КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Собрание сочинений. Т.18. Рим [Эмиль Золя] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эмиль Золя. Рим

I

Ночью, на пути из Пизы в Чивитавеккью, поезд сильно запоздал, и было уже около девяти утра, когда аббат Пьер Фроман, проведя более суток в утомительной дороге, прибыл наконец в Рим. С ним был только один саквояж; аббат захватил свою легкую поклажу, выпрыгнул из вагона и, отстраняя услужливых носильщиков, окунулся в толчею перрона: ему не терпелось очутиться в городе, без спутников, и все увидеть своими глазами. У самого вокзала, на площади Пятисот, он сел в открытый фиакр, один из тех, что вереницей вытянулись вдоль тротуара, поставил саквояж рядом с собою и назвал извозчику адрес:

— Виа-Джулиа, палаццо Бокканера.

В то утро, в понедельник 3 сентября, ясное небо было восхитительно нежным и легким. Извозчик, белозубый толстяк с блестящими глазами, услышав говор аббата, угадал в нем француза и заулыбался. Он хлестнул тощую лошаденку, и та резво побежала, везя опрятную, веселую, как все римские фиакры, коляску. Вскоре, миновав зеленеющий скверик, они выехали на площадь Терм; кучер, все так же улыбаясь, обернулся и кнутом указал на руины.

— Термы Диоклетиана, — предупредительно пояснил он на ломаном французском языке, каким обычно изъясняются римские извозчики в угоду иностранцам, желая завоевать расположение седоков.

С высоты Виминальского холма, где находится вокзал, коляска быстро катила под гору по улице Национале. Кучер поминутно оборачивался, привычным жестом указывал на встречные памятники, давал пояснения. Здесь, вдоль широкой дороги, возвышались одни только новые здания. Чуть подальше, справа, вздымалась густая зелень садов, а над ними тянулось какое-то нескончаемое строение, желтое и голое, — не то монастырь, не то казарма.

— Квиринал, дворец короля, — сказал извозчик.

Всю эту неделю, с тех пор как была решена поездка, Пьер целыми днями просиживал над планами и описаниями Рима, изучая его достопримечательности. Поэтому он мог бы самостоятельно разыскать любую улицу и узнавал окрестности еще до того, как извозчик называл их. Однако его сбивали с толку внезапные спуски и беспрестанные подъемы по склонам холмов, где уступами расположились городские кварталы. Но вот кучер с подчеркнутой, хотя и несколько иронической торжественностью объявил, широким жестом указывая кнутовищем влево, на огромное свежеоштукатуренное здание — гигантское нагромождение камня, перегруженное лепкой, фронтонами и статуями:

— Национальный банк!

Спуск продолжался, коляска свернула на треугольную площадь, и Пьер, взглянув вверх, пришел в восторг, увидев высоко над головою сад, который венчал большую гладкую стену и словно повисал над площадью: оттуда вздымались в прозрачное небо изящные и могучие очертания вековой пинии. Пьер ощутил всю горделивую красоту, всю прелесть Рима.

— Вилла Альдобрандини!

Спуск все еще продолжался, и перед ними промелькнуло зрелище, окончательно восхитившее молодого священника. Улица снова круто сворачивала, и в углу, на повороте, образовался просвет. Внизу, точно солнечный колодец, наполненный слепящей золотой пылью, сияла белизною площадь; и в утреннем ее великолепии возвышалась гигантская мраморная колонна, как бы позолоченная с той стороны, где восходящее светило из века в век ласкало ее своими лучами. Пьер был изумлен, когда кучер назвал эту колонну, ибо сам он представлял ее себе не такою: она выступала из окружающей тени в сиянии солнечного колодца.

— Колонна Траяна!

У подножия холма улица Национале сворачивала в последний раз. Лошадь бежала рысью, и кучер ронял все новые названия: дворец Колонна с тощими кипарисами вдоль садовой ограды; дворец Торлониа, который отстраивался заново, чтобы стать еще прекраснее; Венецианский замок, обнаженный и грозный, с зубчатыми стенами, от которых веяло трагической суровостью средневековой крепости, уцелевшей среди буржуазной действительности наших дней. Все это было столь неожиданно, что изумление священника с каждой минутой возрастало. Но особенно он был поражен, когда извозчик торжественно указал кнутовищем на Корсо — длинную узкую улицу, не шире улицы Сент-Оноре в Париже: левая сторона ее, залитая солнцем, слепила белизною, правая была погружена во тьму, а далеко, в самом конце, подобно светящейся звезде, виднелась Пьяцца-дель-Пополо. Неужто это и есть сердце Рима, прославленное место прогулок, живая артерия, где пульсирует кровь огромного города?

Коляска уже катила по проспекту Виктора-Эммануила, который служит продолжением улицы Национале; эти две магистрали перерезают древний город из конца в конец, от вокзала до моста Святого Ангела. По левую руку в радостном сиянии утра светлела круглая апсида храма Иисуса Христа. Дальше улица сужалась, стиснутая церковью и тяжеловесным палаццо Альтьери, которое никак не решались снести, и все погрузилось в сырой, леденящий мрак. Но перед храмом Иисуса Христа ослепительное солнце вновь затопило золотом лучей всю площадь, а вдали, из глуби погруженной во мглу улицы Арачели, выступили озаренные утренним солнцем пальмы.

Вон там Капитолий, — сказал кучер.

Священник стремительно высунулся из коляски. Но в конце темного коридора он заметил лишь какое-то зеленое пятно. От внезапной и частой смены жгучего солнца и студеной тени Пьера пронизывала дрожь. Они проехали мимо Венецианского замка, мимо храма Иисуса Христа, и аббату почудилось, что гнетущий мрак прошлого леденит ему спину; но стоило снова попасть на какую-нибудь площадь или улицу пошире, и они возвращались к свету, теплу и радостной неге жизни. Желтые лучи солнца падали с крыш, рисуя на мостовой резкие лиловатые тени. Меж домами виднелись полоски ярко-голубого безмятежного неба. Пьеру казалось, что самый воздух, которым он дышит, имеет какой-то особый, почти неуловимый привкус, привкус плодов, и привкус этот разжигал в нем лихорадку нетерпения.

Хотя проспект Виктора-Эммануила и не отличается прямизной, все же это очень красивая современная улица, и Пьер легко мог вообразить себя в любом большом городе с громадами доходных зданий. Но вот коляска проехала мимо Палаццо-делла-Канчеллериа, этого шедевра Браманте, характерного памятника римского Возрождения, и аббат, не переставая изумляться, вспомнил увиденные им по дороге дворцы — гигантские, тяжеловесные и голые сооружения, огромные каменные кубы, напоминающие не то больницу, не то тюрьму. Он никак не предполагал, что они таковы — эти прославленные римские палаццо: ни изящества, ни выдумки, ни внешнего великолепия. Разумеется, они прекрасны, со временем он постигнет их прелесть, но к этому надо еще привыкнуть.

Внезапно, оставив позади людный проспект Виктора-Эммануила, коляска покатила дальше, с трудом пробираясь по тесным извилистым улочкам. Наступила тишина, все вокруг опустело, яркое солнце и шумная толпа нового города сменились леденящим, дремотным сумраком старого. Пьер припомнил изученные им планы Рима и сообразил, что подъезжает к Виа-Джулиа; его разбирало любопытство, становившееся мучительным: он был огорчен, что не может сразу же побольше увидеть, побольше узнать. С самого отъезда он был как в лихорадке, и теперь, когда все, с чем он сталкивался, до странности не соответствовало его представлениям, это поражало неожиданностью, разжигало любопытство, возбуждало жажду обозреть все сразу. Еще только пробило девять, все утро впереди, представиться во дворце Бокканера он успеет: почему бы не поехать тотчас же на ту возвышенность, откуда открывается классическая панорама Рима, раскинувшегося на семи холмах? Эта мысль не давала Пьеру покоя, и он наконец сдался.

Кучер не оборачивался, седоку пришлось привстать и громко назвать новый адрес:

— К Сан-Пьетро-ин-Монторио!

Извозчик сначала удивился, как будто не понял. Он показал кнутовищем, что это там, далеко. Но священник настаивал, и тот снова дружелюбно заулыбался, с готовностью кивнул головой: ладно, мол, ладно, он-то со всей охотой!

И лошадь опять побежала рысцой по лабиринту узких улочек. Они въехали в одну из них, зажатую между высоких стен, дневной свет едва проникал сюда, как на дно глубокого рва. В самом конце улицы их внезапно ослепили яркие солнечные лучи; по старинному мосту Сикста IV коляска переехала через Тибр; справа и слева от них, среди нагромождения строительного мусора и свежей штукатурки, тянулись новые набережные. На этой стороне раскинулся также развороченный Трастевере; вдоль широкой дороги, отмеченной крупными табличками с именем Гарибальди, коляска поднялась по склону Яникульского холма.

И снова извозчик с простодушной гордостью указал на триумфальный путь:

— Виа-Гарибальди!

Лошадь замедлила шаг, и Пьер, охваченный ребяческим нетерпением, то и дело оборачивался и глядел на город, панорама которого все шире развертывалась у него за спиной. Они долго взбирались вверх, позади возникали все новые кварталы, вплоть до самых отдаленных холмов. Волнение Пьера возрастало, сердце билось сильнее, но он подумал, что лишает себя полноты удовольствия, разменивает его, когда урывками озирается на медленно расстилающиеся дали. Ему хотелось увидеть Рим весь сразу, охватить, объять священный город единым взглядом. И у него хватило самообладания больше не оборачиваться, хотя он всем существом своим стремился к этому.

Есть на вершине холма обширная терраса. На ней, в том месте, где, по преданию, был распят святой Петр, стоит церковь Сан-Пьетро-ин-Монторио. Место это голое, рыжее, опаленное жгучим летним солнцем; но чуть дальше, позади храма, из трех водометов огромного бассейна бьют ключом, храня неизменную свежесть, светлые, журчащие струи фонтана Аква-Паола. А вдоль балюстрады, которая ограждает эту террасу, нависающую над Трастевере, неизменно толпятся туристы: сухопарые англичане, тучные немцы, млея от традиционного восторга, поминутно сверяются с путеводителем, который они не выпускают из рук.

Пьер легко выпрыгнул из коляски и, оставив саквояж на сиденье, знаком предложил кучеру обождать; тот занял место в ряду прочих фиакров, на самом солнцепеке, и, меланхолически продолжая восседать на козлах, тоже, как и его лошадь, понурил голову, будто оба они заранее примирились с длительной и привычной стоянкой.

А Пьер, в узкой черной сутане, судорожно стиснув горящие, как в лихорадке, ладони, уже прислонился к балюстраде и глядел во все глаза, впитывал всей душою. Рим, Рим! Город цезарей, город пап, вечный город, дважды покоривший мир, обетованный град жгучей мечты, владевшей молодым священником уже многие месяцы! И вот он наконец перед ним, наконец-то Пьер видит его! Грозы, прошедшие в последние дня, положили конец августовскому зною. Восхитительное сентябрьское утро дышало свежестью, ни единое облачко не пятнало легкой голубизны беспредельного неба. То был Рим, окутанный негой, Рим сновидения, и казалось, оно вот-вот улетучится в ярком свете утреннего солнца. Едва уловимый голубоватый туман плыл над крышами лежавших внизу кварталов, точно неосязаемая, легчайшая дымка; необъятная Кампанья, далекие горы тонули в бледно-розовом мареве. Вначале Пьер не замечал подробностей, ему не хотелось задерживаться на частностях, он отдавался созерцанию широкой панорамы Рима, живого колосса, распростертого перед ним на земле, принявшей в себя прах многих поколений. Каждое новое столетие воскрешало славу этого города, как бы питая его соками бессмертной юности. Пьера особенно поразила эта первая встреча с Римом в ясный утренний час, возвестивший начало прекрасного дня, и сердце его забилось еще сильнее оттого, что Рим оказался именно таким, каким он хотел его увидеть: овеянным утренней свежестью, помолодевшим, с порхающей, почти воздушной улыбкой ликования, полным надежды на новую жизнь.

И вот, застыв перед величавым зрелищем, все так же стиснув горящие ладони, аббат за несколько минут перебрал в памяти все, что было пережито им за последние три года. О, как ужасен был первый год, проведенный им в Нейи, в убогом домишке с наглухо закрытыми окнами и дверьми; Пьер забился в свою нору, как смертельно раненное, издыхающее животное! Из Лурда он возвратился с мертвой, испепеленной душой и кровоточащим сердцем. Молчание ночи воцарилось на развалинах его любви и веры. Проходили дни за днями, но кровь как бы застыла в его жилах, он не видел просвета в обступившем его мраке запустения. Пьер существовал по привычке, ожидая, когда ему удастся вновь обрести мужество и он возвратится к жизни во имя того высшего смысла, что повелел ему пожертвовать всем. Почему не оказался он более стойким и сильным? Почему спокойно не сообразовал свою жизнь с тем, что стало для него достоверностью? Раз уж он, храня преданность своей единственной любви, не пожелал нарушить обет и сбросить сутану, почему не обратился он к наукам, занятие которыми не возбраняется священнику, — к астрономии или археологии? Но какой-то внутренний голос, без сомнения, голос матери, оплакивал ту огромную, безмерную нежность, что таилась в его душе, все еще оставаясь неутоленной, и невозможность утолить ее приводила Пьера в безысходное отчаяние. Он сумел обратиться к рассудку, сохранить его высокое достоинство, но ничто не могло заглушить в нем страдание одиночества, боль незаживающей раны.

И вот в один из осенних вечеров, когда хмурое небо сеяло дождь, случай свел Пьера со старым священником, аббатом Розом, викарием церкви св. Маргариты в Сент-Антуанском предместье; аббат занимал три сырые комнаты нижнего этажа на улице Шаронн, которые он превратил в приют для бездомных детей, подобранных по соседству, прямо на улице. Пьер навестил старика, и с этой минуты жизнь его преобразилась: она исполнилась нового огромного смысла; Пьер сделался мало-помалу ревностным помощником старого викария. От Нейи до улицы Шаронн было далеко. Вначале Пьер проделывал этот путь лишь дважды в неделю. Потом, не жалея сил, стал наведываться в приют каждый день, уходил утром и возвращался домой только к вечеру. Трех комнат уже не хватало, Пьер снял второй этаж, оставив одну комнату за собой, и ему нередко случалось в ней ночевать; все его скудные доходы уходили на неотложную помощь обездоленной детворе, и старый священник, восхищенный, растроганный до глубины души самоотверженностью юного помощника, ниспосланного ему свыше, со слезами обнимал Пьера, называя того «чадом господним».

Нищета, гнусная, мерзкая нищета, — только теперь Пьер узнал, что это такое: два года кряду прожил он бок о бок с нею. Все началось с детишек; сперва он сам подбирал их на панели, а с тех пор, как приют приобрел известность в квартале, их все чаще приводили к нему сердобольные соседи: мальчуганы, девчурки — совсем еще малышами поглощала их улица, у одних отцы и матери с утра до ночи работали, у других беспробудно пьянствовали, у третьих рано умирали. Нередко случалось так: отец куда-то исчез, мать пошла торговать своим телом, вместе с вынужденной праздностью в дом проникли пьянство и разврат; и целый выводок ребятишек очутился без призора — те, что поменьше, подыхают от голода и холода на мостовой, те, что постарше, улетели из родного гнезда и оказались во власти порока и преступления. Как-то вечером, на улице Шаронн, Пьер чуть ли не из-под колес ломовика извлек двух мальчуганов, двух братишек, и они не могли даже сказать, откуда они и как сюда попали. В другой раз он вернулся к себе с девчуркой на руках; этому белокурому ангелочку на вид было едва три года; Пьер нашел плачущую девочку на скамье, где, по словам малютки, ее оставила мама. Подобрав такого хилого и жалкого, выпавшего из гнезда птенца, молодой аббат вынужден был разыскивать его родителей; он уже не ограничивался улицей — заглядывал в жалкие лачуги бедняков и день ото дня все глубже погружался в преисподнюю, постигал всю ужасающую мерзость этого ада; сердце священника исходило кровью, его снедала удручающая тоска, сознание всей тщеты подобной благотворительности.

О, скорбная юдоль нищеты, бездонная пропасть человеческого падения и страданий! Какой страшный путь проделал Пьер, каждодневно погружаясь в нее на протяжении двух лет, потрясших все его существо! В квартале св. Маргариты, в самых недрах Сент-Антуанского предместья, столь деятельного и трудолюбивого, он обнаружил грязные трущобы, целые улочки зловонных, сырых, как погреб, темных и душных конур, где заживо гнило, издыхало скопище обездоленных. На шатких лестницах — груды скользких нечистот. На каждом этаже все та же мерзкая нужда, отвратительная грязь и скученность. Сквозь выбитые стекла врывается ветер и потоки дождя. Люди спят прямо на голом полу, никогда не раздеваясь. Ни мебели, ни белья — скотское прозябание живой твари, удовлетворяющей свои потребности и отправляющей свои нужды по зову инстинкта, по воле обстоятельств. Там, за этими стенами, все смешалось в кучу — без различия пола и возраста; человек, лишенный самого насущного, ввергнутый в пучину нищеты, зубами готовый вырвать у ближнего крошки, сметенные со стола богача, вовсе озверел. И всего страшнее казалось это падение человеческого существа; ведь то был уже не свободный голый дикарь, охотившийся в первобытных лесах и на месте пожиравший добычу, а человек цивилизованный, со всеми его пороками и чертами вырождения, возвращенный в скотское состояние, замызганный, изуродованный, изможденный, прозябавший среди роскоши и утонченности Парижа, этой жемчужины городов.

В каждой семье Пьер встречал одно и то же. Вначале — молодость с ее жизнерадостностью, мужественное трудолюбие. Потом — усталость: к чему вечно работать, если это все равно никогда не принесет тебе достатка? Мужчина запивал, чтобы урвать свою долю счастья, женщина забрасывала хозяйство и, случалось, тоже запивала, бросая детей на произвол судьбы. Гибельная среда, невежество и скученность довершали остальное. Но чаще всему виною оказывалась безработица: она не только опустошает копилку, она убивает мужество, приучает к праздности. Неделями мастерские пустуют, руки становятся вялыми. В огромном, лихорадочно-деятельном Париже немыслимо найти хоть какую-нибудь работу. Вечером мужчина возвращается в отчаянии: кому только он не предлагал свои услуги! Но ему не удалось наняться даже в подметальщики — охотников много, нужна протекция. Не правда ли, чудовищно: на мостовой большого города, который ослепляет блеском, оглушает звоном миллионов, человек ищет работы, чтобы поесть, и не находит, и голодает. Голодает его жена, голодают дети. Беспросветный, отупляющий голод, потом бунт; перед лицом величайшей несправедливости, обрекающей обездоленного, обессиленного труженика на голодную смерть, рвутся все социальные связи. На каком нищенском ложе, на каком чердаке встретит свой смертный час старый рабочий, чьи мускулы истощены тяжким полувековым трудом, не позволившим ему сберечь ни единого су? Не лучше ли было прикончить его ударом обуха, как изнуренную трудом вьючную скотину, в тот самый день, когда, лишась работы, он лишился и средств к пропитанию? Почти все эти несчастные умирали на больничной койке. Иные исчезали невесть куда, словно унесенные грязным уличным потоком. Как-то утром в мерзкой хибарке Пьер обнаружил мертвеца: человек скончался от голода, он уже неделю лежал, забытый всеми, на сгнившей соломе, и лицо его было обглодано крысами.

Однажды вечером — это было прошедшей зимой — Пьер увидел нечто такое, что захлестнуло его жалостью. Несчастные, населяющие промозглые лачуги, сквозь щели которых пробивается снег, в стужу страдают невыносимо. Сена бурлит, земля покрыта льдом, многие фабрики и мастерские прекращают работу. В кварталах голытьбы, обреченной на вынужденную праздность, стайками бегают босоногие, полураздетые ребятишки; они голодны, заходятся от кашля, их уносит злая чахотка. Пьеру встречались семьи, где мать и полдюжины малышей, по три дня не имея ни крошки во рту, теснились, сбившись в кучу, чтобы согреться. А в тот страшный вечер, когда из тесной темной прихожей священник первым вошел в зловещую комнату, он увидел трагедию нищеты, заставившую вскоре содрогнуться весь Париж: мать, голодом доведенная до отчаяния, убила себя и своих пятерых малышей. В комнате — ни стола, ни стула, ни белья: все это мало-помалу пришлось снести к соседнему старьевщику. Ничего, кроме дымящихся в очаге угольев. Мать свалилась на тощий соломенный тюфяк, так и не успев отнять от груди своего меньшого, трехмесячного крошку, и капля крови застыла на соске, к которому жадными губами прильнул мертвый младенец. Тут же рядышком прикорнули две хорошенькие белокурые девчурки трех и пяти лет, они тоже уснули вечным сном; умерли и мальчуганы постарше, один — присев на корточки у стены и обхватив голову руками, другой — в судорогах застыв на полу, словно силился на четвереньках доползти до окна и распахнуть его. Сбежавшиеся соседи рассказали страшную в своей обыденности повесть о постепенном обнищании семьи: отец, не находя работы, видимо, с горя начал пить; домовладелец, которому надоело ждать денег, угрожал вышвырнуть семью на улицу, и пока муж с утра тщетно обивал пороги в поисках места, мать с отчаяния убила себя вместе со всеми своими детьми. Бедняга вернулся домой одновременно с полицейским комиссаром, явившимся засвидетельствовать смерть, и когда несчастный отец все увидел, все понял, он рухнул, как бык под ударом обуха, он испустил такой смертный вопль, так протяжно завыл, что вся улица в ужасе зарыдала. Этот страшный вопль сына отверженного племени, бедняка, обреченного на голодную смерть, еще долго отзывался в ушах, в сердце Пьера; в тот вечер он не мог есть, не мог уснуть. Мыслимо ли: такая бездна мерзости, такая глубокая нищета, такая злая, смертельная нужда в огромном, пресыщенном роскошью, хмельном от наслаждений Париже, утехи ради швыряющем на улицу миллионы?! Как! У одних несметные богатства, позволяющие угождать всяческим прихотям, жизнь, полная всевозможных удовольствий. У других свирепая нужда, — ни хлеба, ни надежды: матери лишают жизни себя и своих мла-денцев, ибо вместо молока они могут дать им только кровь вконец истощенной груди! И в Пьере закипело возмущение, его пронизало мгновенное сознание никчемности, тщеты любой благотворительности. К чему делать то, что делает он, — подбирать малышей, оказывать помощь родителям, продлевать страдания стариков? Социальное здание прогнило насквозь, оно вот-вот рухнет, утонет в крови и в грязи. Только действуя решительно, во имя величайшей справедливости, можно смести старый мир и построить новый. В эту минуту Пьер ясно ощутил, что трещина слишком глубока, болезнь неизлечима, язва нищеты смертельна; и он понял приверженцев насилия, и сам готов был призвать опустошительную, спасительную бурю, приять мир, очищенный огнем и мечом, как в те времена, когда грозный бог насылал на землю пожары, дабы избавить окаянные города от скверны.

В тот вечер, заслышав рыдания Пьера, аббат Роз поднялся к нему в комнату, чтобы отечески его побранить. Старик был праведником, безгранично кротким, уповающим на всевышнего. Отчаиваться?! Боже милостивый! Когда под рукой Евангелие! Разве божественной заповеди: «Возлюби ближнего своего, как самого себя» — недостаточно для спасения мира? Аббат Роз питал отвращение к насилию, он утверждал, что, как ни велико зло, с ним все же удастся вскоре покончить, стоит лишь вернуться вспять, к смиренной простоте и безгрешности первых христиан, которые жили как братья, не ведая зла. Он рисовал восхитительную картину евангельской общины, призывая к ее возрождению с таким безмятежным восторгом, словно оно должно было свершиться завтра же! И, повинуясь потребности уйти от чудовищного кошмара тягостного дня, Пьер улыбнулся, успокоенный этой прекрасной утешительной сказкой. Они разговаривали допоздна и в последующие дни возвращались к теме своей беседы, полюбившейся старому священнику; он рисовал все новые подробности земного рая, изображал грядущее торжество любви и справедливости с трогательным простодушием верующего, убежденного в том, что он еще при жизни узрит царство божие на земле.

И тогда Пьер как бы преобразился. Благотворительность, которой он отдался в этом убогом квартале, глубоко волновала его: душа его изнемогала, растерянная, подавленная окружающей нищетой, от которой он уже отчаивался когда-либо найти лекарство. Им владели чувства, порою заставлявшие отступать рассудок; и Пьер, как в детстве, испытывал заложенную в нем матерью потребность излить свою нежность на все живое, он придумывал химерические способы облегчить страдания окружающих, ожидал помощи каких-то неведомых сил. Страх перед грубой действительностью, ненависть к ней лишь усилили в нем жажду любовью исцелить человечество. Пора было предотвратить страшную и неизбежную катастрофу, братоубийственную войну между классами, грозившую сокрушить старый мир, который обречен рухнуть под тяжестью своих преступлений. Убежденный в том, что несправедливость достигла предела и час отмщения, когда бедняки принудят богачей уступить им долю благ, вскоре пробьет, молодой священник утешался мечтами о мирном исходе борьбы, о вселенском братстве, о возвращении к чистоте евангельской морали, провозглашенной Иисусом Христом. Вначале Пьера мучили сомнения: мыслимо ли возрождение раннего католичества, можно ли возвратить католицизму младенческую искренность первоначального христианства? Пьер занялся изучением вопроса, читал, выспрашивал, все больше увлекаясь идеей католического социализма, столь нашумевшей за последние годы; преисполненный трепетной любви к обездоленным, готовый принять чудо всеобщего братства, Пьер мало-помалу уходил от рассудочных сомнений, убеждал самого себя в том, что Христос вторично придет на землю ради искупления грехов страждущего человечества. Под конец он твердо уверовал, что католицизм, очищенный от всего наносного, возвращенный к своим первоистокам, один только и может стать краеугольным камнем, божественным законом, который спасет современное общество, предотвратит грозящую ему кровавую катастрофу. За два года до того Пьер покинул Лурд, возмущенный гнусным идолопоклонством, навеки утратив веру, но с мятущейся душой, с вечной жаждой божественного, терзающей человека; из самых глубин его существа рвался вопль: «Религию! Новую религию!» И вот она открылась ему наконец, эта новая, вернее, обновленная религия. Он воображал, что открыл ее во спасение человечества, ради блага его, обращаясь к единственной еще уцелевшей нравственной силе; Пьер мечтал обрести в этой силе самое чудесное орудие из всех, когда-либо помогавших управлять народами.

Пока мало-помалу складывались его новые воззрения, два человека, помимо аббата Роза, оказали на Пьера большое влияние. Дела благотворительности свели его с монсеньером Бержеро, епископом, которого папа в награду за праведную жизнь, преисполненную редкого милосердия, незадолго до того сделал кардиналом, невзирая на глухое недовольство приближенных, усмотревших в поведении французского прелата, по-отечески управлявшего вверенной ему епархией, некое вольнодумство; соприкоснувшись с этим апостолом, с этим пастырем душ человеческих, простым и благостным, — наставником, о каком мечтал он для будущей общины, — Пьер еще более воспламенился. Но особенно важным для апостольской миссии молодого аббата оказалось его знакомство с виконтом Филибером де Лашу, которого он встретил в католической рабочей ассоциации. У виконта, красавца с военной выправкой, было аристократическое продолговатое лицо, которое несколько портил короткий приплюснутый нос, какой бывает порой у людей неуравновешенных и незадачливых. Один из наиболее ревностных поборников католического социализма во Франции, виконт владел большими поместьями, значительным состоянием, хотя и поговаривали, что в итоге неудачных сельскохозяйственных затей оно сократилось почти наполовину. Воодушевленный идеями христианского социализма, он пытался завести у себя в департаменте образцовые фермы, но и тут, видимо, его постигла неудача. Эти начинания помогли ему, однако, стать депутатом, и он витийствовал в палате, где в пространных, трескучих речах излагал программу своей партии. Кроме того, обладая неистощимым рвением, виконт возглавлял паломничества в Рим, председательствовал на собраниях, делал доклады, стараясь завоевать расположение простого люда, чья поддержка, говаривал он в узком кругу, только и может обеспечить торжество церкви. Виконт оказал значительное влияние на Пьера, который простодушно восторгался такими его качествами, каких недоставало ему самому: умением руководить, воинствующим пылом, каковой, несмотря на некоторую путаницу воззрений, де Лашу целиком посвятил возрождению во Франции христианской общины. Молодой священник многое узнал, соприкасаясь с этим человеком, но по-прежнему оставался чувствительным мечтателем и, пренебрегая политическими целями, помышлял единственно о взыскуемом граде вселенского счастья; виконт же намеревался довершить разгром свободолюбивых идей восемьдесят девятого года, используя для возврата к прошлому разочарование и гнев народных масс.

Пьер переживал чудеснейшие месяцы. Никогда еще неофит не служил столь ревностно счастью ближнего. Он весь горел любовью, он был страстно одержим своей апостольской миссией. Обездоленные, с которыми он сталкивался, — мужчины, оставшиеся без работы, матери и дети, оставшиеся без хлеба, вселяли в него крепнувшую с каждым часом уверенность, что вот-вот родится новая религия и положит конец несправедливости, которая насильственно обрекает бунтующее человечество на вымирание; и Пьер решил употребить все силы, дабы ускорить сроки божественного вмешательства, час возрождения раннего христианства. Католик умер в нем уже давно, он по-прежнему не верил в догматы, таинства, чудеса. Но он тешил себя надеждой, что церковь все-таки может выступить на благо человечества и во избежание социальной катастрофы, угрожающей народам, возглавить неодолимое движение современной демократии. Лишь поставив перед собой цель снова вдохнуть евангельскую истину в сердца изголодавшихся и ропщущих обитателей предмостий, Пьер обрел душевное успокоение. Он действовал, он меньше страдал от ужасающей опустошенности, не покидавшей его со времен Лурда; и поскольку он больше не задавал себе вопросов, его больше не терзали сомнения. Теперь он служил обедню с безмятежным сознанием исполняемого долга. И под конец ему даже пришла в голову мысль, что таинство, которое он совершает, что все таинства и догматы, в сущности, только символы, обряды, необходимые человечеству в пору его младенчества, что с этими символами оно распрощается впоследствии, когда, возмужавшее, облагороженное, просвещенное, в состоянии будет вынести ослепительную наготу истины.

Снедаемый жаждой принести пользу, провозгласить во всеуслышание свой символ веры, Пьер однажды утром сел за стол и начал писать книгу. Это вышло само собою, книга не была задумана им как литературное произведение, она вылилась из самых глубин его души, по велению сердца. В одну из бессонных ночей, словно начертанное огненными буквами, во мраке вспыхнуло название: «Новый Рим». Этим было сказано все, ибо разве не из Рима, вечного, обетованного города, должно было прийти искупление? Там пребывала единственная нерушимая власть, обновление могло начаться лишь на священной земле, где некогда пустило корни старое древо католичества. За два месяца Пьер написал книгу, которую подсознательно вынашивал целый год, когда знакомился с современным социализмом. В нем словно кипело поэтическое вдохновение, порой ему чудилось, что страницы этой книги открылись ему в сновидении, что они продиктованы неким внутренним голосом, идущим из самых глубин его существа. Пьер нередко читал виконту Филиберу де Лашу строки, написанные накануне, и встречал у того горячее одобрение; виконт видел в книге удачное средство пропаганды; чтобы увлечь за собою народ, надо его растрогать, говорил виконт и добавлял, что хорошо было бы сочинить благочестивые, но занимательные песенки, которые распевали бы в мастерских. Что до монсеньера Бержеро, то он не рассматривал книгу с точки зрения догмы, он был глубоко растроган духом пылкого милосердия, веявшим от ее страниц, и даже совершил неосмотрительность, письменно обратившись к автору со словами одобрения, которые разрешил поместить в качестве предисловия к его труду. И эту-то книгу, в июне увидевшую свет, конгрегация Индекса намерена была запретить, — ради ее спасения молодой священник и прибыл только что в Рим; преисполненный удивления и энтузиазма, он горел желанием добиться торжества своей веры, самолично выступить в защиту своего труда перед святейшим папой, чьи мысли, по убеждению автора, отражала его книга.

Прислонившись к парапету, Пьер замер, сызнова переживая три предшествующих года и любуясь этим городом, о котором он так мечтал, который так жаждал увидеть. За его спиной с грохотом подкатывали и отъезжали экипажи, сухопарые англичане и грузные немцы сменяли друг друга, затратив на обозрение классической панорамы предписанные путеводителем пять минут. Тем временем возница и лошадь, понурив головы, покорно поджидали священника под палящими лучами солнца, которое нагревало саквояж, одиноко лежавший на сиденье. А Пьер казался теперь особенно тщедушным, — в черной сутане, худой, он весь устремился вперед и замер, целиком поглощенный изумительным зрелищем. После Лурда он похудел, лицо его как бы истаяло. С тех пор как материнское начало возобладало в нем, высокий крутой лоб, вместилище интеллекта, унаследованный им от отца, словно бы стал меньше; зато сделался приметнее довольно крупный рот, изобличавший доброту, и мягкий, необычайно нежный подбородок; в сердобольном взгляде молодого священника светилась пламенная душа.

О, с какой нежностью, с каким пылом взирал он на Рим, Рим его книги, новый Рим, о котором он мечтал! И если раньше, в легкой дымке восхитительного утра, его поразила общая панорама города, то теперь он различал подробности, присматривался к отдельным памятникам. Он долго изучал их по фотографиям, долго знакомился с планами города и теперь с ребяческой радостью узнавал их. Там, у него под ногами, у подошвы Яникульского холма раскинулся Трастевере — нагромождение старых домов с выгоревшими на солнце красными черепичными крышами, которые заслоняли Тибр. Пьер был несколько удивлен, что отсюда, с этой террасы, город казался таким плоским, как бы сглаженным — лишь едва горбились семь прославленных холмов, словно чуть приметная зыбь среди расплескавшегося моря фасадов. Там, справа, темно-лиловым пятном на фоне синевших вдали Альбанских гор выделялся Авентинский холм, и на нем три церкви, до половины укрытые листвой; а вот и развенчанный Палатин, окаймленный черной бахромою кипарисов. Позади него спрятался Целий — виднелись только деревья виллы Маттеи, они светлели в позолоте солнечной пыли. Далеко впереди, на другом конце города, обозначилась вершина Эсквилинского холма, с ее стройной колокольней и двумя небольшими куполами церкви Санта-Мариа-Маджоре; а на высотах Виминала Пьер смутно различал громады залитых солнцем беловатых глыб, исполосованных темными черточками, — очевидно, то были новые здания, издали похожие на заброшенный каменный карьер. Аббат долго разыскивал Капитолий и все не мог его найти. Он проверил направление и наконец хорошо разглядел его колоколенку, выступавшую впереди Санта-Мариа-Маджоре, — четырехугольную башню, столь неприметную, что она тонула в море крыш. А подальше, слева, высился Квиринал, его легко было узнать по длинному фасаду королевского дворца: плоский, продырявленный нескончаемой вереницей окон, он однообразием их и своей резкой желтизною напоминал больницу или казарму. Пьер обернулся еще больше влево и замер, пораженный внезапным видением: за чертою города, поверх деревьев сада Корсини, перед ним возник купол собора св. Петра. Казалось, он покоится прямо на зеленой листве; в ясной синеве неба купол этот, окрашенный в легкую небесную синь, как бы растворялся в бескрайней лазури. А вверху, ослепительно сияя, словно повис в воздухе белый каменный фонарь, венчающий здание.

Пьер все глядел и не мог наглядеться, он обводил взором горизонт от края и до края, любуясь благородным зубчатым гребнем, горделивой красотою Сабинских и Альбанских гор, опоясавших небосклон и усеянных городами. Римская Кампанья, голая и величавая, словно мертвая пустыня, раскинула свои необъятные просторы, иссиня-зеленые, как недвижная морская вода; Пьер различил под конец приземистую круглую башню гробницы Цецилии Метеллы, а позади нее — тонкую светлую черту уходящей вдаль древней Аппиевой дороги. Во прахе минувших столетий, среди тощей травы рассеяны были обломки акведуков. Пьер перевел взгляд и вновь увидел Рим с его прихотливо нагроможденными зданиями. Вот, совсем близко, огромный рыжеватый куб палаццо Фарнезе. Пьер узнал его по лоджии, обращенной к реке. А чуть видимый невысокий купол там, подальше, — вероятно, Пантеон. Пьер различал то свежевыбеленные стены собора Сан-Паоло-фуори-делле-Мура, напоминавшего громадный амбар, то легкие, издали казавшиеся мелкими, как насекомые, статуи, венчающие фасад храма Сан-Джованни-ин-Латерано; дальше сгрудились купола храмов Иисуса Христа, Сан-Карло, Сант-Андреа-делла-Валле, Сан-Джованни-деи-Фьорентини; затем великое множество других зданий, овеянных славой веков: замок Святого Ангела с блистающей над ним статуей, вознесенная над городом вилла Медичи, терраса Пинчо с белеющими среди редких деревьев мраморными памятниками; вдали, замыкая горизонт, темнели зеленые вершины тенистых садов виллы Боргезе. Пьер тщетно разыскивал Колизей. Легкое дуновение северного ветерка понемногу развеяло утренний туман. Но даль была еще подернута дымкой, и в ней, подобно высоким мысам, выступающим из пронизанных солнцем морских вод, все отчетливее возникали целые кварталы. В смутном нагромождении домов то тут, то там сверкала белая грань стены, вспыхивала пламенем вереница окон, проступали иссиня-черными пятнами сады. И вся эта путаница улиц, площадей, рассеянных там и сям бесчисленными островками, сливалась воедино, все очертания таяли в живительном солнечном сиянии, а белые дымки, плывущие высоко над крышами, медленно уходили в безбрежную ясность лазури.

Но вскоре, повинуясь какому-то тайному инстинкту, Пьер сосредоточил свое внимание лишь на трех точках необъятного горизонта. Его привлекала вереница стройных кипарисов, черной бахромою окаймлявшая Палатинский холм; за ними было пусто: дворцы цезарей исчезли, сметенные потоком времени, и Пьер мысленно воскрешал их; ему чудилось, будто они встают, подобно смутным золотистым и трепетным призракам в пурпурном великолепии этого утра. Потом взоры его снова обратились к собору св. Петра: лазурный купол все так же высился, закрывая собою Ватикан, прилепившийся сбоку к торжествующему колоссу; собор, огромный и неколебимый, казался Пьеру царственным великаном, на века вознесенным над городом и видным отовсюду. Затем священник перевел взгляд на другой холм, подымавшийся прямо перед ним, на Квиринал, и королевский дворец представился ему всего лишь плоской приземистой казармой, безвкусно выкрашенной в желтый цвет. И в этом символическом треугольнике, в этих трех вершинах, что глядели друг на друга, разделенные Тибром, заключалась для Пьера вся многовековая история Рима с ее непрестанными потрясениями, из которых город всякий раз выходил возрожденным: древний Рим, где среди нагромождения дворцов и храмов пышно разрослось чудовищное древо императорского могущества и великолепия; папский Рим, одержавший победу в средние века, владыка вселенной, вознесший над всем христианским миром громаду этой церкви с ее отвоеванной у язычества красотой; современный Рим, неведомый Пьеру, оставленный нм без внимания, Рим, о явном убожество которого свидетельствовала холодная нагота королевского дворца, говорившая о досадной бюрократической попытке, кощунственном поползновении осовременить столь необычный город вместо того, чтобы все предоставить на волю еще смутного будущего. Докучливое настоящее вызывало почти тягостное чувство, и, желая уйти от него, Пьер не стал разглядывать новый квартал, очевидно еще не достроенный, целый городок, белевший там, на берегу реки, возле собора св. Петра. Новый Рим! Пьер мечтал о нем и не изменил своей мечте даже при виде уснувшего во прахе веков Палатина, даже при виде собора св. Петра, огромная тень которого баюкает Ватикан, даже при виде заново отделанного и свежеокрашенного Квиринала, который, подобно символу мещанства, господствует над новыми кварталами, что теснятся со всех сторон, прокладывая себе путь в старый город с его рыжими кровлями, сверкающими под ярким утренним солнцем.

«Новый Рим»! Заглавие книги снова вспыхнуло перед мысленным взором Пьера, и он унесся в мечтах, заново передумывая свое сочинение, как только что заново передумал свою жизнь. Он писал этот труд с воодушевлением, используя случайные, отрывочные заметки; и ему сразу же стало ясно, что в книге должны быть три части: прошлое, настоящее, будущее.

Прошлое — удивительная судьба раннего христианства, медленная эволюция, в результате которой оно превратилось в современный католицизм. Пьер доказывал, что в основе любого религиозного течения кроются экономические причины, что извечное зло — это богатство, извечная борьба — это борьба между богатыми и бедными. Борьба классов возникает у иудеев сразу же, как только, завоевав землю Ханаанскую, они перестают кочевать, как только появляется собственность. Отныне есть богатые и бедные: так рождается социальный вопрос. Переход был внезапным, новый порядок восторжествовал так стремительно, что бедняки, памятуя о золотом веке кочевий и тоскуя по нем, с тем большим неистовством предъявляли свои требования. Пророки, не исключая Христа, — это бунтари, которых породила народная нищета; глашатаи страданий бедноты, обличители богатых, они предрекают им всяческие беды, как возмездие за несправедливость и жестокосердие. Сам Иисус Христос — лишь последний в ряду этих пророков, он живой глас народа в защиту прав обездоленных. Пророки — эти социалисты и анархисты древности — проповедовали социальное равенство, призывая сокрушить неправедный мир. Точно так же и Христос внушает отверженным ненависть к богачам. Все его учение — угроза богачам, угроза собственности; и если под царствием небесным, которое он сулил, подразумевали мир и братство здесь, на земле, то это представлялось лишь возвратом к золотому пастушескомувеку, мечтой о христианской общине в том виде, в каком она была, по всей вероятности, осуществлена учениками Христа после его смерти. Любую церковь на протяжении первых трех веков христианства можно рассматривать как попытку обобществления имущества, писал далее Пьер, как подлинное братство, члены которого сообща владели всем, кроме жен. По свидетельству апологетов и первых отцов церкви, христианство являлось в ту пору религией бедных и сирых, ранней формой демократии, выражением идей социального равенства в их единоборстве с римским обществом. И когда это прогнившее общество рухнуло, причиной тому послужила в большей степени вакханалия денежных сделок, продажность меняльных контор и финансовые крахи, нежели нашествие варваров и глухая разрушительная работа ревнителей христианства, которые исподволь подтачивали его. В основе всех социальных явлений неизменно оказываются деньги. И новым тому доказательством послужило христианство: восторжествовав наконец в силу исторических, социальных и попросту нравственных причин, оно было объявлено государственной религией. Чтобы упрочить свою победу, оно вынуждено было стать на сторону богатых и власть имущих; и к каким только ухищрениям, к каким софизмам не прибегали отцы церкви, выискивая в Евангелии доводы в защиту собственности. Защита собственности явилась для христианства жизненной и социальной необходимостью, только такой ценою оно стало католичеством, вселенской религией. С той поры грозная машина, орудие завоевания и власти, пущена в ход: вверху — сильные мира сего, богачи, которые должны бы поделиться с бедняками, но не делают этого; внизу — бедняки, труженики, которых учат смирению и послушанию, обещая им в награду грядущее царство божие, вечное, блаженство на небесах, — великолепное здание, простоявшее века и построенное целиком на посулах загробных радостей, на неутолимой жажде бессмертия, жажде справедливости, которая снедает человека.

Эту первую часть своей книги, обзор прошлого, Пьер дополнил нарисованной крупными штрихами картиной католицизма, от его возникновения и до наших дней. Сначала святой Петр, невежественный, мятущийся, по наитию явившийся в Рим, как бы в подтверждение древних пророчеств о вечности Капитолия. Потом — первые папы, попросту старейшины погребальных общин, затем — постепенное возвеличение папства, всемогущество, обретенное в непрерывной борьбе с целью завоевания вселенной, в неустанных усилиях осуществить мечту о всемирном господстве. В средние века, в эпоху великих пап, эта цель была, казалось, достигнута, папа стал суверенным повелителем народов. Папа — верховный жрец и царь земной, властитель души и тела человеков, подобно самому господу богу, которого он представляет, — разве не в этом абсолютная истина? Безмерное честолюбие, толкавшее пап к завоеванию неограниченного могущества, было продиктовано несокрушимой логикой: оно уже победило некогда в лице Августа, этого владыки мира, императора и верховного жреца; прославленное имя Августа воскресало над развалинами древнего Рима, не давая покоя папам; кровь Августа текла в их жилах. Но с крушением Римской империи единая власть раздвоилась: светская была предоставлена императору, а за папой сохранялось лишь право благословлять на царство «помазанника божия». Народ был в «руке божией», папа именем бога препоручал его императору и мог лишить монарха прав, возносящих его над народом; папа располагал неограниченной властью, грозным оружием которой было отлучение от церкви, он обладал суверенным господством, делавшим его подлинным и непререкаемым властелином. В итоге народ, право повелевать которым оспаривали папа и император, стал вечным яблоком раздора между ними: то была косная масса обездоленных и страждущих, безгласный исполин, чей глухой ропот одни лишь напоминал порою о его неисцелимых муках. С народом обращались как с ребенком ради его же блага, церковь и впрямь способствовала цивилизации, оказывала услуги человечеству, раздавала щедрую милостыню. Былая мечта о христианской общине воскресала, по крайней мере, в монастырях: треть накопленного богатства — богу, треть — священнослужителям, треть — беднякам. Разве это не упрощало жизнь, не делало ее приемлемой для верных сынов церкви, презревших земные соблазны в чаянии неслыханного блаженства небесного? Отдайте же нам вселенную, мы разделим все ее блага на три части, и, вы увидите, наступит золотой век, пусть только всеобщим уделом станут смирение и покорность!

Но далее Пьер рисовал величайшие опасности, подстерегавшие всемогущее папство в конце средних веков. Возрождение чуть не захлестнуло его своей роскошью, разгулом страстей, кипением животворящих соков извечной природы, бывшей до того в небрежении, веками умерщвляемой плоти. Еще более грозным было смутное пробуждение народа, этого безгласного исполина, который начинал обретать дар слова. Грянула Реформация, как протест разума и справедливости, как призыв к позабытым евангельским истинам; и чтобы спастись от полного крушения, Риму понадобилась суровая помощь инквизиции, медленные и упорные усилия Тридентского собора, утвердившего догму и укрепившего светскую власть папы. Но вот в течение двух столетий папство обречено было на смирение и покорность, ибо абсолютные монархии, укрепившись и поделив между собой Европу, уже могли обойтись без него и больше не трепетали перед угрозой отлучения, утратившего для них свою убийственную силу: теперь они признают папу лишь как священнослужителя, облеченного правом совершать определенные обряды. Равновесие власти поколеблено: если монархи владеют народами по божьему изволению, папе остается лишь раз и навсегда подтвердить их права, но ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в управление государством. Никогда еще папский Рим не был так далек от осуществления своей вековой мечты о господстве над миром. Но вот грянула французская революция, можно было предположить, что провозглашение прав человека станет убийственным для папства, самим богом облеченного верховной властью над народами. И поначалу — какая тревога, какая ярость в Ватикане, какая отчаянная борьба со свободолюбивыми идеями, с новым символом веры раскрепощенного разума, символом веры человечества, отныне снова принадлежащего самому себе! Казалось, то была развязка долгой борьбы за владычество над народом, которая велась между монархом и папой: монарх уходил в прошлое, а народ, отныне получивший возможность свободно располагать собой, намеревался ускользнуть от притязаний папы, — неожиданная развязка, казалось, неминуемо влекла за собой крушение всего древнего здания католичества.

Пьер заканчивал первую часть книги сравнением раннего христианства с современным католицизмом, который служит торжеству богатых и власть имущих. Разве римский католицизм своей торгашеской и суетной политикой не возрождал веками тот самый Рим, разрушить который во имя сирых и бедных пришел Иисус Христос? Какая грустная насмешка: восемнадцать столетий существует Евангелие, а мир, того и гляди, рухнет из-за вакханалии денежных сделок, продажности банков и финансовых крахов, из-за ужасающей несправедливости, позволяющей немногим пресыщаться роскошью, когда тысячи и тысячи их собратьев подыхают с голода! Пора было вновь позаботиться о спасении обездоленных. Но эти пугающие истины, изложенные в книге, смягчались тоном такого милосердия, такого упования, что они утрачивали всю свою крамольную остроту. Впрочем, Пьер и не пытался опровергать догматы. Книга его, чувствительная и поэтическая, была всего лишь апостольским призывом, в ней горела всепоглощающая любовь к ближнему.

Затем следовала вторая часть, посвященная современности, обзору нынешнего католического общества. Пьер рисовал в ней страшную картину нищеты обездоленных, той нищеты большого города, которую он знал, из-за которой сердце его обливалось кровью, ибо он прикоснулся к ее отравленным язвам. Несправедливость стала нестерпимой, благотворительность была бессильна, терзания — столь невыносимы, что всякая искра надежды угасла в душе народа. Вера в нем была убита, и разве не способствовало этому чудовищное уродство современного христианства, мерзости которого развращают народ, преисполняя его ненавистью и жаждой мести? И, нарисовав картину прогнившей, готовой рухнуть цивилизации, Пьер возвращался к французской революции, к великим чаяниям, которые идея свободы пробудила в мире. Придя к власти, буржуазия, именовавшая себя поборницей свободы, взяла на себя миссию обеспечить всеобщее благоденствие. Но, к величайшему сожалению, как показал вековой опыт, свобода не прибавила обездоленным счастья. В области политики наступает разочарование. Если третье сословие, оказавшись у власти, по его собственному признанию, удовлетворено, то четвертое сословие, труженики, по-прежнему страдают и продолжают требовать своей доли. Их объявили свободными, им даровали политическое равноправие, но дары эти смехотворны, ибо экономическое рабство, как и прежде, оставляет рабочим лишь одну свободу — умирать с голода. В этом источник всех социалистических требований; пугающее противоречие, разрешение которого угрожает гибелью современному обществу, встало отныне между трудом и капиталом. Когда в античном мире исчезло рабство, уступив место наемному труду, это было огромным переворотом; и, конечно же, одним из могущественных факторов, уничтоживших рабство, стало христианство. Ныне, когда речь идет о замене наемного труда чем-то иным, возможно, участием рабочего в прибылях, почему бы христианству не попытаться и в этом случае сыграть свою роль? Близкое и неизбежное торжество демократии — это новый поворот в истории человечества, это рождение общества будущего. И Рим не может оставаться равнодушным, папы должны вмешаться в борьбу, если они не желают, чтобы папство исчезло с лица земли, как отслужившее свой век и уже бесполезное орудие.

Так, думалось Пьеру, обретает законное право на существование католический социализм. В то время, как социалистические секты повсеместно спорят между собою, предлагая различные решения проблемы народного благоденствия, церковь также должна выдвинуть свое решение. Отсюда возникала идея нового Рима, эволюция ширилась, сызнова порождая безграничные надежды. Ведь католическая церковь в принципе как будто и не противоречит демократии. В тот день, когда она возродит всемирную христианскую общину, ей достаточно будет вернуться к евангельской традиции, чтобы снова стать церковью сирых и бедных. Разве католичество по сути своей не демократично? И если в ту пору, когда христианство приняло форму католичества, церковь стала на сторону богатых и власть имущих, то она пожертвовала своею первоначальной чистотой, лишь покоряясь необходимости, лишь борясь за существование; ныне, отвернувшись от обреченных правящих классов и обратившись к обездоленным меньшим братьям, она попросту вновь приблизится ко Христу, омолодится, очистится от пятнающих ее компромиссов, с которыми вынуждена была мириться из соображений тактических. Во все времена церковь, ничуть не отрекаясь от своих первооснов, умела склоняться перед обстоятельствами: сохраняя в неприкосновенности свои притязания на верховную власть, она попросту терпит то, чему не в силах воспрепятствовать, веками смиренно выжидая часа, когда опять обретет господство над миром. И разве ныне, перед лицом грядущих испытаний, не пробил ее час? Все власть имущие снова оспаривают друг у друга господство над народом. С тех пор как свобода и просвещение превратили его в некую силу, сознательно и настойчиво добивающуюся своей доли благ, все, кто стоит у кормила власти, хотят завоевать народ, господствовать благодаря ему и даже, если придется, вместе с ним. Социализм вот грядущее, вот новое орудие господства; и все исповедуют социализм: короли, чей трон пошатнулся, буржуазные вожди встревоженных республик, честолюбивые вожаки, мечтающие о власти. Все соглашаются, что капиталистический порядок — это возврат к язычеству, к работорговле; все толкуют о том, как сломить жестокий железный закон, превративший труд в товар, подчиняющийся законам спроса и предложения и настолько ограничивший заработок рабочего, что его хватает, только чтобы не умереть с голода. Бедствие в низах растет, и в то время, как труженики умирают голодной смертью, вверху, над их головами, ведутся споры, сталкиваются точки зрения, благожелатели усердствуют, придумывая негодные лекарства. Это — топтание на месте, вызванное безумным страхом перед близкими и неотвратимыми катастрофами. И, наряду с прочими, католический социализм с таким же пылом, как социализм революционный, вступает в битву и пытается одержать в ней победу.

Далее Пьер подробно описывал длительную борьбу, которую вел католический социализм во всем христианском мире. Особенно поражало, что эта борьба проходила оживленнее и успешнее в странах, где еще только велась пропаганда веры, где католицизм еще не одержал полной победы. Например, там, где католичество сталкивалось с протестантством, священники с необычайной страстностью боролись за существование, оспаривали у пасторов власть над народными массами, дерзостно и отважно проповедуя демократические теории. В Германии, стране классического социализма, архиепископ Кеттелер один из первых предложил облагать податью богачей, а позднее создал широкое движение, которое ныне, с помощью различных союзов и газет, возглавило все духовенство. В Швейцарии монсеньер Мермилло так громогласно высказался в защиту бедняков, что теперь епископы выступают там почти заодно с социал-демократами, которых они, несомненно, надеются рано или поздно обратить в свою веру. В Англии, куда социализм проникает очень медленно, значительные победы одержал кардинал Маннинг: во время знаменитой стачки он выступил в защиту рабочих и тем дал толчок народному движению, которое во многих случаях сопровождалось обращением неверующих. Но свою главную победу католический социализм одержал в Соединенных Штатах Америки, где, считаясь с требованиями народных масс, (епископы, как, например, монсеньер Айрлэнд, вынуждены были поддержать требования рабочих: здесь как бы возникает в зародыше новая церковь, еще смутное, бурлящее свежими соками учение; окрыленное огромными чаяниями, оно словно бы возвещает зарю христианства завтрашнего дня. Обращаясь к странам католическим, к Австрии и Бельгии, мы видим, что в первой из них католический социализм сочетается с антисемитизмом, а во второй — он лишен какого-либо четкого содержания; но движение это замирает и даже вовсе глохнет, стоит только перейти к Испании и к Италии, странам, испокон веков преданным истинной вере; в Испании, невзирая на упорство епископов, как во времена инквизиции обрушивающих громы и молнии на головы неверующих, бурное сопротивление оказывают революционеры. Италия закоснела в традициях и обречена на бездействие, на угодливое молчание под сенью святого престола. Во Франции, однако, продолжалась оживленная борьба, главным образом, борьба идей. Революции объявлена была война, и, казалось, стоит только восстановить монархический строй, как снова наступит золотой век. Таким образом, вопрос о рабочих корпорациях встал во главу угла, они представлялись панацеей от всех бед, испытываемых тружениками. Но до единодушия в этом вопросе было далеко: католики отвергали вмешательство государства и, проповедуя подчинение одному только нравственному долгу, требовали свободных корпораций, а нетерпеливая молодежь, готовая к действию, настаивала на обязательной членстве в корпорациях и считала, что им надлежит владеть собственным капиталом; признанные государством корпорации должны были находиться под его покровительством. Особенно пылко, словом и пером, вел кампанию в пользу обязательного членства в корпорациях виконт Филибер де Лашу; но, к его величайшему прискорбию, ему все еще не удавалось склонить папу открыто высказаться за те или иные корпорации. По словам виконта, от этого зависела судьба современного общества: либо мирное разрешение социального вопроса, либо страшная, разрушительная катастрофа. По существу, хотя виконт и отказывался в этом признаться, он пришел в конце концов к государственному социализму. И пусть согласия в этом вопросе не было страсти кипели, делались не совсем удачные попытки создания потребительских кооперативов, ассоциации, строящих жилища для рабочих, народных банков, более или менее замаскированные попытки возврата к древней христианской общине; в то же время среди всеобщего смятения, духовного разброда и политических неурядиц, которые переживала страна, воинствующая католическая партия день ото дня лелеяла все более смелые надежды, питая слепую уверенность, что церкви вскоре удастся вернуть себе господство над миром.

Вторая часть книги заканчивалась картиной умственного и нравственного недуга, которым был отмечен конец века. Массы тружеников страдают от нищеты и требуют, чтобы новое распределение благ обеспечило им хотя бы хлеб насущный; но избранная верхушка, очевидно, тоже недовольна и сетует, что освобожденный разум, возросший интеллект порождают в ней опустошенность: пресловутое банкротство рационализма, позитивизма и знания вообще. Умы томятся жаждой абсолютного, они устают от медлительности науки, которая бредет ощупью, принимая лишь доказанные истины; эти умы, как встарь, охвачены томительной жаждой тайны; для душевного спокойствия им нужен полный и немедленный синтез; надломленные, в отчаянии, что им не дано познать всего, они на полпути вновь падают на колени, предпочитая бога, возврат к неведению, оправданному верой. Ведь знание и посей день еще не утоляет нашей жажды справедливости, не дает уверенности, не меняет исконного представления о счастье, о вечном блаженстве, ожидающем человека в загробной жизни. Оно лишь учит читать по складам науку бытия, оно лишь дарует каждому суровое сознание житейского долга, сознание необходимости быть попросту участником вселенского труда; и становится понятным бунт сердец, сожаление о христианском рае на небесах, где реют сонмы прекрасных ангелов, где все полно света, музыки и благоуханий. Дарить прощальный поцелуй усопшему и думать, что вы еще встретитесь, что вам суждено вместе с ним испытать торжество бессмертия! Верить в высшую справедливость, чтобы легче было переносить гнусность земного прозябания! Убить отвратительную мысль о небытии, бежать от ужаса перед исчезновением собственной личности и успокоиться, наконец, в лоне неколебимой веры, сулящей в загробном мире благополучное разрешение всех жизненных проблем! Народы еще долго будут жить этой мечтой. И начинаешь понимать, почему в конце нашего века в умах усталого, охваченного глубоким смятением человечества, несущего в себе семена будущего, проснулась беспокойная и мучительная тяга к религии, к идеальному и бесконечному, жажда нравственного закона, утверждающего веру в высшую справедливость. Любая религия может исчезнуть, — религиозное чувство породит новую, пусть даже и в содружестве с наукой. Новая религия! Новая религия! И разве не здесь, на современной римской почве, где, казалось бы, все благоприятствует такому чуду, должен возродиться, пустить зеленые побеги, расцвести пышным цветом юности старый католицизм?

Наконец, в третьей части книги Пьер пламенным апостольским словом предрекал будущее — обновленный католицизм, которому суждено вернуть смертельно страждущим пародам здоровье и мир, позабытый золотой век раннего христианства. И прежде всего он прочувствованно нарисовал блистательный портрет Льва XIII, идеального папы, которому само небо повелело заботиться о спасении пародов. Таким вставал папа в воображении Пьера, таким он его видел, обуреваемый страстным желанием обрести пастыря, который положит конец страданиям обездоленных. Правда, этому портрету недоставало сходства с оригиналом, но именно таким должен быть спаситель человечества: неиссякаемое милосердие, большое сердце, большой ум. Впрочем, Пьер перебрал немало документов, изучил энциклики, и в основу портрета нм были положены факты: богословское образование, полученное в Риме, затем недолгое исполнение обязанностей нунция в Брюсселе, продолжительное епископство в Перудже. Но, сделавшись папой, Лев XIII в трудной обстановке, создавшейся еще при Пие IX, обнаружил двойственность своей натуры: неколебимый страж догмы, он вместе с тем гибкий политик, готовый далеко следовать по пути примирения. Он решительно порывает с современной философией, минуя Возрождение, он обращается к средним векам, восстанавливает в католических школах христианскую философию, как она мыслилась светочем богословия — святым Фомою Аквинским. Затем, обретя надежное укрытие для догмы, папа проводит политику равновесия сил, он готов на любые посулы властям предержащим, любые обстоятельства использует в интересах папского престола. Он развивает бурную деятельность, примиряет святой престол с Германией, сближается с Россией, удовлетворяет притязания Швейцарии, хочет добиться дружбы с Англией, обращается даже к китайскому богдыхану с просьбой оказать покровительство миссионерам и вообще христианам, проживающим в его империи. Позже он вмешивается в дела Франции, признает законность республики. И с самого начала становится ясной одушевляющая Льва XIII идея, которая делает его великим политиком; идея эта испокон веков владеет папством: завоевание душ, превращение Рима в средоточие и владыку мира. Одно желание, одна цель движет Львом XIII — способствовать единению церкви, вернуть всех отколовшихся в ее материнское лоно, дабы в грядущей социальной схватке церковь осталась непобедимой. Папа домогается признания морального авторитета Ватикана в России; мечтает обезоружить англиканскую церковь, установив с нею нечто вроде братского перемирия, и наряду с этим он страстно желает соглашения с любой схизматической церковью, в особенности восточной, ибо, по его словам, все они заблудшие, но родные сестры, возвращения коих в лоно католической церкви жаждет его отцовское сердце. Сколь несокрушимую силу обретет Рим, завоевав безраздельную власть над христианами всего мира!

В этом и обнаруживаются социальные идеи Льва XIII. Будучи еще епископом Перуджи, он обращается с пасторским посланием, в котором сквозит расплывчатый человеколюбивый социализм. Но стоит ему надеть папскую тиару, и взгляды его меняются: он громит революционеров, своей отвагой приводивших тогда в трепет Италию. Впрочем, обстоятельства заставляют папу сразу же спохватиться: он понимает, как опасно оставлять идейное оружие социализма в руках врагов католичества. Он прислушивается к мнению епископов, популярных в тех странах, где ведется пропаганда христианского социализма; перестает вмешиваться в ирландскую распрю; отменяет отлучение от церкви, которому прежде подверг «рыцарей труда» в Соединенных Штатах; запрещает заносить в индекс смелые произведения представителей католического социализма. Эту эволюцию в сторону демократии, легко обнаружить в прославленных папских энцикликах: «Immortale Dei» — о государственном устройстве, «Libertas» — о человеческой свободе, «Sapientiae» — о гражданских обязанностях христианина, «Rerum novarum» — о положении рабочих; эта-то последняя энциклика и способствовала, видимо, обновлению церкви. Папа отмечает в ней незаслуженно тяжкую нищету тружеников, чрезмерную продолжительность рабочего дня и скудость заработной платы. Каждый имеет право на жизнь, а сделка, вымогаемая голодом, противоречит справедливости. Нельзя оставлять беззащитного рабочего на произвол эксплуатации, превращающей нищету огромного большинства в источник богатства для немногих, заявляет папа в другом месте. Уклоняясь от обсуждения частностей, он ограничивается поддержкой движения в пользу корпораций, которое отдает под покровительство государства; возродив таким образом идею светской власти, он возвращает богу его суверенность, а спасение ищет в мерах нравственного порядка, в извечном уважении к семье и собственности. И разве тот факт, что святейший наместник Христа открыто протягивал руку помощи сирым и обездоленным, не служил бесспорным свидетельством нового союза, провозвестником нового торжества Христова на земле? Отныне народ знал, что он не покинут на произвол судьбы. И как же воссияла с тех пор слава Льва XIII, юбилей которого, священнический и епископский, были отпразднованы с большой пышностью, при огромном стечении народа, с бесчисленными подношениями и угодливыми посланиями всех государей!

Далее Пьер рассматривал вопрос о светской власти, полагая, что следует высказаться на этот счет со всей откровенностью. Для него, разумеется, не было тайной, что в распрях с Италией папа столь же упорно, как и вначале, отстаивает свои права на Рим; но Пьер полагал, что это попросту линия поведения, навязанная соображениями политики, и когда час пробьет, папа откажется от нее. Он был убежден, что именно потере светской власти папа обязан своим, казалось, еще небывалым величием, ростом авторитета, сияющим ореолом нравственного могущества. Какою длинной цепью ошибок и столкновений была эта пятнадцативековая борьба за обладание небольшой Римской областью! В четвертом веке Константин покидает Рим; на опустевшем Палатине остаются лишь несколько позабытых чиновников, и папа, естественно, берет власть в свои руки; жизнь города протекает в Латерано. Но лишь спустя четыре столетия Карл Великий признает свершившееся и формально передает церковное государство в руки папы. С тех пор между властью духовной и властями светскими идет непрерывная война, она то теплится, то вспыхивает с новой силой в потоках крови, в отсветах пламени. И не безрассудно ли ныне, когда вся Европа вооружена, мечтать о владычестве папского престола на клочке земли, где папу будут теснить со всех сторон, где он сможет удержать власть лишь с помощью чужеземных армий? Что станет с этой властью, если разразится вселенская бойня, которая угрожает миру? Но, владычица душ человеческих, власть эта избегнет опасности, обретет более достоинства, более величия, когда освободится ото всех суетных забот. Из местной, первоначально ограниченной пределами Рима, папская власть постепенно становится вселенской, универсальной, завоевывает господство над всем христианским миром. Точно так же Священная коллегия кардиналов, нона-чалу как бы унаследовавшая права римского сената, а затем утратившая свой национальный характер, в наши дни становится наиболее космополитической из всех ассамблей: в ней заседают представители различных стран. И разве не очевидно, что папа, опираясь на кардиналов, являет собою единственную крупную международную силу, тем более внушительную, что она избавлена от заботы о соблюдении монархических интересов и глаголет от имени всего человечества, пренебрегая понятием родины? Итак, предоставить папе светскую власть над миром или же сохранить за ним одну лишь духовную власть? Вот вопрос, решения которого человечество пыталось добиться путем длительных войн. Если наместник Христа, владыка душ человеческих, наделенный по воле божественного промысла суверенной властью и непогрешимостью, не будет признан народами также и единственным владыкою их живота, царем царей, то ему придется сферу своей власти ограничить лишь алтарем.

Но как удивителен этот новый расцвет папства на ниве, оплодотворенной французской революцией, расцвет, ведущий его, быть может, к господству, жаждой которого папство одержимо веками! Ибо папская власть осталась одна перед лицом народа: короли низвергнуты, и ежели народ волен отныне избирать себе любую власть, почему бы ему не предпочесть власть папы? Бесспорный закат освободительных идей оправдывает упования пап. На почве экономической либеральная партия, видимо, потерпела поражение. Труженики, не удовлетворенные революцией восемьдесят девятого года, жалуются на возросшую нужду и, охваченные брожением, отчаянно ищут лучшей доли. С другой стороны, новые политические режимы способствуют усилению мирового могущества церкви; среди членов парламента в республиках и конституционных монархиях множество католиков. Итак, обстоятельства как будто благоприятствуют необыкновенному преуспеянию дряхлеющего католицизма, вновь исполнившегося юношеских сил. Этому благоприятствует даже состояние науки, которую обвиняют в банкротстве, что делает «Силлабус»[1] не таким смехотворным и, поселяя в умах растерянность, вновь открывает безграничные просторы для поисков тайны и сверхъестественного. И вот вспоминают былое пророчество: в тот день, когда папская власть возглавит движение демократии, воссоединив отколовшиеся восточные церкви с католической и апостольской римской церковью, она станет владычицей мира. И, конечно, время это уже пришло, ибо папа, отринув богатых и сильных мира сего, предоставил низложенным королям пребывать в изгнании и, подобно Иисусу Христу, встал на сторону голодных тружеников и бездомных бродяг. Быть может, еще несколько лет страшной нужды, тревожной смуты, пугающей социальной опасности, и народ, безгласный исполин, которым до сего времени помыкали, скажет свое слово, вернется в колыбель воссоединенной римской церкви и тем поможет избежать грозного краха человеческого общества.

И, заканчивая свою книгу, Пьер восторженно рисовал новый Рим, Рим духовный, который вскоре, с наступлением будущего золотого века, воцарится над примиренными, живущими как братья народами. Пьеру уже виделся конец суеверий; он до того забылся, что, не нападая непосредственно на догматы, стал мечтать о религиозном чувстве, не ограниченном рамками культа, свободном от обрядности, целиком посвященном делу милосердия; все еще терзаясь своим путешествием в Лурд, Пьер уступил этой потребности в сердечном утешении. Разве грубое суеверие, толкавшее людей на паломничество в Лурд, не было гнусной приметой времени, времени непомерных страданий? Но стоит Евангелию распространиться по свету, стать всеобщим исповеданием веры, и страждущие прекратят дальние и столь трагические паломничества в поисках призрачного облегчения своих мук, ибо они обретут уверенность, что найдут помощь, утешение и исцеление у себя дома, в окружении братьев своих. В Лурде Пьер столкнулся с такой отчаянной несправедливостью судьбы, с таким страшным зрелищем, что оно заставляло усомниться в существовании бога; борьба была неизбежна, и повод для нее исчезнет, как полагал Пьер, лишь в подлинно христианском обществе грядущего дня. О, хоть бы скорее осуществилась эта христианская община! Весь труд Пьера был страстным к тому призывом. Христианство снова станет религией истины и справедливости, какою оно и было, пока не позволило богатым и сильным мира сего одержать над собою верх! Царствием малых сих, бедняков, делящих друг с другом земные блага, послушных одному лишь закону, закону равенства и труда! И во главе федерации народов — папа, мирный властелин, чье прямое назначение — служить нравственным примером, связывать узами милосердия и любви все живое! Разве это не грядущее осуществление того, что обещано Иисусом Христом? Исполнятся сроки, и сольются гражданское общество и религиозная община, и станут едины; и наступит век торжества и ликования, предуказанный пророками; и утихнет борьба, исчезнут противоречия между духом и плотью, наступит чудесное равновесие, и оно поможет покончить со злом и установить царство божие на земле. Новый Рим, средоточие вселенной, дарует миру новую религию!

Пьер почувствовал, как слезы навертываются у него на глаза, и безотчетно, не замечая, что приводит этим в изумление сухопарых англичан и тучных немцев, прогуливающихся по террасе, он раскрыл свои объятия навстречу тому подлинному Риму, который в лучах благодатного солнца раскинулся у его ног. Будет ли этот Рим благосклонен к его мечте? Обретет ли в нем Пьер, как он утверждал в своей книге, средство, целительное для человечества, охваченного нетерпением и тревогой? Может ли католицизм возродиться, может ли он, воскресив дух раннего христианства, стать религией народных масс, религией, которой в час смертельной опасности алчет потрясенный мир, чтобы утолить свой духовный голод и жить дальше? Пьер был полон великодушного пыла, полон веры. Ему виделся вновь добряк аббат Роз, со слезами умиления читающий его книгу; ему слышалось, как виконт Филибер де Лашу утверждает, что такая книга стоит целой армии; особенно воодушевляло его одобрение кардинала Бержеро, этого апостола неистощимого милосердия. Почему же конгрегация Индекса угрожает запретить его труд? Вот уже две недели — с того дня, как его официально уведомили, что, если он намерен защищаться, ему надлежит прибыть в Рим, — Пьер задавал себе этот вопрос и все не мог отгадать, какие же страницы его книги вызвали осуждение отцов церкви. Ему казалось, что любая из них сияет праведным светом христианства. И все же он прибыл в Рим, трепеща от восторга и отваги, спеша припасть к стопам папы, отдаться под его высочайшее покровительство, заверить его, что каждая строка осужденной книги навеяна духом его политики, проникнута жаждой торжества этой политики. Возможно ли, чтобы осудили книгу, в которой, как искренне полагал Пьер, он восхваляет Льва XIII, споспешествуя ему в создании единой христианской церкви и установлении всеобщего мира?

Пьер постоял еще немного у балюстрады. Вот уже около часа находился он тут и все не мог насладиться величавым зрелищем Рима — города, которым он хотел бы обладать немедленно, дабы разгадать то неведомое, что он в себе таит. О, постичь, познать его, сию же минуту услышать то праведное слово, в надежде на которое Пьер сюда приехал! Как и прежде, в Лурде, здесь его ждало испытание, но только более серьезное, решительное, и Пьер хорошо чувствовал, что либо выйдет из него окрепшим, либо потерпит окончательное поражение. Ему нужна была теперь не простодушная и безраздельная ребяческая вера, но вера иного порядка, вера мыслящего человека, который стоит выше обрядов и символов и стремится по возможности дать человечеству счастье, основанное на необходимом чувстве уверенности. В висках у Пьера стучало: что же ответит ему Рим? Солнце поднялось выше, верхние кварталы ярче вырисовывались на пламенеющих склонах. Вдали золотились, окрашивались в пурпур холмы, а вблизи отчетливо светлели прорезанные множеством окон фасады. Но в воздухе все еще плыл утренний туман, над лежавшими внизу улицами поднималась легкая дымка, она окутывала вершины холмов и таяла в жгучей синеве бездонного неба. Пьеру на мгновение почудилось, будто очертания Палатина стерлись, он едва различал темную бахрому кипарисов, словно занавешенную прахом руин. И, главное, исчез Квиринал; королевский дворец, далеко не внушительный, с приземистым и плоским фасадом, как бы уходил в туман и расплывался вдали, становился неразличим; а слева, над купами дерев, в прозрачной и ясной позолоте солнца, заслоняя все небо, вырастал, владычествуя над городом, собор св. Петра.

О, эта первая встреча с Римом, утренним Римом, когда, сгорая в лихорадке восторга и нетерпения, Пьер даже не заметил новых кварталов! Какие безграничные упования вселял в него этот Рим, который, казалось, он обрел наяву таким, каким видел в мечтах! День был прекрасный, и пока Пьер, стоя у парапета в своей узкой сутане, восторженно созерцал этот Рим, ему чудилось, будто самые кровли возглашают о грядущем искуплении и священный город, дважды владевший вселенной, сулит мир всему миру. То был третий, новый Рим; презрев любые границы, он простирал свое отеческое благоволение на народы всей земли и, утешив их, заключал в едином объятии. И, одержимый своей страстной, искренней мечтой, Пьер видел, слышал этот Рим, помолодевший, младенчески кроткий, как бы парящий в утренней свежести под огромными, ясными небесами.

Он оторвался наконец от величественного зрелища. Извозчик и лошадь замерли, понурившись, на самом солнцепеке. На сиденье, раскаленный жгучим солнцем, стоял саквояж. Пьер опять сел в экипаж и повторил адрес:

— Виа-Джулиа, палаццо Бокканера.

II

Яркое солнце, выбелившее квадраты мостовой (тротуаров здесь не было), заливало в этот час улицу Джулиа, протянувшуюся напрямик от палаццо Фарнезе до церкви Сан-Джованни-деи-Фьорентини почти на пятьсот метров; коляска миновала ряды старых и как будто опустевших домов, серых и сонных, с большими зарешеченными окнами и глубокими проемами ворот, сквозь которые виднелись темные, похожие на колодцы, дворы. Эта улица, проложенная при папе Юлии II, мечтавшем застроить ее великолепными дворцами, была в те далекие времена самой прямой, самой прекрасной в Риме — своего рода Корсо шестнадцатого столетия. От нее и теперь веяло тишиной некогда богатого квартала, умолкшего, пришедшего в запустение, полного какой-то церковной благостыни и таинственности. Мелькали фасады старинных домов с закрытыми ставнями, решетки, увитые цветущими растениями, кошки, сидевшие на пороге, темные лавки с дремлющим на полках убогим товаром; прохожие попадались редко: куда-то спешили деловитые горожанки, бедно одетые простоволосые женщины тащили за руку ребятишек, гремела запряженная мулом тележка с сеном, прошел закутанный в грубошерстную рясу внушительного вида монах, бесшумно прокатил, сверкая на солнце спицами, велосипедист.

Кучер наконец обернулся и, указав на большое квадратное здание на углу какой-то улочки, спускавшейся к Тибру, сказал:

— Палаццо Бокканера.

Пьер поднял голову, и при виде этого сурового, потемневшего от времени жилища, громоздкого и голого, у него слегка сжалось сердце. Подобно палаццо Фарнезе и палаццо Саккетти, расположенным по соседству, здание это воздвиг около 1540 года Антонио да Сангалло; по преданию, для его постройки, как и при сооружении палаццо Фарнезе, был использован камень из развалин Колизея и развалин театра Марцелла. То было просторное четырехэтажное здание в семь окон вдоль квадратного фасада; второй этаж, значительно приподнятый над землею, выглядел весьма величаво. Единственным украшением служили высокие окна нижнего этажа, опиравшиеся на консоли и, очевидно из боязни какого-либо нападения, загороженные огромными, выступающими вперед решетками; окна увенчаны были аттиками, в свою очередь опиравшимися на консоли меньшего размера. Над монументальными входными дверьми с бронзовыми створками, перед окном, посреди фасада, расположился балкон. Фасад был увенчан пышным антаблементом, фриз его отличался восхитительным по изяществу и чистоте линии орнаментом. И фриз, и консоли, и аттики над окнами, и дверные наличники были из белого мрамора, но до того потускневшего, искрошенного, что он приобрел грубую зернистость и желтизну песчаника. Справа и слева от дверей стояли две мраморные античные скамьи, поддерживаемые грифонами, а на углу еще сохранился врезанный в стену прелестный фонтан эпохи Возрождения, ныне бездействующий: амур верхом на дельфине; скульптура была до неузнаваемости разрушена временем.

Но взоры Пьера сразу же приковал герб, изваянный над одним из окон нижнего этажа: эмблема рода Бокканера — крылатый дракон, извергающий пламя; отчетливо выделялся девиз, которого не успело коснуться время: «Bocca nera, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна». Над другим таким же окном, как это часто встречается в Риме, виднелась неглубокая ниша со статуей мадонны в атласных одеждах, и перед нею среди бела дня горела лампада.

Кучер собирался уже по привычке въехать в зияющую темную подворотню, но охваченный робостью молодой священник удержал его:

— Нет-нет, не надо, это ни к чему!

Он вышел из коляски, расплатился и, держа саквояж в руке, прошел сначала под своды ворот, потом во двор, не встретив ни живой души.

Обширный и квадратный двор окружен был портиком, точно монастырский. Вдоль стен, под мрачными аркадами, пристроились обломки мраморных статуй, найденные при раскопках: безрукий Аполлон, торс Венеры; а мозаика черно-белых плит, которыми вымощен был двор, проросла шелковистой травой. Казалось, солнце никогда не освещало эти влажные от сырости плиты. Здесь царили мрак, безмолвие, мертвенное величие и беспредельная грусть.

Пораженный пустынностью и немотой этого дворца, Пьер пытался разыскать кого-нибудь — привратника или слугу; ему почудилось, будто промелькнула чья-то тень, он отважился проникнуть под другую сводчатую арку и очутился в небольшом саду, над Тибром. С этой стороны, на гладком, без единого украшения, фасаде, были симметрически расположены три ряда окон. При виде заброшенного сада сердце у Пьера сжалось. Посредине, в пересохшем бассейне, красовался самшит. Среди зарослей бурьяна о прежних аллеях напоминали только осыпанные золотом зреющих плодов апельсиновые деревья. У самой стены, справа, меж двух огромных лавров виднелся саркофаг второго века; на нем была изображена неистовая вакханалия — фавны, овладевающие вакханками; такие сцены, где все дышало необузданным вожделением, охотно помещали на своих гробницах римляне эпохи упадка; и в углубление этого мраморного саркофага, осыпавшегося, позеленевшего, превращенного в крохотный водоем, ниспадала тоненькая струйка воды, вытекавшая из большой трагической маски на стене. Некогда тут было нечто вроде лоджии с портиком, глядевшей в сторону Тибра; два ряда ступеней вели от этой террасы к реке. Но из-за сооружения набережной берега приподнялись, и терраса оказалась теперь ниже их нового уровня; вокруг нее громоздились остатки строительного камня, известки, щебня, следы плачевного разгрома, которому подвергся квартал.

На этот раз Пьер не сомневался, что неподалеку промелькнула чья-то тень. Он возвратился во двор и обнаружил там приземистую женщину лет пятидесяти, без единого седого волоса, на первый взгляд очень живую и веселую. Однако при виде священника на ее круглом лице с маленькими светлыми глазами появилось выражение какой-то настороженности.

Подыскивая слова в своем скудном словаре, Пьер тут же пояснил на ломаном итальянском языке:

— Сударыня, я аббат Пьер Фроман…

Не дав ему договорить, женщина ответила на чистейшем французском, слегка картавя и растягивая слова, как свойственно уроженцам Иль-де-Франса:

— А, господин аббат! Знаю, знаю… Я вас поджидала, мне велено вас встретить.

Пьер смотрел на нее с изумлением, и она пояснила:

— Я-то сама француженка… Вот уж двадцать пять лет живу в этих краях, а все не могу выучиться их дьявольской тарабарщине!

И тут Пьер вспомнил, что виконт Филибер де Лашу рассказывалему об этой служанке, Викторине Боске, босеронке из Оно, которая двадцати двух лет попала в Рим, куда сопровождала свою чахоточную хозяйку; когда та внезапно умерла, девушка потеряла голову, словно очутилась одна в стане дикарей. Ее подобрала на улице графиня Эрнеста Брандини, из рода Бокканера, которая только что родила; графиня поручила новорожденную Бенедетту заботам молодой няни в надежде, что позднее та научит девочку французскому языку, и босеронка душой и телом была преданна своей покровительнице. Викторина прожила в семье четверть века и занимала теперь положение домоправительницы, но как была, так и осталась неграмотной; язык давался ей донельзя туго, и она по-прежнему чудовищно коверкала итальянский, прибегая к нему лишь для общения с другими слугами, когда того требовали домашние обязанности.

— А как поживает господин виконт? — продолжала Викторина с простодушной фамильярностью. — Он такой славный, мы всегда рады, когда он приезжает и у нас останавливается… Княжна и контессина вчера от него письмо получили, он извещает о вашем приезде.

И действительно, виконт Филибер де Лашу сделал все, чтобы облегчить пребывание Пьера в Риме. Единственными представителями старинного, некогда могучего рода Бокканера оставались теперь кардинал Пио Бокканера, княжна, его сестра, старая дева, которую почтительно именовали «донна Серафина», их племянница Бенедетта, чья мать, Эрнеста, последовала в могилу за своим супругом, графом Брандини, и, наконец, их племянник, князь Дарио Бокканера, отец которого, князь Онофрио Бокканера, умер, а мать, происходившая из рода Монтефьори, вторично вышла замуж. Волею случая виконт оказался свояком семейства Бокканера: его младший брат женился на сестре графа Брандини, отца Бенедетты, и благодаря этому браку виконт, которого любезно именовали дядюшкой, еще при жизни графа не раз гостил во дворце на улице Джулиа. Он очень привязался к Бенедетте, и привязанность эта особенно возросла с тех пор, как разыгралась ее личная драма, вызванная неудачным браком, который она пыталась ныне расторгнуть. Теперь, когда Бенедетта возвратилась в отчий дом и жила под крылышком своей тетки Серафины и дяди-кардинала, виконт часто писал ей и присылал из Франции книги. Среди прочих он отправил ей и книгу Пьера; отсюда все и пошло, молодой аббат и юная графиня обменялись письмами, затем Бенедетта сообщила, что конгрегация Индекса собирается запретить книгу, и посоветовала аббату приехать в Рим, любезно предлагая ему гостеприимство в доме своего дяди. Виконт, удивленный не менее священника, не понимал, чем вызвано недовольство конгрегации; однако, движимый тактическими соображениями и жаждой победы, которую предрекал заранее, он уговорил Пьера поехать. И вот, совершенно растерянный, аббат очутился в незнакомом доме, готовый к решительной борьбе, смысл и условия которой были ему неясны.

Но тут Викторина спохватилась:

— Что ж это я вас здесь держу, господин аббат!.. Пойдемте, я провожу вас в комнату. Где ваши вещи?

Пьер указал на саквояж, который он решился наконец опустить на землю, и пояснил, что, рассчитывая пробыть в Риме недели две, он захватил с собой лишь сутану для перемены и немного белья. Викторина, видимо, очень удивилась:

— Две недели?! Вы думаете пробыть тут всего две недели? Да ну, чего толковать, сами увидите!

И, подозвав явившегося наконец дюжего слугу, она распорядилась:

— Джакомо, отнеси саквояж в красную комнату… А вы, господин аббат, пожалуйте за мною.

Пьер заметно обрадовался и приободрился, неожиданно встретив в недрах сумрачного римского палаццо землячку, да еще такую живую и приветливую. Провожая гостя через двор, Викторина сказала, что княжны нет дома, а контессине, как ласково продолжали называть Бенедетту домашние, несмотря на ее замужество, немного нездоровится и она с утра еще не показывалась. Но, повторила служанка, ей приказано принять гостя.

Лестница находилась в углу двора, под колоннадой портика, монументальная, с широкими, полого идущими ступенями, такими низкими, что по ним легко могла бы взойти и лошадь; каменные стены были, однако, совершенно голы, площадки — торжественно пустынны, и потому от высоких сводов веяло смертельной грустью.

Они поднялись на второй этаж; заметив волнение Пьера, Викторина улыбнулась. Дворец казался необитаемым, в запертых залах стояла тишина. Указав на высокую дубовую дверь справа, женщина сказала:

— Все окна в этом крыле глядят во двор и на реку, тут покои его высокопреосвященства. Да нет, господин кардинал даже и четверти этажа не занимает!.. Ведь парадные комнаты, с окнами на улицу, всегда заперты. Разве наведешь порядок в этакой махине! Да и к чему? А сколько понадобилось бы слуг!

Продолжая болтать, Викторина проворно поднималась по лестнице; она так и осталась здесь чужестранкой, видимо, слишком своеобычная, чтобы слиться с окружением. Когда они взошли на третий этаж, она снова заговорила:

— Глядите, налево здесь покои донны Серафины, а направо — контессины. Единственный уголок в доме, где чуть потеплее, тут хоть немного оживаешь… Кстати, нынче понедельник, княжна вечером принимает. Вот сами всех и увидите.

Она открыла дверь, ведущую на другую, узенькую лестницу:

— А мы-то все живем на четвертом… Позвольте, господин аббат, я пройду вперед.

Широкая парадная лестница кончалась на третьем этаже, и Викторина пояснила, что На четвертый можно подняться только по этой боковой лестнице; спустившись по ней, попадаешь в переулок, что пролегает позади дворца и ведет к Тибру. В конце лестницы есть особый выход, это очень удобно.

Они взошли наконец на четвертый этаж, и Викторина повела аббата по коридору, попутно указывая то на одну, то на другую дверь:

— Тут живет дон Виджилио, секретарь его высокопреосвященства… А тут я… Здесь будете жить вы… Когда господин виконт приезжает погостить денек-другой в Риме, он всегда выбирает это помещение; говорит, тут ему привольнее: когда вздумается, уйдет, когда вздумается, вернется. Я вам тоже ключ от входной двери дам… Вы только поглядите, какой отсюда вид красивый!

Викторина распахнула дверь и вошла. Помещение состояло из двух комнат: довольно просторной гостиной, оклеенной красными обоями в крупных разводах, и спальни, оклеенной серовато-голубыми обоями с поблекшими синими цветами. Угольная гостиная выходила окнами в переулок и на Тибр; Викторина подошла сперва к одному окну, — из него были видны речные дали вниз по течению Тибра, потом к другому — перед ним, на том берегу, раскинулся Трастевере, позади которого возвышался Яникульский холм.

— О да, вид превосходный! — сказал Пьер, подойдя вслед за Викториной к окну.

Джакомо неторопливо шел за ними с саквояжем в руке. Было уже одиннадцать пасов. Заметив, что священник утомлен, и догадываясь, что после такого путешествия он, должно быть, сильно проголодался, Викторина предложила сразу же подать ему завтрак в гостиную. Тогда вся вторая половина дня останется в его распоряжении, он сможет отдохнуть или пройтись, а здешних дам увидит к вечеру, за обедом. Аббат воскликнул, что, конечно, не станет терять времени и пойдет прогуляться. Он согласился, впрочем, позавтракать, так как в самом деле сильно проголодался.

Пьеру пришлось, однако, еще на добрых полчаса запастись терпением. Джакомо, который ему прислуживал под надзором Викторины, спешить не любил. Викторина же была исполнена недоверия к другим слугам и покинула гостя, лишь убедившись, что он и впрямь ни в чем не нуждается.

— Ах, господин аббат, что за люди, что за страна! Вы даже представить себе не можете. Хоть сто лет тут проживу, а все равно не привыкну… Но контессина у нас такая добрая, а уж до чего хороша!..

Тут Викторина, подавая на стол тарелку с фигами, ошеломила аббата, заявив, что не приходится ничего путного ожидать от города, где что ни шаг, то священник. Пьер начинал уже побаиваться еретической служанки, которая и в этом дворце оставалась такой веселой и деятельной.

— Как, вы не признаете религии?

— Что вы, господин аббат, но только священники, видите ли, не по моей части. Во Франции, когда я была еще мала, я знала одного. И здесь навидалась их вдосталь, сыта по горло!.. Про его высокопреосвященство я ничего не скажу, это святой человек, достойный всякого уважения… Так вот, все в доме знают, что я девушка честная, в дурном поведении не замечена: хозяевам преданна на совесть, усердно тружусь, а ведь не оставляют меня в покое!

Тут она от всей души расхохоталась.

— Мне как сказали, что еще один священник приедет, словно у нас их без того мало, я сперва даже поворчала втихомолку… Но вижу, вы славный молодой человек, и мы с вами, думается, поладим… Да с чего это я так разболталась! Верно, оттого, что вы из Франции, а может, оттого, что наша контессина вами интересуется… Но вы на меня ведь не сердитесь? Послушайте-ка, отдохните вы лучше сегодня! И что толку по городу бродить? Занятного в нем ничего нет, пусть они что угодно толкуют!

Оставшись в одиночестве, Пьер внезапно ощутил сильнейшую усталость; лихорадочный восторг, испытанный этим утром, лишь усугубил ее; наспех проглотив котлету и два яйца, он словно захмелел и, как был, в одежде, бросился на постель, намереваясь с полчасика поспать. Сразу заснуть ему не удалось: он размышлял о семействе Бокканера. Пьер уже кое-что слышал о древнем роде Бокканера, и в первые минуты, пока он шагал по лестницам пустынного, охваченного безмолвием дворца, пораженный его обветшалым и унылым величием, воображение рисовало ему жизнь обитателей палаццо. Но постепенно все смешалось в его мозгу, он впал в забытье, и лишь какие-то смутные тени, то грозные, то приветливые, толпою осаждали его и, окинув загадочным взором, скрывались неведомо куда.

В роду Бокканера было двое пап, один жил в тринадцатом, другой в пятнадцатом веке; от этих-то двух всемогущих избранников и унаследовали некогда Бокканера свои огромные богатства: обширные земли близ Витербо, дворцы в Риме, многочисленные произведения искусства, которые могли бы заполнить не одну галерею, груды золота, которого хватило бы, чтобы набить подвалы. В среде римского патрициата это семейство почиталось весьма благочестивым; пылкая вера и шпага Бокканера всегда были к услугам церкви; род этот слыл самым набожным, но и самым неистовым: неукротимо воинственные, Бокканера никогда не складывали оружия и были столь жестоки, что их необузданный гнев вошел в поговорку. Отсюда возник их герб — крылатый дракон, извергающий пламя, и свирепый, яростный девиз, обыгрывающий имя Бокканера: «Bocca nera, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна» — из мрака уст вырывается бешеная угроза, в душе полыхает яркое пламя любви и веры. О сумасбродстве Бокканера, о жестокой расправе, какую они чинили над врагами, ходили легенды. Из уст в уста передавали рассказ о поединке одного из Бокканера, Онфредо, того самого, что в середине шестнадцатого века на месте старого разрушенного здания выстроил этот дворец. Узнав, что жена его позволила юному графу Костаманья поцеловать себя в губы, Онфредо повелел однажды вечером похитить графа и связанным доставить к себе в дом; здесь, в просторном зале, он принудил пленника исповедаться какому-то монаху. Затем, перерубив кинжалом его путы, он опрокинул светильники и, швырнув графу кинжал, приказал ему защищаться. Почти целый час, в кромешной тьме, в загроможденном мебелью зале, противники то настигали друг друга, то ускользали прочь, душили друг друга за горло, кололи кинжалом. Когда же взломали двери, в луже крови, среди опрокинутых столов и сломанных стульев, обнаружили обоих. У Костаманьо был отрезан нос, на бедрах, искромсанных кинжалом, зияли тридцать две раны, у Онфредо, потерявшего два пальца правой руки, были изрешечены кинжалом плечи. Самое удивительное, что и тот и другой остались живы. За сто лет до этого там же, на берегу Тибра, шестнадцатилетняя девочка из рода Бокканера, прекрасная и пламенная Кассия, заставила весь Рим трепетать от ужаса и восхищения. Она полюбила Флавио Коррадини, отпрыска, соперничавшего с Бокканера и ненавистного им рода; отец решительно запретил ей и думать о Флавио, а старший брат, Эрколе, поклялся убить юношу, если когда-либо застанет его с сестрой. Коррадини являлся на свидание в лодке, возлюбленная встречала его на ступеньках лесенки, спускавшейся к воде. И вот Эрколе, подстерегавший влюбленных, спрыгнул однажды вечером к ним в лодку и всадил нож в самое сердце Флавио. Лишь позднее удалось восстановить ход событий: обезумев от отчаяния и ярости, Кассия отомстила за себя; не желая пережить возлюбленного, она с проклятием накинулась на брата и, схватив в яростные объятия одновременно убийцу и жертву, опрокинула лодку. Когда тела их были найдены, нагие, снежно-белые руки Кассии все еще сжимали шею брата и возлюбленного, обратив их лицом друг к другу.

Но те времена прошли. И если Бокканера сохранили былое благочестие, то теперь буйная кровь, казалось, спокойнее струилась в их жилах. Вот уже целое столетие римский патрициат постепенно клонился к упадку, лишился своего огромного состояния и род Бокканера. Земли пришлось продать, дворец опустел, а его немногие обитатели мало-помалу привыкали к мещанской заурядности нового времени. И все же, гордые чистотой своей римской крови, Бокканера упорно отказывались от какого бы то ни было чужеродного союза. Бедность их не пугала, в ней они словно находили пищу для своей безмерной гордыни; они жили отчужденно, безропотно угасали среди безмолвия и мрака. Князь Асканио, умерший в 1848 году, женился на девице из рода Корвизьери, он имел от нее четверых детей: Пио — кардинала, Серафину, которая, не желая покидать брата, осталась старой девой, Эрнесту и Онофрио; у Эрнесты была только дочь, таким образом, единственным потомком мужского пола, продолжателем рода становился сын Онофрио, тридцатилетний князь Дарио. Если бы он умер, не оставив потомства, долговечному роду Бокканера, деяния которого украшали историю, суждено было исчезнуть.

Дарио и его двоюродная сестра Бенедетта с детства любили друг друга, их связывало светлое, глубокое и безмятежное чувство. Они, казалось, созданы были друг для друга и росли в убеждении, что затем только и родились на свет, чтобы, повзрослев, стать мужем и женой. Когда князь Онофрио, любезный и весьма известный в Риме человек, растратив на всякие прихоти свое небольшое состояние, лет сорока решил жениться на дочери маркиза Монтефьори, молоденькой Флавии, которая чуть не свела его с ума великолепной красотой Юноны-девочки, он поселился на вилле Монтефьори, составлявшей единственное богатство, единственное достояние семьи. Эту виллу, расположенную неподалеку от Сант-Аньезе-фуори-делле-Мура, окружал обширный сад, настоящий парк с вековыми деревьями, под сенью которых разрушался пришедший в ветхость загородный дом семнадцатого века. О дамах Монтефьори ходили дурные слухи: мать, овдовев, вела чуть ли не распутную жизнь, дочь была чересчур уж хороша и чересчур заносчива. Поэтому Серафина, которая придерживалась весьма строгих нравов, решительно не признавала этого брака, как и старший брат Пио, в ту пору каноник Ватиканской базилики и тайный камерарий его святейшества. Одна только Эрнеста поддерживала отношения с братом, которого нежно любила за его пленительную веселость; самым большим развлечением стали для нее впоследствии еженедельные посещения виллы Монтефьори, где вместе с дочерью Бенедеттой она проводила целый день. И каким восхитительным казался каждый такой день Бенедетте и Дарио, какой братской нежностью он был овеян! Ей исполнилось тогда десять, Дарио — пятнадцать лет, они проводили все время в обширном полузаброшенном парке, под сенью огромных пиний и гигантских буков, среди зелени дубов, где можно было заблудиться, словно в девственном лесу.

Всегда подавленная, Эрнеста вела страдальческое, мученическое существование. Бедняжка родилась с огромной жаждой жизни, жаждой солнца, счастливого, свободного и деятельного, ничем не омрачённого бытия. Все восхищались ее светлыми глазами и прелестным овалом нежного лица. Невежественная, как все девушки из семейств римской аристократии, она то немногое, что успела усвоить, узнала в обители французских монахинь; она росла затворницей в тиши мрачного дворца Бокканера, и все ее знакомство с окружающим миром ограничивалось каждодневными прогулками в экипаже на Корсо или Пинчо в обществе матери. Двадцати пяти лет, усталая и разочарованная, она, как водится, вступила в брак с графом Брандини, последним отпрыском очень знатного, многочисленного, но обедневшего рода; граф поселился во дворце на улице Джулиа, где молодой чете было отведено целое крыло третьего этажа. И ничто не изменилось в жизни Эрнесты, она все так же влачила дни в холодном сумрачном дворце, погруженном в мертвенное прошлое, которое, словно могильная плита, давило ее своею тяжестью. Брак этот, впрочем, почитался весьма достойным для обеих сторон. Синьор Брандини вскоре прослыл самым глупым и самым кичливым человеком в Риме. То был святоша, педантичный и нетерпимый. Когда в итоге нескончаемых интриг и десятилетних происков ему удалось наконец занять пост главного конюшего его святейшества, он возликовал. С назначением графа угрюмое величие Ватикана как бы проникло в их дом. До 1870 года, во времена Пия IX, жизнь Эрнесты была еще сносной. Она осмеливалась отворять двери на улицу, не таясь, принимала кое-каких приятельниц, посещала балы. Но когда итальянцы завоевали Рим и папа объявил себя пленником, дворец на улице Джулиа стал склепом. Парадную дверь в знак траура заперли на засов, наглухо заколотили; и вот уже двенадцать лет домочадцы пользовались только узкой лесенкой, выходившей в переулок. Им запрещено было открывать ставни окон, глядевших на улицу. Так мир церковников выражал свое недовольство, свое несогласие с новым порядком; мертвенный застой воцарился в доме: полное затворничество, никаких приемов, лишь по понедельникам, точно тени, проскальзывали в узкую щель едва приоткрытой двери завсегдатаи салона донны Серафины. И все эти двенадцать лет молодая женщина, заживо погребенная в недрах унылого палаццо, проводила ночи в слезах, предаваясь глухому, смертельному отчаянию.

Эрнеста родила дочь, Бенедетту, довольно поздно — в тридцать три года. Поначалу ребенок был для нее своего рода развлечением. Потом размеренное существование снова захватило молодую женщину, подобно круговороту мельничного колеса, а девочку ей пришлось отдать французским монахиням обители Сердца Господня при церкви Тринита-деи-Монти, где когда-то воспитывалась она сама. Бенедетта вышла оттуда взрослой девятнадцатилетней девушкой; она выучилась французскому языку, орфографии, началам арифметики, катехизису и получила смутное представление о кое-каких исторических событиях. И она зажила вдвоем с матерью жизнью гинекея, какую ведут женщины на Востоке: Эрнеста никогда не выезжала с мужем, а Бенедетта — с отцом, обе проводили дни в наглухо закрытом дворце, единственным их развлечением были ежедневные обязательные прогулки на Корсо и Пинчо. Дома — беспрекословное послушание; покоряясь властной силе семейных уз, обе безропотно склонялись перед авторитетом графа; кроме того, существовал еще авторитет донны Серафины и кардинала, сурово оберегавших старые обычаи. С тех пор как папа перестал появляться за пределами Ватикана, должность главного конюшего оставляла графу много досуга, ибо конюшни были сокращены до предела; но это не мешало ему с ханжеским усердием, только для видимости, нести службу в Ватикане, выражая этим свое непримиримое отношение к захватнической политике королевской династии, обосновавшейся в Квиринале. Бенедетте только что исполнилось двадцать, когда однажды вечером отец ее возвратился после торжественной службы в соборе св. Петра, кашляя и дрожа от озноба. Спустя неделю он умер от воспаления легких. Эта смерть была избавлением, и хотя обе женщины не смели себе в этом признаться, их, несмотря на траур, охватило ощущение свободы.

С той минуты Эрнестой владела единственная мысль — спасти дочь, чтобы и та не оказалась замурованной, заживо погребенной в этом склепе. Сама она была чересчур измучена, начинать новую жизнь было уже поздно, но она не желала, чтобы и Бенедетта, подобно ей, вопреки естеству, добровольно похоронила себя в четырех стенах. Впрочем, такая замкнутая жизнь начинала уже претить некоторым представителям аристократических семейств, и даже те из них, кто вначале был недоволен Квириналом, стали искать сближения с ним. Почему потомки, жаждущие деятельности, свободы, места под солнцем, должны наследовать извечную распрю отцов? И хотя примирение между станом церковников и станом мирян казалось немыслимым, разногласия постепенно сглаживались, заключались неожиданные союзы. К политике Эрнеста была равнодушна, политика для нее попросту не существовала; но ей страстно хотелось, чтобы Бенедетта вырвалась из отвратительного склепа, безмолвного и мрачного, каким был для нее самой дворец Бокканера, — дом, где оледенели и были похоронены все ее женские радости. Слишком много выстрадало здесь юное сердце девушки, возлюбленной, а затем супруги; Эрнеста досадовала на неудавшуюся жизнь, бесплодно растраченную в глупом смирении. Выбор нового духовника также оказал на нее свое влияние: будучи глубоко религиозной, Эрнеста соблюдала обряды, послушно следовала его наставлениям. Стремясь обрести большую свободу, она рассталась с отцом иезуитом, которого избрал для нее муж, и обратилась к новому исповеднику, аббату Пизони, священнику храма св. Бригитты, соседней церквушки на площади Фарнезе. Аббат Пизони, кроткий, добродушный человек лет пятидесяти, обладал редкостным для римских жителей милосердием; занятия археологией, увлечение раскопками древностей научили его горячо любить свой город. Ходили слухи, что этот смиренный служитель церкви не раз в щекотливых случаях бывал посредником между Ватиканом и Квириналом; сделавшись духовником сначала Эрнесты, а потом Бенедетты, он охотно беседовал с матерью и дочерью о величии и единстве Италии, о ее господстве, которое восторжествует, едва лишь наступит согласие между папой и королем.

Бенедетта и Дарио любили друг друга так же сильно, как и вначале: то была прочная и безмятежная привязанность влюбленных, уверенных, что им незачем спешить, ибо они все равно предназначены друг для друга. Но случилось так, что Эрнеста решительно воспротивилась этому браку, встала между ними. Нет, нет, только не Дарио! Только не двоюродный брат, последний отпрыск рода, — он, как все Бокканера, похоронит свою жену в мрачном склепе фамильного палаццо. Она будет навеки погребена в этих стенах, где ее ждут разорение, горделивое нищенство, постоянное недовольство настоящим, гнетущее и усыпляющее. Эрнеста хорошо знала юношу, эгоистичного и слабовольного, неспособного ни действовать, ни размышлять, самой судьбою обреченного лишь с улыбкой глядеть, как угасает его род: пусть рухнет дом и кровля обвалится на голову Дарио, — он не сделает ни малейшего усилия, чтобы продлить жизнь этого старинного рода; об иной участи мечтала Эрнеста для своего ребенка: она мечтала, что дочь расцветет среди роскоши и богатства, в стане завтрашних победителей, сильных мира сего. Она упорно и настойчиво боролась за счастье дочери, вопреки ее воле, не скрывая от Бенедетты своих слез, заклиная не повторять ее собственную плачевную участь. Однако мать потерпела бы поражение, натолкнувшись на невозмутимую стойкость девушки, навеки отдавшей свое сердце избраннику, если бы особые обстоятельства не свели Эрнесту с зятем, о котором она мечтала. Случилось так, что именно на вилле Монтефьори, где подружились Бенедетта и Дарио, она встретилась с графом Прада, сыном Орландо, одного из героев объединения Италии. Восемнадцати лет граф Прада прибыл с отцом из Милана в занятый итальянцами Рим, где вначале служил простым чиновником в министерстве финансов; Орландо, старый вояка, получивший звание сенатора, скромно жил на небольшую ренту, что приносили последние крохи состояния, которым он пожертвовал, служа родине. Но героическая одержимость старого сподвижника Гарибальди превратилась у молодого человека в неистовую жажду стяжательства: Прада стал одним из тех завоевателей, одним из тех хищников, что сразу же после победы жадной сворой набросились на Рим и раздирали его на части. Граф смело пустился в спекуляцию земельными участками и, по слухам, разбогател; в эту пору он сблизился с князем Онофрио, которому вскружил голову, внушив ему мысль продать обширный парк виллы Монтефьори и построить на его месте новый квартал. Поговаривали, будто граф — возлюбленный княгини, все еще прекрасной Флавии, которая девятью годами старше его. И действительно, графа обуревали неистовые желания, он рвался к завоеванию и добыче, и это заставляло его забывать о какой бы то ни было щепетильности, когда дело касалось собственности и жены ближнего. С первого же взгляда граф почувствовал страстное влечение к Бенедетте. Сделать ее своею любовницей он не мог, оставалось только жениться; и, не колеблясь ни минуты, Прада решительно порвал с Флавией, внезапно охваченный вожделением при виде этой непорочной девственницы, этого восхитительно юного тела, в котором текла древняя патрицианская кровь. Догадавшись, что мать девушки, Эрнеста, на его стороне, граф, не сомневаясь в своем торжестве, попросил руки юной красавицы. Это многих удивило, ибо Прада был пятнадцатью годами старше Бенедетты; но за него говорил графский титул, исторические заслуги отца, к тому же он ворочал миллионами, пользовался расположением в Квиринале и ему прочили блестящую будущность. Весь Рим с волнением ждал исхода сватовства.

Впоследствии Бенедетта никогда не могла понять, как случилось, что она дала в конце концов свое согласие. Полгода назад, полгода спустя подобный брак не мог бы состояться, он вызвал бы глубокое возмущение в кругу церковников. Как! Девица из рода Бокканера, последняя в этой древней папской династии, выдана за Прада, одного из хищников, ограбивших церковь! И надо же было этому безумному замыслу осуществиться именно в тот злополучный час, когда ненадолго наметилось сближение между Ватиканом и Квириналом! Ходили слухи, что соглашение будет вот-вот заключено, король признает за папой суверенные права на владение «городом Льва» и узкой полосой земли, выходящей к морю. Не становился ли поэтому брак Бенедетты и Прада символом общенационального единения и мира? Прелестное дитя, чистейшая лилия, взращенная в стане церковников, не явится ли она доброхотной искупительной жертвой, залогом их согласия с мирянами? Две недели только и было разговоров что о предстоящем браке: спорили, умилялись, уповали. Девушка не вникала во все эти соображения, она слушалась только собственного сердца, а оно уже ей не принадлежало, так как давно было отдано другому. Однако мать с утра до вечера осаждала ее мольбами, убеждая не отказываться от своего счастья, от жизни, которая открывалась перед нею. Немало повлияли на Бенедетту и советы духовника, доброго аббата Пизони, обуреваемого патриотическим рвением: склоняя девушку на этот брак, он опирался на свою веру в христианскую миссию Италии и благодарил провидение, избравшее одну из овечек его стада орудием для скорейшего достижения согласия, которое должно было привести к торжеству всевышнего во всем мире. Влияние исповедника оказалось, несомненно, решающим; оно-то и побудило Бенедетту дать согласие на брак, ибо она была весьма набожна, весьма благочестива; особенно почитала она мадонну в церквушке на площади Фарнезе и приходила поклониться ей каждое воскресенье. Бенедетту до чрезвычайности поразил рассказ аббата Пизони о том, что лампада, зажженная перед образом мадонны, вспыхивала белым пламенем всякий раз, как он опускался на колени, умоляя святую деву побудить его духовную дочь согласиться на брак, видя в нем некую искупительную жертву. Так действовали высшие силы, и Бенедетта уступила, покорилась матери; кардинал и донна Серафина сначала противились этому браку, но, поскольку в деле оказалась замешана религия, предоставили Эрнесте поступать по ее усмотрению. Бенедетта выросла в совершенном неведении и чистоте, она не знала ни себя, ни жизни, и супружество с кем-то, помимо Дарио, представлялось ей всего лишь нарушением давнишнего обещания; она и не подозревала, что телом и душою должна будет принадлежать другому. И в один прекрасный день, поддавшись малодушию, не найдя в себе воли дольше противиться настояниям близких и всех окружающих, она, обливаясь слезами, вышла за Прада, вступила в брак, которому горячо сочувствовал весь Рим.

И вот в их брачную ночь разразилась буря. То ли завоеватель, пьемонтец, северянин Прада вел себя подобно грубому захватчику и обращался с женою, как с покоренным городом, спеша властно и нетерпеливо удовлетворить свои желания; то ли физическая близость, явившаяся для Бенедетты неожиданностью, к тому же близость с человеком, которого она не любила и который был ей противен, показалась ей слишком омерзительной? Молодая женщина и сама не отдавала себе в этом отчета. Но она захлопнула дверь своей спальни, заперлась на задвижку, упорно отказываясь впустить мужа. Целый месяц Прада, которого препоны, вставшие на пути его страсти, сводили с ума, делал яростные попытки проникнуть за эту запретную дверь. Оскорбленный, мучимый гордыней и неутоленным желанием, он клялся укротить жену, отстегать ее хлыстом, как своенравную кобылицу. Но чувственное неистовство здорового самца разбивалось о несокрушимое упорство, вспыхнувшее в этой прелестной девушке с узким упрямым лбом. Кровь Бокканера заговорила в ней: она попросту не хотела, и ничто на свете, даже самая смерть, не могли бы принудить ее уступить. К тому же, внезапно постигнув, что такое любовь, она уверилась, что должна принадлежать именно Дарио, ибо ему одному она себя обещала. Замужество Бенедетты смертельно опечалило Дарио, и он отправился путешествовать по Франции. Но Бенедетта, ничуть не таясь, написала ему, призывая вернуться, и вновь заверяла, что никогда не будет принадлежать другому. Она стала еще богомольнее и, упорно защищая свою девственность, чтобы подарить ее избраннику сердца, набожно сочетала верность любимому с верностью Иисусу Христу. В ней проснулась пылкая душа страстной возлюбленной, она дала обет и готова была на мученичество за свою веру. И когда мать, в отчаянии ломая руки, умоляла ее уступить требованиям супружеского долга, Бенедетта отвечала, что долг тут ни при чем, ибо, вступая в брак, она была в полном неведении о том, что ее ждет. К тому же настали другие времена, соглашение между Ватиканом и Квириналом не состоялось, и газеты обоих лагерей со свежими силами опять начали враждебную кампанию; великолепное здание этого брака, вокруг которого все хлопотали, видя в нем залог примирения, рухнуло, и от него остались одни развалины, умножившие груду других развалин.

Это убило Эрнесту. Она обманулась в своих упованиях, к трагедии ее собственного неудачного и безрадостного замужества прибавилось горестное сознание, что она, мать, стала жертвой ужасного заблуждения. Хуже всего было то, что на нее одну легла вся тяжесть ответственности за катастрофу, а брат, кардинал, и сестра Серафина лишь донимали ее упреками. Утешением могло ей служить только отчаяние аббата Пизони, испытавшего двойной удар: крушение патриотических надежд и неудачу с супружеством, за которое он так ратовал. Однажды утром Эрнесту нашли в постели — похолодевшую, белую. Поговаривали о разрыве сердца; но и одних огорчений было довольно: ведь страдала она нестерпимо, затаенно, без жалоб, как страдала всю жизнь. Прошло уже около года с тех пор, как Бенедетта, выйдя замуж и отказывая своему мужу, все же оставалась в его доме, желая уберечь мать от удара, каким стала бы для той скандальная огласка. Между тем Серафина, тетка Бенедетты, обнадеживала ее возможностью расторжения брака и уговаривала припасть к стопам его святейшества. Серафине удалось уговорить племянницу с помощью своего исповедника, иезуита отца Лоренцо, которого она, по совету окружающих, сделала духовником Бенедетты вместо аббата Пизони. Отец иезуит — ему едва исполнилось тридцать пять лет — был человек степенный и учтивый, с ясным взором и неотразимой настойчивостью. Бенедетта решилась на развод только после смерти матери. Тогда же она возвратилась в палаццо Бокканера, в комнату, где родилась она сама, где только что угасла ее мать. Молодая женщина сразу же возбудила процесс о расторжении брака, начав о первой инстанции, с кардинала-викария, ведающего римской епархией. Поговаривали, будто контессина отважилась на этот шаг лишь после тайной аудиенции у папы, который выразил ей свое благоволение. Прада угрожал вначале, что в судебном порядке принудит жену вернуться под супружеский кров. Потом, вняв мольбам своего отца, старика Орландо, удрученного всей этой историей, он удовольствовался тем, что предоставил дело на рассмотрение отцов церкви; графа приводили в совершенное бешенство утверждения истицы, будто брак не был осуществлен из-за неспособности мужа. Римский церковный суд считает этот весьма откровенный довод достаточно убедительным. Адвокат консистории, Морано, авторитет которого в римском суде был очень высок, не удосужился упомянуть в своей докладной записке, что единственной причиной неспособности мужа явилось сопротивление жены; вокруг этого щекотливого вопроса, столь деликатного, что установить истину не представлялось возможным, развернулись дебаты: и та и другая сторона, прибегая к латыни, сообщала интимные подробности супружеской жизни и призывала в свидетели друзей, слуг, оказавшихся очевидцами столкновений, происходивших между супругами за время их недолгого сожительства. Решающим оказалось заключение, подписанное двумя акушерками: обследовав молодую женщину, они засвидетельствовали, что девственность ее не нарушена. Кардинал, ведавший римской епархией, передал дело на рассмотрение Соборной конгрегации, и это было первой удачей Бенедетты; так обстояло дело теперь, и контессина ждала окончательного решения конгрегации, надеясь, что расторжение церковного брака послужит неопровержимым аргументом в пользу расторжения брака гражданского. Поселившись в тех же леденящих покоях, где недавно в безропотном отчаянии скончалась ее мать, Бенедетта вернулась к жизни, какую вела в годы девичества; она обнаруживала невозмутимое спокойствие и стойко хранила верность предмету своей страсти, ибо поклялась принадлежать одному только Дарио, да и то лишь тогда, когда священник благословит их союз перед богом.

Случилось так, что за полгода до этого, после смерти отца и денежного краха, который вконец разорил Дарио, он также поселился в палаццо Бокканера. Продав, по совету Прада, виллу Монтефьори какой-то финансовой компании за десять миллионов, князь Онофрио и не подумал благоразумно сберечь эти десять миллионов у себя в кармане, а поддался той спекулятивной лихорадке, какою был охвачен весь Рим; он даже начал играть на повышение, скупая собственные земли, и в результате чудовищного краха, потрясшего весь город, разорился дотла. Окончательно прогорев, запутавшись в долгах, князь продолжал тем не менее с улыбкой прогуливаться по Корсо, как подобает красавцу мужчине, который всегда на виду; но тут приключилось несчастье: он упал с лошади и умер, а год спустя его вдова, все еще прекрасная Флавия, сумевшая среди полного разорения спасти новенькую виллу и сорок тысяч франков ренты, нашла себе великолепного мужа, хотя и десятью годами моложе ее: швейцарец Жюль Лапорт, бывший сержант папской гвардии, затем комиссионер по торговле реликвиями, стал маркизом Монтефьори, ибо в придачу к жене он, по особому указу паны, приобрел и титул. Княгиня Бокканера снова сделалась маркизой Монтефьори. Тогда-то оскорбленный кардинал Бокканера и потребовал, чтобы его племянник Дарио поселился у него, в скромных комнатах второго этажа. В сердце этого праведника, казалось бы умершего для света, таилась фамильная гордость и нежность к хрупкому юноше, последнему в роде, само существование которого позволяло лелеять надежду, что одряхлевший ствол может еще дать молодые побеги. Впрочем, кардинал не был против брака Дарио и Бенедетты, которую любил с такою же отеческой нежностью; высокомерная и горделивая уверенность в их благочестии заставила кардинала, принявшего обоих под свое покровительство, презреть гнусные сплетни, которые распространяли в свете приятели графа Прада с тех пор, как двоюродные брат и сестра поселились под одною кровлей. Донна Серафина оберегала Бенедетту, а кардинал оберегал Дарио, и в сумрачном безмолвии пустынного и огромного дворца, не раз обагренного кровью, пролитой в трагических стычках, жили только они вчетвером; страсти теперь дремали, эти четверо были единственными уцелевшими обитателями старого мира, готового вот-вот рухнуть в преддверии мира нового.

Аббат Пьер Фроман внезапно очнулся от гнетущего сна; голова у него была тяжелая; он огорчился, увидев, что день клонится к вечеру. Потом поспешно взглянул на часы: они показывали шесть. Пьер рассчитывал отдохнуть самое большее час, но, сраженный неодолимой усталостью, проспал почти семь. И даже проснувшись, продолжал лежать на кровати, разбитый, словно потерпел поражение, хотя борьба еще и не началась. Откуда же это ощущение полного бессилия, это беспричинное уныние, трепет сомнения, которое, неведомо почему, овладело им во время сна и убило юношеский энтузиазм, переполнявший его поутру? Была ли эта внезапная душевная слабость вызвана мыслями о роде Бокканера? Смутные, тревожащие образы, являвшиеся Пьеру во мраке сновидений, продолжали томить его; он был словно напуган своим пробуждением в незнакомой комнате, охвачен безотчетным страхом перед неведомым. События казались ему теперь лишенными смысла, непонятно было, чего ради Бенедетта написала виконту Филиберу де Лашу и просила известить Пьера, что в конгрегацию Индекса поступил донос на его книгу. Почему молодая женщина была заинтересована в том, чтобы автор явился в Рим и попытался оправдаться? Почему она была столь любезна, что предложила ему остановиться у них в доме? Вообще Пьер был изумлен, что он, чужестранец, очутился здесь, на этой постели, в этой комнате, в этом палаццо, и прислушивается к великому безмолвию смерти, царящему вокруг. Так он лежал, разбитый телесно, с пустой головой, и точно внезапное прозрение нашло на него: он понял, что многое от него ускользало, что за всей видимой простотою событий таилась какая-то сложность. Но то было лишь внезапное озарение, подозрительность улетучилась, он быстро вскочил, встряхнулся, считая, что единственной причиной трепетного страха и растерянности, которых он теперь стыдился, были унылые сумерки.

Пьеру захотелось встряхнуться, и он прошелся по комнатам. Они были просто, почти бедно обставлены разнородной мебелью красного дерева, какая была в употреблении в начале века. Ни на кровати, ни на окнах и дверях не было занавесей. Перед креслами, на голом полу, покрытом красной краской и навощенном, расстелены были коврики для ног. И при виде этой холодной, мещанской наготы аббату вспомнилась его детская комната у бабушки, в Версале, где во времена Луи-Филиппа она держала бакалейную лавочку. Но вот среди ребячески наивных и дешевеньких гравюр, которые украшали стены, его внимание привлекла висевшая над кроватью старинная картина. То было едва озаренное сумеречным светом изображение женщины, сидящей на каменной приступке у порога большого сурового дома, откуда ее, видимо, изгнали. Бронзовые створки двери только что захлопнулись навеки, и женщина сидела, закутавшись в простое белое покрывало, а на тяжелых гранитных ступенях валялась грубо вышвырнутая ей вдогонку и разбросанная как попало одежда. Босая, с обнаженными руками, она горестно прятала лицо в судорожно сжатых ладонях, и оно тонуло в рыжеватом золоте чудесных волос. Какое неведомое горе, какой отчаянный стыд, какое чудовищное падение хотела скрыть эта отверженная, видимо, всем пожертвовавшая во имя любви, отверженная, чья участь терзала душу, не давала покоя? Чувствовалось, что она и в несчастье молода и прекрасна, хотя на плечах у нее лохмотья; но тайна окружала и эту женщину, и ее страсть, и вероятные невзгоды, и вероятные прегрешения. Если только она не была попросту безликим символом всего, что трепещет и рыдает пред извечно запертой дверью в неведомое. Пьер так долго глядел на картину, что как будто стал различать черты лица этой женщины, лица возвышенно страдальческого и чистого. Но то был обман зрения; просто картина много времени оставалась заброшенной, сильно потемнела, и священник невольно задавал себе вопрос, какому неизвестному мастеру могло принадлежать это столь глубоко взволновавшее его изображение. Тут же, на соседней стене, висела мадонна с бесцветной улыбкой, скверная копия холста восемнадцатого столетия, которая не вызвала у него ничего, кроме досады.

Сумерки сгущались, Пьер распахнул окно и облокотился на подоконник. Перед ним, на противоположном берегу Тибра, возвышался Яникульский холм, с высоты которого утром он впервые увидел Рим. Но в смутный сумеречный час это уже не был город юности и мечты, паривший в лучах утреннего солнца. Вечер осыпал его серым пеплом, неясные хмурые очертания горизонта тонули во мраке. Там, слева, поверх крыш, угадывался, как прежде, Палатин, а справа, черный, как графит, темнел на свинцовом небе купол св. Петра; позади, должно быть, потонул в туманной мгле невидимый отсюда Квиринал. Прошло еще несколько минут, и все смешалось, Рим канул во тьму, растаял в вечернем сумраке, огромный, еще неведомый Пьеру. Сомнение и беспричинная тревога вновь охватили молодого священника. Это было мучительно; не в силах долее оставаться у окна, он затворил его, сел, и сумерки захлестнули его потоком беспредельной тоски. И только когда дверь тихонько приоткрылась и комната озарилась светом, это разогнало его унылую задумчивость.

Осторожно вошла Викторина, неся лампу.

— А, господин аббат, вы уже на ногах! Я заходила около четырех, но не стала вас будить. Вот и хорошо, что вы поспали в свое удовольствие.

Но Пьер пожаловался на сильный озноб и ломоту, и Викторина встревожилась.

— Только бы вам не захворать этой мерзкой лихорадкой! Ведь тут их река под боком, соседство не очень-то здоровое. У дона Виджилио, секретаря его высокопреосвященства, лихорадка. Невеселая это штука, я вам скажу.

Викторина посоветовала Пьеру не выходить и лечь в постель. Она все объяснит дамам, донне Серафине и ее племяннице.Кончилось тем, что Пьер предоставил служанке говорить и поступать, как ей заблагорассудится, ибо сам он был не в состоянии на что-либо решиться. По совету Викторины, он все же пообедал, съел суп, крылышко цыпленка и отведал варенья, — все это принес ему лакей Джакомо. Пьеру стало гораздо лучше, он почувствовал прилив сил и даже отказался лечь в постель, сказав, что хочет непременно нынче же поблагодарить обеих дам за их любезное гостеприимство. И так как донна Серафина по понедельникам принимает, он желает ей представиться.

— Вот и хорошо! — подхватила Викторина. — Раз уж вы поправились, это вас развлечет… Лучше всего, если дон Виджилио, ваш сосед, зайдет в девять часов и проводит вас. Дождитесь его.

Пьер как раз успел умыться и сменить сутану, когда точно в девять раздался негромкий стук. Вошел низенький священник лет тридцати, худощавый и хилый, с шафранно-желтым, вытянутым и изможденным лицом. Два года подряд его изо дня в день, всегда в один и тот же час, трепала лихорадка. И все-таки в его жгучих черных глазах, то и дело вспыхивавших на желтом лице, видна была пламенная душа.

Поклонившись, он представился, очень чисто выговаривая по-французски:

— Дон Виджилио, господин аббат, к вашим услугам. Не желаете ли спуститься вниз?..

Пьер последовал за священником, на ходу благодаря его. Но тот не проронил больше ни звука и на слова благодарности отвечал одними улыбками. Они спустились по узкой лесенке и очутились на просторной площадке третьего этажа, перед большой парадной лестницей. Пьера удивил и обескуражил тусклый свет редких газовых рожков, напоминавших подслеповатые газовые рожки в коридорах меблированных комнат: они едва приметно желтели в густых потемках нескончаемо длинных и высоких переходов, величавых и мрачных. Даже на площадке, куда выходили двери из покоев донны Серафины, напротив комнат ее племянницы, ничто не говорило о приемном дне. Двери оставались закрытыми, из комнат не доносилось ни шороха, мертвенная тишина стояла во дворце. Дон Виджилио отвесил еще один поклон и тихонько, без звонка, повернул дверную ручку.

Керосиновая лампа на столе одна только и освещала просторную прихожую с голыми стенами, расписанными фресками; красная с золотом драпировка ниспадала по-старинному, прямыми складками. Несколько мужских пальто и две женские накидки лежали на стульях; на консоли громоздились шляпы. Прикорнув у степы, дремал слуга.

Дон Виджилио отступил, пропуская Пьера в первую гостиную, полутемную комнату, обитую красным штофом; комната казалась пустой, но затем Пьер смутно различил очертания женщины в черном, лица которой он сперва не мог разглядеть. К счастью, он услышал, как спутник его с поклоном произнес:

— Контессина, имею честь представить вам аббата Пьера Фромана, — он утром прибыл из Франции.

И на минуту Пьер очутился вдвоем с Бенедеттой посреди пустынной залы, в дремотном свете двух ламп под кружевными абажурами. Но из соседней большой гостиной, двери которой были распахнуты настежь, вырезая прямоугольник более яркого света, доносились голоса.

Молодая женщина радушно и совершенно просто тотчас же обратилась к Пьеру:

— А, господин аббат, рада вас видеть. Я боялась, что вы серьезно занемогли. Но вы уж совсем поправились, не так ли?

Пьер слушал, восхищенный ее медлительным, довольно низким голосом, в котором звучала сдержанная страсть, казалось, подчинявшаяся благоразумию и рассудку. Наконец-то он видел Бенедетту, видел ее тяжелые темные волосы, белую, оттенка слоновой кости, кожу. У нее было округлое лицо, несколько пухлые губы, очень тонкий нос, словом, нежные ребяческие черты. Но самым удивительным в этом лице казались глаза, полные жизни, огромные, бездонные, загадочные. Что таили они? Сновидения? Мечты? Скрывала ли спокойная недвижность ее лица сдержанный пыл великих праведниц и великих возлюбленных? Светлая, юная, безмятежная Бенедетта двигалась плавно, размеренно, каждое движение ее было значительно, исполнено благородства. В ушах у нее сияли крупные, удивительной чистоты жемчужины из прославленного на весь Рим материнского ожерелья.

Спеша оправдаться, Пьер поблагодарил:

— Синьора, я так смущен, мне хотелось еще утром сказать вам, как я тронут вашей необыкновенной добротою.

Он колебался, называть ли ее «синьора», так как вспомнил аргумент, выдвинутый Бенедеттой в ходатайстве о расторжении брака. Но, должно быть, все обращались к ней так. Лицо ее оставалось невозмутимым и приветливым, ей хотелось, чтобы гость чувствовал себя непринужденно.

— Будьте как дома, господин аббат. Раз господин де Лашу, наш родственник, к вам благоволит и проявляет интерес к вашей книге, этого для меня достаточно. Вы знаете, как я к нему расположена…

В ее голосе послышалось некоторое замешательство, она вдруг поняла, что следует сказать что-нибудь о книге, которая одна только и побудила Пьера приехать в Рим и воспользоваться гостеприимством их семьи.

— Да, виконт переслал мне вашу книгу. Я прочла ее, книга прекрасная. Она меня взволновала. Но я ведь так невежественна и, конечно, не все поняла, мы еще побеседуем, господин аббат, и вы мне поясните ваши мысли, не правда ли?

В больших и ясных, не умевших Лгать глазах Бенедетты он прочитал удивление, беспокойство младенческой души, перед которой встали тревожные вопросы, никогда доселе не смущавшие ее покой. Стало быть, это не она, загоревшись его идеями, пожелала видеть Пьера, поддержать, способствовать его торжеству? Молодому священнику вновь почудилось, — и на этот раз весьма явственно, — чье-то тайное влияние, чья-то невидимая рука, которая заправляла всем в неизвестных ему целях. Но он был очарован простотой и чистосердечием столь прекрасного, юного и благородного создания; едва обменявшись несколькими словами с Бенедеттой, он был очарован ею. Пьер уже собрался было ответить, что она может полностью им располагать, но тут в дверях появилась другая женщина, высокая и худощавая, также одетая во все черное, — ее силуэт резко обозначился в ярко освещенном четырехугольнике широко распахнутых дверей.

— Ну что, Бенедетта? Ты сказала Джакомо, чтобы он поднялся наверх и посмотрел, в чем дело? Дон Виджилио только что пришел, но один. Так не годится.

— Да нет же, тетушка, господин аббат здесь. — И Бенедетта поспешила представить их друг другу: — Аббат Пьер Фроман… Княжна Бокканера.

Они обменялись учтивыми поклонами. Донне Серафине было, вероятно, под шестьдесят, но она так туго шнуровалась, что сзади ее можно было принять за молодую женщину. То были, впрочем, последние проблески кокетства; совершенно белые густые волосы ложились тяжелыми прядями, обрамляя продолговатое лицо с глубокими морщинами и крупным волевым носом, характерным для семьи Бокканера; черными у нее оставались только брови. Донна Серафина никогда не была хороша собою, она так и состарилась в девицах; смертельно оскорбленная выбором графа Брандини, который предпочел ей младшую сестру Эрнесту, она с тех пор еще более гордо носила фамильное имя, испытывая при этом тщеславное удовлетворение.

В роду Бокканера было уже двое пап, и Серафина надеялась дожить до того дня, когда ее брат, кардинал, станет третьим. Она жила возле брата в качестве его негласной домоправительницы, опекунши и советчицы, властно распоряжалась по хозяйству, творя чудеса, чтобы скрыть медленное разорение, из-за которого крыша дома, того и гляди, грозила обрушиться на их головы. И если, вот уже тридцать лет, она принимала по понедельникам кое-кого из друзей, близких Ватикану, то делала это по соображениям высшей политики, желая сохранить салон церковников, как напоминание об их силе, как угрозу.

Прием, оказанный Пьеру донной Серафиной, давал понять, как мало для нее значит скромный священник, даже не прелат, и к тому же иностранец. И он снова удивился, недоумевая: зачем же его сюда пригласили? Что ему делать в этом мирке, закрытом для малых сих? Зная, что донна Серафина отличается чрезвычайно суровым благочестием, он решил в конце концов, что она принимает его исключительно из уважения к виконту; сама она только и сочла нужным ему сказать:

— Мы так рады добрым вестям от господина де Лашу! Два года назад он возглавил великолепное паломничество!

Донна Серафина прошла вперед и ввела наконец молодого священника в соседнюю гостиную. То была просторная квадратная комната, обитая обветшалым желтым с крупными цветами штофом в стиле Людовика XIV. Очень высоко, на потолке, виднелась чудесная деревянная раскрашенная резьба, кессоны с золотыми розетками. Но мебель была разнородная: высокие зеркала, две великолепные позолоченные консоли, несколько красивых кресел семнадцатого века; все прочее имело убогий вид — тяжеловесный круглый столик в стиле ампир, неизвестно как сюда попавший, какие-то разномастные рыночные вещи; на драгоценном мраморе консолей стояли безвкусные фотографии. Здесь не было ни единого произведения искусства, которое представляло бы интерес. На стенах старинные, весьма заурядные картины, кроме одного неизвестного, но восхитительного примитива четырнадцатого века — «Посещение девой Марией св. Елизаветы»: крохотная мадонна, чистая и нежная, как десятилетний ребенок, и огромный великолепный ангел, явившийся ей в ослепительном сиянии неземной любви; напротив висел старинный фамильный портрет прекрасной девушки в тюрбане; его считали портретом Кассии Бокканера, возлюбленной и мстительницы, той самой, что бросилась в Тибр, увлекая в пучину вместе с телом своего любовника, Флавио Коррадини, и своего брата Эрколе. Четыре лампы освещали спокойным и ровным светом эту чинную, пустую и голую комнату, где не было даже цветов, тускло-желтую, будто ее озаряли унылые лучи заходящего солнца.

Донна Серафина сразу же отрывисто представила Пьера; беседа внезапно оборвалась, и в наступившей тишине молодой аббат ощутил взгляды, устремленные на него, как на обещанную и долгожданную достопримечательность. В гостиной было самое большее человек десять; Дарио стоя беседовал с юной княжной Челией Буонджованни, которая явилась в сопровождении пожилой родственницы, вполголоса разговаривавшей в темном углу с прелатом, монсеньером Нани. Внимание Пьера особенно привлекло имя адвоката консистории, Морано; провожая священника в Рим, виконт, во избежание оплошности с его стороны, счел нужным ознакомить Пьера с тем особым положением, какое занимал в доме этот человек. Морано вот уже тридцать лет был близким другом донны Серафины. Эта связь, некогда греховная, ибо адвокат был женат и имел детей, превратилась, после того как он овдовел, а больше за давностью времени, в связь, с точки зрения света, простительную — в одно из тех внебрачных сожительств, которые освящены терпимостью общества. Адвокат и донна Серафина были весьма благочестивы и, разумеется, озаботились об отпущении им этого греха. Итак, Морано сидел, как всегда, у камина, — он занимал это место более четверти века; правда, в тот вечер не трещал огонь, как это бывало зимой. Донна Серафина, выполнив обязанности хозяйки дома, тоже заняла свое место по другую сторону камина, напротив адвоката.

Пока Пьер усаживался возле молчаливого и замкнутого дона Виджилио, Дарио что-то громко рассказывал Челии. Красивый, среднего роста, он был изящен и гибок; его продолговатое лицо с крупным носом Бокканера было обрамлено холеной темной бородкой; по скудевшая от поколения к поколению кровь как бы смягчала черты этого лица, придавая им какую-то изнеженность.

— О, красавица, поразительная красавица! — с пафосом повторил Дарио.

— О ком идет речь? — спросила Бенедетта, присоединяясь к ним.

Челия, похожая на маленькую мадонну с примитива, висевшего у нее над головой, рассмеялась.

— Ах, дорогая, это какая-то бедная девушка, работница, которая нынче повстречалась нашему Дарио.

И князю пришлось повторить свой рассказ. Он проходил неподалеку от Навонской площади и в тесном переулке заметил красивую и рослую девушку лет двадцати; она громко всхлипывала, упав на ступеньки крыльца. Растроганный, главным образом, ее красотой, Дарио подошел ближе, и ему удалось наконец узнать, что она работала здесь же, на фабрике искусственного жемчуга, но наступила безработица, заведение закрылось, и она даже не решается возвратиться к родителям, такая там нищета. Она подняла на Дарио полные слез глаза; они были так прекрасны, что молодой человек поспешил достать из кармана немного денег. Девушка, вспыхнув, вскочила и, растерявшись, спрятала руки в складках юбки; взять деньги она не захотела, сказав, что, если синьор желает, он может пойти с нею и отдать их ее матери. Потом она быстро направилась к мосту Святого Ангела.

— Но какая красавица! — восторженно повторил Дарио. — Удивительная красавица!.. Выше меня ростом, сильная, стройная, грудь богини! Настоящая античная статуя, двадцатилетняя Венера! Подбородок чуть тяжеловат, но рот и нос поразительно правильные, а глаза, глаза огромные, прозрачные!.. Голова, как шлемом, укрыта тяжелыми черными волосами, лицо ослепительное, словно позолоченное солнцем!

Все с восторгом прислушивались, охваченные чувством прекрасного, которое, невзирая ни на что, живет в сердце каждого римлянина.

— Красотки становятся в народе большой редкостью, — заметил Морано. — Можно пройти весь Трастевере и не встретить ни одной. Но вот доказательство, что они еще существуют, по крайней мере одна.

— А как ее зовут, твою богиню? — улыбаясь, спросила Бенедетта, заинтересованная и восхищенная не менее остальных.

— Пьерина, — смеясь, ответил Дарио.

— И что же дальше?

Но тут на лице молодого человека появилось выражение растерянности и страха, как у ребенка, который, играя, увидел жабу.

— О, не спрашивай, ужасная жалость… Нищета, такая нищета, что страшно становится!

Дарио из любопытства последовал за девушкой к мосту Святого Ангела и, перейдя его, попал в новый квартал, который еще только строился на месте Прати-ди-Кастелло; и тут, во втором этаже заброшенного дома, одного из тех, что, не успев просохнуть, уже развалились, он наткнулся на ужасное зрелище, от которого у него заныло сердце: целая семья — мать, отец, немощный старик дядя, пухнущие с голода дети заживо гнили в невообразимой грязи… Испуганно, как бы отстраняя страшное видение, Дарио подыскивал слова попристойнее.

— И вот я сбежал, смею заверить, что больше туда не пойду.

Все покачали головами. Наступило холодное, напряженное молчание. Морано произнес в заключение горькую фразу по адресу хищников из Квиринала, единственных виновников народной нищеты. Разве не собираются они сделать министром депутата Сакко, этого интригана, замешанного в разного рода сомнительных авантюрах? Это было бы верхом бесстыдства, предвестием близкого и неизбежного краха.

И только Бенедетта, припомнив книгу Пьера, прошептала, устремив на него взор:

— Бедняжки! Как это грустно! Но почему бы не сходить туда опять?

Пьер, который сперва испытывал какую-то неловкость и слушал рассеянно, был до глубины души потрясен рассказом Дарио. Он переживал сейчас то же, что в дни своей апостольской деятельности, своего пребывания в гуще парижской бедноты; сердце его защемило от жалости, когда и тут, в Риме, он столкнулся со страданиями обездоленных. И, помимо воли, у него вырвалось слишком громко:

— О, синьора, возьмите меня с собой, пойдемте вместе. Это так меня волнует!

Все взгляды обратились к аббату, его закидали вопросами, он почувствовал, что присутствующие обеспокоены его первым впечатлением, его мнением об их городе, о них самих. Ему советовали не судить о Риме по внешнему облику. Как все-таки понравился ему город? Что он успел в нем повидать? Что о нем думает? Пьер вежливо отнекивался, ссылаясь на то, что ничего еще не видал, даже не выходил из дому. Но все настаивали еще усерднее, и молодой священник отчетливо ощутил, что на него пытаются повлиять, стараясь внушить ему любовь к своему городу и восхищение им. Его осыпали советами, заклинали не поддаваться убийственному разочарованию, вооружиться терпением и ждать, когда Рим раскроет перед ним свою душу.

— Как долго рассчитываете вы пробыть у нас, господин аббат? — учтиво спросил чей-то приятный звонкий голос.

Спрашивал монсеньер Нани, он сидел в темном углу и заговорил впервые. Пьер уже давно заметил, что, с виду внимательно слушая болтовню старой дамы, сопровождавшей Челию, прелат не сводит с него очень живых синих глаз. Прежде чем ответить, Пьер взглянул на прелата; он увидел сутану с пурпурной каймой, лиловую шелковую перевязь вокруг пояса, отметил моложавую осанку Нани, хотя тому было уже за пятьдесят, его все еще русые волосы, прямой и тонкий нос, очень изящные и твердые очертания рта, ослепительно белые зубы.

— Недели две, возможно — три, монсеньер.

Вся гостиная зароптала. Как! Три недели? Он рассчитывает познакомиться с Римом за три недели! Да на это потребуется полгода, год, десять лет! Первое впечатление ошеломляет, чтобы оправиться от него, необходимо побыть подольше.

— Три недели! — пренебрежительно, как обычно, повторила донна Серафина. — Разве можно узнать и полюбить наш город за три недели? К нам возвращаются именно те, кто наконец нас узнал.

Не разделяя общего возбуждения, Нани ограничился только улыбкой. Он слегка помахал тонкой кистью руки, выдававшей его аристократическое происхождение. Пьер скромно пояснил, что приехал, чтобы похлопотать по одному делу, и как только с этим делом будет покончено, он уедет. Прелат, все так же улыбаясь, заключил:

— О, господин аббат, конечно, задержится. Надеюсь, он пробудет здесь, к нашему удовольствию, не три недели, а много дольше.

Хотя слова эти были произнесены учтиво и спокойно, они встревожили молодого священника. Что ему известно, этому прелату, что он хотел сказать? Склонившись к дону Виджилио, который молча сидел рядом, Пьер тихонько спросил:

— Кто он такой, монсеньер Нани?

Но секретарь ответил не сразу. Его иссушенное малярией лицо посерело еще больше. Обведя присутствующих горячечным взглядом, он убедился, что за ними никто не наблюдает, и только тогда прошептал:

— Асессор Священной канцелярии.

Этого пояснения было довольно; Пьер уже знал, что асессор, молча присутствующий по средам на заседаниях канцелярии, вслед за тем, вечером, является к его святейшеству с отчетом о делах, которые обсуждались в тот день. Эта еженедельная аудиенция, этот час, проведенный наедине с папой и позволяющий касаться любых вопросов, ставит асессора в особое положение, дает ему значительную власть. И к тому же должность эта соответствует кардинальской, асессор может быть впоследствии возведен в кардинальский сан.

Монсеньер Нани казался человеком очень простым и любезным; он посматривал на молодого священника так ободряюще, что тот счел своим долгом опуститься возле него в кресло, которое наконец покинула старая тетушка Челии. Разве такая встреча в первый же день с могущественным прелатом, чье влияние, возможно, откроет перед ним все двери, не предзнаменование победы? Пьер был весьма растроган, когда Нани почти сразу учтиво спросил его с видом глубокой заинтересованности:

— Итак, любезный сын мой, вы написали книгу?

И, вновь поддавшись увлечению, забывая, где он находится, Пьер доверчиво рассказал, как вспыхнула в нем жгучая любовь к страждущим и обездоленным, вслух размечтался о возрождении христианской общины, заранее торжествуя победу обновленного католицизма, который станет религией вселенской демократии. Мало-помалу голос Пьера зазвенел, и в суровой старой гостиной наступило молчание; все с возрастающим удивлением и леденящей холодностью прислушивались к словам аббата; тот, однако, ничего не замечал.

Наконец Нани тихонько прервал его; неизменная улыбка, в которой жало иронии было почти неощутимо, скользила по его губам.

— Разумеется, разумеется, любезный сын мой, все это прекрасно, вполне достойно христианина, ваши помыслы чисты и благородны… Но что вы рассчитываете предпринять теперь?

— Пойти прямо к его святейшеству искать защиты.

Раздался подавленный смешок, и донна Серафина выразила общее мнение, воскликнув:

— Увидеть его святейшество не так-то просто!

Но Пьер воодушевился.

— Надеюсь, что я увижу его… Разве не его мысли я выразил? Разве не его политику защищаю? Разве может он допустить, чтобы осудили книгу, которая, думается мне, вдохновлена его благороднейшими идеалами?

— Разумеется, разумеется, — поспешно подтвердил Нани, словно опасался в беседе с молодым энтузиастом слишком торопить ход событий. — Святой отец наделен светлым умом. Вам надо его повидать… Но только, любезный сын мой, не следует так волноваться, надо еще подумать, выбрать время… — И, обернувшись к Бенедетте, он добавил: — Его высокопреосвященство еще не видел господина аббата? Не так ли? Было бы хорошо, если бы ваш дядюшка удостоил завтра утром принять его и напутствовать своими мудрыми советами.

Кардинал Бокканера никогда не бывал на вечерних приемах, которые устраивала по понедельникам его сестра. Но он всегда незримо и полновластно на них присутствовал.

— Я опасаюсь, что дядя не разделяет воззрений господина аббата, — нерешительно возразила контессина.

Нани снова улыбнулся.

— Именно поэтому господину аббату и будет полезно выслушать советы его высокопреосвященства.

И они тут же условились с доном Виджилио, что завтра в десять утра он запишет аббата на аудиенцию.

В это время вошел какой-то кардинал, одетый для улицы, — в красных чулках, в черной сутане с красным поясом, красной каймой и красными же застежками. То был кардинал Сарно, старинный друг семьи Бокканера; и пока он оправдывался, что работал допоздна и потому задержался, в гостиной наступило почтительное, заискивающее молчание. Этот первый кардинал, которого довелось увидеть Пьеру, глубоко его разочаровал: против ожидания, молодой аббат не заметил в нем ни величия, ни живописной красивости. Кардинал оказался низеньким и довольно уродливым, левое плечо у него было выше правого, на испитом, землистом лице тускло мерцали безжизненные глаза. Он походил на дряхлого семидесятилетнего чиновника, отупевшего от полувекового прозябания в духоте канцелярий, отяжелевшего и обрюзгшего, неразлучного с кожаной подушкой, на которой он просидел всю жизнь. И действительно, кардинал Сарно провел всю жизнь в кабинетной тиши: тщедушный отпрыск захудалой буржуазной семьи, он обучался в римской семинарии, потом в той же семинарии десять лет кряду преподавал каноническое право, затем был секретарем конгрегации Пропаганды веры и, наконец, вот уже двадцать пять лет — кардиналом. Юбилей его только что отпраздновали. Родившись в Риме, он ни на один день не выезжал за его пределы и являл собою совершенный образец всесильного священника, выросшего под сенью Ватикана. Хотя кардинал не занимал никакого дипломатического поста, он, благодаря своей усидчивости и трудоспособности, оказал конгрегации Пропаганды веры такие услуги, что его сделали председателем одной из двух комиссий, поделивших между собою руководство западными странами, еще не принявшими католичество. И вот в глубине этих безжизненных глаз, под этим низким лбом тупицы словно уместилась огромная карта христианского мира.

Сам Нани встал, преисполненный смутного почтения к бесцветному, но грозному человеку, который, никогда не покидая своего кабинета, простирал руки к самым отдаленным уголкам земли. Нани знал, что этот с виду ничтожный кардинал сумел длительными, методическими, расчетливыми усилиями добиться могущества, позволявшего ему распоряжаться судьбами государств.

— Надеюсь, ваше высокопреосвященство уже оправились от простуды? Мы были так огорчены…

— Нет-нет, все еще кашляю… У нас там гибельный сквозняк в коридоре. Стоит выйти из кабинета, и сразу же коченеет спина…

С этой минуты Пьер почувствовал себя ничтожным и затерянным. Его позабыли даже представить кардиналу. Но ему пришлось еще около часа провести в гостиной, созерцая и наблюдая. Этот одряхлевший мирок показался ему вдруг каким-то младенческим, впавшим в детство и безрадостным. За его надменностью, за высокомерной сдержанностью он угадывал теперь самую настоящую робость, затаенное недоверие подлинных невежд. Потому и не завязывалась общая беседа, что никто не осмеливался ее начать; а по углам слышалась нескончаемая ребячливая болтовня о ничтожных происшествиях недели, всякие слушки, идущие из гостиных и ризниц. Встречались эти люди очень редко, малейшее событие вырастало здесь до грандиозных размеров. Пьер как бы перенесся во французский салон времен Карла X, где-нибудь в епископстве, в одном из больших провинциальных городов. Никакого угощения не было. Старая тетка Челии завладела кардиналом Сарно, тот время от времени лишь молча покачивал головой. Дон Виджилио за весь вечер не раскрыл рта. Нани и Морано уже давно беседовали вполголоса, а донна Серафина прислушивалась, наклонясь к ним, и поддакивала, степенно кивая. Они, без сомнения, говорили о разводе Бенедетты, ибо то и дело озабоченно поглядывали в ее сторону. А посреди просторной комнаты в дремотном свете ламп собралась молодежь: Бенедетта, Дарио и Челия; только они проявляли признаки жизни, тихонько болтали, порою подавляя смех.

Пьера внезапно поразило необычайное сходство Бенедетты с портретом Кассии, висевшим на стене. Те же нежные ребяческие черты, тот же чувственный рот и бездонные глаза на таком же исполненном благоразумия, округлом и здоровом личике. У обеих была, наверно, открытая душа и пламенное сердце. Пьеру вспомнилась картина Гвидо Рени — восхитительный, исполненный чистосердечия облик Беатриче Ченчи; точным воспроизведением этой картины показался ему сейчас портрет Кассии. Взволнованный этим двойным сходством, он глядел на Бенедетту с тревожным сочувствием, словно зловещий рок, тяготевший над ее городом и ее родом, грозил всей своей тяжестью обрушиться на нее. Но Бенедетта была спокойна, на ее лице отражалось бесконечное терпение и решимость. И за все время пребывания в гостиной Пьер видел в отношениях Бенедетты и Дарио, в особенности с ее стороны, лишь ничем не омраченную сестринскую нежность: лицо молодой женщины выражало ясную безмятежность большой и чистой любви. Дарио на мгновение шутливо взял ее руки в свои, сжал их и разразился нервным смехом, в глазах у него вспыхнули огоньки; Бенедетта неспешно высвободила пальцы, словно с нею ласково заигрывал добрый старый приятель. Видно было, что она любит Дарио всем своим существом, на всю жизнь.

Но вот Дарио, подавив легкий зевок и взглянув на свои часы, украдкой ускользнул; он спешил присоединиться к друзьям, которые играли в карты в доме у некоей дамы; Бенедетта и Челия опустились на кушетку рядом со стулом, на котором сидел Пьер, нему, помимо воли, довелось расслышать несколько слов, которыми они обменялись, доверительно беседуя между собой. Юная княжна была старшей дочерью князя Маттео Буонджованни, отца пятерых детей, женатого на англичанке Мортимер, принесшей ему в приданое пять миллионов. Кстати, Буонджованни называли в числе немногих еще не разорившихся семейств из среды римской знати, их род выстоял на развалинах прошлого, которое рушилось со всех сторон. В этом роду также было двое пап, что не помешало Маттео сблизиться с Квириналом, не порывая при этом с Ватиканом. Князь был сыном американки, в его жилах текла смешанная кровь; более гибкий политик, чем его предки, он был, как поговаривали, очень скуп и делал все, чтобы сохранить прежнее богатство и могущество, хотя сознавал, что то и другое обречено на неминуемую гибель. И в этом кичливом семействе, славой которого все еще полнился Рим, недавно разразились события, давшие повод для нескончаемых пересудов: Челия внезапно воспылала любовью к некоему юному лейтенанту, ни разу даже не обменявшись с ним ни единым словом; охваченные взаимной страстью, влюбленные ежедневно виделись на Корсо, и взгляды их, встречаясь, говорили за них. Поражала стойкость молоденькой девушки, которая объявила отцу, что другого мужа у нее не будет, и осталась непреклонной, не сомневаясь, что добьется своего и соединится с избранником. Хуже всего было то, что лейтенант Аттилио Сакко оказался сыном выскочки, депутата Сакко, которого церковники презирали, считая, что он продался Квириналу и вообще способен на темные махинации.

— Это ведь из-за меня Морано так усердно поносил отца моего Аттилио, — прошептала Челия на ухо Бенедетте. — Да-да, по поводу этого министерства… Ему захотелось меня проучить…

Еще в стенах монастыря Сердца Господня девушки поклялись друг другу в вечной дружбе, и Бенедетта, будучи пятью годами старше, держалась по-матерински покровительственно.

— Стало быть, ты все еще не образумилась, все мечтаешь об этом юноше?

— Ах, дорогая! И ты, ты тоже хочешь сделать мне больно!.. Аттилио мне правится, и я хочу принадлежать ему. Слышишь, ему и никому другому! Я так хочу, и так оно будет, потому что он любит меня, а я его… Это очень просто.

Пьер был поражен. Он глядел на девушку, на эту чистую нераспустившуюся лилию, кроткую и непорочную. Лоб и нос нежные, как лепестки цветка, невинный рот, белые зубы, сомкнутые уста, глаза прозрачные и бездонные, как родниковые воды. На свежих атласных щечках — безмятежность, в простодушном взоре — ни тревоги, ни любопытства. О чем она думала? Что знала? Кто мог бы это сказать! То была сама девственность со всем ее опасным неведением.

— Ах, милочка, — возразила Бенедетта, — не вздумай повторять мой печальный опыт. Нелегко сочетать папу и короля.

— Но ты не любила Прада, — хладнокровно возразила Челия, — а я люблю Аттилио. Вся жизнь в том, чтобы любить.

Она сказала это так естественно, с такой детской невинностью, что Пьер умилился и слезы выступили у него на глазах. Любовь — вот что положит конец всем распрям! Вот узы, связующие народы, дарующие мир и радость человечеству. Но тут донна Серафина встала, очевидно, догадываясь, о чем с таким воодушевлением беседуют подруги. Она взглянула на дона Виджилио, тот понял и, подойдя к Пьеру, шепнул ему, что пора уходить. Пробило одиннадцать, Челия уезжала вместе с теткой, адвокат Морано собирался, видимо, ненадолго задержать кардинала Сарно и Нани, чтобы в тесном кругу переговорить о каком-то затруднении в бракоразводном процессе. Проводив гостей до прихожей, Бенедетта расцеловала Челию в обе щеки и весьма любезно распрощалась с Пьером.

— Утром я отвечу виконту и напишу ему, как мы вам рады, вы пробудете здесь, вероятно, дольше, чем предполагаете… Не позабудьте завтра в десять часов представиться моему дяде-кардиналу.

Когда Пьер и дон Виджилио, держа в руках подсвечники, которые вручил им слуга, стояли каждый перед своей дверью на четвертом этаже и уже собирались расстаться, Пьер не удержался и снова задал мучивший его вопрос:

— А что, монсеньер Нани особа очень влиятельная?

Дон Виджилио опять растерялся и только широко развел руками. Но затем в глазах его вспыхнуло любопытство.

— А вы знали его прежде? — спросил он вместо ответа.

— Я? Никогда!

— Да неужели? А он вас знает, и отлично! В прошлый понедельник он говорил так, словно ему все до малейших подробностей известно о вашей жизни, о вашем нраве.

— Я даже имени его никогда не слыхал!

— Стало быть, он наводил о вас справки.

И, откланявшись, дон Виджилио ушел к себе; к удивлению Пьера, дверь в его комнату оказалась открытой, из нее вышла неизменно спокойная и деловитая Викторина.

— А, господин аббат, мне хотелось самой удостовериться, что вы ни в чем не нуждаетесь. Свеча есть, вода, сахар, спички — тоже… Да, что вы пьете по утрам? Кофе? Нет, просто молоко с хлебцем? Хорошо! Значит, в восемь часов? И отдохните, поспите как следует! А мне тут первое время до того было боязно, ого! Я думала, в этом старом доме привидения водятся! Но так ни разу ни одного даже краешком глаза и не увидела. Уж очень покойники довольны, что могут наконец отдохнуть.

Оставшись в одиночестве, Пьер с облегчением вздохнул, радуясь, что избавился от тягостного чувства, какое навевала на него незнакомая обстановка гостиной и эти люди, чьи смутные тени мешались в его мозгу, расплываясь в дремотном свете ламп. Привидения — это, верно, души давно умерших, которые не находят себе покоя и возвращаются, чтобы любить и страдать среди живых, воскреснув в чьей-либо груди. И хотя Пьер отоспался днем, никогда еще он не чувствовал себя таким усталым, никогда так не жаждал уснуть, в голове у него плыл туман, мысли путались, он ничего не понимал. Все было так удивительно; он стал раздеваться, и на миг ему почудилось, будто не он, а кто-то другой очутился в этом доме, ложится спать в этой комнате. Что они все думают о его книге? Зачем пригласили его в свое промозглое жилище, враждебность которого он теперь ощущал? Чтобы ему помочь или чтобы окончательно его уничтожить? И в желтом свете гостиной, словно в унылом отблеске заката, ему виделись донна Серафина и адвокат.

Морано, она по одну, он по другую сторону камина, виделось спокойное, полное страсти лицо Бенедетты, и улыбающаяся физиономия монсеньера Нани, его лукавые глаза, его губы, на которых лежал отпечаток несокрушимой энергии.

Пьер лег, потом снова встал; он задыхался, ему не хватало свежего, вольного воздуха, и, настежь распахнув окно, он облокотился о подоконник. Ночь была черным-черна, все вокруг тонуло во тьме. Небо заволокло тучами, звезды скрылись, мутный свод свинцовой тяжестью навис над землею; а напротив теснились давно уснувшие дома Трастевере, в окнах не сверкало ни единого огонька, лишь вдалеке, словно оброненная кем-то искра, светился газовый рожок фонаря. Пьер тщетно пытался отыскать Яникульский холм. Все тонуло в этом океане небытия: двадцать четыре столетия римской истории, древний Палатин и современный Квиринал, гигантский купол собора св. Петра, смытый с небес потоками мрака. А внизу уже не было видно, даже не было слышно Тибра — мертвой реки мертвого города.

III

Наутро, без четверти десять, Пьер спустился вниз, на второй этаж, чтобы представиться кардиналу Бокканера. Он проснулся с ощущением бодрости, с новым приливом наивной, восторженной веры; от вчерашней подавленности, от сомнений и подозрений, охвативших его при первом знакомстве с Римом и навеянных усталостью, не осталось и следа. Погода стояла такая прекрасная, небо было такое чистое, что сердце Пьера вновь забилось надеждой.

Двери прихожей, выходившей на просторную лестничную площадку, были распахнуты настежь. Кардинал, один из последних кардиналов, принадлежавших к римской знати, запер глядевшие на улицу парадные залы, где от ветхости все отдавало тленом, но сохранил покои, которые в конце восемнадцатого века служили для приемов одному из его двоюродных дедов, тоже кардиналу. То была анфилада из четырех огромных комнат шести метров в высоту, выходивших окнами в переулок, спускавшийся к Тибру; солнце никогда не проникало сюда, его загораживали мрачные дома на противоположной стороне улицы. Покои сохранили пышность и великолепие времен прежних князей, высших сановников церкви. Но их никто не ремонтировал, никто о них не заботился: обои висели клочьями, в мебель въедалась пыль, а хозяева, как бы одержимые надменным желанием остановить время, ничуть об этом не тревожились.

Войдя в первое помещение, прихожую, где в былые дни располагалась прислуга, Пьер был несколько обескуражен. Некогда здесь, одетые в парадную форму и окруженные толпою слуг, неотлучно находились два папских жандарма, а ныне единственный лакей, пребывавший тут, казался призраком и лишь усиливал уныние, которое навевала эта огромная полутемная зала. Напротив окон бросался в глаза алтарь, задрапированный красным, с красным балдахином над ним и вышитым гербом Бокканера внизу: крылатый дракон, извергающий пламя, и девиз: «Bocca nera, Alma rossa». Здесь же лежала и красная кардинальская шапка двоюродного деда, в старину служившая для торжественного облачения, и две красные шелковые подушки; на стене висели два старинных зонтика, — их при выезде брали с собою в карету. Среди полной тишины, казалось, слышался шорох моли, которая уже целое столетие точила эти мертвенные останки прошлого, готовые рассыпаться прахом при одном лишь прикосновении метелки.

Вторая зала, где некогда помещался секретарь, не менее просторная, чем первая, была теперь пуста; и, только пройдя через нее, Пьер обнаружил наконец в третьей зале дона Виджилио. Количество прислуги в доме Бокканера было с некоторых пор строго ограничено, и кардинал предпочитал иметь своего секретаря под рукой, у самого входа в бывшую тронную залу, где он принимал. Дон Виджилио, тощий, желтый, как всегда в лихорадочном ознобе, словно затерялся здесь за крохотным и убогим черным столиком, заваленным бумагами. Он поднял голову, оторвался от какой-то папки с делами, которые внимательно изучал, и, узнав посетителя, тихо, едва слышно прошептал:

— Его высокопреосвященство заняты… Потрудитесь обождать.

И снова погрузился в чтение бумаг, несомненно, желая уклониться от всяких попыток аббата завязать беседу.

Не решаясь присесть, Пьер стал разглядывать комнату. Она казалась еще более запущенной, чем две первые; стены в ней были обтянуты зеленым узорчатым шелком, обветшалым и похожим на выцветший мох, которым обрастает старое дерево. Но потолок здесь был все еще великолепен и поражал нарядной пышностью высокого фриза, который живописным раззолоченным орнаментом обрамлял «Торжество Амфитриты» кисти одного из учеников Рафаэля. В этой комнате под большим распятием из черного дерева и слоновой кости на аналое, по старинному обычаю, покоилась кардинальская шапка.

Освоившись с полумраком, Пьер стал приглядываться к портрету кардинала, видимо, написанному недавно; тот был изображен во весь рост в торжественном облачении: в красной муаровой сутане, кружевном стихаре и величественно наброшенной на плечи мантии. И в этих церковных одеждах высокий семидесятилетний старец, бритый, со все еще густыми волосами, которые ниспадали ему на плечи белоснежными локонами, сохранял горделивую княжескую осанку. У него был властный вид, как и у всех Бокканера: крупный нос, большой рот, тонкие губы, продолговатое лицо, изборожденное глубокими морщинами; и это бледное лицо освещали глаза Бокканера — очень темные, живые и жгучие, под густыми, все еще черными бровями. Если бы чело кардинала венчали лавры, его прекрасная и надменная голова походила бы на головы римских императоров, словно в жилах его текла кровь Августа.

Портрет напомнил Пьеру уже известную ему историю кардинала. Воспитанник Дворянской коллегии, Пио Бокканера лишь однажды, еще в юности, едва став диаконом, покинул Рим и в качестве вице-легата направился в Париж, чтобы вручить кардинальскую шапку какому-то прелату. Далее его духовная карьера складывалась великолепно, почести выпадали на его долю, как нечто вполне естественное, по праву рождения: сам Пий IX собственноручно посвятил его в сан, позднее он стал каноником ватиканской церкви и тайным камерарием, после итальянской оккупации был произведен в мажордомы и, наконец, в 1874 году сделался кардиналом. Четыре года назад Бокканера стал камерлингом, и шептались, будто Лев XIII назначил кардинала на эту должность, как некогда Пий IX назначил его самого, дабы тот не смог занять впоследствии папский престол, ибо, если конклав, надев тиару на Льва XIII, презрел обычай, запрещающий избирать камерлинга папой, то он, несомненно, отступит перед новым нарушением традиции. Поговаривали, что, как и при Пие IX, скрытая борьба между папой и камерлингом не прекращалась, и Бокканера, оставаясь в тени, осуждал политику святейшего престола и придерживался по всем вопросам особого мнения; памятуя о ничтожестве предоставленных ему ныне полномочий, он молча дожидался смерти святого отца, ибо до выборов нового папы традиция облекала камерлинга временной властью, именно ему предоставляя право созвать конклав и проследить за нерушимой правильностью передачи церковных дел. Не таилась ли за этим высоким суровым челом, в пламенном взоре этих черных глаз честолюбивая мечта о папском сане, о том, чтобы последовать соблазнительному примеру кардинала Печчи, камерлинга, севшего на папский престол? Римский князь Пио Бокканера не признавал в своей гордыне ничего, кроме Рима, он почти кичился полным незнанием современности, но зато проявлял суровое благочестие, беззаветную, несокрушимую веру, не ведающую и тени сомнений.

Чей-то шепот прервал размышления Пьера. Дон Виджилио, как всегда осмотрительный, предлагал ему присесть:

— Вы бы взяли табурет, вас, может быть, примут нескоро.

И он стал писать мелким почерком, заполняя большой лист желтоватой бумаги, а Пьер, машинально повинуясь, уселся на одном из дубовых табуретов, которые выстроились у стены напротив портрета. Аббат снова погрузился в задумчивость, ему чудилось, будто вокруг во всем своем блеске воскресает княжеская пышность, в былые времена окружавшая кардиналов. В день своего посвящения в сан кардинал устраивал празднества, публичные увеселения, великолепие которых молва превозносит и поныне. Три дня подряд двери парадных комнат бывали настежь распахнуты для посетителей. Слуги в ливреях громко выкликали, из залы в залу, имена гостей: то была римская знать, буржуазия, простонародье, весь Рим, и всех новый кардинал принимал с царственной благосклонностью, словно король своих подданных. Кардиналы окружали себя королевской пышностью; иные возили с собой свиту в пятьсот с лишним человек; в доме, где, окруженный сонмом приближенных, жил кардинал, бывало до шестнадцати парадных покоев. Да и позднее, когда жизнь упростилась, кардинал, если он носил княжеский титул, пользовался правом держать торжественный выезд из четырех карет, запряженных вороными. Впереди, неся шапку, подушку и зонтик, шествовали четверо слуг, одетых в ливреи с княжеским гербом. Кардинала сопровождали: секретарь в лиловом шелковом плаще, шлейфоносец в лиловой шерстяной безрукавке с шелковыми отворотами, напоминавшей камзол, и дворянин в одежде времен Генриха II с кардинальской шапкой в руках, затянутых в перчатки. И когда число приближенных и слуг уже сократилось, в обиходе кардиналов все еще сохранялся аудитор, ведавший делами конгрегации, секретарь, ведавший исключительно корреспонденцией, распорядитель, в обязанности которого входило пропускать к кардиналу посетителей, дворянин, носивший кардинальскуюшапку, и шлейфоносец, и капеллан, и дворецкий, и камердинер, но считая сонма лакеев, поваров, кучеров, конюхов — полчища слуг, наполнявших огромные палаццо жужжаньем пчелиного улья. В трех просторных залах, которые вели в тронную, Пьер мысленно рисовал себе толпу лакеев в голубых ливреях, украшенных галунами и гербами, множество аббатов и прелатов в шелковых сутанах, — все они оживали и наполняли великолепием кипучей жизни полумрак пустынных зал с высокими потолками, где блистала роскошь, воскрешенная воображением молодого аббата.

Однако ныне, в особенности с тех пор, как Рим был занят итальянцами, огромные состояния римских князей пошли прахом, а с ними исчезла и пышность, окружавшая некогда высших сановников церкви. Разорившаяся знать стала уклоняться от плохо оплачиваемых и приносящих мало славы церковных должностей, предоставляя небогатым буржуа тешить ими свое тщеславие. Кардинал Бокканера, последний из представителей старинной аристократии, облеченных в пурпур, располагал для поддержания престижа всего какими-нибудь тридцатью тысячами франков, добавляя к двадцати двум тысячам своего оклада то, что давало ему отправление других должностей; и он никогда не сумел бы свести концы с концами, если бы донна Серафина не пришла к нему на помощь, пожертвовав крохами фамильного состояния, от которого сам он когда-то отказался в пользу двух сестер и брата. Донна Серафина и Бенедетта жили на своей половине, хозяйство вели обособленно, держали свой стол, своих собственных слуг. При кардинале, который не давал никаких обедов и никогда не устраивал приемов, оставался лишь его племянник Дарио. Больше всего денег поглощал единственный выезд, громоздкая карета, запряженная парой лошадей; содержать этот выезд обязывал церемониал, ибо не положено кардиналу разгуливать по Риму пешком. Впрочем, старый кучер избавлял его высокопреосвященство от необходимости держать еще и конюха, он упорно желал самолично заботиться и о карете, и о паре вороных, подобно ему состарившихся на службе у Бокканера. У кардинала были два лакея — отец и сын, родившийся здесь же, в доме. Жена повара помогала на кухне. Но расходы сократились, главным образом, за счет приемной и прихожей: толпу блистательной и многочисленной челяди заменили два скромных священника, дон Виджилио — секретарь, одновременно исполнявший должность аудитора и дворецкого, и аббат Папарелли — шлейфоносец, он же капеллан и распорядитель приемной. В залах, где некогда шумной толпою сновали слуги всех рангов, теперь неслышно скользили всего лишь два неприметных человека в черных сутанах, две неуловимые тени, затерявшиеся в сумрачной тени мертвенных покоев.

И как стало понятно сейчас Пьеру надменное безразличие, с каким кардинал позволил времени беспрепятственно разрушать жилище своих предков, которому он не в силах был вернуть его прежнее великолепие! Созданный для великолепия, для царственной роскоши одного из князей шестнадцатого века, ныне пустынный и мрачный дворец грозил рухнуть на голову своего последнего владельца, не имевшего ни достаточно слуг, чтобы заполнить его пустоту, ни достаточно денег, чтобы, подновив штукатурку, устранить повреждения. Если настоящее враждебно прошлому, если религия утратила свое господство, если общество переменилось и будущее покрыто мраком неизвестности, а новые поколения испытывают равнодушие и ненависть к былому, почему в таком случае, высокомерно и упрямо кичась вековою славой, не предоставить старому миру рассыпаться прахом? Герои всегда умирали стоя, ничуть не поступаясь прошлым, до последнего вздоха преданные неколебимой вере, с горестным мужеством, с беспредельной скорбью созерцая медленную агонию своего божества. И в портрете кардинала, написанного во весь рост, в бледном горделивом лице, исполненном отчаяния и непреклонности, сквозила упрямая воля человека, готового скорее погибнуть под обломками старого общественного здания, нежели заменить в нем хотя бы единый камень.

Какой-то неясный шорох, точно пробежала мышь, прервал размышления Пьера и заставил его обернуться. Дверь, скрытая за стенной обивкой, отворилась, и он с изумлением увидел перед собой коротенького, толстого аббата лет сорока с морщинистой и дряблой физиономией, который походил на весьма почтенного возраста старую деву в черной юбке. Это был аббат Папарелли, шлейфоносец и распорядитель приемной, в чьи обязанности входило пропускать посетителей; заметив Пьера, аббат собрался было спросить у него, кто он такой, но тут вмешался дон Виджилио и объяснил суть дела.

— А, так-так!.. Аббат Фроман… Его высокопреосвященство скоро соблаговолит вас принять… Ждите, ждите.

И он неслышно проскользнул на свое обычное место, во вторую залу.

Пьеру очень не понравилось это лицо старой ханжи, поблекшее от монашеского воздержания, изможденное слишком суровыми бдениями; и так как дон Виджилио, усталый, с тяжелой головой и горячечными ладонями, все еще не принимался за работу, Пьер отважился задать ему несколько вопросов. О, аббат Папарелли человек твердой веры, он только самоуничижения ради удовлетворяется скромной должностью капеллана его высокопреосвященства! Впрочем, кардинал, не желая оставаться в долгу, не пренебрегает иной раз советами своего капеллана. В пылающем взоре дона Виджилио светилась затаенная насмешка и полускрытое возмущение; он продолжал изучать молодого священника, несколько успокоенный откровенной прямотой этого чужестранца, видимо, не принадлежащего ни к какому лагерю. Дон Виджилио отбросил наконец свою постоянную болезненную недоверчивость. Он даже до того забылся, что сам заговорил с Пьером.

— Конечно, конечно, работы бывает много, порою трудновато приходится… Его высокопреосвященство состоит в нескольких конгрегациях — Священной канцелярии, Индекса, Священных обрядов, Консистории. И папки со всеми делами, поступающими к нему, проходят через мои руки. С каждым делом я должен ознакомиться, разобраться, дать заключение… Не говоря уже о том, что вся корреспонденция тоже проходит через меня. По счастью, его высокопреосвященство — святой человек, он не способен ни на какие происки, ни к своей, ни к чьей бы то ни было выгоде. Только поэтому мы и можем держаться несколько в стороне.

Пьера живо заинтересовали эти подробности: ведь они касались частной жизни одного из князей церкви, жизни, которая обычно бывает скрыта от посторонних глаз и нередко искажается в угоду вымыслу. Пьер узнал, что зимой и летом кардинал поднимался в шесть утра. Он молился у себя в капелле, небольшой комнате, куда никто никогда не входил; всю ее обстановку составлял деревянный раскрашенный алтарь. Его личные покои — спальня, столовая и рабочий кабинет, простенькие узкие комнаты, выкроены были с помощью перегородок из обширной залы. Кардинал жил очень замкнуто, избегая малейшей роскоши, как человек умеренный и небогатый. В восемь часов он завтракал, выпивал чашку холодного молока. Потом, в дни заседаний, отправлялся в одну из конгрегаций, членом которых состоял, либо оставался дома и принимал у себя. В час был обед, после чего до четырех, а летом даже до пяти, продолжался отдых, священные часы римской сиесты, во время которой ни один слуга не решился бы постучаться к нему в дверь. В хорошую погоду кардинал, проснувшись, совершал в карете прогулку по древней Аппиевой дороге и возвращался с заходом солнца, когда звонили к вечерне. Затем с семи до девяти он принимал, потом ужинал, уходил к себе и больше не показывался — работал в одиночестве либо спал. Кардиналы обычно навещают папу по делам службы два или три раза в месяц, по определенным дням. Но камерлинг вот уже почти год не был удостоен личной аудиенции, что служило признаком немилости, доказательством вражды, и об этом осторожно перешептывались в среде церковников.

— Его высокопреосвященство крутоват, — негромко продолжал дон Виджилио, довольный тем, что может отвести душу. — Но вы бы поглядели, с какой улыбкой кардинал встречает свою обожаемую племянницу, контессину, когда та заходит его поцеловать… Если он примет вас радушно, этим вы будете обязаны ей…

Но тут дон Виджилио осекся. Из соседней залы донеслись голоса; увидев, что в комнату вошел толстяк в черной сутане, подпоясанной красным кушаком, и в черной шляпе с витым красно-золотым шнуром, секретарь вскочил и низко поклонился; толстяка, беспрестанно отвешивая подобострастные поклоны, сопровождал аббат Папарелли. Дон Виджилио подал знак Пьеру, чтобы тот встал, и успел шепнуть ему:

— Кардинал Сангвинетти, префект конгрегации Индекса.

Между тем аббат Папарелли усердствовал, лебезил, твердил с видом величайшего блаженства:

— Ваше высокопреосвященство ждут. Мне велено вас провести незамедлительно… Их высокопреосвященство, главный пенитенциарий, уже тут.

Гулко шагая через залу, громогласный Сангвинетти внезапно с откровенностью брякнул:

— Да-да, уйма народу докучает, это-то меня и задержало! Вечно делаешь не то, что хочешь. Ну, вот я наконец и прибыл!

Сангвинетти стукнуло шестьдесят, это был коренастый, тучный человек с круглым румяным лицом, огромным носом, толстыми губами и живыми, рыскающими глазами. Особенно поражала в нем какая-то юношеская подвижность, почти кипучесть; в темных, тщательно приглаженных волосах, завитками начесанных на виски, поблескивали редкие серебряные нити. Родился он в Витербо, где обучался в семинарии, потом завершил образование в Римском григорианском университете. Его послужной список свидетельствовал о быстрой карьере, которою он был обязан гибкости своего ума: сперва он был секретарем нунция в Лиссабоне, затем — титулярным епископом в Фивах и выполнял щекотливую миссию в Бразилии; по возвращении его посылают нунцием в Брюссель, затем в Вену; и, наконец, Сангвинетти становится кардиналом, не говоря уже о том, что недавно он получил место епископа во Фраскати, в римской епархии. Ловкий делец, он сумел наладить связи со всей Европой, и против него говорило лишь чересчур откровенное честолюбие да постоянная склонность к интригам. И хотя когда-то Сангвинетти заигрывал с Квириналом, сейчас он слыл непримиримым и требовал, чтобы Италия вернула Рим папе. Им владело неистовое желание стать папой, и ради этого он то и дело менял убеждения, лез из кожи вон, вербовал себе сторонников, а затем отступался от них. Он уже дважды ссорился со Львом XIII, но позднее счел за благо ему подчиниться. Почти признанный кандидат на папский престол, кардинал Сангвинетти выбивался из сил, домогаясь тиары, не брезгал ничем, пускал в ход любые связи.

Но Пьер видел в нем только префекта конгрегации Индекса, и его волновала одна лишь мысль, — что от этого человека будет зависеть судьба его книги. Поэтому, как только кардинал скрылся за дверью, а аббат Папарелли опять возвратился в соседнюю залу, Пьер не выдержал и спросил у дона Виджилио:

— Стало быть, их высокопреосвященства, кардинала Сангвинетти и кардинала Бокканера, связывает дружба?

Губы секретаря дрогнули в улыбке, и в глазах вспыхнула насмешка, утаить которую он был не в силах.

— Дружба? Ну, нет, нет!.. Они видятся, когда без этого нельзя обойтись.

И дон Виджилио пояснил, что из уважения к знатности кардинала Бокканера члены конгрегации охотно собираются у него, если какое-либо важное дело, как, например, сегодня, вынуждает их встретиться вне урочных заседаний. Сам кардинал Сангвинетти был сыном какого-то захудалого лекаря из Витербо.

— Да нет, они вовсе не дружат… Трудно поладить, когда у людей разные взгляды, разные характеры. А главное, когда люди друг другу мешают!

Последние слова дон Виджилио произнес совсем тихо, как бы про себя, с характерной для него тонкой усмешкой. Впрочем, Пьер, озабоченный собственными мыслями, его почти не слушал.

— Не по делам ли Индекса у них совещание? — спросил он.

Дон Виджилио, должно быть, знал, о чем совещались кардиналы. Но он ответил лишь, что совещание по делам Индекса происходило бы у префекта этой конгрегации. И Пьер, поддавшись нетерпению, спросил наконец напрямик:

— Вы ведь знакомы с моим делом? Я имею в виду книгу. Поскольку его высокопреосвященство состоит членом конгрегации и все бумаги проходят через ваши руки, не могли бы вы мне что-либо сообщить? Я ведь ровно ничего не знаю, а так не терпится узнать поскорее!

Дон Виджилио сразу же растерянно заметался. Он пролепетал, что никаких бумаг не видел, и это соответствовало действительности.

— К нам еще ничего не поступало, уверяю вас, я и понятия об этом не имею.

Так как священник продолжал настаивать, тот знаком попросил его замолчать и снова принялся за свои бумаги, украдкой поглядывая на соседнюю залу, очевидно, из опасения, не подслушивает ли их аббат Папарелли. По правде говоря, он и так наболтал лишнего. И дон Виджилио съежился за столом, у себя в углу, стал еще незаметнее, потонул в полумраке.

А Пьер снова погрузился в задумчивость, его охватило чувство неизвестности, застарелая, дремотная печаль, которой пронизано было все вокруг. Минуты тянулись нескончаемо долго, было уже около одиннадцати. Наконец послышался скрип двери, чьи-то голоса, и аббат очнулся. Он почтительно склонился перед кардиналом Сангвинетти, который вышел в сопровождении другого кардинала, очень тощего, очень высокого, с вытянутым серым лицом аскета. Ни тот, ни другой, видимо, даже внимания не обратили на какого-то невзрачного священника-иностранца, так подобострастно склонившегося перед ними. Кардиналы громко, непринужденно разговаривали:

— Да, вы правы, ветер стихает, сегодня жарче вчерашнего.

— Завтра наверняка задует сирокко.

В полумраке большой комнаты снова наступила торжественная тишина. Дон Виджилио продолжал писать, беззвучно водя пером по жесткой желтоватой бумаге. Раздалось слабое надтреснутое треньканье колокольчика. Из соседней комнаты поспешно вошел аббат Папарелли, на мгновение исчез в тронной зале, потом возвратился, знаком пригласив Пьера, и негромко доложил:

— Аббат Пьер Фроман.

Огромная зала также носила печать разрушения. Красная полупарчовая обивка на стенах, затканная крупными пальмовыми листьями, висела клочьями под великолепным потолком, украшенным раззолоченной деревянной резьбой. В нескольких местах ее починили, но линялые полосы бледными разводами пятнали некогда роскошный темно-пурпуровый шелк. Достопримечательностью комнаты был старинный трон — красное бархатное кресло, на котором некогда восседал святейший папа, посещая кардинала. Под красным бархатным балдахином, осенявшим трон, висел портрет папы Льва XIII. Кресло, по обычаю, было повернуто к стене, в знак того, что никому не положено на него садиться. Всю обстановку просторной залы составляли несколько кушеток, кресел, стульев и чудесный столик из золоченого дерева в стиле Людовика XIV с мозаичной доской, изображающей похищение Европы.

Но Пьер увидел сначала только кардинала Бокканера, тот стоял у другого стола, который служил ему в качестве письменного. В простой черной сутане с красной каймой и красными пуговицами, он показался Пьеру еще величавее и горделивее, нежели в торжественном облачении на портрете. Те же белоснежные локоны, продолговатое лицо, изрезанное глубокими морщинами, крупный нос и тонкие губы; те же горящие глаза освещали бледное лицо из-под густых, все еще черных бровей. И все же портрет не передавал того безграничного спокойствия, внушенного верой, какое исходило от этого высокого человека, непоколебимо убежденного, что лишь ему одному ведомо, «что есть истина», человека, которого непреклонная воля заставляла неизменно придерживаться этой истины.

Бокканера не шелохнулся, его черные глаза пристально разглядывали приближающегося гостя; священник, знакомый с церемониалом, преклонил колена и облобызал крупный изумруд, который кардинал носил на пальце. Но тот сразу же заставил его подняться.

— Добро пожаловать, любезный сын мой… Племянница так тепло о вас отзывалась, я весьма рад видеть вас у себя.

Он уселся за стол, все еще не приглашая Пьера сесть, и, продолжая изучать его, неторопливо, очень вежливо осведомился:

— Вы прибыли вчера утром и, верно, очень устали?

— Ваше высокопреосвященство очень добры… Да, я совершенно разбит, столько же от волнения, сколько от усталости. Эта поездка так много для меня значит!

Кардиналу, видимо, не хотелось с первых же слов заводить серьезный разговор.

— Понятно, ведь от Парижа до Рима все же далеко. Нынче можно доехать довольно быстро. А прежде — какое нескончаемое путешествие!

Он помедлил.

— Я только раз побывал в Париже, давненько это было, лет пятьдесят назад, да и провел там всего неделю… Большой, прекрасный город, что и говорить! На улицах полно людей, и все необыкновенно учтивы, этот народ создал столько чудесного. Даже в наше печальное время не следует забывать, что Франция — старшая дщерь нашей церкви… То было единственное мое путешествие, больше я ни разу не покидал Рима.

И он заключил свои слова жестом спокойного презрения. Стоит ли путешествовать в страну неверия и мятежа? Разве мало ему Рима, этого вечного города, которому суждено царить над вселенной и в предуказанный час сызнова стать столицей мира!

Пьер слушал молча, и в его воображении вставал образ князя — неукротимого воителя, облаченного ныне в простую сутану; кардинал был прекрасен в своей горделивой уверенности, что Рим так и будет вовеки веков довлеть самому себе. Но эта упрямая косность, это стремление рассматривать все прочие народы лишь как вассалов Рима встревожили Пьера, когда он вспомнил о цели, которая его сюда привела. Наступило молчание, и аббат решил приступить к делу, начав с лестных заверений.

— Прежде чем предпринять какие бы то ни было хлопоты, мне хотелось принести вашему высокопреосвященству дань своего глубокого уважения, ибо только на вас я уповаю и молю не лишать меня ваших советов и наставлений.

Тут Бокканера указал рукою на стул, приглашая аббата сесть.

— Разумеется, любезный сын мой, я не отказываю вам в советах. Мой долг давать их любому христианину, который пожелает употребить их во благо. Но только вы ошибаетесь, если рассчитываете на мое влияние, оно ничтожно. Я совершенно не у дел, я не могу и не хочу ни о чем просить… Впрочем, это не мешает нам побеседовать.

Кардинал весьма откровенно коснулся интересующего Пьера вопроса и продолжал без малейшего лукавства, как человек прямодушный и смелый, не пугающийся ответственности.

— Вы ведь написали книгу, кажется, «Новый Рим»? Книга эта передана конгрегации Индекса, и вы приехали ее защищать… Я пока еще не читал ее. Не могу же я все читать, сами понимаете. Читаю лишь то, что мне присылает конгрегация, — я состою ее членом с этого года, — да и то я зачастую довольствуюсь докладом, который составляет для меня мой секретарь… Но Бенедетта, моя племянница, прочла вашу книгу и говорит, что в ней немало интересного, правда, вначале она была несколько удивлена, зато потом весьма растрогана… А посему я обещаю просмотреть ваш труд и особо тщательно ознакомиться с теми местами, которые вменяют вам в вину.

Пьер воспользовался случаем, чтобы выступить в защиту своего детища. Ему пришло в голову, что лучше всего сразу же сослаться на лиц, которые в Париже одобрительно отозвались о его книге.

— Ваше высокопреосвященство поймет, каково было мое изумление, когда я узнал, что книгу хотят запретить… Господин виконт Филибер де Лашу, который принимает во мне дружеское участие, неустанно твердит, что для святейшего престола подобная книга ценнее самой надежной армии.

— О, де Лашу, де Лашу, — повторил кардинал с пренебрежительно-благосклонной гримасой. — Знаю, что де Лашу воображает себя добрым католиком… Он ведь, как вам известно, в некотором роде наш родственник и, случается, к нам заезжает. Я всегда ему рад, мы только не касаемся некоторых вопросов, по которым никогда не сможем договориться… И, конечно же, католицизм нашего милого и благовоспитанного де Лашу, с его корпорациями и рабочими кружками, с его чистенькой демократией и туманным социализмом — это не что иное, как сплошное сочинительство.

Слова кардинала поразили Пьера, ему послышалась в них язвительная насмешка, задевавшая и его самого. Поэтому он поспешил назвать другого своего покровителя, чей авторитет казался ему неоспоримым.

— Его высокопреосвященство кардинал Бержеро соблаговолил удостоить мой труд своего полного одобрения.

Лицо Бокканера резко передернулось. В нем была уже не просто насмешливая укоризна, жалость к человеку, допустившему ребяческую неосмотрительность и обреченному на провал. Пламя гнева вспыхнуло в темных глазах, лицо стало суровым и воинственным.

— Кардинал Бержеро, видимо, пользуется во Франции репутацией весьма благочестивого христианина, — медленно возразил он. — Мы, в Риме, мало его знаем. Я видел его лишь раз, когда он приезжал по поводу возведения его в сан. И я не позволил бы себе его судить, ежели бы его недавние писания и поступки не опечалили меня, как верующего. К сожалению, я не одинок, у нас, в Священной коллегии, вы не найдете единомышленников кардинала.

Бокканера умолк, затем отчеканил:

— Кардинал Бержеро — мятежник.

На этот раз Пьер онемел от изумления. Мятежник? Великий боже! Этот кроткий пастырь душ человеческих, чье милосердие неистощимо, мечтающий о втором пришествии Христа, дабы на земле водворились наконец справедливость и мир! Значит, слова не всюду означают одно и то же; какую же веру исповедовал этот человек, если религия сирых и страждущих была в его представлении греховной, бунтовщической?

Все еще ничего не понимая, Пьер, однако, почувствовал неуместность и бесполезность спора, ему захотелось только изложить, объяснить суть своей книги, обелить ее. Но с первых же слов Бокканера прервал его.

— Нет, нет, любезный сын мой. Это отнимет у нас слишком много времени, а я хочу сам прочитать некоторые отрывки… Бесспорно, впрочем, одно: любая книга, затрагивающая религию, гибельна и достойна осуждения. Уверены ли вы, что ваша проникнута глубоким почитанием догматов?

— Я полагаю, что да, и смею заверить ваше высокопреосвященство — отрицание догматов не входило в мои намерения.

— Хорошо. Если так, это позволит мне стать на вашу сторону… Но в противном случае могу посоветовать вам лишь одно: самому изъять книгу, осудить ее и уничтожить, не дожидаясь, когда вас обяжет к этому решение конгрегации Индекса. Тот, кто подает пример соблазна, должен сам же искоренить источник соблазна, искупить свой грех, даже если ему придется пожертвовать собственной плотью. Долг священника един: смирение и послушание, полнейшее самоуничижение пред державною волей церкви. Да и к чему, собственно, писать? Ведь уже самое желание выразить собственную мысль есть не что иное, как бунт, как диавольское искушение, ибо это он, сатана, влагает перо в ваши персты. К чему подвергать себя угрозе вечного проклятия, поддаваясь гордыне умствования и верховенства?.. Ваша книга, любезный сын мой, всего только сочинительство, только сочинительство!

В этом слове прозвучало такое презрение, что Пьер ощутил всю безнадежность жалкой апостольской проповеди, заключенной в его книге и прочитанной глазами этого князя в сутане священнослужителя. Аббат со страхом и возрастающим изумлением слушал кардинала, и тот все больше вырастал в его глазах.

— Да, вера, любезный сын мой, безраздельная, беззаветная вера, единственная отрада которой в том, чтобы верить! Какое отдохновение — склоняться перед таинствами, не пытаясь их постигнуть, с безмятежной уверенностью в том, что, принимая их, обретаешь конечную и непреложную истину! Разве божественное наитие, побеждая разум, подчиняя его, проникая в него так, что преисполненный божественным откровением, он утрачивает способность желать, не дарует нам самое полное чувство удовлетворения? Только божественным началом можно объяснить неведомое, и лишь в таком объяснении — успокоение и мир. В боге должны мы полагать истину и справедливость, если хотим, чтобы они воцарились на земле. Душа неверующего — это поле битвы, уготованное для погибели. Одна лишь вера освобождает душу и ниспосылает покой!

Кардинал поднялся, и Пьер на мгновение безмолвно замер перед этой величавой фигурой. В Лурде он видел лишь страждущее человечество, устремившееся к святыне ради исцеления тела и утешения души. Здесь же перед ним был верующий, но мыслящий человек, разум, нуждавшийся в прочной опоре, испытывавший наивысшее блаженство, преодолев сомнения. Никогда еще Пьер не слышал, чтобы с таким восторгом прославляли покорность провидению и неколебимую веру в загробную жизнь. Он знал, что Бокканера довольно бурно провел молодость, что у него бывали приступы чувственности, когда горячая кровь предков кипела в его жилах; и аббата восхищала безмятежная величавость, какою вера наделила в итоге этого человека, неистового по натуре, чьей единственной страстью оставалась гордыня.

— Однако, — отважился наконец кротко возразить Пьер, — если вера остается в существе своем незыблемой, характер ее меняется… Происходит непрерывная эволюция, мир изменяется…

— Но это не так! — воскликнул кардинал. — Мир недвижим от века и до века!.. Человечество блуждает, спотыкается, следует иной раз по самой дурной стезе, приходится то и дело возвращать его на путь истинный. Такова действительность… И, во исполнение того, что сулил Христос, разве не должно человечество возвратиться к отправной точке, ко дням первозданной невинности? И разве в торжественный день, когда люди окажутся обладателями всей той истины, что несет им Евангелие, не исполнятся сроки?.. Нет, нет! Истина в прошлом, и ежели не желаешь сбиться с пути, надо всегда держаться прошлого. Все эти прекрасные новшества — мираж пресловутого прогресса, западня, грозящая вечной погибелью. К чему лишние поиски, способные ввергнуть нас в заблуждение, когда вот уже восемнадцать столетий, как нам открылась истина?.. Да, истина в учении католической римской и апостольской церкви, которое сложилось на протяжении ряда поколений! Что за безумие желать, чтобы католичество претерпело изменения, когда столько великих умов, столько благочестивых душ воздвигли его чудеснейшее здание, единственно способное служить залогом порядка в этом мире и залогом спасения в мире загробном!

Пьер не стал возражать, сердце у него сжалось, ибо не приходилось более сомневаться, что перед ним неумолимый противник его самых заветных идеалов. Похолодев, аббат почтительно склонился; он ощутил на своем лице мертвящее дуновение могильного холода; а кардинал выпрямился во весь рост и упрямо продолжал звучным, полным пламенной отваги голосом:

— Если же, как утверждают наши враги, католичество поразил смертельный недуг, то да встретит оно свой смертный час, не склоняясь долу, не утратив прославленной целостности… Никаких уступок, никакой растерянности, никакого малодушия, господин аббат! Католичество есть то, что оно есть, и иным оно быть не может. Божественное откровение, абсолютная истина неизменны, и если из фундамента здания вынуть хотя бы единый камень, оно пошатнется… Впрочем, это очевидно, не правда ли? Старый дом не спасешь, если, желая его поправить, начнешь действовать киркою. Только увеличишь число трещин. Ежели верно, что Риму грозит опасность рассыпаться прахом, то, сколько ни клади заплат, сколько ни добавляй штукатурки, это лишь приблизит неизбежную катастрофу. И вместо величавой, мужественной кончины наступит самая жалкая агония, смерть труса, который жадно цепляется за жизнь, моля о пощаде… Я жду. Я убежден, что все это чудовищная ложь и что католичество никогда еще не стояло так твердо на ногах, ибо оно черпает свою извечную силу из единственного и животворного источника жизни. Но если даже разверзнутся небеса, я буду здесь, в этих дряхлых, готовых рухнуть стенах, под этой ветхою кровлей, балки которой источены червями. И, стоя во весь рост среди развалин, я встречу свой конец в последний раз повторяя «Верую».

Он помедлил, охваченный высокомерной скорбью, и широким жестом руки обвел старинный дворец, пустынный и немой, откуда день за днем понемногу уходила жизнь. Было ли то неосознанное предчувствие? Коснулось ли и кардинала мертвящее дыхание развалин? Не в этом ли таилась причина запустения, охватившего просторные залы? Вот почему шелковые обои на стенах повисли клочьями, поблекшие гербы покрылись пылью, а красная кардинальская шапка была изъедена молью. В этом князе, облаченном в кардинальскую мантию, в этом непримиримом католике, укрывшемся под сень прошлого, нависшего над ним, в этом человеке, который сердцем воина презирал опасность неминуемого крушения старого мира, было гордое величие отчаяния.

Пораженный, Пьер уже собрался уйти, когда небольшая дверца в обивке стены отворилась; кардинал сделал нетерпеливое движение.

— В чем дело? Кто там? Неужели нельзя ни на минуту оставить меня в покое?

Но шлейфоносец, жирный и смиренный аббат Папарелли, все же вошел без малейшего смущения. Увидев его, кардинал успокоился, а Папарелли приблизился и что-то зашептал ему на ухо.

— Какой священник? Ах да, аббат Сантобоно, из Фраскати. Знаю… Скажите, что я не могу его сейчас принять.

Папарелли снова заговорил беззвучным шепотом. Но Пьер уловил слова: «Срочное дело… он должен вернуться… всего одна минута…» Не дожидаясь согласия кардинала, шлейфоносец впустил ожидавшего за дверью посетителя, которому явно покровительствовал. Сам же исчез со спокойствием подчиненного, который, невзирая на ничтожность занимаемого им положения, сознает свое всемогущество.

О Пьере позабыли; тем временем в маленькую дверь протиснулся нескладный верзила в сутане священника, крестьянский сын, еще не порвавший с землей. Громадные ноги, узловатые руки, морщинистое, выдубленное солнцем лицо, на котором сверкали черные, очень живые глаза. Еще крепкий для своих сорока пяти лет, он слегка походил на переодетого разбойника: нечесаная борода, нескладно обвисшая на костлявом теле сутана. Но в лице, хранившем горделивое достоинство, не было ничего отталкивающего. В руках священник держал корзинку, заботливо прикрытую фиговыми листьями.

Сантобоно быстро преклонил колена и как-то наспех, словно выполняя долг вежливости, поцеловал перстень. Потом сказал с почтительной грубоватостью, с какой люди из простонародья обращаются к сильным мира сего:

— Прошу прощения у вашего высокопреосвященства за свою настойчивость. Вас ожидает столько людей, что мне бы ни за что к вам не попасть, не догадайся мой старый приятель Папарелли провести меня через эту дверь… А ведь я, зная вашу доброту, хочу просить ваше высокопреосвященство об огромном одолжении!.. Но сперва разрешите сделать вам небольшой подарок.

Кардинал слушал его очень серьезно. Он знавал этого священника в те времена, когда проводил каждое лето во Фраскати, на княжеской вилле, принадлежавшей роду Бокканера; при доме, отстроенном заново в шестнадцатом столетии, был чудесный парк с прославленной террасой, откуда открывался вид на римскую Кампанью, голую и необозримую, как море. Теперь вилла эта была уже продана, а на ее виноградниках, которые после раздела имущества достались Бенедетте, граф Прада, еще до ходатайства его жены о разводе, начал постройку целого квартала дачных домиков. Когда-то, прогуливаясь пешком, кардинал охотно наведывался к Сантобоно, который служил священником при старинной сельской часовне Санта-Мариа-деи-Кампи; Сантобоно жил при церкви, в полуразрушенной хибарке; всю ее прелесть составлял обнесенный стеною сад, который священник обрабатывал собственноручно, с подлинно крестьянским рвением.

— Хочется мне, чтобы ваше высокопреосвященство, как и в былые дни, отведали моих плодов, — продолжал священник, ставя корзинку на стол. — Первые фиги в нынешнем году, я сорвал их сегодня поутру. В прежнее время ваше высокопреосвященство очень любили их и кушали прямо с дерева, когда удостаивали ко мне заглянуть! Вы еще по доброте своей говорили, что нет на свете фиг, которые по вкусу сравнились бы с моими.

Кардинал не мог удержаться от улыбки. Он чрезвычайно любил фиги, и правда, смоковница Сантобоно славилась на всю округу.

— Благодарю, дорогой падре, вы не забываете о моих маленьких слабостях… Так что же я могу для вас сделать?

К Бокканера сразу же вернулась прежняя серьезность, — между ним и священником исстари не угасали споры, и эта противоположность воззрений вызывала досаду у кардинала. Сантобоно был из Неми, он родился в диком краю, нравы в семье были достаточно буйнее, его старшего брата зарезали в уличной драке. Священник всегда исповедовал пламенно патриотические взгляды. Ходили слухи, будто он чуть было не взялся за оружие и не стал в ряды гарибальдийцев; а в тот день, когда итальянская армия вступила в Рим, его с трудом уговорили не вывешивать на крыше дома знамя национального единства. Его страстной мечтой было вернуть Риму господство над миром, увидеть, как папа и король, заключив друг друга в объятия, станут действовать заодно. В глазах кардинала Сантобоно был опасным бунтовщиком, отступником в сутане, угрозой католицизму.

— О, ваше высокопреосвященство может сделать мне такое одолжение… такое одолжение!.. Если только ваше высокопреосвященство соблаговолит!.. — пылко твердил Сантобоно, умоляюще складывая огромные узловатые руки.

Потом, спохватившись, он спросил:

— А разве его высокопреосвященство, кардинал Сангвинетти, ни слова не сказал вашему высокопреосвященству о моем деле?

— Нет, кардинал только предупредил меня о вашем приходе и упомянул, что вы хотите о чем-то меня просить.

И Бокканера помрачнел, со все возрастающей суровостью ожидая продолжения. Ему было небезызвестно, что с тех пор, как Сангвинетти, получив епархию, по целым неделям жил во Фраскати, священник стал у него завсегдатаем. Любой кардинал, претендующий на папский престол, укрывает в тени своей сутаны таких приближенных, рангом пониже, которые ставят свои честолюбивые помыслы в зависимость от его избрания: если когда-нибудь он станет папой, если они помогут ему в этом, они и сами, вслед за ним, войдут в обширную семью понтификата. Поговаривали, будто Сангвинетти уже однажды вызволил Сантобоно из некрасивой истории; поймав какого-то малолетнего воришку, перелезавшего через забор его сада, священник вздумал его проучить, а тот возьми да и умри от последствий слишком сурового внушения. Но к чести Сантобоно следует добавить, что в его фанатической преданности кардиналу главную роль играла надежда обрести в лице Сангвинетти именно такого папу, о каком он мечтал, папу, которому суждено сделать Италию великой державной страною.

— Так у меня вот какое горе… Вы, ваше высокопреосвященство, знаете моего брата Агостино, он два года у вас на вилле садовничал. Он, конечно, славный малый, покладистый, никто еще на него не жаловался… Вот уж ума не приложу, как оно там вышло, только приключилась с ним беда: прогуливался он вечером по улице в Дженцано, да и пырнул человека ножом, насмерть зарезал… Уж так я этим расстроен, охотно дал бы два пальца на руке отрубить, только бы его из тюрьмы вызволить. Я и подумал — ваше высокопреосвященство, верно, не откажетесь выдать справку, что держали Агостино в услужении и всегда были довольны его добрым нравом.

Кардинал решительно возразил:

— Я вовсе не был доволен Агостино. Он до дикости необуздан, мне потому и пришлось его уволить, что он со всеми слугами перессорился.

— Ах, как вы меня огорчаете, ваше высокопреосвященство! Стало быть, характер у бедняги Агостино и впрямь испортился! Но ведь можно еще все уладить, не правда ли? Ваше высокопреосвященство может все-таки выдать мне справку, ну, скажем, составив ее в подходящих выражениях. Она бы так помогла в суде, справка от вашего высокопреосвященства!

— Понимаю, разумеется, так. Но справки я не дам.

— Как! Ваше высокопреосвященство, вы отказываете?!

— Наотрез!.. Я знаю вас как священника высокой нравственности, усердно выполняющего свой долг, и полагаю, что если бы не ваши политические убеждения, вы заслуживали бы всяческой похвалы. Однако любовь к брату ослепляет вас, я же не стану лгать только затем, чтобы сохранить ваше расположение.

Сантобоно озадаченно глядел на кардинала, не понимая, как это князя, всесильного служителя церкви, могут остановить соображения жалкой щепетильности, когда речь идет всего-навсего о какой-то поножовщине, столь обычной, столь распространенной в этих и поныне еще диких краях римских виноделов.

— Лгать, лгать, — пробормотал Сантобоно, — это не значит лгать, когда говоришь только одно хорошее, раз оно есть, а все-таки у Агостино есть и хорошее. Все дело в том, как написать.

Сантобоно упорствовал, настаивая на своей просьбе, у него не укладывалось в голове, что можно отказаться от попытки переубедить суд, ловко изложив факты. Потом, удостоверившись, что ничего не добьется, он отчаянно махнул рукой, на его землистом лице появилось злобное, мстительное выражение, а в черных глазах вспыхнула сдержанная ярость.

— Так, так! У всякого своя правда, что ж, вернусь, расскажу все его высокопреосвященству, кардиналу Сангвинетти. Прошу ваше высокопреосвященство не посетовать на меня, что напрасно вас побеспокоил… Фиги, может, и не дозрели, но я позволю себе принести корзинку в конце сезона, они будут тогда совсем спелые и сладкие… Мое почтение, всяческих благ вашему высокопреосвященству.

Сантобоно попятился к двери, отвешивая низкие поклоны, его высокая костлявая фигура, казалось, вот-вот переломится пополам. И Пьер, живо заинтересованный этой сценой, узнавал в священнике черты, свойственные низшему духовенству Рима и окрестностей; таким рисовали ему это духовенство перед его поездкой. Сантобоно не был каким-нибудь scagnozzo — жалким, изголодавшимся провинциальным священником, неудачником, заброшенным на римскую мостовую в поисках хлеба насущного; не принадлежал он и к числу тех горемык, что, надев сутану, подбирают крохи удачи на церковном столе и, жадно вырывая у соперника право отслужить обедню, якшаются с простонародьем в кабачках самого скверного пошиба. Это не был и деревенский священник из какого-нибудь захолустья, невежественный, до дикости суеверный, такой же крестьянин, как и все, священник, с которым его паства держится запанибрата, при всем своем благочестии никогда не путая его с господом богом, ибо она преклоняет колена перед святым своего прихода, но не перед человеком, живущим за счет этого святого. Доходы священника сельской церковки во Фраскати достигали девятисот франков, а тратиться ому приходилось только на хлеб и мясо: вино, фрукты, овощи давала ему земля. Сантобоно не был и круглым невеждой — он смыслил кое-что и в теологии, и в истории римского величия, которая воспламенила его патриотизм сумасбродной мечтой о грядущем мировом господстве возрожденного Рима, столицы Италии. Но какая все же непреодолимая дистанция между этим низшим римским духовенством, зачастую весьма достойным и умным, и высшим духовенством, высшими сановниками Ватикана! Всякий, кто не являлся хотя бы прелатом, был в их глазах ничтожеством.

— Тысячу раз благодарю ваше высокопреосвященство, да сбудется все, чего ваша душа пожелает!

Сантобоно наконец исчез, и кардинал повернулся к Пьеру, который откланялся, собираясь выйти вслед за священником.

— В общем, господин аббат, мне кажется, с книгой у вас неблагополучно. Повторяю, в точности мне ничего не известно, вашего дела я не видел. Но, зная, что племянница принимает в вас участие, я замолвил словечко кардиналу Сангвинетти, префекту конгрегации Индекса, он только что был у меня. Однако и он осведомлен немногим более, чем я, ибо ваши бумаги еще в руках секретаря. Во всяком случае, кардинал заверил меня, что донос исходит от лиц значительных, пользующихся влиянием, он занимает много страниц, приведены места, наиболее пагубные… как в отношении религии вообще, так и догматов.

Потрясенный мыслью о тайных недругах, которые преследуют его, оставаясь в тени, Пьер воскликнул:

— Донос, донос! Если бы вы знали, ваше высокопреосвященство, как сжимается у меня сердце при этом слове! Ведь если я и согрешил, то, уж конечно, без умысла, ибо единственное, чего я желал, и желал горячо, — это торжества церкви!.. Вот я и хочу припасть к стопам его святейшества и добиться оправдания.

Бокканера резко выпрямился. Суровая морщина пересекла его высокий лоб.

— Его святейшество может все — и принять вас, ежели на то будет его соизволение, и даже разрешить от греха… Но послушайтесь моего совета: лучше, если вы сами изымете свою книгу, попросту мужественно ее уничтожите, вместо того чтобы вступать на путь борьбы, которая принесет вам постыдное поражение… Итак, подумайте.

Пьер тотчас же пожалел, что обмолвился о своем намерении просить аудиенции у папы, ибо почувствовал, что кардинал был задет его намерением обратиться к верховному авторитету. Значит, сомнений не оставалось: этот человек будет его противником; правда, Пьер еще надеялся оказать на него давление с помощью окружающих, умолить его хотя бы о нейтралитете. Кардинал оказался человеком прямодушным, откровенным, он был выше закулисных интриг, которые, как начинал догадываться священник, плелись вокруг его книги, и поэтому молодой аббат почтительно откланялся.

— Я бесконечно благодарен вашему высокопреосвященству и обещаю подумать надо всем, что вы, по чрезвычайной доброте своей, мне высказали.

В приемной ждали человек пять-шесть, которые явились, пока Пьер беседовал с кардиналом. Тут были епископ, прелат, две старые дамы; перед уходом священник подошел к дону Виджилио, который беседовал с высоким молодым блондином; он оказался французом; увидев его, Пьер очень удивился, тот, также весьма удивленный, воскликнул:

— Как, господин аббат! Вы здесь, в Риме?

Пьер секунду колебался.

— А, господин Нарцисс Абер, прошу прощения, я не узнал вас! Вот уж, право, с моей стороны непростительно, мне ведь говорили, что с этого года вы атташе посольства.

Худощавый, стремительный, очень изящный, с безупречным цветом лица и блекло-голубыми, фиалковыми глазами, Нарцисс Абер носил русую, в мелких завитках, бородку и русые локоны, подстриженные челкой на лбу. Он родился в очень богатой чиновничьей семье, все члены которой были воинствующими католиками; дядя его был дипломатом, и это предрешило участь молодого человека. Сама судьба предназначила ему служить в Риме, где у него была могущественнаяродня: кардинал Сарно приходился ему свойственником, так как сестра кардинала вышла замуж за дядю Абера, парижского нотариуса, а монсеньер Гамба дель Цоппо, тайный камерарий, доводился ему двоюродным братом: его мать, вышедшая замуж за итальянского полковника, была теткой Нарцисса. Вот почему Абера зачислили в штаты посольства при папском престоле, где терпели его причуды и страстную влюбленность в искусство, заставлявшую его бродить из конца в конец по Риму. Нарцисс был, впрочем, очень любезен, безукоризненно учтив и при этом, в сущности, весьма практичен: он превосходно знал цену деньгам; ему случалось иной раз, как и в это утро, с томным, слегка загадочным видом посещать того или иного кардинала, чтобы от имени посла побеседовать с ним о каком-нибудь важном деле.

Абер сразу же отвел Пьера в широкую оконную нишу, где можно было поболтать без помех.

— Ах, дорогой аббат, я так рад вас видеть! Помните, как славно мы беседовали, встречаясь у кардинала Бержеро? Я еще посоветовал вам тогда просмотреть для вашей книги миниатюры четырнадцатого и пятнадцатого века. Имейте в виду, с сегодняшнего дня я примусь за вас и покажу вам Рим, как никто вам его не сумеет показать. Я рыскал повсюду, все повидал. О, какие сокровища, какие сокровища! Но, в конце концов, есть только одно великое творение, моя давняя страсть: Боттичелли в Сикстинской капелле. Ах, Боттичелли!

Голос его замирал, Абер был подавлен восторгом. И Пьеру пришлось пообещать, что он пойдет с молодым человеком в Сикстинскую капеллу.

— А знаете, зачем я здесь? — спросил наконец аббат. — Книгу мою преследуют, в конгрегацию Индекса поступил на нее донос.

— Вашу книгу? Не может быть! — воскликнул Нарцисс. — Да ведь некоторые ее страницы напоминают чудесного святого — Франциска Ассизского! — И Абер любезно предложил Пьеру свои услуги: — Да, кстати! Наш посол может быть вам весьма полезен. Это превосходнейший человек, сама приветливость, олицетворение исконных французских добродетелей… Я представлю вас ему сегодня же, самое позднее — завтра утром, посол постарается добиться для вас аудиенции у папы, раз вы так этого хотите… Должен, однако, добавить, что ему не всегда бывает удобно просить. Правда, святой отец очень к нему благоволит, но подступиться к папскому престолу не так-то просто, это не всегда удается даже послу.

Пьер и вправду не подумал о том, чтобы прибегнуть к помощи посла, в наивной уверенности, что перед священником, которому предъявлено обвинение, все двери распахнутся сами собой. Предложение Нарцисса привело его в восторг, и он благодарил молодого человека так горячо, словно аудиенция была уже получена.

— И потом, — продолжал Нарцисс, — если встретятся затруднения, не забывайте, что у меня в Ватикане родня. Я не говорю о моем дяде-кардинале, к нему обращаться бесполезно, он не выходит из стен своего кабинета в конгрегации Пропаганды веры и никогда ни за кого не хлопочет. Но мой двоюродный брат, монсеньер Гамба дель Цоппо, — человек обязательный, и по своему положению он близок к папе. Если понадобится, я сведу вас с ним, он наверняка найдет способ устроить вам свидание, правда, он очень осторожен, порой боится себя скомпрометировать… Итак, решено, полностью положитесь на меня.

— Ах, дорогой господин Абер! — с облегчением воскликнул осчастливленный Пьер. — От всей души принимаю ваше предложение, вы даже не знаете, какой целительный бальзам мне поднесли, ведь со времени приезда все меня обескураживают, вы первый вдохнули в меня немного сил, вы себя ведете, как истинный француз.

Понизив голос, священник рассказал о свидании с Бокканера, которое убедило его в том, что кардинал ничем ему не поможет, упомянул о досадных вестях, сообщенных кардиналом Сангвинетти, о соперничестве между обоими сановниками церкви, которое Пьер ощутил и сам. Нарцисс слушал его с улыбкой, а потом, в свою очередь, начал пересказывать ему разные сплетни и закулисные слушки. Это соперничество, раздоры, уже заранее возникшие из-за папской тиары, которой яростно добивались оба кардинала, давно будоражили близкие к Ватикану круги. Подоплека этой борьбы оказалась неимоверно сложной, не было человека, который мог бы точно сказать, кто душа этих происков. Знали, что Бокканера — сама непримиримость, что он представляет католицизм в его чистом виде, католицизм, отвергающий какие бы то ни было компромиссы с современностью, неколебимо ожидающий торжества господня над сатаною, возвращения Папской области святейшему отцу, раскаяния Италии, которая должна искупить свое кощунство; противник кардинала, очень гибкий, дипломатичный Сангвинетти слыл, напротив, человеком, лелеющим самые неожиданные и смелые планы, планы создания некоего республиканского союза небольших старинных итальянских государств под верховным протекторатом папы. Словом, то была борьба противоположных друг другу воззрений; сторонники одного видели спасение церкви в безусловном уважении к древней традиции, сторонники другого предвещали ей неминуемую гибель, если она не пойдет в ногу с грядущим веком. Но перипетии этой борьбы были окутаны таким мраком, что в конце концов сложилось мнение: если папе Льву XIII суждено прожить еще несколько лет, его преемником не станет наверняка ни Бокканера, ни Сангвинетти.

Пьер неожиданно прервал Нарцисса:

— А монсеньер Нани? Его вы знаете? Я беседовал с ним вчера вечером… Подождите-ка! Вот и он…

И действительно, в приемную вошел румяный, любезно улыбающийся прелат Нани. Тонкая сутана, фиолетовый шелковый пояс привлекали своею скромной, некрикливой роскошью. Он держался весьма учтиво даже с аббатом Папарелли, который смиренно его сопровождал, умоляя обождать, пока их высокопреосвященство смогут его принять.

— О, с монсеньером Нани ссориться не следует, прошептал Нарцисс, становясь серьезным.

И он вполголоса поведал Пьеру историю прелата. Нани родился в Венеции, в разорившейся дворянской семье, в числе его предков были национальные герои; получив начальное образование у иезуитов, он приехал в Рим изучать философию и теологию в здешней коллегии, которой также ведали иезуиты. Двадцати трех лет он получил сан священника и сразу же последовал за нунцием в Баварию в качестве его личного секретаря; оттуда он в роли аудитора нунциатуры был направлен в Брюссель, затем в Париж, где прожил пять лет. Все, казалось, сулило Нани удачную дипломатическую карьеру: блистательные первые шаги, живость ума, широта взглядов и чрезвычайная осведомленность; но тут он был внезапно отозван в Рим, где почти тотчас же его назначили асессором Священной канцелярии. Поговаривали, будто это было сделано по личному настоянию папы, который, хорошо зная Нани и желая иметь в Священной канцелярии своего человека, вернул его в Рим, заявив, что он принесет здесь больше пользы, нежели в любой нунциатуре. Будучи уже римским прелатом и письмоводителем Ватикана, Нани стал не так давно каноником собора св. Петра и ждал, что его вот-вот сделают кардиналом, когда папа отыщет другого асессора, который придется ему более по душе.

— О, монсеньер Нани человек выдающийся! — продолжал Нарцисс. — Он превосходно знает современную Европу и к тому же весьма благочестивый священник, искренне верующий, совершенно преданный церкви, причем вера его — это твердая вера дальновидного политика, и она, правду сказать, отличается от той ограниченной и сумрачной богословской веры, какую исповедуют во Франции! Потому-то вам и будет поначалу трудно разобраться в здешних людях и обстоятельствах. Бога они оставляют в алтаре, а сами правят его именем, убежденные, что католицизм — это власть божия, осуществляемая людьми, единственно совершенная и вечная, а все, что сверх того, есть ложь и социальная опасность. В то время как у нас продолжаются религиозные распри и мы яростно спорим о существовании бога, они и не помышляют о том, что существование его может быть поставлено под сомнение, ибо полагают, что сами ниспосланы богом, дабы управлять людьми; они одержимы своей ролью посланников божиих, которых нельзя лишить власти, ибо они, дескать, используют эту власть на благо человечества, пуская в ход все силы ума, всю энергию, дабы остаться признанными властителями народов. Представьте себе, что человек, подобный монсеньеру Нани, помогавший делать мировую политику, десять лет пребывает в Риме, выполняя самые щепетильные поручения и принимая участие в самых разнообразных и важных делах. Он продолжает видеться с представителями всей Европы, которые толкутся здесь, он все знает, ко всему прилагает руку. И при всем том он образец скромности, необычайно сдержан и любезен, хотя не исключено, что своей легкой походкой он устремляется за папской тиарой, венцом честолюбия.

«Еще один претендент на папский престол!» — подумал Пьер, взволнованно прислушиваясь к словам Нарцисса; портрет Нани, нарисованный молодым атташе, пробудил его любопытство и вызвал в нем какое-то смутное беспокойство, словно в улыбке розовощекого прелата таилась некая угроза. Впрочем, Пьеру было не совсем ясно, о чем толкует его собеседник, и он опять впал в то состояние растерянности, какое овладело им по приезде, когда он очутился в новой, неожиданной обстановке, где все не соответствовало его предположениям.

Но тут монсеньер Нани заметил молодых людей и подошел к ним, сердечно протягивая руку.

— А, господин аббат, рад видеть вас снова, не спрашиваю, как вам спалось, потому что в Риме всегда хорошо спится… Добрый день, господин Абер, как ваше здоровье? В последний раз мы с вами встретились перед скульптурой святой Терезы работы Бернини; вы были от нее в таком восторге… Но, я вижу, вы знакомы? Прекрасно. Господин аббат, рекомендую вам господина Абера как страстного почитателя нашего города, он поводит вас по красивейшим местам.

Затем Нани так же сердечно стал расспрашивать о встрече аббата с кардиналом. Он внимательно выслушал его рассказ, то покачивая головой, то подавляя тонкую усмешку. Суровый прием, оказанный Пьеру кардиналом и убедивший его, что на помощь Бокканера рассчитывать совершенно не приходится, ничуть не удивил прелата, словно он этого ждал. Но при имени Сангвинетти, который побывал здесь утром и сообщил о чрезвычайных осложнениях с книгой, прелат как бы на минуту забылся и с неожиданной живостью заговорил:

— Что поделаешь, любезный сын мой, я опоздал. При первом же известии о том, что книга подвергается преследованию, я поспешил к его высокопреосвященству кардиналу Сангвинетти и предупредил, что это только создаст вашему труду широкую рекламу. Разумно ли это? К чему? Мы знаем, что вы человек несколько восторженный, пылкая натура, и всегда готовы к бою. Хорошо бы мы преуспели, поощряя таким образом бунтарство молодого священника, который, может быть, пойдет против нас войною, вооруженный книгой, уже разошедшейся в тысячах экземпляров. Я с самого начала был за то, чтобы не принимать никаких мер. И должен сказать, что кардинал, человек умный, думал так же, как я. Он воздел руки, он вышел из себя, негодовал, что с ним никогда не посоветуются, что сделали глупость, возбудив это дело, а теперь прекратить его совершенно невозможно, поскольку оно уже представлено на рассмотрение конгрегации в результате доносов, исходивших от весьма авторитетных лиц и продиктованных очень вескими соображениями… Словом, как выразился кардинал, глупость сделана, и приходится подумать о другом…

Нани внезапно осекся. Жгучим, пристальным взглядом молодой аббат заглянул ему в глаза, силясь понять. Розовое лицо прелата чуть заметно покраснело, но он продолжал так же непринужденно, ничем не обнаруживая, что проболтался и недоволен собой.

— Да, я предполагал употребить все свое незначительное влияние в помощь вам, дабы избавить вас от огорчений, какие наверняка причинит вам это дело.

Пьера охватило возмущение, он смутно почувствовал, что над ним, быть может, потешаются. Почему бы ему не подтвердить стойкость своей веры, столь чистой, бескорыстной, проникнутой пылким христианским милосердием?

— Сам я никогда не изыму свою книгу, не приостановлю ее распространение, как мне советуют, — заявил он. — Это было бы трусостью и обманом, ибо я ни о чем не сожалею, ни от чего не отрекаюсь. Если, как я полагаю, труд мой несет в себе какую-то крупицу истины, я не могу его уничтожить, это было бы преступлением и по отношению к самому себе, и по отношению к ближнему моему… Никогда! Слышите, никогда я этого не сделаю!

Наступило молчание. И Пьер заговорил опять:

— Я припаду к стопам его святейшества и объявлю ему об этом. Он меня поймет, он меня одобрит.

Лицо у Нани застыло, стало замкнутым, он больше не улыбался. Казалось, он с любопытством наблюдает внезапную вспышку аббата; потом он сделал попытку унять его, заметив спокойно и доброжелательно.

— Конечно, конечно… В смирении и послушании великая благостыня. Но, как я понимаю, вы хотите прежде всего переговорить с его святейшеством… А потом поглядите… подумаете, не так ли?

И Нани вернулся к вопросу об аудиенции. Он выразил сожаление, что Пьер не обратился с этой просьбой, еще будучи в Париже; то был бы самый надежный способ ее получить. В Ватикане не слишком любят гласность, и достаточно кому-нибудь проведать о прибытии молодого священника, заговорить о причинах, побудивших его приехать, чтобы все пошло прахом.

Узнав, однако, что Нарцисс предложил представить Пьера французскому послу в Ватикане, чтобы тот похлопотал за него, Нани, как будто обеспокоившись, воскликнул:

— Нет, нет! Не надо, это было бы крайне неосторожно… Прежде всего вы рискуете поставить господина посла в неловкое положение; ведь дело это весьма щекотливое… И потом, если он потерпит неудачу, а я опасаюсь, что так оно и будет, если он потерпит неудачу — все кончено! Тогда у вас не останется никакой надежды получить аудиенцию через кого-либо иного, ведь не захотят же в Ватикане хотя бы самую малость задеть самолюбие господина посла и, отказав ему, уступить ходатайству другого влиятельного лица.

Пьер с тревогой взглянул на Нарцисса, тот колебался, смущенно покачивая головой.

— Да, это так, пробормотал он наконец, — мы недавно просили аудиенции для одного французского политического деятеля и получили отказ, нам было весьма неприятно… Монсеньер прав. Следует приберечь нашего посла и прибегнуть к его помощи лишь напоследок, когда все другие возможности будут исчерпаны.

Увидев разочарование Пьера, Нарцисс со свойственной ему обязательностью добавил:

— Первым делом мы навестим в Ватикане моего двоюродного брата.

Нани снова насторожился и с удивлением взглянул на молодого человека.

— В Ватикане? У вас есть в Ватикане двоюродный брат?

— Ну да, монсеньер Гамба дель Цоппо.

— Гамба… Гамба!.. Да, да! Простите, припоминаю… Ах, вы предполагаете через него ходатайствовать перед его святейшеством! Это, конечно, было бы неплохо, надо подумать, надо подумать…

Он несколько раз повторил эти слова, чтобы самому тем временем взвесить предложение Нарцисса.

Монсеньер Гамба дель Цоппо был добрый малый, не игравший в Ватикане никакой роли, никчемность его стала там притчей во языцех. Он развлекал святого отца своими сплетнями, всячески ему льстил, и тот любил прогуливаться по саду, опираясь на руку монсеньера. Во время этих прогулок Гамба с легкостью добивался незначительных милостей папы. Но, неимоверно трусливый, он чрезвычайно опасался за свое влияние и отваживался на какую-либо просьбу, лишь предварительно удостоверившись, что она не будет во вред ему самому.

— Ну, что ж! Неплохая мысль, — объявил наконец Нани. — Да-да! Гамба, если захочет, сможет испросить для вас аудиенцию… Я сам повидаю его и все ему объясню.

В заключение Нани не пожалел советов, рекомендуя чрезвычайную осторожность. Он даже сказал, что, пожалуй, было бы благоразумнее остерегаться папского окружения. Увы, да! Его святейшество так добр, так слепо верит людям, что не всегда выбирает себе приближенных с должной осмотрительностью. Никогда не знаешь, к кому обращаешься, в какую ловушку можешь ступить ногой. Нани дал им даже понять, что ни в коем случае не следует обращаться непосредственно к его высокопреосвященству государственному секретарю, ибо он тоже не свободен в своих действиях, вокруг него сложное переплетение интриг, парализующих его добрую волю. И по мере того, как Нани говорил все тем же кротким вкрадчивым голосом, Ватикан начинал представляться Пьеру неким царством, которое стерегут завистливые и коварные драконы, царством, где нельзя переступить через порог, сделать шаг, высунуть наружу руку, заранее тщательно не удостоверившись, что не угодишь им в лапы.

Пьер слушал, охваченный неуверенностью, с каждой минутой леденея.

— Бог мой! — воскликнул он. — Даже не знаю, как мне поступить. Монсеньер, вы меня пугаете!

Нани опять сердечно заулыбался.

— Я, любезный сын мой? Я был бы этим весьма огорчен… Просто хочу вам напомнить: подождите, поразмыслите. Главное, не горячитесь. Срочного ничего нет, заверяю вас, только вчера назначили референта, который доложит конгрегации о вашей книге, — у вас в распоряжении еще целый месяц… Избегайте людей, живите так, словно вас нет в Риме, спокойно обозревайте город, — это лучшее, что вы можете предпринять для успеха своего дела. — И, взяв своими аристократическими пухлыми и мягкими руками руку аббата, Нани добавил: — Вы понимаете, что у меня есть основания так говорить… Я бы сам рад был предложить свои услуги, я почел бы за честь проводить вас прямо к его святейшеству. Но не хочу пока вмешиваться, слишком ясно чувствую, что в настоящее время это вам только повредило бы… Позже, понимаете, позже, в том случае, если никому не удастся, я сам добьюсь для вас аудиенции. Я вам это твердо обещаю. Но пока что, прошу вас, избегайте употреблять выражение «новая религия», оно, к сожалению, встречается в вашей книге: еще вчера вечером — я сам это слышал — вы его употребили. Никакой «новой религии» быть не может, любезный сын мой, существует единственная вечная религия, не признающая ни компромиссов, ни уступок, эта религия — апостолический римский католицизм. И оставьте в покое ваших парижских друзей, не слишком рассчитывайте на кардинала Бержеро, чье возвышенное благочестие не так уж ценится в Риме… Поверьте, я говорю это вам, как друг.

Потом, увидев, что Пьер растерян, подавлен и не знает, что ему дальше предпринять, Нани снова подбодрил его:

— Полноте, полноте! Все уладится наилучшим образом, все устроится ко благу церкви и вашему собственному… Прошу прощения, но я вас покидаю, сегодня повидать его высокопреосвященство мне не придется, дольше я ждать не могу.

Аббат Папарелли, который, как показалось Пьеру, навострив уши, рыскал у них за спиной, кинулся к монсеньеру Нани, заверяя, что до него осталось только двое посетителей. Но прелат весьма любезно ответил шлейфоносцу, что явится в другой раз, так как дело, о котором он хотел переговорить с его высокопреосвященством, может потерпеть. И Нани удалился, учтиво со всеми раскланявшись.

Почти тут же наступила очередь Нарцисса. Перед тем как войти в тронную залу, он пожал руку Пьеру и повторил:

— Итак, решено. Завтра я отправлюсь в Ватикан, повидаю двоюродного брата и, как только получу тот или иной ответ, дам вам знать… До скорого свидания.

Уже перевалило за полдень, в приемной оставалась только одна из старых дам, она как будто задремала. Дон Виджилио, сидя за своим небольшим столиком, все так же исписывал мелким почерком огромные листы желтой бумаги. И лишь время от времени, одержимый неизменной подозрительностью, он поднимал хмурый взгляд, как бы желая удостовериться, что ему ничто не угрожает.

Наступила унылая тишина; Пьер помедлил, застыв в глубине широкой оконной ниши. О, какая томительная тревога охватила его кроткую восторженную душу! Когда он покидал Париж, все представлялось ему таким простым, таким естественным! Его несправедливо обвинили, он хочет оправдаться, едет, припадает к стопам святейшего паны, тот милостиво его выслушивает. Разве папа — не воплощенная религия и всепонимающий разум, не сама истина и справедливость? И разве он прежде всего не отец, ниспосланный во имя всепрощения, божественного милосердия, протягивающий руку всем сынам церкви, хотя бы и грешным? Разве не должен он широко распахнуть свою дверь, дабы самые сирые из его детей могли войти и поведать о своих бедах, покаяться в своих прегрешениях, объяснить свои поступки, испить из источника неиссякаемой благостыни? Но в первый же день приезда эта дверь захлопнулась перед Пьером, он очутился во враждебном мире, где что ни шаг, то западня или пропасть. Все кричали ему «берегись», словно ему угрожала серьезная опасность, стоило только сделать шаг. Видеть папу? Какие дерзкие притязания! Добиться успеха можно было лишь с большим трудом, приведя в действие интересы, страсти, влиятельные силы Ватикана. Пьер выслушивал нескончаемые советы, пространно обсуждались необходимые уловки, то была тактика генералов, ведущих армию к победе, среди беспрестанно возникающих трудностей, хитросплетения интриг, которые смутно угадывались где-то под спудом. Великий боже! Как все это было далеко от милостивого приема, какого он ждал, от идиллии пастырского дома, чьи врата распахнуты для всех овец церковного стада, и послушных и заблудших!

Пьера начинали пугать злобные силы, которые шевелились, смутно угадывались во мраке. Кардинал Бержеро взят под подозрение, объявлен крамольником, знакомство с ним настолько порочит человека, что Пьеру советуют не называть имени этого пастыря! Молодому священнику вспомнилась презрительная гримаса, с какой кардинал Бокканера упомянул о своем коллеге. А предупреждение монсеньера Нани, чтобы Пьер не употреблял выражения «новая религия», словно не ясно для всех, что новая религия означает возврат католичества к чистоте раннего христианства! Не заключалось ли в этом призыве одно из прегрешений Пьера, о которых донесли конгрегации Индекса? Он уже начинал подозревать, кто они, эти доносчики, и его охватил страх, ибо теперь он догадывался о подкопе, который ведут против него, об усилиях многих лиц сразить автора и уничтожить его труд. Все вокруг казалось ему подозрительным. Нужно было несколько дней, чтобы собраться с мыслями, присмотреться и получше изучить это римское духовенство, оказавшееся совсем не таким, как он ожидал. В Пьере был возмущен апостол новой религии, и он поклялся самому себе, как он и заявил об этом кардиналу, ни за что не сдаваться, ничего не изменять в своей книге, ни единой страницы, ни единой строки, открыто защищать ее, как свидетельство неколебимости своих верований. Если даже конгрегация Индекса его осудит, он не покорится, не изымет книгу. И если потребуется, он отречется от сана, пренебрегая угрозой отлучения, но будет по-прежнему проповедовать новую религию, напишет вторую книгу — «Подлинный Рим», где изобразит настоящий лик этого города, который начинал уже смутно провидеть.

Между тем дон Виджилио перестал писать и так пристально глядел на Пьера, что тот наконец учтиво подошел попрощаться. Невзирая на боязнь, секретарь, уступив какой-то душевной потребности, доверительно прошептал:

— Ведь он только ради вас и пришел, хотел узнать, к чему привела ваша встреча с его высокопреосвященством.

Им не было нужды упоминать имя монсеньера Нани.

— Вы и вправду так думаете?

— О, несомненно!.. И если хотите послушать моего совета, будьте благоразумны, сразу же поступите так, как он желает, ибо позднее вы все равно это сделаете.

Слова дона Виджилио окончательно встревожили и возмутили Пьера. Он ушел, негодующе пожав плечами. Еще посмотрим, покорится ли он! И три залы, через которые ему снова пришлось пройти, показались Пьеру еще более мрачными, пустынными и мертвенными. Во второй с ним молча, коротким кивком, попрощался аббат Папарелли; в первой дремавший лакей, видимо, его даже не заметил. Паук ткал свою паутину между кистями красной кардинальской шапки, покоившейся под балдахином. А может быть, стоит вооружиться киркою и развалить все это прогнившее здание? И, сметя прах прошлого, открыть свободный доступ солнцу, дабы оно вернуло свежесть и плодородие очищенной от гнили почве?!

IV

Вторая половина дня была у Пьера свободна, а потому он решил сразу же пройтись по городу и, в первую очередь, нанести визит, который казался ему весьма заманчивым. Когда вышла в свет книга, он получил из Рима одно очень любопытное и глубоко взволновавшее его письмо; оно было от старого графа Орландо Прада, героя борьбы за единство и независимость Италии; не будучи знаком с автором, граф писал ему под непосредственным впечатлением от прочитанной книги; на четырех страницах письма звучал пламенный протест, патриотический клич исполненного юношеской веры старца; обвиняя Пьера в том, что тот позабыл в своем труде об Италии, объединенной и наконец-то свободной, он требовал возвратить ей Рим, новый Рим. Завязалась переписка, и священник, не расставаясь со своей мечтой о спасении мира через неокатоличество, заочно полюбил человека, в чьих письмах светилась такая пламенная любовь к родине и свободе. Пьер предупредил старика Орландо о своем приезде и пообещал его навестить. Но гостеприимство, проявленное к нему в палаццо Бокканера, очень его связывало: после теплого приема, оказанного ему Бенедеттой, Пьеру было неловко в первый же день, не предупредив ее, отправиться с визитом к отцу человека, от которого она ушла и против которого возбудила дело о разводе; тем более что старый Орландо жил вместе с сыном в небольшом дворце, который тот построил в начале улицы Двадцатого Сентября.

Пьер хотел прежде всего поделиться своими сомнениями с контессиной. Впрочем, виконт Филибер до Лашу рассказывал ему, что она сохранила к герою борьбы за итальянскую независимость нежное чувство дочерней привязанности и восхищения. И действительно, едва лишь Пьер после завтрака обмолвился о своих колебаниях, Бенедетта воскликнула:

— Что вы, господин аббат, ступайте, ступайте скорее! Вы ведь знаете, старик Орландо — наша национальная гордость. И не удивляйтесь, что я говорю «старик» — вся Италия любовно называет его так из чувства благодарности и почтения. Я выросла в среде, где его ненавидели, смотрели на него как на исчадие ада. Лишь позднее я узнала и полюбила его, — ведь синьор Орландо самый кроткий, самый справедливый человек на свете!

Бенедетта улыбалась, но глаза ее были влажны от невыплаканных слез, подступивших, верно, при воспоминании о годе, который она прожила в доме Орландо, подвергаясь постоянной угрозе насилия, в доме, где мирные часы ей случалось проводить только возле старика. И она добавила слегка дрогнувшим голосом:

— Раз вы там будете, передайте, что я все так же его люблю и никогда, что бы ни случилось, не позабуду его доброту.

Пьер взял фиакр и отправился на улицу Двадцатого Сентября; в его памяти оживала героическая история старого Орландо. От нее веяло подлинной эпопеей — верой, отвагой и бескорыстием иного века.

Граф Орландо Прада родился в семье миланского аристократа; еще в отрочестве он воспылал такой ненавистью к чужеземному владычеству, что, едва достигнув пятнадцати лет, вступил в тайное общество — одно из ответвлений старого карбонаризма. Ненависть к австрийскому господству уходила корнями в далекое прошлое, к тем временам, когда, восставая против рабства, заговорщики собирались в какой-нибудь заброшенной лесной хижине; эту ненависть питала к тому же вековая мечта об освобожденной Италии, которая сама распорядится собственной судьбой и наконец станет вновь великой суверенной державой, достойной Дочерью древних завоевателей и властелинов мира. О, эта некогда прославленная земля, эта расчлененная, раздробленная на куски Италия, добыча своры мелких тиранов, подвергающаяся непрерывным нашествиям и захватам со стороны соседей! Какая жгучая, какая пленительная мечта — избавить ее от давнишнего бесчестия! Разбить иноземцев, изгнать деспотов, пробудить народ, погрязший в унизительной нищете и рабстве, провозгласить Италию свободной, единой — это страстное стремление, как неугасимое пламя, горело в сердцах молодежи, оно зажгло восторгом и сердце молодого Орландо. Юность его прошла под знаком священного негодования, в горделивом нетерпении отдать свою кровь на благо родины, умереть за Италию, если не удастся ее освободить.

Орландо жил уединенно в Милане, в старом фамильном доме, содрогаясь под тяжестью чужеземного ярма, тратя время в бесплодных заговорах; ему исполнилось двадцать пять лет, и он только что женился, когда пришло известие о бегстве Пия IX и революции в Риме. Орландо сразу же бросил все — дом, жену — и поспешил в Рим, словно на зов самой судьбы. Так начались его походы в борьбе за независимость; не раз приходилось ему участвовать в военных кампаниях, и никогда он не знал усталости. Он познакомился с Мадзини и был на короткое время захвачен личностью этого республиканца, сочетавшего борьбу за единство Италии с мистической верой. Мечтая и сам о всемирной республике, Орландо принял девиз Мадзини: «Dio е popolo»;[2] он участвовал в шествии, которое с большой торжественностью проследовало через охваченный восстанием Рим. То было время великих упований; католицизм нуждался в обновлении, все ждали пришествия нового Христа, человека, которому суждено вторично спасти мир. Но вскоре полководец, подобный легендарному герою древности, великий Гарибальди, чья эпическая слава была еще впереди, целиком покорил Орландо, и тот сделался преданным бойцом за свободу и единство Италии. Орландо боготворил этого человека, доблестно сражался рядом с ним, участвовал в победном сражении над неаполитанцами под Риети, последовал за неукротимым патриотом во время отступления, когда Гарибальди вынужден был покинуть Рим на произвол французской армии генерала Удино, вновь посадившего на папский престол Пия IX, а сам поспешил на помощь Венеции. Какая необычайная, вдохновленная безумной отвагой битва! Венеция, которую Манин, другой великий патриот и мученик, вновь сделал республиканской, уже в течение многих месяцев сопротивляется австрийцам! И Гарибальди с горсточкой людей, снарядив тринадцать рыбачьих лодок, идет ей на выручку; восемь лодок остаются в руках врагов, Гарибальди вынужден вернуться к римским берегам, и тут трагически погибает его жена Анита; закрыв ей глаза, он возвращается в Америку, где жил до того, выжидая, когда пробьет час восстания. О, Италия тех дней, Италия, где клокочет пламя патриотизма, где в каждом городе находятся преданные республике и отважные люди, где повсюду, подобно грохоту извержения, слышится грохот восстаний, Италия, невзирая на поражения, неодолимо идущая к победе!

Орландо уезжает в Милан к молодой жене и два года скрывается там, снедаемый нетерпеливым ожиданием славного завтра, которое так долго не наступает. Он горит лихорадочной надеждой и в то же время испытывает отрадное чувство умиления: у него рождается сын Луиджи; однако появление ребенка стоило жизни матери, Орландо в глубоком горе. Жить в Милане, где полиция подстерегает, преследует его, он дольше не может; нестерпимо страдая от чужеземной оккупации, Орландо в конце концов решает превратить в наличные деньги то немногое, что осталось от его состояния, и уехать в Турин к тетке жены, которая берет на себя заботу о ребенке. Граф Кавур, незаурядный политик, тогда уже способствовал завоеванию независимости страны, подготавливая Пьемонт к решающей роли, которую тому предстояло сыграть. В ту пору король Виктор-Эммануил с льстивым добродушием принимал у себя изгнанников, стекавшихся к нему со всех концов Италии, даже республиканцев, замешанных в народных восстаниях. Крутые, но лукавые члены Савойской династии издавна лелеяли мечту о единстве Италии под главенством и к выгоде Пьемонтской монархии. Для Орландо не было тайной, какому хозяину он собирается служить; но патриот одержал в нем верх над республиканцем, он уже изверился в возможности объединить Италию под знаменем республики, препоручив ее покровительству либерального папы, как рассчитывал одно время Мадзини. Разве это не химера, и разве не грозит она свободе многих поколений, если и впредь упорно за нее цепляться? Орландо не желал примириться с мыслью, что будет похоронен на чужбине, а не в земле отвоеванного им Рима. Он готов был поступиться свободой во имя объединения, во имя независимости родины, которая обретет наконец место под солнцем. С каким лихорадочным ликованием вступил он в ряды бойцов 1859 года, и как билось сердце в его груди после Мадженты, когда вместе с французской армией он вступил в Милан, тот самый Милан, который восемью годами ранее с отчаянием в душе покинул, как изгнанник! После Сольферино договор, подписанный в Виллафранка, вызвал горькое разочарование: территория бывшей Венецианской республики отходила от Италии, Венеция оставалась в плену. Но зато Ломбардия была отвоевана, а Тоскана, Парма и Модена высказались за присоединение к Сардинскому королевству, Итак, ядро созвездия уже образовалось, отчизна готова была воссоединиться вокруг победоносного Пьемонта.

Год спустя Орландо снова принял участие в славной эпопее. После вторичного пребывания в Америке вернулся Гарибальди, овеянный легендарной славой рыцарских подвигов в пампасах Уругвая, беспримерного перехода от Кэнтона до Лимы. Опередив французскую армию, он в 1850 году разгромил одного из австрийских маршалов, занял города Комо, Бергамо, Брешию. Внезапно разнеслась весть, что Гарибальди всего лишь с тысячей солдат высадился в Марсале; то была горсточка прославленных храбрецов — «Марсальская тысяча». И в первых рядах сражался Орландо. Палермо сопротивлялся три дня, но был взят. Став любимым помощником Гарибальди, Орландо помог ему создать правительство, затем вместе с ним переправился через пролив и сопровождал его, когда войска Гарибальди победоносно вступили в Неаполь, заставив короля бежать. То было безумие доблести и отваги, неукротимость вулкана, сверхчеловеческая храбрость; о неуязвимости Гарибальди ходили легенды, говорили, будто красная рубашка защищает его лучше самой надежной брони и он, как архангел, потрясая пылающим мечом, разбивает наголову армии противника. Разгромив под Кастельфидардо генерала Ламорисьера, пьемонтцы тем временем вторглись в Папскую область. И Орландо был свидетелем того, как Гарибальди, сложив с себя диктаторскую власть, подписал декрет о присоединении обеих Сицилий к землям итальянской короны; вместе с другими Орландо яростно возглашал: «Рим или смерть!» — и участвовал в отчаянной попытке, которая трагически закончилась под Аспромонте: крохотная армия была рассеяна итальянскими войсками, раненый Гарибальди попал в плен и был отправлен на «свой» остров Капрера, где жил простым землепашцем в полном одиночестве.

Затем шесть лет ожидания в Турине, который Орландо не покинул и тогда, когда новой столицей была избрана Флоренция. Сенат провозгласил Виктора-Эммануила королем Италии; и действительно, Италия была создана, ей недоставало лишь Рима и Венеции. Казалось, отныне конец великим битвам, грандиозная эпопея завершилась. Венеция должна была вернуться к Италии в результате поражения. Орландо участвовал в злосчастной битве под Кустоццей, где получил две раны, но еще мучительней его терзала рана душевная, скорбь от сознания, что победа осталась за Австрией. Однако в это самое время австрийцы, разбитые под Садовой, лишились всей территории Венеции, и пять месяцев спустя Орландо, торжествуя победу, очутился в прославленном городе, куда под неистовые клики народа вступил Виктор-Эммануил. Оставалось лишь взять Рим; лихорадка нетерпения подхлестывала итальянцев, толкая их к этому городу, но дружественная Франция дала папе клятву не воевать с ним, и это сдерживало итальянцев. В третий раз Гарибальди стал мечтать о новых легендарных подвигах; не связанный никакими обязательствами, воодушевленный патриотизмом полководец двинулся на Рим. И в третий раз Орландо был захвачен этим безумным героизмом, который потерпел крушение под Ментаной в столкновении с папскими зуавами, поддержанными французским отрядом. Орландо опять был ранен и полумертвый вернулся в Турин. С болью в душе приходилось смириться, положение оставалось безвыходным. Внезапно, как гром среди ясного неба, — Седан, разгром Фракции; это открывало путь к Риму, и Орландо, снова вступивший в регулярную армию, попал в воинские части, занявшие римскую Кампанью; им надлежало, как заявил Виктор-Эммануил в своем обращении к Пию IX, обеспечить безопасность папского престола. То была, впрочем, лишь видимость битвы: папским зуавам под командой генерала Канцлера, пришлось отступить, Орландо одним из первых, через брешь в воротах Пия, проник в город. О, двадцатое сентября, день, когда он испытал величайшее в своей жизни счастье, головокружительный день полнейшего торжества, когда осуществилась мечта стольких лет, наполненных жестокой борьбой, которой он отдал свое спокойствие, состояние, свой разум, всего себя!

Затем прошло еще десять с лишним счастливых лет в завоеванном Риме, в обожаемом Риме, который он лелеял и нежил, как любимую женщину, как свою сокровенную надежду. Орландо верил, что этот город таит в себе огромную национальную мощь, что он поможет чудесному воскрешению силы и славы молодой нации! Старый республиканец, старый солдат повстанческой армии, он вынужден был примкнуть к правительству и занять сенаторское кресло: разве сам Гарибальди, его кумир, не посетил короля и не занял место в парламенте? Один только непримиримый Мадзини отвергал хотя единую и независимую, но все же не республиканскую Италию. Были у Орландо и другие соображения, заставившие бывшего воина пойти на этот шаг: будущее его сына Луиджи, которому на другой день после вступления Гарибальди в Рим исполнилось восемнадцать лет. Орландо довольствовался крохами, оставшимися от былого состояния, которым он пожертвовал, служа родине, но для обожаемого сына он мечтал о блестящем будущем. Сознавая, что героическая пора кончилась, он хотел сделать Луиджи видным политическим или правительственным деятелем, человеком, в котором завтра будет нуждаться независимая Италия; вот почему он не отвергал королевские милости — награду за неизменную преданность отчизне, и пожелал остаться в Риме, помогать Луиджи, оберегать, наставлять его. Да и сам он разве так уж стар, разве его песенка уже спета и он не сможет приложить силы к созданию государства, как приложил их к завоеванию победы? Орландо поражала сметливость, какую проявлял его сын в деловых вопросах, и он устроил юношу на службу в министерство финансов, угадывая, быть может, каким-то смутным чутьем, что отныне сражение будет продолжаться на почве финансовой и экономической. И Орландо опять уносился в мечтах, восторженно верил в блистательное будущее, он видел, как чуть не вдвое увеличивается население Рима, как возникает буйная поросль новых кварталов, и с безграничной надеждой, восхищенным взором влюбленного ловил признаки того, что Рим вновь становится владыкой мира.

Внезапно грянул гром. Однажды утром, когда Орландо спускался по лестнице, его разбил паралич; обе ноги, будто налитые свинцом, разом омертвели. Наверх его пришлось внести, и уже никогда больше он не ступал на плиты тротуара. Орландо едва исполнилось тогда пятьдесят шесть, и с тех пор вот уже четырнадцать лет он сидел в каменной неподвижности, пригвожденный к своему креслу, и это он, тот самый Орландо, что был так неутомим в походах и битвах за Италию. То было крушение героя, и при виде его сердце переполнялось жалостью. Горестное чувство испытывал старый воин, оказавшись узником в стенах своей комнаты; он с печалью наблюдал, как медленно, но неуклонно рушатся все его надежды, и, не признаваясь в этом самому себе, страшился будущего. Теперь, когда опьянение кипучей деятельностью прошло, когда ничем не заполненные дни текли медленно, было время подумать, и Орландо прозрел. Италия, которую он так жаждал видеть могучей, торжествующей и единой, безумствовала, близилась к разрухе, а может быть, и к полному краху. Рим, этот город несравненной славы, который всегда был в глазах Орландо единственно приемлемой столицей, достойной грядущего народа-властителя, казалось, отрекался от роли величайшей столицы современности; мертвой тяжестью, грузом столетий придавил он грудь молодой нации. Огорчала старика и необузданность сына, Луиджи, ставшего одним из тех хищников, питомцев победы, что, как на дымящуюся свежей кровью добычу, накинулись на ту самую Италию, на тот самый Рим, за которые так страстно воевал его отец, словно затем, чтобы сын мог их грабить и наживаться на этом грабеже. Тщетно Орландо возражал, когда сын ушел из министерства, пустился в оголтелую спекуляцию землей и домами, вызванную безумной горячкой: повсюду возводили новые кварталы. И все же Орландо обожал сына, он вынужден был молчать, особенно теперь, когда самые смелые финансовые операции, затеянные Луиджи, ему удались, как, например, сооружение настоящего города на месте виллы Монтефьори; то была колоссальная афера, на которой разорились многие богачи, а Луиджи заработал миллионы. Орландо доживал свои дни в молчаливом отчаянии, одиноким затворником, не покидая тесной комнаты, которую занимал в небольшом дворце, построенном Луиджи Прада на улице Двадцатого Сентября; упорно не желая ничего принимать от сына, старик ограничивался этим скудным гостеприимством и скромно существовал на свою убогую ренту, пользуясь услугами единственного лакея.

Когда Пьер очутился на этой новой улице Двадцатого Сентября, откуда открывался вид на склон и вершину Виминала, его поразила грузная пышность новых дворцов; то было яркое проявление наследственного пристрастия к грандиозному. Залитая пурпурной позолотой горячего послеполуденного солнца, торжествующая ширь этой улицы, два нескончаемых ряда белых фасадов, — все говорило о горделивых надеждах нового Рима, о жажде господства, вызвавшей к жизни громады этих зданий. Но особенно ошеломило Пьера министерство финансов — исполинская громада, циклопических размеров куб, где безо всякой меры теснились колонны, балконы, фронтоны, статуи, — какое-то безумство камня, порожденное гордыней. И тут же, напротив министерства, в начале улицы, не доходя до виллы Бонапарте, находился небольшой дворец графа Прада.

Расплатившись с извозчиком, Пьер на секунду остановился в замешательстве. Дверь была раскрыта, и он прошел в прихожую; не виднобыло никого — ни швейцара, ни лакея. Он отважился подняться на второй этаж. Монументальная лестница с мраморными перилами как бы воспроизводила в меньших размерах нарочито грандиозную парадную лестницу дворца Бокканера: та же нагота, холодность которой смягчалась ковром и красными портьерами, резко выделявшимися на белой, под мрамор, штукатурке стен. На втором этаже помещались парадные апартаменты, высота их достигала пяти метров; через полуоткрытую дверь Пьер увидел две тянувшиеся одна за другой гостиные, отделанные с вполне современной роскошью: обилие драпировок, шелка и бархата, раззолоченной мебели, высоких зеркал, отражавших пышное нагромождение консолей и столов. И по-прежнему никого, ни души в этом словно бы покинутом жилище, где ощущалось отсутствие женской руки. Пьер собирался уже спуститься вниз и позвонить, когда наконец появился слуга.

— Я хотел бы видеть графа Прада.

Слуга молча оглядел невзрачного священника и снисходительно спросил:

— Отца или сына?

— Отца, его сиятельство графа Орландо Прада.

— Это на самом верху. — Потом добавил, поясняя: — Маленькая дверь на площадке справа. Стучите посильнее.

Пьеру действительно пришлось постучать дважды. Открыл ему невысокий сухонький старичок, с военной выправкой, бывший солдат, оставшийся у Орландо в услужении; он пояснил в свое оправдание, что не мог открыть быстрее, так как должен был получше укутать графу ноги. Старичок тут же доложил о посетителе. Из темной, весьма тесной прихожей Пьер вошел в сравнительно небольшую комнату, скромно оклеенную нежными, в голубых цветах, обоями, которая поразила его своей наготой и белизною. Позади ширмы стояла железная кровать, простое солдатское ложе, и почти никакой мебели, лишь кресло, в котором калека постоянно сидел днем; рядом — стол черного дерева, загроможденный газетами и книгами, и два старых соломенных стула для редких посетителей. Дощатые полки на стене служили вместо книжных шкафов. Но из широкого, светлого, ничем не занавешенного окна открывалась восхитительная панорама города.

Глубокое волнение внезапно овладело Пьером, комната исчезла, он видел теперь только старого Орландо. Это был поседелый, старый лев, все еще горделивый, могучий, огромный. Копна белых волос на мощной голове, широкий рот, крупный приплюснутый нос, сверкающие черные глаза. Длинная белая борода, по-молодому густая, курчавилась, как у древнего божества. По этому львиному обличью можно было угадать грозное борение страстей; но все страсти, и плотские и духовные, нашли выход в пламенном патриотизме, в безумной отваге, в необузданной любви к независимости. И вот, сраженный бурей старый герой оказался пригвожденным к соломенному креслу, его омертвелые ноги погребены были под черным покровом, но торс сохранял свою былую прямизну. Жили только руки, кисти рук, да лицо светилось внутренней силой и умом.

Орландо обернулся к слуге и мягко сказал:

— Батиста, можешь идти. Придешь через два часа.

Потом, глядя Пьеру прямо в лицо, семидесятилетний старец воскликнул все еще звучным голосом:

— Так это вы! Наконец-то, дорогой господин Фроман, мы сможем поболтать вволю… Берите-ка стул и садитесь вот сюда, передо мною.

Но тут Орландо заметил удивление, с каким Пьер оглядывал полупустую комнату, и весело добавил;

— Простите, что принимаю вас в этой келье. Вот так и живу тут монахом. Я старый отставной солдат, давно не у дел… Сын все не дает мне покоя, хочет, чтобы я поселился внизу, в одной из роскошных комнат. Зачем? Мне это не нужно, пуховиков я не терплю, мои старые кости привыкли к жесткой земле… И к тому же отсюда такой превосходный вид, весь Рим у меня перед глазами, ведь пройтись по нему мне ужо не придется.

Указав рукой на окно, Орландо попытался скрыть замешательство, легкую краску стыда, которая проступала у него на лице всякий раз, как он принимался оправдывать таким образом сына, не желая открыть истинную причину своего затворничества: щепетильную порядочность, заставлявшую его упорно держаться за это убогое жилище.

— Но тут очень хорошо! Просто великолепно! — объявил Пьер, желая доставить старику удовольствие. — И я также чрезвычайно рад, что наконец-то могу свидеться с вами! Рад пожать ваши мужественные руки, ведь они совершили столько подвигов!

Орландо снова отмахнулся, как бы желая отстранить прошлое.

— Полноте, полноте, со всем этим давно покончено, все давно похоронено… Поговорим о вас, дорогой господин Фроман, вы так молоды, вы — это настоящее, и расскажите-ка поскорее о вашей книге, ведь она — будущее… Ох, уж этот «Новый Рим», если б вы только знали, как меня вначале обозлило ваше сочинение!

Орландо рассмеялся, взял лежавшую рядом на столе книгу и, похлопывая по обложке своей огромной ручищей, сказал:

— Нет, вы себе и не представляете, с каким возмущением я ее читал!.. Папа, папа и снова папа! Новый Рим для папы и через папу! Торжество грядущего Рима — благодаря папе, Рим, отданный во власть папы, сочетающий свою славу со славой папы!.. Ну, хорошо! А мы? А Италия? А миллионы, затраченные нами, чтобы превратить Рим в великий город, в столицу?.. Ох, надо быть французом и к тому же парижанином, чтобы этакое написать! Но Рим, да будет вам известно, сударь, столица Италии, здесь живет король Умберто, да к тому же еще итальянцы, целый народ, который, смею вас заверить, кое-чего стоит и который намерен сохранить для себя овеянный славою, возрожденный Рим!

Этот юношеский задор заставил рассмеяться и Пьера.

— Да-да, вы мне об этом писали. Однако, с моей точки зрения, не в этом суть! Италия — лишь один из народов, частица человечества, а я хочу братского согласия всех народов, хочу, чтобы все люди верили, радовались, жили в мире. И не все ли равно, какая будет при этом форма правления, монархия или республика! Не все ли равно, будет ли родина единой и независимой, если народ, единый и свободный, станет жить по законам истины и справедливости!

Из всей этой восторженной тирады Орландо уловил одно лишь слово. Он подхватил его тихо и мечтательно:

— Республика! В юности я жаждал ее. Я сражался за нее, участвовал в заговоре Мадзини — подвижника, верующего, который потерпел крушение из-за своей непреклонности. И что же? Конечно, пришлось считаться с практической необходимостью, самые непримиримые пошли на уступки… Разве нынче республика нас спасет? Она, что ни говорите, не слишком-то будет отличаться от конституционной монархии, смотрите-ка, что делается во Франции. Так к чему подвергать страну опасностям революции, которая отдаст власть в руки крайних революционеров, анархистов? Этого-то мы и страшимся, вот где причина нашей уступчивости… Знаю, что некоторые видят спасение в республиканской федерации, предполагая восстановить все прежние крохотные государства под республиканским флагом и под эгидою Рима. Ватикану достанется, пожалуй, в таком случае хороший куш. Нельзя сказать, чтобы он этого добивался, просто он не без удовольствия предвидит такую возможность. Но это мечты, мечты!

К Орландо вернулась прежняя веселость, даже с оттенком добродушной иронии.

— А знаете, что меня прельстило в вашей книге? Потому что как я ни возмущался, но прочел ее дважды… Прельстило меня то, что ее мог бы, пожалуй, написать и Мадзини. Да! В этой книге ожила передо мною вся моя юность, безумные упования моих двадцати пяти лет, вера в Христа, в Евангелие, с помощью которого должен водвориться мир на земле… А знаете, ведь Мадзини еще задолго до вас надумал обновить католицизм! Он не признавал догматов, обрядности, сохраняя лишь нравственную сторону вероучения. И оплотом вселенской церкви, в которой сольются все религии прошлого, должен был стать новый Рим, Рим народный: вечный, обетованный город, отец и владыка вселенной, возрожденному господству которого суждено навеки осчастливить человечество!.. Не забавно ли, что современный неокатолицизм, это смутное пробуждение спиритуализма, проповедующий христианскую общину, христианское милосердие, неокатолицизм, вокруг которого поднят такой шум, — всего лишь возврат к мистическим и гуманным идеям сорок восьмого года? Увы! все это уже видано-перевидано: я верил, сражался и знаю, в какую мы попали переделку, когда вздумали вознестись в таинственные, заоблачные выси. Что поделаешь, я изверился!

И, видя, что Пьер тоже загорелся и собирается возражать, Орландо остановил его.

— Нет, разрешите мне закончить… Я хочу только заверить вас, что мы стояли перед насущной необходимостью захватить Рим, сделать его столицей. Без него не было бы новой Италии. Это город, издревле венчанный славой, самый прах его руин таит в себе могучую силу, которую мы хотели возродить, всякому, кто им владеет, он дарит царственную мощь, красоту, вечность. Расположенный в центре страны, он был ее сердцем, он должен был стать ее жизненным нервом, стоило только пробудить его от долгого сна, охватившего эти руины… О, как мы жаждали обладать этим городом, с каким чудовищным нетерпением годами, среди побед и поражений, мечтали о нем! Я любил его, я желал его, как никогда не любил и не желал ни одну женщину, — с огнем в крови, в отчаянии, что старею, И вот когда он стал нашим, мы обезумели от желания увидеть его пышным, огромным, властительным, подобно другим великим столицам Европы — Берлину, Парижу, Лондону… Взгляните на него, ведь и теперь, когда я уже мертв, когда живы у меня только глаза, Рим — моя единственная любовь, единственное утешение!

Орландо снова кивком указал на окно. Под ярко-синими небесами раскинулись необозримые пространства города, залитые пурпурной позолотой косых солнечных лучей. Там, далеко-далеко, горизонт замыкала ясная, изумрудная зелень деревьев, опоясавших Яникульский холм; чуть левее, притушенная ослепительным солнечным светом, бледнела сапфирная синева купола св. Петра. А ниже виднелось необозримое нагромождение кровель, карнизов, башен, колоколенок, куполов, отрада для взора — старый город, порыжелый, словно обожженный солнцем, из века в век палимый летним зноем, прекрасный далекой жизнью прошлого. На первом плане, под самым окном, распростерся новый город, построенный за последние четверть века множество каменных кубов, со следами известки; их не одели в пурпур ни солнце, ни история! Белесые и голые, как степь, раскинулись без конца и края до жути уродливые кровли огромного министерства финансов. И эти-то донельзя унылые здания приковали к себе в конце концов взгляд старого воина.

Наступило молчание. Пьер ощутил, как повеяло холодком затаенной безмолвной печали, и учтиво выжидал.

— Простите, что перебил вас, — продолжал Орландо. — Но мне кажется, что наши разговоры о книге ничего не дадут, пока вы не повидаете Рим и не познакомитесь с ним поближе. Вы ведь только вчера приехали, не так ли? Походите по городу, приглядитесь, порасспросите, и, думается мне, ваши взгляды во многом изменятся. Интересно, какое впечатление произведет на вас Ватикан, вы ведь затем и прибыли, чтобы увидеть папу и выступить в защиту вашего детища перед конгрегацией Индекса. К чему нам сегодня спорить, если сами факты заставят вас прийти к иным выводам, а мне этого не добиться, как бы я ни был красноречив… Итак, решено, вы еще заглянете, и когда мы оба будем знать то, о чем говорим, возможно, нам удастся лучше понять друг друга.

— О, разумеется, — сказал Пьер. — Я позволил себе навестить вас сегодня лишь затем, чтобы выразить свою признательность, поскольку вы соблаговолили с интересом прочитать мою книгу. К тому же мне хотелось приветствовать в вашем лице одного из славных героев Италии.

Орландо не слушал, поглощенный своими мыслями; взгляд его был по-прежнему прикован к панораме города. И, сам того не желая, повинуясь затаенной тревоге, он тихим голосом, словно исповедуясь, продолжал:

— Мы, конечно, слишком торопились. Были неизбежные, но полезные расходы — на строительство путей сообщения, портов, железных дорог. И надо было вооружить страну, я не возражал вначале против военных налогов, хоть они и были внушительны… Но потом военный бюджет задушил нас, мы все ждали войны, она так и не наступила, но разорила нас! О, я всегда был другом Франции, я упрекаю ее лишь в одном: она не поняла, в какое положение мы поставлены, не поняла жизненной необходимости для нас союза с Германией… А миллиард, поглощенный Римом! Нас охватило безумие, мы грешили и восторженностью и гордыней. Предаваясь своим одиноким стариковским раздумьям, я чуть ли не первый осознал эту пропасть, ужасающий финансовый кризис, дефицит, грозивший погубить Италию. Я кричал «берегись» моему сыну, всем окружающим, но тщетно! Они не слушали меня, они были одержимы, захвачены ажиотажем, в погоне за призраком наживы они покупали, продавали, сооружали. Вот увидите, увидите… Хуже всего то, что в наших местах среди плотного сельского населения нет, как у вас, денежных и людских резервов, сбережений, позволяющих всякий раз заштопать прорехи, вызванные крахом. Народ Италии еще не воспрянул, кровь нашего социального организма не обновляется постоянным притоком новых сил, итальянцы бедны, у них нет кубышки, откуда они могли бы черпать новые средства. Надо прямо сказать, нищета ужасающая. Те, у кого есть деньги, предпочитают помаленьку проживать их в городе, нежели идти на риск, вкладывая капиталы в земледелие и промышленность. Сооружение фабрик подвигается медленно, земля почти повсеместно обрабатывается варварским способом, как и две тысячи лет назад… И ко всему Рим, Рим, который не создал Италии, но который Италия, повинуясь горячему, единодушному и всеобщему порыву, сделала своей столицей, Рим, на протяжении столетий бывших только великолепной жемчужиной в ореоле нашей славы, Рим, пока что не давших нам ничего, кроме своего блеска, город, чье вырождающееся население — послушная святому престолу паства, одержимая кичливостью и ленью! Я слишком любил этот город, слишком его люблю, чтобы сожалеть о том, что я здесь. Но боже великий! Какое безумие вдохнул он в нас, скольких миллионов он нам стоил, каким тяжким грузом придавила нас победа над ним!.. Взгляните сюда, взгляните!

И он указал на белесые крыши министерства финансов, унылые, как бескрайняя степь, словно видел там скошенную под корень славу и ужасающую наготу грозного банкротства. Глаза Орландо затуманились слезами, он был великолепен: огромная львиная голова, поседевшая грива; бессильный и дряхлый, пригвожденный к своему креслу, к этой комнате, такой светлой и совершенно голой, горделивое убожество которой, казалось, вопиет против монументальной роскоши квартала, он в мучительной тревоге следил, как рушатся все его надежды. Так вот во что превратили победу! А он был разбит параличом и уже не мог снова пролить свою кровь, отдать душу!

— Да, да! — вырвалось у Орландо. — Мы отдавали все, сердце и разум, самую жизнь, — ведь на карту были поставлены единство и независимость родины. А нынче, когда цель достигнута, попробуйте-ка, вдохновитесь приведением в порядок финансов! Да какой же это идеал! Вот почему среди молодого поколения и нет ни одного настоящего человека, а ведь старики вымирают!

Он внезапно осекся, смущенно улыбаясь своей горячности.

— Простите, опять увлекся, я неисправим… Итак, решено, оставим этот предмет, вы еще придете, мы потолкуем, когда вы все повидаете сами.

К Орландо вернулась его прежняя приветливость, и чарующее добродушие, тепло, каким он окружил гостя, показывали, как он сожалеет, что наговорил лишнего. Он убеждал Пьера подольше задержаться в Риме, не судить о нем чересчур скоропалительно, верить, что Италия, в сущности, всегда сердечно любила Францию; Орландо хотелось, чтобы так же полюбили Италию, он по-настоящему тревожился при мысли, что отчизна его, быть может, теперь нелюбима. И как днем раньше, в палаццо Бокканера, священник почувствовал, что на него пытаются повлиять, желают вынудить у него восторг, умиление. Италия была похожа на увядшую красавицу, потерявшую веру в свои чары, мнительную и обидчивую, чувствительную к тому, что скажут о ней гости, красавицу, которая, невзирая ни на что, пытается сохранить их расположение.

Но стоило Орландо узнать, что Пьер остановился в палаццо Бокканера, как он снова воодушевился: в эту минуту в дверь постучали, и граф сделал недовольный жест. Крикнув «войдите», он не пожелал отпустить Пьера.

— Нет, постойте, мне хочется знать…

Вошла дама лет сорока с лишним, маленькая толстушка, все еще недурная собой, с мелкими чертами лица и любезной улыбкой, тонувшей в пухлых ямочках щек. У нее были русые волосы и прозрачные, как родниковая вода, зеленые глаза. Со вкусом одетая, в изящном незатейливом платье цвета резеды, она казалась приятной, скромной и рассудительной.

— А, это ты, Стефана! — сказал старик, разрешая себя поцеловать.

— Вот, дядя, проезжала мимо и захотелось узнать, что у вас новенького.

То была племянница Орландо, г-жа Сакко; она родилась в Неаполе, мать ее, уроженка Милана, вышла замуж за неаполитанского банкира Пагани, впоследствии разорившегося. Когда отец Стефаны обанкротился, она стала женой мелкого почтового чиновника Сакко. После женитьбы, желая возродить банкирский дом тестя, Сакко пустился в отчаянные, путаные и сомнительные аферы, и в результате ему неожиданно посчастливилось стать депутатом. Он переехал в Рим, чтобы завоевать и его, а жене пришлось помогать удовлетворению его ненасытного честолюбия — одеваться, держать салон; правда, она обнаруживала еще недостаточно сноровки, зато оказывала Сакко услуги, пренебрегать которыми никак не следовало: очень бережливая, осмотрительная, она была хорошей хозяйкой, унаследовав от матери основательность и прочие превосходные качества уроженки Северной Италии; при неугомонности и опрометчивости мужа, в котором горела ненасытная жадность южанина, эти ее достоинства были просто кладом.

Несмотря на свое презрение к Сакко, старый Орландо сохранил некоторую привязанность к племяннице: ведь то была его кровь. Он поблагодарил Стефану и сразу же заговорил о новости, которую сообщали утренние газеты, ибо подозревал, что депутат подослал к нему жену, дабы выведать его мнение на этот счет.

— Так что же? Как министерство?

Стефана присела, она не спеша разглядывала газеты, брошенные на столе.

— О, еще ничего нет, газеты поторопились. Премьер пригласил Сакко, они совещались. Но муж колеблется, боится, что сельское хозяйство не по нем. Вот если бы финансы! И потом, он не принял бы решения, не посоветовавшись с вами. А вы, дядя, как думаете?

Орландо резко оборвал ее:

— Нет, нет! Я не вмешиваюсь в эти дела!

Как это мерзко: стремительный успех проходимца, ловкого воротилы Сакко, неизменно удившего рыбку в мутной воде. Это начало конца. Разумеется, сын, Луиджи, приносил Орландо немало огорчений. Но подумать только: Луиджи с его широким умом, прекрасными данными был ничем, а этот интриган, ненасытный прожигатель жизни, Сакко, пролез в палату и теперь, того и гляди, подцепит министерский портфель! Сухонький, смуглый человечек с большими круглыми глазами, широкими скулами и выступающим вперед подбородком, очень суетливый и шумный, обладающий неистощимым красноречием, вся сила которого в удивительном голосе, мощном и ласкающем слух! Вкрадчивый, ничем не брезгующий, обольстительный и властный!

— Знаешь, Стефана, я лишь одно могу посоветовать твоему мужу: снова стать мелким почтовым чиновником, это, вероятно, и есть его настоящее призвание!

Старого солдата оскорбляло и приводило в отчаяние то, что человек, подобный Сакко, по-разбойничьи хозяйничает в Риме, в том самом Риме, завоевание которого стоило таких самоотверженных усилий. А Сакко теперь отвоевывал этот Рим, отнимал его у тех, кому он достался столь дорогой ценою, завладевал им, как орудием наслаждения, чтобы насытить свое безудержное властолюбие. Казалось, Сакко мягко стелет, но у него была хищная хватка. Вслед за победой, учуяв поживу, налетели голодные волки. Север создал Италию, Юг устремился за добычей, набросился на нее, упивался ею, как хищник своею жертвой. И особенно возмущал поверженного героя с каждым днем все явственнее проступавший антагонизм между Севером и Югом: Север, трудолюбивый и бережливый, был политически дальновиден, образован, стоял на уровне великих идей современности; Юг был невежествен, ленив, беспорядочен и ребячлив, бездумно радовался жизни, бросал на ветер красивые и громкие слова.

Стефана, поглядывая на Пьера, благодушно улыбалась; аббат отошел к окну.

— Ах, дядя, что ни говорите, а все-таки вы нас любите. Сколько добрых советов вы мне дали, и как я вам благодарна! Хотя бы вот тогда, с Аттилио…

Она говорила о своем сыне-лейтенанте и его романе с Челией, юной княжной Буонджованни, романе, о котором судачили во всех гостиных, как в кругах церковных, так и в светских.

— Аттилио — другое дело! — воскликнул Орландо. — Так же, как и ты! Это моя кровь, просто чудо, как я узнаю себя в этом юнце. Да, он весь в меня, таким я был в его возрасте, и до чего ж он красив, отважен, горяч!.. Видишь, как я себя хвалю. Но, по правде говоря, все, что касается его, я принимаю близко к сердцу, ведь Аттилио — это будущее, он возвращает мне надежду… Ну, и как его дела?

— Ах, дядя, он доставляет нам столько огорчений!.. Я уже вам рассказывала, но вы только пожали плечами, вы утверждаете, будто в этих вопросах родителям остается лишь предоставить влюбленным все решать самим… Но мы никак не хотим, чтобы вокруг болтали, будто мы подбивали сына завлечь юную княжну и жениться на ее деньгах и титуле.

Орландо откровенно забавлялся.

— Какая благородная щепетильность! Это супруг поручил тебе доложить о вашем благородстве? Да, знаю, что в столь щекотливом деле он подчеркивает свою деликатность… Но повторяю еще раз: я считаю себя не менее порядочным человеком, и все же, будь у меня такой сын, как у тебя, с его прямотой, добротой, с его простодушной влюбленностью, я бы позволил ему жениться, на ком ему вздумается. Скажите на милость — Буонджованни!.. Да эти Буонджованни со всем их аристократизмом и деньгами, которые у них еще не перевелись, должны быть счастливы, заполучив в зятья этакого красавца, да к тому же с таким золотым сердцем!

Стефана была удовлетворена, лицо ее вновь засияло благодушием. Она и пришла-то, несомненно, заручиться одобрением Орландо.

— Хорошо, дядя, я передам мужу, и он уж непременно посчитается с вашим мнением, ведь он питает к вам большое уважение, хотя вы к нему так суровы… А что до этого министерства, то, может быть, ничего еще и не выйдет: Сакко решит в зависимости от обстоятельств.

Стефана поднялась, на прощанье очень нежно, как и вначале, поцеловала старика, сказала, что он хорошо выглядит, очень красив, и заставила его улыбнуться, назвав имя какой-то дамы, все еще сходившей по нем с ума. Потом, сделав легкий реверанс в ответ на молчаливый поклон молодого священника, она удалилась с видом скромного достоинства.

Орландо помолчал, устремив взгляд на дверь, должно быть, снова охваченный печалью при мысли об этом тягостном и сомнительном настоящем, столь непохожем на славное прошлое. Внезапно он обратился к Пьеру, который все еще медлил и не уходил.

— Так вы, друг мой, остановились в палаццо Бокканера? Ах, каким жестоким ударом был для меня этот разрыв!

Священник поспешил рассказать ему о своем разговоре с Бенедеттой, подтвердив, что она по-прежнему любит Орландо и, что бы ни случилось, никогда не позабудет его доброту; старик был тронут, голос его дрогнул:

— О, Бенедетта — добрая душа, она незлопамятна. Но, что поделаешь, она не любила Луиджи, а он был, возможно, слишком груб… Их разрыв уже ни для кого не тайна, я так откровенно говорю с вами потому, что, к великому моему сожалению, все об этом знают.

Орландо предался воспоминаниям; он рассказал, как искренне радовался накануне свадьбы при мысли, что такая прелестная девушка станет его дочерью и возле кресла, к которому он прикован, будет сиять чарующая юность. Орландо всегда поклонялся красоте, поклонялся ей пылко и влюбленно, и если бы лучшую часть самого себя он не отдал отчизне, его единственной страстью была бы страсть к женщине. Правда, и Бенедетта обожала свекра, преклонялась перед ним, часами просиживала наверху, в его убогой каморке, озаряя ее ангельским очарованием. Старик оживал, ощущая свежее дыхание юности, аромат чистоты и нежную ласку Бенедетты, которая окружала его непрестанными заботами. Но зато какая ужасающая драма произошла вскоре; у него разрывалось сердце, ибо он не знал, как примирить супругов! Не мог же он винить сына за то, что тому хотелось быть желанным и любимым. Вначале, после той первой гибельной ночи, первого столкновения, когда оба, муж и жена, оказались непреклонными, Орландо еще надеялся образумить Бенедетту, увидеть ее в объятиях Луиджи. Когда же она, вся в слезах, призналась ему в своей давней любви к Дарио, рассказала, как все ее существо восстает при мысли, что она будет принадлежать другому, отдаст ему свою девственность, Орландо понял, что она никогда не уступит. Так прошел год, и пригвожденный к своему креслу старик весь этот год сознавал, что там, внизу, в роскошных апартаментах, откуда не достигал до его слуха ни единый звук, разыгрывается душераздирающая драма. Как часто прислушивался он, опасаясь ссоры, страдая оттого, что он бессилен и не может сделать этих людей счастливыми! Сын молчал; Орландо узнавал порою что-нибудь лишь от Бенедетты, ибо ее трогала и обезоруживала доброта старика; и этот несостоявшийся брак, в котором ему на миг почудился столь желанный союз между старым Римом и Римом современным, приводил Орландо в отчаяние: все его надежды рухнули, то было окончательное крушение мечты, наполнявшей его жизнь. Он так невыносимо страдал от создавшегося положения, что и сам начал желать развода.

— Ах, друг мой, я никогда еще так хорошо не понимал, что может существовать роковая вражда, что при самом добром сердце и здравом уме можно принести несчастье и себе и другому!

Дверь снова отворилась, на этот раз без стука, и вошел граф Прада. Слегка поклонившись гостю, который встал при его появлении, он мягко взял отцовские руки в свои и пощупал, не горячи ли, не холодны ли они.

— Я только что из Фраскати, пришлось там заночевать, строительство задерживается, и это доставляет уйму хлопот. Мне сказали, что вы дурно провели ночь.

— О нет, уверяю тебя!

— Ну, вы ведь не скажете… Почему вы упорствуете и живете здесь, пренебрегая удобствами? Это не по вашим годам. Вы доставили бы мне такое удовольствие, поселившись в более уютной комнате, вам и спалось бы там лучше!

— Ну, нет, нет!.. Знаю, что ты меня любишь, дорогой Луиджи. Но прошу, уступи моим стариковским причудам. Только так я и могу быть счастлив.

Пьер был поражен выражением горячей привязанности, с какою отец и сын глядели в глаза друг другу. Ему показалась бесконечно трогательной, необыкновенно прекрасной эта обоюдная нежность, которой не могли помешать ни расхождения в образе мыслей и поступках, ни столь частые разногласия в вопросах морали, разъединявшие этих людей.

Пьер с любопытством сравнивал их. Луиджи Прада был ниже ростом, коренастый, но с таким же могучим черепом и решительным выражением лица; у него были жесткие черные волосы, тот же открытый, несколько суровый взгляд, что у отца, светлая кожа и густые, в разлет, усы. Но рот был не отцовский: чувственный и жадный, с волчьими зубами, рот хищника, который вечером, когда отгремит гром битвы, впивается в добычу, завоеванную другими. Потому-то, если кто-нибудь восхищался его открытым взглядом, ему возражали: «Да, но какой неприятный рот!» У него были сильные ноги и полные, несколько крупные, очень красивые руки.

Пьера изумило, что молодой граф оказался именно таким, каким он его мысленно рисовал. Он достаточно близко был знаком с биографией Прада, чтобы представить себе этакого сынка героя, развращенного победой баловня, пожирающего плоды, добытые прославленной шпагой отца. Пьер угадывал в сыне искаженные черты отца, добродетели, ставшие пороками, благороднейшие качества, извращенные до неузнаваемости, героическую решимость и бескорыстие, вылившиеся в дикую жажду наслаждений; с тех пор как порыв великого энтузиазма заглох, битвы утихли, наступило отдохновение, воин выродился в мародера, в хищника, который рыщет среди груды трупов, пожирая добычу. А сам герой, недвижный, парализованный видел все это, видел вырождение сына, ловкого воротилы, набившего карманы миллионами!

Но тут Орландо представил Пьера.

— Господин аббат Пьер Фроман, я тебе о нем говорил, он написал книгу, которую ты прочитал по моему настоянию.

Прада держался очень любезно, он сразу же умно и страстно заговорил о Риме, не скрывая, что хотел бы превратить его в современный и внушительный город. Он видел Париж, преобразованный в годы Второй империи, видел Берлин, выросший и приукрасившийся после одержанных Германией побед, и считал, что Риму надлежит пойти по их стопам: ведь если он не станет городом, достойным великого народа, ему угрожает безвременная смерть. Либо рожденный заново, воскресший Рим, либо музейные развалины.

Пьер, заинтересованный, почти покоренный, слушал этого изворотливого дельца, который очаровал его своим твердым и ясным умом. Он знал, как ловко орудовал Прада в деле с виллой Монтефьори, как разбогател, когда очень многие разорились на этой афере; очевидно, в то время как лихорадка неистовых спекуляций трепала Италию, граф заранее предвидел роковую катастрофу. Но Пьер уловил в его волевом, решительном лице признаки усталости: преждевременные морщины, опущенные уголки губ, словно этого человека уже утомила непрестанная борьба; крахи, происходившие вокруг, колебали почву под ногами, угрожали, задев рикошетом, разнести вдребезги любое самое прочное состояние. Поговаривали, будто в последнее время Прада не на шутку встревожен; устои колебались, в итоге финансового кризиса, который день ото дня ширился, все могло пойти прахом. Наступил какой-то упадок душевных сил; под расслабляющим, тлетворным влиянием Рима разложение постепенно коснулось и этого сурового сына Северной Италии. Прада с жадностью ринулся в погоню за наслаждениями, он спешил насладиться всем: деньгами, женщинами, он истощал себя, стремясь утолить свои страсти. Потому-то глубокая, немая грусть и охватила Орландо: прославленный победами герой видел стремительное падение своего отпрыска, а Сакко, южанин Сакко, которому благоприятствовал и самый климат, Сакко, созданный для напоенного чувственностью воздуха, для опаленных солнцем городов, все еще хранящих прах тысячелетий, точно цепкое растение процветал на этой почве, которая за свою долгую многовековую историю была насыщена преступлениями. И Сакко завладевал мало-помалу всем — и богатством и властью.

Прада произнес имя Сакко, и Орландо упомянул о приходе Стефаны. Не обменявшись по этому поводу ни словом, отец и сын с улыбкой переглянулись. Ходили слухи, будто пост скончавшегося министра земледелия будет замещен не сразу, что его обязанности временно, до того как соберется палата, станет исполнять другой министр.

Потом речь зашла о палаццо Бокканера, и Пьер удвоил внимание.

— А, так вы остановились на улице Джулиа, — сказал граф. — Старый Рим почил там, преданный молчаливому забвению.

Луиджи весьма непринужденно заговорил о кардинале и даже о Бенедетте, называя свою жену «графиня». Он следил за собою, стараясь не обнаружить признаков гнева. Но молодой священник почувствовал, что рана еще свежа, что граф весь дрожит от ярости. В любовной страсти Прада был неистов и жаждал немедленного удовлетворения своих желаний, в этом тоже проявилась, опять в искаженном виде, одна из отцовских добродетелей — нетерпеливое стремление к цели, взывающее к безотлагательному действию. Так, после связи с княгиней Флавией, воспылав страстью к Бенедетте, восхитительной племяннице и поныне еще прекрасной тетки, Луиджи решил пойти на все — на супружество, на борьбу с девушкой, которая его не любила, хотя борьба эта угрожала благополучию всей его дальнейшей жизни. Ради обладания Бенедеттой он был готов предать пламени пожара весь Рим. Он страдал безнадежно, мучась незаживающей раной при мысли, что Бенедетта так и не принадлежала ему и, хотя стала его женой, обладать ею ему не пришлось. Прада не мог простить этого оскорбления, оно по-прежнему терзало его распаленную плоть, при малейшем намеке он страдал, как от ожога. И тогда, под внешней сдержанностью благовоспитанного человека, в нем бушевала чувственность, ревнивая и мстительная, готовая на преступление.

— Господин аббат все знает, — грустно шепнул ему старый Орландо.

Прада сделал движение, как бы говоря, что нет человека, который бы не знал.

— Ах, отец, не послушай я вас, никогда бы не дал я согласия на этот бракоразводный процесс! Графиня была бы вынуждена вернуться под супружеский кров и не насмехалась бы теперь над нами, заодно со своим двоюродным братцем и любовником, Дарио.

Орландо сделал протестующий жест.

— Ну конечно, отец. А как вы полагаете, почему она отсюда сбежала? Разве не затем, чтобы там, дома, броситься в объятия любовника? Думаю, что в кардинальском палаццо на улице Джулиа творится немало мерзостей.

Прада повсюду распространял такие слухи, выдвигая против жены обвинение в открытой и бесстыдной, как он утверждал, любовной связи. Но в глубине души он и сам не верил этому, слишком хорошо зная стойкость Бенедетты и суеверное, почти мистическое значение, какое она придавала своей нетронутой девственности; кто-кто, а Прада знал, что она решила принадлежать только любимому и лишь тогда, когда сможет перед богом назвать его своим мужем. Но в его представлении оружие клеветы не противоречило правилам игры и было весьма действенным.

— Кстати, — воскликнул Луиджи, — знаете, отец, я получил сообщение о докладной записке Морано! Все ясно: брак не мог быть осуществлен… вследствие неполноценности супруга.

Он громко расхохотался, желая показать, что подобная версия представляется ему совершенно смехотворной. Но глухое отчаяние покрыло бледностью его лицо, выражение убийственной жестокости исказило смеющийся рот; очевидно, именно это обвинение в мнимой неполноценности, столь оскорбительное для такого сорта мужчин, как Прада, и было единственной причиной, побудившей его не сдавать своих позиций в бракоразводном процессе, которому вначале он не собирался придавать никакого значения. Ну что ж, придется судиться, и он был заранее уверен, что развода жена не добьется. Прада, все еще смеясь, несколько вольно рисовал подробности брачной ночи, заверяя, что не так-то просто овладеть женщиной, которая яростно сопротивляется, кусается и царапается; впрочем, он не был, по его словам, вполне уверен, что не добился своего. Во всяком случае, он потребует освидетельствования, «божьего суда», как, совсем развеселившись, сострил Прада, хотя бы даже в присутствии всей коллегии кардиналов, если добросовестность вынудит святых отцов самих удостовериться в истине.

— Луиджи, — мягко прервал его Орландо, указывая взглядом на молодого священника.

— Молчу, молчу, вы правы, отец. Но все это до того смешно и отвратительно… Вы ведь знаете остроту Лизбеты: «Ах, мой бедный друг, стало быть, я рожу младенца Христа».

Орландо, казалось, опять был недоволен, он не любил, когда сын, ничуть не стесняясь, в присутствии посторонних афишировал свою связь. Лизбете Кауфман едва минуло тридцать лет; яркая, розовая блондинка, веселая хохотунья, она была чужестранкой; два года назад Лизбета потеряла мужа, приехавшего в Рим лечиться от чахотки. Свободная, достаточно богатая, чтобы ни в ком не нуждаться, влюбленная в искусство — она и сама немного рисовала, — Лизбета по душевной склонности осталась в Риме; она приобрела в новом квартале, на улице Принца Амедея, скромное палаццо и большую залу третьего этажа, обитую старинными материями, превратила в мастерскую, во все времена года благоухавшую ароматами цветов; там охотно собиралось любезное и остроумное общество. Лизбета принимала в длинной блузе, неизменно веселая, по-мальчишески резвая и несдержанная на язык, но очень хорошо воспитанная; она еще не скомпрометировала себя ни с кем, кроме Прада. Граф, очевидно, понравился ей, и она отдалась ему спустя четыре месяца после ухода его жены; Лизбета была беременна, на восьмом месяце, и ничуть этого не скрывала, сохраняя такую счастливую безмятежность, что все знакомые, а их было немало, продолжали ее посещать, словно ничего и не произошло в круговороте той легкомысленной, вольной жизни, какою живут большие города, приютившие множество иностранцев. Граф, что естественно при таких обстоятельствах, был в восторге от беременности Лизбеты, ибо, на его взгляд, это служило наилучшим доводом, опровергавшим оговор, от которого страдало его мужское достоинство. Но сердечная рана, хотя он в этом себе и не признавался, мучила его по-прежнему, ибо ни близкое отцовство, ни льстившее его тщеславию обладание Лизбетой не избавляли от горечи, какую он испытывал оттого, что Бенедетта его отвергла. Именно ею жаждал он обладать и готов был подвергнуть ее чудовищной каре за то, что ему не удалось этого добиться.

Пьер, не зная всего, не понимал, о чем шла речь. Испытывая неловкость и желая скрыть свое замешательство, он взял со стола какую-то увесистую книгу, лежавшую среди груды газет, и с удивлением обнаружил, что это французский учебник, одно из тех руководств для сдающих экзамены на бакалавра, где вкратце изложено все, что требуется по программе. То было всего лишь скромное практическое пособие, но оно неизбежно касалось всех отраслей знания: математики, физики, химии, естественной истории — и в общих чертах подводило итоги всем достижениям науки, современному состоянию мышления.

— А, вы разглядываете книгу моего старого друга, Теофиля Морена! — воскликнул Орландо, радуясь возможности сменить тему разговора. — Да ведь он был в составе «Марсальской тысячи» и вместе с нами завоевывал Сицилию и Неаполь. Герой!.. Уже тридцать лет, как Морен вернулся во Францию, к скромному учительскому труду, на этом не очень-то разбогатеешь. Вот он и решил издать книгу, и расходится она так хорошо, что ему пришло в голову извлечь еще некоторую выгоду, переведя ее на другие языки, в частности, на итальянский… Нас по-прежнему связывает братская дружба, вот Морену и вздумалось использовать мое влияние; Теофиль воображает, что оно весьма значительно. Но, к сожалению, он ошибается! Очень боюсь, что выпустить здесь его книгу мне не удастся.

Прада снова превратился в любезного и воспитанного светского человека; он лишь слегка пожал плечами, преисполненный скепсиса, свойственного его поколению, которое одержимо единственным желанием — сохранить все, как оно есть, дабы извлечь побольше выгоды для себя.

— К чему? — пробормотал он. — Книг и так слишком много, слишком много!

— Нет, нет! — запальчиво возразил старик. — Книги никогда не бывают лишними! Нужно печатать их еще и еще! Книга, а не меч — вот оружие, с помощью которого человечество одолеет ложь и несправедливость, добьется вечного мира и братства народов… Да, ты улыбаешься, Луиджи, ведь, по-твоему, это старомодно, отдает сорок восьмым годом, у этих лозунгов седая борода, — кажется, так говорят у вас, во Франции, господин Фроман? И все же несомненно, что если мы не поспешим разрешить проблему в ее основе, я хочу сказать, если мы не создадим народ, Италия погибла! А единственный способ создать народ, воспитать людей — это дать им образование, именно образование позволит раскрыть те огромные силы, что ныне пропадают втуне, коснея в невежестве и лени… Да, да! Италию мы создали, создадим же итальянцев! Книги, побольше книг! И если мы хотим жить, быть здоровыми, добрыми и сильными, давайте шагать вперед, все вперед, к знанию, к свету!

Старик Орландо был великолепен; он приподнялся в кресле, его могучая голова была окружена сияющим ореолом львиной гривы и белой бороды. И, прикованный к своему креслу, в этой простенькой комнате, столь умилительной в ее нарочитой убогости, Орландо с такой лихорадочной горячностью и верой заявлял о своих чаяниях и надеждах, что перед мысленным взором молодого священника возник другой образ, образ кардинала Бокканера: весь в черном, с белыми как снег волосами, кардинал был по-своему прекрасен какой-то героической красотой, он представился Пьеру на фоне обветшалого палаццо, раззолоченные потолки которого, казалось, вот-вот обрушатся на его плечи. О, величественные упрямцы, люди несокрушимой веры, старцы, более мужественные, более пылкие, нежели юноши! У них не было ни общих идей, ни общих привязанностей, то были две крайности веры; и в этом древнем Риме, где все стало прахом, только эти двое, казалось, не мирились ни с чем; недвижимые и неколебимые, лицом к лицу возникали они над городом, по обе стороны горизонта, подобно двум разлученным братьям. Пьер увидел их в тот день, одного за другим, столь возвышенных в своем одиночестве, столь равнодушных ко всему низменно-житейскому, что это заставляло думать о вечности.

Луиджи поспешно взял руки старика в свои, стараясь ласковым сыновним пожатием успокоить его.

— Да, да, отец! Вы правы, вы, как всегда, правы, а я, болван, вам перечу. Прошу вас только, не ворочайтесь, одеяло сползает, ноги у вас опять застынут.

Он опустился на колени, с бесконечной заботливостью поправил одеяло и, сидя на полу, как мальчуган, хотя ему уже стукнуло сорок два, с немым обожанием поднял на старика влажные, умоляющие глаза; а тот, успокоившись, растроганно, дрожащими пальцами поглаживал его волосы.

Пьер провел тут уже около двух часов; наконец он распрощался, весьма пораженный и тронутый всем, что увидел и услышал. Он должен был вторично пообещать, что явится в другой раз для более длительной беседы. Выйдя на улицу, аббат пошел куда глаза глядят. Было еще только четыре часа — восхитительное время, когда солнце уже клонится к закату, небо необыкновенно сине, а воздух уже свежеет; Пьеру захотелось побродить по Риму без заранее намеченного плана. Но он почти сразу же снова очутился на улице Национале, по которой накануне ехал с вокзала в экипаже; он узнал зеленые сады на склонах Квиринала, белесое, несуразное здание банка и, прямо в небе, пинию виллы Альдобрандини. На повороте он задержался, чтобы опять взглянуть на колонну Траяна, вздымавшую сейчас свой темный ствол со дна потонувшей внизу и погруженной в сумерки площади; к его удивлению, проезжавшая мимо коляска внезапно остановилась, и какой-то молодой человек учтиво поманил его рукой:

— Господин Фроман, господинФроман!

То был юный князь Дарио Бокканера, который совершал свою каждодневную прогулку по Корсо. Дарио жил только от щедрот своего дяди-кардинала, а у того почти всегда было туго с деньгами. Но, как всякий римлянин, Дарио готов был сидеть на одном черством хлебе, только бы сохранить собственный выезд. В Риме экипаж — необходимая роскошь.

— Господин Фроман, не угодно ли вам со мной прокатиться. Я буду рад показать вам наш город.

Дарио хотелось, конечно, доставить удовольствие Бенедетте, и поэтому он был так любезен с ее подопечным. К тому же ему было бы приятно от нечего делать познакомить молодого священника, который, как говорили, очень умен, с красотами Рима, с тем, что, по мнению Дарио, составляло неповторимую прелесть этого города.

Пьер вынужден был принять приглашение, хотя предпочел бы прогулку в одиночестве. Молодой человек возбуждал, однако, его любопытство: потомок дряхлеющего рода, спесивый и вялый, неспособный, казалось, ни мыслить, ни действовать, Дарио был, впрочем, наделен большим обаянием. Истый римлянин, он не был итальянским патриотом и ничуть не спешил примкнуть к тому или иному лагерю, вполне довольный, что предоставлен самому себе и может бездельничать вволю. Очень пылкий по натуре, он никогда не доходил до безрассудства и, в сущности, был весьма практичен, благоразумен, как и все римляне, несмотря на их видимую горячность. Едва экипаж пересек площадь Венеции и въехал на Корсо, обнаружилось ребяческое тщеславие Дарио, его пристрастие к веселой и беззаботной жизни улиц, над которыми раскинулись великолепные римские небеса. Достаточно было видеть, с каким жестом он произнес:

— Корсо!

Пьер снова, как и накануне, удивился. Длинная узкая улица протянулась до выбеленной солнцем Пьяцца-дель-Пополо, только теперь залиты светом были дома с правой стороны, а левая тонула в тени. Как! Это и есть Корсо? Эта полутемная щель, стиснутая меж двух рядов высоких и громоздких зданий?! Эта жалкая улочка, где с трудом могли проехать в ряд три экипажа, где по бокам сгрудились лавки с выставленной напоказ мишурой! Ни простора, ни перспективы, ни освежающей зелени! Ничего! На узких тротуарах сутолока, теснота, духота, а над головою — полоска неба! И как Дарио ни изощрялся, называя Пьеру великолепные исторические здания — палаццо Бонапарте, палаццо Дориа, палаццо Одельскаки, палаццо Шарра, палаццо Киджи; как ни изощрялся он, показывая Пьяцца-ди-Колонна с колонной Марка Аврелия, самую оживленную площадь города, где всегда толчется шумная толпа зевак; как ни пытался Дарио, вплоть до самой Пьяцца-дель-Пополо, вызвать у Пьера восхищение церквами, домами, улицами, пересекающими Корсо, — улицей Кондотти, в конце которой, в самом верху Испанской лестницы, возникала вся в золоте, озаренная лучами заходящего солнца, церковь Тринита-деи-Монти, — Пьер не мог избавиться от чувства разочарования, навеянного теснотою и духотою Корсо: дворцы представлялись ему не то унылыми больницами, не то казармами, Пьяцца-ди-Колонна, где не росло ни единого деревца, казалась беспощадно голой, и лишь церковь Тринита-деи-Монти, великолепным апофеозом венчавшая даль, очаровала его.

С Пьяцца-дель-Пополо они вернулись на площадь Венеции, потом покатили назад, потом опять вернулись, и так без устали — два, три, четыре раза. Дарио был в восторге; наконец-то он мог и на других поглядеть, и себя показать, — он раскланивался, отвечал на поклоны. По обоим тротуарам, заглядывая в экипажи, вплотную к ним, плыла густая толпа; пешеходы могли пожать руку седокам. Постепенно экипажей скопилось столько, что им удавалось только непрерывным густым потоком медленно продвигаться двумя рядами. Они катили бок о бок и навстречу один другому, седок разглядывал седока. Теснота была неимоверная, казалось, весь Рим втиснулся в узенькую щель, знакомые встречались, как в укромной гостиной; люди, которые не разговаривали между собой, принадлежали к враждующим партиям, сталкивались здесь и окидывали друг друга пронизывающим насквозь взглядом. И Пьера вдруг словно осенило: он внезапно постиг, что такое Корсо, ставшее исконной привычкой, страстью и славой города. Вся прелесть и заключалась в тесноте этой улицы, где люди сталкивались помимо воли, что порою облегчало желанную встречу, позволяло удовлетворить любопытство, похвастать утоленным тщеславием, давало пищу нескончаемым пересудам. Весь город встречался тут изо дня в день, хвастливо выставляя себя напоказ, ревниво приглядываясь к самому себе, испытывая такую жгучую и ставшую наконец насущной потребность видеться здесь, что светский человек, не посещавший Корсо, делался как бы изгоем, дикарем, не читающим газет. И воздух здесь был восхитительно нежен, и узкая полоска неба в просвете между порыжелыми, громоздкими дворцами сияла чистотой и синевой беспредельной.

Все так же улыбаясь, Дарио легким кивком приветствовал знакомых; он называл Пьеру князей и княгинь, герцогов и герцогинь, громкие имена, оставившие блистательный след в истории, имена, самый звук которых напоминает о бряцании прославленного в битвах оружия, о выходах пап в пурпурных одеждах, в золотой тиаре, в осыпанном драгоценными каменьями торжественном облачении; и Пьер почти с жалостью разглядывал толстых женщин, плюгавеньких мужчин, одутловатых или тщедушных, которых современная одежда еще более уродовала. Встречались, однако, и красивые женщины, в особенности юные девушки, молчаливые, большеглазые, с ясным взором. Указав на довольно безвкусное и тяжеловесное палаццо Буонджованни, здание семнадцатого века с внушительным фасадом и окнами, обрамленными ветвистым орнаментом, Дарио весело добавил:

— Э, глядите-ка, вот и Аттилио, там, на тротуаре… Ну да, молодой лейтенант Сакко. Вы ведь о нем слышали?

Пьер кивнул, подтверждая, что слышал. Одетый в мундир, очень юный, видимо, живой и смелый, с открытым лицом, на котором сияли нежностью голубые, как у матери, глаза, Аттилио сразу же пленил Пьера. То была сама юность, сама любовь с ее восторженными упованиями, бескорыстием и отсутствием низменных расчетов.

— Вот увидите, когда будем снова проезжать мимо, мы еще застанем его здесь, — сказал Дарио. — Я вам тогда кое-что покажу.

И он принялся оживленно болтать о римских девицах — молоденьких княжнах и герцогинях, воспитанных в тиши монастыря Сердца Господня, в большинстве своем, впрочем, весьма невежественных; они цепляются за материнскую юбку, совершают обязательную прогулку по Корсо и, как узницы, влачат свои дни в стенах сумрачных палаццо. Но какие бури бушуют в душах безгласных пленниц, душах, непроницаемых для постороннего глаза! Какая упорная воля скрывается порою за этой вялой покорностью, за этим мнимым неведением окружающего мира! Как упрямо отстаивает иная из них свое право распоряжаться собственной судьбой, найти себе избранника по сердцу, завоевать его наперекор всему! Она ищет и находит своего возлюбленного в потоке молодых людей, прогуливающихся по Корсо; ее взор угадывает этого возлюбленного, открытый, говорящий взор, в котором и признание, и готовность себя отдать, но с целомудренно сомкнутых уст не срывается при этом ни звука; а потом — любовные записочки, украдкою врученные в церкви, подкупленная горничная, устраивающая влюбленным свидания, поначалу вполне невинные. Кончается все зачастую браком.

Челия полюбила Аттилио с первого взгляда, когда, охваченная смертельной скукой, она выглянула из окна палаццо Буонджованни и взоры их встретились. Аттилио взглянул вверх, и Челия завладела юношей навеки; погрузив взор своих огромных, ясных глаз в его глаза, она тоже отдала ему себя. Она была сама влюбленность, один только Аттилио нравился ей, она желала его, его и никого другого. Хоть двадцать лет, она все равно будет его ждать. Но девушка рассчитывала спокойствием и упорством воли сразу же отвоевать свое право на возлюбленного. Поговаривали, будто князь, ее отец, неистовствовал от ярости, но ярость эта разбивалась о почтительное, молчаливое упрямство Челии. Князь, в жилах которого текла смешанная кровь, ибо мать его была американкой, сам женился на англичанке, но противился браку дочери, пытаясь среди всеобщего разорения сохранить в неприкосновенности фамильное имя и состояние; ходили слухи, будто после семейной ссоры, когда князь упрекал жену, что она не сумела уберечь дочь, в княгине возмутились гордость и самолюбие чужестранки, принесшей в приданое супругу пять миллионов. Разве мало того, что она родила ему пятерых детей? Она проводила дни в праздности, поглощенная самолюбованием, предоставив Челию самой себе, равнодушная к дому, где бушевала буря.

Но тут экипаж снова очутился перед палаццо Буонджованни, и Дарио сказал аббату:

— Вот видите, Аттилио тут как тут… А теперь взгляните-ка вверх, на третье окно второго этажа.

Это было мгновенно и очаровательно. Уголок занавески слегка приподнялся, и в окне, словно чистая, еще не распустившаяся лилия, показалось кроткое личико Челии. Она не улыбнулась, не шелохнулась. На девственных губах, в светлых, бездонных глазах нельзя было прочесть ничего. И, однако, она раскрывала свои объятия Аттилио, отдавала ему всю себя, без остатка. Занавеска опустилась.

— Ого, маленькая притворщица! — пробормотал Дарио. — Попробуй-ка угадай, что таится под личиной безупречной невинности.

Пьер оглянулся и снова увидел Аттилио; тот стоял, по-прежнему закинув голову, лицо его тоже было недвижно и бледно, губы сомкнуты, глаза широко раскрыты. Аббат был бесконечно растроган силой этой внезапно вспыхнувшей, всепоглощающей любви, любви подлинной, вечной и юной, стоящей выше честолюбивых расчетов окружающей среды.

Дарио приказал кучеру подняться на Пинчо: это обязательная прогулка в погожие, ясные послеполуденные часы. Они выехали на Пьяцца-дель-Пополо, самую правильную по форме римскую площадь, где легче всего дышится, где симметрично расположены истоки улиц и церкви, где посредине возвышается обелиск, а по обе стороны белеющей мостовой, между степенных, позолоченных солнцем зданий, темнеют одинаковые купы деревьев. Свернув направо, экипаж стал подниматься по склону Пинчо; сильно петлявшая дорога была великолепна: барельефы, статуи, фонтаны — подлинный апофеоз мрамора, воспоминание о древнем Риме, возникавшее среди зелени склонов. Сад на самом верху показался Пьеру совсем маленьким: что-то вроде большого сквера, квадрат, перерезанный четырьмя аллеями, по которым только и мог двигаться нескончаемый поток экипажей. Вереница бюстов знаменитых людей древней и новой Италии окаймляет эти аллеи. Но священник залюбовался деревьями самых разнообразных и редких пород, весьма тщательно подобранными и ухоженными; почти сплошь вечнозеленые, они зимой и летом сохраняли восхитительную тенистую крону, расцвеченную всеми мыслимыми оттенками зеленого цвета. Экипаж вновь и вновь сворачивал в прекрасные, овеянные свежестью аллеи, следуя за непрерывным, неиссякаемым потоком других экипажей.

Пьер заметил молодую даму, которая ехала одна в темно-голубой коляске и очень ловко правила. То была красивая, невысокого роста шатенка с матовым лицом, большими кроткими глазами, скромная, чарующая своей простотой. На ней было строгое шелковое платье цвета опавших листьев и большая, немного экстравагантная шляпа. Увидев, что Дарио разглядывает даму, Пьер спросил, кто она; тот улыбнулся. Да никто! Тоньетта, одна из тех редких дам полусвета, которых удостаивает своим вниманием римское общество. И князь продолжал в подробностях рисовать ее биографию с непосредственностью и великолепной откровенностью, свойственной итальянцам в любовных делах. Девица неизвестного происхождения, по словам одних — из самых низов, дочь какого-то кабатчика из Тиволи, по словам других — дочь неаполитанского банкира, но, во всяком случае, умница, сумевшая приобрести манеры и с очаровательным радушием принимавшая в небольшом особняке на улице Тысячи, который подарил ей старый, ныне уже покойный, маркиз Манфреди. Тоньетта держалась скромно, никогда не заводила более одного любовника сразу, и княгини, герцогини, любопытство которых она возбуждала, прогуливаясь по Корсо, находили, что она очень мила. У молодой женщины была одна особенность, которая ее прославила: покоряясь порой безрассудным влечениям сердца, она бескорыстно отдавалась возлюбленному, принимая от него лишь единственный дар — букет белых роз поутру; и, встречая ее на Пинчо, неделю за неделей, с букетом роз — белых, как сама невинность, как цветы новобрачной, дамы улыбались снисходительно и нежно.

Но тут Дарио прервал свой рассказ и церемонно поклонился красивой даме, которая вместе с каким-то господином проезжала мимо в огромном ландо. И он только сказал священнику;

— Моя мать.

Ее-то Пьер уже знал. По крайней мере, слышал о ней от виконта де Лашу: в пятьдесят лет, после смерти князя Онофрио Бокканера, Флавия вторично вышла замуж; все еще неотразимая, она, по примеру юных девиц, приглядела себе на Корсо красавца по вкусу, пятнадцатью годами ее моложе; Жюль Лапорт, бывший сержант швейцарской гвардии и, по слухам, бывший коммивояжер, торговавший реликвиями, был замешан в какой-то скандальной афере с поддельными «святынями»; и как в сказке, где пастухи женятся на королевах, она превратила этого удачливого авантюриста в осанистого маркиза Монтефьори.

Экипаж Дарио сделал еще один круг, просторное ландо снова проплыло мимо, и Пьер успел разглядеть обоих. Маркиза и в самом деле была поразительно хороша классической прелестью римлянки в пышном расцвете красоты: высокая, плотная, темноволосая, с головой богини, с правильными, хотя и несколько тяжеловатыми чертами лица; только пушок над верхней губой выдавал ее возраст. У маркиза, этого обытальянившегося швейцарца из Женевы, в придачу к солидной офицерской выправке и усам вразлет была еще и горделивая осанка; говорили, что он неглуп, очень весел и покладист, дамский угодник. Маркиза кичилась им и возила его с собой — всем напоказ; жизнь началась для нее сызнова, словно ей было двадцать лет, и теперь, вовсе позабыв о существовании сына, с которым она встречалась порою только на прогулке, как со случайным знакомым, Флавия в объятиях своего красавца проматывала последние крохи состояния, которые уцелели после потери виллы Монтефьори.

— А сейчас посмотрим на заход солнца, оно садится позади собора святого Петра, — предложил Дарио, добросовестно исполняя роль чичероне, показывающего достопримечательности города.

Коляска свернула на площадку, где, оглушая звуками труб и литавр, гремел военный оркестр. Множество экипажей, привлеченных музыкой, уже выстроились здесь, а толпа фланирующих пешеходов все росла и росла. С этой восхитительной площадки, очень высокой и очень обширной, открывался один из чудеснейших видов Рима. По ту сторону Тибра, над белесым хаосом нового квартала — Прати-ди-Кастелло, меж зеленеющих садов Монте-Марио и Яникульского холма возвышался собор св. Петра. Еще дальше влево раскинулся старый город — безбрежное и зыбкое море крыш: здания, здания, сколько хватал глаз. Но взор то и дело возвращался к собору св. Петра, который в недосягаемом величии безраздельно властвовал в лазури. С площадки открывалось великолепное зрелище, когда позади каменного колосса, в глубине необозримого неба, медленно садилось солнце.

Порою — это рушатся окровавленные тучи, это битвы великанов, швыряющих друг в друга глыбами скал, погибающих под чудовищными развалинами объятых пламенем городов. Порою — это алые просветы, вспыхивающие во мраке озер, будто кто-то закидывает лучистую сеть, чтобы выудить затонувшее в водорослях светило. Порою — это розовый туман, оседающий нежной пылью сквозь жемчужную сетку льющего в отдалении дождя, занавесившего тайну горизонта. Порою — это триумфальный кортеж, весь в пурпуре и золоте, колесницы туч, катящиеся по огненным колеям, галеры, плывущие по лазурному морю, пышное, причудливое великолепие, низвергающееся в бездонную пропасть густеющих сумерек.

Но в тот вечер перед глазами Пьера несравненное зрелище предстало исполненным тихого, ослепительного и обреченного величия. Вначале солнце, скатившееся с незапятнанного, необычайной прозрачности неба и повисшее прямо над куполом собора св. Петра, еще сверкало так, что глазам становилось нестерпимо больно. И в ослепительном сиянии раскаленный купол как бы плавился жидким серебром, а крыши соседнего квартала Борго полыхали морем сверкающих угольев. Но по мере того, как солнце заходило, оно тускнело и переставало слепить глаза; вскоре оно медленно и величаво скатилось, исчезло позади темно-синего купола, оставив вокруг него лишь сверкающий ореол, огненный венец брызнувших во все стороны лучей. И тут началось нечто сказочное: вереница окон, вверху под куполом, осветилась причудливым светом, он пронзил одно, потом другое окно, и они заполыхали, подобно рдеющему горнилу; казалось, самый купол отделился от здания и лежит на костре приподнятый, вознесенный в воздух неистовой силой пламени. Это длилось минуты три. Окутанные лиловатой дымкой, внизу смутно виднелись крыши Борго, и только между Яникульским холмом и Монте-Марио четко выделялась темная черта горизонта; и тогда небо тоже стало пурпурно-золотым, беспредельный покой, божественная ясность разлились над уходившей в небытие землею. И вот, наконец, окна погасли, небо погасло, и в нахлынувшей ночи лишь едва маячил, все более стушевываясь, округлый купол св. Петра.

И по какой-то неуловимой связи перед мысленным взором Пьера снова возникли возвышенные, грустные и ущербные образы кардинала Бокканера и старого Орландо. Лишь днем познакомился он с обоими — такими величавыми и упорными в своих чаяниях, — и вот теперь, вечером, они возникают перед ним на горизонте, у края неба, овеянного дыханием смерти над погрузившимся в небытие городом, их городом. Означает ли это, что с ними рухнет и все остальное, что все померкнет, исчезнет во мраке ушедших времен?

V

Наутро к Пьеру пришел огорченный Нарцисс Абер и сообщил, что его двоюродный брат, тайный камерарий, монсеньер Гамба дель Цоппо сказался больным и попросил на два-три дня отложить визит молодого священника, для которого он обещал исхлопотать аудиенцию у папы. Это сковало Пьера; его так запугали, что, опасаясь каким-нибудь неловким шагом все погубить, он не отваживался ничего предпринять, чтобы повидать святого отца. Заняться ему было нечем, и, желая убить время, он стал осматривать Рим.

Прежде всего он посетил развалины Палатина. Было восемь утра, на небе — ни облачка, когда Пьер вышел один из дома; он очутился у входа, на улице Сан-Теодоро, перед решеткой, по бокам которой расположились будки охраны. Один из сторожей тут же подошел и предложил аббату быть его провожатым. Священник предпочел бы побродить, как придет на ум, блуждая наугад и делая неожиданные открытия. Но ему неловко было отказать человеку, который с такой добродушной улыбкой, так любезно предлагал свои услуги, да к тому же очень чисто говорил по-французски. Этот коренастый человечек, на вид лет шестидесяти, с квадратным багровым лицом, которое пересекали внушительные белые усы, оказался бывшим солдатом.

— Если господин аббат пожелает, я могу проводить… Господин аббат, видать, француз. А я пьемонтец, французов знаю хорошо: был с ними под Сольферино. Да! Уж что там ни говори, а когда так побратались, этого не забудешь!.. Погодите-ка, вот сюда, направо.

Подняв глаза, Пьер увидел вереницу кипарисов, окаймляющих Палатинское плато со стороны Тибра; он уже заметил их, когда в день приезда любовался городом с высоты Яникульского холма. Резкая зелень кипарисов, окутанная нежной голубизной воздуха, темной бахромой окружала плато. И ничего, кроме этих деревьев, только голый, опустошенный склон, грязно-серый от пыли; то тут, то там среди редкого кустарника выступали из земли развалины древних стен. Полнейший разгром, места раскопок, наводящие уныние, как пятна проказы, и способные вдохновить одних лишь ученых.

— Дома Тиберия, Калигулы и Флавиев там, наверху, — пояснил гид. — Но мы прибережем их напоследок, сперва надо обойти кругом.

Он свернул влево, остановился перед каким-то углублением в склоне холма, напоминавшим пещеру.

— Вот логово волчицы, которая вскормила Ромула и Рема. Прежде у входа была еще смоковница — Руминал, под ее сенью приютились близнецы.

Старый солдат давал свои пояснения с такой простодушной верой в подлинность всего, о чем говорил, он так гордился реликвиями древней славы родного города, что аббат не мог удержаться от улыбки. Но когда почтенный гид показал ему тут же, рядом с пещерой, остатки древнего Рима — Roma quadrata — развалины стен, видимо, действительно относящихся к эпохе основания Рима, любопытство Пьера было возбуждено и сердце его забилось сильнее. Не потому, конечно, что это было такое уж удивительное зрелище: всего лишь несколько тесаных каменных глыб, нагроможденных одна на другую и не скрепленных ни цементом, ни известью. Но эти выветрившиеся, почернелые камни некогда поддерживали прославленное своей мощью и великолепием здание, они говорили о далеком прошлом, о двадцати семи веках истории, и потому обретали необыкновенную величавость.

Осмотр продолжался; Пьер и его провожатый опять свернули вправо, все время двигаясь вдоль склона холма. Сюда, вероятно, некогда доходили дворцовые пристройки: обломки портиков, рухнувших стен, извлеченные из праха колонны и фризы тянулись по бокам ухабистой тропинки, извивавшейся среди кладбищенских сорняков; и проводник в который уже раз сообщал то, что успел затвердить, десять лет изо дня в день повторяя одно и то же; самые сомнительные сведения он выдавал за самые достоверные, ему были известны название, назначение, история любого обломка.

— Дом Августа, — заключил он, указывая рукой на глыбы земли.

На этот раз Пьер, который ровно ничего не увидел, осмелился спросить:

— Где же?

— Эх, господин аббат, передняя стена, говорят, еще в конце прошлого века была видна. Входили-то с другой стороны, с той, где Священная дорога — Виа-Сакра. А с этой — был широкий балкон, он возвышался над огромным цирком Массимо, оттуда смотрели на игрища… Впрочем, сами видите, дворец все еще почти целиком погребен под этим обширным садом, что там, наверху, а сад этот — виллы Миллс; вот когда деньги для раскопок раздобудут, дворец наверняка обнаружат, да и храм Аполлона и храм Весты, что были рядом.

Сторож свернул влево, и они очутились на древнем стадионе; то был небольшой цирк, где некогда происходили состязания в беге; он расположился тут же, сбоку от дома Августа; на этот раз священник был поражен, почти восхищен. Не то чтобы руины хорошо сохранились и выглядели очень величественно: ни одна колонна не стояла на месте, только справа еще высились какие-то стены, но весь план здания был восстановлен: каменные столбы по углам, портик вокруг беговой дорожки, огромная императорская ложа, сначала находившаяся слева, в доме Августа, а затем перенесенная во дворец Септимия Севера, расположенный справа. А словоохотливый сторож все водил и водил Пьера среди руин, не скупясь на пояснения и заверяя, что господа из управления по раскопкам изучили стадион как свои пять пальцев и теперь могут установить все в точности, — и где каких ордеров были колонны, и какие статуи стояли в нишах, и каким именно мрамором облицованы были стены.

— О, эти господа совершенно спокойны, — с блаженным видом объявил он под конец. — Немцам прицепиться здесь будет не к чему, не удастся им у нас все вверх дном перевернуть, как на Форуме: там теперь не разберешь что к чему, так они со своей наукой все переворошили.

Пьер улыбнулся и, шагая по разрушенным ступеням и деревянным мосткам, переброшенным через рытвины, с удвоенным любопытством последовал за сторожем во дворец Септимия Севера. Гигантские руины возвышались на южной оконечности Палатина, господствуя над Аппиевой дорогой и расстилавшейся вдали необозримой Кампаньей. От дворца уцелели лишь подземные сооружения, гигантские залы под сводами террас, устроенных затем, чтобы расширить площадку холма, оказавшуюся чересчур тесной; но мощные и нерушимые громады этих обезглавленных гигантов уже сами по себе давали достаточное представление о великолепии здания, которое они поддерживали. Там же возвышалась и прославленная семиярусная башня Септизоний, исчезнувшая лишь в четырнадцатом столетии. Поддерживаемая циклопическими сводами, еще сохранилась одна из террас, откуда открывается восхитительный вид. Дальше громоздятся полуразрушенные толстые стены, сквозь рухнувшие потолки видны зияющие провалы, вереницей тянутся нескончаемые коридоры, огромные залы, назначение которых еще не удалось установить. Заботами новой администрации руины эти содержатся в полном порядке: мусор убрали, сорные травы выпололи, и остатки древности, утратив свою романтическую одичалость, обрели угрюмую наготу и величие. Но в тот час животворящие солнечные лучи золотили древние стены, проникали сквозь пробоины в глубину темных зал, оживляя сверкающей пылью задумчивую немоту царственных останков, извлеченных из праха, где они покоились веками. Солнце вновь набрасывало пурпурную мантию императорской славы на эту старую кирпичную кладку — рыжую, скрепленную цементом и лишенную своего пышного мраморного одеяния.

Пьер бродил уже около полутора часов, но ему предстояло еще осмотреть множество дворцов более раннего происхождения на севере и востоке плато.

— Придется вернуться, — сказал проводник. — Сами видите, сады виллы Миллс и монастырь святого Бонавентуры загораживают нам дорогу. Вот когда начнут раскопки и все тут порасчистят, можно будет пройти… Эх, господин аббат, походили бы вы по Палатину лет пятьдесят назад! Я видел планы тех годов. Одни виноградники да еще небольшие сады за живой изгородью — настоящая деревня, пустынно, как в поле, кругом ни души… И подумать только, что все эти дворцы находились там, под землей!

Пьер продолжал идти за своим гидом, они опять оказались перед домом Августа, поднялись и очутились внутри огромного, наполовину еще погребенного под соседней виллой дома Флавиев с множеством больших и малых зал, назначение которых по-прежнему вызывает споры. Тронная зала, зала суда, пиршественная зала, перистиль — все это как будто установлено наверняка. Но остальное — только догадки, в особенности все, что касается тесных комнат, где протекала каждодневная жизнь. И к тому же ни одна стена не уцелела — только выступающий наружу фундамент, только обломанный цоколь, вычертивший на земле план здания; лишь там, пониже, рядом с останками огромных дворцов, словно чудом сохранились руины совсем небольшого дома, который предположительно считают домом Ливни; три залы остались в целости, видна даже роспись на стенах — мифологические сцены, необычайной свежести цветы и плоды. Дом Тиберия исчез вовсе: то, что от него уцелело, похоронено под чудесным общественным садом, который расположен на плато и служит продолжением старинных садов Фарнезе; и от дома Калигулы, который возвышался рядом, над Форумом, как и от дома Септимия Севера, не сохранилось ничего, кроме огромных многоярусных подземелий, контрфорсов, высоких аркад, что поддерживали дворец, гигантских подвалов, где в непрестанных кутежах проводила время сытая челядь и дворцовая стража. На всей этой господствующей над городом возвышенности взор не находил теперь ничего, кроме почти неузнаваемых останков прошлого да серых, голых, взрытых киркою пустырей, где изредка торчал вздыбленный обломок античной стены; и лишь усилием воображения ученые могли воскресить блистательное великолепие, царившее здесь некогда, во времена императоров.

Но проводника это не смущало, и он продолжал свои пояснения, с такой невозмутимостью показывая на пустое место, будто памятники и впрямь стояли у него перед глазами.

— Мы находимся сейчас на площади Палатина. Взгляните налево, вот дворец Домициана, направо — дворец Калигулы. Обернемся назад, здесь перед вами храм Юпитера Статора… Сюда, на площадь, вела Священная дорога, проходившая через ворота Мугониа, одни из трех древних врат первоначального Рима.

Умолкнув на минуту, он указал рукою на северо-западную часть холма и продолжал.

— Вы уже заметили, с той стороны цезари ничего не строили. Оно и понятно, не хотели, видимо, трогать более древние памятники, которые стояли тут еще до основания города и почитались народом… Там был храм Победы, построенный Эвандром и его аркадийцами, логово волчицы — я вам его уже показывал, да убогая хижина Ромула из камыша и глины… Все это, господин аббат, раскопали, и пусть немцы что угодно толкуют, а сомнений тут быть не может.

Но вдруг с видом человека, упустившего самое интересное, сторож воскликнул:

— О, мы еще не осмотрели подземный ход, где был убит Калигула!

И они спустились в длинную крытую галерею, куда в наши дни через проломы пробиваются веселые солнечные лучи. Кое-где здесь еще видны лепные украшения и куски мозаики. Но галерея не становится от того менее угрюмой и пустынной, она словно создана, чтобы внушать трагический ужас. Голос старого солдата помрачнел, он рассказывал о том, как, возвратясь с палатинских игрищ, Калигула вздумал один спуститься в эту галерею — поглядеть на священные танцы, которые в тот день разучивали юные азиатки. И во мраке подземелья глава заговорщиков Херея нанес императору первый удар — в живот. Калигула взревел и пытался бежать. Но тут убийцы, его же ставленники, любимейшие друзья, накинулись на него, сбили с ног и стали колоть кинжалами; обезумев от ярости и страха, он огласил темный глухой коридор отчаянным звериным воем. Он умер; наступила тишина, и перепуганные убийцы бежали.

Традиционный осмотр развалин Палатина был окончен. Выйдя из подземелья, Пьер испытывал единственное желание — избавиться от своего чичероне, побыть в одиночестве в этом укромном, задумчивом саду на вершине холма, что возвышается над Римом. Вот уже скоро добрых три часа он топчется здесь, и грубый монотонный голос проводника гудит у него в ушах, не давая пощады ни единому камню. Теперь этот славный малый опять твердит о своем расположении к Франции, распространяется о битве при Мадженте. С добродушной улыбкой взяв серебряную монету, протянутую ему священником, он уже заводит речь о битве под Сольферино. Это грозило затянуться до бесконечности, но тут, на счастье, подошла за разъяснениями какая-то дама. Сторож сразу же отправился с нею.

— До свидания, господин аббат. Спуститься вы можете через дворец Калигулы. Имейте в виду, под землей была потайная лестница, она вела из дворца прямо в храм Весталок — вниз, на Форум. Хотя ее и не обнаружили, но она должна там быть.

О, какое восхитительное чувство облегчения испытал Пьер, когда очутился наконец в одиночестве и смог присесть на одну из мраморных скамеек сада! Всю растительность здесь составляла редкая поросль самшита, кипарисов, пальм; но густая черная тень прекрасных зеленых дубов, под которыми стояла скамья, давала чудесную прохладу. Тут пленяло мечтательное уединение; трепетное молчание как бы исходило от этой древней почвы, столь насыщенной историей, историей самой блистательной, отмеченной торжеством нечеловеческой гордыни. Сады Фарнезе превратили некогда эту часть склона в приятный уголок, укрытый под сенью деревьев; здания виллы еще существуют, хотя и сильно пострадали от времени; и былое, конечно, сохранило свое очарование, дыхание Возрождения все еще ласково веет в блистающей темно-зеленой листве старых дубов. Дух прошлого живет здесь, окружая вас легким сонмом видений, словно летучими вздохами бессчетных поколений, уснувших в густой траве.

Но Рим, раскинувшийся вдали, вокруг этого царственного холма, так властно манил Пьера, что он не мог усидеть на месте. Он поднялся и подошел к балюстраде, ограждавшей площадку: под ним раскинулся Форум; дальше виднелся Капитолийский холм.

Теперь это было попросту нагромождение серых зданий — ни величия, ни красоты. А на вершине холма, венчая его, возвышался дворец Сенаторов, позднейшее сооружение с плоским фасадом, узкими окнами и высокой прямоугольной башенкой. Позади его огромной, голой и ржавой стены открывалась церковь Арачели: на этой вершине некогда блистал в своем царственном великолепии храм Юпитера Капитолийского, которому покровительствовали боги. Дальше, слева, на склоне Каприна, где в средние века паслись козы, ныне громоздились уродливые дома; и лишь несколько прекрасных деревьев дворца Каффарелли, занятого германским посольством, укрывали своей зеленью ставшую почти незаметной древнюю Тарпейскую скалу, затерявшуюся, затонувшую среди подпиравших ее со всех сторон стен. И это Капитолийский холм — самый прославленный из всех семи холмов, с его крепостью, с его храмом, которому оракулы сулили господство над вселенной, храмом, который был как бы собором св. Петра античного Рима! Холм — некогда такой грозный, покатый со стороны Форума, отвесный со стороны Марсова поля! Холм, над которым сверкали молнии, в далекой древности укрывшийся под таинственной сенью священной дубравы, где по листве пробегал трепет, когда неведомое угрожало людям! И позднее именно тут, на этом холме, величие Рима было увековечено на скрижалях гражданского кодекса. Сюда подымались триумфаторы, здесь императоры, возвеличенные в мраморе статуй, приравнивались к богам. И ныне, с удивлением озираясь, недоумеваешь: как мог такой скудный клочок земли вместить столько исторических событий, столько славы! Небольшой островок, низенький пригорок, где смутно горбатятся жалкие кровли, и бугорок этот не больше, не выше какого-нибудь взгромоздившегося меж двух лощин небольшого поселка.

Другой неожиданностью для Пьера оказался Форум, бравший начало от Капитолия и тянувшийся к подножию Палатина: узкая полоска, зажатая меж двух соседних холмов, котловина, где задыхался в тесноте растущий Рим, где сгрудилось множество зданий. Пришлось рыть очень глубоко, чтобы под пятнадцатью метрами вековых наслоений обнаружить освященную легендами почву Римской республики; нынешний Форум — это длинный белесый ров, где поддерживают чистоту и порядок; там не видно ни колючек, ни плюща, и лишь порой, подобно обломкам скелета, находишь куски мостовой, цоколи колонн, массивы фундаментов. Базилика Юлия, которая полностью реконструирована, напоминает нанесенный прямо на землю архитектурный чертеж. И только арка Септимия Севера сохранилась в неприкосновенности, а несколько колонн, словно чудом уцелевших от храма Веспасиана, обрели какое-то горделивое изящество: стройные, позолоченные солнцем, они одиноко стоят среди всеобщего разрушения, с царственной дерзновенностью удерживая равновесие и уходя в голубизну небес. Здесь же высится колонна Фоки; и если подняться на ростры, расположенные рядом, видишь, что она по кусочкам восстановлена с помощью обнаруженных вокруг обломков. Но только миновав три колонны, оставшиеся от храма Кастора и Поллукса, миновав руины храма Фаустины, в котором позднее безмятежно расположилась христианская церковь Сан-Лоренцо, миновав круглый храм Ромула, испытываешь необычайное ощущение грандиозности, которое внушает базилика Константина с ее тремя колоссальными зияющими сводами. Если смотреть с Палатина, они представляются воротами гигантов, каменная кладка здесь такой толщины, что обломок, отколовшийся от одной из аркад, лежит, подобно рухнувшей глыбе скалы. Здесь, на этом прославленном Форуме, который, как бы не умещаясь в тесном русле, выходил из берегов, вековала история величайшего из народов — от эпохи легендарных сабинянок, примиривших римлян с сабинянами, до эпохи провозглашения гражданских свобод, постепенно отвоеванных плебеями у патрициев. Разве не был Форум одновременно рынком, биржей, трибуналом, местом политических сборищ, происходивших под открытым небом? Здесь защищали Гракхи дело обездоленных, здесь вывесил Сулла свои проскрипционные списки, здесь произносил свои речи Цицерон, и здесь же была выставлена напоказ его окровавленная голова. Потом, во времена императоров, блеск старого Форума потускнел, под пылью столетий погребены были базилики и храмы, и в средние века не нашлось лучшего места для торговли быками. Ныне Форум вновь окружен почетом, но это не мешает тревожить прах древних могил: лихорадка любопытства и научного познания побуждает носиться с гипотезами, блуждать по этой исторической почве, где поколения сменяли друг друга, и метаться меж дюжиной, если не более, вариантов реконструкции Форума, из которых все до единого в равной степени спорны. Но от простого прохожего, если он не эрудит, но ученый по профессии и не перечитывал накануне древнеримскую историю, подробности ускользают; для него эта перекопанная земля — всего лишь кладбище города, где белеют извлеченные из праха старые плиты, где веет великим унынием смерти. То тут, то там Пьер видел остатки Священной дороги, которая извивается, то спускаясь, то опять поднимаясь в гору, сохраняя на своих плитах колеи, некогда выбитые колесницами; и он думал о триумфаторах, о том, как нещадно должно было подбрасывать их в триумфальной колеснице на этой суровой дороге славы.

Однако к юго-востоку горизонт снова раздвигался, и позади арки Тита и арки Константина Пьер увидел громаду Колизея. О, какой колосс! Словно гигантской косой, века наполовину скосили его, но он сохранился во всей своей огромности, во всем своем величии, подобный каменному кружеву, и сотни его зияющих проемов ощерились в синеве неба! Множество вестибюлей, лестниц, площадок, коридоров, такое множество, что теряешься в них, погружаясь в одиночество и молчание смерти; а внутри — щербатые выветрившиеся скамьи, словно бесформенные уступы древнего потухшего кратера, словно горный цирк, силами самой природы выдолбленный в толще нерушимых скал. Порыжелые, вот уже восемнадцать веков опаляемые жгучим солнцем, эти руины вернулись в естественное состояние: нагие, желтые, как оголившийся горный склон, который лишили растительности, всей той флоры, что превращала его в уголок девственного леса. Но какая встает картина, когда воображение облекает этот мертвый скелет плотью и кровью и, вдохнув в него жизнь, наполняет цирк чуть ли не сотней тысяч зрителей, которые он вмещал, когда на арене возникают игрища и состязания, когда воскресает целая цивилизация — от императора и его двора до волнующейся толпы плебса, в шумном кипении страстей зыбким прибоем осаждающего ярусы, куда падают красные отсветы гигантского пурпурного велума. Далее, на горизонте, перед глазами вставали циклопические руины — термы Каракаллы, брошенные тут, подобно останкам исчезнувших с лица земли великанов: неимоверно, непостижимо просторные и высокие залы; два вестибюля, способных вместить население целого города; фригидарий с бассейном, рассчитанным на пятьсот купальщиков; детища гигантомании — таких же размеров тепидарий и калдарий; устрашающая громада здания, не виданная ни в одной крепости толщина стен; необъятные размеры терм, где ныне, подобно заблудившимся муравьям, скитаются туристы, такое невероятное обилие кирпича и цемента, что задаешься вопросом, для кого, для каких толп людских предназначалось ото чудовищное сооружение. В наши дни оно представляется каким-то нагромождением первобытных скал, горных глыб, обрушенных, чтобы соорудить жилище титанам.

И Пьера захлестнула безмерность прошлого, в которое он окунулся. Повсюду, со всех четырех сторон необъятного горизонта, воскресала История и полноводным потоком устремлялась к нему. На севере и на западе — синеватые, уходящие в бесконечность равнины, древняя Этрурия; на востоке — зубчатые гребни Сабинских гор; на юге, в золотом ливне солнечных лучей, горы Альбано и Лациум; и Альба-Лонга была здесь, и вершина Каво, увенчанная дубами, с монастырем на месте древнего храма Юпитера. А у ног Пьера, за Форумом, за Капитолием, раскинулся Рим: напротив — Эсквилин, справа — Целий и Авентин, слева — невидимые отсюда Квиринал и Виминал. Позади, на берегу Тибра, высился Яникульский холм. И город обретал голос, рассказывал о своем мертвом величии.

И вот непроизвольно проснулись, воскресли в памяти картины прошлого. Палатин, который Пьер только что осмотрел, — серый, унылый Палатин, словно в силу какого-то заклятья скошенный временем, Палатин, где лишь изредка вставали развалины какой-нибудь стены, внезапно ожил, наполнился людьми, в его дворцах и храмах затеплилась жизнь. Здесь была колыбель Рима, здесь, на этой вершине, господствующей над Тибром, Ромул основал свой город, а сабиняне заняли Капитолий, напротив. И, конечно, здесь, под защитой высоких, прочных стен, прорезанных всего лишь тремя воротами, обитали семь царей, сменявших друг друга на протяжении двух с половиной столетий. Затем — пять веков республики, пять величайших, прославленных столетий, когда весь Италийский полуостров, а затем и весь мир подчинился римскому владычеству. В ту победную эпоху, эпоху социальной борьбы и войн, выросший Рим раскинулся на семи холмах; Палатин с его легендарными храмами сохранил ореол священной колыбели города, но жилые здания заполонили мало-помалу и его. И тут Цезарь, воплотивший всемогущество нации, после Галлии и Фарсала одерживает новую победу: именем римского народа он становится диктатором, потом императором, и этим завершается гигантский труд, плоды которого будет пожинать на протяжении следующих пяти веков утопающая в роскоши, разнузданная империя. Затем власть переходит к Августу, Рим на вершине славы; миллиарды, накопленные в провинциях, ждут своих расхитителей, в столице мира, перед лицом вселенной, ослепленной и покорившейся, развертывается парад империи. Август рожден был на Палатине, и, когда победа при Акции сделала его императором, он гордился, что пришел с высот этого священного холма, почитаемого народом. Он скупил там частные дома, выстроил себе дворец, блиставший еще не виданной дотоле роскошью: четыре пилястры и восемь колонн поддерживали атриум; пятьдесят шесть колонн ионического ордера окружали перистиль; жилые помещения вокруг были сплошь из мрамора, великолепного мрамора, с огромными затратами доставленного из чужих краев, мрамора ярчайших расцветок, блистающего, подобно драгоценному камню. И вот Август поселяется рядом с богами, и дабы обеспечить себе божественную и вечную власть, он строит возле своего жилища большой храм Аполлона и храм Весты. Итак, семя брошено: отныне число императорских дворцов растет и множится, они заполнятвскоре весь Палатин.

Беспредельное могущество Августа! Сорок четыре года всеобъемлющего, неограниченного, сверхчеловеческого господства, о каком не дерзал и мечтать ни один деспот! Август присвоил себе все возможные титулы, сочетал в своем лице все виды власти. Император и консул, он командовал армиями, осуществлял исполнительную власть; проконсул, он главенствовал в провинциях; несменяемый цензор и принцепс, он господствовал над сенатом; трибун, он был владыкой народа. И он заставил провозгласить свою особу священной, богоравной, в его честь воздвигали храмы, жрецы возносили ему молитвы и поклонялись ему, как божеству, ненадолго сошедшему на землю. И тогда он пожелал стать верховным жрецом, сочетать власть духовную с властью гражданской и, сделав этот гениальный ход, достичь такого всеобъемлющего владычества, на какое только может посягнуть человек. Но верховный жрец не должен обитать в обычном доме, и Август объявил свой дом собственностью государства. Верховный жрец не должен покидать храм Весты, и Август выстроил рядом капище этой богини, предоставив весталкам охранять древний алтарь у подножия Палатина. Он ничего не жалел, ибо понимал, что неограниченная власть, высшее господство над людьми, над вселенной — в этом двойном могуществе, присвоенном единому лицу, ставшему одновременно монархом и священнослужителем, императором и верховным жрецом. Все могучие силы народа, все завоеванные победы, все пока еще разрозненные богатства — все это достигло при Августе неповторимого расцвета, который никогда более не был уже столь блистательным. Подлинный владыка мира, окруженный ореолом бессмертной славы, какую стяжали ему литература и искусство, он пятою попирал чело побежденных и умиротворенных народов. Казалось, он утолил наконец извечное и жгучее честолюбие своего народа, который веками терпеливо завоевывал право именоваться господином мира. И в императорском пурпуре алеет под солнцем римская кровь, кровь Августа. Кровь Августа божественного, победоносного, неограниченного владыки тела и душ человеческих, кровь мужа, воплотившего в себе семь веков национальной гордыни, кровь, которая столетиями будет питать всесветную гордыню в бессчетных, нескончаемых поколениях римлян. Ибо отныне так оно и будет: кровь Августа воскресает, бурлит в жилах каждого из римских властителей, вселяя в них снова и снова ту же мечту, мечту о господстве над миром. Однажды мечте этой уже суждено было осуществиться: Август, император и верховный жрец, стал владыкой вселенной, человечество все без остатка принадлежало ему, Август держал его в руке, владел им, как вещью. А позже, когда наступила эпоха упадка, когда императору вновь пришлось делить свое могущество со священнослужителем, одно лишь страстное желание обуревало пап, одну лишь политику знали они из века в век, политику отвоевания светской власти, безраздельного господства церкви: это древняя кровь, алая, хищная кровь предка жгла их сердца.

Но вот Август умирает, дворец его закрыт, освящен, становится храмом; и перед мысленным взором Пьера из земли возник дворец Тиберия. Именно тут и стоял он, у него под ногами, укрытый сенью этих прекрасных зеленых дубов. Он чудился Пьеру — внушительный, огромный, во всем великолепии своих бесчисленных дворов, портиков, зал; но сумрачный нрав вынуждал императора жить вдали от Рима, и он прозябал, окруженный соглядатаями, распутниками, до мозга костей, до самых недр своей души отравленный властью, готовый на злодеяние, одержимый приступами чудовищного безумия. Потом перед молодым священником встал дворец Калигулы, он был величавее даже дома Тиберия — с аркадами, делавшими здание еще огромней, с мостом, переброшенным через Форум и ведущим в Капитолий, дабы императору сподручнее было беседовать с Юпитером, сыном которого он себя называл; и Калигулу тоже трон превратил в жестокого, неистового, но всесильного безумца. Ему наследовал Клавдий; затем властвовал одержимый манией величия Нерон, которому уже стало тесно на Палатине; задумав соорудить для себя громадный дворец, он захватил чудесные сады, простиравшиеся до самой верхушки Эсквилина, чтобы воздвигнуть среди них свой Золотой дом, это порождение мечты о грандиозной, нечеловеческой пышности, мечты, воплотить которую до конца ему так и не пришлось; да и самые руины здания вскоре были сметены с лица земли — во время смут, которые сотрясали Рим еще при жизни, да и после смерти этого обезумевшего от гордыни чудовища. Потом правили Гальба, Оттон, Вителий, — ослепленные пурпуром, пресытившиеся наслаждениями чудища, подобно гнусным скотам хлебавшие из императорского корыта; за полтора года они рухнули один за другим, утопая в крови и в грязи, и лишь при Флавиях, в начале их правления, наступает передышка, разум и человеколюбие заявляют о своих правах; Веспасиан, а за ним Тит возводят мало зданий на Палатине, с Домицианом воскресает мрачное безумие всемогущества, режим страха и доносов, нелепых жестокостей, время преступлений и противоестественного разврата, время сооружений, вдохновленных неистовым тщеславием и состязающихся в пышности со священными храмами; таким был дворец Домициана, который только переулком отделялся от дворца Тиберия; это колоссальное здание возвышалось величавое, как торжественный апофеоз: приемная с шестнадцатью колоннами из фригийского и нумидийского мрамора, с золотым троном, с восемью нишами, украшенными великолепными статуями, с залой суда, большой пиршественной залой, перистилем, апартаментами, где поражало обилие гранита, порфира, алебастра, обработанных резцом прославленных художников, которые щедро расточали свое искусство, желая поразить мир. Прошли года, и еще один, последний дворец присоединился ко множеству других, дворец Септимия Севера, столь же кичливый, с башнями, вздымавшимися над крышами, с арками, поддерживающими высокие залы, для которых фундаментом служили искусственные террасы; то было скопление подлинно вавилонской роскоши, нагроможденной здесь, на краю холма, против Аппиевой дороги, как поговаривали, затем, чтобы соотечественники Септимия Севера, провинциалы, прибывавшие из его родной Африки, еще не успев вступить в город, были ослеплены богатством и славой императора.

И вот Пьер как бы воочию увидел перед собою, вокруг себя эти блистательные дворцы, ожившие в памяти, воскрешенные в ярком свете солнца. Они, казалось, были слиты воедино, иные едва разделял узкий проход, словно стремясь не потерять ни дюйма земли на священном холме, дворцы усеяли его плотной массой; то было чудовищное цветение разнузданной мощи, власти и гордыни, во славу которых цезари швыряли миллионами, готовые обескровить целый мир ради своей утехи; в сущности, это был один-единственный дворец, но он непрестанно рос по мере того, как императоры умирали, и каждый умерший неизменно обожествлялся, а его священное жилище превращалось в храм; и каждый новый император, чураясь здания, где ему, быть может, мерещился пугающий призрак покойного, испытывал властную потребность возвести собственный дворец и навеки запечатлеть в нерушимом камне память о своем владычестве. Всех обуревала неистовая жажда возводить громады зданий, она как бы таилась в самой почве, в троне, на котором восседали императоры, она с удвоенной силой возрождалась в каждом новом правителе, заставляя всех их яростно соперничать друг с другом, стремиться превзойти своих предшественников, воздвигая все более массивные и высокие стены, нагромождая все больше мрамора, колонн, статуй. И всех одолевала одна и та же мечта — о славе, переживающей века, мечта оставить изумленным потомкам свидетельство своего величия, увековечить себя в чудесах искусства, которым не дано исчезнуть, и когда ветер развеет бренный прах самого владыки, по-прежнему попирать землю тяжестью этих каменных колоссов. И вот Палатин стал чем-то вроде священного пьедестала для дивного памятника, поражающего густой порослью нагроможденных вплотную друг к другу зданий, и каждое новое здание, подобно лихорадочной сыпи у больного, было признаком все того же заболевания — гордыни, а вся совокупность этих сооружений, блистающих снежной белизною светлого мрамора или яркими оттенками мрамора цветного, увенчала Рим, вселенную царственным монументом, дворцом и храмом, базиликой и собором одновременно, самым необычайным и дерзновенным, какой был когда-либо воздвигнут под небесами.

Но в этом избытке силы и славы таилась смерть. За семь с половиной веков сначала монархия, а затем республика создали величие Рима, а прожорливая империя за пять веков высосала из народа, владыки мира, все соки. Огромные пространства, самые отдаленные провинции постепенно были дотла разграблены, обескровлены; фиск пожирал все, вырывав пропасть неминуемого краха; и пока вырождавшийся народ, предаваясь беспутству и лени, вкушал отраву зрелищ, наемники сражались и обрабатывали землю. Со времен Константина у Рима появляется соперница — Византия; при Гонории происходит расчленение, и пока дюжина императоров сменяет друг друга, наступает окончательное разложение — остается лишь обглодать до костей издыхающую жертву; и вот на троне цезарей — последний император Ромул-Августул, тщедушный ублюдок, самое имя которого, нанося двойную пощечину — и основателю Рима, и основателю империи, — кажется насмешкой над исторической славою города. На опустевшем Палатине по-прежнему победно возвышаются дворцы, гигантское нагромождение стен, ярусов, террас, вздымающихся в небо кровель. Но украшения уже сорваны, статуи похищены, вывезены в Византию. Империя, став христианской, закрыла прежние храмы, погасила огонь Весты, пощадив пока что одну лишь древнюю святыню — золотую статую Победы, этот символ вечного Рима, который благоговейно хранят в покоях самого императора. Этому культу будут верны вплоть до четвертого столетия. Но в пятом — нашествие варваров; Рим разграблен, сожжен, и победители на колесницах вывозят то, что не успело уничтожить пламя пожаров. Пока город зависит от Византии, смотритель императорских дворцов еще охраняет Палатин. Потом все погружается во мрак средневековья, тонет в нем. С той поры папы мало-помалу занимают место цезарей, наследуют покинутые теми мраморные жилища и неистребимую волю к господству. И, конечно же, они селятся во дворце Септимия Севера, а в Септизонии заседает конклав; позднее на этом триумфальном холме, в монастыре, по соседству с Септизонием, избран был в папы Геласий II. Итак, Август восстал из мертвых, чтобы, опираясь на папскую курию, этот воскресший римский сенат, вновь сделаться владыкой мира. В двенадцатом веке Септизоний принадлежал камальдулийским монахам, а те уступили его могущественному роду Франджипани; Франджипани превратили Септизоний в крепость, как сделали это с Колизеем, арками Константина и Тита, почти целиком заключив в крепостное кольцо священный холм, колыбель древнего города. Пронеслись шквалы яростных гражданских войн, опустошительных нашествий, крепостные стены были разрушены, дворцы и башни сметены с лица земли. Пришли новые поколения, они захватили развалины, обосновались здесь по праву пришельца и завоевателя; они превратили эти руины в погреба, в амбары, в хлевы для своих мулов. Прошло время, и на земле, укрывшей под собою мозаики императорских дворцов, зазеленели огороды, созревал виноград. А вокруг лежали пустыри, поросшие крапивой и колючками, да плющ довершал разрушение поверженных портиков. И настал день, когда великое нагромождение дворцов и храмов, это триумфальное жилище императоров, которое мрамору надлежало обессмертить, возвратилось во прах, откуда оно вышло; неумолимая природа укрыла величавые памятники под земляными холмами, одетыми растительностью, и все исчезло. Под палящим солнцем, среди диких цветов, жужжали только огромные мухи да беспрепятственно бродили стада коз, топча плиты тронной залы Домициана и рухнувшего святилища Аполлона.

Трепет охватил Пьера. Такая горделивая мощь, такое величие! И такое стремительное крушение: целый мир навеки сметен с лица земли! Какой неведомый вихрь, карающий и варварский, должен был пронестись над этой блистательной цивилизацией, чтобы угасить ее; в какую мрачную бездну возмездия, в какое дикарское невежество должна была она вновь погрузиться, чтобы разом уйти в небытие — со всем своим великолепием и мастерскими произведениями искусства! И Пьер недоумевал, как могло случиться, что величественные дворцы с их восхитительной скульптурой, колоннами и статуями мало-помалу были погребены, исчезли во прахе, и никому в голову не пришло уберечь их. Ведь не внезапная же гибель постигла эти замечательные творения искусства, которые впоследствии, когда они были извлечены из пыли веков, повергли всех в восхищение; они тонули, они погружались понемногу, сначала по колено, затем по грудь, затем по плечо, пока вздымающийся поток не захлестнул их с головою; и чем объяснить, что многие поколения беззаботно взирали на гибель античной цивилизации, даже не помышляя о том, чтобы протянуть ей руку помощи? Словно черная завеса внезапно опустилась над миром, и на арену выступило новое человечество, чей девственный мозг надлежало как бы снова замесить и заново вылепить. Рим опустел; никто и не пытался восполнить урон, нанесенный огнем и мечом, невероятная беспечность позволяла равнодушно глядеть на то, как рушатся непомерно огромные, ставшие бесполезными здания; а сверх всего, новая религия преследовала старую, отнимала у нее храмы, низвергала ее богов. Окончательную гибель несли с собой новые напластования почвы, ибо уровень ее непрестанно повышался, свежий слой земли молодого христианского мира постепенно укрывал под собою, сглаживал следы древней языческой цивилизации. И, в довершение всего, позднее, заняв языческие храмы, расхитив бронзовые кровли и мраморные колонны, стали расхищать камни Колизея, театра Марцелла; удары молотка сокрушали статуи и барельефы, и те погибали в печах, давая католическому Риму известь для сооружения новых зданий.

Пьер словно очнулся ото сна; было около часа. Солнечный свет золотым дождем струился сквозь сверкающую листву зеленых дубов; усыпленный зноем Рим дремал у ног молодого священника. Он решился наконец покинуть сад и, все еще во власти ослепительных видений, спустился, неловко ступая по неровной мостовой дороги триумфаторов. Пьер дал себе слово в тот же день, еще до наступления вечера, пойти осмотреть древнюю Аппиеву дорогу. Возвращаться на улицу Джулиа ему не захотелось, и он позавтракал в кабачке предместья, где в полном одиночестве, под мушиное жужжание, два часа с лишком провел в просторной полутемной зале, точно в забытьи ожидая заката солнца.

Вот она, Аппиева дорога с двумя рядами горделивых могил, длинной прямой чертою рассекающая Кампанью! В древности царица всех дорог, она показалась Пьеру лишь победоносным продолжением Палатина. Та же воля к великолепию и господству, то же стремление обессмертить на земле память о римском величий, увековечив ее в мраморе. Эта воля победила забвение, мертвецы отвергли покой, они навеки остались в ряду живых — вдоль обочин дороги, по которой со всех концов света в Рим притекали людские толпы; и обожествленные статуи тех, кто давно уже обратился во прах, еще и поныне пустыми глазницами взирают на проезжих; и надписи все еще говорят, — в них громко звучат имена и титулы. От могилы Цецилии Метеллы до Казаль-Ротондо вдоль прямой и ровной дороги, по обе стороны пути, нескончаемой вереницей на километры некогда протянулось это своеобразное кладбище, где богатые и сильные мира сего состязались в тщеславии: кто оставит по себе мавзолей более внушительный, более нарядно и роскошно изукрашенный. Какая жажда бессмертия, какое напыщенное стремление пережить века, придать божественную величавость даже самой смерти, упокоив бренные останки во храме! И наследием этого далекого прошлого выглядит нынешнее великолепие генуэзского Кампо-Санто и римского Кампо-Верано, с их помпезными гробницами. Видением прошлого встают непомерные громады надгробий по обе стороны прославленного пути, который попирали римские легионы, когда, завоевав вселенную, они возвращались домой. Гробница Цецилии Метеллы сложена из таких огромных каменных глыб, ее стены такой толщины, что в средние века она была превращена в зубчатую крепостную башню. А дальше — другие памятники, восстановленные в наши дни в их прежнем виде, так что обломки мрамора, обнаруженные вокруг, теперь водружены на место; груды древнего цемента и кирпича с отлетевшими скульптурными украшениями, вздымающиеся, подобно полуразрушенным скалам; оголенные глыбы мрамора, еще сохранившие былые очертания; надгробия в виде храмов, в виде усеченных колонн, саркофаги, вознесенные на цоколях. Удивительная вереница горельефов с изображениями усопших — по три, по пять человек сразу; статуи, в торжественном апофеозе как бы воскрешающие усопших; скамьи в нишах, позволяющие прохожему, отдыхая, благословлять гостеприимство усопших; хвалебные эпитафии, прославляющие усопших, известных и безвестных — детей Секста Помпея Юста, Марка Сервилия Кварта, Гилария Фуска, Рабирия Гермодора, не считая могил, достаточно опрометчиво приписываемых Сенеке, Горациям и Куриациям. И, наконец, последняя гробница, самая необычайная, самая огромная, так называемая Казаль-Ротондо, столь обширная, что на ее фундаменте, служившем опорой для двойной ротонды, украшенной коринфскими пилястрами, большими светильниками и трагическими масками, позднее могла уместиться целая мыза с оливковой рощей.

Добравшись в экипаже до могилы Цецилии Метеллы, Пьер продолжал свою прогулку пешком и медленно дошел до Казаль-Ротондо. Местами проступала древняя мостовая, огромные плоские камни, покоробленные от времени куски лавы, — суровое испытание для самых лучших рессорных экипажей. Справа и слева, в придорожной траве, заглохшей кладбищенской траве, спаленной летним зноем, усеянной лиловатым чертополохом и перезревшим желтым укропом, тянется вереница рухнувших надгробий. Невысокая каменная стенка, в половину человеческого роста, отгораживает с обеих сторон эту рыжеватую травянистую поросль, где неумолчно стрекочут кузнечики; а дальше, сколько хватает глаз, простирается огромная и голая римская Кампанья. Порой где-нибудь на краю дороги маячат одинокая пиния, эвкалипт, белые от пыли маслины или смоковницы. Слева на равнине виднеются ржавого цвета аркады, остатки древнеримского водопровода Аква-Клаудио; вдали, до самых Сабин, до лиловато-синих Альбанских гор раскинулись тощие поля и виноградинки, небольшие мызы, белеют светлыми пятнами Фраскати, Рокка-ди-Папа, Альбано, и по мере приближения они становятся все крупнее и белее; а справа, в сторону моря, равнина ширится, ее волнистая зыбь уходит вдаль — и ни единого дома, ни единого дерева, необычайная величавая простота, сплошная, ровная гладь, будто океан, пересеченный во всю ширь прямою чертой, отделяющей его от неба. В разгаре лета солнце все выжигает, бескрайняя степь пламенеет переливчатым жаром полыхающей головни. В сентябре этот океан травы начинает зеленеть, тонет в розовом, сиреневом и ослепительно голубом цветении, обрызганный золотом чудесных солнечных закатов.

Пьер в мечтательном одиночестве медленно брел по нескончаемой глади этой дороги, задумчивой, величавой, овеянной пустынной тишиной, дороги прямой и голой, беспредельность которой сливается с беспредельностью Кампаньи. В воображении молодого аббата начинал воскресать Палатин, по обе стороны, сияя белизною мрамора, вновь возникали могильные памятники. Не здесь ли, у подножия этой груды кирпича, до странности похожей на огромную вазу, среди обломков громадных сфинксов, нашли голову колоссальной статуи? И Пьеру чудилось, будто это колоссальное изваяние вновь стоит меж двух возлежащих громадных сфинксов. А дальше, в небольшом склепе обнаружили прекрасную женскую статую; и хотя она была без головы, Пьер видел ее такой, какой она вышла из рук ваятеля, — с прелестным, улыбающимся лицом, которое дышало здоровьем и силой. Перед молодым аббатом воскресали стершиеся надписи, он бегло читал, легко понимал их, испытывая братские чувства к мертвецам, похороненным две тысячи лет назад. И дорога полнилась грохотом колесниц, тяжелой поступью войск, толкотней римской толпы, казалось, задевавшей его локтями, лихорадочной суетой большого города, раскинувшегося рядом. Пьеру виделась эпоха Флавиев, эпоха Антониев, все великолепие Аппиевой дороги во времена расцвета империи, ее гигантские гробницы, подобно храмам украшенные скульптурой. Какой монументальный путь смерти, какой величественный въезд, и как совершенна прямизна этой дороги, на которой великие мертвецы встречали приезжих, чтобы препроводить их к живым, какая неимоверная пышность, порожденная тщеславием умерших и пережившая их прах! У какого еще народа, самодержца и владыки мира, найдется такой парадный въезд! Какой еще народ возложил на своих мертвецов обязанность возвещать чужеземцам, что для него существует лишь бессмертие, ибо бессмертны даже его мертвецы, чья слава увековечена в этих гигантских надгробиях! Цоколь, не уступающий крепостному фундаменту, башня двадцати метров в поперечнике — и под нею покоится одна женщина! Обернувшись, Пьер в самом конце блистательной вереницы надгробий, которые двумя рядами мраморных дворцов-усыпальниц обступили дорогу, отчетливо различил вздымавшийся вдали Палатин: он сверкал мрамором императорских дворцов, грандиозного нагромождения дворцов, своей беспредельной мощью некогда попиравших землю.

Аббат слегка вздрогнул: два карабинера, не замеченные им в этом пустынном уголке, появились среди развалин. Место было ненадежное, и власти даже среди бела дня тайком охраняли туристов. За этим последовала еще одна волнующая встреча. Но то было лицо духовное — высокий старец в черной сутане с красной каймой и красным кушаком; Пьер, к своему удивлению, узнал в нем кардинала Бокканера. Тот медленно брел стороной сквозь заросли высокого укропа и колючего чертополоха; кардинал шел среди руин, понурив голову, ступая по обломкам древних надгробий, и настолько погрузился в свои размышления, что даже не заметил молодого священника. Пьер из учтивости отвернулся, он был поражен, увидев кардинала совершенно одного и так далеко от города. Но, обнаружив позади какой-то гробницы громоздкую карету, запряженную двумя вороными, с кучером на козлах и лакеем в темной ливрее, который застыл в ожидании, аббат догадался, в чем дело; он вспомнил, что кардиналам не положено ходить по Риму, и, желая совершить прогулку пешком, они вынуждены выезжать в карете за город. Но какой надменной печалью, каким горделивым одиночеством, какою отрешенностью веяло от этого высокого, погруженного в задумчивость старца, вдвойне возвеличенного перед богом и людьми, — князя церкви и князя по крови, которому удавалось подышать свежим вечерним воздухом лишь в пустынной глуши древнего кладбища!

Прошли часы, а Пьер все не уходил; уже сгущались сумерки, и перед ним снова возник восхитительный закат. Слева смутно виднелась потемневшая, как графит, Кампанья, рассеченная желтеющими аркадами акведуков; и Альбанские горы, испаряясь в розовом мареве, перегораживали ее вдалеке; а справа, там, где было море, в ореоле облачков — золотистого архипелага, усеявшего океан гаснущего пламени, — клонилось к закату светило. И над беспредельной гладью плоской Кампаньи ничего больше, ничего — только сапфирное, исполосованное рубинами небо. Ничего — ни холмика, ни стада, ни дерева. Ничего — только черный силуэт кардинала Бокканера, возникавший среди гробниц и выраставший в гаснущем пурпуре заходящего солнца.

Назавтра, охваченный лихорадочным желанием все поскорее увидеть, Пьер спозаранку вернулся на Аппиеву дорогу, к катакомбам св. Каликста. Это самое обширное, самое примечательное из христианских кладбищ, где на заре католичества был погребен не один папа. Вы идете садом мимо опаленных солнцем олив и кипарисов и приходите к оштукатуренной дощатой лачуге; в ней помещается лавчонка, где торгуют реликвиями; вы у цели: сравнительно удобная лестница современного типа облегчает спуск. Пьер очень обрадовался, увидев французских монахов-траппистов, в обязанность которых входило охранять эти катакомбы и показывать их туристам. Один из монахов как раз собирался спуститься с двумя дамами-француженками: то были мать и дочь; дочь — пленительно юная, мать — все еще очень красивая. Пока траппист зажигал тоненькие длинные свечи, обе немного испуганно улыбались. У монаха был шишковатый лоб и крупная упрямая челюсть фанатика, а бесцветные прозрачные глаза говорили о ребяческом простодушии.

— А, господин аббат, вы пришли в самое время… Если дамы не против, присоединяйтесь к нам, а то придется долго ждать: три брата уже спустились с посетителями вниз… Сейчас путешественников много, самый разгар сезона.

Дамы вежливо кивнули, и монах вручил священнику тоненькую свечку. Ни мать, ни дочь не были, очевидно, ханжами, но, искоса взглянув на сутану своего спутника, обе сделали серьезное лицо. Все спустились и подошли к очень тесному проходу, напоминавшему коридор.

— Осторожнее, синьоры, — повторял монах, освещая свечой землю под ногами. — Двигайтесь потихоньку, здесь есть бугорки, есть и выбоины.

И он стал давать пояснения, голос его зазвучал пронзительно и чрезвычайно убежденно. Пьер спускался молча; у него перехватило дух, сердце забилось от волнения. О, эти катакомбы первых христиан, приют простодушной веры! Как часто размышлял он о них в семинарии, в годы своей юности! И еще совсем недавно, когда писал книгу, как часто думал он об этих катакомбах, о самом древнем и почтенном памятнике пресловутой общины сирых и смиренных духом, возврат к которой он проповедовал! Голова его была набита всем тем, что написали о катакомбах великие поэты и прозаики. Приукрашенные воображением, эти подземелья рисовались ему огромными, целыми городами с широкими улицами, с просторными, вместительными залами, где находили приют толпы людей. И какой убогой, какой жалкой оказалась действительность!

— Ну конечно, тут не более метра, — отвечал монах на вопросы, которыми забросали его мать и дочь, — двоим тут уже не разойтись… Как их вырыли? Да очень просто. Предположим, какая-нибудь семья или похоронная община сооружала склеп. Ну так вот, киркой высекали в этой породе, — она называется зернистый туф, — первую галерею: порода, как видите, красноватая, одновременно податливая и твердая, обработке поддается легко и к тому же совершенно непроницаема для воды; словом, порода, прямо созданная для таких погребений, тела сохраняются в ней великолепно.

Траппист прервал свои пояснения, и в тусклом пламени свечи они увидели справа и слева высеченные в стене ниши.

— Взгляните сюда, это loculi… Таким образом, первые христиане высекали подземную галерею, а в ней, по обе стороны, ниши, одну над другой, в них-то и хоронили тела умерших, чаще всего обернутые простым саваном. Затем закрывали отверстие мраморной плитой и тщательно его замуровывали… Итак, все получает свое объяснение, не правда ли? Сначала одна семья, к ней присоединялась другая, община росла, и по мере того, как галерея заполнялась, ее продолжали прорубать все дальше, вглубь; от нее ответвлялись другие галереи — вправо, влево, во все стороны; высекали даже еще один ярус на большей глубине… Взгляните! Галерея, в которой мы сейчас находимся, имеет четыре метра в вышину. Возникает, конечно, вопрос, как им удавалось поднимать тела умерших на такую высоту? Они их и не подымали, напротив, они их опускали. А когда нижние ряды ниш заполнялись, рыли дальше… Так и получилось, что тут, к примеру, менее чем за четыре века вырыты были галереи, протяженностью в шестнадцать километров, и в них захоронено, надо полагать, свыше миллиона христиан. А таких катакомб имеются дюжины, вся римская Кампанья ими изрыта. Вот и подсчитайте.

Пьер взволнованно прислушивался. Он побывал когда-то в бельгийской угольной шахте и теперь обнаружил здесь такие же тесные галереи, ощущал то же тягостное удушье, то же молчание и мрак небытия. Тоненькие свечи вызвездили густую тьму, но не осветили ее. И Пьеру представился весь муравьиный труд, затраченный для сооружения этих бесхитростных могил, этих кротовых нор, которые выкапывали по мере надобности, где попало, на глазок. Земля на каждом шагу то горбилась, то ускользала из-под ног, стены уходили куда-то вкось: работу вели, очевидно, без отвеса, без угломера. Движимые необходимостью и милосердием, ее выполняли могильщики-добровольцы, безграмотные труженики, неумелые ремесленники эпохи упадка. Особенно ощущалось это в надписях и эмблемах, вырезанных на мраморных плитах. Казалось, то детская мазня, которую оставляют на стенах уличные мальчишки.

— Как видите, чаще всего написано только имя, — продолжал траппист, — порой даже имя не указано, лишь слова «in pace»[3]. А иной раз помещают эмблему: голубку — что означает невинность, пальмовую ветвь — символ мученичества, или же рыбу: по-гречески это слово состоит из пяти букв, и каждая из них начинает собою одно из пяти греческих слов: Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель.

Монах поднес мерцающее пламя свечи, и Пьер различил пальмовую ветвь — длинную черту, пересеченную более мелкими черточками, голубку, рыбу, обозначенную одним лишь контуром: вместо хвоста — зигзаг, вместо глаза — кружочек. Краткие надписи, выведенные неровными, крупными буквами, рукою людей простых и невежественных, разбегались вкривь и вкось.

Но вот они вошли в крипту — небольшую залу, где были обнаружены гробницы нескольких пап, в том числе и Сикста II — святого великомученика, в честь которого папа Дамасий поместил здесь великолепную эпитафию в стихах. По соседству, в таком же тесном подземелье, семейном склепе, позднее украшенном стенной росписью, показывали место, где было найдено тело святой Цецилии. Монах, продолжая пояснения, толковал рисунки на стенах, извлекая из них неопровержимые доказательства в пользу всяческих таинств и догм: крещения, евхаристии, воскресения Христова, воскрешения Лазаря, извержения Ионы из чрева кита, испытания Даниила во рву со львами; не упустил он и Моисея, высекающего воду из скалы, и безбородого Иисуса первых веков христианства, творящего чудеса.

— Как видите, это не выдумка, а самая доподлинная правда, так оно все тут и нарисовано!

Пьер слушал и все более удивлялся; отвечая на его вопрос, монах подтвердил, что первоначально катакомбы были простыми кладбищами, где не совершалось никаких религиозных обрядов. Лишь позднее, в четвертом веке, когда начали канонизировать мучеников, криптами стали пользоваться для богослужения. Точно так же и в спасительные убежища они превратились лишь в эпоху гонений, и тогда христиане вынуждены были замаскировать входы в эти катакомбы. До того доступ в них оставался свободным, ничего противозаконного в их существовании не было. И вот их доподлинная история: в течение четырех веков катакомбы служили местом захоронения, затем — спасительным приютом; разрушенные во время нашествий, они до восьмого века почитались святыней; потом, лишенные всех своих священных реликвий, они были преданы забвению, засыпаны землей, и в течение семи веков никто о них не вспоминал; когда же в пятнадцатом веке, в результате раскопок, катакомбы эти были обнаружены, находка показалась невероятной: то была своего рода историческая загадка, тайна которой раскрыта лишь в наши дни.

— Соблаговолите нагнуться, синьоры, — любезно продолжал монах. — В этой нише вы видите скелет, который остался совершенно нетронутым. Он находится здесь уже шестнадцать или семнадцать столетий, и это поможет вам понять, как хоронили покойников в те времена… Ученые говорят, что это, видимо, юная девушка… Скелет еще в прошлом году был в полной сохранности. Но череп, как видите, поврежден. Это какой-то американец ткнул в него тростью, желая удостовериться, что он не поддельный, и проломил его.

Дамы склонились над нишей; тусклое, колеблющееся пламя свечей озарило их бледные лица, на которых застыло выражение боязливой жалости. Особенно страдальческим казалось лицо дочери: полная трепетной жизни, с большими черными глазами и алыми губами, она сделалась почти жалкой. Все опять погрузилось во тьму, тоненькое пламя свечей выпрямилось, и среди гнетущего мрака длинных галерей вновь задвигались огоньки. Осмотр продолжался целый час, ибо проводник не упускал ни единой подробности и задерживался в облюбованных им уголках, охваченный таким рвением, словно от его усердия зависело спасение душ посетителей.

Пьер все шел за траппистом, и какой-то глубокий перелом наступил в его душе. Мало-помалу, чем больше он видел и понимал, тем больше удивление при взгляде на эту действительность, столь непохожую на ту, другую, приукрашенную писателями и поэтами, тем больше разочарование при виде этих кротовых нор — таких убогих, так грубо высеченных в красноватой породе, — уступали место сочувствию и умилению, от которых у него переворачивалось сердце. Волновала его не мысль о полутора тысячах мучеников, чей священный прах покоился в этих катакомбах. Волновало другое: сколько кротости, смирения, баюкающей надежды, сколько человечности таилось в такой смерти! Для первых христиан эти низкие темные галереи были всего лишь приютом временного сна. И тела умерших они не сжигали, как язычники, но погребали их, переняв у иудеев веру в воскресение во плоти; и счастливая убежденность в том, что смерть — это сон, благодатный отдых, ожидание вечного блаженства в награду за праведную жизнь, придавало этой подземной обители величие покоя, беспредельное очарование. Все говорило тут о мраке и безмолвии ночи, все спало в отрадной неподвижности, терпеливо ожидая грядущего пробуждения. Что могло быть трогательнее этих безымянных плит, терракотовых или мраморных, с краткой надписью, высеченной на камне «in pace» — «с миром». Исполнив долг свой, обрести наконец мир, уснуть с миром в чаянии вечного блаженства на небесах! И совершенное уничижение, с каким первые христиане готовы были вкусить этот мирный сон, делало их покой еще чудеснее. Все это было, конечно, весьма далеко от высокого искусства античности: могильщики неуклюже вырубали ниши где и как попало, художники высекали имя, неумело изображая пальмовую ветвь или голубку. Но из тьмы этого убожества, этой невежественности взывал голос нового человечества! Бедные, сирые, смиренные духом теснились под землею, покоясь вечным сном, а там, наверху, солнце делало свое дело. В смерти обрели они братство, дарованное милосердием: супруги зачастую покоились вместе, а в ногах у них — дитя; в безымянном потоке тонули могилы известных людей — какого-нибудь епископа пли мученика; здесь, во мраке подземелья, царило самое трогательное равенство, оно было во всем: в одинаковости ниш, в бесхитростности ничем не разукрашенных плит, в простодушии и скромности этого прибежища смерти, где становились неотличимы друг от друга вереницы усопших. В надписях едва проскальзывала робкая похвала, такая осторожная, скупая: мужчина — «весьма достойный», «весьма набожный», женщина — «кроткая», «красивая», «целомудренная». От этих надписей веяло ароматом младенчества, безграничной, глубоко человечной нежностью; такова была смерть в ранней христианской общине, смерть, которая укрывала здесь до грядущего воскресения тех, кто не помышлял более о бренном мире.

И внезапно в памяти Пьера встали вчерашние гробницы, пышные гробницы по обе стороны Аппиевой дороги, выставлявшие напоказ властолюбивую гордыню целого народа. Они кичились своим великолепием, своей грандиозностью, эти усыпальницы, перегруженные мрамором, многословными надписями, роскошью скульптур, фризами, барельефами, статуями. Как помпезна эта аллея смерти среди плоской Кампаньи, эта триумфальная дорога в царственный Вечный город! Как непохожа она на подземную обитель первых христиан, обитель смерти, такой потаенной, кроткой, прекрасной и целомудренной! Тут — всего лишь сон, вожделенный покой, добровольное отдохновение, невозмутимая покорность, которой ничто не мешало в ожидании райского блаженства безропотно предаваться благодатному сумраку ночи; и все, даже утратившее свою красоту, умирающее язычество, даже неумелость простодушных ремесленников — все лишь усиливало очарование убогих кладбищ, вырытых глубоко, во мраке подземелья. Миллионы людей смиренно покоились в этой земле, словно пробуравленной осторожными муравьями, они уснули здесь на века и спали бы еще долго, храня свою тайну, убаюканные безмолвием и мраком, если бы другие люди не нарушили их покой, их жажду забвения, вторгшись до того, как трубный глас в день Страшного суда возвестил о воскресении. И тогда смерть заговорила о жизни, и не было ничего более живого, дышащего жизнью более сокровенной и трепетной, нежели эти подземные города с их безымянными, безвестными, бессчетными мертвецами. Могучим дыханием нового человечества повеяло некогда от этих подземелий, человечества, которому предстояло обновить мир. Так возникал иной мир, преисполненный самоуничижения, презрения к плоти, опасливой ненависти к природе, пренебрежения к радостям земным и преклонения перед избавительницей смертью, распахивающей райские врата. И чудилось, будто пурпурная кровь Августа, спесивая кровь всесильного владыки, канула в недра могильного сумрака и новая почва впитала ее.

Монаху настоятельно хотелось показать дамам лестницу Диоклетиана, и он рассказал им легенду о ней:

— Да, это истинное чудо!.. Погнались как-то раз воины этого императора за христианами, а те укрылись в катакомбах; воины упорно продолжали их преследовать, и вот лестница рухнула, все воины провалились… Ступеньки и теперь еще обрушены. Вы только взгляните, это в двух шагах.

Но дамам стало не по себе: разбитые усталостью, напуганные мраком подземелья и страшными рассказами монаха, они пожелали поскорее подняться наверх. К тому же тоненькие свечи догорали; очутившись снова перед лавчонкой с реликвиями, все зажмурились от ослепительного солнечного света. Девушка купила пресс-папье — осколок мрамора с выгравированной на нем рыбой, эмблемой Иисуса Христа, сына божия, спасителя рода человеческого.

После обеда Пьеру захотелось осмотреть собор св. Петра. Проезжая мимо в экипаже, он успел увидеть лишь огромную площадь с обелиском и двумя фонтанами, обрамленную монументальной колоннадой Бернини, которая четырьмя рядами колонн величественно опоясывает эту площадь. В глубине, укороченный и утяжеленный прямоугольным фасадом, встает собор, и все же могучий его купол заслоняет небо.

Под палящим солнцем раскинулись мощенные булыжником пустынные мостовые; вытоптанные, побелевшие от времени, поднимались отлогие ступени; и Пьер наконец вошел в собор. Было три часа, в высокие четырехугольные окна лились щедрые лучи солнца; слева, в капелле Климента, начиналась, видимо, вечерняя служба. Но, пораженный огромностью собора, священник ничего не слышал. Он медленно шел, обводя взглядом эти просторы, пытаясь охватить их безмерность. Гигантские кропильницы у входа, с пухлыми, как амуры, ангелами; главный неф, его огромный коробовый свод, украшенный кессонами; четыре циклопических столба средокрестия, поддерживающих купол; трансепты и апсида, своей обширностью не уступавшие иной церкви. Эта горделивая пышность, ослепительная, подавляющая роскошь поразили Пьера: сверкавший, как пламенеющее светило, купол блистал яркими красками и золотом мозаик; главный алтарь, воздвигнутый на месте гробницы святого Петра, увенчан был великолепным балдахином, бронза для которого взята из Пантеона; двойная лестница Раки, освещенная восемьюдесятью семью неугасимыми лампадами, спускается к алтарю; и мрамор, неимоверно расточительное изобилие, нагромождение самых необычайных оттенков мрамора — белого, цветного, всевозможного… О, роскошество многокрасочного мрамора, это безумство Бернини: великолепие плит, покрывающих пол и отражающих всю эту пышность; мрамор столбов, украшенных медальонами с изображениями пап, вперемежку с толстощекими ангелами, держащими тиару и ключи; стены, перегруженные сложными эмблемами с постоянно повторяющейся голубкой Иннокентия X; в нишах — колоссальные статуи во вкусе барокко; лоджии с балконами, загородка Раки с двойной лестницей, богатство алтарей и еще большее богатство гробниц! Все это — огромный неф, приделы, трансепты, апсида — блистало мрамором, источало сияние мрамора, сверкало изобилием мрамора, и не было такого уголка, даже самого крохотного, который не кичился бы заносчивой красотой мрамора. И базилика стояла торжествующая, неоспоримо прекрасная, восторженно признанная величайшим, роскошнейшим храмом в мире, воплощением грандиозности и великолепия.

Пьер бродил, переходя из одного нефа в другой, подавленный, ничего толком не разбирая. Он задержался перед бронзовой статуей святого Петра, застывшего на мраморном цоколе в величественной позе. Верующие подходили приложиться к большому пальцу правой ноги апостола; иные, перед тем как прикоснуться губами, обтирали бронзовый палец, иные просто прикладывались к нему и, отвесив земной поклон, прикладывались сызнова. Пьер свернул в левый трансепт, где расположены исповедальни. Священники поджидают там свою паству, готовые исповедовать на любом языке. Иные вооружены длинной палочкой: они легонько ударяют ею по голове коленопреклоненных грешников, что на месяц обеспечивает тем отпущение грехов. Но исповедующихся было очень мало, и священники, поджидая их в тесных деревянных коробках исповедален, что-то писали и читали, как у себя дома. Привлеченный сиянием восьмидесяти семи лампад, мерцавших подобно звездам, Пьер снова очутился перед Ракой. От главного алтаря с громадным и пышным балдахином, отделка и позолота которого стоили более полумиллиона, казалось, веяло надменной печалью одиночества; здесь положено было совершать богослужение только папе. Вспомнив, что в капелле Климента идет служба, Пьер удивился, что ничего не слышит. Он решил, что вечерня окончилась, и захотел в этом удостовериться. Но по мере приближения к капелле он все яснее различал едва уловимые, подобно вздохам, звуки, похожие на отдаленную мелодию флейты. Мелодия ширилась, но, только очутившись перед самым входом в капеллу, аббат распознал голос органа. Красные шторы на окнах как сквозь сито пропускали солнечный свет, и капелла, словно залитая багровым отблеском раскаленной печи, полнилась звуками торжественноймузыки. Но музыка тонула, глохла в безмерности нефа, и, отойдя на полсотни шагов, уже нельзя было расслышать ни голосов, ни гудения органа.

Когда Пьер вошел, громадная церковь показалась ему совершенно пустой и мертвой. Потом он заметил несколько человек, их присутствие скорее угадывалось вдалеке. Редкие фигуры молящихся тонули в огромном пространстве и как бы растворялись в нем. С трудом передвигаясь от усталости, бродили с путеводителями в руках туристы. Посреди главного нефа, как в картинной галерее, сидел перед мольбертом художник и делал зарисовки. Гурьбой прошли французские семинаристы во главе с прелатом, который показывал им надгробия и давал пояснения. Но что значили пол-сотни, даже сотня людей в огромности этих просторов: едва приметные, люди были как черные муравьи, что растерянно мечутся, заблудившись на дороге. Пьер вдруг отчетливо вообразил себя в гигантской парадной зале, в торжественной приемной какого-нибудь громадного и пышного дворца. Через высокие четырехугольные окна без витражей лились потоки солнечных лучей, наполняя храм ослепительным, ликующим светом. Ни стула, ни скамьи — ничего, кроме нескончаемой глади чудесных голых плит, музейных плит, в зеркале которых отражался танцующий солнечный ливень. Ни укромного уголка, где можно сосредоточиться, ни сумрачного, пронизанного таинственностью закоулка, где хочется молитвенно преклонить колена. Повсюду яркий свет, победное, сияющее великолепие солнечного дня. И Пьер, неизменно с трепетом входивший под сень готических соборов, где в чаще колонн, погруженные в сумрак, рыдают толпы верующих, очутился в этом оперном зале, пустынном, озаренном полыханием золота и пурпура. Он, принесший с собой напоенное грустью воспоминание об архитектуре средних веков, об изваянных в камне изможденных святых, об искусстве, где все — сама душа, оказался среди этого парадного величия, грандиозной и бессодержательной пышности, где все — одна лишь плоть. Тщетно глаза его искали какую-нибудь простодушно верующую страдалицу, которая, преклонив колена в целомудренной полумгле, безмолвно беседует с незримым, вручая себя всевышнему. Перед ним лишь сновали усталые туристы, прелаты озабоченно водили юных священников, задерживаясь возле достопримечательностей, которые тем надлежало лицезреть; а в капелле слева все еще шла вечерняя служба, но до слуха посетителей доносилось лишь какое-то невнятное гудение, словно, проникая через своды, глухим прибоем докатывался снаружи колокольный звон.

Пьеру стало ясно, что перед ним всего лишь роскошный остов величественного колосса, от которого уже отлетело дыхание жизни. И чтобы снова вдохнуть в него жизнь, вернуть ему истинную душу, необходимы великолепие и пышность религиозных обрядов. Необходимы восемьдесят тысяч верующих, которых может вместить собор, грандиозные церемонии с участием папы, блистательные рождественские и пасхальные службы, процессии, шествия со святыми дарами во всей их нарядной оперной театральности. И молодому священнику вспомнилось прежнее великолепие этого храма: переполненная толпою верующих базилика, ослепительный кортеж с крестом и мечом впереди следует через толпу молящихся, приникших челом к плитам мозаичного пола, кардиналы шествуют попарно, словно боги плеяды: в кружевных стихарях, в сутанах и мантиях из красного муара, за ними — шлейфоносцы, несущие край мантии, и, наконец, папа, подобно всемогущему Юпитеру восседающий на обитых красным бархатом носилках, в красном бархатном, раззолоченном кресле, в белом бархатном облачении, золотой ризе, золотой епитрахили, золотой тиаре. Служители в сверкающих красных, шитых шелком одеждах несут церемониальное кресло-носилки. Над головою папы, единственного и державного властелина, машут громадными опахалами из перьев, как некогда махали ими слуги над головами кумиров древнего Рима. И какая блистательная, именитая свита вокруг этого триумфального трона! Все папское окружение, поток прелатов, патриархов, архиепископов, епископов в золотом облачении, в раззолоченных митрах. Тайные камерарии в фиолетовых шелковых сутанах, камерарии в плаще и при шпаге, в черных бархатных одеждах с брыжами и золотой цепью на шее. Несметная свита из духовных и светских лиц, для перечисления которых не хватило бы сотни страниц «Иерархии», — папские письмоводители, капелланы, прелаты всех рангов и степеней, не считая воинской свиты: жандармов в меховых шапках, дворцовой гвардии в синих панталонах и черных мундирах, швейцарской гвардии в серебряных кирасах, в полосатых желто-черно-красных мундирах, пышно разодетых гвардейцев-нобилей в высоких сапогах, коротких лосинах из белой кожи, красных, расшитых золотом мундирах с золотыми эполетами и в золотых касках. Но вот Рим становится столицей Италии; отныне двери собора никогда не бывают распахнуты настежь, напротив, их усердно и тщательно запирают; и в тех редких случаях, когда папа, олицетворение бога на земле, еще снисходит к алтарю для торжественного богослужения, базилику заполняют одни лишь приглашенные, в нее пропускают только по билетам. Пятидесяти- или шестидесятитысячная толпа народа не устремляется более, теснясь беспорядочным потоком, под ее своды; здесь присутствуют люди избранные, отсеянные для участия в особых закрытых торжествах; и даже в тех случаях, когда сюда стекаются тысячи, это неизменно тесный, ограниченный круг лиц, приглашенных на великолепное гала-представление.

И чем дольше Пьер бродил по этому холодному, величавому музею, среди тусклого мерцания мрамора, тем больше проникался он ощущением, что находится в языческом храме, воздвигнутом в честь бога света, бога пышности. Такими, вероятно, были древнеримские храмы: те же стены, облицованные многоцветным мрамором, те же драгоценные колонны, те же своды с раззолоченными лепными украшениями, кессонами. Пьер еще острее ощутил это бесспорное сходство, когда посетил другие базилики. Либо христианская церковь дерзостно и невозмутимо располагалась в языческом храме, подобно церкви Сан-Лоренцо-ин-Миранда, поместившейся как у себя дома в храме Антонина и Фаустины, от которого еще сохранился редкостный портик из чиполинового мрамора и прекрасный беломраморный антаблемент; либо она, как свежие побеги на обрубленном стволе, возникала на развалинах древнего здания, подобно церкви св. Климента, укрывшей под своими нынешними сводами напластования противоречивых верований различных эпох: древний памятник времен республики, затем памятник эпохи империи, в котором распознали храм Митры, и, наконец, древнехристианскую базилику. Либо христианская церковь, например, Сант-Аньезе-фуори-делле-Мура, создавалась по образцу гражданских базилик древнего Рима — Трибунала и Биржи, которые тянулись вдоль всего Форума; чаще всего на сооружение этих церквей шел камень, извлеченный из развалин языческих храмов: шестнадцать великолепных колонн той же церкви Сант-Аньезе выполнены из различного мрамора и, как видно, позаимствованы из многих святилищ; двадцать одна колонна всевозможных ордеров в церкви Санта-Мариа-де-Трастевере взята из храма Изиды и Сераписа, чьи изображения сохранились на капителях; тридцать шесть ионических колонн белого мрамора в церкви Санта-Мариа-Маджоре перенесены из храма Юноны-Люцины; если верить легенде, то из двадцати двух колонн церкви Санта-Мариа-Арачели, различных по материалу, размерам и обработке, многие были похищены у самого Юпитера, из храма Юпитера Капитолийского, который некогда возвышался на вершине священного холма, в том самом месте, где позднее была воздвигнута эта церковь. Да и в пышных базиликах Сан-Джованни-ди-Латерано и Сан-Паоло-фуори-делле-Мура и поныне воскресают роскошные храмы времен империи. Базилика Сан-Джованни, глава, мать всех церквей, состоит из пяти нефов, разделенных четырьмя рядами колонн; огромные статуи двенадцати апостолов выстроились двумя шеренгами, подобно древним божествам, провожающим вас к самому верховному божеству; и разве множество барельефов, фризов, антаблементов не делают эту церковь похожей на кумирню языческого бога, чье пышное царство полностью от мира сего? А недавно законченный собор Сан-Паоло, блистающий зеркальной новизною мрамора, — разве не походит он на обитель бессмертных олимпийцев? Подлинно языческий храм с величавой колоннадой, поддерживающей плоский потолок с позолоченными лепными украшениями, с мраморными плитами пола, несравненными по красоте материала и отделки: пилястры с фиолетовыми базами и белыми капителями, белые антаблементы с фиолетовыми фризами, — повсюду смешение этих двух цветов, создающее поистине дивную гармонию плоти! Разве не напоминают они божественные тела великих богинь, озаренные утренним солнцем?! И как в соборе св. Петра — ни единого сумрачного уголка, где приютилась бы таинственность незримого мира. Но собор св. Петра все же казался чудовищным колоссом, огромнейшим из огромных, свидетельством неуемного, безрассудного стремления к грандиозности, показывающим, на что способна человеческая гордыня, когда смертный возмечтает о том, чтобы ценою миллионных затрат, поселить бога в просторной и роскошной каменной обители, где, прикрываясь именем божьим, торжествует человек.

Так вот чем обернулось столетия спустя благочестивое рвение первых христиан! Этот гигантский парадный монумент вырос на той же римской почве, что во все времена поила своими соками, выращивала такие же чудовищные монументы. Как будто самодержавные владыки, которые властвовали, сменяя друг друга, приносили с собой это пристрастие к циклопическим громадам, почерпнув его в родной земле, их породившей, ибо оно передавалось от одной цивилизации к другой. Его питали все те же извечные корни человеческого тщеславия, стремление высечь свое имя на стене, оставить по себе неизгладимый след, осязаемое доказательство своей преходящей славы; так возникает нерушимое здание из бронзы и мрамора, которому надлежит до скончания веков быть свидетельством этой славы. Оно воздвигнуто духом завоевания, спесивостью нации, неизменно домогающейся господства над вселенной; но вот старый мир рушится, и на его развалинах возникает новое общество; омытое в купели смирения, оно как будто излечилось от прежней гордыни; однако так лишь кажется: в жилах этого общества течет та же кровь, что и в жилах старого, — достигнув зрелости и окрепнув, оно уступает силе наследственности и сызнова поддается дерзостному безумию предков. Прославленные папы, все до единого обуреваемые жаждой строительства, восприняли традиции цезарей, увековечивших свое владычество в камне: стремясь сопричислить себя к сонму богов, те воздвигали храмы, которые должны были служить им надгробиями. И папы охвачены жаждой бессмертия, озабочены тем, чтобы оставить потомству памятник пограндиознее, повнушительнее, пороскошнее; недуг принял такие размеры, что менее удачливые, те, кому не довелось строить, кто вынужден был довольствоваться восстановлением, утешались, оставляя потомкам в память о скромных своих трудах врезанные в стену мраморные плиты с помпезными надписями: потому и встречаются так часто эти плиты, и нет такой восстановленной стены, которая не была бы припечатана папским гербом; нет такого воспрянувшего из развалин здания, заново отстроенного дворца, очищенного бассейна, на котором папа не проставил бы свой римский титул: «Pontifex Maximus»[4] Это какая-то разнузданная одержимость, и на перегное, состоящем из останков античности, вот уже две с лишним тысячи лет возникает роковая поросль. Из праха древних памятников то и дело возникают новые памятники. И при виде тех извращений, какие на римской почве сразу же запятнали учение Иисуса, при виде этой жажды господства, жажды славы земной, что так способствовала торжеству католицизма в ущерб сирым и чистым сердцем, живущим в братской любви и не ведающим гордыни, при виде всего этого невольно задаешь себе вопрос: да был ли когда-нибудь Рим христианским?

Пьера словно осенило: как в некоем озарении, ему внезапно открылась истина, открылась тогда, когда он вторично обходил огромную базилику, любуясь папскими гробницами. Папские гробницы! Там, на плоской равнине Кампаньи, под жгучим солнцем, по обеим сторонам Аппиевой дороги — этого триумфального въезда в Рим, — дороги, приводившей чужеземцев к увенчанному дворцами царственному Палатину, возвышались гигантские гробницы богатых и сильных мира сего; с несравненным великолепием, с блистательным искусством увековечили они в мраморе торжествующую гордыню могущественной нации, попиравшей народы. И тут же, неподалеку, в укромном мраке подземелья, в жалких кротовых норах, затаились иные могилы, скромные, безыскусственные могилы сирых, страждущих, обездоленных; эти смиренные могилы говорили о новых веяниях, о заповеди милосердия и самоотречения, о человеке, который пришел возвестить любовь и братство, презрение ко благам земным во имя вечного блаженства загробной жизни; они говорили о человеке, посеявшем на обновленной почве доброе зерно евангельского учения, зерно, давшее всходы в сердцах обновленного человечества, которому предстояло изменить старый мир. И вот что произросло из этого зерна, брошенного в почву много веков назад: вместо убогих могил, где, ожидая сладостного пробуждения, кротко спали мученики, возникли иные могилы, огромные и пышные, как древние гробницы идолопоклонников; блистая мрамором среди языческого великолепия нового храма, они свидетельствовали о той же безудержной страсти к господству над миром. В эпоху Возрождения Рим вновь становится языческим: древняя кровь императоров бурлит в его жилах; она захлестывает христианство, которое подвергается нападкам, едва ли не самым жестоким за все время его существования. Как роскошны папские гробницы в соборе св. Петра, во всем своем плотском величии дерзостно прославляющие святых отцов, гробницы, поправшие смерть во имя земного бессмертия! Как великолепны эти огромные бронзовые изваяния, эти аллегорические статуи, двусмысленные ангелы, прекрасные, будто юные девы или соблазнительные женщины с бедрами и грудью богинь! Павел III восседает на высоком пьедестале, у ног его возлежат Справедливость и Мудрость. По обе стороны Урбана VIII расположились Мудрость и Религия; рядом с Иннокентием XI — Религия и Справедливость; Иннокентий XII показан между Справедливостью и Милосердием; Григорий XIII — между Религией и Силой. Александр VII пал на колени, по обе руки от него — Мудрость и Справедливость, перед ним — Милосердие и Истина, а выше — скелет, который держит в руке пустые песочные часы. Климент XIII, также коленопреклоненный, торжественно осеняет монументальный саркофаг, на который опирается Религия с крестом в руках; а гений Смерти, облокотившийся о правый угол саркофага, попирает двух огромных львов — символ всемогущества. Яркое солнце позолотило огромные нефы, где бронза говорила о вечности, белизна мрамора сверкала пышным изобилием плоти, а роскошные складки из разноцветного мрамора великолепным апофеозом обрамляли изваяния.

И Пьер бродил по залитой солнцем пустынной и пышной базилике, переходя из одного нефа в другой. Да, царственная спесь этих гробниц будила воспоминание о древних гробницах Аппиевой дороги. То был все тот же Рим, все та же римская почва, на которой гордыня и властолюбие разрастались, подобно сорнякам, почва, превратившая смиренное христианство первых веков в победоносный католицизм, вступивший в союз с богатыми и сильными мира сего, превратившая его в гигантскую машину управления, созданную, чтобы держать народы в повиновении. В папах воскресли цезари. Давнишняя наследственность заговорила в святых отцах: кровь Августа вскипала в их жилах, нечеловеческое властолюбие горячило мозг. Одному лишь Августу, императору и верховному жрецу, владыке тела и души человеческой, довелось стать подлинным властелином мира. И вот папы, обладающие только властью духовной, одержимы извечной мечтой: упорно не желая хоть самую малость поступиться своими светскими правами, они веками лелеют надежду, что мечта их наконец осуществится, Ватикан станет вторым Палатином, а они — неограниченными владыками покоренных народов.

VI

Пьер провел в Риме уже две недели, а дело, ради которого он приехал — защита книги, ничуть не подвинулось. Он, как и прежде, горел желанием увидеть папу, однако, когда и как осуществит он это желание, Пьер не знал: его страшили нескончаемые проволочки, но в то же время, напуганный монсеньером Нани, он боялся совершить какую-либо оплошность. Понимая, что его пребывание в Риме может затянуться до бесконечности, он решил засвидетельствовать свой селебрет в викариате и теперь каждое утро помогал служить обедню в церкви св. Бригитты, на площади Фарнезе, где его дружелюбно встретил бывший духовник Бенедетты, аббат Пизони.

В понедельник Пьер надумал пораньше спуститься в покои донны Серафины, где собирался ее небольшой кружок; аббат надеялся услышать какие-либо новости и ускорить решение по своему делу. Быть может, он увидит там монсеньера Нани, быть может, ему посчастливится встретить какого-нибудь прелата или кардинала, который ему поможет. Пьер тщетно пытался использовать дона Виджилио, хотя бы получить от него сколько-нибудь определенные сведения. Довольно услужливый вначале, секретарь кардинала Бокканера, видимо, снова поддался недоверию и страху и стал избегать священника, прятался от него, решительно не желая вмешиваться в это явно сомнительное и опасное предприятие. К тому же его третий день трепала жестокая лихорадка, и он не покидал своей комнаты.

Пьер находил поддержку у одной только служанки, Викторины Боске, занимавшей положение домоправительницы; тридцать лет прожила она в Риме, но все здесь было ей по-прежнему чуждо. Оставаясь в душе коренной француженкой, эта уроженка Бос рассказывала Пьеру об Оно так, словно только вчера рассталась со своим городком. Однако на этот раз Викторина почему-то утратила свою обычную живость и приветливую жизнерадостность; узнав, что аббат хочет вечером нанести визит дамам, она покачала головой:

— Ах, они в таком расстройстве! У бедняжки Бенедетты большие огорчения. С разводом совсем худо.

Весь Рим судачил об этом; с необыкновенной быстротой возобновились толки, волновавшие и «белых» и «черных». Поэтому Викторине ни к чему было скрытничать со своим земляком. Консисторский адвокат Морано, опираясь на письменные доказательства и свидетельства очевидцев, утверждал в своей докладной записке, что брак не мог осуществиться вследствие бессилия супруга; однако монсеньер Пальма, ученый богослов, которому конгрегация поручила ведение дела, выступил в защиту нерасторжимости брака и, в свою очередь, представил совершенно убийственную докладную. Прежде всего он подвергал сомнению девственность истицы, оспаривая подписанное двумя акушерками и составленное в специальных терминах свидетельство, и требовал досконального обследования истицы двумя врачами — формальность, оскорблявшая целомудрие молодой женщины; кроме того, монсеньер Пальма ссылался на точно установленные в физиологии факты, когда у девиц, имевших сношения с мужчинами, отнюдь не была нарушена девственность. Монсеньер Пальма опирался в значительной мере на докладную записку графа Прада, весьма чистосердечно признававшегося, что он не уверен, было ли в действительности осуществлено супружество, ибо графиня бурно сопротивлялась; в ту минуту ему казалось, что он выполнил акт до конца, как положено; впоследствии же, по зрелом размышлении, он стал в этом сомневаться и даже допускал, что, обуреваемый страстным желанием, мог поддаться самообольщению, удовольствовавшись неполным обладанием. Но монсеньер Пальма, презрев эти сомнения и прибегая к изощренным толкованиям соответственно щекотливости предмета, сумел обратить свидетельские показания горничной, на которые ссылалась графиня, против самой же Бенедетты, едва не ставшей жертвой насилия: горничная утверждала, что слышала шум, очевидно, шла какая-то борьба, и после этой первой ночи супруги стали спать порознь. Впрочем, решающим доводом докладной монсеньера Пальма был следующий: если даже девственность истицы будет полностью доказана, то не вызывает сомнений, что препятствием к осуществлению брака явилось только ее упорное сопротивление, ибо основополагающим условием акта является покорность женщины. И, наконец, в соответствии с четвертой докладной, исходившей от референта, в которой последний вкратце излагал и подвергал рассмотрению три предыдущих, конгрегация высказалась за расторжение брака, но большинством одного лишь голоса; большинство было столь ничтожно, что монсеньер Пальма, пользуясь своим правом, без дальнейших проволочек потребовал дополнительного расследования; это опять-таки ставило под вопрос всю процедуру и влекло необходимость нового голосования.

— Ох, бедняжка контессина! Да сна попросту умрет с горя! — воскликнула Викторина. — Ведь она, голубушка, горит на медленном огне, даром что с виду спокойна… Знать, этот монсеньер Пальма всем вертит, как хочет, вот он и будет тянуть дело, сколько ему заблагорассудится. А ведь денег-то извели уже немало, а сколько еще перевести придется… И взбрело же в голову аббату Пизони, вы ведь его знаете, настаивать на этом браке! Не в обиду будь сказано покойнице, моей доброй госпоже, графине Эрнесте, хоть и святая она была женщина, а сделала дочку несчастной, силком выдала ее за графа Прада.

Викторина умолкла. Потом, повинуясь свойственному ей чувству справедливости, продолжала:

— Оно, впрочем, понятно, и графу-то Прада обидно: уж как над ним насмехаются… А все-таки я скажу: дурочка она, моя Бенедетта, что с формальностями считается. Будь на то моя воля, она нынче же ввечеру нашла бы своего Дарио у себя в комнате, раз уж так крепко он ей полюбился, раз уж так полюбились они друг другу, так давно друг к другу тянутся… Эх, право слово! Не надо им ни мэра, ни священника, благо оба молоды, красивы и найдут свое счастье вдвоем… Счастье, бог ты мой! Не часто его встретишь!

Заметив удивленный взгляд Пьера, Викторина расхохоталась здоровым смехом француженки, неизменно сохраняющей душевное равновесие простого люда и его веру в счастливую, добропорядочную жизнь.

Потом Викторина еще более доверительно с огорчением сообщила ему о другой неприятности, омрачившей весь дом, о другом ударе, постигшем их в связи с этим злополучным делом о разводе. Она рассказала о разрыве между донной Серафиной и адвокатом Морано, который был весьма недоволен почти полным провалом докладной, представленной им конгрегации; адвокат обвинял духовника тетки и племянницы, отца Лоренцо, в том, что тот толкнул их на скандальный процесс, который не принесет ничего, кроме неприятностей. Адвокат не показывался более в палаццо Бокканера, и такой разрыв после долгой, тридцатилетней, связи совершенно ошеломил всех завсегдатаев римских салонов, решительно осудивших Морано. Донна Серафина была тем более уязвлена, что, как она подозревала, адвокат нарочно раздувал эту ссору, подлинная же причина его ухода — внезапно вспыхнувшее вожделение, в котором он не признавался, преступное в человеке столь благочестивом и занимающем такое положение, его недостойная страсть к некоей молодой интриганке, к тому же простой мещаночке.

Вечером, войдя в гостиную, обитую желтым штофом с крупными цветами, в стиле Людовика XIV, Пьер убедился, что там действительно царит меланхолия; даже лампы под кружевными абажурами горели еще более тускло, чем обычно. Аббат увидел, впрочем, только Бенедетту и Челию: примостившись на кушетке, они болтали с Дарио, а кардинал Сарно, устроившись поудобнее в кресле, безмолвно слушал неистощимую болтовню старушки родственницы, каждый понедельник привозившей юную княжну. Донна Серафина сидела в одиночестве на своем обычном месте, справа от камина, томимая скрытой яростью при виде пустующего кресла в левом углу, где тридцать лет кряду, храня ей верность, просидел адвокат Морано. Пьер подметил взгляд, исполненный беспокойства, а затем и разочарования, каким донна Серафина встретила его приход: она по-прежнему настороженно посматривала на дверь, очевидно, все еще поджидая ветреника. Она держалась, впрочем, как всегда, очень гордо и очень прямо, туже чем когда-либо затягивала Корсет, сохраняя неприступность старой девы; бросались в глаза ее белоснежные волосы и очень черные брови.

Засвидетельствовав почтение донне Серафине, Пьер сразу же спросил, выдавая этим свою озабоченность, будет ли он иметь счастье увидеть у них нынче вечером монсеньера Нани, на что она, не в силах сдержаться, ответила:

— О, монсеньер Нани тоже нас покинул, как и другие. Люди всегда исчезают, когда в них более всего нуждаешься.

Донна Серафина была в обиде на прелата, который, много наобещав, теперь с прохладцей занимался делом о разводе. Внешне благожелательный и до чрезвычайности ласковый, он, несомненно, как всегда, вынашивал какой-то свой план. Донна Серафина, впрочем, сразу же пожалела о признании, которое вырвалось у нее в запальчивости, и добавила:

— Монсеньер Нани, возможно, придет. Он так добр и так нас любит!

При всей своей вспыльчивости донна Серафина старалась быть дипломатичной, надеясь, что это поможет ей преодолеть невзгоды. Брат ее, кардинал, не скрывал от нее, что возмущен поведением конгрегации, так как уверен, что холодный прием, оказанный прошению Бенедетты, в известной мере объясняется стремлением кое-кого из коллег-кардиналов причинить ему неприятности. Сам Бокканера настаивал на разводе, ибо только развод мог обеспечить продолжение их рода, поскольку Дарио упорно отказывался жениться на ком-нибудь, кроме своей двоюродной сестры. Невзгоды, опережая одна другую, сыпались на всех членов семьи: кардинал был уязвлен в своей гордыне, сестра разделяла его чувства, к тому же она была ранена в самое сердце; влюбленные терзались, видя, что их надежды не сбываются.

Пьер подошел к кушетке, где сидели молодые люди; они вполголоса беседовали о катастрофе.

— Зачем отчаиваться? — убеждала Челия. — Ведь подтвердила же конгрегация большинством одного голоса, что брак надо расторгнуть. Тяжба возобновилась, это всего только отсрочка.

Однако Бенедетта покачала головой.

— Нет, нет! Раз монсеньер Пальма противится, его святейшество ни за что не даст согласия. Все кончено.

— Эх, были бы мы богаты, по-настоящему богаты!.. — убежденно прошептал Дарио; никто даже не улыбнулся.

Он еле слышно сказал Бенедетте:

— Я непременно должен с тобой переговорить, больше так продолжаться не может.

Она ответила так же беззвучно:

— Спустись завтра вечером, в пять. Я подожду тебя здесь, я буду одна.

Вечер тянулся нескончаемо долго. У Бенедетты, обычно столь спокойной и рассудительной, был удрученный вид, и это глубоко тронуло Пьера. Немые слезы словно затуманили глубокие глаза на детски нежном, невинном лице контессины. Аббат уже успел проникнуться к ней сердечным расположением. Неизменно ровная, невозмутимая, она под личиной благоразумия таила пламенную и страстную душу. Бенедетта пробовала, однако, улыбаться, слушая трогательные признания Челии, более удачливой в любви, чем она. Общая беседа завязалась лишь на миг, когда старушка, родственница Челии, стала громко осуждать поведение итальянской прессы, оскорбительное для святейшего отца. Казалось, никогда еще отношения между Ватиканом и Квириналом не были столь натянутыми. Всегда молчаливый кардинал Сарно объявил, что в связи с кощунственным празднованием дня взятия Рима, 20 сентября, папа собирается вновь подписать обращение ко всем христианским государствам, попустительство которых делает их соучастниками насилия.

— Попробуйте-ка сочетать папу и короля! — с горечью произнесла донна Серафина, намекая на злополучный брак своей племянницы.

Она, казалось, была вне себя: за поздним временем не приходилось ждать уже ни монсеньера Нани, ни кого-либо другого. Но тут внезапно послышались чьи-то шаги, и глаза донны Серафины загорелись; с надеждой она устремила взоры на дверь, но ее ждало последнее разочарование: извиняясь за поздний приход, вошел Нарцисс Абер. Свойственник Нарцисса, кардинал Сарно, ввел его в этот замкнутый салон, где Абер был хорошо принят, ввиду своего благочестивого образа мыслей и, как полагали, религиозной непримиримости. Впрочем, в тот вечер Нарцисс, невзирая на поздний час, поспешил сюда только ради Пьера. Он сейчас же отвел его в сторону:

— Я не сомневался, что застану вас здесь. Я обедал в посольстве, с моим двоюродным братом, монсеньером Гамба дель Цоппо, и могу сообщить вам приятную новость: он примет нас завтра, в одиннадцать утра, у себя в Ватикане. — И тихо прибавил: — Надеюсь, он попытается добиться для вас приема у святейшего отца… Словом, аудиенция, мне кажется, вам обеспечена.

Уверенность, прозвучавшая в словах Нарцисса, весьма обрадовала Пьера; вот уже около двух часов он провел в этой унылой гостиной, почти отчаявшись, не испытывая ничего, кроме огорчения. Наконец-то вопрос решится! Пожав руку Дарио, раскланявшись с Бенедеттой и Челией, Нарцисс подошел к своему дяде-кардиналу, который отделался от старушки — родственницы Челии и заговорил наконец сам. Он распространялся, впрочем, лишь о своем здоровье, о погоде, повторял пустячные анекдоты, где-то им услышанные, ни словом не обмолвившись о запутанных и чрезвычайно важных делах, которыми ворочал в конгрегации Пропаганды веры. Вне стен своего кабинета этот старый чиновник как бы окунался в иную стихию и, становясь неприметным, незначительным, отдыхал от забот по управлению вселенной. Но вот все поднялись и стали прощаться.

— Не забудьте же, завтра в десять утра в Сикстинской капелле, — повторил Нарцисс. — Пока вы будете ждать приема, я покажу вам Боттичелли.

Наутро, в половине десятого, Пьер был уже на просторной площади, куда пришел пешком; перед тем как свернуть направо, к бронзовой двери в углу, под колоннадой, он поднял глаза и несколько минут разглядывал Ватикан. Он не обнаружил в этом беспорядочном нагромождении зданий, выросших под сенью собора св. Петра, ни монументальности, ни единства архитектурного замысла. Крыши вздыбились одна над другой, протянулись широкие, плоские фасады, раскинулись крылья случайных пристроек и надстроек. И только три стены двора св. Дамасия симметрично вздымались над колоннадой; в обрамлении рыжего камня сверкали на солнце большие витражи старинных, ныне закрытых лоджий, делавшие эти стены похожими на корпуса громадной оранжереи. Так вот он, прекраснейший в мире дворец! Самый огромный, насчитывающий тысячу сто зал, и в них восхитительнейшие шедевры человеческого гения! Разочарование охватило Пьера, он разглядывал теперь только высокий фасад, выходящий на площадь справа, ибо знал, что здесь, на третьем этаже, находятся окна папских покоев. Пьер долго смотрел на эти окна: ему говорили, что в пятом справа, там, где помещается спальня, всегда поздно ночью светится лампа.

Что таится за этой бронзовой дверью, за этим священным порогом, через который царства земные сообщаются с царствием божиим, чей августейший посланец обрек себя на заточение в этих высоких молчаливых стенах? Пьер издали разглядывал бронзовую дверь, ее металлические пластины, прибитые большими гвоздями с квадратными шляпками, и задавался вопросом: что стережет, что прячет, что укрывает эта суровая дверь, напоминающая древние крепостные ворота? Кого найдет он за нею, какую сокровищницу человеческого милосердия, ревниво оберегаемую во мраке этих стен, какие воскресшие надежды новых поколений, томящихся жаждой братства и справедливости? Пьер тешил себя мечтою: в то время как старые, прогнившие цивилизации рушатся, священный пастырь бодрствует в недрах замкнутого дворца, подготавливая грядущее царствие божие; в канун провозглашения этого царствия он объединит народы в огромную христианскую общину, завещанную Спасителем. Само будущее рождалось за этой бронзовой дверью, оттуда, без сомнения, оно и придет.

Но тут, к своему удивлению, Пьер неожиданно очутился лицом к лицу с монсеньером Нани, который в ту минуту выходил из Ватикана и пешком направлялся в Священную канцелярию, расположенную в двух шагах отсюда, во дворце которой он и жил в качестве асессора.

— Ах, ваше преосвященство, как я рад! Мой друг, господин Абер, собирается представить меня своему двоюродному брату, монсеньеру Гамба дель Цоппо, и я надеюсь, что мне удастся получить аудиенцию, которой я так жажду.

Монсеньер Нани улыбался с видом любезным и проницательным.

— Да, да, знаю. — И добавил: — Я радуюсь не менее вас, любезный сын мой. Но только будьте осмотрительны.

Затем, опасаясь, как бы после этого признания молодой священник не догадался, что он только сию минуту беседовал с монсеньером Гамба дель Цоппо, самым боязливым прелатом из всего негласного папского окружения, Нани сообщил, что хлопочет, бегая с самого утра из-за двух дам-француженок, которым до смерти хочется повидать папу; и Нани весьма опасался, что ему ничего не удастся сделать.

— Признаюсь, ваше преосвященство, — откровенно сказал Пьер, — я начал терять надежду. Да, я сейчас особенно нуждаюсь в поддержке, ибо мое пребывание здесь не исцеляет душу.

И он дал понять, что Рим в большой степени способствовал крушению его веры. Дни, проведенные им на Палатине, на Аппиевой дороге, день, прошедший в катакомбах, в соборе св. Петра, — все это могло только смутить его, разрушить мечту, рисовавшую ему обновленное и торжествующее христианство. Вот он и поддался сомнению и усталости, утратил прежнее бунтарское воодушевление.

Монсеньер Нани слушал, не переставая улыбаться, и одобрительно кивал головой. Ну, разумеется, так оно и должно быть. Он, казалось, это предвидел и был доволен своею прозорливостью.

— Что ж, любезный сын мой, все к лучшему, раз вы уверены, что будете приняты его святейшеством.

— Вы правы, ваше преосвященство, вся моя надежда на справедливейшего и мудрейшего папу Льва Тринадцатого. Лишь он один может меня судить, ибо лишь он один обнаружит в моей книге свои мысли, которые я, как полагаю, изложил с достаточной верностью… О, стоит только папе пожелать, и он именем Христа, при посредстве народа, при посредстве знания спасет старый мир!

Пьер снова воодушевился, и Нани, поджав тонкие губы и буравя молодого священника своими глазками, еще благодушнее поддакнул:

— Превосходно, так, так, любезный сын мой. Ну что ж, побеседуйте, увидите сами.

Оба, закинув голову, стали разглядывать Ватикан, и Нани был настолько предупредителен, что решил вывести Пьера из заблуждения. Нет, окно, в котором по ночам горит свет, вовсе не окно папской спальни. Это окно лестничной площадки, газовые рожки освещают ее всю ночь напролет. Окна спальни подальше, через два оттуда. Оба снова замолчали, и тот и другой продолжали сосредоточенно рассматривать фасад.

— Итак, до свидания, любезный сын мой. Вы расскажете мне о вашей встрече, не так ли?

Оставшись один, Пьер вошел через бронзовые двери; сердце у него колотилось так, словно он ступил в священную и грозную обитель, где ковалось счастье грядущих времен. Возле двери неторопливо расхаживал часовой-швейцарец в голубовато-сером плаще и едва видневшихся из-под него полосатых черно-желто-красных кургузых штанах; и казалось, что этот плащ из скромности накинут на маскарадное одеяние, дабы скрыть его стеснительную необычайность. Тут же справа начиналась широкая крытая лестница, которая вела во двор св. Дамасия. Но чтобы попасть в Сикстинскую капеллу, надо было пройти длинную галерею, между двойным рядом колонн и подняться по Королевской лестнице. И Пьер слегка запыхался, когда, ступив в этот мир, где все было преувеличено до гигантских размеров и удручало своей грандиозностью, он зашагал по широким ступеням лестницы.

Войдя в Сикстинскую капеллу, он сперва удивился. Она показалась ему небольшой, прямоугольной и очень высокой залой с изящной мраморной перегородкой, отделявшей две трети помещения: ту часть, где в дни пышных церемоний находятся приглашенные, и хор, где на простых дубовых скамьях восседают кардиналы, меж тем как прелаты стоят позади. На невысоком помосте, справа от не слишком пышного алтаря, высится папский трон. Слева, в стене, видна узкая лоджия с мраморным балконом, в ней помещаются певчие. Но стоит закинуть голову, стоит от огромной фрески Страшного суда, занимающей всю заднюю стену, перевести взгляд еще выше, на роспись сводов, спускающуюся до самых карнизов, в промежутке меж дюжиной светлых окон, по шесть с каждой стороны, и внезапно все вокруг начинает шириться, куда-то удаляться, улетучиваться в беспредельность.

К счастью, в капелле оказались только три или четыре не слишком шумливых туриста. На одной из кардинальских скамей, повыше ступени, на которой сидят шлейфоносцы, Пьер сразу же заметил Нарцисса Абера. Запрокинув голову, молодой человек замер, словно в экстазе. Но он глядел не на творение Микеланджело. Не отрываясь, он созерцал более раннюю фреску, пониже карниза. Глаза его были влажны; заметив наконец священника, он только прошептал:

— О, друг мой, взгляните на Боттичелли!

И снова погрузился в восторженное созерцание.

Пьер был потрясен до самых глубин ума и сердца, сверхчеловеческий гений Микеланджело захватил его целиком. Все остальное для него исчезло, не было ничего, кроме этого необычайного создания искусства, словно парящего в беспредельности неба, там, наверху. Пьер был изумлен, для него явилось неожиданностью, что художник предпочел остаться единственным исполнителем произведения. Ни мраморщиков, ни бронзовщиков, ни позолотчиков — никого. Художник, вооруженный только кистью, сумел один воссоздать пилястры, колонны, мраморные карнизы, бронзовые статуи и украшения, золотые завитки и розетки, всю эту неслыханную роскошь обрамления фресок. И Пьеру представился тот день, когда мастер очутился один на один с этими голыми сводами, крытыми штукатуркой, перед сотнями квадратных метров гладких белых стен, которые надлежало расписать. И Пьер видел художника-колосса перед этой огромной, чистой страницей; презрев постороннюю помощь, прогнав любопытствующих, замкнулся он наедине со своим гигантским творением, день за днем ревниво и страстно, в суровом одиночестве, четыре с половиной года отдаваясь созиданию. Какой необъятный труд — его с успехом хватило бы на целую жизнь, — труд, который мог быть начат только при неколебимом доверии к собственной воле и собственной силе; то был целый мир образов, выплеснутый гением художника, неистощимого в своих усилиях, и запечатленный им в пору творческой зрелости, в самом расцвете его всемогущества!

Еще больше изумился Пьер, когда стал разглядывать это изображение человеческой натуры, возвеличенной кистью провидца, постиг всю безмерную мощь этого синтеза, этой монументальной символики. Подобно первозданной природе, здесь все было красотой и великолепием: царственное изящество и благородство, безграничный покой и безграничная мощь. И какое совершенное знание натуры, самые смелые ракурсы, продиктованные уверенностью в успехе, неизменно победное преодоление трудностей, создаваемых кривизною сводов. А главное, необычайная изобретательность в средствах выполнения, скупость палитры, широчайшее использование всего лишь нескольких красок, и никаких ухищрений, никакого стремления к внешнему эффекту. Но и этого было довольно: кровь кипела в жилах, мускулы под кожей напрягались, тела оживали; в стремительном порыве, как бы озаренные отсветом некоего пламени, вдохнувшего в них жизнь, выступали они из фресок, наделенные силой жизни нечеловеческой, наделенные бессмертием. Сама жизнь, торжествующая, неистощимая, полнокровная, бурлила в них; то было чудо жизни, сотворенное рукой художника, принесшего с собой высший дар, дар могучей простоты.

Пусть иные искали в этом произведении философский смысл, пусть видели в нем историю судеб человеческих от самого сотворения мира: создание мужчины и женщины, грехопадение, кару, затем искупление и, наконец, светопреставление и Страшный суд, — Пьер, ошеломленный, восхищенный этой первой встречей с великим творением, не в силах был задуматься над его философским содержанием. Он видел лишь прославление человеческого тела, его красоты, мощи, пластичности. И этот Иегова, царственный старец, грозный и отечески ласковый, подхваченный зиждительным ураганом, Иегова, который широко раскинул могучие длани, творя миры! И великолепный Адам, столь благородно очерченный, с протянутой рукой, которого Иегова оживляет таким восхитительным жестом — одним лишь мановением перста, не касаясь его самого; и священное пространство между перстом творца и кончиком пальца Адама, ничтожное пространство, вмещающее беспредельность незримого и таинственного! И эта могучая, пленительная Ева с широкими чреслами, способными выносить грядущее человечество, наделенная горделивой и нежной прелестью женщины, жаждущей любви и домогающейся ее хотя бы ценой собственной гибели, женщины соблазнительной, плодовитой, покоряющей! Далее, по углам фресок, восседающие на рисованных художником пилястрах декоративные фигуры — подлинный триумф плоти: двадцать юношей, прекрасных своей наготой, с торсом, с телом несравненного великолепия, живущим такой напряженной жизнью, что, кажется, их атлетические фигуры изогнуты, запрокинуты в порыве неистового движения. А между окон — титаны, пророки, сибиллы, мужчины и женщины, подобные богам, с неимоверно мощной мускулатурой и необыкновенным величием душевной экспрессии: Иеремия, облокотившийся о колено, ухватил подбородок рукою и, поглощенный видением, мечтой, погрузился в размышления; сивилла Эритрейская с повернутым в профиль лицом, таким чистым, таким юным, несмотря на его массивность, держит палец на раскрытой странице Книги судеб; Исаия с отверстыми устами, вздувшимися от раскаленного угля, высокомерный, с лицом вполоборота и властно поднятой рукою, вещает истину; сивилла Кумская, пугающая своей мудростью и древностью, суровая, как скала, с лицом, изрезанным морщинами, хищным носом, упрямо выдающимся вперед квадратным подбородком; Иона, извергнутый из чрева кита, изображенный в необычайном ракурсе, — с изогнутым торсом, заброшенными назад руками, запрокинутой головой; из его разверстых уст вырывается вопль; и еще другие, другие, все той же породы, могучие и величавые, покоряющие вечным здоровьем и вечной мудростью, — воплощение мечты о неистребимом, кряжистом, сильном человечестве. А под арками окон и в люнетах возникают,толпятся, теснятся иные образы, исполненные мощи, красоты, изящества, образы тех, что были предками Христа: мечтательные матери с прекрасными нагими младенцами, мужчины с задумчивым взглядом, устремленным в неведомое будущее, — понесшее кару проклятое, усталое племя, чающее пришествия предвещанного Спасителя; а на парусах свода, в четырех углах, оживают библейские эпизоды — победы Израиля над злым духом. И, наконец, гигантская фреска в глубине — картина Страшного суда, где теснится такое несметное множество фигур, что надобны не день и не два, чтобы хорошенько их разглядеть: смятенная толпа, овеянная жгучим дыханием жизни; ангелы Апокалипсиса, неистово-возвещающие в трубы, что час настал; мертвецы, пробужденные трубным гласом, грешники, которых черти охапками швыряют в адское пекло, и, наконец, грозный судия — Иисус в окружении апостолов и святых; лучезарные праведники возносятся к небесам, их поддерживают ангелы, а над ними — другие ангелы с орудиями страстей Христовых, ликующие в сиянии славы. И все же роспись потолка над этой гигантской фреской, написанной тридцатью годами позднее плафона, в полном расцвете творческой зрелости, говорит о вдохновенном взлете; роспись эта полна неоспоримого превосходства над фреской, ибо в ней запечатлена вся нетронутость юношеского порыва, ранняя вспышка художнического гения.

Микеланджело — чудовищная сила, господствующая надо всем, все подавляющая! Иного определения Пьер не находил. И чего стоили рядом с его гигантским творением работы Перуджино, Пинтуриккио, Росселли, Синьорелли, Боттичелли, чьи восхитительные фрески еще раньше опоясали капеллу пониже карнизов.

Нарцисс не удостоил взглядом поражающее великолепие потолка. Подавленный восторгом, он не отрываясь созерцал Боттичелли, три фрески которого украшают эти стены. Наконец он прошептал:

— Ах, Боттичелли, Боттичелли! Изящество, грация любовного томления, глубокая печаль сладострастия! Им угадана, нм раскрыта душа нашего современника, и с такою волнующей пленительностью, какой не знает ни одно произведение искусства!

Пьер с изумлением глядел на Нарцисса. Потом отважился спросить:

— Вы приходите сюда ради Боттичелли?

— Ну конечно, — спокойно ответил молодой человек. — Каждую неделю, и только ради него: я часами гляжу на Боттичелли, и ни на кого больше… Вот посмотрите на эту фреску: Моисей и дочери Иофора. Разве было когда-нибудь создано еще что-либо, так проникновенно выражающее человеческую нежность и человеческую печаль!

И подобно жрецу, который со сладостным трепетом взволнованно переступает порог святилища, Нарцисс с благоговейной дрожью в голосе продолжал:

— Ах, Боттичелли, Боттичелли! Женщина Боттичелли с ее удлиненным лицом, чувственным и простодушным, с несколько выпуклым животом под легкими складками одежды, с горделивой, гибкой, порхающей походкой и как бы летящим телом! Ангелы Боттичелли — подлинные юноши, в то же время прекрасные своей женственной прелестью; мускулистость, подсказанная художнику знанием натуры, сочетается в них с бесконечным изяществом очертаний, эти как бы двуполые ангелы обжигают вас пламенем желания, горящего в них. А рты у Боттичелли, эти чувственные рты, твердые, подобно плодам, насмешливые или страдальческие, с загадочным изгибом, безмолвно таящие то ли непорочность, то ли беспутство! Глаза у Боттичелли, томные, страстные, полные мистического или чувственного изнеможения, глаза, порой и в радости исполненные глубокой скорбью! Нет более непроницаемых, взирающих на человеческое ничтожество глаз! Руки у Боттичелли, тщательно выписанные, изысканные, словно живущие напряженной жизнью, окутанные воздухом, касаются друг друга, как бы ласкаясь и беседуя между собой с такой нарочитой грацией, что порою она кажется жеманной. Но сколько в них выражения, и у каждой руки — свое; все оттенки радости и печали прикосновений! И при этом никакой изнеженности, ничего ложного, во всем какая-то мужественная горделивость, от всего веет страстным, великолепным движением, которым захвачены фигуры, во всем безупречная правда, непосредственное наблюдение, работа мысли, подлинный реализм, исправленный и облагороженный гениальной самобытностью чувства и характера, даже самому уродству придающей незабываемое очарование!

Пьер слушал Нарцисса с возрастающим изумлением; только сейчас он приметил его несколько нарочитую изысканность, подстриженные под флорентинца локоны, бледно-голубые, почти фиалковые глаза, от восторга еще более поблекшие.

— Разумеется, — вымолвил под конец аббат. — Боттичелли чудесный художник… Но только, мне кажется, Микеланджело…

Нарцисс с каким-то ожесточением прервал его:

— Нет, нет! Не говорите мне о нем! Микеланджело все испортил, все погубил. Этот человек впрягался в работу, как вол, одолевал ее, как чернорабочий, — по столько-то метров в день! Человек, которому недоступна прелесть тайны, неведомого, грубиян, способный отбить вкус к прекрасному: мужские тела у него как бревна, женщины — великанши, им бы работать в мясной лавке, — какие-то безмозглые туши, ничего божественного, ничего инфернального… Он каменотес, если хотите, да!.. Могучий каменотес, но не более!

В усталом мозгу этого современного юноши, такого пресыщенного, испорченного погоней за всем оригинальным и редкостным, бессознательно вскипала неуемная ненависть к здоровью, силе, мощи. Микеланджело, созидающий в поте лица, оставивший самое чудесное наследие из всего, что когда-либо породил художественный гений, был ему глубоко чужд. Микеланджело заново созидал жизнь, и с такою силой, что даже самые восхитительные творения всех прочих художников казались ничтожными, тонули, захлестнутые потоком живых образов, которым дало жизнь его воображение.

— Но, право, я с вами не согласен, — храбро возразил Пьер. — Именно сейчас я постиг, что в искусстве жизнь — это все и бессмертие ожидает только те произведения, которые дышат жизнью. Пример Микеланджело мне представляется решающим, ведь если он мастер нечеловеческой, чудовищной силы, подавивший всех прочих художников, то лишь благодаря своему необычайному умению созидать эту великолепную живую плоть, которая так оскорбляет ваш изысканный вкус. Пусть же любопытные, кокетливые остроумцы, проницательные умники изощряются в догадках, ломая голову над двусмысленным и неуловимым, пусть они видят соль искусства в манерных изысках и в туманной символике, Микеланджело останется всемогущ! Он сотворил человека, он великий мастер, ему присущи ясность, простота и здоровье, он вечен, как сама жизнь!

Нарцисс только вежливо улыбнулся с видом снисходительного пренебрежения. Не все ведь часами просиживают в Сикстинской капелле перед Боттичелли, ни разу не подняв головы, чтобы взглянуть на Микеланджело. И Нарцисс оборвал спор словами:

— Вот и одиннадцать. Кузен должен был сообщить мне, как только он сможет нас принять, и меня удивляет, что до сих пор никто не идет… Если хотите, поднимемся пока что в станцы Рафаэля?

Наверху, в станцах, Нарцисс оказался безупречен, проявил большую осведомленность, был справедлив в оценке произведений; едва только улеглась в нем вспышка ненависти к гигантским творениям гения, к нему сразу же вернулись спокойствие и рассудительность.

Пьер, увы, только что побывал в Сикстинской капелле; ему надо было вырваться из могучих объятий колосса, позабыть все увиденное там, привыкнуть к тому, что он увидел здесь, чтобы вкусить всю чистую прелесть созданий Рафаэля. Словно захмелев от крепкого вина, он не в состоянии был ощутить вкус этого более легкого напитка с тонким букетом. При виде Рафаэля восхищение не поражает громом, очарование действует медленно и все же неодолимо. Это Расин рядом с Корнелем, Ламартин рядом с Гюго, извечная чета, извечная пара — мужское и женское начало, пронесенное сквозь века в творениях, овеянных славой. Рафаэль — это торжество благородства, изящества, восхитительных и правильных линий, божественной гармонии; это не просто символ материальности, великолепно выраженной Микеланджело, а проникновенный психологический анализ, привнесенный в живопись. Человек у Рафаэля чище, идеальнее, он больше показан изнутри. И если есть в этой живописи какая-то чувствительность, нежное трепетание женственности, то она исполнена, во всяком случае, дивного мастерства, величия и силы. Пьера мало-помалу захватывало столь безупречное владение кистью; покоренный мужественным изяществом красавца юноши, он был до глубины души растроган этим зрелищем высочайшей красоты и высочайшего совершенства. Но если «Диспут о святом причастии» и «Афинская школа», созданные до росписи Сикстинской капеллы, показались ему шедеврами Рафаэля, он почувствовал, что в таких работах, как «Пожар в Борго» и, в еще большей мере, «Изгнание Гелиодора из храма» или «Аттила у врат Рима», художник, подавленный величием Микеланджело, утратил прелесть и дивную грацию своего письма. Как были все потрясены, когда открыли Сикстинскую капеллу и соперники предстали взорам: нечеловеческая мощь титана держала в плену создателя нижних фресок, и Рафаэль, величайший из художников, отдав Микеланджело частицу своей души, уже никогда более не мог избавиться от его влияния.

Затем Нарцисс провел Пьера в лоджии — восхитительно украшенную, полную света, застекленную галерею. Но Рафаэль уже умер, фрески писали его ученики по оставленным художником наброскам. То был упадок, внезапный и полный. Никогда еще Пьер не понимал так ясно, что гений — это все и, когда он угасает, школа гибнет. Гений — самое яркое выражение эпохи, в какой-то исторический момент социальная почва отдает ему все свои соки и остается истощенной, иногда на столетия. Больше, чем лоджии Рафаэля, Пьера изумил чудесный вид, который открывался из окон; и тут он обнаружил, что как раз напротив, если пересечь двор св. Дамасия, расположены папские покои. Мощенный белыми плитами двор с портиком и фонтаном, голый и светлый, заливало жгучее солнце. Тут не было решительно ничего от той сумеречной и глухой мистической таинственности, какою веяло на Пьера от старинных соборов Севера. Справа и слева, около подъезда, ведущего в папские покои и в покои кардинала-секретаря, выстроилось с полдюжины экипажей; на козлах недвижно сидели кучера, под жгучим солнцем замерли лошади; в пустынных просторах квадратного двора с тремя ярусами застекленных, как огромные оранжереи, лоджий не было ни души; сверкание оконных стекол и рыжеватый отсвет, ложившийся на камни, казалось, одевали позолотой наготу мостовой и фасадов, придавая им внушительную величавость языческого храма, посвященного богу солнца. Но еще более поразила Пьера панорама Рима, открывающаяся из окон Ватикана. Ему и в голову раньше не приходило, его сейчас только осенила мысль, что папа из своих окон видит весь Рим, сгрудившийся и распростертый у ног святого отца; казалось, стоит только папе протянуть руку — и он вновь овладеет этим городом. Аббат долго, глазами и сердцем, вбирал в себя небывалое зрелище, желая унести его с собою, сохранить в памяти, и, весь трепеща, он предался безудержным мечтам, которые это зрелище в нем пробуждало.

Так он стоял, поглощенный созерцанием; чей-то голос заставил его обернуться, и Пьер увидел слугу в черной ливрее; тот, сказав что-то Нарциссу, отошел с глубоким поклоном.

Молодой человек, весьма расстроенный, обернулся к священнику:

— Мой двоюродный брат, монсеньер Гамба дель Цоппо, просил передать, что нынче утром принять нас не сможет. Он, видимо, неожиданно задержался по делам службы.

Но замешательство Нарцисса показывало, что он не слишком-то верит в это объяснение, начинает подозревать, что какой-нибудь доброжелатель предупредил его родственника и напуганный прелат опасается себя скомпрометировать. Будучи человеком обязательным и неробкого десятка, Нарцисс возмутился.

Но все же с улыбкой добавил:

— Послушайте, есть, пожалуй, способ проникнуть за эту дверь… Если вы располагаете временем, мы с вами позавтракаем, а затем вернемся сюда осмотреть Музей древностей; мне так или иначе удастся наконец повидать кузена, уж не говоря о том, что нам, возможно, посчастливится повстречать самого папу, если он спустится в сад.

Услышав, что аудиенция опять откладывается, Пьер испытал сначала жестокое разочарование. Но весь день у него был свободен, и он весьма охотно принял предложение Нарцисса.

— Вы так любезны, только боюсь злоупотребить… Тысячу раз благодарю!

Они позавтракали в небольшом трактире на Борго, что против собора св. Петра; постоянными посетителями этого заведения были паломники. Кормили там, впрочем, прескверно. Затем, часа в два, обойдя базилику со стороны площади Ризницы и площади св. Марты, они очутились у входа в музей. То был залитый светом пустынный и знойный квартал. Как и при виде двора св. Дамасия, молодой аббат снова, только с еще большей силой, ощутил величавость этого нагого и дикого, опаленного солнцем уголка. Но лишь обойдя вокруг гигантской апсиды колосса, Пьер постиг всю его грандиозность; то было целое архитектурное соцветие, груда сооружений, опоясанных пустынными мостовыми, на которых между камней зеленела трава. Среди безмолвия этих громад, в тени под стеною играло двое ребятишек. Старинный папский монетный двор, Дзекка, теперь принадлежит Италии и охраняется королевскими солдатами; он расположен влево от прохода, ведущего к музею; справа открываются парадные ворота Ватикана, охраняемые швейцарской стражей; через эти-то ворота и въезжают во двор св. Дамасия экипажи, запряженные, согласно этикету, парой лошадей: то прибывают посетители к кардиналу-секретарю или к его святейшеству.

Молодые люди прошли по длинной улочке, пролегающей между крылом дворца и стеною, которой огорожены папские сады. И вот они приблизились наконец к Музею древностей. Необозримый музей, нескончаемые залы! Его составляют, по существу, три музея: очень старинный Пио-Клементино, музей Кьярамонти и, наконец, Браччо-Нуово, — целый мир, извлеченный из-под земли и вновь обретенный для немеркнущей славы! Пьер бродил по нему более двух часов; он переходил из одной залы в другую, ослепленный шедеврами, ошеломленный щедростью таланта и красоты. Его изумляли не только прославленные скульптуры — такие, как Лаокоон и Аполлон в сокровищнице Бельведера, как Мелеагр или даже торс Геркулеса. Его поразило все, вместе взятое: несчетное множество Венер, Вакхов, обожествленных императоров и императриц, великолепное нагромождение прекрасной царственной плоти, прославляющей бессмертие. Тремя днями ранее аббат побывал в музее Капитолия, где любовался Венерой, умирающим галлом, чудесными черного мрамора кентаврами, необыкновенным собранием бюстов. Но при виде неисчерпаемого богатства этих зал восторг уступал в нем место изумлению. Самая жизнь, вероятно, возбуждала его любопытство больше, чем искусство. И Пьер вновь забылся перед бюстами, в которых с такой реальностью воскресает античный Рим, не обладавший, правда, способностью Эллады творить идеальную красоту, но умевший воссоздавать жизнь. Все они — императоры, философы, ученые, поэты — оживают с чудесной силой во всей своей подлинности, тщательно сохраненной художником до мельчайших характерных черточек, изображенные со всеми своими уродствами и пороками; из этого-то чрезвычайного стремления к правде и вытекает характерность, с несравненной силой запечатленное сходство. Нет искусства более высокого: люди воскресают во всей их достоверности, воссоздают подлинную историю вместо той фальсифицированной истории, преподавание которой вызывает в поколениях учеников ненависть к античности. А тут — какое понимание, какое сочувствие! И вот ничтожные обломки мрамора, искалеченные статуи, осколки барельефов, какая-нибудь деталь — божественная рука нимфы или мускулистое бедро сатира — напоминают о блистательной цивилизации, полной света, величия и мощи.

Нарцисс привел Пьера в стометровой длины Галерею канделябров, где выставлены прекраснейшие произведения скульптуры.

— Послушайте-ка, дорогой аббат, сейчас всего четыре часа, мы можем здесь немного посидеть: говорят, его святейшество проходит иной раз через эту галерею, направляясь в сад… Вот была бы удача, случись вам его повидать и, как знать, быть может, даже заговорить с ним!.. Тем временем вы отдохнете, у вас, наверно, ноги подкашиваются от усталости.

Вся стража знала Нарцисса, родство с монсеньером Гамба дель Цоппо открывало перед ним все двери Ватикана, и он охотно проводил тут целые дни. Рядом оказались два стула, молодые люди сели, и Нарцисс немедля пустился толковать об искусстве.

Рим! Как удивительна его судьба, какое царственное великолепие, но великолепие, заимствованное у других! К нему как бы ведут, в нем скрестились пути всего человечества, но почва его, испокон веков пораженная бесплодием, сама по себе не родит ничего. Стоит, однако, пересадить на нее искусства, привить гений соседних народов, и он расцветает здесь пышным цветом. Во времена императоров Рим царит над миром, тогда он заимствует красоту своих зданий и скульптуры у Греции. Позднее, когда появляется христианство, оно сохраняет в Риме прочный отпечаток язычества; и не на римской, на иной почве возникает готическое искусство, искусство по сути своей христианское. Еще позднее, в пору Возрождения, именно в Риме предстает во всем блеске век Юлия II и Льва X; но расцвет этот подготовлен художниками Тосканы и Умбрии, это они привносят в него чудесный полет своего вдохновения. Итак, искусство вторично приходит в Рим со стороны и, обретя здесь законченное совершенство, завоевывает господство над миром. Так наступает удивительное пробуждение античности, воскресают Аполлон и Венера, сами папы преклоняются перед ними, мечтая со времен Николая V возвеличить папский Рим, подобно Риму императорскому. Вслед за предшественниками, столь простодушными, нежными и сильными, вслед за Фра Анжелико, Перуджино, Боттичелли и многими другими, появляются два величайших гения: Микеланджело и Рафаэль; один — наделенный нечеловеческой мощью, другой — божественной прелестью. Затем резкий спад, полтораста лет проходит до появления Караваджо, а с ним всего, что могла завоевать живопись при отсутствии гения: с Караваджо воскресает красочная мощь и могучая лепка формы. Потом длительный упадок, пока не появляется Бернини, преобразователь, подлинный творец современного папского Рима, юный волшебник, начавший созидать восемнадцати лет и породивший вереницу колоссальных мраморных детищ; универсальный зодчий, он с потрясающей энергией завершает фасад собора св. Петра, сооружает колоннаду, украшает базилику изнутри, строит фонтаны, церкви, бесчисленные дворцы. Но с Бернини все и кончается, ибо с тех пор Рим мало-помалу уходит от жизни, с каждым днем все более обособляясь от современности, словно город этот, всегда питавшийся чужими соками, угасает оттого, что не может уже ничего более позаимствовать со стороны, дабы украсить себя новою славой.

— Бернини, ах, дивный Бернини, — вполголоса, с обычным своим томным видом продолжал Нарцисс. — Могучий и изысканный, полный неиссякаемого вдохновения, неусыпной изобретательности, чарующий, изумительно плодовитый! А этот их Браманте, с его шедевром Канчеллерией, такой корректной и холодной! Ну что ж, признаем его Микеланджело, Рафаэлем в архитектуре и не будем о нем больше говорить!.. Но Бернини, изысканный Бернини! В его пресловутом «дурном» вкусе больше утонченности, больше изощренности, нежели у других при всех их талантах, при всем их совершенстве и величии! Душа Бернини, изменчивая и глубокая, так верно отображающая наш век с его торжествующим маньеризмом, волнующими изысками, столь чуждыми низменной действительности!.. Вы взгляните только на группу Аполлон и Дафна, что на вилле Боргезе, — Бернини создал ее, когда ему было восемнадцать лет. А главное, взгляните на его исполненную экстаза святую Терезу в церкви Санта-Мариа-делла-Витториа. О, эта святая Тереза! Разверстое небо над нею, трепет божественного наслаждения, пробегающий по телу молодой женщины, сладострастие веры, доводящее до судорог, заставляющее в изнеможении замирать от восторга в объятиях господа своего!.. Я часами простаивал перед нею, но так и не постиг до конца всей бездонной, мучительной глубины ее символики.

Голос Нарцисса замер, и Пьер, не удивляясь более глухой, бессознательной ненависти, которую тот испытывал к здоровью, простоте и силе, едва слушал, поглощенный одной мыслью, все неотступнее преследовавшей его: в Риме христианском воскресает Рим языческий, превращая его в Рим католический, в новое средоточие политической власти, покоящейся на иерархии и подчинившей себе управление народами. Да и был ли когда-либо этот Рим христианским, если не считать ранних времен эпохи катакомб? Мысли, возникавшие у Пьера на Палатине, на Аппиевой дороге, потом в соборе св. Петра, не оставляли его и сейчас, он находил им все более очевидное подтверждение. И даже этим утром в Сикстинской капелле и в Зале подписей, испытывая головокружительный восторг, Пьер в творениях гения увидел новое доказательство своей правоты. Разумеется, у Микеланджело и Рафаэля язычество выступало преображенным в духе христианства. Но разве не оно лежало в основе их творчества? Разве нагие гиганты одного не рождены грозным небом Иеговы, увиденным сквозь облака Олимпа? Разве идеальные образы другого не позволяют угадать, скажем, под целомудренным покровом пресвятой девы божественное, желанное тело Венеры? Пьер понимал это теперь, он был подавлен и несколько растерян, ибо это щедрое изобилие плоти, эта нагота, прославлявшая пылкое жизнелюбие, — все это шло вразрез с мечтою, которая вдохновляла его, когда он писал свою книгу, с мечтою, рисовавшей ему обновленное христианство, несущее человечеству мир и возврат к простоте, к изначальной чистоте этой религии.

Пьер очень удивился, когда Нарцисс без всякой видимой связи вдруг стал рассказывать о повседневной жизни Льва XIII.

— Ах, дорогой аббат, ему восемьдесят четыре года, но деятелен он, как юноша, жизнь ведет напряженную, полную трудов, какой ни вы, ни я для себя не пожелали бы!.. С шести часов он уже на ногах, служит обедню у себя в капелле, завтракает чашкой молока, С восьми до двенадцати — непрерывный поток кардиналов, прелатов, папа знакомится с делами конгрегаций, — ручаюсь, что их уйма и притом сложнейших. В полдень наступает время публичных аудиенций. В два часа святой отец обедает. Затем заслуженный отдых — сиеста — или прогулка по саду, и так до шести. Потом час-другой отнимают иной раз частные аудиенции. В девять святой отец ужинает; но ест он очень мало, живет невесть чем и вкушает пищу всегда в одиночестве, за маленьким столом… Ну, что вы скажете об этикете, обрекающем папу на подобное уединение? Человек, который вот уже восемнадцать лет ни разу не видел у себя гостя! Неизменное величие и обособленность… В десять часов, прочитав вместе с приближенными молитвы, папа запирается у себя в спальне. Но если он и ложится, то спит мало: часто, страдая бессонницей, поднимается, зовет секретаря и диктует ему заметки, письма. Когда его что-нибудь нанимает, он отдается этому весь, целиком, думает о своем деле непрестанно. В этом его жизнь, источник его здоровья: неизменно бодрствующий, деятельный ум, сильная и властная натура, ищущая себе применения… Вы знаете, вероятно, что папа долгое время любовно занимался латинской поэзией. Рассказывают, что когда-то, в пылу борьбы, он возымел пристрастие к журналистике и даже инспирировал статьи, которые печатались в субсидируемых им газетах. Более того, уверяют, что в тех случаях, когда дело касалось его излюбленных идей, он иной раз сам эти статьи диктовал.

Наступило молчание. Нарцисс поминутно вытягивал шею и заглядывал в глубь огромной, величественной и пустынной Галереи канделябров, следя, когда у выхода из Галереи ковров, среди недвижных и белых, как привидения, мраморных статуй, покажется немногочисленный папский кортеж и проследует мимо них в сад.

— А знаете, его святейшество выносят на низеньком кресле, — снова заговорил Нарцисс. — Кресло это такое узкое, что проходит в любые двери. Ну и путешествие! Около двух километров, через лоджии, станцы Рафаэля, галереи живописи и скульптуры, не говоря уж о бесчисленных лестницах! Нескончаемый путь, пока, наконец, кресло не опустят на землю посреди какой-нибудь аллеи, где папу ожидает коляска, запряженная парой лошадей… Вечер сегодня превосходный. Папа наверняка спустится. Надо запастись терпением.

Пьер молчал в ожидании, и пока Нарцисс сообщал эти подробности, перед его мысленным взором оживала во всей своей необычайности История. Перед ним возникали окруженные мирской пышностью папы эпохи Возрождения, с таким пылом воскресившие античность, мечтавшие облечь святой престол императорским пурпуром: великолепный венецианец Павел II, построивший палаццо Венециа; Сикст IV, которому потомство обязано Сикстинской капеллой; Юлий II и Лев X, превратившие Рим в город театральной пышности, чудесных празднеств, турниров, балетов, охоты, маскарадов и пиров. Под землею, во прахе руин, папы обнаружили Олимп; и, как бы опьяненные жизненными соками, брызнувшими из древней почвы, они сооружали музеи, превращая их в великолепные языческие храмы, вновь открытые для всеобщего восторженного поклонения. Никогда еще церковь не подвергалась такой смертельной опасности, ибо, если в храме св. Петра по-прежнему почитали Христа, то в залах Ватикана, покоряя плотской красотою, владычествовали Юпитер и прочие мраморные боги и богини. Но вот перед Пьером промелькнуло иное видение, ему представились папы нового времени — до начала итальянской оккупации. Пий IX, еще пользующийся свободой передвижения, нередко прогуливается по своему славному городу Риму. Красную с золотом карету, запряженную шестеркой лошадей, окружает швейцарская гвардия; позади следует отряд нобилей. На Корсо папа иной раз выходит из кареты и продолжает прогулку пешком; тогда впереди скачет верховой, предупреждая о появлении его святейшества, и все замирает. Экипажи выстраиваются в ряд, мужчины выходят и опускаются на колени прямо на мостовую, а женщины стоят, набожно склонив голову, пока святой отец, окруженный свитой, улыбаясь и благословляя, медленно проходит мимо, следуя к Пьяцца-дель-Пополо. И вот на папский престол взошел Лев XIII; добровольный узник Ватикана, окруженный еще большим ореолом величия, священной и пугающей таинственности, восемнадцать лет провел он взаперти за толстыми глухими стенами, где, неведомая миру, сокрытая ото всех, изо дня в день протекала его жизнь.

О, этого папу уже не встретишь на улице! Он укрыт от взоров простых смертных, подобно грозному божеству, чей лик смеют созерцать одни лишь жрецы! И папа заточает себя в пышных покоях Ватикана, который предшественники его соорудили и украсили в эпоху Возрождения для грандиозных празднеств того времени; он живет здесь как узник вдали от толпы, среди прекрасных мужей и жен Микеланджело и Рафаэля, среди мраморных богов и богинь, в окружении блистательного Олимпа, прославляющего религию света и жизни. И вместе с папой утопает в язычестве само папство. Какое незабываемое зрелище, когда хилый, убеленный снежными сединами старец спускается через галереи Музея древностей в огромный сад! Справа и слева глядят на него обнаженные статуи, его окружают прекрасные тела Юпитера и Аполлона, владычицы Венеры и вселенского бога — Пана, чей звонкий смех вещает о радостях бытия. В прозрачных струях купаются нереиды. В нагретой солнцем траве резвятся нагие вакханки. Скачут кентавры, унося на дымящемся крупе прекрасных, изнемогающих от томления дев. Вакх похищает Ариадну, Ганимед ласкает орла, Адонис воспламеняет любовные пары. И среди этого торжества обнаженной плоти, среди выставленной напоказ, воспетой человеком наготы, утверждающей всемогущество природы, вечной материи, все так же движется, покачиваясь в низеньком кресле, белый как лунь старик. С тех пор, как обнаружили, извлекли из недр, вновь окружили поклонением эту нетленную плоть, она царит в стенах Ватикана, и тщетно прикрывают папы наготу статуй виноградным листом, подобно тому как облекают они одеждами величавые создания Микеланджело: пылает чувственность, жизнь бьет ключом, соки, рожденные плодородием, бурлят в жилах мира. А рядом — несравненные богатства библиотеки Ватикана, где дремлет все человеческое знание; и если бы в один прекрасный день книги пробудились и заговорили во весь голос, так же, как говорит красота Венеры и мужественность Аполлона, это грозило бы опасностью еще более ужасной: подобно взрыву, это разнесло бы вдребезги и Ватикан, и даже собор св. Петра. Но убеленный сединами, почти прозрачный старец словно бы слеп и глух: он неизменно шествует дальше, мимо огромных статуй Юпитера, мимо торсов Геркулеса, мимо Антиноев с женственными бедрами.

Нарцисс в нетерпении решил обратиться с вопросом к сторожу, который заверил его, что папа уже спустился в сад. И действительно, для сокращения пути кортеж чаще всего следовал через крытую галерею, выходившую в сторону Монетного двора.

— Спустимся тоже, если не возражаете? — предложил Нарцисс. — Постараюсь провести вас в сад.

Внизу, в вестибюле, одна из дверей которого выходила в широкую аллею, Нарцисс заговорил с другим сторожем, бывшим солдатом папской гвардии, с которым был хорошо знаком. Тот сразу же пропустил его, а заодно и Пьера; но сторож не мог сказать с уверенностью, сопровождает ли на этот раз папу монсеньер Гамба дель Цоппо.

— Все равно, — заявил Нарцисс, когда они очутились в аллее вдвоем, — я не теряю надежды, быть может, нам посчастливится встретить его святейшество… А вот, как видите, прославленные ватиканские сады.

Сады эти весьма обширны. Папа может совершать четырехкилометровую прогулку по их тенистым аллеям, виноградникам и огородам. Они занимают плато Ватиканского холма, еще и поныне опоясанное древней стеной, сооруженной при Льве IV; отгороженные ею от окрестных долин, сады эти встают как бы позади крепостного вала. Стена доходила некогда до замка Святого Ангела; заключенное в ее пределах пространство и называлось тогда «градом Льва». Ничто не возвышается над этими садами, ничей любопытствующий взор не может проникнуть в них сверху, разве лишь с высоты собора св. Петра, чья громада одна только в знойные летние дни набрасывает на них свою тень. Эти сады — целый мир, многообразный и законченный ансамбль, и каждый новый папа охотно способствовал их украшению; здесь и большой партер с геометрически правильными газонами и двумя прекрасными пальмами, окруженный лимонными и апельсиновыми деревьями в кадках, и сад с более свободной планировкой, более тенистый, где среди зарослей граба находится «Аквилон», фонтан Везанцио, и старинное Казино[5] Пия IV; дальше — леса, великолепные зеленые дубравы, высокие платаны, акации и пинии, чащу которых рассекают широкие аллеи, чарующие своей негой в часы медлительных прогулок; а свернув влево, за массивами деревьев видишь огород и тщательно возделанный виноградник.

Пока они шли лесом, Нарцисс подробно рассказывал Пьеру о жизни папы среди садов Ватикана. В хорошую погоду его святейшество через день гуляет тут. В былые времена папы уже в мае переселялись из Ватикана в Квиринал, где было прохладнее и здоровее; в самую знойную пору они жили в Кастель-Гандольфо, на берегу озера Альбано. Ныне же единственной летней резиденцией святейшего отца является почти не тронутая временем башня в древней ограде Льва IV. Там папа проводит самые жаркие дни. Рядом по его распоряжению даже выстроили флигель для свиты, что позволяет папе обосноваться здесь на длительное время. Нарцисс на правах своего человека беспрепятственно прошел в башню и получил для Пьера разрешение взглянуть на единственную комнату, занимаемую его святейшеством, просторную круглую комнату с полусферическим потолком, изображающим небесный свод с символическими фигурами созвездий; есть среди них и созвездие Льва, благодаря особому осветительному устройству две звезды в нем сверкают по ночам, словно два глаза. Стены башни такой толщины, что в амбразуре одного из окон, когда его замуровали, образовалось подобие комнаты: там стоит кровать. Всю обстановку составляют, впрочем, только большой рабочий стол, другой — поменьше, переносный, для еды, и широкое кресло с пышной позолотой, дар ко дню епископального юбилея. Когда нещадное июльское или августовское солнце испепеляет изнемогающий от зноя Рим, хорошо побыть в уединении и полнейшей тишине этой низкой башенной залы, прохладной, как склеп.

Нарцисс сообщал все новые подробности. В другой башне, небольшой белый купол которой виден среди зелени, находится астрономическая обсерватория. Под сенью деревьев расположился и швейцарский домик, где любит отдыхать Лев XIII. Его святейшество иногда прогуливается пешком до огорода, но особенно интересуется он виноградником, следит, зреют ли гроздья, каков будет урожай. Но более всего удивился молодой аббат, узнав, что, пока святой отец не одряхлел, он был страстным охотником. Он с увлечением предавался охоте, называемой «roccolo». На опушке рощи, вдоль просеки, замыкая ее со всех сторон, натягивают сети с крупными петлями. На земле расставляют клетки, в каждой помещается манок, его пение тотчас привлекает окрестных птиц: всевозможных малиновок, славок, соловьев, дроздов. Святой отец подстерегает их в сторонке; когда же птицы слетаются стаей, Лев XIII хлопает в ладоши: испуганные жертвы торопятся вспорхнуть, но запутываются в сетях. Остается лишь подобрать их и удушить легким нажатием большого пальца. Жареные дрозды — чудесное лакомство.

Они возвращались лесом, и тут Пьера ждала другая неожиданность: он наткнулся на миниатюрную копию лурдского Грота, сооруженную из какой-то скалистой породы и цементных глыб. Аббат не в силах был скрыть охватившее его волнение:

— Так это правда?.. Мне говорили, но я думал, что святой отец мудрее, что он свободен от постыдных суеверий.

— О, я полагаю, что Грот создан еще во времена Пия Девятого, — ответил Нарцисс, — тот был особым почитателем лурдской богоматери. Во всяком случае, это, видимо, чей-то дар, и Лев Тринадцатый попросту позаботился о том, чтобы его сохранить.

Пьер молча постоял перед Гротом, ребяческой игрушкой для верующих. Посетители в набожном усердии засовывали в расщелины цемента записки со своими именами. Глубокое уныние охватило молодого священника; опустив голову, брел он за своим провожатым, погрузившись в горестные раздумья о том, как глупо устроен сей скорбный мир. Когда они вышли из леса и вновь очутились перед газонами сада, Пьер поднял глаза.

Боже великий! До чего ж, однако, этот клонившийся к закату день был восхитителен! Какое могучее очарование исходило от земли в этом обворожительном уголке ватиканских садов! Среди голого, пустынного, нагретого солнцем партера Пьер сильнее, чем в истоме тенистого леса, сильнее, чем среди изобилия виноград-ников, ощутил всю благородную силу могучей природы. Над худосочными, симметрично расположенными газонами, в геометрически правильных секторах, прочерченных аллеями, едва возвышались низкорослые, карликовые деревца, алоэ, редкие гроздья полузасохших цветов, и эта зеленая поросль, совсем во вкусе причудливой старины, все еще сохраняла очертания герба Пия IX. Знойную тишину нарушал только хрустальный лепет фонтана — звонкие брызги нескончаемым дождем ниспадали в водоем. Казалось, самый Рим с его жгучим небом, царственной прелестью, торжествующей чувственностью вдохнул свою душу в этот прямоугольный партер, в просторы его зеленой мозаики, а некоторая заброшенность, ржавый налет разрушения обретали здесь горделивую задумчивость, пронизанную трепетом извечной пламенной страсти, которой не дано умереть. Античные вазы, античные статуи, сиявшие ослепительной наготой в лучах заходящего солнца, окаймляли партер. И, заглушая запах эвкалиптов и пиний, заглушая запах созревающих апельсинов, возникал иной, напоенный горечью запах самшита, такой же волнующий и терпкий, как и запах этой могучей и древней почвы, вобравшей в себя прах поколений.

— Очень странно, что мы не встретили его святейшество, — сказал Нарцисс. — Карета направилась, верно, по другой аллее, когда мы задержались у башни Льва Четвертого.

Он снова заговорил о своем двоюродном брате, монсеньере Гамба дель Цоппо, и пояснил, что должность copiere, папского стольничего, которую тот занимал как один из четырех тайных камерариев, стала всего лишь номинальной, особенно с тех пор, как обеды дипломатические и обеды, даваемые в честь посвящения в епископы, происходят в государственном секретариате, у кардинала-секретаря. Монсеньер Гамба дель Цоппо прослыл трусливым ничтожеством, вся его роль заключалась, видимо, в том, чтобы развлекать Льва XIII, весьма к нему благоволившего из-за непрестанной лести, которой окружал его монсеньер, и анекдотов, как о «черных» — церковниках, так и о «белых» — мирянах, которыми он угощал папу. Толстяк Гамба дель Цоппо, любезный, даже обязательный, когда это не задевало его интересов, был настоящей живой газетой, он все знал и не брезгал даже кухонными сплетнями; будучи уверен, что кардинальская шапка его не минует, он помаленьку продвигался к высокому сану, озабоченный лишь тем, чтобы в сладостные часы прогулок поставлять папе всяческие новости. И одному только богу известно, сколь обильную жатву собирал он в спертой атмосфере Ватикана, что кишит всевозможными прелатами, среди папского окружения — старых холостяков в юбках, не имеющих общения с женщинами, втайне одержимых безмерным честолюбием, раздираемых глухой отвратительной враждой, которая, если верить слухам, порою заставляет их, как и в старину, прибегать к испытанному средству — яду!

Нарцисс вдруг остановился.

— Постойте! Так я и знал… Вот святой отец… Но нам не везет. Он нас даже не увидит, сейчас он сядет в карету.

И действительно, к лесной опушке подкатил экипаж, и скромная процессия, показавшаяся в конце тесной аллеи, направилась к нему.

У Пьера сильно забилось сердце. Он замер и, укрывшись вместе со спутником за высокой кадкой лимонного дерева, издали разглядывал хилого седовласого старца в развевающейся белой сутане, медленно, шаркающей походкой семенящего по песчаной аллее. Аббат едва различал прозрачное, худощавое лицо цвета старой слоновой кости, выдающийся над тонкогубым ртом крупный нос. Но в пронзительно черных глазах папы сверкала улыбка любопытства; он склонился вправо, подставив ухо монсеньеру Гамба дель Цоппо, коротенькому толстяку, цветущему и преисполненному достоинства, который, видимо, нашептывал святому отцу какую-то сплетню. По другую руку, слева от папы, шагал один из гвардейцев-нобилей, позади следовали два прелата.

Все промелькнуло, как видение; Лев XIII уже садился в закрытый экипаж, И здесь, в этом большом саду, пышащем зноем, источающем ароматы, Пьер вновь ощутил то же странное волнение, что в Галерее канделябров, когда представил себе, как папа шествует среди Аполлонов и Венер, сияющих торжествующей наготой. Но там было всего лишь языческое искусство, прославлявшее бессмертную жизнь, великолепие и всемогущество сил природы. Здесь же папа окунался в стихию самой природы, прекраснейшей, сладострастной и пылкой. Папа! Седовласый старец, не расстающийся со своим страждущим богом, богом смирения и самоотречения, и тогда, когда томительными вечерами после знойного летнего дня он прогуливается по аллеям этих садов любви, среди ласкающих ароматов пиний, эвкалиптов, спелых апельсинов, горького самшита! Сам Пан овевает его властным дыханием своей мужественности. Как прекрасно жить здесь, ощущая всю роскошь этого неба и этой земли, любоваться женской красотой, наслаждаться земным плодородием! Словно бесспорная истина внезапно осенила Пьера: только насквозь мирская религия, религия завоевания и политического господства, могла расцвести в этой стране света и радости, а не полная мистики религия души, страдальческая религия Севера.

Однако Нарцисс уже повел молодого священника дальше, продолжая рассказывать разные разности, — о том, как иной раз Лев XIII запросто останавливается поболтать с садовниками, расспрашивая, не болеют ли деревья, как идет продажа апельсинов; Абер упомянул также о былой привязанности папы к двум газелям, полученным в дар из Африки, прелестным и грациозным животным, которых он любил ласкать и кончину которых горько оплакивал. Впрочем, Пьер больше не слушал; когда же они очутились на площади св. Петра, он обернулся и еще раз взглянул на Ватикан.

Взгляд его упал на бронзовую дверь, и ему вспомнилось, как еще утром он задавался вопросом, что таится там, за этими грузными створами с квадратными шляпками толстых гвоздей. Он пока не решался ответить на этот вопрос, не решался судить по первому впечатлению: обретут ли здесь новые поколения, жаждущие братства и справедливости, религию грядущей демократии. Но как живо было это первое впечатление, грозившее крушением его мечты! Бронзовая дверь! Да, непроницаемая и неприступная, она за своими древними створами укрывала Ватикан, отгораживала его от вселенной столь надежно, что за три столетия в него не смогли просочиться никакие новые веяния. Пьеру довелось только что увидеть, как во всей своей незыблемости воскресали за этой дверью канувшие в прошлое века, вплоть до шестнадцатого. Время словно остановилось здесь навсегда. Ничто тут не менялось, даже одежда швейцарской гвардии, нобилей, прелатов; да и люди здесь оставались такими же, как триста лет назад: тот же этикет, то же платье, те же идеи. Вот уже четверть века, как папы в знак протеста высокомерно по доброй воле замкнулись у себя во дворце; но пребывание в плену у прошлого, у традиции длилось много дольше: оно длилось столетия и угрожало иной, серьезной опасностью. Подобно папам, и самый католицизм оказался замкнутым в стенах этого дворца; цепляющийся за догмы, омертвелый, он устоял и выжил лишь благодаря мощи своей обширной иерархической организации. Не потому ли при всей своей кажущейся гибкости католицизм под страхом собственной гибели не мог пойти ни на какие уступки? И что за страшный мир он собою являет: сколько гордыни, честолюбия, ненависти и междоусобиц! И какое странное затворничество, какие разные миры встречаются за этими железными засовами! Христос разделяет общество Юпитера Капитолийского, языческая роскошь братается с апостольским аскетизмом, пышность Возрождения окружает евангельскогопастыря, облеченного властью во имя бедных и смиренных духом. На площади св. Петра заходило солнце, от прозрачного неба веяло сладостной негой римского заката; к концу этого прекрасного дня, проведенного в величайшем дворце мира, в обществе Микеланджело, Рафаэля, богов античности и папы римского, молодой священник был в полной растерянности.

— Ну что ж, простите меня, дорогой аббат, — заключил Нарцисс. — Должен вам теперь признаться, я подозреваю, что мой храбрый кузен боится скомпрометировать себя и не желает впутываться в ваше дело… Я еще повидаю его, но не стоит слишком на него рассчитывать.

Было уже около шести, когда Пьер возвратился в палаццо Бокканера. Обычно он скромно входил в дом со стороны переулка и, открыв дверь своим ключом, по узкой лесенке поднимался прямо к себе. Но сейчас ему захотелось показать Бенедетте письмо, полученное этим утром от виконта Филибера де Лашу; поэтому Пьер поднялся по парадной лестнице; он удивился, никого не обнаружив в прихожей. В обычные дни, если Джакомо куда-нибудь уходил, здесь водворялась Викторина с каким-нибудь незамысловатым шитьем. Стул ее был в прихожей, аббат заметил на столе и оставленную ею работу, но сама она, очевидно, куда-то вышла, и Пьер отважился войти без доклада в первую гостиную. Там было уже почти темно, кротко угасали умирающие сумерки; и вдруг пораженный священник остановился, не осмеливаясь двинуться дальше: из соседней комнаты, большой желтой гостиной, доносились исступленные голоса, шорохи, грохот падения, там явно шла борьба. Пламенные мольбы сменялись страшными угрозами. Внезапно, отбросив колебания, Пьер, как бы помимо своей воли, ринулся вперед, уверенный, что кто-то там, в гостиной, обороняется из последних сил.

Он вбежал в комнату и остановился, ошеломленный. Дарио, обезумев от желания, в неистовом порыве схватил Бенедетту за плечи, опрокинул на диван, — в этом изящном юноше, последнем отпрыске дряхлеющего рода, бурлила бешеная кровь Бокканера: он готов был совершить насилие, он желал Бенедетту, он обжигал ей лицо страстными мольбами:

— Ради бога, дорогая… Ради бога, иначе мне не жить, да и тебе тоже!.. Ведь ты же сама сказала, что все кончено, что никогда не удастся расторгнуть этот брак. Не делай же нас обоих несчастными, люби меня, ведь ты меня любишь, и позволь мне любить тебя, позволь мне любить тебя!

Но плачущая контессина с такой же дикой энергией обеими руками отталкивала Дарио, на лице ее была написана несказанная нежность и страдание.

— Нет, нет! Я тебя люблю, но не хочу, не хочу! твердила Бенедетта.

В эту минуту бессильной ярости Дарио ощутил присутствие постороннего. Он стремительно выпрямился и обезумевшим взглядом тупо уставился на Пьера, едва ли узнавая его. По щекам юноши струился пот, глаза налились кровью; закрыв обеими руками лицо, он выбежал с ужасным страдальческим стоном, в котором сквозь слезы раскаяния еще прорывалось неудовлетворенное желание.

Бенедетта, задыхающаяся, растерянная и обессилевшая, осталась сидеть на диване. Пьер в замешательстве не мог произнести ни слова; но, увидев, что он сделал движение, чтобы уйти, контессина, уже несколько успокоившись, взмолилась:

— Нет, нет, господин аббат, не уходите… Прошу вас, сядьте, я хочу с вами поговорить.

Пьер подумал, что ему следует все же извиниться за свое внезапное вторжение; он пояснил, что дверь первой гостиной была приоткрыта, а в прихожей он увидел лишь оставленную Викториной на столе работу.

— Ну да, конечно! — воскликнула Бенедетта. — Викторина должна быть там, я недавно ее видела и позвала ее, когда бедняжка Дарио чуть не потерял голову… Странно, почему она не пришла?

Лицо Бенедетты, разгоряченное борьбою, все еще пылало; слегка наклонившись к Пьеру, она порывисто воскликнула:

— Послушайте, господин аббат, я вам все расскажу, я не хочу, чтобы вы слишком уж плохо думали о моем бедном Дарио. Это было бы очень грустно… Видите ли, я немножко сама во всем виновата… Вчера вечером Дарио предложил мне встретиться здесь и обо всем спокойно потолковать. Я знала, что тетушки в этот час в гостиной не будет, и предложила ему прийти… Это так естественно, не правда ли? Увидеться, поговорить: ведь мы испытали такое огорчение, когда узнали, что, наверно, так никогда и не удастся расторгнуть мой брак. Все это слишком мучительно, надо было на что-то решиться…

Но едва только Дарио пришел, мы оба расплакались, крепко обнялись, осыпая друг друга ласками, и слезы наши смешались. Я без конца целовала Дарио, твердила, что обожаю его и мысль, что я причина его несчастья, приводит меня в отчаяние, говорила, что не в силах видеть, как он страдает, и, наверно, умру от горя. Возможно, это и придало ему смелости, ведь Дарио не ангел, я не должна была так долго сжимать его в своих объятиях… Понимаете, господин аббат, он под конец совсем обезумел и пожелал добиться того, что я поклялась перед мадонной подарить только моему супругу.

Бенедетта сказала это спокойно и просто, ни тени смущения не было на ее красивом лице; она оставалась такой же рассудительной и трезвой, как обычно. Слегка улыбнувшись, она продолжала:

— О, я хорошо знаю моего бедного Дарио и все-таки люблю его, люблю наперекор всему. С виду он хрупкий, даже несколько болезненный, но это страстная натура, жаждущая наслаждений. Да, кровь предков бурлит у него в жилах, мне ли этого не знать, у меня у самой в детстве случались такие яростные вспышки, что я каталась по земле, да и теперь, когда на меня находит, я вынуждена с собою бороться, истязать себя, чтобы не наделать глупостей… Бедняжка Дарио! Он так не привык страдать! Он совсем как ребенок, — требует, чтобы исполняли все его прихоти! Но, в сущности, он очень благоразумен, он меня ждет, он-то понимает, что подлинное его счастье — со мною, ведь я так его люблю!

И облик молодого князя, до того лишь смутно рисовавшийся Пьеру, стал для него проясняться. Сгорая от любви к двоюродной сестре, Дарио не отказывал себе в развлечениях. Преисполненный редкого эгоизма, юноша этот был все же очень мил. Он не был создан для страдания, страдание, уродство, бедность, кого бы они ни касались, приводили его в ужас. Телом и душой отзывался он на радость, блеск, на всяческие соблазны, впивая жизнь, озаренную сиянием яркого солнца! Упадочность, вырождение обрекали его на эту праздную жизнь; не способный ни думать, ни желать.

Дарио и не пытался приспособиться к новому политическому режиму. К тому же его одолевала безмерная гордыня, присущая исконному римлянину. Однако леность уживалась в нем с проницательностью, с трезвостью и здравым смыслом, никогда его не покидавшим, а черты вырождения придавали ему какую-то томную прелесть; его постоянно тянуло к женщине, ему были присущи вспышки бешеного желания, необузданная чувственность дикаря.

— Бедняжка Дарио, пусть ходит на свидания к другой, я разрешаю, — тихонько добавила Бенедетта со своею обворожительной улыбкой. — Не надо требовать от мужчин невозможного, я не хочу, чтобы это стоило ему жизни.

Пьер смотрел на нее, недоумевая, поколебленный в своих представлениях о ревнивости итальянок, и Бенедетта, горя восторженным обожанием, воскликнула:

— Нет, нет, я не ревную к этим увлечениям! Раз ему доставляет удовольствие — пусть, меня это не печалит. Я ведь знаю, что он непременно ко мне вернется, что он будет мой, только мой, когда я захочу, когда это станет возможно.

Наступило молчание, гостиная полнилась сумраком, тускнела позолота больших консолей, от темного потолка и старых желтых обоев цвета осенней листвы веяло беспредельной грустью. И тут луч света, случайно упавший на стену, повыше дивана, на котором сидела Бенедетта, вырвал из мрака картину — портрет юной красавицы в тюрбане, прекрасной Кассии Бокканера, прапрабабки Бенедетты, страстной возлюбленной и мстительницы. И вновь сходство поразило священника. Он заговорил, размышляя вслух:

— Искушение всего сильнее, неминуемо наступает минута, когда оно одерживает верх, и не войди я сейчас…

Бенедетта порывисто прервала его:

— Я, я!.. О, вы меня не знаете. Лучше умереть! — И в набожной экзальтации, охваченная суеверным порывом, вся трепеща от любви, она воскликнула в исступлении страсти, почти в экстазе: — Я поклялась мадонне, что подарю свою девственность любимому лишь тогда, когда он станет моим мужем, и пусть я пожертвовала своим счастьем, но я сдержала клятву и сдержу ее, хотя бы мне пришлось пожертвовать жизнью… Дарио и я, мы оба умрем, если так будет нужно, но я дала слово пресвятой деве, и ангелам в небе не придется печалиться обо мне.

В этом сказалась вся Бенедетта с ее безграничной простотой, на первый взгляд казавшейся непостижимо сложной. Молодая женщина, несомненно, была во власти сурового христианского учения о грехе, которое, бросив вызов извечной материи, силам природы, неизбывному плодородию жизни, видит человеческую добродетель в отречении от всего плотского, в непорочной чистоте. Но в Бенедетте говорило и другое: она полагала девственность бесценным даром любви, и этот чудесный дар, эту дивную радость она желала принести избраннику своего сердца, — но только тогда, когда всевышний соединит их и Дарио станет неограниченным господином ее тела. Вне брака, освященного церковью, религией, для Бенедетты существовал лишь смертный грех и всяческая скверна. Таким образом, становилось понятным ее упорное сопротивление Прада, которого она не любила, и ее отчаянное, мучительное сопротивление Дарио, которого она обожала, но отдаться которому соглашалась лишь после того, как вступит с ним в законный брак. Какая пытка для этой пламенной души пойти наперекор собственной любви! Какая жестокая борьба: чувство долга, верность клятве, принесенной деве Марии, противостояли страстям, присущим всему ее роду, страстям, которые порой, как признавалась сама Бенедетта, бушевали в ней, подобно буре. Способная на вечную и преданную любовь, Бенедетта при всем своем житейском неведении и природной сдержанности жаждала того, что составляет самую суть любви, жаждала плотских радостей. Не было девушки более земной, чем она.

Пьер глядел на нее сквозь гаснувшие сумерки, и ему казалось, что он впервые видит, впервые понимает ее. Несколько полные и чувственные губы, огромные и бездонные черные глаза на спокойном, рассудительном, ребячески нежном лице говорили о двойственности ее натуры. И к тому же в глубине этих пламенных глаз, под покровом этой лилейно-чистой кожи просвечивали суеверное упорство, гордыня и своеволие; то было упорство женщины, которая упрямо сберегала себя для единственной любви, шла на все, чтобы ею насладиться, женщины благоразумной, но во имя страсти всегда готовой на любое безрассудство. О, ничего удивительного, что она любима! Пьер хорошо пони-мал, что эта обаятельная женщина, с такой чарующей искренностью, с таким пылом оберегающая себя, чтобы тем щедрее себя отдать, должна составить счастье своего избранника. Бенедетта представлялась ему младшей сестрой прекрасной и трагической Кассии, которая, отвергнув жизнь и свою отныне никому не нужную девственность, бросилась в Тибр, увлекая за собой своего брата Эрколе и труп своего возлюбленного Флавио!

Повинуясь душевному порыву, Бенедетта взяла Пьера за руки.

— Господин аббат, вот уже две недели, как вы здесь, и я искренне к вам расположена, я чувствую: вы нам друг. Если вы не сразу нас поймете, не судите нас все же чересчур строго. Я не слишком искушена в науках, но, клянусь, всегда стараюсь поступать, как мне подсказывает совесть.

Пьер был бесконечно тронут расположением Бенедетты и, выражая свою признательность, на минуту задержал ее красивые руки в своих, ибо и сам проникся к ней большой нежностью. И он снова размечтался: если только позволит время, он сделается ее наставником, во всяком случае не уедет, пока не приобщит ее к своим идеям, идеям братского милосердия, которым принадлежит будущее. Разве эта прелестная женщина — беспечная, невежественная, праздная, способная лишь защищать свою любовь, разве это не Италия вчерашнего дня? Прекрасная, дремотная Италия вчерашнего дня с ее упадочным очарованием, с ее колдовской прелестью сонного забытья, таящая столько неведомого в глубине своих черных, сверкающих страстью очей! Какая благородная задача — пробудить, просветить, приобщить к истине, на благо страждущим и обездоленным, эту обновленную Италию завтрашнего дня, ту, о которой он мечтал! Даже в пагубном браке с графом Прада, в самом разрыве с ним Пьер готов был видеть лишь первую неудачную попытку Северной Италии тех дней, слишком нетерпеливую, слишком грубую в любви и в стремлении преобразовать отсталый, но пленительный Рим, все еще великий и ленивый. А не может ли он, Пьер, взять на себя эту задачу? Разве не ясно, что его книга, удивившая Бенедетту при первом чтении, продолжает ее занимать и тревожить? Ведь пустота ее дней не заполнена ничем, кроме ее же собственных горестей. Как! Думать о людях, о малых мира сего, о счастье обездоленных? Возможно ли это? И разве это облегчит ее собственные страдания? Но она уже была растрогана, и Пьер дал себе слово вызвать у нее слезы, трепеща при мысли о беспредельной любви, какую она подарит людям, когда полюбит их.

Уже совсем сгустился мрак, Бенедетта встала и распорядилась принести лампу. Пьер собрался было уходить, но она его удержала. Священник не видел ее в темноте, только слышал низкий грудной голос:

— Вы не будете слишком плохо о нас думать, не правда ли, господин аббат? Мы с Дарио любим друг друга, а это ведь не грех, если не поддаться искушению… О, я так его люблю и так давно! Представьте только, мне едва минуло тринадцать, а ему восемнадцать, и мы любили, как безумные любили друг друга. Все это было в огромном саду виллы Монтефьори, его теперь вырубили… Какая счастливая пора! Предоставленные самим себе, мы все дни напролет скрывались в древесной чаще, часами прятались в укромных уголках и целовались, как херувимы! А зреющие апельсины, их пьянящий аромат! А горькие самшиты! Боже мой, дух захватывало, сердце колотилось от терпкого запаха! Я с тех пор не выношу их аромата, теряю сознание.

Джакомо принес лампу, и Пьер поднялся в свою комнату. На узкой черной лестнице он обнаружил Викторину: служанка вздрогнула так, словно подстерегала его, ожидая, когда он выйдет из гостиной. Она пошла за Пьером, без умолку болтая, засыпая его вопросами; и только тут священник догадался, что произошло.

— Вы шили в прихожей? Почему же вы не поторопились, когда госпожа вас позвала?

Викторина сперва хотела прикинуться удивленной, возразить, что она ничего не слыхала. Но ее добродушное, открытое лицо не умело лгать: оно улыбалось. И в конце концов она чистосердечно и весело объявила:

— Ну а мне-то какое дело? Чего ради я должна соваться между влюбленными? Да к тому же я была спокойна: уж Дарио-то ее не обидит, он так ее любит, мою голубушку.

А по-настоящему дело обстояло так: услышав отчаянный зов Бенедетты и сразу же догадавшись, что происходит, Викторина тихонько отложила работу и крадучись вышла, не желая мешать «милым детям», как называла она влюбленных.

— Ах, бедняжка! — заключила Викторина. — И чего только она зря себя мучает! А все ради какой-то загробной жизни! Бог ты мой! Раз промеж них любовь, что тут дурного, ежели они урвут для себя немножко счастья. И то сказать: жизнь нелегкая штука! Пожалеют потом, да поздно будет!

Оставшись одни в комнате, Пьер вдруг почувствовал какую-то неуверенность и робость. Горький самшит, горький самшит! Бенедетта, как и Пьер, трепетала от этого терпкого запаха, запаха мужественности; и, снова всплывая в памяти, воскресал резкий аромат густого самшита в садах Ватикана, сладострастная нега этих римских садов, пустынных и знойных, опаленных величавым солнцем. Смысл всего протекшего дня, все его значение раскрылись для Пьера. То было щедрое пробуждение, извечное самоутверждение природы и жизни; Венера и Геркулес, веками погребенные в земле, наперекор всему воскресают из ее недр, и даже замурованные в стенах властительного Ватикана, косного и упрямого, они владычествуют там, владычествуют над миром.

VII

Назавтра, когда после длительной прогулки Пьер снова очутился перед Ватиканом, куда его вновь и вновь влекло как одержимого, ему опять повстречался монсеньер Нани. Это было в среду вечером, и асессор Священной канцелярии возвращался с аудиенции, которую еженедельно получал у папы, чтобы отчитаться о заседании конгрегации, происходившем по утрам.

— Какая удача, любезный сын мой! Я как раз думал о вас… Не хотите ли повидать его святейшество на людях, перед тем как получите личную аудиенцию?

Как всегда улыбающийся и обязательный, монсеньер Нани говорил снисходительным тоном, в котором едва угадывалась легкая насмешка человека, стоящего недосягаемо высоко, всеведущего, всемогущего и вездесущего.

— Конечно, ваше преосвященство, — ответил Пьер, несколько удивленный этим внезапным предложением. — Все, что отвлекает, — кстати, когда теряешь время в ожидании.

— Нет, времени вы не теряете, — с живостью возразил прелат. — Вы приглядываетесь, размышляете, просвещаетесь… Итак, вам, должно быть, известно, что в связи с торжествами во славу динария святого Петра в пятницу в Рим прибывает великое множество паломников из разных стран. Его святейшество примет их в субботу. На другой день, в воскресенье, состоится еще одна церемония: святой отец будет служить обедню в соборе… Так вот у меня осталось несколько билетов, есть очень хорошие места и на тот, и на другой день.

Нани достал из кармана изящный, с золотым вензелем, бумажник, извлек оттуда два билета, зеленый и розовый, и вручил их молодому священнику.

— Знали бы вы, какая из-за них драка!.. Помните двух француженок, что умирали от желания повидать святого отца? Мне не хотелось слишком настойчиво добиваться для них аудиенции, я им тоже дал билеты, и они вынуждены этим удовольствоваться… Да, святой отец несколько утомлен. Я только что от него, он пожелтел, его лихорадит. Но в нем столько душевной бодрости, единым духом он и держится.

И снова в глазах монсеньера Нани промелькнула едва уловимая усмешка.

— Вот где, любезный сын мой, великий образец терпения… Я слышал, что досточтимый монсеньер Гамба дель Цоппо ничего не мог для вас сделать. Не надо слишком из-за этого расстраиваться. Я повторяю, эта проволочка — милость провидения: вы черпаете сведения, поневоле начинаете понимать то, чего, к сожалению, обычно не понимают французские священники, приезжая в Рим. И, может быть, многое поняв, вы сумеете избежать ошибок… Итак, успокойтесь, помните, все в руке божией, все сбудется в назначенный час, как предначертано его божественной мудростью.

Нани протянул аббату свою красивую руку, гибкую и пухлую, по-женски мягкую, хотя пожатие ее было крепким, как стальные тиски. И сел в поджидавшую его коляску.

Письмо, полученное Пьером от виконта Филибера де Лашу по поводу вселенского паломничества во славу динария св. Петра, было воплем отчаяния и досады. Пригвожденный к постели жестоким приступом подагры, виконт не мог явиться в Рим. В довершение всего, — и это особенно его мучило, — председателем комитета оказался барон де Фура, который должен был возглавить паломников и представить их папе. Барон принадлежал к старой, консервативной католической партии и был яростным противником виконта; не оставалось и тени сомнения, что он воспользуется этим единственным в своем роде случаем, дабы склонить папу в пользу идеи свободных корпораций, тогда как виконт де Лашу видел спасение католицизма и всего мира только в замкнутых, обязательных корпорациях. Виконт умолял Пьера похлопотать перед расположенными в его пользу кардиналами, добиться аудиенции у святейшего отца и не уезжать из Рима, пока он не заручится одобрением папы, ибо это — единственное, что может обеспечить победу. В письме содержались, кроме того, любопытные подробности относительно паломничества: три тысячи богомольцев при-бывали небольшими группами во главе с епископами или руководителями конгрегаций из разных стран: Франции, Бельгии, Испании, Австрии, даже из Германии. Наиболее широко представлена была Франция — около двух тысяч пилигримов. В Париже действовал международный комитет по проведению паломничества; перед ним стояла весьма щекотливая задача, ибо состав паломников был очень пестрым: тут были представители аристократии, буржуазии, дамских обществ, рабочих ассоциаций, люди различных классов, возраста и пола — все перепуталось, все побраталось в лоне единой веры. Виконт добавлял, что паломничество, приносящее папе миллионные доходы, на сей раз, в знак протеста вселенской католической церкви, было приурочено ко дню двадцатого сентября, когда Квиринал готовился торжественно отпраздновать славную годовщину превращения Рима в столицу Италии.

Пьер опрометчиво решил, что раз торжество назначено на двенадцать, достаточно прийти к одиннадцати. Служба должна была состояться в красивой большой Зале беатификаций, расположенной над портиком св. Петра и с 1890 года превращенной в капеллу. Одно из окон этой залы выходит в центральную лоджию, откуда вновь избранный папа некогда благословлял народ, Рим и весь мир. Этой зале предшествуют две другие: Королевская и Герцогская. Когда Пьер пытался пройти на свое место — его зеленый билет давал право находиться в самой Зале беатификаций, — окапалось, что все три залы плотно забиты толпой приглашенных, сквозь которую он с огромным трудом прокладывал себе путь. Три-четыре тысячи человек вот уже целый час задыхались в этих стенах, охваченные жгучей лихорадкой взволнованного ожидания. Аббату удалось наконец добраться до дверей третьей залы; но, обескураженный зрелищем нескончаемого моря голов, он даже не пытался продвинуться дальше.

Вытянувшись на цыпочках, он окинул взглядом Залу беатификаций, богато изукрашенную позолотой и фресками, с уходящим ввысь строгим потолком. Напротив входа, там, где обычно помещается алтарь, на низком помосте стоял папский трон — большое кресло с раззолоченной спинкой и ручками, обитое красным бархатом; позади двумя пурпурными крылами ниспадали складки красного бархатного балдахина. Но Пьера особенно удивила, поразила толпа, толпа, одержимая неистовством, страстью, дотоле им не виданной; он слышал громкое биение сердец, он видел глаза, с обожанием устремленные на пустой трон и как бы жаждавшие утолить лихорадку нетерпения, охватившую всех. Папский трон! Он ослеплял, он до потери сознания умилял этих благочестивых людей, точно золотой ковчег, куда, казалось, вот-вот снизойдет сам господь бог. В толпе были и принаряженные рабочие, ясноглазые, как дети, с восторженными огрубевшими лицами, и богатые дамы, одетые, согласно этикету, во все черное, бледные от священного трепета, обуреваемые неистовым желанием, и спесивые господа во фраках, в белых галстуках, преисполненные горделивой уверенности, что именно они спасают церковь и человечество. Кучка этих господ — множество черных фраков — особенно бросалась в глаза у папского престола: то были члены международного комитета, и во главе его пыжился барон де Фура — белобрысый человек лет пятидесяти, очень высокий, очень толстый, — который усердствовал, суетился, отдавал приказания, подобно генералу в канун решающей битвы. Среди множества серых, невзрачных одеяний то тут, то там мелькала фиолетовая сутана какого-нибудь епископа, не пожелавшего расстаться со своей возлюбленной паствой; преобладали, однако, коричневые, черные, белые сутаны, бородатые или бритые лица черного духовенства. Справа и слева развевались хоругви, принесенные в дар папе различными ассоциациями и конгрегациями. Вздымалась зыбь людского моря, все громче шумел прибой, а потные лица, горящие глаза, алчущие рты дышали такой нетерпеливой любовью, что от тяжкого духа этого человеческого стада, казалось, сгустился и потемнел воздух.

Но внезапно Пьер заметил возле папского трона монсеньера Нани; завидев издалека молодого священника, тот стал делать знаки, чтобы он подошел; Пьер жестом скромно отклонил предложение, дав понять, что предпочитает остаться на месте, однако прелат настаивал, он послал служку и распорядился провести аббата через толпу. Когда наконец служка подвел к нему Пьера, Нани спросил:

— Почему вы не заняли свое место? Билет дает вам право находиться здесь, слева от престола его святейшества.

— Мне не хотелось беспокоить такое множество людей. И без того для меня большая честь…

— Нет, нет! Я не случайно предоставил вам это место. Я хочу, чтобы вы были в первом ряду, увидели всю церемонию, ничего не упустили.

Пьеру оставалось только поблагодарить. И тут он заметил, что многие кардиналы и прелаты из папской свиты уже стояли в ожидания по обе стороны престола. Однако Пьер тщетно искал среди них кардинала Бокканера, тот появлялся в соборе св. Петра и в Ватикане лишь по определенным дням, когда этого требовало выполнение служебных обязанностей. Зато аббат узнал среди присутствующих широкоплечего крепыша, краснолицего кардинала Сангвинетти, который громко разговаривал с бароном де Фура. Но вот подошел неизменно предупредительный монсеньер Нани и указал Пьеру на двух других сановников церкви, влияние которых соответствовало их высокому положению; то были кардинал-викарий — кургузый толстяк с лихорадочно пылавшим лицом честолюбца, и кардинал-секретарь — здоровенный, коренастый, топорный: романтический тип сицилийского разбойника, предавшегося гибкой и вкрадчивой церковной дипломатии. В стороне, чуть подальше, стоял главный пенитенциарий, молчаливый, болезненного вида человек с серым, изможденным лицом аскета.

Пробило двенадцать. Толпа радостно всколыхнулась, глубокая зыбь прокатилась из залы в залу. Но тревога оказалась напрасной: то были всего лишь служки, они потеснили толпу, освобождая проход для кортежа. Внезапно из глубины первой залы донеслись возгласы, они раздавались все громче, ближе. На этот раз показался кортеж. Сначала отряд швейцарской гвардии в обычной форме, с сержантом во главе; потом служители с носилками, одетые в красное; затем прелаты папской курии, среди них — четыре тайных камерария. И, наконец, окруженный двумя взводами нобилей в полупарадных мундирах, одиноко шествовал святейший папа, с тусклой улыбкой на устах, медлительным взмахом руки раздавая направо и налево благословения. С выходом папы доносившиеся из соседних зал клики неистового, почти безумного обожания, ворвались в Залу беатификаций; потрясенная толпа, склонившись под благословение хрупкой белой руки, упала на колени, и люди, как бы сраженные, раздавленные явлением самого божества, истово распростерлись на полу.

Захваченный общим порывом, Пьер вместе со всеми безвольно опустился на колени. О, всемогущество, неодолимая заразительность веры, грозное дыхание потустороннего мира, чья сила удесятеряется благодаря царственному величию и пышности, в которые облекает их римская церковь! Окруженный кардиналами и свитой, Лев XIII уселся на трон; наступила глубокая тишина, и церемония началась, согласно принятому уставу. Сначала, преклонив колена, заговорил какой-то епископ, повергший к стопам его святейшества моления всех верных чад христианской церкви. Затем выступил председатель комитета, барон де Фура; он стоя прочитал длинную речь, изложив в ней задачи и цели настоящего паломничества, глубокое значение которого он пояснял, представляя его как протест политический и религиозный одновременно. У этого толстяка был тонкий, пронзительный голос, скрежещущий, точно пила; барон возвестил, что весь католический мир с прискорбием взирает на притеснения, коим вот уже четверть века подвергается папский престол; что народы, в лице своих паломников, горят желанием доставить утешение верховному и высокочтимому главе церкви, и вот богатый и бедный принесли каждый свой обол, самые убогие принесли свою лепту, дабы папство, гордое и независимое, процветало, презирая своих супостатов. Барон говорил также о Франции, оплакивал ее заблуждения, предрекал ее возврат к славным традициям прошлого, кичливо объявлял ее самой щедрой, великодушной даятельницей, чье золото и дары неиссякаемым потоком проливаются к ногам папы. Лев XIII поднялся, чтобы ответить епископу и барону. Папа заговорил гнусавым, но сильным басом, неожиданным в обладателе столь тщедушного тела. В нескольких словах он выразил свою признательность, сказал, как сердечно трогает его преданность папскому престолу со стороны различных наций. И хотя наступили тяжкие времена, грядущая победа не за горами. Явные признаки свидетельствуют, что народ возвращается в лоно благочестия, и приидет конец беззаконию, и восторжествует церковь Христова во вселенной. Что же до Франции, — то разве она не старшая дщерь этой церкви? Разве не выказала она святому престолу достаточно знаков своей дочерней любви, и разве может он когда-нибудь лишить ее своего благоволения? Затем, в благодарность за драгоценную поддержку, папа, подъяв руку, даровал апостольское благословение всем паломникам, а в их лице — всем обществам, в том числе и благотворительным, которые они представляли, их семьям и друзьям, Франции, всем народам католического мира. Он снова опустился на трон, и тут грянул бешеный взрыв рукоплесканий, не умолкавший минут десять и тонувший среди криков «виват» и невнятных возгласов, с неистовством страсти бурно сотрясавших залу.

То был порыв какого-то исступленного обожания, оно бушевало вокруг Льва XIII, вновь недвижно восседавшего на троне. В папской тиаре, в красной, подбитой горностаем мантии на плечах, в длинной белой сутане, он застыл в торжественной окаменелости кумира, почитаемого двумястами пятьюдесятью миллионами христиан. На фоне пурпурных складок балдахина, между вскрыльями драпировок, словно в сиянии пылающего горнила славы, папа выглядел поистине величаво. Не стало хилого старца, семенящего подпрыгивающей походкой хворой и неказистой птицы. Хрупкая шея, тщедушное лицо, слишком крупный нос, слишком широкий рот — все куда-то исчезло. На восковом лице сняли удивительные черные, глубокие, вечно юные глаза, в них светились ум и необычайная проницательность. Все существо этого человека преисполнено было твердой волн, сознания почиющей на нем вечности, царственного благородства; впечатление это создавалось совершенной бесплотностью папы, словно он был сама душа, нашедшая приют в оболочке, бледной, как слоновая кость, и столь прозрачной, что душа эта, как бы освобожденная от уз земных, становилась зримой. И Пьер понял, чем должен быть этот человек — всемогущий папа, всемогущий властелин двухсот пятидесяти миллионов подданных — для скорбящих и благочестивых католиков, пришедших к нему на поклон со всех концов света, распростертых у его ног и раздавленных блистательным величием олицетворенных в нем сил. А позади него, в пурпурных складках драпировок, неземные миры, беспредельность идеального, ослепительной славы! В одном лице сочетались — избранник, единственный, сверхчеловек, в нем воплотилась многовековая история от апостола Петра. Сколько мощи, предприимчивости, битв, триумфов! И что за чудо, совершаемое вновь и вновь: небесная благодать снисходит в бренное тело, бог поселяется в своем избраннике и слуге, наделяет его святостью и, обособив от прочих, одарив всемогуществом и всеведением, ставит над несметной толпою смертных! И какой священный трепет владеет этой толпой, какая взволнованная, смятенная нежность: папа-богочеловек, глазами его взирает бог, устами его глаголет бог, в каждом благословении его — благодать божья! Подумать только, как безмерна, как абсолютна непогрешимость владыки, в чьих руках вся полнота власти на этом свете и вечное блаженство на том. Это бог, зримый воочию! И понятно, отчего так рвутся к нему душою люди, снедаемые жаждой веры и мечтающие раствориться в нем, дабы обрести наконец желаемую уверенность и, предавшись ему, исчезнув в нем, найти утешение!

Но церемония приближалась к концу, барон де Фура представил папе членов комитета, а также кое-кого из наиболее влиятельных паломников. Толпа медленно продвигалась вперед, люди, трепеща, опускались на колени, жадно целовали папскую туфлю, потом перстень. Вот склонились хоругви, и у Пьера сжалось сердце: в самой красивой и нарядной он узнал лурдскую хоругвь, привезенную, наверно, отцами церкви Непорочного Зачатия. На белом, расшитом золотом шелку с одной стороны изображена была лурдская богоматерь, а с другой — Лев XIII. Пьер заметил, как папа улыбнулся своему изображению, это глубоко огорчило молодого священника, словно рушилась его мечта о папе — мудром, верном евангельским заветам, свободном от пошлых предрассудков. И тут аббат снова встретил взгляд монсеньера Нани: тот с самого начала торжественной церемонии не сводил с него глаз; он изучал смену выражений на лице Пьера с любопытством человека, затеявшего какой-то опыт.

Подойдя к священнику, Нани сказал:

— Великолепная хоругвь, как приятно, должно быть, его святейшеству: столь удачный портрет и вместе с такой прекрасной богородицей!

Молодой священник побледнел и ничего не ответил, а Нани продолжал с характерным для итальянцев выражением ханжеского восторга.

— У нас в Риме Лурд в большом почете, а история с Бернадеттой просто восхитительна!

То, что произошло далее, было столь необычайно, что Пьер долго не мог прийти в себя. Он видел в Лурде такое незабываемое зрелище идолопоклонства, простодушной веры, отчаянной религиозной одержимости, что до сих пор еще трепетал в смятении и горести. Но даже орава богомольцев, ринувшихся тогда к Гроту, даже толпа недужных, в смертельном обожании застывших перед статуей богородицы, толпа исступленная, как заразой охваченная верой в «чудо», — ничто, ничто не могло сравниться с приступом безумия, который овладел паломниками и поверг их к ногам папы. Епископы, высшие чины конгрегации, разного рода уполномоченные приблизились к папскому престолу, дабы возложить к стопам святого отца дары всего католического мира, вселенское даяние, динарий св. Петра. То была добровольная дань, которую подданные платили своему властелину деньгами, золотом, банковыми билетами, принесенными в сумочках, кошельках, бумажниках. Дамы, упав на колени, протягивали вышитые ими шелковые или бархатные кошельки. У некоторых были в руках бумажники с бриллиантовым вензелем Льва XIII. Возбуждение достигло предела, женщины срывали с себя драгоценности, кидали к ногам папы кошельки со всем их содержимым, до последнего су. Какая-то темноволосая красавица, высокая и стройная, сняла с себя часы, потом кольцо, швырнула все это на ковер помоста. Любая из этих женщин готова была растерзать себя, вырвать из груди пылающее любовью сердце и бросить его к ногам папы, любая готова была кинуться сама, принести себя всю, без остатка, на алтарь небесной любви. Подаяния низвергались настоящим ливнем; в полном самозабвении, в страстном порыве эти люди приносили все, что имели, в жертву кумиру, счастливы были разделить с ним свое добро. Все громче звучали яростные возгласы, клики «виват», исступленные вопли обожания; давка усиливалась, мужчины и женщины неистовствовали, обуреваемые неодолимой жаждой облобызать своего идола.

Подали знак, Лев XIII торопливо спустился с трона и занял свое место среди кортежа, чтобы проследовать в папские покои. Швейцарская гвардия энергично сдерживала толпу, не без труда пролагая путь через все три залы. Но, увидев, что папа собрался уходить, толпа отчаянно загудела, словно райские врата внезапно захлопнулись перед теми, кому еще не удалось приблизиться к трону. Какое ужасающее разочарование — заполучить зримого бога и потерять его, не успев простым прикосновением к святыне обрести спасение души! Началась страшная давка, неимоверная суматоха, швейцарская гвардия была сметена. Женщины ринулись вслед за папой; упав на колени, они ползали по мраморным плитам, лобызая следы его подошв, впивая пыль его шагов. Высокая брюнетка с воплем без чувств упала на краю помоста; она билась в нервном припадке, а два господина из комитета поддерживали ее, оберегая от ушибов. Другая — белокурая толстуха — яростно, как одержимая, впилась губами в позолоченную ручку кресла, где недавно покоился тщедушный и хрупкий старческий локоть. Другие, заметив это, стали ее отталкивать, завладели обеими ручками, бархатным сиденьем; сотрясаясь от рыданий, они присосались ртами к дереву, к обивке кресла. Оттащить их удалось только силой.

Наконец все кончилось, и Пьер словно очнулся от тягостного сна; его мутило от этого зрелища, разум его был возмущен. И снова он встретился взглядом с монсеньером Нани, — тот не спускал с него глаз.

— Ну, разве не великолепная церемония? — заметил прелат. — Какое утешение среди неправедности земной юдоли!

— Да, разумеется, но ведь это же идолопоклонство! — не сдержавшись, пробормотал священник.

Монсеньер Нани только улыбнулся и, словно не расслышав, пропустил замечание мимо ушей. В это время подошли две француженки, желая поблагодарить Нани за предоставленные им билеты, и Пьер с удивлением узнал в них мать и дочь, которые повстречались ему в катакомбах: обе красивые, жизнерадостные, здоровые. Впрочем, все происходящее было для них лишь захватывающим зрелищем. Они объявили, что посмотрели его с удовольствием, что это нечто совершенно поразительное, единственное в своем роде.

Толпа, окружавшая Пьера, неспешно расходилась; вдруг он почувствовал, что кто-то тронул его за плечо, и узнал Нарцисса Абера, тот был тоже захвачен происходящим.

— Я делал вам знаки, дорогой аббат, но вы не заметили… Разве не восхитительна эта брюнетка, что упала как подкошенная, скрестив руки на груди? Какая выразительность! Ну, просто шедевр примитивистов, картина Чимабуэ, Джотто, Фра-Анжелико! А те, что взасос лобызали ручки кресел? До чего они пленительны, прекрасны, полны обожания!.. Я никогда не пропускаю этих церемоний, тут такое увидишь, раскрываются такие картины души человеческой!..

Огромный поток паломников мелел, стекая по лестнице, но горячечная дрожь лихорадки не переставала трепать толпу; Пьер спускался, слегка опередив монсеньера Нани и Нарцисса, беседовавших между собой; мысли вихрем кружились в мозгу молодого священника. О, как это величественно, как прекрасно! Папа замуровал себя в стенах Ватикана, тем прочнее завоевывая обожание верующих, тем сильнее повергая их в священный трепет, чем недосягаемее, чем бесплотнее он становился, превращаясь в силу исключительно нравственную, чуждую суетных забот. Пьера до глубины души взволновала эта возвышенная духовность, это устремление к чистоте идеала, ибо в его мечтах об обновленном христианстве краеугольным камнем была власть верховного пастыря, чуждая всему мирскому, власть исключительно духовная; и он еще раз убедился, что отказ от светской власти лишь укреплял величие и могущество папы, верховного жреца мира потустороннего, владыки, к стопам которого падали без чувств женщины, узревшие за его спиною самого бога. Но радость Пьера тут же омрачилась; внезапно вспомнив о деньгах, он погрузился в раздумье. Если вынужденный отказ от светской власти возвеличивал папу, избавлял его от невзгод, непрестанно угрожающих властителю карликовой державы, то нужда в деньгах все еще тяжким бременем пригвождала его к земле. Принимать вспомоществование от королевской Италии папа не мог, и умилительная сама по себе мысль прибегнуть к помощи динария св. Петра была для него якорем спасения; это должно было избавить папу от всех материальных забот, при условии, что каждый католик внесет свою лепту, каждый верующий, урывая от хлеба насущного, дарует Риму свой обол, дабы этот обол из смиренной руки дающего упал прямо в державную длань берущего; уж не говоря о том, что такой добровольной дани, взимаемой пастырем со своей паствы, было бы достаточно для содержания церкви, если бы каждый католик из числа двухсот пятидесяти миллионов пожертвовал всего только одно су в неделю. Таким образом, папа, будучи должен всем, никому и ничего не будет должен. Одно су — это так мало и необременительно — и так трогательно! К сожалению, все складывалось иначе: большинство католиков не давало ничего, и лишь богачи, движимые политическими интересами, присылали крупные суммы; а главное, даяния стекались в руки епископов и некоторых конгрегаций, так что подлинными даятелями оказывались эти епископы, эти мощные конгрегации, откровенно благодетельствующие папам и служащие им необходимой кассой, источником существования. Сирые и убогие, чьими оболами полнилась церковная кружка, были не в счет; отныне папа зависел от тех, через чьи руки проходили эти оболы, от сановников белого и черного духовенства; и, дабы не оскудели их даяния, ему приходилось считаться с даятелями, выслушивать их укоризны, а порой повиноваться их прихотям. Избавившись от мертвого груза светской власти, папа не был все же свободен в своих поступках — данник своего же клира, он вынужден был принимать в расчет слишком много посторонних выгод и аппетитов, чтобы оставаться олицетворением духовности, высокомерным и непогрешимым учителем, способным спасти мир. И Пьеру вспомнился лурдский Грот в садах Ватикана, лурдская хоругвь, увиденная им только что; он знал, что святые отцы Лурда ежегодно отчисляют двести тысяч франков из своих доходов и посылают их в дар святейшему папе. Не в этом ли причина их всемогущества? Пьер содрогнулся; внезапно он понял, что приехал напрасно, что напрасна и поддержка кардинала Бержеро: он потерпит поражение, и книга его будет осуждена.

Они уже выходили на площадь св. Петра, и тут, среди утихающей сутолоки, аббат услышал вопрос Нарцисса:

— Так вы полагаете, что сегодняшние пожертвования превосходят эту цифру?

— О, не сомневаюсь, собрано более трех миллионов, — ответил монсеньер Нани.

Все трое на минуту задержались под правой колоннадой, разглядывая огромную, залитую солнцем площадь, на которой черными крапинками разворошенного муравейника кишела трехтысячная толпа паломников.

Три миллиона! Эта цифра звенела у Пьера в ушах. Он поднял голову и взглянул на позолоченные солнцем, утопающие в бездонной синеве неба фасады Ватикана по ту сторону площади; сквозь толщу стен он как бы провожал взглядом Льва XIII, шествующего через галереи и залы папских покоев, окна которых виднелись наверху. И воображению Пьера представился папа, нагруженный тремя миллионами: он шел, унося в объятиях эти сокровища, хрупкими ладонями прижимая к своей груди золото, серебро,банковые билеты, драгоценности, брошенные женщинами к его стопам. У Пьера безотчетно вырвалось:

— И на что ему эти миллионы? Куда он их прячет?

Нарцисс и даже монсеньер Нани не могли удержаться от улыбки, так позабавило их недоумение Пьера. Ответил ему молодой человек:

— Да к себе в покои: его святейшество уносит их сам или, по крайней мере, велит тут же, у себя на глазах, отнести их наверх. Вы разве не заметили, как двое из его свиты всё подобрали, полные пригоршни унесли, все карманы понабивали?.. А сейчас его святейшество заперся в одиночестве. Он отослал свиту, старательно задвинул засовы… И, будь эти стены прозрачными, вы увидели бы, как папа с похвальным усердием считает и пересчитывает свои сокровища, выстраивает столбиками золотые монеты, укладывает пачками байковые билеты, приводит все в порядок, а потом эти богатства исчезают где-то в тайниках, ведомых ему одному.

Пока Нарцисс говорил, Пьер снова взглянул вверх, на окна папских покоев, и вся описанная Нарциссом сцена как бы прошла перед его взором. А молодой человек продолжал пояснения: он упомянул о шкафчике, у стены направо, в комнате папы, где заперты деньги. Поговаривали, будто деньги хранятся и в недрах вместительных ящиков письменного стола, и даже в больших сундуках с висячими замками, в глубине просторного алькова. Налево, по коридору, ведущему к Архивам, есть большая комната, там сидит главный казначей ведающий внушительным сейфом с тремя отделениями. Но в нем хранятся только деньги прихода св. Петра, поступления римской епархии; деньги же, полученные в виде пожертвований, даяния всего христианского мира, остаются в руках Льва XIII, и лишь ему одному известна в точности общая сумма; так он и живет, лелея эти миллионы, владея ими как неограниченный властелин и никому не отдавая в них отчета. Потому-то он и не покидает своей комнаты даже тогда, когда ее убирают. Он лишь нехотя отступает к порогу, спасаясь от пыли. Если же папе приведется на час-другой отлучиться, — когда он спускается, например, в сад, — то он накрепко запирает двери, а ключи уносит с собою, не доверяя их никому.

Нарцисс прервал свой рассказ и обернулся к монсеньеру Нани.

— Не правда ли, монсеньер? Это знает весь Рим.

Прелат, не говоря ни да, ни нет, с обычной своею улыбкой покачал головой, наблюдая, какое впечатление произвели на Пьера эти рассказы.

— Конечно, конечно, всякое толкуют!.. Право, не знаю, но поскольку вам, господин Абер, известно!..

— О, я не обвиняю его святейшество в мерзком скопидомстве, которое приписывает ему молва, — возразил Нарцисс. — В ходу басни, будто сундуки у него набиты золотом и папа часами перебирает его, а по углам якобы собраны груды драгоценностей и святой отец без устали считает и пересчитывает их… Но приходится все же согласиться, что его святейшество любит, пожалуй, деньги ради денег, ради самого удовольствия прикасаться к ним, раскладывать их стопками, оставаясь в одиночестве, — страсть вполне простительная старику, лишенному иных радостей… Однако спешу добавить, что еще больше любит он деньги как орудие социальной мощи, как надежную опору, залог победы папства в будущей его борьбе.

Так вставал во весь рост величавый образ папы, осмотрительного и благоразумного, учитывающего требования времени, готового во имя победы над веком использовать его движущие силы, папы, занимающегося биржевыми спекуляциями, который в результате краха чуть было не лишился капиталов, оставленных Пием IX, а теперь стремился восполнить потери, восстановить капитал, дабы, упрочив и умножив его, завещать своему преемнику. Скуп ли он? Да! Но скуп ради нужд церкви: он понимает, что нужды эти огромны, они с каждым днем возрастают; и для победы над атеизмом — в школах, учреждениях, разного рода ассоциациях — удовлетворение этих нужд является жизненной необходимостью. Без денег церковь попадет в вассальное положение, окажется в зависимости от светских властей — королевства Италии и других католических государств. Потому-то папа, занимаясь благотворительностью, оказывая широкую поддержку богоугодным начинаниям, споспешествующим торжеству веры, презирает бесцельные траты, проявляет высокомерную суровость и к себе и к другим. Лично ему ничего не нужно. Заняв папский престол, он с самого начала решительно отграничивает свое небольшое частное достояние от богатств св. Петра, отказываясь хоть сколько-нибудь позаимствовать из них, чтобы помочь своим близким. Ни один папа не был столь далек от семейственности: три племянника и две племянницы Льва XIII жили в бедности, испытывая большие денежные затруднения. Святой отец не слушал ни сплетен, ни жалоб, ни нареканий; он был несговорчив, сурово и стойко оберегал миллионы папского престола от алчных вожделений своих приближенных и своего семейства в горделивом сознании, что оставит будущим папам непобедимое оружие, оплот их существования — деньги.

— А в общем, какую сумму составляют доходы и какую — расходы святого престола? — спросил Пьер.

Монсеньер Нани поспешил, как всегда, вежливо уклониться от ответа.

— Вот уж этого я не знаю… Обратитесь к господину Аберу, — он так хорошо обо всем осведомлен.

— Бог мой! Я знаю то, что знают в посольствах все, о чем беспрестанно толкуют… Что касается доходов, то источники их различны. Прежде всего после Пия IX остался капитал — миллионов двадцать; они были вложены в различные предприятия и приносили почти миллионную ренту; но, как я вам уже говорил, наступил крах, утверждают, впрочем, что убытки уже возмещены. Затем, кроме постоянного дохода от вложений капитала, несколько сот тысяч франков в год дают в среднем всякого рода канцелярские сборы, раздача почетных титулов, тысячи мелких податей, уплачиваемых конгрегациям… Однако бюджет расходов превышает семь миллионов, поэтому, сами понимаете, шесть из них приходится ежегодно каким-то образом изыскивать; вот динарий святого Петра и возмещает эту недостачу, давая, быть может, не все шесть, но три-четыре миллиона; их пускают в оборот, чтобы, удвоив, свести концы с концами… Пришлось бы слишком долго рассказывать о денежных спекуляциях святого престола за последние пятнадцать лет: вначале — огромные прибыли, затем — крах, который едва не лишил папу всего достояния, и, наконец, — упорное участие в деловых операциях, позволившее, мало-помалу, заткнуть прорехи. Если вас это занимает, я вам когда-нибудь расскажу подробнее.

Пьер слушал с большим любопытством.

— Шесть миллионов?! Пусть даже четыре! — воскликнул он. — Сколько же он приносит, этот динарий святого Петра?

— Да в точности никто не знает. В свое время католические газеты печатали списки, цифры пожертвований, можно было хоть приблизительно что-то подсчитать. Но, видимо, сочли это неудобным, и теперь никаких сведений не публикуют, нет ни малейшей возможности представить себе, какие богатства стекаются к папе. Повторяю, только ему одному известна вся сумма, он сам хранит деньги, сам ими распоряжается как полновластный хозяин. Надо полагать, если год удачный, пожертвования составляют четыре-пять миллионов. Франция вначале давала половину этой суммы, нынче же доля ее, конечно, уменьшилась. Много дает также Америка. Затем следуют Бельгия, Австрия, Англия, Германия. Что до Испании и Италии… О, Италия…

Нарцисс, улыбаясь, взглянул на монсеньера Нани, который с благодушным видом покачивал головой; казалось, прелат был в восторге, словно впервые слышал обо всех этих любопытных вещах, до того ему не известных.

— Продолжайте, продолжайте, любезный сын мой!

— О, Италия не слишком отличается. Доведись папе существовать на даяния одних только итальянских католиков, в Ватикане быстро водворился бы голод. Можно сказать, что, далеко не балуя папу своими щедротами, римская знать к тому же дорого ему обошлась; ведь и крах-то он потерпел, главным образом, оттого, что одолжил князьям деньги для спекуляции… Только французские и английские богачи, да еще вельможи, присылают папе, пленнику и страстотерпцу, щедрые пожертвования. Называют некоего английского герцога: моля бога о выздоровлении своего впавшего в идиотизм сына, тот ежегодно, согласно обету, жертвовал крупную сумму… Я уж не говорю о чрезвычайно обильной жатве в дни священнического и епископального юбилея, к ногам папы легли тогда сорок миллионов.

— А расходы? — спросил Пьер.

— Я вам уже сказал, они составляют около семи миллионов. Можно считать, два миллиона уходит на пенсии, выплачиваемые бывшим чиновникам понтификата, не желающим служить Италии; но следует отметить, что с каждым годом эта цифра уменьшается: люди умирают… Затем, миллион положим на итальянские епархии, миллион на секретариат и нунциев, миллион на Ватикан. К этой статье расходов я отношу и расходы на папский двор, на гвардию, музеи, на содержание дворца и собора… Мы насчитали пять миллионов, не так ли? Положите еще два на благотворительные учреждения, пропаганду веры и, главное, на школы, которые Лев XIII со свойственным ему практическим чутьем субсидирует весьма щедро, руководствуясь справедливой мыслью, что исход борьбы и торжество религии зависят от юного поколения, от людей завтрашнего дня, которые станут на защиту матери своей — церкви, если только она сумеет внушить им отвращение к мерзким доктринам века.

Наступило молчание. Все трое остановились под величавой колоннадой, где не спеша прогуливались до сих пор. Площадь, которая кишела людьми, мало-помалу опустела, толпа схлынула, и в знойной пустыне мостовой, симметрично обрамленной колоннадами, маячили только обелиск и два фонтана, а на антаблементе расположенного напротив портика, озаренная ярким солнцем, застыла в благородной неподвижности вереница статуй.

Пьер снова взглянул вверх, на окна папских покоев, и ему почудилось, что он видит Льва XIII, окунувшегося в груду золота, погрузившегося целиком, всей своей белоснежной непорочной особой, всем своим тщедушным, восковым до прозрачности телом в гущу этих миллионов, которые он прятал, пересчитывал, тратил лишь во славу господню.

— Так, значит, папа может быть спокоен, — пробормотал Пьер, — в средствах он не стеснен?

— Куда там! — воскликнул монсеньер Нани, до такой степени выведенный из себя этим вопросом, что он готов был изменить своей дипломатической сдержанности. — Ах, любезный сын мой!.. Когда казначей, кардинал Моченни, раз в месяц является к его святейшеству, папа неизменно дает ему любую сумму, какую тот ни попросит; и обязательно даст, сколь бы велика она ни была. Конечно, его святейшество проявил достаточно благоразумия и скопил значительные суммы, казна святого Петра сейчас богаче, нежели когда-либо… Стеснен! Бог мой! Да знаете ли вы, что случись всемогущему папе оказаться в стесненных обстоятельствах и обратись он с призывом к милосердию своих чад, сыновей вселенской католической церкви, уже назавтра к его стопам упал бы миллиард, подобно тому золоту и драгоценностям, которые только что ливнем низвергались к ступеням папского престола.

Нани внезапно успокоился, и приятная улыбка опять заиграла на его лице:

— Так, по крайней мере, говорят, а сам я знать ничего не знаю. Какая удача, что господин Абер оказался тут и обо всем подробно рассказал вам… Ах, господин Абер, господин Абер! Я-то полагал, что вы целиком захвачены, поглощены искусством, что вы не от мира сего с его низменными заботами! А вы, оказывается, разбираетесь в этих вещах не хуже любого банкира или нотариуса… От вас ничто не укроется, ничто! Да это просто восхитительно.

Нарцисс почувствовал, вероятно, тонкую иронию; действительно, в глубине его существа, под личиной флорентинца с этакой ангельской физиономией, длинными локонами и блекло-голубыми, почти фиалковыми глазами, которые при виде Боттичелли заволакивались влагой, скрывался дошлый, разбитной делец, великолепно распоряжавшийся своим состоянием, даже несколько скуповатый. Он с томным видом полуприкрыл веки.

— О, я весь в мечтах, душа моя витает далеко-далеко, — пробормотал он.

— Ну что ж, я рад, весьма рад, что вам довелось присутствовать при столь прекрасном зрелище, — продолжал монсеньер Нани, обращаясь к Пьеру. — Случится вам повидать подобное еще раз-другой, и вы сами все поймете, а это куда ценнее любых пояснений… Итак, до завтра, не пропустите торжественную службу в соборе святого Петра. Это будет великолепно, я уверен, она наведет вас на полезные размышления… И разрешите распрощаться, я в восторге, видя вас в хорошем расположении.

Он в последний раз окинул Пьера испытующим взглядом и, казалось, с радостью удостоверился, что усталость и сомнения наложили свою печать на осунувшееся лицо молодого священника; когда Нани ушел, когда и Нарцисс на прощание слегка пожал руку Пьеру и тот остался один, глухая ярость закипела в его душе. «Хорошее расположение»! О каком «хорошем расположении» говорит прелат? Уж не рассчитывает ли этот Нани истомить его, довести до отчаяния, ставя на его пути всяческие препоны, а затем с легкостью одолеть? Ощущение какого-то тайного подкопа, который ведется против него, чтобы его сломить, вдруг снова вернулось к Пьеру. И его охватило горделивое презрение, уверенность, что он окажется стоек и несокрушим. Он вторично дал себе клятву, что никогда не сдастся и, как бы ни сложились обстоятельства, не отречется от своей книги. Когда упорствуешь в однажды принятом решении, становишься непобедим, не испытываешь ни уныния, ни горечи! Перед тем как пересечь площадь, Пьер опять взглянул вверх, на окна Ватикана; итак, все ясно: пусть папа избавлен от суетных забот, тяготеющих над светской властью, тяжкая нужда в деньгах все еще крепкими узами привязывает его к земле; деньги, особенно отвратительные в силу своего происхождения, — вот что сковывает Льва XIII. И все же Пьер снова воодушевился при мысли, что, если бы вопрос был только в деньгах, это не могло бы поколебать его мечту о папе — духовном вожде человечества, о папе, который — сама душа, сама любовь! Необычайное зрелище, свидетелем которого он только что был, радостное возбуждение, охватившее его, — все заставляло Пьера надеяться, что этот хилый старец, который рисовался ему сияющим символом освобождения, старец, кому покорна, кого боготворит толпа, сумеет, единолично владея всемогущим орудием — нравственной силой, водворить на земле милосердие и мир.

К счастью, на завтрашнюю церемонию у Пьера был розовый билет, и это обеспечивало ему место на трибуне для избранных, — к счастью, потому что у входа в собор уже начиная с шести утра, когда предусмотрительно открыли решетки, царила ужасающая толчея; месса, которую должен был служить сам папа, назначена была только на десять. Трехтысячная толпа паломников, прибывших из разных стран на богомолье во славу динария св. Петра, выросла десятикратно, пополнившись многочисленными туристами, оказавшимися в ту пору в Италии; все они поспешили в Рим, стремясь увидеть церемонию, которая стала за последнее время большой редкостью; число присутствующих умножали и сами римляне — благочестивые ревнители веры, те, на кого опирается папский престол как в самой столице, так и в других крупных городах королевства, люди, которые спешат заявить о себе, едва только представляется подобная возможность. Судя по числу розданных билетов, ожидался огромный наплыв любопытствующих — сорок тысяч человек. И когда в девять часов Пьер пересекал площадь, направляясь на улицу св. Марты, к Каноническому входу, где пропускали по розовым билетам, под портиком фасада все еще медленно продвигалась, с трудом протискиваясь, нескончаемая очередь; под палящими лучами солнца суетились в черных фраках члены какого-то католического общества, стараясь с помощью отряда папской жандармерии поддержать порядок. В толпе то и дело вспыхивала ожесточенная перебранка, дело доходило до драки, все задыхались среди сутолоки. Двух женщин едва не задавили, их вынесли чуть живыми.

Войдя в собор, Пьер был неприятно поражен. Двадцатипятиметровой высоты колонны и пилястры огромного нефа были сплошь увиты старинным узорчатым шелком с золотыми позументами; той же тканью затянуты были и стены боковых нефов; и какой же безвкусицей, каким тщеславным прихорашиванием, претенциозным и убогим, веяло от попыток упрятать величавый мрамор, его блистательное великолепие под нарядом из обветшалого старинного шелка. Но еще более удивился Пьер, увидав бронзовую статую святого Петра, разодетую подобно живому наместнику Христа — в пышном папском облачении, с тиарой на металлической голове. Молодой священник никак не думал, что можно так принарядить статую, то ли к ее вящей славе, то ли для собственной утехи, — и этот маскарад показался ему жалким. Папа должен был служить обедню перед главным алтарем, возле Раки, как раз под куполом. При входе в левый трансепт, на помосте, возвышался трон, предназначенный для святого отца. По обе стороны главного нефа были сооружены трибуны — для певчих Сикстинской капеллы, дипломатического корпуса, кавалеров мальтийского ордена, для римской знати и всевозможных гостей. Посредине же, перед алтарем, было только три ряда скамей, покрытых красными коврами: первый предназначался для кардиналов, два других — для епископов и прелатов папского двора. Все прочие, находившиеся в храме, должны были стоять.

Какая огромная толпа — тридцать, сорок тысяч католиков, прибывших невесть откуда ради грандиозного зрелища, одержимых любопытством и страстной верой! Суета, толчея, попытки хоть что-нибудь увидеть, вытянувшись на цыпочках, глухой рокот людского прибоя, радостная готовность запросто повидать самого бога, словно в каком-то театре мистерий, где вполне пристойно громко разговаривать, развлекаясь пышным зрелищем благочестивой церемонии! Пьера, привыкшего к трепетному безмолвию молящихся, преклонивших колена в глубинах какого-нибудь сумрачного собора, вначале поразила эта религия, не чурающаяся яркого света, который обрядовую церемонию превращает в празднество среди бела дня. На трибуне, где находился аббат, его окружали мужчины во фраках, дамы в черных туалетах, словно в опере, вооруженные биноклями; тут было множество очаровательных иностранок — немок, англичанок и еще больше американок, — щебетавших с какою-то легкомысленной птичьей грацией. Слева, на другой трибуне, где находилась римская знать, Пьер узнал Бенедетту и ее тетку, Серафину; длинные кружевные шарфы дам соперничали в изяществе и роскоши, подчеркивая предписанную этикетом простоту одежды. Справа от Пьера, на трибуне рыцарей мальтийского ордена, среди группы командоров, восседал великий магистр, а напротив, по другую сторону нефа, на дипломатической трибуне, аббат различал послов всех католических стран в парадных, блистающих золотом мундирах. Но Пьер все же повернулся в сторону толпы — смутной и зыбкой, поглотившей и растворившей в себе три тысячи паломников. Собор, который легко вмещал восемьдесят тысяч человек, был заполнен лишь наполовину: людской поток свободно двигался вдоль боковых нефов и скапливался в промежутках между колоннами, откуда удобнее всего было наблюдать предстоявшее зрелище. Люди жестикулировали. Отдельные возгласы перекрывали неумолчный гул толпы. Сквозь высокие светлые окна широкими полотнищами ниспадал солнечный свет, обагряя красный шелк на колоннах, освещая заревом пожара взбудораженные, горящие лихорадочным нетерпением лица. И в этом ослепительном пожарище, как лампады, тускнели свечи — восемьдесят семь светильников Раки; то было как бы мирское торжество, парад во славу императорского божества в Древнем Риме.

Вдруг все всколыхнулось, возликовало. Из конца в конец пронеслись возгласы: «Eccolo, eccolo!» — «Вот он, вот он!» Началась давка, в водовороте толпы люди вытягивали шеи, становились на цыпочки, как одержимые, расталкивали окружающих, стремясь увидеть папу и торжественный кортеж. Но показался всего лишь отряд гвардейцев-нобилей, выстроившихся справа и слева от алтаря. Тем не менее устроили овацию и нобилям; пока они шли, прямые как струна, их провожал ропот восхищения: все восторгались их превосходной выправкой, невозмутимостью. Какая-то американка объявила, что эти люди великолепны. Какая-то римлянка подробно знакомила свою приятельницу-англичанку с почетной стражей, вспоминая, как в былые времена молодые аристократы, прельщенные пышным мундиром и удовольствием погарцевать перед дамами, почитали за честь оказаться в рядах этой гвардии, теперь же людей набирают с трудом, так что приходится довольствоваться бравыми молодчиками из сомнительной среды разорившегося дворянства, польстившимися на скудное жалованье. И еще четверть часа не смолкала болтовня, наполняя высокие своды нефов нетерпеливым гомоном толпы, которая, в ожидании зрелища, развлекается, глазея на соседей и сплетничая на их счет.

Наконец показался кортеж — долгожданная и редкостная забава; его жаждали так страстно, что появление его ознаменовалось восторженными кликами. И стоило этой процессии показаться, грянули, словно в театре, загремели, прокатились под сводами бешеные рукоплескания: так встречают потрясшего сердца актера, любимца публики, выступающего в главной роли. Впрочем, выступление это на фоне великолепных декораций, в которых разыгрывалось действие, было, опять-таки как в театре, умело подготовлено и рассчитано на то, чтобы произвести сильное впечатление. Кортеж сформировался за кулисами, в глубине капеллы Пьета, первой от входа, направо; и святой отец, прибывший сюда из ватиканских покоев через Капеллу святых даров, вынужден был пробираться тайком, позади драпировки, отделявшей боковой неф и как бы служившей сценическим задником. Здесь, готовые двинуться в путь, ждали, построившись по рангам, кардиналы, архиепископы, епископы, прелаты — вся папская свита. И, точно послушный взмаху балетмейстерской палочки, кортеж появился на сцене, достиг главного нефа, триумфально проследовал от центрального входа до алтаря перед Ракой, продвигаясь меж двумя рядами живой изгороди, образованной верующими, а те, при виде подобного великолепия, поддавшись восторженному исступлению, рукоплескали все оглушительнее.

За кортежем, как встарь, осененная торжественными атрибутами — крестом и мечом, — следовала швейцарская гвардия в полном параде, служители в длинных пунцовых симаррах, рыцари в плащах и при шпаге, в одеждах эпохи Генриха II, каноники в кружевных стихарях, главы религиозных обществ, письмоводители святого престола, епископы и архиепископы, вся папская курия в фиолетовом шелку; кардиналы в высоких шапках, облаченные в пурпур, торжественно вышагивали попарно, соблюдая почтительную дистанцию. И, наконец, офицеры почетного караула, окружавшие его святейшество, прелаты тайной приемной, монсеньер мажордом, монсеньер камергер, и все высшие сановники Ватикана, и служащий папскому престолу римский князь — традиционный символический оплот католической церкви. В кресле, на носилках, под сенью пышных опахал, которыми помавали носильщики, разодетые в алые, расшитые шелком хитоны, восседал святейший папа, облаченный в церемониальные одежды, приготовленные для него в Капелле святых даров, — в омофор, белый стихарь, епитрахиль, белые ризы и белую с золотом митру; это роскошное облачение было получено в дар из Франции. И в потоках яркого солнца, струившегося в окна, люди простирали руки навстречу приближавшимся носилкам и громко рукоплескали.

Пьер по-новому увидел сейчас Льва XIII. Это не был уже тот приветливый, хотя и усталый, но любопытствующий старец, что прогуливался по аллеям прекраснейшего сада, опираясь на руку болтливого прелата. Это не был и святейший папа в красной мантии и тиаре, по-отечески встречающий паломников, принесших ему в дар целое состояние. Это был верховный жрец, всемогущий властелин, божество, которому поклонялся весь христианский мир. Хрупкое восковое тело в белых, отягощенных золотом одеждах, как бы заключенное в раку ювелирной чеканки, казалось окаменевшим; папа хранил надменную торжественную недвижность, подобно высохшему, искони раззолоченному, окутанному жертвенным дымом языческому идолу. На мертвенно застывшем лице жили только глаза, сверкавшие, как два черных алмаза, устремленные вдаль, в неземное, в беспредельность. Ни разу не посмотрел он на толпу, не бросил взгляд ни вправо, ни влево, но устремил его к небесам, словно не ведая того, что творится у его ног. И этот кумир, несомый на руках, подобный набальзамированной, спеленатой мумии, глухой и незрячей, что держится только благодаря своим пеленам, этот старец с блистающим взором обретал в окружении одержимой толпы, которой он, казалось, не видел и не слышал, грозное могущество, тревожащее величие, окаменелость догмы, незыблемость традиции. Пьер заметил все же, что папе как будто нездоровится, он казался утомленным, очевидно, это был один из тех приступов лихорадки, о которых монсеньер Нани говорил накануне, превознося мужество и величие духа этого восьмидесятичетырехлетнего старца, жившего лишь благодаря воле к жизни и сознанию суверенности своей миссии.

Церемония началась. Святой отец сошел с носилок и с помощью четырех прелатов и одного диакона стал неторопливо служить мессу. Во время омовения монсеньер мажордом и монсеньер камергер, сопровождаемые двумя кардиналами, плеснули водой на священные руки того, кто совершал богослужение; перед возношением даров все прелаты папской курии с зажженными свечами в руках преклонили колена вокруг алтаря. Минута была торжественная, и когда во время возношения серебряные горны возвестили прославленный хор ангелов, при звуках которого дамы неизменно падают в обморок, сорок тысяч верующих, толпившихся в соборе, затрепетали, ощутив грозное и дивное дыхание потустороннего мира. И почти сразу же из-под купола, с верхней галереи, где, невидимые глазу, помещались сто двадцать хористов, донеслись неземные голоса; восхищение, исступленный восторг охватил толпу, словно сами ангелы откликнулись на призыв горнов. Голоса неслись с высоты, порхали под сводами, легкие, как звуки небесной арфы, потом угасали в сладостном созвучии и снова с замирающим шорохом крыльев улетали ввысь и пропадали. После мессы папа, все еще находившийся в алтаре, сам затянул «Te deum»[6], певцы и хористы Сикстинской капеллы подхватили, поочередно исполняя каждый стих. Певцов поддержали все, и сорок тысяч голосов, сливаясь в ликующем хвалебном хоре, расплескались в огромном нефе. Зрелище было действительно великолепное: алтарь под роскошным и пышным золоченым балдахином работы Бернини, вокруг, в звездном мерцании зажженных свечей, — прелаты и кардиналы папской курии, посредине, в сверкающих золотом ризах, подобно светилу излучая сияние, — всемогущий папа, на скамьях — кардиналы в пурпурных сутанах, архиепископы и епископы в фиолетовом шелку, на трибунах — парадные мундиры, галуны дипломатического корпуса, мундиры иностранных офицеров, и притекающая отовсюду толпа, и зыбь человеческих голов, колышущаяся в самых отдаленных глубинах собора. Все поражало необъятностью масштабов: боковые нефы, где мог бы уместиться целый приход, трансепты, просторные, как церкви в людных городах, храм, пространства которого едва могли заполнить тысячи и тысячи верующих. И хвалебный гимн толпы становился таким же величавым, вздымался подобно дыханию бури среди тяжелых мраморных гробниц, нечеловечески огромных статуй, гигантских колонн, устремляясь ввысь, к раскинувшимся каменной громадой сводам, в небесную ширь купола, где во всем великолепии золотых мозаик открывалась беспредельность.

После «Те deum», пока Лев XIII надевал вместо митры тиару, менял ризы на папскую мантию и занимал свой трон на помосте у входа в левый трансепт, толпа снова загудела. Теперь папа возвышался над собравшимися. Когда же после чтения требника Лев XIII поднялся, по толпе, словно веяние потустороннего мира, пробежал трепет. Символически увенчанный тройною короной, облаченный в золото мантии, папа как бы вырос. И среди внезапно наступившей глубокой тишины, нарушаемой только биением сердец, он жестом, исполненным благородства, поднял руку и стал неторопливо благословлять верующих; голос его, вылетавший из восковых уст, из обескровленного, безжизненного тела, неожиданно громкий и звучный, казался подлинно гласом божиим. Эффект был ошеломляющий, снова грянули рукоплескания, а когда кортеж опять выстроился, чтобы возвратиться тем же путем, необузданный восторг достиг такого неистовства, что рукоплесканий показалось недостаточно, раздались возгласы, вопли, исступление охватило толпу. Подле статуи святого Петра, среди кучки одержимых грянуло: «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!» И пока кортеж продвигался, этот возглас, как пламя пожара, несся за ним вслед, зажигая, одно за другим, сердца и вырываясь под конец тысячеустым гулом возмущения по поводу посягательств на Папскую область. Все благочестие, все слепое обожание этих набожных католиков, взбудораженных царственным зрелищем великолепной церемонии, вылились в мечту, в неистовое желание увидеть папу не только всемогущим отцом церкви, но и монархом, владыкой души и тела своих подданных, неограниченным властелином мира. Вот в чем истина, вот в чем счастье, вот в чем единственное спасение. Пусть все отдадут папе — человечество и вселенную! «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!»

О, этот клич! Воинственный клич, вдохновивший на такое множество преступлений, такое множество кровопролитий! Клич самозабвенных слепцов, одержимых желаниями, осуществление которых возвратило бы человечество к бедствиям минувших столетий! Словно пытаясь избежать заразы идолопоклонства, Пьер, негодуя, поспешно покинул трибуну. И пока кортеж продвигался, молодой священник, спасаясь от толкотни, от оглушительных, неумолчных воплей толпы, торопливо прошел через левый боковой неф; выбраться на улицу было невозможно, но все же, стремясь избежать давки у выхода, он решил воспользоваться открытой дверью и очутился в притворе, откуда лестница вела на купол. Ризничий, стоявший в дверях, напуганный и восхищенный этим бурным порывом благочестия, поглядел на аббата в нерешительности, колеблясь, не следует ли его задержать; но, несомненно, вид сутаны, а главное, собственное глубокое волнение сделали его терпимым. Он знаком разрешил священнику пройти, тот сразу же очутился на лестнице и быстро поднялся по ней, спеша взобраться выше, еще выше, уйти поближе к миру и тишине.

И внезапно наступила глубокая тишина; стены все еще слегка содрогались от воплей толпы и в то же время заглушали их. Лестница, удобная и светлая, с широкими каменными ступеням, вилась внутри какой-то башенки. Пьер выбрался на крышу нефов и обрадовался, снова увидев яркое солнце, вдохнув чистый и свежий, как в открытом поле, ветерок. Он удивленно обвел взглядом необъятное нагромождение цинка, свинца и камня — весь этот воздушный город, живущий под голубыми небесами своей особой жизнью. Здесь были купола, колокольни, террасы, даже дома и сады, украшенные цветниками дома рабочих, неотлучно пребывающих на крышах собора и непрерывно занятых его ремонтом. Небольшое население копошится, трудится, любит, ест и спит здесь же, на кровле базилики. Пьеру захотелось подойти к балюстраде, ему любопытно было поглядеть вблизи на огромные статуи Спасителя и апостолов, которые высятся над фасадом со стороны площади св. Петра, на этих шестиметровых великанов, чьи полуразрушенные от дождя и ветра руки, ноги, головы нуждаются в непрестанной починке и держатся только с помощью цемента, стержней и скоб; он нагнулся, чтобы окинуть взглядом нагромождение рыжих ватиканских крыш, и ему почудилось, будто вопль, от которого он бежал, доносится с площади. Он поспешно стал подыматься выше, пробираясь внутри опорного столба, по ступеням, ведущим на купол. Вначале вилась лестница, потом пошли тесные, наклонные коридоры, скаты с высеченными в них ступеньками, расположенные между внутренней и наружной стенкой двойного купола. Один раз Пьер из любопытства толкнул какую-то дверь и снова очутился внутри храма, на высоте более шестидесяти метров от пола, посреди тесной галереи, огибающей купол, как раз повыше фриза, на котором можно было прочитать начертанную огромными буквами надпись: «Tu es Petrus et super hanc petram…»;[7] Пьер облокотился, желая заглянуть в грозную пропасть, которая разверзлась под ним с глубокими провалами трансептов и нефов; вопль, исступленный вопль толпы, которая с неумолчным воем кишела внизу, хлестнул его по лицу. Поднявшись выше, он открыл еще одну дверь и обнаружил другую галерею, на сей раз расположенную над окнами, там, где начинались роскошные мозаики; отсюда толпа казалась меньше, она была далеко, на самом дне головокружительной бездны, где гигантские статуи, алтарь перед Ракой св. Петра, пышный балдахин Бернини выглядели игрушками; но вот снова донесся вопль, воинственный вопль идолопоклонников, хлестнувший аббата с жестокостью урагана, сила которого нарастает по мере его приближения. Чтобы не слышать этих воплей, Пьер стал подниматься выше, все выше и очутился на парящей в самом небе галерее, опоясавшей фонарь снаружи.

Какое восхитительное чувство облегчения он испытал вначале, окунувшись в эти беспредельные просторы воздуха и света. Над ним не было больше ничего, только золоченый бронзовый шар, куда взбирались императоры и королевы, как о том свидетельствуют пышные надписи в проходах, полый шар, где звучат громовые раскаты голосов, где грохотом отдается каждый звук, доносящийся из пространства. Пьер вышел со стороны апсиды, и ему сразу же открылся вид на ватиканские сады; отсюда, с высоты, купы деревьев показались ему низкорослым кустарником; и ему припомнилась недавняя прогулка, обширный партер, похожий на выцветший смирнский ковер, синеватая, цвета стоячей воды, зелень дубравы, более приветливый, тщательно возделанный фруктовый сад и виноградник. По неровным склонам, которые надежно укрывала грозная стена Льва IV, сохранившая обличье старинной крепости, рассыпались белые пятнышки фонтанов, башни Обсерватории, загородного дома, где папа проводил жаркие летние дни. По узкой галерее Пьер обошел вокруг фонаря, и вдруг перед ним открылся Рим и его необъятные окрестности: далекое море на западе, непрерывные цепи гор на востоке и юге, однообразная зеленоватая пустыня римской Кампаньи, раскинувшаяся вдоль всего горизонта, и город, Вечный город, у его ног. Никогда еще Пьер не ощущал в такой мере величавости пространства. Рим был тут, под ним, отсюда, с высоты птичьего полета, открытый его взорам с отчетливостью рельефной географической карты. Какое прошлое, какая история, какое величие! И вот этот Рим, умаленный расстоянием, — перед ним: крохотные, словно игрушечные домики, подобно грибам усеявшие необъятные просторы земли! Пьера увлекла возможность в мгновение ока охватить взором, отчетливо представить себе различные районы города; там древний Рим — Капитолий, Форум, Палатин, здесь, в Борго, у его ног — папские владения, собор св. Петра и Ватикан, обращенные к современному городу, к итальянскому Квириналу и взирающие на него через головы средневековых зданий, сгрудившихся в прямоугольнике, который образует излучина Тибра, тяжело катящего свои желтые воды. И, наконец, особенно поразило Пьера зрелище мелового пояса, образованного новыми кварталами вокруг рыжего ядра старых, выжженных солнцем кварталов: подлинно символическая попытка омоложения, медлительные преобразования дряхлой сердцевины города и, словно по волшебству, обновленные предместья.

Но в лучах жгучего полуденного солнца Пьер уже не узнавал прежнего Рима, увиденного им в день приезда, такого ясного и непорочного, обласканного мягкою негой восходящего светила. Уже не было Рима улыбчивого и сдержанного, окутанного золотистой дымкой, парящего как во снах детства. Рим предстал ему сейчас залитый резким светом, в суровой недвижности, в мертвенном молчании. Дали, как бы спаленные нестерпимым пламенем, гасли, утопая, исчезая в огненных брызгах. И на фоне блекнувшего горизонта крупными пятнами света и тени, грубыми гранями проступали резкие очертания города. Он походил на старый, давно заброшенный каменный карьер с редкими островками темно-зеленых деревьев, залитый отвесными лучами солнца. Виднелась порыжелая башня Капитолия над древним городом, черные кипарисы Палатина, развалины дворца Септимия Севера, похожие на побелевший костяк, на скелет ископаемого чудовища, занесенный сюда потопом. Напротив вознесся современный город: нестерпимо сверкая кричаще-желтой краской, вытянулись в длину подновленные здания Квиринала, окруженные могучими кронами садовых деревьев, а за ними, справа и слева, сияя алебастровой белизной, раскинулись на склонах Виминальского холма новые кварталы: меловой город, испещренный тысячами чернильных черточек — окон. Тут и там открывались то стоячие воды Пинчо, то вилла Медичи, вздымающая свою двухъярусную башенку, то замок Святого Ангела цвета старой ржавчины, то горящая, как свеча, колокольня Санта-Мариа-Маджоре или три церкви на Авентинском холме, уснувшие среди ветвей, пли палаццо Фарнезе с его обожженной летним солнцем черепицей цвета старого золота, и купола храма Иисуса Христа, и купола церкви Сант-Андреа-делла-Валле, и купола церкви Сан-Джованни-деи-Фьорентини, купола, купола, раскаленные добела, точно расплавленные в небесном горниле. И Пьер вновь ощутил, как сжимается у него сердце при виде этого могучего, сурового Рима, столь непохожего на Рим его мечты, на город вечной юности и надежды, на Рим, который он думал обрести здесь в то первое утро и который теперь исчез, чтобы уступить место неколебимому граду гордыни и господства, даже в объятиях смерти упорно отстаивающему свое место под солнцем.

Здесь, наверху, в одиночестве, Пьер внезапно понял все. Словно огненная искра обожгла его, настигнув в этом свободном, беспредельном пространстве, где он будто парил. Поразил ли его блеск церемонии, на которой он в тот день присутствовал, или фанатический вопль раболепной толпы, все еще звеневший у него в ушах? Или же вид этого города, уснувшего у его ног подобно царственной мумии, что все еще владычествует среди могильного праха? Пьер не мог бы ответить на этот вопрос: по всей вероятности, поразило его и то и другое. Но одно было ясно, он понял, что, не обладая светской властью, католицизм существовать не может, что стоит ему лишиться своего земного величия, и он неминуемо погибнет. Вначале действовал как бы атавизм, исторические силы, которые привели на папский престол вереницу наследников цезарей, в чьих жилах текла кровь Августа, ибо, подобно цезарям, святейшие папы притязали на мировое господство. И хоть жили они в Ватикане, вышли они из императорских дворцов Палатина, из дворца Септимия Севера, и политика их веками вдохновлялась мечтой о владычестве Рима, которому будут покорны, послушны побежденные народы. И без этого господства над миром, без обладания душой и телом благочестивых сынов церкви существование католицизма утрачивало свой смысл, ибо церковь может признать за империей или королевством только власть номинальную, поскольку император или король облечены в ее глазах лишь властью преходящей, которой временно наделила их церковь, как исполнителей своей воли. Народы, человечество, вселенная — достояние церкви, полученное ею от самого господа бога. И если ныне церковь не располагает всей полнотой господства, это происходит лишь потому, что она уступает силе, вынуждена признать свершившиеся факты, хотя признает их все же с известной оговоркой, что она стала жертвой преступной узурпации, неправедного посягательства на ее собственность, что она идет на эту уступку в ожидании своего часа, когда исполнятся сроки и она вновь, уже навеки, обретет из рук Христа завещанную им власть над вселенной и людьми, вернет себе исконное всемогущество. Вот он каков в действительности, этот будущий Рим, Рим католический, готовый вторично стать владыкою мира! Рим, обетованный град мечты, коему суждено стать вечным городом, Рим, самая почва которого пробуждает в католицизме неуемную жажду неограниченного владычества. Судьбы папства неразрывно связаны с судьбами Рима, связаны до такой степени, что, не будь Рима, папа уже не был бы католическим папой! Облокотившись на тонкие железные перила, Пьер склонился с этой огромной высоты над бездной, где в лучах жгучего солнца дробился угрюмый и непреклонный, пугающий город; невольная дрожь пронизала молодого священника с головы до пят.

Многое становилось очевидным. Если Пий IX, если Лев XIII решились стать узниками Ватикана, значит, необходимость пригвождала их к Риму. Папа не властен покинуть свою резиденцию, вне ее он перестает быть главою церкви. Точно так же ни один папа, каково бы ни было его понимание современности, не сочтет себя вправе отречься от светской власти. Это — неотчуждаемое наследство, которое он призван оберегать; и, сверх того, обладание светской властью — вопрос жизни, который обсуждению не подлежит. Таким образом, Лев XIII сохранил свой титул главы церковной области, тем более что, еще будучи кардиналом, он, как и все члены Священной коллегии, дал клятвенный обет сохранить светские владения пап в неприкосновенности. И если Рим еще сто лет пребудет столицей Италии, папа и его преемники еще сто лет будут негодовать, требуя, чтобы им вернули их владения. И если в один прекрасный день будет достигнуто согласие, в основу его ляжет уступка клочка земли. Разве, когда пошли слухи о примирении, не толковали, что непременное условие папы — сделать его обладателем хотя бы «города Льва» и признать «ничейной» дорогу, ведущую к морю? Из ничего ничего и не будет, не имея ничего — не добьешься всего. Между тем «город Льва», этот узкий клочок городской земли, — пусть крохотная часть, но все же часть королевских владений; останется лишь отвоевать остальное — Рим, затем Италию, затем соседние страны, затем — вселенную. Церковь никогда не отчаивалась, даже в те времена, когда, поверженная, ограбленная, она, казалось, умирала. Никогда не отречется, не откажется она от того, что сулил ей Христос, ибо верит в безграничные возможности своего будущего, почитая себя нерушимой, вечной. Дайте ей только камень, где бы она могла приклонить голову, и она понадеется вскоре отвоевать поле, где лежит этот камень, страну, которой принадлежит это поле. И если такому-то папе не удастся вернуть святому престолу его достояние, за это возьмется другой папа, десяток, два десятка других пап. Столетия не в счет. Вот почему восьмидесятичетырехлетний старец отваживалсяначать грандиозные работы, для окончания которых нужно было прожить не одну жизнь, — он не сомневался, что преемники во что бы то ни стало продолжат и завершат его труды.

И перед лицом этого древнего града владычества и славы, веками упорно рядившегося в пурпур, Пьер увидел, как глупы его мечтания о папе, представляющем силу исключительно духовную. Эти мечтания были так далеки от действительности, так неуместны, что он испытывал теперь лишь чувство горького разочарования и стыда. Папа, следующий евангельским заветам, как и надлежит духовному пастырю, владыке душ и только душ человеческих, папа его мечты, конечно же, не отвечал бы представлениям ни одного римского прелата. Омерзение, почти физическое чувство гадливости, внезапно овладело Пьером при воспоминании о папской курии, закосневшей в обрядах, гордыне и властолюбии. О, как должна была удивить этих сановников церкви, каким презрением должна была преисполнить их подобная причуда северного воображения! Подумать только: папа, не имеющий ни земель, ни подданных, ни воинской стражи, не требующий королевских почестей, папа, представляющий власть исключительно духовную, исключительно нравственную, замкнувшийся в недрах храма, правящий миром силой кротости и любви, мановением благословляющей десницы! Да это какие-то допотопные бредни, туманный домысел, — только так и могли расценить эту мечту римские священники — служители блеска и великолепия, люди, несомненно, набожные, даже суеверные, но весьма надежно упрятавшие бога в недрах алтаря, чтобы, конечно же в интересах божественных, править его именем, лукавя, как самые заурядные политиканы, всячески изворачиваясь в схватке человеческих аппетитов, продвигаясь осторожной поступью дипломатов к мирской, решающей победе Христа, который, когда настанет час, воцарится, в лице папы, над народами. Как должно было все это поразить французского прелата, монсеньера Бержеро, епископа, святого, одержимого духом самоотречения и милосердия, когда он попал в этот мир Ватикана! Как трудно было вначале разглядеть, разобраться, а потом как горестно было, не найдя общего языка, разойтись с этими людьми без родины, без отечества, склоненными над картою обоих полушарий, погруженными в комбинации, долженствующие обеспечить им вселенскую власть! Чтобы разобраться в этом, нужно было время и время, нужно было пожить в Риме, ведь Пьер и сам понял все, лишь пробыв здесь месяц, потрясенный царственной пышностью торжеств в соборе св. Петра, перед лицом древнего города, уснувшего на солнце непробудным сном и во сне лелеющего все ту же мечту о вечности.

Пьер взглянул вниз, на соборную площадь, и увидел человеческую лавину, сорок тысяч верующих: казалось, то черный муравейник, какое-то нашествие насекомых, которые кишат на белых плитах площади! И ему почудилось, что до его слуха опять доносится: вопль: «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!»

Когда он только что по нескончаемым ступеням взбирался сюда, каменный колосс, казалось, дрожал от этого неистового вопля, отдававшегося под сводами. И вот теперь, когда Пьер был уже под самыми облаками, вопль этот, преодолевая пространство, настиг его в вышине. Но, если колосс все еще содрогался под ним от криков, не говорило ли это о последнем приливе жизненных сил, который довелось испытать его дряхлеющим стенам, об обновлении крови католицизма, некогда создавшего этот собор таким необъятным, величайшим из храмов? Не было ли это попыткой снова вдохнуть в него могучее дыхание жизни, сейчас, когда смерть уже подкралась к его слишком обширным, пустующим нефам? Толпа, выходившая из собора, все прибывала, наводняла площадь, и у Пьера сжималось сердце от ужасной тоски, ибо ее тысячеустый вопль лишал его последней надежды. Еще накануне, после приема паломников в Зале беатификаций, он мог заблуждаться и, забывая о деньгах, которые пригвождают папу к земле, видеть в нем лишь хилого старца, олицетворение духовности, сияющий символ нравственного величия. Но теперь с этой его верой в евангельского пастыря, не обремененного благами земными, пекущегося об одном лишь царствии небесном, было покопчено. Не только динарий св. Петра, не только деньги, притекающие из рук паломников, держали Льва XIII в жестоком рабстве, — он был к тому же пленником традиций; извечный король римский, пригвожденный к этой почве, он не мог ни покинуть город, ни отречься от светской власти. Впереди ждала неминуемая смерть, собор св. Петра рухнет, как рухнул храм Юпитера Капитолийского, и усеет траву обломками католицизма, и произойдет раскол, и новые народы примут новую веру. То было грандиозное, трагическое видение; зримо для Пьера рушилась его мечта, и, подхваченная этим воплем, что непрестанно ширился, словно проникал во все уголки католического мира, уносилась его книга. «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!» Пьеру чудилось, будто он ощущает, как колеблется под ним украшенный золотом мраморный великан, как расшатывается старое, прогнившее общество.

Пьер стал наконец спускаться, и его весьма взволновало, когда на солнечных просторах соборных кровель, где мог бы разместиться целый город, он встретился с монсеньером Нани. Прелат сопровождал двух француженок, мать и дочь, радостных и оживленных, которым он, без сомнения, любезно предложил подняться на купол. Но, завидев молодого священника, Пани сразу же подошел к нему:

— Итак, любезный сын мой, вы довольны? Впечатление сильное? Не правда ли, поучительно?

Он пронзительными глазками буравил Пьера, стараясь прочесть, что у того на душе, что дал произведенный опыт. Потом тихонько и удовлетворенно засмеялся:

— Да, да, вижу… А ведь вы, оказывается, разумный юноша! Я начинаю думать, что ваша злосчастная затея кончится здесь благополучно.

VIII

У Пьера вошло в привычку: если с утра он никуда не уходил и оставался в палаццо Бокканера, он часами просиживал в тесном, заброшенном саду, который некогда замыкало подобие лоджии с портиком и двумя рядами ступеней, спускавшихся к Тибру. Ныне в этом уголке стояла восхитительная тишина, а вековые апельсиновые деревья, в былое время стройными рядами окаймлявшие аллеи, которые ныне потонули в зарослях сорняков, источали сладкий аромат спелых плодов. Пьер улавливал и запах горького самшита, густого самшита, разросшегося посреди сада в старом, засыпанном глыбами земли бассейне.

В эти пронизанные светом октябрьские утра, исполненные такого кроткого и проникновенного очарования, все дышало здесь беспредельною негой. Но мечтательность северянина и тут не покидала священника, душевные терзания и жалость к страждущему меньшому брату, неизменно переполнявшая его сердце, делали еще сладостнее солнечную ласку насыщенного чувственными ароматами воздуха. Пьер присаживался на обломок рухнувшей колонны у стены справа, под сенью огромного лавра, отбрасывавшего черную, благоуханную тень. А рядом, у древнего позеленевшего саркофага, на стенках которого похотливые фавны силой овладевали вакханками, тоненькая струйка воды, вытекавшая из трагической маски на стене, неумолчно выводила свою хрустальную песенку. Священник прочитывал газеты, множество писем доброго аббата Роза, который посвящал его во все свои благотворительные начинания; парижская голь, окутанная угрюмыми осенними туманами, уже замерзала, утопала в грязи. Да, скоро ее одолеют холода, и на ветхих чердаках матери с детишками будут дрожать от стужи, и немилосердные заморозки обрекут на безработицу мужчин, и начнутся смертельные муки бедняков, не имеющих крова, чтобы укрыться от снега! Все это нахлынуло на Пьера сейчас, под жарким солнцем юга, в краю, напоенном ароматом спелых плодов, в краю голубого неба и беспечной лени, где даже зимой так сладко спать под открытым небом, на теплых каменных плитах, спрятавшись от ветра!

Как-то утром на обломке колонны, заменявшем ему скамью, Пьер застал Бенедетту. Она вскрикнула от неожиданности и на мгновение смутилась; в руках у нее была книга священника «Новый Рим», которую она, однажды уже прочитав, так и не поняла. Удержав Пьера, Бенедетта поспешно усадила его рядом с собой и с прелестной своей искренностью и спокойной рассудительностью объявила, что спустилась в сад, чтобы в одиночестве, как невежественная школьница, прилежно заняться чтением его книги. Они дружески побеседовали, и для аббата это был восхитительный час. Хотя Бенедетта избегала говорить о себе, Пьер прекрасно понимал, что только горести сближают ее с ним, словно страдание сделало чувствительней ее сердце и наполнило его тревогой за всех, кто страждет в этом мире. Проникнутая патрицианской гордыней, повелевавшей почитать иерархический порядок чем-то незыблемым, каким-то божественным установлением, согласно которому счастливцы всегда вверху, обездоленные — внизу, Бенедетта ни разу еще не задумывалась над подобными вопросами; и с каким удивлением, с каким усилием вчитывалась она в отдельные страницы книги! Как? Сочувствовать простонародью, полагать, что у него такая же душа, такие же горести, как у всех? Печься о его благе, как о благе брата своего?! Бенедетта все же старалась проникнуться этими мыслями, хотя довольно безуспешно и к тому же в глубине души опасаясь греховности своих помыслов, ибо лучше всего ничего не изменять в установленном богом, освященном церковью социальном порядке. Разумеемся, она была сострадательна, всегда подавала небольшую милостыню; но сердце ее не участвовало в этом: воспитанная в атавистических представлениях об избранности ее рода, которому суждено и в небесах восседать на троне превыше праведников из простонародья, она была вовсе лишена альтруизма, подлинного сочувствия к ближнему.

Пьер еще не раз встречался по утрам с Бенедеттой в тени высокого лавра, возле журчащего фонтана; терзаясь от безделья, устав от ожидания, ибо решение по его делу, казалось, отодвигалось с часа на час, он воодушевился желанием зажечь идеей всечеловеческого братства и освобождения эту юную красавицу, всю светящуюся нежной любовью. Его по-прежнему воспламеняла мысль, что он наставляет на путь истинный самое Италию, королеву красоты, уснувшую в неведении окружающего мира, Италию, которая вновь обретет былое могущество, если, пробудившись, прислушается к поступи нового времени, если проявит больше душевной широты и милосердия ко всему сущему. Пьер прочел Бенедетте письма доброго аббата Роза, и она содрогнулась, как бы услышав страшные стенания, не умолкающие над трущобами больших городов. Если в глазах у нее таится глубокая нежность, если вся она лучится счастьем оттого, что любит и любима, почему же не признать ей вместе с Пьером, что единственное спасение страждущего человечества, погрязшего в ненависти и стоящего перед угрозой смерти, — это следовать закону любви? Бенедетта соглашалась с Пьером, она готова была доставить ему удовольствие и поверить в демократию, в преобразование общества на началах братства, но только у других народов, не в Риме; и невольно у нее появлялся тихий смешок, стоило Пьеру заговорить о братстве между обитателями Трастевере и обитателями старинных княжеских палаццо. Нет, нет! Так оно издревле повелось, пусть так оно и будет. В общем, больших успехов ученица не обнаруживала; единственное, что ее действительно трогало, — это пылкая и неугасимая любовь к человечеству, которая жила в священнике, любовь, которую он целомудренно отвратил от какого-либо одного существа, дабы обратить ее на все сущее. Великая любовь сжигала его, сжигала она и Бенедетту, и в те пронизанные солнцем октябрьские утра, под знаком этой любви, между ними завязались чудеснейшие, нежные узы глубокой и чистой дружбы.

И вот однажды, облокотившись на саркофаг, Бенедетта, до того избегавшая упоминать имя Дарио, заговорила о своем возлюбленном. Ах, бедняжка! После той грубой, неистовой выходки он держится так скромно, полон такого раскаяния! Пытаясь скрыть свое замешательство, он сперва уехал на три дня в Неаполь; говорят, будто Тоньетта, эта прелестница с белыми розами, что до сумасшествия в него влюблена, помчалась туда за ним. А вернувшись домой, Дарио избегал оставаться с кузиной наедине, виделся с нею лишь по понедельникам вечером, — покорный, глазами умоляя о прощении.

— Вчера, — продолжала Бенедетта, — я встретилась с ним на лестнице и протянула ему руку, он понял, что я больше не сержусь, и был очень счастлив… Что поделаешь? Моей суровости хватило ненадолго. И потом, я боюсь, как бы он не скомпрометировал себя с этой женщиной, если, желая рассеяться, вздумает поразвлечься с нею. Он должен знать, что я по-прежнему ого люблю, по-прежнему жду… Он мой, только мой! И скажи я лишь слово, он упал бы в мои объятия, стал бы моим навеки. Но дела наши так плохи, так плохи!

Бенедетта умолкла, и две крупные слезы показались у нее на глазах. Бракоразводный процесс, видимо, и впрямь застопорился, что ни день возникали все новые препятствия.

Бенедетта плакала очень редко, и слезы ее растрогали Пьера. Порою она сама, безмятежно улыбаясь, признавалась, что не умеет плакать. Но теперь сердце ее разрывалось, она сидела, убитая горем, облокотись на замшелый, источенный водою саркофаг, а светлая струйка, напевная, как флейта, роняя жемчужинки брызг, выбегала из отверстых уст трагической маски. И внезапно вид юной, блистающей красотою Бенедетты, устало поникшей над саркофагом, пробудил в священнике мысль о смерти, а неистовая вакханалия овладевающих женщинами фавнов говорила о всемогуществе любви, символ которой древние так охотно высекали на могильных плитах, утверждая этим вечность бытия. В солнечной тишине пустынного сада повеяло легким дуновением знойного ветерка, разнесшего резкий аромат апельсиновых деревьев и самшита.

— Когда любишь, это придает силы, — прошептал Пьер.

— Да-да, вы правы, — подтвердила Бенедетта, улыбаясь. — Это с моей стороны просто ребячество… Но виноваты вы, ваша книга. Я начинаю понимать ее, только когда страдаю… И все-таки я делаю успехи, не правда ли? Ведь вам хочется, чтобы все бедняки стали моими братьями, а все бедняжки, которые страдают, как я, моими сестрами!

Обычно Бенедетта уходила первая, а Пьер, окутанный легким ароматом женственности, который она оставляла, продолжал сидеть в одиночестве под лавровым деревом. Он размышлял о чем-то милом и грустном. Жизнь была так сурова к бедным влюбленным, которые томились жаждой счастья! Глубокая тишина наступала вокруг, старинный дворец забывался тяжким сном, сном руин, засыпал и двор, заросший травою, опоясанный сумрачным портиком, где обрастали мхом извлеченные при раскопках мраморные статуи — безрукий Аполлон, обрубленный торс Венеры; могильную тишину лишь изредка нарушал внезапный грохот, когда карета какого-нибудь прелата, приехавшего навестить кардинала, гремя колесами, въезжала под арку и сворачивала в пустынный двор.

Как-то в понедельник, к началу одиннадцатого часа, в гостиной донны Серафины осталась одна молодежь. Монсеньер Нани заглянул ненадолго, кардинал Сарно только что уехал. И даже донна Серафина, сидевшая на своем обычном месте у камина, устремив взор на опустевшее кресло адвоката Морано, который упорно не желал появляться, держалась как бы в стороне. Подле дивана, где расположились Бенедетта и Челия, стояли, болтая и посмеиваясь, Дарио, Пьер и Нарцисс Абер. Нарцисс вот уж несколько минут забавлялся, подшучивая над молодым князем, которого он якобы встретил в обществе юной красотки.

— Да ну же, дорогой мой, не оправдывайтесь, ведь она и в самом деле восхитительна… Вы шли рядом и свернули в пустынную улочку, кажется, Борго-Анжелико, а я из скромности за вами не последовал.

Счастливчик Дарио, казалось, ничуть не был смущен и улыбался, не пытаясь отрицать свое преклонение перед красотою.

— Конечно, конечно, это был я, ведь я и не отрицаю… Только все обстоит совсем не так, как вы думаете.

И он обернулся к Бенедетте, которая тоже безмятежно забавлялась этой шуткой, ничем не обнаруживая ревнивой тревоги, и, напротив, словно была в восторге, что Дарио удалось полюбоваться такой красавицей.

— Это, знаешь ли, та бедняжка, что месяца полтора назад повстречалась мне вся в слезах… Ну да, та девушка с фабрики жемчуга, что так рыдала, оставшись без работы. Она еще покраснела, когда я попробовал сунуть ей серебряную монету, и вприпрыжку побежала, чтобы проводить меня к своим родителям… Пьерина, помнишь?

— Пьерина? Конечно!

— Вообразите, с того дня я уже несколько раз встречал ее на улице. Она и вправду так необыкновенно хороша, что я иной раз останавливаюсь поболтать с нею… Вчера я даже проводил ее на какую-то фабрику. Но работы она так и не получила и снова разразилась слезами, а я, честное слово, только чтобы немножко утешить, поцеловал ее… Она была поражена и так обрадовалась, так обрадовалась!..

Рассказ этот всех рассмешил. Но Челия первая перестала улыбаться. Она очень серьезно сказала:

— А ведь эта девушка в вас влюблена, Дарио. Не надо же быть злым.

Дарио, несомненно, держался того же мнения, он снова взглянул на Бенедетту и весело покачал головой, как бы говоря, что, если его и любят, он тут ни при чем. Какая-то работница, девушка из простонародья! Э, нет! Будь она хоть Венерой, в любовницы она не годится. Дарио и самого от души забавляло это романтическое приключение, а Нарцисс сложил даже в его честь сонет, совсем на старинный лад: прелестная бисерщица до безумия влюбляется в прекрасного юного князя, а тот, растроганный ее злоключениями, дарит ей экю; отныне прелестная бисерщица, до глубины души потрясенная добротой князя, которая не уступает его красоте, мечтает о нем одном и, привязанная узами пламенной любви, повсюду следует за ним; и наконец, прелестная бисерщица, отвергнув экю, покорными, полными нежности взорами вымаливает иную милостыню, и в один прекрасный вечер юный князь дарит ей свое сердце. Игра эта очень позабавила Бенедетту. Но Челия, чье ангельское личико, личико невинной девочки, хранило полную серьезность, с грустью твердила:

— Дарио, Дарио, она вас любит, не заставляйте ее страдать.

Наконец разжалобилась и контессина.

— Ведь эти бедняки так несчастны!

— О, невероятная нищета! — воскликнул князь. — Я чуть не задохнулся, когда она привела меня в это свое Прати-ди-Кастелло. Ужас, неимоверный ужас!

— Но, помнится, — продолжала Бенедетта, — мы собирались навестить этих несчастных, и очень нехорошо, что мы до сих пор откладываем… Не правда ли? Господин Фроман, вы ведь так хотели поехать с нами, пополнить свои наблюдения, взглянуть поближе на римскую бедноту.

И Бенедетта устремила взор на Пьера. Он сидел молча, весьма растроганный тем, что она вспомнила об этой благотворительной затее; по тому, как слегка дрогнул ее голос, аббат почувствовал, что ей хочется показать себя послушной ученицей, показать, что она делает успехи в любви к сирым и обездоленным. Впрочем, пристрастие к апостольской миссии тут же снова заговорило в нем.

— О, я не уеду из Рима, пока не повидаю страдальцев, которые мучаются без работы и хлеба, — сказал он. — Нищета — это и есть вселенская болезнь, и, только исцелившись от нищеты, народы обретут спасение. Когда корни не получают питания, дерево умирает.

— Вот и хорошо, — продолжала Бенедетта, — мы не мешкая отправимся в Прати-ди-Кастелло, и вы поедете с нами… Дарио нас проводит.

Князь, который с изумлением слушал священника, не совсем понимая, при чем тут дерево и корни, воскликнул в отчаянии:

— Нет, нет, кузина! Вези туда господина аббата, если тебе нравится… Я там уже побывал и больше не пойду. Честное слово, я чуть не слег, вернувшись оттуда, у меня голова шла кругом, меня мутило… Нет, нет, все это слишком грустно, до невозможности отвратительно!

Тут со стороны камина послышался недовольный голос. Донна Серафина нарушила длительное молчание.

— Дарио прав! Пошли им милостыню, дорогая, я охотно присоединю и свою… Ведь есть другие, более заслуживающие обозрения места, куда ты можешь сводить господина аббата… А то нечего сказать, хорошие воспоминания останутся у него от нашего города!

Донна Серафина была не в духе, к тому же в ней говорила гордость римлянки. Зачем обнажать свои язвы перед чужестранцами, которых приводит в Рим любопытство, продиктованное, быть может, далеко не дружелюбными чувствами? Надо постоянно быть во всеоружии красоты, показывать Рим только в пышном ореоле его славы.

Но Пьером уже завладел Нарцисс:

— Ах, дорогой мой, это верно, я и забыл посоветовать вам эту прогулку… Вы должны непременно посетить новый квартал в Прати-ди-Кастелло. Он типичен, характерен для всех прочих; и вы не зря потеряете время, я ручаюсь, ничто не скажет вам о современном Риме больше, нежели эти места. Это необычайно, необычайно! — И, обратившись к Бенедетте, Нарцисс продолжал: — Значит, условились? Завтра утром, согласны?.. Вы найдете нас там, мне хочется предварительно ввести господина аббата в курс дела, помочь ему разобраться… Итак, в десять, хорошо?

Не отвечая ему, контессина обернулась к тетке и почтительно ей возразила:

— Что вы, тетушка, господину аббату встречалось, наверно, немало нищих на улицах Рима, от него незачем скрывать. Да и судя по тому, что господин Фроман пишет в своей книге, в Риме он увидит не больше, чем видел в Париже. Как у него где-то сказано, голод повсюду одинаков.

Потом весьма кротко и рассудительно она принялась убеждать Дарио.

— Знаешь, Дарио, милый, ты доставишь мне огромное удовольствие, если проводишь нас туда. Без тебя мы прямо свалимся к ним на голову… Поедем в карете, захватим с собой господина аббата и господина Абера, это будет прелестная прогулка… Мы так давно не выезжали вместе!

Конечно, она была в восторге, что может воспользоваться предлогом для совместной поездки и окончательного примирения с Дарио. Он понял это, уклониться ему было невозможно, и он пошутил:

— Ах, кузина, если всю неделю меня станут мучить кошмары, виною будешь ты. Одна такая прогулка может надолго отравить радость жизни!

Дарио заранее содрогался от ужаса; это рассмешило всех, и, невзирая на молчаливое неодобрение донны Серафины, было окончательно решено встретиться завтра в десять утра. Уходя, Челия очень сожалела, что не может поехать с ними. Но с простодушием юной, еще не расцветшей лилии она проявляла интерес только к Пьерине. И в передней она шепнула на ухо своей подруге:

— Дорогая, приглядись получше к этой красотке, расскажешь, вправду ли она хороша, так уж хороша, краше всех!

Наутро, в девять часов, Пьер нашел Нарцисса близ замка Святого Ангела и удивился, заметив, что томный, изнемогающий Абер снова предается художественным восторгам. Вначале и речи не было ни о новых кварталах, ни об ужасающей финансовой катастрофе, которую повлекло за собою их сооружение. Молодой человек признался, что встал ни свет ни заря, желая провести часок перед святой Терезой работы Бернини. Если он неделю ее не видит, говорил Абер, его душит тоска, накипают слезы, как в разлуке с возлюбленной. Она всегда прекрасна, в разные часы дня по-разному, это зависит от освещения: когда утренняя заря окутывает ее белизною, его влечет к ней в мистическом порыве; по вечерам, когда косые лучи заходящего солнца жидким пламенем как бы струятся в ее жилах, в нем вспыхивает знойная, мученическая страсть.

— Ах, друг мой! — томно сказал Нарцисс, и его блеклые глаза стали почти фиалковыми. — Ах, друг мой, вы и представить себе не можете, каким волнующим, восхитительным было нынче ее пробуждение… Это само неведение, сама чистота девственности, и вот, побежденная чувственностью, изнемогающая, она в истоме раскрывает глаза, еще млея от недавней близости с Христом… Ах, это убийственно!

Пройдя несколько шагов, Нарцисс успокоился и продолжал голосом трезвого малого, твердо стоящего на земле.

— Давайте-ка потихоньку двинемся к Прати-ди-Кастелло, видите вон те здания, напротив, а по пути я расскажу вам все, что знаю. О, просто невероятно, какой-то приступ сумасшедшей спекуляции! И все же это прекрасно, как чудовищное творение свихнувшегося гения… Я знаю обо всем от родственников, они сделали ставку на это строительство и сорвали, по правде говоря, немалый куш!

И Нарцисс очень ясно, с точностью, какой позавидовал бы и финансист, непринужденно употребляя специальные термины, рассказал об этой необычайной авантюре. Когда Рим был наконец завоеван, когда вся Италия, как один человек, восторженно безумствовала, воодушевляемая мыслью, что давнишние ее чаяния осуществились и она наконец-то владеет древней столицей, прославленным Вечным городом, которому предвещано господство над миром, порыв законной радости, ликование надежды охватили юную, едва сложившуюся нацию, спешившую утвердить свое могущество. Предстояло по-настоящему овладеть Римом, превратить его в современную столицу, достойную великого государства, и прежде всего оздоровить его, избавить от нечистот, позоривших древние руины. Сейчас немыслимо и представить себе, в какой отвратительной грязи утопал город пап, «Roma sporca»[8], столь горестно оплакиваемый художниками; не существовало даже отхожих мест, для естественных нужд служили улицы, царственные руины превращены были в место свалки, вокруг старинных княжеских дворцов навалены были экскременты, груды очистков, отбросы, всяческая гниль: улицы превратились в зараженные сточные канавы, очаги непрестанных эпидемий. Городские власти поняли необходимость работ широкого размаха, в этом было подлинное спасение, возможность возродить город, дать ему более обеспеченную и благоустроенную жизнь; в то же время, предвидя несомненный приток населения, следовало подумать и о строительстве новых домов. Налицо был пример Берлина, где после создания германской империи население города молниеносно увеличилось на сотни тысяч человек. Конечно, и Рим должен был вырасти в два, три, пять раз и, притягивая живые силы провинций, стать средоточием жизни всей нации. Тут играло роль и кичливое стремление — показать побежденному Ватикану, на что способна Италия, показать все великолепие нового Рима, третьего Рима, который роскошью улиц и численностью людских толп затмит пышность двух предшествующих — Рима императорского и Рима папского.

Первые годы здания сооружали все же с некоторой оглядкой. Благоразумие повелевало строить лишь по мере роста потребностей. Население города разом увеличилось вдвое — с двухсот до четырехсот тысяч жителей: здесь было множество мелких служащих; чиновников, административного аппарата, туча людей, живущих за счет государства или надеющихся пожить за его счет, не говоря о всех тех бездельниках и прожигателях жизни, что тянутся за королевским двором. Этот быстрый рост опьянял, никто не сомневался в дальнейшем и еще более стремительном подъеме. Старый город уже не отвечал нуждам нового времени, надо было не мешкая обеспечить потребности завтрашнего дня, расширить Рим за пределы Рима, заполнить пустоту древних предместий. Ссылались и на Париж эпохи Второй империи, который разросся, стал городом света и здоровья. Но строительству на берегах Тибра не повезло с самого начала: не было общего плана, не нашлось и человека с трезвым взглядом, который сумел бы стать господином положения, сумел бы опереться на могущественные финансовые компании. Если началом всему были гордыня, тщеславное стремление блеском роскоши затмить Рим цезарей и пап, превратить Вечный город в средоточие и владыку мира, то завершением явилась спекуляция, один из тех неистовых приступов ажиотажа, которые возникают внезапно и проносятся, как буря, все круша и сметая на своем пути. Внезапно разнесся слух, что земли, приобретенные по пяти франков за метр, перепродаются по сто; вспыхнула лихорадка, она охватила всю нацию, так легко поддающуюся азарту. Стая спекулянтов, слетевшихся из северных областей Италии, набросилась на Рим — добычу такую благородную и такую доступную. Сладострастие юга, исполненная неги жизнь — все пробуждало в нищих, изголодавшихся горцах неистовую жажду наживы, а ласковый климат, уже сам по себе разлагающий, способствовал порче нравов. Ведь стоило только нагнуться, и среди обломков разрушенных старых кварталов можно было загребать деньги лопатой. И вот ловкачи, которые почуяли, где будут пролегать трассы новых улиц, стали приобретать дома, предназначенные к отчуждению, и менее чем за два года удесятерили свои капиталы. И тогда лихорадка наживы охватила мало-помалу весь город, зараза коснулась всех и каждого, все социальные слон охвачены были безумием — князья, буржуа, мелкие собственники, даже мелочные торговцы и булочники, бакалейщики и сапожники; позже называли какого-то простого булочника, который, обанкротившись, потерял сорок пять миллионов. То была отчаянная игра ва-банк, и ее лихорадочный азарт пришел на смену медлительным правилам папского лото, игра эта велась на миллионы, а ставкой в ней были фиктивные земли и здания, служившие залогом при операциях на бирже. Древняя наследственная гордыня, питавшая мечту о превращении Рима в столицу мира, обернулась безумием лихорадочной спекулятивной горячки; безостановочно, без счета, подобно тому, как выпускают акции, пока хватает печатных станков, приобретались участки, сооружались для перепродажи дома.

Никогда еще в растущих городах не видали ничего подобного. Даже теперь, пытаясь все это понять, становишься в тупик. Численность населения перевалила за четыреста тысяч, и на этом прирост прекратился, однако новые кварталы все росли и росли. Для кого, для каких грядущих жителей строили их с таким неистовством? Какое заблуждение заставляло сооружать тысячи квартир для будущих жильцов, не дожидаясь прибытия этих вероятных обитателей? Единственным оправданием могла служить сила самовнушения, предвзятая уверенность в том, что население третьего Рима, победоносной столицы Италии, бесспорно должно составить не менее миллиона человек. Их, правда, сейчас еще нет, но они, конечно, будут: усомниться в этом было бы непатриотично, было бы равносильно преступлению против родины. И вот все строят, строят без передышки, в расчете на полмиллиона горожан, еще находящихся в пути. Никого не беспокоит, когда они прибудут, на них рассчитывают — вот и все. Компании, создавшиеся в Риме для сооружения широких проспектов, которые должны были пролегать на месте старых, зараженных кварталов, извлекали огромную прибыль, продавая или сдавая внаем недвижимость. Но безумие не знало пределов, и, побуждаемые ненасытной жаждой наживы, возникали другие компании для сооружения все новых и новых кварталов вне городской черты — целых пригородов, которые никому не были нужны. Предместья вырастали, как по волшебству, за воротами Сан-Джованни, за воротами Сан-Лоренцо. На громадных участках виллы Лудовизи, от ворот Салариа до ворот Пиа, и дальше, до самой церкви Сант-Аньезе, начали сооружать целый город. И, наконец, в Прати-ди-Кастелло вздумали молниеносно возвести огромный квартал с собственной церковью, собственной школой, собственным рынком. Речь шла не о рабочих домишках, не о скромных жилищах для простонародья или служащих: речь шла о сооружении огромных, как дворцы, четырех- и пятиэтажных зданий с похожими один на другой громадными фасадами; но вавилонская пышность этих новых, удаленных от центра кварталов была бы под стать лишь таким столицам, как Париж или Лондон, где напряженно пульсирует жизнь, где развивается промышленность, городам, население которых могло бы заполнить эти кварталы. Вот они — чудовищные плоды тщеславия и алчности, поучительная страница истории, горький урок: Рим ныне разорен, и более того — опозорен уродством опоясавших его громоздких белых скелетов, вереницей пустующих и в большинстве недостроенных зданий, усеявших своими обломками заросшие сорной травою улицы.

Роковая катастрофа, полнейшее крушение! Нарцисс пояснил их причины, проследил различные стадии с такой отчетливостью, что Пьеру все стало понятно. На почве спекуляции, естественно, выросли многочисленные финансовые компании: «Л’Иммобильяре», «Ла сочета эдилициа», «Ла Фондиариа», «Ла Тиберина», «Л’Эсквилино». Почти все они занялись строительством, стали сооружать для перепродажи громадные здания, целые кварталы новых домов. Но одновременно они спекулировали земельными участками, с огромным барышом перепродавая их мелким спекулянтам, которые кишели вокруг, а те, в свою очередь, мечтали о прибылях, какие сулили им непомерно высокие цены, все время искусственно вздуваемые лихорадочным ростом спекуляций. Хуже всего, что эти буржуа, эти обезумевшие от запаха наживы лавочники, не искушенные в подобных сделках, не располагавшие свободными деньгами, тоже поддались строительной лихорадке и, желая получить суммы, необходимые для окончания строительства, брали ссуду в банке или обращались к той же компании, что перепродала нм земельный участок. По большей части, опасаясь потерять все, компании эти в итоге были вынуждены принимать обратно земельные участки, а порою и недостроенные здания; наступало чудовищное «затоваривание», от которого эти компании и погибали. Если бы население Рима достигло миллиона человек и заняло приготовленные для него жилища, как это рисовалось в радужных мечтах предприимчивым дельцам, тогда за какое-нибудь десятилетие строительство принесло бы неисчислимые доходы. Разбогатевший Рим стал бы одной из самых процветающих столиц мира. Однако население упорно не прибывало, сдать внаем ничего не удавалось, квартиры продолжали пустовать. И вот, как удар грома, разразился беспримерный по силе кризис. Причины его были двоякие. Прежде всего дома, построенные компаниями, были слишком велики и слишком дороги: множеству небогатых рантье, желавших вложить деньги в недвижимое имущество, приобрести их оказывалось не под силу. Действовал некий атавизм: строители гнались за грандиозностью, им мерещилась вереница дворцов, которые своим великолепием должны были затмить все, что видели прошлые столетия; теперь же дворцы эти стояли угрюмые и мрачные, точно неслыханное свидетельство бессильной гордыни. И не нашлось частных капиталов, обладатели которых осмелились бы или смогли возместить капиталы, вложенные компаниями. В других местах, скажем, в Париже, Берлине, новые кварталы строились, города расширялись за счет национальных капиталов, за счет казны. В Риме, напротив, все сооружалось за счет кредита, краткосрочных векселей и преимущественно на средства иностранного капитала. Строительство поглотило огромную сумму, что-то около миллиарда, и четыре пятых этой суммы составляли французские деньги. Делалось это просто — банкир ссужал банкиру: французские банкиры из трех с половиной, четырех процентов давали деньги итальянским, а те, в свою очередь, из шести, семи и даже восьми процентов выдавали ссуды спекулянтам, строителям нового Рима. Можно представить себе степень всеобщего разорения, когда Франция, недовольная союзом Италии с Германией, менее чем за два года востребовала обратно свои восемьсот миллионов. Гигантский отлив капиталов опустошил итальянские банки; тогда компании, которые спекулировали на земельных участках и строительстве, были вынуждены, в свою очередь, возвратить взятые под проценты суммы; пришлось обратиться в эмиссионные банки, пользующиеся правом выпускать банкноты. В то же время строительные и земельные компании запугивали правительство, угрожая прекратить работы и выкинуть на мостовую Рима сорок тысяч безработных в том случае, если оно не обяжет эмиссионные банки предоставить им на пять-шесть миллионов банкнот, в которых они нуждались; и правительство, напуганное перспективой всеобщего краха, в конце концов на это пошло. Но дома не продавались и не сдавались внаем; естественно, что с наступлением платежных сроков пять или шесть миллионов долга остались невыплаченными; назревавший крах разразился, все вокруг валилось и рушилось: мелкие спекулянты увлекали в своем падении строителей, строители — земельные компании, те — эмиссионные банки, а банки подрывали государственный кредит, что угрожало национальной катастрофой. Таким образом, кризис, вначале ограниченный рамками городского управления, перерос в ужасающий финансовый крах, в угрозу общенационального бедствия, целый миллиард был загублен понапрасну, а Рим постыдно обезобразили, загромоздили руинами недавних построек, зияющими коробками пустующих зданий, способных вместить пятьсот или шестьсот тысяч жителей, появления которых ждали и ждут до сих пор.

Надо сказать, что опьяненное победой правительство и само воодушевилось обширнейшими планами. Предстояло из раздробленной на части страны создать победоносную Италию, которая за четверть века обрела бы единство и величие, прочно завоеванные другими странами на протяжении столетий. И вот лихорадочная деятельность началась: идя на чудовищные затраты, сооружают каналы, порты, шоссе, железные дороги, во всех городах Италии общественные работы приобретают широчайший размах. Для создания великой нации не жалеют средств. Со времени союза с Германией бессмысленно поглощает миллионы военный и морской бюджет. И все непрестанно возрастающие нужды удовлетворяются путем выпуска ассигнаций; из года в год правительство прибегает ко все новым и новым займам. Одно только здание военного министерства в Риме обошлось в десять миллионов, здание министерства финансов — в пятнадцать, сто миллионов было вложено в строительство набережных, которые так и остались незаконченными, более двухсот пятидесяти миллионов поглотили опоясавшие город оборонительные сооружения. И теперь, как некогда, в людях горело все то же пламя роковой гордыни, бурлили все те же соки античной почвы, способной породить лишь грандиозные замыслы, говорило все то же стремление ослепить и покорить всякого, кто вздумает ступить на землю Капитолия, пусть даже усеянного прахом могущественных династий, рухнувших здесь одна за другой.

— Ах, дорогой мой, если порассказать все, о чем болтают, что шепчут друг другу на ухо, привести все факты, вы изумитесь, придете в ужас — так заразительна оказалась убийственная горячка игорного азарта: все население города, по существу такое рассудительное, вялое, эгоистичное, посходило с ума. Разорилась не только мелкая сошка, какие-нибудь наивные простофили, нет, — пошли прахом состояния именитых аристократических родов, почти всей римской знати, из чьих рук уплыли золото, дворцы, шедевры искусства, все, чем владела эта знать благодаря щедротам Ватикана. И эти огромные богатства, за столетия папского непотизма скопившиеся в руках немногих семейств, в каких-нибудь десять лет растаяли как воск во всепожирающем пламени биржевых спекуляций.

И, позабыв, что перед ним священник, Нарцисс рассказал о двусмысленной подоплеке одного из таких случаев.

— Вот, к примеру, наш приятель Дарио, князь Бокканера, последний в роде, вынужден существовать на крохи, которые получает от своего дяди-кардинала, а у того только и есть, что его жалованье. А между тем Дарио, наверно, катался бы как сыр в масле, не начнись вся эта невероятная кутерьма с виллой Монтефьори… Вас, должно быть, уже посвятили в эту историю: обширные земли вокруг виллы были уступлены за десять миллионов какой-то финансовой компании. Затем отец Дарио, князь Онофрио, снедаемый жаждой спекуляции, решил сыграть на повышение; он скупил по очень дорогой цене собственные земли и начал строительство; всеобщий крах поглотил не только вырученные им на продаже виллы десять миллионов, но и все его средства, жалкие остатки некогда огромного состояния Бокканера… Однако вам, конечно, не рассказали о тайных причинах этой катастрофы, о роли, какую сыграл в ней граф Прада, отвергнутый супруг прелестной контессины, которую мы с вами здесь ожидаем. Он был любовником княгини Бокканера, прекрасной Флавии Монтефьори, принесшей в приданое мужу эту виллу. О, это обворожительная женщина, она была много моложе своего супруга, и поговаривали, будто с ее помощью Прада держал в руках и старого князя, да так крепко, что однажды вечером, когда супруг не решался поставить свою подпись под какими-то векселями, боясь совсем запутаться в сомнительных сделках, опасность которых он угадывал чутьем, жена отказала ему в своих ласках. Прада заработал на этом деле миллионы, которые он с большим толком сейчас проживает. Что ж до прекрасной Флавии, то она, как вы знаете, сумела спасти от катастрофы малую толику состояния и, уже будучи в годах, охотно пожертвовала своим княжеским титулом, чтобы заполучить в мужья какого-то красавчика, который намного моложе ее; сделав его маркизом Монтефьори, она живет в неге и холе и, хотя ей перевалило уже за пятьдесят, сохранила свои пышные прелести… Единственным пострадавшим во всей передряге оказался наш добрый приятель Дарио: он совершенно разорен и к тому же намерен жениться на своей двоюродной сестре, а та не богаче его. Правда, она его страстно любит, и ему остается лишь отвечать ей любовью на любовь. Если бы не это, он, как многие отпрыски римской знати, снизошел бы до какой-нибудь богатой американки, наследницы миллионного состояния; разве только воспротивились бы кардинал и донна Серафина, они по-своему героически, как истые римляне, упорно и надменно оберегают чистоту крови Бокканера от всяких чужеродных примесей… Итак, будем надеяться, что наш милый Дарио и очаровательная Бенедетта будут счастливы вдвоем.

Нарцисс умолк; сделав несколько шагов, он немного тише добавил:

— Один мой родственник подцепил на этой сделке с виллой Монтефьори около трех миллионов. Как жаль, что я приехал слишком поздно, когда легендарные времена спекуляций уже прошли! Это было, должно быть, чертовски любопытно и открывало для хладнокровного игрока широкие возможности!

Но внезапно, подняв глаза, Нарцисс увидел перед собою новый квартал Прати-ди-Кастелло; молодой человек весь преобразился, в нем снова заговорила артистическая натура, он негодовал на уродство современных зданий, оскверняющих прелесть папского Рима. Глаза у него посветлели, губы искривила горькая и презрительная усмешка, в нем был оскорблен мечтатель, упивающийся красотами прошлого.

— Вы только взгляните, только взгляните! О, город Августа, город Льва Десятого, город вечной мощи и вечной красоты!

Действительно, даже Пьер был поражен. Некогда на этой равнине, вдоль берегов Тибра и до самых склонов холма Марио, простирались луга замка Святого Ангела; ликующая зелень пересеченных тополями луговых просторов издавна служила излюбленным передним планомдля художников, изображавших Борго и видневшийся в отдалении собор св. Петра. Теперь же посреди изрытой, облысевшей, белесой равнины вырос целый город, город грузных домов, однообразных, гладких, каменных кубов, разделенных широкими улицами, пересекающимися под прямым углом; он походил на гигантскую шашечницу с симметричными рядами клеток. Из конца в конец — одинаковые фасады, словно нескончаемая вереница монастырей, казарм, больниц, похожих друг на друга как две капли воды. Необычайное, тягостное чувство изумления навевала эта поначалу казавшаяся необъяснимой катастрофа, парализовавшая в разгаре строительства целый город, будто в одно проклятое утро какой-то волшебник, одержимый духом разрушения, мановением своей палочки приостановил все строительство, заставил замереть площадки, где кипела работа, а здания, оставив незаконченными, обрек на угрюмое запустение. Тут можно было обнаружить все последовательные стадии, начиная от земляных работ: зияющие ямы, вырытые под фундамент и зарастающие сорняками, или полностью достроенные, готовые для заселения дома. Были дома, стены которых едва возвышались над землей; были и другие, доведенные до третьего, до четвертого этажа, с железными стропилами перекрытий, но без настила, с зияющими дырами окон; были дома, вставшие во весь рост, подведенные под кровлю, но походившие на пустые клетки, скелеты, предоставленные произволу ветров. Были дома, уже законченные, но оставшиеся не оштукатуренными, и другие — без оконных и дверных рам или с дверьми и ставнями, наглухо заколоченными, будто крышка гроба, мертвые дома, где не жило ни души; были и дома, совсем мало заселенные, где обитал самый разнородный люд. Невозможно описать это ужасающе унылое зрелище: город Спящей Красавицы, на заре своей жизни охваченный мертвенным сном, разрушался в лучах знойного солнца, ожидая пробуждения, которому, видимо, так и не суждено было наступить.

Шагая за своим спутником, Пьер ступил на широкие пустынные улицы, где стояла кладбищенская тишина. Ни экипажа, ни пешехода. Здесь порой не было ни тротуаров, ни мостовых; дорога, как дикое поле, зарастала травой, а временно приспособленные газовые рожки, простые свинцовые трубки, подвязанные к шестам, так и висели долгие годы. По обеим сторонам улицы домовладельцы, во избежание уплаты налога, наглухо, огромными досками заколотили все окна и двери. Многие дома, едва успев подняться над землей, были огорожены дощатыми заборами из опасения, как бы погреба не стали притонами для окрестных разбойников. Но особое уныние наводили свежие развалины: великолепные, высокие здания, еще не законченные, даже не оштукатуренные, еще не успевшие пожить жизнью каменных великанов, уже облупились, и, чтобы дома эти не рассыпались прахом, их приходилось поддерживать с помощью сложной системы подпорок. Сердце сжималось при виде этого зрелища, казалось, грозное бедствие — чума, война или бомбардировка, следы которой еще хранили зияющие скелеты зданий, — обрушилось на город, заставив бежать всех его обитателей. Уныние, безнадежная грусть охватывали при мысли, что то была не обычная смерть, что ребенок уже родился мертвым, что разрушение проделало свою работу еще до того, как предполагаемые обитатели, которых здесь так и не дождались, успели вдохнуть жизнь в эти мертворожденные здания. И чудовищной издевкой казались прибитые на каждом углу великолепные мраморные таблички с названиями улиц, именами исторических знаменитостей — Гракхов, Сципионов, Плиния, Помпея, Юлия Цезаря — будто в насмешку блиставшие на этих недостроенных, но уже полуобвалившихся стенах, подобно оплеухе, которую славное прошлое отпустило немощному настоящему.

И Пьера вновь поразила та истина, что всякого, кто владеет Римом, непременно снедает маниакальное желание увековечить в мраморе свое величие, — тщеславная потребность соорудить и оставить грядущим поколениям памятник своей славы. Вслед за цезарями, нагромоздившими дворцы на Палатине, вслед за папами, перестроившими средневековый Рим и понаставившими всюду свои гербы, итальянское правительство, овладев городом, немедленно загорелось желанием его перестроить, сделать его более блистательным и огромным, нежели когда-либо. Уже самая римская почва внушала эту мысль, кровь Августа ударяла в голову недавним пришельцам, и они стали жертвой собственного безумия, стремления сделать третий Рим новым властелином мира. Обуреваемые грандиозными замыслами, они сооружали циклопические набережные, возводили здания обыкновенных министерств, состязавшиеся с Колизеем; они строили новые кварталы с домами-великанами, подобно маленьким городам обступившие древний Рим. И Пьеру вспомнилась меловая гряда, опоясавшая старые порыжелые кровли; увиденная им с высоты собора св. Петра, она издали походила на заброшенный карьер; ибо не только в Прати-ди-Кастелло, но и у ворот Сан-Джованни, у ворот Сан-Лоренцо, возле виллы Лудовизи, на высотах Виминала и Эсквилина рушились недостроенные кварталы, засыпая обломками зданий поросшие травой пустынные улицы. Казалось, спустя два тысячелетия чудесное плодородие этой почвы иссякло и она перестала питать своими соками каменные творения архитектуры. Словно вновь возведенные шаткие стены не могли почерпнуть жизненную силу из древнего праха, оскудевшего от несметной поросли вековавших на римской земле храмов, цирков, триумфальных арок, соборов и церквей; так молодые саженцы сливы или вишни хиреют и чахнут на истощенной почве старого фруктового сада. И когда попытались заставить вновь плодоносить эту древнюю почву, выращивая современные дома, нарочито огромные и никчемные, пыжившиеся от наследственной гордыни, плоды не вызревали; торчали недостроенные фасады с зияющими дырами окон, неспособные дотянуться до крыши, бесплодные, как сухой кустарник на истощенной несметными урожаями почве. Былая, столь величавая созидательная мощь уступила место откровенному бессилию, и это наводило ужасающую грусть: Рим, некогда одаривший мир своими вечными памятниками, ныне порождал одни лишь руины.

— Когда-нибудь все это достроят! — воскликнул Пьер.

Нарцисс взглянул на него с удивлением.

— К чему?

Ужасное слово. Пятьсот — шестьсот тысяч жителей, на появление которых возлагали столько упований и которых все еще ждали, — где обитали они сейчас, в каких ближних деревнях, в каких отдаленных городах? Если в первые дни после одержанной победы в порыве патриотического восторга еще допустимо было надеяться на такой огромный приток населения, то нынче этому можно было поверить только в состоянии какого-то необычайного ослепления. Опыт с очевидностью показал, что численность римского населения остается неизменной, и не было причин, в силу которых оно могло бы удвоиться; Рим не привлекал ни своими развлечениями, ни выгодами торговли и промышленности, которых у него не было, ни интенсивностью общественной и умственной жизни, на каковую он вообще, видимо, уже не был способен. Во всяком случае, чтобы население возросло, понадобились бы годы и годы. Как заселить уже готовые, но пустующие дома, которые только и ждут постояльцев. Для кого достраивать эти дома-скелеты, рассыпающиеся от солнца и дождя? Видимо, они такими и останутся: либо голые остовы, открытые всем ветрам, либо наглухо заколоченные, немые, как могилы, до плачевности уродливые, никчемные и заброшенные здания. Какое пугающее свидетельство бессилия под этими роскошными небесами! Новые хозяева Рима плохо начали, но, догадайся они теперь, что следует делать, осмелились бы они уничтожить то, что было сделано? Миллиард, вложенный в строительство, загублен понапрасну, и вот многие начинают мечтать о новом Нероне, волевом и властном, который, в отместку за попранные разум и красоту, вооружился бы факелом и киркой и сжег бы, стер бы все это уродство с лица земли.

— А вот и контессина с князем, — сказал Нарцисс.

Бенедетта велела остановить экипаж на пустынном перекрестке; она приближалась, опираясь на руку Дарио, по широкой улице, спокойной, заросшей травою, словно созданной для влюбленных; оба были в восторге от прогулки и не помышляли уже о человеческих горестях, которые им предстояло увидеть.

— Ах, какая прекрасная погода! — весело сказала Бенедетта, подходя к ожидавшим ее аббату и Нарциссу. — Какое ласковое солнышко!.. И как приятно немного пройтись пешком, будто мы за городом!

Дарио первый перестал радоваться голубому небу и тому, что ведет кузину под руку.

— Но, дорогая, мы ведь должны еще навестить этих людей, раз ты продолжаешь настаивать на своей причуде, хотя она, конечно, испортит нам такой чудесный день… Постой-ка, дай оглядеться. Не так-то просто найти, когда идешь неохотно… А тут еще какой-то дурацкий квартал, вымершие улицы, вымершие дома — ничего, что запомнилось бы, ни единой лавчонки, чтобы навести на верный путь… Это как будто здесь. Идите за мной, сейчас увидим.

И все четверо направились к центральной части квартала, обращенной к Тибру, где начинались заселенные дома. Домовладельцы, как могли, извлекали доход из нескольких законченных зданий, сдавая квартиры по очень сходной цене и не сердясь, когда жильцы запаздывали с уплатой. Здесь селились бедные чиновники, неимущие семьи, платившие в рассрочку, по нескольку су. Когда же уничтожили старое гетто и снесли ветхие лачуги, ютившиеся в закоулочках Трастевере, началось самое худшее: на недостроенные здания обрушились настоящие орды оборванцев, не имеющих ни хлеба, ни крова, ни одежды, они наводнили эти дома своими страданиями и своими паразитами; и приходилось на все закрывать глаза, терпеть грубое вторжение из боязни, что ужасающая нищета вынуждена будет расположиться прямо на улице, всем напоказ. Этим-то страшным обитателям и достались просторные дворцы, которыми бредили зодчие, огромные пяти- и шестиэтажные здания с монументальными входами, статуями и лепными балконами по всему фасаду, опирающимися на кариатиды. Не было ни дверных, ни оконных рам, голытьба заколачивала окна досками, затыкала двери лохмотьями; селились кому как вздумается: кто занимал целый этаж княжеского палаццо, кто предпочитал всей семьей ютиться в убогой комнатушке. На лепных балконах сушилось отвратительное тряпье, разукрашивая эмблемой мерзкой нищеты эти мертворожденные фасады, оскорбляя их тщеславное достоинство. Прекрасные белые здания, измызганные, изуродованные, в тошнотворных пятнах и подтеках, быстро ветшали, а через великолепные ворота, предназначенные для торжественного выезда, изливался гнусный поток нечистот, и зловонные лужи, где плавали отбросы и кал, стояли на мостовой.

Дарио и его спутники дважды возвращались назад. Молодой человек заблудился, он все больше и больше мрачнел.

— Надо было свернуть влево. Но откуда мне знать? Разве мыслимо тут разобраться?

В пыли возились оборванные ребятишки. Они были неимоверно грязны: полуголые, смуглые до черноты, с взлохмаченными и жесткими, словно конская грива, волосами. Проходили женщины в засаленных юбках, рваных кофтах, с обвислым животом и грудью, как у измотанного вьючного животного. Одни стояли, визгливо переговариваясь, другие часами сидели без дела на старых стульях, уронив руки на колени. Мужчин было мало. Иные, повалившись ничком среди жухлой травы на самом солнцепеке, забылись тяжелым сном.

Но особенно тошнотворным был запах, запах неумытой бедноты, нечистоплотной человеческой скотины, опустившейся, живущей в собственной мерзости. И вдобавок ко всему ударяло в нос зловоние небольшого, самочинно возникшего рынка, через который приходилось идти; то был запах гнилых фруктов, вареных и сырых овощей, вчерашнего жаркого с застывшим прогорклым жиром: уличные торговки, окруженные голодной стайкой ребятишек, жадно смотревших на еду, раскладывали свой товар прямо на земле.

— Ну, право, дорогая, не знаю, где это! — воскликнул Дарио, обращаясь к двоюродной сестре. — Будь же рассудительной, мы достаточно повидали, вернемся к экипажу!

Он и вправду страдал; а ведь сама Бенедетта утверждала, что Дарио страдать не умеет. Как это чудовищно, преступно и глупо омрачать себе жизнь подобной прогулкой. Жизнь должна быть легкой и приятной, протекать под безоблачными небесами, на то она и дана. Ее следует разнообразить красивыми зрелищами, песнями, танцами. В своем простодушном эгоизме Дарио в ужасе отшатывался от всякого уродства, нищеты, страдания: при виде всего этого ему становилось дурно, он чувствовал себя физически и нравственно разбитым.

Но Бенедетте, потрясенной не меньше кузена, хотелось в присутствии Пьера быть мужественной. Она видела, как он взволнован, какой горячей жалостью охвачен, и она не сдавалась, стараясь проникнуться сочувствием к сирым и страждущим.

— Нет, нет, Дарио, побудем еще… Наши спутники хотят все повидать, не правда ли?

— О, вот где современный Рим, — поддержал Пьер. — Этот квартал говорит о нем много больше, чем любые прогулки в места классических руин и античных памятников.

— Вы преувеличиваете, дорогой, — в свою очередь, заявил Нарцисс. — Но я согласен, что это любопытно, весьма любопытно… Особенно старухи, о, эти старухи на редкость выразительны!

Но тут Бенедетта, внезапно увидев перед собой девушку необычайной красоты, невольно воскликнула в порыве радостного восхищения:

— О, che bellezza![9]

И Дарио, узнав Пьерину, с восторгом подхватил:

— Эге, да это Пьерина… Она проводит нас.

Девушка уже некоторое время шла за ними, не осмеливаясь подойти ближе. Радостно сияя, она устремила на Дарио пылкий взор влюбленной рабыни; потом быстрым взглядом окинула Бенедетту, беззлобно, с какой-то нежной покорностью, с радостным смирением отметив ее красоту. Пьерина действительно была такою, как описал ее князь: высокая, крепкая, с грудью богини — прямо античная статуя двадцатилетней Юноны; у нее был несколько тяжеловатый подбородок, правильные до совершенства рот и нос, бездумные большие глаза, ослепительное, словно позолоченное солнцем, лицо, тяжелая копна черных волос.

— Так ты нас проводишь? — дружески улыбаясь, спросила Бенедетта, немного утешенная мыслью, что наряду с окружающим уродством может существовать подобная красота.

— О да, сударыня, да! Я сейчас!

И Пьерина поспешила вперед; на ней были еще крепкие башмаки, старенькое шерстяное коричневое платье, видимо, недавно выстиранное и заштопанное. В ее одежде можно было заметить некоторые ухищрения кокетства, стремление к опрятности, которое не часто можно встретить в ее среде; а быть может, попросту сияние необычайной красоты затмевало убожество наряда, превращая ее в богиню.

— Che bellezza, che bellezza! — неустанно повторяла контессина, следуя за девушкой. — Смотреть на нее просто наслаждение, мой милый Дарио.

— Я знал, что она тебе понравится, — просто ответил князь, польщенный и гордый своей находкой; он уже не заговаривал о том, чтобы уйти, радуясь, что есть наконец на чем отдохнуть взору.

Пьер, восхищенный не менее их обоих, шел позади, и только Нарцисс, который, по его собственным словам, предпочитал все изысканное и утонченное, обнаружил придирчивую взыскательность:

— Да, да, разумеется, она хороша… Но все-таки, мой дорогой, этот римский тип… У нее красота слишком тяжеловесная, бездушная, ничего возвышенного… В ее жилах течет обыкновенная кровь, ничего неземного.

Но тут Пьерина остановилась и рукой указала на мать, сидевшую на продавленном ящике перед высокой дверью недостроенного палаццо. Та, видимо, тоже была когда-то очень хороша, но в сорок лет уже совершенно увяла, глаза у нее потухли, рот провалился, зубы почернели, дряблое лицо избороздили глубокие морщины, громадная грудь обвисла; была она чудовищно грязная, с разлетающимися на ветру нечесаными космами седеющих волос, в замызганной юбке и кофте, а сквозь дыры одежды проглядывало давно не мытое тело. Женщина обеими руками держала на коленях младенца, своего младшенького. Как пришибленная, безнадежно глядела она на спящего малыша с покорным и обреченным видом вьючного животного, и было ясно, что эта мать произвела на свет своих детей и выкормила их, сама не зная, зачем она это делает.

— Ну как же, как же! — сказала она, глядя на пришельцев. — Это тот господин, что уже приходил однажды; он еще дал мне экю. Ему как раз повстречалась Пьерина, девчонка так плакала… Значит, он опять пришел на нас поглядеть и друзей своих привел. Как же, как же! Есть еще на свете добрые люди!

И она вяло, даже не пытаясь их разжалобить, стала рассказывать о своей семье. Звали ее Джачинта, вышла она замуж за каменщика Томмазо Гоццо, родила ему семерых детей: Пьерину, потом Тито, ему уже восемнадцать, да еще четырех дочерей, через каждые два года по ребенку, а потом еще вот этого, что у нее на коленях. Жили они все время в Трастевере, в ветхой лачуге, ее недавно сломали. И, будто заодно, сломали всю их жизнь; с тех пор что они приютились в Прати-ди-Кастелло, все беды на них валятся: на строительстве полный застой, Томмазо и Тито остались без работы; фабрику искусственного жемчуга, где Пьерина зарабатывала до двадцати су, так что хоть и впроголодь, а жить можно было, тоже недавно закрыли. Теперь вот никто из них не работает, семья перебивается как придется.

— Может, господа желают зайти? Томмазо там, наверху, и брат его Амброджо, — мы его взяли к себе; они-то вам лучше расскажут, уж они-то объяснят, как надо… Томмазо отдыхает, и Тито тоже: что ж вы хотите? Спят, раз больше делать нечего.

И она показала рукой на рослого носатого парня с жестким ртом и чудесными, как у Пьерины, глазами, который растянулся в жухлой траве. Обеспокоенный пришельцами, он едва приподнял голову. Заметив, какой восторженный взгляд бросила на князя его сестра, он свирепо нахмурил лоб. Но тотчас же снова уронил голову, только веки оставались открытыми: он следил за сестрой.

— Пьерина, проводи же господ, раз они желают посмотреть.

Волоча босые ноги в стоптанных башмаках, подошли другие женщины; вокруг копошились стайки ребятишек; полуодетые девчурки, и среди них, очевидно, четыре дочки Джачинты, — черноглазые, со спутанными космами нечесаных волос, все они так походили друг на дружку, что только матери могли их различить; и на этой залитой солнцем улице, где, как символ величавого бедствия, возвышались недостроенные и уже разваливающиеся дворцы, ютилось стойбище нищеты, кишевшее, как муравейник.

Бенедетта со снисходительной нежностью тихонько сказала кузену:

— Нет, не заходи, дорогой… Я не желаю твоей смерти… Это очень любезно, что ты проводил нас сюда, подожди меня на солнышке, оно такое ласковое, со мной ведь господин аббат и господин Абер.

Дарио, рассмеявшись, охотно согласился; он закурил сигарету и стал медленно прогуливаться, наслаждаясь разлитой в воздухе негой.

Пьерина быстро вошла через огромную дверь под высокие своды вестибюля, украшенные кессонами и розетками; здесь, на мраморных плитках, которыми начали выкладывать пол, громоздились целые залежи нечистот. Ступени монументальной каменной лестницы с резными ажурными перилами были разбиты и казались черными от толстого слоя всяческой мерзости. Повсюду виднелись сальные следы чьей-то пятерни. Неоштукатуренные стены, которые предполагалось украсить фресками и позолотой, были заляпаны грязью.

На просторной площадке второго этажа Пьерина остановилась; она крикнула в зияющее отверстие огромной двери, не имевшей ни створок, ни косяков:

— Отец, тут какая-то дама и двое господ, они хотят тебя повидать. — И, обернувшись к контессине, девушка пояснила: — Там, в глубине, третья зала.

Она скрылась, сбежав по лестнице еще быстрее, чем поднялась, — так спешила она к предмету своей страсти.

Бенедетта и ее спутники пересекли две огромные залы с грудами штукатурки на полу и зияющими пустотой окнами. Наконец они очутились в зале поменьше, где среди старой рухляди, заменявшей мебель, обитало семейство Гоццо. На полу, поверх торчащих наружу железных стропил, валялось шесть дырявых просаленных тюфяков. Посредине стоял длинный и еще крепкий стол; ветхие стулья с продавленными сиденьями для прочности были перевязаны веревками. Большого труда стоило заколотить досками два окна, а третье окно и дверь завесить дырявыми, замызганными холстинами от старых тюфяков.

Каменщик, казалось, удивился приходу посетителей, он явно не привык к таким филантропическим визитам. Томмазо сидел, облокотившись обеими руками на стол и подперев лицо ладонями; по словам его жены Джачинты, он отдыхал. Это был дюжий бородач лет сорока пяти, волосатый, длиннолицый, сохранивший, невзирая на нищету и вынужденное безделье, спокойное достоинство римского сенатора. При виде двух мужчин, в которых он сразу чутьем угадал чужестранцев, Томмазо недоверчиво привстал. Но тут он заметил Бенедетту и улыбнулся; та сослалась на Дарио, оставшегося внизу, и пояснила, что они пришли с благотворительной целью.

— Э, да ведь я вас знаю, контессина… Ну да, знаю, кто вы, — я в палаццо Бокканера окно замуровывал, это еще при моем отце было.

И он с готовностью стал отвечать на вопросы; Пьер удивился, услыхав, что вот-де его семье не повезло, а вообще-то, работая хоть два дня в неделю, можно бы как-никак свести концы с концами. И хотя Томмазо пришлось подтянуть кушак, чувствовалось, что в глубине души такая привольная жизнь, не обремененная изнурительным трудом, ему не претит. Его рассказ напомнил Пьеру об одном случае: какой-то путешественник попросил слесаря открыть чемодан, ключ от которого был потерян, но тот и не шелохнулся: был час сиесты. Так и здесь: квартира даровая, мало разве пустует дворцов, доступных бедноте, а что до пропитания, то и нескольких су довольно, если быть умеренным и не привередничать.

— Эх, господин аббат, при его святейшестве куда лучше было… Отец у меня тоже был каменщиком и всю свою жизнь проработал в Ватикане; да и мне, если иной раз подвернется работа на день-другой, так это всегда там… Нас, знаете ли, за десять лет это большое строительство испортило: мы с лесов не слезали, зарабатывали вдоволь. Ну конечно, и ели лучше, и одевались, и ни в чем себе не отказывали, потому вот сейчас оно для нас и чувствительнее во всем себя урезывать… А повидали бы вы, как при его святейшестве жилось! Налогов никаких, все получай чуть не задаром, живи себе да поживай.

В эту минуту из темноты, откуда-то с тюфяка, лежавшего возле заколоченного окна, донеслось ворчание, и каменщик так же неторопливо и спокойно пояснил:

— Вот Амброджо, мой брат, со мной не согласен… В сорок девятом, ему тогда едва четырнадцать минуло, он был заодно с республиканцами… Но все равно, когда мы узнали, что он болен и подыхает с голоду в каком-то подвале, мы взяли его к себе.

Посетители вздрогнули от жалости. Амброджо был пятнадцатью годами старше брата, ему исполнилось всего шестьдесят, а между тем он уже превратился в развалину: его трепала лихорадка, он с трудом волочил исхудавшие ноги и предпочитал по целым дням не расставаться с соломенным тюфяком. Тощий и непоседливый, ростом поменьше брата, Амброджо был по профессии столяр. Но и теперь, когда он совсем одряхлел, во всем его облике оставалось что-то необычайное, а лицо, обрамленное всклокоченной бородой и космами седых волос, по своему благородству и трагизму напоминало лицо апостола и мученика.

— Его святейшество, его святейшество, — проворчал он, — я о нем никогда худого слова не сказал. Но при всем том, если тирания продолжается, виноват он. Лишь он один мог в сорок девятом объявить республику, и тогда не было бы сейчас того, что есть.

Амброджо знавал Мадзини, и от Мадзини заимствовал он смутную веру в бога, мечту о республиканском папе, водворяющем наконец на земле свободу и братство. Но позже увлечение Гарибальди поколебало в нем эту веру и эту мечту, и Амброджо стал считать, что папство недостойно да и не способно приложить силы к освобождению человечества. Итак, раздираемый противоречием между призрачными упованиями юности и суровым жизненным опытом, Амброджо не знал, к чему же склониться. Впрочем, он и действовал-то всегда только под непосредственным впечатлением, ограничиваясь красивыми фразами и смутными порывами.

— Амброджо, брат, — спокойно возразил Томмазо, — папа — это папа, и если у человека есть голова на плечах, он всегда за его святейшество, потому что папа так и будет папой, то есть сильнейшим. Заставь меня завтра голосовать, и я проголосую за него.

Старый рабочий не спешил с ответом. Привычное благоразумие и осторожность делали его спокойным.

— А я, Томмазо, брат, всегда буду голосовать против… И ты ведь знаешь, что большинство будет за нами. С папой-королем покончено. Даже те, кто в Борго живет, и те взбунтуются… Но это еще не значит, что не надо с папой мириться, любую веру уважать следует…

Пьер прислушивался с живым интересом. Он отважился спросить:

— А что, в Риме среди простого народа много социалистов?

На этот раз Амброджо еще дольше медлил с ответом.

— Кое-какие социалисты, конечно, найдутся, господин аббат, по их куда меньше, чем в других городах… Нам оно еще в диковинку, все это для тех, кому невтерпеж, да и они в том, пожалуй, мало смыслят… Мы, старики, были за свободу, а не за пожары и резню.

И, боясь сказать лишнее при даме и господах, Амброджо вытянулся на соломе и застонал, а контессина, которой стало не по себе от спертого воздуха, вышла, предупредив священника, что лучше вручить деньги женщине, которая сидит там, внизу.

Томмазо снова уселся за стол, подперев кулаками подбородок, и невозмутимо кивнул на прощание гостям, столь же мало взволнованный их уходом, как и приходом.

— До свиданья, рад, что мог вам услужить.

Они уже были на пороге, когда прорвался бурный восторг Нарцисса. Тот обернулся, чтобы еще раз с восхищением взглянуть на голову старого Амброджо.

— Ах, господин аббат, какое великолепное произведение искусства! Какое чудо, какая красота! Это куда менее банально, чем лицо той девушки!.. Тут я спокоен, что чувственность не подставила мне коварную ловушку, что меня не волнуют низменные страсти и соблазны… И, откровенно говоря, сколько загадочного в этих морщинах, сколько неведомого в глубине ввалившихся глаз, какая тайна в этих всклокоченных волосах и бороде! Мнится, будто это пророк, сам бог-отец!

Джачинта все еще сидела внизу на проломанном ящике, зажав меж колен младенца; в нескольких шагах от нее Пьерина, стоя перед Дарио, восторженно созерцала, как тот докуривает сигарету, а Тито, укрывшись в траве, словно зверь, подстерегающий добычу, не спускал с них глаз.

— Ах, сударыня! — смиренно и кротко заговорила мать. — Видите, каково тут жить. Места, правда, хватает, и то хорошо. Зато утром и вечером такие сквозняки, хоть ложись да помирай. И еще — дыры, я все за детишек опасаюсь.

Она рассказала о какой-то женщине, которая хотела выйти на площадку, но в темноте приняла окно за дверь, выпала на улицу и убилась насмерть. А какая-то девочка свалилась с лестницы: перил-то нету, вот и сломала обе руки. Да тут убьешься, никто и не узнает, не подберет. Вчера вот в одной из заброшенных комнат, на груде штукатурки, нашли мертвеца, — старика, видно, уж с неделю, как голодом доконало; так бы он там и валялся, да соседи услышали, что смердит.

— Было бы что есть! — продолжала Джачинта. — А то, когда кормишь грудью, а есть нечего, молоко пропадает. Малыш из меня всю кровь высосал! Мечется, злится. А я что? Я — в плач, виновата я разве, если у меня молока нет!

Ее выцветшие, угасшие глаза и впрямь наполнились слезами. Но она тут же вспылила, заметив, что Тито так и не шелохнулся, валяется в траве да нежится на солнышке, точно скотина какая; а ведь это неучтиво по отношению к важным господам, которые, конечно же, оставят ей щедрое подаяние.

— Эй, Тито, лодырь! Ты что, встать не можешь? К тебе ведь пришли!

Тито сперва притворился, что не слышит, но потом все же с недовольным видом поднялся; Пьер из любопытства попробовал вызвать юношу на разговор; он стал задавать ему вопросы так же, как его отцу и дяде там, наверху. В ответ ему удалось вытянуть всего несколько отрывистых фраз, сказанных недоверчивым и хмурым тоном. Работы нет, значит, только и остается, что спать. Если будешь кипятиться, делу не поможешь. Уж лучше жить, как живется, не прибавляя себе лишних огорчений. А что до социалистов, ну да, пожалуй, найдутся и такие, только он ни одного не знает! Из его вялых, равнодушных ответов явствовало, что если отец стоял за папу, а дядя за республику, сын был ко всему безразличен. Для Пьера это равнодушие означало, что народ исчерпал себя, или, вернее, погрузился в сон, что он еще не созрел для демократии.

Однако священник продолжал расспросы, ему хотелось узнать, сколько юноше лет, в какую школу он ходил, в каком квартале родился; Тито разом пресек беседу, он коротко и внушительно заявил, ткнув себя пальцем в грудь:

— Io son Romano di Roma[10].

И правда, разве то не был исчерпывающий ответ? «Я римлянин из Рима». Пьер грустно усмехнулся и умолк. Никогда еще он так явственно не ощущал, насколько присуща всякому римлянину гордыня, как отягощает его плечи наследие вековой славы. И в этом опустившемся подростке, едва умевшем читать и писать, воскресала царственная кичливость цезарей.

Этот оборванец знал свой город, он чутьем угадывал его историю, лучшие ее страницы. Он запросто называл по именам великих императоров и великих пап. Стоит ли трудиться тому, чьи предки были некогда владыками вселенной? Не лучше ли жить, предаваясь тщеславию и лени в этом великолепном городе, под этим великолепным небом?

— Io son Romano di Roma!

Бенедетта сунула деньги в руку матери семейства; Пьер и Нарцисс, желая, подобно ей, сделать доброе дело, поступили так же; и тут Дарио, успевшего присоединиться к своей кузине, осенила игривая мысль: не желая обойти вниманием Пьерину и в то же время не решаясь предложить ей деньги, он легонько прикоснулся пальцами к своим губам и сказал со смешком:

— За красоту.

Это действительно вышло очень сердечно и мило, — и воздушный поцелуй, и чуть ироническая усмешка на устах так просто державшегося князя, растроганного немым обожанием прелестной простолюдинки, напоминали любовные повести доброго старого времени.

Пьерина вся зарделась от удовольствия; она совсем потеряла голову, бросилась к Дарио и прильнула горячими губами к его руке: в ее безрассудном порыве было столько же благодарного восхищения, сколько нежной влюбленности. Но у Тито глаза вспыхнули гневом; грубо схватив сестру за подол, он дал ей тумака и глухо проворчал:

— Послушай, ты, я и тебя убью и его.

Пора было уходить; какие-то женщины, почуяв деньги, окружили пришельцев, подталкивая вперед заплаканных ребятишек и протягивая руку за подаянием. Жалкий квартал голытьбы с громадами заброшенных строений был взбудоражен, вопль отчаяния несся над мертвыми улицами, где на мраморных табличках красовались громкие названия. Что делать? Всем ведь не подашь! Оставалось бежать с печалью в сердце, убедившись, сколь бессильна благотворительность.

Бенедетта и Дарио поспешили к экипажу и сели; тесно прижавшись друг к другу, обрадованные, что избавились от этого кошмара. Бенедетта, впрочем, была очень довольна, что проявила такое мужество в присутствии Пьера, и, как растроганная ученица, пожала ему руку, когда Нарцисс объявил, что не отпустит аббата и поведет его завтракать в трактир на площади св. Петра, откуда открывается любопытнейший вид на Ватикан.

— Отведайте белого винца Дженцано, крикнул им вдогонку разом повеселевший Дарио. — Лучшее средство прогнать мрачные мысли.

Но Пьер был ненасытен, он жаждал подробностей. По дороге он продолжал расспрашивать Нарцисса о римском простонародье, о его жизни, привычках, нравах. Люди тут были почти совершенно невежественны. К тому же в столице не было промышленности, не велась торговля с другими городами. Мужчины занимались каким-нибудь ходовым ремеслом, которое находило спрос в городе. Среди женщин были бисерщицы, вышивальщицы; кое-кто промышлял изготовлением предметов религиозного культа, медалей, четок, а также украшений, которые распространены в этих местах. Но стоило женщине выйти замуж, она обзаводилась кучей ребятишек, каким-то чудом выраставших без присмотра, и бросала работу. В общем, эти люди перебивались кое-как, работая ровно столько, чтобы не умереть с голода, довольствуясь овощами, макаронами, хлебом, скверной бараниной, не ропща, не имея лучших видов на будущее, прозябая изо дня в день в заботах о бренном существовании. У них были только два порока: пристрастие к игре и вину, красному и белому, из виноградников римских предместий, — вино это было причиной ссор и убийств, и в праздничные вечера, на улицах, перед дверьми кабачков, издавая предсмертные хрипы, валялись жертвы поножовщины. Девушки не были слишком распутны, тех, что отдавались до брака, можно было назвать наперечет. Это объяснялось тесной спаянностью семьи, всецело подчиненной власти отца. Да и братья стояли на страже сестринского целомудрия, подобно Тито, который был так суров с Пьериной и оберегал ее с яростным усердием не столько в силу бессознательной ревности, сколько ради сохранения доброго имени, фамильной чести. И все это — при отсутствии подлинной религиозности, при самом ребяческом идолопоклонстве, ибо сердца простых людей обращены были к мадонне и к святым, только они и существовали в представлении этих верующих, к ним возносились все молитвы, минуя бога, о котором никто и не помышлял.

Поэтому косность римского простонародья легко объяснима. Веками поощряли его лень, угождали его тщеславию, мирились с его вялым прозябанием. Кто не работал каменщиком, столяром, пекарем, тот поступал в услужение, нанимался к священнику и прямо или косвенно оказывался на содержании у папы. Поэтому все тут резко делились на две партии: на прежних карбонариев, ставших мадзинистами и гарибальдийцами, — их было больше, и они составляли лучшую часть населения Трастевере, — и на тех, кто так или иначе жил подачками Ватикана, церкви: эти оплакивали утрату светской власти папским престолом. Но и те и другие ограничивались разговорами, никогда никому не приходило в голову воспользоваться случаем и перейти от слов к делу. И только вспышка страстей, равносильная приступу безумия, могла бы поколебать устойчивое здравомыслие этих людей. Чего ради беспокоиться? Нищета существует испокон веков, небо сине, солнышко греет, что может быть лучше сиесты в часы зноя? Одно только, казалось, было неоспоримо — их глубокий патриотизм; большинство гордилось отвоеванной славой, тем, что Рим сделался столицей Италии; так что слухи о соглашении между папой и королем, о восстановлении светской власти пап над городом Льва чуть было не привели к бунту в этой части Рима. И если все же нищета усилилась, если у римского труженика жалоб стало больше, виною тому было отсутствие заработков, ибо при огромном размахе строительства римский рабочий за пятнадцать лет ничего не получил. Прежде всего, город наводнило свыше сорока тысяч пришлых рабочих, по большей части с севера страны, более стойких и выносливых и к тому же согласных на низкую оплату труда. Кроме того, если римлянину и перепадал кое-какой заработок, он жил лучше, но сбережений не делал; когда же разразился крах и сорок тысяч тружеников, прибывших из провинций, вынуждены были вернуться восвояси, римский рабочий очутился, как и прежде, в мертвом городе: фабрики бездействовали, пришлось надолго распрощаться с надеждой на какой бы то ни было заработок. И он снова вернулся к своей извечной беспечности; в глубине души довольный, что может не слишком утруждать себя работой, он легко примирился со своей давнишней возлюбленной-нищетой и жил как вельможа без гроша в кармане.

Нищета в Риме была совсем иная, чем в Париже, и это поразило Пьера. Нужда здесь была бесспорно сильнее, пища хуже, грязь отвратительнее. Почему же эта римская голытьба сохраняла столько беззаботности, столько неподдельной жизнерадостности? Едва аббат вспоминал парижскую зиму, лачуги, куда набивался снег, где, стуча зубами от холода, без огня и без куска хлеба ютилась целая семья, сердце у него сжималось от жалости, а в Прати-ди-Кастелло такой острой жалости он не ощущал. И Пьер наконец понял: в Риме нищета была только нищетою, ей не сопутствовал холод. О, какое это сладостное, извечное утешение — неизменно яркое солнце, благодатное синее небо, милосердное к обездоленным и потому никогда не тускнеющее! Что за важность — гнусная конура, если можно спать на воздухе, радуясь теплому ласковому ветерку! Что за важность — голод, если в ожидании случайной милостыни семья сидит на залитой солнцем улице, поросшей сухим бурьяном! Климат способствовал умеренности, у людей не было потребности ни в алкоголе, ни в мясе, которые помогают противостоять промозглым туманам севера. В этом восхитительном воздухе, где, казалось, уже самое бытие наполняло человека счастьем, божественная праздность улыбалась золотым вечерам, нужда позволяла насладиться свободой. По рассказам Нарцисса, в Неаполе, в портовых кварталах и в Санта-Лючия, вся жизнь протекала вне дома, в узких зловонных улочках, где над мостовой развешено сохнущее белье. Женщины, дети, если не находились внизу, на улице, сидели на деревянных балкончиках, примостившихся под окнами. Тут шили, пели, умывались. Но улица принадлежала всем, мужчины прямо здесь натягивали штаны, полуголые женщины искали у детишек насекомых или причесывались сами, для голодного люда тут всегда был накрыт стол. На лотках, тележках шла непрерывная торговля всякой дешевой снедью — перезрелыми гранатами и арбузами, пирожками в масле, вареными овощами, жареной рыбой, ракушками; вся эта снедь была неизменно наготове, и можно было утолить голод тут же, под открытым небом, среди уличной толчеи, не разжигая огня. Кишела суетливая толпа, матери жестикулировали, отцы сидели рядышком вдоль тротуаров, ребятишки прыгали, и все это среди оглушительного шума, криков, песен, музыки. Какая поразительная беспечность! Хриплые голоса, громкий хохот, а на смуглых некрасивых лицах, под шапкой взлохмаченных угольно-черных волос светятся радостью жизни чудесные глаза. То были веселые, ребячливые, невежественные бедняки, чье единственное желание — раздобыть несколько су и наесться вволю среди непрестанной суеты уличного рынка! Никогда еще народные низы не были менее сознательны. И поскольку, если верить слухам, эти бедняки сожалели о прежнем Неаполитанском королевстве, которое, видимо, лучше обеспечивало их права на беззаботную нищету, стоило ли терять покой, добиваясь для этих людей, и против их же воли, роста знаний и сознания, роста благоденствия и чувства собственного достоинства? Эта веселость голодного люда в обманном хмелю солнечного тепла наполняла Пьера бесконечной печалью. Безоблачное небо явно покровительствовало затянувшемуся детству этого народа, баюкало народные низы, мешая им пробудиться. Лишенные самого насущного, они, разумеется, страдали и в Неаполе и в Риме; но в них не клокотала злоба, мрачная злоба при воспоминании о суровых днях зимы, когда дрожишь от стужи, в то время как богатые греются у пылающего очага; им незнакомы были заиндевевшие хижины, где в мерцании тусклой, угасающей свечи родится неистовая жажда мести, зовущая к бунту ради спасения жены и детей от неминуемой чахотки, ради теплого гнезда, которое сделало бы их существование более сносным. Да, нищета и вдобавок стужа — это верх социальной несправедливости, самая страшная школа, где бедняк познает, что такое страдание, учится ненавидеть его и клянется сокрушить старый мир, чтобы избавиться от мук!

И Пьер начинал понимать, что именно здесь, под этим благодатным небом мог появиться святой Франциск, нищий, преисполненный божественной любви, бродяга, прославляющий чудесное очарование бедности. Франциск был, несомненно, стихийным революционером, и его любовь к униженным, возврат к простоте ранней христианской церкви были своеобразным протестом против безмерной роскоши папского двора. Но никогда подобный возврат к простодушию и воздержанию не был бы возможен на севере, в стране, скованной декабрьскими стужами. Нужно было все волшебство природы, умеренность вспоенного солнцем народа, благословенное тепло итальянских дорог, чтобы стало возможно это добровольное нищенство. Благодатная природа и позволила Франциску прийти к полному забвению самого себя. Но вот что казалось странным: как мог святой Франциск с его жаждущей братства душою, открытой для всякой живой твари — для человека и зверя — и бездушного камня, как мог он некогда родиться тут, на земле, ныне столь немилосердной, столь суровой к меньшому брату, презирающей простонародье, отказывающей в подаянии даже самому папе? Высушила ли сердца исконная гордыня римлян или же тысячелетний опыт античных пародов в итоге привел их к себялюбию? Как случилось, что Италия до такой степени закоснела в догматическом, помпезном католичестве и возврат к евангельским идеалам, милосердие к обездоленным и страждущим бытует ныне в горестной юдоли севера, у народов, которым так скупо светит солнце? Исторические причины сыграли здесь свою роль, а главное, святой Франциск, так радостно обручившийся со своей избранницей — Бедностью, мог прогуливаться с нею босой, едва прикрыв наготу своего тела, встречая все великолепие вёсен среди народа, горевшего жаждой любви и сострадания.

Так, продолжая беседовать, Пьер и Нарцисс дошли до площади св. Петра и уселись подле дверей трактира, где они однажды уже завтракали за одним из выстроившихся вдоль тротуара столиков, накрытых сомнительной чистоты скатертью. Вид тут был действительно великолепный: напротив — собор, справа, над величественным разворотом колоннады, — Ватикан. Пьер сразу же поднял глаза вверх, на Ватикан, который владел его помыслами, на неизменно закрытые окна третьего этажа, где обитал папа и где никогда не было видно ни малейших признаков жизни. Официант уже приступил к исполнению своих обязанностей, подал закуску и приправу — анчоусы и укроп; и тут Пьер, желая привлечь внимание Нарцисса, легонько вскрикнул:

— О друг мой, взгляните… Там, в окне, — мне говорили, там покои его святейшества… Видите, белая прямая неподвижная фигура?

Молодой человек рассмеялся:

— Ну вот! И вы, конечно, полагаете, что это папа собственной персоной. Вам так хочется повидать святого отца, что он вам повсюду мерещится.

— Уверяю вас, — твердил Пьер, — он там, заокном, весь в белом и смотрит сюда.

Нарцисс, который сильно проголодался, уплетал закуску, продолжая подтрунивать над Пьером. Вдруг он заявил:

— Итак, дорогой мой, раз уж папа обратил на нас внимание, следует уделить внимание и ему… Я обещал рассказать вам, как пошло прахом миллионное достояние святого Петра, которое поглотил ужасающий финансовый крах, оставивший по себе память в уже виденных вами развалинах Прати-ди-Кастелло, да и знакомство с этим недостроенным новым кварталом без такого рассказа было бы неполным.

И Абер, не забывая о еде, начал свое повествование. После смерти Пия IX достояние св. Петра превышало двадцать миллионов. Долгое время кардинал Антонелли, который, как правило, удачно спекулировал, держал эти деньги частью у Ротшильда, частью за границей — в руках у различных нунциев, поручая им пускать капиталы в оборот. Но после смерти кардинала Антонелли его преемник, кардинал Симеони, затребовал от нунциев деньги, чтобы вложить их в дело в самом Риме. Когда папский престол занял Лев XIII, он назначил для управления капиталами святейшего престола кардинальскую комиссию, секретарем которой стал монсеньер Фольки. Этот прелат, на протяжении двенадцати лет игравший значительную роль, был сыном чиновника папской канцелярии, оставившего ему в наследство миллионный капитал, нажитый благодаря умелым денежным махинациям. Сын пошел в отца; ловкий коммерсант, он выказал себя превосходным финансистом, и мало-помалу комиссия уступила ему все полномочия, предоставив действовать всецело по его усмотрению и довольствуясь утверждением отчетов, которые он предлагал каждому заседанию. Капитал святейшего престола приносил всего один миллион годового дохода, а сумма расходов составляла семь миллионов, остальные шесть миллионов приходилось каким-то образом изыскивать. Папа ежегодно давал монсеньеру Фольки три миллиона из поступлений в счет динария св. Петра, и за двенадцать лет своего хозяйничанья тот каким-то чудом, благодаря умелым спекуляциям и выгодному помещению капитала, удвоил эту сумму, так что ему удавалось сводить концы с концами, не затрагивая основной капитал. В первое время он сорвал, например, крупный куш, спекулируя на земельных участках в самом Риме. Он скупал акции всех новых предприятий, будь то мельницы, омнибусы, водопровод, не говоря уже о биржевой игре, которую он вел сообща с католическим Римским банком. Восхищенный такой оборотливостью, папа, до того также спекулировавший при посредстве доверенного лица, некоего Стербини, отказался от его услуг и поручил монсеньеру Фольки пустить в оборот и свой личный капитал, поскольку тот так ловко ворочал капиталами святейшего престола. Прелат был в то время в большой чести, наступил апогей его всемогущества. Но тут начались тяжелые времена, почва уже заколебалась, все готово было рухнуть разом. Лев XIII, к несчастью, ссужал крупные суммы римским князьям, а те, в азарте игорной горячки, пустились в спекуляцию земельными участками и домами, не имея на это денег; князья вручали папе в качестве гарантийного обеспечения акции, так что в момент краха у него на руках не осталось ничего, кроме лоскутов бумаги. С другой стороны, произошло еще одно гибельное событие — попытка учредить в Париже кредитный банк для сбыта в кругах благочестивой и аристократической клиентуры ценных бумаг, которые не удавалось разместить в Италии; чтобы клиентура клюнула на эту удочку, объявили, что сам папа участвует в деле; и хуже всего было то, что папа действительно рискнул тремя миллионами. Положение становилось тем более угрожающим, что в обстановке неистовой спекулятивной горячки, охватившей Рим и докатившейся до стен Ватикана, папа, то ли в игорном азарте, то ли воодушевленный смутной надеждой с помощью денег отвоевать город, отнятый у него силой, сделал миллионные ставки. И он был полностью ответствен за провал, ибо монсеньер Фольки никогда не отваживался на какую-либо важную операцию, не посоветовавшись с ним; таким образом, папа, одержимый страстью к наживе и высокомерным стремлением даровать церкви оружие современного могущества — крупный капитал, оказался подлинным виновником краха. Но, как бывает всегда, за совместные промахи поплатился только прелат. Характер у него был тяжелый и властный, кардиналы его не любили, а заседания почитали пустою тратой времени, ибо монсеньер заправлял всеми делами как полновластный хозяин и членам комиссии оставалось лишь утверждать то, что он благоволил им сообщать о своих сделках. Когда разразилась катастрофа, возник заговор; кардиналы застращали папу всякими неблаговидными слухами и монсеньера Фольки заставили отчитаться перед комиссией. Положение оказалось из рук вон скверным, огромные потери были неминуемы. Фольки впал в немилость, и с той поры он тщетно добивался аудиенции у Льва XIII, который неизменно сурово отклонял его просьбу, словно желая покарать его за то, в чем были повинны они оба, — за безумную алчность, ослепившую их; но прелат не жаловался; весьма благочестивый и покорный, он склонился перед волею папы и хранил молчание об истинной подоплеке дела. Никто не мог бы сказать точно, сколько миллионов составил ущерб, нанесенный достоянию св. Петра, среди той сумятицы, что охватила Рим, превратившийся в какой-то игорный притон: одни называют цифру в десять, другие — в тридцать миллионов. Вероятнее всего, ущерб составил миллионов пятнадцать.

После котлет в томатном соусе официант принес жареного цыпленка. И Нарцисс сказал в заключение:

— Правда, ныне эту дыру уже заткнули, я называл вам внушительную сумму, какую приносит динарий святого Петра. Подлинные размеры пожертвований ведомы лишь самому папе, лишь он один распоряжается этими богатствами… Впрочем, святой отец неисправим, мне доподлинно известно, что он продолжает играть, правда, с большей осмотрительностью, и только. У него и сейчас есть доверенное лицо, некий прелат, если не ошибаюсь, монсеньер Марцолини, который заправляет его денежными делами… И конечно же, дорогой аббат, святой отец совершенно прав! Он идет в ногу со временем, черт побери!

Пьер слушал, все более удивляясь; страх и печаль овладевали им. Да, это было вполне естественно, даже законно, но священнику, мечтавшему о пастыре душ человеческих, возвышенном, далеком от мирской суеты, чуждом низменных помыслов, и в голову не приходило, что действительность может быть такова. Полноте! Папа, духовный отец сирых и страждущих, спекулирует земельными участками, биржевыми акциями! Папа играет на повышение, держит вклады у евреев-банкиров, занимается ростовщичеством, дает деньги в рост — и так поступает преемник апостола, наместник Христа, евангельского Иисуса, божественного заступника обездоленных! Какой горестный контраст: бессчетные миллионы там, наверху, в покоях Ватикана, в недрах потайных ящиков! Бессчетные миллионы пущены в оборот и приносят доходы, миллионы вновь и вновь вкладывают в дело, стремясь извлечь из них побольше прибыли, со страстной алчностью скряги высиживают золотые яйца! И тут же рядом, под стенами Ватикана, в уродливых, недостроенных зданиях нового квартала отчаянная нищета! Голытьба, умирающая с голоду среди собственных нечистот, кормящие матери, у которых пропало молоко, безработные мужчины, вынужденные лодырничать, старики, испускающие дух, как вьючная скотина, которую приканчивают, когда она больше ни на что не годна. О, боже милосердный, бог любви и всепрощения, мыслимо ли это? У церкви есть, конечно, свои материальные нужды, обойтись без денег она не может, благоразумная предусмотрительность и дальновидность внушают мысль о необходимости располагать казною, которая поможет ей одолеть супостатов. Но как это оскорбительно, как это марает ее! И низвергнутая с высот божественного величия, она превращается в своего рода политическую партию, обширную международную ассоциацию, созданную, чтобы завоевать мир и владеть им!

Это было невероятно, и Пьер все больше приходил в изумление. Можно ли вообразить драму более неожиданную, более поразительную? Папа, наглухо замкнувшийся у себя во дворце, словно в тюрьме, но в тюрьме, сотней окон глядящей в беспредельную ширь: на Рим, Кампанью, отдаленные холмы; папа, который в любое время дня и ночи, в любое время года может из своего окна охватить взором раскинувшийся у его ног город, город, похищенный у него, город, о возвращении которого он непрестанно вопиет; папа, который с самого начала работ изо дня в день наблюдал, как преображался этот город, как прокладывали новые улицы, сносили прежние кварталы, распродавали земельные участки, как мало-помалу воздвигались новые здания, со всех сторон опоясывая белой каймой нагромождение старинных рыжих кровель; и вот папа, изо дня в день с утра и до ночи созерцающий это строительное неистовство, сам захвачен игорною лихорадкой, подобно пьяному угару веющей над городом; стоически замкнувшийся в недрах ватиканских покоев, папа также вступает в азартную игру, делая ставку на строительство, преображающее его древний город, и пытаясь обогатиться за счет делового подъема, обеспеченного тем самым итальянским правительством, которое он презрительно именовал грабительским; затем наступает грандиозная катастрофа, возможно, для него и желательная, но не предвиденная им, и папа теряет миллионы! Нет, никогда еще ни один развенчанный король не поддавался наваждению столь удивительному, не порочил себя авантюрой столь трагической, которая ему же и послужила возмездием. А ведь папа не Король, он наместник бога на земле, сам бог, непогрешимый в глазах христианских идолопоклонников!

Подали десерт — козий сыр, фрукты, и Нарцисс уже разделывался с гроздью винограда, как вдруг, взглянув вверх, он воскликнул:

— А ведь ваша правда, дорогой аббат, там, наверху, за окном папской спальни, действительно маячит чья-то бледная тень, я хорошо ее вижу.

Пьер, все это время не спускавший глаз с окна, медленно произнес:

— Да-да, она было исчезла, а теперь опять появилась, она тут все время — белая, недвижимая.

— А что ему, прости, господи, по-вашему, делать? — спросил Нарцисс с обычным своим томным видом, не позволявшим догадаться, говорит ли он всерьез или насмехается. — Папа, как и все простые смертные, когда хочет развлечься, поглядывает в окошко; к тому же ему есть на что поглядеть, тут не соскучишься.

Мысль о том, что заточение папы только мнимое, завладела Пьером, все больше его волнуя. Слыша разговоры о замкнутости Ватикана, священник вообразил себе угрюмый дворец, обнесенный высокими стенами, ибо никто и не обмолвился, словно никто и не ведал, что дворец этот возносится над Римом и папа из его окон видит целый мир. Аббат знал, как огромен этот мир, он видел его с высоты Яникульского холма, позже — из окна Рафаэлевских лоджий, с купола собора св. Петра. И то, на что смотрел в эту минуту Лев XIII, чья неподвижная тень белела за оконным стеклом, воскрешал в своей памяти и Пьер. Посреди обширной и пустынной Кампаньи, ограниченной Сабинскими и Альбанскими горами, Лев XIII видел семь прославленных холмов — Яникульский, увенчанный деревьями виллы Памфили; Авентин, где сохранились всего три церкви, наполовину скрытые в зелени деревьев; стоящий чуть поодаль Целий — еще пустынный, напоенный ароматом спелых апельсинов виллы Маттеи; Палатин, словно древняя могила цезарей, окаймленный тощей вереницей кипарисов; Эсквилин с островерхой колокольней церкви Санта-Мариа-Маджоре; Виминал, похожий на развороченный карьер, благодаря смутному нагромождению новых белесых построек; Капитолий, едва обозначенный квадратной башенкой дворца Сенаторов; Квиринал с вытянувшимся в длину королевским дворцом, ярко-желтым в черноте тенистых садов. Папа видел не только церковь Санта-Мариа-Маджоре, но все остальные храмы: Сан-Джованни-ди-Латерано, эту колыбель папства, Сан-Паоло-фуори-делле-Мура, Санта-Кроче-ди-Джерузалемме, Сант-Аньезе, и храмы Иисуса Христа, Сант-Андреа-делла-Валле, Сан-Карло, Сан-Джованни-деи-Фьорентини и все четыреста римские церкви, превратившие город в священную ниву, усеянную крестами. Папа видел знаменитые памятники, свидетельства многовековой славы: замок Святого Ангела — императорскую гробницу, превращенную в папскую крепость, белеющую вдали вереницу надгробий Аппиевой дороги, потом руины терм Каракаллы, дома Септимия Севера, и колонны, и портики, и триумфальные арки, потом палаццо и виллы стремившихся к пышности кардиналов Возрождения: палаццо Фарнезе, палаццо Боргезе, виллу Медичи, и еще, и еще — бесконечное нагромождение кровель и фасадов. Но слева, прямо у себя под окном, папа видел отталкивающую картину недостроенного квартала Прати-ди-Кастелло. А совершая послеобеденную прогулку в садах Ватикана, подобно внутреннему крепостному двору отгороженных от внешнего мира стеною Льва IV, он лицезрел отвратительное зрелище изрытой лощины у подножия холма Марио, где в лихорадочную пору строительной горячки соорудили кирпичные заводы. Зеленые склоны холма разрыты, желтые рытвины пересекают их во всех направлениях, а мертвые заводы с высокими заглохшими трубами, над которыми давно уже не вьется дым, превратились в жалкие развалины. В любое время дня папа не мог не видеть из своего окна заброшенные дома, для сооружения которых было создано это множество кирпичных заводов, дома, такие же мертвые, как и сами заводы, мертворожденные здания, где теперь кишела римская беднота, заживо разлагаясь, подобно останкам старых общественных формаций.

Но Пьеру все время казалось, что Лев XIII, чья белая тень виднелась там, наверху, забывает в конце концов об остальном Риме и мысль его обращается только к Палатину, ныне развенчанному, вздымающему в синее небо лишь черные свои кипарисы. В воображении святого отца, должно быть, воскресают древние дворцы цезарей, и он охотно населяет их славными тенями прошлого, облаченными в пурпур; подлинные предтечи католических пап, императоры и верховные жрецы в едином лице, эти славные тени одни только и могут поведать главе католической церкви секрет безраздельного владычества над народами, неограниченного господства над вселенной. Потом взгляд папы задерживается на Квиринале и часами остается прикован к этой эмблеме королевской власти. Какое странное соседство — два эти дворца, глядящие друг на друга, Квиринал и Ватикан; они господствуют над Римом, возносясь превыше домов Рима средневекового и Рима Возрождения; их кровли обожженные и вызолоченные знойным солнцем, громоздятся вперемежку на берегу Тибра. Вооружившись простым театральным биноклем, папа и король, стоя у окна, могут отчетливо видеть друг друга. И тот и другой — неприметная точка, затерявшаяся в беспредельном пространстве; но какая между ними пропасть, сколько веков истории их разделяет, сколько столетий борьбы и страданий и сколько мертвенного величия, какая обильная жатва для загадочного грядущего! Папа и король видят друг друга, они все еще не прекратили борьбы, оспаривают друг у друга народ, который зыбким потоком движется у них перед глазами, оспаривают друг у друга право неограниченной власти; останется ли это право за папой, пастырем душ, или за монархом, властелином тел? И молодой аббат задавался вопросом, какие думы, какие мечты владеют Львом XIII, когда папа стоит вот так за окном, ибо Пьеру чудилось, что он все еще различает там чью-то бледную, призрачную тень. При виде нынешнего Рима с его старыми развороченными кварталами и новыми кварталами, над которыми пронесся сокрушительный смерч катастрофы, святой отец должен был радоваться полному банкротству итальянского правительства. Ведь у папы похитили его город, словно в назидание ему желая показать, как надлежит создавать настоящую столицу. И вот все кончилось катастрофой, а в итоге возникло множество уродливых, никому не нужных и даже недостроенных зданий. Узурпаторский режим столкнулся с жестокими трудностями, и папу это должно было только радовать; кризис политический, кризис финансовый, растущее недомогание охватили всю нацию, угрожая рано пли поздно пустить ко дну королевский режим. Но разве в папе не жила душа патриота? Разве не был он любящим сыном этой Италии, чей гений, чье извечное честолюбие были у него в крови? О нет! Он не против Италии, наоборот, он за то, чтобы она снова стала владычицей мира! И, конечно, радостные надежды папы омрачала горечь при виде Италии разоренной, стоящей перед угрозой краха и, как публичное признание собственного бессилия, выставившей напоказ этот взбаламученный, недостроенный Рим! Но если Савойская династия в один прекрасный день будет сметена, не папа ли станет на ее место и вступит наконец во владение своим городом, который он вот уже пятнадцать лет видит лишь из окна своих покоев, города, целые кварталы которого стали добычей чернорабочих и каменщиков, вооруженных киркою и ломом? И тогда папа вновь окажется господином, владыкой мира, вновь взойдет на престол в обетованном городе, которому обещаны вечность и вселенская власть.

И ширилась даль, и Пьер задавался вопросом, что видит Лев XIII за пределами Рима, за пределами римской Кампаньи, за вершинами Сабинских и Альбанских гор, во всем христианском мире? Что видит он сверху, из окна Ватикана, где замкнулся восемнадцать лет назад, не имея теперь иной возможности созерцать мир, как только из этого окна? Какие отзвуки, какие истины, какие достоверности нашего современного общества доходят до него? К нему, должно быть, доносились порой протяжные свистки паровозов с высоты Виминала, то был голос просвещенной цивилизации, говорящий о нитях, протянувшихся между народами, о свободном человечестве, шагающем в будущее. Мечтал ли сам папа о свободе, когда обращал взоры туда, где позади гробниц Аппиевой дороги, справа от Ватикана, угадывалось море? Хотелось ли ему хоть раз уйти, покинуть Рим со всем его прошлым, дабы утвердить папскую власть в иных странах, среди новых народов? И ежели у папы действительно ясный, проницательный ум, как о том говорят, он должен понять, он должен содрогнуться, внимая смутным слухам, которые доносятся из тех стран, где идет борьба, как, например, из Америки, где крамольные епископы, того и гляди, завоюют народные массы. Ради кого они так стараются — ради него или ради самих себя? Если он не сможет последовать за ними, если, связанный по рукам и ногам догмой и традицией, будет упорно цепляться за свой Ватикан, не следует ли ему опасаться грядущего разрыва? И угроза раскола уже веяла папе в лицо, наполняя его все возрастающей тревогой. Желая сосредоточить в своих руках разрозненные силы церкви, он встал на путь соглашения; по возможности проявляя терпимость и закрывая глаза на смелость некоторых епископов, папа и сам пытался завоевать народные массы, принимая их сторону против низверженных монархов. Но сделает ли он когда-нибудь дальнейшие шаги? Разве он не замурован за этой бронзовой дверью, в плену суровой католической догмы, в цепях которой его держат столетия? Он остается за этой дверью, проявляя роковое упорство, считая невозможным при всем своем подлинном всемогуществе господствовать лишь над душами, сохранять власть чисто духовную, авторитет исключительно моральный, авторитет наместника божия, повергавший к его стопам человечество, заставлявший толпы богомольцев преклонять колена, а женщин падать в обморок. Если папа покинет Рим, отречется от светской власти, центр католического мира сместится, папа перестанет быть самим собою, главой католичества, он сделается главою какой-то иной религии. И какие тревожные мысли осаждали его у этого окна, когда ночной ветерок порою навевал ему смутный образ того, иного папы, навевал страх перед новой, пока еще не определившейся религией, возникшей в глухом топоте шагов пришедших в движение народов, религией, слухи о которой доносились со всех концов света.

Но Пьер тут же почувствовал, что белую тень, недвижную тень позади наглухо закрытого окна, удерживают гордыня и неизменная вера в победу. Если победы не добьются люди, вмешается чудо. Папа был неколебимо уверен, что снова станет владеть Римом, а если не он, так его преемник. Разве церкви, при ее неистребимой жизнеспособности, не суждена вечность? Так почему бы не овладеть Римом и ему? Разве для бога существует невозможное? Если будет на то божья воля, то завтра же, невзирая на все людские домыслы, невзирая на видимую логику фактов, какой-нибудь крутой поворот истории возвратит ему Рим. О, какая это будет радость! Ведь папа отцовскими, полными слез глазами непрестанно следил за сомнительными похождениями своего блудного детища! Он поспешит забыть о распутствах, свидетелем которых был все эти восемнадцать лет — в любом часу дня и в любое время года. Возможно, папа размышлял и о том, что он сделает с новыми кварталами, которыми запятнали его город: снесет ли он их, сохранит ли, как свидетельство безумия узурпаторов? Рим, как прежде, величавый и мертвый, овеянный вековою славой, презирающий суетное попечение о чистоте и житейских удобствах, опять, воссияет над миром нетленной духовной красотою. И папа уносился в мечтах, стараясь угадать, какой оборот примут события, быть может, уже завтра. Всё, даже республика, лучше Савойской династии! Почему бы и не установить федеративную республику, почему бы не раздробить Италию согласно прежним, ныне стертым политическим границам? Республика возвратит ему Рим, она будет видеть в нем естественного покровителя воссозданного с его помощью государства. Потом воображение папы уносило его за пределы Рима, за пределы Италии, его владения, рисовавшиеся ему в мечтах, все ширились и ширились, они захватывали уже республиканскую Францию, Испанию, которая могла вновь стать республиканской, даже Австрию, которую он когда-нибудь завоюет, все католические страны, превращенные в Соединенные Штаты Европы, умиротворенные и побратавшиеся под верховной властью всемогущего папы. И, наконец, наивысший триумф — все прочие церкви исчезают, охваченные было ересью народы возвращаются в лоно католичества, к нему, своему единственному пастырю, и Христос в его лице воцаряется над народами вселенной…

Внезапно размышления Пьера о мечтах Льва XIII были прерваны:

— Дорогой аббат, — сказал Нарцисс, — вы только поглядите на эти статуи, там, на колоннаде! Что за оттенок!

Он велел подать себе чашку кофе и томно покуривал сигару, снова поглощенный единственно дорогими ему утонченно эстетскими переживаниями.

Они розовые, не правда ли? Розовые с сиреневым отливом, словно по их каменным жилам течет голубая ангельская кровь… Друг мой, это солнце Рима вдохнуло в них неземную жизнь, ведь они живут и порою, в прекрасные сумеречные часы, улыбаются, протягивают ко мне руки… Ах, Рим, чудесный, восхитительный Рим! Какая радость жить в нем, даже будучи нищим, как Иов, дышать этим сладостным воздухом, впитывать его очарование!

На сей раз Пьер не мог не удивиться, припоминая, какую ясность суждений, какой трезвый и сухой финансовый ум обнаружил недавно Нарцисс. Мысли аббата снова обратились к Прати-ди-Кастелло, удручающая грусть наполнила его душу, ему вспомнились неимоверная нищета и неимоверные страдания бедняков. Он видел опять эту чудовищную грязь, в которой погибали живые люди, сознавал всю гнусность социальной несправедливости, обрекающей громадное большинство на безрадостное, голодное существование проклятой богом скотины. Взгляд Пьера вновь устремился на окна Ватикана, ему почудилось, что там, за стеклом, взметнулась белая рука, и аббат подумал о благословляющей деснице, которой Лев XIII, вознесенный превыше Рима, превыше Кампаньи и окрестных гор, осенял с высоты Ватикана всех верных сынов и дочерей христианского мира. И благословение это вдруг показалось Пьеру смешным и немощным, ибо в течение стольких веков оно не смогло избавить человечество ни от одной из его горестей, ибо оно бессильно было даровать хотя бы немного справедливости обездоленным, которые корчились в смертных муках тут, внизу, под самыми окнами папских покоев.

IX

В тот же вечер, с наступлением сумерек, Пьер спустился в гостиную: Бенедетта дала ему знать, что хотела бы с ним побеседовать; аббат застал ее в обществе Челии, обе болтали при свете угасающего дня.

— Знаешь, я ее видела, вашу Пьерину, — уже на пороге услышал Пьер возглас Челии. — Да-да, и опять вместе с Дарио, в какой-то аллее, на Пинчо. Она его, наверно, поджидала, он это заметил и улыбнулся ей. Я сразу догадалась… Ах, какая красавица!

Бенедетту слегка позабавила восторженность Челии. Но скорбная складка придавала губам контессины оттенок печали; как ни была она рассудительна, простодушная и безудержная страсть Пьерины стала причинять ей страдание. Бенедетта понимала, что Дарио развлекается на стороне: ведь сама-то она отказывает ему в своих ласках, а он так молод и к тому же не монах. Но эта несчастная девушка уж очень в него влюблена, и Бенедетта опасалась, как бы Дарио, плененный ее цветущей красотою, совсем не потерял голову. Она переменила разговор и выдала этим свою сердечную тайну.

— Садитесь, господин аббат… А мы как раз собирались позлословить. Бедняжка Дарио, оказывается, совращает всех римских красоток… Говорят, будто он и есть тот счастливчик, что подносит Тоньетте белые розы, — вот уж две недели она прогуливается с ними по Корсо.

Челия сразу же с горячностью подхватила:

— Конечно, дорогая! Вначале сомневались, называли этого юнца Понтекорво и лейтенанта Моретти. Чего только не рассказывали, — можешь себе представить… А теперь все знают, что сердечная привязанность Тоньетты — именно Дарио. Он наведывался к ней даже в Костанци.

Слушая их болтовню, Пьер припомнил Тоньетту, ему указал на нее молодой князь во время их прогулки на Пинчо; то была одна из редких дам полусвета, которую удостоило своим благосклонным вниманием светское общество Рима. Ему припомнилась также милая особенность, прославившая ее: бескорыстность мимолетных увлечений, толкавших Тоньетту в объятия какого-нибудь случайного возлюбленного, от которого она не принимала в подарок ничего, кроме букета белых роз по утрам. И когда Тоньетта неделями появлялась на Корсо с этими сияющими чистотою розами, светские дамы приходили в совершенное смятение и, томясь жгучим любопытством, старались угадать имя счастливого избранника. Старый маркиз Манфреди, умирая, оставил Тоньетте небольшое палаццо на улице Тысячи, и теперь молодая женщина славилась безупречностью своего экипажа, изящной простотой туалета, которую слегка нарушали несколько экстравагантные шляпки. Богатый англичанин, на содержании которого она была, путешествовал уже почти целый месяц.

— Тоньетта очень хороша, очень хороша, — убеждённо повторяла Челия с простодушием девственницы, которую способна занимать одна только любовь. — Даже красива, у нее такие большие кроткие глаза! Конечно, не так прелестна, как Пьерина. Это и немыслимо. Но смотреть на нее приятно, она ласкает взор!

Бенедетта сделала невольное движение, как бы снова пытаясь уклониться от воспоминания о Пьерине; Тоньетту она терпела, хорошо зная, что это не более как развлечение, что та просто мимолетно «ласкает взор», как выразилась ее приятельница.

— Ах, бедняжка Дарио разоряется на белые розы! — улыбаясь, снова заговорила Бенедетта. — Надо будет его подразнить… Эти красотки у меня его похитят, мне ничего не достанется, стоит только нашему делу с разводом затянуться… К счастью, у меня хорошие новости. Да, дело будет пересмотрено, как раз поэтому тетушка и ушла из дому.

Викторина внесла лампу, и Челия поднялась; Пьер тоже встал, но Бенедетта обратилась к нему:

— Останьтесь, мне надо с вами поговорить.

Челия, однако, замешкалась, проявляя живой интерес к разводу приятельницы; она пожелала знать, как обстоят дела, скоро ли влюбленные поженятся. Она исступленно целовала Бенедетту.

— Значит, у тебя появилась надежда, ты думаешь, что святой отец возвратит тебе свободу? Ах, дорогая, как я за тебя рада, как это будет мило, когда ты соединишься с Дарио!.. А я, дорогая, тоже очень довольна, отца и мать утомило мое упорство. Знаешь, вчера я спокойнейшим образом им заявила: «Аттилио должен быть мой, и вы мне его дадите». Отец пришел в ярость, осыпал меня бранью, грозил кулаком, кричал, что если я уродилась такой же упрямой, как он, то он мне голову расшибет. А потом вдруг в бешенстве обернулся к матери, та сидела молча, со скучающим видом, да и: говорит: «Пусть она берет своего Аттилио и оставит нас в покое!..» Ах, как я довольна, как я довольна!

Ее лицо, сиявшее девственной чистотой еще не распустившейся лилии, выражало такую невинную, такую небесную радость, что Пьер и Бенедетта не могли сдержать улыбки. Наконец Челия ушла в сопровождении горничной, поджидавшей ее в первой гостиной.

Когда они остались одни, Бенедетта снова пригласила священника сесть.

— Друг мой, меня просили передать вам настоятельный совет… Ваше пребывание в Риме получило, видимо, широкую огласку, о вас распускают самые порочащие слухи. Говорят, что ваша книга — пламенный призыв к расколу, а вы сами — просто честолюбивый и неугомонный бунтарь; вы опубликовали свой труд в Париже, а затем поспешили в Рим, чтобы распространить свою книгу здесь, вызвав вокруг нее скандальную шумиху… Если вы не оставили своего намерения повидать его святейшество и выступить перед ним в защиту своего детища, вам советуют исчезнуть вовсе недели на две, на три, пока о вас не позабудут.

Пьер слушал в изумлении. Нет, они все же доведут его до бешенства! Они толкнут его на раскольнические мысли, на скандальное бунтарство во имя справедливости! Сколько можно терпеть? Один удар за другим! Ему хотелось опровергнуть, возразить. Но он только устало пожал плечами. Чего ради? Ведь эта молодая женщина была с ним, несомненно, искренней и сердечной.

— Кто же просил вас дать мне такой совет?

Бенедетта ничего не ответила, только улыбнулась. И вдруг его осенило.

— Монсеньер Нани, не так ли?

Тогда, уклоняясь от прямого ответа, она стала растроганно восхвалять прелата. На этот раз он согласился наставлять ее в затянувшемся до бесконечности деле о расторжении брака. Он долго совещался по этому поводу с ее тетушкой, донной Серафиной, та как раз только что отправилась во дворец Священной канцелярии, чтобы доложить прелату о предпринятых ими первых шагах. Отец Лоренцо, духовник тетки и племянницы, также будет присутствовать при встрече, ведь вся эта история с разводом, в сущности, дело его рук, он все время подбивал обеих женщин продолжать хлопоты, как бы желая порвать узы, скрепленные в дни радужных, но таких обманчивых мечтаний священником-патриотом Пизони. И Бенедетта с воодушевлением излагала доводы, подтверждавшие основательность ее надежд.

— Монсеньер Нани всемогущ, я просто счастлива, что мое дело попало к нему в руки… Друг мой, будьте и вы благоразумны, не возмущайтесь, доверьтесь ему. Уверяю вас, в конце концов так будет для вас лучше.

Пьер размышлял, понурив голову. Рим захватил его, он ежечасно открывал здесь все более волнующие достопримечательности, и мысль о том, чтобы задержаться еще на две-три недели, ничуть ему не претила. Он, разумеется, чувствовал, что эти непрестанные проволочки могут ослабить его волю, измотать, подавить, обескуражить его. Но чего ему опасаться, если он раз и навсегда поклялся, что ничего не изменит в своей книге и свидится с папой лишь затем, чтобы во всеуслышание подтвердить свой новый символ веры. Повторив про себя эту клятву, аббат уступил настояниям Бенедетты. И так как его смущало, что он является обузой в доме, Бенедетта воскликнула:

— Нет, я так рада, что вы здесь! Останьтесь, прошу вас, теперь, когда удача как будто улыбается нам, мне начинает казаться, что ваше присутствие приносит счастье.

Было решено, что Пьер перестанет кружить вокруг собора св. Петра и Ватикана, ибо вид его сутаны беспрестанно привлекает всеобщее внимание. Он даже пообещал с неделю вообще почти не выходить из дому, сославшись на то, что хочет тут, в Риме, перечитать кое-какие исторические книги. Он продолжал разговор, радуясь глубокому покою, царившему в гостиной, освещенной дремотным светом лампы. Пробило шесть, на улице было совершенно темно.

— Его высокопреосвященству нынче нездоровится? — осведомился Пьер.

— Да, немного, — ответила контессина. — Просто он переутомился, мы ничуть не беспокоимся… Дядя предупредил меня через дона Виджилио, что останется у себя и будет диктовать ему письма… Как видите, ничего серьезного.

Снова наступило молчание, ни один звук не доносился ни с пустынной улицы, ни из глубины безлюдного, старого палаццо, немого и задумчивого как могила. И в этот час в вялую дремоту гостиной, где отныне реяла сладостная надежда, ворвалась буря: чьи-то вихрем взметнувшиеся юбки, прерывистое дыхание. Это, запыхавшись, вбежала перепуганная Викторина: ее не было видно с тех пор, как она внесла лампу.

— Контессина, контессина…

Бенедетта поднялась, вся побелев, похолодев, словно на нее внезапно повеяло несчастьем.

— Что? Что?.. Чего ты так несешься, отчего дрожишь?

— Дарио, синьор Дарио там, внизу… Я вышла поглядеть, зажгли ли фонарь в воротах, слуги часто забывают… И споткнулась в темноте, гляжу, а это синьор Дарио… Лежит в подворотне на земле, его, видно ножом пырнули, куда — не знаю.

Из самого сердца влюбленной вырвался вопль:

— Он умер!

— Нет, нет, ранен.

Но Бенедетта не слушала, она кричала все пронзительнее:

— Он умер! Умер!

— Нет, нет, он говорил со мной… Умоляю вас, замолчите! Он и мне велел молчать, не хочет, чтобы знали… И послал меня за вами, чтобы вы пришли, вы одна! На худой конец, раз уж господин аббат тут, и он с нами пойдет, поможет нам. Это будет нелишним.

Пьер слушал ее, тоже совсем растерявшись. Викторина протянула руку, желая взять лампу, ее дрожащие пальцы были выпачканы в крови: вероятно, женщина ощупывала лежавшее на земле тело. Вид крови потряс Бенедетту, и она снова начала стенать как безумная.

— Да замолчите же! Замолчите!.. Спустимся потихоньку. Я возьму лампу, надо его хорошенько осмотреть… Скорее, скорее!

Внизу, на плитах, прямо в подворотне, перед входом в дом, лежал Дарио; видимо, он был ранен на улице, с трудом сделал несколько шагов и, обессиленный, упал здесь. Он был очень бледен, лежал, стиснув губы, с закрытыми глазами, очевидно, только что потерял сознание. Бенедетта в горестном исступлении вновь обрела силу, присущую роду Бокканера: прекратив стенания и вопли, она глядела на Дарио, ничего не понимая, и в ее огромных, расширенных и обезумевших глазах не было ни слезинки. В угрюмой немоте пустынного старого палаццо, погруженного в ночь, самым ужасным была молниеносная внезапность катастрофы — непредвиденной, необъяснимой. Почему и как свершилось это преступление? Крови вытекло из раны, должно быть, совсем мало, пятна были только на одежде.

— Скорее, скорее! — вполголоса повторила Викторина, опуская пониже лампу и освещая тело Дарио, чтобы осмотреть его. — Привратника нет, вечно он торчит у нашего соседа-столяра, зубоскалит с его женою. Видите, он и фонаря-то еще не зажег, но он может каждую минуту вернуться! Мы с господином аббатом не мешкая снесем князя в его комнату.

Викторина, женщина уравновешенная, спокойная и деятельная, одна только не потеряла голову. Ее спутники не могли выйти из оцепенения, не в силах были произнести ни слова и подчинялись ей, послушные, как дети.

— Контессина, вам придется посветить. Возьмите-ка лампу и держите ее чуть пониже, чтобы видать было ступени… А вы, господин аббат, берите его за ноги. Я буду держать под руки. Да не бойтесь, наш красавчик вовсе не такой тяжелый.

Они двинулись вверх по внушительной лестнице с низкими ступенями, с просторными, как фехтовальная зала, площадками. Пологость широкой лестницы облегчала их тяжелую задачу, но как мрачен был этот кортеж при слабом, мерцающем свете лампы, которую Бенедетта держала в онемевшей от напряжения вытянутой руке! И в мертвенном старом жилище — ни единого звука, ни единого вздоха, только шорох осыпающейся штукатурки да потрескивание потолков — свидетельство постепенного разрушения. Викторина продолжала шепотом давать указания, а Пьер, боясь поскользнуться на блистающих плитах, запыхался от чрезмерного напряжения. Длинные нелепые тени плясали на столбах, на широких голых стенах, достигая высокого свода, украшенного кессонами. Лестница казалась нескончаемой, пришлось сделать передышку. Потом снова начался медленный подъем.

К счастью, комнаты Дарио — спальня, умывальная и гостиная — были расположены во втором этаже, рядом с покоями кардинала, в крыле, обращенном к Тибру. Оставалось только, приглушая шорох шагов, пройти через галерею; и наконец они со вздохом облегчения положили раненого на кровать.

Викторина с довольным видом усмехнулась.

— Ну, вот!.. Лампу можете теперь поставить. Погодите! Сюда, на стол… Ручаюсь, контессина, что никто ничего не слыхал, какая удача, что донны Серафины нет дома, а дона Виджилио его высокопреосвященство задержал у себя, и двери там заперты… Я обернула плечи князя своей юбкой, чтобы ни одна капля крови не упала на пол… Сейчас пойду и сама вытру внизу.

Викторина умолкла, подошла взглянуть на Дарио и воскликнула:

— Он дышит… Ну, вы оба оставайтесь да приглядывайте за ним, а я побегу за нашим славным доктором Джордано: он вас принимал, контессина, когда вы на свет родились, это человек надежный.

Пьер и Бенедетта остались сидеть по обе стороны кровати, на которой без сознания лежал раненый; в полумраке комнаты повеяло страшным кошмаром, он давил на них, не позволяя вымолвить ни слова. Бенедетта всплеснула руками, она с глухими стонами ломала себе пальцы, стараясь как-то излить свою скорбь. Потом склонилась над раненым, ловя признаки жизни на этом бледном лице с закрытыми глазами. Дарио и правда дышал, но дыхание было очень замедленным, едва уловимым. Щеки юноши, однако, слегка порозовели, и наконец он открыл глаза.

Бенедетта сразу же схватила его руку, стиснула ее, словно желая вложить в это пожатие всю свою сердечную тоску; и она очень обрадовалась, почувствовав ответное, хотя и слабое, пожатие Дарио.

— Скажи, ты меня видишь? Ты слышишь меня?.. Бог мой, что произошло?

Но Дарио не отвечал, его тревожило присутствие Пьера. Узнав священника, он успокоился, как бы не возражая против того, что он тут, и стал опасливо оглядываться вокруг, проверяя, нет ли в комнате еще кого-нибудь. Наконец он прошептал:

— Никто не видел? Никто не знает?

— Нет, нет, успокойся. Нам удалось внести тебя с помощью одной только Викторины, мы никого не встретили. Тетушки нет дома, дядя сидит, запершись, у себя.

Дарио, казалось, вздохнул с облегчением, он улыбнулся.

— Я хочу, чтобы никто не знал, это так глупо!

— Что произошло, бог мой?! — снова спросила Бенедетта.

— Ах, не знаю, не знаю…

Он устало опустил веки, стараясь уклониться от ответа. Но, очевидно, понял, что лучше уж сразу приоткрыть истину.

— В сумерках кто-то притаился в подворотне и, должно быть, поджидал меня… Конечно, так оно и было, и вот, когда я возвращался, он всадил мне нож вот сюда, в плечо.

Бенедетта, трепеща, склонилась над ним и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

— Но кто он, кто этот человек?

Дарио слабеющим голосом лепетал, что он не знает: человек этот скрылся в темноте, и он не успел его распознать, Страшный вопль вырвался у Бенедетты;

— Это Прада, Прада, признайся, я ведь все равно знаю!

Она была в исступлении.

— Я знаю, слышишь! Я отвергла его, и он не хочет, чтобы мы принадлежали друг другу, он скорее убьет тебя в тот день, когда я получу свободу и смогу стать твоею! Я его хорошо знаю, никогда мне не быть счастливой… Это Прада, Прада!

Но какая-то сила внезапно приподняла раненого, и, повинуясь голосу чести, он запротестовал:

— Нет, нет! Это не Прада и не кто-либо из его людей… Клянусь тебе. Я не разглядел этого человека, но это не Прада, нет, нет!

В словах Дарио прозвучала такая искренность, что Бенедетта поверила. Впрочем, ее тут же вновь охватил страх, она почувствовала, что рука, которую она держит в своей, внезапно обмякла, стала вялой, безвольной и как бы цепенеет. Недавнее напряжение отняло у Дарио все силы, он опять лишился чувств, лицо его побелело, глаза закрылись. Казалось, он умирает.

Бенедетта растерянно ощупывала его лицо:

— Господин аббат, взгляните, взгляните же… Да он умирает! Он умирает! Совсем похолодел… Ах, боже мой, он умирает!

Пьер, у которого душа переворачивалась от ее воплей, попытался ее успокоить.

— Он чересчур много говорил и снова потерял сознание… Уверяю вас, я слышу, как бьется сердце. Вот, приложите ладонь… Умоляю, не теряйте же голову, придет врач, все будет хорошо.

Но Бенедетта не слушала, и аббат оказался свидетелем необычайной сцены, поразившей его. Молодая женщина внезапно кинулась на грудь своего возлюбленного, неистово сжимая его в объятиях, она орошала его слезами, осыпала поцелуями, лепетала слова, полные знойной страсти.

— Ах, вдруг я тебя потеряю, вдруг я тебя потеряю… А я так и не принадлежала тебе, ведь мы еще могли узнать счастье!.. И все это ради мадонны, ради нее сберегала я свою девственность, думала ей угодить, остаться девственницей, чтобы она благословила наш брак… Ну какая для нее беда, если бы мы были счастливы до свадьбы! А вдруг все это ложь, вдруг она тебя у меня отнимет, а мы так ни разу и не уснули в объятиях друг друга! О, тогда я буду сожалеть лишь об одном, что не обрекла себя на вечные муки вместе с тобою. Да, да, уж лучше вечные муки, но только бы обладать друг другом, до последней кровинки, до последнего смертного поцелуя!

Неужто это была та самая спокойная, рассудительная женщина, которая терпеливо выжидала, когда устроится ее жизнь? Пьеру стало страшно, он более не узнавал Бенедетты. В ней было до сих пор столько сдержанности, столько неподдельного целомудрия, исполненного какой-то ребяческой прелести и, казалось, заложенного в самой ее натуре! Без сомнения, угроза потерять Дарио и страх пробудили в ней неистовую кровь Бокканера, наследственное буйство страсти, гордыню, яростную жажду обладания, отчаянную и не знающую удержу. Она хотела своей доли счастья, своей доли любви! И она негодовала, она роптала, как будто смерть, отнимая у нее возлюбленного, отрывала частицу ее собственного тела.

— Умоляю вас, успокойтесь… — твердил священник. — Он жив, сердце бьется… Вы только себя терзаете.

Но Бенедетта хотела одного. — умереть вместе с любимым.

— О, дорогой, если ты уходишь, возьми и меня с собою, возьми и меня… Я прильну к твоей груди, ксамому сердцу, я стисну тебя в своих объятиях так крепко, что мои руки неразрывно сплетутся с твоими, и нас должны будут похоронить вместе… Да, да, пусть мертвые, но мы все же станем мужем и женой. Я обещала тебе, что буду только твоей, и я буду твоей вопреки всему, хотя бы в могиле… О, дорогой! Открой же глаза, дай твои губы, поцелуй меня, если не хочешь, чтобы и я умерла вслед за тобою!

В сумрачной комнате, среди погруженных в дремоту стен, вспыхнуло пламя неистовой страсти, огненной и яростной. Но Бенедетту душили слезы, упав на край кровати, обессиленная, с невидящим взором, она громко разрыдалась. К счастью, Викторина привела врача, и его приход положил конец этой дикой сцене.

Доктору Джордано было за шестьдесят; невысокий старичок с седыми кудрями, бритый и румяный, он всем своим несколько слащавым видом напоминал учтивого прелата, чьи повадки усвоил в кругу своих пациентов-церковников. По слухам, это был превосходный человек, он даром лечил бедняков, а в щекотливых случаях хранил сдержанность и молчаливость исповедника. Вот уже тридцать лет все в роду Бокканера — дети, женщины и даже его высокопреосвященство кардинал — доверялись только бережным рукам доктора Джордано.

Викторина держала лампу, доктор осторожно с помощью Пьера раздел Дарио, обследовал рану и тут же, улыбаясь, объявил, что она неопасна. Так, пустяки, самое большее — придется полежать недельки три, можно не бояться никаких осложнений. И, как любой из римских врачей, умевших ценить ловкие ножевые удары, с последствиями которых ему, что ни день, приходилось сталкиваться, когда он лечил случайных пациентов из простонародья, доктор не спеша разглядывал рану, с видом знатока любовался ею, без сомнения находя, что это — недурная работа. Наконец он сказал вполголоса, обращаясь к Дарио:

— Мы называем это «предостережение»… Убивать он вас не хотел, удар нанесен сверху вниз, нож погрузился в мышцы, не задев кости… О, это требует сноровки!.. Великолепный удар.

— Да, да, — прошептал Дарио, — он меня пощадил, он мог продырявить меня насквозь.

Бенедетта не слушала. Едва только врач объявил, что ничего серьезного нет, а причина слабости и обморока — сильное нервное потрясение, она упала на стул в состоянии полнейшей прострации. Вслед за ужасным приступом отчаяния наступила разрядка. Сладостные слезы медленно побежали из глаз Бенедетты, она встала, подошла к Дарио и в порыве безмолвной восторженной радости, поцеловала его.

— Послушайте-ка, милейший доктор, — заговорил юноша. — Никто не должен об этом знать. Все это слишком смешно… Никто как будто ничего и не видел, исключая господина аббата, а его я попрошу хранить тайну… И ни к чему беспокоить кардинала, да и тетушку тоже, ведь правда? И друзей дома также.

Доктор Джордано, как всегда, спокойно улыбнулся: Хорошо, хорошо! Само собой разумеется, об этом не тревожьтесь… Для всех — вы упали с лестницы и вывихнули плечо… А теперь, когда перевязка сделана, постарайтесь-ка уснуть, чтобы вас сильно не лихорадило. Я наведаюсь завтра поутру.

И вот, полные необычайного покоя, медленно потекли дни; жизнь складывалась по-новому и для Пьера. В первое время он не покидал стен старого, погруженного в дремоту дворца, по целым дням читал, писал, а для развлечения в послеобеденные часы наведывался в комнату Дарио, зная, что застанет там Бенедетту; тут он просиживал до самых сумерек. Двое суток Дарио был в сильном жару, но потом выздоровление пошло обычным ходом; все обстояло как нельзя лучше: версия о вывихе ни в ком не вызывала сомнений, так что кардинал даже потребовал от донны Серафины, соблюдавшей строгую экономию, во избежание несчастных случаев зажечь на лестнице второй фонарь. Лишь одно происшествие, в которое Пьер оказался посвящен, точно последняя вспышка бури, едва не нарушило монотонный покой, воцарившийся в доме.

Как-то вечером Пьер задержался у постели выздоравливающего. Бенедетта вышла на минуту из комнаты, а Викторина, которая перед тем принесла бульон, наклонилась, чтобы взять у Дарио чашку, и тихонько сказала:

— Сударь, там эта девушка, знаете, Пьерина, она что ни день приходит, плачет, спрашивает, как ваше здоровье… Бродит тут вокруг, никак не могу ее прогнать, вот я и решила, лучше вас предупредить.

Пьер невольно расслышал и сразу все понял, сомнений быть не могло. Дарио прочитал его мысли и, не отвечая Викторине, сказал:

— Так оно и есть, аббат, всему виной этот дикарь Тито… Подумать только! Может ли быть что-нибудь глупее?!

Но хотя Дарио и уверял, что у Тито не было никаких оснований делать ему подобное предостережение насчет сестры, он сконфуженно улыбался, раздосадованный и даже несколько пристыженный. И он вздохнул с явным облегчением, когда священник пообещал ему, если девушка опять пожалует, объяснить ей, что приходить сюда не следует.

— Глупое приключение, просто глупое! — твердил Князь с преувеличенной досадой, как бы издеваясь над самим собою. — Словно сотню лет назад!

Он вдруг замолчал. Возвратилась Бенедетта. Она снова уселась у постели милого страдальца. И в дремотной тишине старинной комнаты, в старинном, мертвенном палаццо, откуда отлетело дыхание жизни, продолжалось кроткое бдение.

Когда Пьер начал вновь выходить, желая подышать свежим воздухом, он сперва стал прогуливаться в своем же квартале. Улица Джулиа тревожила воображение Пьера, он знал о ее былом великолепии во времена Юлия II, который ее выпрямил, мечтая воздвигнуть на ней великолепные дворцы. Во время карнавала по ней проходили процессии, пешеходы и всадники двигались от палаццо Фарнезе к площади св. Петра. А недавно Пьер вычитал о роскошном празднестве, которое в 1630 году французский посол, д’Эстре, маркиз де Куре, дал в честь рождения дофина у себя, в палаццо Саккети: три необычайно пышные процессии продвигались от моста Сикста к храму Сан-Джованни-деи-Фьорентини, улицы были усыпаны цветами, из окон свешивались нарядные ткани и ковры. Вечером следующего дня на Тибре появилось бутафорское судно, оно изображало корабль аргонавтов, да котором Ясон отправился на поиски золотого руна. А однажды из фонтана «Маска» у дворца Фарнезе забили струи вина. Как далеко было то время, как все изменилось на этой уединенной и молчаливой улице пустынного квартала, такой уныло-величавой и заброшенной, широкой и совершенно прямой, то озаренной солнцем, то сумрачной! С девяти утра ее пронизывали жаркие лучи солнца, накаляя добела гладкую, без тротуаров мостовую, по обе стороны которой, то залитые ярким светом, то погруженные в густую тень, дремали старинные дворцы, тяжеловесные и ветхие, чьи грузные ворота окованы пластинами и гвоздями, окна загорожены огромными железными решетками, ставни наглухо закрыты, словно из опасения, что в них просочится дневной свет. Когда же ворота оставались открытыми, видны были глубокие своды, сырые и прохладные внутренние дворы в темных пятнах зелени, окруженные портиками наподобие монастырских. А в пристройках, в низких домиках, которые здесь постепенно сгрудились, главным образом в улочках, спускавшихся к Тибру, приютились тихие мастерские мелких ремесленников — портного, переплетчика, темные лавчонки булочника, зеленщика, где на прилавке лежало всего несколько помидоров да несколько пучков салата, винные погребки, сулившие вина Фраскати и Дженцано, хотя посетители в этих погребках словно вымерли. Дальше по улице, отнюдь не делая ее более привлекательной, возвышалась тюрьма, огороженная отвратительной желтой стеною. И вдоль этого длинного мрачного коридора, где осыпался прах столетий, где редко встречались прохожие, протянулись из конца в конец телеграфные провода; они шли от аркады палаццо Фарнезе, видневшегося вдали, за рекой, и до деревьев больницы Святого Духа. По вечерам, с наступлением темноты, Пьера охватывало уныние, улица внушала ему какой-то священный ужас. Ни души, точно все вокруг вымерло. Ни единого огонька в окнах, лишь два ряда очень редких газовых рожков. Их тусклый свет, похожий на свет ночника, тонул во мраке. Ворота за семью запорами, за семью засовами, а за воротами — ни шороха, ни вздоха. Лишь изредка попадется освещенный погребок с лампой, горящей за матовым стеклом, и только: ни движения, ни говора, ни смеха. Единственными живыми людьми на этой вымершей улице были двое караульных, окаменевшие на часах: один — возле тюремных ворот, другой — на углу улочки, уходящей вправо.

И все же Пьера захватил этот некогда роскошный, а теперь позабытый, старомодный квартал, пропитанный затхлостью, приторным, едва уловимым церковным запахом. И какой разительный контраст между высокими шестиэтажными домами, блистательными, с лепными украшениями, но едва достроенными, выросшими в окрестностях храма Сан-Джованни-деи-Фьорентини, где камня на камне не осталось, когда прокладывали новый проспект Виктора-Эммануила, и закопченными, осевшими и покосившимися жилищами, которые приютились в соседних улочках. По вечерам здесь ослепительным белым светом сияли электрические шары, а редкие газовые рожки на улице Джулиа и других казались дымящимися плошками. То были некогда прославленные городские пути — улица Банки-Векки, улица Пеллегрино, улица Монсеррато, и множество других, которые их пересекали пли соединяли. Эти улочки, такие узкие, что по ним с трудом мог проехать экипаж, спускались к Тибру, и на каждой была своя церковь; все эти почти одинаковые церкви отличались богатым убранством, позолотой, росписью, двери их открывались только в часы обедни, и тогда церкви наполнялись солнцем и благовонием ладана. На улице Джулиа, кроме храма Сан-Джованни-деи-Фьорентини, кроме церкви Сан-Бьяджо-делла-Паньотта, кроме Сант-Элиджо-дельи-Орефичи, помещалась внизу, позади палаццо Фарнезе, и церковь Поминовения Усопших, куда охотно заглядывал Пьер, дабы поразмыслить об одичавшем Риме, о кающихся грешниках, что во искупление своих грехов обслуживали эту церковь, подбирая в Кампанье оставшиеся без призора мертвые тела, о которых им сообщали. Как-то вечером Пьер присутствовал на отпевании двух безвестных мертвецов, обнаруженных где-то в поле, вправо от Аппиевой дороги, и две недели пролежавших без погребения.

Но излюбленным местом прогулок вскоре стала для Пьера новая набережная Тибра, позади палаццо Бокканера. Надо было только спуститься вдоль по vicolo — узкому переулочку, и человек попадал в пустынный уголок, где все наводило на нескончаемые размышления. Набережная была недостроена, работу, видимо, окончательно забросили, на огромном участке, заваленном щебнем, обломками камня и перегороженном полуразвалившимися заборами, стояли бараки с дырявыми крышами, где прежде складывали рабочий инструмент. Русло реки непрестанно повышалось, а постоянные раскопки понизили уровень почвы по обе стороны Тибра, и чтобы избежать угрозы наводнения, воды реки недавно заключили между гигантских крепостных стен. Прежние берега пришлось так сильно приподнять, что небольшая садовая площадка палаццо Бокканера, осененная портиком с двумя рядами спускавшихся к воде ступеней, куда причаливали некогда нарядные, праздничные гондолы, очутилась внизу, и ей грозила опасность быть окончательно погребенной, исчезнуть вовсе. Участок еще не был выравнен, кучи земли возвышались там, где ее выгружали тачками, вокруг оставались рытвины, осыпи, груды строительного мусора. И только дети бедняков приходили поиграть среди этого нагромождения щебня и балок, грозившего захлестнуть дворец, безработные забывались тяжелым сном на солнцепеке да женщины расстилали и сушили на камнях убогое белье. И все же для Пьера то было мирное и надежное пристанище, дававшее безграничный простор для размышлений, пристанище, где он часами мечтательно глядел на течение реки, на ее набережные, на город, широко раскинувшийся напротив.

С восьми часов солнце заливало золотистым светом обширную панораму. Там, слева, на фоне ослепительного неба, выступали вдалеке окутанные дымкой сизые крыши Трастевере. Справа, позади круглой апсиды храма Сан-Джованни-деи-Фьорентини, виднелась излучина реки, а на другом берегу зеленой завесой вставали тополя больницы Святого Духа, оставляя открытыми светлые очертания замка Святого Ангела на горизонте. Но Пьер обычно не сводил глаз с крутого противоположного берега, где сохранился в неприкосновенности уголок старого Рима. Там, между мостом Сикста и мостом Святого Ангела, на нравом берегу Тибра виднелся участок недостроенной набережной; с окончанием строительства река была бы заключена меж двух высоких белых крепостных стен. И сколько неожиданного очарования таило в себе это необычайное видение прошлого, уголок старинного города пап, сохранившийся на прибрежной круче. Однообразные фасады, выходившие на улицу Лунгара, были, должно быть, окрашены заново; но задние стены домов, спускавшихся к самой воде, потрескались, порыжели, покрылись пятнами ржавчины, побронзовели от солнечного зноя. И какой хаос, какое нагромождение старины! Внизу — темные своды, под которые убегает река; опорные сваи поддерживают скаты; отвесно взмывают вверх остатки стен, сооруженных еще в эпоху Древнего Рима; далее к самой воде спускаются крутые лестницы с развороченными, позеленевшими ступенями, уступами подымаются террасы, многоэтажные дома, карабкающиеся один над другим, протянули вереницы неровных, прорезанных где попало окошек; и все вперемежку: причудливые, необыкновенные балконы, деревянные галереи, переброшенные через дворы мостики, разросшиеся, казалось, на самых крышах домов купы деревьев, примостившиеся среди розовой черепицы чердачные надстройки. Напротив, из каменного жерла, источенного временем и замызганного, с грохотом вырывались сточные воды. Повсюду, где дома отступали, обнажая прибрежный откос, он был покрыт дикой порослью кустарника, сорняков, зеленой мантией плюща, ниспадавшей пышными складками. И в лучах ослепительного солнца куда-то исчезали грязь, нищета, тесно скученные покосившиеся фасады одевались позолотой, сохнувшее в окнах после стирки тряпье расцвечивало дома пурпуром красных юбок или слепящей снежной белизной белья. А еще выше, над всем кварталом, в сиянии солнечного светила вздымался Яникульский холм, да среди кипарисов и пиний виднелись стройные очертания церкви св. Онуфрия.

Пьер часто приходил сюда и, облокотясь на парапет громадной стены, подпиравшей набережную, подолгу глядел на течение Тибра; при мысли об ушедших в небытие столетиях сердце его сжималось в тоске. Как передать великую усталость, угрюмую медлительность этих древних вод, запертых в теснине исполинского рва, как передать огромность этих тюремных стен, отвесных, гладких, все еще уродливо белесых и голых. На солнце желтые воды реки золотились, мелкая зыбь колыхала зеленые и синие муаровые разводы. Но едва их окутывал мрак, эти древние воды делались непроницаемыми, такими темными, плотными и тяжелыми, что в них даже не отражались прибрежные дома! И в какое скорбное запустение, в какое безмолвие, в какое одиночество погружен был Тибр!

Вздуваясь от зимних дождей, река яростно мчала свои грозные волны; но потом наступали долгие месяцы затишья, под ясными небесами она цепенела и, словно уверившись в тщете всяческого шума, неслышно катила через Рим свои воды. Можно было простоять здесь, склонясь над парапетом, целый день и не увидеть ни единой лодки, ни единого паруса, который оживлял бы речную гладь. Редкие баркасы, два-три пароходика, прибывавшие с моря, парусные суденышки, доставлявшие вино из Сицилии, — все они причаливали у подножия Авентина. Дальше простиралась пустыня, мертвые воды, над которыми кое-где повисали удочки замерших над рекою рыболовов. И только чуть правее, под старым прибрежным откосом, виднелось ветхое подобие крытой барки, — полусгнивший ноев ковчег, быть может, плотомойня, где Пьер, однако, ни разу не обнаружил ни души; да на заболоченной косе валялся затонувший челн с проломанным днищем — плачевный символ того, что какое бы то ни было судоходство здесь давно позабыто, да и стало невозможно. Унылое запустение реки, столь же мертвой, как и те прославленные руины, чей прах она за столько веков устала купать в своих водах! Какие видения возникали на этих берегах, сколько веков отражалось в желтых водах, и великое множество предметов, и великое множество людей! Утомленные до отвращения, отяжелевшие, немые и пустынные, воды эти жаждали небытия!

Как-то утром, позади деревянного барака, где некогда хранились инструменты, Пьер заметил Пьерину: вытянув шею, девушка пристально, быть может, уже не час и не два, всматривалась в окно комнаты Дарио, на углу переулка и набережной. Видимо, напуганная суровым приемом, оказанным ей Викториной, она больше не появлялась вблизи дворца, чтобы узнать о здоровье князя; но Пьерина приходила в этот глухой уголок, простаивала здесь целыми днями и, выведав у кого-то из слуг, где заветное окно, неустанно ждала появления больного, каких-либо признаков жизни, — сердце ее билось одной лишь надеждой на его выздоровление. Увидев, как робко притаилась эта изумительная красавица, полная трепетного обожания, священник растрогался до глубины души. И вместо того, чтобы ее выбранить и прогнать, как ему было поручено, он очень ласково и приветливо, словно ничего не произошло, заговорил с нею о ее семье, а потом, мельком упомянув имя князя, дал понять, что не пройдет и двух недель, как тот поднимется на ноги. Пьерина сначала вздрогнула и, охваченная дикой недоверчивостью, готова была пуститься наутек. Затем, когда она поняла, слезы брызнули у нее из глаз; счастливая, смеясь и плача, она послала аббату воздушный поцелуй и, крикнув: «Grazie, grazie!» — «Спасибо, спасибо!» — со всех ног бросилась бежать. Никогда больше Пьер ее не видал.

В другой раз, тоже как-то утром, когда он шел к обедне в церковь св. Бригитты, что на площади Фарнезе, Пьер, к своему удивлению, встретил в такую рань Бенедетту, которая выходила из храма, держа в руках крохотный пузырек с лампадным маслом. Ничуть не смутившись, она объяснила, что каждые два-три дня приходит сюда, чтобы взять у церковного сторожа несколько капель масла из лампады, горящей перед старинной деревянной статуей мадонны, в чью милость она беспредельно верит. Бенедетта призналась даже, что верит только этой деревянной мадонне, когда же она обращалась к другим, даже самым прославленным мадоннам из мрамора или серебра, ей никогда и ничего не удавалось добиться. Поэтому она всей душой, со всем тем пылким благочестием, на какое была способна, страстно почитала именно эту богоматерь, которая ни в чем ей не отказывала. И контессина простодушно, как о чем-то вполне естественном, не подлежащем сомнению, объявила, что своим быстрым, чудесным выздоровлением Дарио обязан нескольким каплям лампадного масла, которым она утром и вечером натирала его рану. Пьер, пораженный, удрученный ребяческим суеверием этой прелестной женщины, такой рассудительной, полной страсти, полной очарования, не позволил себе даже улыбнуться.

Каждый вечер, возвращаясь с прогулки, Пьер заходил на часок в спальню выздоравливающего Дарио, и Бенедетта, чтобы развлечь больного, расспрашивала аббата, как он провел день; в этой тихой, уединенной комнате рассказы Пьера обо всем, что его удивляло, приводило в восторг, а порою возмущало, приобретали какое-то грустное очарование. Вскоре Пьер снова отважился на дальние прогулки и, воспылав любовью к римским садам, спешил туда с самого утра, к открытию ворот, чтобы никого там не встретить; тогда он возвращался домой полный ярких впечатлений, горячо восторгаясь красотою деревьев, искрометных фонтанов, широких террас, с которых открывались дивные панорамы.

Из римских садов особенно пленяли Пьера отнюдь не самые обширные. В парке виллы Боргезе, здешнем Булонском лесу, были и высокие, величавые деревья, и царственные аллеи, где после полудня, перед традиционным катанием по Корсо, вереницей разъезжали экипажи; но Пьера гораздо больше растрогал скромный сад перед самой виллой Боргезе, великолепной, блистающей мрамором виллой, где ныне находится самый прекрасный музей на свете; его пленил зеленый ковер шелковистой травы, большой центральный бассейн, украшенный белоснежной нагою Венерой, обломки античных статуй, ваз, колонн, симметрично расставленные саркофаги, а вокруг — ничего, кроме залитой солнцем поляны, пустынной и меланхоличной. Вновь поднявшись на Пинчо, аббат провел там чудесное утро; он постиг прелесть этого холма с редкостными вечнозелеными деревьями, с небольшой лужайкой на вершине, откуда открывается восхитительный вид на Рим и на собор св. Петра, возвышающийся вдали, в таком ясном, прозрачном, золотистом воздухе. На вилле Альбани, на вилле Памфили Пьер опять увидел великолепные пинии, стройные и горделивые, с плоскою кроной, могучие зеленые дубы с узловатыми ветвями и темной листвою. Тенистые дубовые аллеи виллы Памфили утопали в полумраке, тихо дремало небольшое озеро, окаймленное плакучими ивами и зарослями тростника, а цветник внизу расстилался затейливой мозаикой, создавая сложный орнамент из розеток и арабесок, пестрящий цветами и листьями всех оттенков. В этом прекрасном, заботливо возделанном саду, за поворотом невысокой стены перед Пьером вдруг открылся собор св. Петра в таком новом, неожиданном виде, что ему навсегда запомнился этот символический образ. Рим совершенно исчез, и между склонами холма Марио и лесистым косогором, скрывавшим город, возвышался один лишь колоссальный собор, как бы опиравшийся всею тяжестью на белые и рыжеватые глыбы. Дома квартала Борго, строения, сгрудившиеся вокруг Ватикана и самой базилики, — все подавлял собою, надо всем господствовал громадный купол собора, серо-голубой на фоне светло-голубого неба; а позади него убегали вдаль легкие синеватые очертания необъятной Кампаньи.

Но еще лучше ощутил Пьер душу здешней природы в скромных садах, не столь роскошных, более уединенных. Как хороша вилла Маттеи на склоне Делийского холма и ее сад, расположенный уступами, уютные пологие аллеи, обсаженные лавром, алоэ и гигантскими кустами бересклета, аккуратно подстриженные беседки из горького самшита, ее апельсиновые деревья, розы и фонтаны! Пьер проводил там восхитительные часы; ему довелось испытать подобное же очарование лишь на Авентине, возле трех его церквей, в особенности около церкви св. Сабины, колыбели ордена доминиканцев; небольшой садик, замкнутый со всех сторон, дремлет в теплой ароматной тишине, и среди апельсиновых деревьев возвышается вековое дерево св. Доминика, огромное, узловатое, на ветвях которого до сих пор зреют апельсины. А рядом, в приории мальтийского ордена, из сада, висящего над самым Тибром, открывается широкая панорама, прекрасный вид на русло реки, на фасады и кровли домов, теснящихся по обоим берегам вплоть до отдаленной вершины Яникульского холма. Впрочем, все римские сады схожи меж собой: те же подстриженные аллеи самшита, те же белоствольные эвкалипты с бледными, длинными, как пряди волос, листьями, приземистые темно-зеленые дубы, гигантские пинии, черные кипарисы, мраморные статуи, белеющие среди ярких роз, журчащие фонтаны, обросшие плющом. Только на вилле папы Юлия аббата охватило особое чувство сладостной грусти; выходящий в сад полукруглый портик, покрытый живописными фресками, с золоченой решеткой, увитой цветами, где порхают улыбающиеся амуры, как бы повествует о галантных любовных похождениях былых времен. Вернувшись как-то вечером с виллы Фарнезина, Пьер сказал, что ощутил там душу старого умершего Рима; и больше всего его пленили не живопись, выполненная по эскизам Рафаэля, а прелестный зал, выходящий к бассейну, расписанный в нежно-голубых, лиловатых и розовых тонах, безыскусственный, но такой изящный, такой чисто римский, и в особенности заброшенный сад, спускавшийся некогда к самому Тибру, а теперь перерезанный новой набережной, сад пустынный, запущенный, унылый, как кладбище, бугристый, заросший сорными травами, где, однако, все еще зреют золотые плоды лимонных и апельсиновых деревьев.

Наконец, самое сильное впечатление произвела на Пьера вилла Медичи, которую он посетил ясным погожим вечером. Здесь он очутился на французской земле. Какой чудесный парк, какие пинии и самшитовые деревья, какие великолепные, пленительные аллеи. Таинственные образы античного мира возникают в уединении этой старой темной дубравы, где на отливающей бронзой листве вспыхивают красным золотом лучи заходящего солнца! Надо подняться по бесконечно длинной лестнице и сверху, с площадки бельведера, окинуть взглядом Рим, будто заключить его в объятия весь целиком. Из трапезной, увешанной портретами художников многих поколений, удостоенных премии Рима, и особенно из библиотеки, огромной тихой залы, открывается та же изумительная панорама, широкая, покоряющая, неотразимо величественная, способная пробудить в юношах-стипендиатах честолюбивое стремление завоевать весь мир. Хотя Пьер был противником академической римской стипендии, противником традиционной, одинаковой для всех системы обучения, столь гибельной для развития таланта, все же его восхитил сладостный покой, мир уединенных садов, дивный небосвод, где, казалось, в самом воздухе реяло вдохновение. Какое блаженство в двадцать лет поселиться на три года в этом волшебном краю, среди прекрасных произведении искусства, размышлять здесь, учиться, искать свой путь, полагая себя еще слишком юным для самостоятельного творчества, радоваться, страдать, любить! Но затем Пьер подумал, что это место не подходит для молодежи, что по-настоящему наслаждаться покоем в дивной обители искусств, под вечно лазурным небом, способен лишь человек зрелый, уже добившийся успехов, уже слегка утомленный долгими трудами. Побеседовав со стипендиатами, аббат заметил, что натуры созерцательные, мечтатели, а также посредственные ученики приноровились к здешней монастырской жизни, замкнутой в искусстве прошлого, зато художники буйного темперамента, яркого дарования изнывали тут и жадно тянулись к Парижу, горя нетерпением ринуться в самую гущу творчества и борьбы.

Все эти парки, о которых по вечерам с восхищением рассказывал Пьер, вызывали в памяти Дарио и Бенедетты сад виллы Монтефьори, теперь разоренный, а некогда такой цветущий, лучший фруктовый сад Рима, с целым лесом столетних апельсиновых деревьев, под сенью которых зародилась их любовь.

— Я помню, — говорила контессина, — когда сад расцветал, там стоял дивный аромат, такой сильный, пьянящий, что голова кружилась! Как-то раз я упала на траву и не могла подняться… Помнишь, Дарио? Ты взял меня на руки и отнес к фонтану, там было так хорошо, так свежо.

Она сидела, как обычно, на краю постели и держала руку выздоравливающего в своей руке. Он улыбнулся.

— Да, да, я целовал твои глаза, и ты наконец очнулась… В те времена ты не была так жестока, ты позволяла целовать себя сколько угодно… Но мы с тобой были еще детьми, а иначе тогда же стали бы мужем и женою — в этом огромном благоуханном саду, где мы бегали и резвились на свободе.

Бенедетта кивала головой, уверяя, что только мадонна охранила их от греха.

— Правда, правда… И какое счастье, что скоро мы сможем принадлежать друг другу, не огорчая ангелов небесных!

В разговоре они всегда возвращались к этой теме, ибо дело о расторжении брака принимало все более благоприятный оборот; каждый вечер в присутствии Пьера влюбленные громко выражали свою радость, без конца говорили о близкой свадьбе, о планах на будущее, об ожидающем их райском блаженстве. Должно быть, донна Серафина, заручившись на сей раз чьим-то могущественным покровительством, действовала весьма энергично, ибо не проходило дня, чтобы она не принесла какой-либо отрадной новости. Она торопилась довести дело до конца ради того, чтобы не угас их древний, славный род: ведь Дарио хотел жениться только на своей кузине, и ни на ком другом; помимо того, законный брак все бы объяснил, все бы оправдал и покончил бы раз и навсегда с этим невыносимым положением. Скандальная огласка, отвратительные сплетни, ходившие в светских и в церковных кругах, выводили из себя донну Серафину, и выиграть процесс казалось ей тем более необходимым, что, как она предвидела, в скором времени мог собраться конклав, а уж там имя ее брата должно было блистать во всем величии, чистым и незапятнанным. Никогда еще не предавалась она с такой страстью тайным надеждам, честолюбивой мечте всей своей жизни — мечте увидеть, как их славный род дарует церкви третьего папу; она как будто стремилась утешиться в своем суровом безбрачии, с тех пор как адвокат Морано, единственная ее любовь на земле, так вероломно ее покинул. Всегда в темном, подвижная, затянутая, такая стройная, что сзади ее можно было принять за юную девушку, донна Серафина казалась мрачным призраком старого дворца; Пьер постоянно встречал ее, когда она бродила по дому, наблюдая за всем, как рачительная хозяйка, или ревниво оберегая покой кардинала, и молча склонялся в поклоне, всякий раз ощущая легкий трепет при виде ее властного высохшего лица с резкими морщинами и крупным носом, характерным в роду Бокканера. Но она еле отвечала на его поклон, ибо презирала скромного французского аббата и терпела его в своем доме, только желая угодить монсеньеру Нани и заодно оказать любезность виконту Филиберу де Лашу, который снаряжал в Рим столько паломников.

Наблюдая каждый вечер тревоги, радости и любовное нетерпение Дарио и Бенедетты, Пьер мало-помалу проникся к ним горячим сочувствием и вместе с юною четой с волнением ожидал счастливой развязки. Дело их вновь поступало в конгрегацию Собора, первоначальное решение которой в пользу развода было признано недействительным, ибо монсеньер Пальма, защитник нерасторжимости брака, пользуясь своим правом, потребовал дополнительного расследования. К тому же его святейшество все равно не утвердил бы этого решения, принятого большинством только в один голос. Теперь самое важное было завоевать большинство среди десяти кардиналов, входивших в конгрегацию, склонить их на свою сторону, добиться почти единогласного решения. Близкое родство Бенедетты с кардиналом Бокканера не только не облегчало, но даже осложняло эту трудную задачу; в Ватикане начались запутанные интриги, ибо соперники кардинала, горя желанием повредить возможному кандидату на папский престол, всячески затягивали и раздували скандальный бракоразводный процесс. И вот донна Серафина, хлопоча о новых голосах, каждый вечер отправлялась за советом к своему духовнику, отцу Лоренцо, в Германскую коллегию, где нашли последнее прибежище иезуиты, с тех пор как они лишились храма Иисуса Христа. Надежда на успех основывалась, главным образом, на том, что раздраженный и издерганный граф Прада прямо заявил, что он больше не явится на суд конгрегации. Он даже перестал отвечать на повторные судебные повестки, настолько возмутительным и нелепым казалось ему обвинение в мужском бессилии, особенно с тех пор как Лизбета, его всеми признанная любовница, забеременела от него. Он хранил молчание, делая вид, будто никогда и не был женат, хотя его все еще мучила неудовлетворенная страсть и оскорбление, нанесенное его мужскому самолюбию; церковники еще более растравляли его рану, распуская всякие сплетни, сея сомнения в его отцовстве. Раз противная сторона устранялась, отступала по собственной воле, то понятно, что надежды Дарио и Бенедетты возрастали с каждым днем; все чаще донна Серафина, возвращаясь вечером домой, объявляла, что нынче ей как будто удалось заполучить голос еще одного кардинала.

Однако самым грозным противником, человеком, внушавшим ужас всей семье, — был монсеньер Пальма, адвокат, назначенный конгрегацией Собора для защиты священных уз брака. Имея почти неограниченные полномочия, он мог отложить рассмотрение дела или, во всяком случае, затянуть его, на сколько ему заблагорассудится. Уже его первая речь в конгрегации, в ответ на доклад Морано, привела всех в трепет; он подверг сомнению свидетельство акушерок о девственности Бенедетты, ссылаясь на установленные наукой случаи, когда и после соития у женщин не было обнаружено внешних признаков потери невинности, и требовал нового тщательного обследования двумя присяжными врачами; наконец, он заявлял, что необходимым условием полового акта является покорность женщины, а потому истица, если даже и осталась девственницей, не имеет оснований требовать развода, ибо лишь ее упорное сопротивление препятствовало брачному сожительству. Ходили слухи, что новая докладная записка, которую готовил монсеньер Пальма, будет еще более непримиримой, настолько он убежден в своей правоте. И хуже всего было то, что даже благожелательно настроенные кардиналы могли спасовать перед силой красноречия и неопровержимой логикой Пальма и ни за что не осмелились бы посоветовать его святейшеству утвердить расторжение брака. Бенедетта уже начала было отчаиваться, как вдруг донна Серафина, вернувшись однажды от монсеньера Нани, успокоила ее, сообщив, что один пз их общих друзей взялся переговорить с монсеньером Пальма. Правда, это, вероятно, будет стоить очень дорого. Монсеньер Пальма, весьма сведущий богослов, погруженный в изучение канонических вопросов, человек, безусловно, порядочный, имел несчастье на склоне лет влюбиться без памяти в свою племянницу, бедную девушку поразительной красоты, и, чтобы избежать скандала, выдал ее замуж за негодяя, который после свадьбы начал ее бить и вымогать деньги. До сих пор приличия были соблюдены, но как раз теперь прелат попал в отчаянное положение: он был вконец разорен, и у него не хватало средств, чтобы спасти от позора недостойного родственника, которого уличили в шулерстве. И тут донна Серафина сделала ловкий ход: она заплатила долги молодого мошенника и, ничего не говоря прелату, устроила его на какую-то должность; после этого Пальма однажды нанес ей визит под покровом темноты, точно сообщник, и со слезами благодарил за доброту.

В тот вечер Пьер сидел у Дарио, как вдруг вошла Бенедетта, смеясь от радости и хлопая в ладоши.

— Все улажено, все улажено! Он только что был у тетушки и клялся ей в вечной признательности. Теперь-то уж ему придется быть полюбезнее.

Менее доверчивый Дарио спросил:

— А дал он расписку, дал он какое-нибудь формальное обязательство?

— О нет, как можно? Это же такой деликатный вопрос!.. Уверяют, что он весьма порядочный человек.

Однако и Бенедетта слегка встревожилась. А вдруг монсеньер Пальма, невзирая на оказанную ему важную услугу, останется неподкупным? Снова вернутся прежние страхи. Снова начнется томительное ожидание.

— Я еще не говорила тебе, — продолжала она, немного помолчав, — ведь я согласилась на это пресловутое обследование. Утром я ходила с тетушкой к двум врачам.

Бенедетта сказала об этом без всякого стеснения, с веселой улыбкой.

— И что же? — спокойно спросил Дарио.

— Ну, разумеется, они убедились, что я не лгу, и каждый из них написал какое-то свидетельство по-латыни… Как видно, это совершенно необходимо, без этого монсеньер Пальма не может изменить свое прежнее заключение. Она повернулась к Пьеру: — Ах, господин аббат, я-то ведь не понимаю по-латыни… Мне очень хотелось бы узнать, что они там написали, и я надеялась, что вы нам переведете. Однако тетушка не согласилась оставить мне бумаги и велела тотчас же приобщить их к делу.

Пьер, очень смущенный, только кивнул головой, ничего не ответив; ему были знакомы такого рода свидетельства, где в точных выражениях, во всех подробностях давалось полное и педантичное описание цвета, формы и иных признаков обследуемых органов. Но Дарио и Бенедетта не испытывали никакой неловкости; медицинское освидетельствование казалось им естественным и даже необходимым, раз от него зависело их будущее счастье.

— Итак, будем надеяться, что монсеньер Пальма отблагодарит нас за услугу, — сказала Бенедетта, — а пока что выздоравливай быстрее, мой дорогой, — скоро наступит долгожданный счастливый день.

Но Дарио имел неосторожность встать с постели раньше времени, рана его снова открылась, и его пришлось уложить еще на несколько дней. Пьер по-прежнему каждый вечер приходил развлекать больного, рассказывал ему о своих прогулках. Теперь, совсем осмелев, аббат бродил по улицам, с восторгом осматривая знаменитые памятники древности, перечисленные в путеводителях. Так, однажды вечером он с умилением рассказал влюбленным о главных городских площадях, которые вначале казались ему заурядными; теперь он находил их необычайно своеобразными, видел в каждой особый отпечаток. Вот Пьяцца-дель-Пополо, залитая солнцем, такая величественная, строго симметричная. Площадь Испании, излюбленное место иностранных туристов, с ее широкой двойной лестницей в сто тридцать две ступени, позолоченной летним солнцем гигантской лестницей редкой красоты. Обширная площадь Колонна, вечно кишащая народом, истинно итальянская площадь, где вокруг колонны Марка Аврелия слоняется ленивая, беззаботная толпа в надежде, что богатство и удача свалятся прямо с неба. Удлиненная, правильной овальной формы Навонская площадь, безлюдная с той поры, как отсюда перенесли рынок, хранящая печальное воспоминание о шумной жизни былых времен. Площадь Кампо-деи-Фьори, где торгуют фруктами и овощами, с утра наводненная горланящей толпой, пестрящая живописными зонтами, лотками с грудами помидоров, перца и винограда; там вечно снуют и толкутся крикливые торговки и городские кумушки. Особенно поразила Пьера площадь Капитолия, которую он представлял себе открытой площадью на высоком холме, господствующем над городом и миром, а она оказалась небольшой квадратной площадкой, замкнутой с трех сторон зданиями дворцов; лишь с четвертой стороны открывался вид, ограниченный кровлями домов. Площадь эта безлюдна, прохожие взбираются туда по откосу, обсаженному пальмами, и лишь иностранцы в экипажах огибают холм кружной дорогой. Извозчики терпеливо дожидаются, пока путешественники осматривают дворцы и замирают, задрав головы, перед великолепным бронзовым памятником античности, конной статуей Марка Аврелия посреди площади. К четырем часам, когда солнце золотит левый дворец и на синем небе вырисовываются легкие статуи над карнизом, площадь Капитолия становится похожа на тихую, уютную, провинциальную площадь; под портиком сидят с вязаньем соседские кумушки, а по мостовой бегают ватаги растрепанных ребятишек, точно школьники, высыпавшие во двор на большой перемене.

Как-то вечером, зайдя к Дарио, Пьер принялся восхищаться фонтанами Рима, единственного города на свете, где каскады воды струятся в таком изобилии, где водометы так великолепно украшены мрамором и бронзой; аббата пленили и «Баркетта» на площади Испании, и «Тритон» на площади Барберини, и «Черепаха» на узенькой площади того же названия, и три фонтана на Навонской площади, прекрасное сооружение Бернини, возвышающееся в центре, и, наконец, великолепный фонтан Треви, увенчанный богом Нептуном и двумя статуями Здоровья и Плодородия. В другой раз, вернувшись домой в радостном возбуждении, Пьер рассказал, что он наконец-то понял, почему на него производят такое впечатление улицы старой части города, возле Капитолия и на левом берегу Тибра, там, где к оградам массивных княжеских дворцов лепятся жалкие лачуги: на этих улицах нет тротуаров, и пешеходы спокойно шагают прямо по мостовой среди экипажей, — им и в голову не приходит свернуть в сторону, ближе к стенам домов. Пьеру нравились старинные кварталы, глухие извилистые улочки, громадные прямоугольные дворцы, как бы затерянные среди громоздившихся вокруг приземистых домишек, обступавших их со всех сторон. Любил он и Эсквилинский холм, змеящиеся по его склонам лестницы, выложенные серым камнем, с белой полоской на каждой ступеньке, крутые повороты подъемов, вздымающиеся одна над другой террасы, тихие, как бы вымершие монастыри и семинарии с наглухо закрытыми окнами, великолепные пальмы за высокой гладкой стеной, на фоне безоблачного голубого неба. Однажды вечером, направившись вверх по течению Тибра, Пьер забрел далеко в поля Кампаньи, за мост Молле, и возвратился полный впечатлений: никогда еще классическое искусство не открывалось ему с такой полнотой. Идя вдоль берега, он как бы видел перед собой пейзажи Пуссена, — желтую, медленно текущую реку, у берегов поросшую тростником, низкие меловые скалы, белеющие на рыжеватом фоне необъятной волнистой равнины, замкнутой на горизонте линией синеватых холмов; несколько чахлых деревьев среди поля, на крутом обрыве развалины портика, за которым зияет пустота, по отлогому склону белой цепочкой спускаются к водопою овцы, а пастух стоит поодаль и смотрит, прислонясь плечом к стволу зеленого дуба. Широкая рыжеватая равнина, очерченная на горизонте прямой ровной линией, бесхитростная красота, облагороженная величием прошлого. Как будто снова видишь римские легионы, идущие в поход по мощеным дорогам среди голой Кампаньи; снова вспоминаешь долгий сон средневековья и возрождение античного духа в католичестве, благодаря чему Рим во второй раз стал владыкой мира.

Однажды вечером, вернувшись с прогулки по главному римскому кладбищу Кампо-Верано, Пьер застал у постели Дарио Челию и Бенедетту.

— Как, господин аббат, — воскликнула молоденькая княжна, — неужели вам интересно бродить среди могил?

— Ох, уж эти французы! — подхватил Дарио, которому было неприятно даже одно упоминание о кладбище. — Они сами портят себе жизнь, у них прямо какое-то пристрастие к печальным зрелищам.

— Но ведь от смерти не уйдешь, — тихо возразил Пьер. — Надо смотреть в глаза действительности.

Князь внезапно рассердился.

— Действительность? Да кому она нужна, ваша действительность? Если она неприятна, я на нее не смотрю, стараюсь даже не думать о ней.

Но аббат, улыбаясь, спокойно продолжал рассказывать, как поразил его образцовый порядок на кладбище, какой оно имело торжественный, праздничный вид под ясным осенним солнцем, какое там изобилие великолепного мрамора: мраморные статуи на гробницах, мраморные часовни, мраморные памятники. Здесь, несомненно, сказывались древние традиции, возрождался стиль роскошных мавзолеев Аппиевой дороги, пышных, непомерно величественных надгробий античного Рима. Особенно замечательна вершина холма, аристократический участок кладбища, который знатные римские семьи украсили громоздкими часовнями, колоссальными статуями, скульптурными группами из нескольких фигур, порою безвкусными, но стоившими, вероятно, много миллионов. Пьера восхитила чудесная сохранность памятников, белевших среди тисовых деревьев и кипарисов, идеальная чистота позолоченного летним солнцем мрамора,без пятен мха, без дождевых подтеков, из-за которых кажутся такими унылыми статуи в северных странах.

Тут Бенедетта, встревоженная унылым видом Дарио, прервала Пьера и обратилась к Челии:

— Ну, а что охота? Там было интересно?

До прихода аббата княжна рассказывала об охоте, на которую ездила вместе с матерью.

— Ах, дорогая, ты и представить себе не можешь, как интересно! Все должны были собраться в час дня; там, у гробницы Цецилии Метеллы, под навесом был устроен буфет. Съехалось много народу: иностранная колония, молодые люди из посольств, офицеры, не говоря уже о нашем здешнем обществе, — мужчины были в красных фраках, многие дамы в амазонках… На охоту выехали в половине второго, и погоня продолжалась больше двух часов, так что лисицу затравили далеко-далеко. Я не могла угнаться за другими, но все же видела много замечательного! Видела, как охотники перескакивали через высокую стену, через рвы, изгороди, видела бешеную скачку вслед за собаками… Было два несчастных случая, — впрочем, сущие пустяки: один охотник вывихнул руку в кисти, у другого сломана нога.

Дарио с жадным любопытством слушал Челию; ведь охота на лисиц — любимое развлечение римской знати; какое удовольствие скакать галопом по безбрежной Кампанье, по буграм и рытвинам, преследовать лисицу, стараться перехитрить ее, разгадать ее уловки, коварные увертки и, наконец, когда она выбьется из сил, затравить ее собаками; в этой охоте без единого выстрела главное наслаждение — гнаться по следу, мчаться за зверем, настигнуть его на всем скаку и затравить.

— Ах, — воскликнул Дарио в отчаянии, — какая досада, что я прикован к постели в душной спальне! Да я тут умру с тоски…

Бенедетта только улыбнулась, выслушав без единого упрека этот возглас наивного эгоизма. А она-то была так счастлива, что Дарио здесь, всегда при ней, в этой комнате, где она ухаживает за ним! Но в ее любви, такой юной и вместе с тем такой мудрой, было что-то материнское; она прекрасно понимала, как томится юноша без привычных развлечений, без друзей, которых он чуждался, опасаясь, что нм покажется подозрительной история с вывихнутым плечом. Он тосковал по празднествам, по вечерним спектаклям, по салонам красивых дам. Но особенно недоставало ему прогулок по Корсо; он страдал, он просто приходил в отчаяние, что не может видеть и наблюдать, как между четырьмя и пятью «весь Рим» разгуливает и разъезжает там в экипажах. Поэтому, лишь только заходил кто-либо из знакомых, Дарио забрасывал его бесчисленными вопросами: встречали ли такого-то, появлялся ли тот, чем кончились любовные похождения этого, о каком новом приключении больше всего толкуют в городе; его занимали мелкие происшествия, светские сплетни, мимолетные интрижки — всякие пустяки, на которые этот легкомысленный человек привык тратить все свое время и энергию.

Челия, любившая сообщать Дарио городские новости и пересуды, воскликнула, подняв на него свои чистые глаза, бездонные, загадочные глаза невинной девочки:

— Как долго, однако, заживает ваше плечо!

Неужели она обо всем догадалась, эта малютка, занятая только своей любовью? Дарио в смущении повернулся к Бенедетте, которая продолжала улыбаться с безмятежным видом. Но молоденькая княжна уже заговорила о другом:

— Ах да, знаете, Дарио, вчера я встретила на Корсо одну даму…

Она запнулась на минуту, сама не понимая, как вырвались у нее эти нескромные слова. Потом бойко продолжала с непринужденностью подруги детства, поверенной любовных тайн:

— Ну да, ту красотку, вашу приятельницу. И несмотря ни на что, в руках у нее был букет белых роз.

Тут Бенедетта рассмеялась от души и переглянулась с улыбающимся Дарио. С первых дней его болезни она дразнила юношу, что некая дама ни разу не прислала справиться о его здоровье! Дарио, в сущности, был даже рад разрыву, ибо эта связь начинала его тяготить; хоть и оскорбленный слегка в своем мужском тщеславии, он все же был доволен, что Тоньетта успела променять его на другого.

— С глаз долой — из сердца вон, — только и сказал он.

— Того, кого любишь, вон из сердца не выкинешь, — возразила Челия с наивной важностью.

Бенедетта привстала, чтобы взбить подушки за спиной у больного.

— Ничего, ничего, милый Дарио, — сказала она, — все наши горести позади, теперь я охраню тебя, ты будешь любить только меня одну.

Дарио поцеловал волосы Бенедетты, обратив к ней страстный взгляд: и вправду он никого не любил, кроме нее, и она не ошибалась, надеясь удержать его навсегда для себя одной. Ухаживая за больным в этой тихой комнате, она с радостью узнавала в нем мальчика, которого любила когда-то под сенью апельсиновых деревьев виллы Монтефьори. В Дарио осталась какая-то странная ребячливость, вызванная, вероятно, наследственным вырождением, он как бы вновь впадал в детство, что нередко наблюдается у потомков очень древнего рода; лежа в постели, он забавлялся картинками, целыми часами рассматривал какие-то фотографии и смеялся от души. Все больше тяготясь своей болезнью, он заставлял Бенедетту петь и развлекать его, умиляя ее своим наивным эгоизмом, вместе с нею предавался мечтам о счастливой жизни, полной непрерывного веселья. Ах, как хорошо быть всегда вместе, нежиться под ярким солнцем, ничего не делать, ни о чем не заботиться: пусть хоть весь мир рушится — они даже и не взглянут!

— Но мне особенно приятно, — сказал вдруг Дарио, — что господин аббат в конце концов по-настоящему влюбился в Рим.

Пьер, молча слушавший их беседу, подтвердил с улыбкой:

— Это правда.

— Мы ведь вам говорили, — заметила Бенедетта, — чтобы понять и полюбить Рим, нужно время, много времени. Проведи вы здесь всего две недели, у вас осталось бы самое жалкое впечатление; но теперь, после двух долгих месяцев, вы всегда будете с любовью вспоминать нас и наш город, — я совершенно в этом убеждена.

Бенедетта сказала это с такой очаровательной улыбкой, что Пьер еще раз поклонился в знак согласия. Он и сам уже думал об этой странности и как будто нашел ей объяснение. Приезжая в Рим, привозишь с собой некий вымышленный образ — Рим, созданный мечтою, настолько разукрашенный фантазией, что подлинный город Рим вызывает горькое разочарование. Поэтому надо подождать, пока образуется привычка, пока смягчатся впечатления обыденной действительности, потом надо снова дать волю воображению, и вы опять увидите картины настоящего в ореоле дивного великолепия прошлого.

Челия встала и начала прощаться.

— До свиданья, дорогая, до скорой встречи на вашей свадьбе. Не так ли, Дарио?.. Знаете, я хочу, чтобы моя помолвка состоялась в этом месяце, да-да, уж я заставлю отца устроить большой званый вечер… Ах, как было бы чудесно сыграть обе свадьбы сразу, в одно и то же время!

Два дня спустя, совершив длинную прогулку по Трастевере и посетив на обратном пути дворец Фарнезе, Пьер почувствовал, что ему до конца открылась страшная и печальная правда Рима. Он уже много раз проходил по нищим, густонаселенным кварталам Трастевере, куда его влекла острая жалость к несчастным и обездоленным. Что за ужасная клоака нужды и невежества! В Париже ему приходилось видеть жалкие закоулки предместий, страшные трущобы, где в тесноте ютится бедный люд. Но ничто не могло сравниться со здешней неряшливостью, беспечностью, с этим скопищем отбросов. Даже в самые ясные, солнечные дни на извилистых, узких, точно коридоры, улочках было сыро и темно, как в погребе; там стоял отвратительный смрад, от которого тошнота подступала к горлу; то был запах гниющих овощей, прогорклого сала, запах человеческого стада, живущего скученно, среди нечистот. Покосившиеся ветхие лачуги, разбросанные в живописном беспорядке, столь любезном сердцу художников-романтиков, черные зияющие щели дверей, ведущих в подвал, наружные лестницы, подымающиеся к верхним этажам, деревянные балконы, повисшие над улицей, которые будто чудом держатся на стенах. Полуразрушенные, подпертые балками фасады, разбитые окна, сквозь которые виднелся убогий скарб грязных квартир, мелкие лавчонки; люди тут стряпали прямо на улице, потому что ленились разжигать огонь в домах: у дверей лавчонок на жаровнях разогревалась полента, шипела рыба в вонючем масле, на лотках зеленщика пестрели груды вареных овощей — огромные репы, кочны цветной капусты, пучки сельдерея и липкого остывшего шпината. На прилавках мясника валялись кое-как нарезанные, почерневшие куски мяса, неровно отрубленные телячьи головы с лиловатыми сгустками запекшейся крови. На полках булочной громоздились круглые хлебы, точно груды булыжника. В убогой овощной лавочке, с гирляндами сушеных помидоров над дверью, не было ничего, кроме стручкового перца да кедровых орешков; аппетитными казались только одни колбасные, откуда доносился острый запах сыров и копчений, слегка заглушавший зловоние сточных канав. Рядом с лотерейными конторами, где были вывешены номера выигравших билетов, через каждые двадцать шагов попадались кабачки, и на их вывесках крупными буквами перечислялись знаменитые сорта римских вин: Дженцано, Марино, Фраскати. На тесных извилистых улочках кишмя кишел грязный, оборванный бедный люд, носились ватаги полуголых вшивых ребятишек, кричали и размахивали руками простоволосые женщины в кофтах и пестрых юбках, чинно сидели на лавочках старики, жужжали мухи, жизнь проходила в суете и безделье; то и дело тащились взад и вперед ослики с тележками, крестьяне куда-то гнали хворостиной индюшек; иногда появлялись растерянные туристы, на которых тут же набрасывались толпы попрошаек. Уличные сапожники усаживались с работой прямо на тротуаре. У дверей портняжной мастерской в подвешенном на стене старом ведре, наполненном землею, цвела мясистая агава. И от окна к окну, от балкона к балкону на протянутых через улицу веревках сушилось белье, всякие тряпки и лохмотья, точно флаги, точно эмблема омерзительной нищеты.

Пьер чувствовал, как его сердце, полное братской любви, разрывается от мучительной жалости. Да, конечно, необходимо разрушить эти жуткие зачумленные трущобы, где, точно в отравленном воздухе темницы, так долго прозябал народ, необходимо все сломать, все очистить от заразы, — пусть при этом даже исчезнет старый Рим, к великому возмущению художников. Трастевере и так уже заметно изменился: были проложены новые улицы, ударами кирки пробиты бреши, открывшие доступ воздуху и солнечным лучам. И ветхие лачуги казались еще темнее, еще уродливее среди щебня снесенных домов, свежих проломов в стенах, среди обширных, еще ничем не застроенных пустырей. Пьера чрезвычайно занимал процесс роста города. Когда-нибудь позже эта перестройка будет закончена, но какое захватывающее зрелище — агония дряхлого города и трудное, мучительное зарождение нового! Надо было знать старый Рим, залитый сточными водами, заваленный нечистотами и гниющими отбросами. Недавно снесенный квартал гетто много веков заражал почву такой гнилью и грязью, что покрытый буграми и рытвинами пустырь, оставшийся на его месте, до сих пор распространяет зловоние. Хорошо, что его решили не застраивать, пока он не просохнет и не выветрится на солнце. В этих кварталах по берегам Тибра, где недавно начаты крупные строительные работы, вас то и дело подстерегают неожиданности: вы идете узкой, сырой и вонючей улицей между темными домами с почти сомкнувшимися крышами — и вдруг попадаете на светлую, просторную площадку, точно прорубленную топором в чаще ветхих, полусгнивших лачуг. Вы видите там широкие тротуары, скверы, высокие белые дома со скульптурными украшениями — квартал современного города, еще не достроенный, заваленный кучами щебня, перегороженный заборами. Повсюду едва намеченные новые улицы, громадные строительные леса, надолго заброшенные из-за финансового кризиса, непомерно грандиозные сооружения будущего города, начатые слишком поспешно и оставшиеся незаконченными. Однако задумано было полезное, благое дело, необходимое для крупной современной столицы; нельзя же допустить, чтобы старые, разрушающиеся здания Рима сохранялись как достопримечательность древних времен, как музейная редкость под стеклянным колпаком.

В тот день по дороге из Трастевере во дворец Фарнезе, где его ждали, Пьер сделал крюк, пройдя улицей Петтинари, узкой, темной, зажатой между жалкими домишками и мрачной стеною больницы, а потом улицей Джуббонари, оживленной и многолюдной; тут в витринах ювелирных лавок весело блестели массивные золотые цепочки, а в окнах торговцев тканями пестрели длинные полотнища всевозможных материй — синих, желтых, зеленых, ярко-красных. И рабочий квартал, которым он шел перед тем, и эта улица мелких торговцев вызвали в памяти Пьера страшные, убогие трущобы, где он побывал недавно, безработных, впавших в нищету, бездомные семьи, ютящиеся в великолепных пустующих домах Прати-ди-Кастелло. Этот несчастный, темный люд, ребячески наивный, подавленный деспотизмом теократии, прозябающий в невежестве и диком суеверии, настолько свыкся со своей умственной отсталостью и физическими страданиями, что даже теперь стоит в стороне от социальной борьбы; ему хочется лишь одного, — чтобы его оставили в покое, не мешали наслаждаться бездельем и солнечным теплом. Бедный люд живет по старинке, слепой и глухой ко всем переменам, происходящим в новом городе, он только досадует, что старые, обжитые лачуги снесены, быт изменился, еда подорожала, он нисколько не ценит благоустройство, чистоту, более здоровые условия, раз за них приходится расплачиваться безденежьем и безработицей. Между тем — сознательно или нет, — но, в сущности, именно ради народа оздоровляли и перестраивали Рим, стремясь обратить его в великую современную столицу; именно демократия толкала на все эти преобразования, именно народу предстояло в будущем унаследовать очищенные от грязи и болезней города, в которых справедливые законы труда в конце концов уничтожат нищету. Те, кто негодует, когда очищают от мусора древние руины, когда освобождают Колизей от зарослей плюща и диких растений, которые молоденькие англичанки собирают для гербария, те, кто возмущается безобразной каменной набережной, сковавшей Тибр, и оплакивает его прежние поэтические красоты, его берега с зелеными садами и старыми домами над самой водой, — они должны понять наконец, что из смерти рождается жизнь и что будущее всегда расцветает на развалинах прошлого.

Размышляя об этом, Пьер вышел на хмурую, безлюдную площадь Фарнезе, с наглухо запертыми домами и двумя фонтанами; жемчужные струйки воды в одном из фонтанов, искрясь на солнце, нежно журчали среди окружающей тишины; аббат остановился на минуту перед гладким монументальным фасадом массивного квадратного дворца, рассматривая высокую дверь с трехцветным французским флагом, тринадцать окон верхнего этажа и знаменитый фриз с великолепной каменной резьбою. Потом он вошел внутрь. Его поджидал один из друзей Нарцисса Абера, атташе французского посольства при итальянском дворе, любезно предложивший показать ему этот огромный дворец, один из красивейших в Риме, который французское правительство снимало для своего посла. То было колоссальное, величественное здание, мрачное и сырое, с крытой колоннадой вокруг обширного двора, с широкой лестницей, бесконечными коридорами, галереями и непомерно громадными залами. От стен веяло леденящим, пронизывающим до костей холодом, а торжественное величие высоких сводов настолько подавляло, что посетители чувствовали себя здесь какими-то ничтожными букашками. Атташе, усмехаясь, признался, что служащие посольства до смерти скучают в этих унылых покоях, где летом изнываешь от жары, а зимой цепенеешь от холода. Единственно приятное и уютное помещение — это комнаты посла в бельэтаже, с окнами, выходящими на Тибр. Оттуда, из знаменитой галереи Каррачи, открывается вид на Яникульский холм, на сады Корсини, Аква-Паола, храм Сан-Пьетро-ин-Монторио. Дальше, за просторной гостиной, помещается рабочий кабинет — светлая, солнечная комната. Зато столовая, спальни и помещения служащих посольства обращены на темную боковую улицу, и в их окна никогда не заглядывает солнце. Во всех этих обширных хоромах, от семи до восьми метров высотой, потолки покрыты росписью либо изящными лепными украшениями, гладкие стены кое-где расписаны фресками, но мебель тут самая разнородная, и великолепные старинные консоли чередуются с безвкусными современными поделками. Особенно унылое, гнетущее впечатление производят парадные покои с окнами, выходящими на площадь. Ни мебели, ни драпировок, полное запустение, великолепные залы предоставлены крысам и паукам. Только в одной из зал, где хранятся архивы посольства, повсюду — на белых деревянных столах, на полу и по углам — навалены груды пыльных бумаг. Рядом громадная двухъярусная зала, десяти метров высотой, которую владелец дворца, бывший неаполитанский король, оставил за собою, превращена в склад всякого хлама: гипсовые слепки, незаконченные мраморные статуи, прекрасный саркофаг нагромождены тут вперемежку с какими-то обломками и черепками. Пьер и его спутник осмотрели только часть дворца: нижний этаж совершенно необитаем, в крыле третьего этажа разместилась французская школа, а самые удобные комнаты бельэтажа занимает посольство. Остальные помещения пустуют, заброшены и заперты на ключ, чтобы не приходилось без толку сметать пыль и паутину. Разумеется, весьма почетно занимать сооруженный папой Павлом III дворец Фарнезе, служивший в течение целого столетия резиденцией кардиналов; но какое ужасное неудобство, какая смертная тоска жить в этом огромном обветшалом здании, где комнаты по большей части покинуты, запущены, бесполезны, необитаемы! А по вечерам, когда во дворе, на лестнице и в коридорах воцаряется кромешная тьма и лишь кое-где мерцают тусклые газовые рожки, приходится бесконечно долго блуждать по пустым залам этой каменной гробницы, пока доберешься до светлой, уютной гостиной посла.

Пьер вышел из дворца подавленный, с тяжелым сердцем. Ему пришли на память другие дворцы, все римские палаццо, какие довелось ему видеть во время прогулок; утратившие свое былое великолепие, покинутые обнищавшими знатными владельцами, они обратились в простые доходные дома, к тому же неудобные для жилья. На что нужны теперь все эти галереи, громадные залы, раз ни один богач в наше время не в состоянии устраивать роскошные приемы, для которых они были построены, и содержать достаточный штат прислуги для поддержания в них порядка? В последние годы лишь немногие аристократы, подобно князю Альдобрандини с его многочисленным потомством, сами занимали свои дворцы. Почти все сдавали внаем фамильные особняки предков различным учреждениям или частным лицам, оставляя за собой один этаж, а то и просто небольшую квартиру где-нибудь в дальнем углу. Сдавался внаем дворец Киджи: нижний этаж — под банкирскую контору, второй этаж — австрийскому посольству, а в третьем помещался сам князь с семейством да еще какой-то кардинал. Сдавался дворец Шарра: бельэтаж занимало министерство иностранных дел, третий этаж — сенатор, а сам князь с матерью ютились в нижнем этаже. Сдавался дворец Барберини: первый, второй и третий этажи были отданы под частные квартиры, а владелец переселился на четвертый, в бывшие комнаты для прислуги. Сдавался дворец Боргезе: нижний этаж — антиквару, бельэтаж — масонской ложе, все остальное — частным жильцам, а сам князь оставил за собой лишь скромную небольшую квартирку. Сдавался дворец Одельскаки, дворец Колонна, дворец Дориа, и все эти князья жили скромно, как практичные домовладельцы, стараясь извлечь из своих домов побольше дохода, чтобы свести концы с концами. Разорение грозило всем римским патрицианским семьям, во время недавнего финансового кризиса растаяли огромные богатства, а у тех немногих, кто еще сохранил свое состояние, оно лежало мертвым капиталом, — владельцы не помещали его ни в торговлю, ни в промышленность. Немало римских князей, пустившись в рискованные спекуляции, разорились дотла. Другие, напуганные огромными налогами, поглощавшими почти треть их доходов, не решались пускать в оборот оставшиеся миллионы и покорно наблюдали, как их фамильные богатства таяли, распылялись при разделах имущества, исчезали и гибли, как гибнет все на бесплодной, истощенной почве. Окончательное разорение римской знати казалось исторически неизбежным, неминуемым, — это был лишь вопрос времени. Те, кто соглашался сдавать внаем свои особняки, еще как-то боролись за существование, приспосабливались к новым условиям, стараясь заселить жильцами слишком обширные для них, пустые дворцы; но у тех, кто упорствовал, в домах уже водворилась смерть; гордые, надменные владельцы предпочитали замуровать себя в этих холодных фамильных склепах, вроде грозного, уже разрушавшегося палаццо Бокканера, застывшего во мраке и безмолвии, где лишь редко-редко раздавался стук колес старой кареты кардинала, выезжавшей с заросшего травою двора.

Но особенно поразил Пьера контраст между кварталами Трастевере и дворцом Фарнезе; одна картина дополняла другую, и обе вместе привели его к мысли, которая ни разу еще не являлась ему с такой беспощадной ясностью: народа в Риме еще нет, а аристократии скоро уже не будет. Отныне эта мысль преследовала его, как кошмар. Он видел народ — жалкий, невежественный, безропотный, в силу исторических и природных условий задержавшийся на такой низкой ступени развития, что понадобятся еще долгие годы просвещения и воспитания для того, чтобы создать сильную, здоровую, трудолюбивую демократию, которая сознавала бы свои права и обязанности. Аристократия же медленно умирала в своих ветхих, полуразвалившихся дворцах, вырождалась, приходила в упадок, к тому же так часто роднилась с американцами, австрийцами, поляками, испанцами, что чистокровные римские семьи становились редким исключением; кроме того, она охладела к военной и церковной карьере, не желала служить итальянской конституционной монархии, уклонялась от участия в Священной коллегии, так что в последнее время пурпуровые мантии кардиналов доставались одним выскочкам. И притом между народом и аристократией, между низшими и высшими, еще не существовало промежуточного звена — сильной, упрочившейся буржуазии, достаточно жизнеспособной, просвещенной и разумной, чтобы хоть временно руководить нацией. Буржуазия состояла из бывших княжеских слуг и прихвостней, из крестьян, арендовавших земли у княжеских фамилий, из поставщиков, нотариусов, адвокатов, которые управляли их владениями и капиталами; ее составляли также должностные лица, чиновники всех видов и рангов, депутаты, сенаторы, люди, вызванные правительством из провинции, и, наконец, ее ряды пополняла целая стая хищников, набросившихся на Рим, жадных, когтистых коршунов, вроде Прада или Сакко, которые слетались со всех концов страны, истребляя и пожирая все — и народ и аристократию. Для кого же в Риме производились работы? Для кого затевались гигантские постройки новых кварталов, начатые с таким широким размахом, что их так и не смогли закончить? В воздухе пахло катастрофой, слышался зловещий гул, возбуждая в сострадательных душах тревогу и печаль. Да, все угрожало гибелью этому обреченному миру, где народ еще не народился, аристократия умирала, а жадная, алчная буржуазия рыскала среди руин в поисках добычи. И каким страшным символом казались новые особняки, возведенные по образцу грандиозных старинных дворцов, громадные, великолепные здания, построенные в расчете на сотни тысяч будущих обитателей, в расчете на роскошь и богатство новой столицы мира! Все они стояли теперь грязные, загаженные, потрескавшиеся и служили пристанищем для убогой, голодной бедноты, для всех римских нищих и бродяг.

В тот же вечер, когда стемнело, Пьер вышел побродить по набережной Тибра, возле дворца Бокканера. Он любил размышлять там в полном одиночестве, хотя Викторина и уверяла, что опасно гулять у реки в позднюю пору. И действительно, в такую темень трудно было вообразить более подходящее место для ночных грабителей. Ни единой живой души кругом, ни единого прохожего; тихо, темно, безлюдно — направо, налево, всюду. Огромный пустырь с незаконченными постройками со всех сторон огораживали длинные заборы, ни одна собака не могла бы здесь пролезть. Газовый рожок на углу потонувшего во мраке палаццо, висевший низко над насыпью, почти вровень с землей, освещал горбатую набережную тусклым светом; валявшиеся там и сям кучи щебня, груды кирпичей и каменных плит отбрасывали длинные зыбкие тени. Направо, на мосту Сан-Джованни-деи-Фьорентини и в окнах больницы Святого Духа, горели редкие огоньки. Налево, вдоль русла реки, уходя в бесконечную даль, тонули во мраке старые кварталы. Напротив, точно бледные, неясные призраки, виднелись прибрежные дома Трастевере с тусклым желтоватым светом в окнах, а наверху выступали темные очертания Яникульского холма, и на самой вершине, должно быть, на площадке для гулянья, словно три звездочки, горели огни газовых фонарей. В эти ночные часы Пьера особенно восхищала печальная и торжественная красота Тибра. Облокотившись на парапет, он подолгу смотрел на его темное русло, заточенное в каменных стенах новой набережной, словно в тесных стенах мрачной темницы, построенной для какого-то великана. Пока светились огни в домах напротив, он видел, как медленно и тяжело катятся его таинственные воды, отсвечивая и переливаясь золотистыми блестками. И Пьер забывался в мечтах о славном прошлом этой великой реки, вспоминая легенды о баснословных богатствах, погребенных на ее дне, в вязком иле. После разграбления Рима при каждом нашествии варваров туда будто бы бросали сокровища храмов и дворцов, чтобы уберечь их от расхищения. Быть может, золотистые полоски, искрящиеся в темных волнах, — это золотые семисвечники, которые Тит некогда привез из Иерусалима? А в бледных бликах, то мерцающих, то исчезающих в водоворотах, белеет мрамор колонн и статуй? И в переливах струй, вспыхивающих искрами, светятся груды золота и серебра, кубков, ваз, ожерелий, драгоценных камней? Какая дивная мечта — эти груды сокровищ в недрах древней реки, спящие там мертвым сном на протяжении столетий! Какая окрыляющая надежда найти на дне Тибра, ради славы и благоденствия целого народа, колоссальные, баснословные богатства! Надо лишь осушить русло реки и произвести раскопки, как это уже предполагалось однажды. Не в этом ли спасение Рима?

Но в ту черную ночь, стоя у парапета набережной, аббат думал лишь о суровой действительности. Его продолжали тревожить горькие мысли, навеянные дневной прогулкой, посещением Трастевере и дворца Фарнезе. Всматриваясь в мертвые воды Тибра, он готов был прийти к заключению, что, избрав Рим столицей, совершили роковую ошибку, за которую тяжко расплачивается молодая Италия. Он понимал, конечно, что выбор этот был неизбежен, ибо древний Рим столько веков слыл твердыней славы, владыкой мира, вечным городом и без него национальное единство всегда казалось немыслимым; в том-то и заключалась трагедия, что без Рима Италия существовать не могла, а избрав Рим столицей, она поставила под угрозу свое существование. Как глухо, как зловеще шумели во мраке волны мертвой реки! Ни одного судна, никакого оживления, никаких торговых и промышленных сооружений, как на судоходных реках больших городов! Разумеется, в свое время тут затевались грандиозные работы, создавались обширные проекты; Рим хотели сделать морским портом, углубить русло реки, чтобы крупные грузовые суда могли доходить до Авентина; но все это были пустые мечты, хорошо еще, если удастся расчистить устье, которое постоянно заносит илом. Вторая причина упадка города — это римская Кампанья, мертвая, пустынная равнина по берегам мертвой реки, окружающая Рим поясом бесплодных, заболоченных полей. Кампанью собирались осушить, возделать, засеять, безуспешно пытались решить вопрос, была ли эта местность плодородной при древних римлянах; но вот Рим и поныне стоит среди унылого кладбища, точно мертвый город прошлого, навеки отрезанный от современного мира болотистыми землями, занесенными прахом столетий. Тех благоприятных географических условий, которые в древности помогли Риму стать владыкой мира, в наше время уже не существует. Центр цивилизации вновь переместился, бассейн Средиземного моря разделен между несколькими могущественными державами. Вся жизнь сосредоточена теперь в Милане, главном центре торговли и промышленности, а Рим постепенно теряет свое значение. Вот уже двадцать пять лет, несмотря на героические усилия, его не удается пробудить от застоя, от дремоты, в которую он все более погружается. Современную столицу пытались создать слишком поспешно, она пришла в упадок и почти разорила нацию. Новые пришельцы — правительство, палата, чиновники — размещаются в Риме лишь временно и при наступлении жары спешат разъехаться, опасаясь вредного климата; гостиницы и магазины закрываются, улицы и парки пустеют, город, не живущий собственной жизнью, погружается в спячку, лишь только спадает искусственное оживление. Пока еще, в ожидании лучшего будущего, Рим просто парадная, показная столица, где население не убывает и не прибывает; необходим свежий приток денег и людей, чтобы достроить и заселить громадные пустующие здания новых кварталов. Если верно, что будущее всегда расцветает на развалинах прошлого, то можно еще надеяться на возрождение. Но раз почва настолько оскудела, что на ней больше не рождаются даже памятники искусства, не значит ли это, что животворные соки, создающие здоровых людей и могущественные нации, иссякли здесь навсегда?

По мере того как наступала ночь, за рекой, в домах Трастевере, один за другим гасли огни. И Пьер долго еще стоял в унынии, наклонившись над черной водой. Кругом сгущался бездонный мрак, и лишь вдалеке, на темном Яникульском холме, словно три звездочки, горели три огонька газовых фонарей. Волны Тибра уже не отсвечивали золотыми блестками, в его таинственных струях уже не сверкали фантастические баснословные сокровища; исчезла старая легенда, пропали золотые семисвечники, золотые вазы и драгоценности, потонуло во мраке древнее мифическое сокровище, как потонула былая слава самого Рима. Ни огонька, ни звука, только сонная тишина; лишь справа шум бурлящей воды в сточной трубе, уже невидимой в темноте. Река тоже исчезла из глаз, и Пьер лишь смутно угадывал в ее тяжелом, медленном течении вековую усталость, угрюмую старость, жажду небытия, бесконечную грусть древнего, прославленного Тибра, на дне которого будто погребен целый умерший мир. Только необъятное небо, великолепное вечное небо, ярко сверкало мириадами ослепительных звезд над темной рекою, поглотившей руины почти трех тысячелетий.

Когда Пьер, прежде чем подняться к себе, зашел немного посидеть в спальню Дарио, он застал там Викторину, которая оправляла постель на ночь; услышав, где он был, она испуганно вскрикнула:

— Как, господин аббат, вы опять гуляли по набережной в ночную пору? Неужто вы хотите, чтобы и вас пырнули ножом?.. Нет, уж я-то ни за что не выйду из дому так поздно в этом проклятом городе!

Затем обычным своим фамильярным тоном она обратилась к князю, который усмехался, удобно раскинувшись в кресле:

— А знаете, хоть эта девушка, Пьерина, сюда и не приходит, но я ее видела, она бродила там, среди развалин.

Дарио знаком велел ей замолчать. Он обернулся к священнику.

— Ведь вы с ней говорили. Это же глупо, в конце концов… Пожалуй, этот дикарь Тито еще вернется и всадит мне нож в другое плечо!

Вдруг он осекся, увидев рядом с собой Бенедетту, которая тихонько вошла пожелать ему покойной ночи. Страшно смутившись, Дарио хотел было заговорить, объясниться, поклясться, что совершенно не виноват в этой истории. Но Бенедетта только улыбалась, нежно успокаивая его:

— Ах, милый Дарио, я давно знаю о твоем приключении. Поверь, я не так уж глупа, я поразмыслила и поняла… Потому и перестала тебя расспрашивать, что все знаю и все-таки продолжаю любить тебя.

Бенедетта была особенно счастлива в тот вечер, она только что узнала, что монсеньер Пальма, защитник священных уз брака на их процессе, в благодарность за услугу, оказанную его родственнику, представил новую докладную записку в благоприятном для истицы духе. Разумеется, прелат не мог открыто перейти на ее сторону, из боязни впасть в противоречие с самим собой, но свидетельства двух врачей дали ему возможность вывести заключение, что девственность Бенедетты доказана; далее, уже не упоминая о том, что брачному сожительству препятствовало сопротивление жены, Пальма, искусно сопоставив факты, приводил доводы в пользу расторжения брака. Так как всякая надежда на примирение между супругами была потеряна, становилось очевидным, что им постоянно грозит опасность впасть в грех. Туманно намекнув, что муж уже поддался искушению, монсеньер Пальма восхвалял безупречную нравственность, благочестие и прочие добродетели жены, служащие залогом ее правоты. Не делая, однако, окончательного заключения, он всецело полагался на мудрое решение конгрегации Собора. Поэтому теперь, когда монсеньер Пальма в своем докладе отчасти подтверждал аргументы адвоката Морано, а граф Прада упорно отказывался явиться на суд, можно было не сомневаться, что конгрегация большинством голосов выскажется за расторжение брака, и это позволит его святейшеству вынести благоприятное решение.

— Наконец-то, милый Дарио, нашим горестям приходит конец… Но сколько денег это стоит, сколько денег! Тетушка говорит, что нам едва останется на кусок хлеба.

Бенедетта смеялась радостным, беззаботным смехом — так смеются влюбленные женщины. Само по себе судопроизводство в конгрегации не было разорительным, ибо в принципе судебный процесс велся бесплатно. Но зато накапливалось множество мелких расходов: оплата чиновников, медицинская экспертиза, переписка справок, отчетов и докладных записок. Кроме того, хотя голоса кардиналов, разумеется, не покупались прямо за деньги, стоили они недешево, ибо приходилось тратить крупные суммы, чтобы заручиться поддержкой многочисленной свиты, окружавшей их высокопреосвященства. Не говоря уже о том, что ценные денежные подарки, умело преподнесенные, всегда имеют в Ватикане решающее значение и способны устранить любое препятствие. В довершение всего родственник монсеньера Пальма обошелся невероятно дорого.

— Ведь правда, милый Дарио, лишь бы они позволили нам обвенчаться поскорее, как только ты поправишься, а больше нам от них ничего не нужно… Если понадобится, я охотно отдам им даже свой жемчуг, единственное мое богатство.

Дарио тоже смеялся, ибо никогда не придавал значения деньгам. Ему все равно их вечно не хватало, и он рассчитывал по-прежнему жить на средства дяди; ведь не бросит же кардинал юную чету на произвол судьбы. Они и без того были разорены, и его не тревожило, сколько истрачено на развод — сто или двести тысяч франков, — по слухам, иные бракоразводные процессы стоили около полумиллиона. Поэтому Дарио только пошутил:

— Отдай и мое кольцо в придачу, отлай им все, моя дорогая, мы и так будем счастливы в нашем старом палаццо, пусть даже придется распродать всю мебель.

Растроганная Бенедетта в страстном порыве обхватила обеими руками голову жениха и пылко поцеловала его в глаза.

Потом она вдруг обратилась к Пьеру:

— Ах, простите, господин аббат, у меня ведь к вам поручение. Да-да, от монсеньера Нани, который принес нам радостное известие: он просил передать, что вам пора уже напомнить о себе, что вы должны выступить в защиту своей книги.

Священник слушал ее с изумлением.

— Но он же сам мне советовал нигде не показываться.

— Да, конечно… Однако теперь для вас, кажется, настало время повидать нужных людей, похлопотать о своем деле, — словом, начать действовать. И вот еще что! Ему удалось узнать имя докладчика, которому поручено дать отзыв о вашей книге: это монсеньер Форнаро, он живет на Навонской площади.

Удивление Пьера все возрастало. Это было неслыханно: имя докладчика никому не сообщали, всегда держали в тайне, чтобы обеспечить ему полную свободу суждения. Неужели произошел перелом, неужели начиналась новая полоса в его римских мытарствах? И он ответил просто:

— Хорошо, я начну действовать, я повидаю всех, кого нужно.

X

Желая во что бы то ни стало довести дело до конца, Пьер решил на другой же день с утра приняться за хлопоты. Но его взяло сомнение: к кому следует обратиться прежде всего, с кого начать визиты, чтобы не сделать ошибочного шага в этом столь сложном и столь тщеславном мире духовных особ? Отворив дверь своей комнаты, он вдруг увидел в коридоре дона Виджилио, секретаря кардинала, и попросил его на минуту зайти.

— Вы меня очень обяжете, господин аббат. Я всецело полагаюсь на вас, мне необходимо с вами посоветоваться.

Пьер догадывался, что этот тщедушный, желтый, вечно больной лихорадкой секретарь, при всей своей робости и преувеличенной скромности, отлично осведомлен и разбирается во всем. До сих пор он как будто избегал Пьера, вероятно, опасаясь как-нибудь себя скомпрометировать, но за последнее время стал меньше дичиться его; при встрече с соседом его черные глаза горели, он словно разделял мучительное нетерпение Пьера, который изнывал, ожидая решения своей участи и проводя долгие дни в вынужденном бездействии. Но на этот раз дон Виджилио даже не пытался уклониться от разговора.

— Простите, что приглашаю вас к себе, когда у меня такой беспорядок, — сказал Пьер. — Нынче утром мне как раз прислали из Парижа белье и зимние вещи… Подумать только, ведь я приехал налегке, с небольшим саквояжем, всего недели на две, и вот уж скоро три месяца я здесь, а дело мое все в том же положении, как в день приезда.

Дон Виджилио слегка кивнул головой.

— Да-да, я знаю.

Тогда Пьер объяснил, что контессина передала ему совет монсеньера Нани начать действовать, повидаться с влиятельными людьми, выступить в защиту своей книги и он находится в большом затруднении, не зная, к кому первому обратиться для пользы дела. Не следует ли, например, прежде всего нанести визит монсеньеру Форнаро, прелату, которому, как ему сообщили, поручено представить доклад о книге.

— Как! — воскликнул дон Виджилио, затрепетав. — Неужели монсеньер Нани сообщил вам даже имя докладчика?.. Просто удивительно, вот уж этого я никак не ожидал!

И, забыв об осторожности, он горячо продолжал:

— Нет, нет! Ни в коем случае не начинайте с монсеньера Форнаро. Прежде всего явитесь с почтительным визитом к префекту конгрегации Индекса, его высокопреосвященству кардиналу Сангвинетти: если он когда-нибудь узнает, что вы сначала пошли на поклон к кому-то другому, то никогда вам не простит…

Дон Виджилио запнулся и, весь дрожа от лихорадки, прибавил шепотом:

— А он непременно узнает, здесь обо всем узнают.

Потом, как бы в порыве невольной симпатии к молодому французскому аббату, он схватил его за обе руки.

— Дорогой господин Фроман, клянусь, я был бы счастлив вам чем-нибудь помочь, вы чистая душа, и мне так больно за вас… Но не требуйте от меня невозможного. Если б вы только знали, если б я посмел открыть вам, какие опасности нас окружают!.. Только одно могу вам сказать заранее: ни в коем случае не рассчитывайте на содействие моего патрона, его высокопреосвященства кардинала Бокканера. Он неоднократно в моем присутствии сурово осуждал вашу книгу… Однако это святой человек, в высшей степени порядочный, если он вас и не защитит, то и не будет вредить вам, он останется нейтральным ради своей обожаемой племянницы контессины, которая вам покровительствует… Итак, при свидании с ним не старайтесь склонить его на свою сторону, это ни к чему не приведет, а он может разгневаться.

Пьер был не слишком огорчен этим известием, так как после первой же беседы с кардиналом и нескольких почтительных визитов к нему хорошо понял, что тот всегда останется его противником.

— Я все же посещу его, чтобы выразить свою благодарность, — сказал он.

Но тут дон Виджилио вновь затрепетал от страха.

— Нет, нет, что вы, не делайте этого! Он, пожалуй, догадается, что я проболтался, и я потеряю место, вы меня погубите… Я ничего вам не говорил, ни единого слова! Сходите на поклон к кардиналам, ко всем кардиналам по очереди. Давайте условимся, что ничего больше я вам не говорил. Хорошо?

После этого он не пожелал продолжать беседу и выскользнул в коридор, весь дрожа, с горящими глазами, боязливо оглядываясь по сторонам.

Пьер тут же вышел из дому, чтобы нанести визит кардиналу Сангвинетти. Было только десять часов, и он надеялся еще застать его дома. Кардинал жил возле церкви св. Людовика Французского, на узкой темной улочке, во втором этаже небольшого палаццо, перестроенного на буржуазный лад. Дом не походил на старинный княжеский дворец, величественный и унылый, в котором затворился кардинал Бокканера. Бывшие парадные покои для торжественных приемов были обставлены скромно, в согласии с новыми порядками. Здесь уже не было ни тронной залы, ни красной кардинальской шапки под балдахином, ни повернутого к стене пышного кресла на случай приезда папы. Две передние комнаты и гостиная, где кардинал принимал посетителей, не отличались ни роскошью, ни даже комфортом: старая мебель красного дерева в стиле ампир да пыльные выцветшие ковры и драпировки. Пьеру пришлось долго звонить, пока наконец появился слуга, неторопливо натягивая ливрею, и сообщил, приотворив дверь, что его высокопреосвященство еще накануне отбыли во Фраскати.

Пьер припомнил, что кардинал Сангвинетти был одним из епископов римской епархии. Во Фраскати ему принадлежала вилла, где он проводил иногда по нескольку дней для отдыха или по каким-либо политическим соображениям.

— А скоро ли возвратится его высокопреосвященство?

— Не могу знать… Его высокопреосвященство нездоровы. Они изволили наказать, чтобы никто их там не беспокоил.

Очутившись на улице, Пьер совсем растерялся от этой первой неудачи. Не пойти ли ему сразу, не теряя времени, к монсеньеру Форнаро, живущему тут же по соседству, на Навонской площади? Но он вспомнил, как настоятельно советовал ему дон Виджилио посетить сначала других кардиналов, и, как бы по наитию, вдруг решил немедленно отправиться к кардиналу Сарно, с которым недавно познакомился на вечернем приеме у донны Серафины. Хотя тот держался скромно и незаметно, все считали его одним из самых влиятельных и самых опасных членов Священной коллегии; правда, его племянник Нарцисс уверял, будто вне сферы своей деятельности это необычайно тупой и невежественныйчеловек. Как бы то ни было, хотя кардинал Сарно и не состоял в конгрегации Индекса, он все же мог дать полезный совет или оказать воздействие на своих коллег.

И Пьер решительно направился во дворец конгрегации Пропаганды веры, где, как он знал, вернее всего можно было застать кардинала. Дворец конгрегации Пропаганды веры, огромное, гладкое, массивное здание, тяжелый фасад которого виден с площади Испании, стоит на углу меж двух улиц. Пьер, плохо владевший итальянским языком, заблудился там, в лабиринте лестниц, коридоров и зал, то подымаясь на верхние этажи, то вновь спускаясь. Наконец ему посчастливилось встретить секретаря кардинала, учтивого молодого священника, которого он не раз видел в палаццо Бокканера.

— О, разумеется, — воскликнул тот, — я уверен, что его высокопреосвященство охотно примет вас! Вы прекрасно сделали, что пришли так рано, по утрам его всегда можно застать… Пожалуйте за мной, прошу вас.

Снова начались длинные переходы. Кардинал Сарно, долгое время состоявший секретарем конгрегации Пропаганды веры, теперь стал председателем комиссии, ведавшей вопросами богослужения у недавно обращенных в католичество народов в странах Европы, Африки, Америки и Океании; у него были особый кабинет, канцелярии, целый штат чиновников, и он управлял всем с фанатизмом бюрократа; он состарился в своем кабинете, сидя в кожаном кресле, уткнувшись в бумаги и зеленые папки, не интересовался ничем на свете, ничего не видел, кроме уголка улицы под окном, где сновали пешеходы и проезжали экипажи.

В конце темного коридора, даже днем освещенного газовыми рожками, секретарь усадил своего спутника на скамью и оставил одного. Затем, вернувшись через четверть часа, он сообщил с любезной и приветливой улыбкой:

— Его высокопреосвященство занят, у него совещание с миссионерами перед их отъездом. Но он скоро освободится, и мне поручено проводить вас в его кабинет. Соблаговолите подождать его там.

Оставшись один в кабинете, Пьер с любопытством огляделся по сторонам. Это была довольно большая комната, обставленная совсем просто, с зелеными обоями, с черной крашеной мебелью, обитой зеленым штофом. Два окна, выходившие на узкую боковую улицу, тускло освещали потемневшие стены и выцветший ковер. Кроме двух консолей, там стоял письменный стол у окна, простой черный стол, обтянутый потертым молескином, заваленный грудой папок и бумаг. Подойдя ближе, Пьер увидел продавленное кресло, загороженное ветхой ширмой, а на столе — старую забрызганную чернильницу. Аббат уже начал томиться в этом тяжелом, затхлом воздухе, его угнетала мертвая тишина, нарушаемая лишь глухим шумом улицы.

Медленно прохаживаясь взад и вперед по комнате, Пьер остановился перед висевшей на стене картой и стал рассматривать ее с таким вниманием, с таким захватывающим интересом, что позабыл обо всем. То была карта католического мира, цветная карта обоих полушарий, на которой страны и области были окрашены по-разному, в зависимости от того, в какой из них католичество утвердилось прочно, в какой еще шла борьба с «неверными», где уже были созданы епархии, а где викариальные округа. Карта наглядно показывала вековые усилия католичества, борьбу за господство над миром, к которому оно стремилось с первых дней и никогда не переставало упорно стремиться. Бог даровал римской церкви весь мир, но надо было завоевать его, восторжествовать над нечестивцами и еретиками. И вот продолжается вековечная борьба, католическая религия до сих пор старается отвоевать народы у других вероучений, как в ту древнюю эпоху, когда апостолы уходили из Иудеи в чужие страны, дабы проповедовать Евангелие язычникам. В средние века главной задачей было объединить католическую Европу, не допуская даже возможности примирения с отделившимися восточными церквами. Потом разразилась Реформация, новый раскол, и католикам пришлось вступить в тяжелую борьбу и с протестантами, населявшими добрую половину Европы, и со всем православным Востоком. Но после открытия Нового Света в Риме возродился боевой дух, и, в честолюбивом стремлении подчинить себе вторую половину земного шара, католическая церковь посылала туда миссионеров, чтобы обращать в христианство новые племена, созданные господом богом наравне с другими, но никому еще не ведомые. Таким образом, христианский мир на карте явственно разделялся на две части: с одной стороны народы католические, твердые в вере, управляемые канцелярией государственного секретаря непосредственно из Ватикана, с другой — народы еретические или даже языческие, которые надлежало вернуть в лоно истинной церкви или обратить в христианскую веру; все они находились в ведении конгрегации Пропаганды веры. Потом эта конгрегация, чтобы облегчить себе работу, в свою очередь, разделилась на две ветви: восточную, ведающую делами отколовшихся восточных церквей, и латинскую, власть которой распространялась на миссионеров всех остальных стран. Все в целом представляло собой мощную воинствующую организацию, громадную сеть с частыми и прочными петлями, опутывавшую весь мир, крепкую железную сеть, откуда, казалось, не вырваться ни одной живой душе.

Только здесь, стоя перед картой, Пьер ясно представил себе эту грозную машину, работающую полным ходом уже много столетий, созданную, чтобы поглотить все человечество. Конгрегация Пропаганды веры, располагавшая огромными средствами и щедрыми субсидиями от пап, представилась ему некоей самостоятельной, независимой силой, как бы государством в папском государстве; и он понял, почему префекта конгрегации называют «красным папой»: разве не обладал неограниченной властью этот завоеватель и владыка, человек, простиравший руки чуть ли не над всей землей. Ведь кардиналу — государственному секретарю были подведомственны всего лишь центральные области Европы, небольшая часть земного шара, а ему — все остальное, безграничные пространства, далекие, еще неведомые края. Затем Пьер обратил внимание на цифры: римско-католическая апостольская церковь властвовала безраздельно лишь над двумястами с чем-то миллионами верующих, между тем как число еретиков, если объединить вместе православных и протестантов, превышало эту цифру; а ведь надо к ним прибавить миллиард неверных, которых только еще предстояло обратить в христианство! Пьер невольно содрогнулся, настолько поразили его эти цифры. Как? Неужели это возможно? Почти пять миллионов евреев, около двухсот миллионов магометан, свыше семисот миллионов брахманистов и буддистов, не считая ста миллионов язычников разных религий, в общей сложности миллиард, тогда как христиан всего лишь четыреста миллионов, да еще разделенных на несколько лагерей, постоянно враждующих между собой: одна половина стоит за Рим, другая — против Рима! Стало быть, Христос за восемнадцать веков не завоевал даже и трети человечества, стало быть, Рим, вечный всемогущий Рим, подчинил своей власти всего лишь шестую часть населения земного шара? Только одна из шести душ обретет спасение! Какая жалкая пропорция! Но карта показывала четко и ясно: владения римской церкви, окрашенные алым цветом, занимали совсем небольшую территорию в сравнении с окрашенными желтым владениями других религий, необъятным пространством, которое конгрегации Пропаганды веры еще только предстояло подчинить. Невольно возникал вопрос, сколько же веков пройдет, пока исполнится пророчество Христа и вся земля покорится его закону, пока религиозная община сольется с обществом гражданским, образовав единую веру и единое царство? Думая об этой проблеме, об этой трудной грандиозной задаче, нельзя было не удивляться безмятежному спокойствию Рима, терпеливому упорству католической церкви, никогда не знавшей сомнений и ныне убежденной в победе более, чем когда-либо; она все так же рассылает по всему свету своих епископов и миссионеров, которые непрерывно и усердно трудятся, как муравьи, не ведая усталости, в несокрушимой уверенности, что римская церковь станет когда-нибудь владычицей мира.

Это воинство постоянно в походе, и Пьеру казалось, будто он видит, будто он явственно слышит, как оно марширует за морями, на далеких материках, как одер-живает победы и упрочивает во имя религии политическую власть. Нарцисс уже рассказывал ему, с каким настороженным вниманием наблюдали иностранные посольства в Риме за деятельностью конгрегации Пропаганды веры: ведь ее миссии, пользуясь огромным влиянием в далеких странах, нередко служили политическим целям Рима. Вслед за властью духовной католичество захватывало власть светскую, завоевывая души верующих, оно покоряло и тела. Здесь шла непрерывная борьба, ибо конгрегация покровительствовала миссионерам Италии и союзных стран, всячески способствуя их победе, но жестоко враждовала со своей соперницей — французской коллегией Пропаганды веры, обретавшейся в Лионе, столь же богатой и могущественной, располагавшей даже большим числом энергичных и смелых проповедников. Римская конгрегация не только облагала французские миссии тяжким налогом, но еще повсюду мешала им, противодействовала, опасаясь их соперничества. Во многих случаях французских миссионеров, французских монахов преследовали и изгоняли, принуждая уступить место миссионерам итальянским или немецким. И тайный центр политических интриг, прикрывавшихся просветительной и религиозной деятельностью, находился, как угадывал Пьер, именно здесь, в этом пыльном, мрачном кабинете, куда никогда не заглядывало солнце. Аббата вновь охватил трепет, словно ему вдруг открылся страшный, зловещий смысл давно знакомых явлений. Разве не содрогнулся бы самый мудрый, разве не побледнел бы самый смелый человек перед этой могучей грозной машиной, созданной для завоевания и порабощения, работающей упорно и непрерывно во времени и пространстве, машиной, которая, не довольствуясь господством над душами, стремится подчинить себе в будущем всех людей и, лишь временно уступая их светской власти, надеется в конце концов завладеть ими безраздельно? Какое необычайное зрелище представлял невозмутимый, безмятежный Рим, спокойно ожидающий часа, когда католическая религия поглотит двести миллионов магометан и семьсот миллионов буддистов и брахманистов, сольет все народы в единый народ и станет его духовной и светской владычицей во имя торжества христианства!

Услышав легкое покашливание, Пьер быстро обернулся и вздрогнул, увидев перед собой кардинала Сарно, который бесшумно вошел в кабинет. Застигнутый врасплох перед картой, аббат смутился, как будто совершил тяжкий проступок, как будто пытался проникнуть в чужую тайну. Кровь бросилась ему в лицо.

Но кардинал, окинув его тусклым взглядом, прямо направился к столу и молча опустился в кресло. Махнув рукой, он избавил Пьера от обряда целования перстня.

— Я хотел засвидетельствовать почтение вашему высокопреосвященству, — сказал Пьер. — Ваше высокопреосвященство не совсем здоровы?

— Нет, нет, меня просто замучила эта окаянная простуда. И потом, у меня столько дел в последнее время!

В бледном свете, падавшем из окна, Пьер с удивлением рассматривал кардинала — хилого, кривобокого, некрасивого, с безжизненными глазами на изможденном, землистом лице. Он напомнил Пьеру его парижского дядю, прокорпевшего тридцать лет в какой-то канцелярии: у того был такой же потухший взгляд, желтая кожа, усталый, отупевший вид. Неужели правда, что этот дряхлый, сухонький старичок в черной сутане с красной каймою — властелин мира, неужели, никогда не отлучаясь из Рима, он управляет христианскими миссиями во всех странах, так что даже префект конгрегации Пропаганды веры не смеет ничего предпринять, не испросив его совета?

— Присядьте, пожалуйста, господин аббат… Итак, вы хотели меня повидать, у вас ко мне какая-нибудь просьба?

Приготовившись слушать, кардинал торопливо перелистывал худыми пальцами разложенные перед ним папки, пробегая глазами каждую бумажку, не теряя ни минуты, точно опытный стратег, точно полководец, который из своего кабинета руководит операциями далекой армии, ведя ее к победе.

Немного смутившись, что ему сразу предложили объяснить цель своего визита, Пьер решил высказаться начистоту.

— Действительно, я позволю себе испросить мудрого совета у вашего высокопреосвященства. Как вашему высокопреосвященству известно, я приехал в Рим, чтобы защищать мою книгу, и я был бы счастлив, если бы вы оказали мне честь напутствовать меня, помочь своим богатым опытом.

Пьер вкратце рассказал, в каком положении дело, и принялся горячо доказывать свою правоту. Но, продолжая говорить, он заметил, что кардинал слушает его невнимательно, думает о чем-то другом, перестает следить за его речью.

— Ах да, вы написали книгу, об этом шел разговор на вечере у донны Серафины… Это большая ошибка: священник не должен писать. Зачем?.. Раз конгрегация Индекса осуждает книгу, стало быть, она имеет на то причины. Что я могу поделать? Я не состою членом конгрегации, я ничего не знаю, совершенно ничего не знаю.

Напрасно пытался Пьер, удрученный такою замкнутостью, таким равнодушием, что-то объяснить, заинтересовать кардинала. Аббат понял, что человек этот, мудрый и проницательный в той области, которой ведает свыше сорока лет, не интересуется ничем другим. Его ум не был ни любознательным, ни гибким. В глазах старика угасли последние искры жизни, голова, казалось, еще более поникла, выражение лица стало хмурым и тупым.

— Я ничего не знаю, ничем не могу помочь, — повторил он. — И я никогда ни за кого не ходатайствую. — Однако, сделав над собой усилие, кардинал добавил: — Но ведь к этому делу имеет отношение Нани. Что вам советует Нани?

— Монсеньер Нани был так любезен, что сообщил мне имя докладчика, монсеньера Форнаро, и посоветовал нанести ему визит, — ответил Пьер.

Кардинал как будто удивился и даже очнулся от забытья. Его глаза немного оживились.

— Ах, вот как, вот как!.. Ну что ж, если Нани так сказал, у него были на то свои соображения. Ступайте же к монсеньеру Форнаро.

Кардинал поднялся с кресла и простился с Пьером, который поблагодарил его с глубоким поклоном. Но провожая посетителя до дверей, старик тотчас уселся за стол, и в могильной тишине комнаты вновь послышался шорох бумаг, которые он перелистывал своими костлявыми пальцами.

Пьер покорно последовал его совету. На обратном пути он решил зайти на Навонскую площадь. Но слуга монсеньера Форнаро сообщил, что его господин недавно вышел и что застать его можно только по утрам, до десяти часов. Стало быть, прием откладывался до завтра. Пьер заранее озаботился собрать сведения о прелате и знал о нем все самое существенное. Тот родился в Неаполе, обучался там же у монахов варнавитского ордена, закончил образование в римской семинарии, долго преподавал в Григорианском университете. Теперь монсеньер Форнаро состоял советником в нескольких конгрегациях и был каноником церкви Санта-Мариа-Маджоре; однако он сгорал желанием стать каноником собора св. Петра, а также лелеял честолюбивую мечту получить когда-нибудь должность секретаря папской консистории, дававшую право на пурпурное облачение кардинала. Его считали превосходным богословом и упрекали лишь в пристрастии к сочинительству, так как он изредка печатал статьи в религиозных журналах, хотя из осторожности никогда их не подписывал. Вдобавок он слыл воспитанным, светским человеком.

На другое утро Пьера приняли немедленно, как только он подал свою визитную карточку, и у него даже промелькнуло подозрение, что его прихода ожидали, хотя монсеньер Форнаро встретил его с удивленным и даже слегка встревоженным видом.

— Аббат Фроман, аббат Фроман, — повторял прелат, не выпуская из рук визитной карточки и внимательно ее рассматривая. — Войдите, прошу вас… Я чуть было не распорядился никого ко мне не пускать, у меня спешная работа… Но это ничего, садитесь, пожалуйста.

Пьер застыл на месте, с восхищением любуясь этим высоким красавцем лет пятидесяти пяти, здоровым и цветущим. Румяный, чисто выбритый, с легкой проседью в кудрявых волосах, с красивым носом, сочными губами и ласковым взглядом, он показался Пьеру самым обаятельным и блестящим из римских прелатов. В черной сутане с фиолетовым воротником, холеный, элегантный, он был просто великолепен. Просторная приемная, залитая солнцем, с двумя широкими окнами, выходившими на Навонскую площадь, была обставлена с изысканным вкусом, не часто при сущим нынешнему римскому духовенству, и казалась под стать хозяину; там царила атмосфера веселости и приветливости.

— Присаживайтесь, господин аббат, и соблаговолите сказать, чему я обязан честью вашего посещения?

Монсеньер Форнаро глядел на него с любезной и простодушной улыбкой, но Пьера вдруг очень смутил этот вполне естественный вопрос, хотя он и должен был его предвидеть. Следует ли сразу приступить к щекотливому делу, открыть цель своего визита? Он подумал, что это все же самый прямой и самый достойный путь.

— Ах, монсеньер, обращаясь к вам, я знаю, что это не принято, но мне посоветовали так поступить, и мне кажется, нет ничего дурного, когда люди порядочные пытаются добросовестно выяснить истину.

— В чем же дело, в чем дело? — спросил прелат с самым наивным видом, не переставая улыбаться.

— Так вот, говоря без обиняков, я узнал, что конгрегация Индекса прислала вам мою книгу «Новый Рим» и поручила дать о ней отзыв; поэтому я и решился обеспокоить вас на случай, если вам понадобятся какие-либо разъяснения с моей стороны.

Но монсеньер Форнаро не пожелал ничего больше слушать. Он схватился за голову обеими руками и, отшатнувшись, все так же учтиво прервал Пьера:

— Нет, нет! Не говорите так, перестаньте, вы меня глубоко огорчаете… Давайте считать, что вас ввели в заблуждение, ибо никто не должен этого знать, никто ничего и не знает, ни я, ни другие… Ради бога, прекратим этот разговор.

Однако Пьер, уже давно заметивший, какое поразительное впечатление производит имя асессора Священной канцелярии, по счастью, нашел удачный ответ.

— Поверьте, монсеньер, я не хочу причинить вам ни малейшей неприятности, и, повторяю, я никогда бы не осмелился докучать вам, если бы сам монсеньер Нани не указал мне на вас и не сообщил ваш адрес.

Эффект и на этот раз был потрясающий. Только монсеньер Форнаро пошел на уступки постепенно, со свойственным ему непринужденным изяществом. Он сдался не сразу, но возразил лукаво и многозначительно:

— Как! Неужели монсеньер Нани был так нескромен? Ну, я пожурю его за это, я сердит на него!.. Да откуда он знает? Он же не состоит в конгрегации, его могли ввести в заблуждение… Передайте ему, что я непричастен к вашему делу, что он ошибся, пусть это научит его не выдавать тайны, которые следует свято хранить.

Потом он прибавил, ласково глядя на Пьера, с обворожительной улыбкой на полных губах:

— Ну что ж, раз этого желает монсеньер Нани, я охотно побеседую с вами, дорогой господин Фроман. Только с одним условием: вы не будете выпытывать ничего ни о моем докладе, ни о том, что говорится или делается в конгрегации.

Пьер тоже улыбнулся, невольно восхищаясь тем, с какой легкостью все разрешается, когда установленные формальности соблюдены. И аббат в который раз принялся рассказывать о своем деле: как глубоко он изумлен осуждением своей книги, как долго и безуспешно он пытается выяснить, за что, собственно, ее преследуют.

— Так-так! — воскликнул прелат, словно пораженный такой наивностью. — Но ведь конгрегация Индекса — это трибунал, если дело передано туда, он его рассматривает. Ваша книга подвергается преследованию, потому что на нее поступил донос, это же проще простого.

— Да, донос, я знаю!

— Ну разумеется, жалоба была подана тремя французскими епископами, имена которых я, к сожалению, не имею права назвать, и конгрегация была вынуждена приступить к рассмотрению крамольного труда.

Пьер смотрел на него оторопев. Донос трех епископов? За что? Почему?

Затем он вспомнил о своем покровителе.

— Но ведь кардинал Бержеро прислал мне в письме весьма одобрительный отзыв, и я поместил его в виде предисловия к моей книге. Разве это не служит достаточной гарантией для французского епископата?

Прежде чем ответить, монсеньер Форнаро с тонкой усмешкой покачал головой.

— Да, разумеется, письмо его высокопреосвященства, превосходное письмо… Впрочем, лучше бы он его не посылал, лучше для него и особенно для вас.

Молодой аббат, все более удивляясь, открыл было рот, чтобы попросить объяснений, но прелат не дал ему заговорить.

— Нет, нет, я ничего не знаю, я ничего не сказал… Кардинал Бержеро святой человек, которого все почитают, и если он согрешил, то лишь по доброте сердечной.

Наступило молчание. Пьеру казалось, что под ним разверзается бездна. Не смея настаивать, он горячо возразил:

— Но почему осудили именно мою книгу, мало ли других? Я не собираюсь брать пример с доносчиков, но сколько же я знаю книг гораздо более опасных, на которые римская церковь закрывает глаза!

На этот раз монсеньер Форнаро охотно с ним согласился.

— Вы совершенно правы, мы действительно не имеем возможности осудить все вредные книги, мы просто в отчаянии. Подумайте, какое бесчисленное количество сочинений нам пришлось бы прочесть. Поэтому, вы понимаете, мы запрещаем самые худшие все разом.

Он любезно пустился в объяснения. В принципе издатели не имели права ничего печатать, не представив рукопись на отзыв епископу. Но в последнее время печатается такое ужасающее количество книг, что, если бы издатели вдруг стали соблюдать правила, это создало бы огромные затруднения для епископов. Не хватило бы ни времени, ни денег, ни подходящих людей для такой титанической работы. Вот почему конгрегация Индекса запрещает скопом, не рассматривая их в отдельности, книги особых категорий, которые уже опубликованы или еще находятся в печати. Запрещаются, во-первых, все безнравственные сочинения, все эротические книги, все романы; во-вторых, Библии на новых языках, ибо Священное писание не должно быть доступно каждому; затем книги по магии, а также груды научные, исторические, философские, если они противоречат догматам церкви; наконец, сочинения еретиков или любых духовных лиц, критикующих либо обсуждающих христианскую религию. Это мудрое деление по категориям было составлено и утверждено несколькими папами, и самый перечень категорий служил введением к каталогам запрещенных книг издаваемым конгрегацией; не будь этого, одни такие каталоги заполнили бы целую библиотеку. Перелистывая каталоги, легко заметить, что авторами запрещенных книг чаще всего оказываются священники, и римская церковь, из-за трудности и грандиозности задачи, следит, главным образом, за благонадежностью духовенства. В эту графу и попала книга Пьера.

— Вы понимаете, — продолжал монсеньер Форнаро, — что нам незачем делать рекламу вредным книгам, налагая запрет на каждую в отдельности. Их великое множество в каждой стране, и у нас не хватило бы ни бумаги, ни чернил, чтобы все осудить. Время от времени мы выносим приговор одному какому-нибудь сочинению, если оно, скажем, принадлежит известному автору, либо наделало много шума, либо опасно дерзкими нападками на религию. Этого достаточно, ибо напоминает всем, что мы существуем, что мы на страже, что мы не отступимся от своих нрав и обязанностей.

— Но моя книга? Моя книга? — воскликнул Пьер. — Почему осуждена именно моя книга?

— Я же объяснил вам, насколько это возможно, дорогой господин Фроман. Вы священник, ваша книга имеет успех, вы напечатали первое издание по дешевой цене, и она бойко распродается. Я уж не говорю о замечательных литературных достоинствах вашей книги: я прочел ее с увлечением, она проникнута подлинной поэзией, с чем я вас. искренне поздравляю… Как же вы хотите, чтобы при таких условиях мы закрывали глаза на вред этого сочинения, ведь вы призываете к ниспровержению нашей святой веры и к разрушению римской церкви!

Пьер остолбенел от изумления.

— К разрушению римской церкви? Великий боже! Но я же хочу, чтобы она обновилась, утвердилась навеки, вновь стала владычицей мира!

В порыве пламенного энтузиазма, Пьер опять начал защищаться, горячо доказывать свою правоту: он верит, что католичество вернется к ранней христианской общине, почерпнет новую жизнь в заповедях Иисуса Христа; папа, отказавшись от светской власти, станет духовным властителем всего человечества, силою милосердия и любви он спасет мир от угрожающего ему страшного социального кризиса и приведет его к истинному царствию божию, к вселенскому братству христианских народов, слившихся в единый народ.

— Неужели святой отец может отвергнуть мою книгу? Разве я не выражаю его собственные сокровенные мысли, которые уже многие начинают угадывать? Единственная вина моя, пожалуй, в том, что я высказываю их слишком рано, слишком открыто. Если мне будет дозволено увидеть его святейшество, то я убежден — он тотчас же велит прекратить преследование моей книги.

Монсеньер Форнаро только молча покачивал головой, нисколько не возмущаясь горячностью молодого священника. Напротив, он улыбался все приветливее, как будто забавляясь такой наивностью, такими пылкими фантазиями. Наконец он ответил с веселой усмешкой:

— Ну что ж, попробуйте, не стану вас отговаривать, мне запрещено высказываться… Но только светская власть, светская власть!..

— А что светская власть? — спросил Пьер.

Прелат снова замолчал. Возведя очи горе, он плавным движением потирал свои белые холеные руки. Затем прибавил:

— И потом, еще эта пресловутая новая религия… У вас дважды повторяется это выражение: новая религия, новая религия… Боже милостивый!

Он закатил глаза и всплеснул руками, так что Пьер воскликнул в нетерпении:

— Не знаю, каков будет ваш доклад, монсеньер, но уверяю вас, я никогда не думал оспаривать догматы религии. Помилуйте, вся моя книга доказывает, что я призываю лишь к милосердию и спасению… Чтобы судить по справедливости, надо же понять мои благие намерения!

Монсеньер Форнаро вновь принял спокойный, отечески ласковый вид.

— Ох, уж эти благие намерения, благие намерения…

Он поднялся, чтобы попрощаться с посетителем.

— Будьте уверены, дорогой господин Фроман, я очень польщен, что вы обратились ко мне… Разумеется, я не имею права сообщить вам, каков будет мой отзыв, мы и так слишком много говорили на эту тему, мне, собственно, не следовало даже выслушивать ваших доводов. Тем не менее я всегда буду рад помочь вам советом, не нарушая своего долга… Однако я сильно опасаюсь, что ваша книга будет осуждена.

Видя, что Пьер собирается что-то сказать, прелат продолжал:

— Ах, господи, да поймите же! Мы судим дела, а не благие намерения. Поэтому всякие оправдания бесполезны, книга налицо, она говорит сама за себя. Сколько бы вы нам ни объясняли, вы ничего в ней не измените. Вот почему конгрегация Индекса никогда не вызывает авторов крамольных книг, она принимает от них только полное отречение. И самое благоразумное, что вы можете сделать, это покориться, отречься от своей книги… Нет? Вы не хотите? Ах, как вы еще наивны, мой юный друг!

Он громко засмеялся, увидев, с каким негодованием, с какой уязвленной гордостью отверг это предложение его «юный друг». Но на пороге, словно в порыве откровенности, монсеньер Форнаро вдруг добавил, понизив голос:

— Послушайте, дорогой мой, мне хочется чем-нибудь вам помочь, и я дам вам добрый совет… Сам я, в сущности, совершенно бессилен. Я составлю докладную записку, ее напечатают, прочтут, но с моим мнением могут и не посчитаться… Зато вот секретарь конгрегации, отец Данджелис, способен добиться всего, даже невозможного. Подите к нему на прием, в монастырь доминиканцев, за площадью Испании… Только не упоминайте обо мне. До свиданья, любезный друг, до свиданья!

Выйдя от монсеньера Форнаро, Пьер опять очутился на Навонской площади, совершенно растерянный, не зная, чему верить, на что надеяться. Его охватило малодушное желание все бросить. Стоит ли продолжать борьбу с неведомыми, неуловимыми врагами? Стоит ли упорствовать, оставаться в этом Риме, таком притягательном и таком обманчивом? Не лучше ли бежать сейчас же, сегодня же, вернуться в Париж, исчезнуть и забыть там о горьких разочарованиях, смиренно отдавшись делам милосердия? В эту минуту слабости и упадка духа высокая цель, к которой он так долго стремился, вдруг показалась ему недостижимой. Несмотря на свое смятение, Пьер все же продолжал идти дальше, машинально выбирая верное направление. Когда он оказался на Корсо, потом на улице Кондотти и, наконец, на площади Испании, аббат решил посетить отца Данджелиса. Монастырь доминиканцев находился тут же, неподалеку от церкви Тринита-деи-Монти.

Доминиканцы! Пьер всегда испытывал к ним глубокое почтение, смешанное со страхом. Какую могущественную поддержку они оказывали на протяжении многих веков идее теократии, идее неограниченной папской власти! Своим могуществом церковь обязана доминиканцам, то были доблестные воины, принесшие ей победу. Если святой Франциск завоевывал для римской церкви души бедных и сирых, то святой Доминик покорял души знатных и просвещенных, души сильных мира сего. Он действовал решительно, непреклонно, с пламенной верой, всеми доступными ему средствами, прибегая к проповеди, священным книгам, к принуждению, сыску и церковному суду. Если он не создал инквизиции, то широко пользовался ею; поборник кротости и братской любви, он в то же время безжалостно истреблял ересь огнем и мечом. Сам Доминик и его монахи жили в бедности, целомудрии и послушании, — то были добродетели редкие в век жестокости и распутства; он ходил из города в город, проповедовал нечестивцам, стремясь возвратить их в лоно церкви, а когда его увещевания были тщетны, предавал их суду церковного трибунала. Он стремился и науку подчинить своей цели, мечтая защищать дело божие оружием разума и знаний; в этом он был предшественником святого Фомы Аквинского, светоча богословия средних веков, который включил в свой труд «Summa Theologiae» и психологию, и логику, и политику, и этику. Таким образом, доминиканцы, рассеявшись по всему свету, выступали с богословских кафедр, отстаивали доктрины римской церкви во всех странах, сражались с вольнодумством во всех университетах Европы; эти бдительные стражи догматов, верные приверженцы папы, были самыми искусными и неутомимыми среди тех, кто, подвизаясь на ниве искусства, науки и словесности, воздвиг грандиозное здание католичества таким, каким оно существует до сих пор.

Но Пьер чувствовал, что этому зданию, казалось, построенному прочно и крепко, на веки вечные, в наши дни грозит разрушение, и он спрашивал себя, какая же польза теперь от этого ордена минувших веков с его давно отмененными, ненавистными трибуналами; проповедей доминиканцев теперь никто не слушает, их книг никто не читает, свой авторитет ученых и просветителей они утратили навсегда перед лицом современной науки, от неоспоримых истин которой трещат по всем швам их ветхие догматы. Без сомнения, орден доминиканцев — все еще орден влиятельный и процветающий, но как далеки те времена, когда генерал этого ордена был властелином в Риме, хозяином папского дворца, имевшим свои монастыри, школы и подданных по всей Европе! От этого огромного наследия доминиканцы сохранили в римской курии лишь несколько должностей, и среди прочих — пост секретаря конгрегации Индекса, исстари подведомственной Священной канцелярии, где они вершили все дела.

Пьера тотчас же провели в приемную отца Данджелиса. Это была просторная беленая комната с голыми стенами, залитая солнцем. Никакой мебели, кроме стола и нескольких табуретов, да медное распятие на стене. У стола стоял суровый монах лет пятидесяти, очень худой, в широкой, белой с черным, сутане. У него было продолговатое, изможденное лицо с тонкими губами, острым носом и острым, упрямым подбородком; серые глаза смотрели так пристально, что Пьер смутился. Отец Данджелис держался просто и строго.

— Господин аббат Фроман, автор книги «Новый Рим», если не ошибаюсь? — спросил он с ледяной вежливостью.

Усевшись на табурет и пригласив гостя сесть, он продолжал:

— Соблаговолите, господин аббат, объяснить цель вашего визита.

Пьеру снова пришлось давать объяснения и защищать свою книгу, но вскоре его стало тяготить холодное молчание и неподвижность собеседника. Отец Данджелис сидел не шевелясь, сложив руки на коленях, впившись пронизывающим взглядом в лицо Пьера.

Наконец, когда тот замолчал, монах неторопливо произнес:

— Господин аббат, я счел своим долгом не прерывать вас, но, в сущности, мне не следовало все эта выслушивать. Дело о вашей книге разбирается, и никакая земная власть не может воспрепятствовать ходу следствия. Поэтому я не понимаю, на что, собственно, вы надеетесь, обращаясь ко мне.

— Я надеюсь на вашу доброту и справедливость, — робко ответил Пьер дрожащим голосом.

На губах монаха мелькнула слабая улыбка, полная горделивого смирения.

— Не опасайтесь, господь по милости своей всегда наставлял меня в моих скромных трудах. Впрочем, я ничего не решаю, я только простой служитель, которому поручено приводить в порядок дела и подбирать к ним документы. Лишь члены конгрегации, их высокопреосвященства кардиналы, вправе вынести приговор вашей книге… Они, без сомнения, решат ваше дело справедливо, по внушению святого духа, и вам надлежит смиренно покориться их приговору, после того как он будет утвержден его святейшеством.

С этими словами монах встал с места. Пьеру также пришлось подняться. Итак, он услышал от доминиканца почти то же, что и от монсеньера Форнаро, только сказано это было с резкой прямотой, твердо и спокойно. Повсюду он наталкивался на все ту же неведомую силу, на крепко слаженный могучий механизм со множеством зубцов и колес, который грозил раздавить его. Вероятно, его долго еще будут гонять от одного к другому, а он так и не отыщет никогда того человека, который решает за всех и управляет всем по своей воле. Оставалось только покориться.

Все же, прежде чем уйти, Пьер решил еще раз упомянуть имя монсеньера Нани, ибо начал догадываться, каким могуществом тот обладает.

— Прошу извинить меня, что побеспокоил вас напрасно, — сказал он. — Я только последовал доброму совету монсеньера Нани, который соизволил принять во мне участие.

Однако имя это произвело самый неожиданный эффект. Худое лицо отца Данджелиса передернулось, губы вновь искривились едкой, презрительной насмешкой. Он еще больше побледнел, и его умные живые глаза сверкнули.

— Вот как! Вас послал монсеньер Нани… Ну что ж, если вам действительно нужно чье-то покровительство, то бесполезно обращаться к другим, идите к нему самому. Он всемогущ… Ступайте, ступайте к нему.

Вот единственное, что извлек Пьер из этого визита: совет вернуться к тому, кто его послал. Чувствуя, что он теряет почву под ногами, аббат решил возвратиться в палаццо Бокканера, хорошенько подумать, разобраться во всем, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги. Ему тут же пришло на ум спросить совета у дона Виджилио; по счастливой случайности, вечером после ужина он встретил в коридоре секретаря кардинала, когда тот со свечой в руке шел в свою спальню.

— Мне столько нужно вам рассказать! Прошу вас, зайдите ко мне на минуту.

Дон Виджилио сделал ему знак замолчать. Потом испуганно прошептал:

— Вы не заметили на втором этаже аббата Папарелли? Он следит за нами.

Пьер часто встречал в доме кардинальского шлейфоносца, похожего на старую деву в черной юбке, и в нем возбуждала величайшее отвращение его дряблая физиономия и вкрадчивые манеры. Но ему и в голову не приходило его опасаться, и потому он удивился испугу дона Виджилио. Не дожидаясь ответа, секретарь прошел в конец коридора, заглянул за угол и прислушался. Потом, вернувшись обратно на цыпочках, задул свечу и быстро юркнул в комнату соседа.

— Тут мы в безопасности, — прошептал он, плотно затворив дверь. — Только, пожалуйста, пройдемте во вторую комнату. Две стены все-таки надежнее, чем одна.

Пьер поставил лампу на стол, и оба уселись друг против друга в углу скромной спальни с серовато-голубыми обоями, где ветхая, разрозненная мебель, пол без ковра и голые стены наводили уныние. Пьер заметил, что лихорадка треплет несчастного аббата сильнее обычного. Все его тощее тело сотрясалось в ознобе, а черные глаза на изнуренном желтом лице горели лихорадочным огнем.

— Вам нездоровится? — спросил Пьер. — Я не хотел бы утомлять вас.

— Да, я болен, я весь горю. Но это ничего, напротив, я хочу высказаться… Я не могу, я больше не могу! Надо же когда-нибудь облегчить душу.

Хотелось ли ему отвлечься от своего недуга? Или нарушить долгое молчание, освободиться от тайн, которые душили его? Он тотчас же заставил Пьера рассказать о всех хлопотах и встречах последних дней и очень взволновался, узнав, какой прием оказали ему кардинал Сарно, монсеньер Форнаро и отец Данджелис.

— Так я и знал! Так я и знал! Меня ничто больше не удивляет, только обидно и горько за вас! Господи, хоть это и не мое дело, но я просто болею душой, ваши неудачи будят во мне воспоминания о моих собственных несчастьях!.. О кардинале Сарно не стоит и говорить, он занят своим делом, далек от всего, и он никогда никому не помогал. Но Форнаро, ох, уж этот Форнаро!

— Он показался мне весьма любезным, даже благожелательным, — возразил Пьер. — Право же, я думаю, что после нашего разговора он смягчит свой отзыв о книге.

— Это он-то? Да чем ласковее он улыбался, тем беспощаднее будет травить вас. Он проглотит вас без остатка и только разжиреет от такой легкой добычи. О, вы не знаете Форнаро: его манеры обворожительны, но он всегда готов сделать карьеру на чужой беде, всегда готов погубить какого-нибудь беднягу, если может этим угодить высшему начальству! Уж я скорее предпочитаю отца Данджелиса, — это опасный человек, но зато прямой и мужественный, к тому же он обладает выдающимся умом. Правда, он сжег бы вас на костре, как пучок соломы, будь это в его власти… Ах, если бы я посмел вам все сказать, если бы мог провести вас за кулисы этого страшного мира, показать его чудовищное честолюбие, алчность, гнусные интриги, продажность, подлость, предательство, мерзкие преступления!

Видя, что аббат так возбужден, что он весь пылает ненавистью, Пьер попытался добиться от него разъяснений, которые напрасно искал до сих пор.

— Скажите мне только одно: в каком положении мое дело? Когда я вас спрашивал, приехав сюда, вы ответили, что к кардиналу еще ничего не поступало. Но теперь все документы подобраны, и вы с ними ознакомились, не правда ли?.. Кстати, монсеньер Форнаро сообщил мне, что три французских епископа написали донос на мою книгу и потребовали ее осуждения. Три епископа! Возможно ли это?

Дон Виджилио нервно передернул плечами.

— Ах вы наивная душа! — воскликнул он. — Меня скорее удивляет, что их только трое… Да, теперь до нас дошли многие документы по этому делу, — впрочем, я и раньше подозревал, чем вызваны нападки на вашу книгу. А три епископа — это, во-первых, епископ Тарбский, который, вероятно, мстит вам за святых отцов из Лурда, а потом епископы из Пуатье и Эвре, оба — яростные противники кардинала Бержеро и непримиримые ультрамонтаны. На монсеньера Бержеро, как вам известно, косо смотрят в Ватикане, его галликанские идеи и либеральный образ мыслей вызывают здесь сильный гнев… Не допытывайтесь, не ищите дальше, — все дело именно в этом: лурдские монахи весьма влиятельны, они требуют от святейшего отца сурово покарать вас, а заодно кое-кто хочет проучить и кардинала Бержеро за одобрительный отзыв, который он опрометчиво написал, а вы опубликовали в виде предисловия к своей книге… Уже давным-давно, добиваясь запрещения конгрегацией Индекса той или иной книги, прелаты зачастую просто наносят друг другу удары исподтишка. Здесь царит система доносов, а главное — полный произвол. Я мог бы привести факты самые невероятные, назвать книги совершенно безвредные, которые выбирают среди сотни других, чтобы погубить идею или человека, ибо, осуждая автора, почти всегда метят не в него самого, а в кого-то стоящего выше, более влиятельного. Это такое гнездо интриг, злоупотреблений, низких происков и личных счетов, что самый институт конгрегации Индекса разваливается, и даже здесь, среди приближенных папы, уже понимают настоятельную необходимость как можно скорее перестроить всю систему, иначе доверие к Индексу будет окончательно подорвано… Конгрегация упорно держится за неограниченное господство, стремится увековечить свою власть всеми средствами, я это понимаю… Но нельзя же применять нечестные приемы, возмущать всех несправедливостью, бесстыдством и смешным ребячеством!

Пьер слушал дона Виджилио с горестным изумлением. Конечно, заметив во время своего пребывания в Риме, как там почитают и боятся святых отцов лурдского Грота, как они могущественны, благодаря обильным пожертвованиям, поступающим от них престолу св. Петра, он предполагал, что его книгу преследуют по их наущению; он догадывался, что ему приходится расплачиваться за некоторые страницы, где, разоблачая обманы и денежные махинации монахов Грота, он описывал Лурд как отвратительное зрелище, способное уничтожить веру в бога, как постоянный очаг раздоров, которым придет конец лишь в истинно христианской общине грядущих дней. Пьер понимал теперь и то, какой скандал должны были вызвать его религиозные идеи, его откровенная радость по поводу утраты папою светской власти и в особенности злополучное выражение «новая религия», — уже из-за одного этого на него могли ополчиться доносчики. Но больше всего потрясла и огорчила аббата неслыханная несправедливость: оказывается, письмо кардинала Бержеро вменяли тому в вину; осуждая и запрещая книгу Пьера, хотели тем самым нанести удар в спину почтенному пастырю, которого не осмеливались обвинить открыто. Мысль, что из-за него этот святой человек, ревностно преданный делам милосердия, может пострадать, впасть в немилость, жестоко удручала Пьера. И как горько было сознавать, что в основе всех споров и столкновений лежало не чувство любви к обездоленным, а самые низкие страсти — гордость и корысть, честолюбие и алчный эгоизм.

Пьера охватило глубокое возмущение против гнусной и бессмысленной деятельности конгрегации Индекса. Он мог проследить теперь весь ход работы этого учреждения, начиная с доноса и кончая опубликованием в списке запрещенных книг. Доноспоступал прежде всего к секретарю конгрегации, отцу Данджелису, который подготовлял дело к рассмотрению и подбирал документы, — Пьер только что видел этого образованного, властолюбивого монаха, мечтающего руководить умом и совестью людей, как в грозные времена инквизиции. Потом книгу посылали на отзыв к прелату-советнику, — Пьер посетил одного из них, монсеньера Форнаро, притворно любезного и честолюбивого, хитроумного богослова, который не постеснялся бы объявить безбожным и преступным даже учебник алгебры, будь это выгодно для его карьеры. После этого дело рассматривалось на заседании кардиналов, которые изредка собирались и время от времени постановляли запретить какую-нибудь неугодную им книгу, горько досадуя, что не в силах запретить все. И, наконец, сам папа подтверждал и подписывал приговор, что было чистейшей формальностью, ибо, в сущности, все книги представлялись им крамолой. Каким нелепым и жалким оплотом прошлого казалась теперь эта старая, дряхлая, впавшая в детство конгрегация Индекса! Можно было представить себе, каким страшным могуществом обладала она в прежние времена, когда книги были редкостью и церковные трибуналы посылали осужденных на костер. Но с тех пор книг появилось такое множество, печатное слово хлынуло таким широким, полноводным потоком, что все затопило, все смело на своем пути. В наши дни конгрегация Индекса слаба, поражена бессилием, ее роль сведена к тщетным протестам, к попыткам запрещать скопом некоторые категории из бесчисленного множества книг, поле ее действий все более суживается; теперь она изучает почти исключительно религиозные сочинения, да и тут, поддавшись низким страстям, выступает в незавидной роли, становится орудием интриг, ненависти и мести. Жалкая развалина, немощная старуха, разбитая параличом, дряхлеющая с каждым днем, посмешище равнодушной толпы! Католицизм, некогда славный поборник просвещения, пал так низко, что бросает в адский огонь груды книг, и каких книг! Он осуждает едва ли не всю литературу, историю, философию, науку прошлых веков и науку современную! Сейчас почти нет изданий, которые не подверглись бы проклятию церкви. Если она подчас и закрывает глаза, то лишь потому, что не в силах все запретить и все уничтожить; однако она упорно пытается сохранить видимость высшего духовного авторитета, точно дряхлая королева, лишенная престола, которая, не имея больше ни судей, ни палачей, продолжает выносить приговоры в крохотном, узком кружке своих придворных. Но допустите на минуту, что церковь каким-то чудом восторжествует, вернет свою прежнюю власть над миром, что ее трибуналы будут вновь осуждать невинных, а ее палачи приводить приговоры в исполнение, попробуйте представить себе, как она расправится тогда с человеческой мыслью! Предположите только, что правила конгрегации Индекса неукоснительно соблюдаются, издатель не смеет ничего напечатать без разрешения епископа, каждая книга поступает на суд конгрегации, литература прошлого чуть ли не целиком вымарана цензурой, современная литература парализована, вся интеллектуальная жизнь подчинена жестокому режиму террора. Библиотеки бы закрылись, культурное наследие многих веков оказалось бы под запретом, путь к будущему был бы прегражден, всякий прогресс, всякое движение вперед остановлены навеки. Римская церковь и сейчас стоит перед нами как устрашающий пример гибельного прошлого, застывшая, безжизненная, омертвелая после многих веков папского правления; Рим стал настолько бесплодным, что за все двадцать пять лет со времени освобождения на его почве не родилось ни одного выдающегося человека, ни одного великого произведения. Кто же — не только среди прогрессивных умов, но даже среди религиозных мыслителей, если только они разумны и дальновидны, — согласился бы на возврат к прошлому? Это грозило бы полным крушением культуры, торжеством невежества и суеверия.

Удрученный тяжелыми думами, Пьер, глядя на притихшего дона Виджилио, безнадежно махнул рукой.

Собеседники долго молчали среди могильной тишины уснувшего старого палаццо, в уединении запертой комнаты, озаренной ровным светом лампы. Но вдруг дон Виджилио наклонился ближе и, впившись в Пьера горящим взглядом, дрожа от озноба, прошептал:

— А знаете, в сущности, всем вершат они, всегда они!

Пьер удивился, не поняв этого странного восклицания, как будто не связанного с их разговором.

— Кто они?

— Иезуиты!

В этот возглас тщедушный, желтолицый аббат вложил всю свою яростную, давно накопившуюся ненависть. Ах, пусть это глупо и неосторожно с его стороны — все равно! Слово наконец вырвалось! Еще раз испуганно оглядев подозрительным взглядом стены комнаты, дон Виджилио торопливо заговорил, беспорядочно, неудержимо, изливая душу после долгого вынужденного молчания.

— Да, иезуиты, иезуиты!.. Вы воображаете, будто знаете их, но вы даже не подозреваете, на какие подлости они способны и до какой степени безгранично их могущество. Все идет от них, они везде, они повсюду. Если случится в жизни что-то странное, непонятное, вспомните о них, и все объяснится. Если вас постигнет несчастье, беда, если вы будете мучиться, плакать, скажите себе: «Это они, это дело их рук!» Я не уверен, что один из них не подслушивает нас здесь, под кроватью, в шкафу… Ох, эти иезуиты, иезуиты! Они истерзали меня и продолжают терзать, они будут преследовать меня до самой смерти.

И прерывающимся голосом дон Виджилио рассказал историю своей жизни. Он происходил из мелких провинциальных дворян, был довольно богат, умен, даровит, полон надежд; в юности все предвещало ему блестящую будущность. Сейчас он непременно стал бы уже прелатом, был бы на пути к высшим должностям. Но однажды он имел непростительную глупость дурно отозваться об иезуитах, да еще раза два вступил с ними в столкновение, И с тех пор, по его словам, на него обрушились все возможные бедствия: отец и мать умерли, его банкир разорился и бежал, самых лучших должностей он лишался, едва успев их занять, в церковном приходе его преследовали всякие невзгоды, так что он едва не был отлучен от церкви. Он обрел относительный покой лишь с того дня, когда кардинал Бокканера, сжалившись над неудачником, взял его к себе в секретари.

— Здесь я нашел приют, здесь мое убежище. Иезуиты ненавидят его высокопреосвященство, потому что он держится независимо, но они еще не осмеливаются нападать ни на него, ни на его приближенных… Ох, я не обольщаюсь, рано или поздно они все-таки до меня доберутся. Они уж как-нибудь узнают о нашем сегодняшнем разговоре, и я жестоко поплачусь за это. Я вам напрасно все это говорю, но я не в силах молчать… Они украли у меня счастье, из-за них все мои бедствия, все страдания, слышите? Только из-за них!

Пьер слушал аббата с тягостным чувством и попытался успокоить его шуткой:

— Ну что вы, что вы! А ваша лихорадка? Ведь не иезуиты же ее накликали!

— Они, именно они! — горячо возразил дон Виджилио. — Я подхватил ее однажды вечером на берегу Тибра, когда сидел и плакал там в одиночестве, после того как меня изгнали из маленькой церкви, где я был священником.

До сих пор Пьер не верил россказням о страшном могуществе иезуитов. Люди его поколения только смеялись над глупым страхом обывателей, над баснями о таинственных оборотнях, о пресловутых монахах в черном, которые якобы прячутся в стенах и наводят ужас на целые семьи. Он считал, что это просто детские сказки, нелепо раздутые в пылу церковных и политических распрей. Поэтому Пьер с недоумением смотрел на дона Виджилио, боясь, не имеет ли он дело с маньяком.

Между тем он старался восстановить в памяти необычайную историю иезуитов. Если Франциск Ассизский и святой Доминик олицетворяли собой самый дух средневековья, были пастырями и наставниками, если один из них проповедовал пламенную веру и милосердие к обездоленным, а другой отстаивал католические догматы, разрабатывая христианскую доктрину для знатных и просвещенных, то Игнатий Лойола, появившийся на пороге нового времени, стремился спасти от гибели мрачное наследие прошлого, приспособляя религию к новым общественным условиям, и опять вернуть церкви владычество над миром. К тому времени, после горького опыта средневековья, стало ясно, что христианству в его непримиримой борьбе с грехом грозит поражение, что долгие попытки подавить человеческую природу, истребить в человеке все живое — его инстинкты, страсти, сердце и горячую кровь — могли привести лишь к полному крушению, к гибели католической церкви; и вот явились иезуиты, они спасли религию от опасности, вернули ее к жизни, вдохнули в нее волю к победе; они поняли, что отныне церковь сама должна искать путь к сердцам людей, раз люди не идут к ней по доброй воле. В этом вся суть: иезуиты учат верующих, как вступать в сделку с богом, они применяются к обычаям, предрассудкам, даже к порокам, они терпимы, снисходительны, чужды ригоризма и, как ловкие дипломаты, всегда умеют обратить любое преступление к вящей славе божией. Это их девиз, отсюда и моральный принцип, который всегда ставили им в вину, принцип, что все средства хороши для достижения цели, если эта цель — торжество господа бога в лице его наместницы на земле, католической церкви. И какой же поразительный успех им сопутствовал! Иезуиты проникают всюду, заполняют всю землю и везде становятся полновластными хозяевами. Они исповедуют королей, накапливают несметные сокровища, их сила настолько неодолима, что, едва появившись, смиренно и незаметно, в какой-нибудь стране, они тотчас же покоряют души и тела, завоевывают власть и богатство. С особенным рвением они учреждают иезуитские школы, искусно подчиняя своему влиянию юные умы, ибо понимают, что будущее принадлежит новому, растущему поколению и надо крепко держать его в руках, дабы сохранить власть навсегда, Могущество их, основанное на снисхождении к греховной природе человека, таково, что сразу после Тридентского собора они преобразовывают дух католичества, объединив свое учение с доктринами римской церкви, и становятся верными солдатами папства, которое отныне существует благодаря им и для них. С тех пор город Рим оказался во власти иезуитов, из Рима генерал ордена, руководя их тайной и ловкой политикой, опутавшей железной сетью весь земной шар, долгие годы рассылал приказы, слепо исполнявшиеся бесчисленной, прекрасно организованной армией иезуитов, которые мягко и искусно управляют несчастным страждущим человечеством. Но самое необычайное в истории иезуитов — это их поразительная живучесть; их непрестанно преследуют, осуждают, изгоняют, и все-таки они не сдаются. Как только их власть становится прочной, вражда к ним разрастается повсюду. Их осыпают бранью, проклятиями, обвиняют в чудовищных преступлениях, против них затевают скандальные судебные процессы, их обличают как злодеев и насильников. Паскаль публично клеймит их позором, суды приговаривают их книги к сожжению, университеты отвергают их лицемерную мораль и доктрины, как отраву. В каждой стране они вызывают такую смуту, такие волнения, что вскоре их начинают преследовать и изгонять отовсюду. В течение целого столетия иезуиты скитаются в изгнании, их то высылают, то призывают снова, они пересекают границы государств, покидая страну при гневных криках и проклятиях и возвращаясь обратно, лишь только народная ненависть утихнет. Наконец, один из пап упраздняет орден иезуитов: полная катастрофа! Но другой папа его восстанавливает, и с тех пор их, в общем, терпят в некоторых странах. Но даже теперь, ловко притаившись, добровольно держась в тени, иезуиты по-прежнему сохраняют свое могущество, всегда невозмутимые, уверенные в победе, точно солдаты, завоевавшие землю раз и навсегда.

Пьер знал, что, на первый взгляд, иезуиты сейчас как будто лишены прежней власти в Риме. Они уже не служат месс в храме Иисуса Христа, не возглавляют Римскую коллегию, где некогда совратили столько юных душ; не имея собственного пристанища, они воспользовались гостеприимством чужеземцев и обосновались в Германской коллегии, при которой находится небольшая капелла. Там они еще проповедуют свое учение, исповедуют прихожан, но уже не с прежней пышностью и блеском, как в храме Иисуса Христа, и далеко не с тем блистательным успехом, как в Римской коллегии. Не наводит ли это на мысль об их поразительной ловкости, об их хитроумных маневрах, благодаря которым, прячась в тени, они по-прежнему остаются тайной верховной властью, скрытой волей, управляющей всем? Недаром говорили, что догмат непогрешимости папы — дело рук иезуитов, что этим оружием, якобы изобретенным для защиты святейшего престола, они, в сущности, вооружились сами, предвидя с гениальной прозорливостью, что оно им понадобится в скором времени, накануне великих социальных переворотов. Быть может, прав был дон Виджилио, когда, дрожа в суеверном страхе, рассказывал о тайном могуществе ордена, о его решающей роли в церковных делах, о его всесильном, неограниченном господстве в Ватикане.

Невольно сопоставив в уме некоторые факты, Пьер неожиданно спросил:

— Значит, монсеньер Нани иезуит?

При этом имени дона Виджилио вновь охватило нервное беспокойство. Весь дрожа, он замахал руками:

— Он? Ну, нет, он слишком умен, слишком осторожен, чтобы открыто вступить в члены ордена. Но он воспитывался в Римской коллегии, где так сильно было их влияние, он впитал в себя дух иезуитов, весьма близкий его натуре. Хотя он понял, как опасно и стеснительно носить их столь ненавистное всем черное одеяние, и не пожелал связывать себя, тем не менее он истый иезуит, иезуит телом и душою, иезуит в полном смысле этого слова. Он, безусловно, убежден, что церковь может сохранить власть лишь хитростью, пользуясь страстями и слабостями человеческими, но вместе с тем он искренне предан церкви и, в сущности, весьма благочестив. Это образцовый священнослужитель, твердый в вере, облеченный высоким авторитетом духовного пастыря. К тому же монсеньер Нани человек обаятельный, воспитанный, неспособный на грубый поступок, неспособный совершить ошибку; отпрыск древнего и знатного венецианского рода, он в совершенстве изучил высший свет, в котором долго вращался, будучи нунцием в Вене и Париже; последние десять лет он состоит в должности асессора Священной канцелярии и разбирает самые щекотливые дела, а потому все знает, обо всем осведомлен… О, монсеньер Нани всемогущ, он не из тех жалких иезуитов в черной сутане, которые робко пробираются в толпе, прячась от косых взглядов, — это военачальник без мундира, это глава, мозг католичества!

Пьер стал серьезен: здесь уже шла речь не о людях в черном, прячущихся в стенах, не о зловещих заговорах таинственной секты. Если он с недоверием относился к нелепым басням, то вполне допускал, что гибкая, покладистая мораль иезуитов, вызванная борьбой за существование, привилась и возобладала во всей церковной политике. Если б даже иезуиты перестали существовать, их дух пережил бы их, ибо он стал боевым оружием, залогом победы, единственной тактикой, способной вернуть народы в лоно римской церкви. Все их усилия состояли, в сущности, в упорных попытках приспособить религию к требованиям века. Теперь Пьер понимал, почему люди, подобные монсеньеру Нани, могли иметь такое большое значение.

— Ах, если бы вы знали, если бы вы только знали! — продолжал дон Виджилио. — Нани проникает всюду, все в его руках. Послушайте! Даже здесь, в палаццо Бокканера, ничто не происходит без его вмешательства, он запутывает и распутывает сеть интриг, добивается целей, известных ему одному.

И, захлебываясь от волнения, в неудержимом порыве откровенности, секретарь начал рассказывать, как ловко хлопотал монсеньер Нани о разводе Бенедетты. Иезуиты, несмотря на свою примирительную тактику, всегда занимали враждебную позицию б отношении правительства Италии, потому ли, что не теряли надежды вновь отвоевать Рим для папы, потому ли, что выжидали исхода борьбы, не зная, кто же в конце концов победит. И вот монсеньер Нани, связанный давнишней дружбой с донной Серафиной, помог ей ускорить разрыв Бенедетты с графом Прада и взять племянницу к себе после смерти ее матери. Именно он постарался удалить аббата Пизони, итальянского патриота, устроившего неудачный брак Бенедетты, и уговорил молодую женщину взять в духовники наставника ее тетки, иезуита отца Лоренцо, смазливого священника с ласковыми светлыми глазами — его исповедальню в капелле Германской коллегии буквально осаждали прихожане. Казалось несомненным, что этот маневр предрешал исход дела: тех, кого сочетал священник ради примирения церкви с Италией, отец иезуит разлучал в ущерб Италии. Но почему Нани, настояв на разрыве, затем вдруг утратил всякий интерес к этому делу, так что чуть не поставил под угрозу процесс о расторжении брака? И отчего в последние дни он снова принялся за хлопоты, помогал подкупить монсеньера Пальма, направлял каждый шаг донны Серафины и сам старался оказать давление на кардиналов конгрегации Собора? В этом было много непонятного, как и во всем, что делал монсеньер Нани, человек хитрый и дальновидный, умевший рассчитывать далеко вперед. Можно было предположить, что он хотел ускорить брак Дарио с Бенедеттой, чтобы пресечь гнусные сплетни в светских гостиных о преступной любви юной четы во дворце Бокканера с ведома и под покровительством дядюшки-кардинала. А может быть, он нарочно советовал семье Бокканера прибегнуть в этом затянувшемся бракоразводном процессе к интригам и денежным взяткам, стремясь дать делу скандальную огласку и повредить репутации самого кардинала, от которого иезуиты, в предвидении близких событий, жаждали избавиться как можно скорее.

— Я склонен подозревать последнее, — заключил дон Виджилио, — тем более что, как я узнал сегодня вечером, папа занемог. Когда старику почти восемьдесят четыре года, всегда можно ожидать несчастья; поэтому, едва у папы начнется насморк, как все прелаты чуть с ума не сходят и в Священной коллегии разгорается яростная борьба честолюбий… Иезуиты же всегда противились кандидатуре кардинала Бокканера. Казалось бы, им следовало поддержать моего патрона хотя бы из-за его высокого авторитета, из-за непримиримой вражды к итальянским властям. Но они боятся избрать такого главу, они находят, что его резкость, горячая вера, непреклонность характера слишком опасны в наши дни, когда церковь нуждается в гибкой дипломатии… И я нисколько не удивлюсь, если они попытаются окольными путями, самыми гнусными способами опорочить доброе имя кардинала и отвести его кандидатуру.

Пьера начала пробирать холодная дрожь. Он невольно поддался страху перед неведомыми интригами, перед черными кознями, коварными замыслами, о которых рассказывал секретарь в гробовой тишине старого дворца над Тибром, в атмосфере зловещих драм и легенд Рима. И ему вдруг вспомнилась его собственная драма.

— Но я-то, при чем тут я? — воскликнул он. — Почему монсеньер Нани как будто интересуется мною, почему он замешан в процессе против моей книги?

Дон Виджилио развел руками.

— Ах, ничего не известно, ничего нельзя сказать наверняка!.. Одно могу сообщить, что Нани ознакомился с делом лишь после того, как доносы епископа Тарбского, епископов из Пуатье и Эвре уже поступили к секретарю конгрегации Индекса отцу Данджелису; я узнал также, что в ту пору он старался задержать процесс, вероятно, считая его бесполезным и несвоевременным. Но уж если конгрегация Индекса в кого-нибудь вцепится, вырвать у нее добычу почти невозможно; к тому же монсеньер Нани, должно быть, столкнулся с отцом Данджелисом, а тот, как истый доминиканец, — яростный враг иезуитов… Вот тогда-то Нани и попросил контессину написать господину де Лашу, чтобы вы поскорее приехали сюда защищать свою книгу, а она предложила вам гостеприимство в палаццо Бокканера.

Это открытие окончательно потрясло Пьера.

— Вы в этом уверены? — спросил он с удивлением.

— Ну, еще бы, совершенно уверен, я слышал, как Нани говорил о вас однажды в понедельник, на вечере у донны Серафины. Помните, я вас предупреждал, что он вас отлично знает, он, видимо, собрал о вас самые подробные сведения. По-моему, он читал вашу книгу, и она сильно его занимает.

— Значит, вы полагаете, он разделяет мои мысли, он искренне будет защищать их, как свои собственные?

— О нет, нет, отнюдь!.. Он, безусловно, ненавидит ваши идеи и вашу книгу, да и вас самих! Только те, кто хорошо его знают, могут угадать, что скрывается под его ласковой, любезной улыбкой, — какое презрение к слабым, ненависть к бедным, какая жажда власти, какое высокомерие! Он еще простил бы вам нападки на Лурд, хотя Лурд — надежный оплот католической церкви. Но никогда он не простит вашего сочувствия бедным и угнетенным, а главное — ваших выпадов против светской власти папы. Если бы вы только слышали, с каким елейным ехидством Нани издевается над господином де Лашу, — он прозвал его элегической плакучей ивой неокатолицизма!

Пьер поднес обе руки к вискам и в отчаянии сжал голову:

— Тогда в чем же дело, объясните мне, умоляю вас!.. Зачем он вызвал меня сюда и держит взаперти в этом доме, в полном своем распоряжении? Зачем заставляет почти три месяца слоняться по Риму, натыкаться на препятствия, выбиваться из сил, когда ему легче всего позволить конгрегации Индекса запретить мою книгу, если он находит ее опасной? Правда, дело не обошлось бы так просто, я не намерен покориться без боя, я буду открыто исповедовать свою новую веру, невзирая даже на запрещение римской церкви.

Черные глаза дона Виджилио заблестели лихорадочным огнем.

— Вот, вот, именно этого-то он и боится. Он считает вас очень умным, пылким энтузиастом, а он часто повторял при мне, что с людьми умными и энтузиастами не следует сражаться в открытую.

Но Пьер ужо не слушал его; поднявшись с места, он шагал из угла в угол, стараясь привести мысли в порядок.

— Послушайте, послушайте, мне необходимо все знать и во всем разобраться, чтобы продолжать борьбу.

Будьте так добры, расскажите как можно подробнее обо всех, кто связан с моим делом… Вы говорите, иезуиты, повсюду иезуиты! Боже мой, приходится верить, может быть, вы и правы. Но мне нужно выяснить все до мелочей… Ну, например, кто такой Форнаро?

— Монсеньер Форнаро? О, это человек изворотливый. Но он также воспитывался в Римской коллегии, и потому тоже иезуит, будьте уверены. Иезуит по воспитанию, по положению, по честолюбию. Он спит и видит кардинальскую мантию, а если станет когда-нибудь кардиналом, будет мечтать о папской тиаре. Все они кандидаты в папы, с самой семинарии!

— А кардинал Сангвинетти?

— Иезуит, разумеется, иезуит! Точнее говоря, он состоял членом ордена, вышел оттуда, а затем снова вступил. Сангвинетти заигрывает со всеми, кто у власти. Долгое время считали, что он стоит за примирение между святейшим престолом и Италией, потом, когда положение осложнилось, он быстро переметнулся на сторону папства. Со Львом Тринадцатым он тоже не раз ссорился, потом мирился, а в последнее время держится в отношении Ватикана осторожно и дипломатично. В сущности, единственная его цель — папская тиара, и он даже не слишком это скрывает, чем сильно вредит своей репутации… Но сейчас борьба сосредоточилась между двумя главными претендентами: между ним и Бокканера. Вот почему Сангвинетти опять сблизился с иезуитами, зная их ненависть к сопернику и рассчитывая, что они вынуждены будут поддержать его, желая свалить неугодного кандидата. Я-то не верю в это, я-то знаю, как хитры иезуиты, они не станут помогать человеку скомпрометированному. Но Сангвинетти, от природы вспыльчивый, сварливый, высокомерный, не сомневается в успехе. Вы говорите, он уехал во Фраскати? Уверяю вас, он нарочно скрылся туда из дипломатических соображений, как только узнал о болезни папы.

— Ну, а сам папа, сам Лев Тринадцатый?

Тут дон Виджилио запнулся и часто заморгал глазами.

— Лев Тринадцатый? Иезуит, тоже иезуит!.. Я знаю, говорят, он ближе к доминиканцам, и в этом, если угодно, есть доля правды, ибо он проникся их идеями, восстановил авторитет святого Фомы Аквинского и положил его доктрины в основу преподавания богословских наук… Но иногда человек становится иезуитом, сам того не желая, не сознавая, и нынешний папа — разительный тому пример. Изучите его буллы, приглядитесь к его политике: во всех его посланиях, во всех действиях проявляется иезуитский дух. Он впитал его, сам того не ведая, он подпал под влияние тех идей, что исходят, прямо или косвенно, из логова иезуитов… Неужели вы мне не верите? Повторяю вам, они всем завладели, все поглотили, весь Рим в их власти — от самого незаметного писца до его святейшества папы.

Дон Виджилио уперся на своем и по поводу каждого, о ком спрашивал Пьер, твердил с упорством маньяка: иезуит, иезуит! Если верить ему, католический священник не мог не быть иезуитом, и духовенство принуждено было, чтобы спасти религию, вступать в сделку с современным миром. Героические времена католицизма канули в прошлое, отныне церковь не могла существовать без дипломатии и хитростей, без уступок и соглашений.

— А этот Папарелли? Иезуит, иезуит! — продолжал дон Виджилио, невольно понизив голос. — О, иезуит смиренный и страшный, иезуит самого гнусного толка, интриган и негодяй! Готов поклясться, что Папарелли прислали сюда шпионить за его высокопреосвященством, и надо видеть, с какой изумительной ловкостью и коварством он выполняет свою задачу: теперь он все здесь прибрал к рукам, допускает к кардиналу посетителей по своему усмотрению, распоряжается им, как своей собственностью, влияет на каждое его решение и постепенно, час за часом, подчиняет его своей воле. О господи! Муравей победил льва, ничтожество взяло верх над величием, жалкий приживал, шлейфоносец, который должен бы, как верный пес, лежать у ног хозяина, на самом деле командует кардиналом и вертит им как хочет… Ах, это рьяный, отъявленный иезуит! Остерегайтесь его, когда он бесшумно крадется по коридору в поношенной сутане, точно старуха в черной юбке, берегитесь этого святоши с дряблым морщинистым лицом! Посмотрите хорошенько, не прячется ли он за дверью, в шкафу, под кроватью. Поверьте, иезуиты уничтожат вас, съедят без остатка, как съели меня, берегитесь их, не то они и на вас нашлют лихорадку, язву, чуму!

Пьер остановился перед ним как вкопанный. Он был совершенно ошеломлен, охвачен страхом и гневом. Как знать? В конце концов, все эти невероятные истории могли оказаться правдой.

— Но если так, дайте же мне совет! — крикнул он. — Я потому и просил вас зайти нынче вечером, что совершенно не знаю, как поступить; мне необходима помощь, укажите мне верный путь.

Прервав себя на полуслове, он снова зашагал из угла в угол, не в силах сдержать волнение.

— Впрочем, не надо, не говорите ничего, все кончено, лучше уехать. Мне и раньше приходила эта мысль, но лишь в минуту слабости: я хотел исчезнуть, укрыться в своем углу, по-прежнему жить в мире и спокойствии. Но теперь другое дело: я уеду отсюда как мститель, как суровый судья, — там, в Париже, я громко расскажу обо всем, что видел в Риме, расскажу, во что обратили здесь религию Христа, поведаю о Ватикане, который разлагается на глазах и смердит, как гниющий труп, о нелепых, несбыточных надеждах на обновление — как будто может родиться живой дух в этом склепе, среди праха и тлена минувших веков… О, я не отступлюсь, не сдамся, я буду защищать свой труд в другой, новой книге. И ручаюсь вам, она наделает много шума, я покажу в ней агонию умирающей религии, которую надо похоронить поскорее, чтобы гниющие останки не отравили душу народов.

Этого дон Виджилио уже не мог вынести. В нем пробудился невольный протест благочестивого итальянского аббата, ограниченного, невежественного, боящегося всяких новых идей. Он в ужасе воскликнул, молитвенно сложив руки:

— Замолчите, замолчите! Это кощунство… К тому же вы не должны уезжать, не попытавшись увидеть его святейшество. Папа наш единственный верховный владыка. И хоть я вас очень удивлю, но знайте, что отец Данджелис, пусть в насмешку, дал вам самый добрый совет: ступайте опять к монсеньеру Нани, ибо только он один в силах открыть перед вами двери Ватикана.

Пьер вздрогнул от негодования.

— Как! Меня послал монсеньер Нани, и к нему же я должен вернуться? Что за глупая игра? Меня, точно мяч, швыряют от одного к другому. Смеются они надо мной, что ли?

Измученный, обессиленный, Пьер тяжело опустился на стул против аббата, который сидел не шевелясь, с посеревшим от бессонной ночи лицом и трясущимися руками. Наступило долгое молчание. Потом дон Виджилио объявил, что ему пришла в голову новая мысль: он немного знаком с духовником папы, францисканским монахом, это человек простой, и к нему легко обратиться. Несмотря на свое скромное положение, отец францисканец может оказаться полезен. Во всяком случае, следует попытаться. Снова наступила тишина; Пьер задумался, вперив в стену невидящий взгляд, и вдруг ему бросилась в глаза старая картина, так глубоко поразившая его в день приезда. При бледном свете лампы ему почудилось, будто картина постепенно отделяется от стены и оживает, точно прообраз его собственной судьбы, его бессильного отчаяния перед наглухо запертой дверью в обитель истины и справедливости. Ах, как похожа была на него эта несчастная женщина с распущенными волосами, любящая и отвергнутая, которая, спрятав лицо, горько рыдала, в изнеможении упав на ступеньки крыльца у безжалостно запертой двери! Продрогшая, одетая в лохмотья, всеми покинутая, она хранила тайну своей безутешной скорби: какое несчастье, какое преступление таила она, закрыв лицо руками? Пьеру чудилось, что она походит на него, она казалась ему сестрою, родным существом, как все те обездоленные, отчаявшиеся люди, без надежды, без крова, что плачут от холода и одиночества и напрасно стучатся, выбиваясь из сил, в глухие угрюмые двери. Он и раньше не мог равнодушно смотреть на эту картину, но в этот вечер образ незнакомки, без имени, с закрытым лицом, рыдающей горько и безутешно, так взволновал его, что он вдруг спросил у дона Виджилио:

— Вы не знаете, кто написал эту картину? Она трогает меня до глубины души, точно произведение великого мастера.

Пораженный неожиданным вопросом, никак не связанным с их беседой, аббат поднял голову и с удивлением начал рассматривать почерневший, запыленный холст в простой раме.

— Откуда она, вы не знаете? — допытывался Пьер. — Почему ее повесили именно здесь, в этой скромной комнате?

— Право, не могу сказать, — ответил дон Виджилио, равнодушно пожав плечами, — не все ли равно? У них по всему дому развешаны старые картины, не имеющие никакой цены… Должно быть, она всегда здесь висела. Не знаю, я прежде ее не замечал.

Тут он осторожно поднялся с места. Но даже это движение вызвало в нем такую сильную дрожь, что он начал стучать зубами и с трудом мог проститься.

— Нет, не провожайте меня, — прошептал он испуганно, — оставьте лампу в этой комнате… И скажу вам на прощание — самое лучшее всецело положиться на монсеньера Нани, уж он-то, по крайней мере, обладает властью. Я говорил вам с самого начала: хотите вы того или нет, но в конце концов покоритесь его воле. Так какой же смысл бороться?.. И, ради бога, никому ни слова о нашем ночном разговоре, не то я пропал!

Бесшумно отворив дверь и подозрительно оглядевшись по сторонам, дон Виджилио осторожно вышел в темный коридор, а потом, собравшись с духом, юркнул в свою комнату, так тихо, что ни один шорох не нарушил мертвого сна старинного палаццо.

На другой день, решив продолжать борьбу и испробовать все средства, Пьер попросил дона Виджилио представить его знакомому францисканскому монаху, духовнику папы. Этого доброго смиренного францисканца, человека очень скромного и простого, вероятно, выбрали в духовники святому отцу именно потому, что он не имел никакого влияния и не стал бы злоупотреблять своим почетным положением и близостью к его святейшеству. Со стороны папы было некоторой рисовкой взять духовника из братьев миноритов, друга сирых и убогих, смиренного монаха нищенствующего ордена. Францисканец считался, однако, хорошим проповедником, твердым в вере, и даже сам папа слушал его проповеди, согласно обычаю, укрывшись за занавеской; хотя непогрешимому главе церкви и не подобало выслушивать чьи-либо поучения, но как человек он все же имел право внимать слову божию. Помимо врожденного красноречия, добрый монах был действительно чутким, внимательным духовником, он с кротостью исповедовал и отпускал грехи, очищая души от скверны святою водой покаяния. Видя, как он скромен и прост. Пьер даже не стал просить его о свидании с папой, чувствуя, что это бесполезно.

До самого вечера аббата не покидал чистый образ Франциска Ассизского, «простодушного возлюбленного бедности», как называл его Нарцисс Абер. Пьера часто удивляло, что этот новоявленный Иисус, нежно возлюбивший людей, животных, всю природу, преисполненный горячего милосердия к страждущим и униженным, мог родиться в Италии, стране эгоистической, где ищут наслаждений и поклоняются радостям жизни и красоте. Конечно, времена изменились, но какая же пламенная любовь к ближнему понадобилась в жестокую эпоху средневековья этому утешителю угнетенных, вышедшему из народа, чтобы он стал проповедовать самопожертвование, отречение от богатства, отказ от грубого насилия, равенство и покорность во имя воцарения мира на земле. Он странствовал по дорогам в нищенском рубище, в серой рясе, препоясанной веревкой, обутый в сандалии на босу ногу, без посоха и сумы. Франциск и его собратья произносили вдохновенные, дышащие поэзией проповеди, смело отстаивали великие истины, творили суд, клеймили богатых и могущественных, обличали дурных пастырей, распутных епископов — торгашей и клятвопреступников. Францисканцев встречали с радостью, как избавителей, люди следовали за ними толпами, они были друзьями, заступниками всех сирых и убогих. Вначале римскую церковь испугали столь радикальные идеи, и папы долго колебались, прежде чем признать новый орден; наконец они признали францисканцев, вероятно, надеясь воспользоваться в своих целях этой новой силой, завоевать с ее помощью бедный люд, огромную неведомую массу, вечно недовольную, вечно бурлящую, которая представляла угрозу во все века, даже в эпохи деспотизма. С тех пор папский престол получил в лице францисканцев могучее победоносное воинство, армию, которая заполонила все дороги, селения, города; они проникали в лачуги ремесленников, в хижины крестьян, завоевывая сердца простых людей. Трудно даже представить себе степень влияния этого ордена, вышедшего из недр народа, на самые широкие слои населения! Этим объяснялся его быстрый успех и процветание. Число братьев францисканцев увеличивалось с каждым годом, монастыри вырастали повсеместно, а многочисленные терциарии, монахи в миру, сливались с народом, подчиняя себе души. И лучшим доказательством того, что орден францисканцев был порождением родной земли, могучей порослью от плебейского корня, служит то, что именно в нем зародилось национальное искусство — живописцы, предшественники Возрождения, и сам Данте, величайший гений Италии.

За последние дни Пьеру пришлось столкнуться с современными представителями обоих великих орденов далекого прошлого. Францисканцы и доминиканцы, так долго сражавшиеся плечом к плечу за победу церкви, старые соперники, воодушевляемые одной верой, и сейчас еще существовали бок о бок в своих обширных, по внешности процветавших монастырях. Но смиренные францисканцы с течением времени отстранились, отошли на задний план. Произошло это, быть может, и потому, что их роль народных заступников и избавителей кончилась с тех пор, как народ сам стал бороться за свое освобождение, добиваясь политических и социальных прав. Теперь война шла между доминиканцами и иезуитами, ибо те и другие, как искусные проповедники и наставники, не оставляли надежды преобразовать мир согласно своему учению. Шла упорная, непрерывная, ежечасная борьба, борьба всеми средствами, за влияние в Риме, за высшую власть в Ватикане. Однако доминиканцы, возлагавшие надежды на своего покровителя святого Фому Аквинского, не могли не видеть, как рушатся их древние схоластические догматы, и принуждены были пядь за пядью уступать место иезуитам, которые становились все сильнее, ибо шли в ногу с веком. Кроме них, были еще картезианцы в белых суконных рясах — благочестивые, чистые сердцем молчальники, которые, удалившись от мира, жили затворниками в тихих кельях своих монастырей, ища утешения в созерцании и молитве; они немногочисленны, но их орден будет существовать до тех пор, пока будут существовать человеческие горести и потребность в уединении. Были еще бенедиктинцы, последователи святого Бенедикта, в чьем мудром уставе труд почитался священным; они ревностно изучали науки и словесность, внося в них свой вклад, и долгое время содействовали просвещению и цивилизации своими обширными трудами по истории и богословию. Пьеру нравились бенедиктинцы, и, родись он на два столетия раньше, он, вероятно, вступил бы в их орден; но его удивляло, что они возводят на Авентинском холме новый громадный монастырь, на постройку которого папа Лев XIII уже пожертвовал несколько миллионов. Зачем? Разве они в силах собирать жатву на ниве современной науки и науки завтрашнего дня? Ведь прежние работники сменились новыми, ведь старые догматы преградят богословам дорогу в будущее, если у них не хватит смелости самим опрокинуть их. Наконец, в Риме имелось множество менее значительных монашеских орденов, они здесь насчитывались буквально сотнями: это были кармелиты, трапписты, минориты, варнавиты, лазаристы, эвдисты, миссионеры, реколлекты, братья ордена христианского учения; это были бернардинцы, августинцы, театинцы, обсерванты, целестины, капуцины, не считая соответствующих женских монашеских орденов, монахинь ордена св. Клары и множества других, например, визитандинок пли монахинь Крестовой Горы. Каждый из орденов имел свою обитель — иногда скромную, иногда роскошную, многие кварталы Рима были сплошь застроены монастырями, и вся эта братия кишела за высокими глухими стенами, шумела, соперничала, интриговала; шла постоянная борьба страстей и честолюбивых устремлений. Прежние социальные условия, породившие монашеские ордена, давно отошли в прошлое, а они все еще цепляются за жизнь, бессильные и бесполезные, все еще бьются в медленной агонии; и так будет вплоть до того дня, когда в грядущем обществе для них не хватит ни воздуха, ни места на земле.

Возобновив свои хлопоты и посещения влиятельных лиц, Пьер чаще сталкивался не с монахами, а, главным образом, с белым духовенством, светским духовенством города Рима, которое он теперь хорошо изучил. Там и поныне соблюдалась строжайшая иерархия чинов и рангов. На самом верху, при папском дворе, царила высшая духовная аристократия — кардиналы и прелаты, высокопоставленные, знатные, крайне высокомерные, несмотря на показную простоту. Ступенью ниже стояло приходское духовенство, составлявшее как бы класс буржуазии: умные, весьма достойные священники, среди которых нередко встречались истинные патриоты новой Италии. За четверть века итальянское владычество наводнило город целой толпой чиновников и блюстителей порядка, и это привело к неожиданному результату, благотворно повлияв на мораль и нравы римских духовных лиц; прежде в личной жизни католических прелатов женщины играли такую важную роль, что Римом, в сущности, управляли их служанки и любовницы, самовластно распоряжавшиеся в домах этих старых холостяков. Наконец, на последней ступени стояло низшее духовенство, как бы плебейское сословие, представлявшее жалкую и любопытную картину, — целое сборище грубых, грязных, оборванных аббатов, которые, точно голодные псы, бродили возле церквей в надежде отслужить мессу, пьянствовали в подозрительных тавернах вместе с нищими и ворами. Но еще больше занимали Пьера толпы чужеземных священников и монахов, стекавшихся отовсюду, — истинно верующих и авантюристов, честолюбцев и сумасбродов; всех их тянуло в Рим, словно ночных мотыльков на огонь. Снедаемые тщеславием и корыстью, священники разных национальностей, разного положения, всех возрастов, с утра до вечера околачивались вокруг Ватикана, надеясь урвать кусок пожирнее. Сталкиваясь с ними на каждом перекрестке, Пьер не без стыда думал, что он тоже один из них, из этой толпы аббатов, слоняющихся по улицам. Казалось, весь Рим был наводнен постоянным, нескончаемым приливом и отливом черных сутан и ряс всех цветов. Улицы города пестрели от разноцветной одежды семинаристов разных национальностей, которых наставники длинными вереницами выводили на прогулку: у семинаристов-французов рясы были черные, у южноамериканцев — черные с синим шарфом, у североамериканцев — черные с красным шарфом, у поляков — черные с зеленым шарфом, у греков — синие, у немцев — красные, у римлян — фиолетовые, и так далее, и так далее; одеяния эти были украшены каймами и вышивками всевозможных цветов и фасонов. Помимо них, по улицам слонялись монахи разных братств и общин: в белых, черных, синих, серых сутанах, в капюшонах и пелеринах разных цветов — серых, синих, черных или белых. Иногда могло показаться, будто воскрес прежний Рим эпохи папского владычества, будто он цепко и упорно борется за свою самобытность в нынешнем разноплеменном Риме, не желая затеряться в толпе однотонных костюмов одинакового покроя.

Посещая одного прелата за другим, нанося визиты священнослужителям, Пьер часто заходил в храмы, но никак не мог привыкнуть к здешней церковной службе, к своеобразному римскому благочестию, которое крайне изумляло, а порою оскорбляло его. Однажды в воскресное утро он зашел укрыться от дождя в церковь Санта-Мариа-Маджоре, и ему показалось, будто он попал в огромный зал ожидания на железнодорожной станции; несмотря на неслыханную роскошь, ослепительную белизну колонн, купол античного храма, пышный балдахин над главным алтарем, великолепный мрамор исповедальни и особенно капеллы Боргезе, церковь эта совсем не походила на храм божий. В главном нефе, без скамеек, без единого стула, бродили взад и вперед толпы прихожан, в сутолоке и давке, как на вокзале, топча мокрыми башмаками драгоценные мозаичные плиты; уставшие женщины с детьми сидели вокруг колонн, точно в ожидании поезда. Казалось, весь этот бедный люд зашел сюда случайно, по пути. Священник служил малую мессу в боковом нефе, перед которым, точно очередь в кассу, вытянулась, загородив вход в капеллу, длинная вереница молящихся. При возношении даров все набожно преклониликолена, но, как только месса была окончена, быстро разошлись. Повсюду в обычные дни прихожане этого солнечного города забегали в храм божий лишь мимоходом, на минуту, даже не присаживаясь; так было в церкви Сан-Паоло, Сан-Джованни-ин-Латерано, в старинных соборах и даже в соборе св. Петра. Только воскресная торжественная месса в храме Иисуса Христа напомнила Пьеру богослужение в северных соборах: здесь были толпы молящихся, скамьи для прихожан, женщины сидели, под роскошными золочеными сводами царила чинная тишина; слишком яркие краски скульптурных украшений и фресок во вкусе барокко поблекли от времени и приобрели восхитительные рыжеватые тона. Однако множество церквей, даже самых древних и почитаемых, вроде храмов Сан-Клименте, Сант-Аньезе, Санта-Кроче-ди-Джерузалемме, пустовало, и к обедне там собиралось лишь несколько прихожан, живущих по соседству. Четырехсот церквей чересчур много, даже для Рима; одни храмы посещались лишь в дни торжественной службы, другие открывались только раз в год, в престольный праздник. Многие существовали благодаря какой-нибудь реликвии или статуе, которой поклонялись верующие, считая ее чудотворной: так храм на площади Арачели славился изваянием младенца Иисуса, il Bambino[11], якобы приносившим исцеление больным детям, церковь Сант-Агостино — статуей богоматери, Madonna del Parto[12], помогавшей благополучному разрешению от бремени. Иные храмы привлекали молящихся кропильницей со святой водой или маслом в лампадах, чудотворной деревянной скульптурой какого-нибудь святого или мраморной статуей мадонны. Были церкви и вовсе заброшенные, напоминавшие музеи древних скульптур; службы там не совершались, а сторожа продавали туристам церковные реликвии. Были, наконец, храмы, смущавшие религиозное чувство, как например, Санта-Мариа-Ротонда в Пантеоне в огромной круглой зале в виде античного цирка: статуя святой девы казалась не христианским, а скорее олимпийским божеством. Пьера интересовали также церкви бедных приходов, но увы, посетив храмы св. Онуфрия, св. Цецилии и Санта-Мариа-ди-Трастевере, он и там, против ожидания, не обнаружил искренней веры и толп молящихся. Как-то раз после полудня он с горестным чувством слушал хор певчих, которые громко и жалостно пели в совершенно пустой, безлюдной церкви. В другой раз, зайдя в храм св. Хрисогона накануне праздника, он с ужасом увидел, что все колонны завешены красным штофом, а портики задрапированы яркими занавесами, желтыми и синими, белыми и красными; возмущенный этой безвкусицей, этой ярмарочной мишурой, Пьер поспешил уйти. Ах, как это непохоже было на величавые соборы его родины, где он так горячо молился в детстве! Здесь почти все церкви были на один образец: античная базилика, перестроенная Бернини или его учениками во вкусе римской архитектуры прошлого века. В храме св. Людовика Французского, отличавшемся более строгим и изящным стилем, Пьеру понравились только гробницы святых и героев, которые покоились под каменными плитами здесь, на чужбине. Тоскуя по готическим храмам, он пошел осмотреть церковь Санта-Мариа-Минерва, представлявшую, как ему говорили, единственный образец готической архитектуры в Риме. Для Пьера это было последним разочарованием: встроенные в стену колонны, облицованные мрамором, стрельчатые арки, которые, как бы не решаясь подняться ввысь, изгибались дугою, полукруглые своды, придавленные тяжелым, массивным куполом. Нет, нет! Здесь лишь догорали тлеющие угли той веры, пылающий огонь которой осветил и зажег когда-то весь христианский мир. Выходя из церкви Санта-Мариа-Минерва, Пьер случайно встретил монсеньера Форнаро, и тот яростно ополчился на готический стиль, называя его чистейшей ересью. Первой христианской церковью, сказал он, была базилика, ведущая свое происхождение от античного храма; считать готический собор истинно христианским храмом — просто кощунство, ибо готический стиль порожден греховным англо-саксонским духом, протестантскими идеями Лютера. Пьер хотел было вступить в горячий спор с прелатом, но удержался, боясь наговорить лишнего. Ведь слова Форнаро служили лучшим доказательством того, что римско-католическая церковь — прямое порождение древней почвы Рима, язычество, преображенное христианством. В других странах христианство развивалось в иной среде и по-иному, так что вскоре обнаружились разногласия, и в дни раскола многие церкви восстали против колыбели католичества, матери городов — Рима. Пути их расходятся все дальше, несогласия разрастаются все больше и больше по мере развития современного общества, и, несмотря на отчаянные усилия объединить религиозные течения, христианской церкви вскоре грозит новый неизбежный раскол. И еще одного Пьер не мог простить римским базиликам: им не хватало колоколов, которые он так любил с самого детства, когда был набожным и чувствительным, прекрасных больших колоколов, утешителей бедного люда. Для колоколов нужны колокольни, а в Риме их нет, есть одни купола. Право же, Рим не похож на христианский город, где в звоне и благовесте колоколов молитвы волнами звуков возносятся к небу, а над шпилями церквей кружатся стаи галок да ласточек.

Между тем Пьер упорно продолжал свои хлопоты; скрепя сердце, он вновь и вновь посещал все тех же влиятельных особ, твердо решив, несмотря на неудачи, обойти одного за другим всех кардиналов конгрегации Индекса. Постепенно ему пришлось познакомиться и с другими конгрегациями — своего рода министерствами прежнего папского правительства, теперь уже не столь многочисленными, но все еще необычайно сложными по составу; в каждой конгрегации имелся кардинал-префект, кардиналы члены совета, прелаты-советники и целый штат чиновников. Несколько раз Пьеру довелось побывать в здании Канчеллерии, где заседала конгрегация Индекса, и он едва не заблудился, бродя по бесчисленным лестницам, коридорам и приемным залам; еще в портике, при входе, его охватил озноб от сырости старых стен, и он так и не смог оценить суровую красоту этого голого, холодного палаццо, одного из типичных образцов римского Возрождения, созданного знаменитым Браманте. С конгрегацией Пропаганды веры, где его принимал кардинал Сарно, Пьер был уже знаком, а теперь, переходя от одного прелата к другому в поисках покровительства, в бесконечных хлопотах и визитах, ему пришлось познакомиться и с другими конгрегациями: Епископата, Обрядов, По делам монашествующих и с конгрегацией Собора. Побывал он также в папской консистории, в Датарии, в Пенитенциарии. Весь этот огромный аппарат церковной администрации был создан для того, чтобы руководить всем христианским миром, продолжать завоевания, управлять странами уже завоеванными, обсуждать вопросы веры, нравственности и поведения отдельных лиц, расследовать и карать преступления, давать отпущение грехов, продавать бенефиции. Нельзя и представить себе, какое огромное количество дел каждое утро поступало в Ватикан: здесь разбирались самые важные, самые щекотливые, самые сложные вопросы, требовавшие кропотливого изучения и бесчисленных справок. Приходилось принимать толпы посетителей, стекавшихся в Рим со всех концов христианского мира, отвечать на бесконечный поток писем, прошений, докладов, которые накапливались во всех канцеляриях и распределялись по конгрегациям. Но удивительнее всего было то, что эта колоссальная работа производилась в глубокой тайне, в полном молчании; никаких слухов не просачивалось наружу из трибунала, суда, совета церковных сановников, и весь этот старый механизм, хотя и покрытый вековой ржавчиной, хотя и непоправимо изношенный, работал так слаженно, так бесшумно, что из-за глухих стен не доносилось ни стука, ни сотрясения. Вся церковная политика заключалась в этом: молчать, писать как можно меньше, выжидать. Что за поразительный механизм, отживающий свой век, но все еще могущественный! Пьер чувствовал, что его самого опутала, захватила железная сеть могучей организации, созданной, чтобы властвовать над людьми. Хотя он и видел все трещины, дыры этого ветхого, готового рухнуть здания, но, раз вступив туда, уже не мог выбраться; он путался, бился, метался в безвыходном лабиринте, в бесконечном переплетении интриг и личных интересов, где вечно сталкиваются тщеславие и корысть, продажность и честолюбие, где столько мерзости и столько величия. Как непохоже все это было на тот Рим, о котором мечтал Пьер, и какой гнев охватывал его порою в этой упорной, утомительной борьбе!

Иногда аббат неожиданно находил объяснение фактам, которых прежде никак не мог постичь. Однажды, на вторичном приеме в конгрегации Пропаганды веры, кардинал Сарно заговорил с ним о франкмасонах с такой холодной яростью, что у Пьера сразу открылись глаза. До сих пор он относился к франкмасонам с насмешкой, придавая им столь же мало значения, как иезуитам, он не верил глупым россказням об этих загадочных людях, скрывающихся во мраке, которые якобы обладают безграничной тайной властью и правят всем миром. Его особенно удивляла слепая ненависть, какую вызывало у некоторых духовных лиц самое упоминание о масонах: один прелат, весьма умный и просвещенный, с глубокой убежденностью уверял Пьера, что на собраниях масонской ложи хотя бы раз в год непременно председательствует сам сатана в человеческом обличье. Пьеру это казалось совершенной бессмыслицей. Но он начинал постигать давнишнее соперничество, яростную борьбу римско-католической церкви с другой церковью, своей противницей. Хотя католичество и верило в свое торжество, однако видело в масонстве опасного конкурента, считавшего себя даже древнее по времени, старого врага, который все еще может одержать победу. Вражда объяснялась в особенности тем, что обе эти доктрины притязали на господство над миром, обе создали международную организацию, опутали невидимой сетью целые народы, у обеих были свои тайны, свои догматы и обряды. Бог против бога, вера против веры, завоеватель против завоевателя; точно две конкурирующие фирмы, поместившиеся дверь в дверь на одной и той же улице, они мешали друг другу, и каждая старалась погубить другую. Католицизм представлялся Пьеру ветхим, отжившим, умирающим, но он не верил и в могущество масонства. Он расспрашивал, собирал сведения, стараясь выяснить, действительно ли масонские ложи столь могущественны в Риме, где оба верховных властелина столкнулись лицом к лицу, где папе противостоит великий магистр. Правда, Пьеру рассказывали, что разорившиеся римские князья нередко считали необходимым вступить в масонские ложи, чтобы поправить дела, облегчить свое тяжелое положение и обеспечить будущее своих сыновей. Однако не уступали ли они при этом неодолимым веяньям времени? Не суждено ли масонству также погибнуть, дождавшись торжества идей справедливости, разума и истины, которые оно так долго защищало в царстве мрака, произвола и насилия прежних веков? Ведь это несомненный закон, что победа идеи убивает секту, которая ее пропагандировала, делает бесполезным и даже несколько смешным ореол, которым она себя окружала, стремясь поразить воображение толпы. Карбонарии прекратили свое существование, когда были завоеваны политические свободы, которых они добивались, и в тот день, когда католическая церковь, завершив свою цивилизаторскую миссию, погибнет, исчезнет и ее противник — тайное общество вольных каменщиков, ибо освободительные идеи, которые оно отстаивало, к тому времени уже восторжествуют. В наши дни некогда могущественные масонские ложи играют жалкую роль; скованные традициями, нелепыми обрядами и церемониями, над которыми все потешаются, они вскоре останутся лишь связующим звеном, средством взаимной помощи для членов братства, до тех пор, пока свежий ветер знания, увлекая за собой народы, не сметет с лица земли все отжившие верования.

Измученный беготней по приемным и бесплодными хлопотами, Пьер опять начал тревожиться, но все же не уезжал из Рима, решив бороться до конца с упорством воина, не признающего себя побежденным. Он нанес визиты всем кардиналам, которые могли повлиять на исход дела в его пользу. Он добился приема у кардинала-викария, ведающего римской епархией, человека образованного, который завел с ним разговор о Горации и тут же, перейдя на политику, принялся расспрашивать о Франции, о республике, о военном и морском бюджете, нисколько не интересуясь крамольной книгой. Пьер повидал и главного пенитенциария, которого уже встречал во дворце Бокканера, тощего старика с изможденным лицом аскета, но тот лишь прочел ему длинную нотацию, сурово порицая молодых священников, развращенных новыми идеями и сочиняющих возмутительные книги. Наконец, он нанес визит в Ватикане государственному секретарю, как бы министру иностранных дел его святейшества, самой влиятельной особе папской курии; от этого визита Пьера долго отговаривали, запугивая опасными последствиями в случае неудачи. Он извинился, что приходит так поздно, но кардинал, несмотря на несколько суровую внешность, оказался человеком приветливым и тактичным; любезно усадив Пьера, он с интересом расспросил его, внимательно выслушал и даже ободрил. Однако, выйдя на площадь св. Петра, священник понял, что дело его не подвинулось ни на шаг и если ему когда-нибудь удастся попасть на прием к папе, то уж никак не с помощью государственного секретаря. В тот вечер, после многих визитов к разным лицам, Пьер вернулся домой, на улицу Джулиа, утомленный, разбитый, растерянный, с тяжелой головой; ему казалось, будто его мало-помалу затягивает грозная машина со множеством зубчатых колес, и он в отчаянии спрашивал себя, куда же ему идти завтра, что ему теперь делать? Он чувствовал, что сходит с ума.

В коридоре он встретил дона Виджилио и хотел опять обратиться к нему, попросить доброго совета. Но перепуганный секретарь неизвестно почему сделал ему знак молчать. С расширенными от страха глазами он едва слышно прошептал на ухо Пьеру:

— Вы видели монсеньера Нани? Нет?.. Так вот, ступайте к нему. Повторяю, это единственное, что вам остается.

Пьер уступил. Да и к чему противиться? Ведь помимо страстного желания защитить свою книгу, его привела в Рим жажда все узнать, во всем убедиться на опыте. Значит, надо довести испытание до конца!

На другой день, ранним утром, Пьер отправился на площадь св. Петра и задержался под колоннадой в ожидании приема. Никогда еще его не давили так своей громадой полукружия в четыре ряда колонн, целый лес гигантских каменных стволов, под которыми никто никогда не гуляет. Он невольно спрашивал себя, для чего нужна эта пустынная мрачная площадь, к чему такой роскошный портик? Вероятно, только ради величия общей картины, ради монументальной пышности; в этом вновь сказался Рим, вся его сущность. Пройдя дальше по улице, Пьер очутился перед дворцом Священной канцелярии, позади здания Ризницы, в глухом, пустынном квартале, где тишину лишь изредка нарушают шаги пешехода или стук колес. Только солнце заглядывает сюда, и полосы света медленно передвигаются по белым плитам мостовой. Здесь чувствуется близость собора, запах ладана, вековой сон мирной, как бы монастырской жизни. На углу возвышается голое, тяжеловесное, хмурое здание дворца Священной канцелярии; виден высокий желтый фасад, прорезанный единственным рядом окон; на боковую улицу выходит другой фасад, еще более непривлекательный, с рядом мутных, зеленоватых окон, узких, точно бойницы. В ослепительных лучах солнца эта каменная громада грязного цвета, казалось, дремала, наглухо отгородившись от мира, замкнутая и таинственная, как тюрьма.

Пьер невольно содрогнулся от страха и тут же посмеялся над своим ребячеством. Ведь в наши дни римская и всемирная инквизиция, или, как ее теперь именуют, Священная канцелярия, уже совсем непохожа на тот легендарный, тайный трибунал, который посылал свои жертвы на костер, выносил смертные приговоры без права обжалования, имел неограниченную власть над жизнью и смертью христиан всего мира. Правда, и до сих пор деятельность инквизиции протекает втайне: члены Священной канцелярии собираются по средам, судят и выносят приговоры при закрытых дверях, так что никакие слухи не могут просочиться наружу. Она продолжает преследовать ересь, запрещать книги и осуждать виновных, но у нее уже нет прежней власти: нет ни оружия, ни темниц, ни костров, ни палачей; за нею осталось только право заявлять протест да налагать на духовных лиц дисциплинарные взыскания.

Когда Пьер вошел во дворец и его провели в приемную монсеньера Нани, жившего в том же здании в качестве асессора Священной канцелярии, он был приятно удивлен. Приемная зала, выходившая окнами на юг, была залита ярким солнцем и, несмотря на строгую мебель и темные обои, казалась уютной, как будто там жила женщина, умевшая придать неуловимое изящество суровой обстановке. Цветов не было, но в комнате приятно пахло. Едва переступив порог, Пьер почувствовал себя легко в этой приветливой атмосфере.

Монсеньер Нани, живой, румяный, голубоглазый, с легкой проседью в светлых волосах, улыбаясь, вышел к нему навстречу.

— Любезный сын мой, — воскликнул он, протягивая Пьеру обе руки, — как мило с вашей стороны, что вы пришли навестить меня!.. Садитесь, пожалуйста, давайте побеседуем, как добрые друзья.

Он сразу же начал расспрашивать Пьера с видом горячего участия.

— В каком положении ваше дело? Расскажите мне подробно обо всем, что вам удалось предпринять.

Несмотря на предостережения дона Виджилио, Пьер поверил в искреннее сочувствие прелата и, растрогавшись, выложил ему все без утайки. Рассказал о визитах к кардиналу Сарно, монсеньеру Форнаро, отцу Данджелису; описал свои хлопоты у влиятельных лиц, у кардиналов конгрегации Индекса, у главного пенитенциария, у кардинала-викария, у государственного секретаря; посетовал на бесконечные хождения из одной двери в другую, ко всем сановникам церкви, по всем конгрегациям, по всем ячейкам громадного улья, где кипит непрестанная таинственная работа; с горечью поведал о том, как он измучен, разбит, обескуражен.

Монсеньер Нани, слушавший с явным удовольствием рассказ Пьера о всех перипетиях его мучительной и бесплодной борьбы, изредка прерывал аббата восклицаниями:

— Да это же отлично! Превосходно! Ваше дело идет на лад! Великолепно, просто великолепно!

Казалось, прелат говорил совершенно искренне, без тени иронии или злорадства. Но его пронизывающий взгляд впивался в лицо молодого человека, как будто он хотел убедиться, насколько сломлена воля аббата, насколько тот готов к повиновению. Достаточно ли Пьер утомлен, разочарован, достаточно ли сознает всю безнадежность борьбы, настала ли пора с ним покончить? Неужели три месяца, проведенные в Риме, все еще не образумили, не охладили, не усмирили этого пылкого, безрассудного энтузиаста?

Неожиданно монсеньер Нани спросил:

— Однако, любезный сын мой, вы еще ничего не рассказали мне о его высокопреосвященстве кардинале Сангвинетти.

— Монсеньер, его высокопреосвященство до сих пор не вернулся из Фраскати, я не мог его повидать.

Тогда прелат, как будто предвкушая эффектную развязку своей искусной дипломатической интриги, воскликнул с притворным испугом, воздевая к небу пухлые холеные руки:

— Боже мой! Вам непременно надо повидать его высокопреосвященство! Это совершенно необходимо. Подумайте только, ведь он префект конгрегации Индекса! Мы не в силах ничего сделать, ничем не можем вам помочь, пока вы не посетите кардинала. Кто не видел его, тот никого не видел… Поезжайте скорее, поезжайте во Фраскати, любезный сын мой.

И Пьеру пришлось покориться:

— Я поеду, монсеньер.

XI

Хотя Пьер знал, что кардинал Сангвинетти может принять его не раньше одиннадцати часов, он все же выехал ранним поездом и в девять утра сошел на станции Фраскати. Ему уже довелось побывать здесь в один из дней вынужденного бездействия; он совершил тогда традиционную поездку по имениям римских виноделов, которые тянутся от Фраскати до Рокка-ди-Папа и от Рокка-ди-Папа до Монте-Каве, и был очарован красотой местности; теперь он с удовольствием предвкушал чудесную двухчасовую прогулку по склонам Альбанских гор, среди оливковых деревьев и виноградников, до самого Фраскати, что возвышается над беспредельной рыжеватой равниной Кампаньи, где вдалеке, на расстоянии шести миль, белеет, словно мраморный островок, город Рим.

Ах, как хорош городок Фраскати на зеленеющем холме под лесистыми вершинами Тускулума, какой несравненный вид открывается с его знаменитой террасы, как горделивы и изящны патрицианские виллы с фасадами в стиле Возрождения, утопающие в зелени садов, в тени кипарисов, дубов и пиний! Пьер не мог налюбоваться этой пленительной красотою, не мог вдоволь насладиться тишиной и отрадой. Больше часа он бродил по аллеям старых, кряжистых оливковых деревьев, по лесистым дорогам, затененным кронами пиний из соседних садов, по тропинкам, овеянным благоуханием, и за каждым поворотом перед ним расстилалась бесконечная равнина Кампаньи. Но вдруг произошла неожиданная и не слишком приятная встреча.

Пьер уже спустился к вокзалу, в низину, прежде покрытую виноградниками, где за последние несколько лет начали возводить новые строения, и тут на дороге, ведущей из Рима, показалась элегантная коляска, запряженная парой лошадей; к удивлению священника, поравнявшись с ним, она круто остановилась и кто-то окликнул его по имени:

— Как! Господин аббат Фроман! Зачем вы здесь в такую рань?

Только тогда Пьер узнал графа Прада, который соскочил на землю и, послав вперед пустую коляску, решил пройти пешком остаток пути вместе с аббатом. Крепко пожав ему руку, граф сказал:

— Видите ли, я редко пользуюсь железной дорогой, предпочитаю экипаж. Чтобы лошади не застаивались… У меня тут дела, как вы знаете, я занялся постройками, но они, к несчастью, плохо подвигаются. Вот почему даже осенью мне приходится приезжать сюда чаще, чем я хотел бы.

Пьер действительно слыхал об этом. Семья Бокканера была вынуждена продать роскошную виллу, построенную здесь их предком кардиналом во второй половине шестнадцатого века по проекту Джакомо делла Порта; поистине то было княжеское поместье: тенистые сады, буковые аллеи, бассейны, водопады и знаменитая, лучшая во всей окрестности терраса, с которой открывался вид на бескрайние равнины римской Кампаньи, простирающиеся от Сабинских гор до песчаных берегов Средиземного моря. При разделе имущества Бенедетта получила в наследство от матери обширные виноградники в низине под Фраскати и принесла их в приданое графу Прада как раз в то время, когда не только Рим, но и провинцию охватила лихорадка строительства. Поэтому Прада увлекся идеей построить около Фраскати несколько небольших вилл в буржуазном вкусе, наподобие тех, что вошли в моду в окрестностях Парижа. Однако на виллы нашлось мало покупателей, разразился финансовый кризис, и граф принужден был теперь выпутываться из затруднительного положения, выплачивая жене ее долю после их разрыва.

— Кроме того, — продолжал Прада, — в экипаже я могу приехать и уехать, когда вздумается, а на железной дороге связан расписанием. Нынче утром, например, у меня свидание с подрядчиками, оценщиками, адвокатами, и я понятия не имею, долго ли они меня задержат… Чудесная местность, не правда ли? Мы, римляне, недаром ею гордимся. Сколько бы у меня ни было забот и неприятностей, но, приехав сюда, я радуюсь от всего сердца.

Он не договаривал самого главного: его любовница Лизбета Кауфман провела лето в одной из этих новых вилл и устроила там изысканную художественную мастерскую, где ее посещала вся иностранная колония; к незаконной связи, в которую она вступила после смерти мужа, римское общество относилось снисходительно, и Лизбета пользовалась всеобщим расположением благодаря таланту и веселому нраву. Даже ее беременность не вызвала осуждения, и Лизбета, вернувшись в Рим в середине ноября, благополучно родила здорового крупного мальчика, что вызвало в светских салонах и в салонах церковников всевозможные сплетни и пересуды о неминуемом разводе Прада с Бенедеттой. Понятно, почему граф Прада так любил Фраскати, городок, с которым у него было связано столько нежных воспоминаний, а также чувство радости и гордости после рождения сына.

Встреча с Прада была неприятна Пьеру, питавшему неодолимое отвращение к дельцам и коммерсантам, но он постарался держаться как можно любезнее и участливо осведомился о здоровье его отца, прославленного героя, старика Орландо.

— Ах, он чувствует себя превосходно, только вот ноги парализованы. Он нас всех переживет. Бедный отец! Я так мечтаю поселить его на все лето здесь, в одной из вилл! Но он ни за что не хочет: упрямец боится покинуть Рим, как будто в его отсутствие город могут снова завоевать.

Прада громко расхохотался, он любил подшучивать над старомодным героизмом борцов за независимость. Потом он прибавил:

— Вчера отец говорил мне о вас, господин аббат. Он сетовал, что вы давно его не навещали.

Пьера огорчили эти слова, потому что он относился к Орландо с искренней любовью и почтением. После первого визита он еще раза два заходил его проведать, причем старик неизменно отказывался беседовать с ним о Риме; позже, говорил он, когда его юный друг сам все увидит, почувствует и поймет, настанет время обсудить вдвоем эту сложную тему.

— Прошу вас, — воскликнул Пьер, — будьте добры передать вашему батюшке, что я не забыл о нем и только потому его не навещаю, что хочу последовать его совету. Перед отъездом я непременно зайду с ним проститься и поблагодарить за сердечный прием.

Они продолжали медленно подниматься в гору по дороге, застроенной новыми виллами, многие из которых так и не были закончены. Узнав, что аббат приехал нанести визит кардиналу Сангвинетти, Прада снова засмеялся, обнажив свои белые, волчьи зубы.

Да, верно, кардинал приехал сюда, как только папа захворал… Ручаюсь, что вы найдете его в лихорадочном волнении!

— Почему же? — спросил Пьер.

— Да потому, что нынче утром поступили дурные известия о здоровье святого отца. Когда я выехал из Рима, ходили слухи, что ночь прошла тревожно.

Прада остановился передохнуть на повороте, возле небольшой старинной церковки, одиноко и печально стоявшей на опушке оливковой рощи. Из полуразвалившейся лачуги рядом с церковью вышел рослый, плечистый священник с широким загорелым лицом и, резко заперев дверь на двойной поворот ключа, быстро удалился.

— Посмотрите-ка! — насмешливо заметил граф. — У этого молодца тоже сердце не на месте, уж наверно, он побежал за новостями к вашему кардиналу.

Пьер с изумлением глядел вслед священнику.

— Да я ж его знаю, — сказал он. — Если не ошибаюсь, в день приезда я видел его у кардинала Бокканера: он привез его высокопреосвященству в подарок корзину с фигами и просил поручиться за своего младшего брата, которого посадили в тюрьму не то за драку, не то за поножовщину. Впрочем, кардинал решительно отказался дать поручительство.

— Это он самый, без сомнения, — ответил Прада, — он был своим человеком на вилле Бокканера, когда его брат служил там садовником. А теперь он доверенное лицо и преданный помощник кардинала Сангвинетти… О, этот Сантобоно прелюбопытная личность, пожалуй, у вас, во Франции, такого не сыщешь. Он живет совсем один в этой развалившейся лачуге при старой церкви Санта-Мариа-деи-Кампи, куда прихожане заходят послушать мессу не чаще трех раз в году. Да, это настоящая синекура: жалованья в тысячу франков ему вполне хватает на пропитание, он живет как сельский философ и возделывает большой фруктовый сад. Видите, вон там, за стеною.

Действительно, сад на склоне холма, позади церковки, был со всех сторон обнесен высокой стеной, наглухо огражден от любопытных взглядов. Лишь слева за оградой виднелась громадная, раскидистая смоковница, темная листва которой отчетливо выделялась на светлом небе.

Прада повел Пьера дальше, продолжая рассказывать о Сантобоно, который его, очевидно, занимал. Это был священник-патриот, гарибальдиец. Он родился в Неми, в диком уголке Альбанских гор, вышел из народа, из простой крестьянской семьи; но сам он кое-чему обучался и достаточно знал историю, чтобы вдохновляться великим прошлым Рима и мечтать о возрождении Римского государства, о торжестве молодой Италии. Наивный аббат пламенно верил, что явится наконец истинно великий папа и осуществит его мечту, сосредоточив всю власть в своих руках и подчинив себе все другие народы. Чего же проще? Разве папа не верховный глава миллионов католиков? Разве не подвластна ему половина Европы? Франция, Испания, Австрия покорятся сразу, лишь только уверятся в его могуществе, и он будет предписывать свои законы миру. Ну, а Германия, Англия, все протестантские страны неминуемо будут побеждены, ведь папская власть — единственный оплот против ересей и заблуждений, и они рано или поздно разобьются об эту несокрушимую плотину. Однако, из политических соображений, Сантобоно держал сторону Германии, считая, что строптивая Франция не падет к ногам святейшего отца, если ее не принудить. В его горячей голове уживались самые дикие противоречия, самые безрассудные идеи, а грубый, необузданный нрав нередко толкал его на жестокость и насилие; ревностный христианин, друг обездоленных и страждущих, он напоминал тех сектантов-фанатиков, что способны и на великие подвиги, и на великие преступления.

— А теперь, — сказал в заключение Прада, — он всей душой предался кардиналу Сангвинетти, ибо видит в нем достойнейшего претендента, будущего великого папу, который призван сделать Рим столицей мира. Сюда примешиваются с его стороны и более низменные расчеты, например, надежда стать каноником или заручиться высоким покровительством на случай жизненных затруднений, вот хотя бы как сейчас, когда надо вызволить из беды родного брата. В Риме многие делают ставку на своего кардинала, как на билет в лотерее: в случае удачи, если кардинал станет папой, они выиграют целое состояние… Вот почему наш аббат так быстро шагает по дороге, — видите, он спешит узнать, скоро ли умрет Лев Тринадцатый и не выпадет ли на его, Сантобоно, долю главный выигрыш — тиара для Сангвинетти.

— Вы думаете, папа так серьезно болен? — спросил Пьер с беспокойством.

Граф усмехнулся и воздел руки к небу:

— Как знать! Все они заболевают, когда им это почему-либо выгодно. Но на сей раз он, кажется, действительно нездоров, говорят, расстройство пищеварения. А в его годы малейшая хворь может иметь роковые последствия.

Некоторое время они шли молча, потом священник снова спросил:

— Значит, если папский престол освободится, кардинал Сангвинетти имеет большие шансы на успех?

— Большие шансы? Опять-таки этого никто не знает. Известно только, что его считают одним из самых вероятных кандидатов. Если одного его желания было бы достаточно, Сангвинетти непременно стал бы папой, с таким пылом, с такой страстью, с такой настойчивостью он к этому стремится, до такой степени его снедает честолюбие. Именно в этом его слабая сторона, он вредит себе и сам это чувствует. Он может решиться на все, чтобы победить в последней схватке. Будьте уверены, он недаром укрылся здесь в столь критический момент, делая вид, будто жаждет уединиться, отрешиться от всего мирского: на самом же деле ему удобнее издали руководить ходом сражения.

Прада начал пространно и с увлечением рассказывать о Сангвинетти, восхищаясь его ловкими интригами, настойчивостью в борьбе, неукротимой, неуемной энергией. Он познакомился с ним, когда тот, пробыв несколько лет нунцием в Вене и приобретя большой опыт в делах, вернулся в Рим и поставил себе целью завладеть папской тиарой. Вся деятельность Сангвинетти объяснялась этой честолюбивой мечтой — его ссоры и примирения с папой, симпатии к Германии и вслед за тем неожиданная благосклонность к Франции, непостоянство в отношении итальянского правительства: вначале он стремился к соглашению, потом занял непримиримую позицию, не желая слышать ни о каких уступках, пока Италия не откажется от притязаний на Рим. Теперь он прочно стоял на этом, порицал переменчивую политику Льва XIII и усердно восхвалял Пия IX, великого папу героических времен, непоколебимо твердого, несмотря на доброе сердце. Сангвинетти давал понять, что, будь он на папском престоле, он правил бы церковью благостной, но твердой рукой, держась в стороне от опасных политических маневров. Однако в глубине души он мечтал именно о политике и даже выработал целую программу, нарочито туманную, которую его приспешники и прихвостни с таинственным видом восторженно восхваляли. Еще с весны, со времени первой болезни папы, Сангвинетти жил в постоянной смертельной тревоге, так как прошел слух, будто иезуиты, невзирая на неприязнь к ним кардинала Бокканера, решили поддерживать его кандидатуру. Слов нет, Бокканера отличался резким нравом, чрезмерной набожностью, нетерпимостью, опасной в нынешнее время, но зато он принадлежал к патрицианскому роду, и его избрание служило бы залогом, что папство никогда не откажется от светской власти. С тех пор Сангвинетти видел в лице Бокканера опасного противника и, считая себя несправедливо обойденным, потерял покой; он не спал ночей, изыскивая способы избавиться от могущественного соперника, не брезговал гнусными сплетнями о любовной связи Дарио и Бенедетты в доме дяди и неизменно именовал кардинала антихристом, с воцарением которого папской власти придет конец. В последнее время, стремясь заручиться поддержкой иезуитов, Сангвинетти придумал новый хитрый маневр: велел своим приближенным распустить слух, что в случае избрания он не только будет отстаивать незыблемость принципа светской власти, но даже берется вновь отвоевать эту власть. Его клевреты шептали по углам, что Сангвинетти подготовил целый план, сулящий верную победу, удар, сокрушительный по результатам, несмотря на кажущиеся уступки: он не будет препятствовать верующим католикам голосовать и выставлять свою кандидатуру, он пошлет в палату сто своих приверженцев, потом двести, триста; палата в скором времени свергнет Савойскую монархию и учредит нечто вроде обширной федерации итальянских провинций, президентом которой, вновь овладев Римом, станет верховный и самодержавный глава церкви — святейший папа.

Закончив свой рассказ, Прада опять рассмеялся, обнажив белые хищные зубы.

— Как видите, нам придется упорно защищаться, ведь нас всех собираются выставить за дверь. К счастью, все эти замыслы трудновато осуществить. Тем не менее подобные фантазии производят огромное впечатление на восторженные натуры, вроде этого Сантобоно, например, а уж он-то способен пойти на все, стоит кардиналу шепнуть ему хоть слово… Однако, я вижу, у него быстрые ноги! Посмотрите-ка, он уже наверху, вот он входит в палаццо кардинала. Видите ту белую виллу с лепными украшениями на балконах?

Действительно, на горе виднелась небольшая вилла в стиле Возрождения, недавно построенная; это был один из лучших домов во Фраскати, выходивший окнами на необъятную римскую Кампанью.

Было уже одиннадцать часов, и Пьер стал прощаться с графом, решив отправиться на прием к кардиналу, но Прада задержал его руку в своей.

— А знаете что, окажите мне любезность, давайте, позавтракаем вместе!.. Хорошо? Как только вы освободитесь, мы встретимся в ресторане, вон в том, с розовым фасадом. Через час я закончу все свои дела и буду очень рад закусить в компании.

Пьер начал было возражать, отказываться, но не мог придумать никакой убедительной отговорки и наконец уступил, невольно поддавшись обаянию графа. Расставшись с ним, он поднялся вверх по крутой улице и очутился у двери палаццо. Доступ к кардиналу был свободен, ибо Сангвинетти, общительный по природе, к тому же еще стремился к популярности. Особенно во Фраскати его двери были открыты для всех, даже для самых скромных просителей. Пьера сразу же провели в приемную, чему он даже несколько удивился, вспомнив хмурого лакея в Риме, который отсоветовал ему ехать во Фраскати, заявив, будто его высокопреосвященство нездоров и не любит, чтобы его там беспокоили. По-видимому, никакой болезни на самом деле не было, так как все улыбалось, все сверкало в этой прелестной, залитой солнцем вилле. Приемная, где Пьера оставили одного, была обставлена уродливой мебелью, обитой пунцовым бархатом, и не отличалась ни роскошью, ни комфортом; но ее красило лучезарное южное солнце и чудесный вид на римскую Кампанью, плоскую, голую, несравненно прекрасную, призрачную, как мечта, как немеркнущий мираж прошлых веков. В ожидании приема Пьер застыл у открытого окна, выходившего на балкон, с восторгом любуясь безбрежным морем полей и лугов, простиравшихся до белевших вдалеке строений Рима, над которыми крошечной светящейся точкой — не больше ногтя на мизинце — высился купол собора св. Петра.

Он замечтался у окна, как вдруг с удивлением услышал чьи-то голоса, и до него отчетливо донеслись обрывки разговора. Высунувшись в окно, Пьер увидел кардинала, который стоял на соседнем балконе, беседуя с каким-то священником. Хотя был виден только край сутаны, Пьер тотчас же узнал Сантобоно. Первым его побуждением было скромно удалиться, но услышанные им слова заинтересовали его, и он остался.

— Мы очень скоро все узнаем, — говорил кардинал своим густым басом. — Я послал в Рим Эуфемио, только ему я и доверяю. А вот и его поезд подходит.

Действительно, по широкой равнине приближался поезд, издали казавшийся крохотным, как детская игрушка. Должно быть, его-то и поджидал Сангвинетти, облокотившись на перила балкона. Он стоял неподвижно, устремив глаза на далекий Рим.

Сантобоно о чем-то горячо заговорил, но Пьер не мог разобрать слов. Вслед за тем явственно прозвучал ответ кардинала:

— Да-да, мой друг, это было бы большим несчастьем. Да сохранит господь его святейшество на долгие годы…

Он запнулся и договорил, так как отнюдь не был лицемером:

— По крайней мере, да сохранит он его нам в эти дни, ибо сейчас самая опасная пора, и я чрезвычайно встревожен: слуги антихриста за последнее время многого добились.

У Сантобоно вырвался крик:

— О ваше высокопреосвященство, вам надо действовать, и вы победите!

— Я, друг мой? Но что ж я могу сделать? Все зависит от моих друзей, от тех, кто верит в меня и поддерживает единственно ради блага святой церкви. Это они должны действовать, трудиться каждый по мере сил, дабы преградить дорогу злу, дабы восторжествовало добро… Но ежели воцарится антихрист…

Слово «антихрист», столько раз повторенное, сильно смутило Пьера. Он вдруг вспомнил свой разговор с графом: антихрист — это был кардинал Бокканера.

— Подумайте только, друг мой! — продолжал Сангвинетти. — Антихрист, вступив на престол в Ватикане, своей непомерной гордыней, железной волей, своим мрачным, гибельным безумием довершит разрушение церкви. Ибо сомнений больше нет — он и есть зверь из бездны, предвещанный пророчеством, зверь, грозящий все поглотить и все увлечь за собою во мрак преисподней. Я знаю его, он упорствует в своем стремлении к гибели и разрушению, он расшатает колонны храма, готовый погибнуть под его обломками и похоронить вместе с собою все католичество. Не пройдет полугода, и он будет изгнан из Рима, проклят по всей Италии, отвергнут всеми народами, он станет скитаться по свету, как неприкаянный призрак последнего папы.

На это мрачное пророчество Сантобоно ответил глухими стонами и проклятиями. Между тем поезд подошел к вокзалу, и среди пассажиров, вышедших на станции, Пьер разглядел приземистого аббата, который так спешил, что полы сутаны путались у него в ногах. Это был Эуфемио, секретарь Сангвинетти. Увидев, что его высокопреосвященство стоит на балконе, он позабыл о приличиях, о своем сане и пустился бегом вверх по дороге.

— Ну, наконец-то! Вот и Эуфемио! — вскричал кардинал, дрожа от нетерпения. — Сейчас мы все узнаем, сейчас все узнаем!

Секретарь проскользнул в дверь, одним духом взбежал по лестнице, совсем запыхавшись, миновал приемную, где находился Пьер, и исчез в кабинете кардинала. Тот пошел его встретить, но вскоре все трое возвратились на балкон, откуда донеслись нетерпеливые вопросы и громкие возгласы, вызванные дурными известиями.

— Значит, это правда, ночь прошла тревожно, его святейшество не сомкнул глаз?.. Вам говорили, что у него колики? Но ведь это очень опасно в его возрасте, это может доконать его за несколько часов… А врачи, что говорят врачи?

Пьер не расслышал ответа, но понял его смысл, когда снова заговорил кардинал:

— Ох, уж эти доктора, ничего-то они не смыслят. Впрочем, если они отвечают уклончиво, значит, смерть уже на пороге… Боже мой, какое несчастье, неужели нельзя отдалить катастрофу хоть на несколько дней!

Он замолчал и, как догадался Пьер, опять устремил глаза вдаль, на Рим, впиваясь тревожным взглядом в купол собора св. Петра, крошечную светящуюся точку, не больше ногтя на мизинце, среди необъятной рыжеватой равнины. Какой удар, какое смятение, если папа уже скончался! Кардиналу чудилось, что стоит ему протянуть руку, и он овладеет Вечным городом, священным городом, который виднелся на горизонте, словно холмик гравия, насыпанный детской лопаткой. Ему уже представлялось, как поникнут на конклаве балдахины других кардиналов, а его балдахин будет горделиво возвышаться над ним, венчая его пурпуром.

— Вы правы, мой друг! — воскликнул он, обратившись к Сантобоно. — Надо действовать ради спасения святой церкви… К тому же небеса охранят нас, ибо мы боремся во славу божию. Если понадобится, то в решительную минуту провидение испепелит антихриста.

И тут впервые Пьер ясно расслышал грубый голос Сантобоно, который произнес сурово и решительно:

— О, если провидение запоздает, ему придут на помощь!

После этого ничего нельзя было разобрать, кроме глухого бормотанья. Балкон опустел, и Пьер остался один в тихой приемной, озаренной веселыми лучами солнца. Вдруг двери рабочего кабинета распахнулись, и слуга пригласил его войти; к удивлению Пьера, кардинал был там один, оба священника, вероятно, вышли другим ходом.

Сангвинетти стоял у окна, в ярком солнечном свете, коренастый, румяный, с крупным носом и толстыми губами, крепкий и моложавый для своих шестидесяти лет. Он встретил Пьера с заученной пастырской улыбкой, с какой всегда принимал даже самых скромных посетителей. Как только аббат, склонившись передним, поцеловал перстень, кардинал указал ему на стул.

— Садитесь, садитесь, любезный сын мой… Должно быть, вы пришли по поводу вашейзлополучной книги? Я очень рад, очень рад побеседовать с вами о ней.

Сангвинетти уселся у самого окна, обращенного к Риму, как будто не мог отвести глаза от этого зрелища. Принося глубокие извинения, что осмелился потревожить его покой, Пьер заметил, что кардинал вовсе его не слушает и по-прежнему неотрывно смотрит на далекий город, на эту столь вожделенную добычу. Однако лицо Сангвинетти изображало самое любезное внимание, и аббат был восхищен самообладанием этого человека, редким уменьем казаться спокойным и участливым к чужим делам, когда в душе его бушевала буря.

— Ваше высокопреосвященство, соблаговолите простить меня…

— Но вы хорошо сделали, что приехали ко мне, раз меня удерживает здесь нездоровье… Впрочем, мне уже несколько лучше, я понимаю ваше желание разъяснить кое-что, защитить свою книгу, помочь мне разобраться в этом деле. Я даже удивлялся, что вы не явились сюда до сих пор, ибо всем известно ваше горячее рвение, известно, что вы не щадите сил, стараясь повлиять на решение судей… Говорите, любезный сын мой, я вас слушаю, я сам был бы рад убедиться в вашей правоте.

И Пьер невольно поверил этим ободряющим словам. Он снова воспылал надеждой склонить на свою сторону всемогущего префекта конгрегации Индекса. Ему уже казался необыкновенно умным, искренним и сердечным этот лукавый дипломат, бывший нунций в Брюсселе и в Вене, который отлично научился очаровывать наивных людей, потешаясь над ними в душе, обещать им все и не исполнять ничего. Пьер опять загорелся пламенным вдохновением, опять начал проповедовать свои заветные мысли о грядущем, католическом Риме, который вновь станет владыкой мира, если вернется к заповедям раннего христианства, вдохновляемый горячей любовью к сирым и убогим.

Сангвинетти улыбался, ласково кивая головой, и изредка восклицал:

— Хорошо, очень хорошо! Превосходно… Я разделяю ваши мысли, любезный сын мой! Лучше не скажешь… Да это сама очевидность, любой разумный человек согласится с вами.

По словам кардинала, его глубоко трогали поэтические достоинства книги. Он любил, вероятно, из духа соперничества со Львом XIII, также выдавать себя за ученого латиниста и питал особое, исключительное пристрастие к Вергилию.

— Знаю, знаю, — говорил он, — вы пишете там о возвращении весны, утешительницы бедняков, которые мерзли суровой зимой. Ах, я трижды перечитывал эту страницу! А знаете ли вы, что у вас множество латинских оборотов? Я отметил более пятидесяти образных выражений, которые встречаются в «Эклогах». Ваша книга очаровательна, просто очаровательна!

Как человек отнюдь не глупый, кардинал сразу понял, что его скромный проситель очень умен, и заинтересовался не столько самим аббатом, сколько тем, на что он может пригодиться. Вечно занятый запутанными интригами, Сангвинетти неизменно задавался вопросом, какую пользу можно извлечь из каждого, кто встречался на его пути, чем тот или иной человек может способствовать его собственному успеху. Поэтому, оторвавшись на миг от созерцания Рима, он прямо взглянул в лицо собеседнику и начал внимательно слушать, размышляя, на какое дело его можно употребить либо сейчас, в эту критическую минуту, либо позднее, когда сам он станет папой. Но тут Пьер вновь совершил ошибку, ополчившись на светскую власть церкви, и опрометчиво повторил злополучные слова «новая религия».

Кардинал сразу остановил его жестом; он по-прежнему улыбался, по-прежнему говорил любезным тоном, но его решение, давно уже обдуманное, было принятое этот миг окончательно и бесповоротно.

— Разумеется, любезный сын мой, во многом вы правы, и зачастую я с вами согласен, совершенно согласен… Только, видите ли, вам, должно быть, неизвестно, что я попечитель Лурда в Риме. Как же вы хотите, после всего, что вы написали о лурдском Гроте, чтобы я принял вашу сторону против святых отцов?

Пьер был ошеломлен этой новостью, он действительно ничего не знал. Никто не озаботился его предупредить. Все католические ордена и общины имеют в Риме покровителя, назначаемого самим папой, кардинала-попечителя, который представляет их интересы и защищает их в случае надобности.

— Вы жестоко обидели этих добрых монахов, — ласково продолжал Сангвинетти, — и, право же, мы не можем причинить им еще большее огорчение, у нас связаны руки… Если бы вы знали, сколько денег они нам посылают, заказывая мессы! Не будь их, многие из наших бедных священников умерли бы с голоду.

Пьеру нечего было возразить. Он уже не в первый раз наталкивался на денежный вопрос, на материальные нужды святейшего престола, который принужден ежегодно обеспечивать свой бюджет. Хотя потеря Рима освободила папу от государственных забот, он продолжал оставаться в рабской зависимости от доброхотных пожертвований. Потребности Ватикана были столь велики, что деньги играли огромную роль и представляли могучую силу, перед которой все склонялось при папском дворе.

Сангвинетти поднялся с места, прощаясь с посетителем.

— И все же, любезный сын мой, — сказал он сердечным тоном, — советую вам не отчаиваться. Один мой голос не решает дела, но я обещаю вам принять во внимание все ваши красноречивые объяснения, все ваши доводы… И как знать? Если господь за вас, он спасет вас даже наперекор вам самим!

Его обычной тактикой, его основным принципом было никого не обескураживать, всегда внушать при прощании хоть каплю надежды, Зачем говорить этому бедняге, что его книга уже осуждена и единственный выход — отречься от нее? Только такой дикарь, как Бокканера, способен безжалостным приговором вызвать в юной, пылкой душе гнев и ожесточение.

— Надейтесь, надейтесь! — повторял он, улыбаясь с таким видом, будто знает какие-то благоприятные обстоятельства, но не имеет права о них сказать.

Пьер простился с ним окрыленный и глубоко растроганный. Он даже позабыл о подслушанном разговоре, об алчном честолюбии кардинала, о его затаенной ненависти к опасному сопернику, Может быть, у людей выдающихся ум заменяет сердце? Если Сангвинетти выберут когда-нибудь папой и если он воспринял идеи Пьера, не осуществит ли он его чаянья, не возьмет ли на себя высокую миссию преобразовать католическую церковь, превратив эту церковь будущих Соединенных Штатов Европы в духовную владычицу мира? Горячо поблагодарив кардинала, Пьер удалился с поклоном, а Сангвинетти вновь погрузился в мечты у широко открытого окна, где, сверкая и переливаясь в лучах осеннего солнца, точно тиара, украшенная золотом и самоцветами, его издали манило драгоценное сокровище, город Рим.

Было около часа, когда Пьер и граф Прада сели наконец завтракать за столиком в ресторане, где они назначили друг другу встречу. Их обоих задержали дела. Граф был весело настроен, ибо удачно разрешил запутанные денежные вопросы, и даже аббат, вновь окрыленный надеждой, позабыв свои тревоги, безмятежно наслаждался прелестью ясного осеннего дня. Обоим было приятно закусить в большой светлой зале, окрашенной в голубые и розовые тона, совершенно пустой в это время года. На плафоне порхали амуры, стены были расписаны пейзажами, напоминавшими замки и сады римских виноделов. Пьер и Прада ели вкусные и свежие блюда, запивая терпким вином Фраскати, как бы хранящим легкий привкус пепла древних вулканов.

Разговор зашел о дикой красоте Альбанских гор, которые так радуют взор, живописно возвышаясь над плоской равниной римской Кампаньи. Пьер, недавно совершивший традиционную прогулку в коляске от Фраскати до Неми, до сих пор находился под этим впечатлением и с восторгом описывал местные красоты. Живописная дорога из Фраскати в Альбано вьется то вверх, то вниз по склонам холмов, заросших тростником, покрытых виноградниками и оливковыми рощами, а сквозь просветы то и дело открывается вид на безбрежные, волнистые поля Кампаньи. Слева, на бугре, белеет селение Рокка-ди-Папа, раскинувшись амфитеатром на склонах, пониже вершины Монте-Каве, увенчанной высокими вековыми деревьями. С этого места, если оглянуться назад, на Фраскати, можно разглядеть высоко на горе, у опушки соснового леса, развалины Тускулума, рыжеватые, выжженные солнцем руины, откуда, вероятно, открывается великолепный вид. Потом дорога, спускаясь по склону крутой горы, пересекает городок Марино с его большой церковью и полуразрушенным, почерневшим дворцом Колонна. Затем, миновав рощу зеленых дубов, дорога огибает озеро Альбано, и перед путниками развертывается несравненная по красоте панорама: прямо перед глазами, на противоположном берегу неподвижного, зеркально прозрачного озера — руины Альба-Лонги; налево, на склонах Монте-Каве, — селения Рокка-ди-Папа и Палаццола; направо, на гребне скалы, высоко над водной гладью виднеется Кастель-Гандольфо. В глубине потухшего кратера, словно на дне гигантской чаши, дремлет озеро — недвижное, тяжелое, как расплавленный металл, отливающее золотом на солнце и совершенно черное в тени. Отсюда дорога подымается к городку Кастель-Гандольфо, который, точно белая птица, гнездится на вершине скалы между озером и морем, открытый свежим морским ветрам даже в знойные летние дни; некогда он славился папской виллой, где Пий IX любил предаваться отдохновению, но куда Лев XIII не приезжал ни разу. С этого перевала дорога идет под гору, между двумя рядами зеленых дубов, знаменитых огромных дубов по двести, по триста лет, дубов с корявыми сучьями, похожих на чудовищных великанов; наконец, путешественник въезжает в Альбано, маленький городок, не такой чистенький и современный, как Фраскати, но зато сохранивший аромат старины и дикой прелести; дальше идет Аррича, дворец Киджи, лесистые склоны холмов, мосты, перекинутые через тенистые горные ущелья; еще дальше — Дженцано, а еще дальше Неми — все более глухие, дикие места, затерянные в зарослях среди скал.

И какое же незабываемое впечатление произвел на Пьера этот городок Неми, расположенный на берегу озера, такой очаровательный издали, вызывающий в памяти старинные легенды о волшебных городах, поднявшихся из таинственных водных глубин, и такой грязный, отвратительный, полуразрушенный вблизи. Над ним все еще возвышается башня Орсини, словно злой демон старых времен, демон жестокости, неистовых страстей, кровавых схваток! Ведь именно отсюда был родом мрачный Сантобоно, брат убийцы и сам, видимо, одержимый жаждой убийства, с глазами преступника, горящими диким огнем. Озеро Неми, круглое, словно померкшая луна, как будто упало с неба на дно кратера, еще более глубокого и узкого, чем кратер озера Альбано; оно обрамлено могучими, густо разросшимися деревьями. Сосны, вязы, ивы, тесня друг друга, зеленой чащей спускаются к самым берегам. Эта буйная растительность напоена водяными испарениями, поднимающимися с озера, и знойными лучами солнца, которые раскаляют глубокую ложбину, точно жерло печи. Здесь стоит тяжелая, влажная жара, аллеи окрестных садов заросли сырым мохом, а по утрам густой туман заволакивает озеро молочно-белой пеленою, точно дымом из очага злой колдуньи, где варятся ядовитые зелья. И Пьер вспоминал, с каким тягостным чувством он смотрел на это озеро в красивой зеленой оправе, как будто хранящее в своей глубине все жестокие суеверия древности, все отвратительные обряды таинственной религии. Он увидел его впервые в вечерних сумерках, в густой тени окружающих лесов, и его недвижная гладь казалась покрытой слоем потускневшего металла, отливающего чернью и серебром; и это прозрачное, глубокое, пустынное озеро, без единой лодки, эта мертвая вода, застывшая в могильной тишине, вызывала в нем гнетущую тоску, невыразимую печаль; он ощущал в природе томление одиночества, исступленную муку набухшей соками земли и тяжелых вод, безмолвную боль пробивающихся зародышей. Как унылы темные берега, спускающиеся к самой воде, как мрачно черное озеро, лежащее внизу, в глубине!

Графа Прада рассмешила впечатлительность аббата.

— Да-да, конечно, — согласился он, — озеро Неми не слишком-то веселое зрелище. Я видел его в ненастные дни свинцово-серым, и даже в ясную погоду солнце не оживляет картины. Что до меня, я умер бы с тоски, если бы пришлось жить у этой унылой водяной глади. Зато озеро Неми весьма по душе поэтам и романтическим дамам, тем, кто любит трогательные любовные истории с трагической развязкой.

Поднявшись из-за стола, они перешли пить кофе на террасу и заговорили о другом.

— Вы собираетесь нынче вечером на прием к князю Буонджованни? — спросил граф. — Для иностранца это весьма любопытно, советую вам не упускать такого случая.

— Да, я получил приглашение, — ответил Пьер. — Его мне передал один из моих друзей, Нарцисс Абер, атташе нашего посольства, он даже обещал провести меня туда.

Действительно, в тот вечер должно было состояться празднество во дворце Буонджованни на Корсо, один из тех великолепных балов, что бывают не чаще двух-трех раз в году. Говорили, что этот званый вечер по случаю помолвки Челии, молоденькой княжны, должен все затмить своей пышностью и блеском. Ходили слухи, что старого князя сначала чуть было не хватил апоплексический удар, что в припадке гнева он дал дочери пощечину, но в конце концов, уступив ее спокойному и непреклонному упорству, вдруг согласился на ее брак с лейтенантом Аттилио, сыном министра Сакко; в салонах Рима, в светских кругах и в кругах церковников все были потрясены этим известием.

Граф Прада весело продолжал:

— Уверяю вас, зрелище будет великолепное! Я искренне рад за моего кузена Аттилио, он очень порядочный, славный юноша. И я ни за что не хочу пропустить той минуты, когда в старинные залы князей Буонджованни войдет мой любезный дядюшка Сакко, которому наконец-то удалось подцепить портфель министра земледелия. Эффект будет необыкновенный, потрясающий… Мой отец, который все принимает близко к сердцу, признался мне, что он всю ночь глаз не сомкнул.

Тут граф внезапно спохватился:

— Смотрите-ка, уже половина третьего, а до пяти часов поездов не будет. Знаете что? Поедемте в Рим вместе, в моей коляске!

Но Пьер запротестовал:

— Нет, нет, благодарю вас! Я обещал пообедать с моим другом Нарциссом и боюсь опоздать.

— Да вы нисколько не опоздаете, напротив! Мы выедем в три часа и еще до пяти будем в Риме… Нет ничего красивее этой дороги, когда день клонится к вечеру, мы увидим чудесный закат солнца, я вам ручаюсь.

Он так настаивал, что священник, покоренный его любезностью и хорошим настроением, должен был уступить. Они приятно провели еще с полчаса, беседуя о Риме, об Италии, о Франции. Потом поднялись на минуту во Фраскати, где графу надо было повидаться с подрядчиком. Наконец, ровно в три часа, они тронулись в путь, усевшись рядом и удобно покачиваясь на мягких подушках коляски; лошади бежали легкой рысцой. Действительно, дорога в Рим по безбрежной, голой Кампанье, под необъятным сводом ясного неба, была необыкновенно красива в этот чудесный, прозрачный осенний день.

Сначала экипаж быстро катил под гору, по склонам Фраскати, между виноградниками и оливковыми рощами. Извилистая мощеная дорога была пустынна: изредка попадались крестьяне в старых войлочных шляпах, белый мул, ослик, впряженный в повозку; только по воскресеньям сюда, в придорожные кабачки, стекается народ, и работники на досуге угощаются козлятиной, запивая ее местным вином. На повороте коляска проехала мимо большого фонтана. Стадо овец, спускаясь к водопою, ненадолго загородило дорогу. И все время за пологими холмами необозримой рыжей Кампаньи в лиловатой вечерней дымке виднелся далекий Рим, он мало-помалу как бы погружался в землю, по мере того как экипаж спускался с горы. Вскоре на самом горизонте осталась лишь узенькая серая полоска с белыми пятнышками освещенных солнцем фасадов. Потом и она исчезла, потонула за волнистой линией полей.

Теперь коляска катила по равнине, оставив позади Альбанские горы, и повсюду — справа, слева, впереди — расстилалось безбрежное море лугов и пастбищ. Вдруг Прада воскликнул, взглянув на дорогу:

— Смотрите-ка, вон там, впереди, идет наш сегодняшний знакомец, тот самый Сантобоно!.. Ну и молодчина, как быстро шагает! Мои лошади с трудом догоняют его.

Пьер высунулся из коляски. Это действительно был священник из церковки Санта-Мариа-деи-Кампи, рослый, плечистый нескладный мужчина в длинной черной сутане. В нежном, золотистом освещении его фигура резко выделялась черным пятном, и он шел мерным шагом, упорно и неотвратимо, как сама судьба. В правой руке он нес что-то вроде корзинки, но издали это трудно было разглядеть.

Когда экипаж наконец поравнялся с путником, граф велел кучеру придержать лошадей и окликнул Сантобоно:

— Здравствуйте, падре! Как поживаете?

— Очень хорошо, господин граф, весьма благодарен.

— Куда это вы так спешите?

— Иду в Рим, господин граф.

— Неужели в Рим? Так поздно?

— О, я доберусь туда немногим позже вас. Я привык ходить пешком, так и деньги целее будут.

Он отвечал, не сбавляя ходу, едва повернув голову, и шагал рядом, вровень с коляской. Прада, довольный встречей, тихо шепнул Пьеру:

— Погодите-ка, он нас позабавит дорогой.

Потом громко предложил:

— Раз уж вы идете в Рим, падре, садитесь в коляску, для вас найдется местечко.

Сантобоно, не заставив себя просить, тотчас же согласился.

— С удовольствием, господин граф, весьма благодарен!.. Так и башмаки целее будут.

Он уселся на передней скамейке, смиренно отказавшись от места рядом с графом, которое ему вежливо предложил Пьер. Теперь можно было рассмотреть, что Сантобоно нес с собой небольшую корзинку с фигами, заботливо уложенными и прикрытыми листьями.

Лошади вновь пустились вперед крупной рысью, и коляска быстро покатила по ровной, гладкой дороге.

— Так вы направляетесь в Рим? — спросил граф, чтобы заставить священника разговориться.

— Да, да, я несу его высокопреосвященству, высокочтимому кардиналу Бокканера корзиночку с фигами из моего сада, последними в этом сезоне, я обещал сделать ему этот скромный подарок.

Поставив корзинку себе на колени, он бережно держал ее своими грубыми, узловатыми руками, точно хрупкое и редкостное сокровище.

— Ах, это знаменитые фиги с вашей смоковницы! Я знаю, они просто тают во рту… Но вам так неудобно, нельзя же держать их на коленях до самого Рима. Дайте-ка сюда корзинку, я положу ее в откидной верх.

Но священник заволновался и прижал к себе корзинку, ни за что не соглашаясь с ней расстаться.

— Весьма благодарен! Весьма благодарен!.. Она нисколько меня не стесняет, мне так удобнее, зато уж с фигами ничего не случится.

Прада очень забавлялся, видя, как дорожит Сантобоно плодами своего сада. Он спросил, подтолкнув Пьера локтем:

— А кардинал очень любит фиги?

— Ах, господин граф, его высокопреосвященство их обожает. В прежние годы, когда он проводил лето здесь, на вилле, он изволил кушать фиги только с моей смоковницы. Сами понимаете, как мне приятно доставить удовольствие его высокопреосвященству, раз уж я знаю его вкус.

Тут он бросил на Пьера пронизывающий взгляд, и граф счел нужным их познакомить.

— Господин аббат Фроман как раз остановился в палаццо Бокканера, он живет там уже три месяца.

— Знаю, знаю, — спокойно заметил Сантобоно. — Я видел господина аббата у его высокопреосвященства в тот день, когда преподнес фиги господину кардиналу. Только те еще недозрели. Зато уж эти — самые отборные.

И он самодовольно взглянул на корзиночку, еще крепче сжимая ее своими корявыми, волосатыми пальцами. Наступило молчание. По обе стороны дороги расстилались необозримые поля Кампаньи. Жилые постройки давно уже остались позади, на пути не встречалось ни дерева, ни стены, только широкая, холмистая равнина, поросшая чахлой, зеленеющей осенней травой. Слева, на фоне ясного неба, вдруг выросла полуразрушенная башня; она казалась необычайно высокой, резко выделяясь над плоской, бесконечной линией горизонта. Справа, вдалеке, в огороженном кольями загоне, темнели силуэты быков и лошадей; медленно брели, возвращаясь с пахоты, усталые волы в упряжке, погоняемые стрекалом; какой-то земледелец на рыжей лошадке галопом объезжал перед наступлением темноты свое вспаханное поле. Иногда мимо них по дороге с быстротою ветра проносилась biroccino — легкая тележка на двух больших колесах с узким сиденьем на оси. Время от времени их экипаж обгонял carrotino — низенькую, крытую повозку с пестрым верхом, в какой крестьяне возят в Рим вино, овощи и фрукты из местных садов. Издалека доносился тонкий звон бубенцов на сбруе лошади, которая сама бежала знакомой дорогой, пока хозяин мирно спал в повозке. Порою им навстречу попадались женщины, возвращавшиеся с поля; они шли по три, по четыре вместе, черноволосые, растрепанные, в подоткнутых юбках и ярко-красных косынках. И опять дорога тянулась дальше, все более безлюдная и пустынная, без единого пешехода, без единой лошади, тянулась на долгие километры под необъятным куполом неба, а на западе, над однообразным, унылым простором полей, величественно склонялось к горизонту заходящее солнце.

— А как здоровье папы, падре? — внезапно спросил Прада. — Он еще не умер?

Вопрос этот нисколько не смутил Сантобоно.

— Я уповаю, что его святейшество проживет еще много-много лет во славу нашей святой церкви, — ответил он просто.

— Стало быть, нынче утром вы узнали добрые вести у вашего епископа, кардинала Сангвинетти?

На этот раз священник невольно вздрогнул. Неужто за ним следили? А он-то так спешил, что и не заметил, как эти двое шли за ним по пятам.

— О нет, — возразил он, тут же оправившись от смущения, — никогда нельзя знать наверное, хорошие вести или плохие… Говорят, его святейшество дурно провел ночь, и я горячо молю господа, чтобы следующая ночь прошла благополучно.

Подумав с минуту, он прибавил:

— Но даже если господь сочтет за благо призвать к себе его святейшество, он не оставит свое стадо без пастыря. Я верю, что всевышний уже избрал и благословил будущего главу нашей святой церкви.

Такой ответ еще более развеселил графа.

— Право же, падре, вы просто удивительный человек… Значит, вы уверены, что папы получают тиару божьей милостью? Что будущего папу уже назначили там, на небесах, и он просто ждет своего часа? А я-то воображал, что и от людей кое-что зависит… Может быть, вам уже известно даже, какого кардинала заранее наметил всевышний?

Прада продолжал шутить с легкомыслием неверующего, но Сантобоно выслушивал его насмешки со спокойным достоинством. Он даже усмехнулся, когда, намекая на давнишний римский обычай во время конклава биться об заклад за своего кандидата, граф заявил, что священник может выиграть целое состояние, раз уж он посвящен в тайны господа бога. Потом речь зашла о трех белых сутанах разного размера, которые всегда держат наготове в шкафах Ватикана: какой размер пригодится на этот раз — маленький, большой или средний? При малейшем нездоровье папы в Риме всегда вспыхивало необычайное волнение, острая борьба честолюбий, всевозможные интриги, так что не только в кругах духовенства, но и во всем городе не было иных разговоров, интересов, забот; все поголовно обсуждали достоинства каждого кардинала в отдельности и предсказывали, кто из них одержит победу.

— Послушайте, послушайте, — воскликнул Прада, — раз уж вы все знаете заранее, вы непременно должны мне сказать… Неужели папой изберут кардинала Моретта?

Хотя Сантобоно явно старался сохранить достоинство и беспристрастие, подобающее благочестивому священнику, тема разговора все больше волновала и будоражила его. Последний вопрос графа задел его за живое, и он не мог дольше сдерживаться:

— Моретта?! Да что вы! Он продался всей Европе.

— Ну, а кардинал Бартолини?

— Как можно!.. Бартолини?! Он на все зарится и ничего не может достичь.

— Стало быть, кардинал Доцио?

— Доцио? Кабы Доцио одержал верх, это было бы несчастьем для нашей святой церкви. Нет на свете человека более низкого и злого!

Прада в недоумении развел руками, как будто не зная, кого же еще назвать. Он нарочно хитрил, не упоминая о кардинале Сангвинетти, покровителе Сантобоно, чтобы подразнить его подольше. Потом, сделав вид, будто он вдруг вспомнил что-то важное, граф весело воскликнул:

— Ну, теперь я догадался, я знаю вашего кандидата… Это кардинал Бокканера!

Сантобоно был поражен в самое сердце, оскорблен в своих патриотических чувствах. Он уже приоткрыл огромный рот, чтобы злобно, громким голосом крикнуть: «Нет, ни за что!» Но все-таки сдержался и промолчал, крепко стиснув обеими руками корзинку с фигами, которую держал на коленях; ему стоило таких усилий справиться с собой, что он весь затрясся и лишь немного погодя ответил уже спокойным тоном:

— Его высокопреосвященство, высокочтимый кардинал Бокканера поистине святой человек, достойный папского престола, только я опасаюсь, как бы при его ненависти к нашей новой Италии не разразилась война.

Но графу захотелось побольнее растравить рану священника.

— Во всяком случае, на эту кандидатуру вы согласны, не правда ли? Вы так любите кардинала, что, несомненно, порадуетесь его успеху. И, кажется, на этот раз мы недалеки от истины, ведь все убеждены, что конклав изберет именно его… И вот что: он высокого роста — значит, ему подойдет самая длинная белая сутана.

— Длинная сутана, длинная сутана, — глухо проворчал Сантобоно и как бы против воли прибавил: — Если только, паче чаяния…

Тут он осекся, вновь овладев собой. Пьер, молча слушавший обоих, удивился выдержке вспыльчивого Сантобоно, ибо помнил разговор, который нечаянно подслушал на вилле Сангвинетти. Очевидно, фиги были только предлогом, чтобы проникнуть во дворец Бокканера, где кто-нибудь из домашних, вернее всего, аббат Папарелли, мог сообщить самые точные сведения своему старому приятелю.

По обе стороны дороги по-прежнему расстилались бесконечные поля Кампаньи, поросшие травою. Прада молчал, глядя прямо перед собой с задумчивым и серьезным лицом. Наконец он проговорил, как бы размышляя вслух:

— Знаете, падре, что будут говорить, если папа умрет теперь… Тут есть что-то подозрительное: это внезапное недомогание, колики, молчание докторов… Да-да, скажут, что ему дали яду, как и многим папам до него.

Пьер так и привскочил от изумления. Неужели папу отравили?!

— Как! Яд? Опять яд?! вскрикнул он.

Он растерянно смотрел на обоих своих спутников. Яд в наши дни, в конце девятнадцатого века, точно во времена Борджа, точно в романтической драме! Такое предположение казалось ему чудовищным и смехотворным.

Сантобоно сидел неподвижно, с застывшим, непроницаемым лицом и ничего не отвечал. Но Прада кивнул головой и, повернувшись к Пьеру, обратился прямо к нему:

— Ну да, яд, все тот же яд… В Риме до сих пор еще очень боятся яда. Лишь только чья-нибудь смерть покажется загадочной, слишком внезапной, трагической, как всем приходит в голову одна и та же мысль, все начинают кричать об отравлении. И заметьте, — кажется, нет на свете города, где бы так много людей умирало скоропостижно; право, не знаю, почему, — говорят, будто от болотной лихорадки… Да, да, отравление по всем правилам, яд, убивающий мгновенно, не оставляющий никаких следов, знаменитый древний рецепт, который передается из рода в род, как при императорах, так и при папах, вплоть до нашей эпохи буржуазной демократии.

Граф иронически улыбался, сам посмеиваясь над тайными страхами, внушенными ему с детства и привитыми воспитанием. Он начал рассказывать разные случаи. Римские матроны в древности избавлялись от мужей и любовников с помощью яда красной жабы. Локуста, более искусная, употребляла различные травы, изготовляя настойки из какого-то растения, вероятно, аконита. После Борджа отравительница Тоффана торговала в Неаполе знаменитым зельем, должно быть, настоем мышьяка, в красивых флаконах с изображением святого Николая Барийского. Прада передавал жуткие истории об уколах отравленной иглой, о кубке вина, наполненном ядовитыми лепестками розы, о дичи, разрезанной надвое особым ножом, так что отравленная половина убивала только одного из сотрапезников.

— У меня самого в юности был друг, — продолжал граф, — и вот его невеста в день бракосочетания, прямо в церкви, упала мертвой, едва лишь понюхала букет цветов… Так почему ж вы не верите, что знаменитый рецепт отравы сохранился до сих пор и теперь еще известен тем, кто посвящен в тайну?

— Я все-таки сомневаюсь, — возразил Пьер, — ведь химия за это время сделала громадные успехи. Древние верили в таинственные яды только потому, что не умели распознавать их путем химического анализа. В наши дни, если бы преступник имел наивность применить яд Борджа, он сразу угодил бы на скамью подсудимых. Все это просто детские сказки, такие басни годятся разве лишь для бульварных романов.

— Допустим, — сказал граф с принужденной улыбкой. — Вероятно, вы правы… Только попробуйте-ка сказать это хотя бы вашему хозяину, кардиналу Бокканера: прошлым летом его любимый старый друг, монсеньер Галло, скончался у него на руках, промучившись всего два часа.

— Довольно двух часов, чтобы умереть от удара, а от аневризма умирают и за две минуты.

— Это верно, — заметил граф, — но спросите у Бокканера, что он думал во время агонии своего друга: долгие мучительные судороги, свинцовая бледность, внезапно ввалившиеся глаза, неузнаваемое, искаженное ужасом лицо… Кардинал совершенно убежден, что монсеньера Галло отравили их общие враги: ведь это был его любимый наперсник, поверенный его тайн, лучший советчик, чьи мудрые суждения всегда служили залогом успеха.

Изумление Пьера все возрастало. Он обратился к Сантобоно, бесстрастное, застывшее лицо которого смущало и раздражало его.

— Это невероятно, это чудовищно! Неужели вы тоже верите этим ужасным россказням, господин аббат?

Сантобоно даже не шелохнулся. Он сидел неподвижно, крепко сжав толстые, резко очерченные губы, не сводя с графа черных, горящих глаз. Прада продолжал между тем приводить все новые примеры. Монсеньера Надзарелли нашли мертвым в спальне, он ссохся и почернел, как уголь. А монсеньер Брандо внезапно скончался во время вечерни в ризнице собора св. Петра, в полном церковном облачении.

— Господи, — вздохнул Пьер, — вы мне столько нарассказали, такого страху нагнали, что я теперь ничего не решусь проглотить, буду есть одни только яйца всмятку в вашем страшном Риме!

Эта шутка на минуту развеселила и Прада, и его самого. И действительно, после рассказов графа в воображении Пьера возник грозный, страшный Рим, вечный город преступлений, кинжала и яда, город, где более двух тысячелетий, начиная с первой воздвигнутой стены, не утихали борьба за власть, ненасытная алчность, стремление повелевать и наслаждаться жизнью; в жестоких распрях римляне подсылали убийц, заливали кровью улицы, сбрасывали свои жертвы в Тибр или тайком зарывали в землю. Убийства и отравления в эпоху императоров, отравления и убийства во времена пап, те же злодейства, потоки крови, горы трупов на этой трагической земле, в победном сиянии ослепительного солнца!

— А все-таки, — продолжал граф, — те, кто принимает меры предосторожности, не так уж глупы. Говорят, многие кардиналы сейчас трепещут за свою жизнь и всего остерегаются. Один из них, я знаю, ест только то, что куплено и приготовлено его собственным поваром. Что касается папы, то если у него есть опасения…

Пьер не мог удержаться от возгласа:

— Как, даже папа? Сам папа опасается яда?

— Еще бы, дорогой мой, по крайней мере, все так говорят. В иные дни ему больше всех угрожает опасность. Разве вы не знаете, что, согласно древнему римскому поверью, папа не должен доживать до глубокой старости, и если он не умирает вовремя, ему приходят на помощь? Лишь только папа дряхлеет, впадает в детство и это становится неудобным, опасным для блага церкви, все решают, что его истинное место на небесах. Впрочем, это делается очень осторожно, малейшая простуда — удобный предлог, чтобы он не слишком долго засиживался на престоле святого Петра.

Граф сообщил по этому поводу несколько любопытных подробностей. По слухам, некий прелат, стремясь успокоить страхи его святейшества, изобрел целый ряд предосторожностей и между прочим небольшую крытую повозку с висячим замком, чтобы доставлять провизию для папского стола, кстати очень скромного. Однако повозка эта так и осталась в проекте.

— Да что ж тут особенного? — заключил Прада со смехом. — Все равно рано или поздно ему придется умереть, особенно если это во благо святой церкви… Не так ли, падре?

Сантобоно сидел неподвижно, потупившись и устремив взор на корзиночку с фигами, которую он держал на коленях так бережно, будто это были святые дары. В ответ на прямой и неожиданный вопрос графа, он нехотя поднял глаза, но не нарушил молчания, а только неторопливо кивнул головой.

— Не так ли, падре, — настаивал Прада, умирают не от яда, а единственно по воле божией?.. Говорят, это были последние слова злополучного монсеньера Галло, когда он умирал на руках своего друга, кардинала Бокканера.

Сантобоно во второй раз безмолвно кивнул головой. И все трое замолчали.

Коляска катила все дальше и дальше по необозримым, голым просторам Кампаньи. Дорога убегала прямо вперед, в бесконечную даль. По мере того как солнце склонялось к горизонту, в его лучах все явственнее вырисовывались волны пологих холмов, то зеленовато-розовых, то лиловато-серых, тянувшихся длинной чередою до самого горизонта. Вдоль дороги, справа и слева, виднелись лишь засохшие кусты чертополоха да желтые зонтики высокого укропа. Как-то раз навстречу попалась возвращавшаяся с полевых работ упряжка из четырех волов; среди пустынной равнины их черные силуэты на светлом фоне неба казались несоразмерно огромными. Дальше, на зеленеющей траве, выделялось темным пятном стадо овец, и ветер доносил терпкий запах овечьей шерсти; порою где-то раздавался собачий лай, единственный отчетливый звук в глухом безмолвии безлюдных полей, где царила торжественная, могильная тишина. Изредка слышалось нежное пение жаворонков, взлетавших вверх, — один из них парил где-то высоко-высоко, в прозрачном золотистом воздухе. А там, впереди, на фоне чистого, ясного, как кристалл, неба все больше и больше вырастал и ширился великий Рим со своими башнями и куполами, словно сказочный город из белого мрамора в зеленой оправе волшебных садов.

— Маттео, — крикнул Прада кучеру, — остановись возле «Римской остерии». — И прибавил, обратившись к своим спутникам: — Извините, пожалуйста, я хочу купить здесь свежих яиц для моего отца. Он их очень любит.

Они подъехали, и коляска остановилась. То был простой трактир у самой дороги с громким и звучным названием «Древняя римская остерия»; здесь останавливались извозчики перепрягать лошадей, сюда заходили охотники выпить белого вина и закусить яичницей с куском ветчины. По воскресеньям сюда иной раз приезжала повеселиться какая-нибудь компания римских мастеровых. Но по будням в этом трактире, затерянном среди пустынных полей, целыми днями не бывало ни единой живой души.

— Подождите минуту, я сейчас вернусь! — сказал граф, легко выскочив из коляски.

Трактир представлял собою длинный низкий дом в два этажа, с наружной лестницей из грубо отесанных камней, обожженных знойным солнцем. Все строение, цвета червонного золота, обветшало и потускнело. В нижнем этаже помещались общая зала, каретный сарай, конюшня, амбары. Рядом с домом, у рощицы пиний, единственных деревьев, которые растут на здешней скудной почве, под сводом плетеной беседки стояло пять или шесть деревянных, грубо сколоченных столиков. А в глубине, позади этого бедного, убогого трактира, темнели развалины древнего акведука, и полуразрушенная арка гордо возвышалась над ровной, бесконечной линией горизонта.

Граф быстро вернулся назад.

Скажите-ка, падре, вы не откажетесь от стаканчика белого вина? — спросил он. — Вы ведь и сами отчасти винодел, так что вам не мешает отведать здешнего винца.

Не заставляя себя просить, Сантобоно неторопливо вылез из коляски.

— Знаю, знаю. Это вино из Марино, там земли не такие плодородные, как у нас во Фраскати.

Видя, что он по-прежнему не выпускает из рук корзинку с фигами, граф крикнул с досадой:

— Господи, да что вы с ней носитесь, оставьте ее в экипаже!

Священник прошел вперед, ничего не ответив, а Пьер, выйдя из коляски, последовал за ним, так как ему хотелось хорошенько осмотреть остерию, один из тех загородных трактиров для простонародья, о которых ему рассказывали.

Графа здесь хорошо знали, и навстречу им сейчас же вышла хозяйка в стареньком платье, высокая сухощавая старуха с величественной осанкой, В прошлый раз она едва набрала для графа полдюжины свежих яиц и сейчас взялась поискать, ничего не обещая заранее; по ее словам, куры неслись где попало, в разных местах, и яйца трудно сразу найти.

— Ладно, ладно! Ступайте поищите, — сказал граф, — а мы пока разопьем графинчик вина.

Все трое вошли в общую залу, где было уже темно. Хотя жаркая пора миновала, с самого порога слышалось глухое жужжание мух, летавших под потолком. От едкого запаха кислого вина и прогорклого масла першило в горле. И как только глаза путешественников привыкли к полутьме, они разглядели большую комнату, грязную, закопченную, с грубо обструганными скамейками и столами из толстых досок. Зала казалась пустой, тишину в ней нарушало только жужжание мух. Однако в глубине они увидели двоих мужчин, случайных прохожих, которые молча и неподвижно сидели за столом перед полными стаканами вина. В вечерних сумерках на низеньком стуле у двери корчилась от озноба, зажав руки между колен, хозяйская дочка, тощая, желтая девушка, измученная лихорадкой.

Заметив, что Пьеру здесь не по себе, граф попросил накрыть им стол в беседке.

— Нам будет куда лучше на воздухе, вечер такой чудесный!

Покуда мать искала куриные яйца, а отец чинил колесо под навесом, хозяйская дочка нехотя поднялась со стула и, вся дрожа, стуча зубами, принесла в беседку графин с вином и три стакана. Получив шесть су за вино, девушка молча, с сердитым видом, вернулась на прежнее место, недовольная, что ее потревожили.

Когда все трое уселись за стол, граф весело наполнил стаканы, хотя Пьер отнекивался, уверяя, что не привык пить вино между завтраком и обедом.

— Ничего, немножко выпить не мешает… Какое славное винцо, не правда ли, падре?.. Ну-ка, выпьем за здоровье папы, раз он захворал!

Сантобоно, залпом выпив свой стакан, прищелкнул языком. Он бережно опустил корзинку и осторожно поставил ее на землю у своих ног, потом снял шляпу и блаженно вздохнул. Вечер и вправду был восхити-тельный: ясное чудесное небо, необъятное, нежно-золотнстое, раскинулось над безбрежной, как море, Кампаньей, дремлющей в неподвижном, царственном покое. В глубокой тишине легкое дуновение ветра доносило в беседку тонкий аромат трав и полевых цветов.

— Господи, до чего же хорошо! — прошептал Пьер, поддаваясь очарованию. — В этой пустыне, в этой мирной обители можно позабыть обо всем на свете!

Между тем Прада опорожнил графин, подливая вина в стакан Сантобоно, и молча забавлялся смешной сценой, которой остальные сперва не замечали. Он лукаво, с видом сообщника, подмигнул Пьеру, и тогда оба стали наблюдать за развитием действия. Вокруг них бродило несколько тощих кур, выискивая кузнечиков в порыжелой траве. И вот одна дерзкая курочка с блестящим черным оперением, заметив на земле корзинку с фигами, начала тихонько к ней подбираться. Однако, подойдя совсем близко, она вдруг испугалась и отскочила назад. Курица вытягивала шею, вертела головой, впиваясь в корзинку круглым, блестящим глазом. Наконец соблазн победил страх: нацелившись на сочную фигу, видневшуюся между листьями, курица осторожно подкралась, высоко поднимая лапки, и быстро клюнула плод, прорвав кожуру.

Прада, который давно уже с трудом сдерживал смех, дал себе волю и громко расхохотался, веселясь, как ребенок.

— Не зевайте, падре! Берегите ваши фиги! — крикнул он.

Священник допивал второй стакан вина, запрокинув голову и с блаженным видом глядя в небо. Тут он сразу подскочил, оглянулся на курицу и все понял. Сантобоно пришел в ярость, замахал руками, разразился проклятьями. Но курица, клюнув еще раз, ловко схватила фигу и убежала, взмахивая крыльями; она так забавно и так быстро улепетывала, что граф и Пьер смеялись до слез над бессильным гневом Сантобоно, который погнался было за курицей, грозя кулаком.

— Вот видите, надо было оставить корзинку в экипаже, — сказал граф. — Не предупреди я вас, курица склевала бы все без остатка.

Ничего не отвечая и все еще злобно ворча, священник поставил корзинку на стол, приподнял листья и аккуратно уложил фиги; бережно прикрыв их и приведя все в порядок, он наконец успокоился.

Пора было ехать дальше: солнце уже спускалось к горизонту, наступали сумерки. Граф начал терять терпение.

— А где же яйца? — воскликнул он.

Не видя поблизости хозяйки, он пошел ее искать. Зашел на конюшню, в каретный сарай. Старухи нигде не было. Тогда Прада, обойдя кругом дома, заглянул под навес. И там он вдруг остановился, пораженный неожиданностью: на земле лежала мертвой та самая черная курочка. Из клюва ее сочилась тоненькая струйка лиловатой крови.

Сначала граф просто удивился. Он нагнулся и ощупал мертвую птицу. Она была совсем еще теплая и мягкая, как тряпка. Должно быть, подохла от кровоизлияния, подумал граф. Но вдруг Прада побледнел как полотно и весь похолодел, угадав истину. С молниеносной быстротой он сопоставил факты: Лев XIII лежит больной, Сантобоно бежит за новостями к кардиналу Сангвинетти, потом торопится в Рим, чтобы преподнести в подарок кардиналу Бокканера корзинку с фигами. Ему вспомнился разговор по дороге из Фраскати: возможная смерть папы, вероятные кандидаты на папский престол, таинственные истории об отравлениях, до сих пор приводящие в трепет духовенство Ватикана; и ему вновь представился Сантобоно, бережно держащий на коленях заветную корзинку, и черная курочка, которая подкрадывается к корзинке и быстро удирает, держа фигу в клюве. И вот черная курочка лежит здесь мертвая, точно сраженная громом.

Графу внезапно открылась истина. Но он не успел еще принять решение, как поступить. Позади него послышался голос:

Смотрите, это же та самая курочка? Что с ней такое?

То был Пьер; пока Сантобоно усаживался в коляску, он также обошел вокруг дома, чтобы лучше рассмотреть руины акведука, возвышавшиеся между кронами пиний.

Прада, вздрогнув, точно застигнутый врасплох преступник,неожиданно солгал, сам не зная почему, уступая какому-то смутному инстинкту.

— Она издохла… Представьте себе, здесь было настоящее побоище. Когда я вошел, вон та, другая курица бросилась на эту, чтобы отнять фигу, и заклевала ее насмерть… Видите, кровь еще течет.

Зачем он так говорил? Прада сам себе удивлялся, выдумывая эти небылицы. Быть может, он хотел остаться господином положения, не поверяя никому страшной тайны, чтобы потом поступить, как он сам найдет нужным? Быть может, тут играли роль и стыд перед иностранцем, и невольное восхищение дерзким, преступным замыслом, хотя и возмущавшим его как порядочного человека, и личные интересы, и желание все хорошенько обдумать, прежде чем принять решение. Он, безусловно, был порядочным человеком, он не мог допустить, чтобы кого-нибудь отравили.

Пьер, жалостливый от природы, смотрел на курицу с огорчением, которое всегда причиняла ему внезапная гибель всякого живого существа. Он простодушно поверил рассказу графа.

— Ох, уж эти куры! — продолжал Прада. — Они дерутся с такой яростью, с такой злобой, прямо как люди. У меня в имении был птичник, и стоило какой-нибудь курице поранить лапку до крови, как все на нее набрасывались и заклевывали насмерть.

Прада быстро вышел из сарая; навстречу попалась хозяйка и передала ему четыре яйца, которые с трудом разыскала по разным углам. Граф поспешно расплатился и окликнул отставшего Пьера:

— Скорее, скорее! Теперь мы не успеем вернуться в Рим до темноты.

Они сели в коляску, где их спокойно поджидал Сантобоно, Он снова занял откидную скамейку, прислонясь спиной к козлам и поджав свои длинные ноги; и он по-прежнему держал на коленях аккуратно уложенную корзинку с фигами, обхватив ее корявыми, узловатыми пальцами, точно редкостное, хрупкое сокровище, способное разбиться при малейшем толчке. В светлой коляске его сутана выделялась большим черным пятном. На его грубом, загорелом лице крестьянина из полудикой местности почти не оставили следов годы семинарских занятий, и только одни глаза горели темным пламенем фанатической страсти.

Он сидел в такой удобной позе, с таким невозмутимым видом, что Прада, глядя на него, невольно содрогнулся. Когда коляска снова покатила по прямой, ровной дороге, граф обратился к Сантобоно:

— Ну что же, падре, это славное винцо предохранит нас от болотной сырости. Если бы папа выпил с нами за компанию, это наверняка излечило бы его от колик.

Но Сантобоно только глухо пробормотал что-то в ответ. Ему больше не хотелось разговаривать, и он погрузился в молчание, как бы усыпленный тишиной наступающих сумерек. Прада тоже умолк, не спуская с него глаз и размышляя о том, как же теперь поступить.

Дорога сделала поворот, экипаж катил все дальше и дальше по ровному шоссе, убегавшему прямо вперед, будто в бесконечность. Белая мощеная дорога тянулась как луч света, развертываясь снежною лентой, между тем как по обеим ее сторонам безбрежные поля Кампаньи постепенно погружались во тьму. В ложбинах среди холмов сгущались тени, оттуда подымались лиловатые волны тумана, заволакивая низкие луга, расстилаясь по равнине до самого края, словно необозримое бесцветное море. Все сливалось в смутной дымке, от горизонта до горизонта простиралась лишь зыбкая, неясная пелена тумана. Дорога вновь опустела; последняя телега медленно проехала мимо, в последний раз замолк вдалеке чистый звон бубенцов. Ни одного прохожего, ни одной лошади, краски померкли, звуки умолкли, все живое погрузилось в сон, как бы в покой небытия. Справа время от времени все еще попадались руины акведука, похожие на лапы гигантской сороконожки, обрубленные косой столетий; налево показалась еще одна полуразрушенная башня, загородив небо огромной черной тенью; потом впереди опять выросли развалины акведука, казавшиеся несоразмерно громадными с этой стороны, на фоне закатного неба. Час заката — несравненное, единственное зрелище в римской Кампанье, час, когда все утопает, все сливается в сумерках, когда вокруг необозримая пустыня, беспредельная гладь! Ничего, ничего, кроме ровной, плоской линии горизонта, ничего, кроме темного силуэта одиноко стоящих древних руин, — и все полно величия и возвышенной красоты.

А там, вдали, слева от них, где-то над морским побережьем закатывалось солнце. В ясном небе опускался раскаленный, ослепительно красный диск. Солнце медленно скрылось за горизонтом, и на безоблачном небе заполыхал пожар, словно вскипело далекое море, куда погрузилось царственное светило. Как только солнце исчезло, небосклон окрасился алой кровью, а Кампанья стала пепельно-серой. На краю туманной равнины как бы горело пурпурное озеро, пламя которого мало-помалу угасало за черными арками акведуков, а с другой стороны дороги разрушенные арки розовели, выделяясь на сизом небе. Потом пламя зари померкло, закат погас, все затянула печальная, сонная мгла. На голубовато-сером небосводе одна за другой загорались звезды, а впереди, над самым горизонтом, в далеком Риме уже мерцали, точно маяки, огни городских фонарей.

В унылой вечерней тишине, сидя среди своих притихших спутников, граф Прада, охваченный неизъяснимой тревогой, глубоко задумался, все еще колеблясь, все еще спрашивая себя, как же ему поступить. Он не спускал глаз с высокой черной фигуры Сантобоно, который спокойно сидел, мерно покачиваясь на скамейке. Граф убеждал себя, что он не должен допустить этого злодейского отравления. Но ведь фиги, несомненно, предназначались кардиналу Бокканера, и, в сущности, не все ли равно, будет ли на свете одним кардиналом больше или меньше; к тому же трудно предугадать, какую политику тот стал бы проводить, сделавшись папой. Как человек, упорно добивающийся успеха, понаторевший в жизненной борьбе, Прада считал, что лучше всего положиться на судьбу, к тому же он не видел никакой беды, если один церковник погубит другого, — такому безбожнику, как он, это казалось даже забавным. Он подумал также, что опасно вмешиваться в это гнусное дело, впутываться в самую гущу подлых интриг, преступных, тайных замыслов черной армии Ватикана. Однако кардинал Бокканера ведь жил во дворце не один: фиги мог съесть и кто-нибудь другой, не тот, на кого покушались злодеи. Мысль о возможной ошибке, о несчастной случайности не давала покоя графу. Против воли ему мерещились Бенедетта и Дарио, как он ни старался отогнать от себя их образы. А вдруг Бенедетта или Дарио отведают этих плодов? Впрочем, Бенедетте не грозила опасность, Прада тут же вспомнил, что она обедает отдельно, с теткой, что у них и у кардинала совершенно разный стол. Зато Дарио каждое утро завтракает вместе с дядей. На миг графу ясно представилось, как Дарио корчится в судорогах и с посеревшим лицом, с ввалившимися глазами падает на руки кардинала, подобно несчастному монсеньеру Галло, который скончался в страшных мучениях.

Нет, нет, это ужасно! Он не может допустить такого гнусного преступления! Наконец Прада окончательно решился: он дождется полной темноты, выхватит корзинку у Сантобоно и просто-напросто, не говоря ни слова, забросит ее в какой-нибудь овраг. Священник отлично все поймет. А другой, молодой французский аббат, вероятно, даже ничего не заметит. Впрочем, все равно — граф твердо решил не давать никаких объяснений. Прада сразу успокоился и принял решение выбросить корзинку, когда коляска будет проезжать под воротами Фурба, в нескольких километрах от Рима: под воротами, во тьме, ничего нельзя разглядеть, это самое подходящее место.

— Мы запоздали, в Рим приедем не раньше шести часов, — произнес он громко, обернувшись к Пьеру. — Но вы еще успеете переодеться и встретиться с вашим приятелем.

Не дожидаясь ответа, граф обратился к Сантобоно:

— Поздно же кардинал получит ваш подарок!

— Ничего, — отвечал тот, — его высокопреосвященство принимает посетителей до восьми часов. Да и кто же ест фиги по вечерам? Монсеньер отведает их завтра утром.

Сантобоно снова замолчал, не желая поддерживать разговора.

— Завтра утром, да-да, конечно, — пробормотал Прада. — Кардинал полакомится ими всласть, да еще кого-нибудь угостит.

И тут Пьер необдуманно заметил, сообщив услышанную им новость:

— Кардинал будет завтракать один, его племянник, князь Дарио, собирался уехать сегодня в Неаполь для поправления здоровья. Ему хочется попутешествовать после того, как из-за несчастного случая он целый месяц пролежал в постели.

Пьер внезапно спохватился, вспомнив, с кем он говорит. Но граф, заметив его смущение, усмехнулся:

— Ничего, ничего, дорогой господин Фроман, меня это нисколько не задевает. Ведь это уже старая история… Так вы говорите, молодой человек уехал?

— Да, если только он не отложил отъезд. Я уже, должно быть, не застану его во дворце.

С минуту ничего не было слышно, кроме стука колес. Прада замолчал, вновь поддавшись смутной тревоге, терзаясь сомнениями. Ведь если Дарио уехал, стоит ли впутываться в это дело? Чтобы отогнать докучные мысли, он стал рассуждать вслух:

— Вероятно, он уехал, желая соблюсти приличия, ему неудобно присутствовать на вечере Буонджованни, так как нынче утром собиралась конгрегация Собора, чтобы вынести окончательное решение по нашему процессу с графиней… Да-да, скоро я узнаю, утвердил ли святой отец расторжение брака.

Граф говорил резко, хриплым голосом, видно было, что еще не зажила старая рана, нанесенная его мужскому самолюбию; ведь женщина, принадлежавшая ему по праву, отвергла его, чтобы отдаться другому. Хотя его любовница Лизбета и родила ребенка, все же обвинение в бессилии до сих пор терзало его мужскую гордость, и всякое напоминание об этом вызывало в нем глухую злобу. Прада весь передернулся, как будто на него пахнуло леденящим холодом, и круто переменил разговор:

— А знаете, вечер довольно прохладный… В Риме часы после захода солнца — самые опасные, ничего не стоит подхватить болотную лихорадку, если вовремя не остеречься… Ну-ка, закутайте ноги пледом, закутайте хорошенько!

По мере их приближения к воротам Фурба тишина становилась все более гнетущей, словно тяжелый, неодолимый сон объял поля Кампаньи, погруженные во мглу. Наконец при свете звезд показались ворота, — то были руины Аква-Феличе, под которыми пролегала дорога. Издали казалось, что полуразрушенные устои громадного акведука перегородили им путь. Дальше возвышалась гигантская темная арка, точно зияющие своды ворот. Экипаж проехал между развалин в полной темноте, под гулкий стук колес.

Когда они выехали из-под свода, на коленях у Сантобоно все еще стояла корзинка, а Прада растерянно смотрел на нее, сам не понимая, почему у него вдруг онемели руки и он не выбросил ее на темную дорогу. Ведь несколько секунд тому назад, когда они только въезжали под арку, он твердо решил это сделать. Он даже примерил расстояние на глаз, чтобы не промахнуться в темноте. Что же с ним произошло? Он чувствовал себя все более неуверенным, неспособным на решительный поступок, ему хотелось выждать, поразмыслить, а главное, подумать о своих собственных интересах. Зачем ему торопиться теперь, ведь Дарио уже уехал, а к фигам никто не притронется раньше завтрашнего утра. Очень скоро, в этот же вечер, ему станет известно, утвердила ли конгрегация Собора расторжение его брака, он узнает, насколько продажно и лживо церковное правосудие. Разумеется, он, Прада, не допустит, чтобы кого-нибудь отравили, даже кардинала Бокканера, хотя, в сущности, ему и дела нет, жив тот или умер. Однако, начиная с отъезда из Фраскати, в игру вступила сама судьба, притаившаяся в маленькой корзинке. И граф невольно наслаждался сознанием, что в его руках абсолютная власть, что только от него зависит остановить ход судьбы или предоставить ей довести дело до рокового исхода. В душе его шла глухая борьба, он уже не мог рассуждать, не в силах был шевельнуть рукой; Прада успокаивал себя, что позже, перед сном, он опустит в почтовый ящик палаццо Бокканера письмо с предостережением, но тут же думал не без злорадства, что, если это будет ему невыгодно, он этого не сделает.

Всю остальную дорогу утомленные путники молчали, словно оцепенев от вечерней прохлады. Напрасно граф, стараясь отвлечься от душевного смятения, затеял разговор о званом вечере в палаццо Буонджованни, сообщая всякие подробности, расписывая пышность и великолепие, которое им предстояло увидеть: его слова звучали принужденно, вяло и не находили отклика. Потом, пытаясь приободрить Пьера, укрепить его надежды, он снова заговорил о кардинале Сангвинетти, о его любезном приеме, об обещанной поддержке; но хотя молодой аббат, возвращаясь от кардинала, действительно поверил, что его книга еще не осуждена и ему удастся восторжествовать при поддержке Сангвинетти, он еле отвечал графу, погрузившись в задумчивость. Сантобоно не говорил ни слова, не шевелился, его черная фигура сливалась с ночной темнотой. Огни Рима разгорались ярче, справа и слева появились дома, сначала они попадались редко, на больших расстояниях друг от друга, потом все чаще. То было римское предместье: пустыри, заросшие тростником, живые изгороди, оливковые деревья за длинными каменными оградами; там и сям виднелись величественные порталы домов с вазами на пилонах; наконец, начался самый город, потянулись низенькие серые домики, бедные лавчонки, второразрядные кабачки, откуда порою доносились крики и шум драки.

Прада захотел подвезти своих спутников до улицы Джулиа и высадить их неподалеку от палаццо.

— Мне это нетрудно, совсем нетрудно, уверяю вас… Зачем же вам идти пешком, ведь вы торопитесь на обед!

Старая улица Джулиа уже дремала вековым сном, пустынная, заброшенная, унылая, в тусклом свете газовых рожков. Едва выйдя из коляски, Сантобоно поспешил во дворец, не дожидаясь Пьера, который, впрочем, всегда проходил через боковую калитку с переулка.

— До свиданья, падре, — сказал Прада.

— До свиданья, господин граф. Весьма благодарен!

Оба следили за ним взглядом до самого дворца Бокканера, старинные парадные двери которого еще были открыты настежь. Они видели, как высокая, нескладная фигура Сантобоно загородила на миг черный проем двери. Потом он вошел и исчез во мраке вместе с маленькой корзинкой, в которой притаилась судьба.

XII

Было уже десять часов, когда Пьер и Нарцисс, пообедав в «Римском кафе», где они засиделись, оживленно беседуя, наконец отправились пешком по Корсо во дворец Буонджованни. Им стоило невероятных трудов пробиться к входной двери. Ко дворцу беспрестанно, тесными рядами, подкатывали кареты, а толпа зевак, запрудившая тротуары и мостовую и все прибывавшая, несмотря на окрики полицейских, напирала такой плотной стеною, что не давала лошадям проехать. Десять высоких окон во втором этаже величественного здания горели ярким светом электрических ламп, ослепительным, как солнечные лучи, озаряя мостовую, экипажи, застрявшие в тесной давке, море голов, всю эту шумную, возбужденную толпу, которая толкалась, кричала и размахивала руками.

Любопытных привлекло сюда не только желание полюбоваться мундирами военных и туалетами нарядных дам, выходивших из колясок; Пьер от кого-то услышал, что толпа ожидает прибытия короля и королевы, которые обещали посетить торжественное празднество, устроенное князем Буонджованни по случаю помолвки его дочери Челии с лейтенантом Аттилио Сакко, сыном министра его величества. Кроме того, и самая помолвка вызывала восторг толпы, как счастливая развязка романтической истории, занимавшей весь город: любовь с первого взгляда, юная и прекрасная пара, непоколебимая верность, упорство, сломившее все преграды; эти волнующие подробности передавались из уст в уста, вызывая слезы и сердечное умиление.

Нарцисс только что, за десертом, рассказал всю эту историю Пьеру, который знал ее только отчасти. Ходили слухи, что после ужасающих семейных сцен князь в конце концов уступил, боясь, как бы в один прекрасный день Челия не убежала из палаццо со своим возлюбленным. Хотя эта наивная девочка и не угрожала отцу побегом, но, влюбившись, выказывала такое спокойное презрение ко всем препятствиям, что он считал ее способной на самый отчаянный поступок. Княгиня, его жена, все еще красивая, флегматичная англичанка, полагала, что, принеся в приданое пять миллионов и родив мужу пятерых детей, она уже выполнила свои семейные обязанности, и больше ни во что не желала вмешиваться. Старый князь, потомок древнего итальянского рода с примесью иностранной крови, вспыльчивый и слабохарактерный, жил в постоянном страхе за благополучие семьи и за свое состояние, которое, среди общего разорения римских патрициев, пока еще сохранилось в неприкосновенности; дав наконец согласие на брак, он, вероятно, рассчитывал с помощью дочери упрочить свое положение в Квиринальском дворце, не порывая при этом связей и с Ватиканом. Конечно, родство с какими-то Сакко, людьми низкого происхождения, мучительно оскорбляло его гордость. Но, с другой стороны, Сакко был министром, он так преуспевал, так быстро шел в гору, что после портфеля министра земледелия вполне мог получить и вожделенный портфель министра финансов. Подобное родство обеспечивало князю благоволение короля и надежное покровительство двора, в случае если бы партия папы потерпела крах. К тому же Буонджованни навел справки о сыне министра, и его с первой же встречи невольно покорил Аттилио, такой красивый, мужественный, прямодушный, — олицетворение славного будущего Италии. Он был офицером, и ему, возможно, предстояла блестящая военная карьера. Главной причиной, побудившей князя уступить, была, как утверждали злые языки, его необычайная скупость: озабоченный тем, как поделить состояние между пятью детьми, он обрадовался случаю выдать Челию замуж с самым ничтожным приданым. Зато уж, дав согласие на брак, он решил отметить помолвку пышным празднеством, роскошным балом, какие не часто дают в Риме в последнее время: он открыл двери для всего города, пригласил королевскую чету, разукрасил дворец с блеском и великолепием былых времен, не жалея денег, над которыми обычно так трясся, как бы желая показать этим широким жестом, что он господин в своем доме, что князьям Буонджованни нечего скрывать и нечего стыдиться. Как полагали, идея празднества исходила не от него, а была незаметно подсказана ему Челией, кроткой, невинной Челией, которая гордилась своим счастьем и мечтала показаться под руку с Аттилио перед всем Римом, восхищая гостей этой романтической историей с благополучным концом, счастливым, точно в волшебной сказке.

— Черт возьми! — крикнул Нарцисс, с трудом протискиваясь вперед. — Мы никогда не доберемся до двери. Они, должно быть, пригласили весь город!

Пьер выразил удивление, что к дворцу подъехал в карете какой-то прелат.

— О, вы встретите здесь немало духовных лиц, — сказал Нарцисс. — Пожалуй, кардиналы и не решатся приехать, зная о прибытии королевских особ, но уж прелаты явятся непременно. Ведь это нейтральная почва, в таком салоне могут свободно общаться «черные» и «белые». Кроме того, подобные торжества случаются не часто, все жаждут сюда попасть.

Он пояснил, что, помимо двух парадных балов, которые даются зимою при дворе, в городе не бывает больших приемов, и нужны исключительные обстоятельства, чтобы вынудить римскую знать разориться на подобное празднество. В двух или трех салонах церковников еще дают званые вечера в конце карнавала. Но все чаще в Риме вместо пышных балов устраивают небольшие вечеринки. У нескольких княгинь есть свои приемные дни. Что же касается немногих светских гостиных, то здесь в тесном кругу собирается довольно смешанная публика, и ни одна хозяйка дома не сумела еще создать блестящий салон и стать признанной царицей нового светского общества.

— Наконец-то мы вошли, — сказал Нарцисс, добравшись до площадки лестницы.

— Не покидайте меня! — воскликнул Пьер с беспокойством. — Я здесь никого не знаю, только немного знаком с невестой, пожалуйста, представьте меня хозяевам.

Но им понадобилось еще много усилий, чтобы подняться по широкой лестнице, протискиваясь в тесной толпе гостей. Никогда в прошлом, во времена восковых свечей и масляных ламп, парадная лестница не была так ярко освещена. Электрические лампочки сверкали белыми гроздьями в роскошных бронзовых канделябрах, украшавших площадки, заливая все вокруг ослепительным светом. Оштукатуренные под мрамор стены были завешаны чудесными гобеленами с изображением мифа об Амуре и Психее, — фамильным сокровищем, хранившимся в семье со времен Возрождения. Толстый пушистый ковер покрывал стертые от времени ступени, а по углам зеленели декоративные растения и высокие пальмы. Старинный дворец словно обновился, согрелся от людского дыхания, в нем возродилась жизнь, когда его заполнила толпа веселых, благоухающих, сверкавших брильянтами женщин с обнаженными плечами.

Поднявшись вместе с Нарциссом наверх, Пьер увидел у входа в первую залу князя и княгиню Буонджованни; они стояли рядом, любезно встречая гостей. Князь, бывший капитан папской гвардии, был высокий, худощавый старик, белокурый с проседью; светлые глаза, унаследованные от матери-северянки, выделялись на его смуглом энергичном лице. Княгиня, все еще красивая женщина, с круглым, нежным личиком, которой на вид было не больше тридцати лет, хотя ей уже стукнуло сорок, безмятежно улыбалась; всегда спокойная, уравновешенная, она любила только себя и свою красоту. На ней было розовое атласное платье и драгоценный убор из крупных рубинов, ослепительно сверкавших на ее нежной коже и в тонких светло-русых волосах. Ее старший сын путешествовал, три младшие дочери еще учились в пансионе, из пятерых детей при ней находилась только Челия, очаровательная Челия, тоже белокурая, в легком платье из белого шелка, с огромными чистыми глазами и невинной улыбкой, сохранившая горделивый вид непорочной лилии, загадочная в своей девственной прелести. Семейство Сакко только что прибыло, и Аттилио стоял рядом с невестой, в скромном мундире лейтенанта, блистая молодостью и силой, так простодушно, так открыто радуясь своему счастью, что его нежные губы расплывались в улыбке и красивое, мужественное лицо сияло восторгом. Оба нареченных встречали гостей у входа; влюбленные, торжествующие, они казались олицетворением радости, жизненной силы, светлых надежд на будущее, и все при виде их растроганно улыбались, забывая о прежних сплетнях и злословии, от души сочувствуя этой прекрасной, счастливой влюбленной паре.

Нарцисс выступил вперед, чтобы представить Пьера. Но Челия предупредила его, она сделала шаг навстречу аббату и подвела его к родителям.

— Господин аббат Пьер Фроман, друг моей дорогой Бенедетты.

Они обменялись церемонными поклонами. Пьера очень тронула любезность девушки, а Челия тихо шепнула ему!

— Бенедетта приедет вместе со своей теткой и с Дарио. У нее сегодня такая большая радость! Вот увидите, как она будет хороша!

Пьер и Нарцисс принесли Челии свои поздравления. Но они не могли задержаться возле нее, так как толпа увлекла их дальше; князь и княгиня, окруженные и теснимые со всех сторон, еле успевали приветствовать все прибывавших гостей любезным поклоном и кивком головы. Челия, подведя обоих друзей к Аттилио, должна была вернуться и стать рядом с родителями, заняв свое место маленькой царицы бала.

Абер был немного знаком с Аттилио. Последовали новые поздравления и рукопожатия. Затем, при помощи ловких маневров, Нарцисс и Пьер с трудом пробрались в первую гостиную, но зрелище, представившееся им там, вознаградило их за все. Эта обширная, обитая зеленым бархатом с золотыми цветами зала называлась «оружейной», и в ней действительно хранилась замечательная коллекция старинного оружия и доспехов — секир, мечей, панцирей, принадлежавших предкам Буонджованни в пятнадцатом и шестнадцатом веках. И среди суровых воинских доспехов красовались изящные носилки прошлого столетня, украшенные росписью и позолотой, в которых когда-то носили в собор к мессе прабабку нынешнего князя, прославленную красавицу Беттину. На стенах висели картины, изображавшие исторические события, сражения, подписания договоров, королевские приемы, в которых участвовали князья Буонджованни; здесь были и фамильные портреты: горделивые вельможи, полководцы, адмиралы, церковные сановники, прелаты, кардиналы, и среди них, на почетном месте, в белом облачении, — папа из рода Буонджованни, который, вступив на святейший престол, прославил все поколения своих потомков. И здесь, под фамильными портретами, среди военных доспехов, около нарядных носилок, неподалеку от хозяев дома стояли супруги Сакко, важно отвечая на поклоны и поздравления.

— Смотрите, — шепнул Нарцисс на ухо Пьеру, — вон там, напротив нас, супруги Сакко, маленький брюнет и дама в сиреневом шелковом платье.

Пьер уже встречал Стефану у старика Орландо и сразу узнал ее милую улыбку и ясное, слегка располневшее лицо с мелкими чертами. Но с особым интересом он рассматривал мужа; черноволосый, сухощавый, изжелта-смуглый, с глазами навыкате, с острым подбородком и ястребиным носом, Сакко походил на ярмарочного неаполитанского полишинеля; он жестикулировал, громко разговаривал, заражая окружающих своим неистощимым весельем. Он обладал редким красноречием и, главное, необычайно приятным, пленительным голосом. Видя, с какою легкостью он покорял сердца в этой изысканной гостиной, можно было понять его блестящий успех в скучной, серой среде министерских чиновников. В деле женитьбы своего сына он вел себя на редкость умно и осмотрительно, с преувеличенной щепетильностью противился желанию Челии и самого Аттилио и долго не давал согласия на брак, опасаясь, как бы не заподозрили, будто он охотится за приданым или за титулом. Он уступил лишь после того, как дали согласие Буонджованни, и не раньше, чем узнал мнение всеми почитаемого старого Орландо, неподкупная честность которого была известна по всей Италии; Сакко, правда, был заранее уверен в его одобрении, так как прославленный герой не стеснялся заявлять во всеуслышание, что князья Буонджованни должны почитать за честь принять в семью его внучатого племянника, красивого и храброго юношу, который обновит их одряхлевший род и даст Челии здоровых детей. Во всей этой истории Сакко ловко пользовался славным именем Орландо, постоянно ссылался на свое родство с ним и выказывал сыновнюю почтительность к героическому защитнику отечества, будто и не подозревая, до какой степени старик его презирает и ненавидит; Орландо же возмущался, что Сакко и ему подобные захватили власть, и был убежден, что они приведут страну к разорению и позору.

— Что ж, — продолжал Нарцисс, обращаясь к Пьеру, — Сакко человек ловкий, практичный, щелчки и пощечины его нисколько не задевают. Должно быть, подобные личности без предрассудков необходимы, когда государство находится в бедственном положении, переживает кризисы — политические, финансовые и моральные. Говорят, что Сакко своей несокрушимой уверенностью, изворотливым умом, способностью преодолевать все препятствия, ни перед чем не отступая, совершенно покорил короля и снискал его благосклонность… Да посмотрите, посмотрите же, какая свита придворных его окружает, право, можно подумать, что он-то и есть настоящий хозяин этого дворца!

И в самом деле, гости, склонившись в поклоне перед супругами Буонджованни, проходили дальше и толпились вокруг Сакко: ведь от него зависела власть, выгодные должности, пенсии, ордена; если кое-кто и усмехался, видя этого черного вертлявого выскочку под портретами знатных предков хозяина дома, то льстецы уже заискивали перед ним, представителем новой власти, этой еще неведомой демократической силы, которая подымалась и крепла повсюду, даже на древней римской земле, где лежало в развалинах былое величие патрицианских родов.

— Бог ты мой, какая толпа! — пробормотал Пьер. — Кто они такие, откуда все эти люди?

— О, здесь самое смешанное общество! — ответил Нарцисс. — Они уже не принадлежат ни к партии «черных», ни к партии «белых», это, можно сказать, мир «серых». Эволюция была неизбежной; не мог же весь город, весь народ остаться на непримиримой позиции какого-нибудь кардинала Бокканера. Один только папа пребывает непреклонным и никогда не пойдет на уступки. Но вокруг него все неодолимо изменяется, все идет вперед. Поэтому, несмотря на противодействие духовенства, Рим все равно через несколько лет станет итальянским городом… Знаете, ведь теперь если в княжеском доме двое сыновей, то один остается в Ватикане, а другого посылают в Квиринал. Всем хочется жить, не так ли? Знатные фамилии, которым грозит гибель, не столь героичны, чтобы из-за фанатического упорства пойти на самоубийство… Как я уже вам говорил, здесь мы на нейтральной почве, ибо князь Буонджованни один из первых понял необходимость примирения. Его богатство лежит мертвым капиталом, он не решается поместить его ни в промышленность, ни в торговое дело, зная, что придется делить состояние между пятерыми детьми, а те раздробят его на еще более мелкие части; вот почему он перешел на сторону короля, не порывая, однако, из осторожности и с папой… Итак, вы видите, в этом салоне царит та же путаница и неразбериха, что и в общественном мнении, и в голове самого князя.

Прервав свои объяснения, Нарцисс начал называть Пьеру новоприбывших гостей:

— Смотрите, вон входит генерал, весьма популярный после недавней Африканской кампании. Нынче вечером здесь будет много военных — пригласили все полковое начальство Аттилио, чтобы создать ему ореол славы… А вот немецкий посланник. Надо полагать, в честь прибытия их величеств здесь соберется почти весь дипломатический корпус… А там, напротив, видите грузного толстяка? Это очень влиятельный депутат из новой буржуазии, недавно разбогатевший. Лет тридцать назад он еще был простым фермером в поместье князя Альбертинп, одним из тех mercanti di campagna [13], что шагали по римской Кампанье в высоких сапогах и войлочной шляпе… А теперь обратите внимание на того прелата…

— Его я знаю, — сказал Пьер. — Это монсеньер Форнаро.

— Совершенно верно, монсеньер Форнаро, весьма важная особа. Вы, кажется, говорили, что ему поручено дать отзыв о вашей книге… Обворожительный прелат! Вы заметили, с какой галантностью он поклонился княгине? И какая благородная осанка, как он красив в своем лиловом шелковом одеянии!

Нарцисс не уставал перечислять князей и княгинь, герцогов и герцогинь, политических деятелей и чиновников, дипломатов и министров, штатских и офицеров, всех вперемешку, не считая представителей иностранной колонии — англичан, американцев, испанцев, русских, выходцев из старой Европы и обеих Америк. Потом, снова заговорив о Сакко, он рассказал, какие героические усилия употребляла незаметная г-жа Сакко, чтобы открыть собственный салон, стремясь помочь честолюбивым планам своего супруга. Эта кроткая, скромная с виду женщина, уроженка Пьемонта, была очень хитра и обладала весьма важными достоинствами: терпением, упорством, любовью к порядку, бережливостью. Она восстанавливала равновесие в семье, удерживая мужа от опрометчивых поступков. Он был обязан ей многим, хотя никто этого не подозревал. Однако до сих пор г-же Сакко не удавалось создать светский салон партии «белых», который мог бы противостоять салонам «черных». У нее в гостиной собирались только люди их круга, никто из аристократов ее не посещал; по понедельникам там танцевали, как танцевали во многих буржуазных домах, скромно, без особого блеска. Настоящий салон «белых», пользующийся славой и влиянием, направляющий общественное мнение Рима, пока что существовал только в мечтах.

— Поглядите, с какой тонкой улыбкой она все осматривает и изучает, — продолжал Нарцисс. — Я убежден, что она все запоминает и уже строит планы. Может быть, она надеется, породнившись с княжеской семьей, наконец-то привлечь к себе в дом блестящее общество.

Толпа все прибывала, и даже в обширной «оружейной» зале стало тесно и душно; обоих молодых людей затолкали и прижали к стене. Тогда посольский атташе, давая подробные объяснения, повел аббата дальше по приемным залам дворца, слывшего одним из самых парадных и роскошных во всем Риме. Танцы были устроены в картинной галерее, огромной зале двадцати метров в длину, с восемью окнами, выходившими на Корсо, отделанной по-царски и увешанной произведениями знаменитых мастеров. Буфет помещался в мраморной «античной» зале, где стояла статуя Венеры, найденная при раскопках на берегу Тибра и едва ли уступавшая по красоте самой Венере Капитолийской. Далее следовал ряд великолепных салонов, обитых редкостными тканями, еще сохранивших былую роскошь и кое-что из старинной меблировки — уникальные предметы, за которыми, в надежде на скорое, неминуемое разорение княжеской семьи, охотились антиквары. Среди этих зал особенно знаменита была зеркальная гостиная, небольшая круглая комната в стиле Людовика XV, вся увешанная зеркалами в богатых деревянных рамах с изящной резьбой во вкусе рококо.

— Позже мы рассмотрим все как следует, — сказал Нарцисс. — А теперь войдемте сюда, передохнем немного. В этот салон перенесли кресла из соседней галереи, чтобы прелестные дамы могли тут посидеть, показать свои туалеты и дать полюбоваться собою.

Это была большая гостиная, обитая прекрасным генуэзским бархатом, старинным бархатом с яркими цветами, вытканными на бледном фоне; краски их — зеленые, голубые и красные — потускнели, приняв нежные, блеклые тона засушенных на память лепестков. Повсюду на консолях стояли под стеклом драгоценные безделушки, шкатулки слоновой кости, деревянные резные ларчики, позолоченные и раскрашенные статуэтки, серебряные вещицы — целая коллекция фамильных сокровищ палаццо Буонджованни. А на креслах и стульях небольшими группами действительно уже расположились дамы, укрывшиеся здесь от сутолоки бальных зал; они смеялись и болтали с кавалерами, которые ухитрились разыскать их в этом изящном уютном уголке. Яркие лампы озаряли теплым светом очаровательное зрелище: нежные, атласные плечи, стройные шеи, белокурые и темные головки. В обрамлении изящных, легких тканей разных оттенков обнаженные руки казались живыми лепестками телесного цвета. От плавного колыхания вееров как будто ярче сверкали драгоценности, и при каждом взмахе по гостиной разносился нежный аромат женщины, смешанный с запахом фиалок.

— Смотрите-ка! — воскликнул Нарцисс. — Вон наш приятель, монсеньер Нани, раскланивается с супругой австрийского посла.

Едва завидев Пьера и его спутника, Нани направился к ним, и все трое укрылись в амбразуре окна, чтобы побеседовать без помехи. Прелат улыбался, восхищаясь блистательным празднеством, но с таким целомудренным и безмятежным видом, точно броня благочестия надежно охраняла его от соблазнов и он даже не замечал выставленных напоказ оголенных женских плеч.

— Ах, как я рад, что встретил вас, любезный сын мой! — обратился он к Пьеру. — Ну, что вы скажете о нашем Риме? Умеем мы устраивать празднества?

— Это великолепно, монсеньер!

Нани восторгался редкой набожностью Челии, перечислял среди гостей на балу только приверженцев Ватикана, оказавших честь хозяину дома, и ни слова не говорил об остальных, делая вид, что даже не подозревает об ожидаемом прибытии короля и королевы. Потом вдруг сказал:

— Любезный сын мой, сегодня я весь день думал о вас. Я узнал, что вы ездили к его высокопреосвященству кардиналу Сангвинетти по своему делу… Ну что же, как он вас принял?

— О, весьма благосклонно. Вначале он дал понять, что в его положении попечителя Лурда ему затруднительно вступиться за меня. Но при прощании был очень сердечен и прямо обещал мне свою поддержку, причем так деликатно, что глубоко меня растрогал.

— В самом деле, любезный сын мой? Впрочем, это не удивительно, у его высокопреосвященства такое доброе сердце.

— И должен признаться, монсеньер, что я вернулся от него окрыленный, полный надежд. Теперь мне кажется, что мое дело наполовину выиграно.

— Это вполне естественно, я понимаю ваши чувства.

При этих словах Нани прищурился особенно лукаво, особенно тонко, с едва заметною ехидной усмешкой. Потом, немного помолчав, вдруг прибавил:

Беда только в том, что ваша книга еще третьего дня была осуждена конгрегацией Индекса на специальном заседании, созванном по требованию секретаря. И этот приговор будет послезавтра представлен на подпись его святейшеству.

Пьер смотрел на него остолбенев. Если бы кровля старого дворца обрушилась ему на голову, он не был бы так поражен. Итак, все погибло! Его путешествие в Рим, все его попытки и хлопоты окончились крахом, и он узнал о своем поражении так неожиданно, в разгар веселого празднества! Ему даже не дали возможности защитить себя, он даром потерял столько дней, не зная, к кому обратиться, с кем переговорить, кому доказать свою правоту! Пьер задыхался от гнева и негодования, он с горечью прошептал:

— О, как жестоко меня обманули! Ведь еще нынче утром кардинал Сангвинетти сказал мне: если господь за вас, он спасет вас даже наперекор вам самим! Да, да, теперь-то я понимаю, что это были просто пустые слова, он желал, чтобы несчастье научило меня смирению, он пекся о спасении моей души… Смириться? Нет, я не могу, пока еще не могу! Я слишком возмущен, у меня слишком тяжело на сердце.

Нани слушал Пьера с любопытством, внимательно разглядывая его.

— Успокойтесь, любезный сын мой, пока его святейшество не скрепил бумагу своей подписью, ничего еще не потеряно. У вас впереди весь завтрашний день и даже утро следующего. Всегда можно надеяться на чудо.

Понизив голос и отведя Пьера в сторону, пока Нарцисс с видом ценителя и знатока разглядывал изящные бюсты и стройные шейки прелестных дам, Нани добавил:

— Послушайте, сын мой, мне надо вам кое-что сообщить под большим секретом… Попозже, вовремя котильона, вы найдете меня в зеркальной гостиной. Там мы побеседуем на свободе.

Пьер молча кивнул головой, и прелат тихонько удалился, незаметно затерявшись в толпе. В голове у молодого аббата шумело, он уже больше ни на что не надеялся. Чего он может добиться за один день, если потерял даром целых три месяца и даже не сумел попасть на прием к папе? Он рассеянно слушал Нарцисса, который что-то говорил об искусстве и красоте.

— Просто удивительно, до чего огрубела женская красота в наш низменный демократический век! Женщины растолстели, опустились, стали вульгарны. Посмотрите вокруг, ни у одной нет изящных флорентийских линий, маленькой груди, царственной лебединой шеи…

Но, вдруг осекшись, Абер воскликнул:

— Ах, нет, вон та совсем недурна, блондинка с гладкой прической… Видите? К ней подошел монсеньер Форнаро.

Монсеньер Форнаро с достоинством переходил от одной красавицы к другой, изгибаясь перед ними в любезном поклоне. Высокий, представительный, румяный, с галантными светскими манерами, он в этот вечер был просто великолепен. Про его любовные похождения не ходило никаких сплетен, ему просто нравилось женское общество, и его всюду охотно принимали, как воспитанного светского человека. Он останавливался поболтать, низко склоняясь над обнаженными плечами, и с игривой улыбкой на влажных губах в упоении вдыхал аромат духов.

Заметив Нарцисса, которого он встречал иногда в свете, прелат направился к нему. Молодой человек поклонился.

— Приветствую вас, монсеньер, в последний раз я имел удовольствие встретиться с вами в посольстве. Как вы поживаете?

— Очень хорошо, благодарю вас! Не правда ли, какой чудесный праздник?

Пьер тоже поклонился. Так вот кто дал уничтожающий отзыв, вот по чьей вине запретили его книгу! Он не мог простить Форнаро его радушного приема, ласковых манер, лживых обещаний. Хитрый прелат, должно быть, догадался, что Пьеру уже известен приговор конгрегации, и сделал вид, будто не узнает его в лицо. Он ограничился легким поклоном и вежливой улыбкой.

— Сколько народу! — восхищался прелат. — И как много красивых дам! Скоро в гостиной негде будет и повернуться.

Теперь все кресла были заняты, и в зале становилось душно от аромата фиалок и запаха помады на белокурых и темных женских волосах. Дамы быстрее обмахивались веерами, громче звучал звонкий смех, шум усиливался, и в смешанном гуле голосов все чаще повторялись одни и те же слова. Вероятно, сюда дошло какое-то известие, и оно передавалось из уст в уста, вызывая волнение в разных уголках гостиной.

Всеведущий монсеньер Форнаро захотел сам сообщить новость, о которой пока еще не решались говорить громко.

— Знаете, чем они все так взволнованы?

— Их, вероятно, тревожит здоровье его святейшества? — спросил Пьер с беспокойством. — Разве ему стало хуже нынче вечером?

Прелат взглянул на него удивленно. Потом с некоторым нетерпением возразил:

— О нет, нет, его святейшество, слава богу, чувствует себя гораздо лучше. Я слышал от кого-то в Ватикане, что после обеда он уже вставал с постели и принимал своих приближенных, как обычно.

— Однако днем все перепугались, — вмешался Нарцисс. — Надо признаться, что у нас в посольстве начался переполох, ведь созыв конклава в настоящее время был бы крайне опасен для Франции. Мы не имели бы там никакого веса, наше республиканское правительство совершает серьезную ошибку, недооценивая влияние папского двора… А впрочем, разве можно знать наверняка, болен папа или нет? Я получил точные сведения, что прошлой зимой он был на краю могилы, а ведь никто об этом и не подозревал; между тем недавно, когда во время бронхита все газеты приговаривали его к смерти, я своими глазами видел его совершенно бодрым и веселым… Я полагаю, папа считается больным, когда это выгодно Ватикану.

Монсеньер Форнаро нетерпеливым жестом прекратил эти неуместные речи.

— Нет, нет, все обошлось благополучно, о болезни святого отца больше никто не говорит. Все эти дамы взволнованы тем, что конгрегация Собора подавляющим большинством утвердила сегодня расторжение брака между графом и графиней Прада.

Пьер опять разволновался. По возвращении из Фраскати он еще никого не успел повидать в палаццо Бокканера и выразил опасение, что это ложный слух. Прелату пришлось заверить его честным словом.

— Известие вполне достоверное, мне сообщил его один из членов конгрегации.

Тут он вдруг извинился и оставил их.

— Простите, я должен засвидетельствовать почтение одной знакомой, я только сейчас ее заметил.

Поспешно отойдя от них, прелат начал увиваться около дамы. Не найдя места, он галантно склонился надее креслом, изогнув свой высокий стан и осыпая любезностями молодую женщину, свежую, веселую, с обнаженными плечами, почти касаясь ее своей фиолетовой накидкой.

— Вы знаете, кто это? — спросил Нарцисс у Пьера. — Как! Неужели не знаете?.. Это же подруга графа Прада, обворожительная Лизбета Кауфман! Она недавно родила ему крепкого, здорового мальчика и сегодня в первый раз выехала в свет… Вы слышали, вероятно, что она немка, вдова, живет в Риме и недурно рисует, даже совсем недурно. Дамам из иностранной колонии здесь многое прощают, а Лизбета, кроме того, пользуется всеобщей любовью за свой веселый нрав. У нее премилый салон в особнячке на улице Принца Амедея… Можете себе представить, как ее обрадует известие о расторжении брака!

Лизбета и в самом деле была очаровательна: розовая, белокурая, голубоглазая, с атласной кожей и беленьким личиком, она покоряла всех своей приветливой, обаятельной улыбкой. Эта прелестная женщина в белом шелковом платье, затканном золотом, свободная, любимая и любящая, сияла в этот вечер таким весельем, такой беспечностью, что злорадные слухи и сплетни, передаваемые шепотом под прикрытием вееров, сменились ее прославлением. Все взгляды были обращены на нее. Повторяли ее остроумную шутку: почувствовав себя беременной, она сказала графу Прада, которого церковный суд признал неспособным к деторождению: «Мой бедный друг, значит, я произведу на свет младенца Христа?» И насмешки смолкали, нескромные остроты передавали друг другу только на ухо, между тем как Лизбета, сияющая, беспечная, с удовольствием выслушивала галантные комплименты монсеньера Форнаро, который расхваливал посланную ею на выставку картину, изображавшую пресвятую деву с лилиями.

Пресловутый бракоразводный процесс служил за последний год главной темой римской скандальной хроники, и неожиданная новость, полученная в разгар бала, произвела неслыханный эффект. Партия «черных» и партия «белых» давно уже избрали эту семейную историю ареной борьбы, распространяя клеветнические слухи, невероятные сплетни, всевозможные небылицы. И вот наступила развязка, непреклонный Ватикан наконец утвердил расторжение брака под смехотворным предлогом мужского бессилия супруга. Весь Рим будет потешаться над этим, не скрывая подозрений, что здесь, как обычно, замешаны денежные интересы папского двора. Всем уже были известны перипетии долгой борьбы: как возмущенный Прада отстранился от участия в деле, как встревоженное семейство Бокканера, пустив в ход все средства, давало взятки кардинальским прихвостням, чтобы заручиться их содействием, и окольным путем отвалило огромную сумму монсеньеру Пальма за новую, более благоприятную, докладную записку. По слухам, все расходы в целом составили около ста тысяч франков, и в свете находили, что это не так уж дорого, ибо другой процесс — недавний развод французской графини — обошелся ей почти в миллион. Ведь у святого отца столько неотложных нужд! Впрочем, подкупы никого не возмущали, над этим только ехидно посмеивались; в жаркой, душной гостиной дамы по-прежнему обмахивались веерами, кокетливо поеживались, поводя обнаженными плечами и прислушиваясь к нескромным шуткам и вкрадчивому шепоту.

Боже, как обрадуется контессина! воскликнул Пьер. — Я сначала не понял, почему ее подружка сказала, что сегодня вечером Бенедетта будет особенно прекрасной и счастливой… Значит, вот почему контессина приедет на бал, ведь во время процесса она как бы соблюдала траур.

В эту минуту Лизбета, встретившись глазами с Нарциссом, улыбнулась ему, и он подошел с ней поздороваться; Аберу, как и всем живущим в Риме иностранцам, случалось бывать у нее в мастерской. Когда он возвратился к Пьеру, новое волнение пронеслось по зале, затрепетали бриллиантовые эгретки и цветы в дамских прическах. Все головы повернулись в одну сторону, гул голосов стал громче.

— Ага, вот и граф Прада собственной персоной! — прошептал восхищенный Нарцисс. — Экая статная, могучая фигура! Нарядите его в бархат с золотым шитьем — и вот вам искатель приключений пятнадцатого века, готовый без зазрения совести урвать у жизни все наслаждения!

Прада вошел весело, непринужденно, почти с победоносным видом. Он был в черном фраке и туго накрахмаленной манишке; в его энергичном лице с открытым жестким взглядом и темною полоской густых усов было что-то хищное. Никогда еще его чувственный, жадный рот с волчьим оскалом не кривился такой довольной улыбкой. Быстрым взглядом он окинул, всех женщин, как бы раздевая их. Потом, увидев Лиз-бету — кокетливую, розовую, белокурую, — Прада приветливо улыбнулся и направился прямо к ней, не обращая ни малейшего внимания на провожавшие его любопытные взгляды. Наклонившись к своей любовнице, после того как монсеньер Форнаро уступил ему место, он завел с ней тихий разговор. Должно быть, молодая женщина сообщила ему последнюю новость, потому что он вдруг резко выпрямился с принужденным смехом.

Заметив Пьера в нише окна, граф тотчас подошел к нему. Пожав руку аббату и Нарциссу, Прада воскликнул с вызывающим видом:

— Помните, что я вам говорил по дороге из Фраскати?.. Так вот, все, кажется, уже свершилось, они расторгли мой брак… Это настолько возмутительно, позорно, нелепо, что мне просто не верится.

— Нет, известие вполне достоверно, — осмелился сказать Пьер. — Нам его сообщил монсеньер Форнаро, который сам слышал об этом от члена конгрегации Собора. И уверяют, что решение было принято подавляющим большинством голосов.

Прада снова разразился смехом.

— Нет, такого фарса просто и вообразить невозможно! По-моему, это самая жестокая пощечина правосудию и здравому смыслу. Ну что ж, если им удастся расторгнуть и гражданский брак и если вон та прелестная особа, моя подружка, согласится, уж я доставлю Риму развлечение. Ну да, мы с ней торжественно обвенчаемся в храме Санта-Мариа-Маджоре. И на свадебном пиру в числе приглашенных будет присутствовать милое маленькое существо на руках у кормилицы.

Он смеялся слишком громко, слишком грубо, намекая на младенца, на это живое свидетельство его мужской силы. Только горькая складка в углу рта, над белым оскалом зубов, указывала на жестокое страдание. Видно было, что он весь дрожит, стараясь подавить бурный порыв страсти, в которой не хочет признаться даже самому себе.

— А знаете вы другую новость, дорогой аббат? — продолжал он с живостью. — Вы слыхали, что графиня приедет на бал?

Он по привычке называл Бенедетту графиней, забывая, что она ему больше не жена.

— Да, мне уже говорили, — отвечал Пьер.

Поколебавшись с минуту, он прибавил, желая предупредить графа о неприятной встрече:

— Вероятно, мы увидим здесь и князя Дарио, ведь он не уехал в Неаполь, как я предполагал. Кажется, что-то задержало его в последнюю минуту.

Прада перестал смеяться. Лицо его сразу помрачнело, и он только пробормотал:

— Ага, и двоюродный братец тут как тут! Ну что ж! Поглядим, поглядим на них обоих.

Он замолчал, погрузившись в тяжелое раздумье, пока Нарцисс и Пьер продолжали беседовать. Потом, извинившись, отступил в глубь амбразуры, вынул из кармана записную книжку и, оторвав листок, написал карандашом, крупными буквами, четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Сложив листок, Прада заклеил его почтовой маркой и надписал адрес: «Его высокопреосвященству, преславнейшему и высокочтимейшему кардиналу Бокканера». Опустив письмо в карман, граф вздохнул полной грудью и вновь улыбнулся.

Его было охватила непреодолимая тревога, смутный глухой страх. Не отдавая себе ясного отчета, он ощутил потребность застраховать себя от гнусного искушения, от подлого поступка. Он сам не мог бы объяснить, какое сцепление мыслей побудило его тут же на месте, не откладывая, написать эти четыре строчки, чтобы отвратить угрозу несчастья. Прада ясно сознавал только одно: после бала он подойдет к дворцу Бокканера и бросит записку в почтовый ящик. Теперь он был спокоен.

— Но что с вами, дорогой аббат? — участливо спросил граф, опять вступая в разговор. — Вы чем-то расстроены?

Пьер рассказал ему о полученных им дурных вестях: его книга осуждена, и если завтра, в последний день, он ничего не добьется, все его путешествие в Рим пойдет насмарку; граф стал энергично его подбадривать, как будто сам испытывал потребность действовать, чем-то отвлечься, чтобы не терять надежды и волн к жизни.

— Пустяки, не отчаивайтесь, ведь это отнимает все силы! У вас еще целый день впереди, за день можно сделать очень многое! Порою достаточно одного часа, одной минуты, чтобы вмешалась судьба и обратила поражение в победу. — Воодушевившись, он прибавил: — Знаете что, пойдемте-ка в бальную залу. Это дивное зрелище.

Обменявшись нежным взглядом с Лизбетой, граф вместе с Пьером и Нарциссом начал с трудом пробиваться в соседнюю галерею; они двигались в тесной толпе, среди женских платьев, причесок, затылков, обнаженных плеч, от которых исходили пьянящая жизненная сила, аромат любви и смерти.

В несравненном великолепии перед ними развертывалась галерея, десяти метров в ширину, двадцати в длину, с восемью огромными окнами цельного стекла, выходящими на Корсо; свет, падавший из них, ярко озарял дома напротив. Семь пар огромных мраморных канделябров с гроздьями электрических ламп сверкали, как звезды; а наверху, вдоль карниза, тянулась восхитительная гирлянда разноцветных лампочек в форме огненных тюльпанов, пионов и роз. Старый, расшитый золотом бархат на стенах отсвечивал пламенем, вспыхивал, как раскаленные угли. На окнах и дверях висели старинные кружевные портьеры с узором в виде полевых цветов, вышитых пестрыми шелками. А под роскошным потолком с лепными золочеными розетками были развешаны несравненные сокровища, редкостная коллекция шедевров, не уступавшая иной картинной галерее. Тут были полотна Рафаэля, Тициана, Рембрандта и Рубенса, Веласкеса и Рибейры, знаменитые полотна, казавшиеся в этом необычайном освещении обновленными, юными, возродившимися к вечной жизни. Их величества должны были прибыть не раньше полуночи, и бал только что начался; пары кружились в вальсе, разлетались легкие ткани, в нарядной толпе сверкали и переливались ордена и драгоценности; мундиры, расшитые золотом, и платья, расшитые жемчугом, утопали в море бархата, шелков и атласа.

— Это поистине великолепно! — воскликнул Прада возбужденным тоном. — Пройдите сюда, мы опять станем в амбразуру окна. Нет лучшего места, если хочешь все видеть и не толкаться в тесноте.

Потеряв в толпе Нарцисса, Пьер с графом после долгих усилий протиснулись наконец к окну. Оркестр, размещенный на небольшом помосте в глубине, только что перестал играть, и танцоры, разгоряченные и одурманенные вальсом, медленно прохаживались среди все прибывавшей толпы, как вдруг все взгляды обратились к входной двери. Вошли новые гости. Впереди, опираясь на руку консисторского адвоката Морано, торжественно выступала донна Серафина в атласном платье, темно-красном, точно кардинальская мантия ее брата. Никогда еще она не затягивала так туго свою тонкую осиную талию, никогда еще ее суровое старушечье лицо с резкими морщинами, обрамленное седыми волосами, не казалось столь властным, непреклонным и самодовольным. По зале пробежал одобрительный шепот, все словно вздохнули с облегчением, ибо римское общество единодушно осуждало недостойное поведение Морано, порвавшего давнишнюю, тридцатилетнюю связь, к которой в свете привыкли, как к законному супружеству. Ходили слухи, что он постыдно увлекся молоденькой мещаночкой и нарочно затеял ссору с донной Серафиной из-за судебного процесса Бенедетты, который в то время считали проигранным. Разрыв длился около двух месяцев, к величайшему негодованию римского общества, где строго соблюдается культ верности и постоянства в любви. Поэтому все были растроганы примирением старых любовников — первым счастливым следствием процесса, выигранного в тот день в конрегации Собора. Раскаяние Морано, его появление на празднестве об руку с донной Серафиной обрадовало всех: стало быть, любовь победила, добрые нравы спасены, порядок восстановлен.

Но еще большее волнение охватило толпу, когда вслед за теткой вошла Бенедетта рядом с Дарио. Появившись вдвоем в самый день расторжения брака, они спокойно пренебрегли светскими приличиями, как бы желая открыто, перед всеми, отпраздновать победу своей взаимной любви; и они сделали это с такой очаровательной смелостью, с такой юной отвагой, полной надежд, что им тотчас же все простили, и по залу пронесся гул восхищения. Так же как Челия с Аттилио, они сразу покорили сердца блеском своей красоты, сиянием невыразимого счастья, которым были озарены их лица. Дарио, побледневший после болезни, стройный и худощавый, с ясными детскими глазами и темной кудрявой бородкой, как у языческого бога, сохранил горделивую осанку древнего княжеского рода Бокканера. Бенедетта, с белоснежным челом под облаком черных волос, всегда такая спокойная, разумная Бенедетта, светилась чудесной улыбкой, столь редкой у нее, но неотразимо обаятельной, от которой расцветали ее несколько полные губы, а большие темные глаза казались бездонными. К ней вновь вернулась безмятежная детская веселость, а непогрешимое чутье подсказало ей надеть белое закрытое платье — символ непорочной лилии, символ девственности, которую она упорно хранила для избранного сердцем супруга. Плечи и руки были закрыты, не было даже дозволенного модой выреза на шее. Под белым шелком как будто таилась непостижимая тайна любви, царственное могущество женской красоты. И никаких украшений, никаких драгоценностей, ни колец, ни серег. Одно только ожерелье, унаследованное от матери, знаменитое жемчужное ожерелье Бокканера, известное всему Риму, с баснословно крупными жемчужинами, сверкало на груди Бенедетты, придавая ей и в этом простом платье царственное величие.

— О! — прошептал Пьер в восторге. — Как она счастлива и как прекрасна!

Он тут же пожалел о своих словах, услышав рядом с собою словно глухое рычание раненого зверя, невольный стон, напомнивший ему о присутствии Прада. Впрочем, превозмогая боль внезапно раскрывшейся старой раны, граф подавил этот стон. У него даже достало силы притвориться веселым, и он резко рассмеялся:

— Черт побери! Смотрите, как вызывающе держит себя эта парочка! Я не удивлюсь, если они тут же при нас поженятся и вместе лягут в постель.

В нем говорило неудовлетворенное желание, уязвленное мужское самолюбие, но тут же, словно пожалев о грубой шутке, он постарался выказать полное равнодушие:

— Она и вправду хороша нынче вечером. Знаете, ведь у нее на редкость красивые плечи, и вот ей удалось каким-то чудом казаться еще прекраснее, скрыв их под платьем.

Граф продолжал говорить безразличным тоном, рассказывая всякие пустяки о женщине, которую до сих пор упорно называл графиней. Однако он отступил в глубь амбразуры, опасаясь, должно быть, как бы не заметили его бледности и нервного подергиванья губ. Он еще не в силах был овладеть собой, держаться весело и самоуверенно в присутствии юной четы, такой сияющей, такой откровенно счастливой. И Прада обрадовался, когда прибытие короля и королевы дало ему время прийти в себя.

— Ах, вот наконец их величества! — вскричал он, поворачиваясь к окну. — Посмотрите, какая давка на тротуарах.

В самом деле, несмотря на закрытые окна, с улицы доносились крики и шум. Взглянув на освещенную электрическими лампами мостовую, Пьер увидел море голов, огромную толпу, теснившуюся вокруг карет. Ему уже не раз доводилось встречать короля в парке виллы Боргезе, где тот ежедневно катался в экипаже, как простой смертный, как почтенный буржуа, без свиты, без охраны, в сопровождении одного лишь адъютанта. Иной раз король приезжал один и сам правил легким фаэтоном, а на запятках стоял лакей в черной ливрее. Однажды они даже катались вдвоем с королевой, сидя рядышком, точно скромная супружеская чета на воскресной прогулке. При встрече с королем и королевой прохожие, спешившие по своим делам или гулявшие в парке, лишь почтительно кланялись издали, не докучая им приветственными кликами; только наиболее экспансивные подбегали к экипажу поздороваться и приветливо улыбнуться. Пьер, всегда представлявший себе, что венценосцы показываются народу лишь в торжественном шествии, окруженные пышной свитой и гвардией в парадных мундирах, был крайне удивлен и растроган, видя, как эта благодушная, приветливая королевская чета прогуливается без охраны, в полной безопасности, провожаемая благожелательными улыбками своих подданных. Аббат повсюду слышал о доброте и простом нраве короля, о его миролюбии, о любви к охоте, одиночеству и деревенским просторам, слышал, что тот нередко тяготится своим саном, мечтая о привольной жизни, далекой от высоких государственных забот, для которых он не чувствует себя созданным. Но особенной любовью пользовалась королева, женщина глубоко порядочная и благородная, далекая от римских сплетен, просвещенная, утонченная, знаток и ценитель литературы; она гордилась тем, что гораздо образованнее всех своих приближенных, и очень тактично, с обаятельной естественностью, умела и любила это подчеркнуть.

Прада, стоявший у окна рядом с Пьером, жестом указал ему на толпу:

— Вот теперь они поглазели на королеву и лягут спать довольные. И ручаюсь вам, здесь нет ни одного полицейского агента… Ах, как хорошо, как хорошо быть любимым!

У него опять заныло сердце, и он с наигранным смехом повернулся лицом к галерее.

— Внимание, друг мой! Не прозевайте торжественного появления их величеств. Это самый эффектный момент празднества.

Прошло несколько минут, и вдруг оркестр прервал на половине веселую польку, а медные трубы грянули королевский марш. Танцоры в беспорядке бросились к дверям, середина залы опустела. Король и королева вошли в залу в сопровождении князя и княгини Буонджованни, встретивших их внизу, в вестибюле. Король был во фраке, королева в светло-желтом атласном платье, отделанном роскошными белыми кружевами; в бриллиантовой диадеме на белокурой головке она казалась совсем молодой, ее свежее, круглое, приветливое лицо сияло умом и добротою. Оркестр продолжал играть, приветствуя королевскую чету громкими, ликующими звуками марша. Вслед за родителями показалась Челия, окруженная толпою любопытных, потом вошли Аттилио, супруги Сакко, родственники, официальные лица. В ярком электрическом свете, под гром духовых инструментов, все застыли, ожидая окончания королевского гимна, обмениваясь приветствиями, взглядами, улыбками; гости теснились вокруг, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шеи, их глаза блестели, на обнаженных плечах дам сверкали драгоценности.

Наконец оркестр умолк, начались поклоны и реверансы. Их величества, уже знавшие Челию, с отеческой сердечностью поздравили ее. Сакко, как ловкий царедворец и любящий отец, поспешил представить своего сына Аттилио. В то время как лейтенант склонился в поклоне перед королем, юркий человечек, низко сгибая стан, в изысканных выражениях рекомендовал королеве своего красивого, горячо любимого отпрыска. Королевские особы отнеслись к нему чрезвычайно благосклонно, так же как и к г-же Сакко, которая скромно держалась в тени. И тут произошел случай, вызвавший во всех гостиных бесконечные пересуды. Увидев Бенедетту, которую граф Прада после свадьбы приводил во дворец, королева, восхищенная ее красотой и прелестью, ласково ей улыбнулась; когда молодая женщина подошла, монархиня милостиво побеседовала с нею несколько минут, осыпая любезностями, к которым жадно прислушивались все окружающие. Разумеется, королеве не были известны последние новости, она не знала, что брак с Прада расторгнут, что скоро состоится обручение с Дарио и на этом балу как бы празднуется двойная помолвка. Однако впечатление было произведено, все только и говорили о комплиментах, которыми добродетельная и умная государыня удостоила Бенедетту, и это способствовало торжеству молодой женщины: она казалась еще более прекрасной, гордой и победоносной, она вся сияла от счастья, радуясь, что наконец-то может соединиться с избранником своего сердца.

Прада испытывал невыразимые муки. В то время как королева милостиво здоровалась с дамами, склонявшимися перед ней в реверансе, а король — с важными особами, офицерами, дипломатами, представлявшимися ему один за другим, Прада видел одну лишь Бенедетту, счастливую, обласканную, гордую, в сиянии любви, в ореоле славы. Дарио стоял рядом с ней, такой же радостный, такой же торжествующий. Казалось, именно для них двоих устроен этот бал, для них сияют лампы, играет оркестр, для них сверкают бриллиантами римские красавицы с обнаженными плечами, для них напоен ароматом пьянящий теплый воздух, в их честь, при звуках королевского марша, прибыла королевская чета, ради них это торжество, им двоим улыбается всеми обожаемая государыня, почтившая бал своим присутствием, словно добрая фея из волшебных сказок, появление которой приносит счастье нареченным. Великолепие блистательного празднества, апогей веселья и радости означали в глазах Прада победу прекрасной женщины, которой он страстно добивался, но которой не мог овладеть, победу Дарио, отнявшего у него жену, победу, столь явную и очевидную для всех, столь оскорбительную, что граф ощущал боль, как от пощечины. Помимо старой кровоточившей раны уязвленного самолюбия, Прада страдал также и от блестящих успехов Сакко, грозивших его собственной карьере. Неужели мягкий климат Рима и вправду действует расслабляюще на суровых завоевателей с Севера, не потому ли он ощущает такую усталость, изнеможение, такой упадок сил? Еще сегодня утром во Фраскати, при осмотре злополучных строительных работ, ему слышалось, как трещит по швам его миллионное состояние, хотя он и не верил в свое близкое банкротство, о котором уже ползли слухи; а вечером, в разгар празднества, ему почудилось, будто южане побеждают и Сакко, этот ненасытный хищник, рожденный под палящим солнцем, жадно хватающий добычу, берет над ним верх. Если министру Сакко, королевскому любимцу, породнившемуся благодаря женитьбе сына с одним из самых знатных семейств римской аристократии, удастся когда-нибудь стать властителем Рима и всей Италии, бесконтрольно распоряжаться государственной казною и людскими судьбами, каким это будет ударом для него — честолюбивого, гордого, алчного Прада, жадного до наслаждений, какой это будет пощечиной его самолюбию! Граф чувствовал, что его изгоняют из-за стола до окончания пира. Все рушилось, все ускользало из рук: Сакко похищал его миллионы, Бенедетта терзала его сердце, растравляя позорную рану неутоленного желания, от которой ему никогда уже не исцелиться.

Тут Пьер опять услышал глухое рычание раненого зверя, невольный жалобный стон, пронзивший ему сердце. Взглянув на графа, он спросил с участием:

— Вы страдаете?

Но, увидев бледное лицо Прада, который нечеловеческим усилием воли скрывал свои муки, Пьер пожалел, что задал этот нескромный вопрос, оставшийся, впрочем, без ответа. Чтобы загладить неловкость, он начал вслух развивать свои мысли о великолепном зрелище, развернувшемся перед их глазами.

— Да, ваш отец был прав, ведь мы, французы, воспитанные в католической вере, даже сейчас, в смутную эпоху сомнений, видим в Риме лишь древнюю многовековую столицу пап, — мы не замечаем, мы почти не в состоянии понять те глубокие перемены, которые с каждым годом превращают его в современный итальянский Рим. Если б вы знали, какими незначительными казались мне, когда я приехал сюда, ваш король и правительство, ваш юный энергичный народ, стремящийся возвеличить свою столицу! Да, я отстранял все это, не принимал в расчет, я мечтал только об одном: возродить римскую церковь, создать ради блага народов новый христианский, евангельский Рим.

Горько усмехнувшись при воспоминании о своей наивности, Пьер широким жестом указал на галерею, на князя Буонджованни, склонившегося в этот миг перед королем, на княгиню, слушавшую комплименты Сакко, на картину унижения папской аристократии и торжества вчерашних выскочек; «черные» и «белые» в этом салоне смешались до такой степени, что представляли единую толпу подданных короля накануне слияния в единый народ. Немыслимое прежде примирение между Квириналом и Ватиканом здесь казалось неизбежным если не в принципе, то на деле — перед лицом каждодневных перемен, перед лицом этих радостных мужчин и женщин, нарядных, смеющихся, увлекаемых желаниями и страстями. Надо жить, любить, быть любимым, вечно рождать новые жизни! И свадьба Челии и Аттилио должна стать символом необходимого единения; любовь и юность восторжествуют над исконной ненавистью, старые распри забудутся, красивый юноша завоюет и унесет в своих объятиях прелестную девушку, дабы род человеческий продолжался.

— Поглядите на них, — воскликнул Пьер, — как красивы жених и невеста, как они молоды, радостны, полны надежд! Я понимаю, что ваш король явился на праздник, чтобы доставить удовольствие своему министру и привлечь на свою сторону одну из древних римских фамилий: это честная, мудрая и благодетельная политика. Надеюсь также, что он понимает и сокровенный смысл этого брака: старый Рим, в лице прелестной, чистой, влюбленной девочки, сочетается с новой Италией, — ее олицетворяет отважный, юный энтузиаст, которому так идет военный мундир. Да будет прочным и плодотворным их союз, да положит он начало великой нации, какой я желаю вам стать, желаю от всей души, особенно теперь, когда я научился понимать вас!

Удрученный крушением своей давнишней мечты о вселенском евангельском Риме, Пьер пожелал нового счастья Вечному городу с таким искренним, глубоким волнением, что Прада не мог удержаться и воскликнул:

— Благодарю вас за такое пожелание, это заветная мечта всякого истого итальянца.

Но голос его сорвался. Он вдруг увидел, что к улыбающимся Челии и Аттилио, которые тихо разговаривали друг с другом, подошли Бенедетта и Дарио с такой же счастливой улыбкой на устах. И когда обе юные пары сошлись, сияющие, торжествующие, полные радостных надежд, граф почувствовал, что не в силах оставаться здесь дольше, смотреть на них и терзаться.

— Я умираю от жажды, — сказал он хрипло. — Пойдемте в буфет, выпьем чего-нибудь.

Стараясь уйти незамеченным, Прада стал пробираться вдоль стен, позади толпы, к дверям в конце галереи, ведущим в античную залу.

Пьер последовал за ним, но людской поток разъединил их, и священник очутился возле двух влюбленных пар, которые продолжали дружески беседовать. Узнав аббата, Челия подозвала его приветливым кивком. Восторженно глядя на Бенедетту, она пылко восхищалась ее красотой, молитвенно сложив беленькие, лилейные ручки, точно перед статуей мадонны.

— Ах, господин аббат! — воскликнула Челия. — Доставьте мне удовольствие, скажите ей, что она прекраснее всех на свете, прекраснее, чем солнце, луна и звезды!.. Знаешь, дорогая, я вся трепещу, глядя на тебя, ты хороша, как само счастье, хороша, как сама любовь!

Бенедетта рассмеялась в ответ, развеселились и оба кавалера.

— Милая, ты так же красива, как я… Мы потому и хороши, что счастливы.

— Да, счастливы… — тихо повторила Челия. — Помнишь, ты сказала как-то вечером, что папу и короля никогда не удастся сочетать? А вот мы с Аттилио их сочетали, и мы так счастливы!

— Ну, а мы с Дарио, напротив, скорее их поссорили! — весело возразила Бенедетта. — Впрочем, как ты сказала мне в тот вечер, достаточно любить друг друга, чтобы спасти мир!

Пьеру удалось наконец проложить себе дорогу в античную залу, где помещался буфет, и он подошел к графу Прада; тот стоял неподвижно, точно пригвожденный к месту, не в силах оторвать глаз от жестокого зрелища, от которого хотел бежать. Что-то заставило его обернуться и смотреть, смотреть туда. С истерзанным сердцем он наблюдал, как в галерее снова начались танцы, как духовые инструменты оглушительно заиграли мелодию первой фигуры кадрили. Бенедетта с Дарио и Челия с Аттилио выступали визави. Две юные, счастливые пары, танцующие в ярко освещенной зале, среди роскоши и благоуханий, были так прелестны и обворожительны, что король и королева подошли полюбоваться ими. Танцорам восторженно кричали «браво!», они растрогали и покорили все сердца.

— Я умираю от жажды, пойдемте же выпьем чего-нибудь! — повторил Прада, оторвавшись наконец от мучительного зрелища.

Спросив стакан холодного лимонада, он жадно проглотил его залпом, точно больной, изнывающий от лихорадки.

Античная зала представляла собой обширную, отделанную под мрамор комнату с мозаичным полом и расположенной вдоль стен знаменитой коллекцией древних ваз, барельефов и скульптур. Преобладали мраморные статуи, но немало было и бронзовых, среди прочих — несравненная статуя умирающего гладиатора. Но главным украшением была прославленная Венера, под стать Венере Капитолийской, только еще более изящная и стройная, с грациозно вытянутой левой рукой, полная истомы и сладострастия. В тот вечер на нее был направлен ослепительный луч электрического рефлектора, и мраморная статуя в своей божественной наготе казалась живой и бессмертной.

В глубине залы, у стены, помещался буфет, и на длинном столе, покрытом вышитой скатертью, были расставлены вазы с фруктами, блюда с пирожными и холодными закусками. Среди бутылок шампанского, сосудов с горячим пуншем и ледяным шербетом, стаканов, чайных и бульонных чашек, среди хрусталя, фарфора и сверкающего серебра возвышались роскошные букеты цветов. Удачным новшеством были расставленные в зале ряды маленьких столиков, за которыми гости, вместо того чтобы закусывать стоя, могли расположиться с удобством, как в кафе.

За одним из столиков Пьер увидел Нарцисса с молодой дамой; узнав Лизбету, Прада подошел к ним.

— Видите, в какой я приятной компании, — галантно сказал посольский атташе. — Потеряв вас, я не нашел ничего лучшего, как предложить руку очаровательной даме и проводить ее сюда.

— Прекрасная мысль, — поддержала Лизбета с обворожительной улыбкой, — тем более что мне очень хотелось пить.

Они заказали кофе с мороженым и медленно пили, помешивая золочеными ложечками.

— Я тоже умираю от жажды, — заявил граф, — никак не могу ее утолить… Вы позволите к вам присоединиться, не правда ли, сударь? Может быть, кофе немного охладит меня… Ах, моя дорогая, позвольте вам представить господина аббата Фромана, одного из ученейших французских священников.

Все четверо долго сидели за столиком, беседуя и с любопытством наблюдая за вереницей гостей, проходивших мимо. Но Прада, обычно такой внимательный к своей подруге, все еще казался рассеянным; порою он забывал о ней, терзаясь сердечной мукой, и против воли обращал взгляд к соседней галерее, откуда доносились звуки оркестра.

— Что с вами, друг мой? — заботливо спросила Лизбета, заметив, как он бледен и расстроен. — Вам нездоровится?

Ничего не ответив, Прада вдруг воскликнул:

— Смотрите, смотрите, вот подлинно счастливая пара, вот где любовь и счастье!

И он указал на маркизу Монтефьори, мать Дарио, и на ее второго мужа, Жюля Лапорта, бывшего сержанта швейцарской гвардии, который был моложе ее на пятнадцать лет; она высмотрела его на Корсо своими все еще прекрасными, пламенными глазами и, чтобы крепче завладеть им, сделала маркизом Монтефьори. На всех балах и вечерах, вопреки обычаю, она не отпускала мужа ни на шаг и всюду появлялась с ним под руку, гордясь своим красивым кавалером. Стоя у буфета, оба пили шампанское и закусывали сандвичами; маркиза, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет и располневшую фигуру, была еще ослепительно хороша, а ее статный, самодовольный супруг с пышными усами и грубоватыми манерами, походивший на удачливого авантюриста, имел большой успех у дам.

— А знаете, ведь она его вызволила из прескверной истории, — продолжал граф вполголоса. — Ну да, он наживался как посредник, поставляя священные реликвии в бельгийские и французские монастыри, и был причастен к делу с фальшивыми мощами: здешние евреи мастерили якобы древние ковчежцы с кусочками бараньих костей, снабженные печатями и засвидетельствованные подписями высших церковных сановников. Дело замяли, так как в нем были замешаны еще и три прелата… Экий счастливец! Глядите, она прямо пожирает его глазами! А вид-то у него величественный, смотрите, как галантно он держит тарелку с цыпленком, угощая свою супругу!

Мрачно, с желчной насмешкой, граф начал пересказывать римские любовные истории. Женщины здесь невежественны, упрямы, ревнивы. Когда нм удается подцепить мужчину, они стараются пришить его к юбке на всю жизнь, считают его своей собственностью, не отпускают от себя ни на шаг. Он перечислял длительные, бесконечно тянущиеся романы, вроде многолетней связи донны Серафины и Морано, обратившейся в настоящий брачный союз; он высмеивал скучное постоянство, тяжкий гнет верности, будничные поцелуи, мещанские пошлые связи, которые удавалось порвать только со скандалами и бурными сценами.

— Да что с вами, что с вами такое, милый друг? — смеясь, воскликнула Лизбета. — Все, что вы осуждаете, напротив, очень хорошо! Если любишь, надо любить друг друга всю жизнь.

Хрупкая, беленькая, с вьющимися светлыми волосами и обнаженными плечами, Лизбета была очаровательна. Нарцисс, томно полузакрыв глаза, осыпал ее комплиментами, сравнивая с картиной Боттичелли, которую он видел во Флоренции. Ночь надвигалась. Пьер снова погрузился в свои тревожные думы, как вдруг услышал от проходившей мимо дамы, что в галерее уже танцуют котильон. Действительно, вдали загремела медь оркестра, и Пьер вспомнил, что монсеньер Нани назначил ему свидание в зеркальной гостиной.

— Вы уходите? — с живостью спросил Прада, видя, что аббат раскланивается с Лизбетой.

— Нет-нет! Еще задержусь.

— Отлично, не уходите без меня. Мне хочется пройтись пешком, я провожу вас до дому… Зайдите за мной сюда, хорошо?

Миновав два салона, желтый и голубой, Пьер добрался наконец до зеркальной гостиной. Это действительно был чудесный уголок — изящная ротонда с круглым куполом, в стиле рококо, с мерцающими зеркалами в великолепных золоченых рамах. Даже потолок был отделан наклонными гранями зеркал, так что отражения со всех сторон повторялись, преломлялись, множились до бесконечности. По счастью, электричество здесь не горело, и гостиную освещали лишь два канделябра с розовыми свечами. Простенки и мебель были обиты голубым шелком нежного оттенка. При входе вас охватывало чувство неизъяснимой отрады, словно во дворце подводного царства, на дне прозрачного озера, в котором до самой глубины отражаются бесчисленные созвездия.

Пьер сразу же заметил монсеньера Нани, мирно сидевшего на низеньком диване; как тот и предвидел, они оказались совершенно одни, ибо вся публика устремилась в галерею полюбоваться на котильон. Здесь царила тишина, лишь вдалеке замирали звуки флейт в оркестре.

Аббат извинился за опоздание.

— Ничего, ничего, любезный сын мой, — успокоил его монсеньер Нани со своей неизменной любезностью, — я здесь прекрасно отдохнул… Как только толпа угрожающе разрослась, я укрылся в этом убежище.

Не упоминая прямо о королевской чете, он дал понять, что постарался, не нарушая этикета, избежать встречи. Если он и явился на праздник, то лишь из отеческой привязанности к Челии, а также из тонкой дипломатии, желая показать, что Ватикан не порывает связей с древним родом Буонджованни, столь прославленным в летописях папства. Разумеется, Ватикан не мог всецело одобрить этот брак, своего рода союз между старым Римом и новым итальянским королевством, однако он не желал и отстраниться, выказать безразличие, оставить на произвол судьбы своих преданных слуг.

— Итак, любезный сын мой, перейдем теперь к вашему делу, — продолжал прелат. — Как я уже сказал, конгрегация Индекса постановила осудить вашу книгу, но приговор будет представлен на подпись его святейшеству только послезавтра. У вас в запасе еще целый день.

Пьер не удержался от горестного восклицания:

— Увы, монсеньер, что ж я могу сделать! Я уже думал об этом и не вижу никакого выхода, никакой возможности защищаться… Разве мыслимо добиться приема, когда его святейшество хворает!

— Ну, святой отец не так уж серьезно болен, — возразил Нани с тонкой усмешкой. — Ему гораздо лучше, и еще сегодня, как всегда по средам, он удостоил меня аудиенции. Когда его святейшество чувствует себя утомленным, он не опровергает слухов о своей болезни: это дает ему возможность отдохнуть и понаблюдать за окружающими, узнать, кто из них лелеет честолюбивые замыслы, кто проявляет особенное нетерпение.

Но Пьер, слишком расстроенный, чтобы слушать внимательно, продолжал говорить о своем:

— Нет, теперь все кончено, я потерял всякую надежду. Вы говорили о чуде, но я не верю в чудеса. Раз я потерпел поражение в Риме, ну что ж, — я уеду, вернусь в Париж и буду там продолжать борьбу!.. Моя душа не покорилась, надежда спасти мир любовью не умерла, я напишу новую книгу, я скажу, в какой новой стране должна родиться и расцвести новая религия!

Наступило молчание. Нани устремил на Пьера свой умный, ясный взгляд, острый и пронизывающий, как стальной клинок. В глубокую тишину, в жаркую духоту гостиной, в зеркалах которой отражались бесчисленные огни свечей, ворвались громкие звуки медленного вальса и вскоре замерли.

— Сын мой, грешно предаваться гневу… Помните, в день вашего приезда я обещал, что, если вам не удастся добиться приема у его святейшества, я сам постараюсь это устроить?

Видя, как разволновался молодой аббат, Нани продолжал:

— Успокойтесь и выслушайте меня… К несчастью, у его святейшества порою не хватает мудрых советчиков. Его окружают люди искренне преданные, но недостаточно рассудительные. Я уже предупреждал вас и предостерегал от необдуманных шагов… Вот почему три недели назад я счел необходимым лично передать ваш труд его святейшеству, чтобы он соблаговолил просмотреть его. Я подозревал, что иначе книгу утаят от святого отца… И вот что мне поручено вам передать: его святейшество соизволил прочесть вашу книгу и выразил желание вас видеть.

Громкий крик радости невольно вырвался из груди Пьера:

— Ах, монсеньер, монсеньер!

Но прелат, с беспокойством оглянувшись вокруг, тут же велел ему замолчать, словно опасаясь, что их могут услышать.

— Тсс… тсс!.. Это секрет, его святейшество примет вас частным образом, никого не ставя в известность… Слушайте внимательно. Сейчас два часа ночи, не так ли? Завтра, ровно в девять вечера, вы придете в Ватикан и у каждой двери будете спрашивать синьора Скуадра. Вас всюду пропустят. Синьор Скуадра встретит вас наверху и проводит в покои его святейшества… И никому ни слова, этого не должна знать ни одна живая душа!

Пьер не мог сдержать восторга. Он порывисто сжал пухлые, мягкие руки прелата.

— Ах, монсеньер, какими словами выразить вам мою признательность? Если бы вы знали, какой мрак и отчаяние охватили мою душу, ведь я чувствовал себя игрушкой в руках могущественных кардиналов, все они только потешались надо мной!.. Но вы спасаете меня, возвращаете надежду! Я снова верю в победу, я брошусь к ногам его святейшества, светоча истины и высшей справедливости. Он, без сомнения, оправдает меня, ведь я же горячо его люблю, восхищаюсь им, я всегда боролся за его политику, за самые заветные его идеи… Нет, нет, быть не может, он не подпишет приговора, он не осудит моей книги!

Высвободив руки, Нани по-отечески покровительственно старался успокоить Пьера, слегка посмеиваясь над его чрезмерной восторженностью. Наконец ему это удалось, и он уговорил аббата пойти домой. Когда Пьер стал прощаться, все еще продолжая благодарить, прелат тихо сказал:

— Любезный сын мой, помните, что истинное величие в повиновении.

Пьер, которому хотелось поскорее уйти, разыскал Прада в «оружейной» зале. Их величества только что отбыли, их почтительно проводили до дверей князья Буонджованни и супруги Сакко. Королева по-матерински обняла Челию, пока король пожимал руку Аттилио, и оба семейства, удостоенные такой чести, сияли от гордости. Многие гости, следуя примеру королевской четы, тоже расходились, прощаясь с хозяевами. Граф казался еще более желчным и взвинченным, чем прежде: ему, видимо, не терпелось уйти.

— Ну, наконец-то я вас дождался! — сказал он Пьеру. — Удерем скорее, хорошо?.. Ваш соотечественник, Нарцисс Абер, просил передать, чтобы вы его по ждали. Он пошел проводить до экипажа мою приятельницу Лизбету… А мне просто необходимо подышать свежим воздухом. Пройдемтесь пешком, я провожу вас до улицы Джулиа.

Пока они одевались в прихожей, граф не мог удержаться от едких насмешек.

— Я только что видел, как они укатили вчетвером, ваши друзья, — сказал он резко. — Хорошо, что вы любите ходить пешком, для вас все равно не нашлось бы места в карете… Но какова донна Серафина, экая наглость в ее годы притащиться сюда под руку с Морано и похваляться, что она вновь вернула себе неверного любовника!.. А те двое, молодая парочка, просто не могу говорить о них спокойно! Сегодня они открыто явились сюда вдвоем, какое отвратительное бесстыдство, какая неслыханная жестокость!

У него дрожали руки, и он глухо пробормотал:

— Счастливого пути, счастливого пути, красавчик!.. Я слышал, как он говорил Челии, что вечером в шесть часов уезжает в Неаполь. Ну что ж, пусть едет, счастливого ему пути!

На улице, выйдя из жарких, душных комнат и ощутив свежую прохладу ясной ночи, оба спутника вздохнули с наслаждением. Стояла восхитительная лунная ночь, одна из тех светлых римских ночей, когда город дремлет под необъятным небосводом, словно убаюканный райскими грезами. Они пошли самой красивой дорогой, вдоль по Корсо и дальше, по проспекту Виктора-Эммануила.

Прада немного успокоился, но продолжал свои едкие насмешки; видимо, стараясь забыться, он говорил без умолку, с лихорадочной горячностью вышучивая римских дам и блистательный праздник, которым еще недавно так восхищался.

— Женщины, разумеется, роскошно одеты, но наряды им не к лицу, они выписывают туалеты из Парижа и даже не успевают их примерить как следует. Да и драгоценности тоже: они навешивают на грудь великолепные фамильные бриллианты и жемчуга, но в такой грубой оправе, что только уродуют себя! А если б вы знали, до чего наши дамы невежественны, до чего онираспутны, хоть и корчат из себя недотрог! Все у них напускное, даже набожность; под их блестящей внешностью нет ничего, бездонная пустота. Я наблюдал сегодня в буфете, как они уписывали за обе щеки. Что и говорить, аппетит у них отменный! Заметьте, на этом вечере гости вели себя еще пристойно, не накидывались на еду. А посмотрели бы вы на придворный бал, как там объедаются, как толпятся у буфета, толкаются, как жадно пожирают все до крошки!

Пьер отвечал односложно. Он был весь поглощен своей радостью, только и мечтая о предстоящей беседе с папой, заранее представляя себе в мельчайших подробностях эту аудиенцию, о которой никому не имел нрава сказать. Шаги обоих пешеходов гулко раздавались на плитах широкой, пустынной улицы, и в ярком лунном свете резко выделялись их черные тени.

Прада вдруг замолчал. Он больше не в силах был притворяться веселым и оживленным, его изнуряла и парализовала жестокая внутренняя борьба. Раза два уже он ощупывал в кармане записку, набросанную карандашом, мысленно повторяя четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Записка была на месте, и он пошел проводить Пьера именно затем, чтобы опустить ее в почтовый ящик палаццо Бокканера. Граф продолжал идти быстрым шагом; через десять минут он бросит письмо в ящик, никакая сила в мире не удержит его, раз он твердо решил это сделать. Никогда он не допустит, чтобы кого-то отравили, он не способен на такое преступление.

Однако его муки были так невыносимы! Эта парочка, Бенедетта и Дарио, вызвала в нем такую бурю ревности и злобы, что он даже забыл свою возлюбленную Лизбету, забыл и маленькое родное существо, которым так гордился! Женщины всегда возбуждали в нем жестокие инстинкты, ему доставляли наслаждение лишь те, что упорно сопротивлялись. И вот жила на свете женщина, которую он страстно желал; он купил ее, женившись на ней, а она отказалась ему принадлежать. Она, его собственная, законная жена! Он не обладал ею и никогда не будет обладать. В былое время ради нее он готов был сжечь Рим; на что же пойдет он теперь, чтобы помешать ей отдаться другому? Старая, незажившая рана открылась и кровоточила при этой мысли, при мысли, что любимая женщина достанется сопернику. Как они насмехались над ним, те двое! С каким злорадством оклеветали его, выдвинув ложное обвинение в мужском бессилии, которое жестоко оскорбляло графа, хотя он мог легко его опровергнуть. Прада говорил себе, хотя и сам не слишком этому верил, что Дарио с Бенедеттой давно уже стали любовниками, что они встречаются по ночам в алькове мрачного дворца Бокканера, с которым связано столько таинственных любовных историй. Уж теперь-то это неминуемо произойдет, раз церковный брак расторгнут и они свободны. Граф представлял их рядом, на одном ложе, ему рисовались невыносимые картины, их объятия, поцелуи, любовные восторги. О нет, нет, этому не бывать, скорее рухнет весь мир!

Когда они с Пьером свернули с проспекта Виктора-Эммануила и углубились в извилистые и запутанные старые улочки, граф подумал о том, как он бросит записку в почтовый ящик и как дальше развернутся события. Письмо пролежит в ящике до утра. Дон Виджилио, секретарь кардинала, у которого хранятся ключи, спустится вниз рано утром, вынет конверт и передаст его высокопреосвященству, который никому не дозволяет распечатывать свою корреспонденцию. Бокканера тут же выбросит отравленные фиги, предотвратит преступление, никому не сказав ни слова, ибо «черный» мир свято хранит свои тайны. А что случится, если записка не попадет в ящик? Графу явственно представилось, как корзиночку с фигами, красиво убранную зелеными листьями, подадут на стол к завтраку в час пополудни. Дарио, как обычно, будет завтракать вдвоем с дядей, ведь он только вечером уезжает в Неаполь. Отведают ли фиговых плодов они оба, дядя, и племянник, или же только один из них, и кто именно? Тут картина заволакивалась туманом, ибо все решала судьба, та самая судьба, что встретилась ему на дороге из Фраскати; она шествовала к неведомой цели, неуклонно, неотвратимо, сквозь все препятствия. Корзинка с фигами продолжала свой путь все дальше и дальше, и никакая сила на свете не могла помешать тому, что было суждено роком.

Наконец перед ними длинной полосой развернулась улица Джулиа, залитая лунным светом, и Пьер очнулся от своих дум перед дворцом Бокканера, выросшим черной призрачной тенью под серебристым небом. На соседней колокольне пробило три часа. Аббат вздрогнул, вновь услышав рядом с собой глухое рычание смертельно раненного зверя, жалобный стон, который граф, измученный внутренней борьбою, не в силах был сдержать.

Но Прада тут же встряхнулся и, пожав руку аббату, сказал с резким смехом:

— Нет, нет, дальше я не пойду… Если меня увидят здесь в такой час, еще, пожалуй, подумают, будто я снова влюбился в свою жену.

Он закурил сигару и быстро зашагал по освещенной луною улице, ни разу не обернувшись.

XIII

Проснувшись утром, Пьер с удивлением услышал, что пробило одиннадцать часов. После утомительного празднества, где он задержался так поздно, аббат спал спокойно и сладко, как ребенок, словно и во сне ощущая радость. Едва он раскрыл глаза, яркие солнечные лучи, проникавшие в окно, преисполнили его светлой надеждой. Первая его мысль была о том, что вечером, в девять часов, он наконец-то увидит папу. Осталось ждать еще десять часов: чем же ему заполнить этот благословенный день? Само небо, ясное и лучезарное, казалось священнику счастливым предзнаменованием.

Поднявшись с постели, Пьер распахнул окна, и в комнату ворвался теплый воздух, как будто напоенный тем же ароматом плодов и цветов, как в день его приезда, сладостным, непонятно откуда доносившимся запахом апельсинов и роз. Неужели правда уже наступил декабрь? Что за блаженная страна, где на пороге зимы в воздухе все еще веет весною! Уже совсем одетый, облокотившись на подоконник, Пьер залюбовался золотистой лентой Тибра и зеленеющими круглый год склонами Яникульского холма на том берегу реки, как вдруг увидел Бенедетту, которая сидела у фонтана в заброшенном саду дворца. Аббату было душно в комнате, и он спустился в сад, куда неодолимо влекла его жажда жизни, радости и красоты.

Сияющая, цветущая Бенедетта, как он и ожидал, с радостным возгласом протянула ему обе руки:

— Ах, дорогой друг, я так счастлива, так счастлива!

Они нередко и прежде проводили утренние часы в этом мирном, уединенном уголке. Но какие то были унылые часы, полные тревоги, лишенные надежды! А в то утро все вокруг казалось им светлым, проникнутым неизъяснимым очарованием: и пустынные аллеи, заросшие сорной травой, и кусты самшита в старом, засыпанном землею бассейне, и симметрично рассаженные апельсиновые деревья, когда-то обрамлявшие цветники, — все располагало к задушевной, дружеской беседе, к светлым мечтам и надеждам. И как отрадно, как свежо было возле фонтана, под сенью высокого лаврового дерева! Из разверстого рта трагической маски с нежным журчанием, напоминавшим звук флейты, вытекала тонкая струйка воды. Прохладой веяло от древнего мраморного саркофага, украшенного барельефами с изображением неистовой вакханалии, где фавны гонялись за нимфами, опрокидывали их наземь, жадно осыпали поцелуями. Пьер и Бенедетта чувствовали себя здесь вне времени и пространства, погруженными в покой минувших веков, так далеко от всего, что для них словно исчезали окрестные дома, новая каменная набережная, разрушенные и недостроенные кварталы в облаках пыля, весь этот Рим, в муках рождавший новый мир.

— Ах, как я счастлива! — повторила Бенедетта. — Я просто задыхалась в комнатах, меня тянет на простор, на воздух, к солнцу, мне хочется дышать полной грудью.

Она сидела возле саркофага на обломке колонны, служившем скамьей, и усадила аббата рядом с собою. Никогда еще он не видел Бенедетту такой красивой, ее чистое, нежное, как цветок, прелестное лицо, обрамленное черными волосами, порозовело на солнце. В бездонной глубине огромных глаз сверкали золотые искорки, невинные, детские уста расцветали радостной улыбкой. Наконец-то она могла любить избранника своего сердца, не нарушая законов божеских и человеческих… Бенедетта мечтала вслух, строила планы на будущее.

— Ну, теперь все очень просто, — говорила она, — раз церковь уже расторгла брачный союз, нетрудно будет добиться и гражданского развода. И мы поженимся с Дарио этой весной, а может быть, и раньше, если удастся быстро покончить с формальностями… Нынче вечером, в шесть часов, он едет в Неаполь, чтобы уладить денежные дела, — там пришлось продать наши земельные владения, ведь все эти хлопоты обошлись очень дорого. Но теперь нам ничего не жаль, раз мы принадлежим друг другу… Через неделю Дарио вернется, и настанут счастливые дни. Как мы будем смеяться, как весело проводить время! После вчерашнего блестящего бала я всю ночь не могла заснуть, все мечтала, строила разные планы, великолепные планы… О! вы увидите, сами увидите, я непременно хочу, чтоб вы остались в Риме до нашей свадьбы.

Пьер смеялся вместе с нею, покоренный ее бурной, юной веселостью; он с трудом удерживался, чтобы не поделиться с нею своей радостью, надеждой на скорое свидание с папой. Но он дал клятву не говорить об этом ни одной живой душе.

Время от времени в трепетной тишине залитого солнцем небольшого сада раздавался пронзительный птичий крик; подняв голову, Бенедетта взглянула на клетку, висевшую в окне второго этажа.

— Кричи, кричи громче, Тата! — сказала она со смехом. — Радуйся вместе с нами. Я хочу, чтобы все в доме были веселы.

И она обернулась к Пьеру с озорной улыбкой, точно школьница, расшалившаяся на каникулах.

— Вы знаете Тата? Как, неужели не знаете?.. Это же попугай моего дяди кардинала! Я подарила его дядюшке прошлой весной, и он его просто обожает, даже дает клевать со своей тарелки. Он сам ухаживает за птицей, выпускает погулять и сажает в клетку, а в холода так боится ее простудить, что постоянно держит в столовой, самой теплой из своих комнат.

Подняв глаза, Пьер увидел хорошенькую птичку с шелковистым пепельно-зеленым оперением. Зацепившись клювом за жердочку, попугай раскачивался и хлопал крыльями, резвясь на солнышке.

— Он умеет говорить? — спросил аббат.

— О нет, он просто кричит, — отвечала Бенедетта, смеясь. — Но дядя убежден, будто попугай отлично все понимает, и очень любит с ним разговаривать. — И тут, вспомнив почему-то о другом своем родственнике, троюродном дяде, живущем в Париже, Бенедетта вдруг спросила: — А вы не получали письма от виконта де Лашу?.. Он писал мне на днях о том, как он огорчен, что вы еще не добились приема у его святейшества. Он так рассчитывал на вас, так надеялся, что вы победите и его идеи восторжествуют!

Пьер действительно часто получал отчаянные письма от виконта, огорченного возросшим влиянием своего противника, барона де Фура, который успешно возглавил международное паломничество в Рим и собрал крупные суммы на динарий св. Петра. Это означало перевес старокатолической партии непримиримых и грозило свести на нет все завоевания либеральной партии неокатолицизма; необходимо было добиться от святого отца поддержки пресловутых обязательных корпораций и осуждения корпораций свободных, которым покровительствовали консерваторы. И виконт де Лашу засыпал Пьера поручениями и всякими сложными проектами, возлагая все надежды на его аудиенцию в Ватикане.

— Да-да, — вздохнул Пьер, — я получил письмо в воскресенье и еще одно вчера вечером, вернувшись из Фраскати… Я был бы так счастлив, так счастлив, если бы мог сообщить ему добрые вести!

Его снова захлестнула бурная радость при мысли, что вечером он наконец увидит папу, откроет ему свое сердце, пылающее любовью к ближним; без сомнения, святой отец милостиво ободрит его, поддержит, благословит на высокую миссию спасения общества во имя братской любви к бедным и униженным. И Пьер был не в силах долее скрывать тайну, переполнявшую ему душу.

— А знаете, все улажено, аудиенция назначена на сегодняшний вечер.

Бенедетта сначала не поняла.

— То есть как?

— Ну да, монсеньер Нани соизволил сообщить мне ночью на балу, что он передал мою книгу святому отцу и его святейшество выразил желание меня видеть… Я буду принят нынче вечером в девять часов.

Бенедетта вся вспыхнула, искренне радуясь удаче молодого аббата, к которому за это время горячо привязалась. Успех друга, совпавший с ее собственной победой, казался ей необычайно важным событием, как бы залогом полного и всеобщего торжества. Радуясь счастливому предзнаменованию, она воскликнула с восторгом:

— Ах, боже мой, это принесет нам удачу!.. Как хорошо, друг мой, как хорошо, что счастье улыбнулось вам тогда же, когда и мне! Это такая радость для меня, такая радость, вы даже и вообразить не можете… Теперь я уверена, что все у нас будет хорошо, ведь если кто-либо удостоится видеть папу, на дом, где живет этот человек, снисходит благословение божие, отныне даже гром небесный его не поразит.

Она смеялась и хлопала в ладоши от радости так громко, что Пьер забеспокоился:

— Тише, тише! Я дал слово сохранить это в тайне… Умоляю вас, не говорите никому, ни вашей тетушке, ни даже его высокопреосвященству… Монсеньер Нани очень разгневается.

Бенедетта обещала молчать. Она с умилением принялась восхвалять монсеньера Нани, их общего благодетеля, — ведь это он помог ей добиться расторжения брака. Потом снова засмеялась в порыве бурного веселья:

— Сознайтесь, друг мой, что счастье — самое главное на свете!.. Не требуйте же от меня сегодня, чтобы я оплакивала ваших бедняков и страдальцев, терпящих голод и холод… Единственное, что имеет значение, — это радость жизни! Она исцеляет все. Когда вы счастливы, вы забываете о страданиях, вы не чувствуете ни голода, ни холода!

Пьер оторопел, услышав такое неожиданное и странное решение роковых проблем нищеты. Он вдруг понял, что все его попытки проповедовать свои идеи этой девушке были напрасны: она родилась под сияющим, лучезарным небом, она унаследовала гордость и высокомерие древнего аристократического рода. Он хотел обратить ее к христианской любви, возбудить в ней участие к сирым и убогим, ко всему сущему, воодушевить мечтой о новой, возрожденной Италии. Но если ему удавалось растрогать Бенедетту страданиями бедняков в те дни, когда она сама страдала от жестоких сердечных ран, то теперь, исцелившись от мук, она верила, что все кругом счастливы, что все, подобно ей, наслаждаются знойным летом и мягкой, словно весна, зимой!

— Но есть ведь много несчастных, — попробовал возразить Пьер.

— О нет, нет! — воскликнула Бенедетта. — Вы просто не знаете наших бедняков!.. Любая девушка из Трастевере, если найдет себе дружка по сердцу, счастлива, как королева, и черствый хлеб кажется ей слаще пряника. Если у матери выздоровел ребенок, если мужчина победил в драке или выиграл в лотерею, им ничего больше не надо, — все одинаково радуются удаче, все одинаково любят развлечения… Вот вы мечтаете о справедливости, о равномерном распределении благ земных, но уверяю вас, истинно счастливы будут только те, кто радуется жизни, порою сами не зная почему, у кого душа поет в ясный солнечный день, вот как сегодня!

Пьер молча развел руками; ему не хотелось огорчать Бенедетту, опять напоминая ей о несчастных и обездоленных, которые в эту самую минуту погибали где-то там, далеко, изнемогая от физической боли или от душевных страданий. Но вдруг в светлом, прозрачном воздухе пронеслась огромная тень, и Пьер почувствовал бесконечную печаль, таящуюся в радости, беспредельную скорбь солнечного света, словно невидимая рука заволокла все мраком. Не закружилась ли у него голова от терпкого запаха лаврового дерева, от горького аромата померанца и самшита? Не воспламенила ли ему кровь сладострастная нега этого таинственного уголка возле древнего саркофага? Или же исступленная вакханалия барельефов навела его на мысль о неотвратимой смерти, настигающей среди любовных наслаждений, среди жарких поцелуев неутоленной страсти? На миг нежное журчанье фонтана показалось аббату скорбным рыданием, и все вокруг померкло, покрылось грозной тенью невидимой тучи.

Тут Бенедетта схватила его за обе руки, и он очнулся от наваждения, радуясь, что она здесь, рядом с ним.

— Не правда ли, я плохая ученица, друг мой? На редкость непослушная и непонятливая! — воскликнула она, смеясь. — Что поделаешь, некоторые идеи нам совершенно чужды. Нет, никогда вам не вбить их в голову римской девушки… Любите же нас такими, какие мы есть, довольствуйтесь тем, что мы красивы, что мы стремимся быть еще красивее, как можно красивее!

В эту минуту Бенедетта, вся сиявшая от счастья, была так хороша, что Пьер ощутил благоговейный трепет, словно перед лицом божества, перед лицом всемогущей силы, правящей вселенной.

— О да, вы правы, — прошептал он, — красота владеет миром, красота будет владеть им всегда… Боже, почему не в силах она утолить вечный голод, вечные муки бедняков!

— Полно, полно, жизнь так прекрасна! — радостно воскликнула Бенедетта. — Пойдемте завтракать, тетушка уж, верно, ждет нас.

Дамы завтракали в час, и в те редкие дни, когда Пьер оставался дома, ему ставили прибор в маленькой столовой третьего этажа, мрачной, угрюмой комнате, выходившей окнами во двор. В тот же час в большой солнечной зале второго этажа с окнами на Тибр кардинал завтракал в обществе своего племянника Дарио; он любил с ним беседовать за столом, ибо второй сотрапезник, секретарь дон Виджилио, почти не раскрывал рта и только отвечал на вопросы. Дамы вели хозяйство отдельно, у них была особая кухня и особая прислуга; только внизу помещались общие кладовые и буфетная.

Несмотря на унылый и мрачный вид маленькой столовой, выходившей окнами на темный двор, завтрак двух дам и молодого аббата прошел очень весело. Даже донна Серафина, обычно такая чопорная, казалась оживленной и довольной. Вероятно, она все еще наслаждалась вчерашним торжеством, своим появлением на балу под руку с Морано; она первая завела разговор о Буонджованни, расхваливая пышное празднество, хотя и созналась, что ее очень стесняло присутствие короля и королевы. Она рассказала, как ловко и дипломатично уклонилась от встречи с королевской четой. Донна Серафина выразила надежду, что известная всем привязанность ее к крестнице, Челии, послужит достаточным оправданием ее присутствия в этом нейтральном салоне, где смешались представители двух лагерей. Однако ее, по-видимому, все-таки мучила совесть, ибо она объявила, что сразу после завтрака отправится в Ватикан к кардиналу-секретарю хлопотать о каком-то заведении, где она состояла дамой-патронессой. Этим визитом на другой же день после бала во дворце Буонджованни она считала необходимым загладить свою вину. Никогда еще она не проявляла такого благочестивого рвения, как в последние дни, никогда еще не питала такой пламенной надежды, что ее брат кардинал скоро вступит на престол св. Петра: это было бы для нее величайшим торжеством, прославлением их древнего рода, необходимым, неизбежным триумфом, которого требовала ее фамильная гордость; во время недавней болезни Льва XIII донна Серафина уже чуть было не заказала новое облачение с гербом будущего папы.

Бенедетта не переставала шутить и смеяться по всякому поводу и с огромной нежностью говорила о Челии и Аттилио, радуясь счастью влюбленной парочки, как собственному. Когда подали десерт, она с удивлением спросила слугу:

— А фиги, Джакомо, где же фиги?

Медлительный, полусонный слуга смотрел на нее с недоуменным видом. К счастью, в столовой оказалась Викторина.

— Где же фиги, Викторина, почему нам их не подали? — повторила Бенедетта.

— Какие фиги, контессина?

— Те самые, что я видела утром в буфетной, я заглянула туда по дороге в сад… Чудесные фиги в небольшой корзиночке. Я даже удивилась, откуда они взялись в такое время года. Я так люблю фиги, я заранее предвкушала, что буду лакомиться ими за завтраком.

Викторина рассмеялась.

— Знаю, знаю, контессина… Их принес аббат из Фраскати, тамошний священник, помните? Он явился вчера вечером, чтобы лично преподнести их в дар его высокопреосвященству. Я была при этом, и он раза три повторил, что это подарок и корзинку надо подать прямо к столу его высокопреосвященства, не тронув ни листочка… Так мы и сделали.

— Вот это мило, нечего сказать! — вскричала Бенедетта, в шутку притворяясь рассерженной. — Вот противные, сами лакомятся, а о других забыли! Могли бы и с нами поделиться!

Тут вмешалась донна Серафина и спросила у служанки:

— Вы говорите о том священнике, что в прежние времена заходил к нам на виллу?

— Ну да, это аббат Сантобоно, он служит мессы в церкви Санта-Мариа-деи-Кампи… Когда он приходит сюда, то всегда спрашивает аббата Папарелли, они вроде в одной семинарии обучались. Вот и вчера аббат Папарелли сам провел приятеля с корзинкой в буфетную… Ох, уж эта корзинка! Представьте себе, ее все-таки забыли подать к столу его высокопреосвященства, никто бы нынче и не отведал этих фиг, кабы не аббат Папарелли: он бегом примчался за ними и сам понес в столовую, да так торжественно, точь-в-точь как святые дары… И то правда, его высокопреосвященство до них большой охотник!

— Ну, сегодня мой брат вряд ли их отведает, — заметила донна Серафина, — ему нездоровится, он дурно спал ночью.

При имени Папарелли она сразу помрачнела. Тучный, низенький шлейфоносец с дряблой, морщинистой физиономией, похожий на старую деву в черной юбке, внушал ей отвращение с тех нор, как она заметила, что этот вкрадчивый, подобострастный тихоня забрал необыкновенную власть над кардиналом. Он держал себя как самый жалкий, смиренный слуга, но на деле всем распоряжался и, как ей казалось, втайне боролся против ее собственного влияния на брата, нередко сводя на нет все, чего она добивалась ради осуществления своих честолюбивых замыслов. Хуже всего было то, что, по ее предположениям, Папарелли уже раза два подтолкнул кардинала на явно ошибочные, неразумные поступки. Возможно, впрочем, что она заблуждалась, ибо не могла не признать его редких достоинств и необыкновенной набожности.

Бенедетта между тем не переставала шутить и дурачиться. Увидев, что Викторина вышла из комнаты, она позвала лакея:

— Слушайте, Джакомо, я вам дам маленькое поручение… — Обратившись к тетке и к молодому аббату, она прибавила: — Позвольте мне, ну пожалуйста, мы должны отстаивать свои права… Я живо представляю себе, как они сидят за столом, внизу, почти под нами. Им, как и нам, уже подали десерт. Вот дядюшка со своей доброй улыбкой приподнимает листья, выбирает себе спелые фиги, потом передает корзинку Дарио, а тот угощает дона Виджилио. И все трое с постной миной лакомятся фигами… Вы их видите? Видите?

Она-то действительно видела их, ибо ее мысли постоянно уносились к Дарио, она стремилась быть рядом с ним, представляла, как он сидит за столом с двумя сотрапезниками. Сердцем она была там, в нижнем этаже, она видела Дарио, слышала, ощущала его присутствие всем своим существом.

— Ступайте вниз, Джакомо, и скажите его высокопреосвященству, что нам до смерти хочется полакомиться фигами. Не будет ли он так добр прислать нам сюда хоть немножко.

Но донна Серафина, прервав ее, приказала строгим тоном:

— Джакомо, оставайтесь на месте! — И выбранила племянницу: — Перестань, что за ребячество! Терпеть не могу таких глупых шуток!

— Ах, тетя, я так счастлива, мне так давно не приходилось смеяться! — вздохнула Бенедетта.

До сих пор Пьер хранил молчание, слушая болтовню контессины и радуясь ее веселью. Теперь же, когда наступила томительная пауза, он вмешался в разговор и рассказал, как был удивлен вчера, увидев в такое позднее время года сочные фиги во фруктовом саду Фраскати. Должно быть, это объяснялось тем, что смоковница ограждена высокой стеною.

— Вот как, вы видели хваленую смоковницу? — спросила Бенедетта.

— Ну да, я даже ехал в одном экипаже с пресловутой корзинкой, наполненной фигами, которые вас так прельщают.

— Как так? Почему в одном экипаже?

Пьер уже раскаивался, что у него вырвались эти слова. Но он решил рассказать все, как было.

— Во Фраскати я встретил знакомого, который непременно хотел подвезти меня в Рим в своей коляске. По дороге мы прихватили аббата Сантобоно, который бодро шагал пешком с корзинкой в руках… Мы даже задержались ненадолго в придорожном трактире.

Пьер подробно описывал все путешествие, свои впечатления, красоту римской Кампаньи, окутанной вечерними сумерками. Но Бенедетта, пристально глядя на него, о чем-то задумалась, припомнив, что граф Прада часто ездит во Фраскати, где находятся его земли и строятся дома.

— Знакомого… знакомого… — прошептала она. — Это граф, не так ли?

— Да, это граф Прада, — просто ответил Пьер. — Ночью я опять его видел, он ужасно потрясен, его надо пожалеть.

Этот призыв к состраданию не оскорбил его собеседниц, ибо молодой аббат произнес эти слова с глубоким, искренним чувством, преисполненный любовью ко всему сущему. Донна Серафина сидела с каменным лицом, делая вид, будто ничего не слыхала, а Бенедетта пожала плечами, как бы говоря, что не может испытывать ни сострадания, ни вражды к человеку, который стал ей совершенно чужим. Но она уже больше не смеялась и, вспомнив о корзинке, привезенной в коляске графа Прада, неожиданно сказала:

— А знаете, теперь мне вовсе не хочется этих фиг, я даже рада, что их не отведала.

Сразу после кофе донна Серафина покинула их; поспешно надев шляпку, она отправилась в Ватикан. Оставшись вдвоем, Бенедетта с аббатом еще немного задержались за столом, снова развеселившись и болтая, как добрые друзья. Пьер опять заговорил о предстоящем приеме у папы, о своем радостном, лихорадочном нетерпении. Сейчас пробило только два, осталось ждать целых семь часов; что ему делать, чем заполнить это долгое, бесконечное время. Тут Бенедетту осенила счастливая мысль:

— Вы не знаете, чем заняться? — сказала она с милой улыбкой. — Послушайте, раз мы все трое так счастливы, не будем расставаться… У Дарио есть коляска. Должно быть, он уже позавтракал, я велю ему сказать, чтобы он зашел за нами и повез нас кататься по берегу Тибра, далеко, далеко!

Она захлопала в ладоши, в восторге от своей выдумки. Но как раз в эту минуту к ним вбежал дон Виджилио; лицо у него было испуганное.

— Где донна Серафина, ее здесь нет?

— Нет, тетушка уехала… А что случилось?

— Меня прислал его высокопреосвященство… Дело в том, что князь Дарио, встав из-за стола, почувствовал себя дурно… О, ничего серьезного, ничего серьезного, я уверен.

Бенедетта вскрикнула скорее от неожиданности, чем от испуга:

— Как, Дарио?.. Да мы сейчас же спустимся вниз! Пойдемте, господин аббат. Вот некстати заболел, мы же собрались ехать на прогулку!

Встретив на лестнице Викторину, она велела ей следовать за ними.

— Дарио стало дурно, ты можешь нам понадобиться.

Все четверо вошли в просторную спальню с массивной старомодной мебелью, где юный князь, после полученной им раны в плечо, пролежал в постели целый месяц. В спальню вела дверь из маленькой гостиной, а коридор, примыкавший к туалетной, соединял комнаты Дарио с личными покоями кардинала — столовой, спальней и рабочим кабинетом: одна из прежних огромных зал была разделена перегородками на несколько узких комнат. Здесь помещалась еще и домашняя капелла, выходившая в коридор, небольшая каморка без всякой мебели, с алтарем крашеного дерева; там не было ни ковра, ни даже стульев, только голый холодный пол, на котором кардинал молился, преклонив колена.

Войдя в спальню, Бенедетта подбежала к кровати, на которой лежал Дарио, совсем одетый. Рядом, статный и высокий, полный достоинства, стоял кардинал Бокканера; несмотря на охватившую его тревогу, он сохранял гордую, величавую осанку.

— Что с тобой, Дарио, что случилось? — воскликнула контессина.

Князь слабо улыбнулся, желая ее успокоить. Он был очень бледен и как будто захмелел.

— Ничего, пустяки, просто голова закружилась… Представь, мне кажется, будто я напился пьяным. У меня вдруг потемнело в глазах, и я почувствовал, что сейчас упаду… Я едва успел дойти сюда и броситься на кровать.

Он глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха. Тут кардинал сообщил подробности:

— Мы спокойно кончали завтракать, я давал дону Виджилио распоряжения на вечер и уже собирался встать из-за стола, как вдруг Дарио вскочил и покачнулся… Он не захотел снова сесть, а бросился сюда, шатаясь, как лунатик, ощупью открывая двери… Мы поспешили за ним, ничего не понимая. Признаюсь, я и теперь не могу понять, что с ним такое.

Кардинал в недоумении развел руками, обведя взглядом все помещения, по которым словно пронесся зловещий ветер катастрофы. Двери остались раскрытыми настежь, видна была вся анфилада комнат: туалетная, коридор и в конце его столовая, где все было брошено в беспорядке — неубранная посуда, скомканные салфетки, опрокинутые стулья. Однако никто еще по-настоящему не тревожился.

Бенедетта высказала вслух обычное в таких случаях предположение:

— Уж не съел ли он чего-нибудь вредного за завтраком?

Кардинал с улыбкой перечислил блюда своего, как всегда, скромного завтрака:

— Яйца, бараньи котлеты, гарнир из щавеля, но могло же это ему повредить. Я пью только воду, Дарио выпил глоток белого вина… Нет, нет, еда тут ни при чем.

— И, кроме того, — осмелился вставить слово дон Виджилио, — все мы ели одно и то же, тогда бы и нам с его высокопреосвященством стало дурно.

Дарио, задремавший было, снова широко открыл глаза и глубоко вздохнул, силясь улыбнуться.

— Ничего, ничего, все обойдется, мне уже гораздо лучше. Я попробую встать. Мне нужно немного подвигаться.

— Тогда слушай, что я придумала, — сказала Бенедетта. — Давайте сядем в коляску, возьмем с собой господина аббата и поедем кататься далеко-далеко, в Кампанью.

— Отличная мысль! С удовольствием поеду… Викторина, помоги мне встать.

Дарио приподнялся, тяжело опираясь на локоть. Служанка еще не успела подойти, как вдруг по его телу пробежала судорога, и он свалился без чувств, как подкошенный. Кардинал, стоявший в изголовье, подхватил его на руки; теперь контессина пришла в полное смятение.

— Боже мой, боже мой, опять начинается! — воскликнула она. — Скорее пошлите за доктором.

— Хотите, я пойду за ним? — предложил Пьер, который тоже начал тревожиться.

— Нет, нет, оставайтесь здесь… Викторина сбегает за врачом. Она знает адрес… Викторина, скорее, к доктору Джордано!

Служанка ушла, и в комнате наступила гнетущая тишина, тревога нарастала с каждой минутой. Бенедетта, бледная как полотно, приблизилась к кровати, между тем как кардинал, не выпуская из объятий Дарио, склонившего голову ему на плечо, внимательно смотрел на него. В душе старика зародилось страшное подозрение, пока еще смутное, неопределенное: при виде иссиня-бледного лица Дарио, искаженного ужасом, он вспомнил своего лучшего, задушевного друга, монсеньера Галло, которого также держал в объятиях за два часа до его смерти. Те же судороги, те же обмороки и то же ощущение, что он держит в руках лишь холодеющий труп, что сердце любимого друга перестает биться; кардинала все неотвязнее преследовала мысль о яде, о тайном враге, который приходит из мрака и наносит удары во мраке, поражая насмерть близких его сердцу людей. Бокканера долго оставался в той же позе, склонившись над племянником, последним отпрыском их древнего рода, вглядываясь в него, изучая, вспоминая симптомы загадочной, беспощадной болезни, которая унесла в могилу его лучшего друга.

— Дядя, вы устанете… Умоляю вас, дайте я поддержу его… — тихонько просила Бенедетта. — Не бойтесь, я буду держать осторожно, он почувствует, что я рядом, и тогда, может быть, очнется.

Кардинал наконец поднял голову и, взглянув на контессину, уступил ей место; со слезами на глазах он порывисто сжал в объятиях и расцеловал свою обожаемую племянницу, дав волю пылкому чувству, которое обычно скрывал под маской холодной суровости.

— Бедная моя девочка, бедное дитя! — прошептал кардинал дрожащим голосом, пошатнувшись, точно старый дуб, срубленный под корень.

Но он тут же овладел собою и начал медленно ходить из угла в угол, между тем как Пьер и дон Виджилио, растерянные, безмолвные, ждали его распоряжений, в отчаянии, что ничем не могут помочь горю. Кардиналу вскоре стало тесно в комнате; глубоко задумавшись, он вышел в туалетную, затем в коридор и прошел дальше, до самой столовой. Он шагал взад и вперед с поникшей головой, суровый, сосредоточенный, погрузившись в тяжелые думы. Какие мысли обуревали этого надменного князя, глубоко верующего, посвятившего себя богу и сознающего свое бессилие перед неотвратимой судьбой? Время от времени он подходил к постели больного и вглядывался в лицо Дарио, которому становилось все хуже; потом удалялся мерным шагом, исчезал, возвращался вновь, ритмично и равномерно, словно повинуясь какой-то неведомой силе, неподвластной человеку. Быть может, он ошибается, думалось ему, быть может, это просто легкое недомогание, которое врач найдет пустячным. Оставалось одно — надеяться и ждать. Он продолжал молча ходить, и в гнетущей тишине гулко раздавались тяжелые шаги этого высокого старца, ожидавшего решения судьбы.

Дверь отворилась, запыхавшаяся Викторина вбежала в комнату.

— Я привела доктора, вот он идет!

Благодушно улыбаясь, появился румяный, седовласый доктор Джордано, как всегда, скромный и приветливый, похожий на учтивого прелата. Но, войдя в комнату и увидев расстроенные, встревоженные лица, он сразу стал серьезным и непроницаемым, ибо за долгую практику среди духовенства привык хранить семейные тайны своих высокопоставленных пациентов.

Едва бросив взгляд на больного, он еле слышно пробормотал:

— Как, опять? Неужели опять?

Вероятно, он намекал на ножевую рану, от которой недавно вылечил Дарио. Кто же мог покушаться на жизнь злополучного юного князя, который никому не делал зла? Никто, впрочем, не мог понять его слов, кроме Пьера и Бенедетты, да к тому же контессина, изнывая от тревоги и нетерпения, ничего не слышала, не сознавала.

— Доктор, умоляю вас, осмотрите его, исследуйте, скажите, что это пустяки… — говорила она. — С ним не может быть ничего серьезного, ведь он еще утром был совершенно здоров и так весел… Это пустяки, не правда ли, пустяки?

— Конечно, конечно, контессина, наверное, ничего серьезного… Мы сейчас посмотрим.

Обернувшись, доктор низко склонился перед кардиналом, который, пройдя по коридору ровным, медленным шагом, неподвижно застыл в изножии кровати. Прочтя в его мрачном взоре смертельную тревогу, доктор, не проронив ни слова, приступил к осмотру больного; он понял, что нельзя терять ни минуты. И по мере того как осмотр продолжался, благодушное лицо врача все более вытягивалось, становилось все бледнее и серьезнее, а чуть дрожавшие губы выдавали смутное беспокойство. Ведь он сам наблюдал в свое время загадочный припадок, от которого скоропостижно скончался монсеньер Галло, припадок «злокачественной лихорадки», как он написал тогда в свидетельстве о смерти. Должно быть, доктор, так же как и Бокканера, узнал те же зловещие симптомы — свинцовую бледность, затуманенный, точно у пьяного, взгляд. Как старый римский врач, привыкший к случаям внезапной смерти, он почуял в воздухе смертоносное дыхание, еще не исследованное медициной: не то гнилые испарения Тибра, не то тлетворный запах древнего, загадочного яда.

Подняв голову, доктор опять встретил пристальный, мрачный взгляд кардинала, не сводившего с него глаз.

— Ну что, господин Джордано, ничего опасного, надеюсь?.. — спросил тот. — Просто желудочное заболевание, не правда ли?

Доктор еще раз поклонился. Услышав дрожащий голос Бокканера, он почувствовал, какое мучительное волнение испытывает этот могущественный князь церкви, которому вновь грозила утрата близкого, дорогого человека.

— Вы совершенно правы, ваше высокопреосвященство, это что-то желудочное. Порою такие заболевания бывают опасны, если осложняются лихорадкой… Мне незачем заверять ваше высокопреосвященство, что я приложу все старания, сделаю все, что в моих силах…

Тут, обратившись к остальным, врач добавил громким и твердым голосом:

— Время не терпит. Нужно немедленно раздеть и осмотреть князя Дарио. Прошу всех удалиться, так мне будет удобнее.

Только одну Викторину он попросил остаться и помочь ему. Если понадобится еще кто-нибудь, он позовет Джакомо. Доктор явно хотел удалить всех родных, всех лишних свидетелей, присутствие которых мешало ему сосредоточиться. Кардинал понял это и, взяв под руку Бенедетту, тихонько увел ее из комнаты; Пьер и дон Виджилио последовали за ним.

Все четверо, затворив за собой двери, вошли в столовую, просторную, теплую комнату, озаренную зимним солнцем; наступило тяжелое, тревожное молчание. На неубранном столе с хлебными крошками на скатерти еще стояли брошенные приборы, недопитая чашка кофе и посредине — корзинка с фигами; листья были раздвинуты, и сверху недоставало двух или трех ягод. Перед окном, вылетев из клетки, сидел на жердочке попугай Тата, с наслаждением греясь в золотом солнечном луче, где весело плясали пылинки. Увидев столько народу, птица перестала кричать и приглаживать клювом перышки; наклонив головку набок, она внимательно и пытливо разглядывала пришельцев своим круглым глазом.

Минуты томительно тянулись одна за другой в напряженном ожидании, все думали о том, что происходит в соседней комнате. Дон Виджилио тихонько уселся в сторонке, Бенедетта и Пьер стояли рядом, молча и неподвижно. Кардинал снова начал ходить из угла в угол, силясь умерить свое нетерпение, пытаясь разобраться в вихре беспорядочных мыслен. Машинально шагая мерной поступью, он мучительно раздумывал, почему и как могло произойти несчастье, строил самые различные, самые противоречивые предположения. Уже раза два, проходя мимо, он окинул взглядом неубранный стол, как будто ища чего-то. Может быть, его подозрение вызвала недопитая чашка кофе? Или хлебные крошки на скатерти? Или баранья котлета, от которой осталась косточка на тарелке? Когда кардинал проходил в третий раз, его взгляд упал на корзинку с фигами, и он остановился как вкопанный. Внезапная догадка, страшная мысль осенила его и овладела им, хотя он не знал еще, как удостовериться в справедливости своих подозрений. С минуту он стоял сраженный, растерянный, устремив глаза на корзинку. Потом вынул одну из ягод, чтобы рассмотреть ее поближе. Не заметив в ней ничего особенного, Бокканера хотел было положить ее назад, как вдруг услышал пронзительный крик попугая, большого охотника до фиг. Это показалось ему откровением, лучшим способом проверить догадку.

Медленно, с суровым, омраченным лицом кардинал взял ягоду и без колебаний и жалости поднес ее попугаю. Это была прехорошенькая птичка, его любимица, живое существо, к которому он искренне привязался. Вытянув гибкую шею, взмахивая пепельно-зелеными крылышками с розоватым отливом, попугай осторожно схватил ягоду лапкой и, клюнув несколько раз, уронил ее на пол. Кардинал все с тем же серьезным, непроницаемым лицом застыл в ожидании. Прошли три долгие минуты. Старик уже успокоился было и погладил попугая, который, радуясь, что его ласкают, вертел головой и смотрел на хозяина блестящими рубиновыми глазками. Потом птица вдруг камнем упала на пол, даже не взмахнув крыльями. Она была мертва, бездыханна.

Бокканера в отчаянье простер руки к небу, теперь он понял все. Великий боже! Какое преступление и какая роковая ошибка, злая насмешка судьбы! У него не вырвалось ни единого стона, только лицо его стало еще более мрачным и суровым.

Но тут раздался крик, отчаянный вопль Бенедетты, которая, так же как Пьер и дон Виджилио, следила за этим опытом сперва с удивлением, а потом с ужасом.

— Яд! Отрава! Дарио, сердце мое, душа моя!

Но кардинал резко схватил племянницу за руку, искоса бросив взгляд на двух аббатов, свидетелей этой сцены, на своего секретаря и на французского священника.

— Молчи! Молчи!

Бенедетта с силой вырвала руку и, не помня себя от возмущения, закричала в яростном гневе:

— Почему я должна молчать? Это Прада, это дело его рук, я выдам убийцу, пусть он тоже умрет! Говорю вам, это он, я знаю, ведь господин Фроман ехал вчера из Фраскати в его коляске, это Прада вез Сантобоно с его проклятой корзинкой… Да! У меня есть свидетели, это Прада, граф Прада!

— Нет, нет! Ты с ума сошла, замолчи.

Кардинал снова взял за руку контессину, всеми силами стараясь ее успокоить и подчинить своей воле. Ему самому уже все стало ясно, ибо он знал, какое пагубное влияние имел кардинал Сангвинетти на пылкого сумасброда Сантобоно; то было не прямое сообщничество, а лишь туманный намек, тайное подстрекательство, Сангвинетти натравил разъяренного зверя на своего соперника в тот час, когда папский престол мог оказаться свободным. У Бокканера внезапно открылись глаза, подозрение перешло в уверенность, несмотря на некоторые неясности и пробелы. Он не все еще понимал, но инстинктивно чувствовал, что это произошло, что это должно было произойти именно так.

— Нет, это не Прада, слышишь?.. У него нет никаких причин меня ненавидеть, а удар был направлен против меня, меня одного, ведь именно мне принесли эти фиги… Подумай хорошенько! Только случайное недомогание помешало мне их отведать, все же знают, как я их люблю. Я еще шутил, когда мой бедный Дарио лакомился фигами, просил его оставить самые сочные мне на завтра… Гнусное преступление замышляли против меня, а пострадал он, мой дорогой мальчик. О боже, какая трагическая случайность, какая чудовищная ошибка судьбы… Господи, господи! За что ты покинул нас?

Глаза кардинала были полны слез; Бенедетта слушала его, вся трепеща, но все еще сомневаясь.

— Дядя, но у вас же нет врагов, — возразила она. — Чего ради этот Сантобоно мог покушаться на вашу жизнь?

С минуту старик колебался, не осмеливаясь сказать правду и не находя ответа. В нем уже созрело решение сохранить все в тайне, замкнуться в гордом молчании. Потом, что-то вспомнив, он принудил себя солгать.

— Сантобоно всегда был не в своем уме, — сказал он. — Я знаю, он возненавидел меня с тех пор, как я отказался спасти от тюрьмы его брата, нашего бывшего садовника,отказался дать ему хорошую рекомендацию, ибо тот ее отнюдь не заслуживал… Порою самая ничтожная причина приводит к смертельной вражде. Вот он и решил, что должен отомстить за брата.

Не в силах спорить долее, Бенедетта, удрученная, изнемогающая, в отчаянии упала на кресло.

— Боже мой, может быть, вы и правы, не знаю, — простонала она. — Да и не все ли равно теперь, когда Дарио в опасности? Самое главное — спасти его, спасти во что бы то ни стало… Что они там делают так долго? Почему Викторина не идет за нами?

Снова наступило тяжелое, тревожное молчание. Не проронив ни слова, кардинал взял со стола корзинку, поставил в шкаф и запер его двойным поворотом ключа, затем положил ключ в карман. Должно быть, он решил, как только стемнеет, самолично спуститься к Тибру и бросить корзинку в воду, чтобы скрыть все следы. Но тут, обернувшись, он увидел двух аббатов, которые невольно следили за ним глазами. И он сказал им с величавым достоинством:

— Господа, надеюсь, мне незачем просить вас сохранить все в тайне. Бывают позорные происшествия, в которых не может, не должна быть замешана церковь. Предать уголовному суду кого-либо из духовных лиц, даже виновного, — значит набросить тень на все духовенство, ибо во время процесса разгорятся низкие страсти, и злонамеренные люди попытаются возложить ответственность за преступление на нашу святую церковь. Наш долг передать убийцу на суд всевышнего, господь бог сумеет достойно покарать злодея… А я, хотя покушались на меня самого, на мою семью, хотя посягнули на самого любимого, родного мне человека, я торжественно клянусь именем Спасителя, распятого на кресте, что не питаю ни гнева, ни жажды мести. Я хочу изгладить из памяти самое имя преступника, пусть его чудовищное злодеяние будет погребено в вечном безмолвии могилы.

Бокканера казался еще выше и величественнее, когда, простерши руку к небу, произносил эту клятву, предавая божьему правосудию врагов своих; он думал при этом не об одном Сантобоно, но и о кардинале Сангвинетти, угадав его тайное соучастие в убийстве. И этого гордого, благородного старца обуревала бесконечная скорбь, мучительная тоска при мысли о глухой борьбе за папскую тиару, о темных, диких страстях, разгорающихся во мраке.

Когда Пьер и дон Виджилио низко поклонились, обещая молчать, долго сдерживаемое волнение кардинала прорвалось наружу, и горькие рыдания подступили ему к горлу.

— Бедное дитя, бедный мой мальчик! — шептал он. — Единственный, последний потомок нашего рода, сердце мое, единственная моя надежда!.. Умереть, так ужасно умереть!..

Бенедетта в отчаянном порыве вскочила с кресла.

— Как, умереть?! Дарио не умрет! — вскричала она. — Я не хочу, мы его вылечим, мы пойдем к нему. Я обниму его, мы спасем его во что бы то ни стало.

Пойдемте, дядя, пойдемте скорее. Я не хочу, не хочу, не хочу, чтобы он умер!

Девушка устремилась к двери, видно было, что ничто не сможет ее удержать; но в этот миг на пороге появилась Викторина, растерянная, подавленная, утратившая свое обычное спокойствие.

— Доктор просит его высокопреосвященство и контессину прийти поскорее, сию же минуту.

Пьер, потрясенный, остолбеневший, не последовал за ними и остался вместе с доном Виджилио в залитой солнцем столовой. Как, неужели яд? Смертельный яд, точно во времена Борджа, скрытый в корзиночке с ягодами, преподнесенной тайным убийцей, которого даже не смеют выдать правосудию? Аббату вспомнились разговоры в коляске по дороге из Фраскати, предания о таинственных отравлениях, которые ему, как истому парижанину, казались нелепыми, годными лишь для развязки романтической драмы. Значит, они достоверны, все эти истории об отравленных букетах и ножах, о внезапной смерти прелатов и даже пап, которым подсыпали яд в чашку утреннего шоколада; значит, мрачный, неистовый Сантобоно действительно был отравителем, теперь Пьер уже не мог в этом сомневаться. Воскрешая в памяти весь вчерашний день час за часом, он представлял себе все в совершенно новом свете: аббат припомнил, как он невольно подслушал честолюбивые речи и угрозы кардинала Сангвинетти, его совет ускорить события в предвидении возможной кончины папы, — это подстрекательство к преступлению во благо святой церкви; как потом по дороге им встретился аббат с корзинкой фиг, как тот ехал в коляске по унылым, бесконечным полям Кампаньи, бережно держа на коленях свою зловещую поклажу. Эта проклятая корзинка преследовала теперь Пьера как кошмар, отныне он всегда будет вспоминать с содроганием ее форму, цвет, запах листьев и ягод. Яд, подумать только! Стало быть, это правда, и яды до сих пор существуют, их до сих нор применяют в таинственном мире «черных», в яростной, алчной, беспощадной борьбе за власть.

И внезапно в памяти Пьера возник еще один образ, образ графа Прада. Еще недавно, когда Бенедетта обвинила графа в убийстве, священник чуть было не выступил в его защиту, рассказав все, что знал: кто именно нес отравленные фиги и чья могущественная рука направляла этого человека. Но Пьера тут же остановила одна страшная мысль: если Прада и не совершил преступление, то знал о нем и не предотвратил. Теперь еще одно обстоятельство пришло Пьеру на память, кольнув его острой болью: он вспомнил черную курицу, внезапно издохшую под навесом, в полутемном дворе трактира, и лиловатую струйку крови, сочившуюся из ее клюва. Попугай Тата также лежал бездыханным на полу, из клюва его также сочилась кровь. Зачем же граф солгал тогда, зачем сказал, будто курицу заклевали? Пьер чувствовал, что не в силах разобраться в этом сложном сплетении темных страстей и тайных замыслов; не мог он постичь до конца и той мучительной внутренней борьбы, какая происходила в душе этого человека ночью, во время бала. С болью и трепетом вспоминал аббат, как они шли вдвоем поздней ночью к палаццо Бокканера, и смутно догадывался, какое страшное решение принял граф у входа во дворец. Хотя до сих пор было непонятно и неясно, желал ли Прада отравить самого кардинала или же втайне надеялся, что по воле случая смертоносная стрела отклонится в сторону и, сразив его молодого соперника, отомстит за него самого, несомненно было одно: Прада все знал, Прада мог остановить ход судьбы, но не захотел и предоставил слепому року свершить свое черное дело.

Оглянувшись, Пьер увидел дона Виджилио, сидевшего на стуле в сторонке; тот был так бледен и так осунулся, что Пьер испугался за него:

— Что с вами? Вам тоже нездоровится?

Секретарь онемел от ужаса, на минуту слова застряли у него в горле. Потом он еле слышно прошептал:

— Нет, нет, я к ним и не притронулся… Великий боже, подумать только, что мне ужасно хотелось попробовать фиги и я не посмел лишь из почтения к его высокопреосвященству, ибо он не изволил их кушать!

Дон Виджилио дрожал мелкой дрожью при мысли, что только смирение спасло его от гибели. Он ощущал всем существом леденящее дыхание смерти, пролетевшей совсем близко. Глубоко вздыхая и как бы отстраняя от себя страшное видение, он пробормотал в испуге: что только смирение спасло его от гибели. Он ощущал всем существом леденящее дыхание смерти, пролетевшей совсем близко. Глубоко вздыхая и как бы отстраняя от себя страшное видение, он пробормотал в испуге:

— Ах, Папарелли, Папарелли!

Помня его неприязнь к шлейфоносцу, Пьер спросил с волнением:

— Как? Что вы хотите сказать? Вы его подозреваете?.. Неужели вы думаете, что здесь замешаны они, что это дело их рук?..

Хотя слово «иезуиты» даже не было произнесено, аббату почудилось, будто мрачная тень пронеслась над ними и заволокла на миг светлую, солнечную комнату.

— Ну да, конечно, они, — воскликнул дон Виджилио, — они везде, они повсюду! Там, где рыдания, там, где смерть, — они всегда незримо присутствуют, все зло от них. Отрава предназначалась и мне, удивляюсь еще, как я остался жив!

Он снова испустил глухой стон, в котором слышались страх, ненависть, омерзение.

— Ах, Папарелли, Папарелли!

И тут же осекся, замолчал, перестал отвечать на вопросы, испуганно обводя глазами столовую, как будто за стеной бесшумно, как мышь, крался шлейфоносец с дряблым, бабьим лицом, с жадными, хищными руками; ведь это он сбегал утром в буфетную, схватил забытую корзинку с фигами и принес на стол кардиналу.

Пьер и дон Виджилио решили вернуться в спальню больного, где могла понадобиться их помощь; войдя, аббат был потрясен тем, что увидел. Подозревая отравление, доктор Джордано за эти полчаса испробовал все известные ему средства: рвотное, магнезию. Он даже велел Викторине сбивать яичные белки в воде, но все было напрасно. Положение больного ухудшалось с такой быстротой, что всякая медицинская помощь становилась бесполезной. Дарио лежал на спине, раздетый, опершись на высокие подушки, вытянув руки поверх простыни; он казался сонным и одурманенным, что было характерным признаком страшного, загадочного недуга, от которого скончались монсеньер Галло и столько других. Несчастный впал в забытье, глаза его, обведенные черными кругами, глубоко ввалились, лицо осунулось и сразу постарело, иссиня-бледная кожа приняла землистый оттенок.

Обессиленный, он уже несколько минут не открывал глаз, и лишь тяжелое, прерывистое дыхание, вздымавшее грудь, показывало, что он еще жив. Рядом, склонившись над умирающим, стояла Бенедетта, терзаясь его страданиями, охваченная такой мучительной тревогой, такой безысходной тоской, что ее нельзя было узнать; она была бледна как полотно, словно в ней тоже мало-помалу медленно угасала жизнь.

Между тем кардинал Бокканера, отведя в нишу окна доктора Джордано, спросил его вполголоса:

— Он обречен, не правда ли?

Доктор, тоже потрясенный, в отчаянье развел руками:

— Увы, это так. Я должен предупредить ваше высокопреосвященство, что через час наступит конец.

Воцарилось молчание.

— Та же болезнь, что и у монсеньера Галло? — спросил кардинал и, не дожидаясь ответа, добавил с дрожью в голосе, отведя глаза: — Словом, злокачественная лихорадка?

Джордано отлично понял, чего требует от него кардинал: сохранить все в тайне, скрыть преступление, ради доброй славы святой церкви. Было что-то поистине царственное, трагически-возвышенное в этом величавом семидесятилетием старце, который не хотел допустить ни посрамления своих собратьев по духу, ни скандального судебного процесса, где трепали бы имена его родных по крови. Нет, нет! Лучше молчание, вечное молчание и забвение.

Доктор покорно кивнул головой, склонившись перед волею кардинала.

— Совершенно верно, от злокачественной лихорадки, как вы изволили сказать, ваше высокопреосвященство.

Две крупные слезы скатились из глаз Бокканера. Теперь, когда он оградил от посягательств религию и бога, кардинал дал волю своим человеческим чувствам. Он умолял врача испробовать все средства, сделать все, что в его силах, но тот только безнадежно качал головой, указывая на больного дрожащей рукою. Будь это его родной отец или мать, он даже их не мог бы спасти. Смерть приближалась. К чему напрасно утомлять и мучить умирающего, зачем усугублять его страдания? Узнав о близкой кончине Дарио, кардинал забеспокоился, что сестра его Серафина, задержавшаяся в Ватикане, не успеет обнять племянника на прощанье, и доктор вызвался съездить за ней в своей карете, которую он оставил у подъезда. Это займет менее получаса, и он успеет вернуться, если в последние минуты понадобится его помощь.

Оставшись один в нише окна, кардинал на миг замер неподвижно. Сквозь слезы, застилавшие ему глаза, он горестно смотрел на небо. Потом простер ввысь дрожащие руки, как будто взывал к милосердию божьему. Всемогущий боже! Знания человеческие бренны и ничтожны, даже врач отступился, устыдившись своей беспомощности. Сотвори чудо, о господи, яви дивное, неизреченное могущество твое! Сотвори чудо, сотвори чудо, господи! Старец молил о чуде со всем пылом верующего христианина, он настойчиво требовал его и по праву владетельного князя, оказавшего важную услугу небесам, посвятив всю свою жизнь церкви. Он молил о чуде, дабы не прекратился их древний род, дабы его последний мужской потомок не погиб злой смертью, но мог сочетаться браком с возлюбленной своей Бенедеттой, которая рыдала и сокрушалась у смертного ложа. Чуда, чуда! Ради этих дорогих детей! Ради того, чтобы возродился их род и прославилось навеки их имя! Ради многих грядущих поколений доблестных и верных богу потомков Бокканера!

Выйдя на середину комнаты, кардинал словно преобразился; глубокая вера осушила его слезы и, укрепив дух, помогла побороть минуту слабости. Отныне он предавал судьбу свою в руки божии. Он решил сам совершить над умирающим таинство елеосвящения. Жестом подозвав дона Виджилио, Бокканера прошел с ним в соседнюю комнатку, служившую домашней капеллой, ключ от которой он всегда хранил при себе. В эту, молельню с голыми стенами, с простым алтарем крашеного дерева и большим медным распятием никто никогда не заходил: она слыла в доме святилищем, грозной и таинственной обителью, где кардинал по ночам, стоя на коленях, беседовал с самим господом богом. Но теперь он вошел туда при всех, распахнув двери настежь, как будто надеясь, что бог выйдет оттуда вместе с ним и сотворит чудо.

За алтарем помещался шкаф, и старик вынул оттуда епитрахиль и стихарь. Там же стоял ларец со священным елеем, старинная серебряная шкатулка, украшенная гербом Бокканера. Затем кардинал вместе с доном Виджилио вернулся в спальню умирающего, чтобы совершить таинство. Оба поочередно стали произносить по-латыни слова молитвы.

— «Рах huic domui»[14].

— «Et omnibus habitantibus in ea» [15].

Смерть, грозная, неумолимая смерть надвигалась так быстро, что обычных приготовлений к обряду сделать не успели. Не было ни двух зажженных свечей, ни столика, покрытого белой скатертью. Не принесли даже кропильницы и кропила, так что кардинал только жестом благословил все углы комнаты и постель умирающего, громко произнося слова, полагающиеся по обряду:

— «Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor; lavabis me, et super nivem dealbabor» [16].

Увидев кардинала, вошедшего в комнату со священным елеем, Бенедетта, вся трепеща, упала на колени в ногах кровати; позади нее преклонили колена Пьер и Викторина, потрясенные скорбным величием этой сцены. Бледная как полотно контессина не сводила своих огромных, расширенных от ужаса глаз с несчастного Дарио, не узнавая его: лицо юноши стало землистым, поблекшим и морщинистым, точно у старика. Не для того внес святые дары ее дядя, всесильный князь церкви, чтобы благословить их союз и сочетать их браком, но для того, чтобы разлучить их навеки; наступал конец всем честолюбивым надеждам, близилась смерть, которая уносит и бесследно уничтожает знатные роды и племена, как ветер сметает дорожную пыль.

Бокканера не мог медлить и вполголоса, скороговоркой читал молитвы.

— «Credo in unum Deum…» [17]

— Amen[18], — отвечал дон Виджилио.

По окончании молитв, полагающихся по обряду, секретарь пробормотал литании, моля небеса смиловаться над бедным грешником, которому суждено предстать перед лицом бога, если только чудо не вернет его к жизни.

После этого, даже не успев омыть руки святой водою, кардинал раскрыл ларец со священным елеем; он ограничился только одним-единственным помазанием, как это дозволяется иногда, в особо неотложных случаях, и приложил одну каплю елея к иссохшим, уже почти омертвевшим устам Дарио.

«Per istam sanctam unctionem, et suam piissimam misericordiam, indulgeat tibi Dominus quidquid per visum, auditum, odoratum, gustum, tactum, deliquisti» [19].

С горячей, пламенной верой произносил Бокканера эти слова, моля милосердного бога отпустить прегрешения, содеянные при посредстве пяти чувств, пяти врат, через которые проникают в душу соблазн и искушение. Он еще не терял надежды, что господь бог, быть может, покаравший несчастного за грехи, теперь, простив ему вину, смилуется и вернет его к жизни. Даруй ему жизнь, о господи, даруй ему жизнь, чтобы древний род Бокканера плодился и множился, чтобы еще многие столетия продолжал он верно служить святой церкви мечом и молитвой!

Стиснув дрожащие руки, кардинал несколько мгновений стоял у постели, глядя на застывшее лицо и закрытые глаза умирающего, все еще надеясь на чудо. Но чудо не свершилось, не мелькнуло ни проблеска надежды. Дон Виджилио вытер каплю елея кусочком ваты, но губы Дарио даже не дрогнули. Прочитав последние молитвы, Бокканера вернулся в капеллу, за ним последовал секретарь. Среди мертвой тишины оба они безмолвно преклонили колена на холодном полу, и кардинал погрузился в пламенную молитву. Подняв глаза на медное распятие, ничего не видя и не слыша, он страстно молил Христа, если нужна искупительная жертва, взять его жизнь взамен жизни племянника; он все еще не отчаивался, все еще надеялся умилостивить гнев небесный, пока Дарио дышит и пока сам он стоит на коленях, беседуя с богом. Кардинал молился с таким глубоким смирением, с таким величием! Неужели господь останется глух, неужели не снизойдет к мольбе князя церкви, Бокканера? Кардинал молился истово, самозабвенно, казалось, если бы крыша старого дворца обрушилась на него, он бы этого даже не почувствовал.

После совершения таинства никто не решался нарушить напряженную, торжественную тишину. И тут Дарио вдруг открыл глаза. Он увидел свои руки, похудевшие, изможденные, и во взгляде его отразилось, как страшно и тяжело ему расставаться с жизнью. Должно быть, в эту минуту просветления, после забытья, вызванного отравой, несчастный впервые ясно понял свое положение. Как? умереть так ужасно, так неожиданно! Разве мог примириться с этой мыслью беспечный, эгоистичный юноша, баловень женщин, поклонник красоты, веселья, солнца, не умевший выносить страданий! Жестокая судьба слишком сурово покарала в его лице угасающий род. Ужас, отчаянье, ребяческий страх придали ему силы, и он приподнялся на ложе, озираясь по сторонам, боясь, что все его покинули. Когда взгляд Дарио упал на Бенедетту, стоявшую на коленях в изножье кровати, он протянул к ней обе руки в неистовом, эгоистическом порыве, стремясь привлечь ее к себе.

— Бенедетта, Бенедетта… Иди ко мне, не оставляй меня, я не хочу умирать один!

Все это время Бенедетта неподвижно стояла на коленях, не сводя с него глаз. Страшный недуг, уносивший в могилу возлюбленного, как будто подтачивал и ее, она таяла на глазах вместе с ним. Она стала мертвенно-бледной, почти прозрачной, в ее ясных глазах словно просвечивала душа. Но когда Дарио очнулся, протянул к ней руки и позвал, Бенедетта сразу поднялась и подошла ближе, к самой постели.

— Я иду, Дарио… Я с тобой!

Пьер и Викторина, все еще стоявшие на коленях, не могли тронуться с места, так потрясло их величественное, необыкновенное зрелище, представшее их глазам; перед ними словно раскрылись небеса, куда не было доступа простым смертным. Бенедетта казалась им существом иного мира, отрешившимся от всех пут и условностей земной жизни, теперь она видела и различала лица и предметы из беспредельной дали, из неведомых глубин, куда ей суждено было вскоре отлететь.

— Дарио, мой любимый, нас хотели разлучить! Тебя решили извести, чтобы мы не могли принадлежать друг другу, чтобы помешать нашему счастью, — ведь он знал, что я умру вслед за тобою… Да, это он погубил тебя, он твой убийца, даже если отравил тебя другой человек. Он всему виною, он разлучил нас, разбил нам жизнь, предал наш дом проклятию, прислал этот яд, от которого мы умираем… Ах, как я его ненавижу, смертельно ненавижу, я хотела бы испепелить его, прежде чем пойду за тобой!

Бенедетта произносила эти жестокие слова, не повышая голоса, почти шепотом, но с огромной силой и страстью. Не называя Прада по имени, она слегка обернулась к Пьеру, застывшему в оцепенении, и прибавила повелительным топом:

— Вы увидите его отца, так передайте же ему, что я прокляла его сына. Старый герой нежно любил меня, я тоже привязалась к нему. Мои слова поразят его в самое сердце, но я хочу, чтобы он знал, он должен все знать во имя истины, во имя справедливости.

Обезумев от страха, горько рыдая, Дарио снова протянул к ней руки, в отчаянье, что она не смотрит на него, что он не видит перед собою ее ясных глаз.

— Бенедетта, Бенедетта… Иди, иди ко мне… О, как темно, какой мрак, я не хочу уйти туда один!

— Я иду, иду, Дарио… Я с тобой.

Она подошла еще ближе, почти к самой постели.

— Помнишь, я дала обет мадонне не принадлежать никому, даже тебе, без благословения божьего, без церковного обряда. Я почитала высшей, дивной добродетелью остаться непорочной, девственной, как пресвятая дева, чистой и невинной. Я хотела принести этот редкостный, бесценный дар любви избраннику моего сердца, первому, единственному властелину моей души и тела… Я гордилась своей девственностью, я защищалась от другого мужчины ногтями и зубами, как от дикого зверя, я сопротивлялась даже тебе, вся в слезах, боясь, что в пылу страсти ты заставишь меня нарушить священный обет. Если б ты знал, как жестоко я боролась с собой, отталкивая тебя! Мне страстно хотелось крикнуть: возьми меня, сожми в своих объятиях, овладей мною! Я жаждала отдаться тебе всем существом, я хотела принадлежать тебе безраздельно, быть твоей женой, матерью твоего ребенка… О, как тяжко мне было соблюдать обет мадонне, смирять бурное волнение крови! А теперь? Какая жестокая расплата!

Она подошла еще ближе, и в ее тихом голосе звучало страстное волнение.

— Помнишь тот вечер, когда ты был ранен ножом в плечо?.. Я испугалась, что ты умрешь, что я потеряю тебя навеки, так и не изведав блаженства любви, и я стонала от ярости и отчаяния! Я роптала, богохульствовала. В тот миг я горько раскаивалась, что не отдалась тебе, не совершила смертный грех. Мы бы умерли оба, слившись в тесном объятии, и нас бы похоронили вместе… И что же? Это грозное предостережение пропало даром! Я была так слепа, так безумна, что не поняла его смысла. А теперь тебя убили, отняли у меня, ты умираешь, а я так и не принадлежала тебе… К чему теперь моя жалкая гордыня, мои пустые мечты?

Глухим голосом, подавляя рыдания, Бенедетта гневно укоряла себя, возмущалась, как могла она, всегда благоразумная, рассудительная, так обмануться? Неужели мадонне, кроткой, милосердной мадонне было бы неугодно счастье влюбленных? Неужели ее огорчили, оскорбили бы их страстные объятия, их блаженство? Нет, нет! Ангелы небесные не плачут, когда любовники соединяются даже без церковного благословения, — напротив, они ликуют, они поют. Глупо, преступно отрекаться от любовных наслаждений, пока светит солнце, пока кровь бурлит в жилах.

— Бенедетта, Бенедетта! — звал умирающий, охваченный ребяческим страхом при мысли, что ему одному придется уйти во мрак вечной ночи.

— Я здесь, я с тобой, Дарио… Я иду!

Контессине показалось, будто служанка порывается встать с колен, чтобы удержать ее.

— Оставь, оставь, Викторина, теперь уже ничто на свете не удержит меня, ибо это сильнее всего, сильнее смерти. Какая-то сила толкает и влечет меня к нему. Я знаю, куда иду… Разве не поклялась я в тот вечер, когда его ударили ножом, разве не пообещала принадлежать только ему даже в могиле? Пусть он обнимет меня и унесет с собою! Даже мертвые, мы будем обручены, мы соединимся навеки!

Она склонилась над умирающим.

— Я с тобой, Дарио, я с тобой!

И тут произошло нечто неслыханное. В восторженном самозабвении, в пламенном порыве любви Бенедетта начала медленно раздеваться. Упал корсаж, обнажив белоснежные руки, белоснежные плечи; соскользнули юбки, и стройные босые ноги забелели на темном ковре; одна за другой спадали одежды, открывая нежную грудь, живот, бедра, блиставшие ослепительной белизною. Бенедетта сбросила все, вплоть до рубашки, с величавой, спокойной дерзостью, словно была одна в комнате. Она стояла обнаженная, чистая и девственная, как лилия, не ведающая стыда. Она озаряла мрачную спальню сиянием своего стройного, благоуханного тела, божественно прекрасного, как античная статуя: царственная шея, грудь богини-воительницы, гордая, изящная линия, сбегающая от плеча к ступне, округлые очертания бедер. И она была белее мрамора, белее голубки, белее первого снега.

— Я с тобой, Дарио, я с тобой!

Пьер и Викторина замерли на месте, ослепленные, потрясенные, как будто им предстало в сиянии славы божественное видение. Служанка не сделала ни малейшей попытки остановить порыв Бенедетты, объятая тем благоговейным страхом, какой вызывает безумие страсти и религиозный экстаз. Аббат оцепенел, склонившись в священном трепете перед величественным зрелищем. Ни одна нечистая мысль не коснулась его при виде снежной, лилейной наготы этой чистой, гордой девственницы, которая словно излучала сияние великой любви, горевшей в ее душе. Она казалась ему совершенным произведением искусства, изваянием гениального художника.

— Я с тобой, Дарио, я с тобой!

Бенедетта упала на постель и прильнула к умирающему, который едва имел силы сжать ее в объятиях. Да, она сама желала этого, под ее внешней сдержанностью, под ясным, белым челом таились пылкие, неукротимые страсти. Всегда, даже в самые спокойные часы, кровь ее бурлила. И теперь, когда беспощадный рок отнимал у нее возлюбленного, она не хотела мириться с чудовищной несправедливостью, не хотела потерять его, не отдавшись ему. О, как она была глупа, что не отдалась ему раньше, в расцвете их жизненных сил, в упоении любви! Это было безумие, отчаянный бунт природы, горестный стон женщины, не желавшей умереть бесплодной, подобно зерну, унесенному ураганом, которое никогда уже не прорастет к новой жизни.

— Дарио, я с тобой, я с тобой!

Она страстно обняла любимого, прильнув к нему обнаженным телом, отдаваясь ему всем существом. И в этот миг Пьер увидел на стене, в изголовье кровати, герб Бокканера, вышитый на лиловом бархате золотом и цветными шелками. Да, то был крылатый дракон, извергающий пламя, то был грозный девиз: «Bocca nera, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна», — черная пасть, издающая рычанье, душа, горящая чистым пламенем веры и любви. Бурные, неукротимые страсти древнего рода с его трагическими легендами возродились в этой прелестной девушке, последней из семьи Бокканера, вдохновили ее на неслыханное безумство — обручение в смертный час. Фамильный герб напомнил аббату о портрете Кассии Бокканера, жестокой, неистовой мстительницы, которая кинулась в Тибр, увлекая за собой брата Эрколе и сжимая в объятиях труп своего возлюбленного, Флавио Коррадини. Те же конвульсивные объятия, та же отчаянная попытка победить смерть, то же исступленное стремление броситься в пучину, слившись воедино со своим мертвым возлюбленным, единственным избранником сердца! Обе девушки — та на старинном портрете и эта на смертном ложе — были схожи, как две сестры, словно одна возродилась в другой: те же нежные, детские черты, тот же упрямый, чувственный рот и огромные мечтательные глаза на милом, округлом личике.

— Дарио, я с тобой, я с тобой!

На краткий миг, показавшийся им вечностью, влюбленные страстно сжали друг друга в объятиях. Бенедетта отдавалась Дарио с восторженным пылом, в священном экстазе, побеждающем смерть, уносясь вместе с любимым в черный мрак неведомой бездны. Она все теснее прижималась к жениху, не страшась разрушительного яда, не пугаясь искаженного страданием, неузнаваемого лица; и в упоении счастья, которого он наконец дождался, юноша умер, судорожно охватив стан невесты цепенеющими руками, словно хотел унести ее с собой. Быть может, Бенедетту сразила мучительная скорбь утраты, горькая мысль о бесполезной девственности, о том, что она останется навеки бесплодной, быть может, — бурная радость, что по ее воле, наперекор всему, их долгожданное обручение все же совершилось, но в этом пылком, исступленном объятии на смертном ложе сердце ее разорвалось. Девушка скончалась на груди мертвеца, тесно прильнув к нему, и объятия их сомкнулись навеки.

В комнате раздался стон: Викторина подбежала ближе и все поняла; Пьер встал с колен, содрогаясь от рыданий, потрясенный величием смерти.

— Смотрите, смотрите, — еле слышно шептала служанка, — она не шевелится, она не дышит. Бедное дитя, бедная моя девочка! Она умерла!

— Господи, как они прекрасны! — невольно прошептал аббат.

Действительно, лица усопших сияли дивной, одухотворенной красотой. Недавно еще землистое, изможденное лицо Дарио стало бледным и прекрасным, как мрамор, черты его разгладились и просветлели в неизъяснимо радостной улыбке. Белое как снег, застывшее лицо Бенедетты хранило отпечаток непреклонной воли, светлой скорби, несказанного счастья. Волосы их смешались, а широко раскрытые глаза выражали бесконечную нежность, как будто влюбленные продолжали смотреть друг на друга. Юная чета навеки слилась в объятии, они отлетели в вечность, связанные неразрывно, они победили смерть, они сияли нетленной красотой бессмертной, торжествующей любви.

Наконец Викторина разразилась рыданиями и горькими жалобами; весь дом пришел в смятение. Пьер, потрясенный всем виденным, даже не заметил сразу, как комната наполнилась людьми, объятыми ужасом и отчаяньем. Кардинал поспешно вернулся из капеллы вместе с доном Виджилио. В ту же минуту вошла донна Серафина, которую доктор Джордано ездил предупредить о близкой смерти племянника; она застыла в оцепенении, узнав о новых бедствиях, которые обрушились на их семью. Даже старый доктор, несмотря на долгий жизненный опыт, был ошеломлен; неуверенным голосом он пытался объяснить внезапную смерть Бенедетты аневризмом или эмболией.

Викторина, которую тяжелое горе сравняло с хозяевами, решилась перебить его:

— Эх, господин доктор, они любили друг друга больше жизни, неужто этого не довольно, чтобы вместе умереть?

Донна Серафина, поцеловав в лоб дорогих детей, хотела закрыть им глаза, по безуспешно: лишь только она отводила руку, веки вновь поднимались, и умершие продолжали смотреть друг на друга с неизъяснимой нежностью. Ради соблюдения приличий, она приказала разъединить их тела, сплетенные в объятии, но Викторина вступилась за влюбленных:

— Ах, сударыня! Вы же поломаете им руки! — воскликнула она. — Глядите, как крепко впились его пальцы в плечо контессины, никогда вам их не разлучить.

И тут вмешался кардинал. Бог не внял его мольбам, не сотворил чуда. Старик стоял бледный, с сухими глазами, величественный в своей скорби. Державным жестом князя церкви, ведающего волю небес, он простил и благословил слившихся в объятии влюбленных, которым суждено было предстать пред высшим судией; он пренебрег условностями перед лицом столь безграничной любви, он был потрясен до глубины души несчастьями их жизни и величием их кончины.

— Не трогайте, оставьте их в покое, сестра моя, не нарушайте их сна… Пусть глаза их останутся открытыми, они будут смотреть друг на друга до скончания века и никогда не смогут наглядеться! Да почиют они в мире, в объятиях друг у друга, ибо они не согрешили при жизни, они обнялись лишь затем, чтобы вместе лечь в могилу!

В нем заговорила гордыня римского князя, горячая кровь предков, неистовых в битве и страстных в любви.

— Пусть двое из рода Бокканера покоятся вместе, — властно сказал кардинал. — Весь Рим придет оплакивать их и преклонится перед ними… Оставьте их так, не разлучайте их, сестра моя. Господь ведает все и примет их души с миром.

Все присутствующие упали на колени, и кардинал сам начал читать заупокойные молитвы. Наступал вечер, сгущались тени, в комнате загорелись две свечи, мерцавшие как звезды.

Потом, сам не зная как, Пьер очутился в заброшенном саду дворца, на берегу Тибра. Должно быть, он спустился туда, чтобы подышать воздухом, изнемогая от горя и усталости. Вечерние сумерки окутали этот мирный уголок, древний саркофаг, фонтан, трагическую маску с раскрытым ртом, откуда вытекала с нежным журчаньем, напоминавшим звуки флейты, тонкая струйка воды; осенявшее саркофаг лавровое дерево, кусты самшита, апельсиновые деревья вокруг цветников сливались во мгле под густой синевою неба. Как светло и радостно было утром в этом чудесном саду и как уныло теперь! Как звонко и весело звучал тут смех Бенедетты, перешедший затем в горестный стон. Как бурно радовалась будущему счастью бедная контессина, которая покоится сейчас там, наверху, в безмолвии небытия! Сердце Пьера мучительно сжалось, и, упав на каменную скамью из обломка древней колонны, он разразился горькими рыданиями. Бенедетта сидела утром на этом же месте, она дышала этим же воздухом, в котором, казалось, еще сохранился ее нежный, тонкий аромат.

Вдруг где-то вдали, на башне, пробило шесть часов. Аббат как бы пробудился от сна, вспомнив, что в тот самый вечер, в девять часов, его должен принять папа. Оставалось еще три часа. Из-за страшной катастрофы он совсем забыл об этом, ему казалось, что протекло уже много-много дней, что он идет на свидание, назначенное давным-давно, после долгих лет странствий, после многих событий, идет постаревший, с иными мыслями и чувствами. С большим трудом он взял себя в руки и вспомнил все. Через три часа он пойдет в Ватикан и наконец-то увидит папу.

XIV

Когда вечером, выйдя из Борго, Пьер очутился перед Ватиканом, в глубокой тишине сумеречного, уснувшего квартала гулко пробили часы: было половина девятого. Он пришел слишком рано и решил подождать минут двадцать, чтобы явиться наверх, в папские покои, точно к девяти, когда ему была назначена аудиенция.

Волнение и глубокая печаль теснили ему грудь, и эта отсрочка принесла облегчение. Он был совершенно разбит, бесконечно устал от трагических событий этого дня, проведенного в комнате умирающего, где, сжимая друг друга в объятиях, уснули вечным сном Дарио и Бенедетта. Есть Пьер не мог, перед ним неотступно стояло жестокое, мучительное зрелище несчастных любовников, он был полон сострадания к ним, и вздохи непроизвольно вырывались из его груди, слезы беспрестанно навертывались на глаза. О, как хотелось ему наплакаться вдосталь где-нибудь в укромном уголке, дать волю жгучим слезам, которые его душили! Глубокое волнение овладело священником: какой скорбью повеяло от его книги теперь, после горестной кончины влюбленных, разбередившей в нем острую жалость, горячее сочувствие ко всем несчастным и обездоленным; подавленный воспоминаниями о физических и нравственных муках бедноты, о Париже, о Риме, где он был свидетелем столь несправедливых, чудовищных страданий, Пьер боялся, что вот-вот разразится рыданиями, простирая руки к темным небесам.

Стараясь успокоиться, он медленно прогуливался вдоль площади св. Петра. В этот вечерний час она была объята глубоким мраком и тишиной. Сначала Пьеру почудилось, будто океан тьмы поглотил его. Но мало-помалу глаза его освоились с темнотою: огромную площадь освещали всего четыре канделябра, по семь рожков в каждом, установленные по углам обелиска, да редкие газовые рожки справа и слева, вдоль фасада зданий, обступивших собор. Под двойным портиком колоннады, среди гигантской чащи выстроившихся в четыре ряда колонн, тоже горели желтые фонари, вырезая причудливые тени на могучих стволах. А на площади бледным призраком возникал одинокий обелиск, — и это было все. Едва различимый, как в сновидении, вздымался собор св. Петра, наглухо закрытый, безжизненный, поражающий необычайным величием сна, незыблемости и безмолвия. Купол тонул во мраке, — в темном небе лишь едва угадывалась его синеватая округлая громада. В неясной мгле, еще ничего не видя, Пьер услышал доносившееся откуда-то журчание фонтанов; потом он стал различать ниспадавшие непрестанным дождем колеблющиеся призрачные струи. А над необъятной площадью раскинулось необъятное небо, — темно-синее, бархатное, безлунное, с громадными сияющими карбункулами звезд. Большая Медведица опрокинула свой возок с золотыми колесами и золотой оглоблей над кровлей Ватикана, а там, над Римом, над улицей Джулиа, сверкал великолепный Орион, украшенный нарядным поясом из трех золотых светил.

Пьер взглянул вверх, на Ватикан. Но он не увидел там ничего, кроме смутных очертаний фасадов, в окнах теплилось только два огонька — на том этаже, где помещались папские покои. И лишь во дворе св. Дамасия, освещенном изнутри, в глубине и слева, на двух сплошь застекленных, точно оранжерея, фасадах, полыхали белые отблески. И ни звука, ни шороха, ни единой скользящей тени. Две человеческие фигуры пересекли громадную площадь, за ними мелькнула еще одна, потом исчезла; теперь доносился только мерный стук удаляющихся шагов. Стало совершенно безлюдно: ни гуляющих, ни прохожих, никто не бродил даже под колоннадой; среди чащи мраморных стволов было пустынно, как в дикой многовековой чаще первобытного леса. И какая торжественная тишина, какая безмолвная, горделивая печаль! Пьер никогда еще не испытывал подобного ощущения, все было объято глубоким мрачным сном, от которого веяло величавым достоинством смерти.

Без десяти девять Пьер решился и зашагал к бронзовой двери. В конце правого портика, где уже сгустилась тьма, все затопив густым мраком, одна створка при входе была еще открыта. Пьер вспомнил убедительные наставления монсеньера Нани в дверях всякий раз спрашивать синьора Скуадра, не прибавляя ни слова, и все двери перед ним раскроются, ему укажут, куда идти дальше. Теперь ни одна душа на свете не знала, что он тут, — ведь Бенедетта была мертва. Аббат вошел через бронзовые двери и очутился перед неподвижным и сонным швейцарцем, который их охранял; Пьер произнес, как ему было велено:

— К синьору Скуадра.

Швейцарец не шелохнулся, не преградил ему путь, и священник, пройдя мимо, сразу же свернул вправо и вступил в обширный вестибюль лестницы Пия, огромную квадратную клетку с каменными ступенями, ведущими во двор св. Дамасия. И нигде ни души, только приглушенное эхо шагов, дремотный свет газовых рожков, смягченный матово-белыми колпаками.

Пересекая двор, Пьер вспомнил, что уже видел его однажды из лоджий Рафаэля, видел и этот портик, и фонтан, и белую мостовую, залитую в то утро жгучим солнцем. Но сейчас здесь не видно было даже пяти или шести ожидавших тогда экипажей с недвижно замершими лошадьми и застывшими на козлах возницами. Была только могильная тишина пустынного, голого квадратного двора, белого в мертвенном свете фонарей, да их белесое отражение в высоких окнах фасадов, с трех сторон обступивших двор. Слегка взволнованный, напуганный этой пустынностью и безмолвием, Пьер поспешил вправо, к подъезду, укрывшемуся под навесом, и, взойдя по ступеням крыльца, очутился на лестнице, ведущей в папские покои.

Перед ним вырос надменный жандарм в парадной форме.

— К синьору Скуадра.

Жандарм молча указал на лестницу.

Аббат стал подниматься. Лестница была очень широкая, с белыми мраморными перилами, пологими ступенями и желтоватыми, отделанными под мрамор стенами. Газовые рожки, защищенные матовыми шарами, уже были слегка притушены, — видимо, из соображении разумной экономии. И какой унылой торжественностью веяло от этой величавой наготы — мертвенной и холодной, залитой тусклым светом ночных светильников! На каждой площадке дежурил швейцарец с алебардой; и в тягостной дремоте, сковавшей дворец, слышалась только мерная поступь стражей, которые безостановочно расхаживали взад и вперед, наверно затем, чтобы не поддаться общему оцепенению.

И в густеющем сумраке лестниц, среди трепетного безмолвия, Пьеру чудилось, что подъему не будет конца. Каждый этаж делился на отдельные марши; один, и еще, и еще один. Когда аббат поднялся, наконец, на площадку третьего этажа, ему показалось, что он взбирался целую вечность. У застекленных дверей залы Климента, лишь одна правая створка которых была распахнута, дежурил другой швейцарец.

— К синьору Скуадра.

Страж отступил, пропуская молодого священника.

В сумеречном свете ламп огромная зала Климента казалась необъятной. Богатейшие украшения, скульптура, живопись, позолота смутным расплывчатым видением тонули во мраке, мерцая на стенах волшебством неведомых драгоценностей и каменьев. И никакой мебели — только нескончаемые плиты пола, пустота, окутанная густым полумраком.

Наконец Пьер различил на скамье, в противоположном конце залы, какие-то смутные тени. Там сидя дремали три швейцарца.

— К синьору Скуадра.

Один из гвардейцев медленно встал и вышел. Пьер понял, что следует обождать. Он не смел шелохнуться, смущаясь гула собственных шагов на каменных плитах пола. Он озирался, рисуя в своем воображении людские толпы, некогда теснившиеся в этой зале. Да и по сей день доступ в нее открыт был всем, и все проходили через эту залу, Залу кордегардии, постоянно полнившуюся топотом шагов снующих взад и вперед людей. Но едва гасли огни, эта зала, как бы утомленная и угнетенная таким множеством предметов и людей, погружалась в тягостное, как сама смерть, забытье.

Гвардеец наконец вернулся, и за его спиною на пороге соседней комнаты появился человек лет сорока, весь в черном, походивший на камердинера в знатном доме пли на соборного служку. У него было весьма благопристойное, гладко выбритое лицо, довольно крупный нос, большие и неподвижные светлые глаза.

— К синьору Скуадра, — повторил Пьер.

Человек поклонился, давая понять, что он и есть синьор Скуадра. Потом поклонился снова, приглашая священника следовать за собой. И оба неспешно, друг за другом, углубились в нескончаемую вереницу зал.

Пьер, знакомый со здешним церемониалом, о чем он не раз беседовал с Нарциссом, узнавал по пути ту или иную залу, вспоминал ее назначение, представлял себе толпу избранных посетителей, допускавшихся в нее. Есть двери, через которые могут проникнуть лишь сановники определенного ранга; вот почему лица, удостоенные аудиенции, переходят как бы из рук в руки: служители передают их гвардейцам-нобилям, те — почетным камерариям, эти — тайным камерариям, пока они не предстанут перед святым отцом. Но с восьми часов залы пустеют, только на консолях горят редкие лампы, вереница обезлюдевших полутемных комнат засыпает, и дворец погружается в величавую, похожую на небытие, дремоту.

В первой зале положено находиться служителям bussolanti, одетым в красные бархатные ливреи, расшитые папскими гербами; это как бы дворецкие, в чьи обязанности входит препровождать посетителей до дверей почетной приемной. В тот поздний час на скамье в углу сидел лишь один служитель, и в густом мраке его пурпурная ливрея казалась черной. Он поднял голову, глядя, как вошедшие углубляются во тьму, пришедшую насмену яркому дневному великолепию помещения. Потом синьор Скуадра и Пьер прошли через Залу жандармов, где, согласно правилам, обычно ожидали возвращения своих патронов секретари кардиналов и других высших сановников церкви. Здесь оказалось совершенно пусто, не видно было ни красивых голубых мундиров с амуницией из белой бычьей кожи, ни нарядных сутан, мелькавших тут в часы блистательных приемов. Пусто было и в следующей, меньшей зале, где помещалась дворцовая гвардия, набранная из среды римской буржуазии, — эта гвардия щеголяла в черных мундирах с золотыми эполетами, в киверах с красными султанами. Аббат и его провожатый свернули вправо, где тянулась вереница других зал, и первая, куда они вошли, Зала гобеленов, — зала ожидания с высоким расписным потолком, с восхитительными стенными коврами работы Одрана, на которых были изображены Христос, творящий чудеса, и свадьба в Кане Галилейской, — тоже была пуста. Пусто было и в Зале гвардейцев-нобилей, где стояли деревянные табуреты, над консолью справа висело большое распятие с двумя лампадами по бокам, а в глубине виднелась широкая дверь, ведущая в небольшое помещение, что-то вроде алькова с алтарем, где святой отец в одиночестве читает молитву, пока присутствующие, преклонив колена, стоят на мраморных плитах пола в соседней зале, сверкающей солнечной позолотой гвардейских мундиров. Пусто было и в почетной приемной, в тронной зале, где папа принимает до двухсот, трехсот лиц одновременно. Напротив окон, на невысоком помосте, стоит папский трон — обитое красным бархатом золоченое кресло под балдахином такого же красного бархата. Рядом лежит подушка, на которой преклоняют колена при целовании туфли. Справа и слева, друг против друга, возвышаются две консоли, одна с часами, другая с распятием, а по бокам, на позолоченном деревянном подножии, — два высоких канделябра со свечами. Обои из красного шелка с крупными пальмовыми листьями, в стиле Людовика XIV, достигают пышного фриза, обрамляющего потолок аллегорическими изображениями и фигурами; а восхитительный холодный мрамор пола только у самого трона устлан смирнским ковром. Но в дни особых приемов, когда папа пребывает в малой тронной зале или даже у себя в комнате, тронная зала становится попросту почетной приемной, где прелаты и высшие сановники церкви ожидают аудиенции в обществе посланников и гражданских чинов всех рангов. Их встречают здесь два почетных камерария — один в лиловой сутане, другой в плаще и при шпаге, — которым папские служители передают из рук в руки лиц, удостоенных высокой чести аудиенции у святого отца, и почетные камерарии сопровождают посетителей до дверей соседней комнаты, тайной приемной, чтобы сдать их на руки тайным камерариям. Эта приемная, самая роскошная и оживленная, обычно блистает поражающим великолепием мундиров и парадной одежды; волнение посетителей растет по мере того, как, проследовав через нескончаемую вереницу зал, восхищенные умело рассчитанным и все возрастающим великолепием, они с бьющимся сердцем, затаив дыхание, приближаются к святая святых, где пребывает единственный избранник. И в этот ночной час — вокруг ни души, ни шороха, ни человеческого голоса: в дремоте пустующей валы лишь тишина снисходила с окутанного мраком потолка на обтянутый красным бархатом трон, да на консоли тускло горела коптящая лампа.

Наконец синьор Скуадра, который медленно, не оглядываясь и ни слова не говоря, шел впереди, на мгновение задержался у дверей тайной приемной, словно давая посетителю возможность немного прийти в себя, прежде чем он переступит порог святилища. Постоянно находиться здесь имели право одни только тайные камерарии, и одни только кардиналы могли здесь дожидаться, пока папа соблаговолит их принять. Когда синьор Скуадра отважился ввести сюда молодого священника, Пьера охватила нервическая дрожь: он догадался, что вступил в грозный потусторонний мир, лежащий за пределами рассудочного и суетного мира человеческого. Днем двери охранял караульный гвардеец-нобиль; но в это позднее время у входа не стоял никто, в комнате было пусто, как и во всех прочих; и, чтобы представить ее себе в часы приемов, следовало нарисовать в своем воображении тех весьма высокопоставленных и могущественных сановников в парадных одеждах, что обычно заполняли ее. Комната была узковатой, наподобие коридора, двумя окнами она глядела на новый квартал — Прати-ди-Кастелло, и только одно окно, в самом конце, у двери в малую тронную залу, выходило на площадь св. Петра. Здесь, в простенке между окнами и дверью, за небольшим столиком обычно сидел секретарь, но сейчас не было и его. И опять такая же золоченая консоль с таким же распятием, и такие же две лампады по бокам. Большие стенные часы в футляре черного дерева с инкрустацией из меди мерно отсчитывали время. Единственной достопримечательностью тут были доходившие до самого потолка, украшенного раззолоченными розетками, обои из красного шелка, где желтые гербы в виде двух ключей и тиары чередовались с изображением льва, опустившего когтистую лапу на земной шар.

Но тут синьор Скуадра заметил, что, в нарушение этикета, Пьер продолжает держать в руках шляпу, которую ему надлежало оставить еще в Зале папских служителей. Одни только кардиналы имеют право оставаться в шапке. Синьор Скуадра учтиво отобрал шляпу и сам положил ее на консоль, показывая этим, что ее следует оставить хотя бы тут. Потом, опять-таки не говоря ни слова, одним кивком, он дал понять, что идет доложить его святейшеству о посетителе, а тот должен минуту подождать в этой комнате.

Оставшись в одиночестве, Пьер перевел дух. Он задыхался, сердце его лихорадочно билось. Но голова была ясной, и в полумраке он хорошо рассмотрел прославленные, великолепные папские покои, вереницу роскошных зал, гобелены на обтянутых шелком стенах, раззолоченные и раскрашенные фризы, расписанные фресками потолки. Вместо обычной мебели — лишь консоли, табуреты, тронные кресла; и лампы, и стенные часы, и распятия, даже тронные кресла — все это только дары ревностного благочестия, притекающие со всех концов света в дни отпущения грехов. Никакого уюта, повсюду застылая пышность, холод и недостаток комфорта. В этом сказывалась старая Италия с ее неизменной парадностью и отсутствием задушевности и тепла. Великолепные мраморные плиты, от которых леденели ноги, были кое-где устланы коврами. Недавно установили наконец калориферы, которые, впрочем, не решались топить из опасения простудить папу. Но больше всего поразила здесь Пьера необычайная тишина; сейчас, когда он стоял в ожидании, она пронизывала его насквозь — необычайная, ни с чем не сравнимая тишина, такая глубокая, что казалось, будто мрак небытия, охвативший огромный, погруженный в сон Ватикан, захлестнул весь этаж, всю вереницу пустынных, мертвенных и пышных зал, тускло освещенных ровным пламенем ламп.

На стенных часах пробило девять, и Пьер изумился. Как?! Прошло всего десять минут с тех пор, как он переступил порог бронзовой двери? Ему чудилось, что он шагает по этим залам уже много дней подряд. Он пытался справиться с душившей его нервической спазмой, ибо не был в себе уверен, боялся, что разрыдается и все его спокойствие, рассудительность разлетятся в прах. Он прошелся, окинув взглядом часы, распятие над консолью, ламповый шар с жирными отпечатками пальцев, оставленными слугой. Лампа светила таким убогим желтым пламенем, что Пьеру захотелось прибавить огня; но он не посмел. Потом, прижавшись лбом к стеклу, он замер перед окном, выходившим на площадь св. Петра. И вдруг поразился: сквозь щель неплотно прикрытых ставен он увидел огромный Рим, увидел его таким, каким однажды уже наблюдал из окна Рафаэлевских лоджий, каким представлял себе, сидя в трактире на площади, когда ему почудилось, будто в окне папской спальни стоит Лев XIII. Но теперь это был ночной Рим, Рим, в сгустившемся мраке казавшийся еще более необозримым, беспредельным, как звездное небо. И в этом нескончаемом океане черных волн можно было различить лишь широкие проспекты, залитые молочным светом, яркой белизною электрических огней: проспект Виктора-Эммануила, потом улицу Национале, затем пересекавшую их под прямым углом улицу Корсо, в свою очередь пересеченную улицей Тритона; продолжением ее служила улица Сан-Никколо-да-Толентино, а далекие огни площади Терм как бы перекидывали мост от нее к вокзалу. С другой стороны проспекта Виктора-Эммануила и улицы Национале, по направлению к античному Риму, то тут, то там еще светилась огнями какая-нибудь площадь, часть улицы; но вокруг все уже погрузилось во тьму. Мерцали только желтые огоньки, словно крошки, которые стряхнули на землю с полуугасшего неба. Редкие созвездия, блистающие огни вычерчивали на небосводе загадочные, величественные узоры, тщетно пытаясь побороть окружающий мрак, вырваться из него. Они тонули, погружаясь в смутный хаос брызг, как бы рассеянных разбившимся тут древним светилом, которое рассыпалось искрящимся прахом. И какая безбрежная тьма, озаренная светящейся пылью, какой беспредельный, неведомый мрак, словно поглотивший двадцать семь столетий истории Вечного города, его руин, памятников, его парода! И чудилось, не было у этого города ни начала, ни конца, — то ли он простирался беспредельно, уходя во мрак ночи, то ли неумолимо таял, исчезал, так что казалось, солнце, взойдя поутру, осветит лишь горсточку его праха.

Но как ни старался Пьер успокоиться, тревога, владевшая им, все возрастала, и даже зрелище этого океана тьмы, погруженного в царственный покой, не могло ее умерить. Отойдя от окна, он вздрогнул всем телом, заслышав шорох шагов и вообразив, что это идут за ним. Шорох доносился из соседней залы, малой тронной, и тут Пьер обнаружил, что дверь в нее приоткрыта. Больше ничего не было слышно, и он в лихорадочном нетерпении отважился заглянуть в дверь, пытаясь что-нибудь увидеть. То была еще одна зала, обитая красным шелком, довольно просторная, с позолоченным красным бархатным креслом, под таким же бархатным балдахином; и тут была неизменная консоль, большое слоновой кости распятие, стенные часы с двумя лампами по бокам, канделябры, две большие вазы на постаментах и еще две поменьше, севрского фарфора, украшенные портретом папы. Здесь было, однако, немного уютней, на мраморном полу лежал смирнский ковер, вдоль стен выстроились несколько кресел, задрапированный тканями ложный камин служил как бы дополнением консоли. В эту залу выходили двери папской спальни, и здесь святой отец обычно принимал почетных посетителей. Пьер затрепетал еще больше при мысли, что всего несколько шагов отделяют его от простой деревянной двери, за которой находится Лев XIII. Почему его заставили ждать? Может быть, не желая допустить его в свои личные покои, папа собирается дать ему аудиенцию тут, в этой комнате? Пьер слыхал о таинственных лицах, о неведомых посетителях, которых так же, как его, негласно препровождали сюда в вечерние часы; то были особы весьма значительные, чьи имена произносили шепотом. Другое дело он: видимо, опасались, как бы подобное посещение не скомпрометировало Ватикан, и потому папа предпочел побеседовать с ним на досуге, ничем себя не связывая, даже втайне от приближенных. Аббат внезапно догадался, что за шорох донесся до него, заметив на консоли, рядом с лампой, небольшой деревянный ящик, напоминавший глубокий поднос с ручками, а на нем остатки ужина, посуду, столовый прибор, бутылку и стакан. Должно быть, синьор Скуадра, заметив беспорядок в спальне, принес этот поднос сюда, а затем вернулся, желая там немного прибрать. Пьер знал, что папа весьма умерен в пище, ест на маленьком столике, и все, что ему приносят, умещается на небольшом подносе: немного мяса и овощей, чуточку бордоского вина, прописанного врачом, а главное, бульон — подкрепляющий напиток старого холостяка: папа охотно, как чашкой чая, угощал им тех кардиналов, к которым благоволил. Лев XIII тратил на еду восемь франков в день. Как это было далеко от распутства Александра VI, от пиршеств и роскошных празднеств Юлия II и Льва X!.. Но тут из спальни снова донесся какой-то странный шорох, и Пьер, напуганный собственной нескромностью, поспешил отступить назад: ему почудилось, что уснувшая в мертвенном покое красная зала, малая тронная, внезапно вся заполыхала огнем. Однако, взволнованный до дрожи, молодой священник не мог оставаться на месте, и он двигался, приглушая шаги. Пьер вспомнил сейчас, что слышал от Нарцисса об этом синьоре Скуадра: важная персона, лицо весьма значительное, весьма влиятельное, любимейший камердинер его святейшества, единственный, кто мог уговорить папу в приемный день надеть чистую белую сутану, если та, что на нем, была слишком уж выпачкана табаком. Его святейшество по ночам упорно запирался в одиночестве у себя в комнате, не разрешая никому в ней ночевать, то ли пытаясь сохранить свою независимость, то ли, если верить слухам, одержимый подозрительностью скряги, предпочитающего оставаться наедине со своим сокровищем; это упрямство заставляло окружающих постоянно тревожиться, ибо неразумно дряхлому старцу запираться на ночь, и синьор Скуадра, ночевавший в соседней комнате, всегда настороженно прислушивался, неизменно готовый явиться по первому зову папы. И он же почтительно возражал, если святой отец слишком поздно засиживался, слишком много работал. Папа, впрочем, с трудом поддавался доводам рассудка, в часы бессонницы он вставал, посылал Скуадра за секретарем и диктовал тому свои записки или проект какой-нибудь энциклики. Увлеченный составлением энциклики, он мог проводить за этим занятием дни и ночи, подобно тому как некогда, воодушевленный своими успехами в латинском стихосложении, он просиживал до зари, отделывая трудную строфу. Человек деятельного ума, вечно стремящийся претворить в жизнь свои давнишние замыслы, Лев XIII спал очень мало, жертвуя сном для непрестанной работы. Только память его за последнее время несколько ослабела. Возможно, синьору Скуадра показалось, что его святейшество не совсем здоров, ибо, вследствие слишком ревностных занятий, папа, по слухам, еще накануне чувствовал себя дурно; впрочем, он чаще всего пренебрегал лечением.

Пьер продолжал потихоньку прохаживаться по зале, захваченный возвышенной величавостью образа, который вставал перед ним. От ничтожных мелочей повседневного быта он мысленно перенесся в духовный мир Льва XIII, несомненно, претендовавшего на роль великого папы. В храме Сан-Паоло-фуори-де-Мура молодой священник видел нескончаемый фриз с изображением двухсот шестидесяти двух пап, и он задавал себе вопрос, на кого же из всей этой длинной вереницы святых или преступников, посредственностей или талантов хотелось бы походить Льву XIII? Видел ли он для себя образец в ком-либо из смиренных священнослужителей первых трех веков христианства, когда папа был попросту главой погребального братства, пастырем и одним из членов христианской общины? Был ли его идеалом папа Дамасий, первый великий зиждитель, просвещенный ум, ценивший духовные наслаждения, папа, одержимый пылкою верой и открывший катакомбы для благочестия христиан? Был ли этим идеалом Лев III, который, короновав Карла Великого, дерзостной рукою окончательно порвал с восточной епархией, уже ранее отколовшейся, Лев III, который именем всемогущего господа и подвластной ему церкви, отныне распоряжавшейся коронами, перенес императорский трон на Запад? Был ли им грозный Григорий VII, владыка королей, очистивший храм от скверны, или Иннокентий III, или Бонифаций VIII — властители душ, народов и тронов, все до одного вооруженные грозным оружием отлучения, — в силу своей неограниченной власти они господствовали над устрашенным средневековьем, и никогда еще католицизм не был столь близок к осуществлению своей извечной мечты. Был ли для него образцом Урбан II, или Григорий IX, или какой-нибудь другой папа, чье сердце пылало жаждой кровавых крестовых походов, жаждой благочестивых подвигов, владевшей толпами и толкавшей их на завоевание неведомого и божественного? Был ли для него образцом Александр III, ставший на защиту папства в его борьбе с империей? Тот яростно сражался, не желая поступиться хотя бы долей верховной власти, полученной от всевышнего, и в конце концов победил, в знак своего торжества поправ стопою поверженного Фридриха Барбароссу. Был ли его идеалом Юлий II, который много позже злополучного авиньонского пленения надел доспехи и укрепил политическое могущество святейшего престола? Был ли то Лев X, пышнолюбивый, прославленный покровитель Возрождения, великой эпохи искусства, но человек недалекий и ограниченный, видевший в Лютере просто мятежного монаха? Был ли то Пий V, олицетворение мстительной, черной реакции, которая карающим пламенем костров поразила землю, сызнова впавшую в язычество? Был ли им кто-либо еще из пап, стоявших у власти после Тридентского собора и наделенных нерушимой верой, безупречным благочестием, преданностью церкви — той церкви, что спаслась собственной гордыней, непреклонностью, упорным и безоговорочным почитанием догматов? Был ли его идеалом Бенедикт XIV, человек широкого ума, вдумчивый теолог, связанный по рукам и ногам гегемонией светской власти? Глава церкви, живший на закате папства, когда его представители уже не распоряжались более царствами земными, став всего лишь блюстителями церемониала, распорядителями парада великих европейских монархий, этот папа посвятил свою достойную жизнь упорядочению царствия небесного. Так протекала история папства, удивительнейшая история, куда вписано много судеб самых пошлых и жалких и, наряду с ними, — самых возвышенных и блистательных, история папства, наделенного стойкою волей к жизни, волей, которая помогла ему выжить, несмотря ни на что, — ни на зарево пожаров, ни на убийства и погибель целых народов, выжить, сохраняя неизменную воинственность и упорство; папы являли собой необычную династию самодержцев, завоевателей и владык, властителей мира; даже самые убогие и смиренные не составляли исключения, все окружены были ореолом немеркнувшей славы небесной, и тени их, должно быть, бродили ночами по нескончаемым галереям старинного Ватикана, по огромным залам, овеянным гнетущей могильной тишиной, которую нарушал лишь пугающий шорох их шагов по мраморным плитам пола.

Но Пьер полагал, что теперь он уже знает, на кого из прославленных пап прошлого хотел походить Лев XIII. То был стоявший у самых истоков могущества католической церкви, объединивший ее, упрочивший ее победу Григорий Великий. Римлянин, отпрыск старинного рода, в чьих жилах была примесь императорской древней крови, он правил спасенным от варваров Римом, заставлял обрабатывать церковные земли и делил их плоды на части: треть — беднякам, треть — причту, треть — церкви. Он создал конгрегацию Пропаганды веры, разослал священников насаждать цивилизацию и умиротворять народы, победоносно подчинил божественному закону христианства Великобританию. А по прошествии многих веков папский престол занял Сикст V; сын садовника, он оказался прекрасным финансистом и политиком, и в эпоху, щедрую на искусных дипломатов, показал, что под его папской тиарой скрывается необычайно широкий и гибкий ум. Он копил, скряжничал, и в сундуках его не иссякало золото, необходимое ему как самодержавному правителю и в дни войны, и в дни мира. Годами вел он торг с королями, никогда не отчаиваясь в успехе. Точно также никогда не шел он против требований времени, принимал свою эпоху такой, как она есть, стараясь лишь преобразовать ее к вящей выгоде святейшего престола, приноравливаясь ко всему и ко всем, мечтая о европейском равновесии, средоточием и главой которого он рассчитывал стать. И при всем том папа этот исполнен был святости, пылкой мистической веры; властный и полный сознания своей непогрешимости, он в то же время был наделен умом политика, готового на все, дабы установить царство божие на земле.

Как ни хотелось Пьеру успокоиться, прежняя восторженность вновь овладела им, подавляя все сомнения и страхи. К чему копаться в прошлом? Разве не Лев XIII был тем великим папой, которого он открыл, чей образ нарисовал в своей книге, как подсказало ему сердце, нарисовал таким, каким надеялись, каким жаждали его увидеть верующие? И если портрет не отличался полным сходством, он должен был хотя бы в общих чертах хранить верность оригиналу, дабы человечество не отчаялось в своем спасении. И перед мысленным взором Пьера возникли, вспыхнули ярким светом страницы его книги: он опять увидел Льва XIII, мудрого политика, миротворца, способствующего единству церкви, чтобы в грядущей неминуемой схватке сделать ее сильной и непобедимой. Ему снова виделся папа, отказавшийся от всяких притязаний на светскую власть, папа, который, став выше, чище, блистает нравственным превосходством, являет собою единственную нравственную силу, стоящую над народами, папа, уразумевший смертельную опасность, какой грозит разрешение социальных противоречий, если его предоставить врагам христианства, папа, который в наше время отважится вмешаться в распрю и, как некогда Христос, выступит в защиту сирых и обездоленных. Пьер уже видел, как папа переходит на сторону демократии, приемлет французскую республику, оставляет в изгнании низвергнутых с трона монархов, осуществляет пророчество, гласившее, что Рим вновь окажется властелином мира, когда папство, сделав веру единой, станет во главе народов. Сроки исполнились, цезарь низвергнут, остается один папа, и разве народ, безгласный исполин, власть над которым так долго оспаривали цезарь и папа, разве не падет он в объятия святого отца, отныне ставшего справедливым и милосердным, чье сердце пылает любовью, чья рука протянута навстречу голодным труженикам и бесприютным нищим? И нет иного выхода из отчаянной катастрофы, которая грозит прогнившему обществу, из ужасающей нужды, подобно ржавчине разъедающей города. Лев XIII, ниспосланный свыше искупитель, пастырь, ожидаемый народами, должен восстановить христианскую общину, вернуть уже позабытый золотой век раннего христианства и тем спасти свою паству от грядущей гибели. Итак, справедливость восторжествует, свет истины воссияет подобно солнцу, все люди станут братьями, народы заживут в мире, подчиняясь общему для всех закону труда, под высоким покровительством папы, связующего всех лишь узами любви и милосердия!

Пьера, словно охваченного пламенным порывом, несло, толкало вперед. Наконец-то, наконец он увидит папу, откроет, изольет ему душу! Как давно ждал он этой минуты, как отважно боролся за то, чтобы она наступила! И ему припомнились все преграды, намеренно воздвигаемые на его пути со дня приезда; и эта длительная борьба, и этот нежданный успех все усиливало лихорадку нетерпения, обостряло жажду победы. Да, да! Он победит, он расстроит ряды своих противников. Ведь он говорил монсеньеру Форнаро: разве может святой отец осудить его книгу? Разве не выражает она самые сокровенные помыслы папы? Быть может, Пьер немного о ней поспешил, но это грех простительный. И аббату вспомнилось, как он заявил однажды монсеньеру Нани, как он поклялся, что никогда сам не изымет свою книгу, ибо не сожалеет ни о чем, ни от чего не отрекается. В эту минуту напряженного ожидания и сильного нервного возбуждения, после нескончаемых переходов по огромному Ватикану, безмолвие и мрак которого он так остро ощущал, даже в эту минуту, проверяя себя, Пьер убеждался, что он полон отваги, воли к самозащите, к борьбе во имя торжества своей веры. Однако он испытывал все большую растерянность и пытался собраться с мыслями, недоумевая, как войти, что сказать, какие произнести слова. Смутное, тягостное чувство безотчетно угнетало и душило его; он был разбит, устал душою, и его поддерживала лишь возвышенная мечта, беспредельная жалость к обездоленным страдальцам. Да, да! Сейчас он войдет, падет на колени и, пусть бессвязно, выскажет все, изольет душу. И святой отец, без сомнения, улыбнется, отпустит его с миром, сказав, что не потерпит осуждения книги, в которой узнает самого себя, свои самые заветные мысли.

Пьер почувствовал такую слабость, что снова подошел к окну и прижался пылающим лбом к холодному стеклу. В ушах у него гудело, ноги подкашивались, в висках стучало. Он старался ни о чем не думать и глядел на Рим, потонувший во мгле, желая хоть ненадолго забыться таким же беспробудным сном. Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, аббат пробовал по расположению фонарей угадывать улицы, памятники. Но, казалось, безбрежное море раскинулось перед ним, мысли его путались, разбегались, тонули в бездонной пропасти мрака, усеянной обманчивыми огнями. О, только бы успокоиться, ни о чем не думать, пусть наступит ночь, глухая ночь забвения, ночь вечного сна, исцеляющего от нищеты и страданий! Внезапно Пьер отчетливо ощутил, что кто-то стоит у него за спиной, он оглянулся — и вздрогнул.

Действительно, позади, в черной ливрее, ожидал синьор Скуадра. Он опять молча поклонился, приглашая гостя следовать за собою. Потом пошел впереди, пересек малую тронную залу, медленно отворил двери спальной. Отступив, он впустил аббата и снова бесшумно закрыл за собой дверь.

Пьер очутился в спальне его святейшества. Он опасался, что будет потрясен, придет в исступление или остолбенеет: ему рассказывали, что женщины возвращались от папы, изнемогая и млея, как пьяные, либо неслись, словно одержимые, словно подхваченные незримыми крылами. Но внезапно тревожное ожидание, лихорадка нетерпения сменились у Пьера каким-то необычайным спокойствием, взор его прояснился, он увидел все. Он вошел, и ему ясно представилось огромное значение подобной аудиенции: он, простой, заурядный священник, предстанет перед всемогущим папой, главой церкви, неограниченным властелином душ. От этого свидания зависела вся его жизнь, религиозная и нравственная, и, быть может, именно эта внезапная мысль заставила его похолодеть на пороге грозного святилища, к которому он медленно приближался, исполненный трепета, и куда готовился войти со стесненным сердцем, ничего не видя, не слыша и не сознавая, лепеча ребяческие молитвы.

Позже, перебирая в памяти события этого вечера, Пьер вспоминал минуту, когда он увидел Льва XIII на фоне обитой желтым шелком большой комнаты с огромным альковом, столь глубоким, что в нем тонула кровать, да и вся прочая скромная обстановка — и кушетка, и шкаф, и сундуки, знаменитые сундуки, где, по слухам, за тройными замками хранились ценности, пожертвованные во славу динария св. Петра. Большой письменный стол в стиле Людовика XIV с медной резьбою стоял напротив высокой консоли в стиле Людовика XV, покрытой позолотой и раскрашенной; на ней горела лампа, рядом висело большое распятие. В комнате было голо, только три кресла да четыре или пять стульев, обтянутых светлым шелком, заполняли пустоту, а на полу лежал весьма потертый ковер. И в одном из кресел, перед небольшим переносным столиком, где стояла другая лампа, накрытая абажуром, сидел Лев XIII. На столике лежали три газеты, две французские и одна итальянская, развернутая, словно папа только сию минуту ее отложил, чтобы размешать длинной позолоченной ложечкой стоявший перед ним в стакане сироп.

И так же ясно, как он видел комнату, Пьер видел и одеяние папы: белую шерстяную сутану с белыми нее пуговицами, круглую белую шапочку, белую накидку, белый пояс с золотыми кистями, на концах которого виднелись вышитые золотом ключи. Чулки были тоже белые, а туфли из красного бархата также были расшиты золотыми ключами. Но особенно удивило Пьера лицо, да и весь облик папы: тот словно истаял, аббат едва узнал его. Он уже в четвертый раз видел святого отца. Он встретил его однажды в погожий вечер среди очарования ватиканских садов, когда тот, улыбающийся и благосклонный, слушая сплетни из уст любимого прелата, семенил мелкими старческими шажками, подпрыгивая на ходу, как раненая птица. Пьер видел растроганного папу с порозовевшими от удовольствия щеками в Зале беатификаций, среди восторженной толпы, видел, как женщины дарили ему свои кошельки, белые, набитые золотом шапочки, как они вырывали серьги из ушей и швыряли их к ногам святого отца, казалось, готовые вырвать сердце и швырнуть его тоже. Пьер видел папу в соборе св. Петра, восседающего на носилках, священнодействующего, в ореоле славы земного божества, которому христианский мир поклоняется, точно идолу в золотой оправе, осыпанной драгоценными каменьями, идолу, чей лик застыл в державной иератической неподвижности. И вот он снова видит папу, здесь, в кресле, в домашней обстановке: тот сделался еще тщедушнее, он стал так хрупок, что Пьер ощутил тревогу, смешанную с умилением. Особенно поразила его шея, неправдоподобно тонкая, словно шея дряхлой, беленькой птички. Бледное, как алебастр, лицо было донельзя прозрачным, крупный нос, говоривший о властной натуре, просвечивал на свету, словно обескровленный. Большой рот с совершенно белыми губами тонкой чертою перерезал нижнюю часть лица, и лишь прекрасные глаза, удивительные, сверкавшие, как черные алмазы, глаза, сияли молодостью, излучали силу, которая заставляла открывать душу и говорить только правду. Из-под белой шапочки выглядывали завитки легких белых волос, белым венчиком обрамлявших худощавое белое лицо, и вся эта белизна облагораживала уродливую внешность, придавая ей чистоту духовности, так что телесная оболочка как бы уподоблялась цветку непорочной лилии.

Пьер с первого же взгляда обнаружил, что синьор Скуадра заставил его ждать не затем, чтобы побудить папу надеть чистую сутану, ибо сутана на святом отце была вся в табачных пятнах и вокруг пуговиц шли темные разводы; на коленях у Льва XIII, совсем по-домашнему, лежал платок, которым он обтирал лицо. Впрочем, он, видимо, был здоров и уже оправился от вчерашнего недомогания; будучи весьма воздержанным и умеренным, он легко оправлялся от всякого недомогания, так как серьезного недуга у него не было, и он с каждым днем естественно угасал, подобно тому как, постепенно сгорая, однажды вечером угасает светильник.

Пьер еще в дверях ощутил на себе пристальный взгляд сверкавших, как два черных алмаза, глаз. Стояла давящая тишина, в нерушимом покое уснувшего Ватикана недвижным и тусклым пламенем горели лампы, и вдали виднелся только затопленный мраком древний Рим, подобный черному озеру, в котором отражаются звезды. Пьер приблизился, троекратно преклонил колена и приложился к туфле красного бархата, покоившейся на подушке. Ни слова, ни жеста, ни мановения. Аббат выпрямился, два черных алмаза, два пламенных черных глаза, исполненных ума, все так же были устремлены на него.

Наконец Лев XIII, который не пожелал избавить Пьера от смиренного целования туфли и теперь все еще заставлял его стоять, заговорил, продолжая изучать молодого священника, сверля его взглядом, пронизывая до самых глубин души.

— Сын мой, вы настойчиво желали меня видеть, и я согласился удовлетворить вашу просьбу.

Папа говорил по-французски, но не совсем уверенно, с итальянским акцентом, и так медленно, что можно было бы записывать его слова под диктовку. У него был громкий, гнусавый голос, и этот гулкий бас поразительно не вязался с его тщедушным, как бы обескровленным и хилым телом.

Пьер опять молча склонился, в знак глубокой признательности, зная, что этикет не разрешает посетителю заговаривать с папой, не дожидаясь его прямого вопроса.

— Вы живете в Париже?

— Да, святой отец.

— И большой у вас приход?

— Нет, святой отец, я всего только викарий маленькой церкви в Нейи.

— А, знаю, знаю, это неподалеку от Булонского леса, не так ли?.. Сколько же вам лет, сын мой?

— Тридцать четыре, святой отец.

Наступило короткое молчание. Лев XIII опустил наконец глаза. Хрупкой, цвета слоновой кости рукой он снова взял стакан с сиропом, помешал в нем длинной ложечкой, немного отпил. И все это потихоньку, осторожно и рассудительно, как и положено папе.

— Я прочел вашу книгу, сын мой, да, большую ее часть. Обычно мне представляют все только в извлечениях. Но некто, интересующийся вами, вручил мне ваш труд, умоляя его просмотреть. Таким образом мне и довелось с ним познакомиться.

И папа сделал жест, в котором Пьеру почудилось возмущение той обособленностью, в какой держат его в Ватикане недостойные приближенные; они, по словам самого монсеньера Нани, всегда начеку, опасаясь, как бы святого отца не коснулись треволнения внешнего мира.

— Благодарю, ваше святейшество, за огромную честь, какой я удостоился, — отважился наконец произнести священник. — Это для меня такое счастье, я так об этом мечтал!

Он был несказанно рад. Ему казалось, что раз уж папа спокойно, без гнева, беседует с ним о книге, будто зная ее насквозь, значит, дело его выиграно.

— Вы хорошо знакомы с виконтом де Лашу, не так ли, сын мой? Меня вначале поразило сходство некоторых ваших рассуждений с рассуждениями этого преданного слуги господня, давшего нам бесспорное и ценное свидетельство своего благомыслия.

— Действительно, ваше святейшество, господин де Лашу ко мне расположен. Мы подолгу с ним беседовали, нет ничего удивительного, что я повторяю порой его сокровенные мысли.

— Конечно, конечно. Вот, скажем, эти корпорации, он уделяет им много внимания, быть может, чересчур много. В последний свой приезд он говорил мне о них с удивительной настойчивостью. И совсем недавно еще одни ваш соотечественник, лучший, превосходнейший из людей, барон де Фура, возглавивший столь многолюдное паломничество во славу динария святого Петра, также неотступно добивался, чтобы я его принял, и около часа толковал мне об этих корпорациях. Только, надо сказать, эти прекрасные люди не в ладах друг с другом, один умоляет о том, против чего возражает другой.

С самого начала беседа уклонилась в сторону. Пьер почувствовал, что она уводит их от его книги, но помнил твердое обещание, данное виконту: если он увидит папу, по возможности приложить все усилия, чтобы тот сказал решительное слово по нашумевшему вопросу о корпорациях: должно ли членство в них быть свободным или обязательным, доступным для всех или ограниченным. Уже в Риме Пьер получал от злополучного виконта письмо за письмом; подагра пригвоздила де Лашу к дому, а за это время его соперник, барон, постарался воспользоваться таким прекрасным случаем, как паломничество, которое он возглавлял, чтобы заручиться одобрением папы и вернуться в Париж, торжествуя победу. И священник решил добросовестно выполнить обещание, данное виконту.

— Вашему святейшеству лучше знать, на чьей стороне правда. Господин де Фура полагает всеобщее спасение, наилучшее решение рабочего вопроса в том, чтобы попросту вернуться к прежним свободным корпорациям, а господин де Лашу стоит за обязательные корпорации, находящиеся под покровительством государства и подчиняющиеся новым правилам. И, конечно, эта последняя точка зрения более согласуется с нынешними социальными идеалами… Если бы вы, ваше святейшество, соблаговолили высказаться в этом смысле, молодая католическая партия во Франции, конечно же, сумела бы извлечь отсюда большую пользу, направив рабочее движение на благо церкви.

Лев XIII спокойно возразил:

— Нет, не могу. Во Франции меня всегда просят о том, чего я не могу и не хочу делать. Разрешаю вам передать от моего имени господину де Лашу, что если я и не в силах удовлетворить его просьбу, то я ответил отказом и на просьбу господина де Фура. Он также ничего не добился, я лишь заверил его в своем благоволении к дорогим мне французским рабочим, которые могут сделать очень много для укрепления веры. Поймите же вы там, во Франции, что существуют частности, касающиеся формы движения, мелочи, вникать в которые мне не подобает, ибо мое вмешательство может придать им непомерное значение, и я весьма раздосадую одних, если доставлю удовольствие другим.

Бледная улыбка появилась на губах у папы, в нем говорил проницательный политик, миротворец, твердо решивший не ставить под сомнение свою непогрешимость из-за каких-то бесплодных затей. Папа снова отпил глоток сиропа и будничным жестом владыки, для которого парадная часть дня закончилась, вытер платком рот; казалось, он избрал эти часы одиночества и тишины, чтобы, устроившись поудобнее, не спеша побеседовать в свое удовольствие.

Пьер попытался вернуться к вопросу о книге:

— Господин виконт Филибер де Лашу так сердечно ко мне отнесся, он с таким волнением ожидает, когда решится участь моей книги, словно это его собственный труд! И я был бы счастлив передать ему благосклонный отзыв вашего святейшества.

Но папа продолжал утираться платком, ничего не отвечая.

— Я познакомился с виконтом у его высокопреосвященства кардинала Бержеро, человека большой души, чье пылкое милосердие уже само по себе могло бы воскресить верующую Францию.

На этот раз эффект был молниеносный:

— Ах да, кардинал Бержеро! Я прочел его вступление к вашей книге. Монсеньера Бержеро осенила весьма неудачная мысль — написать вам, а вы, сын мой, тяжко согрешили, опубликовав его послание… Мне все еще не верится, что, выражая вам свое полное и безусловное одобрение, кардинал Бержеро успел прочитать всю книгу целиком. Я скорее склонен заподозрить его в неосведомленности, в недомыслии. Иначе как мог бы он одобрить ваши нападки на догматы, ваши крамольные теории, ведущие к ниспровержению нашей святой веры? Если же он прочитал вашу книгу, то единственным оправданием ему может служить лишь внезапное, необъяснимое и все же непростительное затмение… Следует признать: часть французского духовенства охвачена вредными заблуждениями. Идеи галликанства, подобно сорной траве, дают буйные побеги, вольномыслие и фрондерство, наряду с непрестанным стремлением к свободе вероисповедания и сентиментальным затеям, подрывают авторитет папского престола.

Папа воодушевился, итальянские слова перемежали его сомнительную французскую речь; в низком, гнусавом голосе, исходившем из хрупкого воскового, словно убеленного снегом тела, зазвенела медь.

— И да будет ведомо кардиналу Бержеро, мы сломим его упорство, ежели увидим в нем попросту мятежного сына церкви. Ему надлежит быть образцом послушания, мы сообщим ему о нашем неудовольствии в надежде, что он покорится. Смирение, милосердие, бесспорно, великие добродетели, и мы всегда чтили их в монсеньере Бержеро. Но добродетели эти не должны служить прибежищем мятежной души, ежели нет послушания, они — ничто! Послушание и еще раз послушание — вот что было лучшим украшением великих святых!

Пьер слушал пораженный, потрясенный. Он позабыл о себе, он думал лишь о полном доброты и терпимости человеке, на которого сам навлек гнев всемогущего папы. Значит, дон Виджилио сказал правду: доносы епископов из Пуатье и Эвре на противника их ультрамонтанской непримиримой политики, кроткого и доброго кардинала Бержеро, друга всех сирых и обездоленных, сочувствующего нищете и страданиям, достигли цели. Пьер пришел в отчаяние, он еще мирился с доносом епископа Тарбского, который был орудием в руках лурдских отцов: ведь донос этот касался лишь его книги и был ответом на страницы, посвященные Лурду; но тайная война, объявленная кардиналу двумя другими епископами, вызвала в молодом священнике чувство горестного возмущения. И когда вместо тщедушного старца о хрупкой шеей одряхлевшей птицы, который медленными глотками отпивал свой сироп, перед ним возник разгневанный и грозный властелин, Пьер содрогнулся. Как мог он поддаться обманчивой видимости, как мог вообразить, увидев папу, что это — всего лишь хилый старец, жаждущий покоя и готовый на любые уступки? В дремотной тишине комнаты повеяло воинственным духом, — значит, снова борьба, сомнения, тревоги! Так вот он какой, папа! Ведь именно таким и рисовали Пьеру святого отца, по ему не хотелось верить: рассудочный, отнюдь не сентиментальный, обуянный безмерной гордыней, с юности одержимый дерзостным честолюбием, папа уже смолоду вынуждал семью идти на жертвы ради своего будущего торжества; а с тех пор как он занял папский престол, он всегда и во всем проявлял одно неуклонное стремление, стремление к власти, — власть во что бы то ни стало, власть неограниченная и всемогущая! Действительность вставала перед священником во всей ее неумолимости, и все же он упрямо оборонялся, отстаивая свою мечту.

— О, святой отец, я буду глубоко огорчен, если из-за моей злополучной книги хоть как-то пострадает его высокопреосвященство, монсеньер Бержеро! Я согрешил, я и отвечу за свои заблуждения, но его высокопреосвященство только послушался голоса сердца, его единственное прегрешение — в избытке любви ко всем обездоленным!

Лев XIII не ответил. Он снова поднял на Пьера удивительные глаза, горевшие жгучим пламенем на алебастровом лике недвижного идола. И опять пристально взглянул на священника.

И вновь охваченный трепетом, Пьер глядел, как папа предстает перед ним во всем своем блеске и могуществе. Ему чудилось, будто он видит длинную вереницу пап, возникающую за спиной у Льва XIII: то были святые и гордецы, воины и аскеты, дипломаты и богословы — те, что облачались в доспехи, и те, что побеждали с крестом в руках или распоряжались империями, словно обыкновенными провинциями, которые господь бог вверил их попечению. И среди них выделялись Григорий Великий, завоеватель и зиждитель, и Сикст V, политик и дипломат, который первым предвидел победу папства над поверженными во прах монархиями. Какое множество всесильных князей церкви, самодержцев, наделенных могучим разумом и безграничной властью, стояло за спиной у этого бледного недвижного старца! Сколько в нем неисчерпаемой воли, упорства духа, жажды господства над миром! Вот она — история людского честолюбия, стремления подчинить народы гордыне одного, история величайшей силы, которая когда-либо завоевывала и подавляла людей, якобы во имя их собственного счастья! И даже теперь, когда земному владычеству святого престола пришел конец, как велика была духовная власть этого бледного тщедушного старца, при виде которого женщины падали в обморок, потрясенные грозной божественной силой, исходящей от него! За спиной у папы не только вставали века громкой славы, победоносного господства, но разверзалось небо, ослепительною тайной сиял потусторонний мир. У врат царства небесного стоял Лев XIII с ключами в руках, дабы впускать туда лишь достойных: древний символ, наконец-то освобожденный от пятнающего бремени царства земного, воскресал с новою силой.

— Умоляю вас, святой отец, если в назидание необходимо кого-нибудь покарать, покарайте меня, но одного меня. Вот я здесь, перед вами, делайте со мной, что хотите, но не отягощайте моей кары горьким сознанием того,что из-за меня пострадал невинный.

Лев XIII все так же молча смотрел на Пьера своими жгучими глазами. И аббату виделся уже не Лев XIII, двести шестьдесят третий папа, наместник Иисуса Христа, преемник главы апостолов и сам всемогущий глава вселенской церкви, патриарх всего Запада, примас Италии, архиепископ Римской провинции, полновластный господин светских владений святого престола, — Пьеру виделся другой Лев XIII, тот папа, что рисовался ему в мечтах, долгожданный мессия, спаситель, ниспосланный свыше, дабы предотвратить ужасающую социальную катастрофу, в которой погибнет старое прогнившее общество. Пьеру виделся Лев XIII с его широким, гибким умом и преисполненным любовью сердцем, папа-миротворец, избегающий столкновений, содействующий единству, папа, который нашел прямую дорогу к сердцам народов и готов отдать свою кровь, дабы скрепить новый союз. Пьер видел в этом папе единственный моральный авторитет, единственно возможные узы милосердия и братства и, наконец, мудрого отца, единственного, кто может положить предел бесправию, царящему среди его детей, покончить с нищетою, восстановить спасительный закон справедливого труда, возвратив народам благочестие раннего христианства, кротость и мудрость первоначальной христианской общины. И в глубокой тишине комнаты этот возвышенный образ казался исполненным непреодолимой мощи, необычайного величия.

— Умоляю, святой отец, выслушайте меня! И не карайте, никого не карайте — ни разумное создание, ни бессловесную тварь, никого, кто способен страдать. Будьте милосердны, ибо к милосердию взывает страждущее человечество!

И, видя, что Лев XIII продолжает молчать, Пьер упал на колени, точно рухнул, обессиленный волнением, теснившим ему грудь… И будто что-то прорвалось в нем, все сомнения, тревоги, горести, все, что душило его, неудержимым потоком хлынуло наружу. Он был подавлен этим страшным днем, трагической смертью Дарио и Бенедетты, смертью, которая, помимо его сознания, свинцовой тяжестью легла на душу, отягощенную печалью и страхом. Он был подавлен и всем тем, что выстрадал за время пребывания в Риме, когда, уязвленный в своих лучших чувствах, в своей юношеской восторженности, оскорбленный подлинной сущностью людей и событий, которая перед ним раскрылась, стал постепенно утрачивать иллюзии. И, наконец, в глубине души Пьер терзался скорбью обо всем страждущем человечестве, его преследовали вопли голодающих, рыдания матерей, в чьей груди не осталось молока, чтобы накормить младенцев, слезы безработных отцов, в негодовании сжимающих кулаки, гнусная нищета, старая, как мир, поразившая человечество с первых дней творения, нищета везде и всюду, все возрастающая, все поглощающая, страшная и беспросветная. Но еще сильнее, еще безнадежнее тяготила его необъяснимая тоска непонятно о ком или о чем, всеобъемлющая и беспредельная, захлестнувшая и изнурившая его тоска, вызванная, быть может, тем, что он живет на земле.

— О святой отец! Меня нет и книги моей нет! Я хотел, я жаждал видеть ваше святейшество, чтобы все объяснить, найти защиту. И вот я не могу вспомнить ничего, не знаю, что собирался сказать, могу только плакать, слезы душат меня… Да, я только бедняк и хочу говорить с вами о бедняках. Нищие, бесприютные люди! Сколько я повидал таких за два года в наших парижских предместьях! Несчастные страдальцы, бедные малютки, я немало подобрал их на холодном снегу, бедные ангелочки, у которых порою по двое суток не бывает ни крошки во рту; женщины, которые не видят хлеба и тепла и умирают от чахотки в промозглых, мерзких трущобах; мужчины, которых безработица выбросила на улицу, уставшие, точно милостыню, вымаливать работу; они возвращаются в свои темные лачуги вне себя от гнева, охваченные мстительной злобой, неодолимым желанием поджечь город со всех четырех концов. А тот вечер, страшный вечер, когда в комнате, где веяло ужасом, я увидел мать, покончившую с собой и со своими пятью малышами: она замертво упала на соломенный матрац, но отнимая от груди голодного младенца, рядом уснули последним сном две хорошенькие белокурые девчурки, а чуть подальше лежали сраженные смертью два мальчугана: один прикорнул у стены, другой, как бы негодуя, в последних судорогах запрокинулся навзничь… О святой отец! Я всего лишь посланец этих несчастных, тех, что страждут и стенают, убогий посланец тех убогих, что умирают в нищете, от чудовищно жестокой, ужасающей социальной несправедливости. И я повергаю к стопам вашего святейшества их слезы, их мучения, вопль отчаяния, вырывающийся, как из преисподней, из груди этих несчастных и требующий справедливости: она должна быть восстановлена, чтобы не рухнул мир… О, будьте милосердны, святой отец, будьте милосердны!

Пьер умоляюще протягивал руки, взывая к божественному состраданию. Он продолжал:

— А разве здесь, в Риме, среди блеска и великолепия вечного города, нищета менее ужасна? За недели ожидания, что я брожу по Риму, тревожа славный прах его руин, я непрестанно сталкиваюсь с неизлечимыми язвами и прихожу в ужас. Я вижу, как все рушится, угасает, вижу агонию вековой славы, невыносимо грустное зрелище умирающих от истощения и голода людей!.. Даже здесь, под самыми окнами вашей святой обители, я обнаружил страшный квартал — недостроенные, но уже тронутые разрушением дворцы, где ютится жалкая беднота, дворцы, пораженные проклятым наследием прошлого, подобные рахитичным детям, которым не суждено вырасти. И здесь, как в Париже, множество страдальцев живет под открытым небом, в еще большей грязи, нежели там, это открытая социальная язва, выставленный напоказ гнойник, который в своем ужасающем невежестве терпит несчастный люд. Под этим благодатным солнцем целые семьи живут впроголодь, предаваясь вынужденной праздности: немощные старики, отцы семейства, ожидающие, чтобы на их долю как манна небесная выпала хоть какая-нибудь работа, сыновья, спящие в жухлой траве, матери и дочери, рано увядшие, обленившиеся, болтливые… О святой отец! Если бы завтра же с утренней зарей вы, распахнув окно, разбудили своим благословением этот великий, но ребячливый народ, народ, который крепко спит, погрязнув в невежестве и нищете! Если бы вы вдохнули в него душу живую, которой ему недостает, сознание человеческого достоинства, трудолюбие, стремление к свободе и братству, к справедливости! И тогда из этого скопища обездоленных, безвинно страдающих душой и телом, прозябающих, гибнущих подобно бессловесной скотине, на которую сыплется удар за ударом, — вы создадите народ!

Слезы душили Пьера, он говорил самозабвенно и пылко, весь сотрясаясь от рыданий.

— Разве не к вам, святой отец, должен я прибегнуть во имя обездоленных? Разве вы не отец им? Разве не перед отцом должен склонить колена посланец бедных и сирых, как я склоняю колена перед вами? И разве не перед отцом должен он повергнуть тяжкое бремя их горестей, моля о милосердии, о поддержке и помощи, о справедливости, главное, о справедливости!.. Ведь вы — отец, так распахните же дверь, чтобы могли войти все самые ничтожные из детей ваших: и верные сыны церкви, и случайные прохожие, даже бунтари и заблудшие овцы, ибо, войдя, они, возможно, избегнут опасности заблуждения. Они сбились с пути, будьте же им спасительным прибежищем, благодатным приютом, неугасимым светочем, приветным маяком, что виден издалека и не дает погибнуть в бурю… Ведь вы великая сила, отец мой, будьте же спасением! Вы можете все, в прошлом у вас вековое господство, в настоящем — нравственный авторитет, делающий вас вселенским судьей. Вы как величавое солнце, которое озаряет и оплодотворяет. Так будьте же светилом добрым и милосердным, будьте искупителем, продолжайте дело Христа, которое извращали веками, предав его в руки богатых и сильных мира сего, превративших евангельскую заповедь в гнуснейший монумент гордыни и тирании. Но если эту заповедь извратили, воскресите ее, станьте на сторону меньшого брата, на сторону бедных и сирых, призовите их к миру, братству, справедливости христианской общины… И скажите, святой отец, скажите только, что я понял вас, что я высказал сейчас ваши самые заветные мысли, выразил ваши сокровеннейшие чаяния. А что до остального, до меня, до моей книги, какая важность! Я не собираюсь защищать себя, я желаю лишь вашей славы и счастья людского. Скажите, что из глубин Ватикана вы услышали, как глухо трещит старый, разлагающийся общественный строй. Скажите, что вы содрогнулись от жалости и сострадания, скажите, что вы хотели бы помешать страшной катастрофе, призвав евангельскую заповедь в сердца ваших заблудших детей, возвратив их к простоте и невинности раннего христианства, когда верующие жили безгрешно, как братья… Разве не затем, святой отец, вы стали на сторону обездоленных? Разве не затем я здесь, чтобы от всего сердца, от всего моего сердца, вместе с обездоленными молить о жалости, снисхождении, справедливости?

Подавленный волнением, Пьер распростерся на полу, безудержные рыдания сотрясали его. Сердце его разрывалось, он изливал свою горечь в слезах. Стенания громкие, нескончаемые хлынули из самых глубин его существа, казалось, они хлынули из груди всех страждущих, всех, в чьих жилах течет кровь, отравленная скорбью. Посланец страдания, как называл себя Пьер, словно малодушное дитя, поддался внезапному нервическому припадку. И у ног недвижного, безмолвного папы рыдали вместе с ним все горести человеческие.

Лев XIII, очень любивший поговорить и с трудом заставлявший себя слушать, когда говорят другие, вначале дважды пытался мановением бледной руки остановить священника. Мало-помалу уступив изумлению, потом захваченный волнением Пьера, он позволил тому продолжать, давая излиться до конца беспорядочному и неукротимому потоку его заклинаний. Снежной белизны старческое лицо немного порозовело, щеки и губы паны слегка зарумянились, черные глаза заблистали. Когда же Пьер, беззвучно шевеля губами, сотрясаясь от рыданий, казалось, разрывавших его сердце, упал к ногам святого отца, тот озабоченно склонился над аббатом.

— Успокойтесь, сын мой, встаньте…

Но рыдания не прекращались, вопреки рассудку и требованиям пиетета, они отчаянным воплем израненной души рвались из груди, словно невыносимые физические муки одолевали Пьера.

— Встаньте, сын мой, это недостойно… Возьмите же стул!

И властным жестом папа предложил ему наконец сесть.

С трудом поднявшись, священник присел, чтобы не упасть. Откинув волосы со лба, он растерянно утирал жгучие слезы, он пытался прийти в себя, не понимая, что же произошло.

Вы взываете к святому отцу. О, будьте уверены, что сердце его исполнено жалости и любви ко всем страждущим. Но дело не в этом, речь идет о нашей святой религии… Я прочел вашу книгу, это дурная книга, я говорю это вам сразу же, книга весьма опасная и весьма достойная осуждения именно в силу ев достоинств, ибо иные страницы покорили и меня. Да, я бывал восхищен не раз, я прекратил бы чтение, если бы меня не захватывало жгучее дыхание вашей веры, вашей восторженности. Предмет вашей книги прекрасен, увлекателен! «Новый Рим», о, конечно, под таким названием стоило выпустить книгу, но в духе прямо противоположном вашему… Вы полагаете, сын мой, что поняли меня, прониклись духом моих писаний, моей деятельности, что вы — прямой выразитель моих заветнейших помыслов. Нет, нет! Вы не поняли меня, потому-то я и пожелал свидеться с вами, все разъяснить, переубедить вас.

Пьер замер и слушал молча. А ведь он пришел, собираясь защищаться, он три месяца провел в лихорадочном ожидании этой встречи, обдумывал свои доводы, уверенный в победе; и вот он безропотно слушал, как его книгу объявляют опасной, достойной осуждения, и не приводил своих убедительных, неопровержимых, как ему казалось, возражений. Подавленный неимоверной усталостью, он был опустошен, словно слезы отняли у него последние силы. А ведь только минуту назад он полон был мужества, готов был высказать все, что накопилось у него в душе.

— Меня не понимают, не понимают, — с досадой и раздражением повторял Лев XIII. — Особенно во Франции невероятно трудно, оказывается, быть правильно понятым!.. Вот, например, светская власть. Да как могли вы вообразить, что святой престол когда бы то ни было пойдет на уступки в этом вопросе? Подобные речи недостойны служителя церкви, это бред невежды, не представляющего себе условий, в каких пребывает папство по сию пору и в каких ему надлежит пребывать, ежели оно не желает исчезнуть с лица земли. Разве не софизм утверждать, что папство вознесется тем выше, чем менее обременено оно будет заботами о царствии земном? О да, неплохая выдумка это царство духа, господство милосердия и любви! Но кто заставит тогда уважать нас? Кто пожертвует хотя бы камень, дабы папе было где приклонить голову, когда он изгнанником будет шагать по дорогам? Кто обеспечит нам независимость, ежели мы будем отданы на милость светской власти? Нет, нет! Римская земля — наша земля, она досталась нам в наследство от вереницы наших предшественников, это почва нерушимая, вечная, на ней святая наша церковь воздвигнута, и покинуть ее означало бы желать крушения святой римско-католической апостольской церкви. Да мы и не могли бы совершить этого, мы связаны клятвой пред богом и людьми!

Папа умолк, давая возможность высказаться Пьеру. Но тот оцепенел и не в силах был произнести ни слова, ибо понял, что папа говорит так, как и надлежит говорить папе. То, что смутно тяготило, что смущало Пьера, пока он ожидал в тайной приемной, теперь принимало все более отчетливые очертания. Намного явственней вставало перед ним то, что он увидел со дня приезда в Рим, то, что понял, — все его разочарования, вся та подлинная реальность, которая почти вконец разбила его мечту о возврате к первоначальному христианству. Ему внезапно припомнился тот час на кровле собора св. Петра, когда перед лицом древнего города славы, упорно рядившегося в пурпур, он понял всю нелепость своей мечты о том, что папа станет силой исключительно духовной. Он бежал тогда от исступленных воплей паломников, стекавшихся в Рим на торжества во славу динария св. Петра и нарекавших папу королем. Пьер уже примирился с тем, что деньги, подобно путам держащие папу в плену, необходимы для существования святого престола. И все же, когда аббату представился подлинный Рим, город вековой гордыни и векового господства, где папство, лишенное светской власти, перестанет быть самим собой, мечта его рухнула. Слишком прочные узы — догматы, традиция, среда, самая почва этого города — делают папство на веки веков незыблемым. Оно может идти лишь на мнимые уступки, но придет час, который положит предел его податливости, ибо следовать дальше по этому пути было бы Для него самоубийственно. Если новый Рим и станет когда-либо реальностью, то вне этого нынешнего Рима, вдали от него; и только там, в этом новом Риме, возродится христианство, ибо католицизм умрет неминуемо, едва последний папа, прикованный к этой земле, хранящей прах руин, погибнет под развалинами собора св. Петра, который рухнет, подобно тому как рухнул храм Юпитера Капитолийского. Что же до нынешнего папы, то, хотя он и не владеет царством земным, хотя он хил, тщедушен и дряхл, бледен бескровной бледностью древнего воскового идола, это не мешает ему гореть жаждой вселенской власти, быть верным сыном своего предтечи — верховного жреца, всесильного кесаря, ибо в жилах его течет кровь Августа, властелина мира.

— Вы видели, — продолжал Лев XIII, — что мы всегда горячо желали единения. Мы были весьма счастливы, когда нам удалось унифицировать обряды, обязав весь католический мир придерживаться римской обрядности. Это одна из драгоценнейших наших побед, она много значит для авторитета папской власти. И я питаю надежду, что наши старания на Востоке приведут наконец в лоно истинной веры дорогих наших заблудших братьев, отколовшихся от единой церкви; я не теряю надежды обратить и англиканские секты, не говоря уже о протестантских, ибо исполнятся сроки, предвещанные Христом, и все отколовшиеся вынуждены будут вернуться в лоно единой римско-католической апостольской церкви. Но вы не сказали в вашей книге, что церковь не может отказаться ни от одного из своих догматов. Напротив, вы как будто надеетесь, что стороны пойдут на уступки, достигнут согласия; подобная мысль достойна осуждения, священник, говорящий так, впадает в ересь. Нет, истина абсолютна, мы не заменим ни единого камня в здании церкви. О, что касается формы — пожалуйста! Мы охотно готовы пойти на соглашение, надо лишь устранить кое-какие препятствия, подыскать термины, которые помогут нам договориться… И здесь мы выступаем в той же роли, что и в вопросе о современном социализме: мы за соглашение. И, конечно, предметом нашей заботы являются те, кого вы так удачно назвали обездоленными. Если социализм — попросту жажда справедливости, неустанное стремление прийти на помощь слабым и страждущим, то кто же предан ему более нас, кто ревностнее трудится на этом поприще? Разве церковь не была искони матерью всех оскорбленных, опорой и благодетельницей бедняков? Мы за любой разумный прогресс, мы приемлем любое новое социальное устройство, споспешествующее миру и братству людей… Но мы не можем не осудить социализм, который начинает с того, что во имя счастья людей отрекается от бога. Безбожие есть дикарство, пагубное возвращение вспять, сулящее одну лишь гибель, пожары и убийства. А у вас опять-таки не выражено это с достаточной убедительностью, ибо вы не показали, что нет прогресса помимо церкви, что она есть единственная зачинательница, чьему водительству можно безбоязненно довериться. Ваше прегрешение и в том, что вы, как мне представляется, устраняете бога, религия для вас всего лишь состояние духа, торжество любви и милосердия, коих достаточно, дабы обрести спасение. Какая чудовищная ересь! Бог, владыка души и тела человеческого, присутствует неизменно рядом, религия же — это бразды, закон, правящий людьми, помимо нее мыслимо лишь варварство на этом свете и вечное проклятие — на том… И повторяю, суть дела не в форме, вся суть — в нерушимости догматов. Итак, если мы приемлем республику во Франции, это свидетельство того, что мы не собираемся связать судьбы религии с какою бы то ни было формой правления, хотя бы и с монархической, освященной веками. Пусть династии отжили свой срок, господь бог вечен; да сгинут короли и да пребудет бог! Впрочем, в республиканской форме правления нет ничего противного христианству, напротив, она представляется мне возрождением христианской общины, о которой вы говорили на страницах вашей книги, достойных всяческой похвалы. Хуже то, что свобода тотчас же оборачивается разнузданностью и что наша готовность к соглашению зачастую бывает плохо вознаграждена… Вы написали дурную книгу, сын мой, хотя, мне хочется верить, с наилучшими намерениями, и ваше молчание — наглядное свидетельство того, что вы начинаете постигать губительные последствия ваших заблуждений.

Пьер продолжал молчать, он был уничтожен, чувствуя, как все его доводы рушатся, натыкаясь на глухую, непроницаемую стену, и понимал, что пытаться прошибить ее бесполезно и бессмысленно. Да разве что-нибудь прошибет ее? Одно лишь удивляло Пьера: как человек, подобный папе, при его уме и честолюбии, не составил себе более ясного и точного представления о современности. Священник слыхал, что папа интерес суется всем, знает все из самых достоверных источников и, не выпуская из рук запутанного клубка дипломатической борьбы, не утрачивает проницательности и ясности ума, не теряет из вида обширную карту христианского мира со всеми его нуждами, чаяниями, деяниями. Но какие, однако, пробелы! По всей видимости, ему было известно о мире лишь то, что он успел узнать за время своей короткой нунциатуры в Брюсселе. За ней последовало епископство в Перудже, где он не вмешивался ни во что, интересуясь лишь жизнью молодой, нарождающейся Италии. И вот уже восемнадцать лет он живет взаперти у себя в Ватикане, обособленный ото всех, соприкасаясь с народом лишь через своих приближенных, нередко весьма тупых, лживых и вероломных. К тому же папа — итальянский священник, верховный служитель культа, суеверный и деспотичный, связанный традицией, подверженный влиянию семьи и среды, готовый на уступки ради денег, ради политической необходимости; не говоря о безмерной гордыне, им владеет уверенность, что он — наместник бога, единственная законная и разумная власть на земле, и все должны ему повиноваться. В этом причина роковых заблуждений ума необыкновенного, каким ему и надлежит быть, причина всех его промахов, недостатков, наряду со множеством огромных достоинств — тонким пониманием, выдержкой, широтой устремлений деятельной натуры. Но, видимо, папа обладал изумительной интуицией, ибо разве не одна только интуиция позволяла ему, в его добровольном заточении, угадывать в далеком мире эволюцию современного человечества? Папу не оставляло поэтому ясное сознание ужасной опасности, которая накатывалась со всех сторон, боязнь вздымающегося прилива демократического движения, страх перед безбрежным океаном знаний, грозившим затопить крохотный островок, где все еще победно возвышался собор св. Петра. Льву XIII не нужно было даже подходить к окну — и сквозь толщу стен проникали голоса внешнего мира, возвещавшего о нарождении нового общества. Одна лишь забота не оставляла Льва XIII — победить, чтобы властвовать. Из этого исходила вся его политика. Папа добивался единения церкви, чтобы сделать ее сильной, несокрушимой перед угрозой наступления извне, которое он предвидел. Он проповедовал соглашение, всем авторитетом своей власти поощряя формальные уступки, терпя дерзкие выходки американских епископов, ибо втайне весьма опасался распада церкви, внезапного раскола, который приведет ее к гибели. Раскол! Он носился в воздухе повсюду, папа как бы ощущал его веяние, его непосредственную угрозу, неминуемую и смертельную опасность, против которой следовало заранее вооружиться. Этим его страхом и объяснялся новый прилив народолюбия, интерес к социализму, тот воистину христианский путь, какой папа предлагал для разрешения всех невзгод на этой земле. И разве, когда цезарь будет низвергнут, длительный спор о том, кому именно, ему или папе, владеть народом, не решится сам собой, ибо один только папа и останется у власти, а парод, безгласный исполин, наконец-то заговорив, окажется в его руках. Франция проделала этот опыт, папа отринул низвергнутую монархию, признал республику, надеясь увидеть Францию сильной, победоносной, ибо она ведь была старшей дщерью церкви, единственной католической страной, все еще достаточно могущественной, чтобы с ее помощью когда-либо восстановить светскую власть святого престола. Властвовать, властвовать через посредство Франции, раз оказалось невозможным властвовать через посредство Германии! Властвовать через посредство народа, поскольку народ стал править и распоряжаться тронами! Властвовать через посредство итальянской республики, раз эта республика одна только и может возвратить папе Рим, захваченный Савойской династией! Властвовать через посредство федеративной республики, которая сделает папу президентом Соединенных Штатов Италии, покуда он не станет президентом будущих Соединенных Штатов Европы! Властвовать во что бы то ни стало, властвовать, невзирая ни на что, властвовать над миром, как властвовал Август, чья алчная кровь течет в жилах дряхлого старца, упорствующего в своей жажде власти!

— Далее, сын мой, — продолжал Лев XIII, — греховно уже то, что вы осмелились возмечтать о новой религии. Это святотатство, богохульство, кощунство. Существует одна только истинная вера — наша пресвятая римско-католическая апостольская вера. Помимо нее — лишь мрак и вечное проклятие… Вы ставите своею целью якобы возврат к христианству. Но заблуждения протестантства, столь греховные, столь гибельные, прикрывались тою же целью. Достаточно уклониться от строгого соблюдения догматов, от благоговейного уважения к традициям, и вы очутитесь в гибельной пропасти… Да, ересь, ересь, сын мой, это грех непростительный, это убийство истинного бога, мерзкое искушение, придуманное диаволом на погибель верующих. Ежели бы в вашей книге не содержалось ничего, кроме этих слов о новой религии, ее и тогда следовало бы сжечь, уничтожить, как яд, смертельный для душ человеческих.

Папа еще долго развивал эту мысль. И Пьеру вспомнился рассказ дона Виджилио о всемогущих иезуитах, прячущихся в тени Ватикана, как, впрочем, повсюду, — иезуитах, властно управляющих церковью. Неужто правда, что папа, до глубины души, как думалось Пьеру, проникнутый учением святого Фомы, папа — политик и миротворец, тоже из их числа; что он, сам того не сознавая, послушное орудие в ловких руках этих людей, которые посягают на завоевание человечества? Он так же вступает в сделку с веком, приспособляется, угодничает, чтобы властвовать над миром. Пьеру никогда еще не было столь беспощадно ясно, как низко пала церковь, живущая только за счет уступок и дипломатии. Он видел теперь насквозь это римское духовенство, этих вначале почти недоступных пониманию французского священника церковных заправил во главе с папой, кардиналами, прелатами, — папой, которому самим богом препоручено распоряжаться земными царствами — людьми и странами. И вот сановники церкви постепенно устраняют бога, они оставляют его в глубине святилища, не допуская никаких дискуссий на его счет, навязывая догматы, основанные на признании его истинности, доказательством которой они более себя не утруждают, не видя пользы в бесплодных богословских спорах, призванных подтвердить его существование. Раз они правят от его имени — ясно, что он существует. И этого довольно. Отныне они властвуют именем божьим, охотно, для видимости, подписывают соглашения, но не соблюдают их, склоняясь только перед силой, неизменно сохраняя господство, чтобы в конце концов одержать полную победу. В ожидании этого часа они действуют как заурядные дипломаты, как чиновники на службе у бога, подготавливая грядущее его торжество, постепенное завоевание вселенной, причем религия становится лишь всенародным воздаянием почестей, ему оказываемых, со всей той пышностью и великолепием, какие покоряют толпу; единственная цель этих служителей господа — установление беспредельной власти церкви над восхищенным и покоренным человечеством, или, вернее, их собственной власти именем бога и вместо него, поскольку они наглядно его представляют и ниспосланы им. Они последыши римского права, они всего лишь детища этой древней римской почвы, и если они выжили, если они надеются жить века, до обетованного часа, когда им будет возвращена вселенская власть, то это возможно потому, что они — прямые наследники цезарей, облаченные их пурпуром, потому что кровь Августа неиссякаемой струей течет в их жилах.

Пьер устыдился наконец своих слез. Какое он слабонервное, чувствительное и восторженное создание! Он смутился своей душевной наготы. И такой ненужной, великий боже! Такой неуместной здесь, в папских покоях, где еще никто и никогда не произносил подобных речей, перед главою церкви, которому не подобало их слушать. Как отвратительна политическая идея папства — властвовать через посредство сирых и обездоленных! Разве это не волчья повадка — стать на сторону народа, освободившегося от своих старых хозяев, чтобы сделать его своей добычей? И что за безумие с его стороны — вообразить, что хоть один римский прелат, кардинал, папа способен примириться с возвратом к христианской общине, с новым расцветом первоначального христианства, которое объединит одряхлевшие, раздираемые ненавистью народы. Подобная идея не могла уложиться в представлении людей, веками господствовавших над миром, проникнутых безотчетным презрением к сирым и страждущим, а потому совершенно неспособных к чувству любви и милосердия.

Но Лев XIII неумолчно продолжал говорить своим густым басом. И священник услышал:

— Почему вы столь враждебно отозвались в вашей книге о Лурде? Лурд, сын мой, оказал церкви великие услуги. Когда мне доводится слышать о трогательных чудесах, почти каждодневно свершающихся в Гроте, я выражаю пожелание, чтобы чудеса эти были узаконены, подтверждены и научно засвидетельствованы. И, судя по тому, что я читал, полагаю, что в настоящее время наши недоброжелатели не могут более сомневаться, ибо чудеса доказаны отныне с научной неопровержимостью… Науке, сын мой, надлежит быть служанкою господа. Она ничто перед ним, и только через него придет она к истине. Всякое иное решение, сколько бы их сейчас ни находили и как бы они, на поверхностный взгляд, ни опрокидывали догматы, рано или поздно будет признано ложным, ибо исполнятся сроки — и божественная правда восторжествует. Все это, впрочем, простые истины, но их вполне достаточно для водворения мира и благоденствия, ежели бы люди захотели ими удовольствоваться… И не сомневайтесь, сын мой, что вера вполне совместима с разумом. Разве не свидетельство тому святой Фома, сумевший все предвидеть, объяснить, поставить на свое место? Веру вашу поколебал натиск испытующего разума, вы познали тревоги, смятение, от коих небо избавило священнослужителей Рима, этой колыбели древней веры, освященной кровью стольких мучеников. Но мы не боимся испытующего разума, изучайте, вчитывайтесь в писания святого Фомы, и вера возвратится к вам и восторжествует окончательно, еще более окрепнув.

Пьер слушал, ошеломленный, словно свод небесный обрушился ему на голову. Боже праведный! Лурдские чудеса — доказанные научно, наука — служанка господа бога, вера — совместимая с разумом, святой Фома, которым должно довольствоваться познание в девятнадцатом веке! Что ответить, о боже? И к чему отвечать?

— Самая греховная и самая опасная из книг, — заключил Лев XIII, — книга под названием «Новый Рим», уже сама по себе зараженная ядом сомнений и лжи, тем более достойна осуждения, что, обладая несомненными красотами слога, она преподносит в извращенном виде благородные и несбыточные мечтания. Наконец, это книга, которую священник, создавший ее в минуту затмения, должен в знак раскаяния предать публичному сожжению, дабы та самая рука, что написала эти страницы, навеянные заблуждением и соблазном, их и уничтожила.

Пьер внезапно встал и выпрямился. В непроницаемой тишине, обступившей со всех сторон эту мертвенную, едва освещенную комнату, слышалось только дыхание Рима, ночного, окутанного мраком Рима, огромного и темного, усеянного звездной пылью. И священнику захотелось крикнуть: «Веру я действительно утратил, но я думал обрести ее снова вместе с жалостью, которую пробудили в моем сердце страдания человечества. Вы были моей последней надеждой, отцом, спасителем обездоленных. И вот мечта моя рухнула: накануне страшной братоубийственной схватки, готовой вот-вот разразиться, вы не сможете стать новым Иисусом, несущим людям мир. Вы не сможете покинуть трон и, выполняя высокие заветы братства, зашагать по дорогам вместе с сирыми и убогими. Ну, что ж! С вами покончено, как покончено и с вашим Ватиканом, и с вашим святым Петром! Все рушится под натиском подымающегося народа, растущего знания. Вас больше нет, святой отец, вместо вас одни только руины!»

Но он не произнес этих слов. Он склонился и сказал:

— Святой отец, я смиряюсь перед вашей волей и осуждаю мою книгу.

Голос его дрожал от горечи и отвращения, он безвольно опустил руки, словно душа его расставалась с телом. То была точная формула смирения: «Auctor laudabiliter se subjecit et opus reprobavit» — «Автор проявил похвальное смирение и осудил свой труд». Не могло быть отчаяния величавее и возвышеннее, чем в этом признании своего заблуждения, признании, убивавшем всякую надежду. Но какая страшная ирония! Он, поклявшийся никогда не отрекаться от своей книги, книги, за торжество которой он столь пламенно боролся, теперь отрекался от нее, внезапно ее отвергал, не потому, что полагал греховной, а потому, что понял всю бесплодность и несбыточность своих мечтаний, похожих на грезы влюбленного, на сновидения поэта. О да! Раз он обманулся, раз то был всего лишь сон и он не обрел здесь ни того бога, ни того пастыря, каких жаждал обрести на благо человечества, — чего ради упорствовать, теша себя иллюзией счастливого пробуждения! Лучше швырнуть свою книгу на землю, как опавший осенний лист, лучше отречься от нее, отсечь, как омертвелую длань, отныне ненужную и бесполезную!

Лев XIII, слегка удивленный столь быстрой победой, удовлетворенно воскликнул:

— Хорошо, очень хорошо, сын мой! Вы произнесли сейчас слова благоразумия, достойные вашего сана.

И папа, никогда не полагавшийся на волю случая, папа, у которого для всякой аудиенции были заранее заготовлены слова и жесты, был явно удовлетворен, почувствовал облегчение, стал по-настоящему добродушен. Он не мог понять подлинных мотивов этого смирения и, ложно истолковав поступок Пьера, испытывал кичливую радость, полагая, что с необыкновенной легкостью принудил к молчанию этого мятежника, которого приближенные обрисовали ему как опасного бунтаря. Поэтому такой оборот беседы папе весьма льстил.

— Впрочем, сын мой, при вашем незаурядном уме я ничего иного от вас и не ожидал. Нет большей радости, нежели признание собственной ошибки, раскаяние и смирение.

Лев XIII привычным жестом опять взял с подноса стакан сиропа и, перед тем как отпить, длинной позолоченной ложечкой помешал то, что оставалось на дне. И священника снова, как в самом начале, изумила лишенная какой бы то ни было значительности невзрачная внешность святого отца; сбросив тогу царственного величия, папа напоминал одряхлевшего мелкого буржуа, который перед сном выпивает в одиночестве стакан подсахаренной воды. Его образ, который, подобно восходящему к зениту светилу, недавно мнился Пьеру столь величественным и лучезарным, теперь казался самым заурядным, словно светило скатилось к горизонту, к земле. Папа снова представился ему тщедушным и хилым, с тощей шеей больной птицы, во всем своем старческом уродстве, которое так затрудняло создание его портретов, будь то живописное полотно или фотография, золотая медаль или мраморный бюст, хотя, по словам святого отца, следовало изображать не папашу Печчи, но Льва XIII, великого папу, чей возвышенный образ он тщеславно желал сохранить для потомства. И Пьер, на время переставший замечать мелочи, снова в смущении увидел носовой платок на коленях, неряшливую, перепачканную табаком сутану. Молодой священник не испытывал уже ничего, кроме умиленной жалости к этому дряхлому старцу, убеленному белоснежными сединами, кроме глубокого изумления перед упрямой жизненной силой, затаившейся в черных глазах, кроме почтительного уважения труженика к столь деятельному уму, лелеющему обширные замыслы.

Аудиенция была окончена, Пьер отвесил глубокий поклон.

— Благодарю ваше святейшество за отеческий прием, которым я был удостоен.

Но Лев XIII его задержал и, снова заговорив о Франции, изъявил живейшее желание видеть ее умиротворенной, сильной и процветающей на благо церкви. И в эту последнюю минуту Пьеру почудилось странное видение. Глядя на святого отца, на его чело цвета слоновой кости, размышляя о его преклонном возрасте, о том, что малейший насморк может свести его в могилу, он невольно вспомнил традиционную, исполненную жестокого величия сцену: Пий IX, Джованни Мастаи, умерший два часа назад, лежит, накрытый белым саваном, в окружении потрясенной папской свиты; камерлинг, кардинал Печчи, приближается к смертному одру и, откинув покрывало с лица усопшего, трижды ударяет его серебряным молоточком по лбу, всякий раз возглашая: «Джованни, Джованни, Джованни!» Труп безмолвствует, и камерлинг, выждав несколько секунд, оборачивается к присутствующим и произносит: «Папа умер!» И тут же Пьер видит на улице Джулиа камерлинга, кардинала Бокканера, ожидающего с серебряным молотком; и Пьеру представляется Лев XIII, Джакомо Печчи, умерший два часа назад и лежащий в этой самой комнате, в окружении папских прелатов, с лицом, накрытым белым саваном; и Пьеру чудится, что камерлинг, кардинал Бокканера, приблизившись, откидывает покрывало с лица усопшего и трижды ударяет молоточком по челу цвета слоновой кости, всякий раз возглашая: «Джакомо, Джакомо, Джакомо!» Труп безмолвствует, и камерлинг, выждав несколько секунд, оборачивается к присутствующим и произносит: «Папа умер!» Помнит ли Лев XIII, как он нанес три удара молоточком по холодному лбу Пия IX; леденея от страха, ощущает ли он порой на своем лбу три удара, смертельный холод серебряного молоточка, которым он вооружил камерлинга, кардинала Бокканера, своего, как ему известно, непримиримого противника?

— Ступайте с миром, сын мой, — сказал наконец папа, как бы напутствуя и благословляя священника. — Да отпустится вам грех ваш, ибо вы исповедались в нем и выразили свое к нему отвращение.

Пьер не ответил; со скорбью принимая унижение, словно заслуженную кару за несбыточные мечтания, он уходил, пятясь, как положено по этикету. Он трижды склонился в глубоком поклоне, не оборачиваясь, шагнул через порог, преследуемый неотступным взглядом черных глаз Льва XIII. Но он успел заметить, как тот снова взял со стола газету, чтение которой прервал, чтобы принять посетителя; Лев XIII сохранил вкус к злободневной прессе, был весьма жаден до всяких новостей, хотя зачастую, в своей обособленности от внешнего мира, обманывался относительно тех или иных событий, придавая им значение, какого они не имели. Обе лампы светили неярким и недвижным пламенем, комната снова погрузилась в глубокое молчание, в беспредельный покой.

Посреди тайной приемной застыл в ожидании, весь в черном, синьор Скуадра. Обнаружив, что Пьер в полнейшей растерянности прошел мимо, позабыв свою шляпу на консоли, он осторожно взял ее и молча, с поклоном протянул священнику. Потом не спеша, тем же шагом, что и при встрече, он пошел впереди, сопровождая гостя в залу Климента.

И вот то же длительное путешествие повторилось в обратном порядке через нескончаемую вереницу зал. И по-прежнему нигде ни души, ни шороха, ни вздоха. Пустынные комнаты, в каждой словно позабыта одинокая коптящая лампа, и свет ее кажется еще более тусклым, а тишина еще глуше. И вокруг казалось еще пустынней, по мере того как наступала ночь, погружая во мрак немногие предметы, снова и снова попадавшиеся Пьеру на глаза в каждой зале с высокими, украшенными позолотой потолками: все те же троны, деревянные скамейки, консоли, распятия, канделябры. После почетной приемной, обитой алым шелком, они прошли Залу кордегардии, уснувшую в легком благовонии ладана, сохранившемся от утренней мессы; потом Залу гобеленов, Залу дворцовой стражи, Залу жандармов, а в следующей за ней Зале папских служителей единственный слуга уснул на скамейке так крепко, что не проснулся, даже когда они вошли. Шаги слабо отдавались на плитах, заглушаемые мертвенным спертым воздухом дворца, как бы замурованного со всех сторон подобно склепу и в этот поздний час погруженного в небытие. Наконец они очутились в зале Климента, которую только что покинула швейцарская стража.

Синьор Скуадра так ни разу и не обернулся. Он молча, без единого жеста, отступил и, пропустив Пьера, в последний раз поклонился. Потом он исчез.

По внушительной лестнице, тускло, будто ночниками, освещенной двумя газовыми рожками в круглых матовых колпаках, среди невыразимо гнетущей тишины, которую не нарушали даже привычные шаги швейцарской стражи, гулко отдававшиеся на плитах, Пьер спустился двумя этажами ниже. Он пересек двор св. Дамасия, пустынный и словно вымерший, озаренный слабым светом фонарей у подъезда, спустился по лестнице Пия, второй гигантской лестнице, столь же пустынной, вымершей и сумрачной, и, наконец, очутился по ту сторону бронзовой двери, которую привратник медленно, с усилием отворил и также медленно закрыл у него за спиной. И какой скрежет, какой дикий визг жесткого металла раздался ему вслед! Казалось, все, что он оставил за этой дверью, — все нагромождение мрака, сгустившейся тишины, столетий, застывших в плену у традиций, несокрушимых, как идолы, догматов, окаменевших, точно запеленатые мумии, цепей, которые опутывают и отягощают народы, — все орудия удушающего рабства, деспотического господства, все это гулким эхом отдавалось в пустынных, мрачных залах Ватикана.

Пьер очутился один среди безбрежного мрака площади св. Петра. Ни одного запоздалого пешехода, ни одной живой души. Посреди обширных мозаик серой мостовой, меж четырех канделябров, смутным видением высоко вздымался обелиск. И подобно бледному призраку маячил фасад собора, раскинув, словно гигантские руки, четыре ряда столбов колоннады, похожих на каменные стволы окутанных тьмой деревьев. И это было все, только в безлунном небе едва угадывалась гигантская округлость купола. И нигде ни звука, лишь откуда-то из мглы унылой жалобой доносился нескончаемый ропот фонтанов, подобных живым колеблющимся призракам. О, грустное величие этого сна! Какое уныние наводила прославленная площадь, Ватикан, собор св. Петра, погруженные в ночь, в молчание и мрак! Внезапно часы медленно и гулко пробили десять; казалось, никогда еще их удары не тонули с такой торжественной бесповоротностью в безбрежном море непроницаемой тьмы.

Пьер, разбитый и надломленный, остановился как вкопанный посреди огромной площади. Как! Он беседовал с этим седовласым старцем, перевернувшим ему душу, всего три четверти часа? Да, у него было отнято все — у его разума, у его кровоточащего сердца отняты были последние крохи веры. Он сделал последнюю попытку, и вот целый мир для него рухнул. Пьеру неожиданно вспомнился монсеньер Нани, и он подумал, что один только Нани оказался прав. Пьера предупреждали, что в любом случае он в итоге поступит так, как того пожелает монсеньер Нани, и священник с изумлением убедился, что это верно.

И такое отчаяние, такая жестокая тоска разом охватили его, что, воздев трепещущие руки, он из глубины пропасти, на дне которой очутился, возгласил:

— Нет, нет! Ты не с ними, о боже милосердный, ты, что даруешь жизнь и спасение души! Явись же, приди, о господи, ибо дети твои умирают, не ведая, ни кто ты есть, ни где ты есть в бесконечности миров!

Над огромной площадью простерлось огромное темно-синее, бархатное небо — сама бесконечность, немая и волнующая, где мерцали звезды. Возок Большой Медведицы, казалось, еще больше запрокинулся над кровлями Ватикана, словно его золотые колеса свернули с пути и золотая оглобля повисла в воздухе; а там, над Римом, над улицей Джулиа, угасал Орион, и уже видна была только одна из трех золотых звезд, украшавших его пояс.

XV

Разбитый пережитыми волнениями, горя как в лихорадке, Пьер забылся только под утро. Едва войдя поздно ночью во дворец Бокканера, он снова погрузился в атмосферу глубокой скорби о гибели Дарио и Бенедетты. Проснувшись в девять часов и позавтракав, он решил тотчас спуститься в покои кардинала, куда перенесли тела усопших, чтобы родные, друзья и знакомые могли оплакать влюбленных и помолиться за упокой их души.

Пока Пьер завтракал, Викторина, которая так и не ложилась, мужественная и деятельная, несмотря на свое отчаяние, рассказала ему о событиях минувшей ночи и нынешнего утра. Донна Серафина, со строгостью святоши стоявшая на страже приличий, сделала еще одну попытку разъединить тела влюбленных. Вид нагой женщины, тесно прильнувшей к обнаженному мужчине, оскорблял ее целомудрие. Но было уже поздно, тела закоченели, и то, что еще можно было сделать в первую минуту, стало бы теперь ужасным кощунством. Они так крепко сплелись в любовном объятии, что оторвать их друг от друга можно было, лишь искалечив мертвые тела и поломав им руки. И кардинал, уже раз запретивший нарушать покой влюбленных, их вечный союз, теперь чуть было не поссорился с сестрой. Под сутаной священнослужителя он сохранил чувства предков, он гордился их страстями, пламенной любовью, смелыми ударами кинжала прежних лет; он сказал, что если у них в роду насчитывается двое пап и немало славных полководцев, то пылкие влюбленные также служат его украшению. Никому он не позволит прикоснуться к этим чистым детям, которые всю жизнь страдали и соединились только в могиле. Он господин в своем доме: пусть завернут их в один саван и уложат рядом в гроб. Затем по ним отслужат панихиду в соседней церкви Сан-Карло, где он, как кардинал, еще может распоряжаться. А если понадобится, он дойдет до самого папы. Такова была его верховная воля, выраженная столь непреклонно, что все в доме безмолвно склонились перед ней, не посмев возразить ни жестом, ни словом.

Тогда донна Серафина принялась обряжать умерших. Согласно обычаю, слуги находились тут же, а Викторина, самая старая, самая любимая служанка, помогала ей. Сначала влюбленных окутали распущенными волосами Бенедетты, ее густыми, длинными душистыми волосами, ниспадавшими подобно королевской мантии; потом обоих завернули в белый шелковый саван, соединивший их после смерти в единое существо. И опять-таки по требованию кардинала их отнесли в его покои и уложили на парадном ложе посреди тронной залы, чтобы воздать им высшие почести, как последним в роде, как двум безвременно погибшим обрученным, вместе с которыми некогда громкая слава рода Бокканера тоже сошла в могилу. На этот раз донна Серафина беспрекословно одобрила решение брата, ибо считала непристойным, чтобы ее племянница, даже мертвая, лежала в спальне молодого человека, на его кровати. Версия, придуманная родственниками, уже разнеслась по городу: все говорили о внезапной смерти Дарио от злокачественной лихорадки, погубившей его за несколько часов; о безумном горе Бенедетты, которая скончалась, сжимая в объятиях его тело; о царских почестях, воздаваемых обоим, и о посмертном обручении влюбленных, покоившихся вместе на смертном ложе: весь Рим, потрясенный этой историей любви и смерти, наверное, еще недели две будет говорить только о ней.

Пьер, стремясь скорее покинуть злосчастный город, где он оставлял последние крохи своей веры, готов был в тот же день уехать во Францию. Но он хотел дождаться погребения и отложил свой отъезд до следующего вечера. Значит, весь день ему предстояло провести здесь, в этом ветхом дворце, возле умершей Бенедетты, которую он так любил; он должен постараться найти для нее слова молитвы в своей истерзанной, опустошенной душе.

Спустившись на широкую площадку перед приемными залами кардинала, он вспомнил, как впервые явился сюда в день своего приезда. На него снова пахнуло старинной царственной пышностью, словно обветшавшей и покрытой пылью времен. Двери трех громадных приемных были широко раскрыты, но в этот ранний час залы с высокими темными потолками были еще безлюдны. В первой, предназначенной для слуг, находился только Джакомо; в черной ливрее он застыл перед красной кардинальской шапкой, висевшей под балдахином с наполовину истлевшими кистями, которые густо оплела паутина. Во второй зале, где прежде сидел секретарь, водворился аббат Папарелли, шлейфоносец кардинала, исполнявший также обязанности дворецкого; он ходил мелкими, неслышными шажками, ожидая посетителей, и никогда еще не был так похож на старую деву в черной поношенной одежде, поблекшую, морщинистую, со следами суровых лишений на хитром лице, выражавшем лицемерное смирение и притворное подобострастие. Наконец, в третьей приемной — для знати, где перед величественным портретом кардинала в парадном облачении лежала на столике кардинальская шапка, секретарь дон Виджилио, покинув свое обычное место за столом, стоял у двери в тронную залу и склонялся в поклоне перед каждым входящим. В это темное зимнее утро обширные залы казались еще более мрачными и запущенными, чем обычно, обивка на стенах кое-где свисала лохмотьями, разрозненная мебель потускнела от пыли, крошились старинные деревянные панели, источенные червями, и только высокие потолки блистали великолепием красок и позолоты.

Пьер, которого аббат Папарелли встретил преувеличенно низким поклоном, затаив насмешку над посрамленным противником, был захвачен грустным величием этих громадных обветшалых комнат, которые вели в тронную залу, превращенную в храм смерти, где покоились последние отпрыски семейства Бокканера. Какое величественное, скорбное зрелище торжества смерти являли эти настежь распахнутые двери, эти пустынные, чересчур просторные покои, когда-то вмещавшие толпы людей, а теперь ведущие в усыпальницу угасшего рода!

Кардинал затворился в небольшом рабочем кабинете, где принимал родственников и близких друзей, пришедших выразить ему соболезнование; донна Серафина выбрала соседнюю комнату для приема знакомых дам, шествие которых могло продолжаться до самого вечера. Викторина рассказала Пьеру о предстоящей траурной церемонии, и он решил отправиться прямо в тройную залу, где бледный и безмолвный дон Виджилио встретил его глубоким поклоном, как будто даже не узнав его.

Пьер был поражен видом залы. Он ожидал, что окажется в помещении с плотно занавешенными окнами и сотнями ярких свечей вокруг катафалка, стоящего посредине и задрапированного черной тканью. Ему объяснили, что обряд совершится здесь, ибо старая дворцовая капелла на первом этаже пришла в негодность и заперта вот уже пятьдесят лет, а небольшая домашняя молельня кардинала слишком мала для такой церемонии. Поэтому пришлось соорудить алтарь в тронной зале, где с самого утра одну за другой служили мессы. Впрочем, заупокойную обедню совершали и в маленькой капелле; кроме того, были поставлены еще два алтаря: один — в небольшой комнате, примыкавшей к приемной для знати, другой — в глубоком алькове, выходившем во вторую приемную; так что священники, главным образом францисканцы и другие монахи, принадлежавшие к нищенствующим орденам, должны были одновременно служить литургию на четырех алтарях. Кардинал пожелал, чтобы в его доме все время совершалось таинство евхаристии во искупление двух дорогих ему душ, вместе отлетевших на небо. Непрестанно раздавался звон колокольчиков, сопровождавший возношение святых даров, не смолкало глухое бормотание латинских молитв, шуршали преломляемые облатки, осушались церковные чаши, так что бог все время присутствовал в душных, пахнущих тлением залах погруженного в траур дворца.

Пьер с удивлением увидел, что тронная зала осталась такой же, как и в день его первого посещения. Даже занавеси на четырех огромных окнах не были задернуты, и пасмурное зимнее утро проникало в комнату, озаряя ее слабым светом — серым и холодным. Тот же высокий потолок с позолоченной деревянной резьбой, та же расшитая пальмовыми листьями красная парчовая обивка на стенах, истлевшая от времени; здесь стояло повернутое к стене парадное кресло на случай посещения папы, который давно уже не приходил сюда. Только сооруженный рядом с троном алтарь несколько менял облик залы, откуда вынесли кое-какую мебель: кресла, столики, консоли. Посреди залы на низком помосте водрузили пышное ложе, на котором покоились Бенедетта и Дарио, осыпанные цветами. У изголовья горели всего две свечи, по одной с каждой стороны. И ничего больше — только цветы, такое обилие цветов, что трудно было представить, в каком волшебном саду их набрали; особенно много было белых роз, целые снопы их лежали на смертном ложе, свешивались с него, устилали ступеньки помоста и, не уместившись на них, как бы растекались по великолепному плиточному полу.

Пьер приблизился к ложу потрясенный, в глубоком волнении. Две свечи, желтое пламя которых едва мерцало в слабом свете дня, тихая жалоба, звучавшая в молитвах мессы, пряный аромат роз, разлитый в обширной зале, старинной и запыленной, — все это навевало бесконечную печаль, сжимало сердце мучительной болью. Все застыло в безмолвии, — ни жеста, ни вздоха, — только изредка слышалось приглушенное рыдание одного из немногих находившихся в зале посети-телей. Слуги непрерывно сменяли друг друга, и четверо из них все время стояли у изголовья, молчаливые и недвижимые, словно верные придворные стражи. Консисторский адвокат Морано, взявший на себя все хлопоты, время от времени торопливо, неслышными шагами пробегал по комнате. А входившие преклоняли колена на ступеньке помоста, молились, плакали. Пьер заметил трех дам, прижимавших к глазам платки. Был тут и сотрясавшийся от рыданий старик священник с поникшей головой, лица которого он не мог разглядеть. Но особенно растрогала аббата бедно одетая молоденькая девушка, которую он принял за служанку; она распростерлась на полу в таком безысходном горе, что казалась воплощением скорби.

Тогда Пьер тоже опустился на колени и машинально стал произносить латинские слова молитв, которые так часто читал у изголовья покойников. Но все возраставшее волнение туманило ему память, и он замер перед трогательным и трагическим зрелищем двух влюбленных, не в силах отвести от них глаз. Сплетенные тела едва угадывались под покровом из роз, но головы выступали из шелкового савана среди цветов. Как они были красивы оба, озаренные светом наконец-то увенчанной любви, когда покоились на одной подушке, смешав свои кудри! Лицо Бенедетты сохранило дивную ликующую улыбку навеки любящей и верной невесты, ибо ее последний вздох был поцелуем любви. Лицо Дарио, несмотря на последнюю радость, дарованную юноше, не утратило следов страдания и напоминало мраморное надгробное изваяние, к которому скорбно припадают осиротевшие возлюбленные. Оба лежали с широко раскрытыми глазами, погрузив взор во взор, и без конца созерцали друг друга с тихой нежностью, которую ничто уже не могло омрачить.

Господи! Так, значит, правда, что он, Пьер, и сам любил Бенедетту любовью столь чистой, столь далекой от всякой греховной мысли! Аббата до глубины души пронзило воспоминание о блаженных часах, проведенных возле нее, об их нежной дружбе, сладостной, как любовь. Она была так прекрасна, так умна, так полна страсти! А он обольщался мечтой внушить свою веру в спасительное братство этой прелестной девушке, с виду безмятежной, но с пламенной душою, ибо он видел в ней живое воплощение старого Рима, который ему хотелось пробудить и покорить для Италии завтрашнего дня. Он мечтал наставить Бенедетту на путь истинный, просветить ее ум, вдохнуть в сердце любовь к бедным и обездоленным, чтобы она. преисполнилась состраданием ко всему сущему. Еще недавно он улыбнулся бы, вспомнив эту мечту, но теперь мог только плакать. Как трогательно было ее стремление стать ему союзницей, несмотря на неодолимые препятствия — на происхождение, воспитание, среду, мешавшие ей последовать за ним! Она была послушной ученицей, но не могла добиться подлинных успехов. Однако был день, когда она, казалось, поняла его, как будто собственное горе заставило ее сердце раскрыться для сострадания. А затем пришла иллюзия счастья, и она вновь перестала постигать горести других, замкнулась в своих эгоистических надеждах и радостях. Великий боже, неужели эта каста, обреченная на вымирание, подчас прекрасная и почитаемая, но неспособная полюбить малых сих, погибнет столь бесславно, ибо ей чужд закон милосердия и справедливого труда, единственный закон, который только и может спасти мир?

Но тут сердце Пьера снова сжалось от боли, и он застыл, бормоча бессвязные слова, которые не складывались в молитву. Он подумал, что жестокий удар, сокрушивший двух этих детей, был грозным возмездием природы за нарушение ее законов. Какая насмешка: дать обет пресвятой деве сохранить девственность для избранного супруга, всю жизнь страдать под тяжестью этого обета, нося его, как власяницу, и броситься на шею возлюбленному лишь в минуту смерти, потеряв голову от поздних сожалений, горя желанием отдаться ему всем существом! Бенедетта отдалась жениху с неистовством отчаяния; достаточно было жестокой угрозы разлуки, чтобы она поняла обман и вернулась к первобытному, всепоглощающему инстинкту любви. И снова церковь потерпела поражение в борьбе с великим Паном, сеятелем на ниве плодородия, беспрестанно соединяющим мужское и женское начало. Если в годы Возрождения церковь не рухнула под натиском Венер и Геркулесов, извлеченных из древней римской земли, то в наши дни битва продолжается с той же яростью, и каждый час новые, полные жизни народы с юным пылом вступают в борьбу с религией, которая прославляет лишь загробную жизнь, они грозят снести ветхое здание бесплодного католицизма, стены которого разрушаются от старости.

Тут Пьер почувствовал, что смерть прелестной Бенедетты была для него окончательным крушением. Он все смотрел на нее, и слезы жгли ему глаза. С нею навсегда угасла его мечта. Как и вчера в Ватикане, перед папой, он чувствовал, что рушится его последняя горячая надежда на превращение старого Рима в Рим обновления и благоденствия. Сейчас это воистину был конец: Рим царственный, католический — мертв, он покоится как мраморное изваяние на смертном ложе. Бенедетта не смогла прийти к обездоленным, к страждущим мира сего, она умерла в бессильном порыве эгоистической страсти, когда уже было слишком поздно любить и зачинать детей. Теперь она уже никогда не родит ребенка, старинный римский дом останется навеки без потомков, мертвым и опустевшим. Пьер, которому эта смерть омрачила душу, унеся с собой самую дорогую его мечту, испытывал такую муку при виде неподвижного, окоченевшего тела, что едва не лишился чувств. Был ли тому виною мертвенный утренний свет с двумя желтыми пятнами свечей, колыхавшимися у него перед глазами, или запах роз в душном, напоенном смертью воздухе, туманивший голову подобно хмелю, или несмолкаемое бормотание монаха, заканчивавшего мессу, которая отдавалась в голове, мешая вспомнить слова молитвы, но только Пьер испугался, что сейчас упадет. Он с трудом поднялся и отошел назад.

Он решил укрыться в глубокой оконной нише, чтобы немного прийти в себя, и с удивлением обнаружил там Викторину, сидевшую на скрытой за шторой скамейке. Донна Серафина просила ее бодрствовать возле двух дорогих детей, как называла их служанка, и в то же время не терять из виду входивших и выходивших посетителей. Заметав, что молодой священник очень бледен и вот-вот лишится чувств, Викторина заставила его сесть.

— Да будет дана им радость соединиться хотя бы в ином мире и начать там новую жизнь! — сказал он еле слышно, когда немного пришел в себя.

Служанка слегка пожала плечами и ответила таким же чуть слышным шепотом:

— Новую жизнь, господин аббат, к чему? Уж коли ты помер, так уж поверьте, лучше всего оставаться мертвым и спать. Бедные дети хлебнули столько горя на земле, что незачем желать им жизни в ином мире.

От этих наивных, но мудрых слов безграмотной, неверующей крестьянки у Пьера по спине пробежали мурашки. А уж сам-то он! Ведь, бывало, по ночам при одной мысли о небытии у него зубы стучали от страха! Она казалась ему героической женщиной, ибо не боялась мыслей о вечности, о беспредельности. Ах, если бы все обладали таким спокойным отсутствием веры, такой разумной, здоровой беспечностью, как простой народ Франции, какой мир воцарился бы среди людей, какая наступила бы счастливая жизнь!

Почувствовав его волнение, Викторина добавила:

— Чего ж еще ждать после смерти? Люди заслужили право на спокойный сон, а это для них самое желанное, самое лучшее утешение. Если богу пришлось бы награждать хороших и наказывать дурных, право, у него было бы чересчур много дела. Да и можно ли всех рассудить? Ведь добро и зло так перепутались в каждом из нас, уж лучше помиловать всех без разбора!

— Однако, — прошептал Пьер, — эти милые влюбленные еще так мало жили на свете, разве не утешение верить, что они вновь оживут в объятиях друг друга и будут вечно блаженствовать в мире ином?

Она снова покачала головой.

— Нет, нет!.. Я всегда говорила, что напрасно бедная контессина терзала себя мыслями о загробном мире и отказывала своему милому, коли так страстно его любила. Скажи она хоть словечко, уж я бы привела его к ней в комнату, не спрашиваясь ни у мэра, ни у священника. Ведь счастье такая редкость! А потом, когда уже слишком поздно, как мы жалеем о нем! Вот и кончилась история двух бедных голубков. Их время миновало. Они померли, что толку посылать их на небо? Раз уж они померли, то все кончено, ничего они не чувствуют, сколько бы ни обнимались!

Теперь лицо ее тоже было залито слезами, она горько плакала.

— Бедняжки! Бедняжки! И вот ведь не было у них ни одной счастливой ночки, а теперь наступила долгая ночь, которой не будет конца!.. Взгляните на них, какие они бледные! Подумать страшно, что скоро на подушке от их голов останутся лишь черепа, а вместо рук одни кости будут обнимать друг друга… Нет, пусть себе спят, пускай спят! Они хоть ничего больше не знают, ничего не чувствуют!

Наступило долгое молчание. Пьер, измученный сомнениями, страстной жаждой бессмертия, с завистью смотрел на эту простодушную, скромную служанку-босеронку, которая не верила священникам и со спокойной душою, с чувством исполненного долга вот ужо четверть века трудилась в чужой, незнакомой стране, язык которой она так и не научилась понимать. О да! Хорошо быть таким, как она, спокойным, уравновешенным, несколько ограниченным созданием, довольствоваться земной жизнью, вечером ложиться спать вполне удовлетворенным, если выполнил свою дневную работу, всегда быть готовым уснуть навеки!

Пьер снова поднял глаза на траурное ложе и вдруг узнал старика священника, стоявшего на коленях, с горестно склоненной головой, того, чье лицо он вначале не мог разглядеть.

— Это, кажется, аббат Пизони из церкви святой Бригитты, где я отслужил несколько месс? Ах, бедняга, как он плачет!

Викторина ответила спокойным голосом, в котором прозвучала глубокая боль:

— Еще бы, ему-то есть о чем поплакать. Что и говорить, страшное дело он совершил, когда обвенчал мою милую Бенедетту с графом Прада. Дали бы сразу бедной девочке ее любимого Дарио, и несчастья бы не случилось. Но в этом дурацком городе все помешаны на политике, и аббат тоже, хоть он и славный старик.

Он все шутил, что совершит истинное чудо и спасет мир, коли поженит папу и короля; ученый чудак всю жизнь любил только старые камни, — вы же знаете, тут вечно носятся с этим старым хламом, с разными патриотическими идеями, которым от роду сто тысяч лет. А теперь, глядите-ка, он готов всю душу выплакать… И тот, отец Лоренцо, иезуит, тоже явился минут двадцать назад; он был духовником контессины после аббата Пизони и взялся развязать то, что первый связал. Да, ловкий пройдоха, ничего не скажешь, еще один любитель запутывать дела и быть помехой людскому счастью! На какие только хитрости он не пускался с этим разводом! Жалко, что вы поздно пришли, стоило посмотреть, как торжественно он осенил себя крестным знамением, опустившись на колени. Уж он-то не заплакал, ну нет! Он как будто говорил, что если все закончилось так плохо, стало быть, бог отступился от этого дела. Тем хуже, мол, для умерших!

Викторина говорила тихо, не переводя дыхания, как будто ее утешала возможность излить душу после мучительных часов, проведенных со вчерашнего дня в смятении и суматохе.

— А вот эту, — продолжала она еще тише, — неужто вы ее не узнаете?

Она указала глазами на бедно одетую девушку, которую Пьер принял за служанку: та лежала возле траурного ложа, распростершись на полу, словно раздавленная безмерным горем. В порыве безысходного отчаяния она приподнялась и запрокинула голову, открыв лицо необычайной красоты, обрамленное копной роскошных черных волос.

— Да это Пьерина! — воскликнул аббат. — Бедная девушка!

Викторина кивнула, весь ее вид говорил об участии и сострадании.

— Что было делать? Я позволила ей войти… Не знаю, откуда она узнала о несчастье. Впрочем, она вечно бродила вокруг дворца. Вызвала она меня вниз, и послушали бы вы, как она просила, как умоляла, обливаясь слезами, позволить ей хоть еще разок взглянуть на своего князя. Господи, она же никому не мешает, пусть себе глядит на них своими красивыми, полными слез глазами. Она тут уже с полчаса, и я сказала, что сразу ее выведу, коли она будет громко плакать. Но ведь она молчит, даже не шелохнется, так пусть и остается здесь, пусть наглядится на него вволю, на всю жизнь.

Поистине прекрасное и печальное зрелище являла собою бедная Пьерина, наивная, страстная красавица, словно громом пораженная у брачного ложа, где спали, обнявшись, двое влюбленных, для которых первая ночь любви стала вечностью. Упав на колени, она бессильно уронила руки и застыла, подняв голову, как будто дошла до предела страдания, и не сводила глаз с прелестной, трагической пары. Кажется, никогда человеческое лицо не было таким прекрасным в сиянии любви и муки: настоящая античная статуя скорби, но полная трепетной жизни, с царственным челом, гордым, нежным овалом и божественно очерченным ртом. О чем думала она, отчего так страдала, пристально глядя на своего князя, нашедшего вечное успокоение в объятиях соперницы? Терзала ли ее жестокая, неистребимая ревность, от которой кровь холодеет в жилах? Или только боль непоправимой утраты, горькое сознание, что она видит его в последний раз, в объятиях той, другой женщины, которая тщетно пытается согреть его своим столь же холодным телом? Ее полные слез глаза смотрели кротко, скорбно сжатые губы не утратили нежного изгиба. Влюбленные казались ей такими чистыми, такими прекрасными среди этого моря цветов! И в своей царственной красоте, которой она сама не сознавала, Пьерина простерлась здесь, едва дыша, как бедная служанка, как преданная рабыня, у которой сердце разорвалось на части после смерти господина.

Теперь люди длинной чередой потянулись в залу, они входили медленным шагом, с печальными лицами, преклоняли колена, несколько минут молились и выходили такой же тихой, скорбной поступью. У Пьера сжалось сердце, когда он увидел мать Дарио, все еще прекрасную Флавию, в сопровождении мужа — красавца Жюля Лапорта, бывшего сержанта швейцарской гвардии, которого она сделала маркизом Монтефьори. Ее тотчас же известили о смерти сына, и она приходила сюда еще накануне вечером. Но сегодня она вновь явилась в глубоком трауре, величественная в черной одежде, которая очень шла к ее статной фигуре слегка располневшей Юноны. Подойдя царственной поступью к ложу, она остановилась; две слезинки повисли у нее на ресницах, но так и не скатились вниз. Прежде чем стать на колени, она удостоверилась, что Жюль возле нее, и взглядом приказала ему опуститься рядом. Оба склонили головы и помолились положенное время; несмотря на глубокое горе, она сохраняла величавое достоинство, он также держался превосходно, с полным самообладанием, как человек, не теряющий присутствия духа в самых трудных положениях. Потом оба поднялись и медленно прошли в покои, где кардинал и донна Серафина принимали родных и друзей.

Пять дам одна за другой проследовали в залу, откуда вышли два капуцина и испанский посол при папском дворе. Викторина после недолгого молчания опять заговорила.

— А, вот и молоденькая княжна. Как она огорчена, уж она так любила нашу Бенедетту.

И Пьер увидел Челию, тоже надевшую глубокий траур для этого тягостного прощания. Позади нее шла служанка, неся в руках два громадных букета белых роз.

— Милая девочка! — прошептала Викторина. — Ей так хотелось обвенчаться с Аттилио в день свадьбы наших бедных детей, которые покоятся здесь! Но они опередили ее, они уже сыграли свадьбу и теперь крепко спят — вот их первая брачная ночь!

Челия тотчас опустилась на колени и осенила себя крестным знамением. Но она не молилась, она только с отчаянием смотрела на дорогих ей влюбленных, потрясенная тем, что они лежат такие бледные, холодные, точно прекрасные мраморные изваяния. Возможно ли! Прошло всего несколько часов, и жизнь уже покинула их? И никогда их губы больше не сольются в поцелуе? Она вновь видела их такими, как на недавнем балу: сияющих, торжествующих, полных жизни и любви! Горячее возмущение поднималось в ее юном сердце, открытом для счастья, алчущем солнца и радости, отвергавшем эту бессмысленную смерть. Гнев, боль и ужас перед небытием, где угасает всякое чувство, были написаны на чистом личике этой девственной, еще не распустившейся лилии. Ее невинный рот с плотно сжатыми губами, ее ясные, как родниковая вода, глаза, прозрачные и бездонные, еще никогда не казались такими загадочными; страсть была еще неведома Челии, она только вступала в жизнь, но ее остановили на пороге тени двух дорогих существ, и смерть их перевернула ей душу.

Она медленно закрыла глаза и попыталась молиться, меж тем как крупные слезы струились из-под ее опущенных век. Прошло несколько минут в напряженной тишине, нарушаемой только приглушенными звуками мессы. Наконец Челия поднялась и, взяв у служанки букеты роз, захотела сама украсить ими ложе. Встав на ступеньку, она замерла в нерешительности, потом положила два букета на подушку, где покоились головы влюбленных, как будто она венчала их этими белыми розами, которые, смешавшись с их волосами, овевали юные лица сильным и нежным ароматом. Челия долго стояла, бессильно опустив руки, совсем рядом, наклонившись над умершими, вся дрожа, не зная, что им еще сказать, что им оставить на память о себе. И она нашла: она склонилась еще ниже и запечатлела на холодных лбах два долгих поцелуя, вложив в них всю свою пылкую, любящую душу.

— Славная девочка! — сказала Викторина, и слезы покатились у нее по щекам. — Вы видели, она их поцеловала, а ведь никто до нее и не подумал об этом, даже его мать… Доброе сердечко, уж верно, она вспомнила о своем Аттилио!

Повернувшись, чтобы сойти по ступенькам, Челия заметила Пьерину, все еще распростертую на полу в скорбной, благоговейной позе. Она узнала девушку и почувствовала глубокую жалость, видя, как неудержимые рыдания сотрясают плечи, грудь, все прелестное тело Пьерины. Горе влюбленной, прорвавшееся, как бурный поток, взволновало Челию. Пьер услышал, как она прошептала с бесконечным состраданием:

— Голубушка, успокойтесь, полно, полно… Прошу вас, возьмите себя в руки, милочка.

Но Пьерина, тронутая словами жалости и участия, рыдала все громче, грозя нарушить чинную тишину. Челия подняла ее, поддерживая обеими руками, чтобы та не упала. И увела, обнимая с сестринской нежностью; ласково успокаивая девушку, она вышла с нею из залы.

— Пожалуйста, ступайте за ними, помогите им, если понадобится, — сказала Викторина Пьеру. — Я не хочу отходить от моих дорогих детей, для меня утешение быть возле них.

Перед алтарем монах-капуцин начал новую мессу, и опять послышалось глухое бормотание латинских молитв, в то время как из соседнего зала доносился звон колокольчика при возношении даров и неясные звуки песнопений. Благоухание цветов усилилось, напоенный им душный воздух становился все тяжелее и туманил голову. В глубине мрачной залы, как и в дни торжественных приемов, неподвижно застыли слуги. А мимо парадного ложа, усыпанного цветами и озаренного тусклым пламенем двух свечей, бесшумно двигалось траурное шествие — женщины и мужчины шли, затаив дыхание, задерживались на минуту и вскоре выходили, унося с собой незабываемую картину: двух несчастных влюбленных, уснувших вечным сном.

Пьер нагнал Челию и Пьерину в приемной, где находился дон Виджилио. Здесь в углу стояло несколько кресел, вынесенных из тронной залы, и молоденькая княжна заставила работницу сесть, чтобы та немного пришла в себя. Челия была в восторге от ее красоты и любовалась ею, восклицая, что она красивее всех на свете. Потом она тут же опять заговорила о двух дорогих усопших, которые были тоже прекрасны особой, неземной красотою. Она восхищалась ими, заливаясь слезами. Пьер стал расспрашивать Пьерину и узнал, что Тито, ее брат, лежит в больнице, его сильно ударили ножом в бок, и жизнь его в опасности; в Прати-ди-Кастелло с наступлением зимы нищета стала еще ужасней. У всех столько горестей, что тем, кто отмучился, можно только позавидовать. Но Челия решительным жестом, полным надежды, отстраняла страдания и смерть.

— Нет, нет, надо жить. Дорогая моя, достаточно быть красивой, чтобы хотеть жить… Полно, милочка, пойдемте отсюда, перестаньте плакать, живите и радуйтесь своей красоте.

Она увела девушку, а Пьер опустился в кресло, охваченный такой печалью и усталостью, что не в силах был тронуться с места. Дон Виджилио по-прежнему стоял у двери, низко кланяясь каждому входящему. Ночью секретаря трепала лихорадка, и он все еще дрожал, лицо у него пожелтело, глаза беспокойно горели. Он то и дело бросал на Пьера тревожные взгляды, как бы желая заговорить с ним, но страх, что Папарелли увидит его через широко раскрытую дверь в приемную, должно быть, останавливал его, ибо он не переставал следить за шлейфоносцем. Наконец Папарелли ненадолго отлучился, и дон Виджилио подошел к Пьеру.

— Вчера вечером вы были у его святейшества…

Пьер посмотрел на него ошеломленный.

— О, здесь обо всем узнают, я уже вам говорил… Как же вы поступили? Просто-напросто отреклись от своей книги, не так ли?

Все возраставшее удивление священника послужило ему ответом, и он продолжал, даже не дав Пьеру заговорить:

— Я так и думал, но мне хотелось знать наверняка… Да, это дело их рук! Верите ли вы мне теперь, убедились ли вы, что они душат тех, кого не могут отравить?

Он, видимо, говорил о иезуитах. Осторожно вытянув шею, он поглядел, не вернулся ли аббат Папарелли.

— А что вам сказал монсеньер Нани?

— Простите, — вымолвил наконец Пьер, — я еще не видел монсеньера Нани.

— А я думал… Он прошел через приемную еще до вашего прихода. Если вы не встретили его в тронной зале, значит, он зашел к донне Серафине и к его высокопреосвященству. Он непременно пройдет здесь на обратном пути, вы его увидите.

Затем секретарь добавил с горечью человека, вечно дрожащего от страха и вечно терпящего поражение:

— Я же вам предсказывал, что в конце концов вы поступите так, как он захочет!

Но тут дону Виджилио почудилось еле слышное шарканье аббата Папарелли, и он торопливо вернулся на свое место, отвесив низкий поклон двум вошедшим пожилым дамам. Удрученный Пьер продолжал сидеть, полузакрыв глаза, и тут ему впервые представилось истинное лицо Нани, умного и могущественного дипломата. Он вспомнил все, что говорил ему дон Виджилио в памятную ночь признаний: Нани слишком хитер, чтобы носить всем ненавистное одеяние иезуитов, это — обаятельный прелат, глубоко изучивший людей за годы службы в нунциатуре и в Священной канцелярии, человек ко всему причастный, обо всем осведомленный, один из самых сильных умов современной черной армии, которая стремится, приспособляясь к обстоятельствам, вернуть наш век в лоно церкви. И внезапно все предстало перед аббатом в ярком свете: он понял, какой тонкой, искусной политикой Нани принудил его отречься от книги, обставив дело так, словно все зависело от доброй воли самого Пьера. Сначала Нани встревожился, узнав, что книга подверглась преследованиям, он испугался, как бы возмущенного автора не толкнули этим на резкий, нежелательный протест, и тотчас же составил план: собрал сведения о молодом священнике, готовом впасть в ересь, подготовил его поездку в Рим и сделал так, что Пьера пригласили остановиться в старинном дворце Бокканера, где самые стены должны были охладить его и образумить. Затем начались бесконечные проволочки; священника нарочно задерживали в Риме, мешая ему получить аудиенцию у папы, обещая добиться желанного свидания, когда придет время, а в ожидании этого посылали то туда, то сюда, от монсеньера Форнаро к отцу Данджелису, от кардинала Сарно к кардиналу Сангвинетти. И, наконец, когда измученный, разочарованный Пьер обессилел в борьбе, когда им вновь овладели сомнения, он получил аудиенцию, к которой его готовили целых три месяца; и этому свиданию с папой суждено было окончательно убить его мечту. Пьер видел перед собою тонкую улыбку и светлые глаза Нани, этого мудрого политика, столь искусного в интригах, слышал его чуть насмешливый голос, твердивший, что такие задержки — поистине милость провидения, ибо они дали возможность аббату познакомиться с Римом, поразмыслить, многое понять, расширить свои кругозор и приобрести жизненный опыт, и это-де поможет ему избежать ошибок. А он-то, Пьер, приехал сюда словно пламенный апостол, горя желанием ринуться в бой, и клялся, что никогда не отступится от своей книги! Разве Нани не пустил в ход самую тонкую, самую изощренную дипломатию, погасив энтузиазм Пьера доводами рассудка, обратившись к его разуму, дабы молодой священник по доброй воле отказался от борьбы и осудил свое бесполезное, ложное произведение, плод пустой мечты: ведь, узнав реальный Рим, он сам должен был понять, какая дикая нелепость мечтать о новом Риме.

В эту минуту аббат увидел монсеньера Нани, выходившего из тронной залы, но, к своему удивлению, не почувствовал ни возмущения, ни злобы. Напротив, он был даже рад, когда, заметив его, прелат подошел и протянул ему руку. Однако на этот раз Нани, против обыкновения, не улыбался, у него было очень серьезное, огорченное лицо.

— Ах, любезный сын мой! Какое страшное несчастье! Я только что от его высокопреосвященства, он глубоко скорбит. Это ужасно, ужасно!

Нани опустился в одно из кресел, указав Пьеру на соседнее, и некоторое время молчал, по-видимому, утомившись от волнений и нуждаясь в нескольких минутах отдыха; тяжкие мысли омрачали его ясное лицо. Затем легким движением руки он как бы отогнал от себя печальную тень и снова обрел свои учтивые манеры.

— Ну как, любезный сын мой, видели вы его святейшество?

— Да, монсеньер, вчера вечером, и я от души благодарю вас за доброту, с какой вы исполнили мое желание.

Нани пристально глядел на него, и по губам его скользнула невольная улыбка.

— Вы меня благодарите… Я вижу, вы поступили благоразумно и покорно склонились к стопам его святейшества. Я был в этом уверен, я не сомневался в вашем здравомыслии. Право же, вы доставили мне большую радость, я счастлив убедиться, что не ошибся в вас.

Он добавил, пустившись в откровенность:

— Я никогда не спорил с вами. К чему? Ведь перед вами были факты, они должны были вас убедить. А теперь, когда вы отреклись от своей книги, это тем более бесполезно… Однако посудите сами, если бы даже в вашей власти было вернуть церковь к ее истокам и превратить в христианскую общину, которую вы так вдохновенно обрисовали в книге, церковь сызнова проделала бы тот же путь развития, уже однажды указанный ей богом; и тогда, через положенное число веков, она вновь пришла бы к состоянию, в каком находится сейчас… Нет! Что бы ни сотворил бог — все к лучшему: церковь — такая, какая она есть, должна управлять миром — таким, каков он есть, ей одной дано знать, как упрочить царство свое на земле. Вот почему ваши нападки на светскую власть церкви были непростительной ошибкой, даже преступлением, ибо, лишая папство его мирских владений, вы отдаете его на милость народов… Ваша новая религия — это полное разрушение всякой религии, нравственная анархия, свобода для всякой ереси, — словом, уничтожение божественного здания, гибель многовекового католицизма, мудрого и несокрушимого, в котором заключалось доныне спасение людей и который один будет их спасителем завтра и во веки веков.

Пьер чувствовал, что прелат говорит искренне, с непоколебимой верой, что он любит церковь как благодарный сын, ибо, по его убеждению, она лучшее, единственное из всех социальных установлений, способных принести счастье человечеству. Нани хотел править миром не только из жажды власти, но также из твердого убеждения, что никто не сумеет править лучше, чем он.

— Можно, конечно, спорить о средствах. Что касается меня, то я стою за мягкие, возможно более гуманные средства, за примирение с веком, который как будто в разладе с церковью, но это лишь кажется, ибо между ними просто возникло недоразумение. Однако мы вновь приведем человечество на путь истинный, я уверен в этом. Вот почему, любезный сын мой, я так рад, что вы вернулись в лоно церкви, что вы опять придерживаетесь нашего образа мыслей и готовы сражаться вместе с нами, не так ли?

Пьер вновь услышал те же аргументы, которые приводил сам Лев XIII. Желая избежать прямого ответа, он молча поклонился; аббат не испытывал гнева, а только боль от кровоточащей раны, ибо мечта его погибла, и, понизив голос, чтобы скрыть горечь, он сказал:

— Позвольте мне еще раз поблагодарить вас, монсеньер, за то, что вы искусной рукой превосходного хирурга избавили меня от пустых иллюзий. Впоследствии, когда утихнет боль, я сохраню к вам за это вечную признательность.

Монсеньер Нани по-прежнему смотрел на него с тонкой улыбкой. Он отлично понимал, что молодой священник — еще одна живая сила, потерянная для церкви. Что совершит он завтра? Вероятно, какую-нибудь новую глупость. Но прелат был доволен уже тем, что помог священнику исправить первую ошибку, — не мог же он предвидеть будущее. И плавным движением руки он как бы сказал: «Довлеет дневи злоба его».

— Позвольте обратиться к вам с небольшим напутствием, любезный сын мой, — вымолвил он наконец. — Будьте благоразумны, ибо как священник и как человек вы обретете счастье в смирении. Вы будете глубоко несчастны, если обратите против бога блестящий ум, дарованный вам свыше.

Затем, махнув рукой, он как бы отстранил от себя это дело, видимо, решив, что им больше незачем заниматься. И с омраченным лицом вернулся мыслью к другому делу, которое тоже завершилось, но завершилось трагически — ужасной смертью двух детей, лежавших там, в соседней зале.

— Бедная донна Серафина, бедный кардинал, их судьба терзает мне сердце! — проговорил он. — Ни на одну семью еще не обрушивалась такая страшная беда… Нет, нет! Это слишком жестоко! Просто душа возмущается!

Тут из соседней приемной послышался гул голосов, и Пьер с удивлением увидел входящего кардинала Сангвинетти, которого с рабским подобострастием сопровождал аббат Папарелли.

— Если ваше высокопреосвященство окажет мне честь и соблаговолит последовать за мной, я сам провожу ваше высокопреосвященство.

— Да, я приехал вчера вечером из Фраскати и, узнав печальную новость, пожелал немедленно принести соболезнования и выразить сочувствие.

— Если ваше высокопреосвященство соизволит задержаться на минуту у гроба, я проведу вас затем к его высокопреосвященству.

— Да-да, пусть все знают, какое горячее участие я принимаю в горе, постигшем этот прославленный дом.

Сангвинетти скрылся в тронной зале, и священник замер, ошеломленный его спокойной дерзостью. Пьер, конечно, не обвинял его в прямом сообщничестве с Сантобоно, он не осмеливался даже подумать, сколь велика была моральная ответственность кардинала. Но, увидев, как тот вошел с высоко поднятой головою, услышав его самоуверенную речь, Пьер вдруг понял, что Сангвинетти все знает. От кого? Каким образом? Этого Пьер не мог сказать. Наверно, по темным подпольным каналам, таким же путем, каким узнают здесь о преступлениях люди, которым положено о них знать. Пьер смотрел, холодея, с каким высокомерием шествовал этот человек, явившийся сюда, быть может, чтобы пресечь подозрения и уж наверняка чтобы сделать ловкий политический ход, публично выказав своему сопернику уважение и сочувствие.

— Кардинал Сангвинетти здесь! — невольно прошептал аббат.

Монсеньер Нани, который, как по открытой книге, читал мысли Пьера в его детски ясных глазах, сделал вид, будто не понял смысла этого восклицания.

— Да, мне говорили, он вернулся в Рим вчера вечером. Он решил, что должен быть здесь, так как может понадобиться святому отцу, чье здоровье идет на поправку.

Хотя это было сказано с самым невинным видом, Пьер ни на минуту не поверил этим словам. И, взглянув на прелата, убедился, что тот тоже все знает. Ужасное событие вдруг предстало перед Пьером во всей своей сложности, во всей жестокости, которую придал ему злой рок. Нани, старый друг дома Бокканера, не был бессердечен, он, несомненно, очень любил Бенедетту, восхищался ее красотой и прелестью. Этим можно было объяснить победу, которой он в конце концов добился в деле о расторжении брака. Однако, по словам дона Виджилио, развод, полученный ценою подкупов и с помощью влиятельных связей, был, в сущности, скандалом, который Нани сначала затягивал, а потом привел к развязке с единственной целью подорвать уважение к кардиналу и отстранить его от папской тиары накануне конклава, который, как полагали, должен вскоре состояться. И правда, непреклонный, чуждый всякой дипломатии кардинал не мог быть кандидатом Нани — хитреца, желавшего всех примирить; таким образом, ловкие интриги прелата в этом доме, содействуя счастью контессины, вели к медленному, но неуклонному разрушению честолюбивых планов брата и сестры, мечтавших, что их древний род восторжествует и даст церкви третьего папу. Однако если Нани и желал победы Сангвинетти и одно время даже боролся за этого кардинала, возложив на него свои надежды, он не допускал, что дело дойдет до преступления, до этой чудовищной низости с посылкой яда, который попал не по адресу и погубил невинных. Нет, нет! Это уж слишком, от этого, как сказал Нани, просто душа возмущается! Сам прелат пользовался более мягкими средствами, и подобная жестокость казалась ему гнусной, отвратительной; розовое,холеное лицо монсеньера Нани еще хранило следы потрясения, испытанного им при виде плачущего кардинала и бедных влюбленных, погибших вместо старика.

Пьер думал, что кардинал Сангвинетти по-прежнему остается тайным кандидатом Нани, и его мучила мысль о моральной ответственности прелата за это гнусное преступление. Он возобновил беседу:

— Говорят, его святейшество гневается на его высокопреосвященство кардинала Сангвинетти. И понятно, ныне здравствующий папа не может смотреть благосклонно на будущего папу.

Монсеньер Нани на минусу искренне развеселился:

— О, кардинал уже раза три-четыре ссорился и мирился с Ватиканом. Во всяком случае, у святого отца нет теперь никаких причин испытывать беспокойство из-за притязаний его высокопреосвященства, и он может оказать тому самый радушный прием.

Нани тут же пожалел, что высказался так определенно, и сразу оговорился:

— Я шучу, его высокопреосвященство вполне достоин высокого жребия, который его, быть может, ожидает.

Но Пьер понял, что кардинал Сангвинетти уже перестал быть кандидатом монсеньера Нани. По-видимому, прелат решил, что тот слишком несдержан в своем непомерном честолюбии, слишком опасен из-за подозрительных соглашений, которые он заключал в горячке с кем попало, даже с молодой патриотической Италией. Таким образом, положение прояснилось — кардинал Сангвинетти и кардинал Бокканера должны были пожрать один другого: первый пускался на всяческие интриги и ни перед чем не останавливался, мечтая быть избранным и завоевать Рим; второй, неподвижный, непреклонный, застывший в оппозиции к своему веку, от одного только бога ожидал чуда, которое спасет церковь. Почему не предоставить двум этим враждебным силам уничтожить друг друга вместе со всеми их опасными крайностями? Хотя Бокканера и избежал яда, его все же подкосило это трагическое событие, ибо кривотолки, которые разнеслись по Риму, окончательно подорвали его кандидатуру; и хотя Сангвинетти мог считать, что наконец избавился от соперника, он еще не понимал, что одновременно нанес удар по самому себе и провалил свою собственную кандидатуру, ибо, не стесняясь никакими средствами, обнаружил ненасытную жажду власти, которая всем показалась опасной. Монсеньер Нани был чрезвычайно доволен: ни тот, ни другой, место свободно, как в старой сказке о двух волках, которые, подравшись, сожрали друг друга, так что даже хвостов не осталось. По светлым глазам Нани, по его непроницаемому лицу нельзя было угадать, кто же будет новым, окончательным кандидатом, кого поддерживает всемогущее воинство, одним из самых ловких начальников которого он считался. Такой человек, как он, никогда не останется безучастным, всегда имеет наготове какое-нибудь решение. Но кто же, кто станет будущим папой?

Нани поднялся с места и сердечно простился с молодым священником:

— Любезный сын мой, не знаю, увидимся ли мы вновь, желаю вам доброго пути…

Однако он все не уходил и смотрел на Пьера живым, проницательным взглядом; вдруг он снова усадил аббата и сел рядом с ним.

— Послушайте, по возвращении во Францию вы, разумеется, навестите кардинала Бержеро… Будьте же добры передать ему мой почтительный поклон. Я встречался с ним, когда он приезжал в Рим за кардинальской шапкой. Это один из самых светлых умов среди французского духовенства… Ах, если б этот достойный человек захотел потрудиться, чтобы водворить доброе согласие в нашей святой церкви! Но я боюсь, что он, к несчастью, перенял предрассудки своей нации и среды, он не всегда нам помогает.

Пьер, удивленный, что Нани в первый раз заговорил таким образом о кардинале Бержеро, да еще в минуту расставанья, слушал его с любопытством. Затем, не стесняясь больше, ответил с полной откровенностью:

— Да, у его высокопреосвященства вполне установившиеся взгляды на нашу старую французскую церковь. Например, он испытывает величайшее отвращение к иезуитам…

Монсеньер Нани прервал его легким восклицанием. На лице у него было написано искреннее удивление, и он сказал с самым простодушным видом:

— Как! Отвращение к иезуитам? Чем могут иезуиты его тревожить? Да их уж давно нет, это старая история. Иезуиты! Разве вы встречали их в Риме? Разве они сколько-нибудь мешали вам, эти бедные иезуиты, у которых нет здесь даже пристанища, где бы они могли приклонить голову? Нет, нет, не стоит вытаскивать на свет древнее пугало, это же просто ребячество!

Пьер тоже пристально смотрел на него, восхищенный той непринужденностью, спокойной дерзостью, с какой прелат затрагивал столь жгучий вопрос. Нани не отводил глаз, лицо его оставалось таким же ясным, открытым.

— О, если под иезуитами вы подразумеваете благоразумных священников, которые вместо того, чтобы вступать в бесплодную и опасную борьбу с современным обществом, стараются мягко вернуть его в лоно церкви, — боже мой! — тогда мы все в какой-то мере иезуиты, ибо крайне безрассудно было бы не отдавать себе отчет, в какое время мы живем… Впрочем, я не хочу придираться к словам, меня они не пугают! Иезуиты? Что ж, если вам угодно, — да, иезуиты!

Он снова улыбался, на губах его играла обычная тонкая усмешка, в которой было столько иронии и ума.

— Так вот! Когда вы увидите кардинала Бержеро, скажите ему, что неразумно преследовать во Франции иезуитов и объявлять их врагами нации. Это неверно, напротив: иезуиты ратуют за Францию, ибо они — за богатство, за силу и мужество. Франция единственная великая католическая держава, устоявшая на ногах, сохранившая независимость и могущество, единственная, на которую папство когда-нибудь сможет прочно опереться. Вот почему его святейшество, одно время думавший найти поддержку у победившей Германии, все же заключил союз с побежденной Францией, ибо он понимал, что без Франции для церкви нет спасения. И он последовал в этом политике иезуитов, тех самых пресловутых иезуитов, которых у вас в Париже так ненавидят… Скажите также кардиналу Бержеро, что он прекрасно поступил бы, приняв участие в деле умиротворения, дайте ему понять, как неправа ваша республика, столь мало помогающая святому отцу в его миротворческой деятельности. Франция смотрит на него сверху вниз, как на ничтожную величину, а это роковая ошибка для всякого правительства, ибо если папа как будто и не имеет политического влияния, зато он обладает огромной нравственной силой: он может в любой час овладеть сознанием людей и вызвать религиозные волнения, последствия которых невозможно предугадать. Папа и поныне управляет народами, ибо владеет душами людей, и ваша республика поступает крайне неосмотрительно, себе во вред, делая вид, будто она забыла об этом… И скажите ему, наконец, как прискорбно, что республика выдвигает в епископы такие бездарности, словно нарочно старается ослабить свое высшее духовенство. За несколькими счастливыми исключениями ваши епископы на редкость ограниченны, а значит, таковы и ваши кардиналы; люди посредственные, они не имеют здесь никакого влияния, не играют никакой роли. Что за жалкое зрелище явите вы на будущем конклаве! И почему вы относитесь с такой непонятной, слепой ненавистью к иезуитам, вашим политическим союзникам? Почему не воспользуетесь их умом и рвением, чтобы добиться с их помощью поддержки будущего папы? Ведь это же необходимо вам самим, в ваших интересах он должен продолжить у вас дело Льва Тринадцатого, так плохо понятого, так строго осужденного, ибо он пренебрегает мелкими нуждами сегодняшнего дня и трудится, главным образом, ради будущего, добиваясь объединения всех христианских народов в лоне святой матери-церкви… Скажите, скажите все это кардиналу Бержеро, пусть он примкнет к нам, пусть трудится для своей страны, работая для нас. Будущий папа! Да ведь в этом и заключается весь вопрос, — горе Франции, если в новом папе она не найдет продолжателя дела Льва Тринадцатого!

Нани снова поднялся, на этот раз действительно собираясь уйти. Никогда еще он не говорил с Пьером так откровенно и так долго. Но он, без сомнения, высказал лишь то, что по каким-то причинам счел нужным сказать; он говорил медленно, мягко, чувствовалось, что он заранее обдумал и взвесил каждое слово.

— Прощайте, любезный сын мой, повторяю еще раз: подумайте обо всем, что вы видели и слышали в Риме, и будьте благоразумны, не губите своей жизни.

Пьер поклонился и пожал протянутую ему мягкую, пухлую руку.

— Еще раз благодарю вас, монсеньер, за вашу доброту, можете не сомневаться — я ничего не забуду, запомню все, что видел здесь.

Пьер смотрел вслед прелату: в своей тонкой сутане Нани выступал легким шагом завоевателя, идущего навстречу грядущим победам. Нет, нет, Пьер ничего не забудет из этой поездки в Рим, ничего, что здесь видел. Он уже знал, что означает объединение всех народов в лоне святой матери-церкви: это светская власть папства, при которой учение Христа станет орудием господства владыки мира — потомка Августа. Да, он не сомневался, что иезуиты любят Францию, старшую дщерь церкви, ибо она одна еще может помочь своей матери вновь завоевать господство над миром, но любят ее, как черные полчища саранчи любят посевы, на которые они набрасываются с остервенением и пожирают без остатка. И сердце аббата вновь исполнилось бесконечной печалью от смутной догадки, что в гибели этого старинного рода, в горе и разрушении опять-таки повинны иезуиты, именно они принесли сюда столько бедствий и страданий.

Тут Пьер обернулся и заметил дона Виджилио, который стоял перед большим портретом кардинала, опершись на столик, закрыв лицо руками, словно ему хотелось скрыться, исчезнуть навсегда; секретарь весь дрожал — то ли от страха, то ли от озноба. Улучив минуту, когда в комнате не было посторонних, он поддался порыву безмерного отчаяния и потерял власть над собой.

— Господи! Что с вами? — спросил Пьер, подходя к нему. — Вы больны? Могу ли я вам помочь?

Но дон Виджилио, закрывая лицо руками, задыхался и бормотал что-то сквозь стиснутые пальцы. Пьер разобрал лишь приглушенный крик ужаса:

— Ох, Папарелли! Папарелли!

— Что такое? Что он вам сделал? — с изумлением спросил аббат.

Тогда секретарь отнял от лица руки, уступив томительному желанию кому-нибудь довериться.

— Как! Что он мне сделал?.. Неужели вы ничего не понимаете, ничего не видите?! Вы не заметили, как он завладел кардиналом Сангвинетти, чтобы проводить этого человека к его высокопреосвященству? В такую минуту навязать кардиналу общество заведомо ненавистного соперника! Какая неслыханная наглость! А незадолго до того, вы обратили внимание, с каким злобным коварством он выпроводил отсюда старую даму, давнишнего друга семьи, которая хотела только поцеловать руки кардиналу и выразить свое искреннее сочувствие? А ведь это было бы так дорого его высокопреосвященству… Говорю вам, Папарелли здесь хозяин, он отворяет или запирает двери перед кем захочет, он держит нас всех в руках, точно щепотку пыли, которую можно развеять по ветру!

Пьер встревожился, видя, как пожелтел секретарь, как он дрожит.

— Полно, полно, друг мой, вы преувеличиваете.

— Преувеличиваю?.. А знаете ли вы, что произошло сегодня ночью, при какой сцене мне невольно довелось присутствовать? Не знаете? Так я вам расскажу.

Оказывается, накануне донна Серафина, еще до того как она вернулась домой и узнала о разразившемся ужасном несчастье, уже была глубоко расстроена дурными вестями, которые ей сообщили в городе. Поговорив в Ватикане с кардиналом-секретарем и несколькими знакомыми прелатами, она убедилась, что положение ее брата сильно пошатнулось, что он нажил себе многочисленных врагов в Священной коллегии, так что его избрание на папский престол, вероятное в прошлом году, стало, по-видимому, невозможным. Мечта всей ее жизни разом рушилась, честолюбивая надежда, которую она давно лелеяла, лежала разбитая у ее ног. Как? Почему? Она в отчаянии стала доискиваться причин и узнала о множестве совершенных кардиналом ошибок, о его резких, бестактных выходках, о речах и поступках, оскорбивших многих людей, — словом, о вызывающем поведении, которым он, словно нарочно, старался испортить все дело. Хуже того, во всем она узнавала именно те оплошности, против которых сама предостерегала брата, а он упрямо совершал их под тайным влиянием Папарелли, этого ничтожного, жалкого прихвостня, чья пагубная власть чувствовалась во всем: шлейфоносец разрушал плоды ее усилий, ее бдительной преданности. Поэтому, несмотря на несчастье, поразившее их дом, она не пожелала откладывать изгнание предателя, тем более что его старинная дружба со зловещим Сантобоно и история с корзинкой фиг, переданной ими из рук в руки, леденила ей кровь чудовищным подозрением, о котором она едва смела думать. Но с первых же слов ее требование вышвырнуть предателя за дверь натолкнулось на резкое, непреодолимое сопротивление брата. Он и слышать ничего не хотел, им тотчас овладел неистовый приступ гнева, все сметавшего на своем пути; он кричал, что дурно с ее стороны нападать на такого скромного, богобоязненного человека, обвинял сестру в том, что она играет на руку врагам; погубив монсеньера Галло, они хотят теперь оклеветать этого бедного смиренного священника, к которому он искренне привязан. Бокканера называл все городские слухи злостной выдумкой и клялся, что оставит шлейфоносца при себе, хотя бы для того, чтобы выказать презрение к клевете. И донне Серафине пришлось умолкнуть.

Дрожа от ужаса, дон Виджилио снова закрыл лицо руками.

— О, Папарелли, Папарелли!

Он глухо бормотал ругательства. Хитрый лицемер, прикинувшийся скромником и смиренником, гнусный шпион, подосланный во дворец, чтобы подсматривать, подслушивать и смущать умы, мерзкое, вредное насекомое, которое властвует над самыми благородными людьми, впивается в гриву льва, иезуит, лакей, тиран, всюду вершащий свое грязное дело, ничтожный, но торжествующий червь!

— Успокойтесь, успокойтесь, — твердил Пьер.

Он понимал, что секретарь преувеличивает, но все же ощущал невольную дрожь перед неведомой опасностью, перед реальной, хотя и невидимой угрозой, притаившейся где-то во мраке.

Но с тех пор, как дон Виджилио чуть было не отведал смертоносных фиг, с тех пор, как молния ударила так близко от него, он не переставал дрожать от ужаса, и ничто не могло его успокоить. Даже ночью, когда он оставался один в постели, за запертой дверью, на него нападал безумный страх, и он прятался под одеяло, заглушая стоны, точно враги могли проникнуть сквозь стены и задушить его.

Он снова заговорил, задыхаясь, прерывающимся голосом, словно после тяжелой борьбы:

— Ведь я уже говорил вам в тот вечер, когда мы беседовали в вашей комнате, крепко запершись на ключ… Напрасно я разоткровенничался и, чтобы отвести душу, рассказал, на что они способны. Я был уверен, что они об этом узнают, и видите, они узнали, вот почему и хотели меня убить… Да и сейчас я тоже напрасно говорю с вами, ведь они все узнают и на сей раз уже не промахнутся… Увы, все кончено, я погиб, этот прославленный дом, который я считал таким надежным убежищем, станет моей могилой!

Пьер почувствовал глубокую жалость к этому больному человеку, в горячечном мозгу которого рождались мрачные кошмары, к бедному неудачнику, одержимому манией преследования.

— Но если так, вам надо бежать! Не оставайтесь здесь, отправляйтесь во Францию, уезжайте куда угодно.

Дон Виджилио на минуту замер, с удивлением взглянул на него и сказал почти спокойно:

— Бежать? К чему? Во Франции они тоже всесильны. Куда ни поедешь — они там. Они повсюду, и сколько бы я ни убегал, я все равно окажусь среди них, у них в руках. Нет, нет! Я предпочитаю остаться. Лучше умереть здесь, сейчас же, если его высокопреосвященство уже не в силах меня защитить.

Секретарь поднял глаза на большой парадный портрет кардинала в роскошной мантии из красного муара и посмотрел на него с отчаянной мольбой, с робкой надеждой. Но тут им овладел еще больший ужас; он задрожал, окончательно потерял голову.

— Оставьте меня, оставьте, умоляю вас… Не заставляйте меня больше говорить! Ох, Папарелли, Папарелли! Если он вернется, если увидит нас, услышит, что я разговариваю с вами… Я никогда теперь рта не раскрою. Я привяжу себе язык, отрублю его… Уходите! Говорю вам, вы меня губите, сейчас он вернется, а для меня это смерть. Уходите, ради бога, уходите!

И дон Виджилио отвернулся к стене, прижался к ней, словно желая раздавить себе лицо, замкнуть рот в гробовом молчании; Пьер решил покинуть его, боясь вызвать обострение припадка, если будет упорствовать в желании помочь несчастному.

Войдя в тронную залу, Пьер снова погрузился в атмосферу глубокого, безутешного горя. Одна месса следовала за другой, невнятные слова молитв без конца взывали к милосердию божьему, прося о снисхождении к двум отлетевшим душам. В мертвенном аромате увядающих роз, перед гаснущим пламенем двух свечей аббат задумался об окончательном крушении дома Бокканера. Дарио был последним в роде. Вместе с ним навеки исчезало имя Бокканера, когда-то славное, могущественное, не сходившее со страниц истории. Фамильная гордость была единственным прегрешением кардинала, вот почему он питал столь нежную любовь к хрупкому юноше, последнему, единственному отпрыску, который мог оживить старое родословное дерево и взрастить молодые побеги; если кардинал, если донна Серафина согласились на развод и на новый брак, то не столько из желания прекратить скандал, сколько в надежде, что юная чета положит начало новому, сильному потомству, ибо Дарио и Бенедетта упорно желали принадлежать лишь друг другу и отказывались от всякого иного брака. А теперь на парадном траурном ложе покоились в последнем бесплодном объятии двое красивых детей — все, что дала длинная вереница блистательных князей, прелатов и полководцев, давно сошедших в могилу. Теперь все кончено, никто уже не родится у этой старой девы, переставшей быть женщиной, и у этого дряхлого кардинала, переставшего быть мужчиной. Они стоят вдвоем, одинокие, ненужные, как два вековых дуба на месте погибшего леса, после которых останется лишь голая равнина. Как больно всех пережить, как горько сознавать, что наступил конец всему, что ты унесешь с собой в могилу весь свой род и всю надежду на будущее! В глухом рокоте молитв, в слабеющем запахе роз, в бледном пламени свечей Пьер чувствовал теперь всю безысходность скорби, всю тяжесть могильной плиты, придавившей эту угасающую семью, целый гибнущий мир.

Аббат подумал, что как человек, живший в доме, он должен выразить сочувствие донне Серафине и кардиналу. Он тотчас попросил проводить его к хозяйке дома, принимавшей посетителей в соседней комнате. Она сидела в кресле, очень стройная, очень прямая, в черном платье, и каждый раз, когда кто-нибудь входил, вставала с медлительным достоинством, чтобы ответить на поклон. Она принимала соболезнования, не произнося ни слова, с суровым видом, за которым крылось глубокое горе. Но Пьер, научившийся понимать донну Серафину, угадывал по ее обострившимся чертам, по угасшему взору, по горькой складке губ, что душа ее опустошена, разбита, что весь ее внутренний мир рухнул, все надежды угасли. Не только их род оборвался, но и брат ее никогда не станет папой, чего она так долго добивалась со всей преданностью и самоотречением женщины, которая вложила сердце и разум в одну-единственную мечту и посвятила ей все свои помыслы, все достояние, всю свою неудавшуюся жизнь без семьи и материнства. Среди обрушившихся на нее несчастий, быть может, рана, нанесенная ее уязвленной гордости, кровоточила всего сильнее. При виде молодого священника, их гостя, она встала, как вставала и для других посетителей; но она умела вносить легкие оттенки в каждый свой жест, и Пьер ясно почувствовал, что остался в ее глазах лишь ничтожным французским священником, скромным служителем божьим, который задержался на нижней ступени иерархической лестницы, так и не сумев возвыситься даже до звания прелата. Она ответила на его поклон, слегка наклонив голову, и села, а он из учтивости остался стоять. Ни один звук, ни одно слово не нарушали мрачной тишины комнаты, хотя четыре или пять дам сидели здесь в горестной, безмолвной неподвижности. Пьер был очень удивлен, увидев кардинала Сарно, старого друга дома, покоившегося в глубоком кресле; тщедушное кривобокое тело кардинала запрокинулось, глаза были закрыты. Выразив соболезнование, он сначала задумался в кресле, а потом заснул, подавленный тяжелым молчанием, разморенный духотой нагретого воздуха; и никто не решался нарушить его сон. Снилась ли ему карта всего христианского мира, которая запечатлелась под его низким упрямым лбом? Или этот хилый человечек с изможденным лицом старого чиновника, отупевшего за полвека сухой, бюрократической службы, продолжал и во сне вынашивать свои грозные планы покорения мира, которым он мечтал управлять в тиши мрачного кабинета конгрегации Пропаганды веры? Дамы бросали на него растроганные, благоговейные взгляды, они не раз ласково журили его за то, что он слишком много работает, и объясняли эти припадки сонливости, с некоторых пор настигавшие его повсюду, умственным переутомлением и чрезмерным рвением. И Пьер унес с собой как последнее воспоминание о всемогущем кардинале образ этого дряхлого старика, измученного траурной церемонией, который заснул в кресле невинным сном, вызванным не то старческим слабоумием, не то усталостью после целой ночи борьбы за власть католичества в какой-нибудь далекой заморской стране.

Две дамы удалились, три другие пришли им на смену. Донна Серафина встала, поклонилась, снова села и застыла — неподвижная, прямая, суровая, со скорбным лицом. Кардинал Сарно по-прежнему спал. И Пьер почувствовал, что задыхается, голова у него кружилась, сердце громко стучало. Он поклонился и вышел. Проходя через столовую, чтобы попасть в рабочий кабинет, где кардинал Бокканера принимал посетителей, он столкнулся с аббатом Папарелли, ревниво охранявшим дверь его высокопреосвященства.

Шлейфоносец подозрительно оглядел Пьера и, должно быть, понял, что не может отказать ему в приеме. К тому же этот чужак должен был завтра уехать, побитый и посрамленный, стало быть, его больше нечего опасаться.

— Вы желаете видеть его высокопреосвященство? Хорошо, хорошо!.. Только не сейчас, обождите!

И, найдя, что Пьер подошел слишком близко к двери, он оттеснил его в дальний конец комнаты, видимо, опасаясь, как бы гость не услышал чего-нибудь лишнего.

— Его высокопреосвященство заперся с его высокопреосвященством кардиналом Сангвинетти. Обождите, обождите там!

Вначале Сангвинетти нарочно долго стоял на коленях в тронной зале перед двумя покойниками. Потом он задержался у донны Серафины, чтобы подчеркнуть, какое участие принимает в семейном горе. А теперь уже больше десяти минут он находился у кардинала, и из-за запертой двери изредка доносились приглушенные звуки двух голосов.

Пьер, встретив здесь Папарелли, вспомнил все, что ему рассказывал дон Виджилио. Он смотрел на дряблое, морщинистое лицо этого тучного коротышки, заплывшего нездоровым жиром, на этого грязнулю в изношенной сутане, похожего в свои сорок лет на старую деву, поблекшую от долгого безбрачия. И не переставал удивляться. Как мог кардинал Бокканера, величественный, надменный, честолюбивый князь, безмерно гордый своим именем, как мог он доверяться и подчиняться такому ничтожеству, такому низкому, лживому существу, способному вызвать лишь омерзение? Быть может, именно физическое уродство и глубокое нравственное смирение этого человека поразили, смутили и, наконец, покорили кардинала, ибо он узрел в них качества, ведущие к спасению, которых сам был лишен. Убожество Папарелли как бы принижало его собственное великолепие, его собственную гордыню. Сам кардинал не мог стать таким же уродливым, не мог победить свое честолюбие и в порыве глубокой веры почувствовал зависть к этому бесконечно безобразному, бесконечно жалкому существу, стал восхищаться им, воспринимая его как пример высшей добродетели, как образец самоуничижения и покаяния, перед которым широко раскроются двери в царствие небесное. Кто скажет, чем объясняется влияние чудовища на героя, влияние покрытого струпьями отшельника, омерзительного и страшного, на сильных мира сего, объятых страхом, что за радости земные им придется расплачиваться вечными муками? Поистине то был лев, поверженный муравьем, могучий и гордый дуб, подточенный невидимым червем. Хорошо бы обрести душу, столь же кроткую, как эта душа, для блага своего заключенная в такую мерзкую оболочку, обладать столь же спасительным смирением, как этот замечательный богослов, который каждое утро подвергает себя бичеванию и мирится с положением ничтожнейшего из слуг!

Бледный, заплывший жиром аббат Папарелли стоял у двери, не сводя с Пьера серых глазок, блестевших на морщинистом лице. И Пьеру становилось не по себе, его мучил вопрос, о чем так долго беседуют оба кардинала, запершись вдвоем? Что означает встреча двух этих людей, если Бокканера подозревает, что Сангвинетти подстрекал на преступление своего прихвостня Сантобоно? Какая безмерная наглость у одного, посмевшего явиться сюда, и какая сила духа, какое самообладание у другого, который решил избежать скандала во имя святой церкви и молчит, делая вид, будто он принимает этот визит как простую дань уважения и сочувствия! Но о чем они могут говорить? Как было бы интересно увидеть их, когда, сойдясь лицом к лицу, они обмениваются дипломатическими речами, приличествующими подобной встрече, а в их сердцах клокочет яростная ненависть!

Вдруг дверь отворилась, и появился кардинал Сангвинетти; лицо его было спокойно, не краснее, чем обычно, пожалуй, даже чуть бледнее, и сохраняло выражение скорби, которую он считал нужным выказать. Только его горящие, бегающие глаза выдавали радость избавления от тяжкой повинности. Он уходил, окрыленный надеждой, что отныне остается единственно возможным кандидатом в папы.

Аббат Папарелли кинулся ему навстречу.

— Если ваше высокопреосвященство соизволит последовать за мною… Я провожу ваше высокопреосвященство…

И, обернувшись к Пьеру, он сказал:

— Теперь вы можете войти.

Пьер посмотрел им вслед: один шел позади — смиренный и раболепный, другой впереди — торжествующий и победоносный. Потом, войдя в тесный рабочий кабинет, где стоял лишь простой стол и три стула, священник тотчас увидел кардинала Бокканера: тот стоял гордо и прямо, сохраняя высокомерную осанку, с какой провожал Сангвинетти, своего опасного, ненавистного соперника, притязавшего на папский престол. И было заметно, что Бокканера тоже не потерял надежды и считал себя единственно возможным папой, тем, кого изберет будущий конклав.

Но когда дверь снова затворилась и Бокканера остался наедине с молодым священником, своим гостем, свидетелем смерти двух дорогих его сердцу детей, которые спали вечным сном в соседней зале, кардиналом вновь овладело невыразимое волнение, внезапная слабость, сломившая всю его энергию. Теперь, когда соперник уже не мог его видеть, Бокканера поддался человеческим чувствам. Он пошатнулся, как старый дуб под ударом топора, и тяжело опустился на стул, сотрясаясь от горьких рыданий. А когда Пьер, согласно церемониалу, склонился, чтобы поцеловать изумруд на перстне кардинала, тот поднял его, заставил сесть прямо против себя и промолвил прерывающимся голосом:

— Нет, нет, любезный сын мой, сядьте здесь, подождите… Простите меня, подождите минуту, у меня сердце разрывается…

Он рыдал, закрыв лицо, не в силах справиться с собой, подавить сердечную боль, сжимая виски и щеки своими еще сильными руками.

Тогда у Пьера тоже выступили слезы, ему опять вспомнились ужасные события последних дней; он был потрясен при виде величавого, благочестивого старца, знатного вельможи, обычно столь высокомерного, который всегда так хорошо владел собою, а теперь, жалкий, убитый горем, плакал, как беспомощный ребенок. Пьер и сам задыхался от слез, но ему все же захотелось выразить свое сочувствие, и он попытался найти теплые слова, чтобы хоть немного смягчить отчаяние кардинала.

— Ваше высокопреосвященство, умоляю вас, примите мои искренние соболезнования. Вы были ко мне бесконечно добры, и я хочу сказать вам, как эта невозвратимая утрата…

Но кардинал властным жестом прервал его.

— Нет, нет, не говорите! Ради бога, ничего не говорите!

Наступило молчание, старик все плакал, борясь с собою, тщетно пытаясь взять себя в руки. Наконец он превозмог дрожь, медленно отнял руки от лица, понемногу успокоился и вновь обрел выражение человека твердого в вере, смирившегося перед волей господней. Если всевышний не пожелал совершить чудо, если он так жестоко покарал их дом, значит, на то его святая воля, и кардиналу, одному из его слуг, одному из столпов царства божия на земле, остается только склонить голову.

С минуту стояла тишина. Затем кардинал, собравшись с силами, произнес своим обычным приветливым тоном:

— Вы покидаете нас, вы завтра уезжаете, любезный сын мой?

— Да, завтра я буду иметь честь проститься с вашим высокопреосвященством; еще раз благодарю вас за бесконечную доброту ко мне.

— Итак, вы уже знаете, что конгрегация Индекса осудила вашу книгу, и понимаете, что это было неизбежно?

— Да, мне была оказана высшая милость — я был принят его святейшеством и, подчинившись его воле, отрекся от своего труда.

Во влажных глазах кардинала снова сверкнул огонь.

— А, вы это сделали! Вы правильно поступили, сын мой! Таков был ваш прямой долг священника, но в наши дни лишь немногие выполняют свой долг!.. Как член конгрегации, я сдержал данное вам слово: я прочел вашу книгу и внимательно изучил страницы, вызвавшие осуждение. И если я остался затем в стороне, если сделал вид, будто меня это дело не интересует, и даже не пошел на заседание, где обсуждали книгу, то только ради бедной моей дорогой племянницы, которая любила вас и не раз защищала передо мной.

У него опять навернулись слезы, и он умолк, чувствуя, что вновь разрыдается, если предастся воспоминаниям о горячо любимой, горько оплаканной Бенедетте. Поэтому он продолжал резко и непримиримо:

— Вы написали отвратительную книгу, любезный сын мой, позвольте сказать вам это прямо! Вы уверяли меня, что уважаете догматы, и я просто не могу понять, неужели вы были так слепы, что не сознавали совершенного вами преступления. И это называется уважением к догматам, великий боже! Ведь ваш труд — полное отрицание нашей святой религии… Неужели вы не почувствовали, что, требуя новой религии, вы тем самым решительно отвергаете старую, истинную религию, единственно благую, единственно вечную? Этого достаточно, чтобы ваша книга стала смертельным ядом, одной из тех нечестивых книг, какие в былые времена сжигались на костре рукою палача; в наши дни их распространяют даже после нашего запрета, который лишь подстегивает нездоровое любопытство; этим и объясняется развращенность нашего прогнившего века… О, я сразу распознал в этой книге идеи мечтателя и фантазера, милейшего нашего родственника, виконта Филибера де Лашу. Он сочинитель, да-да, сочинитель, и все это одно лишь сочинительство, пустое сочинительство! Я молю бога простить его, ибо поистине виконт де Лашу не ведает, что творит и куда ведет его элегическое христианство, которым увлекаются рабочие-краснобаи и молодые люди обоего пола, сбитые с толку наукой. Но меня возмущает его высокопреосвященство кардинал Бержеро, уж он-то ведает, что творит и чего хочет… Не возражайте, не защищайте его! Это мятеж в недрах церкви, он — против бога!

Хотя Пьер дал себе слово не отвечать, но вступать в спор, он невольно протестующе поднял руку, услышав столь яростные нападки на человека, которого уважал и любил больше всех на свете. Однако аббат сдержался и снова склонил голову.

— Не нахожу слов, чтобы выразить свое отвращение, — резко продолжал Бокканера, — да, отвращение к пустой мечте о новой религии! Это игра на низких страстях человеческих, она натравливает бедных на богатых, обещая им какой-то раздел имущества, какую-то христианскую общину, немыслимую в наши дни. Мне претит низкое заигрывание с простонародьем, невыполнимые обещания добиться равенства и справедливости, ибо их может даровать лишь господь бог, только он один может установить их на земле, когда на то будет его святая воля! Мне претит нечестивое милосердие, которым злоупотребляют против самого неба, обвиняя его в несправедливости и равнодушии, это слезливое, расслабляющее милосердие, недостойное людей сильных и стойких, ибо мы знаем, что страдание необходимо для спасения души, ибо чем больше мы страдаем, тем становимся лучше, чище и достойнее вечного блаженства.

Он воодушевился и снова стал величествен в своем гневе. Собственное горе, кровоточащая душевная рана усиливали его горячность, и хотя страшный удар на минуту сразил его, он вновь поднялся, встречая страдание с вызовом, упорно защищая свою стоическую веру во всемогущего бога, владыку людей, дарящего вечное блаженство лишь избранным душам.

Бокканера опять сделал усилие, чтобы успокоиться, и продолжал чуть мягче:

— И все же, любезный сын мой, двери нашей матери-церкви всегда открыты для верующих, и вот вы вернулись в нее, ибо раскаялись. Вы не поверите, как я рад за вас.

Пьер сделал вид, что согласен с кардиналом, боясь огорчить этого вспыльчивого, исстрадавшегося человека.

— Прошу верить, ваше высокопреосвященство, что я запомню каждое ваше доброе слово и никогда не забуду отеческого приема, оказанного мне его святейшеством Львом Тринадцатым.

Но эта фраза, казалось, снова привела кардинала в волнение. Сначала голос его звучал глухо, сдержанно, как будто он боролся с желанием задать молодому священнику прямой вопрос.

— Ах да! Вы видели его святейшество, вы беседовали с ним, и папа, наверно, говорил вам, как и всем посещающим его иностранцам, что хочет примирения, всеобщего мира… Не так ли? Я ведь встречаюсь с ним только на официальных приемах и уже более года не получал частной аудиенции.

Этот явный признак немилости, свидетельствующий о глухой борьбе, которая, как и во времена Пия IX, завязалась между святым отцом и камерлингом, наполнял сердце Бокканера горечью. И он не сдержался, он заговорил откровенно, вероятно, считая, что перед ним друг их семьи, надежный человек, который к тому же завтра уезжает.

— Мир, примирение, как часто злоупотребляют этими красивыми словами, а между тем за ними зачастую нет ни подлинной мудрости, ни смелости… Грозная истина заключается в том, что уступки, сделанные за восемнадцать лет Львом Тринадцатым, подорвали основы церкви, и если он еще долго останется у власти, католицизм рухнет, рассыплется во прах, как здание с подгнившими опорами.

Пьер, очень заинтересованный, не смог удержаться и стал возражать, чтобы уяснить себе суть дела:

— Но разве папа не проявил большой осмотрительности, запретив касаться догматов, разве он не превратил их в неприступную крепость? Ведь если он и пошел на различные уступки, то лишь в вопросах формы.

— Да, формы! — подхватил кардинал, все больше приходя в возбуждение. — Он сказал вам, как и всем прочим, что, оставаясь непоколебимым в существе веры, он легко уступает в вопросах формы. Прискорбные слова, сомнительная дипломатия, более того, низкое лицемерие! Меня возмущает эта уступчивость, это иезуитство, которое желает перехитрить свой век, а на деле лишь сеет среди верующих сомнение, растерянность, страх и вскоре приведет церковь к окончательному поражению! Какое малодушие, какое непростительное малодушие! Они хотят бросить оружие, чтобы легче было отступать, стыдятся быть самими собой, надевают маску в надежде обмануть мир, проникнуть в стан врага и победить его с помощью предательства! Нет, нет! В древней, исконной, незыблемой религии, которая существует восемнадцать столетий и будет существовать до скончания веков, как закон, установленный самим богом, форма — это все!

Кардинал не мог усидеть и, встав со стула, принялся ходить по тесной комнате, которую его статная фигура, казалось, заполняла целиком. Он оспаривал все правление, всю политику Льва XIII и жестоко осуждал его.

— Единение, пресловутое единение, которое он хочет восстановить в церкви, за что его так восхваляют, — лишь слепая политика безмерно честолюбивого завоевателя. Он жаждет расширить свои владения, не задумываясь над тем, что вновь покоренные народы могут совратить с пути истинного его древний, испытанный народ, духовно искалечить этот народ, заразить своими заблуждениями. А что, если еретики с Востока или из других стран, вернувшись в лоно католической церкви, настолько извратят ее учение, что фактически уничтожат ее самоё и создадут новую церковь? Есть только одна мудрость — быть тем, кто ты есть, и твердо стоять на своем… А разве не опасно, разве не позорно вступать в так называемый союз с демократией, вести политику, подрывающую вековой авторитет папства? Монархия дарована нам свыше, отречься от нее — значит пойти против бога, вступить в союз с революцией, желать этой чудовищной развязки, воспользоваться безумием людей, дабы прочнее утвердить над ними свою власть. Всякая республика — это анархия, и признать законность республики ради пустой мечты о неосуществимом единении — значит совершить преступнейшую ошибку, навеки разрушить понятия власти, порядка, самой религии… А посмотрите, что сделал папа со своей светской властью. Он все еще требует ее, притворяясь, будто остается непреклонным в вопросе о передаче Рима церкви. Но разве в действительности он не примирился с его потерей, не отказался от него бесповоротно, не признал, что народы вправе сами распоряжаться собою, изгонять монархов и жить, как дикие звери в чаще лесов?

Вдруг он остановился и простер руки к небу в порыве священного негодования:

— Ах, что за человек, что за человек! В угоду своему тщеславию, ради успеха он готов погубить церковь! Он готов все сокрушить, все смести, все пустить прахом, лишь бы править миром, которым мечтает овладеть подобным путем! Боже всемогущий, отчего, отчего ты до сих пор не призвал его к себе?!

В этих словах звучала такая искренность, такое негодование, вызванное горячим желанием спасти религию от грозной опасности, что Пьера охватила дрожь. Теперь он понял до конца кардинала Бокканера, понял, что тот горел фанатической ненавистью к Льву XIII и в течение долгих лет, в глубине своего мрачного дворца, дожидался смерти папы, которую он в качестве камерлинга должен был официально засвидетельствовать. Как он жаждал этой смерти, с каким лихорадочным нетерпением торопил долгожданный час, когда он возьмет серебряный молоточек и нанесет три символических удара по лбу Льва XIII, который будет лежать на смертном одре, недвижный, холодный, окруженный своим двором! Да, он ударит наконец по этому твердому, как камень, черепу, дабы окончательно убедиться, что там не осталось даже проблеска жизни, что там вечная ночь и безмолвие. Он трижды возгласит: «Джакомо! Джакомо! Джакомо!» Но мертвый не ответит, и тогда, чуть помедлив, камерлинг обернется и скажет: «Папа умер».

— Однако, — снова заговорил Пьер, желая вернуть кардинала к действительности, — единение — это оружие нашего времени, и его святейшество соглашается на уступки в вопросах формы, дабы вернее одержать победу.

— Он не победит, он будет побежден! — воскликнул Бокканера. — Церковь добивалась побед, лишь оберегая свою неприкосновенность, замыкаясь в незыблемых границах божественной своей сущности. И нет сомнения, что в тот час, когда дозволено будет коснуться хотя бы одного камня в ее здании — оно рухнет… Вспомните, какие грозные дни пришлось пережить церкви во время Тридентского собора. Реформация тогда потрясла ее до самого основания, ослабела дисциплина, пали нравы, хлынул целый потоп нововведений, идей, внушенных духом зла, губительных проектов, порожденных разнузданной гордыней человека. Даже многие участники собора были сбиты с толку, развращены, готовы были принять самые безрассудные новшества и добавить еще одну ересь к уже существующим… Знайте же, что если в то смутное время, перед лицом грозной опасности, католицизм был спасен от гибели, то лишь потому, что сам господь внушил большинству участников собора свою волю, и они сохранили древнее здание в целости, оградив себя суровыми рамками догматов, по внушению свыше они не пошли ни на какие уступки — ни по существу, ни по форме! Ныне положение, пожалуй, не хуже, чем в дни Тридентского собора. Допустим, что оно столь же опасно. И скажите на милость, разве не благороднее, не лучше для церкви сказать открыто, с такой же смелостью, как и в прежние времена, чем она является, чем была и чем будет? Спасение для нее только в полном, неоспоримом господстве; она всегда побеждала своей непримиримостью, и стараться примирить церковь с нынешним веком — значит погубить ее.

В задумчивости он снова начал ходить по комнате тяжелой поступью.

— Нет-нет! Никакого соглашения, никаких уступок, никакой слабости! Церковь — нерушимая бронзовая стена, преграждающая дорогу, гранитный столб, стоящий на рубеже мира!.. Я уже говорил вам это в день вашего приезда, любезный сын мой. Те, кто желает приспособить католичество к новым временам, только приближают его конец, если ему и вправду грозит скорая гибель, как утверждают безбожники. И тогда церковь умрет жалкой, позорной смертью, вместо того чтобы погибнуть стоя, с гордым достоинством, в своей древней царственной славе… Да, лучше умереть стоя, не отрекаясь от прошлого, не страшась будущего и открыто исповедуя свою веру!

Этот семидесятилетний старец, без страха ожидавший неизбежного конца, бросавший смелый вызов грядущему, казалось, стал еще величественнее. Вера давала ему ясность духа, ибо она объясняла все неведомое божественным промыслом, наполняла его уверенностью и спокойствием. Он верил, он знал, и у него не было ни сомнений, ни страха перед тем, что ожидает его за порогом смерти. Но тут в голосе его послышалась горделивая печаль.

— Бог всемогущ, он властен разрушить свое творение, если сочтет его несовершенным. Если завтра мир рухнет, если святая церковь погибнет среди развалин, а все наиболее чтимые святыни будут сметены упавшими светилами, мы и тогда должны преклонить колена и славить господа, чья десница, сотворив мир, вправе уничтожить его во славу свою… И я жду, я заранее покоряюсь промыслу божьему, ибо он всемогущ и ничто не совершается помимо воли его. Если правда, что стены храмов шатаются икатолицизму суждено завтра развеяться прахом, я останусь здесь и буду служителем смерти, как прежде был служителем жизни… Да, признаюсь, грозные предзнаменования порою страшат меня. Быть может, и впрямь конец света близок, и мы увидим гибель старого мира, которую нам предрекают. Самых достойных, самых праведных поражают тяжкие удары, как будто небо по ошибке карает их за грехи мира; я и сам почувствовал дыхание холодной всепоглощающей бездны, когда на мой дом за неведомые мне прегрешения обрушилось страшное несчастье и род мой был низвергнут в пропасть, навеки отброшен в небытие!

Он говорил о двух дорогих его сердцу умерших, покоившихся в соседней комнате, которые все время незримо были с ним. К горлу его вновь подступили рыдания, руки дрожали, все его крупное тело сотрясалось в последнем порыве горя, боровшегося со смирением. Да, если господь решил так жестоко наказать его, уничтожив весь его род, если он покарал самого достойного, самого верного своего слугу, — значит, мир обречен. Разве гибель его дома не предвещает близкой гибели всего мира? В своей гордыне князя и священнослужителя он почерпнул новые силы и вскричал с величавым смирением:

— Боже всемогущий, да свершится воля твоя! Пусть все умрет, пусть все рухнет, пусть снова настанет мрак и хаос! Я же буду стоять среди развалин дворца сего, пока не погибну под его обломками. И если ты повелишь мне стать верховным могильщиком святой твоей религии, клянусь тебе: я не совершу ничего недостойного, дабы продлить ее дни! Я поддержу ее величие, и, подобно мне, она будет выситься, гордая, непреклонная, как и во времена своего всемогущества. Я буду проповедовать ее заветы с прежней смелостью и упорством и ни от чего не отступлюсь: ни от благочиния, ни от обрядов, ни от догматов. И в предначертанный день я погребу ее вместе с собою и лучше унесу в могилу, нежели сделаю хоть малейшую уступку, я сохраню ее неприкосновенной в своих хладеющих руках, дабы вернуть тебе такой, какой ты вверил ее церкви. О всемогущий господь, верховный владыка, предаю себя в руки твои, и, если на то будет воля твоя, сделай меня первосвященником разрушения и гибели мира сего!

Пьер, потрясенный, дрожа от ужаса и восхищения, глядел на эту величественную фигуру, на последнего первосвященника, готового стать во главе гибнущего католичества. Он понял, что Бокканера одержим этой мыслью, и представил себе, как кардинал бесстрашно стоит один в соборе св. Петра или среди огромных зал полуразрушенного Ватикана, откуда в ужасе сбежал весь трусливый папский двор. Одетый в белоснежную сутану, словно в некоем белом трауре по церкви, он в последний раз медленно входит в святилище и ждет там последнего часа, когда на грани времен небо обрушится и раздавит землю. Трижды поднимает он огромное распятие, которое земля опрокидывает, содрогаясь в конвульсиях. Когда же последний удар раскалывает мраморные плиты, он сжимает распятие в руках и гибнет вместе с ним под обвалившимися сводами. Какая страшная картина, какое царственное величие!

Кардинал Бокканера, прямой, высокий, непреклонный, молча отпустил Пьера властным взмахом руки, и Пьер, покоренный его искренностью и красотой, подумал, что один только Бокканера велик, один только он по-своему прав, и, склонившись, поцеловал ему руку.

Поздно вечером, когда стемнело и последние посетители удалились, двери тронной залы заперли и покойников стали укладывать в гроб. Мессы прекратились, колокольчики перестали звонить, замолкли монотонные латинские молитвы, звучавшие двенадцать часов подряд над головами двух несчастных усопших детей. В тишине, в тяжелом неподвижном воздухе застыл пряный аромат роз и теплый запах восковых свечей. Две эти свечи не могли осветить обширную залу, и слугам пришлось внести лампы, держа их в руках, точно факелы, Согласно обычаю, в зале собрались все домочадцы, чтобы сказать последнее прости молодым хозяевам, которых вскоре навеки сокроет могила.

Произошла небольшая заминка. Морано, хлопотавший с самого утра, стараясь не упустить ни одной мелочи, поехал за тройным гробом, ибо его опоздали привезти. Наконец слуги внесли гроб, можно было начинать. Кардинал и донна Серафина стояли рядом, возле ложа. Пьер и дон Виджилио находились тут же. Викторина принялась зашивать влюбленных в один общий саван — большой кусок белой шелковой ткани, похожий на подвенечный наряд, праздничное, торжественное одеяние новобрачных. Затем двое слуг помогли Пьеру и дону Виджилио уложить усопших в первый гроб — сосновый, обитый розовым атласом. Он был не шире обычного, но вместил юных влюбленных, которые были так стройны и так крепко сплелись в объятии, что стали как бы единым существом. Лежа в гробу, они по-прежнему спали вечным сном, смешав на подушке свои пышные, благоуханные кудри. И когда первый гроб опустили во второй, свинцовый, а второй гроб — в третий, дубовый, когда все три крышки завинтили и запаяли, можно было по-прежнему видеть лица влюбленных сквозь круглые окошечки из толстого стекла, прорезанные, по римскому обычаю, во всех гробах. Навсегда покинув мир живых, покоясь наедине в этом тройном гробу, Бенедетта и Дарио продолжали улыбаться, глядя друг на друга широко раскрытыми глазами, и лишь вечности предстояло исчерпать их бесконечную любовь.

XVI

На другой день, вернувшись с кладбища после похорон, Пьер позавтракал в своей комнате один, решив распрощаться с донной Серафиной и кардиналом после обеда. Он уезжал из Рима вечером, поезд уходил в десять часов семнадцать минут. Ничто здесь больше не удерживало аббата, он хотел только нанести один визит, прощальный визит старику Орландо, герою войны за независимость, которому твердо обещал, что не уедет в Париж, не поговорив с ним по душам.

И в два часа Пьер послал за извозчиком, который отвез его на улицу Двадцатого Сентября.

Всю ночь моросил мелкий дождь, и над городом навис мокрый, серый туман. Теперь дождь перестал, но погода не прояснилась, и под хмурым декабрьским небом высокие новые дворцы на улице Двадцатого Сентября с их одинаковыми балконами, бесконечными ровными рядами окон и блеклыми фасадами казались безмерно печальными, словно вымершими. Здание министерства финансов, это нескладное нагромождение каменных уступов и скульптур, особенно походило на унылые, безжизненные руины. После дождя стало почти тепло, но воздух был влажным и душным.

Пьер удивился, увидев в прихожей особняка Прада четверых или пятерых мужчин, снимавших пальто, но слуга сказал ему, что молодой граф назначил здесь встречу с подрядчиками. Если господин аббат желает навестить старого графа Прада, пусть поднимется на четвертый этаж. Вход через маленькую дверь, направо от площадки.

Но на втором этаже Пьер неожиданно столкнулся лицом к лицу с графом Прада, встречавшим подрядчиков. Пьер заметил, что, узнав его, граф побледнел как полотно. Они еще не виделись после страшной драмы. И священник понял, какую тревогу вызвал его приход у этого человека, как того мучает мысль о своем преступном моральном сообщничестве и смертельный страх, что его разгадали.

— Вы пришли ко мне, вы хотите со мной поговорить?

— Нет, я уезжаю и пришел проститься с вашим отцом.

Прада побледнел еще сильнее, лицо его передернулось.

— А, вы к нему… Он не совсем здоров, поберегите его.

Волнение против воли выдало его страх: он боялся неосторожного слова, быть может, даже какого-нибудь последнего поручения, проклятия, посланного мужчиной или женщиной, которых он убил. Конечно, его отец тоже умрет, если узнает об этом.

— Как досадно, что я не могу подняться к отцу вместе с вами. Эти господа ждут меня… Бог ты мой, какая обида! Но я скоро освобожусь и приду наверх, тотчас же приду!

Граф не знал, как задержать Пьера, приходилось оставить его наедине со старым Орландо, в то время как сам он принужден сидеть внизу и заниматься запутанными денежными делами. Но когда Пьер поднимался по лестнице, Прада глядел ему вслед, полный смятения, тревоги, горячей мольбы. Отец был для него единственной истинной привязанностью, граф любил его горячо и преданно всю жизнь.

— Не давайте ему много говорить, развлеките его, хорошо?

Наверху Пьера встретил не Батиста, старый солдат, глубоко преданный своему господину, а юноша, на которого священник сначала не обратил внимания. Аббат снова оказался в маленькой, почти пустой комнате, оклеенной светлыми обоями в голубых цветочках; там стояла простая железная кровать за ширмой, четыре книжные полки, стол черного дерева и два соломенных стула. За широким светлым окном без занавесок расстилалась та же великолепная панорама Рима — всего Рима вплоть до далеких деревьев на Яникульском холме; но теперь город был сумрачен, придавлен свинцовым небом, овеян глубокой печалью. Зато старый Орландо ничуть не изменился, его величественная голова поседевшего льва с резкими чертами лица и молодыми глазами осталась такой же, взор сверкал, как в далекие дни, когда пылкие страсти бушевали в этой пламенной душе. Пьер застал его в том же кресле, у того же стола, так же заваленного газетами; омертвевшие ноги старика были укутаны все тем же черным одеялом, и мнилось, что он навеки прикован к этому каменному цоколю: пройдут месяцы, годы, и вы найдете на прежнем месте могучий торс Орландо и его лицо, дышащее умом и силой.

Однако в этот пасмурный день он казался удрученным, мрачным.

— Ах, это вы, дорогой господин Фроман. Все последние дни я непрестанно думал о вас и мысленно провел с вами тяжкие часы, которые вы пережили во дворце Бокканера. Боже, какое ужасное несчастье! У меня просто сердце разрывается, а тут еще в газетах сообщают все новые подробности, они переворачивают мне душу!

Он указал на газеты, разбросанные по столу. Затем, махнув рукой, как бы отстранил эту печальную историю и отогнал образ умершей Бенедетты, который преследовал его.

— Ну, а как ваши дела? — спросил он.

— Нынче вечером я уезжаю, но мне не хотелось покинуть Рим, не пожав вашей благородной руки.

— Уезжаете? А ваша книга?

— Моя книга… Я был принят его святейшеством и подчинился его воле, я отрекся от своей книги.

Орландо пристально посмотрел на него. Наступило недолгое молчание, во время которого они взглядом сказали друг другу все, что думали. Ни тот, ни другой не нуждались в объяснениях. Старик просто заключил:

— Вы правильно поступили, ваша книга была несбыточной мечтой.

— Да, мечтой, ребячеством, и я сам осудил ее во имя правды и здравого смысла.

На губах поверженного героя мелькнула скорбная улыбка.

— Значит, вы видели, вы поняли, вы все теперь знаете?

— Да, я знаю все и потому не захотел уезжать, пока мы откровенно не побеседуем с вами, как обещали друг другу.

Для Орландо это была большая радость. Но тут он вспомнил, по-видимому, о молодом человеке, который отворил Пьеру дверь, а теперь скромно сидел в сторонке у окна. То был почти мальчик, не старше двадцати лет, еще безусый, с длинными светлыми кудрями, нежной кожей, розовыми губами и кротким, мечтательным взором — красивый, бледный цветок, какие расцветают порою в Неаполе. Старик представил его Пьеру с отеческой добротой: Анджоло Маскара, внук одного из его старых боевых товарищей, легендарного Маскара из знаменитой «Тысячи», который геройски погиб, получив множество ран.

— Я вызвал его, чтобы пожурить хорошенько, — продолжал старик, улыбаясь. — Представьте себе, этот скромный, как девушка, юнец увлекся новыми идеями! Он анархист, один из трех-четырех десятков анархистов, живущих в Италии. В сущности, он славный малый, единственный сын, лишился отца и содержит мать на свой небольшой заработок, хотя его, наверно, выгонят с должности в один из ближайших дней… Послушай, дружок, ты должен дать мне слово, что будешь благоразумным.

Анджоло, одетый в поношенное, но чистое платье, говорившее о благородной бедности, ответил серьезным, мелодичным голосом:

— Я-то благоразумен, но остальные ведут себя крайне неразумно. Когда люди станут разумными и будут стремиться к правде и справедливости, на земле воцарится счастье.

— Вы думаете, что Анджоло сдастся?! — воскликнул Орландо. — Бедный мальчик, ты ищешь правды и справедливости, так вот спроси-ка у господина аббата, где их найти? Ну что ж, тебе тоже надо дать время пожить, присмотреться и все понять!

И, оставив Анджоло, старик снова повернулся к Пьеру. Юноша послушно сидел в уголке, но его горящие глаза пристально следили за собеседниками, и, весь обратившись в слух, он не терял ни одного слова из их разговора.

— Я уже говорил вам, дорогой господин Фроман, что, познакомившись с Римом, вы измените свой образ мыслей и обретете более правильные взгляды на вещи, и притом гораздо скорее, чем при помощи моих самых красноречивых доводов. Я нисколько не сомневался, что вы по доброй воле откажетесь от своей книги, как от досадной ошибки, едва лишь люди и обстоятельства раскроют вам глаза на Ватикан… Но бог с ним, с Ватиканом, тут уж ничего не поделаешь, предоставим ему медленно разрушаться и гибнуть — все равно его не спасти. Но что меня интересует, что меня волнует по-прежнему, это Рим итальянский, с таким героизмом отвоеванный, с такой любовью возрождаемый нами Рим, который вы вначале недооценивали, но теперь увидели и узнали. Вот почему мы можем беседовать с вами, как люди, понимающие друг друга.

Орландо тотчас же со многим согласился, признал допущенные ошибки, плачевное состояние финансов, всевозможные трудности, признал все это, как человек проницательный, наделенный недюжинным умом, который, оказавшись из-за болезни в стороне от битвы, целыми днями тревожится и размышляет на досуге. Ах, любимая, завоеванная им Италия, ради которой он и сейчас с радостью отдал бы всю свою кровь, — какие невыразимые страдания, какая смертельная опасность снова нависли над ней! Итальянцы легкомысленно поддались законной гордости, слишком быстро захотели стать великим народом, мечтая сразу, словно по мановению волшебной палочки, превратить Рим в большую современную столицу. Вот откуда это безрассудное увлечение постройкой новых кварталов, безудержная спекуляция землями и домами, вот что привело страну на грань банкротства.

Пьер осторожно прервал его, рассказав, к каким выводам он пришел после долгих наблюдений и прогулок по Риму.

— Эта горячка, жадный дележ добычи после победы, финансовая катастрофа — еще не беда! Деньги — дело наживное. Главное, ваша Италия еще не создана… У вас уже нет аристократии и еще нет народа, существует только новоиспеченная, ненасытная буржуазия, пожирающая молодые всходы, которые могли бы дать в будущем богатый урожай.

Наступило молчание. Орландо печально склонил свою красивую голову старого бессильного льва. Жестокая правда приговора, произнесенного Пьером, поразила его в самое сердце.

— Да, да, это так, вы все увидели. К чему лгать, к чему отрицать, когда перед нами факты, очевидные для всех?.. Наша буржуазия, среднее сословие, о котором я уже вам говорил, бог ты мой! Как она жаждет выгодных мест, должностей, отличий, наград, и притом как она скупа, как трясется над своими деньгами! Богачи помещают капиталы только в банки, не рискуя вложить их ни в земельные владения, ни в промышленность, ни в торговлю, ими владеет лишь одно желание: наслаждаться жизнью, ничего не делая, и в своей тупости они даже не понимают, что губят родную страну. Они питают отвращение к труду, презрение к народу и стремятся лишь к одному — существовать спокойно, без забот и чваниться своей близостью к правительству… А что сказать о нашей вымирающей аристократии, развенчанных патрициях, разорившихся, обреченных на вырождение, как и все, что угасает! Большинство из них впало в нищету, а те немногие, кто еще сохранил состояние, раздавлены непосильными налогами, ибо капиталы их мертвы, не способны обновляться, распылены после множества разделов и скоро исчезнут вместе с самими князьями под развалинами старых, никому теперь не нужных дворцов… И, наконец, народ, наш несчастный народ, который столько страдал и сейчас страдает не меньше, но так привык к своим страданиям, что даже мысли не допускает, будто может от них избавиться; он слеп, глух и даже, вероятно, сожалеет порою о былом рабстве, ибо он угнетен, отупел, как скотина, живущая в навозе, погряз в невежестве, в чудовищном невежестве, в этом его главная беда; он прозябает без надежды, без будущего и не понимает, что мы завоевали Рим, Италию ради него и только для него стараемся возродить их былую славу… Да-да, у нас уже нет аристократии и еще нет народа, а буржуазия ненадежна, она внушает тревогу! Как не поверить зловещим предсказаниям пессимистов, которые уверяют, будто все наши несчастья — лишь начало, лишь первые симптомы неизбежной гибели, что нас ждут гораздо худшие бедствия, предвещающие полное крушение, окончательное уничтожение нации!

Он протянул к окну, к свету свои мощные, дрожащие руки, и взволнованный Пьер вспомнил, что такой же точно жест горестной мольбы сделал накануне кардинал Бокканера, взывая к всемогущему богу. Оба старца, хоть и придерживались разных убеждений, были одинаково величественны в гневном отчаянии.

— Как я уже говорил вам в день нашей первой встречи, мы стремились лишь к тому, чего требовала логика, что неизбежно должно было произойти. Мы не могли избрать иную столицу, кроме Рима, овеянного былым величием и могуществом, которое так гнетет нас теперь, не могли, ибо он был для нас связующим звеном, живым символом нашего единства и в то же время надеждой на бессмертие, олицетворением нашей великой мечты о возрождении и славе.

Он продолжал говорить, он указал на страшные язвы Рима, ставшего столицей Италии. Этот город, похожий на пышную декорацию, стоит на истощенной земле, он отстал от требований современности, не способен развивать промышленность и торговлю, его население поражено болезнями, обречено на вымирание среди бесплодных равнин Кампаньи. Затем старик стал сравнивать Рим с другими городами-соперниками: вот Флоренция, равнодушная, скептическая и в то же время такая беззаботно счастливая, — это трудно понять, если вспомнить кипучие страсти былых времен и потоки крови, пролитые на протяжении ее истории; вот Неаполь, он нежится в ярком свете солнца, и народ его так по-детски беспечен, что не знаешь, стоит ли жалеть о нищете и невежестве, которые он принимает с таким ленивым благодушием; вот Венеция, смирившаяся с тем, что стала теперь лишь жемчужиной старинного искусства, ее остается только накрыть стеклянным колпаком, чтобы сберечь в неприкосновенности, она заснула и грезит о днях былого величия; вот Генуя, всецело поглощенная торговлей, шумная, оживленная, одна из последних владычиц Средиземного моря, которое превратилось теперь в незначительное озеро, а прежде было славным морем, куда стекались все богатства мира; а вот Турин и Милан — промышленные, торговые города, столь деятельные и современные, что туристы пренебрегают ими, считая их не характерными для Италии, ибо города эти пробудились от векового сна, отреклись от руин и развиваются наравне с западными странами, стремясь вперед, к грядущему веку. Ах, наша старая Италия! Неужели мы дадим ей превратиться в пыльный музей, радующий лишь души художников, как превратились в музейные руины городки Великой Греции, Умбрии и Тосканы, похожие на прелестные безделушки, — их не смеют подновлять из страха, что они утратят своеобразие. Одно из двух: либо близкая, неизбежная гибель, либо смелые удары кирки разрушителей; шаткие стены будут повергнуты наземь, всюду вырастут города науки, труда, здоровья, и, наконец, обновленная Италия восстанет из руин для новой цивилизации, в которую вступает человечество!

— К чему отчаиваться? — горячо продолжал Орландо. — Пусть Рим и лег тяжким грузом на наши плечи, он все же остался той великой целью, к которой мы стремились. Мы достигли этой вершины и сохраним ее в ожидании грядущих событий… К тому же если население города не увеличивается, то и не убывает, остались те же четыреста тысяч жителей, и прирост может снова начаться, как только уберут задержавшие его помехи. Мы были неправы, думая, что Рим может стать таким, как Берлин или Париж; этому препятствовало множество социальных, исторических и даже этнических причин, которые не исчезли и поныне. Но кто знает, какие неожиданности ожидают нас завтра, кто может запретить нам надеяться, верить в горячую кровь, текущую в наших жилах, кровь древних завоевателей мира? Я не выхожу из комнаты, я разбит, повержен в прах, ноги мои омертвели, и все же порой мною вновь овладевает прежнее безумие — я верю в Рим, как в родную мать, верю, что он непобедим, бессмертен, и жду, когда два миллиона жителей придут и заселят эти злополучные новые кварталы, которые сейчас пустуют и уже начинают разрушаться. Они придут, несомненно, придут! И почему бы им не прийти? Вы увидите, да, увидите, дома скоро заполнятся, придется строить еще и еще… И, скажите по правде, разве можно назвать бедной страну, владеющую Ломбардией? А разве наш Юг не источник неистощимых богатств? Дайте установиться миру, и когда Юг сольется с Севером, вырастет новое поколение людей труда; раз земля наша богата, плодородна, придет день, когда она покроется могучими всходами, и под жарким солнцем созреет великая долгожданная жатва!

Он весь горел воодушевлением, глаза его сверкали молодым огнем. Пьер улыбался, покоренный пылом старика, и наконец сказал:

— За это дело надо приниматься снизу, начинать с народа. Надо воссоздать людей.

— Совершенно верно! — вскричал Орландо. — И я все время твержу — надо воссоздать Италию. Можно подумать, будто восточный ветер унес прочь с нашей древней земли животворные семена могучих и славных поколений. Нашей стране далеко до Франции, у нее нет таких запасов людей и денег, откуда можно черпать полными пригоршнями. Но такой неиссякаемый источник должен открыться и у нас. И для этого надо начинать снизу. Да! Надобно повсюду открывать школы, изгонять невежество, бороться с грубостью и ленью при помощи книг, и тогда просвещение, образование создадут тот трудовой народ, который нам необходим, если мы не хотим выпасть из сообщества великих государств. Я повторяю: для кого же мы трудились, отвоевывали Рим, стремясь в третий раз покрыть его славой, если не для будущей демократии? Чем же объяснить, что все здесь рушится и ничто не дает живучих ростков? Только тем, что у нас нет демократии. Да, да! Решение задачи состоит именно в этом — надо создать народ, создать итальянскую демократию!

Пьер колебался, не решаясь сказать, что нацию не так-то легко изменить, что Италия — плод своей земли, своей истории, длинной вереницы поколений и что попытка преобразовать ее одним ударом — опасная затея. Ведь народы, как и все живые существа, последовательно проходят через кипучую юность, плодотворную зрелость и постепенное увядание, которое кончается смертью. Современный, демократический Рим, великий боже! Современный Рим именуется сегодня Лондоном, Парижем, Чикаго. Но Пьер ограничился тем, что осторожно возразил:

— Однако не думаете ли вы, что в ожидании великого обновления Италии самим народом вам следует быть благоразумнее? Ваши финансы в таком плачевном состоянии, вы переживаете столько социальных и экономических затруднений, что рискуете вызвать страшнейшие катастрофы, прежде чем обретете людей и деньги. Как мудро поступил бы тот из ваших министров, кто заявил бы с трибуны: «К сожалению, наша гордыня нас обманула, мы напрасно провозгласили, будто за один день стали великой нацией, для этого требуется много времени, много труда и терпения; пока что мы просто молодой народ, который набирается сил, работает в своем доме, мужает и еще долго не будет домогаться владычества; мы разоружимся, откажемся от военного и морского бюджета, от всех бюджетов, укрепляющих наш внешний престиж, и посвятим все силы внутреннему процветанию нашей страны, образованию, физическому и нравственному воспитанию великого народа, которым мы клянемся стать через пятьдесят лет». Образумьтесь, образумьтесь — в этом ваше спасение!

Орландо, слушая аббата, понемногу мрачнел, снова погрузившись в тревожные думы. Наконец, устало, печально махнув рукой, он сказал вполголоса:

— Нет, нет! У нас освищут министра, который вздумает сделать такое признание. Это было бы слишком горько, нельзя этого требовать от народа. Все возмутились бы, вскипели бы от негодования. Было бы, пожалуй, еще опаснее одним ударом разрушить все, что мы создали до сих пор. Сколько разбитых надежд, сколько банкротств, сколько средств, затраченных понапрасну! Нет, теперь нас могут спасти только терпение и мужество, итак — вперед, всегда вперед! Мы очень молодой народ, и мы захотели добиться за пятьдесят лет объединения, на которое другие народы затратили два столетия. Ну, что ж! Теперь приходится расплачиваться за эту поспешность, надо ждать, когда посев созреет и наполнит зерном наши житницы.

Он опять взмахнул рукой, уверенно, широко, как бы подчеркивая свою надежду на будущее.

— Вы знаете, я всегда был против союза с Германией. Как я и предсказывал, этот союз нас разорил. Мы еще не доросли до того, чтобы идти в ногу с такой богатой, могущественной страной, к тому же мы все время готовились к войне, считая ее близкой, неизбежной, а потому жестоко страдаем от непосильного бюджета, который под стать лишь великой державе. Ох, уж эта война! Она так и не разразилась, но высосала из нас кровь, соки, золото, и притом без всякой пользы! Теперь нам остается порвать с союзницей, которая, играя на нашей гордыне, не оказала нам ни малейшей помощи, не доверяла нам, постоянно давала дурные советы… Однако все это было неизбежно, а между тем во Франции ничего не хотят понять. Я могу говорить откровенно, ибо я давнишний друг Франции, за что здесь даже негодуют на меня. Объясните же вашим соотечественникам, которые упорно не желают нас понять, что после завоевания Рима мы страстно хотели вновь занять наше прежнее положение, нам необходимо было играть видную роль в Европе, чтобы утвердить себя как могущественную державу, с которой отныне пришлось бы считаться. Колебания были невозможны, все наши интересы с явной, неоспоримой очевидностью толкали нас в объятия Германии. Народы, как и отдельные лица, неизбежно подчиняются жестокому закону борьбы за существование, вот в чем объяснение и оправдание разрыва между нами: родные сестры забыли о семейных узах, об этнической общности, торговых связях, даже, если угодно, об оказанных друг другу взаимных услугах… Да, наши нации — сестры, а теперь они готовы разорвать друг друга, они пылают такой ненавистью, что и та и другая утратили здравый смысл. Мое старое сердце обливается кровью, когда я читаю в ваших и наших газетах статьи, направленные друг против друга, точно ядовитые стрелы. Когда же прекратится эта братоубийственная война? Кто первый поймет, что нам нужен мир, союз романских народов: это необходимо, если наши нации хотят выжить среди все более грозного потока других наций, готового их поглотить. — И старый герой закончил, повеселев, с мечтательным благодушием: — Право, дорогой господин Фроман, вы должны обещать, что, вернувшись в Париж, поможете нам. Даже если у вас будет очень узкое поле деятельности, поклянитесь мне добиваться мира между Францией и Италией, ибо нет на свете более святой задачи. Вы прожили у нас три месяца и можете с полной откровенностью рассказать все, что здесь видели, слышали. Если у нас есть свои недостатки, то, поверьте, и вы не без греха. К тому же, черт побери, семейные ссоры не могут длиться вечно!

Пьер ответил смущенно:

— Конечно, только, к сожалению, именно такие ссоры и бывают наиболее упорными. В семьях, где кровь восстает на кровь, дело доходит до яда и кинжала. Тогда уж никто не знает пощады.

Он не посмел яснее выразить свою мысль. С тех пор как он жил в Риме, прислушивался, размышлял, распря между Италией и Францией представлялась ему в виде старой печальной сказки. Жили-были две принцессы, дочери могущественной королевы, владычицы мира. Старшая, унаследовавшая королевство матери, втайне завидовала младшей, которая, заняв соседнюю страну, понемногу богатела, становилась все сильнее, прекраснее, тогда как старшая чахла, худела, разорялась; и вот пришел день, когда она попыталась напрячь силы, чтобы вновь обрести былое господство над миром, но оказалась такой старой и слабой, что признала себя побежденной. Какую она испытывает горечь, как кровоточит ее незаживающая рана, когда она видит, что меньшая сестра, оправившись от самых тяжелых потрясений, вновь обретает величие и царит на земле, блистая силой, красотой, разумом! Как бы ни поступала эта ненавистная сестра, которой она так завидует, она никогда с нею не примирится. Успехи младшей сестры отравляют жизнь старшей, бередя неизлечимую рану, разжигая старую кровь против молодой, и только смерть угасит эту ненависть. Даже если наступит день, когда, после несомненного торжества младшей сестры, между ними воцарится мир, другая сестра в глубине своей уязвленной души навсегда сохранит острую боль, ибо обидно старшей в роде покоряться младшей.

— И все же рассчитывайте на меня, — добавил Пьер участливо. — Эта неистовая распря между двумя народами поистине прискорбна и опасна… Но я скажу о вашей стране лишь то, что считаю правдой… Я не могу иначе. А между тем боюсь, что вы, римляне, не любите правды, не подготовлены к ней ни по своему характеру, ни по сложившимся у вас обычаям. Поэты, приезжавшие сюда из разных стран и воспитанные в классических традициях, восхваляли Рим и так опьянили вас своими восторгами, что, мне кажется, вы уже не способны выслушать настоящую правду о вашем нынешнем Риме. Сколько бы я ни рассыпался в похвалах, мне все равно придется обрисовать истинное положение вещей, а именно этой истины вы и не хотите признавать; вы упрямо желаете видеть лишь одну красоту, вы так же чувствительны к малейшему порицанию, как стареющая женщина, которую бесит любой намек на ее морщины.

Орландо рассмеялся простодушным детским смехом:

— Конечно, всегда надо слегка приукрашивать! К чему говорить об уродстве? Мы, итальянцы, любим только красивую музыку, красивые танцы, красивые пьесы, которые доставляют удовольствие. А то, на что неприятно смотреть, лучше спрятать подальше!

— Я охотно признаю теперь главную ошибку моей книги, — продолжал священник. — Я пренебрегал итальянским Римом, готов был принести его в жертву Риму папскому, о возрождении которого мечтал; однако этот новый Рим существует, и такой могущественный, такой победоносный, что старому Риму, без сомнения, суждено со временем исчезнуть навсегда. Я убедился, что папа напрасно цепляется за свою непреложную власть, затворившись в Ватикане, который трещит по всем швам и скоро развалится, ибо все меняется вокруг и черный мир уже превратился в серый, смешавшись с белым. Острее всего я почувствовал это на вечере у князя Буонджованни по случаю помолвки его дочери с вашим внучатым племянником. Я ушел с этого праздника восхищенный, поверив в возрождение итальянского Рима.

Глаза старика засверкали.

— А, вы были на празднике! Ведь правда, после этого незабываемого зрелища вы уже не сомневаетесь в нашей жизненной силе, вы верите, что наш народ обновится, когда нынешние препятствия будут преодолены? Что значит четверть века и даже целый век?!

Италия возродится в своей прежней силе и славе, как только великий народ будущего вырастет на ее земле!.. Да, правда, я терпеть не могу этого Сакко, ибо он из тех интриганов и стяжателей, которые в своей алчности задержали наше развитие, набросились на плоды нашей победы, стоившей нам столько крови и слез. Но я вновь оживаю в моем дорогом Аттилио, таком добром и мужественном, он — плоть от плоти моей, и в нем наше будущее, ибо от него родится поколение доблестных патриотов, которые очистят и просветят страну. Да, пусть будущий великий народ родится от него и от Челии, прелестной молоденькой княжны. Моя племянница Стефана, в сущности, женщина неглупая, на днях привела ее ко мне. Если б вы видели, как девочка бросилась мне на шею, она называла меня самыми ласковыми именами и просила быть крестным отцом ее первенца, чтобы он носил мое имя и вторично спас Италию… Да, да! Пусть вокруг этой колыбели восстановится мир, пусть союз наших дорогих детей послужит нерасторжимой связью между Римом и народом, пусть прекратятся распри и все засияет в лучах их любви!

Глаза Орландо наполнились слезами. Пьеру, растроганному неугасимым огнем патриотизма, который по-прежнему горел в сердце поверженного героя, захотелось доставить ему удовольствие.

— Я тоже выразил это пожелание в день их помолвки и сказал вашему сыну примерно то же, что и вы сейчас. Да! Да будет их союз прочным и плодотворным, да положит он начало той великой нации, какой я желаю вам стать, желаю от всей души, особенно теперь, когда я научился вас понимать!

— Да будет так! — вскричал Орландо. — Да будет так! Теперь я прощаю вам вашу книгу, наконец-то вы поняли, что такое новый Рим. Вот он весь перед вами! Наш Рим, который мы хотим воссоздать достойным его славного прошлого и в третий раз сделать владыкой мира!

Широким жестом, в который он как бы вложил всю оставшуюся у него жизненную силу, старик показал на величественную панораму Рима, раскинувшегося до самого горизонта за большим, не затененным занавесками окном. Под нависшим свинцовым небом Рим, одетый в столь редкий здесь печальный зимний наряд, казался еще более величественным, и Пьеру представилось, будто царственная столица, лишившись былого могущества, стоит в сумрачном свете дня и молча, неподвижно ожидает ликующего пробуждения, всеобщего признания и обещанной ей верховной власти. От новых кварталов на Виминальском холме до далеких деревьев Яникула, от рыжих крыш Капитолия до зеленых вершин Пинчо расстилалось целое море кровель, террас, башен, куполов, и казалось, будто это морской прилив катит вдаль свои серые волны.

Но Орландо вдруг повернул голову и в порыве отеческого негодования накинулся на юного Анджоло Маскара:

— А ты, злодей, мечтаешь разрушить наш Рим, стереть его с лица земли, как ненужную, покосившуюся ветхую лачугу!

Анджоло, до сих пор молчавший, слушал их разговор с напряженным вниманием. Его безусое, нежное, как у белокурой девушки, лицо от малейшего волнения вспыхивало румянцем, а большие синие глаза загорались, едва речь заходила о народе, о новом народе, который предстояло создать.

— Да, — ответил он медленно, чистым, мелодичным голосом. — Да, стереть его с лица земли, не оставив камня на камне! Разрушить до основания, чтобы отстроить вновь!

Орландо рассмеялся ласково и насмешливо.

— Ага, ты бы все-таки его отстроил, и на том спасибо!

— Да, я бы его отстроил, — повторил юноша дрожащим, вдохновенным голосом, — я построил бы новый город, великий, прекрасный, благородный! Разве для будущей всемирной демократии, для всего освобожденного человечества не понадобится единая столица, связующее звено, центр мира? И разве не для этого был предназначен Рим, который пророчески называли вечным, бессмертным городом, где будут решаться судьбы народов? Он станет святилищем, столицей новых государств, возникших на месте разрушенных, там будут раз в год собираться мудрецы со всего мира, но сначала его надо очистить огнем, спалить всю старую грязь. Затем, когда солнце выжжет остатки заразы на древней земле, мы создадим новый город во много раз краше, во много раз больше прежнего. И тогда он станет наконец городом правды и справедливости, этот обетованный Рим, которого мы ждали три тысячи лет, город, построенный из золота и мрамора, раскинувшийся по всей Кампанье от моря до Сабинских и Альбанских гор, такой богатый и мудрый, что двадцать миллионов его жителей, установив справедливые законы труда, будут вечно наслаждаться жизнью. Да, да! Рим — всемирная столица, матерь всех народов, полновластная владычица, единая и вечная на земле!

Пьер слушал его пораженный. Неужели и в этом юноше заговорила кровь Августа? В средние века стоило папам стать господами Рима, как они испытывали властную потребность его перестроить, движимые неискоренимым желанием снова господствовать над миром. И вот, едва овладев Римом, молодая Италия тоже поддалась этому наследственному безумию, этой жажде всемирного господства и, стремясь, в свою очередь, создать величайший город на земле, принялась строить целые кварталы для населения, которое еще не появилось. А теперь даже анархисты, ярые сторонники разрушения, увлеклись той же безумной мечтой, принявшей на этот раз чудовищные размеры, мечтой о четвертом гигантском Риме, который постепенно охватит другие материки, чтобы расселить там свободолюбивое человечество, живущее отныне единой семьей. Это уж переходило всякие границы! Никогда еще Пьер не встречал более яркого доказательства того, до какой нелепости может дойти чрезмерная гордыня и жажда власти, отравившая кровь этой нации с тех далеких времен, когда Август оставил ей в наследство абсолютную власть вместе с неистребимой верой в то, что Италии принадлежит по праву весь мир и потому следует вновь овладеть нм как можно скорее. Это стремление исходило из самой почвы, как некий сок, пьянивший всех детей древней исторической страны и побуждавший их обратить свой город в великий единственный Город, тот, что правил миром раньше и в царственном блеске будет править им и впредь, как то предсказали оракулы. И Пьер вспомнил четыре вещие буквы: S. P. Q. R.[20]— древнего победоносного Рима, которые он встречал повсюду в Риме нынешнем, как приказ о конечной победе, данный судьбе; он видел их на стенах, на вывесках, на столбах, даже на городских тележках для вывоза мусора. И Пьер понял причину непомерного тщеславия этих людей: их преследует величие предков, гипнотизирует славное прошлое Рима, они убеждены, что Рим всеобъемлющ и непостижим даже для них, подобен сфинксу, которому предстоит когда-нибудь сказать миру вещее слово, настолько велик и благороден, что все в нем становится лучше, благороднее, и теперь, поверив в созданную вокруг Рима легенду, спутав величие прежних лет с тем, что давно утратило величие, они требуют всемирного поклонения ему как святыне.

— Но я знаю его, твой четвертый Рим, — заговорил Орландо, снова повеселев. — Это Рим народный, столица всемирной республики, о которой мечтал еще Мадзини. Правда, он соглашался оставить в нем и папу… Видишь ли, мой мальчик, если мы, старые республиканцы, признали короля, то лишь из опасения, как бы в случае революции наша страна не попала в руки тех опасных безумцев, которые вскружили тебе голову. Да, черт возьми! Мы даже примирились с нашей монархией, которая, право же, мало чем отличается от добропорядочной парламентской республики. Ну, до свиданья, мой мальчик, и будь умником, помни, если с тобой что-нибудь случится, твоя мать умрет с горя… Подойди сюда, дай я тебя все-таки поцелую.

Старик ласково поцеловал Анджоло, который вспыхнул, как девушка. Затем юноша молча вышел с мечтательным видом, вежливо поклонившись Пьеру.

Наступило молчание; Орландо, взглянув на разбросанные по столу газеты, снова заговорил об ужасной трагедии в доме Бокканера. Бедная Бенедетта, он привязался к ней, как к родной дочери, в те печальные дни, когда она жила в его доме; какая ужасная кончина, какая жестокая судьба — внезапно умереть вместе с любимым человеком! Он находил в сообщениях газет много странного, неясного, тревожился, подозревая за этими россказнями какую-то тайну, и начал расспрашивать Пьера о подробностях, но тут в комнату вошел Прада, осунувшийся от волнения, запыхавшийся от быстрого подъема по лестнице. Он резко, еле сдерживая нетерпение, отослал подрядчиков, не дослушав их, даже не вникнув в запутанное положение дел, и, махнув рукой на грозившее ему разорение, поспешно прибежал наверх, к отцу. Едва войдя в комнату, Прада с тревогой взглянул на старика, чтобы узнать, не нанес ли ему аббат смертельного удара каким-нибудь неосторожным словом.

Граф содрогнулся, увидев, что отец взволнован до слез ужасным событием, о котором говорил с Пьером. В первую минуту он подумал, что пришел слишком поздно и несчастье совершилось.

— Боже мой! Что с вами, отец? Почему вы плачете?

И он бросился на колени к ногам старика, сжимая ему руки, глядя на него с такой горячей любовью, с таким обожанием, словно готов был отдать всю свою кровь, лишь бы избавить его от малейшего огорчения.

— Я говорил о несчастной Бенедетте, — печально ответил Орландо. — Я сказал господину Фроману, что ее кончина привела меня в отчаяние и я до сих пор не понимаю, как все это случилось… Газеты пишут о внезапной смерти, а это так неправдоподобно!

Прада встал, сильно побледнев. Значит, священник еще ничего не сказал. Но какая жуткая минута! А вдруг он ответит, вдруг все откроет?!

— Вы были при этом, ведь правда? — продолжал старик. — Вы все видели… Расскажите же мне, как это произошло.

Прада взглянул на Пьера. Их взоры встретились, проникли в самую глубину души. Для них все начиналось сызнова. Они вновь видели мерную поступь судьбы: встречу у подножья склонов Фраскати с Сантобоно, несшим маленькую корзинку; возвращение по унылой Кампанье, разговоры о яде, в то время как корзинка, тихонько покачиваясь, ехала все дальше на коленях у священника; и, главное, придорожный трактир, затерявшийся среди пустынной равнины, черную курочку, мгновенно издохшую от яда, и тоненькую струйку фиолетовой крови, стекавшую с ее клюва. Затем, той же ночью, блестящий бал у Буонджованни, благоухающий ароматом женщин, озаренный торжествующей любовью. И, наконец, перед мрачным дворцом Бокканера, в серебристом свете луны, тень человека, который закурил сигару и ушел, не оборачиваясь, предоставив слепой судьбе свершить свое черное дело. Оба они знали эту историю до конца и теперь вновь переживали ее, слова были излишними, они и так понимали друг друга.

Пьер не сразу ответил старику.

— Все это так ужасно, так ужасно, — прошептал он наконец.

— Да, да, я подозревал худшее, — промолвил Орландо. — Вы можете все рассказать нам, не таясь… Мой сын простил ее перед лицом смерти.

Прада снова устремил на Пьера тяжелый взгляд, полный такой страстной мольбы, что аббат был глубоко тронут. Он вспомнил смятение, охватившее этого человека на балу, жестокую ревность, которой тот терзался, прежде чем предоставил судьбе отомстить за него. Пьер понял все, что происходило в глубине его души после ужасной развязки: сначала Прада был ошеломлен жестокостью злого рока, ибо он не желал столь беспощадного возмездия; затем наступило ледяное спокойствиеигрока, который провел опасную игру и, выжидая событий, спокойно читает газеты, а если испытывает укоры совести, то лишь как полководец, одержавший победу слишком дорогой ценой. Прада сразу понял, что кардинал скроет преступление, чтобы спасти престиж церкви. У графа осталась на сердце лишь гнетущая тяжесть да еще, пожалуй, сожаление об этой столь желанной женщине, которой он не обладал и никогда не будет обладать; и, может быть, ужасная, жгучая ревность, в которой он не признавался даже себе и которая будет терзать его всю жизнь, ревность при мысли, что Бенедетта осталась навсегда в объятиях другого и лежит с ним в одной могиле. И вот теперь, когда он взял себя в руки и казался спокойным, когда хладнокровно, без угрызений совести ждал событий, его настигла кара — страх, что судьба, шествуя с отравленными ягодами, еще раз замедлит шаг и нанесет его отцу отраженный удар. Еще один сокрушительный удар, еще одна жертва — самая неожиданная, самая дорогая. Вся его сила, вся стойкость рухнули в одно мгновение, он замер от ужаса перед судьбой, трепеща, как беззащитный ребенок.

— Вы ведь знаете из газет, — медленно проговорил Пьер, словно подыскивая слова, — что князь скончался первым, а контессина умерла от горя, обняв его в последний раз… А причина смерти, боже мой! Обычно даже врачи не решаются высказаться с полной уверенностью…

Он остановился, ему внезапно вспомнился голос умирающей Бенедетты и ее жестокое поручение: «Вы увидите его отца, так передайте же ему, что я прокляла его сына… Я хочу, чтоб он знал, он должен все знать во имя истины, во имя справедливости». Великий боже! Должен ли он покориться ее воле, неужели это один из тех священных заветов, которые следует исполнить вопреки всему, хотя бы они вызвали потоки слез и реки крови? Несколько мгновений его раздирала мучительная внутренняя борьба: он колебался между правдой и справедливостью, которых требовала умершая, и собственным стремлением простить; как он мучился бы сам, если бы убил этого старца, выполнив ее суровое завещание и не принеся никому добра! Конечно граф Прада понимал, что в душе Пьера разгорелась тяжелая борьба и ее исход решит судьбу отца; вот почему он смотрел на аббата таким напряженным, умоляющим взглядом.

— Сначала предположили, что у него желудочное заболевание, — продолжал Пьер. — Но состояние так быстро ухудшалось, что родные испугались и послали за доктором…

Ах, эти глаза, глаза Прада! В них отражалось такое отчаяние, такая сильная, трогательная любовь к отцу, что аббат находил все новые доводы, не позволявшие ему открыть правду. Нет, нет! Он не нанесет удара неповинному старику, он ничего не обещал, — если он исполнит предсмертную волю Бенедетты, то лишь отягчит преступлением ее светлую память. За эти минуты смертельной тревоги Прада пережил целую жизнь, полную такой неизъяснимой муки, что уже частью понес заслуженное наказание.

— Затем, когда привели врача, он определил у больного злокачественную лихорадку, — продолжал Пьер. — Диагноз не вызывал никаких сомнений… Нынче утром я присутствовал на погребении, все было очень торжественно и трогательно.

Орландо больше не настаивал. Он лишь сказал, покачав головой, что скорбел все утро, думая об этих похоронах. А когда он отвернулся к столу и все еще дрожащими руками стал приводить в порядок газеты, Прада, весь в холодном поту, пошатнулся и, ухватившись за спинку стула, чтобы не упасть, снова пристально посмотрел Пьеру в глаза, но теперь взор его был мягок и полон горячей признательности.

— Сегодня вечером я уезжаю, — повторил Пьер, желая кончить разговор, ибо чувствовал себя совсем разбитым. — Я должен проститься с вами… Не дадите ли вы мне какого-нибудь поручения в Париж?

— Нет, нет, никакого, — ответил Орландо. Но тут же спохватился, о чем-то вспомнив. — А впрочем, да! У меня есть одна просьба… Помните книгу моего старого боевого товарища Теофиля Морена, одного из «Тысячи» Гарибальди — учебник для подготовки к экзаменам на бакалавра, который он хотел перевести на итальянский язык и напечатать у нас? Я очень рад, мне дали обещание, что ее примут для наших школ, если автор сделает кое-какие поправки… Луиджи, дайка мне книгу, она лежит вон там, на полке.

Взяв книгу из рук сына, Орландо показал Пьеру пометки, которые он сделал карандашом на полях, и объяснил, какие изменения следует внести автору в план учебника.

— Будьте так добры, отнесите сами этот экземпляр Морену, его адрес вы найдете на обороте обложки. Вы избавите меня от необходимости писать письмо и за десять минут объясните ему все яснее и подробнее, чем я это сделал бы на десяти страницах… И обнимите Морена за меня, скажите, что я люблю его по-прежнему, о да, всем сердцем, как в ту пору, когда у меня были здоровые ноги и мы с ним дрались, как черти, под градом пуль!

Наступило короткое молчание, все были слегка смущены и растроганы, как бывает перед отъездом.

— Ну, что ж, прощайте! Обнимите меня и за него и за себя, да поцелуйте покрепче, как меня только что поцеловал юный Анджоло… Я уже так стар, так недолговечен, мой дорогой господин Фроман, позвольте же назвать вас сыном и поцеловать по-стариковски. Желаю вам мужества, душевного мира и веры в жизнь, она одна только и помогает нам жить.

Пьер был так тронут, что слезы выступили у него на глазах, он от души расцеловал в обе щеки поверженного болезнью героя, который тоже прослезился. Сжав руку Пьера, как тисками, своей еще сильной рукой, старик удержал его на минуту возле кресла и широким жестом в последний раз указал на Рим, величаво раскинувшийся под сумрачным, пепельно-серым небом. Он прошептал дрожащим, умоляющим голосом:

— И обещайте мне любить Рим вопреки всему, несмотря ни на что, потому что это — наша мать, колыбель человечества! Любите его за то, чем он был, и за то, чем он хочет стать! Не говорите, что близок его конец! Любите, любите его, чтобы он жил сегодня, чтобы он жил вечно!

Не в силах ответить, Пьер вновь обнял Орландо, взволнованный пылкостью этого старика, который говорил о своем родном городе, как говорят в тридцать лет о любимой женщине. Этот отважный поседевший лев, непоколебимо веривший в близкое возрождение Италии, казался Пьеру таким красивым, таким величавым. И тут же перед аббатом опять возник образ другого величавого старца, кардинала Бокканера, столь же упорного в своей вере, ни в чем не изменившего своей мечте, готового погибнуть под развалинами, если обрушится небо. Оба старца стояли друг против друга на разных концах города, в ожидании грядущего, и только две их высокие фигуры выделялись на горизонте.

Когда Пьер, попрощавшись с Прада, вышел на улицу Двадцатого Сентября, у него было одно желание: поскорее вернуться в палаццо на улице Джулиа, уложить саквояж и уехать. Все прощальные визиты были сделаны, ему оставалось лишь зайти к донне Серафине и кардиналу, чтобы поблагодарить их за доброту и гостеприимство. Их двери раскрылись только для него, так как после похорон они никого не принимали. Когда наступили сумерки, Пьер оказался совсем один в большом темном дворце, лишь Викторина разделяла его одиночество. Он выразил желание поужинать с доном Виджилио, но служанка сообщила, что секретарь тоже заперся у себя; а когда Пьер постучался в спальню аббата, соседнюю с его комнатой, чтобы пожать ему руку на прощание, он не получил ответа и понял, что бедняга в приступе подозрительности не хочет его видеть, боясь навлечь на себя беду. Итак, Пьер покончил со всеми делами; поезд уходил в десять семнадцать, поэтому он условился с Викториной, что она накроет маленький столик в его комнате и подаст ужин, как обычно, в восемь часов. Она сама принесла ему лампу и хотела уложить его белье. Но он решительно отказался от ее помощи, и служанка ушла, предоставив ему без помехи упаковывать саквояж.

Пьер купил небольшой сундучок, так как саквояж уже не мог вместить вещей, которые он время от времени выписывал из Парижа, видя, что его пребывание в Риме затягивается. И все же он быстро справился со своим делом — шкаф вскоре был опустошен, ящики осмотрены, саквояж и сундучок заполнены и заперты на ключ. Было всего семь, до ужина оставался целый час; Пьер окинул взглядом стены комнаты, чтобы проверить, не забыл ли он чего-нибудь, и тут его глаза остановились на старинном полотне, картине неизвестного мастера, которую он столько раз с волнением рассматривал. Лампа как раз ярко освещала картину, придавая ей необычайную выразительность, и он опять почувствовал словно толчок в сердце, еще более сильный, чем прежде, ибо в этот прощальный час ему представилось, что перед ним символ его поражения в Риме, воплощенный в образе скорбной, страдающей, полунагой женщины в лохмотьях, которая сидит на пороге дворца, откуда ее изгнали, и рыдает, закрыв лицо руками. Эта любящая, отвергнутая, рыдающая женщина, о которой никто ничего не знает, — не знает, какое у нее лицо, откуда она пришла, что делала раньше, — казалась Пьеру олицетворением его напрасных усилий проникнуть в наглухо запертую дверь истины, его отчаяния перед неприступной стеною — преградой неведомого. Аббат долго вглядывался в картину, жалея, что должен уехать, так и не увидев лица этой женщины, скрытого волною золотистых волос, ее скорбного прекрасного лица, которое он представлял себе юным, очаровательным и загадочным. И священнику казалось, что она ему знакома, что он вот-вот до конца разгадает ее, но тут кто-то постучался в дверь.

Пьер был очень удивлен при виде Нарцисса Абера, уехавшего три дня назад во Флоренцию: молодой атташе посольства, большой любитель искусства, иногда позволял себе подобные отлучки. Нарцисс извинился за неожиданное вторжение.

— Вещи уложены? Я знаю, вы уезжаете нынче вечером, и мне непременно хотелось пожать вам руку, прежде чем вы покинете Рим. Сколько ужасных событий произошло с тех пор, как мы расстались с вами! Я вернулся только после обеда и потому не присутствовал на погребении. Можете себе представить, как я был потрясен, узнав об этой двойной трагической смерти!

Нарцисс стал расспрашивать Пьера, подозревая какую-то скрытую драму, ибо ему были знакомы мрачные тайны легендарного Рима. Впрочем, он не очень настаивал, он был слишком осторожен, чтобы без надобности обременять себя опасными секретами. Абер с восхищением слушал рассказ аббата о двух влюбленных, лежавших в объятиях друг у друга и сохранивших после смерти неземную красоту. И он подосадовал, что никто их не нарисовал.

— А вы-то сами, друг мой? Ничего не значит, что вы не умеете рисовать! Если б вы вложили в картину искреннее чувство, то, быть может, создали бы шедевр.

Затем, успокоившись, он продолжал:

— Ах, бедная контессина, бедный князь! Что поделаешь? В этой стране все может погибнуть, но здесь обитала красота, а красота остается жить вечно!

Пьера поразили его слова. И они долго беседовали об Италии, о Риме, о Неаполе, о Флоренции. Ах, Флоренция! — твердил Нарцисс, томно вздыхая. Он закурил, речь его замедлилась, а взгляд блуждал по комнате.

— Как у вас здесь хорошо, какая тишина кругом. Я еще никогда не поднимался на этот этаж.

Абер продолжал осматривать стены, и вдруг взгляд его задержался на старинном, освещенном лампой полотне. С минуту он удивленно моргал глазами, потом быстро встал и подошел к картине.

— Что такое? Что такое? Да это же превосходно, просто великолепно!

— Не правда ли? — сказал Пьер. — Хоть я и не знаток в живописи, меня это полотно взволновало с первого взгляда, и я не раз стоял перед ним с бьющимся сердцем и смятенной душой.

Нарцисс молча рассматривал картину пристальным взглядом знатока, который сразу определяет, подлинное ли это произведение и какова его цена. Томное, побледневшее от восторга лицо его осветилось необыкновенной радостью, руки задрожали.

— Это Боттичелли! Это Боттичелли! Не может быть никакого сомнения… Посмотрите на руки, на складки одежды. А оттенок волос, вся манера письма, необычайная легкость композиции… Это Боттичелли, боже мой, бесспорно, Боттичелли!

Нарцисс изнемогал от переполнявшего его восторга, который возрастал по мере того, как он вникал в простой и трогательный сюжет картины. Ведь это же вполне современное произведение! Художник предвосхитил весь наш век мучительных сомнений, наш страх перед неведомым, наше отчаяние перед невозможностью проникнуть в наглухо запертые двери тайны. Эта женщина, закрывшая лицо руками, льющая горькие, безутешные слезы, — какой вечный символ человеческой скорби! Да, неизвестная картина Боттичелли, написанная им в расцвете таланта, не указанная ни в одном каталоге! Боже, какая находка!

Прервав свои излияния, Абер спросил:

— Вы знали, что это Боттичелли?

— Право же, не знал! Я как-то спрашивал об этой картине дона Виджилио, но он не придал ей значения. А Викторина на мой вопрос ответила, что этот старый хлам только рассадник пыли.

Пораженный Нарцисс воскликнул:

— Как! У них в доме висит Боттичелли, а они о том и не подозревают? До чего это похоже на римских князей: большинство из них не способно разобраться в произведениях своих великих художников, если на них не наклеены ярлыки!.. Да, это Боттичелли, правда, картина несколько потускнела, но после небольшой реставрации станет настоящим чудом искусства, которое прославится в веках; я уверен, что любой музей даст за него самое меньшее…

Внезапно он замолчал и, не назвав цифры, неопределенно махнул рукой. Между тем уже стемнело, и вошла Викторина в сопровождении Джакомо, чтобы накрыть стол к ужину; Нарцисс повернулся спиной к картине и больше не вымолвил ни слова. Однако Пьер, внимательно наблюдавший за ним, догадался о происходившей в нем внутренней борьбе, заметил, каким холодным стало его лицо, каким стальным блеском засверкали блекло-голубые глаза. Аббат уже знал, что этот ангельски красивый юноша, причесанный под флорентинца, был на деле прожженным дельцом, прекрасно умевшим наживать деньги и даже, но слухам, довольно скупым. И Пьер усмехнулся, видя, что Нарцисс уставился на уродливое изображение мадонны, жалкую копию с картины восемнадцатого века, висевшую рядом с шедевром Боттичелли.

— Смотрите-ка, а ведь это очень недурно! — воскликнул молодой атташе. — А меня как раз один приятель просил купить ему несколько старых картин… Скажите, Викторина, теперь, когда донна Серафина и кардинал остались одни, не захотят ли они избавиться от некоторых не имеющих ценности полотен, как вы думаете?

Служанка воздела руки, как бы говоря, что, будь на то ее воля, она с радостью выбросила бы весь этот хлам.

— Видите ли, сударь, продать что-нибудь торговцу они не захотят: пойдут сплетни, пересуды; но другу, я уверена, они охотно окажут такую любезность. Поддерживать дом стало трудно, и деньги были бы очень кстати.

Пьер безуспешно пытался уговорить Нарцисса поужинать с ним. Молодой человек дал честное слово, что его ждут: он и так запаздывает. И он убежал, крепко пожав аббату обе руки и сердечно пожелав ему счастливого пути.

Пробило восемь часов. Оставшись один, Пьер тотчас сел к столу, а Викторина осталась ему прислуживать, отослав Джакомо, который принес в корзинке посуду и кушанья.

— Здешние слуги бесят меня, до того они нерасторопные, — сказала она. — К тому же, господин аббат, мне доставит большое удовольствие самой подать вам ужин в последний раз. Смотрите, я приготовила вам настоящие французские кушанья камбалу в сухарях и жареного цыпленка.

Пьер был тронут ее вниманием и рад, что землячка составит ему компанию в этом пустом, мрачном дворце, погруженном в глубокое безмолвие. На полном, круглом лице Викторины еще лежал отпечаток горя, глубокой печали о покойной контессине, которую она так любила. Но ее уже захватил круговорот повседневных дел, привычных забот, и она взяла себя в руки; живая, деятельная натура давала силы бедной служанке покорно сносить жесточайшие удары судьбы. И она оживленно болтала, прислуживая Пьеру.

— Подумать только, господин аббат, уже послезавтра утром вы будете в Париже! А знаете, мне кажется, будто я только вчера уехала из Оно. Как хороша там земля — жирная, желтая, точно золото! Да, уж она непохожа на здешнюю — тут земля сухая, тощая и пахнет серой. А какие у нас свежие, зеленые ивы над прозрачным ручьем! А рядом маленький лесок, весь заросший мхом! Здесь такого не сыщешь, у них и листья-то на деревьях словно из жести, их дурацкое солнце сжигает всю зелень. Господи боже! Первое время чего бы я ни дала за хороший дождь, который промочил бы меня насквозь, отмыл от здешней мерзкой пыли! У меня до сих пор сердце сжимается, как подумаю о ясных утрах в нашем краю, когда ночью прошел дождик и вся земля такая нежная, ласковая, будто улыбается после недавних слез… Нет, нет! Никогда я не приживусь в их чертовом Риме! Что за люди, что за страна!

Пьера забавляла ее упрямая верность своей родине, ее нежелание за четверть века свыкнуться с городом; она по-прежнему оставалась здесь чужестранкой, и этот край, освещенный ярким солнцем, с темной южной растительностью внушал ей ужас, ибо она родилась в ласковой стране с мягким климатом, стране, окутанной по утрам розовой дымкой тумана. Он и сам не мог без волнения думать о том, что скоро вновь увидит задумчивые, пленительные берега Сены.

— Но теперь, — спросил он, — когда ваша молодая хозяйка скончалась, что вас удерживает в Риме? Почему бы вам не уехать на родину вместе со мной?

Она взглянула на него с искренним удивлением:

— Как, уехать с вами, вернуться туда?.. Нет, господин аббат, это невозможно! Прежде всего это было бы черной неблагодарностью, ведь донна Серафина очень привыкла ко мне, а потом, разве не грешно покинуть ее и его высокопреосвященство, когда у них такое горе? Это было бы очень дурно! Да и что бы я стала делать там, на новом месте, сами посудите! Нет, видно, теперь уж моя нора здесь и больше нигде.

— Значит, вы никогда не увидите Оно?

— Уж, верно, никогда…

— И вас не огорчает, что вы будете лежать в этой земле, пахнущей серой?

Она рассмеялась от души:

— Ну, знаете, когда я помру, мне будет все равно, где ни лежать!.. Спать хорошо везде, право же, господин аббат! Чудно мне, почему вас так беспокоит, что с вами будет после смерти? Да ничего, черт возьми! Я только утешаюсь да радуюсь, когда говорю себе, что тогда со всем будет покончено и я смогу отдохнуть. Господь бог должен сделать это для нас, ведь мы так много трудились… Вы ведь знаете, я не больно-то набожна. Нет, нет! Но это не помешало мне вести себя честно и порядочно, и могу вам сказать, положа руку на сердце, что любовников у меня никогда не было. Когда говоришь об этом в моем возрасте, то кажешься дурой. А я все-таки говорю, потому, что это чистая правда.

Славная женщина заразительно смеялась; она не верила священникам и не знала за собой никаких грехов. И Пьера опять восхитил простой взгляд на жизнь, спокойный, здравый смысл Викторины, этой самоотверженной труженицы, олицетворявшей для него простой народ Франции, который перестал верить в бога и теперь уже никогда в него не поверит. Право, хорошо быть таким, как она, исполнить свой долг и заснуть вечным сном, без возмущения, без гордыни, радуясь тому, что ты завершил свое дело на земле!

— Скажите, Викторина, если мне доведется побывать в Оно, поклониться от вас лесочку, заросшему мхом?

— Пожалуйста, господин аббат, поклонитесь ему, ведь я всегда храню его в сердце и вижу, как он зеленеет.

Пьер кончил ужинать, и Викторина велела Джакомо убрать со стола. Было всего половина девятого, и она посоветовала аббату еще часок отдохнуть в спальне. К чему ехать так рано и мерзнуть на вокзале? В половине десятого она пошлет за извозчиком, и как только тот подъедет к крыльцу, поднимется сюда и велит вынести багаж. Значит, господин аббат может быть спокоен, ему не о чем тревожиться.

Когда Викторина ушла и священник остался один, его охватило гнетущее ощущение пустоты, непонятное безразличие. Его багаж был уложен, саквояж и сундучок стояли на полу, в углу комнаты. И эта комната, безмолвная, печальная, словно мертвая, казалась Пьеру совсем чужой. Ему оставалось только уехать и чудилось, будто он уже уехал, а Рим — это лишь мираж, призрак города, который он увозит в памяти. Надо было ждать еще целый час, и он казался аббату неизмеримо долгим. Темный пустынный дворец спал, погруженный в мрачное безмолвие. Пьер сел, решив набраться терпения, и глубоко задумался.

Ему пришла на память его книга «Новый Рим»: как он писал ее, как приехал защищать свой труд. Вспомнилось первое утро на Яникульском холме, у парапета террасы Сан-Пьетро-ин-Монторио, когда он смотрел на Рим, о котором так давно мечтал; Вечный город, помолодевший, чистый в свежем утреннем воздухе, как будто реял под куполом прозрачного неба. Там, на холме, Пьер задал себе вопрос, способен ли католицизм возродиться, вернуться к христианству первых веков, стать религией демократии, религией, которой страстно жаждет раздираемое смутами, пораженное смертельным недугом современное общество, стать новой верой, которая принесет мир и спасение. Сердце аббата горело тогда восторгом и надеждой; едва оправившись после поражения в Лурде, он хотел попытать счастья здесь, в Риме, он ждал, какой ответ даст ему Вечный город. И он снова потерпел неудачу, теперь он знал ответ Рима: ему ответили отказом древние руины, памятники, земля, народ, прелаты, кардиналы, сам папа. Нет! Католицизм не мог возродиться. Нет! Он не мог вернуться к христианству первых веков! Нет! Он не мог стать религией демократии, новой верой, способной спасти старый мир, старое общество, которое разрушается и вот-вот погибнет! Католицизм, казалось бы, родившийся из демократии, ныне был пригвожден к римской почве, облечен царственным величием, принужден под угрозой самоубийства цепляться за светскую власть, связан традицией, скован обрядами, закоснел в неподвижной догме; за бронзовыми вратами Ватикана папа кажется узником, призраком минувших веков, непрестанно в течение восемнадцати столетий мечтающим о господстве над миром. Молодой священник, полный горячей веры, одушевленный любовью к бедным и страждущим, прибыл сюда искать источник жизни, возрожденную христианскую общину, а нашел он здесь смерть, руины, мертвый прах, истощенную, бесплодную почву, способную породить лишь деспотическую папскую власть, которая стремится подчинить себе тела и души. На его призыв к новой религии Рим ответил отказом, запретил его книгу как еретическую, добился того, что он сам, измученный, разочарованный, отрекся от нее. Пьер все увидел, все понял, надежды его рухнули. И в этом крушении жестоко пострадал он сам, его разум, его сердце.

Пьер задыхался от волнения. Поднявшись с места, он распахнул настежь окно, выходившее на Тибр, и облокотился на подоконник. Моросивший вечером дождь недавно прекратился. Воздух был теплый и влажный, стало душно. В пепельно-сером небе взошла луна; прячась за облаками, она освещала их мутными, бесконечно унылыми, желтоватыми отблесками. В этом тусклом, сумеречном свете, на широком горизонте, прямо напротив окна, вырисовывались темные очертания Яникульского холма, скученные постройки Трастевере, левее — лента реки, текущей к подножию Палатина, а справа — круглый, величественный купол св. Петра на бледном фоне неба. Аббат не мог видеть Квиринал, находившийся позади него, но ясно представлял себе его длинный, бесконечный фасад, тянущийся в тоскливом, призрачном ночном тумане. Как отличался этот сонный, дряхлеющий город, наполовину утонувший во мгле, от юного, сказочного Рима, которым он в первый день приезда с таким восторгом любовался с высоты Яникульского холма, сейчас еле заметно темневшего вдали! Пьеру пришли на память его тогдашние мысли о трех высших точках, трех символических вершинах, которые с первого дня воплощали в его глазах многовековую историю города, воплощали Рим античный, папский, итальянский. Но если Палатинский холм, как и прежде, остался для него развенчанной высотой, бледным призраком минувшей власти Августа, императора и первосвященника, повелителя мира, то теперь он смотрел на собор св. Петра и Квиринал по-иному: они как бы поменялись местами. Если в то время королевский дворец казался аббату недостойной внимания, невзрачной, плоской казармой, а новое итальянское правительство — скороспелой затеей, кощунством над несравненным, прекрасным городом, то теперь, как Пьер уже говорил Орландо, ему пришлось признать их огромное значение, их все возрастающее могущество, которое вскоре подчинит себе всю страну; между тем собор св. Петра, гигантский купол небесного цвета, триумфально, в царственном, неколебимом величии вздымавшийся над городом, представлялся ему теперь ветхим, потрескавшимся, одним из тех древних зданий с прогнившими балками, подточенных изнутри, которые могут рухнуть внезапно, в одно мгновенье.

Снизу, от вздувшихся вод Тибра доносился глухой ропот, жалобный стон, и когда от реки потянул ветерок, на Пьера пахнуло могильным холодом. Он содрогнулся. Символический треугольник — три вершины Рима напомнили ему о долгих, тяжких страданиях безгласного исполина — бедного, угнетенного народа, над которым многие века властвовали король и папа, оспаривая его ДРУГ у друга. Это началось еще в древние времена, с того дня, как они поделили наследство Августа: монарх удовольствовался властью над телами своих подданных, уступив их души папе, но папа не примирился с этим и с тех пор никогда не оставлял надежды отвоевать обратно светскую власть, которой его, наместника бога на земле, незаконно лишили. Распри между ними в средние века сотрясали и заливали кровью все страны, но церковь и светская власть никак не могли поделить добычу, раздирая ее на куски. Наконец поднял голос безгласный великан, измученный нищетою и угнетением: в эпоху Реформации он попытался сбросить ярмо папской власти, а после революционного взрыва 1789 года начал свергать королей. Тогда-то, как писал Пьер в своей книге, и произошел неожиданный поворот в политике папства, новые условия воскресили вековые мечты Ватикана, папы отвернулись от ниспровергнутых монархов и приняли сторону угнетенных, надеясь на этот раз завоевать народ, окончательно привлечь его к себе. Разве не удивительная фигура — папа Лев XIII, утративший светскую власть и слывущий социалистом, сплотивший вокруг себя неимущих и обездоленных, папа, выступающий против королей во главе четвертого сословия, которому будет принадлежать грядущее столетие? Вечная борьба продолжается с прежним упорством и здесь, в Риме, на узком пространстве между Ватиканом и Квириналом, где папа и король могут видеть друг друга из своих окон над рыжими кровлями города; они все еще борются за власть над простым народом, над бедным людом, точно ястреб и сокол, дерущиеся из-за мелких лесных пташек. По мнению Пьера, католичество было приговорено, обречено на гибель именно поэтому, из-за своих монархических устремлений, ибо римско-католическая церковь во главе с папой не желала отказаться от светской власти из боязни утратить свое лицо и окончательно исчезнуть. Тщетно папы выставляли себя защитниками народа, чисто духовными пастырями — в наш демократический век они все равно не в силах были добиться абсолютной власти, верховного владычества, унаследованного от бога. Пьер понял, что каждый из этих первосвященников стремился стать императором, — вот почему умерла его мечта, погибла его книга, рухнули надежды, и он остался один среди обломков, растерянный, разбитый, утратив мужество и силы.

Глядя на Рим, утонувший в пепельной мгле, на смутные силуэты зданий, Пьер почувствовал, что сердце его мучительно сжалось; он отошел от окна и опустился в кресло. Никогда не ощущал он такого глубокого уныния, такого упадка духа. Он вспоминал, как, после поражения в Лурде, отправился в Рим, чтобы снова попытать счастья. Здесь он мечтал обрести уже не наивную, безотчетную детскую веру, но высшую, идеальную религию, стоящую над обрядами и догматами, стремящуюся сделать человечество как можно счастливее, утолить жажду истины, разрешить сомнения. И если мечта Пьера рушится, если обновленное католичество не способно быть религией, нравственным законом нового мира, если римский папа не станет отцом церкви, ковчегом завета, духовным пастырем, всеми любимым и почитаемым, то это грозит миру крушением всех надежд, величайшей катастрофой, в которой погибнет современный общественный строй. Слишком долгие, невыносимые страдания бедняков неминуемо вызовут мировой пожар. Вся система христианского социализма, прежде представлявшаяся молодому священнику прочным, надежным оплотом старой церкви, рассыпалась у него на глазах, точно карточный домик; теперь он видел в ней только временную меру, подпорку, способную поддержать всего лишь на несколько лет разрушающееся, ветхое здание; христианский социализм построен на лицемерии, на намеренном, ловком обмане, на дипломатии и политике. Нет, нет! Заигрывать с народом и дурачить его, завоевать его доверие, чтобы поработить, — это противно здравому смыслу; вся система казалась Пьеру порочной, опасной, ненадежной, чреватой гибельными последствиями. Итак, все кончено, все потеряно, старому миру суждено погибнуть в ужасающей кровавой катастрофе, которая, судя по всему, быстро надвигается. И в предчувствии грядущего хаоса аббат совершенно пал духом, снова утратил веру; приехав в Рим, он шел на это последнее, решающее испытание, заранее зная, что либо выйдет победителем, либо потерпит окончательное поражение. Ударила молния и сразила его. Великий боже, что ж ему теперь делать?

Тоска охватила Пьера с такой силой, что он поднялся и стал ходить по комнате, стараясь успокоиться. Господи, что ж ему делать? Священника одолевало сомнение, мучительное неверие, никогда еще сутана не давила таким тяжким бременем на его плечи. Пьер вспомнил свой давний разговор с монсеньером Нани; тогда он с негодованием отказался смириться, он вскричал, что душа его не покорилась, надежда спасти мир не умерла, что он создаст новую книгу и скажет, в какой стране должна родиться новая религия. Да, это будет пламенная, обличительная книга против Рима, он выскажет в ней все, что видел, все, что слышал, он опишет подлинный Рим, Рим жестокий, без милосердия и любви, агонизирующий в пышной пурпуровой тоге. Он собирался возвратиться в Париж, снять с себя сан священника, стать еретиком. Ну что ж! Вещи его уложены, он уедет в Париж, напишет книгу, станет великим, долгожданным реформатором. Разве все вокруг не предвещало грядущего раскола церкви? Разве это не казалось неизбежным в эпоху брожения умов, пресыщенных мертвыми догматами, но по-прежнему жаждущих духовной пищи? Даже Лев XIII в глубине души сознавал это, ибо его усилия объединить христианские страны, заигрывание с демократией — вся его политика была направлена на то, чтобы сплотить католическую семью вокруг папства, расширить и упрочить свое влияние, выстоять в предстоящей борьбе. Но скоро наступит время, когда папству уже не помогут никакие политические маневры, никакие дальнейшие уступки, и оно закоснеет, застынет неподвижно в своей столице, Риме, точно древний священный идол; христианство же будет жить и развиваться в дальних странах, там, где конгрегация. Пропаганды веры ведет борьбу с другими религиями. Потому-то Рим и обречен, что уничтожение светской власти папы приучило умы считать его духовным пастырем, чуждым всего земного; все предвещало близкое пришествие антипапы: он появится в какой-либо далекой стране, между тем как наместник святого Петра в Риме будет упорно цепляться за свою призрачную верховную власть. В скором времени некий епископ или аббат где-нибудь провозгласит новое учение, но кто знает, где именно? Быть может, там, в вольной Америке, среди священников, которые, закалившись в жизненной борьбе, стали убежденными социалистами, пылкими демократами, готовыми идти в ногу с веком. В то время как римское духовенство не желает поступиться ничем — ни традициями прошлого, ни таинствами, ни догматами, — новый пастырь откажется от всего, что обветшало, что само рассыпается во прах. Какая высокая честь стать этим пастырем, великим реформатором, спасителем будущего человечества, взять на себя роль мессии, которого ждут и призывают многострадальные народы! На миг, окрыленный восторгом и надеждой, Пьер вдохновился этой новой мечтой, воспрянул духом; его учение неминуемо восторжествует если не во Франции, не в Париже, то в другой стране, там, за океаном или еще дальше, все равно, на любой почве, где ростки новой веры дадут обильную жатву. Новая религия, новая религия! Он взывал о ней после Лурда. Религия, которая не только прославляла бы загробную жизнь! Религия, которая осуществила бы наконец царство божие на земле, возвещенное в Евангелии, распределила бы равномерно блага земные, установила бы законы труда, утвердила бы истину и справедливость!

В пылких мечтах Пьеру уже рисовались страницы его будущей книги, где он громил одряхлевшую римскую церковь и требовал обновленного, спасительного христианского учения, как вдруг его внимание привлек какой-то сверток, лежавший на стуле. Это тоже была книга, небольшой томик Теофиля Морена, который старик Орландо просил его передать автору; увидев книжку, Пьер подосадовал на самого себя, ведь он чуть было не позабыл ее здесь. Прежде чем сунуть книгу в саквояж, он просмотрел ее, перелистал, и мысли его приняли совершенно новое направление, как будто ему открылось нечто важное, одно из тех событий, которые производят переворот в мире. Между тем это был совсем скромный труд, рядовой учебник для подготовки к экзаменам на бакалавра, содержавший самые элементарные научные сведения; однако там были изложены основы всех наук и вкратце обрисован современный уровень человеческих знаний. Наука внезапно вторглась в смутные мечтания Пьера, развеяла их и с могучей, неодолимой силой завладела всеми его мыслями. Да, наука сметет, как ненужный мусор, не только католичество: все религиозные учения, все верования пошатнутся и рухнут под ее натиском. Довольно одного такого учебника, тоненького школьного курса, достаточно всеобщей тяги к знанию, достаточно просвещения, которое постепенно все шире распространяется в народе, чтобы таинства показались бессмысленными, догматы — нелепыми, чтобы ничего не осталось от древней веры. Народ, вкусивший блага просвещения, не верящий больше ни в таинства и догматы, ни в систему загробной кары и воздаяния, такой народ уже утратил веру навсегда, а без веры католичество не может существовать. Угроза нависает над религией как дамоклов меч. Быть может, пройдет еще столетие, а то и два, но наука неизбежно возьмет свое. Одна только наука бессмертна. Нелепо утверждать, будто разум не противоречит религии, будто науке суждено стать служанкой господа бога. Напротив, в наши дни наука опровергает легенды Священного писания, и чтобы спасти хотя бы их жалкие остатки, богословам приходится приспособлять библейские мифы к новым достоверным истинам, ссылаясь на их символическое значение. Какую странную позицию занимает церковь, запрещая говорить о любой вновь открытой истине, противоречащей Библии или Евангелию, терпеливо ожидая, что настанет день, когда эта истина будет признана ошибочной! Один только папа непогрешим, а наука якобы заблуждается; ревностные христиане обвиняют науку в постоянных метаниях, в бесплодных исследованиях, изыскивают малейшие противоречия между новым открытием и вчерашней истиной, злорадствуют по поводу любой неудачи. Какое дело фанатичному католику до кощунственных истин, какое ему дело до самых достоверных фактов, подрывающих догматы, раз он твердо убежден, что наука вновь станет покорной рабой религии? Разве не поразительно это добровольное ослепление, бесстыдное упрямство, отрицающее все, вплоть до солнечного света? Однако тоненькая незаметная книжечка, сборник правдивых сведений, несмотря ни на что продолжает свое дело, уничтожая заблуждения, подготовляя почву для будущего, подобно тому как некогда мельчайшие живые организмы незаметно и постепенно создавали материки.

В свете этих размышлений Пьеру все стало ясно, он почувствовал себя наконец на твердой почве. Разве наука когда-либо отступала назад? Напротив, это католичество беспрестанно отступало перед нею, оно и впредь будет непрерывно уступать ей дорогу. Наука никогда не останавливается, истина шаг за шагом отвоевывает позиции у заблуждений; по меньшей мере неразумно объявлять знание банкротом только потому, что оно не в силах объяснить все сразу. Если верно, что в науке еще остаются и, бесспорно, всегда будут оставаться неисследованные области, будут возникать различные гипотезы, стремящиеся их объяснить, то не менее верно и то, что наука отбрасывает и будет все чаще отбрасывать устарелые гипотезы, заменяя их непреложными истинами. Католичество входит в число таких гипотез, и ему угрожает та же судьба — завтра в еще большей мере, чем сегодня. Подобно всем религиям, католичество — не что иное, как попытка объяснить мир, социальный и политический кодекс, система, призванная установить на земле мир и благоденствие.

Система, руководящая жизнью людей, становится человеческой и смертной, как все человеческое. Католичество не может оставаться независимым, существовать само по себе, противостоять науке. Наука всеобъемлюща, она уже доказала это и в будущем докажет с еще большей очевидностью, она принудит католичество непрерывно заделывать пробитые ею бреши вплоть до того дня, когда наконец уничтожит его совсем в последней решительной схватке. Смешно, когда науке приписывают некую ограниченную роль, ставят ей препоны, преграждают путь, когда предсказывают, что еще в конце нынешнего века, выбившись из сил, она признает себя побежденной. О, ничтожества, узколобые, недалекие людишки, жалкие политиканы, лживые догматики, пытающиеся насильно возродить угасшие мечты! Наука пойдет вперед и сметет вас с лица земли, как сухие листья!

Пьер продолжал перелистывать скромную книжечку, восхищаясь великим могуществом науки. Она не может обанкротиться, ибо не обещает абсолютной истины, а завоевывает истину лишь постепенно, шаг за шагом. Она никогда не претендовала дать сразу полную, всеобъемлющую картину мира, это скорее дело метафизики, божественного откровения, слепой веры. Напротив, роль науки состоит в том, чтобы рассеивать заблуждения, по мере того как она движется вперед, освещая перед собою путь. Нет, наука не банкрот, она идет все дальше, неуклонно, безостановочно, и для людей разумных в ней одной заключается та истина, которую можно познать. Что касается тех, кого наука не удовлетворяет, тех, кто жаждет познать мир немедленно и во всей полноте, то им придется искать утешения в какой-либо религиозной гипотезе, однако с условием, хотя бы ради правдоподобия, строить свои химеры на уже познанных истинах. Все, что основано на заведомом заблуждении, неминуемо рушится. Если человеку и свойственно религиозное чувство, если потребность в вере и останется вечно, из этого не следует, что вечен католицизм, ибо он — лишь одна из некогда возникших религий, которой предшествовали другие и которую сменят новые. Верования могут исчезнуть, но религиозное чувство останется, и оно создаст новые религии, быть может, даже не без помощи знания, Пьер подумал о мнимом поражении науки во время недавней вспышки мистицизма, на причины которой он указал в своей книге: народ изверился в освободительных идеях после того, как был снова обманут при дележе благ земных, высшие классы, избавившись от прежних предрассудков и расширив свои познания, тяготятся душевной пустотой. Возрождается тяга к таинственному, неведомому, временная реакция эта естественна после стольких трудов, когда наука еще не в силах утолить нашу жажду справедливости, наше стремление к безопасности, вековую мечту о бесконечном счастье, о небесном блаженстве. Чтобы католицизм мог возродиться, его социальная почва должна стать иной, а иной она не может стать, в ней уже нет жизненных соков, способных обновить одряхлевшее вероучение, которому наука в своих школах и лабораториях каждый день наносит новые удары. Сама земля обновилась, на ней должно вырасти новое, могучее дерево. Пусть же наука создаст свою собственную религию, если таковой суждено родиться, ибо эта религия станет единственно возможной для будущих демократий, для более просвещенных народов, в глазах которых католическая вера давно уже обратилась в прах!

И Пьеру вдруг ясно представилась невероятная, чудовищная глупость конгрегации Индекса. Она осудила его книгу, она запретит, безусловно, и новый задуманный им труд, если он его когда-либо напишет. Подумаешь, какая важность — утопии бедного мечтателя, религиозные бредни, направленные против подобных же химер! Но вся нелепость в том, что у конгрегации не хватило ума запретить вот этот школьный учебник, маленький томик, который он держит в руках, а ведь это самый опасный, грозный и непобедимый враг, который неминуемо сокрушит церковь! Как ни скромны эти тоненькие книжки в картонных обложках, они чреваты опасностью уже с первых букв алфавита, с первых слов, которые мальчишки читают по складам, и угроза растет по мере того, как программы пополняются новыми сведениями; излагая основы физики, химии и естествознания, которые опровергают библейскую легенду о сотворении мира, учебник наносит религии окончательный удар. И самое главное то, что конгрегация Индекса, давно уже обезоруженная, не осмеливается изъять эти скромные книжки, этих грозных солдат великой армии истины, разрушителей веры. Какой же смысл имеют в таком случае все пожертвования Льва XIII на католические школы, огромные суммы, взятые им из тайной казны — динария св. Петра, в надежде воспитать будущее поколение верующих католиков, в которых так нуждается папство для своего торжества? Какой же смысл давать эти деньги, если школьники покупают на них скромные с виду, но грозные томики, не входящие в списки запрещенных книг и заключающие в себе научные идеи, которые растут, развиваются и сокрушат в конце концов и Ватикан, и собор св. Петра? До чего же бесполезна, бессмысленна конгрегация Индекса, до чего она жалка и смехотворна!

Положив в саквояж книгу Теофиля Морена, Пьер вернулся к окну и облокотился на подоконник; его глазам открылось удивительное видение. В мягком, печальном сумраке, под пеленой желтоватых, словно ржавых облаков, за которыми пряталась луна, всплывал и расползался туман, точно саваном заволакивая кровли домов, застилая высокие здания на горизонте. И аббату почудилось, что исполнились сроки, что могучие силы истины уже сокрушили собор св. Петра. Через сто или через тысячу лет, но это неминуемо должно совершиться, храм будет снесен дооснования, исчезнет с темного горизонта. Пьер уже ощутил однажды, как шатается и трещит огромное здание; это произошло в тот волнующий день, когда он провел целый час на куполе собора, глядя сверху на Рим и сокрушаясь, что папство все еще упорно рядится в пурпур цезарей; он уже тогда предвидел, что храм католического бога обратится в развалины, как некогда обратился в развалины храм Юпитера Капитолийского. И вот свершилось, собор рухнул, усыпав обломками землю; сохранились только пять колонн главного нефа с остатком карниза да выступ апсиды. Среди руин гордо возвышались четыре опорных столба средокрестия, на которых покоился купол, — великолепные, массивные, нерушимые, как будто неподвластные времени. Но волны густого тумана катились все дальше, протекли еще столетия, и вот уже не осталось ничего. Исчезли, обрушились последние колонны, апсида, даже гигантские столбы. Прошло время, и ветер развеял их прах, придется, верно, произвести раскопки, чтобы отыскать под крапивой и бурьяном обломки разбитых статуй, мраморные плиты с высеченными на них надписями, о значении которых долго будут спорить ученые. И как некогда на Капитолии, среди заросших травой развалин храма Юпитера, так и здесь, на пустынной площади, будут пастись козы, объедая кустарники, в глубокой тишине знойного летнего дня, нарушаемой лишь жужжанием мух…

И только теперь Пьер окончательно понял свое полное поражение. Все кончено, наука одержала победу, от старого мира не осталось ничего. Взять на себя миссию великого еретика, долгожданного реформатора? К чему? Не значит ли это внушать людям новые несбыточные мечты? Отныне только одно казалось ему важным — вечная борьба науки с неведомым, ее упорные искания, исследования, которые постоянно уничтожают, искореняют в человеке веру в божественное, жажду сверхъестественного; и аббат задавался вопросом, восторжествует ли наука над религией, будет ли она в силах удовлетворить все запросы человечества? Потерпев крушение в своей апостольской миссии, Пьер чувствовал себя опустошенным, разбитым: умерла его вера, умерла надежда возродить старый католицизм ради нравственного и социального спасения общества, один только разум помог ему устоять. Аббат чуть было не поддался слабости; если он мечтал о новой книге, если решил пойти на это новое тяжкое и жестокое испытание, — значит, чувство опять взяло в нем верх над разумом. Душа матери говорила в нем, когда он плакал над страданиями несчастных, неудержимо стремился облегчить их муки, отвратить от них грядущие бедствия, и чувство милосердия заглушало в нем предостережения рассудка. По теперь он слышал голос своего отца, трезвый, суровый голос разума, временно умолкший, который теперь вновь зазвучал громко и повелительно. Как и тогда, после Лурда, голос этот восставал против нелепостей, против пустых суеверий, призывал к здравому смыслу, то был голос разума. Только разум указывал Пьеру прямой и верный путь среди обломков древних верований, даже среди исканий и заблуждений самой науки. Только разум заставлял его страдать, только разум мог удовлетворить его запросы, и священник поклялся, что отныне он будет служить ему одному, как верховному властелину, будет верен ему даже ценою счастья и покоя!

Что предстояло ему теперь? Напрасно было искать ответ на этот вопрос. Впереди все было неясно, перед ним расстилался широкий мир в развалинах, сегодня он еще загроможден обломками прошлого, а завтра, быть может, обратится в пустыню. В Париже, в бедном предместье, Пьера ждал добрый аббат Роз, который еще во вчерашнем письме призывал его вернуться, вернуться скорее, чтобы помогать беднякам, любить их, утешать, который заклинал его уехать из Рима, столь блистательного издали, но глухого к призывам милосердия. Там, в приходе этого доброго, скромного священника, Пьер снова найдет множество несчастных, голодных, посиневших от холода ребятишек, пригреет их, как выпавших из гнезда птенцов, он опять увидит нищие, злополучные семьи, пьяных отцов, матерей-проституток, сыновей и дочерей, погрязших в пороке и преступлении, он вновь станет посещать дома, населенные бедным, голодным людом, где живут в омерзительной грязи, без мебели и белья, в жуткой тесноте, в постыдном разврате, спят вповалку и сходятся где попало, по зову инстинкта, точно дикие звери. Потом начнутся зимние холода, бедствия безработицы, чахотка, уносящая в могилу более слабых и ожесточающая более сильных, которые с угрозой сжимают кулаки, мечтая о мщении. Потом, однажды вечером, в мрачной нищей комнате он, быть может, найдет распростертых на голом полу, четверых детей, которые только в смерти нашли успокоение от мук голода: мать убила их и покончила с собой, прижимая последнего младенца к иссохшей груди без капли молока. Нет! Невозможно долее терпеть такую беспросветную нужду, самоубийства от голода в огромном Париже, утопающем в роскоши, пресыщенном развлечениями, где швыряют на ветер миллионы! Общественный строй прогнил до основания, все рушится, все залито кровью и грязью. Никогда еще Пьер не сознавал с такой ясностью, до чего смехотворна и бесполезна благотворительность. И вдруг ему послышался громкий призыв, долгожданное слово, которое после многих веков произнес наконец безгласный исполин, угнетенный, порабощенный народ, и слово это было «справедливость». Да, да, именно справедливость, а не милосердие! Благотворительность лишь увековечила нищету, справедливость может ее уничтожить. Только справедливости требуют и жаждут голодные и неимущие, одна лишь справедливость способна разрушить старый мир и создать новый. Безгласный исполин не пойдет ни в Ватикан, ни в Квиринал, ни к папе, ни к королю; на протяжении многих столетий, в своей долгой, трудной борьбе, народ то глухо роптал, то открыто бунтовал, истерзанный враждою между первосвященником и монархом, которые отвоевывали его друг у друга, и теперь, требуя справедливости, твердо выражает свою волю быть независимым, не принадлежать никому. Скоро ли наконец настанет этот долгожданный день, день истины и справедливости? Измученная душа Пьера разрывалась между тоской по божественному откровению и велениями разума, которым он решил руководиться; аббат был убежден только в том, что не нарушит обета, будет честно, скромно исполнять свой долг священника, будет по-прежнему, хотя сам он и утратил веру, наставлять в вере свою паству; он сознавал, с печалью и гордостью, что не в силах отречься от разума, как отрекся от земной любви и от гордой мечты стать спасителем человечества. Ну что ж, и теперь, как после возвращения из Лурда, он снова будет ждать, терпеливо ждать.

Стоя у окна и вглядываясь в сумрачный Рим, окутанный густым туманом, в котором тонули здания и соборы, Пьер так углубился в свои думы, что не расслышал, как служанка окликнула его. Ей пришлось тронуть его за плечо.

— Господин аббат, господин аббат…

Когда он наконец обернулся, Викторина сказала:

— Половина десятого. Извозчик дожидается внизу, Джакомо уже отнес ваши вещи… Пора ехать, господин аббат.

Заметив растерянное, недоумевающее лицо священника, она улыбнулась:

— Вы прощались с Римом, я вижу. Экое хмурое небо!

— Да, небо хмурое… — ответил он.

Они начали спускаться вниз. Пьер дал Викторине стофранковую кредитку, прося разделить деньги между слугами. Викторина взяла лампу и, извинившись, пошла впереди, чтобы освещать дорогу: во дворце, мол, сегодня темно, как в могиле, ни зги не видать.

Как грустно, как тоскливо было спускаться по лестнице и проходить в последний раз по темным, пустым залам огромного дворца. У Пьера сжалось сердце. Выходя из комнаты, где столько выстрадал, он окинул ее прощальным взглядом, как будто оставил здесь частицу своей души. В коридоре, у спальни дона Виджилио, откуда не доносилось ни звука, Пьер живо представил себе, как тот лежит, не шевелясь, уткнувшись головой в подушки, затаив дыхание, боясь даже вздохом или стоном навлечь на себя беду. Особенно тоскливо стало аббату на площадках третьего и второго этажей, у запертых дверей в покои донны Серафины и кардинала, где царила мертвая, могильная тишина. После погребального обряда брат и сестра заперлись в своих комнатах, не подавали признаков жизни, замкнулись в себе, словно исчезли, и весь дом погрузился в молчание, застыл в неподвижности, не слышно было ни шороха, ни шепота, ни звука шагов. Викторина продолжала спускаться, держа лампу в руке, и Пьер, следуя за нею, с болью думал о двух одиноких стариках, что доживают свой век вдвоем в ветхом палаццо, последние в роде, тени старого, гибнущего мира на пороге мира нового. Дарио и Бенедетта унесли с собой все их надежды, в доме остались только старая дева и дряхлый кардинал, с их смертью род Бокканера угаснет навсегда. Как угрюмы бесконечные коридоры, холодная пустая лестница, точно спускающаяся в бездну небытия, громадные заброшенные залы с трещинами на стенах! И внутренний двор, заросший травою, унылый, как кладбище, с сырым и мрачным портиком, где плесневеют мраморные торсы Венеры и Аполлона! И пустынный садик, напоенный ароматом апельсиновых деревьев, куда никто больше не придет, где прелестная контессина никогда уже не сядет отдохнуть под лавровым деревом, у саркофага! Палаццо будет разрушаться, приходить в упадок в угрюмой тоске, в могильной тишине, а брат и сестра Бокканера, последние в роде, сурово и величественно будут доживать свой век, пока фамильный дворец не рухнет заодно с их религией. До Пьера не доносилось никаких звуков, кроме легкого шороха; то ли за стеною скреблись мыши, то ли в глубине пустых, заброшенных комнат злобные крысы, вроде аббата Папарелли, грызли, подтачивали, крошили старый дом, чтобы ускорить его падение.

У дверей уже стоял экипаж, два его фонаря двумя желтыми лучами сверлили темноту улицы. Вещи были уже поставлены — сундучок в ногах извозчика, саквояж на сиденье. Аббат тотчас же сел в коляску.

— Ну, время еще есть, — сказала Викторина, выйдя на тротуар. — Все хорошо уложено, я рада, что сама проводила вас, можете ехать спокойно.

В эту грустную минуту перед отъездом Пьеру было приятно видеть свою соотечественницу, славную женщину, которая так тепло встретила его в день приезда, а теперь так сердечно провожала.

— Я не говорю вам до свиданья, господин аббат, сдается мне, вы не скоро вернетесь в этот проклятый город… Прощайте, господин аббат.

— Прощайте, Викторина. И спасибо вам за все, от всей души.

Лошади тронулись и побежали крупной рысью по узким, извилистым улицам к проспекту Виктора-Эммануила. Дождь перестал, и откидной верх не был под-пят; несмотря на теплый сырой воздух, аббат ощутил во всем теле пронизывающий холод; однако ему не хотелось терять время и просить поднять верх, да и кучер, угрюмый и молчаливый, казалось, торопился на вокзал, чтобы скорее отделаться от седока.

Когда коляска выехала на проспект Виктора-Эммануила, Пьер удивился, что в такой ранний час двери заперты, тротуары пусты и лишь несколько электрических фонарей освещают унылую, пустынную улицу. Стало довольно прохладно, и сгущавшийся туман все больше заволакивал фасады домов. Когда они проезжали мимо Канчеллерии, аббату показалось, будто огромное, суровое здание исчезает, рассеивается в призрачной дымке. Дальше, направо, в конце улицы Арачели, освещенной редкими газовыми рожками, тонул во мраке Капитолий. Еще дальше широкий проспект начал сужаться, коляска проехала между двумя массивными угрюмыми зданиями, мрачной церковью Иисуса Христа и громоздким дворцом Альтиери; в этом тесном коридоре, где даже в знойные летние дни застаивался сырой воздух, Пьер погрузился в глубокое раздумье, холод леденил ему тело и душу.

Аббата внезапно поразила мысль, и раньше его тревожившая, мысль о том, что человеческая культура, зародившись в Азии, всегда двигалась вместе с солнцем к западу. Ветер всегда дул с востока, унося на запад семена, оплодотворяя земли для будущей жатвы. А колыбель человечества уже давным-давно поражена смертельным недугом, как будто народы, постепенно продвигаясь от восхода к закату, к неведомой цели, обречены были оставлять за собою истощенные земли, разоренные города, вырождающиеся, вымирающие племена. Ниневия и Вавилон на берегах Евфрата, Фивы и Мемфис на берегах Нила рассыпались в прах, развалились от дряхлости, объяты мертвым сном без надежды на пробуждение. Потом гибельный, тлетворный ветер настиг берега Средиземного моря, засыпал вековым прахом Тир и Сидон, разрушил Карфаген, пораженный старческим бессилием в расцвете своего могущества. Гонимые неведомой силой с востока на запад, пароды день за днем переселялись все дальше, оставляя на своем пути развалины; в какой бесплодный, опустошенный край превратилась ныне колыбель человечества — Азия и Египет: они впали в детство, закоснели в невежестве, застыли среди руин древних городов, которые были некогда столицами мира!

По дороге Пьер в задумчивости смотрел по сторонам, и ему почудилось, будто невидимый враг, таящийся во тьме, взял приступом Венецианский замок. Туман срезал зубцы его башен, высокие, грозные крепостные стены обрушились под натиском сгустившейся тьмы. Потом, за глубоким пролетом безлюдной улицы Корсо, тускло освещенной электрическими фонарями, показался справа дворец Торлониа, боковое крыло которого наполовину снесли, а дальше, слева, несколько выше, протянулся унылый фасад дворца Колонна с наглухо закрытыми ставнями; давно заброшенный хозяевами, опустошенный, обветшалый, он, казалось, покорно ждал, когда же начнут разрушать и его.

Пока коляска, замедлив ход, поднималась по улице Национале, Пьер продолжал размышлять. Не коснулось ли и Рима разрушительное время, не пришел ли срок и ему погибнуть, обратиться в груды развалин, которые оставляют на своем пути народы, неуклонно продвигающиеся все дальше на запад? В Греции Афины и Спарта покоятся в дремоте, вспоминая о славном прошлом, они уже не идут в счет в современном мире. Вся южная часть Апеннинского полуострова уже поражена параличом, который распространяется все дальше на север. Теперь, наряду с Неаполем, наступает очередь Рима. Он находится на границе очага заразы, на той черте, откуда зловещая гангрена постепенно расползается по древнему континенту, откуда надвигается смерть, где оскудевшая земля уже не может прокормить население, где даже юноши и дети кажутся расслабленными стариками. Вот уже два столетия Рим непрестанно клонится к упадку, все более отстает от современности, там нет промышленности и торговли, там не создается ничего в науке, литературе и искусстве. Не только собор св. Петра, но и весь город неминуемо должен рухнуть, усыпав обломками землю, как рухнул некогда храм Юпитера Капитолийского. Пьеру рисовалась мрачная, зловещая картина: с оглушительным грохотом рушится Рим, покрывая семь холмов грудами развалин, исчезают с лица земли храмы, дворцы, целые кварталы, все зарастает сорной травою и бурьяном. Подобно Вавилону и Ниневии, подобно Фивам и Мемфису, Рим станет пустынной холмистой равниной, усеянной обломками, где археологи будут тщетно разыскивать фундаменты старинных зданий, где будут ползать змеи и бегать крысы.

Коляска повернула за угол, и Пьер увидел справа, в черной мгле, колонну Траяна. В этот час она напоминала мертвый, голый ствол гигантского старого дерева, у которого обломаны все ветви. Дальше, над треугольной площадью, на свинцово-сером небе, подняв глаза, он заметил настоящее, живое дерево, зонтичную пинию виллы Альдобрандини; но теперь прекрасная вилла, гордость и украшение Рима, показалась аббату лишь темным пятном, облаком угольной пыли, вздымавшейся над разрушенным городом.

Эти трагические видения пробуждали в сострадательной душе Пьера ужас и тревогу за человечество. Неужели, когда губительное одряхление поразит Рим, распространится на Ломбардию, когда Генуя, Турин и Милан заснут, как уже засыпает Венеция, неужели тогда настанет очередь Франции? Разрушительный недуг переберется через Альпы, гавани Марселя занесет песком, подобно гаваням Тира и Сидона, Лион погрузится в вечную дремоту, и, наконец, сам Париж, скованный неодолимым сном, обратится в бесплодную, каменистую пустыню, зарастет чертополохом, погибнет вслед за Римом, Ниневией и Вавилоном, а народы будут по-прежнему шествовать дальше, вслед за вечным солнцем с востока на запад. Пьеру слышались во мраке громкие стоны, предсмертные вопли романских народов. История цивилизации, зародившаяся на берегах Средиземного моря, перемещалась на запад, центром мира становился отныне Атлантический океан. Какое время дня настало теперь в истории человечества? Быть может, покинув свою колыбель, страны Востока, постепенно переселяясь на Запад и устилая свой путь развалинами, человечество достигло полудня, половины своей жизни? Значит, сейчас начиналась вторая половина дня, Старый Свет уступал место Новому Свету, городам Америки, где зарождалась демократия, где возникала религия будущего — две владычицы грядущего века; а там, за Тихим океаном, на другом полушарии, человечество возвращалось к своей колыбели, там лежал пока еще недвижный Дальний Восток, загадочные Китай и Япония — народы желтой расы, размножающиеся с угрожающей быстротой.

По мере того как экипаж поднимался вверх по улице Национале, кошмарные видения рассеивались. Повеял легкий ветерок, вдохнувший в Пьера бодрость и надежду. Только свежеоштукатуренное здание банка, эта уродливая каменная громада, показалось ему ночным привидением в белом саване; а дальше, над тонущими во мраке садами, возвышался на горизонте черный контур Квиринала. Между тем улица поднималась в гору, все расширяясь, и на вершине Виминальского холма, на площади, проезжая мимо развалин Терм Диоклетиана, аббат наконец вздохнул полной грудью. Нет, нет! День человечества не может окончиться, он будет длиться вечно, этапы цивилизации будут следовать один за другим, до бесконечности. Пускай ветер с востока гонит народы на запад, вслед за солнцем! Если понадобится, они обойдут вокруг света, они много раз обогнут земной шар, вплоть до того дня, когда найдут свою подлинную родину, обретут мир, истину и справедливость. Сначала разовьется цивилизация на берегах Атлантического океана, там вырастут большие города, потом возникнет новая цивилизация на берегах Тихого океана с новыми прибрежными столицами, которых еще нет и в помине, которые еще только зарождаются на неведомых землях. Вслед за тем возникнут новые страны, затем другие, и так без конца. И тут, в последнюю минуту, Пьера осенила внезапно мысль, вернувшая ему веру в спасение человечества: он подумал, что великое переселение народов внушено инстинктом, исконной потребностью к единению. Рожденные в единой семье, но позднее рассеянные по свету, разделенные на племена, разобщенные братоубийственной враждою, народы наперекор всему вновь стремятся слиться в одну братскую семью. Племена объединились в народы, народы становятся нациями, нации сольются когда-нибудь в единое бессмертное человечество. Человечество без государственных границ, без войн, живущее по справедливым законам труда, сообща владеющее земными богатствами! Не в этом ли высшая цель прогресса, завершение всех трудов и усилий, развязка мировой истории? Пусть же Италия станет здоровой и сильной страной, пусть укрепится согласие между нею и Францией, пусть братство романских наций положит начало всеобщему братству народов! Единая родина для всех, мир и счастье на земле — когда же, через сколько столетий осуществится эта мечта?

На вокзале, в сутолоке и толкотне, Пьеру уже некогда было думать. Ему пришлось покупать билет, сдавать багаж. Наконец он сел в вагон. Послезавтра, рано утром, он будет в Париже.

КОММЕНТАРИИ РИМ

«Лурд» еще печатался в газете «Жиль Блас», а Золя был уже погружен в подготовительную работу над «Римом», вторым романом серии «Три города». Он не дал себе и недели отдыха. Последние страницы «Лурда» увидели свет 15 августа 1894 года; одна за другой появлялись статьи, брошюры, книги церковников и неокатоликов, поносивших его автора. Золя отвечал своим оппонентам редко — в большинстве случаев он отделывался высокомерным молчанием, считая, что новый роман важнее газетной и журнальной полемики: от статей в периодике его враги могут отбиться, роман о Риме должен нанести им сокрушительный удар. И Золя лихорадочно работал, подогреваемый бранью противников. Темпы его были по-прежнему стремительны. 5 октября 1894 года он начал писать «Набросок» к «Риму», над которым трудился три недели. Затем полтора месяца, с 1 ноября до 15 декабря, он провел в Италии, главным образом в Риме, где изучал людей, нравы, книги, архитектуру, живопись, посещал дворцы, соборы, хижины; дневник, который Золя вел эти полтора месяца, занял более четырехсот страниц большого формата. Вернувшись в Париж, он завершил «Набросок», написал «Аналитические планы» к роману и, покончив с подготовительными материалами, 2 апреля 1895 года сел за книгу. Огромный роман был создан почти за год: регулярно, каждое утро, Золя писал по три-четыре страницы; шестнадцать равновеликих глав романа (примерно по два с половиной печатных листа каждая) были написаны за сорок восемь недель: в начале марта 1896 года «Рим» был окончен. Печататься фельетонами он начал до этого срока — первая публикация появилась в ежедневной газете «Журналь» 21 декабря 1895 года. Таким образом, собирание материалов, подготовка и написание «Рима» заняли примерно год и четыре месяца — срок неправдоподобно короткий, если учесть, что роман содержит более сорока печатных листов и что итальянский материал, с которым Золя пришлось иметь дело, был мало известен автору «Ругон-Маккаров», до сих пор писавшему почти исключительно о Франции и французах.

Замысел Золя пережил известную эволюцию, связанную с двумя обстоятельствами: во-первых, знакомясь в деталях с римско-католической церковью, Ватиканом и Римом, Золя оказался вынужден пересмотреть свои первоначальные предположения, которые, однако, в целом и основном остались незыблемы; во-вторых, развитие событий во Франции, продолжавшееся наступление спиритуалистической реакции, появление новых книг и статей проповедников христианского социализма — все это заставляло Золя на ходу менять свои построения. Создавая «Рим», Золя воевал с врагами-современниками, и он сознавал необходимость немедленно, не откладывая до следующего романа, парировать удары, наносимые делу, за которое он сражался своим пером.

Когда замысел серии «Три города» еще только рождался, Золя в беседе с корреспондентом газеты «Эко де Пари» говорил, что ему бы хотелось в романе о Риме дать отпор «модным идеям неокатоликов и неохристиан» и, возможно, написать портрет папы-социалиста, отказывающегося от светской власти. «Знаете ли вы, что такой папа был бы в состоянии восстановить свое могущество и основать новую религию?» («Эко де Пари», 11 октября 1892 г.) Девять месяцев спустя, в первом варианте плана трилогии, Золя отошел от этих утопических намерений. Он уже начал понимать, что папа-социалист невозможен, что католицизм в целом враждебен «природе, плодовитости, жизни», что католическая идеология «античеловечна» по самой своей сути, хотя еще предполагал вывести в «Риме» высокого церковного сановника, который «хочет уничтожить современное общество, чтобы создать общество примитивное, основанное на принципах Евангелия».

«Христианский социализм, — писал Золя в этом первоначальном „Наброске“, — ведет к анархии: разрушить современное общество и заменить его обществом примитивным, обществом евангельских времен. Революция, пусть кровавая, под руководством Христа. Вернуться к традициям Христа, который боролся революционным словом в Иудее (примерно эти мысли высказывались в 48-м году). Быть может, священник будет сторонником этих идеи и сделает римлянку своей ученицей, попытается в своих целях использовать ее страсть. Однако все попытки священника тщетны»[21] (июль 1893 г.).

После того как был написан «Лурд» и Золя лицом к лицу столкнулся с непримиримыми защитниками всего того, на что он нападал, после изучения Ватикана и нравов папской курии ему пришлось пересмотреть прежние планы и прийти к новым выводам. В 1893 году Золя думал показать, что католицизм «противен человеческому естеству», — в центре романа должна была стоять римлянка, страдающая, в частности, от того, что развод с ненавистным ей человеком запрещен тираническими римскими законами. В 1894 году идея романа углубилась: Золя понял, что рассчитывать на обновление папства невозможно; у католицизма нет перспективы на эволюцию, он никогда не сможет приспособиться к современности, и единственный для него достойный выход — «умереть стоя». Роман, который должен был стать картиной ватиканских нравов, превратился в смертный приговор католической церкви и папству.


В июле 1894 года вышел французский перевод нашумевшей книги Франческо Саверио Нитти «Католический социализм» (1891). Видный политический деятель, Нитти был уже в то время одним из лидеров либеральной партии (впоследствии ему предстояла крупная политическая карьера). Трактат «Католический социализм» был наиболее полным выражением программы, получившей в конце XIX века большое распространение в Италии, Франции и Англии. Нитти утверждал, что социализм по своему этическому содержанию близок христианству. Дарвинизм проповедует право сильных, наиболее приспособленных; социализм, в противоположность ему, становится на защиту слабых, угнетенных. В этом его моральная сила, и потому он ближе к христианству, чем капитализм, который, подобно дарвинизму (!), утверждает торжество сильного; «…в социализме нет почти ничего, что было бы противно доктрине Христа». Католический социализм отрицает насилие — в остальном он, по Нитти, не менее радикален, чем другие «разновидности социалистического учения». Недаром формула социализма: «Кто не работает, тот не ест» — принадлежит апостолу Павлу. Нитти, рассматривая историю церкви, приходит к выводу: до V века отцы церкви «считали коммунизм наиболее совершенной и наиболее христианской формой общественного строя», однако начиная с XIII века церковь, разбогатев, стала открыто поддерживать принцип собственности; она стала крупнейшим помещиком. В седьмой главе своей книги Нитти дает обзор развития католического социализма в Европе и Америке. С его точки зрения, католичество и социализм неуклонно движутся навстречу друг другу: католицизм — возвращаясь в лоно евангельских учений, социализм — отказываясь от революционных методов борьбы: «Нет враждебности между католицизмом и социализмом, который, перестав быть программой революции, стал парламентским движением». Нитти критикует энциклику Льва XIII «De Rerum novarum», в которой папа, обращаясь к паломникам-рабочим, просил их о покорности, одновременно убеждая хозяев в необходимости быть гуманными. Папа не понимает, что нужно не убеждать предпринимателей и рабочих, а «перестроить отношения труда и капитала; если папа не осознает этого, он рискует отстать от жизни».

Социалистическая пресса встретила книгу Нитти резко критически. Нитти утверждает, писали французские социалисты, что «католический социализм» — это часть социализма; на самом же деле это не что иное, как лукавая форма защиты церкви, защиты собственников против революционного рабочего движения. «Все эти кардиналы и епископы — не социалисты… В своих странах они вступили в открытую борьбу с социалистами и предают их анафеме… Название книги лживо; нет католического социализма, по есть некая социальная акция католицизма, отстаивающего свою власть», — так уже в 1891 году писал журнал «Ревю смолистость».

Золя с пристальным вниманием изучал трактат Нитти. Сохранился его конспект этой книги на семидесяти шести страницах, а также резюме этого конспекта, изложенное на девяти страницах. Книга Нитти стала для него важнейшим источником: в сущности, сочинение Пьера Фромана «Новый Рим», которое внесено конгрегацией Индекса в список запрещенных книг и ради защиты которого Фроман едет в Рим, добиваясь аудиенции у Льва XIII, — это не что иное, как «Католический социализм» Нитти. Роман «Рим» становится ответом Нитти, опровержением его книги. С точки зрения Золя, идея «социального католицизма» Нитти — идея глубоко ошибочная; церковь вовсе не собирается перестраиваться в угоду современным демократическим идеям, она стремится под новой личиной продолжать свою политику господства над миром. Католическая церковь давно, начиная с XIII века, утратила всякий этический пафос, ее интересует только политика, а идеологические, нравственные и прочие лозунги — всего лишь демагогическая ширма. Золя сталкивает Фромана — Нитти лицом к лицу с Ватиканом и заставляет своего героя прийти к отречению от утопических идей: церковь нельзя обновить, улучшить, перестроить — ее можно только уничтожить.

Сразу после изучения «Католического социализма» Нитти Золя пишет свой «Набросок» к «Риму», который начинается с полемического изложения идей Нитти. Первая же фраза «Наброска» формулирует центральную мысль концепции Золя, противоположную Нитти: «В развитии человечества за вопросами религии всегда скрывались вопросы экономические». Золя соглашается с Нитти в оценке раннего христианства: «Все пророки, вплоть до Христа, были, по существу, лишь восставшими представителями народа; они рассказывали об его бедствиях и обрушивались на богачей, призывая на их головы всевозможные беды в наказание за жестокость и несправедливость. Сам Христос был лишь последним представителем этого рода людей; он являл собой как бы живое воплощение требования прав для бедняков. Ненависть к богачам, царство небесное — вот что Христос принес обездоленным и нищим. Если под этим „царством небесным“ Христос подразумевал мир и братство народов на нашей планете, то он являлся подлинным социалистом, как это говорили в 48-м году… Безусловно, в течение первых веков после его возникновения… христианство было религией бедняков, меньшого люда; это была демократия, социализм, направленные против римского общества». Однако, чтобы укрепиться, христианству со временем пришлось стать на защиту собственности, а значит, на защиту богачей и власть имущих. «Христианство превращается в католицизм (всемирная религия) и нуждается в сильных мира сего. С этого момента католическое общество вырастает во всесильный аппарат власти, каким является католицизм… папа — такой же полновластный владыка, как и любой монарх».

Далее Золя анализирует в «Наброске» причины появления «католического социализма». Он неоднократно на разные лады высказывает мысль о том, что революция XVIII века не решила важнейших общественных проблем, потому что не принесла победу народу: «…ведь 89-й год пошел на пользу только буржуазии», «…четвертое сословие трудящиеся, страдают по-прежнему и мечтают о своем 89-м годе». В настоящее время выросший и созревший класс рабочих требует для себя полноправия и подлинной свободы: важнейший фактор современности — «борьба между трудом и капиталом. Нужно создать новое общество, к власти идет демократия, начинается новая эра в истории человечества. Именно в этот момент на сцену выступает католический социализм». Таким образом, церковь пытается вести борьбу за главную силу современного общества — за народ, продолжая преследовать ту единственную цель, которую она всегда перед собой ставила, — завоевание господства над миром. В настоящее время иного пути нет — можно только действовать посредством эксплуатации идеи социализма: «Социализм — вот будущее! — и все занимаются социализмом: государственный социализм, католический социализм и т. д.» Перед Золя встает главный вопрос: может ли католическая церковь вернуться к демократическому прошлому примитивного христианства, к утраченной им «первоначальной чистоте»? Именно эта проблема составляет предмет размышлений Золя в его «Наброске». Он еще колеблется, он думает с пером в руке. «Вне всякого сомнения, — пишет он, — принципы католической церкви нисколько не противоречат принципам демократии; ей нужно лишь вернуться к евангельским традициям, снова сделаться церковью бедняков и малых сих, снова возродить христианскую общину». Значит, такое возрождение возможно? Золя отвечает: теоретически — возможно. Если бы папа отказался от светской власти, ограничился ролью духовного пастыря, вернул церковь к былым нравам, она могла бы еще существовать. Но, случись такое чудо, выдвигается второй фактор: наука. Дело в том, что, если бы католицизм вновь превратился в раннее христианство, это христианство очень скоро снова бы стало католицизмом: «В руках церкви, даже перестроившейся, даже одемокраченной, вера является орудием угнетения». И в другом месте «Наброска»: «Если не приходится сомневаться в том, что католицизм вполне уживается с демократией (ему нужно только вернуться К Евангелию, так сказать, к своей первоначальной сущности и тем самым очиститься), я не думаю, чтобы он мог ужиться с наукой. Именно в науке католицизм найдет свою гибель. Ведь без отказа от догм, таинств и чудес он не сможет быть религией атеистической демократии. А наука неизбежно должна привести к атеистической демократии. Народ, который не будет верить в загробную жизнь, в вознаграждение и возмездие, никогда не признает католицизма. Как обречь на неравенство малых сих, если не обещать им вознаграждение в другой жизни? С той минуты, как откажутся от сверхъестественного, отбросят надежду на потустороннее, католицизм погиб. Вот почему католицизм всегда основывается на возрождении в пароде религиозных чувств, на вере. Возможно ли это? Не думаю». Итак, даже если католицизм пойдет тем путем, на который его зовут Нитти и другие неокатолики (архиепископ Майнцский Кеттелер в Германии, архиепископ Вестминстерский Маннинг в Англии, кардинал Гиббон и архиепископ Сен-Поля Айрлэнд в Америке), он все равно обречен на гибель — неуклонно развивающаяся наука одержит над ним победу. Золя в это время еще полагал, что возврат католицизма к исконным евангельским нравам в принципе, теоретически, возможен, что папа и кардиналы его курии могут пойти на отказ от светской власти и таким образом на известное время спасти католицизм. Это заблуждение развеялось после поездки в Рим и всего лишь полуторамесячного пребывания вблизи от престола св. Петра. Последняя фраза «Наброска», написанного до поездки в Рим, гласит: «Грядет великая схизма! От католицизма уцелеет лишь евангельская мораль». Но после возвращения из Рима Золя — уже в конце декабря 1894 года — продолжил «Набросок», и теперь центральной становится новая мысль: мечта Пьера Фромана о возвращении католицизма к евангельским нравам — глубокое заблуждение, и его, Фромана, пребывание в Риме уничтожает эту последнюю иллюзию: «Что такое папство, эта обреченная, мертвая сила, которая скрывается за бронзовыми дверями Ватикана? Папа — скорее политик, чем милосердный пастырь; он весь поглощен одним желанием — сохранить народ для церкви, а с этой целью ему важно лишь уничтожить влияние цезаря (т. е. короля Италии. — Е. Э.). Языческий католицизм; в Риме нет места милосердию; тяжкий груз римского язычества и тщеславия несет на себе весь католицизм. Папа со своей веками вынашиваемой мечтой стать цезарем, занять место цезаря». Значит, никакой отказ от светской власти и от церковных догматов для папы и папистов невозможен. И все же в процессе писания романа Золя пошел еще дальше: в «Наброске» папа представляется ему «скорей политиком, чем милосердным пастырем», в романе он оказывается только и исключительно политиком (да к тому же и весьма недалеким), тупым догматиком, позером и скупцом, начисто лишенным не только ореола святости, но даже и тени благочестия. К такому пониманию личности папы и защищаемого им дела придет Пьер Фроман, прожив три месяца в Риме; ту же эволюцию до своего героя проделал Золя, проживший в Риме вдвое меньший срок.

Направляясь в Рим, Золя считал одной из важных своих задач — повидать папу Льва XIII. Незадолго до отъезда он обратился к Эдмону Гонкуру с просьбой — дать ему рекомендательное письмо к Лефевру де Беэну, двоюродному брату Гонкура, послу Франции в Ватикане. Эдмон Гонкур записал в дневнике: «Он добавляет, что его, как старого либерала, раздражает церемония аудиенции, и в душе он предпочел бы получить отказ, но он считает себя связанным тем, что объявил о своем намерении… Он уверяет меня, что святой отец — раб лурдских монахов, потому что он получает от них около трехсот тысяч франков, и что это зависимое положение его святейшества может оказаться одной из причин отказа в аудиенции» (запись от 25 октября 1894 г.).

Золя надеялся на помощь французского посла и, приехав в Рим 31 октября, тотчас подал в папскую канцелярию ходатайство об аудиенции. Французский посол передал прошение Золя, но кардинал Рамполла вернул ему этот документ с резолюцией, содержавшей решительный отказ. Другие попытки также оказались неудачными. Золя пришлось удовлетвориться рассказами очевидцев. Так, много любопытных сведений о личности и политике Льва XIII он получил от Феликса Зиглера, римского корреспондента «Фигаро». Золя записывал в дневнике: папа нюхает табак, он крайне нечистоплотен, каждый раз перед приемом посетителей камердинер заставляет его менять испачканную, засаленную сутану на свежую; папа феноменально скуп — ключи от своих сундуков и ящиков он всегда носит при себе… Он не гнушается денежными спекуляциями, которыми занимается через своего приближенного, кардинала Фолки, — например, скупает акции и дает займы под процент; деньги держит у себя в спальне, копит их со страстью Гарпагона… Зачем он копит деньги? В дневнике Золя записывает: «В романе я скажу — ради грядущего торжества католицизма. Так будет лучше — для красоты образа (pour la beauté de la figure)». Следует заметить, что Золя все же не стал идеализировать Льва XIII «для красоты образа»: папа в романе «Рим» — неряшливый и патологически скупой старик, лишенный благочестия. В своих римских дневниковых записях Золя снова и снова возвращается к вопросу: неужели папа недостаточно умен, чтобы понять, как светская власть ослабляет его духовное влияние на верующих? Наконец, он записывает свой окончательный вывод: «Льву XIII плевать на демократию. Он думает об одном — вернуть себе светскую власть, даже пусть очень малую. Начиная со святого Сильвестра ни один папа не мечтал ни о чем другом… О да! Ему плевать на демократию! Ничто так не далеко от духа папства, как возврат к народу, к малым сим, к слабым, к отверженным… Чтобы вернуться к христианской общине, нужен был бы папа, способный отказаться от римского атавизма, нужен был бы пана — не итальянец. Но возможно ли мечтать об этом?» [22]

Последняя фраза этой записи связана с излюбленной идеей Золя о наследственности и национальном атавизме: и частности, властолюбие пап-итальянцев он объясняет также и тем, что в них «говорит кровь Августа» — в романе эта формулировка повторяется несколько раз. Разумеется, у Золя «голос крови» римского императора Цезаря Августа, создателя великой Римской империи, в царствование которого, по преданию, был распят Христос, — не столько объяснение, сколько метафора; и все же в самом этом «метафорическом» аргументе можно видеть характерный для самого Золя «атавизм», некий отзвук его вульгарного физиологизма, наложившего свою печать даже на лучшие романы серии «Ругон-Маккаров».

Французские правые газеты наперебой издевались над писателем, не удостоенным папской аудиенции, — они уверяли, что Золя лишен возможности достоверно писать о Льве XIII, которого не видел. Уже возвратившись в Париж, Золя весьма решительно ответил злорадным критикам. В статье, опубликованной в газетах «Тан» и «Голуа» 17 декабря 1894 года, он писал: «Конечно, я был бы не прочь повидать папу… Впрочем, это не было для меня необходимостью, потому что папа ничего бы мне не рассказал о самом себе и окружающих его людях, тогда как окружающие его люди рассказали о папе все, что мне было необходимо. Я отлично знаю, как папа живет, как он встает и как ложится, какой он из себя и как действует, — и все это, не повидав его. Моего папу я раскусил (enfin je tiens mon pape), и моя книга не пострадает от того, что аудиенция не состоялась».

Если не считать этой вполне закономерной неудачи, Золя осуществил в Риме все, что намеревался. Он изучил город и нравы его обитателей, подтвердил личными наблюдениями многие предположения, а некоторые вынужден был отбросить как неверные, познакомился с представителями итальянской аристократии и видными папскими сановниками. Римская знать, опасаясь его пера, пыталась перед ним заискивать. Так, 10 ноября 1894 года Ассоциация прессы устроила в честь французского писателя большой прием, на котором присутствовали журналисты, литераторы и даже министры. На многочисленные речи, содержавшие призыв любить новый Рим, Золя ответил вполне дипломатичной речью. «В этом великом Риме, античном и папском, — говорил он, — в этом священном Риме, из которого вышла вся латинская цивилизация, в вашем Риме, где начинается история, — я всего лишь паломник мысли и искусства… Не хочу принадлежать ни к какой партии, но хочу примыкать к тому или иному мнению. Чувствую, что в моем лице вы желаете почтить труженика, независимого писателя, прибывшего к вам, просто чтобы работать». А в дневнике он в тот же вечер записал еще следующее: «Определенно, этот народ сомневается в самом себе. Потому он и хочет оказать на меня давление. Это страх женщины, которая боится, что ее уже не сочтут красивой». Беседы с римскими аристократами укрепили Золя в уже окончательно сложившемся теперь убеждении, что папство лишено всякой религиозной идейности. Например, после встречи 15 ноября с князем Одескальки в дневнике появилась запись: «В сущности, он сказал лишь то, что я уже знал, — о языческом характере католицизма в Риме и о религии духовенства и папы, которая является чистой политикой». В этом же мнении Золя укрепился и после аудиенции у итальянского короля, имевшей место 1 декабря 1894 года.

Возвратившись во Францию, Золя, как уже было сказано, завершает «Набросок»: римские наблюдения и выводы толкают его на некоторые изменения в структуре задуманного романа. Эти изменения прежде всего касаются образа Пьера Фромана. До поездки в Рим Золя не очень отчетливо себе представлял, что сделает Пьер после того, как папа поддержит конгрегацию Индекса и запретит его книгу, увидев в ней враждебный выпад против церкви. «Кстати, чем же закончится это дело? — спрашивал себя Золя и сам не вполне определенно отвечал: — Мне кажется, что Пьер должен смириться, он уничтожает свой труд, отрекается отнего. По существу, Пьер и должен был бы выступить в роли великого раскольника будущего, но у него, пожалуй, нет ни возможностей, ни сил для этого. Все это лишь предвидение, пророчество. А тогда зачем бороться за свое произведение — все это лишь мечта! Никогда народ-атеист не станет верующим, наука убьет католицизм с его догматами, таинствами и чудесами. И Пьер уничтожает свой труд, как бесплодную мечту». После 15 декабря отпадают все эти «мне кажется» и «пожалуй», а вместе с тем меняется и мотивировка отречения Пьера: дело уже не только в том, что «паука убьет католицизм», а и в том, что само «предвидение, пророчество», как теперь утверждает Золя, носит трагический и в то же время едва ли не смехотворный характер: «…Пьер понимает всю нелепость своей книги, все безумие своей мечты и сам сжигает свой труд. Папа не может вернуться к евангельским традициям — он в плену веков, в плену догм. И прав кардинал Бокканера: лучше, чтобы католицизм погиб таким, каков он есть. Нужна схизма, нужна новая религия, которая отбросит порочные догмы, возродит веру». Изменение, как видим, радикальное. Впрочем, в самом тексте романа оно окажется еще более радикальным: Пьер идет дальше, он отказывается от мечты о новой религии, о возрождении веры — он становится решительным адептом науки, начисто отрицающей всякую веру вообще и гарантирующей человечеству прогресс свободной мысли.

В первой части «Наброска» сюжет романа уже был очерчен. Уже был набросан в общих чертах характер Пьера, который, одушевленный альтруистическим желанием облегчить человеческие муки, «то надеется, то теряет надежду в возможность для католицизма возродиться на благо человечеству» и который в конце концов «приходит к горькому убеждению… что католицизм должен погибнуть, погибнуть в Риме, погребенный среди праха веков». Уже был придуман узел интриги, в центре которой — римлянка, добивающаяся развода с нелюбимым мужем во имя любви к другому; при этом Золя тогда же наметил задачу — «сделать ее как бы символом церкви, погибающей среди праха веков». Однако в этом первоначальном эскизе сюжет носил мелодраматический характер: муж — «поистине чудовище», злодей и шут, который за взятку соглашается признать перед судом свою импотентность, а потом коварно отравляет счастливого соперника. Как злодей задуман и кардинал Бокканера, который сам дает отведать своему племяннику отравленных плодов и тем обрекает юношу на мучительную смерть. В более поздней части «Наброска» сюжет претерпевает существенные уточнения. Любовная тема приобретает иной характер. «Драма ревности, — пишет Золя, — однако ничего низкого». Мелодрама уступает место высокой трагедии. Символичность образа Бенедетты остается, но смысл символа меняется: «…разрыв между Бенедеттой и ее мужем (Прада) как бы выражает столкновение старой — римской Италии и современной Северной… Дитя, выпестованное чернорясниками, выходит за сына мира завоевателей». Иначе говоря, рационально-абстрактная аллегория уступает место реалистическому символу. Изменяется и образ кардинала Бокканера: он тоже лишается черт злодея и становится «олицетворением непреклонности, фигурой отжившего века, символом умирающего католицизма». Иными словами, Золя и здесь переходит от поэтики мелодрамы к трагическому конфликту: Бокканера — трагический герой, понимающий необходимость для церкви «умереть стоя», вместо того чтобы приспосабливаться к новому времени и оказаться посмешищем в глазах человечества, еще недавно столь покорного католическим догматам. Золя подробно разрабатывает систему персонажей. Кардиналу Бокканера должен быть противопоставлен старый Орландо — один из создателей и героев новой, антикатолической Италии: «величественная фигура, светлая личность — будущее». С другой стороны, антиподом кардиналу Бокканера служит кардинал Сангвинетти, представляющий более современную, вполне циничную точку зрения на роль церкви в мире. Итак, Золя по нескольким линиям движется в одном и том же направлении — он усиливает трагизм задуманных им конфликтов.

Уже после того как «Набросок» был окончен, Золя пришел к выводу о необходимости ввести важнейшую тему, до того им не затронутую, — тему иезуитов. Некоторые из прочитанных нм источников навели его на мысль о том, что именно орден иезуитов, который в 1894 году кажется анахронизмом, достойным внимания лишь романтиков-эпигонов, как Эжен Сю, является скрытой пружиной всех действий Ватикана и самого папы. В еженедельнике «Буш де фер» (20 октября 1892 г.) Золя прочел статью Паскаля Груссе «Папа и республика», которая произвела на него глубокое впечатление. В этой статье говорилось: Лев XIII не Лютер и не Талейран, он — иезуит, «идеальный иезуит, иезуит по рождению, по воспитанию, по свободному выбору и по привычке». Он учился в иезуитских школах. Он мыслит и действует как иезуит. Его избрали папой за то, что он иезуит. Иезуиты, зная, как он тщеславен, льстят ему. Все зигзаги папской политики — звенья одного иезуитского плана. «Общество Иисуса — душа римской церкви. Только оно имеет план, традицию, метод. Только оно неукоснительно движется к цели. Оно поняло, что… церковь должна обмирщиться, приспособиться к потребностям света, к его привычкам и порокам, чтобы сохранить направление». Иезуитизм папы, в частности, выражается в том, что он, стремясь к безграничной светской власти, заинтересован не в монархическом, а в республиканском строе современной Италии, и сам он будет стремиться занять президентское кресло.

Прочитав эту статью и ряд других сочинений об ордене иезуитов, об их тактике и традициях, Золя перестраивает сюжет своего романа. В дневнике он размышляет: «Нужен персонаж выше Сангвинетти, выше самого папы — персонаж, который ведет игру. Думаю, что будет лучше не воплощать эту силу в одном персонаже. Говорят: „Они“. Говорят шепотом о том, чего желают „они“. Имя им легион. Чувствуется, как проходит мимо каждого их сила, сила немая, незримая».[23]

Так возник новый образ — кардинала Нани, «серого кардинала», режиссера, искусно маскирующего свое участие в поставленном им спектакле. «Этот Нани, — записывает Золя, — становится огромным персонажем… Очень ласковый, очень сильный, сильнее истинных хозяев. Я хочу сделать из него главного иезуита, а потому — друга Франции»[24]. Введя в свой роман проблему иезуитизма, Золя проявил проницательность: общество Иисуса до сих пор, семьдесят лет спустя, сохраняет командные позиции там, где католическая церковь в целом уже, казалось, потеряла власть и влияние; оно проявило необыкновенную гибкость и умение приспосабливаться к меняющейся обстановке.

Работая над окончательным планом «Рима», Золя испытал немало трудностей. Он создавал роман-исследование, призванный раскрыть читателю одну из важнейших политических и идеологических проблем современности. Поэтому задача заключалась в том, чтобы вместить в него, по возможности, исчерпывающий материал, подвергаемый анализу. В «Наброске», планах и дневнике то и дело мелькает слово «все»: «Римское духовенство — от кардиналов до сельских пастырей… Пьер сталкивается и с кардиналами (все типы), и с простыми священниками… Все это даст мне полную картину Ватикана, до самых мельчайших деталей». В других записях читаем, что Золя стремится показать все конгрегации, все монашеские ордена, весь «черный» мир, весь «белый» мир, весь «серый» мир, все группы римского населения, и даже все искусство Рима, и даже все исторические этапы, через которые прошли город Рим и папство. Задача безмерной трудности! Эта задача усложнялась еще тем, что, по сути дела, в романе Золя два героя: человек — аббат Пьер Фроман, в котором автор воплотил ищущий, познающий, колеблющийся, ошибающийся и, наконец, обретающий истину человеческий разум, и город — Рим, в котором в материальных, пространственных формах воплотилось время, история человеческого духа: его прошлое, настоящее и будущее. По замыслу Золя, все персонажи, с которыми Пьер сталкивается в Риме — кардиналы и нищие, папа и иезуиты, священники и аристократы, — символически выражают ту или иную грань понятия «Рим», а значит, являются в такой же (а может быть, и в большей) степени абстрактными, общими понятиями, как и частными, конкретными фигурами. В этой особенности романа его новаторство и его сила, но в этом же и зерно его слабостей, причина рационалистической геометричности, которая в «Риме» проявилась больше, чем в других, предшествующих ему, произведениях Золя. Но от художественной неудачи Золя спас титанический темперамент, одушевляющий каждую страницу его, казалось бы, рационалистического романа. Этот темперамент клокочет в размышлениях Пьера, в его сомнениях и в его ненависти, даже в описаниях римской архитектуры, и в особенности живописи Микеланджело, который был для Золя идеалом художника. Эстет Нарцисс, поклонник Боттичелли, с неприязнью говорит о великом авторе фресок в Сикстинской капелле, но мы-то понимаем, что Золя в этих словах своего противника утверждает собственное искусство: «Этот человек впрягался в работу, как вол, одолевал ее, как чернорабочий, — по столько-то метров в день!..Он каменотес… Могучий каменотес, но не более!»

Именно так работал Золя, и как раз в том, в чем Нарцисс укоряет Микеланджело, корили самого Золя другие, парижские нарциссы.


Перед самым началом работы непосредственно над текстом романа Золя прочитал в «Ревю де Дё Монд» от января 1895 года статью своего давнего противника, идеолога неокатолической реакции Ф. Брюнетьера, побывавшего на приеме у папы. «После посещения Ватикана» — так называлась эта статья, в которой утверждалось, что естественные науки переживают глубокий кризис (они смогли только приравнять человека к животным, и ничего более), что вообще наука надолго себя дискредитировала в глазах людей, в то время как религия, напротив, восстановила свой престиж. «Непознаваемое, — провозглашал Брюнетьер, — окружает, обволакивает нас, заключает нас в свои объятия». Взбешенный Золя в заметках «Наука и католицизм» саркастически писал: «Смешно, когда науке приписывают некую ограниченную роль, ставят ей препоны, преграждают путь, когда предсказывают, что еще в конце нынешнего века, выбившись из сил, она признает себя побежденной. О, ничтожества, узколобые недалекие людишки, жалкие политиканы, лживые догматики… — наука пойдет вперед и сметет вас с лица земли, как сухие листья. Литераторы, эрудиты или философы спокойно заявляют, что наука обанкротилась — и это в конце XIX века! На какой невероятный позор, на какое посмешище они себя обрекают!..»

Эта яростная полемика нашла свое отражение в последней — XVI главе «Рима». Но она же дала и новое направление всей трилогии. К тому времени, как Золя прочел статью Брюнетьера, у него уже были готовы планы всех глав, кроме последней. Но зато в плане XVI главы «Рима» Золя написал слова, имеющие важное значение для понимания его дальнейшего пути от «Рима» к «Парижу»: «Крушение старого католицизма. Тщетные усилия неокатолицизма овладеть миром… Наука, которую оспаривают, подвергают сомнениям, и спиритуалистическая реакция. Окончательный провал. Разум, царственный разум… В „Париже“ я рассмотрю, действительно ли народ нуждается в новой религии, если наука не может удовлетворить потребность в божественном. Религиозная потребность и ее удовлетворение при помощи науки — вот чем будет „Париж“».

Таким образом, в романе «Париж», заключающем серию «Три города», религии, по мысли Золя, должна быть противопоставлена наука, которая, оказывается, способна удовлетворить не только интеллектуальную, но и нравственную потребность человека.


«Рим» — книга писателя, открыто занявшего свое место в самых жесточайших схватках эпохи. Понятно, что критика не могла пройти равнодушно мимо романа, — он был бомбой, брошенной в расположение противника. Враги старались уничтожить Золя презрением или злобной клеветой. Католическая газета «Монд» высокомерно заявляла, что книга Золя не заслуживает внимания как художественное произведение. Историк литературы Рене Думик писал в том же духе: романы Золя имеют ценность только коммерческую — впрочем, немалую; нельзя не отдать справедливость автору «Рима» — у него яркое воображение: сцепа с отравлением кардинала Бокканера достойна любого фантастического романа («Ревю де Дё Монд», 15 мая 1896 г.). Другой известный критик, Гастон Дешан, назвал «Рим» «гигантским путеводителем, вставленным в романтическую мелодраму» («Тан», 17 и 24 мая 1896 г.), и обвинил автора в плагиате — Золя будто бы списал свой роман у Жоржа Гойо, выпустившего книгу «Ватикан, папы и цивилизация. Центральное правительство церкви». Для характеристики этой книги достаточно сказать, что она вышла с введением кардинала Бурре и послесловием небезызвестного неокатолика Мельхиора де Вогюэ. Сам Жорж Гойо в католическом журнале «Кензен» (15 мая 1896 г.) ехидно писал, что прежде Золя сочинял романы из жизни продавщиц и шахтеров на основе наблюдений, теперь же, наткнувшись в Риме на закрытые двери, он решил воспользоваться единственным доступным ему источником — городскими сплетнями. Золя неповинен в тех нелепостях, которые он нагородил в своей книге — он добросовестно собрал все без исключения сплетни от всех лакеев, которым давал чаевые, пытаясь проникнуть к папе; виноваты эти лакеи, снабдившие автора «Рима» ложной информацией.

Дешану Золя ответил небольшой статьей в газете «Фигаро». Его обвиняют в плагиате. Он не называет критика, выдвинувшего это обвинение: зачем? Если бы тот смолчал, нашелся бы другой. Его имя — «Зависть или Бессилие, Злая воля или Глупость». Он, Золя, действительно читал книгу Гойо и воспользовался содержавшимся в ней фактическим материалом. Почему же это плагиат? «Я слишком много создавал собственных детей, чтобы меня можно было обвинить в краше чужих. Можете говорить что угодно, но никто вам не поверит, что тысячи моих детей — не мои».

В противоположном лагере появлялись одна за другой рецензии, в такой же мере восторженные, в какой приведенные выше были раздраженными и злыми. Э. Ледрен писал в антиклерикальной «Эклер», что «Рим» — лучшая книга Золя: ее автор разглядел в «человеке в белой сутане» языческого идола и сумел показать всему миру интриги, ненависть, борьбу за тиару в глубинах его дворца; «Лев XIII играет в свободомыслие, но как только догматы оказываются в опасности, он становится самым нетерпимым из пап» («Эклер», 20 мая 1896 г.). Лентилак восклицал: «Никогда еще Золя не ставил себе более грандиозной задачи и никогда не одерживал большей победы». Книгой «Рим» он заслужил лавры народного романиста («Раппель», 15 мая 1896 г.). Глубоко аргументированную и темпераментную статью написал критик A. Амон. С его точки зрения, «Рим» — крупнейшее произведение Золя, которое может быть сопоставлено только с «Жерминалем». Никаких адюльтеров, никаких «душевных анализов» здесь нет — в этой книге есть только «социальная проблема, поставленная смело, четко, честным и бесстрашным мыслителем… „Рим“ — роман философский и социальный, и в этом его величие. Он увлекает не интригой и не приключениями персонажей, но идеями, прямо вытекающими из их поступков». «Рим», как и «Лурд», — апология науки, удар по церкви. Золя создал произведение полезное, здоровое и прекрасное. Каждая его книга — таран, ударяющий в прогнившее здание того социального мира, который кормит Французскую академию. Еще вчера ее члены отвергали Золя — «первого из французских, первого из современных романистов». Статья Амона кончается так: «Какие имена в Англии, Германии, Италии, России, Северной Америке можно поставить рядом с Золя? Кроме Толстого, мы никого назвать не можем» («Пари», 10 июня 1896 г.).

Роман «Рим» пользовался небывалым успехом у широких кругов французских читателей. К 1902 году, году смерти писателя, тираж книги достиг огромной для Франции того времени цифры в сто шесть тысяч экземпляров. Она сыграла серьезную роль в общественной жизни Франции, и передовые читатели увидели в «Риме» достойное продолжение антиклерикальной традиции классической французской литературы, представленной именами Рабле, Вольтера, Стендаля, Гюго. Удар, нанесенный книгой Золя папству и римско-католической религии, был, пожалуй, одним из самых сильных во всей истории европейской антиклерикальной литературы.


В России «Рим» вышел в том же году, что и во Франции, причем одновременно в нескольких переводах: в изданиях «Вестника иностранной литературы», СПб. 1896 (перев. B. Л. Ранцова), Университетской типографии, М. 1896 (перев. Е. М. Поливановой), в приложении к журналу «Домашняя библиотека» за 1896 год, в журнале «Читатель», 1896, №№ 18–23, в изд. книжного магазина «Новости», СПб. 1896. Позднее появились переводы Н. Ф. Мертц, СПб. 1898; Льва Уманца, М. 1906; С. Зелинского и Л. Чолчанского, изд. Б. К. Фукса, 1903–1904, и другие.

«Рим» привлек интерес многих критиков, статьи которых оказывались порой содержательнее рецензий, появлявшихся во Франции, — Золя был настолько популярен в России, что считался почти русским автором. Видимо, первым откликом была статья З. В. (Зинаиды Венгеровой) в «Вестнике Европы» (1896, т. 3, июнь, стр. 839–841), которая очень высоко ставила идею Золя, но указывала на художественную слабость ее воплощения. Она писала: «Показать, как в современном человечестве живо религиозное чувство и как мало оно удовлетворяется существующими формами культа, показать, как историческое явление переживает в течение веков само себя; как современное папство совершенно мертво, среди своих политических начинаний и внешнего блеска, и как в нем исчезло понимание своих основных задач, показать, наконец, невозможность возрождения разложившегося католицизма, — все это представляет достойную задачу для такого знатока всяких общественных явлений, как Золя».

Критик реакционного «Русского вестника» написал странную рецензию, отмечавшую не то, что в романе Золя содержится, а то, что критику хотелось бы в нем увидеть: «…Золя убежден, что… путем насилия ничего доброго достичь нельзя». Все надежды «он возлагает на слово, на убеждение». За это критик готов поощрить автора «Рима»; однако, пишет он, не следует стремиться к преобразованию старой религии — не проще ли выполнять ее установления? Критик «Русского вестника» испуган тенью социализма, увиденной им в романе Золя, и свою рецензию он заканчивает столь же странным, как и вся его статья, рассуждением и риторическим вопросом: «…в подробном разборе химера Золя и не нуждается. Он, например, хлопочет о разделе земли, но ведь сама по себе земля, без труда, без обработки, не многого стоит.

Кто же и каким образом будет возделывать эту распределенную землю, Золя не дает ответа в своем романе. Он только говорит, что нужна новая религия. Зачем?..» («Русский вестник», 1896, № 8, стр. 312–313).

Критик мещанского «Литературного обозрения» А. З. — и не увидел в «Риме» ничего, кроме непристойностей. «К сожалению, — писал он, — такие таланты и плодовитые писатели, как Золя и Мопассан, своими романами имеют не столько воспитывающее, сколько развращающее влияние на своих читателей. Это какие-то психопаты, страдающие эротоманией…» («Литературное обозрение», 1896, № 43/46, стр. 334).

Гораздо содержательнее статьи двух критиков, опубликованные в журнале П. Гайдебурова «Книжки недели». Первый из них, Пл. Козлов, ставит «Рим» в ряд с другими романами Золя, центральная тема которых, как пишет критик, «наследственность и вырождение». «Рим» — попытка показать «наследование и вырождение идеи всего или, по крайней мере, части человечества». Золя занялся «психологией всего человечества», попытался «написать роман, героями которого было бы какое-нибудь мировое явление». Козлов считает главной идеей Золя идею «атавизма», возрождения «голоса крови римских цезарей», которая занимает в «Риме» весьма второстепенное место. Интересно характеризует Козлов описание Рима, назначение которого в том, чтобы показать «идею» города. Отдельные художественные слабости, по меткому наблюдению критика, объясняются формой романа-фельетона: «Читатели газеты — мелкие буржуа — просто не могли бы осилить сюжета, едва ли не превышающего их понимание, если бы Золя не принял особых мер. Основная мысль романа повторяется в нем множество раз, доказывается на все лады» («Книжки недели», 1896, IX, стр. 234, 242).

Л. Е. Оболенский, автор статьи под выразительным названием «Отживающая сила», упрекает Золя за «ложную философскую идею» о «голосе крови» императора Августа. «Золя, — пишет он, — никак не может разделаться с утрированной идеей наследственности; на которую он убил столько сил в своем цикле романов „Ругон-Маккары“. В целом же „Рим“ вызывает у критика двойственное» Отношение, говорящее о неприятии им разрабатываемой Золя художественной системы: «Замечательный роман и дикий роман! В иных местах почти гениальный, высокохудожественный, в других, и в своем целом, не выдерживающий никакой критики — ни эстетической, ни исторической, ни вообще научной. Это какая-то смесь гениальности с упрямым недомыслием, широты охвата с поразительной узостью, теоретической бессмыслицы с моментами высокой живописи и глубокого, вдохновенного психологического творчества… Таков этот удивительный талант; это смесь неба Франции с грязью и гноем ее улиц, скажу короче: это смесь неба и грязи…»

При том, что художественный метод Золя явно чужд Оболенскому, тем удивительнее общая оценка, которую этот критик дает роману Золя и, главное, дальнейшей перспективе развития французского писателя: «Это уже не протоколизм, который он проповедовал когда-то. В его реализме все сильнее и сильнее чувствуется бич сатиры и обличения, свойственный всем крупным художникам переходных эпох, начиная с Данте, Байрона и кончая нашим Толстым. Я жду от Золя лучшего, потому что он идет вперед, ищет» («Книжки недели», 1896, XII, стр. 300–314). Русский критик глубже многих своих французских коллег понял масштаб романа «Рим» и творчество его автора в целом, он справедливо поставил Эмиля Золя в ряд с крупнейшими реалистами мировой литературы.

Е. Эткинд

Примечания

1

«Силлабус» — папская булла (1864) с перечнем воззрений, отвергнутых католической церковью.

(обратно)

2

«Бог и народ» (итал.).

(обратно)

3

«С миром» (лат.).

(обратно)

4

Верховный жрец (лат.).

(обратно)

5

Казино — дачный павильон Пия IV.

(обратно)

6

«Тебя, бога, хвалим» (лат.).

(обратно)

7

«Ты — Петр, и на сем камне…» (лат.).

(обратно)

8

Грязный Рим (итал.).

(обратно)

9

О, какая красавица! (итал.).

(обратно)

10

Я римлянин из Рима! (итал.).

(обратно)

11

Младенец (итал.).

(обратно)

12

Мадонна рожениц (итал.).

(обратно)

13

Деревенских торговцев (итал.).

(обратно)

14

«Мир дому сему» (лат.).

(обратно)

15

«И всем живущим в нем» (лат.).

(обратно)

16

«Окропи меня, господи, иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега» (лат.).

(обратно)

17

«Верую во единого бога» (лат.).

(обратно)

18

Аминь (лат.).

(обратно)

19

«Сим святым помазанием и благим милосердием своим да отпустит тебе господь все, в чем согрешил ты, — зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием» (лат.).

(обратно)

20

Начальные буквы слов: Senatus Populusque Romanus — Сенат и Народ Римский (лат.).

(обратно)

21

«Литературное наследство», № 33/34, изд. АН СССР, М. 1939, стр. 464. Публикация М. Эйхенгольца.

(обратно)

22

René Ternois, Zola et son temps. Lourdes — Rome — Paris, Paris, 1961 (Рене Тернуа, Золя и его время. Лурд — Рим — Париж, Париж, 1961), р. 438.

(обратно)

23

René Ternois, Zola et son temps. Lourdes — Rome — Paris, Paris, 1961 (Рене Тернуа, Золя и его время. Лурд — Рим — Париж, Париж, 1961), р. 521.

(обратно)

24

Там же, стр. 527.

(обратно)

Оглавление

  • Эмиль Золя. Рим
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   КОММЕНТАРИИ РИМ
  • *** Примечания ***