.

Но сами посудите: когда человеку приходится, как мне, спину гнуть на поле, на гумне и на торфянике, ему подмога требуется. Ну и вот, родится у тебя сын, и, покуда он подрастает, всю жизнь на него глядишь и ждешь: войдет парень в возраст и станет мне подмогой, когда у меня самого уже прыти поубавится.

Не то чтобы он не пробовал. И не то чтоб у него дело не шло — э — э, да захоти он только! Вы ж его сами видели. Парень молодой, крепкий, ладный. Бычка-трехлетку одолеет.

Я человек темный. Сами видите. Начальную школу еще осилил, но, даже коли можно было бы дальше учиться, все равно б не захотел. Читать умею, писать, цифры складываю — будь здоров, с меня и довольно. Может, я его не понимаю. А вы найдите мне такого отца, чтоб понимал своих сыновей, — да вам медаль выдадут!

У меня о жизни — одно понятие, у него — другое. Всего и делов. Отчего оно так получается — поди разгадай, но, коли этого не поймешь, не уяснишь себе, так и будешь до конца дней зло на него держать.

Все он где‑то витает, с самого малолетства так — вроде бы он тут, с тобой, а вроде бы и нет его, — вы понимаете, о чем я? Вон Кёлан Маэии тоже все где — то витает, но тот с придурью. А мой — нет. Просто спит наяву. Ему‑то оно хорошо, а каково мне?

Где уж тут картошки накопать, коли полдня в небо глядишь, а ногу вокруг лопаты закрутил?

Где уж тут торфу на болоте нарезать, коли на жаворонка глазеешь, да примечаешь, какие у куропаток повадки, да разглядываешь старые деревья — они на болоте лет тыщу стоят. А чем зимою обогреваться будешь?

Что проку у коровы за ушами чесать, коли ее доить надо, а то вымя у нее вот — вот лопнет и она вовсю ревет от боли?

А коли взялся капустную рассаду в огороде высаживать, ч, то проку садить ее вверх корнями? Вот, как бог свят, разве я своими глазами не видел: пятьдесят штук листьями вниз, корешками вверх. А чем потом свиней кормить?

Я тоже, не меньше кого другого, жалею полевых мышат, но только не дело это — по полдня на ихнюю норку пялиться.

А когда сено косим, к чему мне это — половину луга невыкошенным оставлять, и все ради того, что где‑то там чертов коростель гнездо свил? Коростель, а? Да он как пойдет ночью скрипеть, я от его окаянного голоса то и дело вскакиваю, швыряю камни в поле, а потом об них коса ломается.

Понимаете, этот парень больше лежал, чем ходил. И не то чтобы спал, вот ведь что. В этом хоть смысл был бы какой‑то, так нет, лежит себе с открытыми глазами.

Ну, правда, коли до него достучишься, все, бывало, сделает — за полдня наворочает больше, чем другой за два, стоит ему только голову приложить, но только его все время под присмотром держать надо, и так от этого, бывало, устанешь, что в конце концов махнешь рукой и все сделаешь сам.

Но это у него не от лени. Что б там на него ни наговаривали. Просто он к нашему делу головы не прикладывал. Этот парень в постели никогда не залеживался. Сколько раз, бывало, вижу его на заре: сидит где‑нибудь на утесе, смотрит, как солнце всходит. И никакой он не полоумный. Я и сам, когда на ярмарку иду, не прочь полюбоваться, как солнышко вехо — дит, — знать бы только, что проклятущая скотина по проселкам не разбежится.

И больше я про него говорить не буду. Все, хватит. И про соседей не буду. От разговоров про соседей добра не жди. Мне одного надо — чтоб у нас тут после всей этой кутерьмы опять мир настал.

И про то, что у нас тут стряслось, — тоже ни слова не скажу. У меня в голове гудит и шрам, вон, на лбу — это мне в память о том деле, коли когда охота придет о нем поразмыслить, да только не часто это будет.

Чем скорей чужие в Билнехауэн лезть перестанут, тем оно лучше, я так смотрю. Наше это дело, и больше ничье. А какое мое к этому ко всему касательство — только одно, что я моему парню отец, а он парень хороший, работящий — когда к делу голову прикладывает, да ему сроду и в ум не приходило кого‑то там обидеть, никогда я такому не поверю. Речист он больно, это у него от материной родни, я уже вам говорил, и, коли хотите с Мэри потолковать про него, — что ж, в том худа нет. Она дома, напоит вас горячим чаем, сварит отборное яичко, коли желаете, а я пошел коров доить.

Кто ж их за меня подоит?

МЭРИ, ЕГО ЖЕНА

Вы Мика не слушайте. Он как лошаденка, когда ей сбруей шею сотрет. Не понимает он нашего Майкла. Где ему и понять‑то, когда он в землю глазами уперся, да так всю жизнь и ходит. А если и взглянет на небо, так чтобы узнать, не собирается ли дождь. Так‑то он человек хороший, добрый — прямо святой, только все бурчит — бурчит, будто расстроенное брюхо.

Сына ведь одна только мать родная и может понять, верно? Вроде бы два сердца бьются как одно. Постойте‑ка, я сейчас достану из комода его карточки. Ну, что вы, какое тут беспокойство, и потом — разве поймешь мужчину, если не знать, какой он был мальчонкой?

Вот, гляньте‑ка, до чего хорош, а? Волосенки кудрявые, крепенький такой. А времена‑то как переменились! Мы когда снимали его на карточку, он был совсем кроха, и кой‑кто из стариков, как увидит, бывало, что он безо всего, голенький снят, сразу давай креститься, ну будто кладбищем ночью идет… А вот тут мы его принарядили — это он к первому причастию собирается. Ну, разве не красавчик? В школе, правда, у него дела шли не так чтоб хорошо, это верно — с учителем нелады и с ребятишками тоже, а знаете почему? Да по правде‑то, ребят надо бы учить ему, вот кому. Такой малыш, а уже был мозговитый. Они бы диву дались, когда бы увидели, сколько он всего знает. Как выучился читать, так сразу, с первой минуты к книгам и прилип, не оторвешь. Хотите, покажу вам его комнату? Просто лавка, где книжками торгуют. Ну и что ж тут такого, если он и в самом деле учителя разок — другой поправил? Он и всегда был мальчик правдивый. Бывало, говорит мне: «За правду и за красоту — только за них, мам, и стоит идти на смерть». Как сейчас помню. Рублю, бывало, свиньям капусту, и он вот такое скажет, ну я прямо не могу — все брошу, уткнусь в передник и плачу, а он меня утешает.

Все — все мне рассказывал. А учитель — ох и зверствовал же над ним. То и дело драл розгами. Придет — попка вся в волдырях, здоровых таких, с медузу. И что же вы думаете, Мик хоть раз сходил, поговорил с тем извергом? Да другой отец его бы за такое до полусмерти отдубасил. Но мой Мик — что вы! Только и скажет, бывало — укрепи, господи, его руку; совсем не понимал, что сынок у нас нежной души. Так что пришлось мне сходить самой, отчитать его, да толку‑то что. Вредный такой был коротышка, а язык — что бритва, прости ему, господи. Теперь уж он помер, и я имею надежду — туда угодил, куда такому положено.

Ах, про теперешнее, ну да. Материнское сердце все, знаете, на давнишнее тянет. А чем ей и жить‑то, матери, — только сладкой памятью о былом, давнем.

Я всегда знала — быть ему писателем, непременно. Бывало, чего‑то царапает, царапает на бумаге — часами, и днем и ночью. Пока нам электричество не провели, Мик все кричал на него: «Ты что, их ешь, свеЧи эти, что ли? Зачем тебе опять новая пачка?» Подумать только! А этот воск — он мозги гения питал. Нет, нет, вовсе я не преувеличиваю, ни вон столечко. Мой сын Майкл — он гений. Я ему это всегда твердила, и ужтеперь‑то он, думаю, со мной согласился. Да вы же сами его пьесу видели, верно? Ну, из‑за которой вся заваруха началась. Так вот, получилась бы разве вся эта заваруха, не будь пьеса такая замечательная?

Ладно, неважно. Вы не слышали, как он другие свои сочинения читает — они там наверху, в сундуке, спрятаны. Расхаживает, бывало, по кухне, такой серьезный, и читает их мне, матери своей родной, и, пусть я даже чего и не пойму, все равно, сердце у меня так и лопается от гордости, и уж плачу я, разливаюсь, целые ведра слез наплачу. А ему по душе, что я плачу. «Я тебя, мам, растрогал, — кричит. — А когда‑нибудь весь мир растрогаю!»

Так неужто такому человеку с этой нашей дребеденью возиться? Знаю, осуждали его. Что ж они думали — он носом в навозную жижу уткнется, когда у него глаза к звездам обращены? Они думают — все такие должны быть, как они сами. А уж не черная ли это зависть кой в ком говорит, прости им, господи, они же еле подпись свою могут нацарапать на карточке, когда получают пособие.

Пьесу я не смотрела. Да на что мне ее смотреть‑то? Он же мне ее всю прочитал тут, дома! Нет, по — моему, там про взаправдашних людей ничего нету. Про соседей? Да нет же, там не живые люди, а выдуманные — ну, как в книжках. А мне почем знать — с чего они все взяли, будто это он их в пьесе вывел? Слушайте, да кто они, такие, чтобы мой сын их в свое сочинение вставил? Ой, что вы, я бы и близко не подошла. Застеснялась бы. Что мне в большом городе делать, когда я там не знаю ничего. Ну, и была бы я там будто рыба, из воды вытащенная. Да я бы от переживаний померла. А мой Майкл, он себя держать умеет. Не язык у него — чистое серебро — скажете, нет? Ворон и тех заворожит. Эх, послушали бы его в тот вечер, когда вся эта драка вышла, глядишь — никакой бы и драки не было.

А все из‑за этих с островов Аран, точно вам говорю, съехались тогда на ярмарку, а что с Сарой стряслось — так то просто несчастный случай.

Ну, правда, он их в пьесе окрестил «бараны с Арана» и такое дал объяснение, что тысячу лет назад бараны в тех местах были в людей обращены, да так оно и осталось. Но ведь это шутка! Им бы и посмеяться шутке‑то. И потом, с чего они взяли, что это он про них? Больно нужно ему с ними возиться — мужичье они неотесанное, болотные жители, да они сроду пьесы не видели, а и увидели бы, так и не догадались бы, что пьесу смотрят.

Нет, никого я нарочно кипятком не обваривала. Когда все это началось, я на кухне была — снимаю с крюка чайник, хочу попить чайку, а тут оно как раз и начнись. Вот как он, чайник‑то, у меня в руках очутился. Да я мухи не обижу. И потом — у меня свое достоинство есть. А чайник, он сам у меня вывернулся из рук.

Ох, как жаль, что вам уже уходить, я ведь только-только начала про Майкла рассказывать, про сынка моего. Лучше его на всем свете нет и не бывало. И если это он в меня такой речистый, так я, мать его родная, гордиться должна, верно?

Что они над ним вытворяли, как обзывали его. Только как бы им не пожалеть — потом, когда все мы помрем, а они будут цветы носить к его памятнику, туда, где сейчас весы стоят. Попомните мое слово. Он будет знаменитый, и Билнехауэн тоже станет знаменит — а все через него. Чувствует мое материнское сердце.

Повидаетесь с ним — сами поймете, о чем я. В глаза ему загляните. Он вас так и видит насквозь, все, что в вас есть, подмечает, сверху донизу, до самых подошв. Да он вас с первого взгляда лучше будет знать, чем мать родная.

И вы увидите — огонек в нем горит, знаете, какой ночью в очаге под кусками торфа теплится, а утром, только начни раздувать, так сразу и вспыхнет пламенем.

Приходите опять, раз вам сейчас так сильно некогда. Я еще про него расскажу. Столько всего могу порассказать, а кто вам лучше все объяснит, чем мать родная, которая и родила его, и грудью кормила, и выхаживала, словно росточек сельдерея на тощей земле.

Я Майклом, сыном своим, горжусь — пускай все слышат.

Вот уходите вы, а я в дверях стою и кричу на всю деревню, и пускай все слышат, мне наплевать. Голос мой в горах мне откликается и к морю бежит, а потом снова ко мне, над головами этих неблагодарных людишек!

МИСТЕР МАКГРАТ («СЛАВНЫЙ ДЕНЕК»)

Ах, вон оно что! Заходите, заходите. В комнаты пройдемте. А то здесь, в лавке, ушей больно много. Эй, Джо, принеси‑ка в гостиную бутылку и стаканчики.

Хорош, а как же иначе. Только самый лучший держу, не то что в некоторых заведениях, я бы мог их назвать, там ведь как наливают: половину — самогона, три четверти — воды.

Ежели вам желательно про меня знать, я вам все, как есть, расскажу, всю правду. Я ведь им кто, нашим деревенским, — я им отец родной. Да мне о каждом из них больше известно, чем священнику вон там, в церкви, а почему? Да потому, что все они ко мне ходят деньги занимать, вот почему, а когда человек у тебя в долг берет, душа его перед тобой вся, как есть, нагишом. Да ежели б все деньги собрать, сколько я людям в долг понадавал, Ирландию бы тропкой из фунтовых бумажек опоясать можно.

Я человек справедливый, большого терпения я чековек, а только другой раз так и подмывает притянуть их всех к суду за долги, и что тогда с ними будет, а?

A — а, вам про Майкла Оуэна желательно, того парня, что сочинил пьесу?

Спроси вы меня про это неделю назад, я бы вас, может статься, вон вышвырнул, так бы и полетели кувырком. А сейчас на меня гляньте — спокойный, ну прямо как епископ, и в руках дрожи нет. У меня нрав отходчивый. Это про меня каждый знает — не то бы я всю ихнюю семейку, Оуэнов этих, на стене распял.

Стало быть, так: я его всю жизнь знаю, а люди вам скажут — второго такого приметливого, как я, здесь у нас не найти. Лентяй он, дрянь человечишко, и больше никто, с самого рождения такой. Это я не потому, что милосердия к людям не имею, нет, правда это, чистая правда, а правда она всегда наружу выйдет.

Мэри, мамаша его, — ох и подлая же баба. Мозгов ни на грош, язык длиннющий, не язык — электрический кабель, а уж яду в нем — святого током убьет.

Вот Мик Оуэн, он человек приличный. По счетам платит в срок, работящий, языком зря не мелет, ежели и есть за ним какой грех, так то, что он породил такого сына и вовремя дурь из него ремнем не выколотил. Да ведь Мэри кидалась на него, будто бешеная. А он рано перед ней спасовал — считай, с того дня, как она его к алтарю приволокла.

Нет, на представление не ходил. Да меня бы туда силком не затащить. Не скажу, чтобы я много их перевидел, этих пьес — так, приезжают к нам иногда актеры и в шатре представление показывают. Мне от них прибыток — от посетителей потом отбоя нет, а представления ихние коротенькие, с песнями, с плясками, и после всего — лотерея. Вот такие представления мне нравятся.

Нет, но люди почтенные, кто смотрел, мне потом пересказывали, и не будь я человек миролюбивый, к людям сверх всякой меры милосердный, я бы того парня мигом к суду притянул — за оговор, и без рубашки б оставил, да только что с него возьмешь, у него же ни гроша за душой, и потом я на такое мерзопакостное дело не пойду, хоть и дорожу своим добрым именем.

Откуда я знаю? А вот откуда. Пьесу эту он про нашу деревню сочинил. Выведен в ней лавочник, и уж такого подлеца свет не видывал с тех пор, как господь сотворил Адама. А ежели у нас в деревне всего один лавочник, на кого ж людям и думать? Понятное дело, на меня. Он, говорят, для этой пьесы даже актера выкопал, на меня с виду похожего. Ну конечно, не может у меня быть никакого сходства с тем лавочником из пьесы — тот хапуга, язва и ростовщик чистой воды. А мой нрав всем известен. Одному богу известно, сколько во мне милосердия к сирым мира сего. Так что ж, прикажете мне о своей доброте на всю деревню трубить? Сказано же: левая рука не должна ведать, что правая творит.

По мне, что ж, пускай, достойных людей и всегда оговаривали, не с меня это началось. Пускай себе говорит, что я подлец, процентщик, наживаюсь на людском горе и даже — прости ему, господи, — мелких фермеров прижимаю, норовлю согнать с участков, чтоб участки те пустить под пастбище для своих бычков, но только это поклеп, потому что, сами посудите, — сколько наших здешних живут себе припеваючи по всем Соединенным Штатам, а все через меня, это я им помог в беде, не то сидеть бы им тут, ковыряться в каменистой земле, бедствовать и с голоду пухнуть.

Это я ему как раз прощаю. Откуда такому дуралею несчастному знать обо мне и о том, как я обо всей деревне пекусь? Да и кто бы мог ему рассказать про это, когда у всех уста благодарностью запечатаны?

Нет, тут суть в другом!

Вот вы видели в лавке девушку эту, Джули. Попадались вам когда‑нибудь девушки краше, а? Хорошая девушка, порядочная, послушная и благодарная такая. Она, само собой, сирота, а он что говорит? Будто бы она мне дочь, а я про то утаиваю. Вот такое прощать уже никак нельзя.

Я мужчина собой видный, что верно, то верно, но можете вы между нами хоть какое сходство углядеть, а? И никто не сможет. А как все это бедной девушке разбередит душу, какие в сердце у ней напрасные надежды вызовет, а? А каково это моей бедной жене слышать, этой кроткой, незлобивой душе, а? И не станет ли она на меня взирать с подозрением? То‑то меня и точит, что люди подумают, будто я шкодник, блудливый козел, а я человек безгрешный, да я на саму Венеру нечистого взгляда не брошу, вздумай она у нас здесь на бережку резвиться совсем безо всего.

Это кто же вам про меня таких мерзостей наговорил? Ну было дело, так ведь тому уже лет сорок. И потом — тогда ошибка получилась. Вышло распоряжение — считать, что ребенок тот от меня, и мой отец платил, да ведь до конца‑то вам никто не рассказал, как оно получилось. А был я молодой, завлекли меня, но только не мой это. Я в ту пору не мог открыть и сейчас не скажу, кто тут вправду был виноватый, но пускай господь бог им простит, а мне воздаст — за то, что я все эти годы держал язык за зубами. Ох, ну кто бы подумал, что в мире столько злых людей — это надо же, такое вам на меня наговорили! Каждодневно ужасаюсь до глубины души вероломству этих людей, а ведь я о них пекусь, как отец родной.

Да — а, в жизни земной для особо взысканных только скорби и уготованы. Но так оно и должно быть. Чтобы не забывали: награды своей нам не в этом мире подобает ждать.

Нет, сэр, к тем беспорядкам я никакого касательства не имею. Ну правда, я был возмущен, но я человек справедливый. Вот вы со мной побеседовали, теперь сами видите, и мне вам это доказывать не к чему.

А что он с бедняжкой Сарой Мэлони сделал! Бедная женщина! Да такого и над скотиной не сотворишь — разве что у тебя от рождения камень вместо сердца вложен. Свою‑то обиду я в себе ношу, а вот Сарина беда привела меня в расстройство, скрывать не буду. Я всем и каждому говорил — может, и перестарался малость, — какую муку она приняла из‑за того парня. Кто‑то же должен возвысить голос в защиту слабых и беспомощных. А не я, так кто? Тому, в церкви, пастырю‑то нашему, вот ему бы с алтаря гнев на него великий обрушить, ежели бы все делалось по справедливости.

А те, с островов Аран, с ними он как обошелся? Они мне тоже друзья. Приезжают ко мне за своими немудреными покупками. Люди они хорошие, приличные люди, соль земли, а он их как обзывает — бараны, говорит, в людей обращенные.

Вас этак обзови, вам бы понравилось, а? Скажи вам кто, отец у тебя — баран, а мать — овца, понравилось бы вам, а?

А какому бы человеку понравилось? Никакому — если только в жилах у него кровь, а не вода. Ну и чему ж тут дивиться, ежели у них от гнева в голове помутилось? От праведной ихней ярости? А чего еще было от них ждать? Пробовал я их утихомирить, это все знают, да только они малость вышли из берегов. А что я будто их науськивал, так это опять поклеп. Их и науськивать было нечего, а ежели они в гневе таком ужасном взяли правосудие в свои руки, можно ли их в том винить?

Ищу в сердце своем, спрашиваю себя — нет, ни в чем ихней вины не вижу, и, хоть они тут у меня перебили бутылок порядочно, и стаканов, я даже с них за убытки не стребовал, а ведь мог. Из чего вам явственно видно, какой приличный я человек.

Вы это представление видели, а? Ну и как?

Ах, смешно? Вам оно, может, и смешно. Да только вы кой — чего не знали.

Так как же, стоящее? Трудно сказать, а? Один‑то разок и палка может выстрелить, а? Страшно даже помыслить, что этот малый может когда‑нибудь в люди выйти. Ну нет, сэр, только не я, на попятный я не пойду. Пускай он даже потом когда‑нибудь сам поймет, каким благодетелем я был его родне, как спасал их всех от голодухи в тощие годы. А ведь вспомнит он это когда‑нибудь, непременно вспомнит.

Ну а покамест он что — он порченое яблоко, гнилая картофелина, такое мое мнение, и, чем скорее мы его отсюда выдворим, тем оно для всей деревни лучше.

Вот, пожалуйте, еще стаканчик.

Рад, что вы меня посетили.

Теперь у вас обо всем понятие правильное, и люди узнают, как оно на самом деле было.

За ваше здоровье или, как у нас здесь говорят: жить вам, поживать, тыщу в год наживать.

МИСТЕР МЭРФИ («МОРЯК») и МИСС САРА МЭЛОНИ

Трудновато меня поймать — ну, верно.

Я не больно речист.

Ни от кого не удираю, рыбу ловлю — вот и все.

Про то дело говорить незачем. Никого оно не касается.

Да, теперь вышло наружу.

О себе? А чего тут рассказывать? Работа, курево, вечером кружка в трактире — вот и все.

Верно, давным — давно, на чужбине. Десять лет. Потому и кличка — «Моряк». Нет. Всегда тянуло на родину. Родина — она вот: лодка, домишко.

Про то дело вы спрашиваете — у меня все нутро переворачивается.

Знаю, что все знают, от этого разве легче?

Пьеса Майкла — второго. Нет, не обидел. Только зачем про Сару и Джули?

С Джули после того не виделся. За милю обегаю. А вы бы?

Чего вам еще, черт задери, уже сами все знаете.

Знаю, что девушка хорошая, славная. И все равно.

Ну да, раньше мы были друзья, а теперь все вышло наружу, мне в глаза ей смотреть стыдно. Такое горе ей причинил!

Никакого горя? Я — ей? Ну — у-у, сказанули! Сара смолоду была словно рыбка золотая, какие в теплых морях водятся. Да. И посейчас такая, только ее ровно бы сквозь дымку видно. Кругом виноват. В ту пору мастер был уговаривать. Ее родители — против. А что, правильно. Никудышный был, тот молодой Мэрфи. В ту пору. Своей бы дочери с ним гулять не дал.

Уехал. Про Джули не знал.

Может, хватит?

Ладно уж. На чужбине женился. Через десять лет приезжаю, узнаю про Джули. Ее Макграты взяли. Жена — чужестранка тогда еще жива. Потом померла, но что я мог? А? А вы бы распутали? Не пошел — ну, стыдно было. Да еще Джули рассказать надо. Она — ничего. Хорошая девочка. Они ее насовсем взяли — Славный денек и его хозяйка.

Кругом виноват, чего уж. Сробел. Духу не хватило. Боялся, что люди скажут. Бич божий, боязнь эта. Не сдюжил. Легче — штормяга девять баллов в открытом море.

Ну, все.

Нет, больше ничего. Пора двигать. Прилив, вон.

Может, Майкл — второй доброе дело сделал пьесой этой, теперь все вслух сказано.

Нет, больше нечего.

С кем другим потолкуйте.

С Сарой, может. Ей уже лучше.

Нет! Нет! С Сарой говорите. В пот вогнали. Бывайте.

Вас мистер Мэрфи научил ко мне зайти, да? Удрал, верно, на своей лодке. Такой стал пугливый. Некоторым это неприятно, когда их разглядывают или обсуждают.

Да, мне тоже, но что делать — поначалу очень тяжко, потом свыкаешься. Да, шью для женщин всякое — юбки, блузки, платья. Нет, я шитье люблю. Глаза у меня хорошие. А то, что я делом занята, помогло мне перебедовать эти годы.

Я Майкла — второго ненавижу? Господь с вами, ниче го подобного. Что проку ненавидеть? Только ожесточаешься.

А вот за Джули у меня душа болит. Надо было оставить ее при себе. Но в те времена люди держались очень строгих правил. А может, так оно и правильно. Словно бы дурной пример для всей деревни. Стали бы говорить: «Посмотрите на Сару Мэлони! До чего наглая! И все ей сошло с рук. Ишь ходит красуется!» Что-нибудь вроде этого.

Нет, миссис Макграт обошлась со мной очень сердечно. Своих детей у нее не было. Они с моей хорошо обращались. Сами видите, какая она выросла славненькая.

Да ничего подобного, это со мной вышел несчастный случай, а люди воспользовались предлогом, чтобы наброситься на Майкла — второго.

Вы ведь знаете — там, за околицей, речка, а через речку дощатый мостик. Сейчас‑то река спокойная. А в тот вечер дождь лил и лил, с холмов хлынули потоки. Мост стало заливать, а я как раз шла домой, поскользнулась — и в воду. Ну да! Доски намокли под дождем, стали скользкие. Я знаю, они мне не верят. И видно, никогда не поверят. А зачем им верить? Ведь так же целая драма получается — бросилась, мол, с отчаяния в реку — да? Вздор какой! Я же не девочка. С семнадцати лет с этим живу. А тут, под старость, спохватилась и решила на себя руки наложить — с чего бы вдруг?

А мистер Мэрфи как раз оказался со своей лодкой чуть пониже моста. Возвращался с рыбной ловли. Все очень просто. У него была с собой сеть, он увидел — я барахтаюсь в воде, закинул сеть и вытащил меня, будто рыбину. Еще слава богу, что никого не было поблизости, правда? А почему бы мне не смеяться? Забавно же вышло. Нет, я даже не потеряла сознания. В воде пробыла недолго и совсем не напугалась. Как вниз пойду, закрываю рот и нос зажимаю, а как выплыву, всякий раз стараюсь глотнуть побольше воздуху.

А потому смеюсь, что мистеру Мэрфи пришлось изрядно повозиться, чтобы распутать сеть и вызволить меня. Вообще‑то он на слова скуп, вы сами убедились. Но тут столько мне всего наговорил! Будто подменили его, совсем другой человек. Именно такой, каким я всегда его считала.

Другие подоспели, когда он меня уже высвободил из сети. И тут они заладили: непременно надо им отнести меня домой на руках. Я не хотела, чтобы меня несли. Прекрасно могла дойти сама. Но они заладили свое. Когда с человеком несчастье, другим обязательно надо навязываться со своей помощью. Но только тут никакого несчастья не было. Наоборот, я даже радовалась — ведь спас меня мистер Мэрфи. Словно вернулось былое. А они взяли и все испортили.

Мистер Мэрфи извел себя — считает, что кругом виноват. В том вся его беда. Знаю, с нашей стороны просто глупо, что за столько лет мы ничего не сделали, чтобы как‑то это поправить, но, если чутье вам не подсказывает — почему, значит, вам того не понять.

Да, теперь мы с ним решили пожениться. У людей будет повод всласть посплетничать, ну и пусть, жалко, что ли. Теперь все окупится, а что с таким опозданием — невелика важность. Нет, прямо здесь, в нашей деревенской церкви.

Да, Джули. Мы с ней встретились и обо всем поговорили. Добрая она девочка. Но совсем растеряна. А вы бы не растерялись? Не знаю, сколько ей нужно будет времени, чтобы со всем этим свыкнуться, знаю одно: она поступит так, как должно. Я выразилась чересчур торжественно? Ну, это нечаянно.

Майкл — второй сделал добро — то самое, без которого не бывает худа. Я поняла это, когда оправилась от первого потрясения. Ведь иначе это так и не вышло бы наружу.

Ужасно глупо все, да? Человеку, привыкшему к умствованиям, такого не понять, да? Ну, тут уж я ничем помочь не могу. Да, пожалуй, что так, речь у меня правильная. Я четыре года проучилась в средней школе-интернате при монастыре. Думаю, потому‑то мои родители и встали на дыбы, когда я полюбила мистера Мэрфи. Решили, видите ли, что он мне не пара. Что это слишком мизерное возмещение — ведь они пошли на такие расходы, чтобы меня выучить.

Родители порою бывают до того неразумны.

Вот говорю я это и тут же спрашиваю себя: ну а сама я как мать оказалась лучше?

И отвечаю — нет, не лучше. Хуже.

Так что видите, жизнь — это круг. Суетишься, носишься с ней, словно собака с костью, и, как собака кость зарывает, так и ты норовишь спрятать ее от чужих глаз; а надо бы все делать в открытую, тогда бы людские глаза присмотрелись к твоей жизни и в один прекрасный день вообще перестали б ее замечать.

Мне одно досадно: они ухватились за этот случай со мной, чтобы самих себя распалить. Ну а я не хочу служить предлогом для чьих‑то распрей. А так я довольна. Спасибо вам. Храни вас господь.

ТУРЛОК О’КОННОР

Да, Турлок О’Коннор — это я. Меня потому трудно застать, что дома я не очень‑то часто сижу. Как пойдет в реках и озерах рыба, выхожу на лов, а как дичь появится — на охоту. Есть у меня и овцы — здесь, на выгоне, пасутся и в горах. Да еще полоска земли и две коровы, так что дел хватает. В доме особенно рассиживаться некогда.

Прибрано, говорите? А я люблю, когда прибрано. Да и наловчиться в этом деле успел. Родители уже несколько лет как умерли — от гриппа. Братья и сестры — есть, как не быть, но они по всему свету разбросаны, всего больше — в Америке.

Злюсь, что меня здесь оставили? Ну — у-у! Да вы пораскиньте мозгами! Мне здесь, дома, по душе. На прокорм зарабатываю. Еды хватает, жизнь у меня — лучше не надо.

Почему же, можно и о соседях, я не против. Разве есть кто у человека ближе, чем соседи. Оттого и ссоры бывают: как все равно в семье.

Мик Оуэн хороший человек. Только беспокойный очень, вот его главная беда. Жена у него трещит за двоих, а вообще‑то она не вредная. Он никак не опомнится, что у него парень такой получился: ну, словно бы высидела утка яйцо, а вместо утенка вылупился гусенок. Все смотрит на него. Спрашивает себя: неужто мой? Так до самой могилы и будет дивиться. А Славный денек — Макграт — он какой есть, такой есть. Если кто‑то шиллинг заработал там, где сам он еще урвать не поспел, это ему нож острый. Ну уж каков есть. Его не переделаешь. Надо принимать людей такими, какие они есть.

А вот с Джули он себя показал довольно порядочным. Живет она не так, чтобы в роскоши, но сыта и одета не хуже других. Правда, работает она на него чуть ли не задаром, но, как ни говори, а он ее к себе в дом взял с самого рождения, верно? Этого у него не отнимешь.

Вы просите про Майкла — второго рассказать — вот тут мы с вами вроде бы на топь вступаем. Мы с ним в школу вместе ходили. Не сказать, чтобы очень ладили. Я здоровенный, сами видите, а он всегда был небольшого роста — так‑то сильный, крепко сбитый, но низенький. Низенькие, они всегда на рослых зуб имеют, а рослый низенького ударить никак не может. Только и всего.

Вечно он лез всех поправлять. И говор‑то у тебя не такой, и слова не такие, и понятия не те. И всегда был задиристый, прямо бентамский петушок. Поправлял, однако, не всегда правильно. Читал запоем, но, я так мыслю, из книг брал только то, что с его мнением сходилось, а остальное проскакивало мимо.

А потом родители послали его учиться. Уехал на пять лет, и это вроде бы его от нас отдалило. Я так мыслю, человек должен там расти, где родился. Будь у меня сын, я бы его, думается, не услал из дому, как они. Уж не знаю, как бы я его выучил, исхитрился бы как‑нибудь, только отсылать бы не стал. Ну, наезжают они сюда на каникулы. Если в ком устойчивости нет, такой посматривает на нас свысока, вроде бы милость какую оказывает, что с нами играет или же пляшет, пьет там или разговаривает.

Но Майкл — второй — это дело особое. Таких, как он, не часто встретишь. По моим словам можно так понять, что он не очень‑то мне по душе, знаю. Дайте‑ка поразмыслить. Да, пожалуй, верно: он мне не по душе, а все же у меня к нему какая‑то слабость. Понимаю, одно с другим не вяжется, но лучше объяснить не умею. Вроде как если живет у тебя в доме ручная крыса. Нет, я его крысой обозвать не хочу. Вовсе он не крыса. Просто чудной какой‑то, скажем так.

Угу, вот, значит, мы и до пьесы добрались. Я обо злился? Да нет, нисколько. Нарочно скатал в город, посмотреть ее.

А чего вы так удивляетесь? Я частенько удираю в город на вечерок, а то и дня на два закачусь — посмотреть что‑нибудь: пьесу там, или оперу, или представление такое, где танцуют, как его, балет, что ли. И, знаете, у нас многие ездят. Не такие уж мы охламоны.

Пьеса — не бог весть что. Жиденькая вообще‑то, но потешная. Местами здорово смешно. Угу, я заметил этого типа, как там он его окрестил — Дурлок О’Дубин. Считается так, что это он вывел меня. Да нет, я посмеялся — и все. Это же придумать надо, будто я лососей незаконно промышляю — глушу динамитом да еще пускаю какую‑то отраву. Вот чушь‑то! Ведь их можно ловить куда проще, и уж я‑то рыбу губить не стану. Пока еще соображения хватает. Чего ради глушить лососей — чтоб они через год — другой вовсе повывелись?

Я вам так скажу: в пьесе есть очень ехидные места, с подковыркой, но подковыривает‑то он только нас, нам одним и понятно — это он нас на посмешище хочет выставить. Майкл — второй меня не больно жалует, сам знаю. И такой‑то я, и сякой. Потому что ему взбрело в голову, будто я приглянулся Джули, а она ему самому здорово нравится. Вы ее видели? Очень она развитая девушка. Все, бывало, с ним ходит, все его слушает. И из себя такая красивая — хорошая бы ему жена. А он опасается, что я ей приглянулся, но только это дурь одна — Джули во мне брата видит, родных-то братьев у нее нету, да и я на нее смотрю, как на сестренку. Вроде бы оберегаю ее, понимаете, и так мы с ней славно ладим, ну, как брат с сестрой, когда они молодые, — то и дело хохочем, а смеется она до того хорошо, будто колокольчик заливается. Расхохочется вот так над твоей немудрящей шуткой, и ты сам в своих глазах вырастаешь. Вы такое можете понять? А понять надо непременно, потому что тут он зря на меня взъелся. У нас с ней просто дружба. Приятели мы с ней. Вы такое можете понять?

Ну а если тут все ясно, что ж тогда еще? Я так мыслю, ум у него неосновательный и в словах глубины нет. В жизнь не вдумывается — поверху скользит: и не то чтобы по сливкам скользил, нет, по снятому молоку. Вроде бы целыми часами на небо смотрит, на звезды, на луну, на солнце, холмы разглядывает, траву зеленую и вереск, но, я так мыслю, видит он их только по отдельности. А что все они — одно, для чего они и зачем, того он понять не может; где ж ему тогда понять, зачем люди живут — пусть хоть люди маленькие, вроде нас? А на маленьких людях мир стоит; так что общность ихняя, и стремления, и мечты — это и придает смысл всему сущему. Вы меня понимаете? Вот они, маленькие люди, и говорят ему: возьми зеркало, поднеси его к нам и покажи, какая она есть, наша жизнь; взять‑то он зеркало взял, но показывает только себя самого — обличье свое и понятия.

Может, я кругом неправ, но вот так я на это дело смотрю.

И потом — никому не дозволено обижать людей, так я мыслю. Само собой, все мы знали про Джули и про Сару с Моряком. И так давно уже все это дело тянется, мы вроде бы про него и забыли. Да и никто бы об этом словом не обмолвился, даже во сне — ну, вы меня понимаете. История несообразная, но ведь и горестная тоже. И так долго она тянулась — уже и поделать никто ничего не мог, а потом стало поздно.

Но вот из‑за чего во мне все переворачивается: это надо же, знать все про Джули, а в пьесе показать, будто ее отец — лавочник. Вот это уже никуда. Славный денек — он тоже человек. Ну еодились за ним в молодости грешки, так ведь когда это было, а здесь, видите, до чего ловко все повернуто. Где ж ему теперь доказать, что он тут чист, если за ним раньше были провинности? Вот видите. Чего ж удивляться, если он так разбушевался, хоть и узнал обо всем с чужих слов?

Я так мыслю — нехорошо это, людей вот этак разделывать ради того, чтобы немножко посмешить публику. Ясное дело, никто бы сроду не понял, что у него все перемешано: кое‑что от живых людей взято, кое‑что выдумано; одни только эти люди и поняли бы, так что лучше бы Славному деньку промолчать. Даже и те, с островов, так бы не взбеленились, но ведь в тот день была ярмарка, и выпили они, а тут еще Славный денек вроде бы соли им на раны насыпал. Зря они так разошлись вообще‑то. Не затей они драки, все бы само улеглось, а через месяц — другой и думать бы об этом забыли.

Даже и сразу бы позабыли, не окажись тут у нас проездом один малый из газеты, — он взял да и накатал статью. Верно, статья вышла занятная, а тут как раз объявился Майкл — второй и устроил целую драму. По правде говоря, реклама ему очень даже не повредила — этакий великомученик, изобиженный и отвергнутый своими земляками.

Слушайте, да он этим до конца дней может кормиться.

Почему ж я за него в драку полез, если его недолюбливаю?

Вопрос не из легких.

Дайте‑ка поразмыслить.

Ну что ж, думаю — потому, что он нам свой, а когда начинается схватка, тут решай, на чьей ты стороне. Сами‑то мы не прочь его отлупить, но чтоб его чужаки отлупили — черта с два. Вот вроде бы так, а?

Вообще‑то все дело яйца выеденного не стоит — если б только не Джули да Сара. Джули такая замечательная девушка. А что она пережила! Ведь это все равно как если б в нее нож всадили. И Сара — ни дать ни взять мышка, на которую вдруг яркий свет навели. И Моряк, бедняга, молчун этот. Ну, вы меня понимаете. Вот Славному деньку — тому что, он свою выгоду всегда найдет. Еще, пожалуй, и зазывной плакатик вывесит: «Заходите к нам в трактир — выпить у злодея из пьесы». А? Ну вы меня понимаете. Такие — они в накладе не останутся, а люди маленькие — вот кому достаются все колотушки.

Да — да, сходите, повидайте Джули. Ну, хотя бы просто для того, чтоб увидеть ее, поговорить с ней. Я что хочу сказать — даже не по этому делу, а просто чтобы увидеть славную девушку, такую славную, каких на свете мало.

МИСТЕР КЁЛАН МАЭНИ

М — М?

А — а.

А! Да. Я. Чинарика нет?

Чего? А, вон чего. Ага. М — м? Пьесу. Какую пьесу? A — а, ту пьесу. Ага. Вожу — чего? A — а. Ага. Вожу такси? А это чего? Не — е, грузовик.

A — а, ну да, ездил я з город. Ребята поезд упустили. Говорят — Кёлан, подбрось. Топать‑то далеко, м — м?

Чего случилось? Да встретил этого вашего Майкла-второго. Потеха. Идем, говорит, есть для тебя место. Ну, парень, во смех! Там — шикарные все. Не, сроду пьес не смотрел. Только эту. Свет гаснет. Штуковина эта, занавес — вверх. И кого же, думаете, я вижу, а? Смех! Мать честная, это ж Славный денек! Я говорю. Громко так. Люди говорят — ш — ш. Смех. Все — все — ш — ш. Ну, потеха! Прямо как дома, понимаете.

Я ж их знаю, говорю я тому парню. Кончай меня под ребра тыкать, говорит тот парень, не то дождешься у меня, сейчас выведут. Так и сказал. Во душевный народ, а?

Смотрю дальше. Ржу — не могу. Во всю глотку. Ну просто лопнуть. Вон они там, все как взаправду — и говорят точно так, и все. Я как заору, потом еще. Потеха же. Подходит дамочка, тощая такая: «Позвольте вас вывести». Позволяю. Посмотрел, будет.

Еду обратно, встречаю этих, с островов, рассказываю им. Вы теперь знаменитые, говорю. Майкл — второй вас в пьесу вставил. Бараны вы с Арана, ага, говорю. Подождите, сами увидите. Приезжаю домой — и к Славному деньку, рассказываю, как его в пьесе вывели. То же самое — Джули, и Саре, и Турлоку. Во, смех, говорю, животы надорвете, говорю. И рассказываю все — все. Тогда еще, кроме меня, — никто, понимаете.

Чего — чего говорите? «Ката» — чего? Катализатор? Вроде катапульты, что ли? Я чего — я им ничего не сделал, а они все — на меня орать. Ну, чего я сделал, скажите? Хотел, чтоб они тоже поржали. И все.

Почему драка такая — не знаю. Может, все под газом были — потому? А меня как отделали? Один как даст по башке канистрой, два галлона. Ага. Да еще моей же. У меня из машины взяли. А машину — набок. Это как — хорошо, по — вашему, а? Такого и турку не сделаешь.

Не, ничего я им не сделал.

Не, не знаю, из‑за чего все.

Сдурели они все, что ли?

Не знаю, чего на них накатило.

Хотел только, чтоб поржали, понимаете, будто сами пьесу смотрят. Чтоб ржали, за животы хватались.

Чудаки люди.

Ну, всё.

ДЖУЛИ

Хорошо. Если не возражаете — сходим на мол, прогуляемся. Солнышко светит, и можно уйти из трактира.

Вы любите запах портера?

Я — нет. А ведь, казалось бы, пора к нему привыкнуть. Может, кто другой и привык бы, а я никак. Очутиться бы где‑нибудь, где и цвета его черного вовек не увидишь!

Что‑то я растрещалась. Наверно, потому, что выбита из колеи.

Через какое‑то время все сгладится. С возрастом становишься мудрей и беды забываются легче. Так говорят старые люди.

Мне двадцать. Может, в мои годы все воспринимаешь острее. Больно? Нет. Свыкаешься, и довольно быстро.

Не люблю говорить о себе. Легко сказать — дополнить картину. Довольно странная картина — во всяком случае, для меня.

Нет, я мистера Макграта люблю. У него в жизни один интерес: погоня за деньгами и за властью — всей, какой только можно добиться здесь, в округе. Стоит это понять, и он уже не вызывает у вас неприязни. Чтобы он над кем‑нибудь сознательно учинил жестокость — такого не бывало. Просто, когда все помыслы направлены на что‑то одно, уже словно ничего вокруг и не видишь, можно ненароком оскорбить человека и даже не заметить.

Да, со мной он всегда обходился хорошо, и миссис Макграт тоже. А той работой, которую я у них делаю, мне с ними за их доброту все равно не расплатиться, я так считаю. Слова грубого от них не слышала и никогда ни единого намека на то, кто я на самом деле.

Нет, и вообще ни от кого. Трудно в это поверить, понимаю — ведь деревушка у нас маленькая, но только так оно и есть.

Конечно, я часто над этим раздумывала. Да и как не раздумывать. Они мне сказали, что я сирота и меня взяли из приюта. Вот и все, что мне было известно.

Остальное я сама досочиняла — в мечтах. Не хотелось бы. вам пересказывать эти мечтания. Очень уж они были романтические — про то, кто я на самом деле, и кто мой отец, и кто мать.

Но мне и в голову не приходило, что оба они все время были тут, у меня под носом.

Ну еот вам, полюбуйтесь на него.

Моряк. Увидел, что мы идем, тут же прыг в лодку, поднял парус и был таков, еще минута, и он уже в открытом море — боится, как бы я его не перехватила. Смешной какой, правда? Мне он всегда был симпатичен. Приду, бывало, сюда, сяду на тумбу, а он чинит сети, и я завожу с ним разговор. Говорила все больше я, но теперь, когда оглядываюсь назад, припоминаю: странно он как‑то на меня смотрел. Смотрит, бывало, так странно: словно преданный пес, если застигнешь его, когда он тащит цыпленка из открытого буфета.

Во — он он теперь где — точечка на горизонте, так что мы можем немножко тут посидеть. Ну, ничего. Когда‑нибудь я его изловлю и втолкую ему все, что надо.

А вот с Сарой — дело другое.

Тут очень все сложно.

Такое за один — два дня не наладится. И сколько на это нужно времени — не знаю.

А ведь до меня только теперь начинает доходить, что у меня есть настоящие отец и мать. Сперва, когда я узнала, вся как‑то одеревенела. А сейчас прихожу в себя, и иной раз у меня даже дух захватывает от радости.

Жаль только, что пришло это слишком поздно. Обычно в моем возрасте уже покидают отчий дом — заводят свою семью, уезжают куда‑нибудь на заработки, а я только — только его обретаю.

Насчет пьесы?

Что вам сказать, меня она не удивила. Я Майкла знаю. Очень даже хорошо знаю. Мы с ним часто и подолгу бродили, подолгу разговаривали. Говорил все больше он, такой уж он есть. Из него прямо поток изливается. С ним интересно. Яркий человек.

Нет, то, что он так со мной поступил, не удивило меня, верней — не обидело. Понимаете, вот он такой. Он бы, конечно, пришел в ужас, если б услышал, но в чем‑то он очень схож с мистером Макгратом: у него тоже все помыслы направлены на одно. Ему бы только рассуждать о людях или писать о них. И он ничего с собой не может поделать. Да что там, как он родную мать в пьесе вывел — балаболка такая, трещотка, надоеда. Так мне Турлок говорил.

Турлок? Он хороший. Ногами по земле ходит, а голова — в облаках, хоть он скорее умрет, чем признается в этом. Майкл — второй подмечает все чудеса вокруг себя и дотошно так их разглядывает. А Турлок подмечает и любуется ими, вот в чем разница.

Майкл — второй — личность значительная, спору нет. Он может вас так вот, с ходу, покорить: примется с жаром набрасывать портреты, один другого ярче, две-три фразы — и человек весь перед вами. А как он умеет изображать людей! Вы бы поклялись, что перед вами тот самый человек, про кого он рассказывает.

Нравится ли он мне? Конечно, нравится. Хочет ли он на мне жениться? Да, хочет. А сейчас особенно — ему как‑то совестно: вдруг он причинил мне боль. Это с одной стороны, а с другой — вообразил себя этаким рыцарем, который скачет во весь опор на своем коне, спешит вызволить из беды прекрасную деву.

И вот тут меня просто смех разбирает.

Да оттого, что я никакой беды во всем этом не вижу, и потом, я собираюсь замуж за Турлока.

Нет, Турлок, само собой, ни о чем не догадывается. Вы же с ним говорили. Все вам, наверно, втолковывал, что я ему — вроде младшей сестренки. Преисполнен братских чувств, да? Но чувства у него ко мне совсем не братские. Старается себя в этом уверить, потому что он невысокого мнения и о себе самом, и о той жизни, какую ведет, но только она как раз по мне.

Знаю, его просто бесило, что в свободное время я все с Майклом да с Майклом, но ведь девушкам порою не обойтись без уловок! Иной раз я замечала, глаза у него прямо искры мечут, и не будь у него такой выдержки, избил бы он беднягу Майкла — второго до полусмерти.

Да, Майкл — второй, пожалуй, догадывается. Наверно, ему подсказывает чутье — ох, и злится же он на Турлока — чувствует, что я его немножечко в своих интересах использовала — чтобы раззадорить Турлока. А для таких вот, у кого твердая цель в жизни, — для них непереносима самая мысль, что кто‑то может их хоть немножко использовать для себя. Это бьет по их самолюбию. Ведь им везде и во всем непременно надо быть первыми. Потому‑то Майкл и вставил Турлока в пьесу, он там у него проделывает всякие пакости. Майклу не понять, что Турлок человек высокой души, такого булавочными уколами не проймешь.

Ну а теперь мне надо идти, не то мистер Макграт станет меня звать, а голос у него — как труба.

И потом — все равно, сколько бы я здесь ни просидела, у меня только и будет разговору, что о Турлоке, — мне кажется, он именно тот человек, какой мне нужен.

Ну, что я вам говорила? Ох и голосище у мистера Макграта! Даже здесь, на берегу, слышно.

Мне надо бежать.

МАЙКЛ — ВТОРОЙ

Форменные дикари, от каменного века ушли на какой‑нибудь шаг, ну два.

Вы только подумайте. В чем я повинен? Я же делаю честь своим деревенским. Всю жизнь стараюсь развивать их, учу понимать возвышенное, а эта история — она ли не свидетельство полного моего краха? Собственно, не моего, а их, потому что теперь ясно: они, в сущности, так ничего и не усвоили.

Судите сами. Вот как было дело. Я жил в большом городе. Меня высоко ценили люди культурные.

Правда, попадались среди них и злопыхатели, но, коль скоро ты решил вынести свой товар на рыночную площадь, будь готов к тому, что невежды станут закидывать тебя отбросами.

И тут я решаю вернуться домой. Я все‑таки льстил себя надеждой, что встретят меня хорошо, не обязательно с флагами и плакатами или же с местным оркестром — волынки и барабаны, — но, во всяком случае, устроят достойную встречу; как ни говори, ведь я привлек внимание публики к их захудалой деревеньке. Я же своими глазами видел: когда кто‑нибудь из их молодых людей становится священником и, приняв сан, приезжает домой, в его честь на холмах зажигают праздничные костры.

Хм, священник найдется всегда, а чтобы появился такой человек, как я, сколько должно смениться поколений. Да такого, как я, в этой деревушке теперь сотни лет не дождутся, а может, и вовсе никогда, если они и дальше будут коснеть в невежестве. Разве не так? Нет, это вовсе не самовосхваление. Последний такой был у них сто с лишним лет назад, так он имени своего не умел написать, просто рассказывал по — ирландски всякие предания. Вы меня поняли?

Так вот, приезжаю домой. Не стану скрывать, было у меня чувство некоторого удовлетворения: ну, что, мол, теперь убедились? Ведь я понимал, они думали — я просто лентяй, только и знаю, что подставлять пузо солнышку и ворон считать. Где им было понять, что, когда я вроде бы отлынивал от работы, я как раз с головой был погружен в работу, что в мозгу моем роятся мысли, которыми я когда‑нибудь заполню целые стопы белой бумаги, и все они будут справедливо этим гордиться?

Как вы уже знаете, была ярмарка, на лужайке толклись люди и скот, я вышел из машины и, когда услыхал: «Вот он! Вот он!», решил, что меня сейчас будут чествовать, но тут вдруг раздаются злобные вопли, все начинают размахивать палками и выкрикивают такие словечки, какие увидишь разве что на стенах общественной уборной где‑нибудь в городе.

Никогда прежде мои деревенские до такого не опускались.

Я ушам своим не верю! Продираюсь к дому под дикий галдеж и град ругательств — кто не знал, в чем дело, мог подумать, что это овация, — и что же я вижу: наш дом, можно сказать, осажден.

Кухня забита народом. Из всех деревенских моя мать единственная сохранила соображение. Поздоровалась со мной, расцеловала, и так у меня стало хорошо на душе. Она‑то все поняла! Но вот остальные…

Я даже не мог толком разобрать, из‑за чего весь крик.

Видимо, этот кретин Кёлан Маэни успел разнести по всей деревне самые гнусные небылицы о моей пьесе. Да и другие постарались. Я ушам своим не поверил. Подумать, я толкнул Сару Мэлони на самоубийство! Джули тоже вот — вот наложит на себя руки! Турлок О’Коннор собирается застрелить меня или подорвать динамитом!

И я им сказал: «Какие же вы тупицы! Неужели вы думаете, среди вас найдется хоть один человек, настолько яркий, чтобы вставить его в пьесу? Да таких нудных людишек, как вы, свет не видывал. Вздумай я вставить кого‑нибудь из вас в пьесу, это зрители наложили бы на себя руки — не вынесли б такой тощищи».

Это меня и точит: как могли они хоть на секунду усомниться в том, что действующие лица в моей пьесе — порождение моего блестящего ума, плод моей фантазии? Как посмели хотя бы подумать, что я вставлю в пьесу таких ничтожных людишек, как они?

Нет, это единственная деревня, которую я знаю по-настоящему. Допускаю, какое‑то сходство, возможно, и есть — там — сям, но ведь совпадения эти чисто случайные, просто из‑за того, что я подношу к жизни пресловутое зеркало.

Нет, действующие лица в моей пьесе вовсе не жители Билнехауэна. Да они к здешним типам никакого отношения не имеют. Они же полностью сотворены мною, взяты из головы. Я глубоко уязвлен: как могли они хоть на секунду подумать, будто мне недостает воображения и я вынужден что‑то заимствовать у них, этих скудоумных людишек.

Что я и выложил тому торгашу, Макграту, когда он ворвался к нам в дом и принялся бушевать. Так прямо ему и объявил: «Да' как это вы, брюхан разнесчастный, ростовщик вы этакий, как могли вы хоть на минуту подумать, что я вставлю вас в пьесу, — сказал я ему. — Посмотритесь‑ка в зеркало: ведь вы себя даже разглядеть не сумеете, такой вы тускляк. Вставь я такого вот, вроде вас, в пьесу, кто бы ее стал смотреть — разве что умалишенные, и то вряд ли».

Я пытался открыть ему глаза, но он просто осатанел. В ярости выскочил на улицу и, как мне потом рассказывали, взгромоздился на какой‑то прилавок и давай науськиватьна меня весь этот пьяный сброд.

Так что, в сущности, все это — его рук дело. И ничего удивительного. У него же мозгов меньше, чем у блохи. А те, с островов, — известные драчуны и тупицы. Пожалуй, это единственное, что я и вправду взял из жизни, — про баранов с Арана.

Мы оглянуться не успели, как на дом обрушивается град камней. Вы поверили бы, что такое возможно — в наши‑то дни, в двадцатом веке! Сами понимаете, тысячу лет назад и то люди были цивилизованней и куда культурней, чем они.

Мать с отцом не хотели выпускать меня из дому, но не стану же я сносить такое. «Выйду к ним, — говорю я, — и доводами разума заставлю их замолчать. Это же просто скоты, не более того». И настоял на своем. Как им было удержать меня — разве что связать вожжами. Мужчина я или нет, как они думают?

Словом, я вышел — и прямо в людскую гущу. Смело на них пошел. Иду сквозь толпу, со всех сторон меня обдает их зловонное дыхание, портером и виски так и разит, а я забираюсь на тот самый прилавок, с которого только что разорялся этот торгаш Макграт. Его самого уже, конечно, след простыл, но я заметил: он подглядывает из своего окошка. Мало того, что подстрекатель, так еще и трус вдобавок.

«Что за безмозглый вы народ, — говорю я им. — Чем вы лучше тупых скотов, если вы жертвы собственной разнузданности и вас может сбить с толку даже такой боров, как ваш Макграт. Кому на руку вся эта свалка, как не ему, тому же Макграту, а? Сколько вашего серебра перекочевало сегодня в его кассу? Люди вы или нет? — спрашиваю. — Чем вы думаете? У вас что, вовсе мозгов нет? Как вы не понимаете, что я вам друг? Что когда‑нибудь, на старости лет, вы будете похваляться тем, что жили в тех же местах и в то нее время, что и Майкл Оуэн?»

Я б еще многое мог им сказать, но мне не дали. Ринулись все к прилавку, размахивают палками, ругань стоит чудовищная. Облепили меня со всех сторон.

И все‑таки я бы справился с ними сам, без посторонней помощи. Сам бы довел битву до конца. Одной только силой воли заставил бы их меня выслушать. Заставил бы, знаю, но мне не дали. Началась общая свалка — мерзость что такое. Что же мне оставалось — отошел в сторонку, гляжу на них и спрашиваю себя: неужели это мои земляки? Разве такими можно гордиться? Про таких разве скажешь с благодарным чувством: вот они, мои корни?

Потом эти, из Билнехауэна, пошли на тех, с островов. Вижу, отец с кем‑то схватился, мать размахивает чайником, обливает кого‑то кипятком, а эта громадина, Турлок О’Коннор, расшвыривает людей во все стороны, будто кули с картошкой.

А знаете, что я вам скажу? Совершенно уверен: для этих людей драка — удовольствие. Позабыли даже, из-за чего передрались, если и была какая‑нибудь причина, махнули на нее рукой. Позорное было зрелище. Сущий атавизм.

Я решил — пусть их, и ушел в горы, полежать на вереске, подумать.

И все‑таки Сары Мэлони в моей пьесе нет. Конечно, мне было известно про Джули. Но неужели вы хоть на минуту можете подумать, что в пьесе показана именно ее трагическая история? Что ж, вообще‑то такую историю показать можно, почему бы и нет? Каждый год в стране появляется на свет около двух тысяч внебрачных детей. Значит, у писателя вполне законное основание использовать этот материал. Но на мой взгляд, что тот незаконорожденный, что этот, — все едино. Важна лишь идея. Так что же, выходит, об этом вообще говорить нельзя — как бы кого‑нибудь не задеть ненароком? Но разве долг писателя не в том, чтобы изучать все стороны жизни, вскрывать, подобно хирургу, ее язвы, выставлять их на общее обозрение — для того, чтобы исцелить?

Интересуюсь ли я Джули? В плане романтическом интересуюсь? Чепуха. Вы же знаете, какой я избрал путь и чего намерен добиться. Так разве эта девушка мне пара? Согласен, она очень хороша собой, у нее острый ум, но я водил с ней компанию единственно ради того, чтобы отточить ее ум еще больше, развить ее интеллект. Уйму времени я потратил на эту девушку! Но с недавних пор замечаю — ее тянет к Турлоку О’Коннору. А вот тоже, знаете ли, любопытная особенность. Он очень рослый. И кое — кому, возможно, кажется красивым. Ну а что в нем еще может привлечь? Волосатая грудь, так я думаю. Просто кошмар какой‑то, что хорошеньких девушек тянет к таким вот гориллоподобным мужчинам.

Вы находите, у него тонкий ум? У Турлока О’Коннора?

Хм, рад слышать, что у него хоть какой‑то ум есть. Признаться, для меня это новость.

Здесь я все покончил. Нельзя же ожидать, чтобы такой человек, как я, поселился среди этих людишек. Серые, заурядные — сущий бурьян.

Разве я первый художник, которого извергло его окружение? Не хотят меня — ну и не надо. Потеряют на этом только они.

И пусть потом оплакивают эту потерю годами.

У меня сейчас набежало немного деньжат — гонорары. Могу поехать куда хочу. И уеду, поверьте. Я получаю от материнской родни письма из Америки, они там ценят меня. Пожалуй, туда я поеду. По крайней мере они понимают душу художника. Сумеют оценить талант и, что еще важнее, — вознаградить его.

Ну, словом, пожитки мои сложены. Я твердо намерен отрясти прах Билнехауэна со своих ног, и, если вы возвращаетесь в город, почему бы мне не поехать с вами, а? Я вижу, у вас там на улице машина. Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?

Отговаривайтесь чем хотите, все равно, я еду с вами. Мать? В поле, наверно, — помогает отцу. Да нет, зачем ее дожидаться? Долгие проводы — лишние слезы. Я ей напишу. Она поймет.

Как это так — не поймет?

Ведь она мне мать!

(обратно) (обратно)

Джеймс Планкетт

ПЛАЧ О ГЕРОЕ (Перевод Г. Островской)

Мистер О’Рорк распахнул дверь класса в тот самый миг, как брат Куинлан собирался открыть ее изнутри. Они вздрогнули от неожиданности, столкнувшись на пороге, и пожелали друг другу доброго утра. Хотя мистер О’Рорк встречался с братом Куинланом ежедневно чуть не всю свою жизнь, он одарил его широкой, но какой‑то деланной улыбкой и прокричал приветствие с сердечностью, способной заморозить в жилах кровь. Затем они оба вышли в коридор поговорить.

Тем временем ученики раскрыли хрестоматии английской поэзии и принялись повторять урок. Им было задано выучить от начала до конца стихотворение «Плач о гибели Югана Роу»^[24]. Это было очень патриотическое стихотворение о том, как проклятые англичане отравили Югана Роу, и строчки в нем были очень длинные, поэтому учить его было трудно. Ученики ненавидели англичан — отравили Югана Роу, да еще и говорится об этом в таких длинных строках. Хуже того, мистер О’Рорк любил подобные стихотворения. К стихам вроде «Здравствуй, дух беспечный»^[25] он относился довольно равнодушно. По «Плач» без конца декламировал по — провинциальному нараспев, сочным баритоном и был готов спустить шкуру с того, кто не выучил его назубок. /

Питер его не выучил. У него остались считанные минуты, и теперь он пробегал глазами строфу за стро фой, в безнадежном отчаянии бормоча то одну строку, то другую, Суэйн, его сосед по парте, спросил:

— Вызубрил эту штуку?

— Нет, — ответил Питер. — Даже не прочитал.

— Святая мадонна! — в ужасе прошептал Суэйн. — Он тебя выдерет!

— Подскажешь, а?

— Да он мне руки и ноги оторвет, — убежденно сказал Суэйн. — Ну уж нет, и не проси.

Питер зажмурился. Во всем была виновата мать. Он бы обязательно пришел в школу пораньше и вызубрил стихи, если бы не утренний скандал. Из‑за отцовских сапог. После завтрака мать обнаружила, что у него прохудились ботинки. Она поднесла их к лампе — пришлось зажечь свет, такое темное и сырое было это ноябрьское утро.

— Боже милостивый! — воскликнула она. — Да тут одна дыра вместо подметок. В таких ботинках нельзя идти в школу.

Больше всего на свете ему хотелось поскорее обуться и выскользнуть из дома, но в тот день у всех было дурное настроение, и он не решился возражать. Сестра убирала со стола, а брат Джозеф, спешивший на работу, рылся по всем ящикам и углам и громко ворчал:

— Куда, черт подери, запропастился велосипедный насос? В этом доме вечно все пропадает…

— Я надену сандалии, — предложил Питер.

— Не говори глупости… дождь льет как из ведра, — сказала мать и, помолчав, добавила: — Ума не приложу, что делать.

У Питера мелькнула надежда, что его оставят дома. Но мать велела сестре порыться среди старой обуви в стенном шкафу. Милли пошла в коридор. По пути она наступила на кошку, та отчаянно заорала.

— А, чтоб тебя! Еще эта чертова кошка тут!

Она откопала старые отцовские сапоги, и его заставили их примерить. Сапоги были велики.

— Я в них не пойду, — сказал Питер. — Они падают с ног.

Но мать и сестра сказали, что сапоги как раз впору. Прекрасные сапоги, твердили они, подпевая одна другой. Никто ничего не заметит. Однако их восторги его не убедили.

— У них дурацкий вид, — настаивал на своем Питер. — Я их не надену.

— Ты сделаешь то, что тебе велят, — сказала сестра.

Он был самый младший в семье, и ему доставалось от всех по очереди. Однако мысль о том, что над ним станут смеяться, придала ему храбрости.

— Я их не надену, — повторил он. В эту минуту в комнату вошел Том, и Милли быстро проговорила:

— Том, поговори с Питером… он грубит маме.

Том очень любил животных.

— Я слышал мяуканье, — сказал он, грозно глядя на Питера (тот иногда дразнил кошку). — Что ты ей сделал?

— Ничего, — ответил Питер. — На нее Милли наступила. — Он начал было говорить про сапоги, но ему дружно велели замолчать и отправляться. С матерью и Милли он бы еще поспорил, но Тома Питер боялся. Поэтому он пошлепал под дождем подавленный и несчастный — конечно же, каждый встречный догадывается, что он в чужих сапогах.

Дверь отворилась, и мистер О’Рорк вошел в класс. Это был массивный мужчина в костюме из твида. Он бегло говорил по — ирландски и носил на лацкане пиджака золотой значок. Его запястья густо поросли черными волосами.

— Filiocht^[26], — загремел он и вытащил узкий кожаный ремешок из заднего кармана брюк. — Dun do leabhar^[27]. — Ремень свирепо хлестнул по крышке первой парты. Мистер О’Рорк был ревностный кельт и отдавал приказания только по — ирландски… даже на уроках английской литературы. Кто‑то протянул ему хрестоматию, остальные закрыли книги или положили их на парты обложкой вверх.

Грозно уставясь в потолок, откуда сыпалась штукатурка, стоило ученикам этажом выше войти или выйти из класса, мистер О’Рорк начал декламировать:

Ужели враги убили Югана Роу О’Нила?

Да, они отравили того, с кем сразиться не в силах.

Он сжал могучие кулаки и выставил их перед грудью.

Пусть бы кровь застыла в их жилах, пусть бы червь сердца источил, Пусть бы смерть при жизни изведал твой убийца, Юган О'Нил.

Затем без всякого перехода сказал деловым тоном:

— Дейли!

— Я, сэр? — переспросил Дейли, оттягивая время.

— Ты, ты, дурень! — прогрохотал мистер О’Рорк. — Ты!

Дейли поднялся и повторил первые четыре строки. Когда он добрался до середины второй строфы, мистер О’Рорк выкрикнул:

— Кленси!

Кленси встал и начал декламировать. Так один за другим они поднимались и садились по команде мистера О’Рорка, ходившего между рядами. Дважды он прошел мимо Питера. Несколько минут простоял у его парты, выкрикивая имена учеников. Пола его твидового пиджака лежала, завораживая Питера, на краю крышки. Камминз прочитал с запинками четвертую строфу и полностью иссяк.

— К стене! — крикнул мистер О’Рорк.

Камминз, бледный, тихо встал с места и прошел к стене. За ним последовало еще двое. Мистер О’Рорк вновь прогулялся по классу, потом остановился спиной к Питеру. Глядя на парту в противоположном конце комнаты, он неожиданно выкрикнул:

— Фаррел!

У Питера подпрыгнуло сердце. Он поднялся. Мистер О’Рорк все еще не оборачивался. Гора в твидовом костюме с обтрепанным воротником, над которым нависали складки бычьей шеи. Питер видел пучки волос, торчащие из ушей мистера О’Рорка, чувствовал смешанный запах чернил и мела, всегда сопровождавший учителя. Отвернуться от ученика, а затем вызвать — было любимым приемом мистера О’Рорка. Это окончательно лишало присутствия духа. Питер глотнул, но продолжал молчать.

— «Плачь…» — подсказал мистер О’Рорк.

— «Плачь…» — повторил Питер.

Мистер О’Рорк двинулся к первым партам.

— «Плачь о своем герое…» — продолжал он, идя по проходу. Затем резко обернулся и сказал: — Дальше.

— «Плачь о своем герое…» — скэва проговорил Питер и замолчал.

— «Остров», — подсказал мистер О /орк.

Он пристально посмотрел на Питера, глаза его сузились.

— «Остров», — сказал Питер, роясь во мраке памяти, но находя там лишь пустоту.

— «Остров, остров, остров…» — повторял мистер О’Рорк с каждым разом все громче.

Питер решил рискнуть:

— «Плачь о своем герое, остров, остров, остров».

Мистер О’Рорк выпрямился. Лицо его отразило гнев, изумление, боль.

— К стене! — заорал он. — Ты, твердолобый, ленивый, слабоумный бездельник! Скажи ему эту строфу, Кленси.

К леней съежился под его взглядом, зажмурил глаза и произнес:

— Сэр… «Плачь о своем герое, остров зеленый, плачь! О, если б сразил О’Нила воин, а не палач!»

Мистер О’Рорк кивал в такт с грозной благожелательностью. В то время как Питер, волоча ноги, шел к стене, его сапоги зацепились за металлическую стойку парты, раздался грохот. Мистер О’Рорк вытянул его ремнем пониже спины.

— Ты хоть раз прочитал это стихотворение, Фаррел? — спросил он.

Питер заколебался, затем сказал неуверенно:

— Нет, сэр.

— Решил, что не стоит тратить на него время, так Фаррел?

— Нет, сэр, я не успел, сэр.

В этот момент раздался бой часов. Все встали. Мистер О’Рорк сунул ремень под мышку и перекрестился. «In ainm an athar», — начал он. Пока читали «Богородице дево радуйся…», Питер, не в силах молиться, глядел на голые, пропитанные дождем деревья за окном и тесные ряды бледных, молитвенно поднятых лиц. Мальчики сели.

Мистер О’Рорк повернулся к классу.

— Фаррел не успел, — участливо сообщил он. Затем вновь взглянул на Питера. Глаза его метали молнии.

— Если бы это был английский комикс о закрытых школах или какой‑нибудь детективчик, у тебя сразу нашлось бы время, но, когда надо выучить стихотворение такого патриота, как Дэвис, о преследованиях мучеников и героев твоей несчастной родины, на это времени нет. Из тебя бы вышел распрекраснейший англичанин.

И мистер О’Рорк прочитал с неподдельным пафосом:

Сассенахом^[28], врагом коварным, в Леонардов праздник сражен, Смерть за свою отчизну в Клох — Охтере принял он.

— Что и говорить, его смерть — тяжкая, очень тяжкая утрата, но, если он умер за таких, как ты, она к тому же еще и бессмысленная утрата.

— Я хотел выучить, — сказал Питер.

— Дай сюда руку. Если я не могу внушить тебе уважение к нашим погибшим патриотам, клянусь подтяжками, я вколочу в тебя это уважение. Руку!

Питер протянул руку, прикрыв запястье рукавом куртки. С громким свистом ремень шесть раз опустился на ладонь. Питер старался держать большой палец на отлете — когда ремень попадал по большому пальцу, ожог был невыносим. Но после четырех тяжелых ударов рука сама собой стала сжиматься в кулак, скрючиваться, как кусочек фольги на огне, и вот уже большой палец лежит беспомощно на ладони, а в груди — боль, от которой корчится все тело. Но сильнее боли был страх, что он заплачет.

Питер собирался было уйти, когда мистер О’Рорк сказал:

— Минутку, Фаррел. Я не кончил.

Мистер О’Рорк вновь повернул ему руку ладонью вверх и аккуратно расправил пальцы.

— Я тебя научу нагличать, — сказал он дружеским тоном и поднял ремень. Питер думал только об одном — как бы' не отдернуть истерзанную руку.

У него было темно в глазах, когда он возвращался на место, и сапоги опять его подвели — он споткнулся и упал. В то время как он вставал с пола, мистер

О’Рорк, уже поднявший ремень, чтобы помочь ему еще одним, хотя и более снисходительным, ударом, опустил руку и воскликнул:

— Господи милостивый, Фаррел, где ты подобрал эти сапоги?

Мальчики с любопытством уставились ему на ноги. Кленси, дважды отличившийся в этот день, захихикал. Мистер О’Рорк спросил:

— Что тут смешного, Кленси?

— Ничего, сэр.

— «О’Нил, твой голос был нежен, исполнен гордости взгляд», — продекламировал мистер О’Рорк, и нежен был его голос и горделив его взгляд. — Продолжай, Кленси.

Но у Кленси уже была выбита почва из‑под ног, он запнулся, пропустил строку и присоединился к трем ученикам, стоявшим у стены. Питер положил голову на парту и зажал кровоточащую израненную руку под мышкой, стараясь унять боль, а ремень вколачивал патриотизм и любовь к литературе не смеющей пикнуть четверке.

Суэйн некоторое время молчал. То и дело он поглядывал на Питера. Тот уставился в учебник. Ладонь его горела, и, хотя острая боль уже улеглась, рука по-прежнему искала укрытия и облегчения в теплой и мягкой впадине подмышки.

— Здорово он тебя обработал, — шепнул наконец Суэйн.

Питер ничего не ответил.

— Десять — это уж слишком… Он не имеет права. Если бы он выдал десять мне, я бы привел отца.

Ростом Суэйн не вышел, но лицо у него было большое и костлявое; когда он изредка снимал очки, чтоб протереть их, на переносице краснел рубец. Питер сердито хмыкнул, и Суэйн сменил предмет разговора:

— Слушай, чьи это сапоги? Ведь они не твои.

— Мои, — солгал Питер.

— Брось заливать, — сказал Суэйн. — Чьи они? Братовы?

— Заткнись! — угрожающе сказал Питер.

— Ну, чьи? Я никому не скажу. Честно. — Он смотрел на Питера с лукавым любопытством. Потом зашептал: — Я знаю, они не твои, но я никому не скажу.

Мы сидим на одной парте. Мы — друзья. Скажи, не бойся.

— Коту за любопытство прижали дверью хвост, — сказал Питер.

Но у Суэйна на это был готов ответ. С хитрой улыбкой он отпарировал:

— Зато, прознавши тайну, окреп он и подрос.

— Раз уж тебе так невмоготу, — сказал Питер, устав спорить, — сапоги отцовы. Но если ты кому‑нибудь заикнешься об этом, я из тебя котлету сделаю. Попробуй только пикни…

Суэйн, удовлетворенный, откинулся на спинку скамьи.

Мистер О’Рорк объяснял, как вероломно со стороны англичан было отравить Югана Роу. Но чего, кроме вероломства, можно от них ждать?

— «Копыто коня, — процитировал он, — рог быка, улыбка сакса». Вот три опасности. Оливер Кромвель читал Библию в то самое время, как четвертовал младенцев на глазах у матерей. Нам говорят: давайте про все забудем. Но мы сможем забыть лишь тогда, когда обретем свободу. Наш родной язык, сладостный гэльский teanga^[29] вновь должен стать всенародным языком. И общий долг наш — учиться и работать во имя этой цели. А тем, кто не успевает, у кого не хватает времени, нужно показать, как его найти, не так ли, Фаррел? — сказал мистер О’Рорк. Ребята засмеялись. Но тут вновь пробили часы, и мистер О’Рорк был вынужден отложить плач по Югану Роу до другого раза. — Математика, — провозгласил он. — Ceimseachta^[30].

Питер надеялся, что во время большой перемены дождь все еще будет лить и они останутся в классе. Но когда громко зазвонил звонок и мистер О’Рорк распахнул окно с матовыми стеклами и выглянул наружу, дождь уже перестал. Они повалили всем классом вниз по лестнице, теснясь и толкая друг друга. Чтобы не упасть, Питер держался рукой за перила. На ступеньках сапоги казались еще больше. Он прямиком направился в уборную и оставался там, пока старик монах, которому из туманных соображений нравственности вменялось присматривать за этим местом, дважды туда не заглянул. Во второй раз он сказал Питеру:

— Господи, мальчик, иди сейчас же на свежий воздух к товарищам. Брысь отсюда… брысь, — и уставился ему в спину недоуменно и подозрительно.

В то время как Питер разворачивал завтрак, к нему подошел Диялон. «Ужели враги убили Югана Роу О’Нила?» — процитировал он.

— Заткнись, — сказал Питер.

Диллон взял его под руку.

— Ничего себе порцию ты получил, — сказал он. Затем добавил с неподдельным восхищением: — Зато держался ты — что надо! А ведь он целил стегануть повыше. Но ты ему не поддался. Молодчина. Господи, когда я услышал, что он тебе еще четыре штуки прибавил, я стал молиться, чтобы ты не заревел.

— Я еще ни разу не ревел, — заявил Питер.

— Знаю, но он лупил со всей силы. Не надо было тебе говорить, что ты не успел.

— Он все равно не заставил бы меня реветь, — твердо сказал Питер. — Разбейся он хоть в лепешку, не заставил бы.

О’Рорк крепко его отлупцевал, верно, да что поделаешь! Если он пожалуется родителям, они скажут только, что он получил по заслугам. А по — настоящему заработала это мать.

— Но ты держался что надо! — с жаром повторил Диллон. Они прохаживались под руку. — Невезучий мы народ — ирландцы, — добавил он рассудительно. — Отец частенько это повторяет.

— И не говори! — от души согласился Питер.

— Взять хотя бы нас. Сначала Кромвель спускает с нас шкуру за то, что мы чересчур ирландцы, а теперь Рорки задает взбучку за то, что мы недостаточно ирландцы.

— Что правда, то правда. Столковались бы уж они как‑нибудь между собой!

Дружеская рука Диллона успокаивала Питера.

— Это отцовы сапоги, — признался он вдруг. — У моих дырки на подметках.

Ему стало легче.

— Ну и что с того, — подбодрил его Диллон. — По мне, они выглядят нормально.

Когда они проходили мимо водопроводных кранов с подвешенными на цепочках кружками, кто‑то крикнул:

— А вот и Фаррел!

Питеру в нос полетела хлебная корка.

— «Цезарь высылает гонца», — пробормотал Диллон. Их обступили. Кленси сказал:

— Эй, парни, а на Фарреле сапоги не свои.

— Кто тебя в них вставил?

— Подождите‑ка, — сказал Кленси. — Полюбуемся, как он в них ходит. Ну‑ка, пройдись, Фаррел.

Питер начал медленно пятиться к стене. Он пятился шаг за шагом, пока не натолкнулся спиной на водоразборный стояк. Диллон отошел вместе с ним.

— Отстань, Кленси, — сказал он.

Суэйн тоже был здес — ь — котишка, прознавший тайну. Он ухмылялся.

— Откуда они у тебя, Фаррел?

— Он их стибрил.

— Нашел на помойке.

— Пусть он пройдется, — настаивал Кленси. — Ну, давай, Фаррел, пройдись.

— Это мои сапоги, — сказал Питер. — Просто они мне немного велики.

— Не стесняйся, Фаррел, скажи, чьи они!

Ухмылки стали шире.

— Это его отца сапоги, — сказал Кленси.

— И вовсе нет, — возразил Питер.

— Не нет, а да, он сам сказал Суэйну. Правда, Суэйн? Ведь он же сказал тебе, что сапоги отцовы?

Суэйн стал бочком отходить назад.

— Ну, да, — сказал он, — говорил.

— Слушайте, парни, — нетерпеливо сказал Кленси. — Давайте заставим его пройтись. Я предлагаю…

В этот миг Питер с криком прыгнул на Суэйна. Его кулак вдребезги разбил очки. Когда они катались по мокрой земле, Суэйн разодрал ему ногтями щеку. Питер увидел под собой белое от испуга лицо. В неис товстве он лупил по нему, пока оно не покрылось кровью и грязью.

— Господи, — с испугом воскликнул Кленси. — Поглядите‑ка! Очки! Оттащите его, ребята.

Мальчики принялись отдирать Питера от Суэйна, а он молотил их руками и ногами. Он неуклюже молотил их ногами в больших сапогах, из‑за которых и заварилась вся каша. Нос и губы Суэйна были разбиты в кровь, пришлось отвести его к водопроводному крану умыться. Диллон, единственный союзник Питера, кое‑как почистил ему одежду и поправил галстук и воротничок.

— Ты разбил ему очки, — сказал он. — Хороший скандал подымется, если старик Куини увидит его после перемены.

— Плевал я на Куини.

— А я нет, — с чувством сказал Диллон. — Он всех нас четвертует на глазах у матерей.

Они сидели, молитвенно сложив руки, а брат Куинлан читал им с кафедры духовные наставления. Суэйн не поднимал покрытого синяками и ссадинами лица. Без очков у него был какой‑то оголенный, увечный вид, словно он остался без бровей, или без носа, или без глаза. После драки они с Питером не обменялись и словом. Питер ни на секунду не забывал о своих сапогах. Он был готов провалиться от унижения сквозь землю. Мать думала только о том, что они уберегут его от дождя. Как ей понять, что он бы лучше ходил с мокрыми ногами. Над тобой не смеются, когда у тебя мокрые ноги.

Брат Куинлан говорил о контакте между людьми, о контакте мальчиков со своими ближними, об их контакте с богом. Мы общаемся друг с другом, сказал он, при помощи взглядов, жестов, слов. Но это лишь внешние формы общения. Они не передают и малой доли того, что происходит у нас в голове, и совсем ничего — что в душе. Внутри каждого человека, самого великого и самого незаметного, заключен целый мир. Как бы мы ни старались, мы не можем раскрыть этот внутренний мир, «эту жизнь, взращенную, — как сказал поэт^[31], — в утробе мозга». Там у нас нет ни союзника, ни друга, там мы всегда одиноки. Во мраке и безмолвии этого внутреннего нетленного мира денно и нощно стоят лицом к лицу бессмертная душа и ее творец. Никто, кроме него, не может заглянуть нам в душу: ни учитель, ни мать, ни отец, ни наш лучший друг. Но бог видит все. Каждая, самая мимолетная, мысль, возникшая в этом недоступном для других мире, видна ему, словно она написана большими буквами на киноэкране. Вот почему мы должны следить не только за своими поступками, но и за своими мыслями. Надзор над глазом, надзор над ухом, но прежде всего — надзор…

Конец фразы повис в воздухе — брат Куинлан уставился на Суэйна.

— Послушай… мальчик, — стараясь, чтобы в голосе не прорвалось нетерпение, сказал он, — что ты там возишься с платком?

У Суэйна снова шла из носу кровь. Он ничего не ответил.

— Встань, мальчик, — приказал брат Куинлан, крупный мужчина с залысинами на висках, отчего его большой лоб казался еще выше. Он тоже носил очки — во время занятий они держались у него на кончике носа, — и сейчас он внимательно разглядывал Суэйна поверх очков.

— Подойди сюда, — сказал он, прищуриваясь: постепенно до его сознания дошло, что с лицом Суэйна что‑то неладно.

Суэйн подошел к нему с удрученным видом, все еще прикладывая к носу платок. Несколько секунд брат Куинлан изучал его изукрашенное синяками лицо. Затем повернулся к классу.

— Чья это работа? — не повышая голоса, спросил он. — Пусть встанет тот, кто это сделал.

Никто не шевельнулся. Все настороженно застыли. Неподвижные, ничего не выражающие лица склонились над партами. Они ждали. Питер оглянулся и увидел, что Диллон смотрит на него с надеждой. Прошло еще несколько мучительных секунд, послышалось шарканье, и Питер встал.

— Это я, сэр, — сказал он.

Брат Куинлан велел Кленси отвести Суэйна во двор и обмыть ему лицо.'Затем произнес речь о насилии, причем — и это всего ужаснее — о насилии по отношению к тому, кто слабее тебя. Насилие — путь задир и негодяев. Кулак! Тут брат Куинлан поднял для всеобщего обозрения свой огромный кулак. Другой рукой он показал на картину, изображающую Сердце Христово.

— Милосердие и мягкость, — сказал он, — а не мстительность и нетерпимость — вот что всего дороже нашему Спасителю. Тебе не стыдно, Фаррел? Ты считаешь, что совершил похвальный и героический поступок?

— Нет, сэр.

— Так почему же ты это сделал, мальчик?

Питер не ответил. Что толку отвечать? Говорить, что Суэйн разболтал про отцовы сапоги? Лицо Суэйна было сильно изувечено. Но глубоко внутри ему, Питеру, тоже нанесено увечье. Брат Куинлан не мог увидеть его душу. А лицо Суэйна он увидел ясно, когда как следует надел очки… Брат Куинлан расценил его молчание как наглость.

— Гнусный поступок, — провозгласил он. — Низкое, трусливое нападение. Дай сюда руку.

Питер заколебался. Всему есть предел. Он хотел выучить стихотворение, а в том, что вышло из‑за сапог, его вины нет.

— Его уже сегодня наказывали, сэр, — сказал Диллон. — Мистер О’Рорк выдал ему десять штук.

— Мистер О’Рорк — проницательный человек, — сказал брат Куинлан, — но похоже, что он выдал ему в два раза меньше, чем надо. Подумай, что он сделал с бедным мальчиком, который сейчас вышел из класса.

Питер не знал, что сказать. Как ни старался, не мог заставить себя открыть рот. Он медленно протянул вперед руку. Она была покрыта грязью. Брат Куинлан с отвращением поглядел на нее. А затем принялся выколачивать из него скверну и вколачивать в него милосердие и мягкость тем же способом, каким мистер О’Рорк немного раньше вбивал в него патриотизм и уважение к ирландской истории.

Когда он возвращался домой, опять лил дождь. Обычно они уходили из школы втроем или вчетвером, но сегодня он шел один. Он никого не хотел видеть. Он миновал лавки, оставил позади пригородные садики с полузатопленными гравиевыми дорожками и мокрыми калитками. На мосту через канал его обогнал мальчишка, толкавший перед собой детскую коляску с углем. Он был босиком. Густые потеки грязи покрывали его ноги до самых колен. Питер держал левую руку под курткой. На подушечке большого пальца вздулся волдырь и горел, как ожог. Спасибо брату Куинлану. Может, он и не нацеливался, как мистер О’Рорк, попасть по большому пальцу, но он так плохо видел, что его удары приходились куда попало. Сапоги еще сильнее спадали с ног. Он почувствовал это, увидев Кленси и еще нескольких ребят на другой стороне моста. Когда Кленси замахал рукой и позвал его, он незаметно для себя самого стал пятиться, пока не уперся спиной в парапет.

— Эй, Фаррел! — звали они. Один из мальчишек, вытянув голову и отставив зад, заковылял, нелепо переставляя ноги. Остальные заорали, стараясь привлечь внимание Питера к тому, кто его передразнивал.

— Иди сюда, — кричали они. — Что, не хочешь?

Питер подождал, пока они ушли. Затем угрюмо зашагал вдоль канала. В его неловкой, деревянной походке было достоинство. Он еще не решил до конца, что делать. Под мостом канал был глубокий и узкий, сырой холодный ветер, завывавший в высоком пролете, с силой дул в лицо. Дождь может лить и завтра, а его ботинки еще не будут починены. Если мать считает, что отцовы сапоги ему годятся, один бог ведает, когда отдадут чинить его ботинки. Питер секунду колебался, потом снял сапоги и бросил их — сперва один, потом второй — в воду.

Ему здорово всыплют, когда он вернется домой без сапог. Но ему все равно всыплют, когда отец Суэйна пришлет записку, что он разбил очки его сына. Как в тот раз, из‑за разбитого окна у Кэссиди. Почти раскаиваясь в том, что сделал, он глядел в мутную воду. Он видел, как отец встает из‑за стола и достает ремень, висящий за дверью. Видеть это было страшно, но как хорошо идти босиком. Насколько лучше идти босиком, без сапог, чем без чувства собственного достоинства!.. Питер снял чулки и запихал их в карман. Он ощутил под босыми ногами холодную мокрую грязь тропинки, и сердце у него упало.

(обратно) (обратно)

Брендан Биэн

КОСТЮМ К КОНФИРМАЦИИ (Перевод С. Митиной)

Неделями только и было разговоров что симония, да святотатство, да злодеяния, вопиющие к небу об отмщении, и у каждого в руках здоровенный зеленый катехизис — это когда мы возвращались из школы по Норт — Серкюлер — роуд. А после чая, у задней стены пивоварни, и чинарик по кругу, чтобы прочистить мозги; и опять: что такое чистый духом и — эй, не приканчивай, тут еще Биллсеру разок курнуть — и как я понимаю, что есть вероотступничество, и ад, и рай, и отчаяние, и гордыня, и надежда. Большие ребята, кому уже исполнилось тринадцать, ветераны прошлогодней конфирмации, нас стращали: выгонит вас епископ из церкви, если не ответите ему на вопросы, и бродить вам тогда по улицам в новом костюме и пальто, и гордиться‑то будет нечем — вырядились в пух и прах, а идти некуда. Но взрослые говорили: да не слушайте вы их, это они хотят на вас страху нагнать, просто им завидно — ведь у них‑то конфирмация позади и больше уже никогда не будет. В школе нам отвели отдельный класс — на самые последние денечки, и вообще мы считались людьми особого сорта. Иногда, правда, становилось не по себе: вдруг епископ начнет тебя спрашивать, и ты не сумеешь ответить на его вопросы? А еще мы пугались, когда матери при нас жаловались, что одежда для мальчиков очень уж дорога:

— Двадцать два шиллинга шесть пенсов за твид, надо же, да за такую цену пай в лавке откупить можно. Я очень даже подумываю — раз такое дело, не пойти ли ему просто в фуфайке и штанах.

— Истинная правда, мэм, — вторит ей другая, и таким манером они подбадривают друг дружку. — Вот и я все твержу — какая разница, в чем идти, были бы они сами хорошие и неиспорченные.

Но что проку быть хорошим и неиспорченным, если придется идти в фуфайке и штанах, а все другие ребята явятся в новеньких костюмах, кожаных перчатках, коричневых башмаках и школьных фуражках! Братьев Кауэн совсем застращали. Они были близнецы, обоим по двенадцать, и, казалось, все взрослые с нашей улицы жаждут, чтобы они конфирмовались в фуфайке и в штанах, и каждый говорил, что их матери, бедняжке, в один год нипочем не справить одежду двоим сразу, и надо бы ей пойти к сестре Монике, попросить, чтобы одному отложили. А братья Кауэн договорились между собой: если до этого дойдет, решить дело дракой у задней стены пивоварни, и кто возьмет верх — будет конфирмоваться, а другому пускай откладывают.

Меня эта сторона дела не так уяс тревожила. Мой старик держал лавку и обычно зарабатывал неплохо. И потом, бабушка моя — она жила в верхнем этаже соседнего дома — была женщина смекалистая и деловитая. У нее водились деньги, так что она целыми днями лежала в постели — потягивала портер или эль, нюхала табак и болтала с соседками, забегавшими к ней поделиться свежими новостями. Вставала она лишь для того, чтобы спуститься по лестнице на один марш и проведать свою соседку мисс Маккэн, занимавшую внизу заднюю комнатку.

Мисс Маккэн строчила на швейной машинке — шила саваны. Иногда девушки из нашего квартала заказывали ей платья или костюмы, но шила она все больше саваны. Это дело верное, говаривала мисс Маккэн, и потом — не нужно всякий раз покупать выкройки, тут мода никогда не меняется, даже зимой и летом одна и та же. Саваны ее смахивали на длинную коричневую рубаху, только с капюшоном — его надвигали покойнику на лицо, прежде чем привинтить крышку гроба. С одного рукава свешивалось что‑то вроде флажка из той же материи: на всех четырех углах — шелковые розетки, а в середине — буквы «И. Н.С.»^[32], что, по сло-

вам мисс Маккэн, означало «Искал, надеялся, страдал».

Бабушка и мисс Маккэн любили меня больше, чем других ребят. А я люблю, когда меня любят, и потому мне оставалось только одобрять их вкус.

Иногда к нам заходила тетя Джек — она доводилась теткой не только мне, но и отцу и жила неподалеку от водохранилища, из которого город снабжался водой до того, как она стала поступать с Уиклоу^[33]. Тетя Джек уверяла, что вода из водохранилища была куда вкуснее нынешней. На что мисс Маккэн говорила: уж кому об этом судить, как не тете Джек. Потому что она была немножко тронутая, тетя Дя; ек. Ни портера, ни эля в рот не брала, табак не нюхала и, как утверждал мой отец, на мужчин тоже никогда особенно не заглядывалась. Кроме того, считала, что мыться надо очень часто, и правила этого придерживалась неукоснительно. Бабушка купалась раз в году, все равно — была она чистая или грязная, а в остальное время не очень‑то усердствовала на этот счет.

Тетя Джек то и дело совершала на нас грозные набеги, чтобы не давать бабушке прикладываться к спиртному и нюхать табак, заставляла ее вставать с самого утра, мыться, готовить и съедать то, что сварено. Бабушка была позолотчица, в свое время работала в лучшей мастерской города, и уже в шестнадцать лет ей платили столько же, сколько мужчинам. Она любила и свежую свинину, и мясные консервы, но терпеть не могла варить картошку — прислуга я, что ли, говорила она, и вообще лучше покупать хрустящий картофель, он вкуснее. Когда ее оставляли в покое, есть с ней было одно удовольствие. У нее всегда водились консервы: всякие вкусности, и мясо со специями, и студень, а еще — всевозможные приправы, прямо из лавки, которую держал один немец на нашей улице. Но после очередного визита тети Джек бабушке приходилось подниматься с постели, перемывать все, что скопилось за неделю, потом тушить мясо, варить капусту и ливер. Тетя Джек очень нахваливала и бараньи головы: ведь они такие дешевые и питательные.

Однако баранью голову бабушка сварила один-единственный раз. В свое время она была первоклассной позолотчицей и работала в мастерской на Юстас-стрит, но с бараньими головами ей дело иметь не доводилось. Когда она извлекла голову из горшка и выложила на блюдо, мы от испуга сели; смотрим на нее, а самих так и трясет — голова и без того была страшенная, когда ее только клали в горшок, а уж теперь от ее вида прямо сердце заходилось: из глазниц льет суп, большущие зубы оскалены в неукротимой ярости. Ну кто бы подумал, что у барана может быть такой злобный, мстительный взгляд, зашептала бабушка, ни дать ни взять голова старикашки, и выкинь ты ее, бога ради, в окно. Баранья голова продолжала пялиться на нас, но я зашел сзади, схватил блюдо, метнулся к окну и молниеносно вышвырнул ее на улицу. Бабушке пришлось подкрепиться стаканчиком виски — она была сама не своя.

С тех пор у нее всегда стоял на газовой конфорке «дежурный горшок», как она его называла. Кучка костей — и вообще, по словам самой бабушки, всякая гадость, что под руку попадет, — день и ночь варилась в этом горшке на маленьком огонечке. Мы с ней уплетали ветчину, калифорнийские ананасы и лососину, а на конфорке неизменно стоял горшок доброго питательного супа — пусть теперь тетя Джек хоть по трубе к нам спускается, словно души усопших праведников полночной порой. Бабушка говорила, что денег за газ ей ничуть не жалко — вспомнить только, как глазела на нее баранья голова. А с «дежурным горшком» всего и было хлопот, что время от времени плеснуть туда воды да бросить какие‑нибудь ошметки, которые присылал мясник, — кости или обрезки легких. Тетя Джек и ячмень считала очэнь полезным, так что рядом с конфоркой у нас стоял початый пакет ячневой крупы, и мы бросали в горшок щепотку — другую, едва заслышим на лестнице ее шаги. «Дежурный горшок» кипел на огне годами, и, лишь когда бабушка умерла, на него обратили внимание. Все по очереди пробовали варево, тут же его выплевывали и спрашивали, что бы это могло быть такое. Одни утверждали, что это масти ка, другие (и таких было больше) — что позолота, а третьи — что клей. Однако все сошлись на том, что оставлять это месиво опасно — ведь тут и малые дети ходят, — так что его без дальних проволочек выплеснули в окошко, то самое, куда в свое время полетела баранья голова…

Мисс Маккэн твердила бабушке, чтобы та не обращала на тетю Джек внимания и спала бы себе по утрам, сколько душе угодно. Они договорились, что мисс Маккэн ведет наблюдение за лестничной площадкой и будет все время начеку: если появится тетя Джек, зазовет ее к себе, подаст нам сигнал — постучит кочергой по каминной решетке, как будто мешает угли, — а сама минутку — другую поболтает с тетей Джек о платьях и костюмах, саванах и шляпках. В одно такое утро, когда мисс Маккэн приняла меры, чтобы отсрочить боевые действия и дать бабушке время вылезть из кровати, влезть в платье и быстренько провести по лицу полотенцем, у них с тетей Джек зашел разговор о костюме, в котором я буду конфирмоваться.

Перед тем как мне идти к первому причастию, бабушка запустила руку глубоко — глубоко под матрац, отправила нас с тетей Джек в поход по дорогим магазинам, и я вернулся с таким костюмом — загляденье. Но на этот раз мисс Маккэн объявила: на саваны особого спроса нет, потому что зима выдалась мягкая, и она с радостью сошьет мне костюм сама, если тетя Джек купит материю. Я чуть было не заревел от ужаса, когда представил себе, во что эти старухи меня вырядят, но пришлось сделать вид, будто я страшно рад, — так загорелась мисс Маккэн. Она спросила тетю Джек, помнит ли та, в чем конфирмовался мой отец. Сам‑то он помнил. И говорил, что не забудет вовек. Его обрядили в темно — лиловый бархатный костюмчик с кружевным воротником. У меня кровь застыла в жилах, когда он мне про это рассказал.

На костюм мне набрали синей саржи, и это было не так уж плохо. Штаны тоже сшили вполне сносные. С мальчишескими штанами особенно не намудришь, они все на один лад — я только просил старушек, чтобы они избавили себя от лишних трудов и не пришивали по три пуговки на каждую штанину. С жилетом все было в порядке, и потом, ведь его все равно под пиджаком не видно. Но когда дело дошло до пиджака… Вот это и был форменный разгром при Аугриме^[34].

Лацканы мне сделали узюсенькие — вроде как на снимках Джона Л. Салливена и Джентльмена Джима^[35] в журнале «Ринг», а пуговицы — с блюдце величиной, ну, или с кружок на другой стороне его донышка, и когда я увидел, что их пришивают, то чуть не зарыдал — бросился домой, к маме и стал умолять ее, чтоб раздобыла любую одежку, пусть хоть фуфайку и штаны, только бы мне не показываться на людях в этом наряде. Но мама сказала: тетя Джек и мисс Маккэн сделали такую любезность, взяв на себя все хлопоты и расходы, и с моей стороны черная неблагодарность, что я этого не оценил. А отец добавил: мисс Маккэн до того искусная портниха — люди даже умирают, лишь бы облачиться в ее изделия, и продукцию ее можно обнаружить на лучших кладбищах города. Над этой своей шуткой он сам хохотал до упаду, а потом объявил: его, мол, отправили на Норт — Уильям-стрит в лиловом бархатном костюмчике с кружевами, и ничего, сошло, так уж мне и подавно незачем кукситься из‑за кургузых лацканов и каких‑то там двух пуговиц — переростков. А еще попросил меня в день конфирмации встать пораньше и показаться ему прежде, чем он уйдет в лавку: немножко посмеяться — совсем неплохо перед началом трудового дня. Но мама сказала, чтобы он оставил меня в покое: она уверена, костюмчик получится прелестный, тетя Джек какую-нибудь заваль покупать не станет, и, если уж она взяла материал, ему сносу не будет. Это меня, можно сказать, доконало, я кинулся в прихожую и забился в дальний угол; наверное, я бы все глаза себе выплакал, но только я как‑то не умел плакать. Ругаться — это больше по моей части, и я принялся ругать на чем свет стоит всех своих, в особенности отца, — ну почемутот кружевной воротник не удавил его? — но вдруг вспомнил, что говорить такое — грех, да еще перед конфирмацией, так что пришлось мне спустить пары и в стра хе ждать того дня, когда надо будет влезть в новый пиджак.

Шли дни, костюм прилаживали и снова переделывали, и все взрослые, сколько их было в нашем доме, приходили взглянуть на него: возьмут понюшку табаку, хлебнут из бутыли и приговаривают — носи на здоровье, расти большой, и столько они меня вертели и разглядывали со всех сторон — и спереди, и сзади, и с боков, — что мисс Маккэн не хватило времени сшить пальто; словно в ответ на мои молитвы, меня повели на Тэлбот — стрит и облачили в шикарное пальто — с поясом, совсем взрослое. Башмаки и перчатки купили дорогие, просто блеск, и я решил, что мне вообще незачем показывать людям этот свой пиджачишко с малюсенькими лацканами и здоровенными пуговицами. Прохожу весь день в пальто: и в церковь в нем пойду, и повсюду.

Вечеоом накануне конфирмации мисс Маккэн отдала костюм маме, расцеловала меня и сказала, чтобы я не вздумал ее благодарить, она бы с радостью еще и не то для меня сделала, и тут они с бабушкой всплакнули и выпили под тем предлогом, что вот, мол, какой я вырос большой за эти двенадцать лет — срок, с их точки зрения, не такой уж значительный. Отец сказал маме — она в это время мыла меня у камина, — что с самого моего рождения мисс Маккэн меня обожает. Однажды маму положили в больницу, так она забрала меня к себе, а когда мама вернулась и надо было меня отдавать, чуть не умерла с горя.

Утром, когда я встал, к нам в дверь заглянула соседка, миссис Руни, и крикнула моей маме, что ее Лиам еще валяется, вставать, видно, не думает, и не иначе как она проклята богом: рождество ли, пасха ли, первое ли причастие, конфирмация ли — вечно одно и то же, с ним можно в Риддли угодить (это психиатричка при городской больнице), поразительное дело, как она давным — давно не помешалась, как ее в сумасшедший дом не свезли. Потом снова принялась кричать на Лиама: вставай, мойся, одевайся! А мама принялась кричать на меня, хотя я уже завязывал галстук, — впрочем, далее если б мы с ним вылезли из кожи вон, все равно нам ничего бы не помогло, они орали, как полоумные, до тех пор, пока мы с Лиамом не были наконец‑то готовы; он зашел к нам — показать свой новый костюм моей маме. Она подарила ему шестипенсовик, и он спрятал его в карман, а миссис Руни сказала, чтобы я зашел к ним — показать свой новый костюм ей. Но я встал у них в дверях и даже пальто не расстегнул, просто выхватил у нее из руки монетку в шесть пенсов и сломя голову ринулся вверх по лестнице. Она крикнула — подожди минутку, я же костюм посмотреть не успела, но я только буркнул, что неприлично, мол, заставлять епископа дожидаться, и был таков.

В церкви было полно народу, мальчики по одну сторону, девочки — по другую, и сверкающий алтарь, весь в цветах и огоньках свечей, и кресло для епископа — чтобы мог присаживаться, когда не конфирмует. Толпа у дверей радостно нас приветствовала, раздался барабанный бой, трубачи из местного оркестра грянули «Славься». Но вот появился епископ, и двери затворились. Дальше все пошло очень быстро: я стал в хвост очереди, и, когда добрался до перильцев алтаря и опустился на колени, епископ пошептал надо мной, коснулся моей щеки. И все это время я не снимал пальто, хотя стало очень жарко, я просто взмок, дожидаясь, когда же будут пропеты псалмы и епископ приступит к проповеди.

Свечи разгорались все сильней, в церкви делалось все жарче, в конце концов мне стало плохо, и меня вынесли. Распустить себе галстук я еще дал, но в полы пальто вцепился намертво, и ни единая душа так и не увидела кургузых лацканов моего пиджака и большущих пуговиц. Добравшись до дому, я лег в постель, и отец рассказал, что там, в церкви, я лишился чувств в ту самую минуту, когда епископ заново посвящал нас служению богу. Ловкий ход, добавил отец, и свидетельствует как раз о завидном уменье владеть своими чувствами.

Воскресенье за воскресеньем мама вела со мной войну из‑за этого костюма. Какой же ты притворщик и лицемер, говорила она, раз в неделю наденешь костюм на минутку, заскочишь к мисс Маккэн и тут же удираешь — чтоб она думала, будто ты всегда носишь его в праздничные дни. Однажды, не на шутку рассердившись, мама пригрозилась разоблачить меня и все-

все рассказать мисс Маккэн, тут же пулей выскочила за дверь — мама всегда была стройная, легкая как пушинка — и влетела в соседний дом. Но, вернувшись оттуда, не сказала ни слова, а только присела у камина и стала смотреть на огонь. По правде говоря, я не очень‑то вэрил, что она все рассказала мисс Маккэн. Так что я облачился в костюм и решил: пойду сейчас сам, скажу ей, будто надел его, потому что вечером собираюсь с братьями в Королевский театр.

Я кинулся в соседний дом, и, пока бежал вверх по лестнице, во мне с каждым шагом крепла уверенность, что мама ей ничего не сказала, и у меня становилось легче на душе. Я с разбегу ворвался в дверь:

— Мисс Мак, мисс Мак, а мы с Рори и Шоном в Королевский идем…

Она сидела, склонившись над швейной машинкой, мне видна была только ее трясущаяся от плача спина и макушка седой головы, опущенной на руки, а из‑под рук торчал кусочек савана, на котором она заканчивала обычные «И. Н.С.». Я кубарем скатился с лестницы и побежал домой — мама по — прежнему сидела у огня, печальная, удрученная, но и тут не сказала мне ничего.

Сокрушаться о том, что костюму моему сносу не будет, что он вечен, мне, впрочем, не пришлось. Мисс Маккэн и сама оказалась не вечной. Следующая зима выдалась уже не такая мягкая, и она отдала богу душу еще до Нового года. На ее поминках люди говорили, что вот, мол, она лежит в саване собственного изготовления, а мой отец сказал на это — странно было бы ее видеть в чем‑нибудь другом, ведь она сорок лет снабжала своими изделиями мертвецов целого квартала, и за все эти годы не имела претензий ни от одного клиента!

Во время похорон я оставил пальто в экипаже, вылез и под проливным дождем пошел за гробом. Все говорили — я простужусь насмерть, но я так и шагал до самой могилы, а потом выстоял до конца в том костюме, в котором конфирмовался, хоть промок до нитки. Мне казалось — это самое меньшее, что я могу сделать.

(обратно) (обратно)

Джон Монтегю

КРИК (Перевод Н. Высоцкой)

Он наконец решительно встал — ив самом деле пора было идти спать. Отец уже побрел к себе, а мать готовила грелку, двигаясь по тесной кухоньке, как бесплотная тень. Он смотрел на ее седую голову, на перламутровые шарики четок, свисавшие из кармана фартука, на шлепанцы с кроличьей опушкой, и ему было стыдно, что из‑за него мать в такой поздний час еще на ногах. Но теперь он приезжал домой так редко, что выбился из ритма жизни стариков и только старался доставить им побольше удовольствия. А они с таким наслаждением пили при нем из больших кружек какао, что ему оставалось только одно — рассказывать еще и еще. Говорил он главным образом о том, что для них было новым и неизвестным: о своих поездках по Европе, о работе в большой газете и об удивительно свободной жизни в Лондоне. Последнее очень задело отца — потомка многих поколений республиканцев.

— То есть как это жизнь там свободная?

— Видишь ли, отец, просто в твою жизнь никто не вмешивается. Чем ты занимаешься — твое личное дело, если только ты не нарушаешь порядка.

Но отец смотрел на него с недоумением, и он попробовал выразить свою мысль с помощью понятий, привычных для старика.

— Например, в «Набате» никому в голову не придет спрашивать у тебя, католик ты или протестант, вкладывая в это такой смысл, как здесь. Если кто — нибудь и спросит, так просто потому, что ему интересно, какую религию ты исповедуешь, и только.

— А тогда объясни мне, отчего же у Англии по всему свету такая худая слава? Разве она не душила свободу повсюду, где ни появлялась? И в Африке, и у нас, на севере?

— Видишь ли, отец, это ведь не настоящая Англия, а только правительство и господствующие классы. Настоящие англичане совсем другие, они сторонники свободы личности — живи и жить давай другим. Послушал бы ты их в Гайд — парке!

— Значит, мне настоящий англичанин ни разу не встретился, — упрямо стоял на своем отец. Он побагровел, ноздри раздулись так, что стали видны кустики белых волос. Круглая, лысая голова и блестящие глаза придавали ему сходство с Чэдом, которого на карикатурах военного времени изображали подсматривающим через забор. Только лицо его выражало не комичную покорность, а гнев.

— Может быть, у себя дома они и хорошие, — робко заметила мать.

На этом разговор оборвался. Отец всегда был настроен против англичан. Питер помнил, как он говорил, что с радостью до конца своих дней жил бы на воде и черством хлебе, лишь бы увидеть Англию поверженной. А какую ему пришлось выдержать борьбу, когда он объявил, что едет в Лондон, чтобы там попробовать свои силы в какой‑нибудь газете. В Дублин — пожалуйста, или, скажем, в Америку, где его отец десять лет прослужил поваром в большом отеле, прежде чем вернулся на родину, женился и завел небольшой газетный киоск. Только не в Англию! Сквозь завесу религиозных и политических предрассудков Англия представала в воображении отца воплощенным злом. Но отцовская непримиримость чем‑то импонировала ему — недаром он, когда был подростком, думал даже вступить в местное отделение ИРА^[36] и связался с его членами. Они (вернее, он, меланхоличный упаковщик яиц по фамилии Шеридан, который, по слухам, был у них пулеметчиком) велели ему явиться на собрание, но в последнюю минуту он струсил и сослался на то, что ему нужно уехать.

Поэтому Питер переменил разговор. Он рассказы вал о спектаклях, которые видел, о грандиозных американских мюзиклах, о Королевском балете и гастролях русского Большого театра. Но отец все еще словно был недоволен — перехватив грустный взгляд, который тот бросил на мать, Питер с недоумением прикинул, что же он сказал не так. Но глаза матери блестели, и она с удовольствием слушала описание благотворительного (он тактично вставил это слово взамен «по королевскому приказу») представления, на котором присутствовали все «звезды» в роскошнейших туалетах.

— Наверное, это было красиво! — сказала она с легкой завистью.

И, только поднимаясь к себе в спальню, он понял, что означал отцовский взгляд.

— Спокойной ночи, сынок, — сказала ему вдогонку мать. — Не забудь помолиться на ночь.

Так вот оно что: из‑за его приезда они не стали читать вечернюю молитву, а ждали, чтобы он сам про нее вспомнил. Ну как объяснить им, что в Англии это не принято? Правда, один раз в его первом общежитии, в Кемден — Тауне, двое ирландских парней как‑то, ко всеобщему смущению, бухнулись на колени возле своих кроватей и принялись молиться вслух по — ирландски. Англичане — католики не считают нужным обременять себя подобными формальностями. Но начни он объяснять все это, и они решат, что он совсем утратил веру. Нет, он приехал домой ненадолго, и лучше будет обойтись без религии и политики.

Он вошел в свою спальню — комнату наверху, окна которой смотрели на улицу. Тут все было как всегда: аккуратно отвернут уголок простыни, то же голубое пуховое одеяло, и даже под кроватью все тот же желтый ночной горшок. Над камином знакомое изображение богоматери — заступницы — худая мадонна обнимает задумчивого младенца, с пухлой ножки которого свисает башмачок. Напротив, над кроватью, викторианский коврик с изречением, которое вышила его бабушка еще девочкой: «Веселье — в труде».

В этой неизменности было что‑то пугающее, словно он увидел призрак самого себя — такого, каким он был в юности. За стеной ворочался на постели и взды хал отец. Переодевшись в пижаму, Питер опустился на колени около кровати. Может быть, отец услышит его шепот и поймет, что он означает. Потом прошелся по комнате, ища какую‑нибудь книгу или газету.

Отвергнув «Ежегодник Уолфа Тона»^[37] и «С Богом на Амазонке», лежазшие на тумбочке, он обнаружил экземпляр «Ольстерского националиста», который, судя по следам сажи, был снят с каминной решетки, перед тем как на нее установили электрокамин, и с торжеством унес его в постель.

Передовица сдержанно, но негодующе обличала продолжающуюся в Северной Ирландии дискриминацию католиков при устройстве на работу или поисках квартиры. Приводились конкретные примеры, и, хотя ничего нового тут не было, Питер почувствовал, что в нем пробуждается гнев — так все это было бессмысленно и несправедливо. Он торопливо открыл страницу судебной хроники:

ООН В МУРХИЛЛЕ?

В среду в мурхиллском суде долго слушалось дело об оскорблении словом и действием.

Джеймс Маккенни, проживающий на Крейвеген-террас, показал, что мисс Филлис Мерфи вылила на него ведро воды, когда он проезжал на велосипеде мимо ее дома. В процессе дачи показаний он признал, что говорил с мисс Мерфи в резком тоне, но вовсе не угрожал «пришить ее», как утверждала она. Он признал также, что занял у мисс Мерфи пять шиллингов, «на лекарство от головной боли». Его поверенный мистер Джон Кеннеди сообщил суду, что его клиент — ветеран первой мировой войны и получает пенсию по инвалидности. Он действительно несколько раз сидел в тюрьме, но соседи о нем самого высокого мнения.

Ответчица, мисс Филлис Мерфи, заявила, что Джеймс Маккенни — «паразит», о чем все знают, а кроме того, он «позволял себе всякие выражения». Она отрицала, что облила его водой, и утверждала, что он «так набрался», что сам наехал на ведро. Она отрицала, что ею было сказано: «Посмотрю, как ты теперь посмеешься, оранжистская морда!»

В своем решении судья указал, что установить истину в данном случае трудно, но, по его мнению, виновны обе стороны, и он обязывает их соблюдать мир в течение года. Нельзя не пожалеть, добавил он, что в такое время, когда люди стремятся положить конец войне, объявив ее вне закона, между соседями нет лада. Уж на пригласить ли ему в Мурхилл Организацию Объединенных Наций? (Смех в зале.)

Питер Дуглас продолжал читать, ужасно развеселившись. Впервые с тех пор, как он приехал домой, у него стало легко на душе. Бросив газету на пол, он сладко зевнул и повернулся на бок. Где‑то внизу раздалось «ку — ку» — это били часы с кукушкой, которые он привез в подарок матери.

Потом он внезапно проснулся от какого‑то крика. Прислушался — в комнате отца тихо. Что‑нибудь с матерью? Нет, голос был громким, мужским. Он донесся снизу, с улицы, но кричали не перед их домом. Сев в постели, Питер повернулся к окну. Да, вот снова, теперь гораздо отчетливее, и в голосе слышно страдание:

— Бога ради, сэр, бога ради! Больно же!

Может, у кого‑то случился припадок и его переносят в машину «скорой помощи»? Или пожар? Питеру вспомнилась та давняя ночь, когда пожарные выносили из горящего дома старика Керолена и тот вопил как резаный, а на ногах у него дотлевали обрывки кальсон. Но к кому обращается этот человек на улице, кого он называет «сэр»?

— Бога ради, сэр, не трогайте меня.

Повсюду в домах зажигались лампы. В окне напротив возникла неясная женская фигура, закутанная в халат, — столь неприличное поведение в Мурхилле могли оправдать только чрезвычайные обстоятельства. Может быть, драка? И вдруг Питер Дуглас понял: это кого‑то избивают полицейские.

— О господи, не бейте меня больше!

Голос звучал пронзительно, умоляюще. Послышалось шарканье, звук удара й резкий треск — словно угодил в дерево камень. Отбросив одеяло, Питер подбежал к окну и высунулся наружу. В конце улицы он увидел группу людей — дюжие парни в плащах с капюшонами. Между ними, освещенный лучом фонарика, скорчился человек. В окнах мелькали тени — безмолвно, настороженно.

— Ну‑ка хватит орать! Вставай и пойдем в участок, — приказал раздраженный голос.

— Не могу, сэр, я еле жив. Помогите мне ради бога!

Голос продолжал умолять, но раздалась приглушенная команда, фонарик погас, и четыре темные фигуры сомкнулись над скрючившимся человеком. Неужели никто не вмешается? Ни один из тех, кто маячит в окнах? Питер Дуглас открыл было рот, но его опередили.

За спиной полицейских распахнулась дверь, и на мостовую упала широкая полоса света. Питер услышал резкий интеллигентный голос:

— Что вы, мерзавцы, делаете? Оставьте его в покое!

Один из полицейских обернулся и посветил фонариком прямо в лицо говорящему:

— Заткнись и не суйся не в свое дело, понял? Хочешь и сам попробовать?

Слова слились в неясное бормотание, затем дверь гневно захлопнулась. Четверо полицейских схватили свою жертву, повисшую между ними, словно мешок, и поволокли по улице к казармам. Крики смолкли, и слышны были только тяжелые шаги и глухие стоны. Открылась, потом закрылась дверь казармы, и наступила тишина. Огни в окнах начали гаснуть. Но Питер Дуглас еще долго с напряжением всматривался в темноту, пока не заболели глаза — очки он оставил на тумбочке. Когда он наконец снова лег, снизу донеслось: «ку — ку, ку — ку, ку — ку».

Когда утром, после короткого тревожного сна, Питер спустился к завтраку, оказалось, что внизу его нетерпеливо ждет отец. Против обыкновения он не ушел в лавку, и Питер услышал там голос матери — она разговаривала с ранней покупательницей: «Да, миссис Уилсон, для этого времени года погода стоит прекрасная». А завтрак приготовил отец — подал кукурузные хлопья, чай, поджаренный хлеб; на сковородке шипела ароматная грудинка. Он явно что‑то замышлял, и Питер насторожился, точно арестант при виде дружелюбной улыбки надзирателя.

— Что‑то у тебя сегодня энергии много? — заметил он, накладывая себе кукурузных хлопьев.

Отец ничего не ответил, продолжая колдовать у плиты с посудой и тряпками, а затем торжественно поставил перед сыном полную тарелку — яичницу с грудинкой и сосисками.

— Старик еще не разучился стряпать, — сказал он, присаживаясь у стола. Он смотрел, как сын ест: с городской торопливостью, словно не замечая вкуса.

— С чем — чем, а с аппетитом в Англии неважно, — сказал он и тут же без всякого перехода спросил:

— Ты слышал, что было ночью?

— Да, — коротко ответил Питер. — А ты?

— Самый конец. Но сегодня только об этом и говорят.

— А что именно?

— Что патруль вспомогательной полиции избил одного паренька. Его фамилия Фергюсон. Они заявили, что он член ИРА.

— А это правда?

— Откуда я знаю? Но говорят, что нет. Просто назначил своей девушке свидание на мосту и ни о чем другом не думал.

— Так почему же они на него набросились?

— Почему? Ты не хуже меня знаешь, что этим молодчикам, чтобы избить таких, как мы, особых причин не требуется.

— Но может быть, у него нашли листовки или взрывчатку? Ведь последнее время всяких беспорядков хватает.

Уже несколько месяцев, как ИРА возобновила свою деятельность в Северной Ирландии. Все та же старая история: взрывы в казармах и таможнях, нападение из засады на полицейские патрули. Обе стороны понесли потери, и полицейские силы были увеличены даже в таких сравнительно спокойных городках, как Мурхилл, который хотя и был в основном населен ка толиками, но находился так далеко от границы, что налетать на него не решались. Однажды, правда, на окраине загорелась лачуга, но выяснилось, что причиной пожара были ребячьи шалости.

— Какая, к черту, взрывчатка! Разве что, — тут отец сухо улыбнулся, — ты имел в виду девчонку. Просто эти изверги из вспомогательной полиции расхаживают по городу со своими пукалками и из кожи вон лезут — только бы доказать свою важность. А сами то и дело марают штаны от страха и от этого совсем сатанеют.

— Вот как!

Питер не стал говорить, что в чем‑то отец сам себе противоречит. Он понимал, в каком тот состоянии, и молча налил себе еще чашку чаю.

— И что ты думаешь теперь делать? — гневно спросил отец.

— О чем ты?

— Вчера ты долго объяснял про англичан и свободу. Вот тебе прекрасный пример этой твоей английской свободы. Уж как ее не похвалить! Так что же ты думаешь делать?

— А что, по — твоему, я должен делать? Схватить винтовку? — насмешливо спросил Питер.

— Неплохо бы, да только такие, как ты, от одного вида винтовки хлопаются в обморок.

Питер рассердился.

— Ты так думаешь? А может, мы досыта насмотрелись на винтовки, да только не в тех руках, в каких надо бы…

— Так чем же ты, черт побери, собираешься с ними драться? — презрительно спросил отец. — Авторучкой? Или пишущей машинкой? Самое подходящее оружие против автоматов.

— От них может быть куда больше толку, чем ты думаешь. Ганди доказал, насколько моральный протест сильнее. Но в Баликинларе этому не учат.

— Моральный протест! Да каким же моральным протестом можно пронять этих громил? Сила признает только большую силу.

Питер Дуглас встал и, прислонившись к плите, посмотрел на своего отца: темные мешки под налитыми кровью глазами, правая рука поднята, словно кулак вот — вот опустится на стол, подтверждая сказанное. Отлить бы его в бронзе как статую Патриота! А его собственная мягкость и несобранность, очки в роговой оправе, шарф, аккуратно заправленный в воротник спортивной рубашки, остроносые итальянские туфли — все это было протестом против старого бунтаря, который грозовой тучей нависал над его детством. Но теперь он его не боялся и чувствовал спокойную уверенность в своей правоте.

— В глубине души ты, отец, ведь отлично знаешь, что насилие — неверный путь. Вот ты спрашиваешь меня, что я могу сделать. Ну так в этом случае я в силах сделать больше, чем ты или целый полк ИРА. Я могу написать разоблачительную статью в «Набат». Хорошие, порядочные люди, да — да, англичане! — прочтут ее и устыдятся того, что творится их именем. И вопрос этот будет поднят — может быть, даже в парламенте, если не в этот раз, так в следующий. Постепенно правящие классы Ольстера поймут всю чудовищность того, что они делают, и опомнятся. В двадцатом веке невозможно выжить, опираясь только на устаревшие лозунги. Предрассудки всегда порождают насилие.

Отец молчал, и Питер не знал, произвели его слова впечатление или нет. Затем, убирая со стола посуду, отец сказал:

— Так, значит, ты это сделаешь. Напишешь статью.

— Напишу.

Отец хитро улыбнулся:

— Ну, хоть что‑то я тебя заставил сделать. Дух Ольстера из тебя еще не совсем выветрился.

Сначала нужно было собрать материал. Питер бродил по городу и прислушивался к разговорам в лавках и пивных. На первых порах его ждало разочарование: заметив бледное лицо Питера, узнав в нем столичного жителя, люди у стойки понижали голос. Но потом, установив, кто он такой («А, так вы сын Джеймса Дугласа!» И по лицам было видно, что его признавали своим вдвойне: он ведь местный уроженец и католик), они возобновляли возбужденный разговор.

— Да, черные молодчики живого места на нем не оставили, — многозначительно кивая и подмигивая, сказал один. — Тому, кто попал к ним в лапы, дешево не отделаться.

— Он в тяжелом состоянии? — спросил Питер.

— Этого я вам наверное сказать не могу, но только доктор утром у него долго просидел. А уж рука, говорят, сломана, так это точно.

— Я слышал, ему два ребра сломали и голова вся разбита.

— Да, они с ним не нянчились.

— От таких хорошего ждать нечего.

— Сволочи, одно слово.

Но когда Питер спросил, как они думают протестовать, все уныло покачали головами.

— Толку же никакого не будет, разве вы не знаете? — безнадежно сказал один.

— И они тебя сразу возьмут на заметку, — добавил другой.

— Да, у черных молодчиков это дело налажено, сами знаете, — присоединился к хору пораженцев третий.

Такая пассивность только подстегнула Питера, заботило его лишь одно — ничего конкретного выяснить не удавалось. Пострадавший жил где‑то на окраине, около Черной горы, и тут его почти никто не знал. А знавшие отзывались о нем не слишком одобрительно. По их словам, он был «себе на уме» и вечно торчал возле проигрывателя в кафе Хиггинса. Однако все дружно утверждали, что избит Фергюсон был жестоко. Правда, при этом многие признавались, что сами они смотрели издали и ничего толком разглядеть не могли.

Началось все из‑за девушки, но, когда парня схватили, она убежала, и отец запретил ей выходить из дому. Питер выяснил, что человек, который пытался помешать полицейским, — школьный учитель и, значит, застать его дома можно только вечером. А другим очевидцем оказался хозяин кабачка «Капля росы». Окна его спальни выходят на улицу, и избиение происходило как раз под ними. Да, сообщил он Питеру, били они парня долго, но он слышал, как один сказал другому: «Не бей по одному месту — меньше останется следов».

— Надо бы устроить этим молодчикам хороший бойкот, — угрюмо закончил хозяин кабачка.

В баре «Горный приют» Питер увидел секретаря муниципалитета, который спокойно потягивал виски. Этот высокий человек с пшеничными обвисшими усами служил в артиллерии, и его полк принимал участие в боевых действиях после высадки в Нормандии. Питера всегда забавлял мальчишеский задор, с каким секретарь проповедовал атеизм людям, насквозь пропитанным религиозным ханжеством. По мнению секретаря, то, что произошло накануне, было бурей в стакане воды. Этот мальчишка напрашивался на неприятности, и жаль только, что полицейские оказались недостаточно расторопными.

— Такие ведь ничего не понимают, пока их не стукнут колотушкой по голове. Тут уж визг сразу прекращается.

Все промолчали. Питер допил свое пиво и ушел — пора было садиться за статью.

«Как тяжело вновь встречаться с насилием, с его извечными спутниками — страхом и беспомощностью. Впервые я столкнулся с ним в Нью — Йорке: кучка подростков под фонарем, а потом один отделяется от нее, шатаясь, прижимая руку к боку… Остальные разбегаются. Я хотел броситься на помощь, но будто чья‑то твердая рука удержала меня. Когда приехала машина «скорой помощи», мальчик был уже мертв.

Это классическая сцена насилия в городе. И стороннего наблюдателя оправдывает именно то, что он — сторонний. Но все это выглядит по — другому, когда происходит с людьми, которых ты знаешь. Недавно я вернулся в маленький городок на севере Ирландии…»

Ну, все‑таки начало есть. Несколько академично, да и «философский» зачин придется, вероятно, выбросить, но это уже начало. Когда он перейдет к реальному событию, будет легче. Обрисовать для фона городок или сразу брать быка за рога? И надо будет обязательно дать интервью с полицейскими — они ведь не привыкли стесняться и способны сами себя обличить.

Пока Питер раздумывал, в спальню, где он устроился, поставив пишущую машинку на чемодан, кто‑то вошел. Это была мать, кутавшаяся в шаль с пестрой бахромой. В руках она держала грелку, которую принялась нарочно медленно укладывать под одеяло.

— Решила положить ее пораньше. Пусть постель согреется. Ведь вчера ночью было очень холодно.

Питер с нетерпением ждал, когда мать уйдет, но она мешкала, поправляя простыни, и он понял, что грелка — только предлог.

— Я вижу, ты пишешь, — наконец сказала мать.

— Да.

— О том, что было вчера?

— Примерно.

— Уж, конечно, это он тебя надоумил.

Мать всегда говорила об отце «он», словно отец был не ее мужем, а чем‑то, что ей навязали много лет назад, — прискорбной, но непременной принадлежностью дома.

— Если хочешь. Но думаю, я и без него сел бы писать.

— По — твоему, это благоразумно?

— При чем тут благоразумие? Когда творятся подобные вещи, молчать нельзя.

Она поглядела на него, а потом уперла руки в боки и сказала:

— Лучше не ввязывайся. Не то у нас у всех будут неприятности.

— Отец думает по — другому.

— Мне все равно, что он думает. Я прожила с ним больше тридцати лет и все‑таки его не понимаю. По-моему, он так и остался мальчишкой. — Заключительную фразу она произнесла с легкой усмешкой, словно смиряясь с неизбежным.

— Но в данном случае я с ним согласен.

— Тебе‑то что. Ты ведь тут не живешь. Эта твоя статья только подольет масла в огонь. А с меня хватит ссор между соседями, я уж на них нагляделась.

— Мама, но ты же сама была великой бунтаркой!

Отец частенько со смехом рассказывал, как однажды ее арестовали за то, что она распевала на пляже в Уорренпойнте «Солдатскую песню». Она подцепила зонтиком каску полицейского и бросила ее в бассейн. У них в семье это происшествие именовалось «битва Сузи за свободу Ирландии».

— С меня хватит, — повторила мать твердо. — Мои братья боролись за независимость Ирландии, и куда это их привело? Оба в Австралии, потому что не смогли найти работу на родине. Да и ты сам — когда захотел работать, уехал в Англию.

— Но, мама, я ведь просто пишу статью, а не размахиваю пистолетом.

— Это все едино. Зависть и ссоры. Вот напечатают твою статью в газете, а жить ведь тут мне и ему — не тебе. Иди пить чай и больше за свою стучалку не садись. — Она махнула рукой в сторону машинки, словно на нее было наложено проклятье.

Питер нехотя встал — хрупкость, фарфоровая прозрачность кожи и большие кукольные глаза его матери скрывали железную волю. И завтра и послезавтра она будет словно невзначай бросать туманные намеки на эту его статью — намеки, рассчитанные на то, чтобы им с отцом стало не по себе, точно напроказившим мальчишкам.

— Но ты же не одобряешь того, что они сделали, — сказал он.

— Конечно, нет. Они плохие люди. — Что‑то бормоча, она скрылась за кухонной дверью и вновь появилась, держа в руках миску с разбитыми яйцами и сбивалку. — Но без них, наверно, нельзя, — добавила она, вонзая сбивалку в яйца, как электродрель. — Иначе зачем же бог послал их сюда?

«Королевская полиция Ольстера — это далеко не то же, что английские «бобби». В Соединенном Королевстве обычные полицейские, как правило, не вооружены пистолетами — исключение составляют ольстерские полицейские. Когда объявляется чрезвычайное положение, они получают автоматы. Добавьте еще специальные полицейские силы, насчитывающие 12 ООО человек, и вы получите вполне достаточную основу для полицейского государства, и не в Испании или Южной Африке, а на Британских островах. Нет, это не превентивные меры, как пытаются доказать некоторые, а симптомы политической болезни».

Полиция! Сколько Питер себя помнил, он всегда боялся и презирал полицейских. Отчасти тут сказалось влияние отца: когда они гуляли по городу или шли в церковь, он, совсем еще малыш, чувствовал, как отец весь напрягался при виде черного полицейского мундира. Если какой‑нибудь новый полицейский имел неосторожность поздороваться с ними, отец с пренебрежением смотрел сквозь него. Играла некоторую роль и сама полицейская форма: мундир из плотной черной саржи, широкий ремень и, главное, большая темная кобура на бедре — олицетворение грубой силы. Особенно запомнился Питеру полицейский по прозвищу «эсэсовец». Этот дюжий малый, бывший коммандос, разгуливал по улицам в сопровождении черной полицейской собаки. Его уже давно не было в их городе, но для Питера Дугласа он по — прежнему оставался символом горечи и озлобления, отравлявших жизнь в его родном краю; этот полицейский вечно шагал по дорогам Ольстера, черный и хищный, как идущий за ним пес.

И еще — вспомогательная полиция, местные парни, вооруженные пистолетами и автоматами, которым щедро платили за ночные дежурства. Питер впервые увидел их, когда ему было лет десять. Он возвращался на велосипеде от дяди, который жил в Олтнегоре. Был теплый летний вечер, и человек тридцать их маршировало перед оранжистским клубом, крытым жестью. Он знал их почти всех, этих местных протестантов, с которыми встречался в магазинах и на улицах, у которых бывал дома, но теперь они холодно смотрели прямо перед собой, словно не замечая его. А три дня спустя они вечером остановили его с отцом на улице и, притворяясь, будто не узнают их, полчаса не отпускали.

Возможно, воспоминания эти окрашены предубеждением, думал Питер, однако события прошлой ночи как будто подтверждали их истинность. Из кафе Хиггинса вырывался сноп света, оглушительно гремела пластинка с поп — музыкой. Под уличным фонарем виднелась щуплая фигура Джо Дума, городского дурачка. Он что‑то ел из консервной банки. Вокруг толпились мальчишки, но при появлении Питера они исчезли в темноте.

Перед казармами, расположенными на пригорке у самой городской черты, царило непривычное оживление. У входа стоял «лендровер», полный полицейских, и длинная патрульная машина, о чем неопровержимо свидетельствовал ее черный цвет и радиоантенна на крыше. Само здание, большое, бело — черное, можно было бы принять за виллу врача или директора компании в каком‑нибудь уютном английском пригороде, если бы не голубой полицейский герб над входом. Однако окружавшие его ряды колючей проволоки и дзот из мешков с песком, из смотровой щели которого торчал пулемет, придавали ему сходство с крепостью, с резиденцией гаулейтера в оккупированном городе. Питер заметил в дзоте движение — его держали под прицелом.

— Сержант тут? — спросил он и раздраженно добавил: — И ради бога перестаньте в меня целиться. Я живу здесь, на том конце улицы.

— Зачем он вам? — Из дзота вышел молодой полицейский. Автомат у него в руках казался безобидной детской игрушкой.

— Мне бы хотелось взять у него интервью. Я журналист, работаю в английской газете. Меня интересует то, что произошло вчера ночью.

— Вы — журналист? — с откровенным недоверием переспросил полицейский. — Из Англии?

— Да, и мне бы хотелось повидать сержанта.

Несколько секунд полицейский молча рассматривал Питера. Его молочно — голубые глаза на бледном лице, которое под черным козырьком фуражки казалось совсем мертвенным, были холодны и пусты. Затем он повернулся и повел Питера в дежурку.

Там было пять человек — двое местных полицейских, которых он как будто узнал, двое из вспомогательной полиции и офицер, которого выдавали осанка, хорошо пригнанный мундир, портупея и начищенные краги. Все они посмотрели на Питера с удивлением.

— Этот человек, сержант, — сказал провожатый Питера, обращаясь к одному из местных, — говорит, что он журналист. Работает в какой‑то газете в Англии.

Сержант не спеша подошел к Питеру.

— Вы ведь сын мистера Дугласа? — спросил он с сомнением, но вежливо.

— Да, сержант. Я работаю в Англии, в газете, и приехал домой в отпуск. Мне хотелось бы кое‑что узнать у вас о том, что произошло вчера ночью.

— Вчера ночью? — Сержант растерянно оглянулся на щеголеватого офицера.

— В какой газете вы работаете? — спросил офицер резко и встал прямо перед Питером, словно надеясь смутить незваного гостя самим своим присутствием. Голос был властный, «английский», холодный, а тон — ровный, как у диктора Би — Би — Си, читающего последние известия.

Питер вежливо объяснил.

— Так — тах<, — бесстрастно сказал офицер. — Мне кажется, я эту газету знаю. — Он повернулся к сержанту. — Я думаю, Ноулз, нам следует проводить мистера Дугласа в другую комнату.

Когда Питер вслед за сержантом вошел в большую комнату в конце коридора, его вдруг осенило.

— Это ведь главный полицейский инспектор графства?

— Он самый, — ответил сержант. Казалось, он хотел еще что‑то добавить, но передумал и, помешав в камине угли, вышел.

Значит, вчерашнее происшествие их не на шутку встревожило. Недаром же главный полицейский инспектор графства счел нужным сюда приехать. Да, он, Питер, на правильном пути.

Несколько минут спустя в комнату деловитой походкой вошел главный инспектор. Он встал спиной к огню и улыбнулся Питеру бодрой, энергичной улыбкой. Жидкие волосы зализаны за уши, длинное лицо, холеные усы, нос с горбинкой, глаза, посаженные чуть косо. Красив, ничего не скажешь. Человек, рожденный и привыкший повелевать.

— Должен сказать, мистер Дуглас, в этих краях нечасто можно встретить журналиста. Простите, что не предлагаю вам выпить, но боюсь, что в казармах подобные излишества не положены. — Он коротко рассмеялся. — Если не ошибаюсь, вы здешний уроженец.

— Да, — сказал Питер. Оскорбительность официаль но любезного тона собеседника рассердила Питера, но и пробудила в нем странную робость, и он почти против воли добавил:

— Но учился я в Лагенбридже.

— А! — сказал инспектор с интересом, словно признавая в Питере равного. — Я сам там учился. Вы тоже выпускник Королевской школы?

— Нет, — коротко ответил Питер. А потом, с насмешливой радостью осознав, какой промах допустил инспектор, обманутый английским звучанием его фамилии и тем, что «Набат» был газетой лондонской, он с удовольствием добавил: — Я кончил семинарию святого Киерана.

Ну, прямо, подумал с улыбкой Питер, словно кто-то признался махровому южанину в том, что он на самом деле негр, хоть и выглядит, как стопроцентный белый. Королевская школа входила в число наиболее известных протестантских учебных заведений в Северной Ирландии. Из ее стен, возведенных в восемнадцатом веке, выходили прославленные крикетисты, высокопоставленные колониальные чиновники и епископы. Среди ее питомцев, словно подтверждая широту ее учебных программ, значился даже один известный литературный критик. А на холме напротив, под сенью громоздкого и совсем не древнего собора, пряталась епархиальная семинария святого Киерана, где учились дети ревностных католиков — фермеров, кабатчиков торговцев, — готовившиеся главным образом в священники.

— Ах, так. — Главный инспектор умолк, явно сбитый с толку. Но вскоре он овладел собой и мужественно попытался исправить положение. — Я немного знаком с вашим епископом, славный старик. Только вот херес, который он пьет, мне не по вкусу.

— Херес? — недоуменно повторил Питер.

— М — м-да, — небрежно произнес инспектор. — Он выписывает себе херес прямо из Испании. А мы улаживаем это с таможней. Но этот херес слишком уж сух. Я предпочитаю «Бристольский крем».

Таким, как этот инспектор, националисты — если он вообще о них думает — должны представляться кучкой раздраженных смутьянов. Он даже готов иметь с ними дело, но только на высшем уровне: ска жем, встретиться с магараджей, или с епископом, или услужливым высокопоставленным чиновником из местных. И с какой стати ему меняться? Убежденный в своей терпимости, в прочности своей позиции при настоящем положении вещей, он, скорее всего, окончит свои дни в почетной отставке, получив положенные ему не очень высокие награды.

— Я не знаком с епископом, — сухо сказал Питер.

Он мог бы и не тратить пороха — его сарказм отлетел от этого невозмутимого чела, как бумажный голубь. Инспектор уже перешел к другому.

— Что касается пустякового случая, о котором вы говорили, то он вряд ли может вас заинтересовать. Самая заурядная история. Мелкий хулиган вздумал подразнить наших ребят, и они забрали его на несколько часов, чтобы поостыл. А утром выпустили. Только и всего.

— И по дороге избили, — упрямо возразил Питер.

— Ну, вы преувеличиваете, — внушительно сказал инспектор. — При аресте парень оказал сопротивление, и им пришлось применить силу. Возможно, дело не обошлось без одного — двух синяков. Но не больше того.

— И этого оказалось достаточно, чтобы он попал в больницу.

— Ах, так вот что вам говорили? — с интересом спросил инспектор. — Удивительная вещь слухи. Но боюсь, они вас ввели в заблуждение. Парень все время хныкал, и мы вызвали врача. Ничего серьезного он не обнаружил, но для очистки совести отправил в городскую больницу на рентген. Через несколько часов парень вышел оттуда здоровехонький. Явилась мать и забрала его домой.

— Значит, вы утверждаете, что ничего серьезного не произошло? — недоверчиво спросил Питер.

— Совершенно верно.

— Но от шума проснулся весь город.

Инспектор усмехнулся:

— Да, это досадно. Парень‑то, видимо, истерик. Вопил, как будто его режут, стоило к нему пальцем притронуться. Ловкий прием, если вдуматься, ловкий.

— Прием? — Питер пристально вглядывался в лю безное лицо инспектора. Но не уловил в его спокойном взгляде ни тени сомнения или неискренности.

— Разумеется. Они выкидывают самые неожиданные штуки. Хвастливый хулиган, который хотел показать, что не боится полиции. Но, по — моему, он теперь понял, что вчера ночью переборщил и поставил себя в глупое положение. — Инспектор благодушно потер руки, показывая, что разговор окончен. — Ну, вот и вся история. К сожалению, ничего более пикантного я вам предложить не могу. Я ведь знаю, за чем ваша братия охотится. Ну, может быть, в другой раз.

Ошеломленный Питер молча шел за инспектором по коридору. И только когда казармы остались далеко позади, он вдруг понял, что об ИРА не было сказано ни слова.

— А, так вот что он вам сказал! — Школьный учитель был в восторге.

Питер зашел к нему на обратном пути, и они отправились в ближайшую пивную. Это была «Капля росы».

— Да. Я совсем опешил и не нашелся, что ему ответить. Все звучало очень правдоподобно. Может быть, он действительно не лгал.

— Однако это не объясняет его визит ко мне.

— Он был у вас?! — воскликнул Питер.

— Да. Когда я вернулся из школы, в гостиной меня изволили ждать их превосходительство. Он сказал, что много слышал обо мне от моего старшего брата, который работает в управлении здравоохранения, и потому еот решил познакомиться лично. Затем с полнейшим спокойствием заговорил о вчерашнем происшествии и выразил уверенность, что мне, наверно, будет приятно узнать, что все это — недоразумение. Мальчишку как следует отчитали и отослали домой. И мне незачем, ну незачем беспокоиться. Некто Робинс из вспомогательной полиции очень просит извинить его за слова, которые вырвались у него сгоряча и ровно ничего не означали.

— Значит, они все‑таки встревожились… Так что же вы ответили?

— Что я мог ответить? Улыбнулся и сказал, что принимаю извинения Робинса и рад узнать, что с маль чиком все обошлось. Я ведь работаю тут, как и мой брат, на что с такой деликатностью намекнул инспектор. К тому же, — учитель нервно моргнул, и узкие плечи под плащом сгорбились, — поразмыслив, я пришел к выводу, что положение у нас довольно двусмысленное.

— Я вас не понимаю. Разве может цивилизованный человек спокойно смотреть, как кого‑то избивают, и не вступиться?

— Конечно, не может. Но дело ведь не так просто. Этот малый, по — видимому, никаких серьезных увечий не получил, и мы ничего доказать не сумеем и только сыграем им на руку — они объявят нас смутьянами, и дело с концом.

Некоторое время Питер молча пил свое пиво.

— Моя мать рассуждает примерно как вы, — сказал он затем. — Но отец придерживается другого мнения.

— Ваш отец, вы только не обижайтесь, по — своему так же категоричен, как эти оранжисты. Такие речи, может быть, уместны в Дойл Эрине *, но здесь от них, как вы сами знаете, проку мало. Ведь даже если мы добьемся объединенной Ирландии, нам все равно придется жить с ними бок о бок, а потому лучше привыкать уже сейчас. И согласитесь, последнее время полиции в Ольстере приходится нелегко. Будь сейчас двадцатые годы, многим бы здесь не сносить головы.

— Так вы считаете, что мне не стоит дописывать статью?

— Ну, тут могут быть разные соображения. А почему бы вам, прежде чем решить, не повидаться с пареньком? В конце‑то концов, избит был он.

Хозяин «Капли росы» тревожно взглянул на входную дверь:

— Пожалуйста, поторопитесь, господа. Я должен был закрыть полчаса назад.

Они вышли через кухню, а с улицы вошли новые посетители — парни из вспомогательной полиции, которых Питер видел в казармах.

— Всего хорошего, мистер Конканнон, всего хоро

* Дойл Эрин — название ирландского парламента, шего, мистер Дуглас, — сказал им вслед хозяин и поспешил навстречу новым клиентам.

— Должно быть, здесь, — сказал Джеймс Дуглас, заглядывая через плечо шофера. Они свернули с шоссе и уже минут десять тряслись по узкой проселочной дороге. Вначале вокруг были видны признаки жизни, но выше по склону дома исчезли, а потом и деревья, и с обеих сторон потянулись унылые пустоши. Наконец там, где грейдерная дорога сменилась разъезженным грязным проселком, они увидели неказистый домишко, побеленный, с потемневшей от времени соломенной кровлей. Он стоял на пригорке, открытый всем ветрам, от которых его не могла защитить ограда, кое‑как сооруженная из расплющенных железных бочек. У стены дома, почти загораживая вход, стоял старенький гоночный велосипед ярко — красного цвета.

— Точно, — сказал шофер. — Возражений нет?

— Да, вид убогий, — заметил Питер.

— Не жирно живут, — весело объявил шофер, дергая ручной тормоз.

— Мне пойти с тобой? — Отец нерешительно посмотрел на Питера.

Всю дорогу до Черной горы он, довольный, мурлыкал себе под нос, но теперь, увидев этот домишко, вдруг оробел.

— Нет, я пойду один, — коротко ответил Питер.

Такси, очевидно, заметили, еще когда оно пробиралось по проселку, — навстречу им выбежала черно — белая дворняжка, а в одном из двух окошек мелькнуло испуганное женское лицо. Едва Питер вылез из машины, увязнув тонкими ботинками в грязи, как собака сразу кинулась на него.

— На место, Фло, на место! — В дверях появилась женщина лет пятидесяти, в старом красном свитере и рваных мужских башмаках. Она вытирала руки уголком грязного фартука и ждала, что скажет Питер.

— Здесь живет Майкл Фергюсон?

На лице женщины появилось выражение тупого, животного страха.

— Господи помилуй, — пробормотала она, — новая беда. — И, повернувшись к двери, добавила: — Тут он, входите.

После яркого света внутренность лачуги казалась сумрачной, как пещера. В очаге дымно тлела кучка торфа, и тусклые отблески ложились на сгорбленную фигуру старика, который, едва взглянув на непрошеного гостя, отвернулся, заскрипев табуретом. В золе рядом с чайником лежала больная курица — ее голова торчала из красной тряпки, как из кокона. У стены напротив виднелся буфет и рядом с ним кровать, на которой лежал молодой парень. Голова у него была забинтована.

— Встал бы, раз к тебе пришли, — сердито сказала женщина.

Парень с трудом поднялся с постели. Он оказался высоким, неплохо сложенным, широкоплечим. Питер решил, что ему лет двадцать. На нем была короткая куртка из искусственной кожи, со множеством металлических пряжек и молний. Из‑под нее выглядывала рваная рубашка цвета хаки, кое‑как заправленная в ветхие джинсы, которые стягивал кожаный пояс, весь в заклепках и с пряжкой в форме подковы. Этот наряд дополняли яркие носки в красно — синюю полоску и грубые деревенские башмаки.

— Вы из полиции? — Близко посаженные глаза на прыщеватом лице смотрели в сторону, словно парень обращался не к Питеру, а к собаке, которая, повизгивая, вертелась теперь возле него.

Питер начал объяснять. Он нервничал и ловил себя на том, что употребляет слова, которые, судя по растерянности на их лицах, были этим людям непонятны, и потому несколько раз повторил все снова.

— Я хочу вам помочь, понимаете? — закончил он.

— От меня‑то вам толку будет мало, мистер.

— Какого толку? Речь совсем не об этом. Я хочу сделать что‑нибудь для тебя. Хочу написать статью и рассказать, как с тобой обошлись полицейские. Ведь не станешь же ты отрицать, что тебя избили?

Позади, у очага, вдруг раздался громкий скрип: это старик еще раз повернулся на своем табурете. Его глаза, маленькие, обведенные красными кругами, как у индюка, были полны ядовитой злобы. Он заговорил, брызгая слюной:

— Сидел бы дома с матерью как порядочный, так ничего бы с ним не случилось. Да куда там! Им, ны нешним, только бы по киношкам бегать да крутить пластинки. Вот и получил свое, жаль только, мало.

Парень багрово покраснел, но ничего не ответил. Вместо него заговорила мать.

— Сказать по правде, сэр, не надо бы этого ворошить. Так для нас всех спокойней будет.

— Верно, сэр. Раз уж так вышло, лучше обойтись без шума.

Вот оно в чем дело. Полицейские говорили не только с парнем, но и с матерью: мол, так уж и быть — ради самого парня и ради его родителей они готовы замять дело. Возможно, в своем великодушии полицейские даже отвезли их домой на машине — такую роскошь эти люди позволить себе не могли. И никакая помощь, никакая надежда или возмещение, которые был в состоянии предложить им Питер, не могли перевесить невысказанные, но очевидные угрозы полицейских. Он так никогда и не узнает правды о том, был ли парень связан с ИРА или нет, спровоцировал ли он полицейских на арест или нет, и даже верно ли сам он, Питер, истолковал уклончивое молчание этих людей. Их беззащитность и его свободу разделяла пропасть, и, безнадежно махнув рукой, он повернулся к двери.

Мать с сыном пошли его проводить, и, как ни старался парень скрыть это, было видно, что он хромает.

— Вы извините, сэр, но я не могу вам помочь, — сказал он. Его глуховатый голос звучал доброжелательно. Когда он наклонился, чтобы пройти в дверь, Питер заметил, что его приглаженные поверх бинта волосы глянцево блестят, как два утиных крыла.

На обратном пути Питер и его отец молчали. Над долиной, как черный платок, повисла грозовая туча. Только шофер был в веселом настроении и рассказывал им о Фергюсонах все, что знал сам.

— Вообще‑то он парень неплохой, — задумчиво произнес он, — хотя, конечно, и грубоват. У его двух братьев хватило ума податься в Англию. Он тоже работал в Барнсли, но вернулся домой, когда старику сделали операцию. На это не каждый способен.

Только когда они приехали и Питер придерживал дверцу, помогая отцу выбраться из машины, Джеймс Дуглас заговорил.

— Ты все‑таки напишешь эту статью? — тревожно спросил он, вглядываясь в лицо сына.

Питер посмотрел на него, словно что‑то прикидывая.

— Еще не знаю, — сказал он.

«…Разумеется, любой колониальный чиновник от Ольстера до Родезии умеет улаживать подобные инциденты. Задержанному не предъявляют обвинения или смягчают его, излишне ретивым полицейским или солдатам делают внушение, опасность огласки предотвращают. Возможно, это и правда лучший выход из положения, как утверждают власти. И тем не менее спрашиваешь себя: в скольких городках Ольстера вот сейчас, в эту самую минуту, творят подобную расправу, творят твоим именем?» Вернувшись домой, Питер сразу поднялся к себе заканчивать статью, но ничего не получалось. Тупо глядя на последний абзац, он никак не мог решить, все-таки писать ему статью дальше или нет. Начало и конец — вот они, а целого — стихийного и вместе с тем убедительного вопля возмущения, которого он добивался, — не получалось. Он встал, несколько раз прошелся по комнате и наконец остановился у окна, рассеянно глядя на улицу, как в ту первую ночь.

Больше часа шел сильный дождь, но теперь развиднялось. На западе у горизонта бледное солнце проглядывало сквозь тучи, и город был облит неярким нежным светом, почти как на заре, и вся Главная улица, от Старой башни до памятника жертвам войны и дальше, до вокзала, казалась умытой и чистой.

Вот он лежит перед ним, его родной город, весь открытый взгляду. Ему знаком здесь каждый уголок: вот одноэтажное здание начальной школы, где он учился, с этого холма катался на санках, а несколько лет назад стоял в темноте вон того парадного с девушкой, которая была его первой любовью. Он знал в Мурхилле каждый дом и почти всех, кто здесь жил. Нельзя любить или не любить этот городок — слова о чувствах тут излишни. Просто ведь это часть твоей жизни, и она всегда с тобой. А ведь весь последний год в школе он мечтал только об одном: уехать отсюда. Затхлость провинциальной жизни и скрытое ожесточение политиче ских страстей стали вдруг ему невыносимы, как тюрьма. Ирландцы слывут веселым народом, но что‑то в здешних людях — быть может, упорное стремление сводить все на свете к самому простейшему — пугало его. И прошло много лет, прежде чем он почувствовал, что может вернуться сюда, что надежно защищен своими убеждениями от той враждебности, которой тут было пронизано все.

Но разве эта уверенность в себе дает ему право судить, да еще в таком случае, как этот? Прошло всего два дня, а возмущение в городке уже улеглось. Страх это или попытка установить доброе понимание, в котором люди вроде его матери видят единственный выход? Или же это простая пассивность, рожденная торгашеским духом, когда каждого человека рассматривают только как возможного клиента? Какая бы судьба ни ждала тех, кто живет за этими серыми стенами, они сами должны ее решать — два народа, навеки связанных друг с другом.

Он смотрел на город и холодно судил себя, как вдруг из переулка стремительно, словно его толкнули, выскочил невысокий человечек в пестрых лохмотьях, в рваной шапке, натянутой на уши. Одна нога босая, на другой стоптанный башмак, а вокруг пояса гирлянда консервных банок. Питер узнал Джо Дума, местного дурачка. Он жил один в развалившейся лачуге на окраине, клянчил милостыню у прохожих, варил в консервных банках подобранные объедки. Обитатели городка дразнили его, кормили, сносили его выходки с милосердием, гораздо более древним, чем государственные приюты. А он веселил их нелепыми ужимками и бессвязным бормотанием, которое заменяло ему человеческую речь. Джо обвел бессмысленным взглядом небо, бледное солнце, блестящие крыши. И вдруг, словно сосредоточившись, увидел над собой в окне Питера. Их взгляды встретились, и в глазах Джо Дума мелькнуло что‑то похожее на торжество. Гремя банками, он торопливо сунул руку за спину и вытащил кусок белого картона. Быстро оглянувшись, словно в поисках поддержки, он поднял свой картон над головой так, чтобы Питер и любой прохожий могли прочесть большие корявые буквы, выведенные углем:

УБИРАЙСЯ ВОСВОЯСИ, ЛЕГАВЫЙ!

(обратно) (обратно)

Том Макинтайр

ПРИТЧА (Перевод В. Паперно)

Эйлин — хилая бабка, синие глазки — щелочки, лицо с кулачок, космы немытых седых волос. Их было две сестры, обе в служанках у главного в городе торговца. Болезнь и смерть сестры подкосили Эйлин.

— От силы год, — сказал Мико Кэрол в день похорон, — дольше не протянет.

— Полгода, — возразил Дэн Мортаг, — самое большее. Она уж, почитай, одной ногой в могиле.

Во всяком случае, Эйлин немного тронулась: днем спала, ночью бродила — словом, жила, как сова, если желаете называть это жизнью. Бывало, среди ночи слышишь, как она идет к колодцу, бубнит песенку, гремит ведром. Иной раз вернется к прежнему хозяину, день поработает и опять исчезнет. Переменилась до неузнаваемости. Раньше и управлялась ловко и не жаловалась, а теперь все хандрила да волынила, злилась и без конца мельтешила.

В то утро она забрела на работу после месячного отсутствия. Часов этак в одиннадцать молодой хозяин вернулся из лавки. На кухне он застал мать, двух девчонок — горничных и Эйлин. Парень был балагур и, увидав Эйлин, сострил:

— Что ж это ты все никак мужичка себе не подыщешь, Эйлин? Не пойму я тебя. Неужто не скучно одной? Взяла бы хоть Энди Логена, он, говорят, сохнет по тебе.

Все насторожились. Эйлин, скрючившись, грелась у плиты.

— Век прожила без мужиков, — она с вызовом обернулась к нему, — обойдусь и теперь.

И схватив веник, удалилась в другой конец кухни.

— Зачем ты ее так, — упрекнула сына хозяйка.

Но он улыбался, горничные хихикали, и она тоже не сдержала улыбки.

Логен — злобный придурок, всю жизнь сторонившийся женщин. И Эйлин. С того дня имена их ходили по городу вместе. Эйлин Линч и Энди Логен.

Она все так же являлась, когда вздумается. И каждый раз в доме забавлялись. Особенно горничные, скорые на язык девчонки, выросшие на задворках. Подметая пол, которая‑нибудь из них вдруг оборачивалась к ней:

— Да, Эйлин, чуть не забыла. Логен велел передать: он зайдет к тебе сегодня вечером.

А другая, снимая паутину с потолка, небрежно добавляла:

— Его видали в городе на той неделе. Говорят, он от тебя без ума.

В ответ Эйлин молча хмурилась и сосредоточенно отправлялась в соседнюю комнату по своим будто бы важным делам.

Как‑то раз, войдя в кухню, хозяйка застала Эйлин в кружении над обеденным столом, который она отмывала. Летало взад — вперед костлявое веретено ее руки, щетка плевалась мыльной пеной, и, поглядев с минуту, хозяйка по привычке заговорила о Логене:

— Ответь мне серьезно, Эйлин, почему бы тебе и впрямь не подумать об Энди?

Щетка чавкнула и приостановилась.

— А на что я ему сдалась? — не поднимая глаз, отвечала Эйлин, утопавшая в клубах пара и хлопьях летучей пены. — Что я ему за радость: кожа да кости, того и гляди, песок посыплется?

Костлявое запястье в экстазе закружило щетку по столу, согбенная спина необщительно отвернулась, вода полилась с явным излишком. И озадаченная хозяйка покинула помещение.

Такой поворот дела поначалу ошарашил домочадцев, но, подвергнув Эйлин проверке, они учуяли, что она и впрямь несмело радуется их насмешкам, ждет их и всему верит. К тому же кто‑то вспомнил, что в по следнее время она и приходит чаще, и держится как будто веселее. Проверки следовали одна за другой. Да, сомнений не было: его имя преображало и воодушевляло ее. Да здравствует Энди, влюбившийся в Эйлин, распевали лавка и кладовая, кухня и погреб.

Трудно поверить, но эта случайная выдумка произвела в ней волшебную перемену: она стала усерднее и добрее. Хотя бы ради этого стоило выдумку пестовать и дальше. Да и не хотелось расстаться с забавой. Животы надрывали, глядя на старухины ужимки. А когда она бывала не в духе, кого‑нибудь посылали сообщить ей свежую «новость».

— Хозяин только что встретил его на улице, Эйлин. Он сказал, что придет к тебе в воскресенье.

— Так и сказал?

— Слово в слово.

— В воскресенье?

— В воскресенье. Ты уж будь дома.

Большего не требовалось — знай смотри, как прилив жизненных сил возвращает ей молодость, — и вот она уже девица, жадно ждущая упоминания, хотя бы мимолетного, о своем возлюбленном и с трепетом отзывающаяся на невзначай брошенное слово, казалось бы, не имеющее к нему никакого отношения.

В воскресенье возлюбленный не появлялся, не было его и в будний день, но это не имело значения.

— Ну что, приходил вчера?

— Вчера? В такой дождь? За кого ты его принимаешь?

Сарказм ее ответов прекращал дальнейшие расспросы. Было слишком жарко, или слишком холодно, или ветрено, или сыро. Он придет, когда сочтет нужным. Она подождет.

Потеха просочилась в город, там ее подхватили, украсили подробностями, дополнили. Венчание в церкви. Интересно, готово ли у Эйлин подвенечное платье? Смотрите, смотрите, невеста идет! Остряки постоянно приставали к ней на улице.

— Эйлин, Эйлин, погоди‑ка: правда это про вас с Логеном, а? Говорят, он уже купил кольцо?

Она давала им достойный отпор.

— Если и купил, так это его личное дело. — Ее впалые щеки пылали гневом. — Вам‑то что до этого?

А потом возмущенно жаловалась хозяйке. Та успокаивала. Разумеется, личная жизнь Эйлин никого не касается.

Так и шло, но однажды утром, наведавшись в гостиную, хозяйка застала Эйлин болтающей с зеркалом, которое она чистила.

— Не знаю, что и сказать, Энди, — говорила она, оттирая засиженный мухами угол. — До каких лет дожили, а все у нас ветер в голове. — Она озадаченно сплюнула на рябую поверхность и заработала быстрее. — Ну да, над нами частенько посмеиваются, и все же… — Рука с тряпкой металась, как лихорадочная, тусклое серебро заблестело. Эйлин замерла и словно утонула взором в глубине отражения. Потом тряпка двинулась в томный и медленный путь по зеркалу вкруг лица, искаженного диковатой беззубой улыбкой.

— Эйлин!

Она порывисто обернулась. Хозяйка — то ли не выспавшись, то ли встав с левой ноги, — глядела грозно.

— Эйлин, пора тебе перестать валять дурака. Ты отлично знаешь, что это была только шутка, что он тебя и в глаза не видел, что…

— Шутка? — зарычала Эйлин, наступая. — Оставьте нас в покое, понятно?

Хозяйка сробела и ретировалась. Прошел час, и Эйлин как будто позабыла о стычке, но в доме уже ощутили перемену. Ничего внезапного — просто атмосфера медленно и ядовито сгустилась. Горничные, например, охладели к прежним поддразниваниям, на время примолкли, а когда снова открыли рты, то уж не предсказывали счастья, а вещали о близком крушении надежд.

— Опять его не было, Эйлин? Поговаривают, будто у него другая… Уж не уехал ли он?

Она не слушала — интриганки, что с них возьмешь.

Разносчики из лавки уловили новое веяние, оценили его возможности и энергично включились в игру. Логен составил завещание, сообщал самый младший, — все достанется церкви. Известили кухню.

Начинание быстро ширилось, в нем не было прежней свободы, зато была мощь. Вон идет Эйлин. Хгатай ее за жабры! Логен — изменник! Но странное дело — его поносили, а ее вера в него крепчала. Ее легкая походка заявляла: я люблю, и я любима. Ну что тут будешь делать!

И уж конечно, раз она уперлась на своем, энтузиастов потешиться становилось все больше, а энтузиазм — все злее. На длинной бетонной стене, мимо которой она шла домой, появилась надпись «Энди Логен + Мэгги Фойл» (Мэгги была юродивая, которую редко видели без неизвестно с кем нагулянного брюха, пока годы не положили этому конец). Городские потаскушки кричали ей из окон о ночах любви, проведенных с Энди; ах, как они мечтали снова очутиться в его жарких объятиях. А своры сорванцов иной раз гнались за ней до самого дома, подвывая: «Энди Логен ее бросил, Энди Логен ее бросил…»

Но ей было хоть бы что — всегда необъяснимо спокойна, будто знает и не сомневается, что судьба ведет ее прямехонько к алтарю.

Только раз она дрогнула.

Ребята завели привычку являться к ней на дом и приводить с собой «Логена». Его играл старший — корчил унылые рожи, злобно гнусавил, дергался. Войдя и усевшись, он без обиняков заявлял Эйлин, что пора кончать эту историю — он сыт по горло. Что будем делать? Обсудим. За тем, мол, и пришли.

Раз в воскресенье они прибыли около десяти вечера. Один из мальчишек, местный почтальон, храбро постучал. Ответа не было. Он тук — тукнул снова. Дверь приоткрылась, на задвижке забелела рука, в щели — лицо.

— Что, Майкл?

— Слушай, Эйлин, — желая успокоить ее, он небрежно прислонился к косяку. — Мы с Энди как раз шли мимо, — он через плечо указал на дружков, оглянулся, подзывая, — и ему захотелось завернуть к тебе.

Посторонился. Подталкиваемый сзади, приблизился «Энди».

— Убирайтесь!

И хлопнула дверью. И не сказала больше ни слова, но они слышали, как она испуганно мечется по комнате. С минуту потоптались, чувствуя себя почти убийцами, потом, смущенные, потекли в город, напились, бахвалились, но так и не избавились от какой‑то растерянности.

Наутро Эйлин напевала как ни в чем не бывало. Борьба продолжалась. Она не желала расставаться с возлюбленным. И поскольку она не сдавалась, им пришлось в конце концов смириться.

Логен умер.

— Плохо дело, Эйлин, — сообщила хозяйка. — Говорят, Энди скончался.

Она ждала, что Эйлин откажется верить, забьется в истерике, но та выслушала и хладнокровно продолжала работать. Однако, когда ее хватились немного спустя, оказалось, что она исчезла.

На похоронах никто не интересовался Логеном — все искали Эйлин. Придет ли? Станет ли плачущей вдовой у гроба? Наверно, разрыдается, когда комья посыплются на гроб? Станет тереть покрасневшие глаза, когда будут ровнять могилу? Без нее похороны потеряли бы всю свою привлекательность.

Эйлин ждали, на нее надеялись, но она не пришла.

Ее отсутствие скоро объяснилось. Она опять спятила, заперлась у себя. Как и следовало ожидать, эта смерть сломила ее. Об Эйлин много говорили в городе. Судьба ее была ясна: еще года два в захламленной нищете, потом богадельня — а там конец. Некоторые даже считали, что местная благотворительная организация должна взять на себя заботу о ее пропитании.

В основном все так и сложилось, как предсказывали. Она не умерла от голода и не замерзла насмерть, но до этого было недалеко. Жизнь ее сошла на нет. Она позабыла Логена, жар и волнение влюбленности, свою непоколебимую верность. Да и почти все в городе позабыли. На кладбище, когда ее хоронили, Мико Кэрол сказал Дэну Мортагу:

— А помнишь, какая была потеха — дразнить ее насчет Логена?

Могилу уже ровняли, толпа расходилась.

— Логена? — сказал Мортаг. — Какого Логена?

Кэрол начал было объяснять, но тут подошел Дер — мот Диллон и спросил, собираются ли они на скачки на будущей неделе. И больше уж о Логене не вспоминали.

(обратно) (обратно)

Джон Бэнвилл

НОЧНОЙ ВЕТЕР (Перевод Г. Островской)

Он шел нетвердым шагом по коридору, пробуя ручки глухих белых дверей. Из одной комнаты донеслись звуки — вскрик, мягкая каденция смеха, — словно в тиши приоткрылся на миг потаенный, невидимый мир, куда ему нет доступа и не будет. Он прислонился к стене, спрятал лицо в ладони. Внизу шумели гости, слышалась исступленная музыка, звон бокалов, а снаружи, в ночи, неистово дул ветер.

На лестничной площадке возникли две фигуры и двинулись к нему. Мужчина, длинноногий, в безупречно сшитых брюках, шел покачиваясь и глуповато хихикал. Женщина повисла на его услужливо согнутом локте, прижав матово белевшую, узкую в запястье руку к обнаженным ключицам.

— Моррис? Что с тобой?

Они стояли, дурашливо уставясь на него, губы их все еще дрожали от смеха. Он оттолкнулся от стены и подтянул брюки.

— Н — ничего. Перебрал. Это ты, Дэвид?

Женщина отошла на шажок и стала поправлять рассыпавшиеся волосы. Дэвид лизнул кончиком языка верхнюю губу.

— Ты что, Мор… Тебе нехорошо?..

— Ищу жену, — сказал Мор.

Женщина вдруг громко рассмеялась, мужчины обернулись и взглянули на нее.

— Смешное вспомнила, — простодушно сказала она и зажала рот рукой. Мор уставился на нее, недоуменно подняв брови. Затем широко улыбнулся.

— Я думал, вы — Лиза, — сказал он.

Женщина прыснула, и Дэвид шепнул ему на ухо:

— Это не Лиза. Это… а правда, как вас зовут?

— Джин, — сказала она, сердито сверкнув глазами. Он коротко рассмеялся и взял ее за руку.

— Джин, разрешите познакомить вас с Мором. В конце концов, надо же знать хозяина дома.

Женщина сказала:

— Ни за какие деньги не согласилась бы стать Лизой.

— Пресвятая богородица, — сказал Мор, и на губах у него лопнул пузырек слюны.

Дэвид, нахмурившись, укоризненно поглядел на нее.

— Не нужно грубить Мору, он знаменитый.

— Ни разу не слышала о нем.

— Видал, Мор, ни разу о тебе не слышала. В гости пришла, а ни разу о тебе не слышала. Как это тебе нравится!

— Ерунда, — сказал Мор.

— Ну чего ты злишься? Неужели из‑за того, что они там болтают? Не обращай внимания. Мы все здесь друзья, правда, Лиза?..

— Джин.

— Ты закатил роскошный вечер, Мор, и нечего болтовню слушать… Мы знаем, Мор, что твой успех никак не связан с… брачным союзом.

У Дэвида дернулся уголок рта, словно спустила пружинка нерва. Мор устало посмотрел на него, затем отошел и двинулся вниз по лестнице. Дэвид крикнул ему вслед:

— Ты куда, друг?

Но Мор уже исчез.

— Да, — сказала женщина, — у бедняги Мора совсем сдали нервы. Ему уже приходится делать вид, что он пьян.

Дэвид ничего не ответил, он глядел на то место, где только что стоял Мор. Женщина засмеялась и, взяв его руку, прижала к груди.

— Пойдем куда‑нибудь в укромное местечко, — сказала она.

— Заткнись, — приказал Дэвид.

Внизу Мор побрел из комнаты в комнату. Вечеринка заканчивалась, большинство гостей уже разошлось. В холле, закрыв глаза и открыв рот, стоял, прислонившись к стене, низенький толстячок. Высокая девица с лошадиными зубами, его дочь, дубасила толстячка по спине и что‑то громко кричала ему в ухо. Она обернулась к Мору за помощью, но он рассеянно потрепал ее по плечу и прошел в гостиную. Там в приглушенном свете медленно танцевала одна пара, остальные сидели молча, не поднимая глаз. В углу в одиночестве стояла — словно на перепутье — женщина в белом платье, сжимая в пальцах бокал. Она смотрела, как он идет к ней неверными шагами.

— Вот ты где, — сказал он и, улыбнувшись, тронул тонкий белый шелк платья. Она не отозвалась. Он вздохнул.

— Ладно, Лиза. Я пьян. Ну и что?

— Ну и ничего. Я ничего не говорю. У тебя галстук сбился.

Он поднял было руку к мягкому черному банту на шее, потом снова опустил.

— Развязался, — сказал он. — Узел развязался.

— Да.

Несколько секунд он глядел ей в глаза, затем отвел взгляд.

— Ты удивительно отрезвляюще действуешь, Лиза. Как это ты ладишь сама с собой?

— Не такой уж ты пьяный, каким хочешь казаться. Да и при чем тут я?

— Знаешь, я встретил наверху женщину, и мне показалось, что это ты. Она смеялась, и мне показалось, что это ты. Представляешь?

Он сунул руки в карманы и оглядел гостиную. Пара перестала танцевать и стояла недвижно посреди комнаты, все еще не размыкая объятий, словно в забытьи. Мор сказал:

— Чего они ждут? Почему не уходят домой?

— Ты их ненавидишь, — сказала Лиза. — Да?

— Кого?

— Всех. Их всех — наших друзей.

Он взглянул на нее, подняв брови.

— Нет. Мне их жаль… и нас жаль. Ты только посмотри… Новая Ирландия… Провеселились весь вечер, а теперь сидим и удивляемся, почему нам так плохо. Стараемся понять, что же такое мы потеряли.

— Ах, Мор, не начинай все сначала.

Он улыбнулся ей и тихо сказал:

— Не буду.

Дэвид просунул голову в дверь, увидел их, улыбнулся и, сложив из большого и указательного пальцев пистолет, выстрелил, потом на цыпочках, крадучись, пересек комнату, оглядываясь через плечо на воображаемых преследователей. Остановился возле них и проговорил, не разжимая губ:

— Еще не поймали?

— Кого? — спросила Лиза, с улыбкой наблюдая это представление.

Мор нахмурился и покачал головой, но ^эвид сделал вид, что не заметил.

— Как — кого? Вашего убийцу, конечно.

От удивления Лиза открыла рот, бокал дрогнул в ее руке и вновь застыл.

А Дэвид продолжал:

— Неужели ты ничего не знаешь? Полно, Лиза. Я думал, вы с Мором специально это подстроили. На нашем вечере будет, дескать, все, даже убийца в саду и полицейские по пятам. Так ты ничего не знаешь, Лиза?

Лиза вопросительно взглянула на Морриса. А он зло скрежетнул зубами и уставился в землю.

— Прекрати, Дэвид.

— Ах, простите, — сказал Дэвид ухмыляясь и кашлянул, прикрыв рот ладонью.

Лиза повернулась к нему.

— Дэвид, что значит эта шутка? Я спрашиваю серьезно.

— К сожалению, Лиз, это не шутка. Сегодня вечером какой‑то лудильщик шесть раз пырнул свою подружку ножом в сердце. Полицейские окружили его где‑то здесь поблизости, и тут пошел дождь. Говорят, они оставили совсем зеленого юнца следить, чтоб убийца не ушел, а сами отправились в Селбридж за плащами. Так что сейчас он где‑то здесь, если только не в Англии — при расторопности наших парней такое вполне возможно. Подойди к окну и увидишь их фонари. Весьма волнующая история.

Лиза отпила глоток и поставила бокал. Не поднимая головы, проговорила:

— Почему ты мне не сказал, Мор?

— Забыл.

— Забыл?

— Да, забыл.

Дэвид переводил взгляд с Мора на Лизу, иронически улыбаясь.

— Может быть, Лиза, он не хотел тебя пугать.

Мор обернулся и взглянул на Дэвида, сжав в ниточку побелевшие губы.

— У тебя слишком длинный язык, Дэвид.

Он сделал несколько шагов, затем остановился и добавил:

— И брось ты эту кривую усмешку, когда разговариваешь со мной. А то как бы я не стер ее с твоей физиономии.

Усмешка исчезла. Дэвид сухо сказал:

— Не хотел тебя обидеть.

— А я и не обиделся.

— Так почему же ты злишься?

Мор невесело хохотнул:

— Я уже сто лет не злился.

Он повернулся и пошел, стараясь держаться прямо, они молча смотрели ему вслед. Затем Лиза нервно рассмеялась и сказала:

— Не обращай на него внимания, Дэвид. Он немного пьян. Ты ведь знаешь.

Дэвид пожал плечами и улыбнулся.

— Пора мне домой.

В холле Лиза помогла ему надеть пальто. Как бы между прочим он спросил:

— Почему бы тебе как‑нибудь не навестить меня? Жизнь старого холостяка иной раз очень тосклива.

Она взглянула на него с лукавой улыбкой.

— Для чего?

Он закусил губу и направился к двери. Взявшись за ручку, напряженно сказал:

— Я… я очень люблю тебя, Лиза.

Она засмеялась и в смущении стала разглядывать свое платье.

— Меня? Неправда.

— Правда, Лиза.

— Зачем ты мне это говоришь? Спокойной ночи, Дэвид.

Но ни один из них не двинулся с места. Они стояли и неотрывно глядели друг на друга. Дыхание Лизы участилось. Стремительно подойдя к двери, она рас пахнула ее, и в холл, разбив тишину, ворвался ветер. Она вышла вместе с Дэвидом на крыльцо. Дубы согласно размахивали ветвями, громко стеная и плача. Падал черный дождь, и в полосе света из отворенной двери лужайка казалась грозным и мрачным морем. Лиза хотела что‑то сказать, но промолчала, затем, отвернувшись, все же сказала:

— Позвони мне.

Она стояла не двигаясь, глядя в темноту; влажный ветер трепал ее волосы. Дэвид сделал шаг, хотел было коснуться ее, но не коснулся. Сказал:

— Я позвоню тебе завтра.

— Нет, не завтра.

— Когда же?

— Мне нужно идти, Дэвид.

Склонив голову, она повернулась и быстро пошла в комнаты.

В гостиной уже никого не было, только Мор одиноко сидел в массивном старинном кресле, в руке — бокал, на низеньком столике рядом — бутылка. Галстук у него окончательно развязался, глаза помутнели. Лиза подошла к дивану и поправила подушку. Подняла с пола окурок и опрокинутый бокал. Он глядел на нее, свесив голову на грудь. Затем хрипло спросил:

— Что с тобой?

— Ничего. Все ушли?

— Наверно.

Она подошла к высокому окну, возле которого стояло его кресло, и раздвинула занавеси. Ветер колотил в стену дома, порывы его заглушали шепот дождя, шелестевшего по стеклу. Где‑то там, за черными невидимыми полями, двигались огоньки.

— Как ты думаешь, почему он ее убил?.. — спросила Лиза.

— Говорят, хотел жениться на ней, а она не соглашалась. Может, она была этакая акула, пожирательница мужчин. Девка. Вот он ее и убил. Теперь это обычное дело.

Они замолкли. Слышались лишь порывы ветра и шум дождя да приглушенные вздохи деревьев. Мор сказал:

— Дэвид, верно, опять подъезжал к тебе?

Она передернула плечами, и он улыбнулся во весь рот; блеснули зубы.

— Он просил… просил меня уйти с ним. Сейчас. Сегодня. Спрашивал, не уйду ли я с ним.

— Вот как! Почему же ты не ушла?

Она не ответила. Он опять наполнил бокал.

— Я вижу Дэвида насквозь, — сказал он. — Он считает, что я тебя недостоин. Но он ошибается… да поможет мне бог!

— Вечно тебе мерещатся всякие гадости.

— Скажешь, не так? Он, наверно, воспрянул духом, когда я согласился на эту работу. Я еще ниже пал в его глазах.

Он взглянул на нее — она стояла, скрытая тенью, и смотрела в темноту. Нахмурившись, он спросил:

— Ты тоже меня презираешь?

— За то, что взял эту работу? С чего бы? Тебе стыдно?

— Нет. Твой отец очень любезен — он так мне помог… Да, мне стыдно.

— Почему?

— Не притворяйся, Лиза.

— Ты сам принял это решение. Если бы ты продолжал писать, я помогала бы тебе, чем могла. Мы бы как‑нибудь справились. Папочка бы…

Она закусила губу. Мор рассмеялся.

— Что ж ты замолчала? — сказал он. — Папочка бы нас содержал. Ты права. Добрый, щедрый папочка был бы тут как тут со своей мошной и отравил бы нам жизнь. Что толку говорить об этом… Я — писатель? Да меня так высмеяли бы, что хоть из графства беги. В «Гербе Гросвенера» на неделю бы смеху хватило, стены ходуном бы ходили. «Вы только послушайте: блажной Мор обрюхатил дочку старика Фитца и перебрался в усадьбу, а теперь болтает, будто пишет книгу! Как вам это понравится!» Нет, Лиза. Я — порождение этих людей, и они меня прикончат, если я попытаюсь вырваться на свободу. Скажи на милость, в чем этот сброд разбирается? В ценах на телок, да в марках машин, да на какой курорт в Испании лучше поехать, да в этих распроклятых собаках, которым только и надо, что кого‑нибудь растерзать! Нет уж.

Она сказала спокойно:

— Если ты так их ненавидишь, зачем женился на мне и связал себя с ними?

— А я не знал, Лиза, любимая, что связываю себя с ними.

После долгого молчания Лиза сказала:

— Я не виновата, что мальчик умер. — В ее словах звучали печаль и вызов.

Мор повернулся всем телом в кресле, вскинул руки.

— Вот так всегда, — сказал он. — Всегда тебе приходит на ум одно и то же. Ты обвиняешь меня…

Она не ответила, и он потянулся к ней, шепча:

— Обвиняешь меня…

Она сжала руки на груди и вздохнула, не отрывая взгляда от поблескивающего в темноте бокала.

Он сказал:

— Что ж, давай беги за стариной Дэвидом. Может, он тебе сделает другого, получше. Такого, который проживет дольше и принесет тебе счастье.

Она резко повернулась к нему. Глаза ее сверкали.

— Ладно, Мор, — сказала она. — Если хочешь драться, будем драться.

Несколько мгновений они в упор глядели друг на друга, и гнев ее отхлынул. Она опять отвернулась к окну.

— Ну? — сказал Мор, и это короткое слово гулко прозвучало в тишине. Ее плечи медленно поднялись и снова упали.

— Да, — сказал он. — Все это уже было.

Он с трудом поднялся, вцепившись в подлокотники. Подошел и стал рядом с ней у окна.

— Они все ищут его, — сказала Лиза. — Видишь огни?

Они стояли бок о бок, глядя, как во тьме беспорядочно двигаются крошечные светлячки. Вдруг она сказала:

— Если б он добрался до конюшни, то мог бы незаметно войти в дом через боковую дверь. Я спрятала бы его.

Он удивленно взглянул на нее, и, чувствуя на себе его взгляд, она крепко сжала губы.

— Я бы спрятала его. А утром вывела бы потихоньку, привезла в Дублин и посадила на пароход в Англию — в Ливерпуль или еще куда‑нибудь.

Она, не глядя, нашла его ладонь. На ее лице были слезы; они падали крошечными капельками света, поблескивая на темном фене окна.

— Мы бы сделали это, если б он пришел, правда, Мор? Что ж тут дурного? Я хочу сказать, это не было бы преступлением, правда? Один, там, в темноте, под дождем, думает про все, что случилось… думает и думает… Ничего худого в этом не было бы, Мор.

Он обнял Лизу, положил ее голову к себе на грудь. Она дрожала.

— Да, — мягко сказал он. — Ничего худого в этом не было бы.

Она продолжала тихо плакать, он приподнял ей подбородок, улыбнулся.

— Не плачь, Лиза. Ну, полно, полно…

Раздался звонок в дверь, в ее глазах мелькнуло смятение. Она молча высвободилась и ушла.

Мор стоял, оглядывая гостиную. Давным — давно, когда он впервые увидел эту комнату, ока показалась ему прекрасной; такой она и осталась среди того немногого, что еще не совсем для него потускнело. Свет затененных ламп падал на лиловые стены и, впитав их теплоту, мягко касался нежными пальцами кресел, вытертого ковра, всего вокруг. На столике подле Мора рядом с бутылкой лежал недоеденный сандвич и наколотая на деревянную палочку маслина. Из холла донеслись приглушенные голоса; за окном, в полях, пламенем во мраке Еспыхнул крик и тут же был унесен ветром. Мор поднял бокал, дрогнула янтарная жидкость, и вместе с ней в комнате как будто всколыхнулась волна мягкого света. Он почувствовал, как его что‑то коснулось, что‑то сродни безмолвию, которым бывает пронизана грустная музыка. Словно все, что он потерял в жизни, возвратилось и сдавило ему сердце необъятной печалью. Он пристально глядел на столик, на бутылку, сандвич, маслину, пронзенную насмерть острием палочки.

Вернулась Лиза, стиснув руки так, что побелели костяшки пальцев. Остановилась посреди комнаты и, точно оглушенная, невидящими глазами посмотрела вокруг.

— Что там такое? — спросил он. — Кто приходил?

— Полицейский.

— Чего ему нужно?

— Что?

— Чего ему было нужно? Полицейскому.

— А, полицейскому… Хотел от нас позвонить по телефону. — Она посмотрела на него и дважды быстро моргнула.

— Его нашли, — сказала она. — На Длинном лугу. Он повесился.

Она вновь обвела комнату отсутствующим взглядом, вздохнула и вышла. Он сел, допил виски и немного погодя поднялся наверх.

Лиза лежала в постели: лампа на столике рядом бросала безжалостный свет на ее сведенное болью лицо. Он сел рядом, пристально глядя на нее. Она лежала, уставясь в полумрак широко открытыми глазами. В тишине слышался стук дождя по оконному стеклу. Она сказала почти беззвучно — он с трудом ее расслышал:

— Мы так много упустили.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Она не шевельнулась. Он положил руку ей на грудь, ощутив сквозь шелк ночной рубашки маленький холодный сосок.

— Лиза.

Она отвернулась от него, а когда вновь заговорила, ее голос был приглушен простынями.

— Принеси мне стакан воды, Моррис. У меня пересохло во рту.

Он отошел от нее и погасил свет. В темноте спустился по лестнице, кожей ощущая холодную затхлость воздуха. Бесшумно вернулся в гостиную и налил себе еще один — последний — бокал. Затем подошел к темному окну и остановился, прислушиваясь к ветру, поющему в деревьях.

(обратно)

ЗНАМЕНИТОСТЬ (Перевод Г. Островской)

Собиралась гроза; он чувствовал ее приближение, когда ехал по вечерним улицам домой. В воздухе стоял горький вкус серы, а на западе, там, где недавно зашло солнце, небо было кроваво — красное. Вдоль канала в четкой неподвижности зловеще застыли буки, на высокой, медленно текущей воде лежал серебристый металлический отблеск. У Фор Корте, опершись на палку, стояла, не шевелясь, сгорбленная старая дама в черной шляпке и пристально смотрела на высокое, наглухо закрытое окно в доме напротив. По Уайнтэверн — стрит трусил хромой пес, втягивая носом наэлектризованный воздух, семь лебедей скользили вниз по реке.

Он блуждал по пустым комнатам, а дом молчал. Мебель оцепенела в непривычной, какой‑то новой неподвижности, словно окончательно угасло слабое мерцание жизни, которого он и раныне‑то не замечал. В столовой он сел, глядя перед собой невидящим взором, и тишину заполнил вкрадчивый сухой шепот дождя. Свет з окнах померк, стены начали отступать. Когда зазвонил телефон, он вздрогнул и вцепился в подлокотники кресла.

В трубке трещало, голос прерывался, словно дождь за окном раскалывал и раздирал звуковые волны.

— Норман Коллинз, тебя призывает всевышний. Сын мой, ты нужен в театре. Мрачно ропщет чернь в партере, в бельэтаже трепещут веера. Все ждут твоего появления. Трогайся в путь, сын мой, и да будет исполнена моя воля.

Норман невольно рассмеялся.

— Мак, я тебя не слышу. Небо далеко отсюда.

— Тебя не проведешь, а? Но послушай, Норм, я говорю серьезно. Я хочу сказать, это серьезно. Уже позд но, Норман. Я звонил тебе весь вечер и надеялся, что ты уже где‑то в пути.

— Мак…

— Но ты не в пути. Что ж ты делаешь? Мы и без того опаздываем на полчаса. Мне это не нравится. А директорам нравится еще меньше. Я хочу сказать, не думай, будто твоя особа священна, Норман. И покрупнее тебя шмякались.

— Мак…

— Ведь ты не подведешь меня, Норм? Да что с тобой такое? Послушай, неужели ты хочешь, чтобы я свихнулся? Ты ведь знаешь, в каком состоянии у меня нервы.

— Мак…

— Норман, пожалуйста. Я прошу тебя, Норман. Пожалуйста. Ты еще здесь, Норман? Ответь мне.

Норман слегка отодвинул трубку от уха и рассеянно вглядывался в черное устье микрофона. Затем сказал:

— Бесполезно, Мак.

— Что? Норман, что ты сказал? Нор…

Он осторожно положил трубку на рычаг, голос умер. Через секунду маленький черный аппарат вновь заверещал. Норман поднялся и отошел от него.

Он тихо вышел из дома, хотя никто не мог его услышать; на ступеньках остановился и взглянул на сад. Длинные блестящие стрелы вонзались в землю, прибивая короткую траву, под мягкими ударами дождя чуть шелестели листья сирени. Ненастный одинокий вечер, когда из потаенных источников памяти всплывают печальные воспоминания. Он вывел машину и поехал прочь от покинутого дома.

У театра он остановился, не выключая зажигания. Сидел, глядя, как «дворники» сгоняют рядками капли с ветрового стекла.

Сбоку на стене блестели мокрые афиши. Очередной триумф самого талантливого актера ирландской сцены. Исключительное мастерство. «Маска тьмы» — еще один гигантский шаг в баснословной карьере Нормана Коллинза. Дублин должен быть благодарен ему за приезд. Яркий смелый эксперимент.

На него глядела его собственная фотография, увеличенная до таких размеров, что нарушились все пропорции; поблескивали зубы в самодовольной улыбке, которой — он знал — не было, когда он сидел перед объективом. Нет, это не его лицо, это иллюстрация к тому, что из него делают критики. Сегодня он в моде — завтра, вполне вероятно, они возложат его на жертвенный алтарь. Впрочем, так ли, иначе ли — ему все равно. Если через полгода критики ополчатся на него, враги воспользуются моментом — и уж, конечно, Мак будет среди них. Больше ему никогда не придется играть в пьесе, поставленной им самим. Они ему больше не доверяют — слишком часто и слишком многим он рисковал. Отныне никакихсногсшибательных замыслов, никаких экспериментов. Телевидение, радио, изредка ревю — так он и сойдет на нет… А талант, который ему дан, неотделим от риска, от сознания, что он плывет против течения. Неужели он все потеряет? Мысль эта была невыносима. Невыносима, и все же то, что он делает сейчас, возможно, первый шажок на пути к гибели. А пусть, ему все равно. Он дал полный газ, рванул машину с места, и ему почудилось, словно что‑то пустилось за ним в погоню зловещей неотступной тенью.

К тому времени, как он выехал за пределы города, померк последний свет. Дождь затих. В машину просочился еле уловимый аромат мокрой травы и листьев, вытеснив запах сырости и гнили.

Он остановился у высоких ворот и пошел в темноте по подъездной аллее. На земле тускло блестели лужи, подергиваясь рябью при каждом его шаге. Далеко в небе сверкнула молния. Когда он подходил к дому, со стороны города налетел ветерок и запел в темных деревьях, в темных травах вокруг. Несколько секунд ночь пела.

Он поднялся по черным мраморным ступеням и дернул старинный колокольчик; за его спиной во мгле что‑то шевельнулось. В холле раздались шаги, дверь распахнулась, выпустив на волю свет.

— Привет, Джекоб.

— Клянусь священной бородой Иисуса, это савт Норман! Я тебя не узнал. Входи, дружище. Входи, я думал, это посыльный.

Он вошел в сверкающий, золотой, увешанный зеркалами холл. Джекоб хлопнул его по плечу.

— Вот приятная неожиданность, Норман. Долгонько мы не виделись!

— Больше года.

— Неужто так долго? Ну и ну. Ладно, пошли ко мне в берлогу, опрокинем по стаканчику зелья.

Норман двинулся следом за ним в глубину холла мимо зеркал, где большими шагами шел его двойник. В кухне он уселся на стол и стал глядеть, как Джекоб наполняет стаканы.

— За тебя, Норман. Да не укоротится тень твоего фаллоса. А теперь выкладывай все новости, и чтобы ни единого непотребства не утаил.

Норман улыбнулся и выпил, а Джекоб подмигнул ему из‑под кустистых бровей. Джекоб совсем не изменился — все та же бесформенная гора мяса, выпирающая из неряшливой одежды, которая вот — вот, кажется, лопнет по швам. Лицо его, обрамленное неправдоподобно благостным венчиком кудрей, стало еще багровее, но ничуть не постарело. Он отпил большой глоток виски и, потирая живот, спросил:

— Ну и каково это — быть любимцем Фортуны?

— Будто ты не знаешь!

— Я? Ерунда! Ни одна душа не слыхала обо мне. Разве людям интересно, кто понаставил все эти небоскребы? Ни капельки. Разве мое имя появляется в газетах чуть не каждый день? Разве роскошные женщины подходят ко мне в кабаках с двусмысленными предложениями и скалят, глядя на меня, острые зубки? Вот что такое успех, дружище. Расскажи мне о нем.

Норман ничего не ответил, и Джекоб пожал плечами. Он допил виски, налил себе еще, затем сел к столу и закурил. Вокруг них кухонные машины напевали электрическую песню. Помолчав, Джекоб спросил:

— А как все твои поживают?

— Джо ушла от меня. Я думал, ты знаешь.

Джекоб кашлянул и отпил виски.

— Слышал какие‑то разговоры. Что случилось?

— Не знаю. Все стало разваливаться на части. Ей не нравилось, как я меняюсь. Она говорила, что я живу в призрачном мире. Что продолжаю играть, даже когда не на сцене. Не знаю… Мне казалось, я впервые нащупываю что‑то подлинное. А потом как‑то раз у нас были гости, и я напился. И ударил ребенка. Наверно, это было последней каплей. Она ушла на следующий день и ребенка забрала.

— Где она теперь?

— В Лондоне. Наверно, с мужчиной. Надеюсь, что с мужчиной. Мне не хотелось бы думать, что они там одни.

— Это ты один, да?

— Нет. Поэтому я сейчас здесь.

Они уставились в стаканы. На лице Джекоба стыла забытая улыбка. Внезапно он взревел:

— А, дерьмовая жизнь! Весь мир прогнил! Что, не так?!

Он взглянул на Нормана и, не отводя глаз от его бесстрастного лица, спросил:

— Что ты чувствуешь?

— Ничего. Я ничего не чувствую.

— Не надо так, Норман.

— Но это истинная правда.

Джекоб подошел к плите, поглядел на кнопки, на сигнальные лампочки, тронул их рассеянно, вертя в руке стакан.

Норман сказал:

— Джекоб, помнишь тот день, когда я встретил тебя в Килраше, в пивнушке? Помнишь солнце на воде и как пела та странная девушка? Ты стал ей подпевать, а потом ущипнул ее за зад, а она так серьезно на тебя посмотрела… Ты говорил об Америке и об отчаянии.

— Да?

— И много смеялся. Я слушал тебя и думал: у этого человека есть то, что так необходимо мне. Он что-то знает. В тебе была такая сила! А вечером мы бродили по полям и ты пел. Очень странную песню. И была река, и пахло морем, и над нами летела птица. И я чувствовал: ты предлагаешь мне это свое богатство. Говоришь: мужайся.

Джекоб отвернулся от него и теперь стоял у раковины, глядя в окно, в черную ночь, прижавшуюся к стеклу.

— Господи, Норм, это было так давно… Почему ты сейчас об этом вспомнил?

— Мне тогда нужна была помощь.

— А сейчас?

Норман обвел край стакана указательным пальцем, следя за ним взглядом.

— А сейчас, мне кажется, я подошел к какому‑то концу. Перестал понимать смысл вещей. Как будто мне был дан обломок чего‑то и по нему я должен был воссоздать… целый мир. Но в какой‑то момент я опустил руки. Тебе хоть что‑нибудь во всем этом понятно?.. Мне — нет. Не знаю, быть может, я брошу театр.

Джекоб рассмеялся.

— Ис — клю — че — но, — сказал он.

Норман поглядел на его широкую спину. Она казалась мощной стеной, за которой можно укрыться от уличного мрака, за которой не страшен неумолимый преследователь, кружащий за окном.

— Скажи мне что‑нибудь, Джекоб. Хоть слово.

Джекоб обернулся. Он сунул руку в карман и поглядел задумчиво на стакан, стоявший перед ним.

— Что ты думаешь об этом доме?

— О чем?

— Об этом доме. Я же его перестроил. Господи, неужели ты не заметил?

— А… дом. Да, здесь очень мило.

— Мне нравится лестница. Сделал ее на манер стремянки. Понимаешь?

— Очень остроумно.

— Благодарю. Рад, что тебе нравится. Прямо не находишь слов от восторга.

— Прости, Джекоб, мне сейчас трудно вести светский разговор.

— Бедняжка Норман в скорби и печали.

— А иди ты, Джекоб.

Джекоб расплылся в широкой улыбке, и Норман грустно усмехнулся ему в ответ.

— Знаешь, Норман, я иногда думаю об этих стеклянных коробках, что тут понатыканы с моей помощью, они для меня, в общем, те же дети. Больше чем дети… они не отвернутся от меня, когда станут старше, не лягнут под дых, не скажут, что я всего лишь мерзкий старый хрыч. Они спокойно стоят и не мешают птахам небесным орошать их сверху. Но у них есть собственное достоинство. О да! Старик Коэн любил говорить, что все утраты на свете так или иначе возме щаются. Не знаю, как тебе сказать, но когда становишься стар, понимаешь, что мир состоит из вещей.

Он опустил глаза, улыбнулся и тихо повторил:

— Из вещей.

Норман потер лоб и вздохнул.

— Джекоб, о чем ты? — спросил он.

— Об утрате.

— Об утрате?

— Да.

— О какой?

— Можно утратить то, чего у тебя никогда не было. Я бы хотел, чтобы у меня было много детей. Они бы продолжали меня, когда я умру…

— Джекоб, я все еще не понимаю.

— Да, видно, не понимаешь.

Джекоб, улыбаясь, вновь сел к столу. Пощипывая нижнюю губу и медленно кивая головой, он задумался над пустым стаканом. Через минуту чуть слышно сказал:

— Утрата души…

Норман сидел на столе, болтая ногами, но тут вдруг застыл. Нервно рассмеялся, начал что‑то говорить, замолчал, вытер рот тыльной стороной руки. Джекоб внимательно глядел на него, покачивая головой.

— Могу поспорить, ты жалеешь, что пришел сюда сегодня, — мягко сказал он.

— Лучше бы ты… лучше бы ты не говорил так о душе, Джекоб. Я боюсь этого слова.

Джекоб подошел к мойке положить туда стакан, задел кран, и стакан с чистым звоном разбился у него в руках. Джекоб застыл, глядя на залитые кровью пальцы, на блестящие осколки стекла в мойке, на струйки виски, червяками ползущие по эмали. Что‑то произошло с его лицом, в одно мгновение оно постарело, сделалось усталым и словно удивленным.

— Видишь, Норман? — сказал он и вытянул вперед окровавленную руку. — Мир состоит из вещей. Это все, что у нас есть. Но мы раним себе пальцы, и тогда идет кровь.

Он вновь обернулся к окну, голова его склонилась.

— Что с тобой, Джекоб?

— Когда теряешь душу, начинается хворь. Это опять Коэн.

Норман взглянул себе на руки. Они тряслись.

— Какая хворь?

— О, самая лучшая. Лучшая из лучших.

На лице Джекоба были слезы. Он подошел к Норману и положил руки ему на голову, словно благословляя его. Улыбнулся, глядя на него, и сказал:

— Я хочу умереть, Норман.

— Почему?

— Устал. Тебе трудно понять, как это… легко.

Дрогнувшим голосом Норман сказал:

— Не может быть, Джекоб. Я этому не верю.

Он спрыгнул со стола и отвел руки Джекоба.

— Я поеду, — сказал он.

Он был у двери, когда голос Джекоба остановил его:

— Прости, Норман, сынок, мне очень жаль. Но ты ведь знаешь, в конечном счете каждый решает сам за себя.

Выйдя из кухни, Норман остановился в полумраке и прижался головой к косяку. Он дрожал. С трудом заставил себя сдвинуться с места и направился в холл. Открывая входную дверь, он почувствовал на себе чей-то взгляд. На пороге одной из комнат, выходящих в холл, стоял прелестный ребенок. Они молча глядели друг на друга. Наконец ребенок сказал:

— У вас что‑то на волосах.

— Да?

— Да. Кровь.

— Почему ты думаешь, что это кровь?

Ребенок ничего не ответил и, попятившись, тихонько притворил дверь, а Норман вышел в ночь и по спине у него пробежали мурашки.

Он ехал сквозь ночь, чувствуя, как тьма теснит, обволакивает его со всех сторон.

Добравшись до дома, он не глядя свернул в гараж и ободрал о стену бок машины. Он не выключил мотора и пошел под дождем ко входу. Когда он отворил дверь в прихожую, оттуда из мрака, из покинутых комнат донеслось холодное дыхание тишины.

Он снова прошел через сад; пахло дождем, мучительно парило. Гроза, надвигавшаяся всю ночь, была уже близко. У гаража он задел ветку сирени, и голову его окропили капли, напоенные сиреневым соком. Он вывел машину на улицу. На противоположной стороне вспыхнула и погасла неоновая вывеска ночного гаража. Он медленно ехал под кронами неподвижных деревьев, в тишине. Ему было все равно куда; по привычке он направился к мосту, переехал реку и снова оказался у театра. Когда он вошел в фойе, расходились последние зрители. Никто не взглянул на него. Еще горело несколько ламп, в углу возле кассы стояли кучкой рабочие сцены и тихо переговаривались, дымя сигаретами. Он прошел, не сказав им ни слова, и они молчали, пока он их не миновал. Дверь в зрительный зал распахнулась, и оттуда торопливо вышел Макалистер. Норман остановился и спросил:

— Ну как все сошло, Мак?

Режиссер бросил взгляд туда, где в полутьме стоял Норман и, не замедляя шага, сказал:

— Этот подонок Коллинз не явился. Сволочь!

И, яростным толчком растворив дверь, скрылся, что-то договаривая на ходу. Норман повернулся и вошел в пустой зал. Здесь было темно, но на сцене тускло горела одинокая лампочка. Он медленно пошел вдоль прохода, трогая по пути пыльный бархат кресел.

Посреди сцены он остановился, засунув руки в карманы.

— Как же это случилось, Джекоб? — еле слышно проговорил он. — Как случилось? Ты даже не знаешь, как ты был мне нужен, ты — все, что у меня оставалось. Я держался только благодаря тебе… это ты знал? Нет, до конца никогда не знал. Как же мне теперь жить?

Ему отозвалось лишь эхо — вздохи призраков с пустых сидений.

— У меня больше никого нет, Джекоб.

Кулисы качнулись. Кто‑то смотрел на него из темноты. Он в ужасе отступил на шаг, преследователь тоже. Он расслабил напрягшееся тело и пошел за кулисы к большому зеркалу. С минуту глядел на свое лицо, тускло отраженное в стекле, затем поднял кулак, словно хотел разбить отражение. Но вновь опустил руку.

Дождь усилился, он барабанил по крыше высоко над головой, почти заглушая отдаленные раскаты грома.

(обратно) (обратно)

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

В сборнике представлено творчество наиболее крупных, заслуживших широкую известность ирландских новеллистов разных поколений.

Рассказы, включенные в сборник, были опубликованы на языке оригинала в 60–х — начале 70–х годов.

Сборник построен по хронологическому принципу — от писателей старшего поколения к молодым авторам.

БРЕНДАН БИЭН (Brendan Behan), 1923—1964

Родился в Дублине, в рабочей семье с революционными республиканскими традициями. Был членом подпольной Ирландской республиканской армии, несколько лет находился в тюремном заключении.

Всемирную известность Биэну принесли пьесы «Смертник» («The Quare Fellow», 1956) и «Заложник» («The Hostage», 1958).

Автор повестей «Мальчик из Борстала» («Borstal Воу», 1958), «Исповедь ирландского мятежника» («Confessions of an Iri§h Rebel», 1965), а также путевых очерков «Остров Брендана Биэна» («Brendan Behan’s Island», 1962) и «Нью — Йорк Брендана Биэна» («Brendan Behan’s New York», 1964).

На русский язык переведена пьеса Биэна «Заложник» (в сборнике «Семь английских пьес», изд — во «Искусство», 1968).

Рассказ «Костюм к конфирмации» («The Confirmation Suit») входит в книгу «Остров Брендана Биэна».

ДЖОН БЭНВИЛЛ (John Banville)

Родился в 1946 году в г. Уэксфорд на юго — восточном побережье Ирландии. В семнадцатилетнем возрасте переехал в Дублин, где занялся литературной работой. Его перу принадлежит роман «Ночное отродье» («Nightspawn», 1971), действие которого происходит в Греции во время военного переворота, и сборник рассказов «Длинный Лэнкин» («Long Lankin», 1970), заключительную часть которого составляет повесть «Одержимые», где вновь появляются персонажи рассказов.

Рассказы «Ночной ветер» («Nightwind») и «Знаменитость» («Persona») взяты из сборника «Длинный Лэнкин».

МЭРИ ЛЭВИН (Mary Lavin)

Родилась в 1912 г. в США, в штате Массачусетс. В десятилетнем возрасте вместе с родителями переселилась в Ирландию. Образование получила в Национальном университете в Дублине, став впоследствии его почетным доктором литературы. Член Ирландской литературной академии.

Литературная деятельность писательницы началась в 40–е годы. Лэвин — автор нескольких романов: «Дом на Клив — стрит» («The House in Cleeve Street», 1945), «Мэри О’Грейди» («Mary O’Grady», 1950); «Милая история» («А Likely Story», 1957), но широкую известность получила как новеллистка.

Лэвин принадлежит несколько сборников рассказов. Среди них «Давным — давно» («The Long Ago», 1944), «Сын — патриот» («The patriot Son», 1956), «Большая волна» («The Great Wave», 1961), «Среди полей» («In the Middle of the Fields», 1966), «Счастье» («Happiness», 1969); «Память» («А Memory», 1972).

Рассказы «Счастливая пара» («The Lucky Pail») и «Золотое сердце» («Heart of Gold») входят в сборник «Среди полей».

ТОМ МАКИНТАЙР (Tom MacIntyre)

Родился в 1930 г. Литературную деятельность начал в 50–е годы как журналист и литературный критик. Первый роман, «Чероллес» («The Charallais», 1969), написан в традициях ирландской комической прозы. Название и эпиграф второй книги — сборника рассказов «Поди же попляши» («Dance the Dance», 1970) — взяты из рассказа Куприна «Попрыгунья — стрекоза».

Рассказ «Притча» («Fable») входит в сборник «Поди же попляши».

ДЖОН МОНТЕГЮ (John Montague)

Родился в 1929 году в Нью — Йорке, в раннем детстве был перевезен в Ирландию. Образование получил в Национальном университете в Дублине. Наибольшую известность приобрел как поэт. Автор поэтических сборников: «Виды изгнания» («Forms of Exile», 1959), «Отравленные земли» («Poisoned Lands», 1961), «Патриотическая сюита» («The Patriotic Suite», 1966), «Течения» («Tides», 1970) и др. Монтегю выступает как прозаик и критик. Его ранние рассказы составили сборник «Смерть вождя» («Death of a Chieftain», 1964).

Рассказ «Крик» («The Cry») взят из антологии «Слезы трилистника» («Tears of the Shamrock», 1972).

УОЛТЕР МЭККИН (Walter Mackan), 1915—1968

Родился в г. Голуэй на западном побережье Ирландии. Большая часть жизни Мэккина связана с театром, он был актером и режиссером местного театра, а также столичного «Эббей тизтр».

Мэккин — автор четырех пьес: «Дом Манго» («Mungo’s Mansion», 1946), «Ненужная собственность» («Vacant Possession», 1948), «Возвращение героя» («Ноте is the Него», 1953), «Сумерки воина» («Twilight of a Warrior», 1956).

Наибольшую славу Мэккину принесли романы «Погасите луну» («Quench the Moon», 1948), «Одиночество» («I am Alone», 1949), «Ветер сулит бурю» («Rain on the Wind», 1950), «Закат в окнах» («Sunset on the Window‑Panes», 1954), «Хозяин горы» («Lord of the Mountain», 1967) и особенно историческая трилогия: «В поисках земли обетованной» («Seek the Fair Land», 1959), «Молчаливый народ» («The Silent People», 1962), «Жестокий ветер» («The Scorching Wind», 1964), посвященная разным этапам национально — освободительной борьбы ирландского народа, начиная с истребительного нашествия кромвелевской армии в середине XVII века и кончая восстанием 1916 года.

Рассказы Мэккина собраны в книгах «Зеленые горы» («The Green Hills», 1956), «Бог создал воскресенье» («God Made Sunday», 1962) и «Куколка» («The Coll Doll», 1969).

На русском языке изданы сборники рассказов: «Зеленые горы» (1958), «Бог создал воскресенье» (1964), роман «Ветер сулит бурю» (I960), пьеса «Дом Макго» (1966). Отдельные рассказы печатались в периодических изданиях.

Рассказ «Действующие лица в порядке их появления» («Characters in Order of Appearance») взят из посмертно изданного сборника «Куколка».

ШОН О'КЕЙСИ (Sean O’Casey), 1880—1064

Родился в Дублине в бедной многодетной семьэ. Рано начал работать. О’Кейси был активным участником рабочего и национально — освободительного движения ирландского народа. Его ранние публицистические и литературно — критические статьи печатались в рабочей прессе Ирландии 10–х годов нашего века. Его первые пьесы: «Тень стрелка» («The Shadow of a Gunman», 1923), «Юнона и павлин» («Juno and the Раусоск», 1924), «Плуг и звезды» («The Plough and the Stars», 1926), составившие трилогию, посвященную национально — освободительному движению 10–20–х годов, показывают жизнь дублинской бедноты в эти кризисные для страны годы. В 1926 г. О’Кейси переехал в Англию, но в своем творчестве до конца жизни остался верен ирландской теме.

В 40–50–х годах пишет следующие пьесы: «Звезда становится красной» («The Star Turns Red», 1940), «Пурпурный прах» («Purple Dust», 1940), «Красные розы для меня» («Red Roses for Me», 1942), «Петух — денди» («Cock‑a — Doodie Dandy», 1949), «Костер епископа» («The Bishop’s Bonfire», 1955), «Барабаны отца Неда» («The Drums of Father Ned», 1958), «За зеленым занавесом» («Behind the Green Curtains», 1961). В эти же годы О’Кейси создает шеститомную автобиографическую эпопею, в которой рассказ о суровой жизни героя, о его участии в классовых боях дублинского пролетариата сочетается с широкой картиной общественной жизни Ирландии и Англии на протяжении нескольких десятилетий.

В течение всей своей творческой жизни О’Кейси писал рассказы, публицистические и литературно — критические статьи, составившие сборники «Опавшие плоды» («Windfalls», 1934), «Летящая оса» («The Flying Wasp», 1937), «Зеленая ворона» («The Green Crow», 1956), «Перья зеленой вороны» («Feathers from the Green Crow», 1962), «Под цветной шапкой» («Under a Colored Cap», 1963) и «Проклятия и благословения» («Blasts and Benedictions», 1966) — последний вышел посмертно.

На русский язык переведено большинство пьес О’Кейси, первые две книги автобиографической эпопеи («Я стучусь в дверь», «На пороге», 1957), отдельной книгой вышли его литературно — критические статьи («За театральным занавесом», 1971).

Рассказ «Под цветной шапкой» входит в одноименный сборник— последний, вышедший при жизни писателя.

ФРЭНК О’КОННОР (Frank O’Connor), 1903—1966

Настоящее имя — Майкл О’Доновен. Родился в г. Корке. Участвовал в национально — освободительном движении начала 20–х годов. Работал библиотекарем в Корке и Дублине. Много путешествовал по стране, преподавал ирландский язык в сельских школах. Был директором дублинского «Эббей тиэтр», в 50–60–е годы читал лекции по литературе в университетах США и Ирландии. На их основе были написаны критические и историко — литературные исследования о романе — «Зеркало на дороге» («The Mirror in the Roadway», 1957) и новелле— «Одинокий голос» («The Lonely Voice», 1962), а также «Краткая история ирландской литературы» (1967).

Начав свой творческий путь как поэт, О’Коннор вскоре перешел к прозе. Его поэтическая деятельность связана преимущественно с переводами средневековой ирландской поэзии на английский язык. О’Коннор — автор двух романов: «Святой и Мэри Кейт» («The Saint and Mary Kate», 1932), «Голландский интерьер» («Dutch Interior», 1940), и автобиографической дилогии: «Единственный ребенок» («Ап Only Child», 1961), «Сын моего отца» («Му Father’s Son», 1968).

Наибольшую известность О’Коннор приобрел как новеллист. Его первые рассказы, составившие сборник «Гости нации» («Guests of the Nation», 1931), посвящены национально — освободительной борьбе ирландского народа.

Несколько рассказов О’Коннора были опубликованы на русском языке в периодических изданиях.

Рассказы «Коркери» («The Corkerys») и «Вариации на тему» («Variations on a Theme») входят в посмертно изданные сборники «Цикл вариаций» («А Set of Variations», 1969) и «Собрание третье» («Collection Three», 1969).

ШОН О’ФАОЛЕЙН (Sean O’Faolain)

Родился в 1900 году в г. Корке. Образование получил в Национальном университете в Корке и в Гарвардском университете (США). Преподавал в университетах США, Англии, Ирландии. Член Ирландской литературной академии. В 20–е годы участвовал в национально — освободительной борьбе, был членом Ирландской республиканской армии. В 40–е годы — редактор прогрессивного литературного журнала «Белл», в котором активно выступал со статьями о литературной и общественной жизни Ирландии.

Литературное творчество начал как новеллист в конце 20–х годов. О’Фаолейн — автор романов «Гнездо простых людей» («А Nest of Simple Folk», 1933), «Одинокая птица» («Bird Alone», 1936), «Вернись в Эрин» («Come Back to Erin», 1940), романизированных биографий, автобиографической книги («Vive Moi!», 1964), литературно — критических исследований о романистах 20–х годов — «Исчезающий герой» («The Vanishing Него», 1957) и о специфике жанра рассказа — «Рассказ» («The Short Story», 1948).

Литературную славу О’Фаолейн заслужил прежде всего как новеллист. Среди изданных им сборников рассказов — «Ночное безумие» («Midsummer Night Madness», 1932), «Кошель с мелочью» («А Purse of Coppers», 1937), «Тереза» (1947), «Человек, который изобрел грех» («The Man who Invented Sin», 1948), «Помню, помню!» («I Remember! I Remember!», 1962), «Не бойся солнца знойного» («The Heat of the Sun», 1966), «Говорящие деревья» («The Talking Trees», 1971).

На русский язык переведен роман О’Фаолейна «Гнездо простых людей» (1941).

Рассказ «Не бойся солнца знойного» взят из одноименного сборника, рассказ «Умник» («Brainsy») — из сборника «Говорящие деревья».

ДЖЕЙМС ПЛАНКЕТТ (James Plunkett)

Настоящее имя — Джеймс Планкетт Келли. Родился в 1920 г. в Дублине. В 40–е годы работал в «Союзе ирландских рабочих», где на него большое влияние оказал секретарь союза Джим Ларкин, прославленный руководитель дублинской забастовки 1913 года. Работает на ирландском радио и телевидении.

Вступил в литературу как журналист, затем стал известен как новеллист и радиодраматург. Одна из его радиопьес, «Большой Джим» («Big Jim»), посвященная Джиму Ларкину, была опубликована в 1955 году. Она послужила основой для театральной пьесы «Поднявшийся народ» («The Risen People», 1958).

Рассказы, которые Планкетт начал писать с конца 40–х годов, составили сборники «Орлы и фанфары» («The Eagles and the Trumpets», 1954) и «Доверие и увечье» («The Trusting and the Maimed», 1959).

Подлинную славу писателю принес роман «Взбаламученный город» («Strumpet city», 1969), переведенный на многие языки, в том числе на русский («Прогресс», 1974). Последняя книга Планкетта, «Украшавшие ее драгоценности» («The Gems she Wore», 1972), посвящена прошлому и настоящему Ирландии.

Рассказ «Плач о герое» («Weep for our Pride») входит в сборник «Доверие и увечье».

А. Саруханян

(обратно)

Примечания

1

«Studies», 1962, Spring, p. 97.

(обратно)

2

S. O’Fаоlain. Vive Moi! Boston — Toronto, 1963, p. 372.

(обратно)

3

S. О’Fаоlain. The Irish. L., 1969, p. 107.

(обратно)

4

S. О’Сasеу. Under a Colored Cap. L., 1963, р. 66.

(обратно)

5

Современные зарубежные писатели о жанре короткого рассказа. «Молодая гвардия», 1967, № 5, стр. 299.

(обратно)

6

S. О’ Casey. Sunset and Evening Star. L., 1954, p. 249.

(обратно)

7

«National Affairs», 1954, 1/II, p. 19.

(обратно)

8

S. O’ Fаоlain. The Short Story, N. Y., 1964, p. 100, 101.

(обратно)

9

Рассказ опубликован в «Библиотеке «Огонек»», 1964, № 30

(обратно)

10

Арфа — одна из ирландских национальных эмблем. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

11

Зулусское метательное копье с железным наконечником.

(обратно)

12

Трилистник — национальная ирландская эмблема.

(обратно)

13

Перевод И. Козлова.

(обратно)

14

По ирландскому обычаю поминки справляют перед погребением.

(обратно)

15

«День гнева, этот день» (лат).

(обратно)

16

Дамон и Финтий (Питиас) — легендарные римские герои, прославившиеся бескорыстной дружбой.

(обратно)

17

Христианский святой, врачеватель.

(обратно)

18

Траппист — член католического монашеского ордена, основанного в XVII веке и отличающегося очень строгим уставом.

(обратно)

19

Невежда (лат.).

(обратно)

20

Вьеннский собор происходил в 1311–1312 гг.

(обратно)

21

Воплощено в семени (лат.).

(обратно)

22

Широкоизвестный современный евангелистский проповедник в США.

(обратно)

23

Начало погребального псалма «Из глубины взываю…» (лат.)

(обратно)

24

Стихотворение ирландского поэта и публициста Томаса Осборна Дэвиса (1814–1845).

(обратно)

25

Первая строка из стихотворения П. Б. Шелли «К жаворонку».

(обратно)

26

Поэзия (ирл.).

(обратно)

27

Закройте книги (ирл.).

(обратно)

28

Сассенах (ирл.) — имя нарицательное для чужеземца, в первую очередь — англичанина.

(обратно)

29

Язык (ирл.).

(обратно)

30

Геометрия (ирл.).

(обратно)

31

Имеется в виду английский поэт А. Теннисон (1809–1892).

(обратно)

32

Религиозный символ или монограмма (здесь — искаженная); соответствует сокращенному обозначению имени «Иисус» на греческом языке.

(обратно)

33

Возвышенность, ограничивающая Дублин с юга. На одном из ее плато вырыто искусственное озеро, из которого город снабжается водой.

(обратно)

34

Битва 12 июля 1691 г., во время которой восставшие ирландцы понесли жестокое поражение от войск английского короля Вильгельма III Оранского.

(обратно)

35

Джон Салливен и Джеймс Корбет — известные американские боксеры конца XIX века.

(обратно)

36

Ирландская республиканская армия (ИРА) — нелегальная военизированная организация, возникшая в 1919 г. во время национально — освободительной войны.

(обратно)

37

Тон, Тиоболд Уолф (1763–1798) — выдающийся ирландский буржуазный революционер.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Шон О’Кейси

  ПОД ЦВЕТНОЙ ШАПКОЙ[9] (перевод С. Митиной)

Шон О’Фаолейн

  НЕ БОЙСЯ СОЛНЦА ЗНОЙНОГО (Перевод В. Паперно)

  УМНИК (Перевод П. Карпа)

Фрэнк О’Коннор

  ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ (Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой)

  КОРКЕРИ (Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой)

Мэри Лэвин

  СЧАСТЛИВАЯ ПАРА (Перевод А. Ставиской)

  ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ (Перевод Н. Рахмановой)

Уолтер Мэккин

  ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА В ПОРЯДКЕ ИХ ПОЯВЛЕНИЯ (Перевод С. митиной)

Джеймс Планкетт

  ПЛАЧ О ГЕРОЕ (Перевод Г. Островской)

Брендан Биэн

  КОСТЮМ К КОНФИРМАЦИИ (Перевод С. Митиной)

Джон Монтегю

  КРИК (Перевод Н. Высоцкой)

Том Макинтайр

  ПРИТЧА (Перевод В. Паперно)

Джон Бэнвилл

  НОЧНОЙ ВЕТЕР (Перевод Г. Островской)

  ЗНАМЕНИТОСТЬ (Перевод Г. Островской)

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

*** Примечания ***