КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Семья Ладейщиковых [Михаил Петрович Аношкин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Семья Ладейщиковых

I

Хороши июльские вечера на Южном Урале, особенно в лесу или на берегу озера. За глухой стеной леса, за грядой гор погас закат. На востоке вспыхнула и замигала первая зеленоватая звезда.

На озере днем привольно гуляли волны, шумели камыши. Сейчас оно, будто устав, притихло. Над водой поднимается пар. Веет сыростью.

Густеют сумерки. Они выползают из лесу на береговые прогалины, жмутся к озеру, и вот уже не видно противоположного берега.

Дед Матвей возвращался с рыбной ловли. Под веслом последний раз всплеснулась вода. Плоскодонная лодка глухо стукнулась о берег. Дед собрал в корзину улов, прикрыл его камышом и поставил на ночь в воду. Сам сошел на берег, подтянул лодку из воды. Проделал это не спеша, как что-то давным-давно заученное. От его невысокой, плотной фигуры веяло медвежьей неторопливостью и большой силой.

С дремучей рыжей неседеющей бородой, с острыми, как буравчики, глазами, кряжистым, как смолевой пень, глубоко ушедший в землю могучими корнями, — таким вот и знали все деда Матвея с давних пор. Казалось, он всегда был и будет таким — старость минует его, как иногда проходит стороной от хлебного поля грозовая с градом туча. Появлялся дед у своего шалаша весной, когда озеро освобождалось ото льда, и жил почти безвыездно до поздней осени, когда обложные дожди напоминали о близкой зиме и наводили тоску. Дед рыбачил и сторожил коллективные огороды рабочих механического завода.

Сейчас он разжег костер, начистил рыбы и в прокопченном солдатском котелке поставил варить уху. Сам присел на чурбан, набил трубку крепким самосадом. Пальцами выхватил из костра уголек, покатал его на широких ладонях и приложил к трубке. Затянувшись, дед закрыл глаза, покряхтел и насторожился, прислушиваясь. У берега плескалась рыба. Всплески слышались часто. Дед поднял кверху бороду, в трепетном свете костра она казалась раскаленной, посмотрел на густосинее небо, сплошь усеянное булавочными головками звезд. Чуткое ухо уловило приглушенное монотонное поскрипывание уключин. Кто-то плыл на лодке. Он по звуку старался определить, к какому берегу держит путь запоздавший рыбак. Звуки приближались. Сомнений не оставалось: лодка плыла сюда. Поджидая неведомого гостя, дед подбросил в огонь новую охапку валежника.

Наконец лодка причалила к берегу. По глухим, скрябающим звукам, по взбулькиванию дед Матвей догадался, что приезжий банкой вычерпывает из лодки воду, и подумал: «Лодку не просмолил, а тоже удить собрался».

Гость тем временем выпрыгнул на берег. Дед, кажется, где-то видел этого человека, а где — не мог припомнить. Незнакомец был высокого роста. Поношенный брезентовый плащ в плечах был ему узковат.

Подойдя к костру, гость сказал:

— Вечер добрый! К вашему огоньку потянуло. Примите за компанию.

— А мне что? — ответил дед Матвей. — Место не купленное.

— Не купленное, говорите? — улыбнулся незнакомец и снял кепку. Если бы дед Матвей взглянул на гостя, то увидел бы, что его коротко подстриженные волосы были почти седыми. Глаза глядели на мир с умным прищуром. Но деда больше всего занимала закипающая уха. Не сводя глаз с котелка, он машинально протянул руку к голенищу сапога: оттуда высовывался узловатый кончик деревянной ложки.

— Будем считать, что соглашение состоялось, — проговорил незнакомец и ушел за рюкзаком.

— Считай, коли есть охота, — безразлично уронил старик.

Уха сварилась через несколько минут. Дед разостлал возле шалаша порванный брезент и, отдавая дань приличию, спросил:

— Может, отведаешь ухи-то?

— Ухи? — живо отозвался тот. — Можно.

Он расположился рядом с дедом, развязал рюкзак и стал выкладывать из него разные баночки, свертки, нарезал перочинным ножичком хлеб.

— Вы угощайтесь, дед, — кивнул он на свои припасы.

— Благодарствую, — угрюмо отозвался старик и, обжигаясь, отправил в рот первую ложку ухи. Гость извлек алюминиевую ложку и тоже попробовал уху, щедро сдобренную перцем и свежим луком.

— Хороша! — похвалил он. — Тут и сытого за уши не оттянешь, а про голодного и говорить нечего. А знаете, есть еще люди, которые не понимают в ухе толку.

Дед недоверчиво и с любопытством покосился на гостя.

— В самом деле есть! — подтвердил тот. — Я знал одного чудака, который ел рыбу только в жареном виде. Чтоб жарена была непременно в растительном масле, чтоб вся этим маслом пропиталась. А уха, говорит, одно зелье.

— Баловство, — заметил дед.

— Как вы сказали?

— Легкомыслие, говорю, одно. Жареная рыба, она аромат теряет.

— У каждого свой вкус, — возразил незнакомец. — Или взять моего приятеля. Рыбачить любит, а рыбу не ест.

— Ненормальный, должно быть.

— Отчего же? Не любит рыбу. Некоторые вот сало не едят, другие яйца ни в каком виде. На вкус и на цвет товарища нет. Мудро сказано.

— Что верно, то верно, — согласился дед Матвей. — Всяк по-своему мудрит.

Дед Матвей с интересом присматривался к гостю. Привычка выработалась у старика за долгие месяцы одиночества: каждого нового человека встречать с недоверием. Этот, видать, человек самостоятельный и не гордый. Лицо приветливое, с добрыми морщинками у глаз и на лбу, с притягивающей улыбкой — он улыбнется, и тебе хочется улыбнуться.

Дед подхватил разговор не зря. Исходило это вовсе не из того, что он любил пофилософствовать, как это часто случается с его сверстниками. Ему не давала покоя одна забота. Было у него два сына и дочь. Младший не вернулся с войны, а старший где-то в Забайкалье был директором маленького завода. К старику приезжал редко, но Матвей не обижался: понимал, что у сына и без того хватает хлопот, а времени мало. Вышел человек в люди — и старик гордился сыном, не беспокоился о нем. А вот дочь, самая младшая из Матвеевых детей, доставляла много неприятностей. Красива, умом не обижена, а счастья в жизни нет. Три года замужем, а семейная жизнь идет через пень-колоду. И винил дед Матвей в этом ее, свою дочь.

Об этом и хотел поведать дед случайному, но как, видно, понимающему собеседнику. Резкий и прямой, дед Матвей взял сразу быка за рога.

— Опять же о жизни, — сказал он, обгладывая очередного окунька и неловко смахивая с бороды мелкие крошки. — Всяко ведь бывает. Одни умеют жить, в сорочке родились. У других не жизнь, а маята одна. Возьми хотя бы дочь мою, Тоньку. Ну, что бабе надо? Живи в свое удовольствие. Сама инженер, муж тоже не какой-нибудь замухрышка — директор кино.

— Ладейщиков? — поинтересовался гость.

— Он самый. Знакомы, стало быть?

— Имею такое удовольствие.

— Хороший мужик, — вздохнул дед Матвей. — Характеру покладистого, умишка хватает, у других занимать не надо. Какого ей, прости господи, еще мужа надо? Так нет! — дед выплюнул рыбьи кости и рукавом обтер бороду. — Хотел я ее приструнить, да где там! Инженер! В старое время, брат ты мой, не так было, строже. По себе знаю.

— Ладейщиков, слышал я, в рюмочку заглядывает?

— А у кого, скажи на милость, грехов нету? У каждого свой изъян. С какой же радости он пить стал? Тонька его довела, — убежденно сказал дед Матвей. — По партийной линии его пробирали. Сам товарищ Соловьев вызывал. Да разве его пробирать-то надо? Ее в первую очередь надо. И сам товарищ Соловьев не разобрался, что к чему, а тоже считается городским партийным секретарем.

Гость улыбнулся и тронул старика за рукав:

— Вот вы ругаете товарища Соловьева, а ведь я и есть Соловьев.

— Соловьев? — посмотрел на него дед Матвей. — То-то я, гляжу, вроде бы где-то встречал тебя. Вот и послушай. Я, коли хочешь знать, и повыше тебя могу секретарю сказать. И бояться мне нечего. Правда моя. Тонька мне дочь, но я ее ругаю, а Петра в обиду не дам.

В это время над озером разнеслось протяжное «Ого-го-го!» Эхо усилило и повторило крик.

— Неугомонная душа, — покачал головой старик.

Тот же голос, только потише, запел «Славное море». Старик подумал и без видимой связи с предыдущим сказал:

— Завтра дождь будет.

— Откуда ему взяться?

— А рыба, слышь, как плещется? К дождю. И клевала она сегодня богато. У ней к дождю всегда жор появляется. И закат, видал, какой был? Опять же поясницу поламывает. Это, как пить дать, дождь будет.

— Значит, не повезло вашей дочери в жизни?

— Сама кругом виновата. Отца не слушается. Сама себе бог и царь. Анархия одна. А в семье, я так понимаю, рука сильная должна быть — мужская. Как, товарищ Соловьев, в партийных правилах есть такой надзор, чтобы, к примеру, семье не давать разваливаться? Может, я что и не так спросил, ты уж не серчай.

— Есть.

— То-то и оно, что есть. Петра бранил, а Тонька сухой из воды вышла.

— Все это не просто делается. У вас, дед, как я погляжу, все по полочкам разложено и очень неправильно разложено.

— Рассудил Соломон, — усмехнулся старик. — Да я ихнюю семейную жизнь, как свои пять пальцев, знаю. — Он прислушался и прибавил: — Сюда, варнак, плывет.

— Кто?

— Да горлопан-то этот. Экий непоседливый человечишко!

Через несколько минут лодка стукнулась о берег, и к костру подошел человек лет двадцати пяти, в сереньком пиджачке, без кепки. В нем Соловьев узнал учителя истории Никиту Бадейкина.

— Мир вашей беседе! — приветствовал он рыбаков. — Дедушка Матвей, страшно хочу ухи.

— А где тебя черти носили? Раньше надо было. Мы вот с товарищем Соловьевым все прикончили, — он кивнул в сторону Соловьева, который сидел в полоборота к Бадейкину. Никита только теперь узнал секретаря горкома и смутился.

— Здравствуйте, Николай Иванович! — снова поздоровался Никита и опустился возле костра. Дед Матвей вздохнул: жаль, что приходилось кончать такую интересную беседу. Он свернул брезент и нехотя полез в шалаш. Потом оттуда высунулась косматая голова, в трепетном отблеске костра похожая на голову лесного царя Берендея, и эта голова голосом деда Матвея сказала:

— Слыш-ко, товарищ Соловьев, залазь ко мне, места хватит. Непременно дождь будет.

— Спасибо, я тогда под лодку лягу.

— Смотри, тебе с горы видней.

— А меня, дедушка Матвей, и не приглашаешь?

— Молод, выдюжишь, — и голова исчезла. Несколько позднее из шалаша послышался храп.

Беседа у Соловьева с Бадейкиным не клеилась. Соловьев думал о чем-то своем. Никиту переполняла глубокая радость. Она рождалась у него всякий раз, когда он появлялся на озере. Часто переходила в ребячий восторг, и Никита давал ему выход в песне, как это и было сегодня. Говорить с Соловьевым о чем-то другом, постороннем, он не мог. А говорить о том, как ему сейчас хорошо, стеснялся, да и слов не нашлось бы, чтобы рассказать о своих чувствах.

Соловьев, насвистывая, устроил у костра лежанку из сосновых веток, удобно устроился на ней и посоветовал Бадейкину сделать то же самое. Но Никита не расслышал его слов. Он сидел у костра, обхватив руками колени, прислушивался к ночным звукам леса и озера, мечтательно смотрел на костер голубыми глазами и улыбался. Скоро и Никиту одолела дремота. Голова его упала на грудь, в белокурых волосах резвились красноватые отблески потухающего костра.

II

Утро занималось безветренное, прохладное. Над озером ползли белесые лоскуты тумана. Дед Матвей проснулся первым, вылез из шалаша, зевнул. Потом потер поясницу и вперевалку побрел к лодкам.

Увидев, что в лодке Соловьева за ночь накопилось порядочно воды, он про себя выругался и потянулся за жестяной банкой, чтобы ею вычерпать воду. Но в последнюю минуту дед раздумал вычерпывать воду и бросил банку на днище лодки. Банка загремела и разбудила Бадейкина. Он непонимающим взглядом обвел берег и, наконец, вспомнил, где находится. Вспомнил все по порядку: как он засиделся в библиотеке и поздно поехал на озеро, как сказочно-красиво оно было ночью.

Никита вскочил, пробежался для разминки от костра до опушки леса и обратно.

— Не пора ли, дедушка Матвей? — спросил Никита.

Тот промолчал. Теперь Никита заметил, что не спит и Соловьев. Подложив под голову руки, Николай Иванович смотрел на Никиту. Бадейкин улыбнулся:

— Вставайте, Николай Иванович!

— Пора, пора, — согласился Соловьев и поднялся с лежанки. Он придирчиво оглядел небо, но никаких признаков обещанного дождя не приметил.

— Подвели вас, дед, приметы. Хорошее утро! — усмехнулся Соловьев.

— Приметы верные, — не сдавался дед Матвей и поднял кверху голову, словно внюхиваясь в ядреный воздух. — А за лодкой смотреть надо, милый человек. Рассохлась лодка-то и не смолена.

— Дедушка Матвей, а ты возьми нас с собой, веселее будет, — попросил Никита.

Старик критически осмотрел Никиту и сплюнул:

— С тобой только и рыбачить. Спокойно минуты не просидишь, как сорока на колу вертишься. А рыба, она спокой любит.

Сборы были недолги. Когда пришло время плыть, старик смилостивился и разрешил Соловьеву сесть в свою лодку.

Никита постоял в раздумье. Ехать с дедом, значит, и в самом деле придется сидеть истуканом. Но ехать хотелось: никто лучше деда Матвея не знал рыбных мест. И там, где он бросит якорь, вторую лодку и на сто метров к своей не подпустит.

— Какого лешего ты топчешься, как петух? — сердито спросил старик. Никита прыгнул в лодку. Она сильно качнулась. Дед чертыхнулся. Соловьев улыбнулся Бадейкину.

Лодка отчалила. Греб дед. Вторым веслом грести не разрешил.

Озеро спало. Дремали камыши и деревья. Казалось, спит и рыба. Дед Матвей вел лодку почти без всплесков. Прищурившись, он смотрел вперед и тихо посапывал. Он-то знает, когда надо выезжать.

Всякий раз, когда Соловьев приезжал на рыбалку, им овладевало удивительно неспокойное чувство. Оно особенно сильно охватывало Николая Ивановича, когда до рыбалки оставались считанные минуты. Сколько тогда появлялось нетерпения!

Нетерпение овладело и Бадейкиным. Он скрывал его с трудом, то и дело всматриваясь в темную воду. Зато дед Матвей был непроницаем, хотя Николай Иванович отлично понимал, что у старика на душе творилось то же самое.

И вот, наконец, встали на якорь.

Рыбалка!

Немудреное это занятие и нехитрая снасть для него нужна, а вот поди-ка ты: волшебное действие производит она на человека! Ты торопишься распустить леску, ибо все время считаешь, что где-то поблизости бродят косяки окуней и чебаков. Опоздай на минуту — и уйдут они в таинственные озерные пучины. Ты накалываешь на крючок червяка и бросаешь в воду. Так снаряжаешь и вторую и третью удочки, и если бы можно было снарядить десять, не задерживаясь, снарядил бы и десять. Отвесно спускаются с конца удилищ три светлых сатурновых лески. Отныне они для тебя все. Вот у соседа шелохнулась одна из струнок и натянулась. А сосед, с видом факира, совершающего таинство, медленно, однако с внутренним трепетом, протягивает к удилищу руку и молниеносно выбрасывает из воды в лодку золотистого окуня. У тебя же попрежнему тишина, а на сердце скребут кошки. Когда же клюнет и у тебя? Но вот еле заметно дрогнула средняя леска и с силой натянулась, даже удилище дрогнуло и чуть не упало в воду. Ты хватаешь его и тянешь на себя. Трудно! А сосед шепчет:

— Не дергай! Да не дергай же, чорт побери! Подводи, подводи! Вот так!

Ты не успел опомниться, как большой окунь уже бьется в лодке. Ты его берешь в обе руки, радуешься, как ребенок новой игрушке, отцепляешь крючок. А окунь бьется в руках, вырывается, сильный озерный бродяга!

— Славный окунь! — с завистью вздыхает сосед, и ты горд, что поймал такую рыбу.

Лишь после этого начинаешь замечать все вокруг. Вот рассеялся над озером туман. На востоке за зубчатыми макушками сосен заалело небо. И неожиданно, хотя ты давно ждал этого момента, из-за леса вырвался первый красный луч солнца, озарил зеленые макушки камышей, веселой пурпурной дорожкой лег на гладкую поверхность озера. Над кромкой леса поднялось солнце. Все ожило, заблестело, засверкало. Но любоваться было некогда. Рыба клевала жадно. Николай Иванович еле управлялся с тремя удочками. Даже Никите с одной удочкой некогда было закурить.

Прошел час, другой. И вдруг клев прекратился. С противоположного берега потянул ветерок, усилился. Заплескались волны, покачивая лодку, забеспокоились камыши. Из-за леса выплыли темные тучи. Дед Матвей стал сматывать удочки. Никите не верилось, что клев кончился и скоро задождит. Соловьев улыбнулся и сказал:

— Ваша правда, дед.

— Знамо дело, моя, — согласился старик и рассердился на Никиту: — Какого приглашения ждешь? Сматывай!

…Домой Соловьев и Никита шли вместе. Дед Матвей передал Бадейкину свою корзину с рыбой и сказал:

— Занесешь старухе. Да, смотри, сразу: рыба, она тепла не любит!

Шли молча. Соловьев был под впечатлением удачно начавшейся рыбалки и жалел, что клев так рано кончился.

— Старик мастер удить, — первым заговорил Соловьев. — Смотрел на него и удивлялся.

— Мастер, — согласился Никита.

— Что это он с вами так? Не церемонится.

— Кто его знает. Старик с норовом.

— Давно знакомы?

— Давно. С детства. Я ведь с его дочкой десять лет учился.

— А хороший она человек? — спросил Соловьев.

— Она хорошая и… красивая! — ответил Никита и перекинул корзину, которая висела на удилище, с одного плеча на другое. — Вы ее знаете?

— Очень мало.

Тропинка, по которой они шли, вынырнула из леса на полянку и пересекла дорогу. Спутники увидели, что тучи уже застлали половину неба, подбирались к солнцу. Черные, зловещие, они ползли на него медленно и упорно.

— Она, — убежденно сказал Никита, — смелая, решительная. У нее характер, как у деда Матвея, независимый.

— А Ладейщиков?

— Ладейщиков? — Никита поморщился. — Как вам сказать? Был ничего, а сейчас не знаю, мало с ним встречаюсь. Признаться, недолюбливал его в школе, да и сейчас…

Соловьев понимающе кивнул головой. Никита заметил это, смутился и поправился:

— Вы не подумайте чего-нибудь такого. У нас с ним характеры разные. В школе он выскочкой был, а я не люблю таких. В институт пошел, год поучился и сбежал. Не понравилось.

— Что же ему не понравилось?

— Не знаю.

За частоколом леса стали видны окраинные домишки города. Они были разбросаны тут и там, один боком к другому. И лишь дальше они неохотно построились в улицу, которая сразу начала взбираться на косогор, а потом стремительно побежала вниз.

Когда рыбаки достигли первых домиков, грянул гром, подул сильный ветер и крупные капли дождя, похожие на ртутные шарики, мягко упали в дорожную пыль.

— Побежимте, Николай Иванович! — Никита взглянул на Соловьева, на тучу и, не ожидая согласия спутника, сорвался с места.

Соловьев помешкал, подумал — бежать или нет? Но махнул рукой и побежал следом за Бадейкиным.

Недалеко от центра, где начинались кирпичные многоэтажные дома, дороги их расходились. Николай Иванович попрощался с Никитой, но, пройдя несколько шагов, что-то вспомнил и окликнул Бадейкина. Тот остановился.

— Кстати, — сказал Соловьев. — Вы зайдите ко мне на днях. Рукопись я вашу прочитал.

— Зайду!

Никита свернул в переулок.

А дождь, после громового раската, усилился.

III

Всякий раз, когда Никита приближался к дому Морозовых, им овладевали воспоминания хорошие и немножко грустные. Он и не пытался их заглушить. Они доставляли ему удовольствие.

Небольшой палисадничек с буйно разросшейся сиренью, за которой прятались два окна с голубыми наличниками и ставнями; скамейка возле палисадника; почерневшие от времени и украшенные по краям и в центре замысловатой резьбой ворота; дощатый забор, за которым в летнюю пору зеленел огород, — все до мелочей было знакомо и дорого Никите. Здесь до замужества жила Тоня, здесь дед Матвей заронил в нем любовь к родным местам, здесь Анна Андреевна заменила ему мать. И не было на свете роднее семьи для Никиты, чем семья Морозовых, не было в мире дороже дома, чем этот дом. Сирота Никита Бадейкин, хотя и жил в детдоме до самого окончания десятилетки, был у Морозовых своим, и двери их дома для него были всегда открыты. Никита дружил с Тоней. Со временем эта дружба у Никиты переросла в более серьезное чувство, о котором он никогда и никому не говорил.

Подгоняемый дождем, Никита добежал до ворот и остановился под крышей, чтобы перевести дух. Он поставил корзину на землю и, насколько это было возможно, привел себя в порядок. Взгляд его упал на подсолнух, который словно из любопытства просунул рыжую мокрую голову между досок забора и любовался тем, как на улице прыгают и танцуют пузырьки в лужах.

Никита вспомнил один случай многолетней давности. Было это еще в школе. Шли экзамены. Никита готовился к ним вместе с Тоней. Занимались они обычно в черемуховом садике, который находился в конце огорода. Там было всегда хорошо и никто не мешал. Однажды нагрянула гроза. Никита и Тоня спрятались под сараем. Когда мощно и торжественно прогремел первый раскат грома, когда, как из ведра, хлынул ливень, Тоня вдруг вспомнила, что в садике остался коврик и тетрадка. Она вопросительно взглянула на Никиту и неожиданно для него, тряхнув кудрями, ринулась в водяной вихрь. Была она в этот момент такая стремительная, отчаянная, что Никита даже вскрикнул от восторга и бросился следом за ней. Его сразу окатило холодной водой, даже дух занялся и стало очень весело. Никита бежал, крича что-то, и не заметил, как влетел на морковную грядку и изрядно ее истоптал.

Когда, возбужденные и промокшие до ниточки, они вернулись под сарай, их встретила там сердитым взглядом Анна Андреевна. Влетело им тогда обоим, но Никите больше: еще и за потоптанную грядку. Анна Андреевна слегка потаскала его за вихры.

После ее ухода Никита и Тоня переглянулись и безудержно рассмеялись. Впоследствии Никита часто вспоминал Тоню такой: в мокром платье, с блестящими от дождя волосами, с веселыми искорками в карих глазах, заразительно смеющейся. И чем больше отдалялось это событие, тем значительней и неповторимей оно было для Никиты, тем дороже, роднее становилась Тоня…

…Никита пригладил на голове мокрые волосы и открыл калитку. Оставив у сеней удочки, он взял корзину и вошел в кухню. Возле стола чистила картошку Тоня. Он не ожидал встретить ее здесь. Она посмотрела на него внимательно, будто не узнавая, и ласково улыбнулась.

— Откуда ты взялся в такую рань?

— С озера. Рыбу вам от деда Матвея принес.

— Мама! — крикнула Тоня. Никита заметил, что крышка подполья открыта: очевидно, там была Анна Андреевна. Никита поставил корзину на пол.

— Садись, — пригласила Тоня.

— Мне, собственно, идти надо.

— Куда же ты пойдешь? На дворе такой дождь. Пережди немного.

— Можно и переждать, — согласился Никита и, придвинув к двери стул, сел на него.

Из подполья показалась Анна Андреевна с крынкой молока в руках.

— Здравствуй, Никита. Рыбу, говоришь, принес? А славная, рыба-то?

— Окунишки.

— Тогда ладно, — она поставила на стол крынку.

«А Тоня похудела, — думал Никита, — бледная стала, синева под глазами, а глаза, что за чудные у Тони глаза! Большие, карие!» Он вздохнул.

— Как он там, Матвеюшка-то? Ничего не наказывал? — спросила Анна Андреевна.

— Нет, — покачал головой Никита и, вспомнив, как его принял дед, добавил: — Отшельник-отшельником.

— Совсем обирючился, — согласилась старушка.

Тоня тыльной стороной ладони провела по лбу и спросила Никиту:

— Все рыбачишь?

— Балуюсь.

— В отпуске?

— В отпуске. У нас некоторые учителя в Крым уехали отдохнуть, а я не поехал. Путевки не досталось, да и на озере лучше отдохну.

— А ты все такой же непоседа, — улыбнулась Тоня. — Не женился еще?

— Невеста еще не выросла, — попробовал отшутиться Никита, чувствуя, что краснеет.

Тоня уловила его смущение, улыбнулась уголками губ.

— Что же, по душе не выберешь?

— Подрастет — женюсь. Торопиться некуда.

— Ой ли? — покачала головой Тоня. — Прождешь — опоздаешь!

— Хватит тебе смеяться над парнем, — вступилась за Никиту Анна Андреевна.

В это время хлопнула калитка.

Вошел Петр Ладейщиков в плаще, в кожаной фуражке.

— А, Никита! Здорово! — Петр наскоро обтер о половичок сапоги, стряхнул с фуражки воду и прошел вперед, сел возле стола, за которым Тоня чистила картошку. Тоня насупилась, прикусила нижнюю губу.

— Что, Никита, — раскидывая в стороны полы плаща, усмехнулся Ладейщиков. — Рыбку удишь в мутной водичке? Правильно. Лови, лови, авось поймаешь.

— Ты, видать, сегодня уже приложился, — недовольно сказала Анна Андреевна.

— То не в счет! Налейте стопочку, Никита выпьет за здоровье моей жены. Я — за его здоровье. И порядок.

— Перестань болтать глупости! — резко оборвала его Тоня. — Как тебе не совестно!

— Видел? — подмигнул Ладейщиков Никите. — Сплеча рубит. Кстати, Никита, как правильно писать «не совестно»: врозь или слитно?

Тоня всердцах бросила нож на стол и скрылась в горнице.

— Вот те на! — удивленно произнес Ладейщиков.

— Возьму полено да поленом так отвожу, так отвожу, — сердито сказала Анна Андреевна, — чтобы ты смекал, где омут, а где край.

— Нет в этом доме демократии! — покачал головой Ладейщиков.

Никита хотел сказать Ладейщикову что-нибудь резкое и обидное, но сдержался и, попрощавшись с Анной Андреевной, вышел из комнаты.

В горнице заплакал маленький Славик.

IV

Когда ушел Бадейкин, Тоня появилась на кухне ее Славиком на руках. Петр поманил сына к себе. Мальчик улыбнулся, но еще крепче прижался к матери. Тоня хмуро спросила Петра:

— Ты зачем пришел?

— Странно! — ответил Петр, стараясь превратить разговор в шутку. — Пришел к тебе, к сыну. Куда же мне еще идти?

— Я тебя не звала и делать тебе здесь нечего. Уходи!

— Тоня!

— Уходи!

— Уж помирились бы, что ли, — вмешалась Анна Андреевна.

Тоня бросила на нее гневный взгляд:

— Не твое дело, мама!

— Мне что? Нехорошо вот только получается.

Тоня круто, повернулась и ушла в горницу. Петр поерзал на стуле и тоже поплелся в горницу. Его упрямство вывело Тоню из терпения.

— Сию же минуту чтобы тебя здесь не было! — еле сдерживая себя, проговорила она. — Или уйду я, слышишь?

— Ну, зачем же так, Тоня?

— Уходи! Не могу смотреть на тебя после вчерашнего.

Петр понял, что его упрямство может довести их до новой крупной ссоры. И он вышел в кухню.

Тоня посадила Славика на ковер, набросала ему игрушек и, неостывшая еще от гнева, стала у окна. За окном тихо шелестела сирень, падал мелкий дождик. Тоня слышала, как о чем-то бубнит в кухне Петр, слышала тихий голос матери и никак не могла понять, о чем у них идет разговор. Ее душили слезы, и она сдерживалась только потому, что Петр еще не ушел. И когда Тоня скорее почувствовала, чем услышала, что муж ушел, она легла на диван и дала волю слезам. Скоро плач перешел в рыдания.

Заплакал и Славик, потянулся к матери. Она не обращала на него внимания, и Славик заплакал еще громче. В горницу заглянула Анна Андреевна и проговорила:

— Какой баламут, какой баламут, прости господи!

Она взяла Славика на руки и унесла в кухню, утешая его.

Наплакавшись, Тоня задумалась. Она знала Петра со школьных времен. После десятилетки они поступили в разные институты. Уже окончив второй курс, приехав домой на каникулы, она встретилась с Петром в саду на танцевальной площадке, обрадовалась — все-таки школьный товарищ, одноклассник! Они провели вечер вместе, вспоминали друзей и товарищей, учителей, свои шалости. Как-теперь это было далеко! Им обоим было хорошо, воспоминания сблизили их. На следующий вечер встретились снова. Она удивилась, когда узнала, что Петр бросил институт.

А ведь он был очень способным. Трудно было сказать, по какому предмету он лучше успевал — все ему давались легко. И увлечений у него было много, самых разных. Он даже писал стихи в школьную стенную газету. Петру говорили: «Хорошие стихи! Работай серьезнее — может, поэтом будешь». Но к стихам Петр скоро потерял интерес. А тут Игорь Васильев, с которым он сидел за одной партой, столько чудес рассказал про математику, что Петр не выдержал и записался в математический кружок. Преподаватель математики нашел у Ладейщикова большие способности к этой точной и трудной науке. И, может быть, Петр действительно со временем стал бы хорошим математиком, но у него нехватило выдержки, усидчивости и на этот раз.

Как-то в школе открылась выставка технического творчества учащихся. Петр ревниво осмотрел выставку, несколько дней ходил задумчивым и, наконец, вступил в технический кружок. Он с жаром принялся конструировать какую-то машину. Но сконструировать машину не удалось, и Петр охладел к технике.

В школе прочно сложилось мнение, что у Ладейщикова разносторонние способности. Некоторые преподаватели журили его за то, что он так легко меняет свои увлечения, не берется прочно за одно дело. Другие оправдывали:

— Молодость! Сил много, а желаний и того больше. Хочется объять необъятное. Так и с Ладейщиковым. А юноша он, безусловно, даровитый.

Когда пришло время выбирать профессию, Петр заколебался. В какой идти институт? Наконец решился — в педагогический, на отделение русского языка и литературы.

А теперь оказывается, что институт он бросил.

— Понимаешь, — объяснял ей Петр, глядя в сторону, где за стволами деревьев поплескивало озеро, — мать пожалел. Старушка, никого у ней больше нет, а жить-то ведь надо, правда? А на что жить? Вот я и решил работать.

Тоня поверила. Работал Петр в ту пору в отделе культуры горисполкома. Однажды она была у него. В кабинет заходили люди, Петр вел с ними разговоры, шутил, дела решал быстро и, как ей казалось, правильно. Тогда она с уважением подумала, что эта уверенность и свобода в обращении с людьми, видимо, привилась Петру еще в школе — его избирали то в ученический комитет, то в комитет комсомола. Только сейчас Петр стал взрослее, интереснее.

Расстались они друзьями, переписывались. В следующие каникулы снова встретились. Те два летних месяца остались в памяти, как лучшие месяцы их жизни. Тоня встречалась с Петром каждый день. Неделю они провели на озере у деда Матвея.

Что за прекрасные были дни!

Тоня с малых лет любила озерные края. Они по-своему были чудесны во все времена года.

Весной, когда на первых проталинах закачаются на ветерке подснежники, когда почернеет и осядет пористый лед на озерах, а в голубых чистых просторах весеннего неба день-деньской светит солнышко, лес и далекие горы окутываются в синюю дымку и зовут к себе. И бродит-клокочет тогда в тебе молодость, и так хочется счастья, неизведанного и большого!

А летом зашелестят листвой белоствольные березы, елани в лесных чащах покроются разными травами и цветами, свежий ветер взволнует голубую гладь озера и пойдет гулять непоседа по долам и горам! А в небе плывут и плывут облака, белые, пухлые, быстрые. Куда они спешат, в какой край занесет их вольная волюшка!

Осень наступает неслышно, по-лисьи. Ее дыхание почувствуешь как-то вдруг, неожиданно: по серебристой паутине, что, блеснув, пролетела мимо тебя, по шелесту берез, у которых среди темной зелени нет-нет и мелькнет желтый листок, как у человека на висках седина. Или где-нибудь в кустарниках, у какой-нибудь быстрой родниковой речушки вспыхнет багряным пламенем рябина, а в чащобе зашумит могучими крылами чуткий глухарь, вспугнутый с брусничника, — это значит, ты встретил осень красивую, коварную, недолгую.

А там, не успеешь и оглянуться, завоют предзимние холодные ветры, тоскливо завздыхают старые корабельные сосны, и вдруг, в одну ночь, как это часто бывает на Южном Урале, выпадет снег густой, пушистый. Он ляжет на сосны, укроет уставшую землю от стужи и буранов. И лес стоит тогда задумчивый, тихий, сказочный. Прыгнет белка с ветки на ветку — слышно, заяц пропетляет — следы останутся, ухнет выстрел охотника — громом раскатится по лесу. Хорошо! А то задует-запылит метелица, встревожит зимнюю тишину, закричит-заулюлюкает молодецки по всей лесной округе — только держись! Сила и удаль какая!

Нет, не знала Тоня на свете лучше края, чем ее родной уральский край. Еще девочкой она с отцом облазила горы, исходила ягодную глухомань.

Зимой она ходила на лыжах. Когда отца одолела проклятая болезнь, из-за которой он бросил заводскую работу и поселился на озере сторожем, Тоня частенько бывала у него на озере.

И в этот раз она, приехав на каникулы, потащила Петра к отцу.

То были чудесные вечера, родившие настоящую любовь у Тони!

Дед Матвей уходил спать, а они сидели вдвоем у костра, вели всякие разговоры или просто молчали. И молчание тогда казалось им значительным: думали они об одном и том же. Тоня изредка подбрасывала в костер валежнику, Петр ворошил головешки палочкой, и тысячи быстрых искорок устремлялись в густую синеву и моментально гасли. За шалашом чернела стена леса, туман стлался по озеру, пугливые отблески костра прыгали на дедовом шалаше.

Задумчивым было лицо у Петра. Тоня чувствовала себя необходимой Петру, необходимой всему миру и самой себе.

Днем они рыбачили, варили уху, спорили, смеялись, шли в лес за цветами или земляникой. И в лесу Петр впервые поцеловал ее. Она и до сих пор помнит запах его теплых губ — они пахли тогда лесной земляникой…

Потом появился Бадейкин. Он нарушил их одиночество. Не виделись они три года. Был Никита все таким же: худощавым, непоседливым и, пожалуй, по-ребячьи наивным. Никита обрадовался встрече с Тоней, но с Петром поздоровался сухо, поглядел на него исподлобья и даже не спросил ни о чем. Тоня невольно сравнила Никиту с Петром, и это сравнение было не в пользу Бадейкина. Раньше она дружила с Никитой и — смешно вспомнить — однажды они даже поклялись друг другу в вечной дружбе.

Петр замкнулся, заскучал. Никита не замечал его, будто Ладейщикова здесь вовсе и не было, разговаривал только с Тоней. В конце концов и Тоня прониклась неприязнью к Бадейкину, и на другой день Петр и Тоня покинули гостеприимный берег озера.

Когда Тоня уезжала в институт, она поняла, что любит Петра. И судьба ее решилась. Окончив институт, Тоня попросила назначение в родной город, на механический завод, и вышла за Петра замуж. Вскоре его назначили директором городского кинотеатра.

Первое время жили дружно. Петр относился к Тоне предупредительно, ласково, а какая женщина не ценит ласки? Приходя с работы, Тоня забирала от матери Славика, приводила в порядок свои нехитрые домашние дела и с нетерпением поджидала Петра. Потом они ужинали, обменивались новостями, играли со Славиком, а уложив его спать, занимались каждый своим делом. Петр обыкновенно читал. Она иногда приносила из цеха чертежи, которые требовалось просмотреть срочно, и просиживала над ними. А чаще они читали с Петром какую-нибудь интересную книгу.

Однажды Тоня засиделась над чертежом до полуночи.

Недавно мастер Семен Кириллович Кочнев сказал ей:

— Ломаю я над одним голову, а придумать ничего не могу. Ты пограмотнее меня, давай мозговать вместе, авось получится. Жалуются ребята — расточные резцы не годятся для силового резания. Оно и верно так. Менять конструкцию надо.

Она знала это: расточные резцы очень неудачной конструкции, часто ломались. Тоне и раньше приходила мысль: надо что-то делать! И все откладывала. А теперь она принялась за дело. Поговорила с Кочневым, начальником цеха, с токарями. Понемногу стало ясно, в каком направлении устремить поиски. Это дело увлекло, и Тоня отдавала ему свободные часы.

В этот вечер Петр принес подшивку «Огонька» и, примостившись на кушетке, смотрел картинки. Когда кончил, подошел к Тоне, заглянул через ее плечо на чертеж и сказал:

— Уже полночь, Тоня. Давай спать.

Она устало откинулась на спинку стула, на минуту закрыла глаза, потом повернулась к Петру и проговорила:

— Бьюсь, бьюсь над этим несчастным резцом и ничегошеньки у меня не выходит. Взгляни, — она взяла в руки кальку, — можно было бы эту сторону свести на конус…

— Э, — отмахнулся Петр. — Конус-синус и прочее в этом роде. Какое это имеет отношение к тому, что я хочу спать?

Тоня обиделась. Она хотела, чтобы Петр знал, как трудны ее поиски и какое это интересное дело — что-то искать и находить. Она хотела рассказать ему, с каким нетерпением ожидают в цехе новый резец и как обрадуются токари, если ей удастся найти удачную конструкцию.

Но Петр остался равнодушным. Тоня высказала ему это. Он не ожидал ее упреков, выслушал их с виноватым видом, чуточку склонив голову набок. Когда Тоня умолкла, Петр обнял ее за плечи и сказал:

— Сразу и обиделась. Я действительно спать хочу. А потом: я бы все равно ничего не понял.

— Неправда, — возразила Тоня. — Ты, если захочешь, все поймешь, все сделаешь. Ведь разобрал же в прошлый раз приемник по винтику, исправил — сложная вещь, а захотел и сделал.

— Ну, ладно, хватит.

От этого разговора на душе у Тони остался горький осадок, появилось чувство неудовлетворенности. За последнее время она стала замечать, что интересы Петра сузились. Теперь он уже не загорался каким-нибудь увлекательным делом. Бывало они читали вместе новые книги, делились мнениями, которые зачастую резко расходились, и бурно спорили. Она очень любила такие вечера. Прошлым летом Петр завел себе мотоцикл, что-то переделывал в нем, переставлял, советовался с Тоней и шутил:

— Замечательно, когда дома есть свой инженер.

Потом он купил приемник, пристроил к нему проигрыватель, накупил литературы по радиотехнике. Тоня с улыбкой качала головой, дивясь непостоянству его увлечений, и радовалась, что Петр так просто и на лету усваивает сущность любого дела.

А сейчас Петр охладел ко всему, все интересы его как-то сосредоточились на мелочных взаимоотношениях между сотрудниками кинотеатра. И именно эта мелочность раздражала Тоню. Петр стал приходить домой задумчивым. Поужинав, ложился на кушетку и молчал. Иногда непроизвольно высказывал отрывки своих дум вслух:

— Все-таки наглец! Учить меня будет, а у самого молоко на губах не обсохло.

— О ком это ты? — спрашивала Тоня.

— Да один мальчишка, Никифоров, киномехаником решил меня сделать, — усмехался Петр.

Тоня подсаживалась к нему, пытаясь отвлечь его от невеселых размышлений.

Он вступал в разговор неохотно, а другой раз просто поднимался и говорил:

— Пожалуй, и спать пора. Устал что-то сегодня.

Как-то Петр пришел домой позднее обычного и сильно выпивши. Он с трудом снял пальто. Она наблюдала за ним молча, а потом пожурила. Петр виновато улыбался, не оправдывался, лишь твердил, что она чудесная, прекрасная, а он свинья. Эта исповедь рассмешила ее. Однако так стало повторяться часто. Они начали ссориться. Наутро Топя спрашивала, что с ним случилось. Петр отмалчивался или недовольно отвечал:

— Не придавай значения пустякам. Выпил, ну и что из этого? Встретил друзей — вот и вся история.

— Слишком часто ты их стал встречать. И что-то не нравятся мне твои друзья.

— Хватит. Мне надоело это слушать.

Совсем недавно, кажется, в мае, Петр привел домой товарища, который отрекомендовался Сергеем Мамкиным. Он не понравился Тоне с первого взгляда. Было в нем что-то пронырливое, блудливое. Юркий, маленький, остроносый, с челкой на лбу, он наговорил Тоне кучу любезностей и сразу же заявил, как бы оправдывая свое посещение, что Петр Алексеевич это такой человек, словом, таких мало — золотая душа!

Тоня недовольно взглянула на Петра, ожидая, что он рассердится на это откровенное подхалимство. Но Петр, улыбаясь, покачал головой и сказал:

— Это ты, Мамкин, ни к чему говоришь.

— А когда я пустое говорю? Когда? — и, прищурившись, выжидательно поглядел на Петра. Тот отвел взгляд и обратился к Тоне:

— Ты нам собери что-нибудь закусить.

С чувством отчуждения собрала на стол. Она подумала о том, что, хотя этот человек и неприятен ей, но он сослуживец мужа и пока ничего плохого она о нем сказать не может и, стало быть, надо его принять.

Разговор за столом велся непринужденно и больше о служебных делах. Тоня сидела у печки, читала и прислушивалась к разговору. Снова волна неприязни поднялась в ней, когда она слышала, как Мамкин перемывал косточки своим сослуживцам. Он требовал незамедлительно уволить какую-то Марью. Когда Петр попытался возразить, Мамкин удивился и заявил:

— Да гоните вы ее в шею, Петр Алексеевич! Это же крыса! Ябеда. Все пронюхает, все передаст. Разве я худа тебе желаю?

И Петр подтвердил, что Мамкин прав. Тот спросил:

— Когда-нибудь я тебе плохое советовал? Скажи, советовал?

Тоня еле дождалась конца затянувшейся трапезы. Когда Мамкин, рассыпая комплименты направо и налево, легонько покачиваясь, наконец, ушел, Тоня закрыла за ним дверь на ключ, словно боясь, что он вернется, и твердо заявила Петру:

— Это первый и последний раз. Чтобы ноги здесь не было этого человека. Нашел товарища!

— Я тебя и не спрошу.

— Спросишь! А не спросишь, обоих не пущу.

Петр пытался возразить, но вскоре лег на кровать и заснул.

Через некоторое время Тоня и Петр пошли в кино. Начала сеанса ожидали в кабинете Петра. Вошел Мамкин. Увидев Тоню, он изобразил неподдельную радость, проникновенно жал ей руку и заглядывал в глаза. Ей хотелось ударить его по щеке. Мамкин что-то шепнул Петру на ухо.

— Не может быть! — встрепенулся Петр.

— Да ты что, Петр Алексеевич, не веришь мне?

— Обожди здесь, — сказал Петр Тоне, и они вышли.

Мамкин, уходя, любезно раскланялся с Тоней, она отвернулась. Петр вернулся перед началом. Он ничего не сказал о случившемся, но она видела, что муж расстроен. Уже начался журнал, когда Петр наклонился к ней и сказал:

— Ты говоришь: выдержки больше. Разве с такими олухами выдержишь?

— Я тебя что-то не пойму.

— Тут понимать нечего. Пришел Леонид Леонидыч из исполкома, он еще днем звонил. Я эту недотепу Марью предупредил: пропусти безо всяких. Нет! Назло сделала. Чуть скандал не закатила. Леониду Леонидычу неудобно стало, ушел. И я оказался в неловком положении.

На них зашикали, но Тоня, усмехнувшись, все-таки сказала:

— Мамкин бы пропустил.

— Что ты меня Мамкиным укоряешь, в самом деле! — вскипел Петр.

После кино Петр вызвал в кабинет Марью, пожилую симпатичную женщину, накричал на нее. А когда она его стала стыдить, Петр окончательно взбесился, ударил кулаком по столу и выгнал женщину из кабинета, бросив ей вдогонку:

— Можете убираться на все четыре! Я вас увольняю!

Тоня впервые видела мужа таким: глаза налились кровью, на щеках выступили красные пятна. Был он каким-то чужим, противным и ей даже сделалось страшно. Она промолчала. Только идя домой, Тоня выговорила ему все, потребовала извиниться перед билетершей. Петр несразу отозвался на ее слова.

— Я в твои дела не лезу и ты в мои не суйся, ясно? — проговорил он и, помедлив, добавил: — Хотя и мне есть что сказать.

— Говори.

— Не стоит.

— Говори, коль начал.

— И скажу. Я тебя не контролирую, когда ты с Бадейкиным шашни заводишь.

Тоня от неожиданности остановилась. Ей трудно стало дышать. Никогда еще Петр ее так не обижал. А он не остановился, шел, сунув руки в карманы пиджака, ссутулившись.

За весь вечер они не проронили больше ни слова.

Полоса отчуждения, вначале чуть заметная, расширилась. Тоня иногда останавливала взгляд на муже. Слегка вьющиеся густые волосы, высокий лоб, крупные черты лица, круглый подбородок и широкий нос. Знакомое, сосредоточенное выражение лица, которое, кажется, вот-вот сменится улыбкой и она услышит от него что-нибудь задушевное, радостное. Но в его лице появились незнакомые жесткие черточки. Они пугали ее, отталкивали. Она уже слышала его неласковый с хрипотой голос: «Чего смотришь? Давно не видела?» и действительно, Петр, почувствовав на себе ее взгляд, поднимал голову и спрашивал:

— Ну чего смотришь?

У Тони от тоски сжималось сердце, она вздыхала, а он подходил к ней и обнимал за плечи. Ей было неприятно это прикосновение, и она сбрасывала его руки.

Вчера она вернулась с работы поздно: было партийное собрание. Петр был уже дома.

По его взгляду, по тому, как валялся на койке его костюм, как небрежно, вкось была застегнута на нем пижама, Тоня поняла все. Петр снова был пьян. Она почувствовала смертельную усталость, тоскливую пустоту на сердце и подумала о Славике: хорошо, что не взяла его сегодня от бабушки.

Тоня разогрела ужин, начала кушать, но кусок не шел в горло. А Петр все смотрел на нее тяжело, пьяно и молчал.

Потом выдавил через силу:

— Ну, д-докладывай, где… шлялась.

Кровь прилила к ее вискам, в ушах больно отдалось: «шлялась».

— Как у тебя язык повернулся сказать такое!

— Не нравится! А я, между прочим, знаю! Все знаю! Не проведешь вокруг, как его, вокруг пальца!

— Ложись спать! Слышишь?

— Не командуй! Не в цехе! — он поднялся и, пошатываясь, подошел к ней. — С Никитой путаешься! Я знаю! Я все знаю!

Он схватил ее за руку и вдруг заплакал, надсадно всхлипывая. Тоня вырвала руку. Петр пошатнулся и, не удержавшись, свалился на кушетку. Он недоуменно поморгал покрасневшими веками и рассвирепел.

— А-а! — вскочил он, и Тоня вздрогнула, попятилась: так он был страшен в эту минуту! Он наступал на нее, замахнулся. Она, совершенно не помня себя, ударила его наотмашь по щеке. И этого оказалось достаточно, чтобы Петр отступил, обмяк.

Тоня сорвала с вешалки пальто и выскочила из комнаты, слыша его крик:

— Тоня! Не уходи!

Вчера, в гневе, уходя от Петра, Тоня вовсе не думала о последствиях случившегося разрыва. А сегодня терзалась: что же будет дальше, чем все это кончится? Она ненавидела его пьяного, грубого, циничного. Но в то же время отчетливо понимала, чувствовала сердцем, что ей не так просто порвать с ним, у них ребенок, но и так жить дальше невозможно. Как быть? Что предпринять? Как спасти себя, ребенка, самого Петра? Ведь он не всегда был таким.

…Тоня прикрыла глаза ладонью: разболелась голова. Она почувствовала, как горькие слезы вновь обожгли ее щеки.

V

Ладейщиков вышел от Морозовых в скверном настроении. С похмелья разламывало голову. Тоня была такой гневной и неприступной. Он понимал, что сам кругом виноват. Он хотел с нею помириться. Но увидел Бадейкина, и словно бес ткнул его в ребро. И Петр понес всякую чепуху, лишь бы разозлить Никиту, а заодно и жену.

Бадейкина Петр не переносил и побаивался. Раздоры начались между ними с давних пор, пожалуй, с того самого дня, когда они тринадцатилетними мальчишками встретились впервые в пятом классе, за одной партой. Никита, просидев с Ладейщиковым на одной парте с неделю, ушел на другую, чем кровно обидел Петра. Никита был тогда просто заморышем каким-то, учился неважно. А Петр учился легко, схватывал все на лету, и это давало ему возможность относиться к Никите снисходительно, насмешливо. Никите ученье давалось с трудом. И он изо всех сил старался не отстать от других. Петр подсмеивался над ним, считал его очень недалеким. Хороший ученик, Петр был всегда на виду, его часто ставили в пример другим, выбирали в разные ученические организации. Еще в десятом классе Петру понравилась Тоня. Тогда еще больше усилилась неприязнь к Никите. Бадейкин был постоянно с Тоней, бывал у ней дома. И Тоня знала только Никиту, а Петра просто не хотела замечать. Иногда Петру хотелось унизить Бадейкина, показать всем, что он — ничтожество. Но это ему не удавалось. Никита год от года стал лучше учиться и школу окончил не хуже, чем Петр и Тоня.

В институте Петру не понравилось. Он сразу затерялся в общей массе студентов. Самолюбие было ущемлено, и поэтому Петр с однокурсниками сходился туго, считая себя чем-то обиженным, обойденным. Никита учился на историческом факультете. Петр с глубоко скрытой неприязнью замечал, что Бадейкин быстро освоился в новой обстановке, обзавелся друзьями и постоянно был в их веселой компании. Они, кажется, и к занятиям готовились все вместе.

Сначала Петр старался хорошо учиться, думая, что это его выделит из общей массы, но этого никто не замечал — все старательно учились. И он охладел к занятиям. На зимней сессии он срезался по древней литературе — слишком понадеялся на себя. Надо было пересдавать. Петр приуныл. Даже появились мысли о том, чтобы бросить институт. Именно в эту пору и подвернулся Борис Артюхов, которого однокурсники почему-то звали Бобиком. Артюхова Петр приметил с первого же дня — высокий, стройный, с густой курчавой шевелюрой, в сером костюме с пиджаком чуть ли не до колен Бобик обращал на себя внимание, выделялся среди других. С однокурсниками он обращался бесцеремонно. Петру нравилось это. Бесцеремонность он принимал за простоту. Когда с Петром приключилась неудача, Бобик подошел к нему и, как старого знакомого, хлопнул по плечу:

— Не грусти, не горюй, Ладейщиков. В конце концов, для вселенной твоя неудача ничего не значит. Пойдем лучше в кино. У меня два билета: брал для одной черноглазой, а она оставила меня с носом.

Петр согласился. Бобик затянул Петра к себе домой. У него была своя отдельная комната, и Петр позавидовал — хорошо живет! Сражались в шахматы, проигрывали на радиоле пластинки. Бобик разоткровенничался и рассказал о том, как волочился за одной девчонкой, но она надоела ему, а тут появилась на горизонте черноглазая. На прощание он пообещал познакомить Петра со своими приятелями.

— Ты толковый парень, Петро, — сказал он ему. — Я сразу приметил. Люблю таких!

Постепенно Петр сошелся с Бобиком и его компанией, хотя понимал, что они ему «не пара». Чтобы быть с ними на равной ноге, нужны деньги. Деньги… Его постоянно мучили долги. Время от времени он задумывался о будущем. Но Петр отбивался от тревожных мыслей, как от назойливых мух.

«Не уйти ли в политехнический, там стипендия выше, да и к технике у меня склонностей больше, чем к литературе».

Но это оказалось делом нелегким: надо было поступать на общих основаниях. И тогда Петр махнул на все рукой и вернулся к матери.

«Год-два поработаю — там видно будет. Можно оформиться на заочное отделение, так закончить три курса, а потом перевестись на очное. Бадейкин, конечно, что-нибудь съязвит на мой счет; пусть язвит. Хуже, если он об этом напишет Тоне…»

И после женитьбы Петр ревниво следил за Тоней и сердился, когда она даже ненароком встречалась с Бадейкиным. А с некоторых пор Мамкин стал его добровольным осведомителем. Откуда киномеханик все узнавал, Петр не спрашивал, но к его рассказам прислушивался жадно. А вчера Мамкин, когда они зашли в чайную, опять сообщил Петру, что видел жену с тем же Бадейкиным. Петр в упор посмотрел на киномеханика и зло спросил:

— Врешь?

— Когда я тебе врал, скажи, пожалуйста? — обиделся Мамкин. — За что купил, за то и продаю.

Петр сразу помрачнел. Если бы Тоню увидели с кем-нибудь другим, он бы не принял это близко к сердцу. Но то был Никита Бадейкин, его старый недруг, бывший друг Тони…

— Веселые, говоришь, были? — спросил Петр после длительного молчания.

— Веселые, все смеялись, — подтвердил Мамкин. — Он рассказывал, она смеялась и на него глядела.

— Так, — тяжело уронил Петр и опустил голову.

То, что он рассказал, совпало с собственными сомнениями Петра. Не зря Тоня в последнее время стала холодно и нетерпимо относиться к нему. Конечно, Мамкину не во всем можно верить, но Мамкин, при всех его грехах, был необходимым Петру. И выпить любил и польстить умел, да и дело свое знал в совершенстве. Что у него есть, того не отнимешь. Когда картину гнал Мамкин, Петр был спокоен: все шло хорошо, от зрителей жалоб не поступало. Правда, Мамкин раза два приходил на работу крепко выпивши. Один раз Петр отчитал его. Во второй раз сделал вид, будто ничего не видел и ничего не знает: накануне он был у Мамкина на именинах. Уважал Петр киномеханика еще и за то, что тот всегда держал его в курсе всех событий, которые происходили в кинотеатре в отсутствии директора. Одному Петру за всем не усмотреть бы.

Однажды Мамкин сказал, что кассирша, по всей вероятности, разные манипуляции с билетами проделывает. К ней, по совести сказать, и Петр не питал особого доверия. Он постращал кассиршу судом и под каким-то незначительным предлогом уволил. Она клялась и божилась, что все это поклеп, но Петр ей не поверил.

— Ловкая, бестия! — резюмировал Мамкин и на другой день привел смазливую толстушку, которая и стала кассиром. Уволили и билетершу Марью. На ее место Мамкин где-то выкопал сухопарую женщину с помятым, по-мужски грубым лицом, с невыразительными, блеклыми, как выцветший синий ситец, глазами. Петру она не понравилась, и он сдался лишь после неоднократных просьб киномеханика. Марью по распоряжению горисполкома пришлось восстановить, и Петр без сожаления рассчитал ту сухопарую, которой почему-то побаивался.

…Петр незаметно для себя добрел до кинотеатра. В кабинете он сел в кресло и никак не мог отделаться от душевной пустоты и чувства одиночества. С плаща, который висел в углу, на пол стекала вода, в окно барабанил дождь, за дверями шумела детвора, которой и дождь не помешал прийти в кино.

Слыша их голоса, Петр вспомнил детство. Особенно ярко предстала в памяти первая майская демонстрация, на которой он был с отцом. Отец — большой, широкоплечий — взял в свою широкую шершавую ладонь руку Петра, и так они шли через весь город. С отцом то и дело здоровались встречные — весь город знал красного партизана Алексея Силыча, мастера-литейщика.

Когда они пришли на трибуну, сильные руки отца приподняли Петра и он очутился на широком отцовском плече. Площадь была полна народа, колыхалась, шумела. А отец сказал:

— Смотри, Петрушка, и запоминай. Это рабочий народ собрался. Золотой народ! Сила!

Однажды, отец повел Петра в цех. В цехе было шумно, жарко полыхало в литейных печах пламя. Петру сделалось страшно. Отец погладил его по голове и успокоил:

— Привыкай! Вырастешь, сюда приходи. Инженером. Будешь инженером?

— Буду, — согласился Петр, хотя он и не понимал, что такое инженер, и страх у него еще не прошел.

Отец был добрый. Он делал для сына все. Пожелает Петр коньки — появляются коньки, да какие: снегурочки! Попросит лыжи — покупает лыжи, да не такие, как у всех мальчишек с их улицы, лучшие: беговые!

Отца многие вспоминают и сейчас. Семен Кириллович Кочнев, старинный друг отца, недавно встретил Петра.

— Батька твой, — сказал он Петру, — жизнь большую прожил, я-то знаю. Но ведь какое дело — не видал я его пьяным, за все время не видал. Выпивали по праздникам да на радостях, — это бывало, нечего греха таить. Но чтобы лыка не вязать — не помню, не было. А тебя как ни увижу — то ты навеселе, то пьян. Почему бы это, а?

Петр не ответил.

— Ну, молчи, молчи, — усмехнулся Кочнев.

— Не смейтесь, дядя Семен, — рассердился Петр и хотел было уйти, но Кочнев придержал его за рукав.

— А ты не сердись! Не таким желал тебя Алексей Силыч видеть, не таким!

Может быть, понял бы Петра отец, помог ему в трудную минуту, и по другому бы сложилась его жизнь…

Никто не понимает, как ему сейчас трудно. Везде плохо — и на работе и дома. Только один дед Матвей винит во всем Тоню, а не его.

В кабинет вошла администраторша. Ладейщиков неохотно расстался с воспоминаниями и принял обычный непроницаемый вид. Ответив на все ее вопросы, Петр взглянул в окно. Дождь перестал. Между тучами голубело небо. И Петр подумал о Матвее: старик тоже одинок. Тогда-то и пришло решение сходить к тестю.

Через несколько минут Ладейщиков шагал к озеру. Искрилась на солнце мокрая зелень. Быстрая ходьба, свежий воздух отвлекали от тяжелых мыслей. Почему Тоня всегда восторгается природой? Ничего особенного Петр в лесе, в этих кургузых еланках, в озере не находил. Лес как лес — сосновый, с редкими березами, мрачный, в самую чащу и солнце не пробивается. Кругом ни души, оторопь берет, да и заблудиться самое простое дело. Или вот дед Матвей. Каждый день рыбачит. И как ему не надоест — непостижимо! Неводом иногда побаловаться — это иная статья. А сидеть днями с удочкой, вытаскивать через час по окуньку, на самом солнцепеке, на ветру — на это надо иметь дьявольское терпение. А вечером дед еще и жалуется: поясницу ломит, ноги отекли от сиденья, устал, разбит, удовольствие — нечего сказать! Вся морозовская порода одержимая какая-то. И Бадейкин… Впрочем, Бадейкина дед Матвей натаскал.

Старик не ждал зятя. Кончился дождь. Дед Матвей вылез из шалаша, оглядел небо со всех сторон, почесал бороду и раскурил трубку. Покурив, не спеша выбил о пенек пепел и решил сходить на огороды. До этого стояли жаркие дни. Ботва у картофеля поблекла, листочки свернулись в трубочку, будто их ошпарили кипятком. То-то после дождя хорошо на огороде!

Дед пошел вдоль берега к тому мыску, что язычком выдавался в озеро, — там были огороды. Он ходил по картофельному полю, приглядывался, примечал. Вот на делянке Семена Кирилловича дождевым ручейком размыло целый ряд. Как земля подсохнет, придется окучить.

— Ого-го-го! — услышал дед протяжный крик, который пронесся над озером и далеко отдался эхом. «И чего горлопанит, — подумал старик. — Как будто его режут».

— Матвей Данилы-ыч!

— Тьфу! — рассердился дед. — Вот ведь варнак, прости господи.

Выбравшись на поляну, он увидел у шалаша Ладейщикова, который, сложив руки рупором, снова приготовился издать свой призывный клич.

Дед подошел незамеченным и спросил:

— Чего дерешь глотку-то?

Петр вздрогнул, оглянулся, отступив шаг назад, и заулыбался.

— Я думал, ты рыбачишь.

— Лодка-то моя на берегу.

— Не заметил, — виновато признался Петр. — В гости вот пришел.

— Это чего ты в гости надумал? Вроде бы и причины нет, а?

— Выходной, дай, думаю, схожу.

— Врешь, по глазам вижу, что врешь. Снова поругались?

— Было, — сознался Петр, присаживаясь на чурбашек. — А я маленькую прихватил, — он вытащил из кармана пол-литровую и поставил ее на землю.

— Деньги понапрасну переводишь. У тебя их что, куры не клюют? — проворчал дед Матвей и полез в шалаш за кружкой и закуской. Копался долго, а вылез, расстелил свой старый брезент, нарезал хлеба и сказал:

— Закуска неважная: сушеная рыба да огурцы. Свежую-то утром с Никиткой отправил.

— Здесь был Бадейкин? — поморщился Петр.

— Был. Рыбу пугал. А тебе чего?

— Ничего, — он налил в кружку водки и подал деду. Тот круто посолил ломоть хлеба и выпил одним махом, крякнул, остервенело начал нюхать хлеб и уже после этого принялся закусывать.

— Что у вас там стряслось?

Петр начал хмелеть, на душе опять сделалось скверно.

— Молчишь, стало быть, и сам виноват.

— Ушла она, Матвей Данилыч.

— Это как ушла? Куда ушла?

— Домой, к матери.

— Погоди, погоди. Может, она просто так?

Петр отрицательно покачал головой.

— Был утром. Прогнала.

— Язви вас в душу! Кнутом бы вас обоих. Вот мое соображение.

Дед сплюнул, свернул брезент и бросил в шалаш.

— В гости он пришел! Нечего сказать, хороший гость! За мной, что ли?

— Нет, я пришел так, тяжело мне.

— И чего ты крутишь, не пойму. Ведь вижу тебя насквозь, — дед Матвей тяжело поднялся и строго спросил: — Какого дьявола еще ждешь?

Петр не стал ему противоречить. Со стариком спорить было опасно. А возможно, дед Матвей сумеет утихомирить Тоню?

Через несколько минут они оба направились к городу — дед — впереди, Петр — за ним.

VI

Приход деда Матвея и для Анны Андреевны и для Тони оказался неожиданным. Тоня со Славиком ушла в горницу. Анна Андреевна встала у печки, спрятав руки под фартук, готовая к защите. У нее и вид был такой: меня не тронь, и я тебя не трону, а тронешь — не уступлю.

Дед Матвей не поздоровался, бросил на лавку шапку, руками пригладил волосы на голове и сел возле стола. Петр примостился на табуретке, недалеко от двери, где утром сидел Бадейкин, и мял в руках фуражку, поглядывая в окно, во двор.

— Антонида! — властно позвал дед Матвей. — А ну, пойди сюда!

— А ты не кричи, не кричи! — сказала Анна Андреевна. — Можно и без крику.

— Не суйся, — нахмурился дед Матвей. — Ишь адвокат какой нашелся!

— Ты бы хоть, нехристь, здравствуй сказал, когда вошел-то. Ведь совсем одичал.

— Не твоего ума дело. Я тебя не спрашиваю.

— А ты спроси.

— Кыш! — не вытерпел дед и стукнул кулаком о стол. А Петр все больше и больше хмелел.

В кухню вошла Тоня со Славиком на руках. Она держалась спокойно, хотя давалось ей это с трудом.

— Что же ты себя так ведешь? — спросила она отца. — И кричишь, словно пьяный. Славика вот напугал.

— Антихристы! С вами белугой заревешь, — уже не так громко проговорил дед Матвей. Дочь всегда говорила с ним спокойно, и, когда случалось, спорила, тоже спокойно. И это гасило гнев старика.

— Зачем пришел? — снова спросила Тоня. — Если о доме соскучился, раздевайся, обедать будем. Если мирить с Петром думаешь — не помиришь. Сами заварили кашу, сами и расхлебаем.

Слова дочери обезоружили старика. Петр поспешил ему на помощь.

— Тоня, — через силу улыбаясь, сказал он, — давай кон-кон, — он запнулся, — конфликт считать исчерпанным.

— Да ты опять пьян! — горестно воскликнула Тоня. — Уходи, чтобы мои глаза тебя не видели! Сына хоть постыдись!

— Я что, я уйду…

— Нехорошо, Петр Алексеевич, — вмешалась Анна Андреевна. — Вот, к примеру, утром…

— Оставь, мама!

— Хватит! — сердито перебил дед Матвей. — Давай, мать, обедать.

— Я могу уйти, — пожал плечами Петр.

— Садись за стол! — скомандовал старик. — Экий ты строптивый!

— Поскольку Тоня не хочет…

— А я говорю тебе: садись!

Тоня обедать не стала. Одев Славика, она вышла с ним на улицу. Петр проводил ее тревожным взглядом, вздохнул, но пойти следом не решился.

После обеда Петр вышел на улицу, огляделся: Тони нигде не было. Его осенила догадка: ведь она ушла домой! Он заторопился на квартиру, где они жили, бегом поднялся на лестницу.

Квартира была пуста. Петр устало оперся о стенку.

VII

Соловьев вернувшись с рыбалки, лег отдохнуть. Проснулся уже в обед и услышал на кухне голоса. Он быстро вскочил и появился в кухне. Там с женой беседовал старый мастер механического завода Семен Кириллович Кочнев.

— Кириллыч! — обрадовался Соловьев, здороваясь с мастером. — Каким ветром тебя занесло?

— Каким тут ветром, — сказал Семен Кириллович. — Тебя ждал в гости, да разве дождешься? Вот и заявился собственной персоной.

— Коли заявился, идем в горницу. Лиза, — обратился Николай Иванович к жене, — поджарь-ка нам рыбки.

Кочнев и Николай Иванович ушли в другую комнату. Семен Кириллович, потирая подбородок, спросил:

— Рыбачил?

— Было дело.

— Где?

Николай Иванович назвал озеро. Семен Кириллович широко улыбнулся.

— На Матвеевской даче, выходит. Прижился на озере Матвей, дымом не выкуришь…

— Пожалуй, и не выкуришь.

— Встретил меня как-то, зовет. Приходи, говорит, рыбкой угощу. Такую уху сварганим — язык проглотишь. Порыбачим вместе. А какой я рыбак, скажи на милость? С ружьишком походить — иной разговор, да и то отошла уже пора. А все же соблазнил-таки, старый. Пришел к нему ни свет, ни заря, а он уже поджидает и еще ругается, что запоздал малость. Рыбачить он мастак, озеро, как свой двор, знает.

— Это он знает.

— Поплыли, значит, с ним, к камышам пристали. Рыбачим. У него одна за другой попадается, а у меня хоть бы какая-нибудь дохлая нарвалась. Нету и шабаш!.. «Это она тебе не иначе, как по знакомству клюет», — пошутил я. А он молчит, как в рот воды набрал.

— Он такой! — поддакнул Николай Иванович.

— Сижу скучаю — спасенья моего нету. Дай, думаю, закурю. И только это я достал кисет, только приспособил бумажонку, он как хватит!

— Кто?

— Окунь. Ка-ак хватит, аж удочка в воду полетела. Матвей на меня так глянул…

— А дальше, дальше!

— Я, значит, кисет из рук выронил, потянулся за удочкой. Лодка краем черпнула воды, Матвей мой зарычал, аки лев. С горем пополам поймал удочку, тяну, а он, дьявол, не идет.

— Кто не идет?

— Ну, кто? Окунь, ясное дело. Я его и так, я его и этак — упирается и баста! А Матвей шипит: «Не дергай, дурья голова! Не дергай! Подтягивай!» Я и не дергаю, изо всех сил стараюсь подтягивать, жарко даже стало — здоровенный попался.

— Мучился я с ним, мучился, все-таки подвел к лодке. И только это я нацелился его перекинуть через борт, он возьми да взыграй напоследок-то. Да. И был таков!

— Ушел?

— Натурально! Я чуть за ним следом не подался — обидно же! Да, спасибо Матвею — пусть он здравствует еще много лет, за ногу меня ухватить успел.

Николай Иванович смеялся до слез. А посмеявшись, спросил:

— А потом?

— Потом меня Матвей поедом ел. Терпел я, терпел и не выдержал: «Ну тебя к лешему, Матвеюшко. Высаживай давай на берег, а не то утоплюсь, отвечать придется». Высадил. А сам опять уплыл. Вернулся, мы с ним славную уху расхлебали. Так вот и было.

Пока Лиза собирала на стол, Семен Кириллович еще одну историю вспомнил, которая приключилась с ним на покосе прошлым летом.

Николай Иванович знал, что старик не анекдоты пришел рассказывать, что-то было у него главное.

— А скажи, Николай, — поглядел Семен Кириллович на Соловьева. — Правду болтают, будто завод наш на выпуск горнорудных машин переводить думают?

— Кто это, интересно, болтает?

— Ну, мало ли кто!

— А сам как думаешь?

— Что я буду зря думать? Ты начальство, ты и скажи.

— Правда.

— Спасибо, утешил. Вот это дело, — удовлетворенно сказал Семен Кириллович. Он поблагодарил хозяев за обед, вышел из-за стола и устроился на диване.

— Помню, — начал он, — пришел я на этот завод — смех и грех. Избушка на курьих ножках — вот и весь завод. Гвозди делали! А сейчас посмотри — махина! На глазах поднялась!

Рядом с Кочневым присел и Николай Иванович, поговорили о том, о сем, потом Соловьев закурил и, посмотрев сбоку на Семена Кирилловича, спросил:

— Слушай, Кириллыч, ты Петра Ладейщикова хорошо знаешь?

— Это директора-то кино, что ли? Как не знать — знаю. Мы с его отцом друзьями были. Ты, поди, Алексея-то Силыча тоже помнишь?

— Алексея Силыча? — Николай Иванович задумался. — Что-то не припомню.

— Вот тебе на! Алексея-то Силыча? В литейке работал, первым на заводе ударником был, красный партизан. Усищи носил во-о какие! Знал ты его!

— Погоди! Это, кажется, ему Орджоникидзе подарил именные часы?

— Ему! Ему!

— Помню! — отозвался Николай Иванович. — А я ведь не знал, что Петр Ладейщиков сын того знаменитого Ладейщикова. У нас этих Ладейщиковых много, не разберешь, кто чей сын.

— Мы с ним друзьями были, с Алексеем-то. Подружились в той гвоздарке, чтобы не соврать, году в десятом или двенадцатом. С тех пор судьба и связала нас одной веревочкой. Да-а! — задумчиво протянул Семен Кириллович. — Быстро летит время. Оглянуться не успел, а жизнь уже прошла. А ты к чему это спросил-то?

Николай Иванович передал Кочневу разговор с дедом Матвеем. Однажды он вызывал на беседу Ладейщикова. Петр тогда слово дал, что бросит пить, а вот не сдержал это слово.

Кочнев слушал внимательно, потом вздохнул и сказал:

— Это верно: свихнулся парень, не туда пошел. Говорил я с ним — не принимает, сердится. А Матвеюшко мудрец! — усмехнулся Семен Кириллович. — Дочь, говоришь, винит?

— Дочь.

Кочнев опять покачал головой, все еще усмехаясь.

— Мудрец! В цехе у нас работает, дочь-то, ты знаешь. Славная женщина, ничего против не скажешь. И инженер она хороший. А Матвеюшко намудрит, я его знаю! У него все шиворот-навыворот.

— Неладно у них получается, у Ладейщиковых, — сказал Николай Иванович.

— Неладно, — согласился Кочнев. — А ты бы, Николай Иванович, помог им. Приструнил бы Петра-то, ведь вконец парень испортился.

— Вот об этом я и думаю.

— Парень-то он, вроде, ничего. Одна беда — характером жидковат. С кем поведется, у того и наберется, не устоит.

Некоторое время помолчали. Николай Иванович докурил папиросу, смял ее в пепельнице и спросил:

— А что, Кириллыч, не прогуляться ли нам с тобой? Просто, без всяких дел и дум, а? Благо и день разгулялся! А вернемся, нам тут Лиза чайку приготовит.

— Отчего бы и не тряхнуть стариной? — улыбнулся старик. — Вполне согласен.

На улице было свежо и тихо. Пахло тополем. За городом синели горы. Соловьев и Кочнев шли не спеша, такие непохожие друг на друга. Соловьев высокий, еще моложавый, а Кочнев маленький, сухонький, но подвижный.

Они были старыми друзьями. Николай Иванович появился на заводе в шестнадцатом году. Трудно было пареньку, да на счастье учитель хороший попался: Семен Кириллович. С тех пор и началась их дружба.

Они вышли на заводскую площадь и остановились. За высокой каменной оградой, с узорчатой решеткой наверху, шумел, гремел, дышал завод. Длинные корпуса его прятались за тополями. Из заводских ворот то и дело проезжали грузовые машины.

Соловьев и Кочнев минут пять постояли на площади, любуясь заводом, а потом не спеша вышли на небольшую зеленую улицу. Остановились на мосту, переброшенном через пруд. Он разлился почти до самых гор. К нему со всех сторон сбегались каменные и деревянные дома старого города, иные подступали к воде близко. Справа, на самом берегу виднелись все те же корпуса завода, которыми они любовались с заводской площади.

Соловьев и Кочнев смотрели в даль. Ветерок трепал волосы Николая Ивановича. Семен Кириллович снял кепку, подставив вспотевший лоб свежему ветерку. По пруду плыл катер, доносилось осиное жужжание моторчика.

— Хорошо, чорт побери! — сказал Соловьев. — Как хорошо!

— К нам его надо, непременно к нам, — словно продолжая свои мысли, произнес Семен Кириллович. — На завод! А мы его вылечим!

— Это про кого ты?

— Да про Ладейщикова.

— А-а! — рассеянно отозвался Николай Иванович, вглядываясь в синюю даль, в горы, над которыми медленно проплывали белые облака.

VIII

От пережитого волнения и бессонной ночи Тоня появилась на работе с головной болью. Лицо ее осунулось, побледнело. Карие глаза, казалось, стали еще больше.

В цехе ее состояние заметили сразу, как замечают малейшие изменения в дружном коллективе, и поэтому старались меньше ей докучать. Но дел все-таки было много, трудно было обойтись без нее, и рабочие старались быть немногословными. Токарь-карусельщик Витя Сергеев пришел к Ладейщиковой уточнить чертеж и посоветовал ей сходить к врачу. Она ничего не ответила, только благодарно ему улыбнулась.

Потом в конторке появилась крановщица Маруся; как всегда, бойкая, шумная, краснощекая, она принялась ругать мастера и бригадира за то, что не обеспечивают полную нагрузку крана. Тоня слушала ее, зажав ладонями виски, и обещала все уладить.

— Вы больны, Антонина Матвеевна? — спохватилась девушка.

— Нет, нет, — возразила Тоня. — Иди, пожалуйста, работай.

Тоня надела халат и пошла в цех. Она спустилась из конторки вниз и остановилась у станка, на котором работала белокурая курносая Настенька, недавно пришедшая сюда из ремесленного училища. Девушка не видела Тоню и продолжала сосредоточенно наблюдать за резцом, держа одну руку на рычажке. Из-под кромки берета девушки выбилось несколько кудряшек. Они заметно вздрагивали от каждого Настенькиного движения. Но вот девушка обернулась и воскликнула:

— Ой, это вы!

— У тебя все в порядке? — спросила Тоня, любуясь милым лицом девушки.

— В порядке! — весело ответила Настенька. На ее груди за бортами халата Тоня заметила цветистую косынку. Настенька уловила ее взгляд и покраснела. Тоне совсем не хотелось смущать девушку, но она почему-то спросила:

— Подарил? — имея в виду Витю Сергеева, который — это было в цехе известно многим — ухаживал за Настенькой. Девушка потупилась и кивнула головой.

И с новой остротой припомнилась Тоне ссора с мужем, запершило в горле, и она сказала:

— Желаю тебе счастья, Настенька! — и притянула девушку к себе. Слезы застлали глаза. Чтобы не расплакаться, Тоня зашагала по пролету.

Через некоторое время в цехе в сопровождении секретаря парткома появился Соловьев. Тоня увидела его высокую фигуру еще тогда, когда секретарь горкома стоял недалеко от станка Вити Сергеева и, закинув голову, рассматривал лозунг, прибитый над выходом. Потом они подошли к Семену Кирилловичу, и Тоня подумала, что скоро подойдут и к ней. Ей очень не хотелось сейчас встретиться с Соловьевым и секретарем парткома. Но уйти было уже неудобно, и она занялась станком токаря Михеева. У станка случилась небольшая поломка. Тоня осматривала его, попутно пробирая нерадивого токаря. Она заметила, как из конторки спешил к пришедшим начальник цеха, грузный, с одышкой, с совершенно седой головой человек.

Через несколько минут вся эта делегация во главе с Соловьевым и замыкающим Семеном Кирилловичем приблизилась к Тоне. Она выпрямилась, тыльной стороной руки поправила на виске волосы и поздоровалась.

— А! — приветствовал ее Соловьев. — Сама товарищ Ладейщикова. Здравствуйте! Что же, товарищ инженер, не чувствуется вашей инициативы?

— Она у нас беспокойная, — вступился за нее начальник цеха.

— Не вижу! — возразил Соловьев. — На других заводах давно перешли на скоростные режимы работы, а про вас ничего не слышно.

— Скоро услышите! — заявила Тоня, нахмурившись. — При нашем станочном парке переход на скоростные режимы — задача нелегкая.

— А вы думали, у других все проходит без сучка и задоринки?

— Я вовсе так не думаю.

— Мы проводим опыты, Николай Иванович, — вставил начальник цеха.

— Долго что-то!

— Скоро только сказка сказывается, — сказала Тоня. Соловьев вприщур посмотрел на Ладейщикову, она смело выдержала его взгляд.

— Что ж, идемте, — обратился он к секретарю парткома. Николай Иванович на прощанье пожал Тоне руку. Его пожатие было крепким, энергичным, а глаза смотрели на нее с доброй усмешкой.

Когда Тоня осталась вдвоем с мастером, старик сказал:

— Крестник мой.

— Кто? — не поняла она.

— Николай Иванович, ясное дело. Здесь начинал мальчонкой. У меня ремеслу учился. В партию его рекомендовал.

— А я и не знала!

— Ты еще много чего не знаешь. Вот интересуется, готовы ли мы на выпуск новой машины переключиться. Партийное собрание заводское будет.

— Значит, правду говорили?

— Правду, — подтвердил Семен Кириллович и доверчиво взял Тоню за рукав. — Тащи его сюда, Петра-то своего, на завод. Пусть токарное ремесло одолевает или в литейку подручным.

— Куда! — грустно улыбнулась Тоня. — Он же директор кинотеатра! Начальство!

— Какой он директор! Недоразумение одно. Собой-то управлять не может, тоже мне директор выискался. Парень он не шибко волевой, руководства хорошего требует, глаз за ним да глаз нужен.

— Может быть, — тихо отозвалась Тоня.

— Верно говорю!

Тоня взглянула на Семена Кирилловича и прочла на его лице столько участия к себе, что ей захотелось рассказать ему о своих горьких размышлениях, попросить у него совета. Это желание вспыхнуло безотчетно и сильно. Однако Тоня подавила его. Она подумала о том, что должно быть очень нехорошо обременять других своим личным горем, выставлять его напоказ.

И Тоня ушла, раздумывая над словами мастера. «Возможно, Семен Кириллович прав? Но нет! Петр себялюбив, тщеславен. Не пойдет на завод, ни за что не пойдет. А все-таки сказать бы? Сказать? Нет, пусть сам догадывается!»

А старый мастер долго глядел вслед Тоне. Он слышал о ее размолвке с мужем и хотел от всей души помочь ей, но не знал, как это сделать. И то, что он посоветовал сейчас Тоне, конечно, не облегчило ее переживаний, а, может быть, скорее наоборот — усилило их. Он прекрасно видел, как Тоне было тяжело.

IX

Николай Иванович возвращался из механического завода пешком. Хотя в этот раз он обошел добрую половину цехов, но усталости не чувствовал.

К механическому заводу у Соловьева была особая страсть — здесь прошли его молодые годы. Где бы потом Николай Иванович не был, куда бы ни заносила его судьба, он с благодарностью вспоминал завод, которому суждено было стать для него суровой первоначальной школой жизни.

Очень изменилось все на заводе за прошедшие годы — и сами цехи обновились, пристроились новые, и молодежи появилось много, а кадровиков, тех, что после гражданской восстанавливали завод, затем реконструировали его, осталось мало, по пальцам можно перечесть.

Николай Иванович шел не торопясь. Он с улыбкой подумал о вчерашней рыбалке. Представилось озеро, шалаш и сам дед Матвей. Припомнилась жалоба старика на дочь, и перед глазами встала Антонина Ладейщикова такой, какой он ее видел несколько часов назад: в черном халате, строгая, с бледным лицом. А в глазах ее затаилась глубокая душевная боль и страстное желание скрыть эту боль от посторонних. Не хочет она облегчить страдание, поделившись с кем-нибудь. Что ж, каждый по-своему переносит несчастье. Рецептов здесь нет, а неумным вмешательством можно только усилить ее страдание. Но вместе с тем, Николай Иванович, как опытный партийный работник, человек, повидавший на своем веку немало хорошего и плохого, чувствовал, что вмешаться в ее жизнь все-таки надо. И чем раньше, тем лучше.

Как-то сами собой мысли Николая Ивановича перекинулись на сына. Учился сын в Свердловском университете, на каникулы уехал в Симферополь, к тетке.

Николай Иванович скучал по сыну. Целый год не виделись К тетушке уехал сразу после экзаменов. В начале августа приедет. И тогда они пойдут на рыбалку. Николай Иванович и отпуск приурочил к августу. Ни на курорт, ни в санаторий ему путевки не надо. А чем, собственно, не курорт на лесном озере? Уедут они на самое дальнее озеро, построят на островке шалаш и будут там жить-поживать, пока не надоест: рыбу удить, уху варить, малину собирать. Лучше этого и не придумаешь!

Эти мысли отвлекли Соловьева от служебных забот, А заботами хоть пруд пруди. Электролитный завод завалил полугодовой план, секретарь парткома там новый: помогать надо. На бюро горкома надо послушать, как готовятся школы к учебному году. Одному коммунисту неправильно выговор записали — необходимо разобраться, в чем дело, да посмотреть, все ли хорошо в этой партийной организации. Там что-то частенько стали ошибаться! А в горторге один товаровед проворовался, да не в первый раз, а его только слегка пожурили. Несправедливо! Вчера старушка приходила, на сына-коммуниста жаловалась: воспитала, вынянчила, а он бросил ее на старости лет. Да и Ладейщиков хорош. Предстоит с ним еще раз поговорить, — подумал Николай Иванович.

X

Время клонилось к вечеру, когда Соловьев вернулся в горком. В приемной его поджидал Никита Бадейкин. Николай Иванович сразу и не узнал учителя. Никита был одет в синюю, хорошо выутюженную пару, в вышитую украинскую сорочку. А когда узнал, то не мог про себя не отметить, что Бадейкин хотя и роста небольшого, но парень приятный, держится просто, хорошо.

Николай Иванович пригласил Бадейкина в кабинет, открыл окно и показал Никите на кресло. Тот сел.

— Прочитал я вашу рукопись, — начал Николай Иванович, усаживаясь в свое кресло. — В целом она мне понравилась. Только кое-что, по-моему, надо исправить. Я тут подчеркнул. А почему вы скороговоркой сказали об участии здешних работных людей в пугачевском восстании? Среди них были интересные люди, приближенные Пугачева. Или вот, о Климе Косолапове. По вашему исследованию выходит, что не будь Косолапова, не было бы и выступления рабочих. А ведь с этим согласиться нельзя. Так ли это? Подумайте. А книга ваша нужна. Думаю, что вы ее сделаете.

— Постараюсь, — сказал Никита. — Но у меня есть к вам просьба.

— Выкладывайте.

— Видите, материала я собрал много, но не все. Перерыл в городе все, что можно перерыть — и в архивах, и у частных лиц, и в библиотеках. До многого еще не могу докопаться. Чувствую, что-то есть значительное, а оно-то и ускользает, не могу за него ухватиться.

Никита стал рассказывать, чего именно ему нехватает. Он больше и больше вдохновлялся.

Николай Иванович смотрел на Бадейкина с интересом.

Бывают такие люди, которые на первый взгляд ничем не обращают на себя внимания. Даже черты лица у них какие-то невыразительные. Но они сразу преображаются, когда речь заходит о их любимом занятии. Зажигается в их глазах какой-то огонек, освещает все лицо, и одухотвореннее и красивее оно становится тогда. Таким и был Никита Бадейкин. Его немного продолговатое лицо, с голубыми глазами и белесыми ресницами и бровями, с толстыми губами в этот момент озарилось именно светом того огонька. И Николай Иванович подумал: «А ведь чертовски привлекательный парень, этот Никита Бадейкин!» И вместе с тем, это был тот самый Бадейкин, которого и знал Николай Иванович: застенчивый, простецкий, с открытом душой.

— Да-а, — задумчиво проговорил Николай Иванович и вдруг порывисто встал, прошелся по кабинету. Потом остановился перед Никитой и сказал:

— Что ж! Мы вам поможем! Говорите, в городе все архивы перевернули?

— Все.

— А мы вот что сделаем: отправим вас в Челябинск. Там и архивы посолиднее и люди знающие есть. Не найдете — что ж, в Москву поедете.

Соловьев нажал кнопку звонка и, когда вошел помощник, попросил его заготовить документы для Бадейкина.

Проводив Никиту, Соловьев вспомнил о том, что ему предстоит сейчас неприятный разговор с Ладейщиковым.

XI

Узнав, что его вызывает Соловьев, Петр испугался. Припомнив прошлый вызов, когда секретарь горкома сурово отчитал за выпивку, он понял, что предстоит очень тяжелый, окончательный разговор.

Петр пришел ровно в назначенный час. Как он ни волновался, все-таки прежде, чем войти в кабинет секретаря, постоял у зеркала. Коричневый в полоску костюм сидел безукоризненно, рубашка и галстук были чисты, волосы аккуратно зачесаны назад, — все как полагается, А вот лицо было помятым, под глазами образовались подушечки. Глаза смотрели тревожно.

Соловьев принял его сразу. Петр вошел в просторный светлый кабинет. Ноги мягко ступали по ковру, шаги были неслышными, и это пугало Петра. Он прошел к массивному столу, за которым сидел Соловьев и что-то писал. Секретарь подал Петру руку и пригласил:

— Садитесь.

Петр сел в мягкое кресло.

— Как живете, товарищ Ладейщиков? — спросил Николай Иванович, закуривая. — Кури́те. — Он протянул Петру пачку «Казбека». Хотя Петр и не курил, но папиросу взял, прикурил от одной с Соловьевым спички и, едва сдержав кашель, покраснел от натуги.

— Живу, — неопределенно ответил он, внимательно рассматривая папиросу, боясь оторвать от нее взгляд, чтобы не встречаться с глазами Соловьева.

Николай Иванович достал из сейфа альбом и протянул его Петру.

— Пока я тут заканчиваю, посмотрите-ка.

Петр повеселел: может быть, и не затем вызвали его сюда, чтобы устроить головомойку? Альбом сразу же привлек внимание Петра. В нем была история механического завода. Вот закопченное, с деревянной крышей каменное приземистое здание. Это была знаменитая гвоздарка, положившая начало заводу. У ее входа стоят четверо, и все с бородами и в зипунах. Дальше были фотографии строительства. И вдруг Петр увидел знакомую фотографию: такая есть у матери. На фоне огнедыщащей печи — пять человек, один из них — отец: солидный, широкоплечий, чем-то недовольный. Петр взглянул на Соловьева. Тот оторвался от работы, и их взгляды встретились.

Соловьев улыбнулся, а Петр продолжал рассматривать альбом. Он добрался до большой, во весь альбомный лист фотографии и, рассматривая ее, воскликнул:

— А такой у нас нет!

В центре группы ударников завода сидел Серго Орджоникидзе, а справа от него — отец, рядом с отцом — Семен Кириллович Кочнев. Горький колючий комок подступал к горлу.

— Часы у матери есть, — тихо сказал Петр. — Серго Орджоникидзе подарил, именные.

— Я помню вашего отца, — отодвигая в сторону бумаги, сказал Соловьев. — Хороший был человек, настоящий. Гордиться таким отцом надо.

— Я горжусь, товарищ Соловьев.

— Нет, — покачал головой Соловьев, и Петр понял, что наступило самое главное.

— Не умеете вы гордиться отцом, — продолжал Соловьев. — Гордиться отцом, по-моему, значит так самому работать, так себя вести, чтобы смотрели на вас добрые люди и сказали: «Это Ладейщиков, нашего Алексея Силыча сын! В отца весь, молодец!». Так я говорю, товарищ Ладейщиков?

Петр молчал. У него горело лицо.

— А про вас что говорят? Пьет. Грубит сотрудникам. Порядка в кинотеатре навести не может, склоки там начались. С женой плохо живет. Дурная молва ходит о вас. Позорите вы светлую память отца, имя его.

Соловьев достал новую папиросу, закурил.

— О вас люди беспокоятся, помочь хотят, а вы в амбицию лезете. Есть у вас новый киномеханик Никифоров. Славный, говорят, парень, комсомолец, за дело энергично взялся. Он хочет лучше сделать, а вы его выскочкой обозвали, накричали. Было такое?

— Было.

— Вам бы на таких, как Никифоров, опираться, а вы с Мамкиными разными дружбу завели. Или возьмите Семена Кирилловича Кочнева. Болеет за вас старик, а вы его и слушать не хотите. Сам себе хозяин! Так или нет?

— Так.

— То-то и оно, что так. Для вас дед Матвей мерилом мудрости служит. Хороший он человек, да только зря он вас поддерживает. Скажите, Ладейщиков: задумывались вы когда-нибудь о жизни? Спросили вы себя, правильно ли я живу? По верной ли дороге иду? Задумывались?

— Задумывался, товарищ Соловьев.

— Значит, плохо задумывались. А не то вы бы честно сказали себе: неправильно живу, не по той дороге пошел. В самом деле, товарищ Ладейщиков, вы сейчас директор кинотеатра, а учитесь где?

Петр отрицательно покачал головой.

— Вот видите. А завтра вы директором можете и не быть и, даже вероятнее всего, не будете.

«Теперь все ясно», — тоскливо подумал Петр и вздохнул.

— И куда же вы тогда?

Соловьев сбросил с папиросы пепел в пепельницу.

— Доверить вам самостоятельный участок мы не можем, а специальности у вас нет. Так ведь?

— Так, — тихо проговорил Петр.

— Ваши школьные друзья, — продолжал Соловьев, — определили себя в жизни. Возьмите того же Бадейкина. — Петр невольно поморщился. — Учитель. Ведет интересное исследование, книгу пишет по истории Урала. Что плохого скажешь о нем? Садовников тоже с вами учился?

— Из горкома комсомола? С нами.

— Видите, рабочий, выдвинули на комсомольскую работу, хорошо работает. Тоже ничего плохого не скажешь. Можно привести и более близкий пример: ваша жена.

Петру стало душно. Он попытался ослабить галстук. А Соловьев словно не замечал состояния Ладейщикова.

— На заводе ее уважают, — говорил он, — дело свое знает и ведет его с душой. И я более чем уверен, что если перебрать вот так всех ваших товарищей по десятилетке, то все они правильно выбрали себе в жизни дорогу. А вы?

Соловьев потушил папиросу, встал, подошел к окну.

— Подумайте над нашим разговором, попытайтесь разобраться в этом, — Соловьев повернулся к Петру. — Подумать серьезно придется. Я уверен, вы меня поймете. Третьего разговора на эту тему у нас не будет.

— Не будет, товарищ Соловьев, — проговорил Петр, не поднимая глаз.

— Вот и хорошо. До свидания, — Соловьев подал Петру руку. — А с кинотеатром вам все-таки придется расстаться. Ничего не поделаешь.

XII

С тяжелым чувством уходил Петр от Соловьева: надо было не только пересмотреть жизнь, но и менять ее. Не сегодня-завтра придется устраиваться на новую работу. Ничего теперь не будет идти по течению. Все надо решать самому — и на работе и дома.

На работе! Петр заранее представлял, как отнесутся к этой новости сотрудники кинотеатра. Контролерша Марья, ясное дело, будет рада. Кое-кто от удовольствия потрет руки: дождались-таки! Мамкин для вида посочувствует и на другой же день постарается очернить Петра перед новым директором. Этот тип, чтобы влезть в доверие, не остановится ни перед чем.

Однако, с другой стороны, Соловьев затронул в душе Петра самое сокровенное, растревожил новые мысли. Еще неясные желания пробудились в нем.

Семен Кириллович давно звал Петра на завод. Петр тогда усмехнулся и спросил:

— Не в ремесленное ли поступить советуешь?

— Перерос, — серьезно ответил Кочнев. — А то не худо бы — хорошая эта школа. Приходи на завод, найдем тебе дело по душе.

— Спасибо на добром слове, — усмехнулся Петр. — Но я как-нибудь и без этого проживу. Мне неплохо и в кинотеатре.

— Пока неплохо, это ты верно сказал. Только не по твоему характеру там работа. Сковырнешься.

Семен Кириллович оказался прав. И жена сколько раз ему говорила: твердость в характере надо вырабатывать, нельзя быть тряпкой. Легко сказать — вырабатывай!

Вот сейчас, идя домой, Петр подумал о заводе, подумал и рассердился на себя. Да что, в самом деле, свет клином на заводе сошелся? Без работы он не останется. А не найдется здесь места, — уедет в другой город.

Почти около дома Петр увидел Бадейкина. Тот шел навстречу и чему-то улыбался, под мышкой у него была кипа книг. Никита прошел мимо, не заметив или не желая заметить Ладейщикова. Петра это покоробило. Он вспомнил слова Соловьева о Никите. Да, и это горькая истина — не было у Петра специальности. А вот у Никиты была. И Тоня инженер. Садовников сейчас на руководящей работе — секретарь горкома комсомола, по специальности лекальщик. И с новой силой одолело его раздумье.

В эти минуты ему особенно не доставало друга, которому можно было бы рассказать обо всем, без утайки, Петр подумал о Тоне. «А если зайти? Прогонит? Не должна. Приду, скажу все начистоту. Она поймет».

Петр направился к Морозовым, но остановился на полдороге, заколебался. Вспомнил, как был там с дедом Матвеем, представил разгневанную Тоню. «Ладно, обойдусь и без нее. А то снова получится ссора. Мне и без того муторно».

Петр повернул обратно. Прошел несколько шагов и опять остановился. «Может быть, все же зайти? Вдруг она ждет? И Славика посмотрю». Но не решился, а медленно побрел к матери, у которой он теперь жил.

XIII

Город уже окутала вечерняя дымка, когда Тоня вышла из горкома партии после разговора с Соловьевым.

В беседе с секретарем она держалась просто, с достоинством, не навязывая собеседнику своего горя. Но это стоило немалых усилий, и сейчас ей захотелось побыть одной, побродить по аллеям городского сада.

Она быстро сбежала с крыльца и направилась к саду. Она вся была под впечатлением встречи с Соловьевым.

— Подумайте, — сказал ей Николай Иванович, по своей привычке вглядываясь в лицо собеседника, как бы проверяя действие своих слов, — все ли мы сделали, чтобы помочь Петру Алексеевичу? Нет, не все. Bo-время не обратили на него внимание, не поправили, а он и опустился. Ошибку надо поправить и поправить сейчас же. Тем более, речь идет о родном и близком вам человеке. Я понимаю, вам не легко. Легче порвать с ним. Но он наш человек, ваш муж, отец вашего сына. А ребенку нужен отец. И во имя этого мы должны бороться за Петра Алексеевича, за то, чтоб он стал достойным вас. В этом ваш долг матери, жены, коммуниста. Счастье само не приходит. Его берут с боя. Так вот и будем бороться вместе.

…Тоня шла по зеленым аллеям сада, направляясь к берегу пруда. Недалеко от берега, она увидела Никиту Бадейкина. Он склонился над книгой и так глубоко задумался, что не слышал, как подошла Тоня. Она поздоровалась с ним. Никита поднял голову и, увидев перед собой Тоню, радостно улыбнулся.

— Садись, — он подвинулся. Она села рядом. — Хорошо здесь!

— Что у тебя за книга?

— О Пугачеве.

Бадейкин помолчал и мечтательно проговорил:

— Я так увлекся историей Урала, что хочу написать книгу. Я уже пишу, понимаешь, Тоня? Завтра еду в Челябинск, в архивах копаться.

Тоня вздохнула:

— Счастливый ты, Никита.

— Какой я счастливый? — усмехнулся он ей в ответ. — Девушки меня не любят, да и за что им меня любить-то? Ни ростом, ни красотой не вышел.

— Это неправда. Ты славный парень. Эх, Никита, Никита, товарищ мой хороший! Если бы знал, как трудно мне.

— Знаю, — хмуро отозвался он.

— Порой я Петра ненавижу, порой жалею и люблю.

Никита молча бороздил носком ботинка песок на дорожке, хмурил брови и думал: «Эх, Тоня, Тоня! А мне разве легко без тебя! Но я знаю — ты для меня потеряна. А привыкнуть к этому я не могу. Словом, не́ к чему бередить застарелую рану!»

Они оба молчали, каждый думал о своем. Потом Никита тихо сказал:

— Я понимаю тебя, Тоня. Но ты не расстраивайся. Со временем все устроится.

Она не отозвалась. Никита чувствовал себя неловко, почти физически ощущал свое бессилие чем-нибудь помочь Тоне. Он жалел ее. Ему делалось больно при одной мысли, что причиной ее страданий был Петька Ладейщиков. Как Никита ненавидел его сейчас! И вдруг он услышал Тонины всхлипывания, вздрогнул.

— Не обращай на меня внимания, Никита. Я такая нервная стала, — Тоня вытерла глаза и положила платок в сумочку.

Чувствуя, что он может не выдержать и сказать лишнее, он поднялся.

— Я пойду.

— Да, да, иди, Никита.

Он стремительно зашагал по аллее, будто стараясь уйти от того, что гнетет его душу.

Тоня спустилась к берегу. Пруд уже дремал. Горы потонули в сумерках. Электрические огоньки, как звезды, мерцали на берегу пруда и отражались в воде. Справа на противоположном берегу алело зарево родного завода.

XIV

Петра сняли с работы в кинотеатре. Он пришел в горисполком к Леониду Леонидовичу, своему старому знакомому, и спросил у него насчет дальнейшей работы. Леонид Леонидович принял Петра так, словно бы с Ладейщиковым ничего не случилось, стал расспрашивать его о житье-бытье. Петр смотрел на него исподлобья и злился.

— Куда бы тебя устроить? — наконец приступил Леонид Леонидович к главному, подумал и предложил: — Иди в горсобес. Там люди нужны, работа нетрудная. Обратись к заведующему и скажи, что я послал. Или нет, я сам позвоню… — он протянул руку к телефону.

Петр остановил его:

— Не сразу. Подумать надо.

— А чего думать? Место хорошее.

— Я, пожалуй, не пойду туда.

— Как хочешь. Чтобы еще тебе предложить? Ага! Хочешь, переговорю с нашими культурниками? У них в какой-то клуб худрук требуется.

— Нет. Не по Сеньке шапка, — усмехнулся Петр.

— Тогда, конечно, — вздохнул Леонид Леонидович. Он от всей души хотел помочь Ладейщикову. — Тогда я, брат, просто затрудняюсь, что тебе и посоветовать. Знаешь что? Зайди в горком. Может, они придумают что-нибудь.

Петр попрощался с Леонидом Леонидовичем. В горком он не пошел.

Дома Петр лег на койку и задумался. Вот он и свободен. На все четыре стороны можно подаваться! Петр криво усмехнулся и достал из кармана газету, бегло пробежал по заголовкам — ничего его не интересовало. На глаза попались объявления. Он принялся их читать — может быть, здесь подходящее место найдется? Требовались дипломированные инженеры, техники, квалифицированные токари, шоферы, каменщики и чернорабочие. Петр отодвинул газету и с усмешкой подумал: «А не податься ли тебе, Петр Ладейщиков, в грузчики? Или в горсобес — переписчиком бумаг? Ответственности ни-ни!».

И снова, в который раз за эти дни, вспомнилось приглашение Семена Кирилловича. Думалось об этом уже без раздражения.

Вечером Петр вышел на улицу и побрел, сам не зная куда. Незаметно для себя очутился возле кинотеатра. Испугавшись встречи с кем-нибудь из бывших сослуживцев, круто повернул обратно и тут увидел Мамкина. Мамкин тоже приметил Петра. Совершенно неожиданно киномеханик свернул в ближайший переулок. «Вот подлец, — рассердился Петр. — Избегает! Ну погоди, продажная твоя душа, я тебе еще припомню это!»

Настроение и без того неважное, окончательно испортилось. Петр побрел обратно. «Схожу я все-таки к Морозовым, — рассуждал он, — поговорю с Тоней. И Славика давно не видел».

Петр зашагал веселей. Он поверил, что примирение с Тоней освободит его от душевных мук, поможет определиться. Но у Морозовых в окнах не было света. Значит, Тони нет дома, а Анна Андреевна со Славиком ушла куда-нибудь.

Петр миновал морозовский дом. Снова надежда сменилась тоской. Проходя мимо квартиры, где они жили с Тоней, Петр поднял голову и не поверил: в окнах ярко горел свет. «Тоня вернулась!» — словно обожгла его радость, и он со всех ног бросился к подъезду, поднялся на второй этаж и остановился у двери, чтобы перевести дух. Петр протянул руку к дверной ручке и снова его одолели сомнения: «Тоня ли это? А если Анна Андреевна пришла прибрать квартиру? Возможно, она пришла за Тониными вещами?» Петр потоптался в нерешительности и все же открыл дверь: будь что будет!

Как только он вошел в комнату, сразу увидел Тоню. В длинном халате, который она сшила прошлым летом, Тоня стояла возле плиты и готовила ужин. Славик на полу пускал заводной автомобилик. Тоня оглянулась на стук, нахмурилась, но Петр отчетливо различил, как сквозь эту суровость блеснула радость. Славик вскочил на ножки и побежал навстречу отцу, радостно крича:

— Папа пришел! Папа пришел!

А Петр все еще не верил самому себе: наяву это происходит или во сне? В горле сразу пересохло.

— Проходи, нечего у порога стоять, — сказала Тоня. — Сейчас будет готов ужин.

Петр взял сына на руки и подошел к жене.

— Здравствуй, Тоня, — срывающимся голосом сказал он. Славик сорвал с его головы фуражку, бросил на пол и засмеялся. Тоня улыбнулась и погрозила Славику:

— Я тебе, озорник! Подними сейчас же!

Славик крепче прижался к отцу и сказал:

— Сама подними!

— Ах, ты бесстыдник! — Она потрепала Славика за ухо и обратилась к Петру: — Переодевайся. И сейчас же бриться. Не стыдно таким небритым ходить?

Словно кто-то сильный и добрый снял с плеч Петра огромную, непомерную ношу, и ему стало удивительно легко и свободно.

Слезы навернулись на глаза.

Петр снова был в своей семье.

XV

Он рассказал Тоне про разговор в горисполкоме. Она сердито проговорила:

— Смотри, как хочешь. Но я не понимаю, как можно выбирать работу без перспектив? — и посоветовала Петру идти на завод. Она волновалась, не зная, как он примет ее совет. Петр принял его хмуро.

Скрепя сердце, Петр направился на завод, решив сначала зайти в партком, поговорить там.

В парткоме ему дали направление в механический цех.

— Там вас встретит Кочнев, — сказал секретарь парткома.

Семен Кириллович поджидал Ладейщикова у входа в цех, поздоровался за руку и не то критически, не то вопросительно осмотрел его. Ладейщиков почувствовал себя неловко. Кочнев промолчал, но Петр по выражению его лица понял, что старик остался чем-то недоволен.

Они вошли в цех. С непривычки Петру показалось в нем шумно и тесно. Он беспомощно оглянулся назад, на огромный квадрат двери, за которым призывно голубело небо и весело шумела тополиная листва.

Витя Сергеев, чей станок размещался у двери, с любопытством посмотрел на Ладейщикова, приняв его за какое-то начальство, но узнав, весело подмигнул ему. Это панибратское подмигивание покоробило Петра — он нахмурился.

Ладейщиков шел рядом с Семеном Кирилловичем, глядя себе под ноги. Когда миновали половину цеха, Петр услыхал громкий девичий окрик:

— Эй, товарищ! Поберегись!

Петр догадался, что оклик относился к нему, шарахнулся в сторону, еще не сообразив, откуда грозит ему опасность, и услышал смех девушки. Он взглянул туда, откуда доносился смех. Из кабины подъемного крана высунулось краснощекое насмешливое лицо крановщицы.

Петр невольно улыбнулся, а Семен Кириллович погрозил девушке узловатым пальцем, еле сдерживая добрую улыбку:

— Смотри у меня, насмешница!

— Не буду больше, дядя Семен! — засмеялась крановщица и скрылась в кабине.

Кочнев и Ладейщиков подходили к конторке. Не доходя несколько шагов до лестницы, Петр заметил склонившуюся над станком белокурую девушку. Когда они проходили мимо, девушка кивнула мастеру и улыбнулась. Лицо у нее было милое, доверчивое. И эта улыбка, хотя и не относилась к нему, неожиданно согрела Петра. И токарь-карусельщик, и насмешница-крановщица, и эта миловидная девушка — вероятно, чудесные люди, и как хорошо, что ему придется работать с ними. Поднимаясь по лестнице, Петр взглянул на девушку еще раз, словно желая проверить свое первое впечатление, но та уже сосредоточенно склонилась над станком.

Семен Кириллович привел Петра к начальнику. Из-за стола поднялся грузный седой человек. Он любезно пригласил Петра сесть. Петр сел и снял шляпу, а Семен Кириллович покрепче натянул на голову свою старенькую кепчонку и отрекомендовал:

— Это и есть Ладейщиков, Иван Поликарпович.

— Ну-с, молодой человек, — спросил Иван Поликарпович. — Что умеете делать?

— Ничего не умеет, — ответил за Петра Кочнев.

И Петру стало неловко от того, что и Витя Сергеев, и та хорошенькая девушка, и озорная крановщица, не говоря уже о дяде Семене и начальнике цеха, — все они были мастерами своего дела, а он еще ничего не умел делать.

— Я его к токарям пристрою, — сказал Семен Кириллович, — походит в учениках сначала. Коли сметка и желание есть, быстро освоится.

— Ваше слово последнее, — обратился к Петру начальник цеха.

— Я согласен.

— Решено! — начальник слегка хлопнул ладонью по настольному стеклу. — И еще. В цехе вся молодежь учится. И вам советую: устраивайтесь на вечернее отделение техникума. Как считаешь, Семен Кириллович?

— Это самое верное.

— А вас примут сразу на третий курс. Побольше настойчивости и годика через два станете техником, а там и до инженера недалеко. Сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— Все впереди. Ну, желаю успеха! — он поднялся. Сегодня отдохнете, а завтра в добрый час…

В коридоре Семен Кириллович похлопал Петра по плечу и сказал:

— Выше голову, Петро! Рабочий человек должен ходить по земле гордо! А ты с завтрашнего дня — рабочий! Теперь пойдем представимся другому начальству.

Петр понял: надо идти к Тоне, и замялся.

— Это еще что за новость? — грозно спросил Кочнев, и Петр сдался.

Тоня была одна. Увидев Петра, она покраснела.

— Привел пополнение, — улыбнулся Семен Кириллович и подтолкнул Петра вперед.

Тоня вышла из-за стола и спросила:

— У начальника цеха были?

— Не изволь беспокоиться. Мы эти правила знаем.

Она окинула мужа ласковым, одобряющим взглядом.

— Ну, я побегу, — заторопился мастер. — Завтра, Петро, с семи. Не проспи! — и ушел.

Наступило молчание. Наконец Тоня спросила:

— Ну чего ты как в воду опущенный? Не бежать ли собрался?

— Некуда, — ответил Петр, — убежал бы.

— Возьми же, наконец, себя в руки!

Петр вертел в руках шляпу. Тоня подошла к нему, поерошила волосы.

— Иди, у меня работы много.

Петр опомнился за воротами завода и облегченно вздохнул.

XVI

В механическом цехе Петр проработал всего неделю и стал проситься в другой цех. Он не мог работать в одном цехе с женой. Ему постоянно казалось, что рабочие смотрят на него с улыбкой, а за глаза откровенно смеются. Тоня на работе будто не замечала Петра.

Когда он заговорил о переводе, то подумал, что Тоня не согласится с ним. Однако и она, видимо, не совсем спокойно чувствовала себя и не стала возражать.

— Пожалуй, ты прав: так будет лучше.

Петр устроился в кузнечном цехе подручным на паровом молоте. Здесь ему приходилось потруднее. Уставал с непривычки сильно, порой казалось, что до дому ноги не донесут: свалится по дороге от усталости. Болели руки, ныла спина, шумело в ушах. Утром поднимался разбитым, пальцем больно было пошевелить. Но болезненное состояние проходило с первого часа работы, Петр втягивался в трудовой ритм и лишь к вечеру опять сильно уставал.

Он часто вспоминал о прошедшем. Теперь оно рисовалось ему только с хорошей стороны, даже стало казаться странным, что он тогда так много переживал из-за разных пустяков.

И в душе у Петра росло чувство неудовлетворенности и озлобленности на себя, на кузнеца и на всех окружающих. Кузнец был чуть постарше Петра, коренастый, широкоскулый и неразговорчивый. Он подавал команду отрывисто. Петру это очень не нравилось, раздражало, и он не раз собирался послать кузнеца к чорту. Однажды Петр, выхватив из горна заготовку, не донес ее до наковальни, споткнулся и чуть не упал. Кузнец насупился, но не сказал ни слова. Когда же Петр стал поворачивать заготовку на наковальне не так, как надо, когда стало очевидно, что заготовка пойдет в брак, кузнец не вытерпел и крикнул:

— Спишь? Как кладешь? Как кладешь, я тебя спрашиваю?!

Петр взглянул на кузнеца исподлобья, в душе у него все закипело, и он уже не смог сдержаться: сразмаху кинул на цементный пол клещи, бросил рукавицы, порывисто стянул с глаз защитные очки.

— Хватит! — развязывая тесемки очков и тяжело дыша, проговорил он. — Хватит с меня! Командир выискался. Я и сам такими командовал!

Кузнец смотрел на своего подручного, ничего не понимая. А Петр швырнул на подоконник очки и зашагал к выходу, не в силах преодолеть нервную дрожь. Кузнец опомнился.

— Ладейщиков! — позвал он его. — Обожди, куда ты?! У нас же заказ, срочный заказ!

Но Петра сейчас не остановила бы никакая сила. Он в этот день в цех не вернулся, а домой явился пьяным, еле держась на ногах. Петр упал на кушетку, минут пять лежал без движения и вдруг вскочил, направляясь к двери. Тоня кое-как остановила его. А он порывался идти на розыски Мамкина, чтобы поквитаться с ним за все злодеяния. Скоро заряд воинственности у него иссяк, и Петр заснул.

Утром, вспомнив, что с ним произошло, Петр решил больше не ходить на завод. Тоня спросила:

— Ты почему не собираешься?

— Не пойду.

— Как не пойдешь? — удивилась она. — Да ты думаешь, что говоришь?

— Думаю.

Она гневно взглянула на него в упор и покачала головой:

— Раскис. Разве можно до такой степени опускаться?

Он молчал.

— Собирайся и пошли! — сурово сказала Тоня. — Ну, чего же ты медлишь?

И он ей повиновался.

Через несколько дней поступок Петра обсуждали на партийном собрании и записали выговор. Кузнец, выступая на собрании, в недоумении развел руками и только сказал:

— Ничего не пойму, товарищи! — А потом поскреб затылок и добавил: — Однако и я хорош! Недоглядел — вперед наука мне. Вот и все.

Петр тяжело переживал все это, избегал разговора с кузнецом. А тот, в короткие минуты отдыха, подходил к Петру, спрашивал о чем-нибудь. Петр отвечал односложно и думал: «Что ему надо от меня?» Чаще, словно по пути, стал заходить парторг и рассказывать разные новости. Петр плохо слушал его: он решил уйти из этого цеха. Когда он подал заявление об уходе, ему отказали. Кузнец, узнав об этом, неожиданно рассердился: обиделся за свою профессию. Он взял металлический обрубок, сунул его в горн и, когда тот раскалился, схватил обрубок клещами, сказав Петру на ходу:

— Гляди!

Кузнец работал небольшим молотком, работал азартно, с перестуком. Петр изумился: в ловких руках кузнеца бесформенный обрубок превращался в замысловатую вещицу — не то цветок, не то в ветку березы.

— На! — кузнец положил на цементный подоконник еще не остывшую вещицу.

— Здорово! — не выдержал Петр.

— Легкий ты человек, Ладейщиков, — сказал кузнец, вытирая с лица пот. — Хоть ты и грамотный, а ничего не смыслишь. Ты мне лучше в глаза наплюй, но кузнечное ремесло не позорь! И уходи, коли нет в тебе души. С глаз долой!

Но Петр не ушел, он даже не обиделся на горькие слова кузнеца. Ему было стыдно.

Вскоре после этого случая Петра вызвали в цеховое партийное бюро, и парторг сказал ему:

— Думаем дать вам, Ладейщиков, ответственное поручение. Заболел редактор цехового «Крокодила». Вам когда-нибудь приходилось иметь дело со стенной газетой?

— В школе.

— Хорошо. И стихи, наверно, писали?

— Было, — покраснел Петр.

— Вот видите! Согласны?

У Петра нехватило духу отказаться. Уходя от парторга, он недоумевал — недавно выговор записали и вдруг такое дело доверили! Неужели другого не могли найти?

Но над «Крокодилом» Петр трудился на совесть, потратил пять дней. Два члена редколлегии рисовать не умели и писали неважно, зато в изобилии снабдили Петра фактами, и ему стала известна масса разных цеховых новостей, которых раньше он никогда бы и не узнал.

Когда вывешивал готовый номер, боялся — вдруг никто не подойдет, вдруг его труд никого не заинтересует? Волнение было напрасным. У «Крокодила» столпились рабочие, послышались веселые разговоры, смех.

Петра охватило радостное волнение, и он вышел из цеха. Назавтра к Петру подошел парторг, крепко пожал руку и, улыбнувшись, сказал:

— Наделали вы шуму своим «Крокодилом». Хорошо! Что ж, придется вас сделать постоянным редактором. Нынешний редактор болеет часто, освобождать его надо. А вам это дело в самую пору. Договорились?

Петр не возражал.

— Ну и чудесно! На первом же собрании мы вас и утвердим.

* * *
Это были трудные для Тони дни. Петр приходил домой усталый, молчаливый, равнодушный ко всему. Придет домой, бросит спецовку, покушает и ложится на кушетку, заложив руки за голову, и думает о чем-то. Когда он снова появился пьяным, когда она узнала, что случилось с Петром в цехе, Тоня не находила себе места и готова была по-своему расправиться с Петром. Но утром, увидев, как он спит, раскинув руки, увидев его по-детски обиженное выражение лица, ей вдруг стало его жалко, и она не сказала ему тех обидных слов, которые появились во время бессонной ночи.

На работе ей вручили письмо. Тоня удивилась: ей никто не писал на заводской адрес. Письмо было от Никиты Бадейкина.

«Дорогая Тоня! — писал Никита. — Пишу тебе из Челябинска. Работа моя идет успешно. Здесь меня приняли радушно, создали все условия для работы. Сегодня я засиделся. Посмотрел на часы: время уже два, а спать совсем не хочется. Вот я и решил тебе написать. Извини меня за это, но я не мог удержаться от соблазна написать тебе.

Я очень долго размышлял над тем коротким разговором, который у нас с тобой произошел в тот вечер в саду. Я вспомнил день, когда мы впервые с тобой встретились. Это ведь было в первом классе. В первом классе! Десять лет мы учились с тобой почти за одной партой, десять лет мы дружили с тобой! Еще раз прости меня, Тоня, за то, что я ворошу наше прошлое, но оно, это прошлое, отчетливо вспомнилось после того вечера. Я вижу: нескладно у тебя сложилась жизнь, трудно тебе с Ладейщиковым…»

Тоня не дочитала письма. Она разорвала его на мелкие кусочки, сжала их в кулаке, задумчиво глядя в окно. Брови у ней были насуплены, губы сжаты — сейчас она была особенно красивой, мужественной. Тоня постояла минуты три, потом распахнула окно и выбросила изорванное письмо. Бумажные лепестки подхватил ветерок, рассыпал их в стороны.

В кабинет кто-то постучал, Тоня вздрогнула, села за стол. Скоро она забыла о письме Никиты.

Дома Тоня все устраивала так, чтобы ничто Петра не раздражало, не напоминало ему о прошедшей перемене.

Однажды вечером, когда они оба были дома, к ним ввалился дед Матвей. Дед поздоровался и, передавая Тоне сумку с рыбой, объяснил:

— Проведать пришел и окунишек вот принес. Давай-ка, дочь, сваргань нам уху.

Петр оживился. Тоня, увидев в нем эту перемену, обрадовалась, принялась готовить рыбу. Петр подмигнул деду Матвею и стал собираться.

— Куда? — спросила Тоня.

— Сама понимаешь.

— Не ходи, не надо.

— Никудышнее твое дело, Петр, прямо тебе скажу. На работе — она тебе командир, дома — командир. Ты хоть дома-то не поддавайся.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Петр. — Мы дисциплину уважаем.

Тоня улыбнулась и сказала Петру:

— Ты думаешь, он пустой пришел, только с рыбой? Как бы не так! Ты пошарь у него в карманах.

Дед Матвей осуждающе покачал головой:

— Ежели бы моя Анна такой верх взяла надо мной, я бы, конечным образом, убег от нее. Верное слово.

— Однако и тебе от мамы не раз попадало.

— Экая ты! — нахмурился дед Матвей и вытащил из кармана бутылку водки.

Петр рассмеялся.

За ужином дед Матвей дотошно расспрашивал Петра о новой работе. Петр отвечал неохотно, а старик не унимался.

Тоня постаралась перевести разговор на другую тему.

— Слушай, отец, мы к тебе скоро удить рыбу придем, — заявила Тоня.

— Рыбаки аховые, — засмеялся старик. — От вас вся рыба в глубину убежит.

— Не убежит! И на нашу долю останется. Мы не жадные, нам немного надо.

Дед Матвей засиделся допоздна, уходя, он напомнил Тоне, чтобы на рыбалку приходили с вечера, а утром пусть лучше и не показываются.

Тоня, сказав про рыбалку лишь для того, чтобы переменить разговор, сейчас подумала о том, что и в самом деле неплохо бы провести выходной день на озере. Она и сказала об этом Петру.

— Брось, пожалуйста, эту затею, — поморщился он. — Не пойду я.

«Пойдешь! — подумала Тоня. — Уговорю!»

XVII

И хотя Петру не очень хотелось идти на озеро, тем более на ночь глядя, но он уступил уговорам Тони.

В субботу они собрались в недальнюю дорогу. Славика оставили у бабушки.

Дед Матвей поджидал гостей. На костре кипела уха. Дед то и дело поглядывал на дорожку, теряющуюся в лесной чаще.

Петр и Тоня пришли перед заходом солнца. Уже окутался синевой дальний берег.

— Смотри, смотри! — тихо сказала Тоня Петру. Он не мог догадаться, чего от него хочет Тоня, и растерянно смотрел туда, куда она ему показывала рукой.

— Боже мой! — с досадой всплеснула она руками. — Сюда смотри, а не туда!

Петр взглянул и увидел возле камышей серую утку и маленьких утят. Они плавали, ныряли и негромко переговаривались на своем птичьем языке.

— Невидаль какая, — проговорил дед Матвей, отодвигая котелок от костра, — их тут развелось уйма! Гомонят день-деньской, окаянные. Ужо осенью от них полетят перышки!

Озеро словно застыло. Камыши стеной стоят. Небо синеет и синеет. Солнце скоро скроется за лесом. Оно опускается медленно, словно старается подольше задержать свои лучи на озере, на камышах, кустарниках и дедовом шалаше.

— Вот и скрылось, — сказала Тоня. — Ну, отец, давай корми нас. Мы голодны.

Ужинали молча. Дед Матвей окончил первым, задымил трубкой и, подымаясь, сказал.

— Спать сегодня не придется. Лучить поедем.

— Ой! — радостно воскликнула Тоня, подскочила к отцу и закружилась с ним на поляне.

Дед повертывался неуклюже, и Петру казалось, что он вот-вот упадет.

— Хватит тебе, сорока! — незлобно отбивался старик. — Ишь, телячья радость на тебя напала!

Петр с тоской подумал: «Эх, придется целую ночь коротать. Удовольствие ниже среднего. Я откажусь». Тоня подсела к нему и спросила:

— Ты никогда не лучил?

— Нет.

— Это же прелесть! Мне лет пятнадцать было, когда отец взял меня в первый раз лучить. Никогда не забуду этой ночи. Ты сам увидишь, какая это красота!

— Тоня, а если я не поеду?

— Почему? — и потускнела у нее в глазах радость.

— Не умею я…

— Как хочешь, — она отвернулась и стала задумчивой.

На рыбалку Петр поехал: не хотел обижать Тоню. На кормовое весло дед Матвей посадил Тоню; Петру он это дело не доверял: нужно грести тихо, без всплесков, а Петр так не сможет. Его посадили в середине лодки. Дед устроился в носу лодки. Здесь был ловко приспособлен небольшой каганец с сухими смолевыми поленьями. Снизу лежало несколько пластинок бересты — для запала. Перед самым отплытием дед Матвей подпалил бересту, и костер весело запылал в носовой части лодки. Тьма отодвинулась в сторону. Дед Матвей стоял у самого каганца, плотный, бородатый и держал в руках длинную острогу. Озерный царь!

Лодка плыла тяжело, но бесшумно. Тоня знала, как ее надо вести. Дед зорко вглядывался в озерную пучину Петр тоже посмотрел и поразился этой красоте: свет от костра чуть не до дна осветил воду. Проплывали сказочные заросли водорослей, мелькали зонты кувшинок. Местами заросли круто обрывались, и тогда пугала темень озерной глубины.

Но вот дед Матвей махнул Тоне рукой, чтобы перестала грести, и медленно стал приподнимать острогу, целясь во что-то невидимое. В его замедленном движении чувствовалось напряжение охотника, заметившего зверя. Дед резко опустил острогу и так же резко выдернул ее, Петр услышал глухой всплеск воды, кряхтенье деда, и к ногам изумленного Петра плюхнулось что-то тяжелое и длинное. «Щука!» — догадался Петр, и ему вдруг захотелось самому поймать острогой такую щуку. Он попросил об этом деда. Тот, не оборачиваясь, буркнул:

— Сиди и не выдумывай!

Тоня вступилась за мужа, и дед неохотно спросил:

— А сумеешь?

— Попробую.

Дед со вздохом передал Петру острогу и сказал:

— Не торопись. Да целься впереди головы. И главное — не спеши. А то поспешишь — людей насмешишь. И щуку не поймаешь и сам за милую душу в воду кувыркнешься.

Они поменялись местами. Петр встал с острогой. Тоня села на место мужа. Дед — за весло.

Неслышно скользит по воде лодка. На носу ее пылает каганец. Над озером чернеет звездное небо. Тишина. Петр стоит, крепко сжимая шершавый черенок остроги и, напрягаясь, всматривается в просвеченный костром кусок озера. Вдруг он увидел щуку, и дрожь пробежала по телу, сердце забилось сильней.

— Тише! — процедил он сквозь зубы. — Тише!

Дед Матвей перестал грести. В воде темнело длинное, веретенообразное тело рыбы. Она дремала. Петр, сгорая от нетерпения, замахнулся острогой и ударил с опережением, как его учил дед. Ударил так сильно, что покачнулся и едва удержался на ногах. Потянул острогу обратно и сразу понял, что промахнулся. Щуки не было.

— Тьфу! — рассердился дед. — Ты, может, корягу за щуку принял?

— Я ведь не слепой.

— И большая?

— Побольше твоей будет.

— Рыбак! — ехидно заметил дед Матвей и снова принялся грести.

Тоню рассмешило неподдельное отцово огорчение. Дед Матвей цыкнул на дочь.

Так они проплутали по озеру до рассвета. Петр поймал только одну щуку, а дед три. Но и одна принесла ему столько неиспытанной радости, что Петр был совершенно счастлив.

Тоня выскочила на берег первой, добежала до шалаша, упала на траву и сказала:

— Фу, как я устала! И как чудесно!

Дед стал готовить завтрак, а Петр и Тоня уснули. Проснулись и услышали мужские голоса. Тоня выглянула из шалаша, зажмурилась от яркого солнца. Она увидела Соловьева, а рядом с ним — рослого юношу, такого же горбоносого, как и Николай Иванович. Дед Матвей что-то объяснял им, и они оба внимательно слушали его. Вслед за Тоней выглянул и Петр. Но увидев Соловьева, скрылся обратно.

— Выходи, выходи, Петр Алексеевич, нечего прятаться, — весело сказал Николай Иванович.

Тоня посмеялась над Петром и первая вылезла из шалаша.

Соловьев приветливо им улыбнулся.

— Оказывается, вы здесь всей семьей!

— Нет, сын дома и бабушка.

— Почему же вы их оставили?

— Одному рано, а другой поздно.

— Если так! — улыбнулся Соловьев. — А мы с сыном решили последовать примеру Матвея Даниловича, как робинзоны, забраться на необитаемый остров и там пожить в свое удовольствие.

Соловьевы попрощались и поплыли.

Тоня и Петр смотрели вслед уплывающим. Дед Матвей сидел на чурбашке, курил трубку и тоже смотрел на удаляющуюся лодку. Когда она скрылась из виду, дед кряхтя поднялся и направился к шалашу отсыпаться.

А утро начиналось солнечное, прозрачное, безветренное, обещая погожий жаркий день.


Оглавление

  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII