Бар эскадрильи [Франсуа Нурисье] (fb2) читать онлайн

Франсуа Нурисье
Бар эскадрильи

Памяти Франсуа-Режиса Бастида

А если он уходит из мира, то кто уходит от него.

Ларошфуко. Портрет кардинала де Реца

Они не любят друг друга, они не ненавидят друг друга. Они просто находятся на земле в одну и ту же эпоху, вот и все.

Жан Жионо. Сердца, страсти, характер

ЧАСТЬ I. В БАРЕ ЭСКАДРИЛЬИ

ЖОС ФОРНЕРО

Меня интересуют покойники только моего возраста. Я их изучаю, всматриваюсь в из лица, в их застигнутые смертью лица. На сентиментальное хныканье времени у меня не остается. Я исследую, оцениваю, сравниваю, разоблачаю постановочные хитрости и трюки. Мертвецов ведь тоже вовлекают в комедию лжи — их драпируют. К примеру, настоящий их цвет колеблется между зеленым и желтым. Их ткани еще мягки и податливы, они шевелятся, оказываясь во власти мимолетных спазмов, каких-то едва заметных подергиваний и проседаний, особенно когда внутри них лопаются крошечные пузырьки с характерным запахом. Общепринятое мнение о трупном окоченении несколько облагораживает покойников, но правда более жестока: телесная оболочка является всего лишь бурдюком, откуда выходит воздух, иногда что-нибудь еще, и нетрудно догадаться, что внутри разложение продолжается, освобождая все новые и новые емкости.

Кладбище, еще не заполненное, располагалось на склоне. Стена из известняка, очерчивая границу новой территории, вселяла в чувствительные сердца тоску по старинным, тесно прижатым друг к другу, покрытым мхом могилам, которые придают старым кладбищам вид дворцовых парков, а жилищам покойников — величие. Кстати о покойниках. Давайте поговорим о них.

Бедняга Гандюмас. Голова, уменьшившаяся вполовину от былого объема, должно быть, порядочно поварилась в котле у индейцев. Ее объем? Мясо, или так называемая плоть, — это еще одна ложь. Оно обволакивает лицо иллюзиями. Всего лишь придает ему красоту и больше ничего — это декорация, нечто вроде архитектурных изысков. Только кость говорит правду, острая и не слишком громоздкая. Покойники — это птицы, выпавшие из гнезда. Ветер еще ерошит им перья, но в них уже происходит ферментация, они портятся, после чего в конце концов начнут высыхать.

В последнее время сквозь знакомый облик Гандюмаса все больше и больше проступала птица. Костюм висел на его похудевшем теле, расстегнутый ворот рубашки топорщился, как у нищего, одетого от чьих-то щедрот.

Я был у него в больнице, после второй операции. Он лежал голый под простыней, в насыщенной влажными испарениями комнате, и даже казался помолодевшим из-за еще загорелой после лета кожи. Выпятив свою птичью, как у Пруста, грудную клетку, он показал мне опоясывающий все тело шрам. «Разрезать надвое», как говорил в своих защитных речах один адвокат, дабы вызвать у присяжных заседателей отвращение к гильотине.

Именно его голос по телефону сообщил мне о смерти. Сама смерть говорила его устами. Повесив трубку, я позвонил Профессору:

— Ты видел Антуана?

— В больнице, как и ты, три дня назад.

— Ну и?

— Чего ну и? Ты сам понимаешь, старик. Плакать мы не станем. Мы ведь уже в том возрасте, когда не плачут, а просто идут в бар эскадрильи, чтобы открыть там бутылку и помолчать. От оставшихся в живых только это и требуется — постараться выстоять. Это все, что ты хотел мне сказать?

Профессору хладнокровия не занимать. Антуан — второй из семи друзей — сами себя они называли Плеядой, или еще Семью самураями, — которого он хоронит за последние три года, по его грубым подсчетам. Бедный септет, превратившийся в квинтет. Хотя и в таком составе тоже можно исполнять неплохую музыку. Иногда, во время наших ежемесячных обедов, мы спрашиваем себя, не поизносилась ли за двадцать лет приятельских попоек и излишеств за столом наша дружба и стоит ли вообще так упорствовать, пытаясь продлить молодость? Мы уже все вышли в люди, стали начальниками, кто помельче, кто покрупней, даже почти разбогатели! Ну и что из этого? Когда Марк неделю спустя после своего шестидесятилетия пустил себе пулю в рот, мы подумали, что это наши потяжелевшие животы и наши седые волосы вводят в заблуждение. Убивать себя, потому что жизнь дурно пахнет, могут только подростки. Хотя нужно сказать, что Марк был наименее удачливым из нас, наименее обеспеченным. Юная плоть, за которой он охотился субботними вечерами в районе Рошешуара, помогла ему сохраниться молодым. Он не утратил способности разочаровываться. Любил пострелять в тире где-нибудь на ярмарке или поиграть в электрический бильярд: последний театр его судьбы…

В больнице загорелая кожа Антуана, его свежий, чувственно-припухший шрам вызывали эротические ассоциации. Вообще Антуана, в его фланелевом в полоску костюме, с тяжелыми ботинками из толстой кожи на ногах, с его лицом окопника первой мировой, трудно было представить себе в постели с женщиной. Он утверждал, что любит девиц с налетом вульгарности, что-то вроде Золотой Каски из знаменитого фильма, и будто бы вылавливает он их на берегах Марны. Однако мужчины, перешагнувшие полувековой рубеж, не склонны верить в любовные удачи своих друзей. И вот когда я, придя к Антуану, сидел в тот воскресный день в душной больничной палате, мне как-то сразу все стало ясно. Я представил себе, как вот эта изуродованная, ущербная плоть занимается любовью. Та же обескураживающая непристойность, то же тело — в удовольствиях и в страданиях.

В другой палате той же самой больницы, куда его поспешно доставили три недели спустя, он был неузнаваем: студенистый взгляд, невнятная речь. Дрожащей рукой он снова и снова предпринимал попытки съесть свой йогурт, каждый глоток которого причинял ему боль. Мне он уже даже не отвечал, а если отвечал, то односложно, сосредоточив все свои усилия на том, чтобы донести до губ ложку, а потом проглотить ее содержание. Я сидел между кроватью и окном. И этот день тоже был воскресным. В воскресенье легче припарковать машину: так что в этот день больные получают хорошую порцию любви. Дети, которым с умирающими было скучно, норовили выскользнуть в коридор. По подбородку у Антуана текла небольшая струйка йогурта. «Покойник за едой», — подумалось мне. В палату вошла сестра. Она сделала указательным пальцем знак, которым во времена моего детства сопровождалось внушение: «Умираешь ты или нет, папаша, но порцию свою надо доесть, а потом надо облизать ложку». Только мое присутствие, я в этом уверен, помешало ей открыть рот: один этот жест — воздетый вверх указательный палец — и сердитый взгляд. Я мысленно увидел Антуана во Флоренции, в Истамбуле, в Праге — везде, где мы оказывались вместе и где он никогда не мог устоять перед соблазном произнести блестящую речь. Я всегда спрашивал себя: «Интересно, он готовит их заранее?» Нет, Антуан импровизировал. Слова приходили ему на ум в несметном количестве, саркастические, ученые, и он в упоении выстреливал ими. Сестра вышла, состроив огорченную мину и шипя сквозь зубы: «Тсс, тсс…»

Накануне мне позвонила Элеонора: «Ты просто не представляешь себе, каким он стал капризным. Ты же знаешь, какой он гурман! Так вот: он отказался от крошечного фрикандо, которое я ему приготовила… А позавчера — от куропатки с капустой…»

Антуан закрыл глаза, и я увидел, как дернулся его кадык. Потом шея успокоилась и на торсе, откуда соскользнула простыня, отчетливо проступали все ребра и грудная кость. Оттуда, где я сидел, шрам, голубой, теперь уже совсем тонкий, был едва заметен. Время шло. Я задерживал дыхание. Жизнь могла с минуты на минуту покинуть это истерзанное тело. Какое-то мгновение я этого желал так сильно, что даже встал со стула, подошел к Антуану, наклонился к нему, несмотря на отвращение, которое щекотало мне ноздри. Он кашлянул, приоткрыл мутные глаза, подернутые молочной голубизной, которая появляется у старых собак, когда они начинают натыкаться на мебель. Из его уст выпадали бессвязные, плохо артикулируемые слова: «политика», «умение», «успокоенье». Положив руку на ту его ладонь, жилистую и холодную, которая была ближе ко мне, я затем отстранился, стараясь сделать это как можно тише. Притворив дверь, я сделал еще один жест, чтобы избавиться от сомнений: взглянул в окошко на уровне лица, позволявшее из коридора наблюдать за больными. Антуан повернулся ко мне, его взгляд снова потемнел. Видел ли он меня? Или глядел на какое-нибудь отражение в стекле? Мне показалось, что из своего молчания, из своей неподвижности он взывал ко мне, как взывает к нам, словно умоляя, животное перед смертью. Животных хотя бы гладят. Я отпрянул от окошка и, почувствовав облегчение, быстро зашагал прочь.

ЯН ГЕВЕНЕШ

Похороны Гандюмаса состоялись всего за неделю до того дня, когда ему исполнился бы семьдесят один год. Он выглядел на десять лет моложе при жизни и на двадцать лет старше в гробу. Гандюмас лукавил, утверждая, что по гороскопу он овен. Это смещение дня рождения на одну неделю было нужно ему, чтобы отвести от себя подозрения в присущей рыбам изворотливости. Рога вместо плавников — у каждого своя гордость. Символ стоил подтасовки в гражданском состоянии. Шабей проверил. Он знает о Гандюмасе все. Вот уже тридцать лет он не спускает с него глаз, следит за ним, как охотник через оптический прицел за дичью, и посмеивается. Он ни разу не нажал на курок. Не его стиль. Мне всегда казалось, что он мог бы разнести Гандюмаса в клочья, произнеся всего каких-нибудь десять слов, убить его одним-единственным воспоминанием. Но он молчал. Он предпочитал видеть, как при встрече, то тут, то там, во взгляде того мелькало паническое выражение, и наслаждаться этим. Гандюмас тоже, насколько мне известно, не написал ни слова против Шабея. Правда, иногда в разговоре он кое-что позволял себе, но насколько же осторожно! «Великолепный стилист…» Тра-та-та. Они всегда усматривают в нас стиль, эти надутые индюки. Надо сказать, у них самих со стилем не все обстоит благополучно. Артистическая внешность и витиеватая речь Гандюмаса отдавали провинцией. Этот его шейный платок и пиджаки из ткани «пепита». Завсегдатаи ресторана «Сирано» так Гандюмаса и прозвали «Пепитой» — из-за этих его сногсшибательных пиджаков в крапинку.

Какую же, интересно, он хранил тайну? Она разве что угадывалась, она парила над обдуваемыми ветром могилами, сохранялась в памяти пятнадцати-двадцати человек, заглушаемая почтительным безмолвием, спрятанная в противоречиях, которые внезапно обнажает смерть. Откуда-то возникает семья, вновь появляются друзья, забытые или покинутые, влекомые желанием получить неведомо какое прощение или в чем-то отыграться. Труп можно целовать, он не кусается.

Три продрогших в своем безукоризненном облачении академика наводили на мысль о регалиях, которыми Гандюмас внешне вроде бы пренебрегал. Вот только предлагали ли их ему когда-нибудь? Представители многочисленных ассоциаций и союзов, в которых он состоял, снедаемые желанием взять слово, выглядели примерным собранием всех химер, о которых только могут грезить литераторы во всех их обличиях. Давным-давно утратившие творческий порыв корыстолюбцы, завсегдатаи семинаров, лишенные свежих идей лекторы, записные поборники прав человека, хвалители Социалистической партии — все они стояли с бледными от холода и страха лицами, притаптывая твердую землю и стараясь протиснуться в первый ряд, где манипулировали своей аппаратурой несколько фотографов. Самая плотная и самая приличная с виду группа — густые волосы, темные галстуки, — делегированная компартией, держалась крепко спаянной когортой, несмотря на вроде бы неподходящее для этого место. Перед домом Гандюмаса и на кладбище их черные «ситроены» изобразили некое подобие церемонии на министерском уровне, благодушно оркестрованной полицейскими из управляемого социалистами и коммунистами муниципалитета. Мэр превзошел самого себя, держа ненужную бумажку в руке и выступая с затуманенным, но насмешливым взглядом перед тенорами из ЦК партии и «Юманите». Академики поднимали брови: куда это они попали? Похороны без священника, глухое предместье, какая-то дама, называющая себя президентом общества дружбы «Франция — Молдавия», — все это еще куда ни шло. Но это военизированное подразделение, эти похороны, смахивающие на собрание партийной ячейки, это демонстративное изъявление чувств к усопшему: похоже, он при жизни хорошо им послужил! Подписывал, наверное, всякие их манифесты, воззвания, обличал «недопустимые вмешательства», осуждал «пентагоновских ястребов», «атлантическое прислужничество», мятежников, фашистов, Риджуэя-чуму и ракеты, чтобы заслужить после смерти такие вот парадные почести. Теперь можно было, не боясь, компрометировать Гандюмаса — он свое отслужил. Подводная лодка всплыла на поверхность, как всплывает брюхом кверху уносимая волной мертвая рыба.

Греноль, Делькруа, Жерлье, Риго — в костюмах, чин чином и с подобающими носителям благородных идей физиономиями, энергичные, печальные, добродушные — один за другим — трясут мне руку. Коммунисты обожают своих противников. Они нещадно и постоянно — за исключением кратких эпизодов всеобщего примирения — лупцуют собратьев по вере в прогресс, но с уважением и ласковой снисходительностью относятся к закоренелым негодяям вроде меня. Я возвращаю им их доброту в десятикратном размере, после чего мы застываем на минуту в приличествующей оплакиванию покойника позе, с нежным взором и головой, занятой холодным расчетом. Я знаю, что они знают, что я знаю, и так далее… Мэр между тем говорит о «нектаре человеческой нежности». Разумеется! Ветер, дующий в спину, треплет нам волосы, смахивает их на лоб. Только один деятель культуры, бывший студент Национальной школы администрации, упорно пытался пригладить волосы рукой. У Элеоноры, спрятавшейся под темной вуалью, видны были только сотрясаемые рыданьями плечи. Усатый, повелительный Руэрга, свирепо посматривавший вокруг, выделялся в толпе благодаря своей огромной, мешковато завернутой в шерстяной плащ фигуре и благодаря очевидности своей скорби. Его серые глаза буквально испепеляли всякого, кто страдал меньше, чем он. Я старался не привлекать к себе внимания. По крайней мере половине из присутствовавших там людей я не подал бы руку. Друзья, в отличие от представителей компартии, обнаружили гораздо меньшую сплоченность. Шабей «предпочел воздержаться от присутствия», но д'Антэн пришел, равно как и Мюллер. Одежда их, вполне отвечающая обстоятельствам, выглядела более буколической, чем у академиков: в своих твидовых пиджаках и тирольских шляпах они походили на охотников, оплакивающих убитого кролика.

И перед домом, и на кладбище многие шмыгали носом. Гандюмаса любили. Его похожая на собачью голова, его клетчатые рубашки, его горлопанство, его шкодливая проза, его хмельное ухарство составляли часть нашего пейзажа. Я всматривался в лица всех этих явившихся по долгу благовидности людей, пытаясь прочитать на них что-нибудь еще искреннее, помимо ощущений холода и страха. Две дочери Гандюмаса («Мамаменька» и «Псюпсю», как он их называл) поддерживали с двух сторон Элеонору. Слезы и искаженные рты сделали их, наконец, похожими друг на друга. Первая двенадцать лет играла субреток в «Комеди Франсез», а вторая продавала по воскресеньям у метро красную прессу. По заслугам, стало быть, и служба. Форнеро, не по погоде легко одетый, сжимал челюсти, чтобы не стучать зубами. Та же костистая голова, то же бескровное лицо, что и на похоронах Марка, в семьдесят девятом, когда мать того разрыдалась у свежевыкопанной могилы. Антуан, Марк — ему приходится предавать земле друзей, с которыми он был связан тридцать лет. Мюллер еще совсем недавно тоже принадлежал к их компании. Не знаю, почему они все от него отдалились. Какие-нибудь ссоры за коньяком, скорее всего. Франкмасонство дружбы зарождается в упоении юных честолюбивых помыслов и омрачается в озлоблении соперничества. Профессор тоже не преминул прийти. Ему удалось ловко укрыться от ветра за памятником погибшим («Благодарный Плесси-Бокаж своим детям»). Он тоже был одним из семи основателей альянса и, по слухам, даже был обязан ему своей орденской ленточкой и кафедрой. Вот так: в мечтах — вроде бы свора волков, а все кончается синдикатом взаимопомощи.

Когда все, кто имел охоту, высказались, присутствовавшие образовали в центральной аллее кладбища оцепенелый от холода хвост, в конец которого распорядитель церемонии поместил семейство Гандюмаса. Люди жались друг к другу, чтобы согреться. Или чтобы преградить путь ловкачам, готовым перешагивать через могилы. Скучившиеся у ворот и нетерпеливо поглядывавшие по сторонам шоферы пришли в движение, приблизились к могиле, пряча в кулаке сигареты. Гандюмаса опустили на двух веревках, положив на крышку гроба фуражку сержанта военно-воздушных сил, которую он носил в сороковом набекрень, как заправский летчик, и которая обеспечила ему такой успех в амурных делах, что и тридцать лет спустя он вспоминал об этом с восторгом. Элеонора подняла вуаль. Ее крупное изнуренное лицо в черном обрамлении на солнце казалось еще более белым, чем обычно. Люди подходили с рассчитанной медлительностью, которая только усиливала напор сзади. Какая-то женщина разговорилась с дочерьми Гандюмаса, словно ей одной хотелось с ними полобызаться; слезы с удвоенной силой хлынули по темно-красным щекам субретки и активистки. Вся сцена, казавшаяся расплывчатой, нечеткой, вдруг обрела какой-то драматизм. Было такое ощущение, будто медлительная дама не может вырваться из объятий, в которые она сама заключила Элеонору. В этот момент Форнеро подхватил ее, увлекая твердой рукой к воротам, за которыми слышались голоса, чей-то смех, хлопанье автомобильных дверец. У меня появилось было желание пойти за ними — не из-за медлительной женщины, чья плаксивая инертность скорее отпугнула бы меня, а от удивления, так как я поймал себя на мысли, что в поведении Форнеро есть что-то от ожившей мечты, какое-то упрямство отшельника, не вязавшееся с умозрительным представлением о нем. Впрочем, я не стал ускорять шаг, не стал их обгонять. Тем временем Форнеро попрощался с медлительной женщиной и быстрым шагом направился к воротам. Нужно было поздороваться с ним? Меня страшно интересует то — может быть, этого требует моя профессия, — что удается прочесть на лицах в драматические моменты жизни: женщины в конце беременности, когда у них огромные глаза и худые щеки; небольшие толпы на похоронах, плотные и одновременно ломкие, когда любая поза, любой взгляд таят в себе целый рассказ. Или еще, например, мне всегда было интересно наблюдать, как верующие, причастившись, отходят от алтаря с пятном вечного блаженства на лице, настолько преображающим их черты, что никогда невозможно понять: то ли их сжатые губы и опущенные веки означают растворение христианина в Боге, то ли это просто облатка приклеилась к небу, откуда ее пытаются оторвать языком. У Форнеро было именно такое лицо. Почему он жил один? Рассказывали разное. Его ждала за оградой какая-то женщина, тоже вышедшая с кладбища. Молодая или не очень? Вроде бы у нее были густые, непослушные волосы и большая серая шаль, скорее всего, чтобы прикрыть слишком яркие одежды. Мужчины такого возраста в нашей среде нередко заводят себе пассий с какой-то цыганской или арабской внешностью. Теперь я вспоминаю: я видел ее на кладбище, видел, как она проскользнула по ветру между надгробиями с надписями про вечную скорбь. Она специально сделала крюк, чтобы обойти стороной семейство Гандюмасов и уйти, не выразив соболезнований. В общем, так мне представляется… Кажется, у нее крупные губы с выражением пресыщенности или пренебрежения? Еще я вижу, как она открывает перед Форнеро дверцу маленькой машины, словно он старик, а она — его шофер. И в этот момент опять пошел дождь.

ЖОС ФОРНЕРО

Потом все стало разворачиваться в ускоренном темпе. Пейзаж, очистившийся было благодаря ветру, в одно мгновение затянулся дымкой дождя. Люди устремились в разные стороны, без лобызаний и рукопожатий. Женщины начали поднимать воротники, прикрывать волосы платками, завязывая их по-крестьянски, отчего сразу вдруг переносишься в Россию, в царство разбитых грязных дорог с растекающимися глиной и черноземом, где хорошо растут конические кипарисоподобные ели и кишат черви. Какая-то легкомысленная девица поскользнулась, едва не упала на искусственные цветы и, подавив смешок, схватилась за руку какого-то типа, стоявшего рядом. Видно было, как в небе над Плесси-Бокаж летают стервятники. И слышно было, как воют волки. Быстро плыли низкие облака, норовившие зацепиться за деревья, за колокольню. Элизабет повисла у меня на руке и потащила меня вперед. Мне нравится ее маленькая лапка, нетерпеливая, горячая, жадно вцепившаяся в рукав моего пальто. Она обернулась и посмотрела на меня своими обеспокоенными глазами. «Покойник лежит в своей яме, — мысленно говорю я ей. — А я еще живой…»

— Вы с кем сюда приехали? Вы ведь, естественно, здесь без машины…

Она втолкнула меня в свою машину — в свою ли? должно быть, ей ее кто-нибудь одолжил — и захлопнула дверцу так быстро, что у меня перед глазами лишь на секунду мелькнула ее снисходительная улыбка, ее насмешливые губы. Оказавшись на сидении, я весь сжался и глубоко вздохнул. В машине, пропахшей окурками, меня ждал холод, от которого в голову полезли какие-то гнетущие неповоротливые мысли. Я закрыл глаза и вздрогнул. Снова хлопнула дверца, впустив внутрь новую порцию влажного воздуха, коротко щелкнула зажигалка, запахло жженым сахаром — ритуал, сопровождающий начало движения. Я открыл глаза и обнаружил сидящую сзади меня молодую особу с испытующим выражением.

— Вы знакомы с Люс?..

Нет, острый подбородок Люс, выглядывающий из-под твидового колокола, который закрывал добрую половину красивого, худого лица, мне был незнаком. Я двинул вбок шеей и скривился: кладбища позволяют обходиться без слов. До нас доносились крики и шум автомобилей. А у нас перед глазами известный телевизионный комик, размахивая руками, изображал регулировщика, пытающегося устранить образовавшуюся в несколько минут пробку. Элизабет недолго думая въехала на лужайку, задев двумя колесами цветник у памятника погибшим воинам, и устремилась вперед по боковой дорожке. Люс одобрила ее действия парой-тройкой слов из современной лексики. Дорога на Париж находилась всего в пятистах метрах.

Единственными живыми красками, пробивавшимися сквозь бесконечную пелену моросящего дождя, были красные и желтые бензоколонки заправочных станций с их варварскими названиями и аббревиатурами, похожими на чиханья, на удары кулаком в глаз. Я припоминаю, как в тридцатом году, в нашей квартире на улице Бертье, госпожа Салле время от времени информировала мою матушку: «Ему устроили тотальное банкротство», предпочитая это слово «тотальное» более распространенному «полное». В том году обитавшее в Версале племя вечно одетых в траур женщин постепенно таяло, уничтожаемое каким-то таинственным мором с безжалостным названием. И всякий раз, когда из шелестящей шумной пелены дороги возникала сладострастная, грубая, окруженная плутоватыми отсветами яркая вывеска «Тоталь», мне слышался шепот госпожи Салле, госпожи Бедаррид или госпожи Вейо и перед глазами возникало озабоченное лицо постоянно склоненной над шитьем матери.

Элизабет говорила. Обращаясь ко мне? К Люс? Возможно, она пользовалась присутствием Люс, чтобы высказаться, чтобы поделиться со мной обрывками воспоминаний, которые, наверное, сжимали ей горло, душили ее. Жесты человека, сидящего за рулем — переключение скоростей, нажатие педалей, — на время лишили ее тело пластичности, которую вроде бы должны были сделать уже незаметной ее свободная одежда и серая шаль. Правая рука Элизабет, совсем мальчишеская, с короткими ногтями, лежала на ручке переключения скоростей. Нередко исключительной чертой именно очень сексуальных молодых женщин являются чистая, без признаков косметики, кожа и властные, позаимствованные у мнимой мужественности мужчин движения. Представить себе эту руку ласкающей было трудно. (Худое, загорелое тело Антуана месяц тому назад в больнице: таинство интимной близости, скрытая история двух человеческих существ…) И вот теперь я сам сидел в машине, и мое совершенно необъяснимое присутствие в ней открывало широкое поле для самых грубых предположений, уже, должно быть, возникших кое у кого, когда Элизабет у ворот кладбища усадила меня в машину, закрыв за мной дверцу, как это обычно делают мужчины, усаживая женщин или пожилых мужчин — а разве я, я сам, не являюсь уже пожилым мужчиной? Ничего смешного в том, что такая вот Элизабет (ей лет двадцать семь, наверное? двадцать восемь?) выразила мне при всех некоторое уважение, способное удивить только тех, кому хорошо известны ее манера говорить и ее резкие, как стук двери, повадки. Метаморфоза, надо сказать, произошла во мне с похвальной неощутимостью. За один или два года, по мере того как высыхает кожа, как покрывается она коричневыми пятнами. Когда же они появляются? В самое темное время ночи? Будто мелкие, крошечные каракули, остающиеся от ночных снов. Я стараюсь увидеть себя чужими глазами: удобно вписывающаяся в автомобильное сидение, не стремящаяся улучшить мой внешний вид спина, довольно бюрократическое брюшко, на губах — удобная улыбка, какие бывают у согласных со всем глуховатых людей, и пустой взгляд — дабы не переспрашивать — «Простите, что вы сказали?»; «Простите?» — как бы признавая, что мне есть за что просить прощение, превратившись в этого сумрачного типа, которого я замечаю в последних зеркальных витринах бульвара Сен-Жермен, когда не успеваю вовремя отвернуться.

Почему Элизабет замолчала?

Изморось перешла сначала в дождь, потом — в ливень. Дворники на лобовом стекле ускорили свой бег, выражая решительное несогласие. Категорический отказ. Конец всем надеждам. В какой момент перестаешь спрашивать себя, чем кончится пьеса? Мне стало скучно жить и меня уже почти ничто не удивляет. Нечего, старик, валяться на диване, тебе еще нужно проглотить многие ложки йогурта, тебе еще, может, предстоит куковать годы и годы — в серости пейзажа, в трауре, в моросящем дожде, в теплом фланелевом белье, у себя на даче.

Как любил повторять Жанно, перекрашивая деревянные панели «Алькова»: «А что бы ни говорили, господин Форнеро, легкий светло-серый цвет — все-таки самый изысканный…» И вот я всецело в нем — человек-туман, человек-мышь, человек-сумерки. Куда подевался яркий летний день с его битком набитым толстым брюхом, куда подевались солнце, жара? Какая черная дыра, какие Бермуды их засосали? Скоро превращусь в обитателя не имеющих конца и края прибрежий ночи, мои рассветы будут наполнены цифрами, вечера — населены лицами давних знакомых, я буду гоняться за сном, стараясь завлечь его в ловушку своей неподвижностью, отсутствием мыслей, как в былые времена я надеялся, изгоняя из головы похотливые образы, а из своего языка — грязные слова, надеялся заслужить, надеялся заполучить в награду благосклонность изящных граций, дабы на них, на моих миленьких христианок напала чистая, прямо-таки наичистейшая любовь, от которой у меня потели руки и напрягался живот. Да! Кстати, на чем мы остановились?

Под дождем на тротуарах топтались стада бесполых девиц — мокрые джинсы, самого разного покроя сапожки, печально сжатые губы. Окраина жизни. Этот пырей нетрудно вырвать из себя. Достаточно будет, когда придет время, открыть глаза. И прости-прощай! Прощай! Счастливчик Антуан. Ему можно было бы даже почти позавидовать, не будь всех этих речей, которые липнут к памяти, как бледная кладбищенская глина к подошвам. Хотя, конечно, образ не совсем четкий, но конкретный, сочный, образ, надо сказать, не из самых приятных. Фуражка, раздавленная комками земли, уже начавшееся соперничество, буквально видишь его, между гниением внутри и гниением снаружи. Стоит ли продолжать? Кто любит такие детали… Не это ли гложет ее, когда она вот так молчит?

Вообще-то она, Элизабет, девушка не без литературных талантов, все подмечает, все помечает, как все они, кто такой породы, хотя, глядя на ее — туда-сюда — груди под свитером, на смешливые огоньки в глазах, легко было бы про это забыть. Привычка, однако! Немало они, в свое время, давали мне поводов удивляться, эти психологи в юбках, с их люблю-но-свобода-дороже, вечно пребывающие в состоянии влюбленности, готовые к любым неожиданностям, предрасположенные к пикантным разрывам, постоянно готовые сбрасывать оковы и бороться с тираниями… Я всегда был склонен считать их страдалицами, раздавленными работой, обиженными, или уж во всяком случае натерпевшимися от мужского хамства. Ничего подобного! Изворотливые, умеющие все обращать в шутку, неутомимые, они тут же вскакивали, как ни в чем не бывало отряхивались, и готовенькая глава лежала у меня на столе, лихо закрученная, сочащаяся кровью бывшего любовника, выжатого по всем правилам кулинарного искусства, как во времена моего детства выжимали сырые бифштексы. Их тогда клали под пресс, чтобы извлечь из них свежую кровь, которой по утрам поили натощак больных, страдающих малокровием. Это средневековье продолжалось еще и в тридцатые годы. Сколько же я опубликовал романов об этой свежей крови! Удар хлыста, отомщенные сердца, десять веков унижения, потопленных в прозе, убивающей наповал!

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Ты видела его лицо, Люс? О-ля-ля! Его взгляд… Я знаю, меня легко принять за шлюху. Они говорят: шлюшка, как будто мне пятнадцать лет, как будто я коротышка, карманная женщина. Это от моего рта у них крыша едет, мои губы приводят их в ярость. Еще когда я училась в лицее, они уже говорили, причем достаточно громко, чтобы я могла их слышать: «Вокро — отсоска». Они писали повсюду мелом: «Вокро — отсоска» — на стенах, на черной доске. Даже на заборах. В конце концов учителя стали как-то странно на меня поглядывать. Может быть, вот так и закружилась головка у бедного Жерлье, когда я оказалась в выпускном классе. Нет, ну ты видела его?.. Лучше бы я в тот день сломала себе ногу. В семнадцать лет это действует, еще бы, такая слава! Он писал всякую всячину о театре в «Юманите-Диманш» — объяснял, удивлялся, обвинял, организовывал… Чего он только не организовывал, этот Жерлье?! Постоянно у него какое-нибудь собрание, какой-нибудь комитет, постоянно его машина завалена была бумагами, под мышкой какие-то папки, волосы ежиком. Я проводила по ним рукой, пытаясь взлохматить, а он смеялся и говорил: «У всех твоих юных приятелей волосы длинные, как у баб, тебе это не противно?» На что я ему отвечала: «Зато у моих юных приятелей нет жоржетты, которая ждет не дождется их дома…» И я распространила это наименование на всю породу. Жоржеттами у меня были все жены, все эти мамаши, эти клуши с колясками, дражайшие половины, с тонкими губами, с ранними расширениями вен, с толстыми задницами не при деле. Как же я ненавидела в те годы этих благоверных! Они были моими личными врагами. Я мечтала о жестоких битвах с ними, о публичных оскорблениях. Надо сказать, что они мне воздали сполна. Когда у них есть запас времени, они, жоржетты, всегда берут верх. Как-то раз я столкнулась нос к носу с супругой Жерлье. Она притащилась за ним к концу занятий. И стояла, караулила его, рядом с комнатой преподавателей. Наверное, щеки у меня были чуть краснее, чем обычно. Он зажал меня в коридоре между шкафчиками и раздевалкой. Осторожности у него было не больше, чем у какого-нибудь пижонистого сосунка. Он позволял себе невероятные трюки: за дверями, в классе во время перемен, в углу директорского сада, знаешь, там, где написано: «Ученикам вход воспрещен». Чем больше был риск оказаться застигнутым врасплох, тем больше его это возбуждало. Я никогда не видела, чтобы кто-то так распалялся, как он. Он становился совершенно белым и уже не слушал, что я ему говорила. Он был просто ненасытный. О! Как она смотрела, его благоверная! Я его после этого по крайней мере две недели дразнила. Я была уверена, что кто-то из класса написал анонимное письмо или кто-то из парней позвонил, это на них похоже. Они искоса посматривали на меня и посмеивались. Они меня прозвали «Фройляйн Гегель», и это тоже где только ни написали. «Гегель» — это, разумеется, означало Жерлье. Его это невероятно бесило. К счастью, тут подошли выпускные экзамены, а то все могло бы кончиться психушкой. Я умотала с родителями в кемпинг под Кавалэром, я была сыта по горло, терпеть не могу драмы. Письма от него, которые он посылал мне до востребования, я оставила лежать невостребованными. Там были всякие фестивали джаза, поп-концерты, парни моего возраста с мотоциклами. Когда Жерлье приехал, поднялся небольшой тарарам. Мой отец здорово нагнал на него страху: с важным видом стал приводить ему политические аргументы — коварный ход. Еще раз мы, правда, потрахались ночью на пляже, но он был слишком напуган. Зато я была просто потрясена. С тех пор юнцы совершенно перестали меня интересовать. Когда попробуешь настоящих мужиков с чересчур заполненной, нескладной жизнью, с их внезапными страхами, их малодушием и с появляющимся у них вдруг огромным желанием, от которого они просто шалеют, то все остальное кажется пресным. Равнодушные, расхаживающие с видом я-такой-красивый-что-это-меня-утомляет, нет, спасибо! Не знаю, почему выражение «в заднице загорелось» применяют всегда к женщинам, но вот уж у кого действительно в заднице загорается, так это у некоторых мужчин. Именно таких я и притягиваю, с этим ничего нельзя поделать, они замечают меня даже в толпе. Именно так и произошло с Антуаном. Как-то раз меня пригласили скорее в качестве статистки, подавать реплики, на телевидение, в передачу, где он был гвоздем программы. Мне сказали: «Будет Гандюмас». Ладно, пришлось поштудировать пару-тройку его книг. Так вот, он вспыхнул, этот Антуан, как сухой. В тот вечер самому тупому из телезрителей, живущему в какой-нибудь глухомани, вроде Барселонетты, открылись кое-какие тайные штрихи его биографии. А после передачи Гандюмас быстро пресек все прощальные любезности и повел меня есть луковый суп. Для него еда была делом важным. Он смотрел, как я справляюсь с нитями расплавленного сыра, и я знала, что он думает: «Ты ведь, малышка, сама этого хочешь…» Вы помните выражение, которое нас смешило: большая тропическая шлюха… В жарком ресторане, среди запахов, среди лоснящихся лиц, я чувствовала себя весело, уютно и я себе говорила: «Моя дорогая Элизабет, ты большая тропическая шлюха»… «Почему ты смеешься?» — спрашивал Антуан (он тут же стал обращаться ко мне на ты). Тогда, в первый раз, ночью у меня в комнате, он не произвел на меня впечатления. Этот лук, этот мускаде, который мы пили. Они иногда ведут себя просто как дети. Да еще ко всему прочему его жоржетта, которую звали Элеонорой и которая терзалась у себя в Плесси-Бокаже. Позже я с ней, с этой Элеонорой, познакомилась, она даже мне понравилась. Да и она тоже, по-моему, отнеслась ко мне неплохо. Но сегодня, когда она появилась вся завернутая в крепы, поддерживаемая под руки своими дурехами, меня чуть не стошнило. Почему она согласилась играть эту комедию? А эти речи! Нет, Антуан был совсем другим. Это был ужасно сентиментальный бабник, который выливал для храбрости и который работал, как зол, когда писал свои книги. Ну а что касается Жерлье, то он и тут оказался верен себе, пробрался в первый ряд. Он уже не преподает. Ты знала об этом? Политика и жоржетта держат его крепко, под каблуком. Во время речи Делькруа он смотрел на меня все с тем же видом оставленного без сладкого подростка, с каким обычно смотрел поверх голов во время письменных работ.

ГОСПОДИН ФИКЕ ПО ПРОЗВИЩУ «ТАНАГРА»

У матушки Фике, конечно, были свои недостатки, но вот одно жизненное правило ее сынок с ее помощью усвоил крепко. «Когда ты в церкви или на кладбище, — говорила она, — то смотри на ноги или прямо перед собой. Туда ты ходишь не для того, чтобы фасонить». Тогда как здесь их кривляния, их шепотком произнесенные приветствия, их манеры, будто они все члены одного клуба, их тихие проповеди на ушко, от которых они не могут удержаться, — это же возмутительно. Уважают они хоть что-нибудь, все эти люди? Я был готов к этому и утром заколебался было, идти мне или лучше не ходить. Но Гандюмас был другом. Он никогда не проходил по улице Жакоб без того, чтобы не подняться ко мне и не пожать руку. Какое-нибудь слово, какая-нибудь шутка (потому что в политике мы с ним были на разных берегах, и я ему высказывал все без обиняков чаще, чем он мне), но в этом была душа. Сколько их таких, кто удостаивает своими шагами мою лестницу только тогда, когда надо узнать, как обстоят дела с нашими расчетами, чтобы выклянчить чек. У них два метода: сначала задурить голову патрону, потом прийти поиграть на моих чувствах. Они меняют тактику. Когда с одним у них не получается, пробуют на прочность другого. А вот Гандюмас был личностью. Если ему нужны были деньги, он предлагал то, что он называл «треугольной встречей»: Форнеро, он и я. Он становился таким решительным, энергичным, одно удовольствие было смотреть на него. Я приходил со своими бумагами, и патрон с озадаченным видом спрашивал меня: «Что вы об этом думаете, Фике?»

Последние три года особый восторг вызывал у Гандюмаса монитор компьютера. Он говорил «ну и как у нас обстоят дела?» и, склонившись позади меня, смотрел, как на экране появляются цифры, пытался что-нибудь понять, потирал руки: «А как теперь будут зарабатывать деньги жулики?..» Он был таким, он доверял.

Я не хочу утверждать, что сегодня утром в Плесси пришли только крокодилы, чтобы пролить крокодиловы слезы. Очень многие его любили и уж, конечно, жалко семью. Но как бы это сказать? Чувствуется, что котелок стоит на огне и в нем все бурлит. Они держатся почти спокойно, все почти молчаливые, у всех подавленный вид, все как бы погружены в свои мысли, но вот внутри угадывается их нервозность, нетерпеливость, желание как можно скорей удрать и забыть, какой их потряс страх перед тем, как забили крышку гроба.

В доме покойного я почувствовал потребность побыть хоть минуту одному. Наугад ткнулся в какую-то дверь, в другую, в третью. И оказался в ванной Гандюмаса: его домашние тапочки, его халат, не ошибешься. Я замер в нерешительности. Представляете, я спускаю воду, в то время как за перегородкой… Потом я слегка приоткрыл дверь, которая выходила в комнату, где было выставлено тело. Целиком обитая голубыми обоями, эта мещанская комната была совсем не в духе Гандюмаса. Оттуда, где я находился, позади гроба, хотя не совсем, немного сбоку, я видел подставку, ниспадающий бархат, оборотную сторону венков: солома и проволока. И людей, которые входили через дверь из гостиной. Они подходили ярко освещенные, направляясь почти прямо на меня, напряженные, с прищуренными глазами. О! Этот странный взгляд, и у всех один и тот же. Семья не закрыла ставни, чтобы не устраивать комедии со свечами и кропилом, так я думаю, — ведь это была гражданская панихида, и поэтому неожиданное солнце ярко освещало каждую черточку лица. Были среди входящих и такие, которые в ужасе останавливались на пороге. Быстро закрывали глаза, будто молясь, и подносили платки к носу, будто рыдая. Все настолько знакомо. Главное не видеть, а еще главнее — не чувствовать запаха. Цветы? Неожиданное солнце? Центральное отопление? Неважно что, но от запаха перехватывало горло. Или это от воображения? Бедняги, сколько страха! Другие, смельчаки, вижу, как они подходят ближе, еще ближе (и между двумя такими героями малышка Вокро, закутанная в шаль), становятся рядом, едва не касаясь останков, зрачки расширены, ноздри раздуты. Прибыл в сутане отец Волкер: еще одно нарушение обычая. Он встал на колени, и все стали его обходить, оставляя ему свободное пространство, как бы из уважения к его миссии. Все-таки это было по его части, он тут воспринимался как профессионал. Я увидел, как по его щекам текли слезы, чего в протоколе совсем не предусматривалось. Он вытащил из кармана платок и перед тем как встать, спокойно вытер слезы. Элизабет Вокро все еще находилась там, вся съежившаяся у дверной рамы, из которой торчали железные петли. Саму дверь сняли, как это обычно делают в доме, когда дети устраивают вечеринку. Казалось, этой малышке Вокро не удается оторвать взгляд от Гандюмаса. Мне были видны выступающие из подушки в белой шелковой наволочке только кусочек желтого лба и край носа. Я вспомнил о слухах, которые ходили три-четыре года назад на улице Жакоб. Иногда просто бесполезно затыкать уши: люди судачат, злословят, раздувают сплетни. Мне стало стыдно от того, что помимо моей воли где-то в глубине меня отдавалась эхом вся эта мерзость, движение которой я явственно чувствовал в шушуканьях и даже в молчании. Я тихонько прикрыл дверь. Лучше бы уж я не приходил.

В саду люди сгруппировались в освещенном солнцем треугольнике между соснами. Было слышно, как они шепчутся: «Вы входили? Вы его видели?..» Все они точно рассчитали время, вплоть до минут, чтобы приехать тютелька в тютельку сразу после того, как тело, уложенное в гробу, завинтят последним винтом на крышке. А тут вместо этого, когда они прошествовали в общем потоке и вошли в комнату, им пришлось его увидеть, увидеть совершенно мертвого мертвеца, в ярком свете солнца, и он их потряс.

Я наблюдал за крыльцом, поджидая, когда появится малышка Вокро. Такая, какой я ее там видел, прилипшая к стене, без которой она сползла бы на землю, я думаю, она способна была оставаться наверху как завороженная до тех пор, пока служащие похоронного бюро не заставят ее покинуть комнату. Но я так и не увидел, как она вышла из дома. Я пожалел ее. Я решил изобразить из себя человека, который не замечает ни любезных улыбок, ни чего другого. И тут, следуя совету мамаши Фике и глядя себе под ноги, чуть было не столкнулся с Форнеро. Он демонстрировал насмешливое и сдержанное выражение лица, чтобы не показать, как он взволнован. Он держал правой рукой под локоть свою падчерицу таким образом, что тем, кто его приветствовал, протягивал только два пальца левой руки. Вот так люди, бывает, вызывают к себе ненависть. Он был почти единственный, кто знал здесь всех; он был в центре всей этой суеты, всех перешептываний. Вынужденный проявлять терпение. Но мне хорошо знакомо это выражение его лица: он себя чувствовал пленником. Будь он на улице Жакоб, он уже давным-давно сбежал бы. Он славится своими исчезновениями. «Я научился этому у Морана», говорит он. И в самом деле, однажды я увидел это у Морана, о котором раньше имел только смутное представление: он поднялся ко мне вкабинет перечитать один старый контракт, заключенный еще до меня. Он называл его не контрактом, а «конвенцией», а говоря о рекламе, употреблял слово «огласка». Я помню, у его серых глаз был удивленный и ледяной взгляд. Неожиданно он просто пропал, и я понял, что имел в виду Форнеро. Лyветта, которая столкнулась с ним в коридоре, просунула голову в дверь: «Он какой-то… какой-то заледенелый, вы не находите, Фике?»

Теперь голоса, раскрепощаясь, становились все более громкими. Как только участники процессии выходили за ворота кладбища, они расправляли плечи, шеи их вновь обретали способность двигаться из стороны в сторону. Они почти радостно ныряли в свои машины, заводили моторы. Жандармы узнавали людей, которых они лично не знали, но у которых были чрезвычайно знакомые лица. Незнакомые знакомцы принимали загадочный и усталый вид, который они переняли у настоящих знаменитостей; казалось, они ускоряли шаг, хотя в действительности они тянулись, тянулись… Это нечто новое. Чувствуется, что они разомлели от счастья. Успокоились. Это красивое белье — не настоящее красивое белье. Нас, завсегдатаев улицы Жакоб, не нужно пытаться обмануть. Мы круглый год занимаемся стиркой этого белья. И только мадам Фике способна позавидовать моим знакомствам. Все эти люди — неплохие ребята, чувствительные, хрупкие. Надо их все время холить, обманывать. Этому можно научиться. С цифрами дело более неблагодарное! Слова удобнее, чем цифры. Такое издательство, как наше, то и дело заставляет меня вспоминать об этаких расставленных поблизости от «черных точек» палатках дорожной безопасности, в которых ребята с красными крестами весной по воскресеньям ждут дорожных происшествий. Наши литературные консультанты — непонятный титул, еще более непонятная зарплата — являются одновременно и санитарами, и реаниматорами, и хирургами, и костоправами. Сладкие речи, мелодии на флейте. Дом на улице Жакоб — это настоящая клиника: в каждой ячейке кто-то сует нюхательную соль под нос потерявшей сознание романистки, кто-то ампутирует иллюзии у наивного эссеиста… И все это среди «моя дорогуша», среди обрывков влюбленности, альковных воспоминаний, алкогольной путаницы. Когда я открыл для себя весь этот цирк, четырнадцать лет тому назад, я чуть было не стал упаковывать свои чемоданы. В Ливийском нефтяном банке зарабатывали лучше. А потом привык, закалил свою мораль и научился все забывать: цифры, имена, слезы. О, не надо больше об этом!

Форнеро бесшумно проходит по коридорам, такое ощущение, что прямо скользит, как привидение. Как улыбающееся привидение. Но с некоторых пор его улыбка нравится все меньше и меньше. Он подмечает каждого через приоткрытую дверь, узнает платье, голос, словоохотливую мягкость. Самого же его или никто не видит или видят только его тень, и вот он уже далеко, тихо ускользает. Авторы считают, что он целый день сидит взаперти в своем бюро, которому они дали название «Альков», так же как и мы все, тогда как он на самом деле проводит свое время в блужданиях, спускаясь или карабкаясь вверх по нашим фрагментам лестниц, пользуясь любым поворотом коридора, чтобы ускользнуть от чьей-нибудь назойливости. Он называет это прощупыванием пульса издательства. Должно быть, он любит, когда издательство лихорадит. Он знает, что в его отсутствие сердце улицы Жакоб бьется медленнее. Напротив, вечером, когда он окончательно устраивается в Алькове, и когда бедная Луветта, накинув пальто и закрыв чехлом пишущую машинку, топчется, не смея уйти, именно тогда создается впечатление, что наконец-то Издательство начинает жить своей настоящей жизнью, прислушивается, разрабатывает план операций. Некоторые хитрецы это поняли и приходят без четверти семь, поджидают на тротуаре, чтобы затем проскользнуть во двор, когда уходит последний кладовщик или когда приходят уборщицы. «Я к Жосу», говорят они тоном, не терпящим возражений. Они знают, что патрон наверху, потому что его «пежо» здесь, двумя колесами в воротах, и Жанно за рулем. Они надеются побольше получить в этот час на исходе дня, когда Форнеро достает бутылочку и рассказывает о своих боевых операциях. Если, конечно, они не пытаются просто вызвать у него любовь. Они себя кормят иллюзиями: никогда я не видел у хозяина взгляда более внимательного, чем в эти минуты откровения, когда кажется, что он забывается. Он смотрит, как его авторы наливают себе стаканчик-другой (скорее парочку), выслушивает их планы, не переставая улыбаться. Старый тощий кот, который видал и не таких. Ему нравится ощущение, что мы здесь, вокруг него, когда нас достаточно много, но не слишком, человек шесть-семь, не больше, сидящих в креслах, на диване и даже, когда есть некоторый перебор, вполягодицы на столе. Иногда звонок по прямому проводу. Форнеро отвечает коротко, причем нам никогда не удается догадаться, кто находится на другом конце провода. Месье Зять почти всегда здесь, он пьет только воду. Он называет своего тестя «Жос», а хозяин зовет его только «Мазюрье», произнося это имя насмешливым, ласковым тоном. Он любит своего зятя. Почему Мазюрье не было сегодня на кладбище? Не было там также и мадам Форнеро, но это поняли все — она болеет гриппом. Что касается Жозе-Кло, то она почти все время была с Форнеро. Утверждают, что именно он подыскал ей Мазюрье, но чего только люди не болтают. Он не очень-то торопился возвращаться с Флорентийской ярмарки, этот месье Зять. А уж как он любил Гандюмаса! Он звал его не иначе как папашей Химерой, да и к тому же он не хотел бы, чтобы Брютиже один плел интриги на ярмарке. Но вообще он верный участник вечерних встреч в «Альков». А вот Брютиже нет. Тот предпочитает плавать своей эластичной походкой толстяка в сторону скромного бара на улице Висконти. Если X или У — следите за моим взглядом — еще строили иллюзии год или два года назад, то теперь они могут поумерить свой пыл. Мазюрье получит в Издательстве полную власть, а Жозе-Кло, которую считали пустышкой, приобщится, когда придет время… Яблоко от яблони… Стоит послушать ее в комитете, когда он начинает защищать какого-нибудь «своего автора», как она говорит. Мазюрье весь из себя довольный, предоставляет ей полную свободу. Он буквально расцвел, когда вытянул такой куш. Вместо того, чтобы постепенно лысеть где-нибудь в министерском кабинете, он обольстил Форнеро (заодно с его падчерицей…), и в один прекрасный день Издательство упадет прямо ему в руки. Он пообтерся ровно настолько, насколько нужно, чтобы внушать доверие авторам — а то его титул государственного советника их скорее отпугивал, — и за два года стал смотреться так же привычно, как мебель. Он даже Брютиже и его компанию заставил относиться к себе с уважением или сделает это в ближайшее время. Что же до пустышки, то, посмотреть на нее сегодня утром под руку с отчимом, гибкую, живую, как угорь в трауре, нашептывающую каждому нужное слово, подставляющую щеку (сама она никогда не целует), то не надо быть провидцем, чтобы предсказать, какой классической патронессой она станет. Буржуазное семя рано или поздно непременно прорастет. Но почему все-таки она не ушла с кладбища вместе с отчимом?

АНРИ Д'АНТЭН

Наша стыдливость скоро прикажет долго жить. Мало-помалу скорость разбросает машины в дорожном пространстве, они потеряют друг друга из виду, и след нашего присутствия около Антуана растворится в уличном движении пронзительного весеннего утра. Пока еще мы едем медленно, как бы кортежем, и никто не смеет прибавить скорость. Только несколько водителей бесстыдно обгоняют, и их хозяева усаживаются поглубже, чтобы их не увидели и не осудили. Поля встречаются все реже и реже. Супермаркеты, автостоянки для аренды машин, garden centers образуют весьма удручающий пейзаж. Именно эту картину каждый раз наблюдал Антуан, выходя из дома, этот сифилис, постепенно заполнявший пространство между городом, из которого он убежал, и самодельным непрочным домом, что-то вроде избы, где он, как ему казалось, нашел надежное пристанище. Мы плохо знаем наших друзей.

Я рад, что утром взял с собой Жоржа. То, что он за рулем, позволяет мне закрыть глаза и не видеть эти мерзкие окрестности, позволяет избежать движений, мешающих мне сконцентрироваться. Чернила, когда трясешь чернильницу, высыхают. У меня могли быть опасения, что я уеду с церемонии разбитым и буду долгое время неспособен спокойно усесться за письменный стол. Ничего подобного не произойдет. Спокойствие не покинуло меня ни на минуту, оно успокоило во мне волны паники, которые поколебали всех выживших, собравшихся вокруг гроба. Я чувствовал, как эти волны набухают, как они обрушиваются, несмотря на их чопорный вид и важные лица. Я не поддался напору этих волн. И я воспринимаю свое спокойствие как победу. Мимолетный солнечный луч, возможно, как раз и помог мне восстановить душевное равновесие, вместе с теплым пальто, которое я предусмотрительно надел, тогда как мои соседи дрожали от пронизывающего ветра. Может быть, на кладбищах вообще более холодно, чем в других местах? Может, их специально располагают на неуютных склонах, потому что они непригодны для жилья живых людей?

Поднятый воротник, придерживаемый белой рукой, спутанные волосы, дрожь — более убедительного выражения горя просто не существует.

Когда я сейчас наблюдал эти лица, мне пришла на память одна из остроумных шуток Монтерлана из его романа «Девушки». Какие чувства я испытываю, спрашивает себя Косталь, по отношению к почти столь же знаменитому, как и я, собрату? Ответ: «Я жду, когда он умрет». Дерзкая мысль? На кладбищах порхает наглая радость, радость, что ты пережил другого, такая же сильная, как страх, и неотделимая от него. Ведь все эти творцы, собравшиеся вместе, не могут, склонившись над могилой одного из них, не прицениваться к только что освобожденному покойником месту, не могут не сравнивать свое крепкое здоровье с его роковой хрупкостью, свою известность с его известностью, свои шансы продержаться с его уже исчерпанными шансами. В каком-то смысле это продолжает мысль Косталя. Не считая случаев появления чего-то неизданного (положимся на наследников: если тексты хороши, они запретят их публикацию), только мертвый писатель не может взорвать неожиданный шедевр в руках собрата. Когда мы говорим нам подобному: «Да, я сейчас много работаю», надо видеть, как потухает его взгляд. Все они, эти собратья, уединившиеся в своих замках, хижинах, фермах, на хуторах, в шале, в рыбацких домиках на сваях, в анонимных и колоритных гостиничных комнатах и занятые работой, — все они вместе образуют многоликую постоянную угрозу, которая не дает писателю спать. Что они там готовят? Какую смелость, какую дикую находку можно от них ожидать? Словно невидимые лисы, шастающие ночью вокруг нашего курятника.

Другая причина, по которой я не был склонен расслабляться, это абсурдная политическая болтовня, которой занялись некоторые сумасброды. Революционные бюрократы, прибывшие в костюмах счетоводов на роскошных генеральнодиректорских машинах, стали заниматься на могиле бедного Антуана агитацией. Риторика ничтожеств, ошалевших от своих дурацких мечтаний. Это было так же красиво, как какие-нибудь коммунарские куплеты, которые распевают в домах культуры безголосые уличные певцы. Все знали, что бедный Антуан предоставлял доказательства верности этим людям, должно быть, чтобы они молчали о каких-то его грешках, которые могли бы дорого ему стоить. Им, таким, как он, имя было легион между 1944 и 1956 годами. После Будапешта мнения, запрещенные в течение двенадцати лет, возобновили хождение в обществе, при условии, однако, умелого ими руководства. Но Антуан Гандюмас с таким азартом бросился в нужный лагерь, что новая шкура прилипла к его телу так прочно, что стала его собственной, или почти его собственной. Впрочем, они держали его на поводке с помощью солидного досье — хотя, может, хватало и одной преданности: Антуану были необходимы страсти. Я плохо слушал выступающих. Ни одного слова, как мне показалось, о творчестве Антуана, разве что о его песнях, которые сделали его популярным: в небольшой группе заметны были Ферра, Лерминье, Монтеро, Шансель. Заметен был, увы, еще и Фолёз, обезумевший Фолёз, яростно искавший глазами фотографа или какого-нибудь министра. Форнеро держался строго позади семейства Гандюмаса, и, как мне показалось, его падчерица, Жозе-Кло, сжимала руку Элеоноры. Кончится тем, что я подпишу соглашение с Форнеро, чтобы на моих похоронах мою вдову утешали так же. Непонятно, правда, как, не имея жены, я сумел бы оставить после себя вдову. Я знаю только одно: едва приняв приглашение Форнеро, я тут же увижу все неудобства моего выбора: слишком многочисленные авторы, холодность Жоса, снобизм Клод и все это издательство, настолько удовлетворенное своей репутацией, что у него растянулись и ослабли все его пружины. И все же я приму это приглашение. Смена издателя — для писателя всегда головокружительный соблазн, перед которым редко кто способен устоять: в нового партнера веришь, как в таблетки, стимулирующие мужскую потенцию, как в приворотное зелье. Заполучить издателя, который не был бы ни надутым буржуа, ни возомнившим о себе Бог знает что вождем, ни алкоголиком, ни очаровательным проходимцем, — за этим призраком я гоняюсь уже тридцать лет.

Я предоставляю свободу Жоржу, чтобы он продемонстрировал мне наконец свое умение. Я закрываю глаза. Не столько из страха, сколько для того, чтобы проверить собственную способность к работе, которая продолжается под внешней оболочкой все эти три часа, хотя я вроде бы и оторвался от нее. Однако по первому же зову приходят слова и лица, омытые несколько лихорадочным удивлением, которое мне всегда доставляет приключение, связанные с выдумыванием. Скорее приступить. Нить не оборвана. Как только вернусь домой, сразу же залезу в серый свитер, налью виски — два пальца, не больше. У меня будет впереди целых два часа, прежде чем Жорж принесет мне салат и кофе, прежде чем он мне их приготовит.

ЖОС ФОРНЕРО

Вот наконец и Париж. Ну и денек, один из тех дней, что пролетают и падают в пропасть несчастья. Окна машины запотели. Когда останавливаешься на красный свет, в тумане проносятся растерянные, отсутствующие, может, даже злобные лица. Впадина мира. Задница мира. С испариной и недержанием, которые находились во всех задницах мира. С безразличием и одиночеством, которые множатся и множатся. Элизабет иногда вытирает ветровое стекло концом своей шали. А Люс курит сигарету за сигаретой. Сегодня день таким до конца и останется — пронзительным, бесконечным. Пронзительным из-за свиста в голове, из-за этого властного и подозрительного свиста, который призывает меня к порядку. К какому порядку? Время от времени Элизабет заводит свой мотивчик, бормочет ругательства в адрес медлительных прохожих, которых она обдает грязью, цедит сквозь зубы издевательские замечания по поводу маскарада в Плесси-Бокаж, издевательские, но совсем невеселые — просто, чтобы еще раз убить в себе умершего.

Полуденная толпа заполняет тротуары, топчется в сумеречном свете. Губка, переполненная водой. Люс изрекает иногда глухим голосом резкие и циничные вещи, которые еще больше распаляют Элизабет. Эта Люс явно хочет меня поразить. Мы высаживаем ее (она сказала: «Выкиньте меня») за ратушей. Натянув на голову свою маленькую шляпку, она обходит машину, чтобы попрощаться со мной через опущенное на несколько секунд стекло. Когда я опять его поднимаю, запотелость пропадает и справа от меня опять неумолимо возникает окружающий мир.

— Признайтесь, вы ее не узнали! А между тем года четыре назад или, может быть, пять вы опубликовали книгу ее мужа. «Остров в огне». Карапулос, вам это ничего не говорит?

Коробка передач скрипит от неожиданно грубого движения. Не отвечать. Я опубликовал две тысячи авторов, и большинство их лиц размылись, как лица прохожих, как улицы за стеклом автомобиля. А то какой получился бы калейдоскоп лиц! Эту Люс с ее шныряющими глазами, теперь мне уже кажется, будто я ее припоминаю, или мне это только кажется: загорелая кожа, одета во все белое, улица Сены, скорее всего, какой-нибудь июньский день. Июньский день? Клод обычно в июне открывает все окна. Она в ярости оттого, что издательству не удалось вовремя купить первый этаж здания. Она мечтает о лужайке и о двух акациях в сырой дыре, окруженной высокими стенами, куда наши гости в тот июньский день стряхивали пепел своих сигарет. Клод ходила от группы к группе, раскованная, в сто раз более цивилизованная, чем я, такая, какой она всегда представляется мне среди других людей: подвижная геометрия вертикалей и окружностей, из которых возникает ее внушающая робость красота, короткие волосы, подпрыгивающие вверх при каждом ее движении, как у американок, когда мы открыли их для себя в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Я на нее по-настоящему только в те дни и смотрю, когда мы окружены народом. Тогда Клод находится на сцене, и я могу наблюдать за ней не смущаясь. Неуязвима: она неуязвима — таков мой вывод. Хотя я знаю, причем вот уже несколько месяцев, что и на ней тоже появляются какие-то признаки времени, какие-то его царапины. Наверное, они заметны всем, и только я продолжаю считать ее неизменной. Притворяюсь, конечно. Не помню, когда я в первый раз заметил у нее, особенно на лице, эту прозрачную голубизну под глазами, это легкое похудание, которое глупцы называют «элегантностью» Клод, когда я смутно ощутил, что она становится хрупкой, ломкой. Может, как раз тогда, в тех сумерках, когда Люс Карапулос демонстрировала свою загорелую и костлявую красоту в гостиной на улице Сены? Клод присела тогда на корточки перед камином, в котором краснели угли, прогоревшие за вечер. Сначала я заметил ее невнимание: это ее лицо, поднятое к разглагольствующему мужчине с выражением живейшего интереса, мне показалось отрешенным или скорее обращенным внутрь, словно Клод прислушивалась к смутному ропоту, словно она хотела понять какую-то невнятную, едва различимую речь. Продолжая за ней наблюдать, я в конце концов решил, что она становится неучтивой, и искал способ вывести ее из состояния рассеянности, но вместо того, чтобы пытаться привлечь к себе ее взгляд, я сам вдруг оказался во власти этого ожидания знамения, которое, казалось, она вот-вот распознает. Я тоже не слышал, что говорит ее собеседник. Сквозь черты, которые мое невнимание продолжало придавать лицу Клод, проступило ее настоящее лицо, расслабленное и заострившееся: я внезапно увидел старую женщину, какой она станет не в каком-нибудь воображаемом, далеком будущем, а совсем скоро. Будущее уже тянуло нас за руку. Банальный жизненный опыт, ничего больше. Я привык к этим мутациям человеческой природы, к мимолетным теням, которые отбрасывают облака. «Мои авторы», как говорят, или еще лучше, «наши авторы», не появляются на улице Жакоб часто в течение года, а то и больше. Когда они там появляются вновь, то оказываются незнакомцами, к новой внешности которых я должен какое-то время привыкать. Иногда на них оставляют свои следы болезнь или превратности их собственного поведения. Но Клод! Обычные женские беды не властны над ней. На ней даже платья не мнутся. Она все так же любит солнце и лес. Вот почему тем вечером, когда она сидела на корточках у камина, мне было скорее любопытно, чем страшно. Хотя я довольно остро почувствовал где-то в глубинах собственного сознания присутствие смутной догадки, что, возможно, мы приближаемся к предыстории несчастья, что однажды эти минуты у камина где-то зачтутся, что воспоминание о них будет меня мучить, но это опасение было не более острым, чем страхи сегодняшнего утра, усиленные, правда, погребальными ливнями Плесси-Бокажа. Между тем лицо Клод уже просветлело. Она нашла достойный ответ — улыбку. Улыбка разрушила знамение, смутно появившееся на мгновение, черты ее вновь обрели свою мягкость, а глаза — теплоту, и Клод повернулась ко мне с удивленным видом. Наверное, у меня было такое лицо, будто я только что повстречался с привидениями. Должно быть я коснулся дна, потому что вдруг почувствовал, как стремительно поднялся на поверхность. То ли я сейчас нахожусь в воде, которая топит, то ли в воздухе, где можно вытворять что угодно. Долго ли мне еще плавать, летать? Какими бы нереальными ни казались эти гипотезы в маленькой, прокуренной, наполненной ядами машине Элизабет, где витают все наши невысказанные слова, я знаю, что через два месяца мы вновь откроем сезон в Лувесьене, что на улице Сены будут другие приемы, похожие на тот, на котором появилась красавица Карапулос, похожие и непохожие, на которых будут возникать герои одного дня, королевами которых будут молодые незнакомки, герои и королевы, которых я забуду через два года, как забыл жену Карапулоса. Так будет всегда. О, разумеется, это меня уже не так веселит, как раньше. Суставы заржавели, формулировки приелись. Все больше и больше я работаю так же, как занимаюсь любовью: с возросшим умением, но с меньшим аппетитом. Улица Жакоб и улица Сены, объединенные или разъединенные прохладным садом, в котором Жанно будет собирать окурки на следующий день после праздников, — это всего лишь две сцены одного театра, в котором я играю одну и ту же роль.

Голос Элизабет: «Может, вы предпочитаете выйти здесь и пройтись немного пешком? Дождь прекратился. Здесь до вашего бюро всего пять минут. А то мы никогда не вылезем из этого месива».

Я не заметил ни нашей неподвижности, ни тесноты, ни видимого нетерпения Элизабет. Правда, я часто закрываю глаза в машине. «Вы так восстанавливаете силы, патрон», — утешает Жанно. Я неловко целую руку, которая нерешительно тянется ко мне. Кое-как, на ощупь — так как Элизабет даже и не думает мне помочь — открываю дверцу машины (как старики, которые никогда не могут найти ни кнопку, ни ручку, ни понять, о чем фильм…), распрямляюсь, вытаскивая себя из слишком тесной машины, киваю. Маленький «рено» яростно трогается с места, обдавая меня водой. На тротуаре меня ждут, ворча, большие, черные от отвращения собаки.

ФОЛЁЗ

Я часто спрашивал себя, какая это болезнь сушит меня, как желтую траву в жару. Теперь я знаю: презрение. Презрение — вот мое солнце. Оно меня жжет и в то же время дает мне пищу. Я никак не могу отойти от сегодняшней утренней клоунады. Мой гнев и силен, и прекрасен; утихни он, и мне бы его не хватало; я потакаю ему до тех пор, пока он не вознесет свой вызов выше всех этих склоненных затылков, создающих видимость уважения. Уважения? Две сотни пишущих скоморохов воздают последние почести одному из своих собратьев, местному шуту гороховому: тут не перед чем снимать шляпу. Бедный Гандюмас, прозванный Дюмасыном, или еще Дюмазадом, или Явлинским Хвостом, сдох и сгнил лет тридцать тому назад. Он хорошо вляпался во что-то там в самом начале Оккупации (или Освобождения, что в общем один черт), вляпался в какую-то грязную историю и с тех пор тихо обрастал мхом, перебираясь с кресла на банкет, зарабатывая почести и прокручивая комбинации, приветствуемый всеобщим отвращением. Сегодня утром там собрался весь цирк, всем хотелось показать свои лица, припудренные печалью, выставить на обозрение свои спины, охочие до плетей ее величества Преданности. Жаль, что не было никаких плетей. Все надеялись на хихиканье, на всхлипы смеха, на пощечину, а получили только балетные «па» кропил в руках аббатов, товарищей полковника Фабьена. Куда подевались могильщики кармелиток? Куда исчезли расстрельщики великих княгинь? Сегодня утром остатки мелкой французской буржуазии отнесли на кладбище самый типичный пример ушедшего класса: почтенный розовый денежный мешок. Прозаика, отличавшегося бетонным неистовством. Две сотни бескровных весельчаков дрожали от холода, думая о своих гландах. А я, человек, который смеется на кладбищах, я расстегнул воротник, обнажив свою загорелую кожу, и, изнемогая от комфорта, — настолько ненависть согревает, — засунул поглубже руку в карман и попытался доставить себе как можно больше удовольствия в память о славной жизни Дюмазадницы, который слыл тонким специалистом альковных дел. Мои соседки не преминули обнаружить эту мою деятельность и, косясь в мою сторону, стали наблюдать за ней. Положение их голов, склоненных в пародии на траурную сосредоточенность, облегчало им скрытое созерцание моего живота. Они поджидали эрекцию. Как мне хотелось бы, чтобы Леонелли тоже была здесь, дабы я смог во исполнение одной из моих давнишних фантазий вздрючить ее стоя, прижав к какой-нибудь стене, в десяти шагах от выступающих, всю трепещущую от неудержимого прогрессистского энтузиазма. Хотя надо сказать, что несмотря на свои убеждения, Леонелли уже давным-давно не хоронит покойников ниже определенного порога знатности. Гандюмас, этот работяга, был не из ее клуба. Сестра вундеркинда, одна уцелевшая из дуэта Трудных Детей и досыхающая — дряблая кожа, неживой голос в дорогих круизах, Леонелли больше практически не выходит за пределы своего маленького театра бездельников, меломанов и ревматических танцоров. Багамы, фестивали, мотовство, Рио-де-Жанейро, мрачная худоба. А главное, никаких писателей! Эта чистоплотность, если вдуматься, делает ей честь, так же как и ее отсутствие сегодня утром. Все эти места литературной коммерции следует окружать санитарным кордоном — это очаги заразы. Только шлюха моего калибра еще может находить в этом какой-то свой интерес при условии, если удастся вовремя пукнуть. Я не преминул, например, задеть Делькруа после его жалкой тирады. У этого недомерка с покатыми плечами и его тремя листочками в руке был вид важного чиновника, появившегося на коктейле по случаю, проводов коллеги на пенсию. Я бросил ему поверх голов две-три шутки. Он пошел ко мне, расталкивая людей, с благородными словами на устах и со злым лицом. И тут же двинулись ко мне одетые шоферами мордовороты. Интересно, неужели служба порядка Партии выкинет меня с кладбища? К счастью, в это время пронзительно крикнула вдова из-под своей вуали, и смутьянов призвали к порядку. Меня всегда будут спасать женщины. Я пробрался в последний ряд, где нашел д'Антэна, которому рассказал вполголоса пару анекдотов, чтобы разгладить морщины на его красивой академической голове. Д'Антэн вечно разрывается между желанием обращаться со мной как с проходимцем и опасением не поспеть за модой. А разве я не моден? Поэтому он ходит надутый, поглядывая вокруг себя хоть и туманным, но время от времени загорающимся взглядом, пытаясь угодить одновременно всем. «Смейся! — сказал я ему, — имей смелость смеяться! Ты же ведь господин, так же как и я, а эта клоунада делает из тебя дурака. Почему ты соглашаешься играть в ней роль?» Он ответил мне сквозь зубы, искоса, как это делали когда-то второгодники в школе, что я зря лишаю себя удовольствий лицемерия. Ну, знаешь! Он ласкает меня кончиками пальцев, умирая от страха, что я его скомпрометирую. Что ж, он не виноват. Когда-нибудь я заставлю всех тех, кто меня обхаживал, хлопал по спине, говорил ласковые слова, засунуть нос в собственную задницу. Я испытываю снисхождение только к поэтам и к сумасшедшим. Одна моя фраза более весома, чем целый том этого бедного д'Антэна, который почитает себя Писателем с большой буквы только потому, что дамы узнают его в ресторане на следующий день после его появления по ящику.

Это из Бернаноса, великого Бернаноса? Или он цитировал кого-то другого? «Нужна крепкая поясница, чтобы сдвинуть всё это с места…» Великолепное, очень яркое высказывание, и мне страшно обидно, что не я вспомнил его. Оно вертелось во мне, когда под конец церемонии я вышел с кладбища, широко шагая, с таким же чувством избавления, какое испытываешь, когда спускаешь воду. О да, утонченные снобы, именно таковым было испытанное мной чувство: я искал, чем бы мне подтереться. И здесь, надо сказать, выбор очень велик: произведения девяти из десяти здесь присутствующих заслуживают именно такого употребления.

ЖОЗЕ-КЛО МАЗЮРЬЕ

Неужели он ничего не понимает? Притащить ее сюда, на этот бал гримас, каких они посещали вместе уже не одну тысячу, и ради чего? Ради одного только представления о том, как надо поступать правильно, чтобы быть приятной человеку, неизвестному ей, можно поклясться, даже по имени. Он взглянул на нее хотя бы раз? Идеальные пары — это прекрасно: вот только оттого, что они смотрят всегда в одном направлении, они забывают посмотреть время от времени друг на друга. Ее же шатает в этой жаре, посреди всех этих криков. Или он не видит, что ее качает? Хотя раз он ее поддерживает, раз его рука находится под рукой Клод, как тогда, на кладбище, она была под моей рукой, то он должен чувствовать, как она оседает, как она слабеет… Чего он ждет, почему не посадит ее в углу зала, почему не идет в раздевалку, чтобы забрать одежду и тут же отвести ее на улицу Сены? Мне кажется, что я даже отсюда вижу, как синеют ее губы и какие она прилагает усилия, чтобы выглядеть безупречно, как всегда. Вот уже десять лет, как она безупречна, хватит, она сполна заплатила Издательству свою дань. Мы все поняли, что она больна; это заметно и по выражению наших лиц, и по нашему замешательству; один только Жос ни о чем не догадывается. Или разыгрывает комедию, но зачем? Он живет рядом с ней, знает ее времяпрепровождение, каждую мелочь в ее расписании — как же это он умудряется ничего не замечать? У нее должны быть какие-то встречи с врачами, изменения в распорядке дня, какие-нибудь сдержанные короткие звонки. Легче скрыть супружескую измену, чем страх. Я ведь их знаю, у них никогда не было друг от друга секретов. Любая скрытность в их жизни показалась бы разрывом. Она же консультировалась у кого-то, ждала результатов анализов, и тут трудно сохранить невозмутимое лицо, ожидание не проходит бесследно. Ее замкнутость, ее удивленный вид, когда я вернулась из Мерибеля и когда я стала задавать ей вопросы… Ей не удалось бы обмануть и ребенка. А значит, Жос… Ей не дает покоя какая-то неприятность, она что-то знает, я в этом уверена, что-то такое, что знает только она одна, но она не сдается, она не переложит этот груз ни на кого. Я спрашивала Профессора: «Вы видели маму? Что происходит?»

— Что ты имеешь в виду, Клодинетта?..

Напыщенный кретин! Еще один игрок на виолончели… Или, может, ему просто где-нибудь жмет… галстук, кресло, не знаю уж что. У кого спросить? У Жоса я не осмеливаюсь. Я всегда чувствовала себя неловко, всегда делала над собой усилие, чтобы воспринимать естественно этого господина, который спит в постели моей матери. В двенадцать лет кровь приливала у меня к щекам, когда я их себе представляла. Счастье, разумеется, счастье… Я его люблю, Жоса, но как с ним поговорить? Ив советует мне быть осторожной. По его словам, Жос в курсе, но в курсе чего? И было бы нетактично… Ну и все такое. Надо сказать, он неважно выглядит, бедный Жос! Похоронами Гандюмаса, даже если он и вернулся оттуда разбитым, всего не объяснишь. Они сейчас, в толпе, выглядели как два эмигранта — и мама, и он. Они казались очень одинокими людьми, отправляющимися в далекое путешествие. Вот так: время. Время, которое прошло. Оно шло и шло, очень медленно, но теперь это случилось, я стала взрослой и уже не осмеливаюсь спрашивать у них, что с ними происходит. Они были такими близкими, такими надежными и уверенными, а теперь я их заново открываю, таких далеких, хрупких, бледных, со всеми этими людьми вокруг них, которые кружат, снуют, кричат, подстерегают, требуют, словно какие-то голодные чайки, а я, я стою здесь у моей колонны из чересчур свежего мрамора, стою окоченевшая и напуганная настолько, что не смею даже их поцеловать, не смею их спросить, какое же им угрожает несчастье. Тревога — ужасное чувство.

Вот уже двадцать лет, как меня занимает любовь к маме. Уже в семь-восемь лет я почувствовала, как меня распирает эта огромная страсть. Бывали вечера, когда я просто не касалась ногами земли. Ребенком я, как все подростки, познала ужасы пробуждения: «А что, если ее больше нет? Если она вдруг умерла, уехала, во что-то превратилась?.. Если она вдруг перестанет меня узнавать?» Я сворачивалась клубочком в своей постели, натянув на голову простыню, и дрожала. Я оттягивала момент и не звала ее, уверенная, что она не ответит, что она больше никогда не ответит мне. Наконец, на пределе сил, я уже не могла больше сдерживаться и, закрыв глаза, испускала душераздирающий крик, который в каждое второе утро из двух был первым знаком моего пробуждения. Она отвечала мне очень быстро, где бы ни находилась в этот момент, отвечала весело, словно догадываясь о том отчаянии, которое я испытывала. «Тебе, наверное, приснился кошмар, да, Клодинетта?» Значит, она знала? Ну а я врала ей. Мне было стыдно, что я ее так люблю. Я целовала ее, дотрагивалась до нее, прижимала ее к себе с риском надоесть. Мне было на это наплевать. Потом я никогда ни одного парня не прижимала к себе с таким пылом. Но я бы не призналась за все царства мира.

Позже я с удивлением обнаружила, что в других семьях нередки ссоры — ссоры, отравлявшие отношения моих подруг с их матерями. Они не доверяли им, скрывали от них свои глупости, шпионили за ними, не в силах выбрать между ролью жандарма и ролью воровки. Я вспоминаю, с каким ужасом я услышала однажды рассказ Виолетты Шабей про то (вдаваясь в подробности, она, казалось, пьянела от удовольствия), что у ее матери есть любовник, про то, кто он, и про шантаж, который это открытие позволяло ей осуществлять по отношению к бедной Патрисии, от которой она получала всё, что хотела. Вечером я разрыдалась прямо за ужином. Этот секрет отравил мне все лето семидесятого, в Пиле, где семья Форнеро и семья Шабей снимали вместе одну виллу. Я стала замечать за собой, что и я тоже шпионю, стараюсь истолковать жесты мамы и Жоса, их молчание. Напрасный труд: Жос и мама заявляли о своем счастье каждым своим жестом, каждым своим молчанием. Три года после этого я не видела, не хотела видеть эту чуму Виолетту с ее худыми коленками и голосом монастырской послушницы.

Чем больше я видела, как мои подружки восставали против «родителей», подсмеивались над своими матерями, хитрили, врали, доносили на «надсмотрщиц», чьими невинными жертвами, если им верить, они являлись, тем больше я привязывалась к матери. Она пыталась меня мягко отстранить от себя. Она боялась, как бы у меня не возникло ощущения, что я нахожусь у нее в плену. Она поощряла мои свидания с мальчиками. Старалась избежать моих откровений. Однажды вечером я услышала, как Жос сказал ей: «Надо выкинуть подпорку…» Слово показалось мне ужасным, но я не обиделась на Жоса. Выкинуть! Ведь я старалась и говорить, как моя мать, и одеваться, как она, рассказывать истории, смеяться, тоже как она! И, разумеется, она мне казалась неуязвимой. Я даже больше не удивлялась «удивительной паре», которую они составляли, Жос и она. Я совсем забыла своего отца, которого слишком мало знала. В переплетении любовных связей и супружеских измен, которыми живет наша среда, гармония между Жосом и мамой была аномалией, от которой только я одна не приходила в восторг, настолько она казалась мне естественной. Я бы возненавидела Жоса, если бы он предал маму. О! Иногда я подозревала его в этом. Я придумывала всякие страсти. Я была отвратительна с «этими романистками ЖФФ», как их называли во «Флаше». Там печатали фотографии, на которых издатель восседал, окруженный «десятью женщинами, которые сделали ему состояние». Состояние? Черт! Я перебирала эти фотографии, изучала жесты, присматриваясь к положению рук, пыталась увидеть нити, протянутые между их взглядами. Подростком я отказывалась ходить к Леонелли. Я стала относиться к ней более благосклонно лишь тогда, когда она подурнела.

Итак, надо было, чтобы на сцене появились мужчины — или, скажем, мальчики, — как это и предвидела Клод, чтобы мои с ней отношения стали чуть более ровными. Я интуитивно чувствовала, что ей бы не понравилось, начнись между нами всякие эти разговоры о датах, о белье, о коже, которые сменяли друг друга у моих подруг и их матерей, едва остывала их злоба. «Будем соблюдать приличия», — говорила мама. С семнадцати лет до моей свадьбы: наши лучшие годы. Я наконец приобрела привычку называть моего отчима Жосом, как и все, но с обоюдного согласия мы с мамой всегда называли друг друга Мамой либо Жозе-Кло. Я ей ничего не говорила, но она знала обо мне всё. «Не будь глупой, мой маленький артишок!» — повторяла она мне, смеясь. А мне и в самом деле хотелось быть маленьким артишоком, который она могла выдернуть из земли и разделывать его, отщипывая по листочку. Она вела меня рукой, которая казалась мне мягкой, но которая была в действительности твердой. Она научила меня любить мое тело, уважать его, научила любить мужчин, научила читать все эти книги, среди которых я жила, не открывая их. Она обучила меня путешествовать без сопровождающих, входить в незнакомые дома, считать деньги и их тратить. «Будем вести себя достойно…» Возможно, это именно она, раз все так говорят, выбрала Ива и указала мне на него, я об этом ничего не знаю, или, возможно, что она его выбрала, потому что он приглянулся Жосу, в общем мне все равно. Я люблю покой, который царит вокруг меня благодаря Иву. И поэтому сейчас мне очень нехорошо, оттого что я чувствую угрозу этому покою, оттого, что ему угрожают незнакомые мне силы, и оттого, что Жос вроде бы ничего не подозревает. Все, что может угрожать физическому здоровью мамы, внушает мне отвращение и обезоруживает. Ослабевшая, больная, она стала бы казаться мне чужой. Что же до всего остального… «О, эти слезы!» Но я ведь плачу от ярости. Если бы они знали… «Вы обратили внимание, в каком состоянии малышка Форнеро?» Мама там одинокая, в этой раззолоченной гостиной, одинокая, как на пустынном пляже, на ветру, в ожидании кого-то, искала меня глазами. Я вижу, как она открывает свою сумку, вытаскивает очки, надевает их, поворачивается ко мне. Оттуда, издалека, она не осмеливается мне улыбнуться. «Будем вести себя достойно»: неужели я ее не так поняла?

ЖОС ФОРНЕРО

Мои дневные обязанности — это словно ветер за дверью. Они врываются, едва ее приоткрываешь. Спешу ее приоткрыть. Спешу забыть маленький прокуренный автомобиль, спешу забыть резкий, лукавый голос Элизабет, какие-то липкие воспоминания, которыми она прикрывает свою печаль. Она и Жерлье? Я раньше ничего об этом не знал, и эта неожиданная цифра в общем, внушительном, как говорят, счете вызывает у меня только одно желание — отвернуться.

Я шел быстро, чтобы успеть зайти к себе в бюро перед тем, как присоединиться к Блезу в «Баваруа». Но уже половина первого. Из-за поднятого капота моей машины, посреди двора на улице Жакоб, возникает Жанно с испачканными смазкой руками и в голубом халате продавца, проскальзывает за руль, заставляет глупо урчать мотор. Я направляюсь к «частной лестнице», которая приводит меня прямо в коридор Алькова (опять этот затхлый запах сырости, который, похоже, после последнего ремонта еще больше усилился), и попадаю к себе. Луветта не стала меня ждать: на ее письменном столе царит полный порядок: машинка зачехлена, аккуратно уложены карандаши, а на моем столе лежит список утренних звонков, всего около дюжины — все же были в Плесси — Бокаже. У меня поднимается настроение. Я закрываю за собой дверь, радуясь возникающему у меня здесь чувству безопасности. Это единственное на свете место, где я никогда не испытывал ощущения скуки. На этих двадцати квадратных метрах мне случалось переживать состояние тревоги, нетерпения, сомнения, но никогда мне не было здесь скучно. Я устроил кабинет в этой комнате в 1957 году, всего, как мне тогда казалось, на один месяц (на время, необходимое, чтобы закончить ремонтные работы) и больше отсюда никуда не перемещался. Эта комната, ее альков кокотки, ее панели, отягощенные чрезмерными украшениями, вот уже четверть века составляют часть меня как общественного персонажа: я уже достаточно взрослый мальчик, чтобы не нарушать привычек фотографов и репортеров. Я только отказался от мысли поставить диван: он легко стал бы объектом всяких гривуазных шуток. Жаль, конечно, поскольку я люблю читать лежа. Правда, в «рабочее время» я читаю самое большее десять минут в год. Я читаю в машине, читаю по ночам, по воскресеньям, я читаю во время летнего отпуска, читаю за городом, в самолете, на пароходе — читаю везде и всегда, но только не за столом.

Рабочие комнаты пусты, и единственные шумы, кроме хлопанья дверцей машины Жанно, — это звон тарелок и приглушенный гул, доносящийся из столовой. Я сажусь, закрываю глаза. Смутная тревога. Я подношу к ноздрям рукав своего пальто. Тягучий и сладковатый запах смерти прилип ко мне. Говорят: цветы… Но цветочные магазины не пахнут трупом. Сегодня утром одна из дочерей Антуана, когда начали приходить первые друзья, спросила: «Кто-нибудь выключил отопление?..» Она пошла и открыла окно комнаты, где было выставлено тело. Запах остался у меня на руках, на одежде и, наверное, в волосах. К счастью, Жозе-Кло не входила в дом. Под каким-то предлогом Мюллер задержал ее в саду. Я не подумал ополоснуть лицо водой, а если и подумал, то какой-то стыд запретил мне это сделать. Когда я навещал свою мать в конце ее жизни, я носил на себе, в себе в течение многих часов после посещения больницы такой же стойкий и сладковатый запах мочи, накапливавшейся, как это можно было видеть, под каждой кроватью в раздутом пластиковом мешочке на другом конце зонда.

Надо, чтобы во мне восстановилась тишина.

Звонок Руперту: он простит мне мое опоздание к Блезу. Так, пустяки, мне нужно несколько минут, чтобы сосредоточиться, после чего я поднимусь на поверхность, готовый вечно слушать признания и поддерживать иллюзии. «Они выкачивают из вас воздух», — говорит мне Ив. Они сожрут и его тоже. Едва он завоюет их доверие, как они начнут на нем паразитировать, как паразитируют сейчас на мне. А ведь им кажется, что это я живу за их счет, эксплуатируя и продавая состояния их души, пользуясь их хромотой и подставляя им костыли, чтобы потешить свое мелкое тщеславие. Смешные жалобы, смешные сравнения. Вот уже без малого тридцать лет, как я играю роль некоего гибрида повивальной бабки с негоциантом, и ведь что странно, люблю ее, эту роль. Повивальная бабка: я не оплодотворял мать, не вынашивал ребенка. Негоциант — ну как можно сравнивать с великими творцами малооплачиваемого поденщика, корректора, ремесленника, каковым я являюсь?

Блез меня ждет.

Он знает, откуда я только что вернулся, и не обидится за мое опоздание. Возможно, он как раз сейчас перечитывает, за бутылкой кагора, которую Руперт поставил перед ним, маленькие листочки, на которых он помечает перед нашими свиданиями, что ему нужно не забыть мне сказать. Случается, что он забывает их на моем столе и после его ухода я читаю в них: 1. Настоящийроман, без преувеличения. 2. Тяжелая личная жизнь (быстро). 3. Деньги. 4. Здоровье.

Я далек от желанья посмеяться. «Без преувеличения», «деньги», «тяжелая личная жизнь»… Многие ли из моих авторов могли бы поклясться, что шли ко мне, с листочками или без них, не прокручивая эти слова в голове? Причем меня особенно трогает это «не стыдясь». И «быстро» (Я сохранил этот листок.) Как только им приходит прекрасная, блистательная, яркая, сочная идея, они становятся щепетильными, они ее смакуют, как гурманы. Но ведь никто не поднимает кружева вместо парусов на крупных фрегатах, на которых рано или поздно все они мечтают поплавать. Кроме того, добродетельных шлюх не бывает. Но сказать им это…

Бедный Блез, пора к нему идти.

Зажигается красный сигнал прямой линии. Я возвращаюсь, снимаю трубку. Четкий и приглушенный голос Клод. Все вокруг должны соблюдать тишину, когда Клод говорит со мной по телефону; этот мой жест, которым я прекращаю все разговоры, знаком всем.

— Прости меня, — говорит она, — это уж слишком: быть грустной, хотя не я, а именно ты вернулся с похорон. Это… как в «Спешащем человеке» у Морана, когда герой не осмеливается заняться любовью со своей женой в вечер свадьбы?

— Он говорит, что это было бы «по луи-филипповски».

— Вот-вот, именно так. В шестнадцать лет это будило мое воображение… Потрясающе, да? И потом я была не очень хорошей твоей сообщницей сегодня утром. Я должна была бы тебя туда сопровождать. И сесть за руль. Ты так плохо водишь машину, Жос! А разве Блез не ждет тебя? Кто тебя привез? И кто увез?

— Гевенеш туда, а малышка Вокро обратно.

— Главное, возьми Жанно! И постарайся вернуться пораньше. Знаешь, Жос, не надо сердиться на меня, но эти дни я буду противной, я тебя предупреждаю. Заранее прошу прощения. Небольшие неприятности со здоровьем, я тебе все расскажу вечером. Ничего трагичного. Своего рода… износ. У меня все утро этим была занята голова (вчера я видела Лepya) и это меня расслабило. Я сослалась на грипп. Нет, пожалуйста, не задавай мне никаких вопросов.

Не помню, с какими словами мы расстались. Кстати, Клод и я, мы никогда не прерываем эти диалоги незрячих. Просто она часто оставляет разговор неоконченным, поскольку не любит ни прощаться, ни подводить итоги. Я похолодел. Когда мне страшно, я становлюсь кратким, меня считают «сердитым» и тогда начинаются недоразумения.

Сколькими такими звонками мы обменялись на протяжении этих лет! Первое время Клод называла их «фиалками на два су». Мы оба всегда терпеть не могли резких слов и затянувшегося молчания. Бывало, расставались с ледяной сдержанностью, а уже через час звонил телефон. Мы мирились. А когда миновало время раздоров, это стало способом уточнения принятого решения, способом расчистки пути друг к другу. Каждому человеку необходимо побыть одному, чтобы яснее все увидеть, а потом поговорить с другим для закрепления позиции.

Полупризнание Клод меня не потрясло: я его ожидал. Как жду уже многие годы спокойную, точную фразу любого из врачей, после которой — этот холод во мне, который проделает дыру… — жизнь (для Клод? для меня?) уже никогда не будет прежней. Фразу, после которой наша жизнь начнет заканчиваться. Интуиция не подсказывает мне, что этот момент уже наступил. «Ничего трагического», — сказала она. И она и я, мы оба знаем, что значит это слово и что оно отодвигает в сторону. Так что же? Мы оба нейтрализовали столько неприятностей, пережили столько острых мгновений, что я уже стал считать нас неуязвимыми.

Я подъезжаю к улице Божоле — затылок Жанно сурово осуждает мое опоздание — с неясной решительностью, которая направлена на еще неизвестного мне врага, присутствие которого я, однако, ощущаю очень четко. Чего хочет от меня Блез?

БРЮТИЖЕ

Цыпочка, ты еще не знаешь самого потрясающего! Боржет в конце концов подписал договор с Великими Гуманистами из «Евробука» и вместо того, чтобы скрыть сбой позор, пошел хвастаться своим умелым ходом перед Форнеро. Воспользовавшись моим отсутствием, разумеется! Едва я очутился во Флоренции из-за книжной ярмарки (но еще и из-за длинных ресниц сам знаешь кого), как наш Блез почти вытащил Форнеро с похорон бедного Гандюмаса и забил ему голову миллионами, которые он надеется извлечь из своей проделки. Много миллионов, как мне сказали, и ловкая проделка. И вот «редкий поэт» баронессы Клопфенштейн в мгновение ока превращается в телевизионную призершу. А эти-то, в «Евробуке»! Они прекрасно поняли, что я отвечаю на жалобные вопросы Форнеро: что этот Боржет — проныра. Помнишь ту брюзгу в баре? «Я уже давно вам это твержу…» Они вздохнут наконец свежим воздухом, только когда выплюнут этого Блеза-вонючку с его семнадцатью страницами собрания сочинений, которые киснут в его памяти вот уже пятнадцать лет.

Ларжилье, который заправляет теперь всем в «Евробуке», рассказывал мне когда-то, не всегда, правда, называя вещи своими именами, об их кухне и их фирменной похлебке, рассказывал еще в то время, когда они искали повара, чтобы ее помешивать. Принимать меня, меня! за агентство по трудоустройству — ничего себе, хорошенькая мысль! Плохих поваров в Париже пруд пруди, сказал я ему. Поищите где-нибудь в той стороне, где крутятся Шабей, Рипер и даже, какого черта, будьте посмелее, сделайте предложение д'Антэну! «Слишком крупная дичь», — ответил он мне, сощурив глаза. Ты слышишь? Д'Антэн — крупная дичь! Заяц для рагу, превратившийся вдруг в леопарда… — Мы хотим иметь дело с более сговорчивыми людьми.

— Людьми?

— Хотим сколотить небольшую команду, пять-шесть авторов и главный редактор — опытный руководитель, который приведет все это в движение.

Теперь, Цыпочка, набери побольше воздуха и ныряй: опытный руководитель — это Блез. Итак, иссушенный поэт, автор «Сирано», лирический немой, писака на все руки, сухарь из сухарей, возводится в ранг деятельного руководителя и вдохновителя. Блез — это же типичный парижский фрукт: больше кости, чем мякоти. Великий знаток тротуаров двух парижских округов и нескольких изъеденных молью салонов, и вот ему поручено придумать кровавую романтику, которая должна, наконец, освободить французское телевидение от американского импорта. Гюго магнитофонной записи, Золя с Бют-Шомона: это о нем. Он, который из всего огромного мира освоил только несколько редакционных залов, коробки для сигар Флоренс Гулд и званые обеды Диди Клопфенштейн, будет готовить нам смесь из «Далласа», «Людей из Могадора» и «Семьи Ратон», протянет тоскующим по эпохе Помпиду зеркало Музея восковых фигур, дабы они могли избавиться там от своих грехов. Просто мечта! Но, в конечном счете, нет глупых способов делать деньги. В «Евробуке» народ циничный, и они правы. Что может быть более грустным, чем большой пустой зал? И что может быть более радостным, чем полная касса? Вот только знают ли Мезанж и Ларжилье, задаю я себе вопрос, знают ли они, что делают. И понимают ли, что делают, когда берут на работу Боржета? Это абсолютная ошибка, даже если они рассчитывают толкнуть ему по дешевке просроченный товар, потому что на такой случай они должны были бы выбрать звезду, «знаменитость», академика с золотым обрезом, а не эту безделушку, вот уже двадцать лет покрытую пылью.

И даже если предположить, что все обойдется, — это секреты Больших Денег, удачных карьер, всего, что хочешь. Если богачи не становятся бедными, значит существует какой-то фокус. Доверимся им. НО БОРЖЕТ! Как ему удалось, ценой каких гримас и презрительных мин, ценой какого непомерного самоуничижения и всяких светских фокусов, которые ему, кстати, превосходно удаются, вывести незапятнанной свою репутацию из такого длинного туннеля безмолвия и никчемности, как же он сумел с легким сердцем уничтожить прежний свой образ? Надо ли это понимать, что ему надоело не иметь дома, не иметь английских костюмов, не иметь женщин, надоело есть рагу в бистро в тех редких случаях, когда его никуда не пригласят? Может, он влюбился и чувствует, что им пренебрегают? Или хочет получить реванш за двадцать лет недоуважения? Закоулки души этих живущих в клетках птиц всегда загадочны.

Как бы то ни было, но однажды за обедом он уже пытался продать свою стряпню Форнеро. Слово «продать» тут очень подходит: Блез хотел бы, чтобы ЖФФ опубликовали книгу, по которой телевидение поставит сериал. Это называется у них «новеллизацией». Получается своего рода телероман. Ты помнишь, что сказал Дизраэли о степенях обмана: ложь, ложь под клятвой и статистика. Так вот, телероман для издателя — это и есть статистика. Форнеро, появившись на работе, сразу же зашел ко мне в кабинет: «Вы могли бы ожидать от него что-нибудь подобное?..» В такие моменты я особенно люблю Жоса. Он ошеломлен. Я уже чувствую, как будут разворачиваться события, и осторожно ему отвечаю: «Я сообщу тебе все подробности сразу, как только я сам…» Он смотрит на меня скорее с удивлением, чем с недоверием. Он оказался наказанным за то, что поверил в талант Боржета, потому что он приглашал его каждый месяц, когда образовывался какой-нибудь просвет.

Роман будет называться, кажется, «Замок» или «Валлориш». Они еще не решили окончательно. Ты улавливаешь намеки? Им хочется пощекотать французские потроха. Верхи и верхушка верхов. Мы ведь, как и рыбы, начинаем гнить с головы. Карманьола и Интернационал, пузаны девятнадцатого века и распутники восемнадцатого, замешанные в такой салат из разных стилей, что он отодвинет на десятый план модный сейчас викторианский плюш престижных серий Би Би Си, равно как и всякие там поджоги архивов и тайны из жизни принцев. Короче: республиканский Версаль или что-то в этом роде, но в любом случае — волшебный чемодан, откуда, если его открыть, потекут крупные купюры и мелкие зависти, не говоря уже об алмазах буржуазного Али-Бабы. Чтобы можно было умереть со смеху! В такой штуке уже не знаешь, кто в кого целится? Кто кого убьет? То ли это атака Жискара против «приятелей и мошенников»? То ли новый бред элегантных заговорщиков? То ли приход к власти бунтарей шестьдесят восьмого года? Так или иначе, профсоюзы уже пускают слюну от счастья. И ведь при этом нельзя даже обвинить завтрашних скромников и скромниц, если они вдруг придут к власти, в том, что они погрязли в пропаганде: этим займутся психи, окончившие Высшую административную школу, которые только и мечтают о переворотах. А впрочем, я не стал бы отдавать голову на отсечение и кричать на всех углах, что идея так уж плоха. Посмотрим, Цыпочка, посмотрим!.. Как говорил красавчик Ален в «Гепарде», а за ним и принц: «Все должно измениться, если мы хотим, чтобы ничего не менялось…»

ЖОС ФОРНЕРО

«Мой дорогой Блез,

Вы, конечно, почувствовали, что я вчера пребывал в печали из-за смерти друга, усиленной еще и переживаниями личного свойства, по поводу которых я не буду распространяться. Прошу Вас считать это письмо, продиктованное в тишине и после здравых размышлений, как ясное и продуманное продолжение, которое должен был бы иметь наш разговор.

Я, как мне кажется, почувствовал под тем энтузиазмом, с которым Вы изложили мне свой телевизионный проект, какую-то тревогу. И именно на эту тревогу я позволю себе отреагировать.

Для тех, с кем считаются — критика, сотня книжных магазинов, несколько настоящих любителей литературы, — кто такой Блез Боржет? Автор «Мертвых планет», «Хранителя тел», «Посмертного письма к Рильке». Другими словами, человек самой утонченной требовательности, тот, чьи первые шаги в литературе приветствовали Сюпервьель, Флео, Жув. Всему этому, скажете Вы мне, уже двадцать лет, и любое творчество может и должно обновляться. Это правда, но не ценой непостижимой метаморфозы.

Вы, Блез, не из тех писателей, которые разбогатели сами благодаря своему перу и приносят доход своему издателю. Согласитесь, что я никогда Вас не упрекал, а, напротив, своим молчанием даже поощрял Ваши высокие требования к литературе, поощрял даже Ваши яростные наскоки на нее. Я приветствовал и Вашу журналистскую работу, которой Вы отдавали себя далеко не полностью. Случается, что «вторая профессия» безосновательно и опасно вторгается в творчество; это не ваш случай. Вы остались принципиальным писателем, не гоняющимся за заработком, писателем, которого я имею счастье публиковать с тысяча девятьсот пятьдесят шестого года и который предпочитал, если так складывались обстоятельства, молчание компромиссу.

Так что представьте себе мое удивление — такое же, какое испытывают все ваши друзья, — когда Вы изложили мне проект коллективного сериала, который Вы собираетесь осуществлять.

Забудем на время о цифрах, о лозунгах, о сомнительных искушениях, которыми склонны злоупотреблять эти господа из «Евробука»: я знаю их всех, по крайней мере столь же хорошо, как и вы!.. Посмотрим, о чем идет речь. Если я правильно уловил суть Вашего предложения, ваши работодатели ждут от Вас и Ваших сотрудников большой, огромный сериал, предназначенный составить конкуренцию англо-саксонским сериалам, причем на их собственной территории. Вам, следовательно, предлагается работать с постоянной оглядкой на такие сериалы, как «Добрый и Злой», «Сага о Форсайтах», «Династия», которые принесли самый большой доход и у которых придется позаимствовать признанные, абсолютно надежные составляющие: богатую социальную среду, очень богатую среду, которой, однако, все время угрожают скандалы и смертельные опасности, связанные с раскрытием отвратительных секретов, финансовых или сексуальных мерзостей. Речь идет о том, чтобы играть в добродетель, поперчив ее пороком. Старый рецепт. Теоретическое его обоснование мы находим уже у Лакло в его предисловии к «Опасным связям». Но мы живем во Франции. А здесь, как известно, у публики совсем иные привязанности. В «Людях из Могадора» и в «Господней воле» телезрителю понравились салоны, донжоны, парки, балы, охота, привилегии, образцовые и элегантные несчастья — образцовые, потому что элегантные. Боевые кони и алебарды в разумных пределах: средневековые механизмы не внушают нам излишнего почтения. А вот султаны на шлемах и целования ручек — это пожалуйста. Двести лет спустя после своей Великой революции простой маленький француз все еще полон всяких грез на этот счет. Гениальным изобретением Жана д'Ормессона был герцог. Вдумайтесь, герцог! Слово прекрасно, как неясное пламя, и оно порождает реминисценции в духе Пруста, в духе Сен-Симона. Табурет, шляпа — какая фронда! Альба, Гизы, герцоги Юзес — какая поэма! Все это надо включить в ваше дело: герб, большие деньги, секс, исторические особняки. И не бойтесь как следует перемешать весь этот коктейль. Подернутые утренней дымкой пруды — но и Биржа тоже. Титулованные отцы — но и взбунтовавшиеся дети. Псовая охота — но и экология. Дрюон тридцать лет спустя, упадок, заря нового времени, непременная демонстрация, какая-нибудь забастовка, двойственность капитала, приправленная аристократическими пряностями, все очарование старого света, но и фатальная победа нового… Какой торт! Простите, что я не смог устоять перед удовольствием отрезать от него кусочек.

Отдавали ли Вы себе отчет, Блез, рассказывая мне со столь явным энтузиазмом о своем проекте, какую карикатуру Вы рисовали? Эту карикатуру — и я боюсь еще, что не сумел здесь сказать всей правды — ждут от Вас. И коль скоро тут замешаны такие деньги, значит за всем этим цирком нет никакой сути. Сутью займутся другие, они состряпают ее за Вас. Назовем это политической волей и политическим маневром.

И не обвиняйте меня, что я все свалил в одну кучу. Элизабет Барбье, Жан д'Ормессон, Дрюон и, разумеется, Голсуорси! писали романы. Они делали свое дело и делали его хорошо. Тяжелая машина кинематографа и телевидения взяла их на вооружение, и я первый приветствую это, потому что благодаря им были проданы хорошие книги, много хороших книг. Но от Вас, человека, не являющегося ни романистом, ни даже просто сочинителем историй, требуют работать с рецептами. Так вот, мой дорогой Блез, за тридцать лет пребывания в профессии — самой прекрасной профессии на свете — я понял одно: цинизм и рецепты никогда не окупаются. Изящество, магия, простодушие — вот что обеспечивает успех, но никак не хитрости и манипуляции.

Чтобы пояснить свою мысль, я возвращаюсь к уже приведенным примерам.

Когда Дрюон после войны вернулся в Париж, он оказался в нестабильном, раздираемом спорами обществе, и стал наблюдать за ним. Он, прошедший всеобщий конкурс, Сомюрское кавалерийское училище и войну, оказался заброшенным в настоящий акулий питомник, в самую гущу крупной буржуазии. Он был полон решимости сделать там карьеру, но не в роли просителя, а в роли покорителя. И написал роман, похожий на терзающее его беспокойство, на его зачарованность и на его презрение: роман немедленно принес ему успех.

«По воле господней»? История, придуманная человеком, который вспоминает о прогулках, на которые по вечерам водил его отец, водил вокруг пруда, разговаривая с ним о будущем. К чему Вы добавите нескольких прекрасных дам, низкие машины, любовь к морю и ностальгические воспоминания о романах прошлого века… Не какая-нибудь адская машина для того, чтобы добиться славы любой ценой, а всего лишь мечты одного человека или, точнее, даже трех или четырех поколений людей его стиля и его класса. И тут тоже чистая действительность и апогей… искренности.

Но предприятие, предложенное Вам, — рациональная эксплуатация приемов, пародия (с французскими акцентами) на американскую модель, которую все якобы презирают, — это дело не для Вас. Вы скомпрометируете и свое перо этим бумагомаранием, и свою репутацию. Вы скажете мне, что в нашем маленьком обществе все забывается? Я Вам отвечу также серьезно, что ничто никогда не остается в нем неизменным. Писатель, сбившийся с пути один раз, будет за это осужден навсегда. Вот почему не просите меня, если вы продолжаете настаивать на своем проекте, издать ваш сериал: именно из дружеских к Вам чувств я стараюсь уберечь Вас от этой смеси жанров и иерархического беспорядка, на которых Вы ничего не заработаете. Я, конечно, не питаю иллюзий, но профессиональная честность обязывает меня написать здесь Вам черным по белому, что если Вы возьметесь за этот проект, то я могу лишь вернуть Вам свободу. Другие, менее щепетильные, вероятно, воспользуются ею.

Возможно, Вы будете удивлены, что я так рьяно выступаю против мероприятия, инициированного группой и людьми, которые, будучи в некотором роде моими хозяевами, могли бы ждать от меня большего понимания. Однако, не говоря уже о том, что представители «Евробука» в составе совета ЖФФ всегда уважали мою свободу, я выступаю отнюдь не против телевизионного сериала как такового, а против идеи опубликовать производное от него печатное крошево. ЖФФ оценивается пропорционально моей осторожности, и именно из осторожности я пытаюсь привлечь Ваше внимание к опасностям, которые Вас подстерегают. До сих пор я с дружеским чувством администрировал Ваше литературное творчество и теперь я не хочу способствовать его упадку. Я уверен, дорогой Блез, что Вы это понимаете, а также понимаете, какими побуждениями я руководствуюсь, отправляя его Вам.

Ваш друг Жос Форнеро»

Я спрашиваю себя, зачем подчеркивать, что это письмо было «продиктовано»? Чтобы поиграть в патрона? Мне никогда не удавалось привести в порядок свои мысли или аргументы, глядя, как какая-нибудь Ивонна или Флоранс сосет свой карандаш. Бедной Луветте придется чертовски помучиться, когда она будет разбирать мои записи. Она знает, что свои важные письма — те, которые стоили ей прозвища «Мадемуазель Шампольон» в еще большей степени, чем прозвища «святая Тереза» (потому что она любит расставлять на моем столе розы), — так вот, что свои важные письма я всегда пишу сначала в виде черновика, причем в самое невероятное время, который я затем кладу на машинку, когда ее нет. Ненавижу, когда она вздыхает. Но на этот раз вздох ее будет оправдан. Сноски, отсылки, зачеркивания, пометки делают мою прозу нечитабельной. Наверное, я напрасно так расписался, давая Блезу время прийти в себя и набрать аргументов в пользу проекта. Я должен был бы просто написать: «Это не для Вас и не для меня. Откажитесь!» Может быть, это смутило бы его. Если серьезно, то это значит: Ланснер, Буланже или Коэн предложат ему сто кусков, и он сдастся. Взывать к чести и достоинству — глупейшее занятие. Может быть, мне не следовало говорить о «Сильных мира сего», о «Господней воле», то есть о реалиях моей профессии, а надо было ограничиться, как принято, общими словами и принципами?

Как же мне хочется вдруг открыть наугад какую-нибудь рукопись и прийти в восторг… О, крестильная вода, о, давно забытое биение сердца, еще не умершая молодость и текст… текст. Вот тебе, на, радуйся, наслаждайся, идиот!

Жос Форнеро был уже во дворе, уже почти вышел на улицу Жакоб, уже гладил мимоходом рукой, не задумываясь, одного из двух изрядно облезлых львов, обрамлявших дверь «частной лестницы», но развернулся, опять поднялся на третий этаж, подошел к машинке Луветты и взял там черновик письма к Боржету. Стоя у камина, он добавил следующее:

«Р. S, — Дорогой Блез, уже очень давно запас Ваших «Мертвых планет» почти иссяк. Кое-какое количество экземпляров, достаточное, конечно, чтобы удовлетворить спрос, еще лежит на складе, но их обложки потускнели. Я сегодня же отдам распоряжение переиздать их в новой синей обложке, которая Вам так нравится. Только не надо усматривать в этом жесте желание оказать на Вас какое-либо давление. С дружеским приветом.

Ж.»

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Оп! С одного взгляда зажегся. Не моего, его взгляда. Я даже избегала встречаться с ним взглядом. Хотя бы потому, что я не чувствовала себя в форме, завернутая в шаль цвета сажи, а тут еще его благоверная расстреливала глазами все, что двигалось. Момент был не самый подходящий, чтобы оживлять нежные воспоминания. Впрочем, нежные…. Это сильнее меня, и я злюсь на него за это. Мои бывшие мужчины — это, как правило; гигиена, юмор, мое высокое мнение о себе: я дружу с ними. Поскольку, похоже, я самая «темпераментозная» из всего литературного стада (слово это принадлежит дражайшему Ретифу де Лa Бретонн, а идея применить его ко мне пришла в голову Гандюмасу. Но бедный Антуан, право, насколько хорошо он знал меня, чтобы судить об этом?..), то когда это случается, это, значит, случается. Становимся друзьями. Наши жизни несут аромат присутствия пресыщенных и веселых мужчин. Мне жаль воительниц феминизма, которые лишают себя такой гирлянды. (А лишают ли? Ночь так легко разрушает то, что днем кажется незыблемыми принципами.) Но Жерлье был слишком труслив. В небольших количествах это составляет часть их очарования: они врут, приходят тайком, застревают в «своей настоящей жизни», не понимая, что в качестве компенсации за их ложь мы получаем больше свободы. Это очень даже хорошо, когда такой тип сматывает удочки — белье свежее. Жерлье исчез, как в люке, в тот самый день, когда вдруг испугался, что я могу его скомпрометировать. Подстрелить золотого тельца — пожалуйста, а засветиться с юной девочкой? Как ветром сдуло. Они никогда не перестанут меня удивлять, эти санкюлоты, эти голоштанники. Когда вышел мой роман, он мог бы подать мне какой-нибудь знак, даже издалека, хотя бы понятный только мне одной. Я не ждала от него передовицу в «Поющих завтра», а просто что-то вроде милой заметки, написанной дружеской рукой, пусть даже под псевдонимом, почему бы нет? Это доставило бы мне удовольствие. Тем более, что журналисты тогда не расталкивали друг друга локтями, борясь за право похвалить мои достоинства. Рабы Жоса не перетрудились. Фотография в пенной ванной, это да, это спорить не приходится, но чтобы дать лестную статью в подвале первой полосы… Ничего, ни единого слова, ни одного звонка. Я была самая темпераментозная прокаженная в Париже. Что ж, сами себя лечим и сами выздоравливаем. Я уже почти совсем забыла Жерлье. Я ведь не читаю газет, где он демонстрирует свою ярую добропорядочность, и не знаю всех параллельных иерархий, в которых он, похоже, стал крупной шишкой. А тут вдруг я сразу все узнала, когда он срочно отделегировал мне своего рода телефонного эмиссара, чтобы тот, если я правильно поняла, передал мне приглашение патрона с перечислением всех его титулов и функций. Черт, он времени даром не терял! Но все же долго ему пришлось ждать, томиться в шкафу со своей розочкой в руке! Стал крупным боссом в аудиосфере. «Канал…» — блеял тот тип по телефону. Час спустя секретарша «соединила» меня с (боже, сколько предосторожностей! Интересно, он трахает ее?) Господином Жерлье. Ну, милый мой, ты изменился! Твой когда-то похожий на шепот голос стал торжественным, резким. Ты, правда, и раньше всегда обращался ко мне на ты. Правда и то, что среди твоих друзей так вообще принято. Ты начал излагать мне какой-то проект, в котором я ничего не понимала. Ты тоже говорил «Канал», как тип из твоего кабинета. У тебя есть теперь кабинет, милый мой? А помнишь, как в оранжерее директора лицея у тебя брюки спустились прямо на ботинки? Я предложила тебе встретиться. И услышала, как ты спрашиваешь у секретарши — которую-надеюсь-ты-трахаешь: «На четверг? Нет, на пятницу?..» Ты назвал мне ресторан, и по твоему голосу я поняла, во-первых, что речь идет о дорогом ресторане, во-вторых, что в этом ресторане ты не завсегдатай, и в-третьих, что мне стоит одеться получше, чем на кладбище.

Непрочь начать все сначала? Не думаю. Ты бы не стал пользоваться этими манерами префекта. И все же у тебя был какой-то странный голос, когда ты говорил: «Знаешь, ты стала еще более красивой, чем прежде». Наверное, секретарша разговаривала в этот момент по другому телефону.

— А ты меня не заметила в понедельник?

— Нет, ты знаешь…

— Да, конечно…

Диалог прямо из Мариво. Просто блеск. Что я ему и сказала: «Сцена из Мариво…»

— Ты нисколько не изменилась.

Встреча в пятницу, в одном отеле с британским названием. Бары отелей, гранд-отелей, и их рестораны, где блестит серебро: ах, право же, не стоило, явно не стоило, совершенно точно не стоило менять правительство… Антуан часто за мой язык называл меня «Мадам Анго». Дорогой Антуан, во что его-то сейчас бы перерядили?

ИВ МАЗЮРЬЕ

Генерал Б. Мазюрье

«Бешельер»

Визё

45200 Монтаржи

Париж, 29 мая 1981 г.

«Дорогой Папа,

Я сразу приступаю к профессиональному вопросу, потому что ты сам себя называешь любителем этой части Кригшпиля!

Ты знаешь, что меня, как только я пришел в ЖФФ, стали называть «Господином Зятем». Так вот, «Господин Зять» в эти дни хочет со всем почтением, которое он им возвращает, послать кое-кого с улицы Жакоб в задницу.

Некоторым здешним персонажам это очень подходит. Кампания, которую ведет Брютиже, направленная не только против меня, но вообще против всего, что смеет дышать или работать в издательстве, несмотря на его сарказм, вступила в последнюю фазу. Он почуял слабость Жоса и тут же двинул вперед свои пешки: весьма эффектный и всеми замеченный визит госпожи Майенн, подчеркнутые отсылки к мнению влиятельных лиц из «Евробука», даже если они в корне расходятся со вкусами и идеями Брютиже, тяжелое молчание во время заседаний и т. д. Любые действия хороши, если они дают понять, что у Брютиже есть союзники, что он имеет в ЖФФ больший вес, чем кто-либо (чем я!..). Он хочет выглядеть ироничным, компетентным, таинственным, вездесущим. И терроризирует своих фаворитов с развязностью, призванной, наверное, придать особую значимость его персоне. Подтекст: «Если я так обращаюсь с теми, кто составляет мой так называемый двор, то это значит, что я не нуждаюсь в них. Моя сила состоит в другом, и вы это вскоре узнаете. Я не тот, кем вы меня считаете, — не «сумасшедшая толстушка, опьяненная собственной злобой»: вот видите, я могу даже вас цитировать, господин Зять. Всегда найдутся дружеские уши… Я человек, который лучше всех знает этот дом, чувствует его, вносит в него жизнь, держит его в своих руках и сумеет, когда наступит нужный момент, принять самое лучшее решение, на которое даже сам патрон не сразу бы решился. Какому-то удачно женившемуся мелкому выскочке не удастся вставить мне палки в колеса. У кого есть голова на плечах, тот поймет, о чем я говорю…».

Со времени нашего возвращения из Флоренции (получил ли ты мое письмо оттуда? итальянская почта ведь непредсказуема) ситуация как-то незаметно ухудшилась и изменилась. Брютиже ищет почву, чтобы атаковать Форнеро и, возможно, его побить. Принципы для него мало что будут значить: он будет их менять столько раз, сколько потребуется, чтобы оказаться в благоприятной позиции и иметь возможность вербовать себе сообщников. Как же я сегодня жалею, что ты не смог в прошлом году выделить сумму, которая позволила бы тебе выкупить акции, принадлежавшие Дюбуа-Верье! По крайней мере мы были бы в курсе происходящего.

Я понял несколько поздно, что обед в Фьезоле, на который Брютиже пригласил меня дней десять тому назад (навязав мне без всяких объяснений присутствие зтого Марчелло, который не покидал его все четыре дня), был последней предложенной мне возможностью. «Вы со мной или против меня?» Я говорил ему о Жозе-Кло, о Жосе и о Клод с подчеркнуто теплыми чувствами, чтобы он видел отделяющую меня от него дистанцию. Это вроде бы его совсем не раздражало, а, казалось, просто забавляло. Он развернул против меня свою ласковую казуистику, которую поначалу не замечаешь, а потом увязаешь в ней, как в патоке. А красавец Марчелло в это время прожигал меня своими невинными взглядами. Часам к двенадцати, когда Брютиже понял, что я не сдамся, он сделался вдруг грубым. Еще немного — и он сел за руль принадлежащей Марчелло «ланчи». И он уехал бы, забыв меня около ресторана! Мне пришлось вскакивать в машину буквально на ходу. Еще минуту назад приятный собеседник, он в мгновение ока превратился в злого толстяка, переваривающего избыток выпитого вина. Мы больше не разговаривали до следующего дня; в самолете он галантно рассказал мне об «установленных им контактах» — о контактах, которыми, по всей логике, он должен был бы поделиться со мной еще во время ярмарки, хотя о чем тут уж говорить.

В Париже мои размолвки с Брютиже, о которых я Жосу ничего не сказал, в чем был, вероятно, неправ, показались мне смехотворными. В то же время следует воздать ему должное: он раньше меня почуял нечто, витающее в воздухе, неприятности, которые подстерегли семью Форнеро, даже если при этом он думает только о выгоде, которую из этого можно извлечь. Жозе-Кло, взволнованная, поведала мне то, что только что сама открыла для себя: болезнь матери, о чем я тебе уже говорил в начале письма. Меня смущает разговор на эту тему. Мне стыдно назвать так прямо ту угрозу, которая надвигается на нас. У меня будут одни знаки препинания: Жозе-Кло, запятая, расстроенная, запятая, мне сообщила… Мне хотелось бы мысленно сформулировать и высказать это иначе, так, как я это чувствую сердцем, а в сердце у меня ярость от собственного бессилия. Подумать только, ведь мне случается давать «стилистические советы» авторам! Иногда я даже мог бы присоединиться к шуткам Брютиже по поводу «Господина Зятя». Хотя я в ЖФФ занимаюсь управленческими делами, я администратор, и моя работа не связана с поиском изящных словосочетаний. Но в ведении администратора находятся еще и дружба, и грусть, и я знаю, что в ближайшие недели моя роль, даже если она мне совершенно не нравится, окажется значительной. Мне придется защищать Жоса, а с ним и Жозе-Кло, против заговора, который я еще плохо различаю, хотя чувствую, что он зреет. Все происходит так, как если бы Брютиже, подталкиваемый и манипулируемый в большей степени, чем он сам это себе представляет, старался спровоцировать Жоса на какую-либо ошибку. Иногда даже он как будто пытается ему помочь, но это только видимость. Хватит ли Жосу прозорливости, чтобы почуять ловушку? Никогда еще я не ощущал так отчетливо близости Жоса к Издательству, не ощущал, насколько все, что ранит Жоса, угрожает и Издательству тоже. Переключив свое внимание на семейные невзгоды, он утратит бдительность, и те, кто подстерегает его, обнаружат его уязвимость еще до того, как она проявится. Я уже видел, что на письменном столе Жоса опять возник достопамятный флакон розовых драже. Когда он к ним прибегает, становится ясно, что опасность бродит где-то рядом. «Папа бьет в собственные ворота», — шепчет Жозе-Кло.

Клод вчера во время ужина в доме на улице Сены — конец мая, а она еще не открыла сезон в Лувесьене! уже одного этого было бы достаточно, чтобы оценить степень ее усталости — сказала нам: «Сердечница, трудно себе представить, такого просто не бывает. Всякий знает, что инфаркт угрожает прежде всего менеджеру пятидесяти лет, толстому обладателю диплома, живущему в городе. Это статистика! Я заполучила болезнь нью-йоркского банкира-еврея, страдающего от избыточного веса. Обязательно расскажу это Шабею, это разогреет ему кровь…»

Невозможно не улыбнуться. Клод еще раз преподала нам всем урок. У Жозе-Кло в глазах стояли слезы. Жос удачно принял подачу и перевел разговор на антисемитизм Шабея, тему хотя и не новую, но зато спокойную. Ну вот я все и сказал. Предосторожности, лекарства, медлительность и все остальные атрибуты болезни: чтобы никто больше ничему не удивлялся. Клод переступила границу за каких-нибудь две минуты с помощью нескольких странноватых фраз. Вечером, когда мы уже выключили свет, Жозе-Кло долго мне рассказывала о разных вещах. Она снова рассказала мне о своем детстве, о своих отношениях с матерью, о смерти Калименко (которого она почти забыла…), о появлении Жоса в жизни Клод. Никогда прежде она не говорила со мной столько и таким тоном. Видит ли она Жоса и Клод такими, какие они есть, такими, какими они были? Я в этом совсем не уверен. Но она их любит с совершенно очевидной, щемящей нежностью, из-за которой я и привязался к ней. Если несчастье поселится в ее душе, нежность способна разорвать ее.

Меня, не имевшего времени испытать любовь к матери и страдавшего, как ты сам знаешь, от нашего двойного изгнания — твои гарнизоны, мои коллежи, — эта семейная солидарность, которую я открыл для себя, меня тронула. Я, конечно, в нее проскользнул, как вор, и ты, ничего не говоря мне, возможно, тоже страдал от моего отдаления. Но ведь получается, что я тоже вор, вор, который не унес своей добычи и который теперь навеки связан с Форнеро. Я знаю, ты понимаешь все это».

БЛЕЗ БОРЖЕТ

«…Это вы, Ланснер? Простите, что я настоял, чтобы вы подошли к телефону, но дело очень деликатное… Мне бы не хотелось, чтобы секретарша была в курсе… Да, спасибо, спасибо! Так вот, у меня с Форнеро был разговор, о котором я вам сообщал еще до того, как он состоялся, разговор очень лояльный, очень обстоятельный… Я думаю… Мне кажется, что проблема могла бы быть решена, да, в нужном для нас направлении. Если у вас сохраняется все тот же настрой, разумеется! Сохраняется? Замечательно. Ситуация пока еще шаткая, но я думаю, что Форнеро в конце концов уступит… Что? Да, разговор был не без трудностей! Он человек упрямый. Да, да, конечно. Он согласился бы, при условии, что я позволю ему переиздать мои «Мертвые планеты»… Да, в течение двух или трех лет. Странно? Почему странно? Ну, я полагаю, это вопрос стиля, восприятия… Форнеро не принял аудиовизуального направления. Ему видится издательская деятельность такой, какой все ее представляли в пятидесятых годах. Вспомните, как он завалил проект реализации киноварианта «Расстояний»… Флео просто умер от ярости. Что? Конечно. Это надо будет обсудить. В любом случае вы будете иметь дело только со мной: у меня будет страховка канала и связи моих сотрудников. Правда? Может быть, удастся этого избежать? Их имена будут фигурировать только внутри тома, не на видном месте. Вы мне льстите! О, разделить будет нетрудно, нужно только определить пропорции. Единовременный гонорар? Надо бы подсластить им пилюлю… Да, я представляю себе, если предложение исходит от вас. Цифры, я, вы знаете… Да? О… Я не знаю, я подумаю… Коэн видел кое-что поважнее… Я перемолвился с ним об этом, это правда, но мы не договаривались молчать о проекте. О, дорогой мой, это их еще как будоражит! Буланже только что звонил мне. Это именно из-за его настойчивости, из-за его грубости — вы ведь его знаете! — которые раззадорили меня, и я решил позвонить вам безотлагательно, даже с риском оторвать вас от каких-то срочных дел. О, спасибо вам за ваше дружеское участие в этом деле, буквально с самого начала… Не стоит даже и говорить, что именно вам я отдам предпочтение… Ваша обложка… При равных условиях, конечно. Письмо? Нет, у меня нет письма, но я легко его добуду. Шантаж, вы знаете, я… Подумайте об этом все же, да, об этой гарантии, что у меня также вызывает досаду. Я предпочел бы контракт, в котором говорилось бы скорее о тираже, а не о правах… Совершенно точно! Экземпляры в наше скоротечное время более надежны, чем франки! Не пройдет и шести месяцев, как они обесценятся… Ну да, я тоже в этом уверен. Скажем, послезавтра. За обедом? Хорошо, за обедом. О, нет, не в «Баварии», это же логово Форнеро! Вы что, хотите смерти этого греховодника? У «Тетушки Луизы»?

Превосходно. В час. И извините еще раз за то, что заставил вас прервать ваше собрание….»

* * *

А! Этот чертов Форнеро! Это письмо… Когда-нибудь я запихну его ему в глотку. Плевать я хотел на вашу эстетическую взыскательность, на воспоминания о нашей общей юности, на братские советы, на подачки, на социологию успеха! Если у вас столько тонкого вкуса, мой дорогой, и столько профессиональных знаний, то почему вы сами не издаете д'Ормесона, этого голубоглазого графа? Почему не собираете вокруг себя золотоносных авторов с их миллионами экземпляров? Может быть, недостаточно престижно для вас? Вы прямо считаете, что вышли из бедра Жозе Корти? Что приходитесь внучатым племянником великому Гастону? Надо вас благодарить, когда вы нисходите до публикации наших произведений. Для обедов, для этой вашей витрины мы выглядим неплохой декорацией, но тут же перестаем выполнять эту функцию, как только нам вздумается заработать хотя бы три су. Я являюсь чем-то вроде доброго поступка в вашем портфеле, деянием папаши Добродетели. Вопрос не стоит о том, чтобы разбогатеть с Боржетом. Боржета издают не для того, чтобы заработать денег. Как, впрочем, и не для славы. Такие, как Боржет, являются основной составляющей для ваших блюд, услаждающей слух музыкой, маленькими камушками, которые, будучи собранными вместе, а затем перемолотыми, в конце концов оказываются приятным для вашего самолюбия гравием на дороге к вашему замку в Лувесьене. Кстати, а на какие деньги куплен этот замок? Наследство, полученное вашей супругой, как некоторые утверждают, или же это деньги, заработанные для вас вашими авторами? Когда я приобщался к вашему знаменитому воскресному пирогу или рассматривал на стенах прицепленные вами полотна, уже, кстати, вышедшие из моды, у меня непременно возникала мысль о бесстыдстве всего этого: ваша профессиональная кичливость, ваши великосветские претензии, эти ваши воскресные балы, на которые вы приглашаете столько элегантных бездельников и прочих богатеев, что там с удивлением вдруг обнаруживаешь двух-трех затерявшихся писателей… Так, значит, вы не совсем их еще забыли? Вам иногда приходит в голову приглашать и их тоже, их, которые являются одновременно и сырьем, и рабочими на вашей фабрике. Это мило, но в то же время неосторожно с вашей стороны. А вы не боитесь, что они запачкают ваши ковры? Чернильные пятна, Форнеро — фу, какой плохой вкус!

Когда я думаю, что вы смеете, вы! читать мне лекцию о пользе неуспеха и смирения в тот момент, когда я впервые приношу вам живой проект, когда я предлагаю вам здоровое захватывающее приключение, я спрашиваю себя, где находится сейчас ваша голова. «Личные неприятности»? Я желаю вам таковых потяжелее и побольше, чтобы сделать вас человечнее, если это еще возможно. Однако вы уже сейчас призадумались, и вам тоже пришла мысль о моей уникальности, уникальности «дорогого Блеза», угрюмого человека, опутанного паутиной? Вам преподнесут доказательство, которое вы отвергли: УСПЕХ. Я согласен, звонок Ланснеру не был ни приятным, ни легким. Я от него так вспотел, что от меня несет напуганной собакой. Что ж вы хотите, я не привык: вы никогда не давали мне случая потренироваться. Но я быстро научусь. Научусь изящно блефовать, отстранять друзей, поднимать цену на торгах. Коэн, Буланже: их я тоже воодушевлю. У них нет вашего скептицизма дохлой рыбы. Им обоим по тридцать, у них крепкие челюсти и мускулистые плавники. Я еще никогда не испытывал такого сильного желания и не имел такой возможности выиграть партию. Это пикантное блюдо и оно вкусно пахнет, Форнеро. Вам дадут понюхать его издалека.

БРЮТИЖЕ

Когда я думаю о проекте Боржета, то изменение обстоятельств (связанное с политическими потрясениями) кажется мне быстрым, возможно, плодотворным, и это позволяет мне уточнить мою точку зрения, а всем остальным определиться по отношению к этому проекту. По-моему, можно, учитывая новый климат, который так быстро установился в стране, по скромным прикидкам рассчитывать на сто пятьдесят тысяч экземпляров, а то и гораздо больше, если это будет хороший, крепко скроенный, классический по стилю и прогрессивный по духу роман, который родится из интересующего нас сериала. Проект набирает потрясающий темп после того, как была уточнена без обиняков его идеологическая ориентация, и после того, как был выбран его руководитель, Блез Боржет, который уже собрал бригаду авторов, которой он будет руководить.

Чтобы развить свои доводы, я буду придерживаться самой выгодной гипотезы, гипотезы, согласно которой назначенные режиссеры, все «матерые волки с большим опытом», как нам пообещали, сделают хорошую работу. Эту сферу мы не контролируем, но здесь нам придется довериться бесспорным специалистам, каковыми являются продюсеры… и их немецким, итальянским, швейцарским, квебекским, бельгийским сотрудникам, включая акционеров «Евробука»!

Я уверен, что добросовестные ремесленники телевидения хорошо выполнят свою работу, если им дать, как любят выражаться люди кино, «добротную историю». Так вот, именно на качество этой истории мы и призваны повлиять. Став издателями одного или нескольких томов, извлеченных из телевизионного сериала, мы получили бы моральное право — которое должно быть оформлено договорно — контролировать содержание и качество сценариев. Возможно даже, что Блез Боржет обратился в ЖФФ, а не в какое-либо другое, более «динамичное» издательство, в надежде заключить с нами своегорода литературный альянс, который бы позволил ему, в случае чего, противостоять давлению. Я хорошо знаю, что основная структура фильма определена заранее его инициаторами, равно как и список персонажей, место съемки, распределение ролей и прочее, в соответствии с критериями, которые могут не совпадать с нашими. Но даже с учетом этого наше поле действия — то, что я называю «полем таланта» — остается широким.

Изначально приняв правила игры, мы все выиграем от того, что тексты — сценарии и диалоги — будут как можно более сочными и яркими, разумеется, в пределах, диктуемых законами жанра и принимаемых широкой публикой. Блез Боржет отличается тонким умом и обладает талантом, который необходим для задуманного предприятия и который позволит ему восполнить недостаток опыта в новой для него сфере. Может случиться, что его команда вытащит его на самую вершину или же потянет его на самое дно. Здесь есть некоторый риск. Тем не менее, если говорить о сжатом и, если я могу так выразиться, однородном тексте, который составит один или несколько томов для издания их в ЖФФ, то уже теперь можно с определенной осторожностью предполагать необходимость прибегнуть к услугам какого-нибудь бывалого специалиста по переделыванию текстов, чей опыт гарантировал бы нам высокое качество работы. Стоимость этой операции — гонорар телевизионщикам, оплата труда сотрудников Боржета, авторские права Боржета, гонорар (значительный) его соавтору — не должна слишком беспокоить нас, потому что проект будет продолжен нами только если обозначится перспектива и если будет надежда на успех у публики, сопровождаемый существенной прибылью.

Должен я коснуться и последнего пункта, настолько деликатного, что, признаюсь, на какой-то момент я заколебался, и настолько неоднозначного, что вначале я воспринял весь проект сдержанно и даже с некоторым сарказмом. Вопрос формулируется следующим образом: будет ли эффект от такой публикации благоприятным, никаким или же катастрофическим для «витринного образа» ЖФФ. Другими словами, потеряем ли мы в престиже больше, чем выиграем в деньгах?

По здравом размышлении приходишь к выводу, что это самая что ни на есть типичная ложная проблема из тех, что вот уже десять лет мешают нам браться за операции, называемые, да еще с таким презрением, коммерческими. Операции эти, возможно, лучше, чем наша элитарность, обеспечили бы нашу стабильность, независимость и возможность расширения Издательства. Со своей стороны, я не склонен усматривать ничего недостойного, скорее напротив, в продолжении работы над проектом, точнее даже, в борьбе за проект, который может, если мы не поторопимся, от нас ускользнуть. Так что при положительном решении нам следует поспешить. Именно поэтому и чтобы выиграть время я, вопреки нашему обыкновению, адресую эту заметку господам Мезанж и Ларжилье из «Евробука» и одновременно господам Форнеро, Мазюрье и Фике в ЖФФ.

Ж.-Б. Брютиже 12 июня 1981

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Это был не просто дорогой ресторан, это был храм жратвы, овальный зал замка, насос для выкачивания больших денег, ниша для президентов. Жерлье пришел через три минуты после меня (будем честны: я пришла раньше времени) ради удовольствия продемонстрировать мне свой превосходный профиль. На кладбище я запретила себе смотреть на него, как в анфас, так и в профиль, Он изменился так, будто побывал у хирурга по пластическим операциям. Лицо у него как бы разгладилось, выпрямилось, упростилось, наверное, от жажды власти и от ощущения ее близости. Я насладилась сполна, любуясь им, пока бывший безымянный учитель плыл от двери ко мне между столами, пожимая руки, дозируя улыбки, то властные, то быстрые, то любезные, то величественные. Во дает! На этих трехстах метрах ковра в цветочек он наслаждался жизнью больше, чем если бы вдруг оказался на самой красивой женщине Парижа. Ко мне он добрался, несомый облаком. «Слезай, — сказала я ему, — приехали». Он исследовал меня успокоенным взглядом. Мне кажется, он боялся, что я наряжусь под проходимку или под хиппи. Я не накрасилась. И изобразила томность не хуже какой-нибудь девственницы времен первой мировой войны, жених которой только что пал в битве при Шарлеруа. Маленький платочек вокруг шеи, очень простой, из красного тюля, от которого мой бедный Антуан, большой любитель юных девиц, просто млел. И потом мой рот, разумеется, ну а что я могу сделать с моим ртом! Чем он скромнее и бледнее, тем больше на него смотрят.

Ах! Какой выбор блюд! Жерлье не хотел показывать вида, ну а я, хорошая девочка, не хотела его опозорить, расхохотавшись перед столькими недавними министрами и только что назначенными директорами. И я услышала, словно со стороны, как заказываю хорошо поставленным голосом рагу из тонких ломтиков акульих плавников с земляничным соусом. Наш обед стоил, надо полагать, столько же, сколько стоит авторский гонорар с пятисот экземпляров моего романа. (Но был ли достигнут такой астрономический тираж?) Я обратила на это внимание Жерлье, который улыбнулся и подписал счет. У этого человека подпись золотая. Кстати, та же самая, которую он ставил десять лет тому назад под своими аннотациями на моих рукописях: «Больше пылкой выразительности, чем последовательности в мыслях». Ну да, это было в первом триместре, потому что потом… Впрочем, я забегаю вперед.

Волосы у него по-прежнему короткие и густые. Браво. Кожа побледнела. Галстук — это уже нечто новое — галстук шерстяной, яркий и узорчатый. Никакой ностальгии, никакого занудства. Жерлье на пятом десятке приобрел наконец стиль, от которого молодые буржуа отказываются в двадцать. Какой поворот!

— У меня есть к тебе предложение.

— А у меня к тебе есть вопрос.

— Ты первая…

— Свою секретаршу, милую даму на телефоне, которая в курсе про четверг и про пятницу, ты ее трахаешь?

Очень хорошо, взгляд. Жерлье меня рассматривает, как какой-нибудь дядюшка, затягивает молчание, удерживается, чтобы не положить свою руку на мою, чтобы не произнести слово «провокация», или даже «провокаторша», которое, я вижу, прямо вертится у него на кончике языка, наконец качает головой со скорбно-благородным видом. «Я прочитал твою книгу, Элизабет. И я хочу поговорить с той женщиной, которая ее написала. Я неправ?»

Разумеется, я тут же таю. Волна нежности. Спокойное соучастие. Все во взгляде. И Важная Особа долго говорит. Если он хотел меня удивить, ему это удалось, признайся, Элизабет. Его предложение мне льстит, принимая во внимание, что сейчас речь идет не о лестных заметках по поводу моих сочинений весной семьдесят первого, которые смешили весь класс, что на этот раз это нечто публичное и, надеюсь, бескорыстное. Не знаю, что меня волнует больше: предложение, сделанное романистке (сотрудничать в таинственном сериале Боржета), или другое, сделанное моей физиономии (играть в этом сериале роль, настоящую роль…)

— Ты думаешь, я сумею?

— Что, писать или играть?

Он торжествует, Жерлье. Сырая акула восхитительна, если только это не кобра, маринованная в зеленом лимоне. Свежеиспеченные Высочества кидают на нас скрытые взоры, а я сама трепещу от вожделения. В самом деле, скажи он мне: «Пойдем, зайдем ко мне?», я бы пошла за ним не задумываясь. Когда-то в лицее, говоря обо мне, они были правы…

Жерлье очень профессионально, красноречиво и реалистично объясняет мне свой проект (который, как мне показалось, для него явился поездом, на подножку которого он вскочил в последнюю минуту), говорит о «требованиях канала», об участниках, о квотах, сроках, правах, о гонораре, о стиле. Все это для меня словно золото Перу и он, подлец, это знает. Он спокойно ждет меня. Мне вдруг становится стыдно за мою маленькую тюлевую косынку. Если он не обманывает, то я смогла бы прожить целых два года, не бегая за внутренними рецензиями, не изводя себя бесконечной перепечаткой рукописей, не подставляясь под лапанье работодателей. Я все это ему честно говорю, и вот я уже растрогана, о-ля-ля! как последняя дура. Я чувствую себя вспотевшей и трусливой, как какой-нибудь бутуз, получающий похвальную грамоту, совсем размякшей внутри, похожей на перезрелую грушу, такой податливой. Короче, я согласилась.

ЖОЗЕ-КЛО МАЗЮРЬЕ

С этими родителями просто с ума можно сойти. Они так стремительно меняются, так быстро переходят от одного настроения к другому. Оставляешь их безразличными, встречаешь потерявшими надежду; только приготовишься их утешать, а оказывается, что они уже смирились со своей драмой. Даже Ив, главный посредник между ними и мной, теряет почву под ногами. Мамин секрет раскрылся прямо во время семейного ужина. Я еще не до конца поверила в эту историю с сердцем, но она по крайней мере освободила меня от навязчивой мысли, которая преследовала меня. Пусть у нее будет все что угодно, но только не это! Я до сих пор помню, как в детстве после смерти тети Иветты просыпалась ночью с громкими криками. Взрослые вели себя неправильно, слишком много обсуждая все это в моем присутствии. Я только и думала об этом крабе. Когда улыбающаяся мама замолчала тогда, за ужином, я чуть не расплакалась от радости. Она сказала мне: «Ты же не будешь плакать, моя Кло?» Я не могла признаться ей, что это от облегчения. Сердечники — это люди полные, с мешками под глазами и красными прожилками на щеках. Или нервные, вечно встревоженные. Спокойная госпожа Форнеро, которая как шхуна вплывает в салоны и бутики под всеми парусами, не может… Ладно, я брежу. Клод не мнимая больная. Сколько раз она мне повторяла: «Я? Я же железобетонная…». Значит, болезнь опасная. Жос говорит: «Серьезная». Он всегда находит точное слово. Когда ему еще порой случается читать какую-нибудь рукопись, он не обсуждает с автором ее сюжет, он в ней исправляет слова. Это его успокаивает. Значит, это что-то серьезное, но в то же время определенное — как это похоже на маму. Теперь мы должны заставить ее жить медленно и беречь себя. Отныне мы стали похожими на обычную семью, со своей «проблемой здоровья». А то со временем наше общее постоянно крепкое здоровье сделало нас чересчур самодовольными. Отныне в машине всегда будет плед, а в ящичке сбоку у окна — лекарства; больше мы уже не будем безрассудно лазать на любую вершину и будем говорить: «Кофе, пожалуйста, без кофеина!..» Будет тепло и немного тесновато, как дорога, ведущая в зиму.

Немного успокоившись, Жос погрузился в пучину сомнений по поводу «проекта Боржета». Не опозорит ли себя ЖФФ, опубликовав телероман, или сможет торжествовать, проявив достаточно гибкости, чтобы заполучить крупный куш? Какое испытание для издательской добросовестности!

Что же касается Ива, то его преклонение перед моим отчимом — что является благословением моей жизни! — заставляет его повторять буквально все перипетии настроения Жоса. Он кажется взбешенным и растерянным, особенно из-за того, что Брютиже, наш мэтр и законодатель в вопросах большой литературы, предает нас и принимает сейчас Блеза с его надеждами на золотое дно. Никто больше не играет свою истинную роль: патрон не заботится о доходах, главный редактор выражает свою любовь к деньгам, а утонченный автор только о них и мечтает. Сплошная фантастика. Приходится все время иметь дело с человеческими страстями, с мечтами, и никогда — с реальностью. Даже не с интересами как таковыми. Может быть, именно это нас всех и завораживает? Наверное, очень скучно заниматься делом, где неотвратимо один франк всегда стоит один франк, один метр всегда равен одному метру. У нас нет «эталон-мэтра», как не преминул бы пошутить Шабей. А кстати, о Шабее: я снова обнаружила на своем столе килограмм роз и заумное жгучее послание. Секретарши прыскают со смеху. Ив когда-нибудь расквасит ему нос, который у Шабея просто великолепен, хотя и страшно заострился с годами. Мама от него без ума.

Ив и я приглашены на будущей неделе на уик-энд к Мезанжам. (Какая была бы прекрасная компания, какой чудесный план, с С…. Воскресенье в родовом гнезде, среди деревьев…) Мы не входим в круг их близких друзей и это попахивает дипломатическим маневром. Жос состроил гримасу, когда я ему нарочно рассказала об этом предложении. Я видела, что в какой-то момент он чуть было не попросил меня от него отказаться, но передумал. Это подталкивают Жоса к чему-то или удерживают его? Будто размахивают у него перед носом красной тряпкой.

Резкая перемена позиции Брютиже, любезности Мезанжа, а тут еще эта чисто нормандская осторожность моего супруга: решительно что-то происходит. Жос явно встревожен, он чего-то остерегается. Может, я стала взрослой и проницательной и стала понимать, что все эти годы были заполнены всякими ловушками, переодеваниями, заговорами, о которых я и не подозревала? Едва удалось мне выкроить себе местечко в Издательстве — стенной шкаф-бюро, туманные обязанности, — как я тут же обнаружила для себя его хрупкость. ЖФФ всего на пять-шесть лет старше меня. То, что я считала крепостью, неким институтом, потому что все вокруг меня говорили «у Форнеро» или «Что собирается делать Форнеро?», как будто это не было также имя моей матери, предстало вдруг передо мной каким-то карточным домиком, который сотрясается каждую осень. Слоеный пирог, всегда готовый рассыпаться. Так кто же хочет его проглотить? Богаты ли мы — я хочу сказать: богат ли Жос? Я бы не решилась ответить утвердительно. Однажды я спросила его об этом между грушей и сыром, с детским выражением лица, без которого вопрос мог бы показаться неприличным. Мама ответила: «Это занятие шутовское…» А Жос, смеясь, сказал: «Стены крепкие!» Может, он хотел таким образом объяснить мне с исчерпывающей точностью, что здание и маленький особняк на улице Жакоб, с их двором, мощеным неровными плитами, с тремя акациями во дворе, стоят дороже, чем двадцать семь лет смелости, мудрости, творчества? ЖФФ это прежде всего помещение. Преображенный в камень литературный гений имеет будущее. Это совершенно в духе моего домоседа, который делает какие-то расчеты с Танагрой и косится на здание на улице Сены: «Ты представляешь, какие дела можно было бы провертывать, объединив через двор и конец сада оба здания?»

Я обнаружила на своем столе, кроме тонны роз от Шабея, семь рукописей, которые надо будет прочитать. Значит, Брютиже желает мне добра. Когда у нас с ним прохладные отношения, то чтения хватает только для его миловидных мальчиков; когда же моя стопка возрастает, то это значит, что я ему нужна. Интересно, для какого такого темного дела?

Пролистав двадцать страниц, я почувствовала, что мои веки тяжелеют. Ни неведомым шедевром, ни подарком рукопись назвать было нельзя. Между плохо напечатанной белибердой и мной вставал образ мамы, всегда один и тот же: в белых брюках и черной майке, на острове Ивиса, на террасе, через два года после моего рождения. Вопреки здравому смыслу, я уверена, что все хорошо помню: и ее, одетую таким образом, и музыку, и друзей, которые там были, тогда как на самом деле речь идет всего лишь о часто виденной фотографии. Но на фотографии — или в моих воспоминаниях — у мамы, вместо сияюще молодой внешности было сегодняшнее лицо с его скрытой грустью и снисходительным взглядом. Брютиже просунул в дверь голову: «Похоже, тебя не волнуют, моя маленькая Кло, откровения красавицы Мартинез…»

Хотя меня все называют на «ты» («ты стала частью обстановки…»), тыканье Брютиже выводит меня из себя.

ЖОС ФОРНЕРО

Недомогание, которое ей все раскрыло и которое Клод от нас скрыла, случилось в марте. Я был в Лондоне, Ив и Жозе-Кло — в горах: никаких свидетелей. Обморок на улице Нейи. Скорая полицейская помощь привезла Клод в общий зал полуразвалившейся больницы, где лежат в тесноте больные, подобранные на улице. Бодуэн-Дюбрей выдавал мне все это нехотя обрывками. К счастью, Клод известила именно его: три часа спустя после того, как ее подобрали на тротуаре, она уже лежала в отдельной палате его больницы, и началось обследование. Когда мы неделю спустя все вернулись, Клод была уже дома, чуть печальная. «Тяжелая форма гриппа…». Бодуэн, чета Шабей, Артюро и Жасента, — все решили молчать или врать, все оказались в заговоре с Клод. Только Жозе-Кло почуяла что-то. Может, из-за постоянно включенного автоответчика? Я — ничего. Это ослепление — иная форма эгоизма — поражает меня не меньше, чем болезнь Клод.

Я не ощущал никакого серьезного беспокойства. Может быть, потому что мы не совсем безоружны перед опасностями, которые мне описывает Бодуэн? Дисциплина, режим, предосторожности: годы идут, это становится укладом жизни. Ничего похожего на страшную пропасть, разверзшуюся передо мной, когда Клод во время обеда начала говорить. Шок, падение. «Неужели это происходит с нами? Неужели это приходит вот так?» Правда показалась мне почти успокоительной. У нас впереди много трудностей, но у меня есть навык. Все, что я делал в этой жизни, я делал медленно, по-крестьянски. Даже когда мне очень повезло с первой книгой Жиля — та удача была совсем не в моем стиле и ее не оправдывали никакие мои заслуги, — я использовал это везение терпеливо, как ремесленник. За три года я стократно окупил рекламные расходы на «Ангела» и на легенду Леонелли. Я, конечно, не вылечу Клод, но я сохраню ее среди нас, помогу ей остаться такой, какая она есть, хрупкой, коль скоро они так говорят, но нерушимой. Я этого хочу, я этого хочу всеми ресурсами моей энергии и я всегда добивался того, чего я так хотел. «Двадцать пять процентов химии, семьдесят пять процентов силы воли», согласно Бодуэну. Я ему сказал, чтобы он занимался химией и предоставил мне все остальное, сказал, что воли у меня хватит. «Я знаю», — ответил он мне. Ответил странным голосом.

— И что?

— Не забывай думать о воле Клод. Мишенью является она, а не ты…

Теперь можно перевести дух. Как при грозе, когда она удаляется и на смену грому приходит журчание дождя. Я пошел в «Альков» и включил над дверью маленькую красную лампочку. Луветта меня не потревожит. Двойные стекла, обитая звукоизолирующим материалом дверь. Ветви акации, которые мне не хочется обрезать, касаются иногда моих окон: ее листья волнующе свежи. Заметил бы я их десять или пятнадцать лет назад? Нас ждут совершенно отличные от прежних, первые в своем роде весна и лето; надо будет придумать, как их прожить наилучшим образом. Я думаю не только о здоровье Клод и не о том, что изменится из-за ее болезни в ритме нашей жизни, а о том, предвестием чего является этот знак. Освещение слишком ярко, а встреча таинственна. Вот-вот появятся трещины, щели, все то, что прятали скорость, тщеславие, праздник, декорация. Мне нравится пренебрежение, с которым архитекторы говорят: «Это декорация» об украшениях, которые маскируют какой-нибудь недостаток здания. Огромная часть удач и в самом деле принадлежит «декорации». Теперь мы увидим, как сопротивляется невзгодам остов.

Мои первые четверть века, моя предыстория как бы спали с меня. Мое детство — это не мое детство, а кого-то другого, протекавшее в другом мире. Моя учеба осталась у меня в воспоминаниях как что-то нереальное или глупое. Не говоря уже о нищете. В двадцать лет я испытал голод и хотел не только хлеба. Я не жалел суровых слов, чтобы высмеять мою мать, которая до потери сил торговалась на черном рынке из-за нескольких кусочков мяса нам на обед. В 1943 году меня отправили в Сен-Жени-Д'Арв с дырявым от чахотки легким. Попав туда, я жил с единственной отчаянной мыслью: выздороветь. Выйти оттуда. А шесть месяцев до этого я крал книги; зимой мне приходилось красть яйца, пироги. Все это усложняла страшная бедность. Да, бороться с трудностями — это мне знакомо!

Моя жизнь начинается весной 1944-го, когда я почувствовал, что рождаюсь вновь. Я сам себе дал эту новую жизнь, я ее вырвал из водоворота отчаяния и накала страстей, которые превратили туберкулезный санаторий в кульминацию моих испытаний. Лучшие из лучших там сгорали, позволяли смерти взять над собой верх. Нас там было триста человек, студентов и молодых преподавателей, избавленных болезнью от необходимости быть героями, живших в мире, который разлагался вокруг нас. В двух часах ходьбы вверх по склону от санатория была чащоба, маки. Мы соблюдали в своих ячейках «режим лечения», долгую ежедневную неподвижность, с одеялом, натянутым до подбородка, лицом к горе. Гора, где молодые мужчины нашего возраста готовились встретить смерть. У нас в головах перепутались тогда все чувства: беспомощность, страх, ярость, холодное упорство. Скученность одинаково способствовала и любви, и отчаянию. В Сен-Жени многие с большим или меньшим успехом пытались свести счеты с жизнью. В мае 1944-го двое из наших врачей в сопровождении нескольких мнимых больных ушли к партизанам. Медсестры ухаживали за нами с чувством, похожим на снисходительность, как по крайней мере нам это казалось. В знаменательный день высадки я должен был пройти последнее продувание моего пневмоторакса. Практикант в момент процедуры думал совсем о другом: над моей головой перекрещивались разговоры, в которых я не участвовал. Врачи поставили меня на ноги шесть месяцев спустя, в декабре. Кажется, я был особым случаем, образцовым больным. Сестры прозвали меня «семинаристом»…

Далеко, далеко все это. Зарыто под годами работы, здоровья, праздников, забвения. Жозе-Кло только этим летом узнала, что я провел двадцать два месяца своей жизни в туберкулезном санатории. Словосочетание, отсутствовавшее в ее словаре. Лишь после того, как она собралась прочитать «Волшебную гору» Томаса Манна и «Силоам» Поля Гадена, она решилась задать мне вопросы и узнала про тот важный период моей жизни, про тот сон наяву, про ту мою неопалимую купину, без которой все в моей жизни пошло бы совсем по-другому.

Гудение домофона: Луветта уходит обедать. Тишина «Алькова» становится еще тоньше. Стоя у окна, я вижу, как уходят секретари, потом Танагра, как два кладовщика усаживаются на солнышке со своими бутербродами, как своей танцующей походкой пересекает двор Брютиже в сопровождении Элиасена, чьи таланты открываются ему на этой неделе. Опустев, Издательство становится более привлекательным. Я проскальзываю внутрь. У меня нет никакого желания на кого-либо натыкаться. За каких-нибудь несколько часов разногласия обострились и взаимные недоразумения, в которых я ничего не понимаю, отравляют отношения. Ив осаждает меня, Брютиже меня избегает, Танагра вздыхает, Боржет затаился: ничего не стоящее дело всем кружит головы. Сотню раз я отказывался от подобных проектов, безвкусных и мелких, и команда пела со мной в унисон, потому что выбор был очевиден. И он не менее очевиден и сейчас, когда все пищат на разные голоса. Что касается писков, то я к ним давно привык. В жизнеспособном издательстве даже слова одобрения произносятся с недовольным видом. Я знаю, что, закончив рабочий день, какая-нибудь из моих пресс-атташе вполголоса поносит книги, за похвалу которым она получает зарплату, что Брютиже поочередно оплакивает то мое безразличие к литературе, то мое пренебрежительное отношение к деньгам, что Танагра за столиком у «Липпа» пытается всех убедить, будто без него ЖФФ давно бы уже стал неплатежеспособным. Время от времени до меня доходит эхо этих нежностей. Я о них тотчас же забываю. Люди таким образом берут реванш за свою робость подчиненных. Ими овладевает безумное желание послать все к черту. Я об этом не догадывался до тех пор, пока у меня не появились сотрудники, служащие, люди команды, которых я то и дело с чувством горького восхищения ловлю на разного рода мелких предательствах. Однако не надо ничего воспринимать трагически. Это же, наверное, ужасно скучно — не быть хозяином! Я мысленно способен понять тот зуд, от которого они все изнемогают. Вот только в эти дни на улице Жакоб чешутся слишком уж сильно.

Я люблю коридоры. Люблю заходить в опустевшие кабинеты, угадывать, что в них делается, проверять там мои знания и представления об их хозяевах. Полные пепельницы, стулья в беспорядке: значит, было собрание. Везде стопки рукописей, гранки текстов, нередко карандаш, засунутый между листами и указывающий, на чем остановилось чтение. Ничто не волнует меня больше, чем это. Прошедшие годы не притупили во мне этого чувства. Некоторые кабинеты пахнут затхлостью, другие — духами, или зверем, или женской усталостью в конце дня. Кабинет же моего так называемого зятя всегда проветрен, безлик. Единственный индивидуальный штрих — это стоящая на камине фотография Жозе-Кло, которая меня смущает, потому что она поставлена так, что видна посетителям, а не самому Мазюрье. Проходя таким образом от двери к двери, убеждаешься в одном: ничего нет более отвратительного, чем бюро. Наша работа никак не позволяет иметь роскошный интерьер, который скорее бы унижал авторов, нежели подбадривал. Мне нравятся в этих разношерстных домах, постепенно присоединенных друг к другу, собранных вместе и переделанных, поделки, произведенные вследствие этих присоединений: пробитые стены, закоулки, странные лестницы. Все это мешает нам воспринимать себя чересчур всерьез. Это дом гномов Белоснежки. Вот уже пятнадцать лет, со времен одной из моих летних кампаний по строительству, я должен думать о том, как бы не забыть наклонить голову, чтобы не разбить ее при переходе из дальнего помещения (производство, бухгалтерия) в крыло, где расположены рекламный отдел, литературный отдел и «Альков». Просчет архитектора, который легко было исправить: «Оставьте, — со смехом сказал я, — это будет мне напоминать, что я всего лишь скромный ремесленник…» Это говорила моя гордыня в период эйфории после второго романа Леонелли. Ну, так и пошло. Я наклоняю голову и всегда повторяю: «Осторожно, не забывай…» И я не забываю.

Пятнадцать лет тому назад кладовщики еще обедали «вскладчину». Теперь же только старый Элуа остается верен этой традиции. А молодежь, и юноши и девушки, наспех проглатывают какой-нибудь бутерброд и идут пить свой кофе на улицу Сены или на улицу Бонапарта, среди других таких же, как они, молодых людей, так же одетых, так же причесанных, без характерных признаков. Жизнь изменилась. Все эти годы у меня совершенно не было времени осмотреться вокруг. Сегодня, чтобы побродить бесцельно два часа, нужен случайно отмененный обед (мною и без причин, что бывает крайне редко). Вижу удивление на лицах Элуа, Жанно. «Что это с хозяином?» Я вышел, чтобы дойти до улицы Божоле, где у Руперта нашелся бы для меня столик, но нет желания разговаривать, отвечать на вопросы. Легкий голод бодрит меня и делает мою походку более легкой. Я бы тоже хотел усесться где-нибудь в этих квадратах солнца, оставленных высокими зданиями. Может быть, на террасе «Палетт»? Я никогда не решусь, потому что напротив находится дверь моего дома. Я спускаюсь к Сене по улице Генего. Тротуары запружены рабочими Монетного двора, чья синяя рабочая одежда кажется неожиданной в этом квартале: завод находится в двух шагах от Французской академии. По набережным проходят первые в это лето американки; у них небрежная, ровная и какая-то варварская походка, которая делает их похожими на балерин. Как же они красивы! Той неожиданно радостной майской красотой, которая разрывала мне раньше сердце, в те времена, когда оно у меня еще было.

Как же я работал! Сколько я говорил! Тысячи заседаний комитетов, тысячи собраний, десятки тысяч встреч, тысячи деловых обедов — сколько? Пять, шесть тысяч со времен первых «трапез на скорую руку» на улице Лагарпа у грека, чья забегаловка пропитывала своим чадом наши бюро, и к которому мы тем не менее не тая обиды спускались съесть шиш-кебаб, вдыхая запах горелого жира, пристававшего к моим первым контрактам. Там мы эти контракты обсуждали и там же, на бумажных скатертях, делали наши первые прикидки гонораров. Четыре года спустя Жиль и Колетт, своенравные и непреклонные, уже не мыслили себе обедов где-нибудь еще, кроме как в «Беркли» или «У Максима», а я купил павильон в глубине двора на улице Жакоб. Все это произошло так быстро и одновременно так медленно, так логично и одновременно словно по волшебству. Пятьдесят тысяч рукописей, две тысячи из которых (Луветта ведет им точный счет) были выверены с карандашом в руке, пролистаны, отложены, вновь взяты, вымараны, переделаны, вновь набраны, исполосованы корректурной правкой. Бесконечные сеансы откровенных разговоров, подбадриваний. Грубости костоправа и чуткость пастора. Великие разочарования, которые надо было лечить, бросив все дела, в десять вечера за бутылкой. Нервы, слезы, упреки, переживания, ссоры, угрызения совести, примирения, сплошь и рядом безумное самолюбие, обезоруживающее, наивное, которое я трусливо поощрял до того самого дня, когда, загнанный в тупик, я вынужден был ставить человека на место… И тогда ненависть! Заговоры, ложные слухи, сплетни… Садист, импотент, сводник, банкрот, работорговец — кем я только не был на протяжении этих двадцати восьми лет! Все это пронеслось в горячке лучшей из профессий, где нет других законов, кроме чутья и удовольствия. Нечто спешное, горящее, или же наоборот, неподвижное, полусонное, когда Издательство, неизвестно почему, успокаивается. Потом что-нибудь где-нибудь неожиданно щелкнет, и все опять закрутилось, завертелось, понеслось: ядовитый отклик, который внезапно приносит нежданный результат, вдохновенная критика, яркое интервью по телевидению, какой-то почти впавший в детство старикашка, вдруг ощутив прилив сил, создает роман и воспламеняет комиссию по присуждению премий… Едва я приходил утром на работу, как тут же являлся Танагра, с горящим взором и какой-нибудь маленькой бумажкой в руке — у него всегда была в руке какая-нибудь маленькая бумажка, — на которой он записывал телефонограммы от распространителя. Так и есть, книга такого-то или такого-то пошла нарасхват. Общее число ежедневной продажи колебалось, росло, переходило с двузначной цифры на трехзначную, с трехзначной на четырехзначную, и над Издательством воздух становился все более легким и прозрачным. Позже компьютер лишил меня маленьких бумажек Танагры, да и самому ему это надоело. Нервное постукивание, холодное удовольствие, времена меняются. Единственное, что не изменилось, так это извечное возобновление цикла: иллюзии, кампании, разъезды, суматоха, разочарования, забвение… Что никогда не меняется, так это сценарий фильма, по ходу которого авторы переходят от неуверенности к недоверчивой надежде, от надежды к восторгу, или от уверенности к ярости, к ощущению униженности, к горечи. Их видишь едва ли не каждый день, а то и два раза в день, придирчивых, возбужденных, надоедающих персоналу Издательства, обхаживающих редакторов, несущих им цветы, шоколадные конфеты. Потом их визиты становятся все более редкими… Они возвращаются в свои норы… Зализывают свои раны… Они исчезают. И вот уже наступает очередь другого, позабытого, закопавшегося в своем деле, в своей глубинке, скромного, почти невидимого, которого вдруг вырывает из темноты неожиданный луч света, выделяет его, оживляет, заставляет действовать. Известность встряхивает его, подталкивает, и когда она приходит, то неизвестно, что с ним может произойти. Метаморфоза или безмятежность? Плодовитость, бесплодность, мудрость? Алкоголизм? Мания величия? Некоторые ломаются, начинают разбрасываться. Другие набирают силы и приспосабливаются к успеху с удивительной естественностью. Тут полно всякого народа: и стрекоз, и муравьев, и работяг, и князей, и книготорговцев, и кочевников, и хищников, и отцов семейств. Наблюдать за ними, оценивать их, видеть, как они разбиваются или набираются сил, плывут, как пробки на волне, или только учатся плавать. Удовольствие жестокое, сильное и тайное удовольствие, в котором я не признавался даже себе. Оно постепенно заполнило собой мою жизнь, слилось с моей профессией. Профессия ничего не пощадила, все подчинила своим нуждам. Писатели стали нашими друзьями, из-за них, вместе с ними — журналисты, люди с радио и с телевидения, всякого рода пожиратели бумаги и бумагомаратели. Они захватили все наши выходные, когда Клод получила в наследство от тети дом в Лувесьене, и когда мы начали организовывать там воскресные обеды. Когда же это было? В шестьдесят девятом, в семидесятом? Они захватили все наши вечера, летние отпуска, ночи, снег, всю землю, поскольку путешествовали мы отныне только с ярмарки на конгресс и с конгресса на ярмарку. Мы ездили в Египет с Шабеями, в кругосветное путешествие с д'Антэном, в Москву с Гренолем, в Японию с «Пен-Клубом», в Швецию ради Нобелевской премии Флео, в Аризону или Коннектикут, чтобы поработать над заключением контракта, в Нью-Йорк на премьеру фильма по роману Жиля Леонелли, в Рим, чтобы прощупать Моравиа, в Сенегал, чтобы добиться расположения Сенгора…

Ни одного дня в течение тридцати лет, который не был бы отдан книгам, их авторам, их жертвам, их спекулянтам. Доходило до смешного. Жена Танагры разродилась мальчиком накануне дня, когда Гандюмас получил премию «Интералье». Мы бегали десятки раз из родильного дома, где лежала Жозетта Фике, в типографию, на радио, на коктейль. У нас было так мало денег той осенью, что мы послали женам членов комиссии по премиям цветы, которые получила Жозетта. Мы меняли карточки с именами адресатов прямо на кровати молодой матери. Медсестры не верили своим глазам. А потом они стали приносить нам букеты, которые заполняли соседние палаты… А раны, страхи, трауры… Несчастный случай с Бретонном в Граубюндене и те дни, когда он находился между жизнью и смертью, которые мы провели в мотеле в Куаре… Путешествие в Мексику, так давно обещанное мною Клод и прерванное на третий день, потому что Марк пустил себе пулю в рот. «Там даже не было его издателя…» — фраза неприемлемая, немыслимая. Я всегда был там… И очень устал от всех тех похорон. Сейчас я чувствую эту усталость. Но, наверное, я устал уже очень давно. Не сыт ли я всем этим уже по горло? Точно Сизиф, втаскивающий на вершину не знаю какой горы из прозы эти тонны бумаги, без пользы запачканной бумаги, эти напрасно вырубленные деревья…

Молодые женщины, идущие по залитой солнцем набережной, обнявшиеся пары влюбленных в сквере Вер-Галан, насмешливо поглядывающие подмастерья из Монетного двора мне не кажутся пришельцами с другой планеты. Я не постарел. Я не чувствую тяжести этих двадцати восьми лет. Устал? Но какой усталостью? Я не приобрел ни грамма скептицизма, ни одной морщинки горечи. Я даже уже не удивляюсь, когда слышу, как писатели, и мужчины и женщины, говорят о себе как о вечно молодых. Они бросают свои дряхлеющие тела навстречу очередной любви с той великолепной бессознательностью, без которой они никогда бы не принялись за новую книгу. Альфонс такой-то писательницы, лолита такого-то писателя? Устаревшая лексика. Мы просто не хотим стареть. Беззаботность и беспорядочность, которыми я взялся управлять, сильно повлияли на меня. Я совершенно не понимаю ту почтительность, которую журналисты и молодые авторы, бывает, обнаруживают по отношению ко мне. Каким они меня видят? И почему мое имя исчезло из списков «молодых издателей» в опросах и в хрониках? Коэн и Ланснер вроде бы молодые, а я — старый? Абсурдная арифметика. Торговцы супом, торговцы оружием, те действительно стареют — но никак не торговцы мечтами. Помощники комедиантов, мы пользуемся их привилегиями. Мы тоже из балагана. Общественные профессии, «безумные профессии»: от певца, ежевечерне погружающегося в черное и недоверчивое возбуждение зала, до политической лисы, все время снующей вокруг курятника, — все те, кто подставляет свое лицо свету, выворачивают себя наизнанку, надрывают свои голосовые связки, исповедуются, разыгрывают каждую свою книгу или каждое свое выступление, то и дело рискуя потерять все: артисты, музыканты, художники, постоянно находящиеся между полным провалом и триумфом, тишиной и гулом толпы, — вы образуете единую семью, и я тоже к ней принадлежу, к семье людей с оголенными нервами, привычных к аскезе, не слишком любящих моральные догмы, людей героических и праздношатающихся, неуступчивых и испуганных, комедиантов, склонных к самоубийству, шутников, потерявших надежду. Не умеющие жить, вы помогаете жить неизвестным, которые, закрыв ваши книги, застывают, уставившись на вас как загипнотизированные. Я тоже стал одним из вас. Благодаря постоянному контакту с вами и дружбе я стал одним из вас. Устаю ли я от вас? Все реже и реже! С завтрашнего дня я снова возьму в руки моих неврастеников с улицы Жакоб. Созвать комитет, без объяснений, письменным извещением (невиданное дело) и на час раньше обычного! Едва проснувшийся Брютиже будет с трудом ворочать языком, а то и придет с косо застегнутой ширинкой. Я им покажу все выгоды их дерьмового сериала, я им покажу широкие коммерческие перспективы, «новые сферы влияния» Издательства и другие их благоглупости, которые им нужны, чтобы обойти меня. Прямая, видите ли, связь с «Евробуком»! Милашки от Большого Капитала! «Проект Боржета»! К черту проект Боржета!

ФОЛЁЗ

Я тряпка, и не путайте меня, Форнеро, с теми салфетками, из которых вот уже четверть века вы составляете свое приданое. Будьте спокойны, в день вашего бракосочетания с каким-нибудь эстетом, проходящим по общественным работам, по национализированным банкам или по йогурту (мне говорят, что это не за горами, если судить по тому, как идут ваши дела), вы принесете в приданое самую восхитительную коллекцию тончайшего белья, о котором может только мечтать богач, берущий на содержание танцовщицу. Надо сказать, что вас вывел в люди не один Леонелли с его неподражаемым вафельным вышиванием. Это, конечно, он ввел вас в моду как издателя еще тогда, когда я ходил в ясли. Но потом вашу репутацию помогли упрочить и дамасская ткань барона д'Антэна или Бретонна, и эпонж Сильвены (литература, которая впитывает влагу), и дакрон Шабея (романы, в которых отбеливание происходит без кипячения), и хлопчатобумажные изделия Гевенеша (по-военному шероховатая ткань цвета хаки, прекрасно сочетающаяся с вещевым мешком фашиствующего бретонца), и такой популярный перлон Греноля, не говоря уже о саване в духе Гандюмаса, и так далее, и тому подобное. Замечательный набор для новобрачной в ожидании того дня, Форнеро, когда вожделенный золотой мешок пригласит тебя в свою постель и к своему кошельку.

Но только, ради всего святого, не вешайте меня сушиться среди всяких ваших шелковых кальсон. Мы никогда не стирали вместе грязное белье. И телят не пасли — тех телят, которыми полны ваши каталоги и ваши программки, полны до такой степени, что уже больше не говорят «конюшня Форнеро», а — «хлев Форнеро». Ваши авторы уже не бьют копытом — они мычат. Не будучи ни подштанниками, ни жвачным животным от литературы, я был бы вам очень признателен, если бы вы опровергли информацию, которая просачивается там и сям, будто я «подписал с вами договор» и даже стал компаньоном в не знаю уж каком проекте. Такие проекты подсовывают обычно только беднякам, когда хотят их убедить поступиться достоинством профессии в обмен на несколько миллионов. Вы же прекрасно знаете, что я не люблю богатых издателей, эти мешки, набитые золотом, которые я люблю дырявить как никто другой. Мы не созданы для сотрудничества, Форнеро. Вы вовсе не «издатель старой школы», и не «классик», и не что-либо в этом роде, вы просто издатель без изюминки. Наделенный благородным вкусом, что стало редкостью, признаюсь, вы никогда не осмелились выступить за что-то или против чего-то. Ваша эклектика — это всего лишь отсутствие в вас страстности. Вы публикуете вперемешку и коммуняк, и фашистов, и совершенно нечитабельных авторов, и всякую розовую жвачку, и псевдоавангард Риго, и стопроцентный арьергард Шабея, публикуете чиновников и домоседов, удачливых карьеристов, неудачников, педагогов, таксистов… Вы что, надеетесь таким образом всех обмануть и сойти за Великого Издателя? Вы просто неудачливый донжуан. Ваши творения девственны, как монашки. Надо потеть, кричать, кряхтеть над авторами, вкалывать на них, оплодотворять их, пользоваться ими. А все остальное: ваше кривляние, ваша вселенская любовь, лишенная жизненных сил, — это все салфетки, мой дорогой, все это бюрократия. Я никогда не стану одним из ваших авторов, потому что я хочу иметь издателя с грязными руками, который утирается жесткой тряпкой по имени Фолёз, который выкручивает из меня веревки, встряхивает меня, полоскает меня, в общем, который любит меня! А вы, вы не любите никого.

Так что позаботьтесь развеять появившиеся было ложные слухи. А заодно и сплетни, циркулирующие в коридорах телевидения и редакциях разных мелких газет. Ведь в конечном счете мы все довольно неплохо к вам относимся и желаем лишь сохранить кое-что из того уважения, которое к вам испытываем.

Десять литераторов во Франции, Форнеро, имеют право называться писателями. Вы издали одного из них. И даже, если по-честному, одного с половиной… Я предоставляю вам самому проставить имена в этой загадке. Вы достаточно справедливый судья, чтобы не слишком долго колебаться. И да поможет вам это времяпрепровождение отрегулировать поточнее, как говорится, стрелки ваших часов.

МЮЛЬФЕЛЬД И АНЖЕЛО

Господа Мюльфельд и Анжело — первый из которых преподает литературу в лицее Альбера Камю в Фонтене-ле-Дюк, а другой является специализирующимся на экономике журналистом в газете «Валёр франсез» — вот уже несколько месяцев работают над исследованием, которое должно появиться в издательстве «Кленксик» под заголовком «ЖФФ, или тридцать лет свободы творчества». Эта работа полезно пополнит информацию, собранную на протяжении нескольких лет в различных трудах и диссертациях, посвященных Гастону Галлимару, Бернару Грассе, Кальману-Лeвu и т. д. Вспомним, что господа Мюльфельд и Анжело уже являются авторами замеченной критиками работы о «Семьях французского национализма в 1870–1958 гг.».

Они согласились опубликовать не выдержки из текста, который они не собираются ни в какой форме печатать до появления полного издания, а своего рода резюме, согласились ужать всю совокупность своих знаний о предмете до размеров журнального варианта, согласились представить свое исключительное исследование в сокращенном виде для того, чтобы мы смогли опубликовать его в двух или трех выпусках. Это исследование похоже не столько на научную работу, сколько на то, что в англо-саксонских странах называется «профилем». Этот жанр, весьма редко встречающийся во Франции, предполагает совмещение психологической, социологической и профессиональной характеристик в едином портрете личности и предприятия, создаваемом с симпатией к изображаемому предмету по законам свободного, не стесняемого никакими рамками изложения.

Господа Мюльфельд и Анжело встретились впервыес «Жосом» Форнеро в 1918 году и смогли в течение нескольких встреч, пользуясь одновременно архивами ЖФФ, задать ему вопросы., на которые издатель дал однозначные ответы. Это исследование представляет собой образчик «непосредственной истории», которую мы с удовольствием принимаем в нашем «Атене».

Редакция

ЖФФ, или тридцать лет свободы творчества

(…) Отец «Жоса» Форнеро Франсуа родился в простой семье, имеющей юрские корни, в 1891 году в Мезон-дю-Буа, в окрестностях Понтарлье. Его дедушка Элуа Жозеф Форнеро погиб в 1905 году во время пожара на лесопильне, где он служил мастером, и юному Франсуа пришлось в пятнадцатилетнем возрасте начать зарабатывать себе на жизнь. Он работал на лесоповале в лесах Лармона — зима, длящаяся шесть месяцев, и самые неблагодарные работы, соответствующие его положению ученика. Можно себе представить, что призыв его в армию в 1911 году показался ему если не освобождением, то по крайней мере передышкой, несмотря на стесненное материальное положение, в котором он оставил мать, «уходя в солдаты».

С 1911 по 1914 год он служил в одном из гарнизонов в восточной Франции, ампутированной и нетерпеливой, где, будучи еще очень юным, он научился скрытому внутреннему патриотизму, который должен был двигать им всю жизнь, одновременно осваиваясь с суровыми и основательными условиями солдатской жизни. Мобилизация в августе 1914 года застала его в униформе, и он был брошен в самое пекло войны, не получив даже возможности побывать дома, чтобы обнять близких.

Шарлеруа, Изер, Дарданеллы, Верден: его полк участвовал во многих самых жестоких боях 1914–1918 годов. Франсуа Форнеро, дважды раненный, закончил войну, что называется, «со славой». В августе 1914 года он начал ее солдатом второго класса, а в 1919 году, в оккупационном корпусе в Майнце, он был уже лейтенантом и кавалером ордена Почетного легиона. Трудно сказать, что повлияло на его решение, но после восьми лет, проведенных в армии, он, как это ни странно, — предпочел в 1919 году остаться на службе, вместо того, чтобы обрести свободу и уволиться. Маленький лесоруб, который встал под знамена своего корпуса в Безансоне осенью 1911 года, стал, благодаря войне, новым человеком. Подобные социальные метаморфозы происходили тогда гораздо чаще, чем можно предполагать.

Дальнейшая карьера Франсуа Форнеро, несмотря на добровольное участие в экспедициях в Марокко и Сирию, оказалась довольно посредственной. Позабыв о былом воинском братстве, ему давали понять, что он не принадлежит к той касте, из которой вырастают высшие офицеры. В 1933-м, будучи все еще капитаном, причем изрядно разочарованным, он стал принимать активное участие в деятельности «Огненных Крестов» полковника де Лa Рока. Это навлекло на него упреки в том, что для кадрового офицера он ведет себя недостаточно сдержанно. И, безусловно, у него было бы немало неприятностей, если бы в ночь с 6-го на 7-е февраля 1934 года он не был убит, в гражданском платье, на площади Конкорд во время операции, осуществленной республиканской гвардией. Эта неуместная смерть офицера, который не должен был бы принимать участия в демонстрации тем вечером, была замята. Она не фигурирует ни в одной хронике того времени.

Маленькому Жозефу-Франсуа, которого уже тогда звали «Жосом», было в ту пору тринадцать лет. Он был одним из двух детей, родившихся у капитана от Адели Рюм, дочери помощника нотариуса в Аркашоне, которую он взял в жены молоденькой девушкой в 1920-м году. Адель Форнеро, в соответствии со сценарием, повторяющимся из поколения в поколение, оказалась одна с двумя детьми на руках, с пенсией вдовы офицера и маленькой квартиркой в Версале на улице Муши. Там она прожила до ноября 1939-го года, когда решила переехать, чтобы поселиться в Париже, хотя другие семьи старались в ту пору скорее покинуть столицу из страха перед бомбежками.

Надо себе представить, какими были для подростка эти годы с 1934-го по 1941-й, то есть в промежутке между тринадцатью и двадцатью годами. То была юность, удушаемая благопристойной нищетой, вдохновляемая высокими принципами, наполненная восторженными воспоминаниями о капитане и переживаниями г-жи Форнеро: шесть или семь серых лет, прожитых вместе с пребывающей в вечном трауре матерью и болезненной младшей сестрой. В 1941-м и 1942-м годах Жос, обуреваемый мыслями о трагических событиях и чувствуя постоянную угрозу быть отправленным в Германию на принудительные работы, продолжал без особой уверенности свои нерегулярные занятия литературой и историей в Сорбонне. Болезнь освободила его и от этой угрозы, и от тоскливых мыслей. В то время, как хрупкая Жакотт, воспитанная в Доме Почетного Легиона Сен-Дени, превратилась в красивую, пышущую здоровьем девушку, Жос, заболевший туберкулезом, был срочно отправлен в университетский туберкулезный санаторий в Сен-Жени-д'Арв, где ему суждено было провести два года.

Очень важные во многих отношениях годы. Они помогли Жосу Форнеро избежать непосредственного соприкосновения с жестокостью того времени — привилегия, которую он позже расценил как пятно на своей биографии, — а также углубить свою культуру и придать еще разрозненным тенденциям конкретное направление. На Рождество 1944-го года он уже сформировавшимся мужчиной вернулся в Париж. И попал прямо в пекло семейной драмы. Его сестра Жакотт, которой в ту пору исполнилось девятнадцать лет, познакомилась в конце 1943-го года с немецким младшим лейтенантом, другом и протеже знаменитого Герхарда Хеллера, и двое молодых людей полюбили друг друга.

Страсть из разряда самых благородных, которую они даже не думали скрывать, однако вызывавшая неприязнь и нетерпимость у окружения и, разумеется, у вдовы капитана.

О том эпизоде, по поводу которого Жос Форнеро всегда отказывался говорить, известно немногое. Безусловно, он страдал. Его сестра распрощалась с Конрадом Крамером в середине августа 1944-го года. Молодые люди поклялись друг другу встретиться вновь, как только это станет возможным. Выданная бойцам Сопротивления анонимным письмом, проклятая, преследуемая, Жакотт нашла убежище в семье бывшей подруги по пансиону, чей отец был в 1940-м году чиновником в Виши.

Когда Жос вернулся из санатория, воодушевленный приключениями партизан, которых ему доводилось видеть вблизи, вернулся с головой, наполненной переживаниями этой зимы 1944–1945 года, он в полной мере оценил размеры семейной катастрофы, о которой мать в своих письмах не обмолвилась ни словом. Он обожал сестру. И поехал повидать ее в Анжу, в поместье П., где Жакотт должна была провести несколько месяцев. Мы ничего не знаем о том, как прошла их встреча. По возвращении из Анжу Жос Форнеро начал сотрудничать сначала в «Карфуре», потом в «Комба». Никто из его друзей того времени не помнит, чтобы он когда-либо говорил о Жакотт. Они даже не знали, что у него есть сестра. Помнят только, что осенью 1945-го года ему удалось добиться командировки в Оффенбург, к отцу Риво, и найти следы Конрада Крамера, которого он разыскивал уже несколько месяцев. Крамер был ранен в Арнеме в сентябре 1944-го года и влачил жалкое существование в окрестностях Мюнхена, работая на продовольственном складе одной американской воинской части. Жос поехал к нему, счел его достойным уважения и предпринял действия, достаточно сложные тогда, которые привели в марте 1946-го года к бракосочетанию в Оффенбурге Жакотт и Конрада. Чтобы завершить этот эпизод, добавим, что профессор Крамер, специалист по романской филологии, по-прежнему преподает в университете во Фрибуре и собирается, выйдя на пенсию, жить со своей женой в деревне Лот, в отреставрированном ими доме священника.

Мы бы не стали так подробно останавливаться на этих годах его молодости — в частности, на злоключениях Жакотт Форнеро, — если бы они не изобиловали столь необходимыми для нашего анализа деталями. Например, эти фамильные запасы националистического пыла и «версальской» строгости, на которые наслоились испытания болезнью, унижение от любовного завихрения, считавшегося в ту пору скандальным, но также и сила характера вместе с определенным свободомыслием, которые надо было обнаружить в 1945-м году, чтобы пренебречь общественным мнением и устроить французско-немецкую свадьбу: все это укореняет Жоса Форнеро в еще недавнем, конечно, прошлом, но своими оттенками и цветами напоминающем старую Францию, которой нынче пренебрегают, не желая ее знать. Нам было бы не очень понятно то равнодушие, которое Форнеро порой обнаруживал по отношению к той или иной эстетической новации, к той или иной идеологической химере, если бы мы забыли, к какому обществу он мысленно всегда принадлежал. В его неизвестных до сего дня заметках под заголовком «О моих родителях», которые он нам передал, можно прочитать следующее:

Мой отец: мистика пехоты, долгие переходы (лес или война), глубокое и яростно скрываемое разочарование. Его письма, адресованные Бернаносу и оставшиеся без ответа, точнее, их сохранившиеся дубликаты. Номера «Аксьон Франсез», обнаруженные мной в двадцатилетнем возрасте, полосатые, как зебра, от яростных подчеркиваний. Я мысленно представляю его, его последнюю ночь в пивной Вебера, лежащего на столе — его туда перевезли, как нам сказали, — видящего свою близкую смерть, задушенного презрением, сраженного (это его-то!) французским оружием…

Моя мать: полу-траурные цвета, демисезонные пальто, с ее почти крестьянской суровостью, с ее сдержанностью, ее неверием, свысока третируемая в Версале женами полковников, окончивших Политехническую школу или Сен-Сир, задавленная одиночеством и борющаяся с судьбой. Что сделала она, когда я находился в санатории, а Жакотт покинула дом (между Рождеством 1943-го и Освобождением)? Она приютила со спокойной отвагой в душе бойцов Сопротивления и даже одного канадского летчика. «Хоть кому-то пригодились ваши комнаты», — сказала она мне незадолго до смерти. Это был ее единственный комментарий о тех восьми месяцах, когда она пребывала в самом плачевном состоянии духа и одновременно получила свою единственную возможность проявить героизм. После этого она прожила еще тринадцать лет с чувством, что должна искупить ошибки, замолить грехи и т. д. Появление у нее католического лексикона, у нее, у которой отсутствовала какая-либо вера. Она умерла слишком рано, чтобы увидеть мои «успехи». Она умерла, не пожелав съездить хотя бы один-единственный раз во Фрибур, даже после рождения близнецов Крамер, ее единственных внуков.

Мы были поражены, узнав, что те приблизительно пятьдесят авторов издательства ЖФФ, которых мы встретили и расспросили, даже те, которые опубликовали на улице Жакоб несколько книг и думали, что хорошо знают Жоса Форнеро, не подозревали в большинстве своем об этой атмосфере его детства и юности. Даже самые любопытные из них знали о его прошлом только то, что регулярно перепечатывалось в заметке в ежегоднике «Кто есть кто»: «Сын Франсуа Форнеро, офицера, и госпожи Форнеро, урожденной Адель Рюм». Заметка переходит затем прямо от «диплома по филологии и истории» к следующему: «Создает в 1953-м году издательство «Жозеф Франсуа Форнеро» (ЖФФ), где является директором-управляющим до 1964-го года, а затем, начиная с 1964-го года, президентом-генеральным директором. Администратор «Евробука», компаний «Дофинуаз де папье» и «Франко-швейцарские переплеты». Вице-президент профсоюза издателей (1977). Президент «Международных встреч в Монтрё». И т. д.

Если Жос Форнеро показал себя сдержанным и даже скрытным в том, что касается его семейного прошлого, то истоки его профессионального успеха, напротив, его очень волнуют, и он нам несколько раз рассказывал о них с необыкновенным воодушевлением. Как журналист «Комба» превратился в издателя? Как прошли для него эти годы, с 1945-го по 1952-й с двадцати пяти до тридцати двух лет, во время которых Франция вылезала из нищеты и ненависти оккупации, чтобы тут же увязнуть в болоте «грязной войны» в Индокитае?

Отметим мимоходом, чтобы больше к этому не возвращаться, что эволюция ЖФФ опровергает способные возникнуть домыслы, поскольку Жос Форнеро как бы наперекор своим истокам занял к конфликтам в Индокитае, а затем и в Алжире позицию, которую в зависимости от политических убеждений можно назвать «прогрессивной» либо «пораженческой». Вне всякого сомнения, это его близкая дружба с Максом-Лyu Совом (которого крайне-правая пресса, как вы помните, прозвала тогда «Спасайся, кто может»), работавшим репортером в Сайгоне, а затем в Алжире, открыла ему довольно рано глаза на то, что должно было произойти. Противники Форнеро вспоминают, что он дал работу после 1962-го года бывшим оасовцам, что он опубликовал роман, восхвалявший одного бывшего командира из Вильфлена; но они забывают, что два-три года назад он тайно дал приют некоему члену ФЛН, за которым гонялась тогда полиция… Мы считаем этот факт достоверным, пусть даже тот, кто воспользовался этим опасным гостеприимством, занимая сегодня высокое положение, попросил нас не сообщать его имя. (…) (продолжение в следующем номере)

ЧАСТЬ II. БУМАГА ЖЕЛТЕЕТ ЛЕТОМ

ЯН ГЕВЕНЕШ

Печь в Сан-Николао жарко натоплена. Вернувшись из Америки, наша Леонелли поджаривает на ней к лету свою привычную банду, вновь обретенную четыре месяца спустя. Палаццо Диди Клопфенштейн просторно: Леонелли добавляет в свой соус новые пряности. Кроме Шабея старшего, который входит в его основу, там еще чета Том-и-Левис, муж, чудом вернувшийся из Сан-Паулу, где, как поговаривали, Колетт оставила его облагораживать происхождение и восстанавливать состояние, которое она сильно обкорнала, а также ожидается Сильвена Бенуа. Кое-кто клянется, что она приедет не одна. Кто же будет ее спутником: мальчик или девочка? Вовсю заключаются пари. Есть еще одна итальянская пара, неизвестная мне, но вся из себя очень промышленная и ужасно уважаемая.

Сильвена Бенуа и госпожа Леонелли — вот уж действительно неожиданный союз. Двадцать лет тому назад оба Леонелли — Колетт и Жиль, Колетт в фарватере Жиля, озаренная его светом, легендами о нем, — считались слишком крупной дичью, за которой охотились дивы от нью-йоркской фотографии и римские папарацци, дабы предложить им обложки журналов, от которых потекли бы слюнки у любого президента. Жилю было тогда двадцать пять лет, и проповедники с кафедры метали в его адрес громы и молнии с оттенком яростной нежности; Колетт было двадцать — ревущие машины, любовники, которых ее скандальная репутация кровосмесительницы отодвигала на задний план, непоседливость и та особая смелость движений под шерстистым шелком или шелковой шерстью, в зависимости от солнца, которая составляет основу очарования у принцесс и у итальянских певиц в эпоху, когда крепкие дамы из Рубе-Туркуэн открывали для себя Эмилио Пуччи.

Все были заняты мыслями о теле Колетт. Особенно о ее шее, которая все время находилась в движении. У нее были огромные глаза. Когда она среди ночи входила за руку со своим братом, — высокомерный, андрогинный подросток-гермафродит, преследуемый мужчинами, — входила в один из тех вертепов, где она коротала свои самые черные часы, всегда в сопровождении паразитов Жиля, клиентуры Жиля, ангелочков и демонов, начиная с «Ангела» связанных с судьбой романиста, растерянных, чего-то просящих, раболепных, злых, к которым каждую ночь присоединялся шлейф из младших членов клана миллиардеров, стареющих, по пять раз разведенных дам, хирургов-развратников, автогонщиков, фотографов, вихрь роскошной публики, поглощаемый ураганом Леонелли, — когда она приходила, спускаясь по черному ковру лестницы, заставляя стихнуть гвалт, не обращая внимания на улыбки, не слыша приветствий, невинная, оживленная и медлительная одновременно, с волосами, обвивающими ее лисье личико, то это шла сама дерзость, чудо, немыслимое приключение ее брата, прирученное ею приключение, ставшее доступным, оздоровленным, почти нормальным.

Колетт Леонелли издали улыбалась Жилю, общалась с ним с помощью тысячи невидимых знаков, пила, молчала, танцевала (она, казалось, всегда танцевала одна, потому что никогда не тянула танцевать за собой брата), в небрежной позе вытягивалась на банкетке, вставала, уходила, ничего не сказав. И тут кто-нибудь из мужчин начинал колебаться, бросать вокруг себя взгляды, смывался, пробирался походкой преступника к черной лестнице, на которой исчезла Колетт.

Сильвена, в ту пору, была уже далеко не девочкой и уже писала на конвертах: «Госпожа Жан-Батист Бенуа». Господин Жан-Батист был адвокатом в суде и жил на первом этаже в доме на улице Жорж-Мандель. Он занимался делами издательств «Роше», «Сажитер», «Рене Жюлиар», последний собственно и принял его под свое крылышко, как он любил это делать. Он пригласил супругов на ужин. Бенуа были очарованы: одна герцогиня, несколько подозрительного вида молодых людей, шпага генерала Лафайетта — Сильвена прямо физически почувствовала прилив таланта в пальцах. Год спустя она принесла Рене новеллы, и он их опубликовал. Но все это — умеренный успех, подписи в книжных магазинах Довиля и Биаррица, интервью, взятое у нее Дюмайе, — все это было в 1964-м году, не раньше. А немного ранее Сильвена впервые заприметила в одно из воскресений у Пьера и Элен Лазарефф чету Леонелли. Сильвена пришла, немного размягченная, в сопровождении адвоката, а Колетт, заглянувшая в дом на правах соседки, была пьяна, молчалива и боса. Жиль выглядел, как рыбак из Сен-Жанде-Люза. По крайней мере именно такое впечатление произвел он на Сильвену, которая смотрела на них издалека круглыми глазами. Тогда мысль, что однажды клан Леонелли пригласит к себе домой Сильвену Бенуа, вызвала бы просто улыбку.

Грациэлла посылает ко мне метрдотеля пригласить «присоединиться к мадам на плоскодонке». Об этом не может быть и речи. Если я с первых же дней уступлю тирании Грациэллы, мое пребывание будет испорчено. Я с проникновенным видом заявляю, что я работаю, а бумага на столе и ручка в руке придают моему алиби веса. Бог тому свидетель, что мне бы не понравилась анархия, в которую, как я себе представляю, оказался погруженным палаццо в отсутствие Диди, но надо признать, что от лета к лету Грациэлла становится все более и более деспотичной. Бесконечные получасовые поездки из «Марин д'Альдо» на пляж и обратно становятся утомительными. Море для того создано, чтобы его рассекать, насиловать, на нем летать, а не для того, чтобы пританцовывать на его волнах.

И потом, мы с ней не располагаем таким уж обилием тем для разговоров. Если на судне мы используем лучшие из них, то что же нам останется на ужин?

И все же есть и хорошая сторона у этих спокойных прибрежных морских прогулок: вчера мы встретились в море с «Сен-Николя», судном палаццо, до краев наполненным людской плотью. Спектакль продолжался всего три минуты, но он искупил собой скуку всего путешествия. Прилично, на первый взгляд, там выглядели только сама Леонелли и ее дочь Бьянка: Колетт, завернутая в канареечного цвета накидку, и малышка в черном цельном купальнике, какие носят воспитанницы испанских монашенок. Все остальные были голые. Грациэлла, в тюрбане, прокопченная от загара, вытащила из сумки бинокль и стоя стала сосредоточенно разглядывать «Сен-Николя». Она вполголоса комментировала нам открывшееся ей зрелище, словно на другом судне могли ее услышать. Один за другим мы вяло поднимали руки, как это принято при встрече в море. Голос Грациэллы: «…Неизвестный итальянец, настоящая обезьяна… очень худой… волосатые плечи… и спина. Ее видно плохо. Довольно на вид потрепанная… У Колетты видна только голова. Старея, она становится похожей на вождя племени сиу. Два мальчика что надо. О, да, особенно Левис, какое чудо… Разумеется, малышка само совершенство. Чета Шабей… А где же Патрисия? Он опять ее где-то бросил. А Шабей, он такой толстый. Когда он одет, это не слишком заметно, но тут… Ян, ты слышишь меня? Он слишком процветает, твой друг Шабей, остерегайся его… У вас ведь одни и те же читатели, разве не так? Вас обоих читают во дворцах…»

В тот момент, когда лодки встретились, Грациэлла опустила бинокль, помахала рукой, изобразила на лице варварскую улыбку и издала столь же варварский возглас, потом прокричала навстречу ветру что-то вроде приглашения на ужин, нечто неразборчивое, а значит, безопасное, сопроводив все это общепринятым жестом, означающим «созвонимся». После этого она вновь взяла бинокль и продолжала молча, но яростно, изучать анатомию гостей Сан-Николао. По ее молчанию легко было догадаться, что она изучала нечто запретное — лобки, груди, — что безусловно задержалась на знаменитых ягодицах Левиса, к которым она давно испытывала несколько насмешливое, но безнадежное вожделение. Потом расстояние стало слишком большим, и Грациэлла опять вытянулась в лодке. «Бедная Колетт, — скромно пробормотала она, — получить такую оплеуху…»

Телефонные звонки, шушуканье, китайские церемонии с определением места по рангу и старшинству, усталость друг от друга, отмена прежних распоряжений, обиды, новые звонки по телефону, визиты и совместные обеды то в одном доме, то в другом в конце концов приведут всё в норму, как и в прежние годы. Когда Диди сама живет в своем доме, взаимоотношения складываются более гладко, словно по накатанной программе. Когда же она его сдает (уже с апреля она начинает трезвонить о цене — в долларах, — которую она за него получила), отношения налаживаются со скрипом. Нужно вытанцовывать всевозможные па, провоцируя, не теряя терпения, получая отказы, чтобы узнать, какой же дом одержит верх. В этом году Грациэлле придется нелегко с Колетт. Траур, престиж имени, даже безволие стали для Леонелли такими крепостями, с высоты которых она распространяет вокруг себя грозное молчание. Она осознает свою неприступность. Яхты палермских княгинь, калифорнийских кинематографистов, может быть даже самого Анелли, вскоре будут швартоваться напротив Сан-Николао. Грациэлле предстоит прожить унизительные часы в ожидании телефонного звонка, который может и не прозвучать, приглашая тем временем нас на празднества — сауны, коктейли или ужины в мучительном крещендо, — организованные в честь случайных знакомых. Поговаривают даже об одном министре-социалисте. Грациэлла, чувствуя, что, возможно, Колетт совершит тут свою ошибку, о которой будут помнить весь год, молчит и подстерегает. Она обдумывает варианты контратаки против нее: Фолёз, с его вредностью и неблагодарностью, чета Форнеро, Боржет и его прихвостни, без устали работающие в отеле «Пальмы», Юбер Флео, возможно даже Жерлье, если Колетт выстрелит своим социалистом. Красный цвет перестает пугать Грациэллу, когда ее начинают дразнить розовым. «А я пригласила сюда коммунистов раньше ее…», — шепчет она, словно речь идет о злоумышленниках.

Эта стратегия хороша тем, что она занимает нашу хозяйку и сохраняет нам минуты одиночества. Ио купается, и я расправляюсь с корреспонденцией, накопившейся за три месяца. Я должен, я могу, я хочу работать. Я повторяю это каждое лето, вновь оказавшись за просторным столом, который Грациэлла велит ставить в нашу комнату с видом на море. Но ласковая вода у террасы, прохлада плит под голыми ногами — всё, вплоть до запотелого стакана, когда в него наливают ледяную жидкость, всё погружает меня в леность. Я лгу. Когда Грациэлла глухим и подозрительным голосом спрашивает меня за обедом, с глазами, горящими недоверием, то я говорю, что «наконец-то преодолел начальный этап», что дошел до пятидесятой, а то и до сотой страницы, в то время как Ио стыдливо опускает ресницы. Она же знает, что нашла меня спящим как сурок в час сиесты, именно тогда, когда, по моим словам, мне лучше всего работается. Кончится тем, что после десяти дней полного отупения я выдавлю из себя одну статейку для «Сирано», которая появится числа пятнадцатого августа, когда все будут в отпуске и никто не сможет ее прочитать.

Появился Педро и тихонько поставил мне на стол бутылку и лед. У него густые усы, как у какого-нибудь участника велосипедной гонки «Тур де Франс», которую ввели в моду господа из Сан-Франциско, навязав ее своим собратьям из Европы. «Любопытно, — сказал мне однажды Форнеро, — теперь рожи сумасбродов вдруг стали похожи на лица героев Вердена». Должно быть, он думал о своем отце, фотографию которого я видел у него и у которого под носом была точно такая же толстая скобка. Сами Форнеро приезжают послезавтра. Я должен создать видимость усердной работы, потому что в противном случае Грациэлла способна просто выгнать нас из желтой комнаты, чтобы отдать ее Жосу и Клод, и переселить нас в домик своих друзей, откуда слышно рычание телевизора или любовные стоны прислуги.

ГРАЦИЭЛЛА

— Жос, разреши мои сомнения: мы когда-нибудь спали с тобой?

Клод улыбается. Жос с напускной поспешностью целует мне руку. Я чувствую себя такой отяжелевшей… Я прекрасно знаю, черт побери, что красавчик Жос никогда ко мне не приближался. И до сих пор спрашиваю, почему. В начале шестидесятых он не стал бы даже терять время, подсчитывая, насколько я старше его. На десять? На двенадцать? В шестидесятом я была еще довольно свеженьким цветочком. Туберозой, но свежей. Так уж получилось, что мне не удалось заполучить ни одного из трех наиболее любезных моему сердцу мужчин: ни президента (того, настоящего), потому что он интересовался уже одной только властью, ни Флео, потому что он оказался забальзамированным еще задолго до смерти, ни Форнеро, потому что он никогда об этом не думал.

На обеде, данном Колетт в честь «ее» издателя (дерзковатое притяжательное местоимение), я за ними наблюдала, за Клод и за Жосом. С тех пор, как они прибыли в Талассу, я кручусь вокруг их печали, но не в силах проникнуть внутрь ее. Похоже, они почувствовали мое любопытство — или мою нежность? — витающую вокруг них. Они улыбаются мне издалека и тихо уклоняются от контакта. Жос обнимает Колетт за плечи.

Колетт и Жос: в тишине между ними что-то происходит. Когда Леонелли приклеивается к нему — лучшего слова не подобрать, — она, кажется, снова возвращает себе свои двадцать лет. (Тогда она походила на лань. А сейчас она просто лесная сова, страшненькая…) Шестидесятые годы: тогда люди спрашивали себя, как Жиль и она будут выглядеть в зрелом возрасте. Теперь это известно. Он стал привидением, она — ночной хищной птицей с тяжелым полетом. Она совершенно изменилась всего за какой-то один месяц летом 1968-го года, после того как Жиль скрылся в неизвестном направлении. В то время легче всего было объяснить его исчезновение сезонными волнениями. Жиль плевать хотел на баррикады, на «бла-бла-бла» в Сорбонне и вокруг нее, на трансвеститов, выступавших на улице с жаром металлургов, отстаивающих свою минимальную зарплату. Он в это время объявил войну зеркалам. («Война зеркал», говорил Фолёз). Его знаменитая красота была сделана не из благородного материала, а из кролика, и он это знал. Великолепную, роскошную внешность, стать и глубину взора, отличавшие предков Леонелли, заполучила Колетт, а Жилю досталась в наследство лишь та воздушная нежная хрупкость, которая и подсказала ему название его первого романа. Ангел! И, конечно же, смелость. Она к нему перешла от Ольги вместе с чем-то неуловимым и соблазнительным, что составляло прелесть его первых двух книг и от чего Колетт достались лишь крохи. Когда она начала писать в семидесятом, энцефалограмма была почти ровной. Но она проявила упорство. Первая книга, неожиданная, — тогда все только пожали плечами. После четвертой потеснились, чтобы дать место этой одержимой. Тем временем она приобрела какой-то навык, научилась готовить свой бледный уксус, приправленный желчью и колкостями. Критики не слишком баловали ее своим вниманием, но тут она вдруг стала такой богатой! Ее брак с Джетульо дал ей то, что завораживает литераторов: свободу передвижения, могущество. Возможность не замечать талант молодой коллеги, постоянно пребывающей где-то между Гонконгом, Кенией, Сан-Паулу и Бенсюром. Магическое имя становится по-настоящему прибыльным делом только тогда, когда к нему примешивается магия денег. Smart-money, это Эльдорадо, эта Амазония, к которым Джетульо открыл ей доступ…

Была ли Колетт посвящена в 1968-м году в тайну Жиля? Я уверен, что нет. Колетт бы торжествовала, зная о намерениях своего брата, даже если бы они разлучали ее с единственным человеком, которого она когда-либо любила. Она бы молчала, но молчала сладострастно, высокомерно. А вместо этого было видно, как она сохнет на глазах. Самые экстравагантные гипотезы разбивались о ее молчание. Ее большие глаза стали еще больше. Судачили и о каком-то строгом обете, и о постыдной болезни, и о скором пострижении в монахини, и, конечно, об Индии. Знал ли Жос, где находится Жиль? Возможно, знал. Или, может быть, просто переводил деньги в «Америкен Экспресс»… Во всяком случае он молчал, так же как и Колетт. Я могу себе представить, что они получали иногда весточку от Жиля, может быть, почтовую открытку, отправленную из ниоткуда? Но они никогда не проронили ни слова об этом. Они управляли тайной Леонелли с хмурой бдительностью. Каждый год новые читатели набрасывались на «Ангела» и «За нашими стенами». Место, отведенное Жилю в антологиях и панорамах, регулярно увеличивалось. Еще бы, новый Рембо! Три года назад, когда объявили, что вот-вот выйдет «Рана», полемика разгорелась с прежней силой. Рекламная сдержанность Жиля приносила свои плоды. «Обложенный», загнанный, снятый, может быть, телеобъективом, он бы потерял свою ауру. Он мог бы стать одной из тех запылившихся знаменитостей, что находят себе пристанище в Санта — Фе. Это стало очевидным после его смерти: журналисты увидели мужчину средних лет, почти лысого и безусловно близорукого настолько, что он на совершенно прямой дороге всадил в грузовик свой ветхий «универсал» марки «Импала», на который не позарился бы даже самый нищий фермер из Аризоны.

Случалось ли Колетт за время ее странствий встречать своего брата в Соединенных Штатах? Сегодня я в этом сомневаюсь. Во-первых, с какого времени он находился в Соединенных Штатах? Он погиб где-то между Прескоттом и Флагстаффом, но жил ли он там? Мальчишка, покалеченный в аварии, был из Небраски. Эпизод замяли. Встреча или сожительство? Автостоп или любовная пара? Было решено в подробности не вдаваться. Колетт и Жос до такой степени привыкли распоряжаться Жилем, как своим счетом в Швейцарском банке, что продолжают управлять им даже после его смерти. Ни единого слова. Колетт возит повсюду фотографию своего брата, сделанную еще Картье-Брессоном в 1958-м году — единственную, которую она признает. На ней он снят в профиль, болтающим с Трумэном Капоте. Портрет без взгляда. Там у его волос та особая светящаяся хрупкость… «Волосы ангела». У Диди эта фотография стоит на комоде в спальне между водкой и растворителем. Говорят, что тираж «Раны» достиг трехсот тысяч, но говорят столько всего, причем по тону людей невозможно понять, приветствуют ли они рекорд или оплакивают катастрофу. Вот уже десять лет, как Жос больше не хвастается тиражами — ведь есть счет в Швейцарии. Джетульо более болтлив. Он любит цифры. Он ведет себя с Жосом более естественно, чем Колетт, если не считать той минуты, когда она прижалась к нему у буфета, посреди ужасного запаха этих маленьких подгорелых сосисок.

Без своего брата Колетт была бы ничем. Просто капризной миловидной девицей, которая сумела бы подцепить одного-двух полушикарных мужей. Жиль сотворил чудо и управлял им. Он дал Колетт все. Все сделал возможным: полуподпольное рождение Бьянки, королевскую осанку, «мазерати» одну за другой, сделанного из золота мужа, зрелость кумира и даже позволил испытать себя в литературе, обеспечив всеобщую снисходительность. Без Жиля и Жос не стал бы так быстро тем, кем стал. Между 1957-м и 1968-м годами Жиль преображал все, к чему прикасался.

Сегодня Колетт и Жос бдительно стерегут легенду, которая еще какое-то время будет приносить им дивиденды. Я спрашиваю себя, как у них получается не смеяться, когда они встречаются друг с другом. Они пережили вместе сказочное приключение: одновременно и приключение Жиля и, как отзвук, их собственное. Жос, который всегда с некоторым опасением относился к Жилю, был всегда ближе к Колетт, был ее доверенным лицом, ее банкиром, ее союзником. И ничем больше? Ни единой постельной сцены, ни одной ночи? Ни одного общего номера в Нью-Йорке, ни одной промежуточной остановки на Миконосе, ни одного вечера после катания на горных лыжах в Клостерсе? Так все утверждали. Идиоты! Я не знаю психологии Пигмалиона, но я знаю кое-что о психологии статуи: статуя спит с Пигмалионом. Есть тысяча способов. Называйте это как хотите, а я употребляю слово «спать», потому что я уже старая дама и привыкла в простоте говорить то, что думаю. Жос не сделал Жиля, но он интуитивно почувствовал, какое сочетание двусмысленности и невинности может привнести Колетт в образ своего брата. Это именно он обвил Жиля Колетт, словно лианой. А мог бы с таким же успехом оторвать ее от него. Этот плющ детства погибает тут же. Вместо этого он навсегда связал их друг с другом. Покойный Жиль вот уже два года остается тесно привязанным к своей сестре, и молчание, которое она хранит о нем, я в этом уверена, является составной частью мизансцены, которой с самого первого дня руководит Жос.

А сегодня? Старая пара. Обнимаются, по-дружески брюзжа. Но равновесие между ними нарушено. Если у Жоса за плечами одна жизнь, то Колетт, кажется, прожила их две или три. Морщинистая, как сухой абрикос, ломкая, как сухое дерево. У нее все те же дивные руки и глаза газели, но в остальном она выглядит так, будто над ней прошла буря. Как женщина она похожа на те покалеченные пейзажи в тропиках, которые показывают в новостях по телевизору: лодки в садах, пальмы без листьев. Колетт тратила себя без оглядки, прошла по жизни, как тайфун. Жос останавливает на ней свой непроницаемый, возможно, опечаленный взгляд, и у всех складывается ощущение, что перед ними лежат какие-то руины. Вы скажете, что это их дело. Верно, но чужие дела меня страшно интересуют. Не в моем вкусе завешивать зеркала. Я смотрю прямо себе в лицо. Вы меня видели? И не удивляйтесь после этого, что я любопытна.

Клод, как всегда, меня смущает. Она это знает и это ее забавляет. Но веселится она сейчас как-то грустно. Это что-то новенькое. Великолепно загорелая, она перемещается с легкостью привидения. А Жос следит за ней, как если бы он опасался, что она разобьется. Нет, не нравится мне это. Я обязательно должна с ним поговорить. Моя грубость и чересчур накрашенные глаза очень удобны для таких случаев. Русский акцент, лицо сводницы, утратившее чувствительность сердце: это помогает. Я усиливаю хрипоту своего пропитого голоса и спрашиваю:

— Что там с твоей женой? Не в ее это духе так выглядеть. Она больна?

— Да.

— Очень больна?

Молчание Жоса всегда волновало меня. Он смотрит на море с тем абсолютным отсутствием надежды, которое в моем возрасте уже нетрудно распознать. Это не страх, а своего рода анестезия, глухота. Надо было бы дотронуться рукой до его руки, что-то в этом роде, нечто архиклассическое, но Жос держит руки в карманах. Он меня опережает:

— Это не какая-нибудь гадость, о которой ты, конечно, думаешь, как и все вокруг. Сердце. Давняя, в свое время не выявленная болезнь. То, чем страдал Шарль, помнишь?

— Оперировать можно?

— Клод отказывается. Наотрез.

— А как же тогда?

— Вялость… пилюли в серебряной коробочке… спокойствие. Но в длительной перспективе все это бесполезно. Закупорка, если не исправить…

— А как она реагирует?

— Ты ее видела. Она отказывается менять в нашей жизни что бы то ни было. Мы делаем вид, будто ничего не случилось. Но только не говори мне, что ты тоже не заметила, как она куда-то отдаляется. От меня, от всех нас. Я себя чувствую таким обделенным, таким безоружным, что могу стать злым. Странно, насколько мы сами себя не знаем. Находящаяся в опасности, хрупкая Клод становится мне чужой. Я даже скажу тебе, Грациэлла: я один останавливаюсь в машине в любом месте, подальше от дома, и реву. Я пытаюсь таким образом освободиться от своего неверия, от своей беспомощности, но это неисчерпаемо…

Звонит телефон. Я ухожу и осторожно снимаю трубку. Есть что-то непристойное в этом звонке в такой момент, что-то неприличное в радостном голосе Боржета. Он долго говорит (я плотно прижала трубку к уху, чтобы заглушить его радостный голос), прежде чем понимает, что звонит не вовремя.

— Я вас отвлекаю?

Отрезвленный, он отбрасывает анекдоты и вопросы. Может он прийти завтра? «Здесь Гевенеш, — говорю я, — и Форнеро, и малышка Мазюрье должна подъехать…» Я чувствую, что он заколебался. Вижу Жоса со спины, неподвижного на фоне бухты. С того места, где он стоит, он возвышается над террасой, где загорают другие. Клод тоже должна быть там, с ее страстью загорать до черноты. Я прерываю неуверенное бормотание Боржета. «Лучше поговорим завтра, Блез, дорогуша. Приходите к шести и приводите кого хотите…»

Жос поворачивается, его лицо похоже на дорогу в летний зной. — «Это был Боржет? Они что, все в «Пальмах»? Отборнейшая команда, вовсю строчащая «Войну и мир», окунув ноги в воду… Кто их пригнал, Мезанж или Ларжилье?»

Он сидит на канапе. Он не ждет ответа. У него задумчивый вид, как у человека, который чистит трубку и стучит ею о каблук. — «Грациэлла, как ты думаешь, что они здесь делают? Шестеро диктуют, а один пишет? Или сюрреалистическая игра в «изысканный труп»… Словечко к словечку: лошадь, ласточка… Нет, скорее метод старых художников… мастерская. Один занят складками одежды, другой — руками, третий — блеском во взгляде… Я прекрасно вижу, как малышка Вокро специализируется на сценах с кражей белья…

— А я думала, что она тебе очень нравится?

— А что тебе порассказали?

Вот он, соблазнительный, стареющий, уже несколько холодный, как человек, который похоронил слишком много друзей, с многоточиями между фразами и с глазами моряка в отставке, и я чувствую, как во мне поднимается скрытое раздраженное недоверие. Нет, ты меня так просто не возьмешь. Я не скольжу, я отскакиваю. Я переживаю сейчас такой период своей жизни, когда не имею больше права испортить себе лето. Я чувствую, как живет вокруг нас дом, живет своей собственной жизнью, но Жос ничего не осознает. В коридорах видны, похожие на цветы, следы голых ног, те самые, которые на берегу заставили сильнее биться сердце Робинзона. И я тоже каждый июль не могу видеть их без того, чтобы все во мне не перевернулось. И этот смех, и беготня по террасе, вздыхающие служанки и хлопанье дверей, в спешке закрывающихся за на три четверти раздетой парочкой. «Мой милый Жос…» Но и на этот раз он меня опережает. У него в глазах появляется хитрый огонек: «Все, моя дорогая Грациэлла, больше ни слова о грустном…»

Мы обнимаемся, смеясь. «Если ты одолжишь мне машину, я съезжу на аэродром, встречу Жозе-Кло. Нет, нет, я поеду туда один. Мне нужно немного восстановить нервы».

Нервы! Что тогда мне говорить о моих нервах? Нас будет четырнадцать человек вечером за ужином. Куда же запропастился Педро?

СИЛЬВЕНА БЕНУА

У меня долг перед ними. Перед бесчисленным количеством женщин, которые вот уже три года меня читают, мне пишут, выплескивают в письмах ко мне свою растерянность, свой гнев, свое доверие. И я уже не чувствую себя вправе бездумно распоряжаться той свободой, которую завоевала: надо, чтобы мои слова и мои дела служили им, этим женщинам, которые узнали друг друга через меня и узнали себя во мне. «Стремительные женщины» меня обязывают. Как я люблю эти узы, которые успех сплел вокруг меня! Как я люблю подчиняться тем, кто меня читал, кто меня выбрал, как я люблю играть ту роль, которую я получила от них.

Каждый из моих жестов, каждое из моих слов побуждают отныне меня к действию, необходимому всем женщинам. Я больше уже не хочу, как когда-то, пройти незамеченной. Я хочу, напротив, при любых обстоятельствах свидетельствовать в полный голос. Слишком долго мы плелись втихомолку. Это время прошло. Равно как прошло и то время, когда мы отправляли на бой из глубины наших кухонь и детских всех этих профессиональных амазонок, которыми стали несколько профессиональных революционерок или суфражистки из аристократов. Пришло время обычных женщин. («Обычная женщина», — разве не прекрасный заголовок?)

В приглашении Колетт Леонелли, которое, признаюсь, меня сначала удивило (в другое время оно бы мне польстило или смутило меня) и от которого я уже была готова отказаться, как вот уже три года я отклоняю массу предложений, но затем увидела в нем, а это все меняло, признание с ее стороны и свидетельство уважения. Выражение почтения было адресовано в меньшей степени мне как личности, чем мне как женщине моего типа и моего поколения, женщине, которая сумела сломать, хотя ничто заранее этого не предвещало, социальные и супружеские барьеры, преодолеть запреты, которые накопились во времена длительного подчинения. Что же до признания, то как бы я могла не услышать его в знаменитых паузах Колетт Леонелли, которым я могу дать единственное объяснение: удрученное молчание, молчание как признание катастрофы. У нее еще не хватает храбрости прервать его криком ярости, но этим она только подчеркивает ошеломляющий провал своей затеи и своих книг, по-прежнему бесформенных.

В 1957-м году огромный успех ее брата за какие-то несколько месяцев возвел малышку Леонелли на вершину свободы, откуда она могла видеть все, обо всем судить, все говорить. Будучи ребенком, она не поняла этого или поняла превратно. Затем она плавно переходила от праздника к празднику, от мужчины к мужчине, с той легкостью, в некотором роде наследственной, которая оттеняла ее легенду, освежала прозу Жиля, утоляла алчность журналистов, но в которой растворялась бунтарская мощь их триумфа. Так складывается на протяжении уже многих десятилетий судьба многих женщин. Самые одаренные, вызывающие всеобщую зависть, или самые красивые уклоняются от боя, который принимают вместо них самые одержимые. Слишком часто искушение славой и тяга к мужчинам губили лучших среди нас. «Наша великая Колетт», как называли ее радикал-социалистические эрудиты, постарела в аромате проклятия, как другие стареют в аромате святости, погрязнув в чревоугодии и цинизме старой распутницы. Даже сама Симона де Бовуар, нанесшая столько ударов выдохшимся мифам, и та вдруг распалась, осунулась, столкнувшись с первым же неприятным сюрпризом всегда баловавшей ее жизни: со старостью. «Одураченная»? Ужасное слово, такое трусливое и слабое, ликвидировало все то, что накопили годы ясного сознания. Нельзя заканчивать свою жизньстарухой, хныкающей перед зеркалом, если у тебя репутация неумолимой мстительницы, репутация автора «Второго пола». Нельзя сокрушаться по поводу морщинистой кожи и одышки, если у тебя репутация скандалистки.

Едва приехав в этот дом, полный показной роскоши, я разделась и пошла совершенно спокойно, без всякого кокетства, не пытаясь как-то защитить себя, к бассейну — замечательному бассейну, возвышающемуся над морем, — возле которого меня ждали расслабленные и, наверное, насмешливые гости Леонелли. Фред шел в двух шагах позади меня, такой красивый, и я знала, что невидимые за черными очками взгляды детально изучают его стройность и мою худобу, его загар и мои веснушки, шелк его и рыхлую структуру моей кожи, его удлиненные мускулы и мои торчащие кости. Я заставила себя идти к ним, идти выпрямившись во весь рост, без накидки, без пеньюара или какого-нибудь пляжного платья, без какого бы то ни было из тех воздушных и жалких аксессуаров, за которыми женщины скрываются, одновременно выставляя себя напоказ, рисуясь и провоцируя. Я шла к ним, — к небрежности красавицы Патрисии, к шестнадцати годам Бьянки Леонелли, к намазанному маслом и размассированному совершенству итальянки, к роскошным плечам Джетульо — шла со своими морщинами, со своим большим носом, сгоревшей кожей, вся гордая собой, настроенная лицом к лицу встретить злорадную насмешливость, зазвучавшую в приветственных криках. Я, конечно, все прекрасно понимаю. Но я навяжу им свою безмятежность. Навяжу им Фреда. Навяжу им образ зрелости и образ женщины, которую ничто, несмотря на их нравы и все их разговоры, вроде бы не позволяет им принять в свой круг. И я тут же поняла, что эта первая битва — битва обнаженного тела в ярком полуденном свете — мною выиграна.

Сейчас уже вечер, и я могу снять охрану. (Сколько еще времени будем мы заимствовать метафоры из мужской мифологии?) Я долго разговаривала с Колетт Леонелли в ее комнате. Она продемонстрировала мягкий цинизм, разочарование, буржуазную скромность монастырской воспитанницы. Ее глаза не изменились, такие же темные и будто трепещущие. В ее комнате такой беспорядок, что против моей воли воскрешает у меня в голове массу сальных грустных анекдотов. Она говорит со мной о «Стремительных женщинах» с выверенной деликатностью, на которую я никак не считала ее способной. Она задумчиво пьет медленными глотками, и ее голос мало-помалу становится глухим. Фред спустился к морю искупаться.

Сколько Леонелли лет? Сорок три. На пятнадцать моложе меня. В это трудно поверить. Если ее тело осталось гибким, почти таким же худым, как у меня, то на лицо жалко смотреть. Глаза горят на нем как укор. Алкоголь? Болезнь? Во всяком случае потакание всему доступному, что вредит женщине сильнее, чем любой порок.

Постоянная комедия, которая разыгрывается в этом доме, напоминает вариации на турецкие темы: султаны пера или султаны бизнеса и одалиски, которые прихорашиваются для них. Как Колетт выносит эту гаремную испарину? Том-и-Левис играют здесь роль евнухов. Я ни разу не почувствовала того напряжения, которое свидетельствует о подспудной жизни, о приглушенных страстях. Все тонет в благодушии алкоголя и юмора. «Все плывет», по прекрасному выражению Бьянки, которое не поймут уже через пять лет.

Издали Бьянка кажется самым интересным животным в зверинце Леонелли. Материнские глаза и безусловно унаследованные от отца, блондинистая грива волос и невозмутимая, угловатая красота. Отец? Право, не знаю, который из мужей Колетт. И уж никто не станет утверждать, что в жилах малышки течет кровь человека, чье имя она носит.

Ни один из моих сыновей никогда не приводил ко мне в дом девушку, равную по своим качествам Бьянке. В ней есть острота и нежность, огонь и сдержанность. Мне удается остаться с ней наедине. Я всегда была более чувствительна к красоте очень молоденьких женщин, чем к красоте мужчин. Тем не менее, Фред! Но эти последние годы я так боялась скатиться по этому склону, такому соблазнительному, такому удобному, когда выбиваешься из сил, что мне надо было зацепиться за кого-то, за какой-нибудь образ. А Фред, разве он не красив как картинка? Он та зацепка, которая удерживает меня рядом с мужчинами. Даже Бенуа это понял. Он улыбается, откашливается. Он закрывает двери, заботясь, чтобы они не хлопали. Он написал Колетт чудесное письмо, чтобы отклонить приглашение, которое она ему не делала. Бывают вечера, когда, вернувшись домой и найдя его пустым, я ловлю себя на том, что ненавижу собственную жизнь. Я скрываюсь на своем чердаке, который пахнет остывшим дымом, остывшей страстью. Страницы, оставленные накануне на столе, пожелтели за один день. Я перечитываю два или три абзаца наугад: слова вялые, фразы растянуты, мысль топчется на одном месте. Из этой кучи, из четырехсот правленных и переправленных листов надо будет извлечь полемику, очарование, деньги. У Фреда пухлые губы, как будто нарисованные каким-то богом. Я звоню своим сыновьям, но телефонные аппараты трезвонят в пустых квартирах. Почему моих сыновей никогда не бывает дома, когда я им звоню? Или я ошибалась номером? Вот уже год, как моя память рассыхается. Имена, цитаты, адреса тают в каком-то неясном шуме. Я чувствую нечто живое на кончике языка, но у меня не получается это сформулировать. Пятнадцать лет назад, когда я написала мои первые новеллы, я изливала в них свое избыточное изобилие, я упивалась потоками слов: я испещряла ими листы и раскладывала их везде вокруг себя. Никогда, даже в двадцать лет, я не испытывала подобного ощущения необъятных возможностей выбора. Сегодня же я пишу только спрятавшись за оборонными сооружениями, воздвигнутыми из словарей, моих старых спутников. Я могу провести три дня без Фреда; я даже вижу в этом отсутствии некую передышку; а вот если я забуду положить в машину словарь, свой «Малый Робер» (я кладу его незаметно в полотняную сумку из страха, что меня поднимут на смех…), то начинаю сходить с ума. На Троицу я заставила открыть в восемь часов вечера в субботу книжный магазин в Довиле, выкрикивая свое имя… Люди на тротуаре стояли и смотрели на меня.

Бьянка не страдает ни одним из комплексов, свойственных ее возрасту. Единственное, что выдает ее шестнадцать лет, так это ее речь. Но речь не такая уж серьезная вещь. Гораздо серьезнее тело. Ее тело, длинное и гладкое, окружает ее защитным ореолом. Она живет во сне, в чувственной оболочке сна. Читала ли она мои книги? Наверняка нет. Колетт мне призналась: она не уверена, что ее дочь хотя бы пролистала романы своего дяди и, разумеется, своей матери. А чтобы еще мои! Хотя бывают дни (те самые, когда чердак оказывается пропитанным запахом полной пепельницы), когда я пишу только для того, чтобы быть прочитанной в будущем такими девчонками как Бьянка; чтобы помешать им стать куклами; чтобы подарить им радостный взгляд, закаленное и сильное сердце, которое годы дарят лучшим из них, но чтобы дать им все это немедленно, уберечь их от унижений, от иссушающего душу терпения.

— Вы хорошо знаете друзей моей матери?

— Каких именно?

— О, не итальянцев! И не Тома-и-Левиса, это ангелы. А вот Шабеев, например.

— Знаешь, в этом маленьком мирке мы все друг друга знаем. В общем, более или менее. Шабеев скорее менее.

— Я слушала вас, вы много говорите об «этом маленьком мирке», как вы его называете, или о «среде». Шабей тоже. А вот мама никогда об этом не говорит, почему?

Разговор иссякал несколько раз, как источники, обнаруженные в горах, которые дают воду с перебоями.

— А тебе, этот «маленький мирок»…

— Это не мое дело. Я понимаю, что говорят о книгах, но все это…

— А ты читала книги своей матери? Книги Жиля?

— Ну да, естественно.

Это было сказано безапелляционным тоном. К тому же скорее всего это была правда. Если не считать каких-то случаев соучастия, Колетт никогда не уделяла чересчур много внимания Бьянке. Патрисии Шабей, которая однажды заметила: «Прямолинейность нашей дочки нас пугает. Антигона в доме — это так утомительно…», Колетт ответила: «Бьянка как-то умеет попасть в струю. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Одновременно и искушенная, и хитрая. Мне это нравится. Но я себя спрашиваю, где она этому научилась…»

У меня в голове крутятся кое-какие вопросы, но это литературное любопытство, а не житейское. Задай я их Бьянке, они бы просто упали между нами, книжные, мертвые. (Постоянные вечера с ароматом старых сигарет…) Я должна была бы заставить ее говорить о себе, они любят только это. Меня останавливает или осторожность, или неловкость. Испытало ли это волнующее тело пожар любви? Только что Фред и Бьянка болтали под нацеленными на них взглядами черных очков. Самые красивые среди нас — единственно красивые. Даже Том-и-Левис вдруг показались рядом с ними перезрелыми фруктами. Я слышала, как сильно бьется мое сердце, — так сильно, что все остальные должны были видеть его удары под моими ребрами, на моей голой груди. Я завернулась в полотенце, как если бы солнце было слишком сильным, но этот жест был моим первым поражением, я знала это. Впрочем, он успокоил остальных: бабулька струсила. Я словно услышала их удовлетворенный вздох. После чего все были очень милы со мной.

За обедом мы говорили об авторских правах, о деньгах, налогах, процентах от тиражей с той озлобленной и лживой резкостью литераторов, которая у них появляется, когда они оказываются в своей компании. Красавец итальянец растерянно наблюдал за нами, думая, наверное, о принадлежащих ему заводах.

Чета Форнеро прибыла часов в восемь в толпе гостей Грациэллы. Ноги мужчин кажутся черными между льняными брюками и белыми мокасинами. Клод Форнеро не села рядом со мной, как она часто это делала. (Жена издателя, ласкающая на всякий случай звезд, принадлежащих конкурентам…) Она села одна на террасе под предлогом, что там светит луна или что дует ветер… Бьянка босоногая, в фиолетовом платье, полинявшем от морской воды и солнца, бесшумно прошла по плитам. Она пошла к Клод Форнеро. Было слышно, как они смеются.

ЖОС ФОРНЕРО

С моих трудных времен — именно так моя мать называла нашу бедность — у меня сохранилось определенное отвращение к отказам от оказий. Когда мне предлагают какой-либо проект, какое-либо дело, то даже если из-за моих обязательств ввязываться во что-то новое мне представляется неразумным, я все равно начинаю колебаться. Задержки, проволочки. «Вы развлекаете публику, Жос», — говорит мне иногда Брютиже. В 1943-м году госпожа вдова Форнеро позволяла продуктам киснуть и плесневеть, даже когда мы голодали, — настолько велик был ее страх остаться без них. Предложение, которое сделал мне Робер Лаффон, — написать для коллекции «Пережитое», книгу, в которой я рассказал бы, как он выразился, о «моей издательской страсти» (не преувеличивает ли он слегка? мой крест никогда не был тяжел), крутится у меня у голове. Совершенно очевидно, что из соображений как личных, так и профессиональных, я должен отклонить это предложение. Поскольку нескромность, гнев и скептицизм не в моем характере, все свелось бы к общим местам и банальным эпизодам. А я, тем не менее, все тяну и не даю окончательного ответа. Объем, стиль? Я делаю вид, что испытываю самого себя. И то, что было всего лишь рефлексом любопытства, обрело нечто похожее на реальность: я уже размышляю над этим текстом, спрашиваю себя, как подойти к нему, и у меня нет уже прежней уверенности, что я не хочу его написать.

Эта неделя безделья у Грациэллы (только Ив знает, где меня найти, причем я даже не извлек из сумок ни одной из привезенных сюда рукописей) создает у меня иллюзию свободы. Мне приходят в голову какие-то формулировки, возникает непреодолимое желание набросать тот или иной портрет. В скобках: если случайно я поддамся соблазну написать книгу, я бы запретил себе выражения вроде «набрасывать портрет» и другие клише. Я скатываюсь к штампам, которые, выходя из-под чужого пера, бросаются мне в глаза. Я всегда помалкивал о деле, которое меня переполняло. Мои радости выигрывают, оставаясь скрытыми, а огорчения — сглаживаясь. Если начать писать книгу, они прожгут бумагу. Это было бы самоубийством. Во Франции не любят удач — и еще меньше рассказы о них, — но и не любят, когда счастливчики привередничают. К тому же, если какой-нибудь собрат просит меня сейчас рассказать о моей профессии, не является ли это признаком, что я стал менее ловок в ней и менее опасен, чем прежде.

Я испытал бы облегчение, если бы наконец сумел объясниться по поводу моей пресловутой ловкости, по поводу стратегии, в которой меня обвиняют — да еще с какой злостью! — и которой я, якобы, злоупотребляю больше, чем кто бы то ни было. Каждую осень в течение двух месяцев, когда газеты заняты скороспелыми литературными знаменитостями, хроникеры не без издевок расхваливают подвиги Издательства. Их недоброжелательство не имеет границ, а их некомпетентность не оставляет никакой надежды. «Дело здесь нечистое…» «Должники Жоса Форнеро заплатят по счетам…» «Конюшня ЖФФ, или искусство вводить допинг лошадям…» От такого прилива вдохновения вокруг нас в конце каждого года стоит сплошной зубовный скрежет. Даже критиков заражает это недоверие. Голубая обложка ЖФФ, ставшая благодаря Жилю символом успеха, что, как я понимаю, могло раздражать, а потом и качества, может вот-вот превратиться в тунику Несса. Облачающийся в нее автор обнаруживает свою весьма очевидную надежду на успех. Праведники закрывают свое лицо. Не расставил ли я везде своих «пешек»? Не действуют ли по моей указке все литературные заправилы? И начинают цитировать, называть, разоблачать, перечислять, вычислять, разбирать мельчайшие механизмы, которые, надо полагать, я наладил с помощью «беззаветно преданного мне» Брютиже, моего «отца Жозефа».

Как всякое поучительное негодование, это негодование тоже содержит крупицу истины. Мне случается курить фимиам перед важным лицом, случается льстить глупцу. Кто бросит в меня камень? Главное в другом: в этих двадцати девяти годах, на протяжении которых я должен был все время размещать людей, которых я уважал, или, скажем проще, видеть, как незнакомцы, избранные когда-то мной, чтобы любоваться ими, помогать им, завоевывают себе славу и власть. Мое влияние сегодня вытекает из моих верных предчувствий двадцать лет назад. Капиталовложения и проценты: ну можно ли так бесстыдно лгать? Говорят, я «держу» икса или игрека. Нет, я их люблю и они любят меня — причем уже давно.

Но все это является всего лишь бакалеей профессии, ее «Коммерческим кафе». Зачем бояться слухов, которые шуршат по вечерам за карточной игрой? Гораздо важнее другое. Те вши, которые паразитируют на творчестве, на произведениях, на сердце и утробе писателей. Мы единственные, кто знает все об их слабостях, иллюзиях, героизме, и только мы можем измерить разрыв между их работой и тем, что о ней говорят. Этот язык ипподрома и биржи… навязчивая снисходительность… Если захотеть по-настоящему обесчестить и унизить писателей, то можно было бы найти другие, более радикальные и жестокие методы, так как они, увы, действительно странные создания, что верно, то верно! Уязвимые и довольно смешные. Заставить их окончательно замолчать не является неразрешимой задачей. Но вот от чего их надо уберечь, так это от определенной подлости, от языка барышников и шлюх.

Именно дешевая пресса порождает все это зло, всякие насмешники, потрошители грошовых секретов. Своего рода импотенция, наверное, или этот ужасный французский обычай все принижать. Писатель становится литератором, произведение — книжонкой, информация — эхом, творчество — ловкостью, дружба — панибратством. «Долго же он высиживал свою книжонку!» Вот так, поплевывая, не пишут ни о какой другой профессии. Хотя, может быть, пишут еще о театре, о некоторых людях там. Потому что ведь ни у кого не поднимется рука легкомысленно говорить о каком-нибудь постановщике, о виртуозе, о руководителе оркестра. Аристократы! Послушайте только, как говорят о них: мастера, великие дирижеры. Реакция мальчишек, пускающих слюни от рассказов про Соколиного Глаза или Черного Орла. Это странное почтение к исполнителям. Болезнь века, которую трудно объяснить. Раньше постановщик зажигал свечи и расставлял стулья; первая скрипка только задавала ритм; певица не сидела за одним столом с гостями. Теперь же триумф посредников, подельщиков, вторичного искусства. Я испытываю больше уважения к самому плохо распродаваемому из моих романистов, чем к самому известному исполнителю. Писать, рисовать — это серьезно. Решиться выразить свое представление о себе в этих сотканных из сновидений профессиях — это серьезно. Здесь дело не столько в скорости, в сноровке, в наличии слуха, в авторитете, сколько в присутствии. Настоящее присутствие — это творчество, и я не вижу оснований предполагать, например, что дирижер сделан из более драгоценного металла, чем тренер футбольной команды. Футболисты и теннисисты импровизируют даже больше, чем музыканты, и, соответственно, являются большими творцами, чем они. Я бы развил все это, если бы писал эту книгу. И я, конечно, заострил бы эту идею, сделал бы ее более выпуклой, причем не для того, чтобы придать какую-то округлость откровениям или парадоксам, а чтобы произвести своеобразную классификацию, упорядочить кое-что. Творческие профессии — и иногда в их кильватере находятся такие профессии, как моя, которые стимулируют творчество, а затем руководят им, — содержат в себе такое количество риска, которого нет ни в какой другой профессии. И самое меньшее, что творцы могут просить, так это, чтобы с ними не обращались, как с подозрительными личностями.

Мне кажется, что я сумел бы объяснить все это, ускользающее, непостоянное. Например, можно было бы предположить, что критики, являясь одновременно паразитами и ярыми ревнителями творчества, его учителями и служителями, избегают упрощений. Ничего подобного. Помимо того, что многое в критике основывается на идеологических симпатиях и антипатиях, надо еще признать, что она заблуждается, сбивается с пути, компрометирует себя, пускает мыльные пузыри и часто не видит за деревом леса. Она не только многого не знает — что было бы не так уж страшно: дело времени, — но она еще и ошибается. Инфляция по всем направлениям. Отсутствие перспектив. Труба вместо свирели. Терминология из области высокой моды, чтобы расхвалить спецовку из дешевого универмага. Вы же сами пользуетесь этим! — скажут мне. Да, если предположить, что я торгую спецовками.

Я неправильно себя веду, настраиваясь на столь гневливый лад. Тень, пробегающая по лицу Клод и нарушающая ее покой, превращает в пыль все мои речи. Каждая профессия имеет свою религию, свои сомнения, своих еретиков, свои костры. Мой центр вселенной — всего лишь затерянный в пустыне уголок. Как составить к нему карту, и для кого? Ликование, которое мы испытываем от определенного равновесия между словами, от пританцовывающего ритма фразы, от опьянения скоростью, от быстро-быстро-медленно, как в танго, от трех тактов, как в вальсе, от пауз, от реприз. Все это невыразимо и необъяснимо. Как будто проходит заряд электричества, и волнение сжимает сердце, нечто смутное и нервное, отчего возникает желание заплакать, иногда потрескивание молодого огня. Тот, кто никогда этого не испытывал, никогда этого не поймет. Нет такой школы. Это открываешь в себе в пятнадцать лет, вместе со своим телом, музыкой в ночи, тягой к одиночеству. Это — очевидность, настолько простая и глубокая, что невозможно принять, чтобы другие, те, для кого это стало профессией, ничего не знали о ней, или они ошибаются.

…Речи, в самый раз подходящие для завершения ужина, когда все еще сидят за столом, не решаясь встать, и дамы скатывают в шарики хлебный мякиш. «Вы занимаетесь таким интересным делом…» Рядом с тобой непременно окажется соседка с карими глазками, — а карие глазки так склонны восхищаться — чтобы вспомнить, чему ее обучали на уроках обольщения: «Задавайте им вопросы про их работу, они только это и любят, только в этом и могут блеснуть. Это их война, их стадион…» И ты начинаешь возбуждаться, находишь нужные слова. И ресницы на карих глазках хлоп-хлоп.

Вчера приходил Блез Боржет отведать разговоров и напитков от Грациэллы, одинаково популярных. У него вид холостяка в хорошей форме. Передо мной сама уступчивость и даже снисходительность: он мне прощает мою правоту. Его сопровождают Элизабет и Мезанж, который раздает направо и налево улыбки, как кишечник — газы. Жерлье не пришел. Он страдает аллергией на буржуазию. Говорим ни о чем. В «Пальмы» входишь, как в масонскую ложу, под деловитую, кипящую тишину огромных котлов с супом на всех. Если я правильно понимаю, их девять: шесть приспешников Боржета, и замыкающий тандем Жерлье/Мезанж. Слышу имена: по крайней мере два из них мне неизвестны. Другие — персонажи первых комедий Ануя: «Первый похвальный лист по классу гобоя в консерватории Мон-де-Марсана…»

Вся эта история сделала Боржета еще более обаятельным. Жозе-Кло, прибывшая вчера, лезет из кожи вон, поддерживая с ним разговор. Можно подумать, что муж ей ничего не рассказал! Не мне же объяснять ей, до какой степени ей не хватает осторожности, знания тонкостей. Правда, Блез весьма красив. Лето ему идет, равно как и эта его провокационная обнаженность. Неужели я все-таки ошибался на его счет?

Клод менее дипломатична, чем я. Она бросает Боржету: «Ну что, Малларме, как продвигаются «Три мушкетера»? Улыбка Боржета могла бы показаться милой, если бы взрыв смеха малышки Вокро не сделал ее чересчур принужденной. Мне кажется, Элизабет меня избегает. В эту минуту она принимает солнечную ванну, лежа на животе, повернувшись головой к морю, и ее смех как бы взлетел с земли. Блез с опаской смотрит себе под ноги, словно опасаясь попасть в поставленный нами капкан.

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Полотенца отличные. Широкие, как простыни, плотные, как волосы негра, а главное, которые вытирают. Возможное определение роскоши: полотенца, которые вытирают. Безымянные комнаты. В них чувствуешь себя помещенным, как банкнота в отделении бумажника.

С балкона море выглядит очень классическим, очень приличным, с разноцветными парусами, от которых, не знаю почему, мне хочется разрыдаться. От бассейна доносятся в зависимости от времени суток крики бултыхающихся в воде малышей или позвякивание бокалов в баре. Нам «для работы» предоставили маленький салон на первом этаже, сырой грот, выходящий на север, прямо на колючий кустарник. Наверное, это именно здесь выступают с отчетами розничные торговцы овощерезками, когда в конце сезона пансион «Пальмы» принимает так называемые «семинары». Местечко, если вдуматься, выбрано неплохо. И в каждой из наших комнат поставили стол для бриджа, поражающий своей неуместностью. Я на нем раскладываю свой косметический арсенал, превращаю его в туалетный столик.

Уже десять дней или даже одиннадцать. Если бы не эта обязанность сохранять серьезность, работа была бы мне по нраву. Почему люди считают себя обязанными вытягивать физиономию, как только они получают возможность зарабатывать себе на жизнь? Моя официальная роль заводилы позволяет мне кое-какие шутки, но очень немного, и я недовольна. Мезанж хмурится с каждым днем все больше и больше. Можно подумать, что каждая наша улыбка стоит ему пятьсот франков убытка. Он боится опьянения почти так же, как веселья. Он впадает в гнев, если столик с расставленными на нем бутылками, появления которого мы — особенно Лабель — ждем с явным нетерпением, вкатывают в нашу гостиную раньше назначенного им часа. Чтобы ограничить расходы, Мезанж, поджав губы, берет на себя роль бармена. Он обслуживает каждого, приговаривая: «Этим утром, дети мои, я должен вам сказать, не желая вас огорчить, вы обгадились…» Он начинает накладывать лед, который создает объем, потом поднимает каждый стакан и смотрит на него против света, чтобы измерить налитое количество жидкости.

К счастью, жоржетта Жерлье сопровождает его. Она уже была здесь до него, и ее зовут не то Памелой, не то Розалиндой, в общем какое-то простое имя. Она предполагала, что я вот-вот возникну, и поэтому у нее было преимущество передо мной, которым она и воспользовалась. У нее были тяжелыми последние десять лет, но это ей пошло на пользу. Тяжелая продолжительная работа украшает женщину — делает ее более мускулистой. Я нахожу ее почти красивой и не хотела бы внушить ей чувство тревоги, но этого чувства у нее как раз и нет. Светские реверансы не в моем духе. Мы изучали друг друга в течение двух дней, она с видом принцессы, я — девочки-паиньки, а на третий явился Важная Особа, с дипломатом и в бермудах. Маленький чемоданчик, должно быть, родом из какого-нибудь магазинчика возле парижской Оперы, а бермуды — от «Братьев Брукс». Как много в наши дни люди путешествуют! Восемь лет тому назад (последняя встреча с Кавалером) Жерлье носил то, что называют плавками, такую противную маленькую купальную штучку, которая вредила в то время внешности французских мужчин еще больше, чем баскский берет.

Он делает вид, что находится в отпуске и не хочет влиять (как он вопреки очевидности замечает) на нашу работу. Впрочем, его вмешательство ограничивается шушуканьем с Мезанж и Боржетом, после чего пташка вылетает еще более общипанной, а у Малларме (как его окрестила в шутку Клод Форнеро) появляются едва заметные стигматы мученика, но мученика решительного. Блез очень хитер. Он продал свою душу дьяволу, и его никогда не удастся поймать на сожалении по поводу этой интересной сделки. Он нас тянет за собой, давит на нас, тормошит нас без малейшей тени юмора. Ему бросили веревку, и он ее больше не выпустит. Лабель и Бронде посмеиваются (сильнее после нескольких стаканов), а Бине, Шварц и я — те, кто крепко настроился на этот заработок, — думаем, что надо побыстрее закончить работу, а не изображать на лице элегантную гадливость. Как сказал мне Жерлье: «Я был прав, ты хороший элемент команды». Что до Миллера, то его почти не слышно и он часто теряется из виду: должно быть, у него есть какая-то тайна в этих краях.

Я бы никогда не подумала, что бывает столько одиноких мужчин в гостинице в разгар июля. И ни одного приличного. Большинство из них понемногу работают, кто в баре, кто по автомобильной части, и появляются, как только кончаются их рабочие часы, покрытые первоклассным загаром и обуреваемые жаждой приключений. К сожалению, у них всегда висит какая-нибудь цепочка на запястье или медальон на шее, что многое о них говорит. А то еще эта ужасная походка самоуверенного гуся, по которой моментально узнается, будь он хоть голый, донжуан из предместья. Или ошиваются возле вышки для прыжков три-четыре «промышленника» от мифической промышленности. Я чувствую себя совершенно одинокой. Бине мне что-то говорит, Шварц подкрепляет фразы жестами, Миллер меня игнорирует, Лабель обращается со мной с таким же почтением, какого от него вправе была бы ожидать разве что бутылка мюскаде, но я ни за что на свете не хотела бы посеять разлад в наши отношения. «Наша команда», — блеет Мезанж. В итоге единственным удобоваримым выглядит Блез, который прошлым вечером за десять минут поддался кисловатому очарованию падчерицы Форнеро. Увидено, упаковано. По крайней мере так я поняла происходящее сквозь сгустившуюся ирреальность, в которую я погрузилась у этой Грациэллы, которую они, похоже, все знают — она поцеловала меня в губы, сразу стала говорить мне «ты» и дала выпить огромный бокал водки, сдобренный парой капель абрикосового сока. Это потрясающие люди. Я счастлива, что они существуют не только в кино, Я буду смотреть теперь на позолоченную литературную клюкву, не прыская со смеху.

Вынуждена признать: впечатление это на меня производит. Вот скоро уже десять лет, как я прозябаю в двухкомнатной квартирке в доме без лифта, и мои мужчины водят меня обедать на угол к итальянцу под тем предлогом, что я люблю синее море. Настоящих бедняков не знаю, понятно, но богачей? «Ты своего счастья не знаешь», — говорила мне всегда моя мать. И вот я вовсю знакомлюсь со счастьем других, которое тоже не так уж плохо. Леонелли, например, она ягода совсем другого поля; я ее видела только мельком; мне она всегда казалась обыкновенной дурой. Тот же вариант, что в пятидесятые годы Брижит Бардо. Ее фатальные ленивые страсти, ее знаменитые паузы, я плевать на все это хотела. И до сих пор плюю, но сейчас у меня в голове все как-то усложнилось. Мы всей компанией пошли выпить по стаканчику в тот барак, который она сняла в пяти километрах отсюда: вот это театр! Сначала меня приветствуют два обнимающихся господина; потом какой-то промышленник (на этот раз настоящий) неаполитанского типа, смешивающий коктейли, прижимает меня в коридоре. Берет мою руку — что может быть более романтичным? — и прижимает ее к такому месту, которое должно было мне помочь составить о его персоне наиболее выгодное представление. Я со смехом выскользнула из его рук, чтобы тут же оказаться в центре оживленной дискуссии: искусственные или настоящие органы у актеров-мужчин в порнофильмах? Плоть и мускулы или пластик? Блез мужественно склонялся к варианту пенообразной синтетической смолы. Сильвена Бенуа, которая все больше и больше приобретает вид пассажирки пригородного поезда, тихо улыбалась с видом осведомленного человека. С видом женщины, знающей очень много. Я бросила взгляд, возможно, несколько нескромный, на ее жиголо, как бы пытаясь определить, не там ли находится объяснение невозмутимости мамаши Бенуа. Тот, увы, заметил мой взгляд, и в последующие минуты я готова была смириться с тем, что мне придется провести повторное невольное исследование, такое же, как и с неаполитанским сутенером. Я сунула руки поглубже в карманы моих джинсов и свернулась калачиком в неприступном кресле. Я не из тех, чьим девизом является «Когда меня ищут, меня находят». Я люблю искать сама. Например (возвращаюсь к тому, о чем говорила раньше) Леонелли. Я ее поискала и нашла на пороге ее спальни — потрясающее логово, — куда она меня затащила. Два переносных телевизора на полу, стопки видеокассет на раковине, машинописные страницы, разбросанные вперемешку с салфетками на полу, стаканы, еще стаканы, повсюду стаканы, звуки квартета от стоящего где-то невидимого проигрывателя, мужские трусы, живописно разложенные на столе, где они наполовину скрывали «страницу в работе»… Браво! Еще на неубранной постели валялась пачка банкнот по пятьсот франков.

Она меня усадила, дала выпить и заговорила. Она, которая, как все полагают, только и делает, что молчит, сказала мне приятные и рассудительные вещи о моих романах, особенно о первом, который она помнила лучше меня. У нее действительно потрясающие глаза. Огромные, коричневые, с белым полумесяцем внизу, как у Бодлера, когда она наклоняет голову. Глаза, которые сомневаются, вопрошают, мечутся, ласкают. Она положила свою руку на мою, сделанную, по-видимому, из чистого золота, судя по вызываемому ею интересу. Я утратила бдительность и признания текли из меня, как из рога изобилия. Я как бы со стороны слышала, как течет ласковыми волнами мой голос. Мне понадобилось три минуты, чтобы понять. О-ля-ля! Это совсем не те наклонности, которых придерживаюсь я. Я заметила свое отражение в зеркале, уже внизу, в прихожей, и нашла себя очень красивой. Дрожащей с головы до ног и красивой. О! В конце концов я ее понимала, эту женщину. Я все-таки встала, улыбающаяся всеми своими шестьюдесятью четырьмя зубами, и Леонелли, которая оказалась выше, чем я думала, проводила меня к гостиную, положив руку мне на плечи. Не будем помнить зла, коллега! В салоне они отказались от взаимного обмена информацией о величине пениса у нубийцев и говорили теперь о Штими, о его красноречии, о его брюхе, о клубе Лео Лагранж (что это такое?). Обе ненормальные выглядели забавно. У них такой вид спорта, для возбуждения господ мужчин — видеть это везде. Это не ведет ни каким последствиям и всех веселит. «А почему никто не составляет списков злых женщин, — спросила я, — воображаемых, конечно, списков, как… ну, я не знаю, … как франкмасонов, коллаборационистов, самозваных аристократов, или Блоков — ставших-Дюранами? Такая французская игра…» Бог знает почему, но мой вопрос не вызвал улыбок. В салон вошла жена неаполитанца, с голой грудью под фисташковой вуалью. Сколько ей? Семьдесят? Семьдесят пять? Заводы, должно быть, принадлежат ей. Блез сказал «Ну, милые мои…» и встал. Все были несколько ошарашены. Кажется, неаполитанке всего сорок шесть. Почему я такая стерва? Жозе-Кло Форнеро — единственная, я готова биться об заклад, кто ничего не пил, — все время держалась с видом недотроги, в голове у которой вертится очень важный секрет, похожий на самый лучший в коробке леденец. Она одна вытянула-таки этот самый леденец. Я видела, как она обнимала чудо, возникшее на пороге террасы: это была Бьянка, дочь Колетт. Если ее мать походила на это чудо во времена своих первых успехов… Наверное, не совсем: порода улучшается, и сама Леонелли имела возможность подобрать для своей малютки первоклассного отца. Боржет тоже подошел обнять малышку, причем подошел со спины, так что его рука встретила руку падчерицы Форнеро на плече Бьянки. Эти оказавшиеся в плену друг у друга руки, эта красивая кожа, легкий намек на улыбки (разве это не красиво?) образовали на один миг захватывающее зрелище, которое, похоже, не считая заинтересованных лиц, досталось мне одной. Пора было уходить.

ОБЩИЙ ПЛАН I

Жос никогда не любил отпусков. Он выдерживал только первые четыре или пять дней. После чего тоска грозила поглотить его целиком. Клод удерживала его на поверхности еще четыре или пять дней с помощью пеших прогулок в горы (если поблизости были горы), принятых или отвергнутых приглашений (она одна знала закономерность, по которой на приглашение отвечали согласием или отказом, так как никто другой кроме нее не сумел бы догадаться, будет ли издатель счастлив или раздражен встречей с этими людьми). Наконец, она уступала, и начиналось лихорадочное путешествие обратно в Париж с привычной суматохой аннулированных заказов, обиженных друзей, потерянных билетов.

Когда она увидела, как в доме у Грациэллы у него на лице появилось хмурое выражение, она предложила ему Граубюнден, идеальное место, где нет ни жары, ни моря, хотя в то же время, кажется, только сильная летняя жара и Средиземное море способны были вылечить Жоса от летаргии, которая начинала мучить его после недели, проведенной среди сосен. «Самолет до Милана. Там возьмем машину и через три часа будем уже в Зильсе…»

Кардиолог, который знал привычки семьи Форнеро, позвонил Жосу: «Разумеется, никакой высоты, никаких восхождений…»

— Даже на гору, куда поднимаются коровы?

— Тысяча метров, тысяча сто, не больше, и только вниз по тропинкам…

Но говорить об этом с Клод было бесполезно. В двадцать лет она больше всего любила лыжи, ночи в высокогорных приютах, июнь в Морьене или в Веркоре. Ее молодость. Жос состроил гримасу, когда она упомянула о Зильсе.

— Там нам придется провести бог знает сколько времени, когда будут снимать фильм по роману Флео. Деметриосу очень хочется, чтобы мы там были…

— Если его вообще когда-нибудь будут снимать!

Жос нахмурился: пусть лучше Клод думает, что это каприз, чем предосторожность. Кажется, ему удалось ее обмануть.

— А может, тебе хочется провести одному несколько дней в Париже?

Шесть лет назад Жос увлекся другой женщиной. Клод в то время позволяла ему много путешествовать в одиночку, то и дело исчезать ни с того ни с сего и никогда не задавала ему вопросов. В общем, длинные поводья. Припоминает ли Жос, что однажды Клод предложила ему уйти? Он мысленно представил себе улицу Жакоб, затихшее издательство, открытые окна, деревья во дворе, книги балансов счетов в светлых переплетах. Он почувствовал, что возрождается.

Надо было воспользоваться каким-нибудь телефонным звонком посреди обеда, чтобы разыграть комедию, сослаться на «неприятности» на улице Жакоб и объявить об отъезде.

— Ты не купишь билета!

Грациэлла была рассержена. «Я оставляю Клод здесь. Ты ее не заслуживаешь».

Жос уехал в самую жару, часа в три, — время, когда сиеста сковала весь дом. Клод проводила его до машины, с изменившимся лицом и голубыми кругами, постоянно появляющимися под загаром. Жос почувствовал, как его постепенно отравляют ни к чему не ведущие укоры совести. Как только море скрылось из вида, пейзаж словно затрещал от нестерпимой, точно проклятие, летней сухости. Вдавившись всем телом в сидение, Жос старался оставаться насколько возможно неподвижным. Он закрыл глаза, чтобы лучше представить себе озера в Зильсе, дорогу к Фексталю, флаги на балконах гостиницы «Сонна». «Что мы будем делать, — подумал он, — когда начнутся съемки? Нечего и думать запретить Клод сопровождать меня…» И, пойдя на поводу у своей трусости, он стал мечтать о чудодейственных лекарствах, мечтать повернуть время назад. Голос водителя заставил его вздрогнуть: он задремал.

В аэропорту, когда он стоял в очереди на регистрацию багажа, рядом с его ногой вдруг скрипнула тележка и голос воскликнул: «Это вы, Форнеро?» Он снял темные очки и, глядя против света, узнал Риго, показавшегося еще более бледным и нездоровым, оттого что его сопровождала юная наяда, скудно обвитая тканью цветом своей кожи, походившая на индианку. «Ну конечно!» Риго, казалось, был ошеломлен, что Форнеро может стоять в очереди, с чемоданом в ногах, при сорокаградусной жаре. Удрученный Жос вернулся к жизни только при мысли о грудях индианки, которые ему, возможно, удастся искоса созерцать справа или слева от себя до самого Парижа.

Самолет сделал посадку в Лионе и приземлился в Руасси только в восемь часов. Риго вырвал у Жоса обещание вместе пообедать на следующий день. Он не хотел говорить при своей подруге. Во время всего полета он изображал бодрость тела и духа. Напрасный труд: каждый раз, наклоняясь над индианкой, Риго перекрывал аромат ее здоровой плоти своим кислым и неопрятным запахом.

На улице Сены Жос открыл только два окна — те, что выходили в сад — и налил себе теплого виски. Он нашел печенье, банку конфитюра и решил не идти ужинать в ресторан. Сидя на диване, такой же неподвижный, как в полдень в машине, которая везла его в аэропорт, он подождал, когда алкоголь ускорит ход его мыслей. Мыслей? Отрывков воспоминаний и волнений. Он побыл с ними еще два или три часа, а потом пошел спать, сморенный утренним солнцем, путешествием и алкоголем, который он продолжал методично в себя вливать.

Жос смотрел на Риго: отвислые бледные щеки ненасытного потребителя углеводов. Скорее всего тот уже несколько месяцев не курил и грыз сладости в минуты смятения. Смятение — такое сырое, емкое слово, которым он воспользовался, едва сев за стол, как если бы оно объясняло все и оправдывало уже само по себе этот их совместный обед. К счастью, Руперт закрывал ресторан только в августе; он зарезервировал для Жоса его любимый столик, круглый, с круглой банкеткой и очень низко подвешенной лампой. Можно было очень легко представить себя сидящим в мюнхенском кабачке.

Риго выходил из длинного туннеля. Словосочетание «длинный туннель», как и слово «смятение», казалось, успокаивало его. Он заготовил для себя слова, способные утешить его. «Все эти месяцы, — повторял он, — все эти месяцы…» Жос мысленно сказал себе, что и в самом деле он уже давно ничего не слышал о Риго, причем не собирался волноваться из-за этого. Сколько авторов стояло за тысячами книг, опубликованных начиная с первого «сезона» на улице Лагарпа? Несколько сотен. Издательство регулярно посещали около пятидесяти завсегдатаев, авторов бестселлеров и просто зануд. Другие же приходили и уходили. Некоторые исчезали навсегда. И если вдруг случайно, оказавшись где-нибудь в Бордо или Монреале, Жос встречал кого-то из них, почти незнакомого (имя, название книги, год — все стерлось из памяти), то какая же горечь читалась на неотчетливом, постаревшем лице, которое больше ничего ему не говорило. Другие появлялись после десяти лет молчания с рукописью под мышкой и головой, полной иллюзий, знакомые, ужасно близкие. Находясь у этой непрестанно меняющей свои воды реки, надо было окружить заботой всех ее рыб! Жосу случалось думать: «Погоди-ка, а что-то такого-то давно не видно. Он что, работает? Надо черкнуть ему пару слов». Проходили месяцы (Жос не написал ни слова), и вот появлялся такой-то, на три четверти сгнивший от рака, неузнаваемый. Или некролог в «Монде», а иногда опережающая его на двадцать четыре часа короткая фраза, сухо брошенная просунувшим голову в дверь «Алькова» Брютиже.

«…настоящую аварию, Форнеро, остановку в пути из-за отсутствия бензина, это даже было бы легче перенести, чем все эти дороги открытые, обманчивые, перегороженные. О, я знаю свое ремесло! Столько нераспаханных угодий… Начала, первые главы, захватывающие завязки, нечто никогда не встречавшееся — у меня все ящики этим набиты…»

Риго заказал себе бокал шампанского, по которому он рассеянно постукивал перевернутой спичкой, делая короткие круговые движения. Он забывал пить.

…«Три месяца тому назад мне удалось заставить себя замолчать. Я все заблокировал. Целые недели без единой строчки — это трудно… («Почему?» — подумалось Жосу). Мне надо было дать осесть мути, вновь обрести мою прежнюю прозрачность, а главное — подняться со дна, свободно подняться, вы понимаете? На этот раз у меня настоящий сюжет. Мой сюжет, Жос, я чувствую это. Вы знаете мое суеверие: никогда заранее не рассказывать свой роман…»

— Его разделяют с вами многие писатели, — заметил Жос, скорее не для того, чтобы выказать свое внимание, а просто чтобы удостовериться, что он не утратил еще привычки говорить.

«…Так вот, несмотря на это, я хочу сделать исключение из правила. Когда я увидел вас в аэропорту, то решил… Короче: мне надо испытать мой проект, проверить его на прочность, как говорят инженеры».

Руперт поставил перед ними яичницу-болтунью для Жоса и салат из огурцов для Риго, который тут же отодвинул тарелку, словно хотел освободить угол скатерти для записей. Но ограничился тем, что положил ладони на стол и принялся их разглядывать. «Моя мысль, — стал излагать свой замысел Риго, — это начать повествование из самой гущи, из самых будней: некий мужчина, около пятидесяти, сидящий за рулем большого «пежо»…»

Роман Себастьена Риго

…«Некий мужчина, около пятидесяти, сидящий за рулем «пежо». Вы его видите? Не толстый, не худой, не красавец, не урод, самый заурядный. С достатком. Начинаем потихоньку, как в калифорнийских фильмах: клены, белые дома, лужайки, белочки. Обычная, прозрачная жизнь. Люди, которыхнесчастье обходит стороной.

Но все же, под этой видимостью вдруг нечто похожее на дрожь, на трепет… Когда ноготь должен поцарапать гладкую поверхность, нужно начать ждать чего-то… смутный страх… какая-то угроза. Все это угадывается, даже не знаю, во взгляде женщины, в молчании детей… но пока ничего другого. Можно предположить какой-то надлом, скрытую рану, и что мужчина, мой персонаж, начал терять интерес, начал отстраняться. Вы вспоминаете «Закон» Роже Вайяна, и все такое…

Начиная отсюда, я перейду от общих широких мазков, как в самом начале, ко все более и более тонким деталям, к признакам дисгармонии. Упадок персонажа будет прописан пунктиром. Именно так: в технике пуантилизма. Никакой общей идеи, никакого общего плана, ничего, кроме самой жизни, увеличенной, наблюдаемой в непосредственной близости, но уже через какое-то время читатель сам составит все в единое целое и поймет, что эта жизнь стала невыносимой. Так что он будет ждать реакции героя, его бунта, его бегства и, когда этот бунт произойдет, он его заранее примет.

Бертомьё (это имя моего персонажа, обычное имя, как ваше, как мое…), Бертомьё будет выскальзывать из своей жизни небольшими толчками, мелкими отказами, и каждый из этих мелких отказов повлечет за собой обширные последствия. Он будет отбрасывать свою жизнь понемногу, как мертвую кожу, будет обрезать наросты… Я понятно изъясняюсь? Ремесло, расписание, привычки, «внешние признаки»: он будет бежать из каждой из этих тюрем, в которые сам себя заключил. И распустит, как говорят о чулках, нечто такое, что вязали больше полувека. Понемногу изменится всё: его одежда, его времяпрепровождение, его речь. А когда семья поймет, то она уйдет вслед всему остальному. Бертомьё будет понемногу ограничивать свои жизненные потребности, будет стараться довести их до остова, как поступал, если вам угодно, Джакометти со своими скульптурами, или еще, как оканчивается эта симфония Гайдна, которая называется «Прощания»? нет, «Прощальная», да, когда каждый музыкант по очереди умолкает, задувает свою свечу, встает и уходит… Бертомьё задует одну за другой все свечи своей жизни. И вот тут наступает моя очередь играть. Моя очередь сделать удачный ход. Я хотел бы показать совершенно конкретное, крошечное, тривиальное, то, во что превращается жизнь, когда из нее изгоняют деньги, работу, социальную комедию, комедию семейную. Где человек тогда живет? Что ест? Как выживает в наших городах, на наших дорогах? Так как я не хочу сочинять басни, аллегорию отказа и бегства, я хочу придумать для каждой поставленной проблемы соответствующее решение. Шнурки для башмаков или детская машинка у клошара: вот решения. Кроме того, приключение Бертомьё гораздо более радикально, чем просто обнищание. И это будет тоже, но будет еще и духовное приключение, разумеется, та-ра-та-та, я опускаю… Своего рода нисходящая спираль, стремление к бездне. Какой бездне? А не погрузился ли мой Бертомьё в нее уже во времена своего громоздкого «пежо», виллы в Везине, дорогих блондинок, тринадцатых и четырнадцатых зарплат?… Вы знаете, какие истории ходят по Нью-Йорку об отбросах из Бауэри: что там можно, мол, обнаружить потрясающих людей, очень интересных и т. д., но которые в один прекрасный день все бросили. Но там, на протяжении всего злоключения присутствует алкоголь, а внизу — полная безнадежность, сточная канава, смерть. Но это не мой сюжет. Алкоголизм — для романиста такой же легкий прием, как самоубийство его персонажей. Просто трюк. Что меня лично интересует, так это как достают алкоголь? Воруют? Выпрашивают? И если выпрашивают, то как смотрят на это настоящие попрошайки? Или каким образом сам становишься «настоящим попрошайкой»? Встречаешь ли на тротуарах бывших друзей и узнают ли они вас или ты становишься для них невидимкой? Эти два мира, прежний и тот, в котором человек оказался, — королевство и изгнание, если хотите, — взаимопроницаемы ли они друг для друга? Есть ли женщины, где, какие? Сколько времени люди там выживают? Летом еще можно себе хорошо представить, — но зимой? Как разговаривают, например, с полицейским, который вас окликает, если до этого все время ты был «месье»? Как реагирует месье, бывший месье, на первый слой грязи, на первую вошь? Что становится с речью? Как складываются отношения с людьми, с теми, кого ты раньше даже не видел: дворники, негры в метро? Они неожиданно сильно вырастают в размерах, потому что ты сам стал крошечным. Такой человек должен всех бояться: собак, бездельников, подростковых банд, дождя… Дождь! Об этом никогда не думаешь. Как Бертомьё организует свое убежище? А потеря сил? Когда он не будет больше способен на подделки, на уловки, на всю эту новую комедию, которая вроде бы заменила собой старую комедию, и когда у него возникнет соблазн вновь подняться наверх? Знать, что где-то существуют семья, дом, скрытые возможности, воспоминания, связи, некий код, всегда готовый к твоим услугам, способный всё объяснить, в том числе побег, способный всё вернуть тому, кто всё бросил.

Вы улавливаете, Форнеро, что меня увлекает в моем сюжете? Я проанализирую возможное приключение. Границы между порядком и этим подобием небытия неопределенны. Мы все — да, все! — живем на краю этой пропасти. Лишний шаг, и мы падаем туда. Конструкция наших предубеждений, правил, запретов хрупка. Один щелчок — и она рушится. Люди вроде нас знают это, не так ли? Именно об этом я бы хотел рассказать: что происходит, когда получаешь щелчок? Каждый читатель должен будет почувствовать головокружение и, отложив мою книгу, представить себе, как могла бы разладиться его собственная жизнь. Первый неразумный жест, начиная с которого все начинает раскручиваться. Если мне это удастся, я выиграл. Я внесу в воображение читателя тревогу, от которой он уже никогда не излечится…»

Жос, прежде чем всецело отдаться удовольствию от неизлечимой тревоги, которой предстояло мучиться читателям Риго, съел яичницу-болтунью, потом говядину в желе. Выпил половину бутылки прохладного «Шинона», поставленного на стол. Он не прерывал Риго, не спросил у него: «Вы не съедите немного огурцов?» Он научился за много лет своей профессиональной жизни не докучать огурцами творцу, который старается обрести почву под ногами, говоря слишком громко в окружающую его темноту. Так как Риго находится в темноте. Он наугад протягивает руки вперед, угадывает наличие препятствий, местонахождение которых ему не удается определить. Он не принадлежит к той категории писателей, которые способны изобретать на ходу, которым идеи приходят вместе со словами и которые возделывают свою территорию на глазах у случайного слушателя. Риго медлителен, скрытен. Но Жос готов поспорить, что прекрасная индианка и два-три не в добрый час попавшихся ему под руку друга уже испытали на себе этот монолог, который он не решился прервать. Он предчувствует все трудности, с которыми столкнется Риго, хорошо представляющий себе сам текст — сухой, острый, как ланцет хирурга, — но который увязнет в трясине разглагольствований, как только примется писать. Хотя он утверждает, что «главная идея отсутствует», на самом деле у него ими набита голова, равно как и аллегориями, сравнениями. Если бы он уже открыл секрет написания своей истории (которая, впрочем, хороша), такой, какой он ее задумал, он бы ее вовсю писал, а не выклянчивал бы слова одобрения, лишая ее девственности.

Жос, как только в рассказе наметилась заминка, или даже волшебный провал в тишину, позволяет себе освободительный жест: наливает бокал «Шинона» Риго, который хватает его с явной жадностью. Руперт, стоящий поблизости в полной боевой готовности, подходит, уносит огурцы и ставит на их место тарелку с холодной говядиной. Тарелка тотчас отодвигается, но Риго начинает жевать кусок хлеба. Жос сидит с серьезным, наклоненным вниз лицом. Он поднимает глаза на своего визави, только чтобы спросить:

— А форма?

— Нейтральная, обстоятельная, стиль самый что ни на есть лаконичный, и, разумеется, все в настоящем времени. Своего рода настоящее абсолютное.

— Вы уже сильно продвинулись? С названием уже определились?

Поскольку оба вопроса затруднительны, Жос их задает вместе, давая возможность Риго выбрать что-нибудь из многочисленных уловок. В то же время он ругает себя: почему бы не поддержать Риго чуть больше? Удастся ли ему растянуть эту комедию еще на час, чтобы помочь собеседнику обрести веру в себя? Неправильно поставленный вопрос. Он знает свое отвращение к обсуждению проектов. Он верит в тексты, верит только в них и совсем не верит разговорам. В его ярости, направленной против проекта Боржета, тоже присутствовало это отвращение к эскизам, наброскам, планам, кнопками приколотым к стене, к слишком округлым фразам, которые бросают и смакуют с бокалом в руке.

Риго, отрезвленный, бормочет. По правде говоря, текст… Если не считать разрозненных беглых набросков, черновиков… Он хочет войти в работу только будучи уверенным, но уж чтобы тогда больше не останавливаться, идти до победы и на подъеме все выдать одним махом. Возможно даже, да, конечно, уедет из Парижа. И по этому поводу…

«Ну вот и подошли, — думает Жос. — Сейчас мы будем говорить о деньгах. Больше тридцати минут понадобилось, чтобы подойти к истинной теме разговора!» Он думает об этом без злости, с некой усталостью, и в памяти его проходят другие подобные сцены — то же место, почти те же слова — и образы Клод, моря… «Зачем я вернулся?» С помощью непроизвольного рефлекса он выигрывает еще несколько минут:

— А название?

— Я думал… о, в виде «чучела», как говорят киношники, нечто обыденное, умышленно нейтральное, серое…

— «Падение»?

— Не издевайтесь, Форнеро! Я думал об этом, представьте себе, о Камю, а в качестве эпиграфа я думал даже поместить…

— Простите. Как ориентир, как исходная основа…

— Конечно. Что бы вы сказали об «Отъезде господина Бертомьё»? Или вот, мне сейчас пришло в голову: «Симфония прощаний»?

— Это лучше.

Жос улыбнулся Риго, а Руперту сделал знак рукой, чтобы приблизить окончание обеда. От «Шинона» веки у него налились свинцом. Он взял себя в руки и услышал себя произносящим наконец фразы, которых ждал Риго. Он вновь придал своему лицу восхищенное выражение, пропавшее было из-за скучного повествования. (Женщины, которые портят вам вкус утреннего кофе, рассказывая вам свои сны…) Вскоре он плавно перешел от любезностей к советам, предостерег Риго против самых коварных подводных рифов, которые ждали того на пути. В общем механика действовала еще вполне исправно. Советы были точные, аргументированные. Жос знал, какую путаницу порождают в голове писателя раздутые и туманные комментарии: «Подчистите там и сям… Придайте больше ритма в целом…» Да, конечно! Разговаривать можно сколько угодно. А надо взяться за дело с карандашом в руке, за столом, в самый тихий час, и исправлять, как в школе. Во всяком случае, так было раньше… Издатель — это единственный учитель, который еще смеет расставлять знаки препинания и править орфографию. Жос мечтал о красных чернилах. По мере того, как он комментировал проект Риго, он выходил из оцепенения. Он видел этот текст, теперь он чувствовал его, он его раскладывал Риго по полочкам лучше, чем тот делал это только что, — и он уже знал, что когда роман будет закончен, если он вообще когда-либо будет написан, ему будет далеко до того представления о нем, которое сейчас у него формировалось, что роман разочарует его, оставит у него ощущение горечи, так хорошо знакомое ему по прошлому опыту, когда он видел, как кто-то из этих неумех неловко выполняет свою работу. Литература — это слишком серьезное дело, чтобы целиком доверять его писателям! Он понимал, почему критики и университетские преподаватели на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов завладели литературным делом и возвели свою хилую болтовню в ранг творчества. И когда этот Руперт успел принести эту проклятую вторую бутылку? В такую-то жару! Взгляд Риго увлажнился. «Вы действительно верите, Жос?..» Риго был скромен, разумен и просил аванс только в два раза превосходивший то, что заслуживали его репутация и его проект. Жос, чей здравый смысл нисколько не пострадал от начавшего сказываться опьянения, привел сумму к разумной цифре, и Риго — он не надеялся получить даже столько — принял притворный вид участника сделки, который позволил себя обмануть, но все еще сомневается.

Настало время десерта, потом кофе и, наконец, счета. Руперт читал за стойкой бара. Риго промокал комком платка пот на лбу, на висках. Он сказал Жосу второпях, уже на тротуаре, где жара превратила их в каменные статуи: «Я немного смешон, не правда ли? Писатель, расхваливающий свое барахло. Не подумайте…» Он замолчал, не смея продолжать. Жос наблюдал за ним. Наконец-то писатель нашел единственные слова, способные его тронуть. Он взял Риго за руку, поколебался: «Я беру его за руку? не лишнее ли это?» — и увлек его в сад Пале-Рояль. «Вы занимаетесь тяжелым делом, Риго, и вы выполняете вашу работу достойно. Возможно, роман, который вы собираетесь писать, не будет таким, каким вы мне его описали, возможно, поменяется название и его герой месье Бертомьё. Но в этот раз, я чувствую, вы не сломаетесь. Доказательством тому служит контракт и аванс, который я вам предлагаю. Если бы у меня были сомнения, я бы не пошел на это, я ведь не филантроп, вы меня знаете! Так что принимайтесь за работу и сообщите мне, как у вас идут дела… в ноябре? А сейчас загляните на улицу Жакоб, чтобы Фике уладил денежный вопрос. Да, он там, он будет в курсе…»

Когда он удалялся под аркадами, Жосу послышалось, что Риго развернулся на сто восемьдесят градусов и направляется к нему. Он прибавил шаг: «Нет-нет! С меня достаточно…» Через минуту ощущение, что его кто-то преследует, что ему что-то угрожает, рассеялось. Он остановился у витрины торговца медалями и скользнул взглядом назад: опасность миновала. Он пошел медленнее. Он устал так, как будто прошел десять километров. «Они меня опустошают…» Он знал, что после некой симуляции рабочей деятельности, подписания бумаг, неожиданных визитов в бюро сотрудников он скорее всего снова сядет в самолет. Он подумал о Клод. Но разве он прекращал хотя бы на минуту думать о ней во время обеда? Мысль о Клод фильтровала все другие мысли и изменяла их, держала их на расстоянии, делала их безнадежно суетными. Жос понял, что не одно только «летнее оцепенение» было ответственно за ирреальность, в которой растворяются тревоги, казавшиеся такими жгучими еще три недели назад. Что решит он в конце концов по поводу проекта Боржета? Что там хитрит Брютиже с этими шакалами из «Евробука»? Вполне ли лоялен «Господин Зять»? Все эти вопросы складывались в один-единственный, сводившийся к тому, чтобы узнать, остается ли его власть в ЖФФ бесспорной или же она тайно оспаривается теми или другими. Начать с самого себя, с этого «все равно ничего нельзя сделать», которое прилипло к нему и которое он надеялся победить, вернувшись в Париж. «Энгадин — не очень удачная идея, — подумал он. — Надо поискать пониже… Леса, тропинки… Юра?» Он почувствовал озноб, вспоминая Морез, его ржавые крыши, мшистый подлесок. «А почему бы не Вогезы? Долины, спускающиеся к Эльзасу, фермы, где можно поесть черники, Шан-дю-фе, Вьей-арман… Капитан был бы доволен!» Он вдруг сразу оказался так далеко, далеко в пространстве и далеко во времени, что минут пятнадцать блуждал по Тюильри, не имея сил вернуться на улицу Жакоб. Но он подумал о Риго, стучащем в дверь Фике, требующем свой чек… Вызвать Танагру из какого-нибудь кафе? Лучше пойти побыстрее и вернуться в свою нишу. Со вздохом облегчения он представил себе «Альков» с закрытыми ставнями, с его прохладой, с маленькой красной лампочкой, горящей у двери. «Позвоню Клод, — решил он, — сообщу ей, что собираюсь вернуться».

* * *

Нелегко рассказывать о таком лете, каким оно бывает между Талассой, Сан-Николао и отелем «Пальмы». Праздность и роскошь только кажутся выигрышным сюжетом. Шикарная публика и ее окружение в конце концов начинают имитировать истории, выставляющие все это в неприглядном свете, отчего реальность начинает казаться искусственной. Описывая этот мир, боишься, что тебя обвинят в преувеличениях, и пытаешься приглушать, смягчать краски. И напрасно, так как роскошь богачей еще более наглая и вызывающая, чем можно себе представить, их молодые женщины еще более красивы, их старухи — еще более экстравагантны, а в их жилищах еще больше тени, чем вы думаете. Красивое белье всегда вышито. Их разговоры, их признания, их шутки, шепотом произнесенные циничные слова заставили бы покраснеть самых ярых скандалистов. Разве что они покажутся очень грустными и неожиданно комичными, учитывая, что счастливым мира сего приходит иногда в голову фантазия рыть в экстазе яму, в которую они сами же и провалятся. Например, тот сутенер, неаполитанец: как не обратить внимание, что он скопировал откуда-то, из какой-то плохой комедии свои джинсы цвета фруктового мороженого, которые облегают его, как штаны любимчиков Генриха III, свои двухцветные мокасины, свой шейный платок и даже свой нос ресторанного кондотьера?

Мы не смеем изображать вещи и людей такими, какие они есть: комплекс «медвежьей шкуры». Году так в 1935-м венгерское кино специализировалось на роковых страстях, белых телефонах, соблазнительницах с зелеными глазами на медвежьих шкурах у широких кроватей. А что делать, если у молодой женщины и в самом деле зеленые глаза? Вернемся к сутенеру. Как описать мужчину, который его сопровождает, помощник или же фактотум, чье присутствие рядом с собой он навязывает людям во всех обстоятельствах? Леонелли, которая ничем не обязана неаполитанцу и ничего не ждет от него, отказалась принимать слишком знаменитого Марко. Его поселили в отеле «Пальмы», откуда он прибывает каждый день к полудню, уступчивый, смеющийся, нисколько не обижающийся на то, что с ним обращаются, как с чумным. «Маленькая такая чума», — прыскает он на ухо Шабею. Действительно ли он, как утверждают бездельники, является любовником неаполитанки? Вовсе нет. Он служит загонщиком у сутенера, которого он снабжает девочками, адресами, произведениями искусства, секретами, которые, эти секреты, в свою очередь оказываются поставщиками других девочек и других картин. Он человек с большим вкусом, не бросающимся в глаза из-за повадок сводника, усвоенных им, чтобы нравиться хозяину.

Отношения между этими двумя персонажами, когда поймешь, что каждый из них собой представляет, кажутся анахроническими. Неаполь или Венеция двести лет назад. Но это одновременно и наша эпоха, вальс спекуляций, покупаемая на твердую валюту совесть, тайные остановки в Базеле или в Женеве, стремительные путешествия на Багамы, пристанище в Нью-Йорке, бронированные «фиаты», вертолеты, уносящие сегодняшних героев, как когда-то театральная механика уносила под своды театра теноров в париках. Все это разыгрывается вокруг развратника, вокруг его проклятой души и его жены, как оперная музыка. Скрытые намеки, тайны. В Сан-Николао они являются той деталью, которая придает ценность ансамблю. «Ноль при счете, — говорят Том-и-Левис. — Сам по себе ноль ничего не стоит, но прибавленный к нам, он умножает нас на десять». В Венеции, где Диди Клопфенштейн останавливается у графини Вольпи в то время, когда та сдает свой дом Колетт, она хвастается пребыванием у нее сутенера, который доказывает, если в этом есть нужда, какой космополитический и мировой статус сохраняет Сан-Николао даже в ее отсутствие. Шабей, которого золото ослепляет, находит неаполитанцев яркими. Они его вдохновляют из-за появляющейся у него досады или из чувства противоречия («по соображениям гигиены», думает он) на идущую нарасхват хронику, которую он отсылает специально в «Сирано». Он ее озаглавил «Мимозы из Сан-Николао». Такая маленькая вещица, чуть-чуть манерная, но не слишком, с двумя фразами в условном прошедшем времени, с одной латинской цитатой и капелькой разочарованности. Неизвестно, когда и чем Шабей был когда-либо очарован, но теперь, если верить критикам, он «разочарован» уже так давно, что скромная причина этого несчастья им уже забыта. В своих «Мимозах» он постарался обрести «тон Германта», который очень нравился ему, молодому провинциальному писателю, во времена, когда Жерар Бауэр, король первой страницы «Фигаро», демонстрировал свою худобу и свои такие элегантные астматические посвистывания то на концерте, то на фестивале, и снова на концерте. У Шабея, едва он отправляет шофера на почту, чтобы отослать свою хронику, сразу возникает ощущение, что пребывание у Колетт Леонелли не будет для него потерянным временем. Колетт, с которой он был так близок, помнит ли кто-нибудь об этом? В 1958-м или в 1959-м году, три недели весны, которые сам он хранит в памяти как череду безумств и жутких мигреней. Впоследствии они стали большими друзьями. Шабей постарел меньше, чем Колетт: он ей по возрасту годится в отцы, но сохраняет тело бывшего чемпиона, увенчанное лицом довольного жизнью ребенка. Чемпионом чего, в точности неизвестно. Счастья, возможно. Эта специализация делает Шабея привлекательным. Бьянка, легко распознающая бывших любовников матери, его не заподозрила и относится к нему очень хорошо. Сильвена считает его реакционером, каковым он и является, женоненавистником, каковым он не является и вообще, и из-за того, что сейчас это не модно. Фред мог бы намотать себе на ус: он не очень-то привлекателен. Он еще не умеет одеваться. Сильвена достаточно умна, чтобы почувствовать нечто в социальном плане низкое в красоте своего компаньона, в его походке, в том, как он держит плечи, в том, какие у него бедра («мои козыри», как говорит Фред в узком кругу). И она из-за этого страдает. Трудно оставаться повелительницей двадцать четыре часа в сутки. Она даже спрашивает себя, правильно ли она поступила, привезя Фреда с собой в Сан-Николао. Приехать с Жаном-Батистом было бы более представительно. (Так думает Сильвена.) В это лето палаццо оказалось раем для законных пар: Колетт со своим бразильцем, Шабей с Патрисией, неаполитанцы и, конечно же, Том-и-Левис, эталоны верности. Сильвена неправильно оценила обстановку. Она здесь окружена людьми, которые достаточно повидали, чтобы не стесняться выглядеть пенсионерами. Жан-Батист, так стеснявший ее действия несколько лет назад, когда она металась от любовника к любовнику, чтобы пустить пыль в глаза окружению, чтобы придать себе стиля, ее Жан-Батист, всегда так элегантно одетый и никогда не говорящий глупостей. Может, пришло время и ему предоставить место в своей жизни? И почему бы не первое место? Фред иногда вечером, в час первого аперитива, хотя сам он пьет только воду, звучит, как базарная брань в опере. Сильвена видит, как Колетт проводит языком по губам, как Бьянка поднимает брови. Сильвена злится на себя. Сильвена замирает. Если бы еще у нее хватало смелости одергивать Фреда, если бы она могла отчитать его, как наверняка сделала бы на ее месте Диди или Грациэлла… Но она не осмеливается. Нет такой школы, где бы учили апломбу. Этому учатся долго, переходя от одной жизни к другой, от нищеты к богатству. Ни господин Бенуа, адвокат в суде, с его английским шиком, ни маленькая ферма в Конде-сюр-Коссон не учат секретам этой дерзости.

Таласса, дом Грациэллы, и отель «Пальмы» — это садки, откуда Колетт выуживает свои приманки. Она делает вид, что с немым состраданием смотрит на затею с романом Боржета, но на самом деле он ее раздражает. Пятнадцать лет назад Жиль — а значит и она — были бы тоже в деле. Или, вернее, их пришли бы уговаривать к нему присоединиться. Она бы посоветовала Жилю отказаться. Сегодня же она напрасно повторяет себе, что она и ее легенда — это нечто совсем другого калибра, чем Боржет, и что она стала, благодаря богатству Джетульо, настолько более дорогой, чем голодранцы из его команды; напрасно, ибо ей было бы тем не менее приятно, если бы к ней пришли, как когда-то к Жилю, предложить «золотой мост», как называются отступные. Увы, никто, кажется, и не подумал об этой разорительной архитектуре. Мезанж приезжает иногда покрасоваться в Сан-Николао, но ни словом не упоминает о «неграх» в «Пальмах», чью гениальность он обязан стимулировать. Что до Жерлье, то его видели один-единственный раз в неизменной майке «Лакост», обтягивающей его грудные мышцы, и потом он исчез. Боржет более естественен. Как только «работа окончена», он тут же отправляется, сияющий, в Талассу или в Сан-Николао. (Он сиял еще больше в те три дня, когда Жос отсутствовал…) Боржет умеет жить. У него большой запас анекдотов и немало безобидных секретов, которые он выдает, смеясь. У него оптимизм человека, выигрывающего в лотерее. Конечно, все поняли, что он влюблен в Жозе-Кло. Эта страсть порождает у отдыхающих различные комментарии. Близость Форнеро придает пикантности этому приключению: в этом маленьком мирке редко случается, чтобы мать молодой женщины была свидетельницей ее новых увлечений. Ситуация омолаживает ее свидетелей. Левис выкроил себе успех (с его-то акцентом!), шепнув на ухо Жозе-Кло: «Шухер, Жозе, твоя мама!..» Боржет первый рассмеялся над этим, но посторонился. Он не понимает, как это Форнеро, при том, что Жос злопамятен, кажется, совсем не интересуются этой захватывающей историей. Клод постоянно смотрит куда-то в сторону. Чем сдержаннее Форнеро, тем неуютнее он чувствует себя с ними. Иногда у него появляется такое чувство, что он сел за руль машины, слишком быстрой для его рефлексов. И еще эта дорога, такая открытая…

Что рискуют не заметить фанатики и хулители «медвежьей шкуры», так это постоянное и близкое присутствие работы под ритуалами праздности. Общество, где люди не расстаются ни вечером, ни в воскресенье, ни летом. Между всеми актерами этой комедии видны связи, образующиеся через интересы, через деньги, в силу того или иного влияния или профессионального тщеславия. Можно было бы подумать, что только сутенер выпадает из законов этой масонской компании. Но это значило бы забыть, что его жена контролирует, через вложенные бумаги, одно из самых крупных в Италии издательств. Таким образом между двумя газопроводами, двумя выставками (посещаемыми в сопровождении хранителя в часы, когда входа простым смертным туда уже нет), между двумя американскими сенаторами, двумя цюрихскими гномами, Неаполитанец может говорить о Барте и Фуко или, что его волнует гораздо больше, о Павезе и Бассани. Под вялостью речей и медленным насыщением алкоголем в конце вечеров истинная жизнь как бы немного замирает, но готова встрепенуться в любой момент. Никто здесь полностью не «отключается». Никто не может себе этого позволить. Никто этого не хочет. Тут формируются союзы, намечаются проекты. Только Форнеро остаются в стороне от многочисленных разыгрываемых партий. Это кажется приемлемым, когда речь идет о Клод, а вот отстраненность Жоса раздражает его компаньонов, и они, в свою очередь, тоже начинают сторониться его, наблюдают за ним, подсчитывают его шансы преодолеть «кризис», о котором они не знают ничего и оттого преувеличивают его значение.

В отеле «Пальмы» разыгрывались иные комедии. Люди из министерского кабинета, такие, как Жерлье, играют в телевидение. Люди из телевидения, такие, как Мезанж, играют в кино. Деятели пера принимают себя за Фицджеральда или Фолкнера, запертых в «писательских кабинетах» Голливуда. Это отождествление дает им право и обязанность пить сверх меры, что приводит Мезанжа в отчаяние. Наконец Боржет, в зависимости от времени суток, воображает себя то автором бестселлера, то Макиавелли, то творцом, созидающим еще одни «Новые времена», то Казановой. Он уже больше не удивляется пятнадцать дней спустя, видя сверкающее море под своим окном, бухту меж генуэзских башен, паруса. Ему не терпится каждое утро вновь войти во влажную гостиную, где «команда» быстро изобрела свой пароль, свои шутки со скрытыми намеками и усовершенствовала ту насмешливую нервозность, которая дает каждому иллюзию таланта, дружбы, цинизма.

В соответствии с логикой и во избежание рецидива с Жерлье, Элизабет Вокро, единственная женщина среди целой дюжины мужчин, должна была бы изобразить хотя бы легкое подобие приключения с резвым Боржетом. Но помимо того, что он не в ее вкусе, а она скорее всего — не в его, возможно, внезапная страсть Блеза к дочери Форнеро отмела эту гипотезу, которую выдвинули было некоторые из заинтересованных лиц. Бине, Шварц и Лабель, посчитавшие, что отныне путь свободен, описывают вокруг Элизабет все более и более малые круги, правда, не очень веря в уязвимость своей жертвы. Жертва же спокойна: она принимает продолжительные ванны.

Это декорация — море, генуэзские башни, кресла в белых чехлах — образует задний план для Жоса и Клод Форнеро, к которым прикован, несмотря на кажущееся впечатление его отстраненности и нерешительности, объектив камеры. Отчего возникает ощущение, что их труднее, чем других — Элизабет или сутенера, Сильвену или Грациэллу — поймать в кадр. Было бы не совсем правильно видеть между ними и их летними компаньонами какую-то кардинальную разницу. Можно разве что обнаружить (причем явление это совсем недавнее) легкую разницу в тональности, в ритме. Форнеро смеются не так быстро, говорят менее громко. Некая приглушенность смягчает все, что исходит от них. Они приглушают свою жизнь, как приглушают свой голос.

Жос старается, чтобы никто не замечал его взгляды, которыми он провожает Клод. Издалека он наблюдает за ней, следит за всеми ее жестами со всё возрастающей алчностью. Он так сильно боится какого-нибудь сигнала, который можно спровоцировать.

Клод скрывает свой страх, поселившийся в ней с февраля, вот уже пять месяцев назад. Это началось настолько незаметно, что она даже не обратила на это внимания: неожиданные паузы в работе сердца, все большая растянутость пунктира пульса, а потом бешеный ритм. (Она выучила слово: залп.) Или же спираль, свободное падение, резкий толчок, там, в груди, наверху, под левым плечом. Но все слова, которые она использовала в разговоре с врачами, казалось, им не подходили. Она рассказывала плохо. Были также какие-то шумы в ушах, какой-то свист или, когда она торопилась у себя дома, там, где длинный коридор делает поворот, возникало такое чувство, будто ее уводит в сторону. Она оказывалась вынужденной прислониться к стене. С февраля месяца она перестала быстро ходить: в коридоре, на улице ускорение блокировало ей дыхание, вызывало желание и потребность поднять плечи — она ловила воздух. Она заставила себя жить медленно. Когда признаков — а если припомнить, то некоторые из них появились уже давно, — накопилось много, когда они стали отчетливыми, объединились вместе, она дала себе зарок сходить к врачу. Но обморок произошел на улице Перроне раньше, чем она успела договориться о приеме.

Настоящий страх поселился в ее душе в больнице, когда Бодуэн-Дюбрей разговаривал со своим ассистентом. С тех пор она отказывается вспоминать последние четыре месяца. Она обнаружила в себе сокровища осторожности и бунта, запасы сосуществующих в ней противоречивых реакций. Осторожность никогда не позволяет ей забыть хотя бы одно из четырех лекарств, которые она должна принимать каждый день, забыть положить коробочку тринитрина в сумку, но бунт заставил ее отвергнуть любую мысль о хирургическом вмешательстве. Да еще как резко! Мясная лавка? Ремонтная мастерская? Никогда. Неистовство подростка. Положиться на милость Господа. Она всегда знала, что когда придет время, она отреагирует именно так, и теперь испытывает облегчение от сознания того, насколько хорошо она себя знает. Она только была удивлена, что никто не пытается настаивать, убеждать ее, оказывать на нее давление. Поговорили с ней кардиологи как бы для очистки совести; поговорили Жос и Мазюрье, тоже для очистки совести. После чего наступила тишина. «Неужели я настолько больна, что они так быстро смирились?..» За пятнадцать дней в ее голове «я отказалась от операции» превратилось в «операция была бесполезна». Это недоразумение бросило ее в бездну одиночества. «Бедный Жос, он больше не смеет ни о чем со мной говорить…» День ото дня сдержанность, возведенная ею в ранг закона, смыкается вокруг нее, она изолирует ее от Жоса так же неизбежно, как это сделали бы назойливые посторонние люди. Обожая чужие признания вообще, люди избегают откровений больных. Ее лучшие подруги предпочитают изображать неведение. «В один прекрасный день, — горько думает Клод, — они скажут: если бы мы знали!.. Но они же знают. А у меня нет никакого желания пытаться вдруг обнаружить какую-то лавку чудес. Не хочу я и чтобы передо мной вытаскивали из своих сумочек фотографии Вероники, Марины, Патрисии. Пусть избавят меня от всех этих жизней, которые только начинаются! Как же все-таки быстро становишься злой?»

В июне, на большом ежегодном собрании «Евробука», на котором она «не могла не показаться», какой-то мальчик подошел поприветствовать Жоса, кто-то из вновь прибывших в комитет Ланснера. Он говорил с ними, не убирая руки с плеч молоденькой девушки, почти подростка. Представляя малышку, он сообщил им, ей и Жосу — да еще с каким воодушевлением! — об их предстоящей свадьбе. Он подчеркнул, что церемония состоится в самое ближайшее время.

— Почему так скоро? — спросил Жос.

Тогда девочка с преисполненной веселости улыбкой и взглядом, перебегающим от Жоса к Клод, как если бы она хотела убедиться в своей возможности их соблазнить, прошептала: «А как же? Я ведь уже с начинкой…» И так мило прозвучало это признание, эти пикантные слова в детских устах, что Жос разразился смехом и обнял малышку. Она же, Клод, — она не может без стыда вспомнить об этой минуте — повернулась к ним спиной и отошла. Она не могла вынести тех образов, которые воскресила в ней радостная фраза малышки: переживание семейств, причиняющие боль слова, потом снисходительность, спешка, начало лета, быстро деформирующееся тело, а через шесть месяцев крики, сияющие глаза. Начало мира… Начало мира на розах! «А я, где буду я?» Вопрос привел ее в ужас, но остался в ней навсегда. Отныне она его видела тонкой пленкой лежащим на лицах, она слышала его, разъедающего самые невинные слова. Он налетал на нее, подобный холодному ветру. Она постоянно дрожала, хотя стояла прекрасная, теплая, весенняя погода, и Жос укрывал ей плечи шалью, пиджаком, рукой. Возможно, если бы она сразу же с ним поговорила, ей бы удалось потом уйти от этого наваждения или хотя бы его укротить. Но поскольку она тогда промолчала, впоследствии было уже слишком поздно говорить, и она навсегда осталась наедине со своим чувством враждебности ко всем проявлениям буйства жизни. Услышав по радио в машине популярную песню, она разрыдалась: припев «А я, а я, а я…» — прозвучал жалким эхом той единственной мысли, которая в ней отныне жила.

— Ну, Жос отдает швартовы, — прошептал кто-то.

— Вы в самом деле думаете, что издательство находится под угрозой, или только Жос?

Клод поднялась с уверенностью женщины, которая всегда осознавала себя красивой, и удалилась, худая, мрачная, отмеченная печатью совершенства. Она кусала себе губы, а черные очки скрывали ее глаза. Никто, оказывается, просто не заметил ее присутствия.

— Что происходит? — спросил Гевенеш.

Ему вдруг стало стыдно. «Но я же не знал…» Он встал и пошел за Клод, чтобы ее догнать. Потом остановился в нерешительности. Что бы он ей сказал? А, кроме того, возможно, она и не слышала его слов.

МЮЛЬФЕЛЬД И АНЖЕЛО

Писать историю Издательства Форнеро с самого начала (аббревиатура ЖФФ появилась только в 1956-м году) — это значит рассказывать об упорной работе, которую увенчала сверхъестественная удача. Время невероятного упорства и трудностей: с 1953-го по 1957-й год. Внезапный блеск богатства и славы: публикация осенью 1957-го года «Ангела», первого романа никому не известного двадцатичетырехлетнего Жиля Леонелли.

Журналистская легенда так быстро взяла на вооружение этот эпизод — один из самых эффектных в истории послевоенного книгопечатания во Франции, наряду с триумфом Пьера Даниноса и Франсуазы Саган, — что представляется необходимым изложить его перипетии в развитии.

В 1952-м году Жос Форнеро женился на Сабине Гойе. Ей было двадцать два года. Она была третьей и последней дочерью Клемана Гойе, выпускника Высшей школы искусств и ремесел, который создал «своим горбом», как он любил повторять, маленький заводик по производству печей и радиаторов. Успех к нему пришел во времена оккупации благодаря знаменитым печам, работающим на опилках и на газе, которые он начал делать одним из первых. По окончании войны Гойе располагал уже достаточными средствами, но запросы семьи оставались скромными и строгими. Единственной роскошью, которую в молодости знала Сабина Гойе, были теннис и частые поездки в горы: она была хорошей альпинисткой. Она даже обвенчалась в девятнадцатилетнем возрасте с горным проводником из Шамони, но отец воспрепятствовал реализации этого проекта, который показался ему совсем неподходящим для студентки исторического факультета, к тому же «парижанке», каковой сама она себя не считала. Расстроенная, она стала бойкотировать Арденны, жила у тети в Лувесьене, посещая время от времени приличные танцевальные вечера в Пасси и Монсо, где и встретила Жоса Форнеро, который был на девять лет старше ее.

Господин Гойе не мог оградить свою любимую дочь от всех претендентов. (Две старшие дочери были замужем, одна за инженером, работавшим на заводе, другая — за американским офицером, с которым она в 1946-м году уехала жить в Вирджинию.) Он неохотно принял этого зятя «журналиста», то есть в его глазах дилетанта, если не сказать авантюриста. Хотя статьи Жоса на литературной странице газеты «Комба», которой руководил в то время Марсель Арлан, даже отдаленно не пахли никакой крамолой.

Зимой 1952-53-го годов Форнеро вели полную забот, но весьма безденежную жизнь. Щедрость Гойе не пошла дальше предоставления им квартиры на улице Удино, покинутой «Американкой» после ее отъезда в Соединенные Штаты. Арендный договор переоформили на имя Сабины. Там были ковролин и шторы, но не было мебели. Так что госпоже Форнеро пришлось скрепя сердце расстаться с четырьмя креслами в стиле Людовика XVI, купленными в 1930-м году капитаном в Версале, на одной из субботних распродаж.

Это хорошо обставленное жилье — ковровые покрытия, шторы и кресла — подстегнуло воображение супругов Форнеро. Еще в начале их совместной жизни они пришли к согласию по поводу попытки осуществить вместе одно рискованное предприятие, о котором мечтал Жос: основать издательство. Они об этом ни слова не проронили в разговорах с господином Гойе, поборником частной инициативы, когда речь шла о воспевании его собственных доблестей, — он пообещал бы своему зятю разорение, если бы узнал о проекте.

Весной 1953-го года, сняв облупившуюся пятикомнатную квартиру на улице Лагарпа и пользуясь жилищным кризисом, а также обычаями той эпохи, за чрезмерную «приплату», которую никак не оправдывали ни ковровые покрытия, ни шторы, ни два из четырех кресел капитана, они уступили аренду на улице Удино бельгийским дипломатам. Эта приплата — три миллиона тогдашних франков, — составила единственный капитал, благодаря которому было создано издательство Форнеро. Сабина и Жос отмыли на улице Лагарпа стены, поставили свою кровать в самую темную из пяти комнат, наняли на полставки секретаршу, с боями заполучили телефонную линию, такую же редкую по тому времени привилегию, как и съем квартиры, и под аккомпанемент саркастических замечаний словно сговорившихся господина Гойе и вдовы капитана опубликовали осенью три романа.

(Справедливости ради напомним читателям, что после 1957-го года писали о первых шагах Жоса Форнеро журналисты, которым не давал спать его триумф. «Издательство ЖФФ, основанное благодаря приданому, на которое раскошелился один из богатейших промышленников Севера, когда его единственная дочь вышла замуж за некоего молодого волка из литературного подлеска…» И так далее. Те, кто видел, как идут дела в Издательстве в первые месяцы его существования, в ту эпоху, когда «молодые издатели» ели в кредит в закусочной на первом этаже здания, знают, какие чудеса любезности и экономии позволили предприятию не рухнуть, и воздадут по справедливости этим сплетням.)

Первые четыре года существования издательства Жос Форнеро продвигался на ощупь. Затем интуиция подсказала ему, что надо ставить высокие цели. «Трудности в такого рода деле всегда неизбежны, — говорит он сегодня, — и лучше было сталкиваться с ними, публикуя хорошие книги». Он колеблется тогда в том, что касается жанра книг, но никак не в том, что касается их качества. Несколько произведений по искусству (они требуют открытия счета в банке), романы друзей и незнакомых людей (другие «рыли» в иных местах), полдюжины переводов (но рассчитывать на успех тогда могли в основном те издательства, у которых было собственное помещение), документы (заказы на такого рода литературу оборачиваются иногда хорошей прибылью) и даже — дерзость еще мыслимая для молодого издателя тех времен — несколько сборников стихов. Распыленная, аполитичная программа (хотя это было время битвы при Дьен-Бьен-Фу и первых боев в Алжире) и очень осторожная в эстетическом плане. Жос Форнеро, ставший в культурном фонде при Руайомонском аббатстве другом инициаторов новых решений, предоставил издательству «Минюи» одному разрабатывать моду на Новый Роман и отказался принять участие в битве, которая претила его вкусам и его осмотрительности. Можно предположить, что он в то время ориентировался на престижные издательства во главе с Галлимаром и на известных критиков. Он видит, что они скорее осторожны, чем легковерны. Именно в ту пору он избрал для своего издательства политику эклектизма, от которой больше не отходил. Из-за этой мудрости, окрашенной юмором, он нажил себе нескольких врагов, но она же открыла ему, когда подошло время, путь к успеху. Так как с самого начала он был издателем, хотя и неопытным, но не наивным и не догматичным, то внушал доверие самым различным писателям, хотя и свободным, но все менее склонным к доверительности. К нему пришли как «гусары», так и коммунисты, а через несколько лет бывшие оасовцы, но в то же время и голлисты, и крайне левые. В эпоху наивысшего идеологического недоверия он покажет, как можно заниматься «торговлей идеями», не становясь заложником ни одного из лагерей. Постоянно следя взглядом за несколькими знаменитостями старшего поколения, он сумел сделать из нелепых зданий на улице Жакоб (начиная с 1958-го года) место терпимости и просто встреч. С непреклонной галантностью Жос Форнеро оберегал этот либерализм отводоворотов шестидесятых и семидесятых годов. Нельзя быть уверенным, что такая его политика еще в самом недавнем прошлом всем нравилась…

Но нам нужно вернуться в ту весну 1957-го года, в тот момент, когда некая молодая девушка с безумными глазами (это поэтическое уточнение дала телефонистка) принесла рукопись, озаглавленную «Ангел» и подписанную загадочным именем «Жиль».

В то время, когда число его сотрудников не превышало пяти или шести, Жос Форнеро считал делом чести самому читать по меньшей мере несколько страниц всех текстов, которые не были отвергнуты сходу Яном Гевенешем, выполнявшим в то время неблагодарную работу первого прочтения. «В 1957-м году?

В мои обязанности входило тогда все, вплоть до почтовых отправлений…», — вспоминает сегодня Ян Гевенеш. Он писал на обложках карандашом (чтобы потом можно было стереть), делал короткие пометки, иногда сардонические, дабы просветить Форнеро. Форнеро, которому мы сейчас предоставим слово, воспроизведя in extenso статью, которую он опубликовал 14-го июня 1978-го года на литературной странице в «Сирано».

ПРОЩАЙ, ЖИЛЬ

Ж.-Ф. Форнеро

Слухи, порой совершенно фантастические, касавшиеся Жиля Леонелли и циркулировавшие между 1957-м и 1968-м годом, утихли. Они достигли своей кульминации в 1968-м году в момент его великого отъезда. В то время мне не давали покоя в надежде, что я выдам секрет, одним из немногих хранителей которого я действительно был и о котором я и в дальнейшем буду продолжать хранить молчание. Разве можно раскрыть секрет души, как секрет какого-нибудь тайника или постыдной страсти? Пятнадцатью годами раньше добровольное исчезновение Джерома Дейвида Сэлинджера уже становилось предметом болезненного и неистового любопытства. После того, как самые различные басни в 1968-м и 1969-м годах обошли Париж, Рим, Нью-Йорк, журналисты, кажется, если не утратили интерес к Жилю, то, по крайней мере, стали проявлять некоторое уважение к его желанию скрыться. Это молчание, прерываемое фантасмагорическими откровениями, продолжалось почти десять лет. Но как только в мае этого года издательство ЖФФ объявило, что собирается опубликовать после семнадцати лет молчания новый текст Жиля, стало ясно, что горячка гипотез захватит вновь как всех тех, кого зачаровывало творчество писателя, так, увы, и тех, кто, не умея добыть правдивую информацию, придумывают нечто, не имеющее ничего общего с действительностью.

Так вот, сегодня, в условиях, которые раньше мне трудно было себе представить, я впервые соглашаюсь говорить о Жиле, о нашей встрече, соглашаюсь воскресить воспоминания, сообщить кое-какие детали, и все это в надежде придать немного правдивости и приличия комментариям, которые будоражат людей вот уже две недели.

Я всегда много читал. Но в те времена, поскольку в моем Издательстве не хватало персонала и денег, я читал еще больше. Каждый вечер и в конце каждой недели, покидая свое бюро, я уносил свой паек рукописей. У меня даже появилась привычка класть рядом с собой в машине текст, который я листал на красном свете…

Моя жена Сабина и я проводили тогда многие уик-энды в Компьенском лесу, в доме, который принадлежал моим друзьям в деревне Лa Бревьер. Именно там в воскресенье 19-го мая 1957-го года я раскрыл рукопись одного неизвестного автора, озаглавленную «Ангел».

Замешательство, ошеломление, возбуждение — как назвать чувство, которое немедленно поселилось во мне? Мне случалось, конечно, получать рукописи, «сюжетом» которых был гомосексуализм или какая-нибудь из его составляющих, но никогда до этого ни в каком другом тексте я не находил подобной трактовки этих тем, для меня одновременно и привычных, и чуждых, подобного торжествующего ликования, сочетающего утонченную развращенность с обезоруживающей невинностью.

Ликование, извращенность, невинность — я не случайно пишу эти слова. Именно их, как мне помнится, я нацарапал на листе, который всегда лежал рядом со мной во время моих чтений. По радио в соседней комнате громовой голос объявлял о победе Франжьо, выигравшего Гран-При в Монако. «Тише звук!» — крикнул я.

Я себе пообещал, соглашаясь опубликовать эти воспоминания, не подвергать их цензуре. Стало быть, я должен сообщить, чтобы больше к этому не возвращаться, и о сильной, но в некотором смысле восторженной неловкости, овладевшей мной после тридцати страниц. Я не придавал значения ни почти детской по своим оплошностям машинописи, ни разбросанным по тексту орфографическим ошибкам, ни даже непринужденности совершенно естественной прозы, которая должна была бы меня ошеломить, — настолько содержание текста оскорбляло меня и пленяло одновременно. Бесполезно рассказывать здесь содержание романа, два миллиона экземпляров которого были распроданы во Франции! Но я скажу, как я ответил моей жене, когда она спросила меня, в пять часов утра, что это такое я читал, «что оказалось мне милее, чем прогулка по лесу».

— Я еще не знаю, чем это обернется, — ответил ей я. — В настоящее время это «Молчание моря» в Содоме…

— Скандальная книга?

— И да, и нет. Любовная история. Француз пятнадцати лет и немецкий лейтенант, в сорок первом году…

— А написано хорошо?

— Настолько хорошо и с такой лукавой наивностью, что можно спросить себя, не идет ли речь о подлоге…

Да, я тут же испугался, что имею дело с обманом потрясающей смелости. Профессия делает недоверчивым: маски, псевдонимы, подражания являются нередко своеобразной гигиеной писателей. Этот язык, с противоречивыми качествами — сухость и одновременно мягкость, скорость и одновременно леность — не казался принадлежащим начинающему автору. И потом, при условии, что это не ловкий рецидивист и не знаменитость, искушаемая анонимностью, то сколько лет может быть автору, что он собой представляет как личность? По всей видимости мужчина, но принадлежащий к поколению лицеиста или офицера? Который сам пережил это приключение или который его выдумал? Одни детали жизни во время оккупации хромали, другие же, напротив, были чересчур правдивы.

— Рукопись пришла по почте или ее кто-то принес прямо в издательство?

Я позвонил нашей секретарше-телефонистке, которую, по счастью, застал на месте. Она сказала, что это была, насколько ей помнится, молоденькая девушка, «уверенная и испуганная одновременно». Я пришел в восторг от этих двух определений и повесил трубку, еще более сбитый с толку. Если она помнила так хорошо глаза посланницы, то была совершенно неспособна сказать, видела ли она ее на прошлой неделе или месяц назад.

Моя жена, остававшаяся в деревне, отвезла меня в воскресенье вечером в Компьень, где я сел в парижский поезд. Я отказался от машины, чтобы иметь возможность продолжить чтение. Когда поезд прибыл на Северный вокзал, я был уже на сто шестидесятой странице и мое недоумение сменилось болезненным энтузиазмом.

Вместо того чтобы занять очередь на такси, я пересек площадь Рубе и зашел в кафе, твердо решив дочитать там рукопись до конца. Таким образом начавшееся среди запахов огня в камине загородного дома мое открытие Жиля Леонелли закончилось при неоновых огнях пивной, под свист кофеварки и поцелуев взасос воскресных парочек.

Когда я поднял голову, перевернув последнюю страницу, я словно впервые увидел окружающую обстановку, чашку холодного чая перед собой, лица, резкий свет. Я совершенно забыл про них. Такое забвение не обманывает.

Вернувшись домой часов в десять, я позвонил Сабине и рассказал ей про «Ангела». Она меня выслушала, задала несколько вопросов по содержанию, потом просила: «Ну и как, энтузиазм или сдержанность?»

— Энтузиазм, сдержанность, угрызения совести, недоверчивость — все это здесь невозможно отделить одно от другого.

— До такой степени жгучий материал?

— Жгучий и холодный, как лед. Настоящая литература!

— Достаточно настоящая, чтобы не иметь неприятностей с этими господами с площади Бово?

Об этом я даже не подумал. В то время Министерство внутренних дел было еще весьма обидчиво. Знаменитые тексты Бори, Фернандеса, Пазолини тогда еще не были опубликованы. Во всяком случае, игра стоила свеч. Было еще не настолько поздно, чтобы нельзя было позвонить по указанному на первой странице номеру. Никакого адреса автор не указал. Я набрал тот номер.

После продолжительных звонков голос с трудноуловимым, но характерным акцентом ответил мне, едва я спросил «Жиля», что «малыш» вернется из загорода не раньше двенадцати часов ночи. Причем из-за акцента, может быть итальянского, невозможно было сразу понять, идет ли речь о «малыше» или же о «малышах». Я представился и сообщил, что приду завтра в одиннадцать часов утра. Никаких возражений не последовало, и мне указали адрес. Один или, скажем, двое малышей — были все основания для волнения. Мне было не только любопытно увидеть птичку в гнезде, каким бы оно ни оказалось, но я сгорал от нетерпения. Как давно мы получили «Ангела»? Долго ли он провалялся под стопкой рукописей, как это нередко случалось, на столе у Гевенеша? Не отнесли ли «малыши», или девочка с безумными глазами, рукопись романа в несколько издательств? Если да, то, возможно, меня уже обогнал какой-нибудь конкурент? Не приходилось сомневаться, что первый, кто прочтет или уже прочел «Ангела», предложит — или уже подписал — контракт. Я нервно прикидывал свои шансы. Какой-нибудь коллега мог испугаться рукописи, или его мог смутить сюжет. Ну нет! Стал бы я колебаться, я лично, если бы у меня была абсолютная возможность решать? Я проклинал нашу медлительность и поклялся пересмотреть наши методы работы. «Я упущу этот роман, — сказал я себе мрачно, — но по крайней мере урок будет не напрасным…»

Пусть правильно меня поймут: я не боялся тогда пройти мимо чуда, нет, просто я боялся упустить первую прекрасную книгу автора, отличающегося редкой оригинальностью и смелостью, которые обещали успех уже в силу людского любопытства, даже если дальнейшее развитие событий могло быть каким угодно. Нужно было прежде всего немного дерзости, чтобы опубликозать «Ангела», который в тот вечер так меня взволновал. И уверенности, что эта дерзость является составной частью моих обязанностей.

Многочисленные комментарии по поводу успеха «Ангела» появились в прессе на десяти или двадцати языках. Всегда одинаковые, за исключением каких-то нюансов. Три темы приводили меня в отчаяние чаще, чем другие: одна выдвигала идею «гениального рекламного хода»; другая давала понять, что коммерческий провал тут был просто немыслим и что я мгновенно испытал «озарение» и почуял успех; а третья меня подозревала в радостном предощущении аромата сильнейшего скандала.

Я пишу сейчас в первый и последний раз, не питая, впрочем, особых иллюзий: в сентябре 1957-го года я думал, что опубликую редкого качества первую книгу, не лишенную двусмысленности, но и не обещающую мне большого тиража. Я не очень боялся разного рода спекуляций. Ничто и никогда не влекло меня к скандальным текстам и ни за что на свете я не хотел сомнительной известности. Что же касается рекламы, то у меня не было денег, чтобы ее оплатить. У нас не было даже времени, чтобы в связи с этим посетовать на нашу бедность: за три недели триумф стал очевидным, и мне не оставалось ничего другого, кроме как «следить», переиздавать, подбадривать распространителя, успокаивать, потом подстегивать его представителей, руководить потоком просьб об интервью, о фотосеансах, потоком приглашений на радио и телевидение.

Могу ли я сейчас выделить в качестве основного тот или иной элемент, из которых сложилось это явление? Думаю, что да, хотя в принципе я не слишком доверяю объяснениям, которые находят по прошествии времени. Мне кажется, что три события, или три эпизода, придали успеху «Ангела» стремительное ускорение. С тех пор это все стало легендой издательского дела: появление Жиля на публике и осознание его красоты, его странности, его стиля. Это первое. Затем — язвительная рецензия, посвященная ему Франсуа Мориаком, благодаря которой продажа романа на следующий же день увеличилась вдесятеро. Наконец, судебная война, развязанная иском против Жиля со стороны ассоциаций Версаля, иском, за которым последовало еще двадцать штук таких же по всей Франции. Как вы помните, в течение нескольких недель книгу было даже «запрещено выставлять в публичных местах». Именно тогда цифры продаж невероятно подскочили, и на улице Лагарпа, сегодня я могу в этом признаться, мы почти сожалели, что официальные инстанции так быстро сдались под натиском насмешек и, особенно, протестов, организованных двадцатью известными писателями. Книга вышла 5 сентября. В ноябре, в тот момент, когда присуждались премии конца года романам, которые все казались мне робкими и надуманными, мы были уверены, что достигнем двухсот тысяч экземпляров. На рождество мы мечтали уже о пятистах тысячах. Мы достигли миллиона в конце весны 1958-го года. Такое во Франции видели только дважды. А главное, мы никогда не надеялись, что эта столь дерзкая книга сможет повторить судьбу спокойного классического романа. «Непристойный роман, псевдолитература, упаднический смрад!» — воскликнул член одного именитого жюри, угрожая уйти в отставку, если коллеги посмеют присудить премию «Ангелу». Этот добродетельный мужчина лишь добавил веса и объема снежному кому.

Леонелли жили в районе Маре, когда там уже никто не жил. Хотя надо сказать, что в привычках этой семьи вообще все было необычным и по парижским меркам — неординарным. Они занимали второй этаж гигантского старинного особняка на улице Жофруа-Ланье, полуразрушенного и облепленного пристройками. Шорник там устроил свою мастерскую, из которой поднимался отвратительный удушливый запах кож. Двор в недавнем прошлом сделали крытым, и два из четырех окон гостиной выходили на стропила со стеклами и арматурой, где догорали окурки, брошенные туда баронессой Леонелли. Квартира была роскошной в конце правления Людовика XIV. От этого прошлого сохранились кое-какие грандиозные и патетические признаки былой роскоши: огромные камины, утыканные гвоздями деревянные панели, версальский паркет с заделанными цементом дырами, которые прикрывали некогда прекрасные полуистлевшие ковры.

Госпожа Леонелли посвятила меня в свои секреты. Когда-то она была танцовщицей, или певицей, или «слишком красивой молодой женщиной», как говорила она. На последнем она не очень настаивала, прибегая скорее к литотам, которые объясняли все. Она была русской, более чем русской, и знала так же хорошо рестораны Константинополя, как и рестораны Вены и Нью-Йорка. В 1932-м году она вышла замуж за барона Леонелли, сицилийца в сверкающих туфлях, всегда одетого в черное. При этом она сообщила, что ее нога никогда не ступала ни в Ното, где разрушался дворец Леонелли, ни в Палермо, ни в Катании, поскольку ее мужу выпала горькая доля прозябать в ссылке, меряя своими шагами улицу Сен-Антуан под моросящим дождиком, вместо того чтобы ходить на родине в Дворянское собрание под почти африканским солнцем.

Когда я позвонил, то после долгого ожидания увидел, как в дверях появилась очень молодая девушка. Я узнал глаза, поразившие нашу телефонистку. «Я Форнеро», — сказал я.

— Мой брат вас ждет.

Она молча повела меня через вестибюль, через гостиную, где не было никакой мебели, если не считать нескольких прекрасных обломков, через второй нескончаемый коридор. «Здесь хорошо было кататься на роликовых коньках и на велосипеде…» Она обронила эти слова, не оборачиваясь, как некие сведения, имеющие отношение к географии или геологии. Позже в разговоре я узнал кое-что о детстве, которое здесь провели Колетт и Жиль. В тот момент я не знал о них ничего, кроме имени, к которому шел в полутьме, обходя зачехленные и неясные формы. Я начинал составлять себе представление о свободе маленьких варваров, в которой они выросли, о царивших в доме анархии и богеме, строил догадки о том, что раньше они, может быть, росли как в оранжерее, под бдительным присмотром, до того, как все рухнуло. Леонелли всегда не хватало денег, а во время войны и питания, но никогда они не испытывали недостатка в принципах, в пластинках, в книгах, равно как и в самом непреклонном снобизме.

— Вот мы и у нас, — прошептала Колетт, на мгновение остановившись, прежде чем толкнуть дверь.

«У них» — это были две смежные спальни (дверь сняли), окна которых выходили на разные дворы или улицы. Свет просачивался сквозь густые венецианские (разорванные) шторы, да еще исходил от трех или четырех ламп, прикрытых какими-то квадратами из золотого с красным шелка, и едва позволял различить хаотичное нагромождение из диванных подушечек, ковров, зеркал, книжных полок, зубов нарвала, фортепьяно, гитар, детских лошадок, скомканных свитеров, иллюстрированных журналов, подставок, проигрывателей, ширм, теннисных тапочек, многочисленных фотографий. Я остановился на пороге, понимая, что наступил момент собраться с мыслями. «Так, — мысленно сказал я себе, — здесь явно прошелся Кокто… Все зто выглядит очаровательно и достаточно классически…» Из завала во второй комнате донесся голос.

— Мне, право, неловко, месье, оттого, что приходится играть партию на моей территории.

Я прошел вперед и обнаружил Жиля. Он совсем не выглядел на свои двадцать четыре года. Я дал ему двадцать и даже в какой-то момент подумал, что он близнец своей сестры. Он пожал мне руку, указал мне на кресло, оперся о стол, на котором огромный литой канделябр сверкал сталактитами застывшего разноцветного воска, и посмотрел на меня. Колетт осталась в первой комнате. Я ощущал ее неподвижное присутствие за моей спиной.

— Вас зовут Жиль Леонелли?

— Жиль, Игорь, Томазо Леонелли.

Он был, как всем известно, очень красив. Заголовок своего романа он нашел в зеркале. Насколько чернява была его сестра, настолько Жиль был светловолос. Но мне тут же показалось, что я ощущаю хрупкость этой красоты, и что он сам сознает угрозу, нависшую над ней. Волосы были не очень густые, а недовольное выражение обиженного ангела могло преждевременно превратиться в старческую гримасу. Он продолжал наблюдать за мной, приветливый, но отстраненный. Он как бы давал представление, но при этом его поза не казалась неестественной. Я ощутил все это и незамедлительно испытал тройное смущение (или обаяние?), которое мне случается испытывать при виде гомосексуалистов, юных, красивых. Я был (как вскоре узнал об этом) на двенадцать лет старше его. Тем не менее я чувствовал себя перед Жилем не в своей тарелке, как бывает со зрелым человеком, когда перед ним находится обидчивый подросток. Я угадывал за своей спиной какую-то мышиную возню, ожидание, пугающее внимание. Я почувствовал себя немного увереннее лишь тогда, когда заговорил о рукописи, когда стал задавать вопросы, на которые Жиль отвечал с большой охотой, подбодрившей меня, и с бесстыдством, оживившим мое смущение. Он часто говорил «мы», и это множественное число включало, естественно, его сестру. Именно в это первое утро у меня появилась привычка смотреть на «Жиля» как на своего рода двуглавого волшебника. Он с улыбкой принял условия, которые я ему предложил.

— Было бы мило поприветствовать маму и сказать ей пару слов обо всем этом, — прошептал он.

В какой-то момент я себя спросил, был ли он совершеннолетним и имел ли он право подписывать контракт. Как будто угадав мои мысли, он сказал: «Я родился в 1933-м году в Риме, а Колетт в 1938-м здесь, в тот день, когда Даладье вернулся из Мюнхена. В тот день, когда он обозвал французов дураками, в самолете, вы помните?…» «Еще более отчетливо, чем вы», — хотелось мне ответить, но я промолчал.

Людмила Леонелли спросила меня: «Вы бы могли ожидать от него такое, месье?»

Я не успел ответить, насколько ее вопрос был не ко мне: она встала, закурила сигарету (другая тлела на краю книги, на столике) и вышла из гостиной. В этот момент появился барон Леонелли и пересек комнату по диагонали, с глазами, устремленными на только ему одному видимый горизонт. «Хотите, вместе пообедаем?» — предложил я, будучи в полнейшем замешательстве. Колетт накинула на плечи замшевую куртку, взяла Жиля за руку и оба они вышли впереди меня в вестибюль. Они, как принцы, прошли в дверь передо мной. Никто, казалось, и не заметил нашего ухода.

Я приехал на такси и пожалел, что не оставил машину около дома, чтобы усадить в нее моих спутников. Жиль при свете дня сиял всей своей драгоценной чахлой бледностью. Он, как мне казалось, должен был привлекать внимание всех прохожих. В действительности же никто не обращал на нас внимания. Колетт проявила себя словоохотливой, но она никогда не смотрела на собеседника.

Мы дважды пересекли Сену и на выходе с моста Турнель я решил отвести Жиля и Колетт в «Божоле». Когда мы вошли туда, я подумал, что им очень не понравится этот шум, такой «французский», но они выглядели довольными. За столом я убедился, что Колетт пила, как мужчина; Жиль казался отсутствующим. «Знаете что, — сказал он мне вдруг, — я напишу вам кучу романов…» Он наполнил свой бокал и поднял его, глядя мне прямо в глаза. У него был настойчивый, насмешливый взгляд. Я первый отвел глаза. «За славу!» — сказал он.

На этом я остановлюсь. Всё, что последовало дальше, относится к дружбе и не может быть раскрыто. Самые прекрасные почести, которые я мог воздать Жилю, — это вспомнить здесь о его появлении. Его последующие исчезновения, вплоть до короткого коммюнике АФП восемь дней тому назад, известны всем и беспощадно комментируются. Для меня они навсегда погребены в скорбном молчании.

Ж.-Ф. Ф.

11 июня 1978 г.

Все, кто его знает, найдут Жоса Форнеро целиком в этом тексте: объективного, ироничного, сдержанно мужественного, — достаточно «протестантского», можно было бы сказать. Искушаемого также, как нам кажется, литературным выражением, но обуздавшего этот свой порыв, как только появился риск быть захваченным им.

Не приходится сомневаться, что в июне 1978-го года Жос Форнеро, только что опубликовавший «Рану», был в контакте по этому поводу с Жилем Леонелли и знал все о его ссылке. Но нельзя также сомневаться и в том, что известие о смерти писателя поразило его с такой же жестокостью, как и всякого другого. Коммюнике АФП,^[1] полученное 7-го июня утром, побудило журналистов позвонить Жосу Форнеро и сообщить ему о трагической смерти его автора.

Вспоминаем, что никакого уточнения не появилось в последующие дни ни об аварии — известно только, что писатель был единственной жертвой, — ни о причинах его присутствия в той части Соединенных Штатов. Газеты лишь освежили все домыслы, возникшие десять лет назад, когда Жиль исчез без каких-либо объяснений и не оставив никаких следов. Тогда некоторые утверждали (сразу, как только улегся шум, связанный с событиями 1968-го года, которым как раз и воспользовался Жиль, чтобы незаметно исчезнуть), что видели его в бенедиктинском монастыре Эн-Калькат под Нью-Дели, в Таосе под Мехико, в Сан-Франциско. Но ни доказательства, ни фотографии, подтверждающие эти утверждения, так и не появились. На момент публикации «Раны» издательство ЖФФ предложило газетам только портреты одиннадцатилетней давности, а шесть недель спустя везде была воспроизведена одна-единственная фотография аварии во Флагстаффе, на которой перед мотелем слабо проступал почерневший каркас довольно старого «шевроле»…

Случайная смерть писателя при обстоятельствах, которые пресса и публика сочли таинственными, решимость, с которой Жиль в течение десяти лет старался вытравить в памяти людей свой облик, подействовала на продажу «Раны» как удар кнута. В августе 1978-го года можно было подумать, что время вернулось на двадцать один год назад, и «эффект Жиля» подействовал с эффективностью, которой никто не ожидал. Не достигнув высот, на которые вознесся «Ангел», «Рана» стала одним из бестселлеров лета, явилась успехом, о котором можно сказать, что он покоился на недоразумении. Аромат скандала, который опьянил первых читателей Жиля двадцать лет тому назад, в «Ране», в этом полном горечи монологе, который можно скорее сравнить с «Крахом» Скотта Фицджеральда или, местами, с исповедями Берроуза, чем с двумя книгами, ядовитыми и блестящими, молодого Жиля.

Последовавшие за триумфом «Ангела» годы (1958–1962) стали свидетелями восхождения Жоса Форнеро. Мы о них вспоминаем только для наших самых молодых читателей, да еще ради того, чтобы профессиональный путь издателя выглядел целостным. Говорить о его успехе — значит вызвать из легкого забвения, которое уже их затушевывает, образы французской жизни конца пятидесятых годов. Перезвон медных колокольчиков, которым объявляли в ТИП Жана Вилара начало представлений, — и в сутолоке спешащей толпы по всей длине огромных коридоров дворца Шайо десятки рук тянулись к Жосу. Фермы, которые было модно в то время обустраивать со стороны Вернона и Ножан-ле-Руа, где на побеленных стенах вешали полотна Атлана и гравюры Бриана. Первые авторские права молодых романистов оборачивались кабриолетами цвета герани. Сентиментальные путешествия в Сан-Джиминьяно, на корриды в Памплону, в И вису, на греческие острова… Жос оказывался причастным ко всем модным веяниям того времени, путешествующим на Родос или на Балеарские острова вместе с Шабеями, дарящим Жилю и Колетт Леонелли их первый «ягуар», проводящим пасмурные осенние воскресенья на мельнице Гренолей в Мезьере.

В феврале 1958-го года издательство ЖФФ переселилось на улицу Жакоб, обосновавшись в двух зданиях, стоящих углом друг к другу в глубине двора. Одно, в стиле XVIII века, было домом, в котором Форнеро нашли квартиру менее тесную, чем раньше, как только их дела пошли на лад. Другое, долгое время занимаемое знаменитым Фелисьеном де Р., завсегдатаем ресторанов и эксцентричной личностью высокого полета, о котором известно, что он вдохновил Пруста еще в большей степени, чем Монтескье, на создание образа Шарлюса, так вот это другое здание — это загородный дом эпохи Директории, затерявшийся между двух садов в самом центре Парижа. Эти дома, такие разные, но дополняющие друг друга, этот крохотный городской подлесок, в глубине которого все еще возвышается, стыдливо прикрытый мхом, бюст юноши, поставленный там господином де Р., неровно мощеный двор, чугунные решетки, деревянные панели — весь этот не слишком удобный, но очаровательный декор многое сделал для известности ЖФФ. Жос Форнеро добавил к нему последний мазок, обустроившись со своей секретаршей в своем бывшем жилье и сделав из своей бывшей спальни кабинет: знаменитый «Альков». Название произвело сенсацию. До такой степени, что завсегдатаи улицы Жакоб никогда не употребляли для обозначения кабинета господина Форнеро формулу, которая имела хождение в литературной службе Издательства: «медвежья яма». Чтобы оценить это, надо вспомнить, что на издательском жаргоне рукопись называется «медведь» и что о Жосе Форнеро, когда ритм его работы ускорился, говорили, будто он иногда тормозил прохождение текстов, когда на самом деле у него просто не было времени читать…

Период времени с 1958-го по 1962-й год, несмотря на тогдашний разгул политических страстей, явился для ЖФФ периодом эйфории. Казалось, что Жосу Форнеро удается все. Неизвестные писатели мечтают о его характерной обложке, маститые авторы тоже хотят пройти часть пути с этим издателем-фетишем, рукописи прибывают, возникают все новые предложения, просьбы. В тот год, когда издательство заполучило три из пяти главных премий конца года, все, кто имел отношение к литературе, завидовали Форнеро и пытались скопировать его приемы. Но есть ли они у него? Разумеется, он использует шанс, который встретился ему на пути, но с осторожностью и с некоторой долей хитрости. Он отвергает слишком очевидный успех. («Ангел» раздавил дремавшего в нем пуританина.) Или же, стремясь к успеху, он заставлял забывать о нем, привлекая писателей, имеющих репутацию трудных. Сотрудники, которых он привлекает, — часто неизвестные, он их поощряет и публикует, — сделают карьеру отчасти благодаря ему, и наступит день, когда уже их влияние будет работать на него. Так возник «метод Форнеро», но нужно быть очень большим умником, чтобы выявить его, настолько он прагматичен, нетороплив, что с его помощью никак нельзя объяснить успех 1958-1962-го годов, который скорее подтверждает старый закон, согласно которому «дождь идет там, где сыро». Но именно благодаря этим терпеливым посадкам первых сезонов сейчас Издательство обрело над своей крышей густую тень от выросших деревьев.

В 1960-м году одна из сестер госпожи Гойе, то есть тетушка по материнской линии Сабины Форнеро (у которой девушка, будучи студенткой, часто находила себе пристанище), передала в дар своей племяннице дом, которым она владела в Лувесьене. Жос и Сабина увидели тогда, какую выгоду они могут извлечь из «Лувесьена». Квартира, которую они только что купили на улице Сены, потому что окна ее выходили в сад, где царил эфеб Фелисьена де Р., была очаровательной, но тесной. Однажды в воскресенье, когда они обедали в «Королевской решетке» у Лазарефф, менее чем в километре от «тети Люс», Сабине пришла идея пригласить на следующее воскресенье нескольких завсегдатаев «Королевской решетки» и самих хозяев себе на полдник. В назначенный день часов в пять вечера десять машин караваном проделает путь от дома к дому и выгрузили на лужайке Форнеро парижский груз. Один художник, две бывших манекенщицы, взаимозаменяемые журналисты, театральные постановщики, актеры, которых позабавило само предложение, обнаружили сервированный на террасе чай, булочки, варенье. Особенно понравилось варенье, а так как «Пьер и Элен» тоже пришли и порешили, что надо бы повторить, то все с энтузиазмом принялись за булочки. В следующее воскресенье гостей набралось уже порядка сорока, из которых полдюжины были авторами Издательства.

В разгар сезона быстро вошло в привычку устраивать по воскресеньям под вечер заезды в Лувесьен, либо возвращаясь из загорода по западной автодороге («пораньше, до пробок»), либо после позднего обеда в «Липпе» или, разумеется, у Лазарефф. Эта традиция весенних и осенних полдников продлится около двадцати лет, переживет развод Жоса и его повторный брак после того, как Сабина ему перепродаст дом «тетушки Люс», переживет скандал, устроенный старой госпожой Гойе, и избавит Жоса от многих ужинов и тяжкого бремени. Некоторые из самых удачных операций ЖФФ будут проведены именно там, на поляне, под собачий лай и гам играющих детей, которых стало модно привозить в Лувесьен. В течение двадцати лет в начале апреля все будут спрашивать у Сабины, а потом у Клод, после тактичной паузы, но все тем же тоном: «Когда ты открываешь Лувесьен?»

Никто не мог предвидеть, что первые трудности ЖФФ возникнут из-за продуманного и прекрасно исполненного проекта, который был призван увенчать здание, столь быстро возведенное и укрепленное.

Летом 1962-го года, в ту пору, когда заканчивалась война в Алжире и когда, судя по всему, страсти должны были вот-вот успокоиться, Жос Форнеро решил, что наступил момент приступить к реализации идеи, которая уже два года его соблазняла и пугала одновременно: идея создать еженедельник. Он считал, что везде слишком много места отдается политике и недостаточно — книгам. Он чувствовал себя достаточно сильным и окруженным достаточным количеством друзей, чтобы преуспеть там, где издатели так часто ломали зубы. В июне 1962-го года, когда еще слышалось эхо алжирской драмы, он спросил у Максима Шабея, самого дипломатичного и терпимого из его авторов, не привлекает ли его эта авантюра. Шабей за лето посеял смуту в умах нескольких друзей, подготовил макет, залечил раны, чего-то кому-то наобещал, и первый номер «Наших идей» появился 15-го сентября. Так открылась новая глава в истории ЖФФ. Самая опасная?

Здесь не место детально разбирать злоключения прессы. Это не входит в рамки нашего исследования. Они интересуют нас ровно в той мере, в какой неудача поставила под угрозу существование ЖФФ и привела за несколько месяцев к тому, что Жос Форнеро потерял контроль над предприятием, которым он руководил, обладая полной независимостью. Независимостью, которая лишь слегка ущемлялась осторожностью одного склонного к игре банкира, не любившего «видеть Жоса ставящим слишком часто на красное и остающимся там слишком долго»…

За двадцать лет тридцать семь номеров «Наших идей», вышедших с сентября 1962-го года по май 1963-го, устарели. Бумага приобрела противную желтизну, цвет разочарований и прошлого. Верстка кажется одновременно архаичной и безразличной к канонам времени. Но содержание, тоже безразличное к моде, эклектичное со своего рода свирепым упрямством, ощутимым еще и сегодня, не устарело в той мере, в какой оно не соотносилось с той эпохой. Догадываешься, хотя не видно ни одной передовицы, чтобы та могла объяснить цели газеты (узнаешь стиль Форнеро, несколько высокомерный в своем упорстве), в чем заключалась мечта Шабея, Бретонна, Гандюмаса, Гевенеша, вдохновителей предприятия: доказать через тексты, что идеология, политика, эстетический терроризм были бы непрошеными гостями на рандеву, назначенном новой газетой. В общем, «Наши идеи» было плохим названием. Надо было сказать «Наши вкусы», но это значило бы плохо знать французов.

Химера не выдержала испытания. Еще и из-за того, что проект был амбициозен, «слишком тяжел», как сказали банкиры, призванные на помощь другом Жоса Форнеро и быстро исчезнувшие. Издатель заупрямился. Он вложил в авантюру резервы Издательства, которому он даже продал за символическую цену в один франк свою квартиру на улице Сены. Он уберег от авантюры только дом в Лувесьене, и при этом нашлись друзья, упрекнувшие в этом Сабину.

Когда 15-го мая 1963-го года Жос Форнеро решил прервать публикацию «Наших идей», он счел делом чести не оставить неоплаченным ни одного франка долга, полностью выдать своим работникам зарплаты и компенсации. Но Издательство было обескровлено, а сам он, считавшийся человеком богатым, должен был в течение некоторого времени урезать свою собственную зарплату, о чем, за исключением г-на Фике, не подозревал никто из его сотрудников. Чтобы не получилось так, что авторы стали бы дезертировать с улицы Жакоб, издатель согласился на компромисс, условия которого он уже практически не мог обсуждать. Увеличение капитала внесло свежую кровь в ЖФФ, но Жос Форнеро уступил две трети своих акций. В июле 1963-го года акции распределились следующим образом: «Евробук», будучи уже распространителем Издательства, получил сорок процентов его капитала; «Сирано» — пятнадцать, и Дюбуа-Верье, арденский нотариус, близкий друг семьи Гойе, — еще пятнадцать. Жосу Форнеро остались тридцатъ процентов от созданного им дела и заверение в том, что он останется президентом и генеральным директором до тех пор, пока большинство в шестьдесят процентов будет продолжать оказывать ему доверие. Это была жестокая оговорка. Отныне его свобода зависела только от его успехов и от ловкости, с которой он должен был мешать своим акционерам объединиться, чтобы убрать его или навязать ему свою волю. В частности, на протяжении многих лет приходилось особенно внимательно наблюдать за теми пятнадцатью процентами, которые держал Дюбуа-Верье. Поскольку Бастьен Дюбуа-Верье, большой друг и крестный Сабины Форнеро-Гойе, был не бессмертен, судьба ЖФФ покоилась на равновесии эмоций, привязанностей, терпимости и хорошего управления, что постоянно держало издателя в состоянии тревожного ожидания. В любом случае, каждое из его решений о публикации той или иной книги отныне взвешивалось с учетом, этой «поднадзорной свободы», о которой литераторы, понемногу забывшие эпизод с «Нашими идеями» и последующим кризисом, даже не подозревали. Если с 1953-го по 1963-й год Форнеро был удачливым игроком, то начиная с осени 1963-го года он стал просто управляющим. Его элегантность и ловкость заключались в его умении заставить об этом забыть. Во всяком случае для того, чтобы говорить о его дальнейшей профессиональной деятельности, мы должны были напомнить, какая юридическая и финансовая ситуация стала определять его поведение, начиная с 1963-го года. (продолжение следует)

ФОЛЁЗ

Форнеро, мне сказали, что вы не хотите позволять, чтобы вас смешивали с грязью. Новость хорошая. Мне говорили о вашей смелости, о всплесках здравого смысла и чуть ли не о злых словах — у вас, такого галантного! Правда ли это? Не подслушали ли вы меня?

Я сейчас расскажу вам о происхождении этой неутомимой приязни, которую я испытываю к вам, которая заставляет меня мечтать вновь увидеть вас самим собой, молодым издателем пятидесятых годов, чьи книги я покупал иногда на набережных за десять франков, книги прежних лет, так называемые «распродажные», то есть, уцененные.

Мне было меньше двадцати лет, когда я подошел к вам в первый раз. Вы были в центре маленькой группы и вы говорили. Меня поразил смех, который у вас иногда вырывался. «Черт, — сказал я себе, — неужели мы имеем дело с хищником?»

Вы рассказывали какую-то историйку. Вы, конечно же, ее уже забыли — я вам ее напомню. Накануне вы вывозили старого Арнольфа обедать с мыслью представить ему уж не знаю кого. Думаю, какую-то даму, которой вы надеялись оказать таким образом честь. Вспоминаете? В то время Арнольф и Филент были содиректорами «Нового Журнала». Два кота с бархатными лапками, устроившиеся с одной и с другой стороны от кабинета Дювошеля, который занимался в министерстве издательскими делами. Они сообщались между собой — не покидая своих высот — только посредством хитроумных записок и порочных заметок, которые они подсовывали друг другу, не поднимая глаз, как лентяи-школьники передают от парты к парте свои шуточки и секреты. Всё это, дорогой мой, по слухам, так как я горжусь, что никогда мои подошвы не оставляли своих следов на тех паркетах. Я об этом знаю меньше, чем вы, разделившие столько трапез с этими великими людьми.

Короче, в тот день в отеле «Кейре» — заведении достаточно староватом, которое посещали нотариусы из Ландивизио, — вы спросили у Арнольфа, что он думает о кандидатуре своего старого соратника Филента, собравшегося в Академию. Предприятие, если я правильно понял, настолько не в традициях «Нового Журнала» и издательства «Дювошель», воплощающих саму строгость и враждебность почестям, что Отцам Основателям впору было встать из гроба и пометать громы и молнии. Но толстые коты из «Нового Журнала 1900», покрытые самыми что ни на есть нобелевскими почестями и мумифицированные славой, могли сколько угодно скрежетать зубами в своих могилах, — мышка Филент танцевала.

Тогда Арнольф, от которого вы ожидали какой-нибудь смущенной снисходительности, вдруг, к вашему удивлению, заплакал. Заплакал! А вы, рассказывая это, вы смеялись, как мало кто это делает в салонах. Вы, в свою очередь, вскоре тоже плакали, но только от смеха. На вас смотрели, и лица были строгие. «Ну что ж, — проворчал кто-то, — я нахожу это скорее трогательным, растерянность этого человека, потому что его старый компаньон предал идеалы их молодости… Это даже довольно здорово, разве нет?…»

Вы вдруг перестали смеяться, мгновенно перестали. Вы стали похожим на ошеломленного, дурашливого, огорченного пай-мальчика. Вы подождали, пока ваша мимика достигнет цели и привлечет внимание всех, а потом вполголоса мило объяснили: «Но, месье, Арнольф ведь иссыхает от желания стать академиком, и он тоже…»

Я впоследствии не раз думал о вас (и об этом анекдоте, который, воспроизводя его, я, возможно, приукрашиваю), думал месяцы и годы спустя: когда Филент был избран, потом, когда Арнольф стал кандидатом, потом, когда он отказался им быть, потом, когда он снова им стал, и, наконец, когда он был избран. И всякий раз я говорил себе, что у вас был очень красивый смех и что вы, слава богу, оказались выше этого.

Увы, последующие события показали, что и у вас были свои искушения, и свои скопления газа в кишечнике, и свои компромиссы, и свои хитрости. Но я увидел у вас такое выражение лица в тот день, когда зашел к Лeoнеллихе опрокинуть несколько стаканчиков и когда вы с такой ловкостью пролавировали мимо меня, чтобы не подать мне руки (мне, дорогой мой, противно именно от того, что до меня дотрагиваются, а не когда меня избегают), так вот я увидел у вас такое выражение лица, что стал задавать себе вопросы и стал задавать вопросы о вас вокруг себя, и моя старая симпатия к вам (смотри выше) ко мне вернулась. Я не перевариваю вас так же, как не перевариваете вы меня, но только у меня отрыжка — это отрыжка дружбой, а у вас — желчью. У меня более надежная конституция, чем у вас.

Все это я говорю, чтобы вы знали: если вы переживаете какое-то личное испытание, то даже не зная его, я его уважаю, и что я воздержусь ругать вас еще несколько недель. А как же колкости, скажете вы мне, в моей хронике от последнего четверга? Я сочинил их тогда, когда еще не почувствовал прилива дружбы к вам. Но где моя голова! Вы же не читаете моих хроник…

А в том случае, если вы вдруг обнаружите в себе неожиданный дар ясновиденья и обнаружите шакалов там, где надеялись иметь верных псов, я довожу до вашего сведения, что мои личные друзья богаты, могущественны, и что им не потребуется много времени, чтобы разогнать стервятников, которые вас обступили. Я не без удовольствия принесу вам то, что называется «кислородным баллоном». Или вот еще: достойные люди готовы организовать для вас «заседание» акционеров. Вы видите, я выучил терминологию. Кто имеет уши…

Но, возможно, я ошибаюсь, и вы процветаете, пребываете в безмятежности и обласканы своими акционерами. В таком случае в тот день это было всего лишь недомогание. Было жарко, а пища, как говорят, в палаццо фрау Диди была тяжелая.

БРЕТОНН

Я встретил машину Форнеро, когда спускался по дороге из леса Сен-Гатьен к Англескевилю. Он не сообщал мне о своем визите, но я накануне говорил по телефону с Луветтой и сказал ей, что буду в Нормандии: так что он был уверен, что найдет меня.

— Я заблудился, как всегда…

— Приезжайте почаще!

Я сел в машину, и мы доехали до моего дома за пять минут. Я чувствовал себя лишенным часовой пешей прогулки. Поэтому я не спросил его, чему обязан такой честью. Десятое августа! Я ждал, не слишком разглядывая его лицо, бледное под загаром.

Форнеро должным образом задал мне вопросы о моей работе, вопросы, которые я был вправе от него услышать. Он поступил еще лучше: установил спокойное согласие в наших мыслях благодаря своим вопросам, своему молчанию, началам комментариев. Он лишний раз показал мне, что, говоря о литературе, он знает, о чем говорит. Яоценил, что он был способен заставить себя быть медлительным, внимательным к другому, хотя горел желанием приступить к тому, ради чего приехал. Я его избавил от этого, спросив, наконец, о причине его визита.

— Я приехал к вам с двумя сообщениями неравноценной важности и спросить у вас два совета, — ответил он мне. — Начну с самого важного: Клод больна.

— Я слышал…

— Мы знаем об этом уже четыре месяца. Угроза точная, постоянная, Клод отказалась от хирургического вмешательства, которое так рекомендуют кардиологи. Мы об этом больше никогда не говорим. (Он поднял руку, как бы запрещая прерывать его.) Вы догадываетесь, что я проехал двести километров не для того, чтобы жаловаться. Но болезнь Клод, которую я, как мне сначала показалось, воспринял спокойно (он как бы делал ударение на некоторых словах, подчеркивая их также ироничной улыбкой), меня опустошила больше, чем я в состоянии это выразить. Ладно. Я сейчас в состоянии наименьшей сопротивляемости и вот именно в этом состоянии я сталкиваюсь с одной профессиональной проблемой, которая обретает неожиданную остроту. Я не в силах вернуть себе ни мою реакцию, ни моего спокойствия. Я пребываю в нерешительности и в то же время дохожу до белого каления.

Затем Форнеро детально изложил мне интригу с телевидением, следить за которой мне удавалось не без усилия над собой. Ни одного отклика об этой истории, достаточно жалкой, до меня не доходило, хотя Форнеро кажется, что она на слуху у всех. Не выказывая этим никакого пренебрежения, скажу, что территория, на которой разворачиваются эти действия, не моя. Я сказал это Форнеро, который терпеливо принялся мне доказывать, до какой степени все, что он и я, мы оба, любим, зависит сегодня от успехов или неуспехов, одержанных в этих второстепенных боях. «Святость тут не помогает», — сказал он мне. Что ж, в добрый час, вот язык, который я способен понять. Но не настолько, чтобы научиться давать советы по улаживанию. В конце концов, если Форнеро доехал до Англекевиля, то не для того, чтобы услышать, как я его поощряю поддаться шантажу. Поэтому я ему посоветовал следовать своей дорогой, доверять своей интуиции, которая уводит его от простых решений, посоветовал попробовать вынудить «своих администраторов» (я никогда серьезно не верил в существование теневых фантомов и власти…) к тому, что я назвал «проход сквозь узкую дверь».

Форнеро был одновременно и решителен, и полон сомнений. «Если я проиграю, — сказал он мне, — я рискую потерять всё. То, что я прав, в деле ничего не меняет». Я старался ему показать, что эпизод в конце концов ничтожен: издать или не издать одну-две книжки среди сотен, которые он публикует каждый год.

— Мы публикуем сто книг, но выживаем только благодаря одному десятку из них. Речь идет об одной или о двух из этих самых. Но я в первый раз чувствую, что издательство расколото. Впервые сотрудники, избранные мною, осмеливаются публично искать поддержку людей, от которых я завишу, и извлекать из этой поддержки аргументы против меня. Меня обманывают, меня ни во что не ставят. И происки исходят не от этих мальчиков из рекламы и распространения, которые бы извлекли из этого какие-то преимущества, а от Брютиже, моего мандарина, моего эрудита…

Я незаметно пожал плечами при мысли, что кто-то может принять Брютиже за эрудита, но ничего не ответил. Я смотрел, как Форнеро посмеивается, слушал его объяснения про то, что речь тут идет о его совести, и у меня складывалось ощущение, что он уже давно прокручивает в голове события и формулы, не вкладывая больше в это чувств. Он приехал поговорить со мной: он говорил. Откуда у него это неверие в полезность своих действий? Вдруг он посмотрел на меня:

— Бретонн, все это уже не имеет никакого значения. Вы мне верите? Болезнь Клод изменила шкалу ценностей. Еще шесть месяцев назад я бы дрался, как я умею драться, со злой веселостью. Я несколько раз преодолевал препятствия гораздо более значительные! Вспомните банкротство газеты. Арест книги Сервьера… А сегодня битва какая-то смехотворная.

— Брютиже и его банда не знают о болезни Клод?

— Нет, они знают о ней и потому-то меня и мучают.

Я дал Форнеро пару сапог, и мы пошли к морю. Через час мы добрались до него: мой спутник не утратил свою походку горца. Это было время, когда отлив и заходящее солнце преображают пляж в огромное зеркало. Направо и налево, вдалеке, виднелись фигурки последних вечерних купальщиков, возвращавшихся в виллы. Наездники скакали против солнца к Трувилю. Мы пошли в другом направлении. Словно китайские тени на горизонте, большие танкеры ждали напротив Гавра прилива.

— Это проба сил, а я сейчас обессилен. Единственное, что может заставить меня бороться, — это их уверенность, что я уже побежден. Я их заставлю склониться, а потом уйду. Когда наступит мой час.

Мы вернулись в сумерках и завернули в Бьевиль, чтобы съесть там в «Тополях» омлет и фрукты. Вино не согрело голоса Форнеро и не прибавило румянца его бледному лицу. Между нами существовала неловкость людей, которые стали редко видеться. Не глядя на меня, Жос сказал, почти мечтательно: «К тому же появляются разные отклики, которые они инспирируют, всякие мелкие глупости там и сям… Запах дерьма…» Сеттер хозяев ресторанчика подошел и положил свою морду на стол, а потом сел у наших ног. Форнеро погладил его, потом мы встали и ушли. Поскольку было уже темно, мы с трудом ориентировались среди дорог, когда возвращались ко мне. Иногда нас ослепляли фары. В такие моменты чувствуешь себя кроликом, заблудившейся кошкой.

Десять дней спустя, вчера, я обнаружил в «Сирано», на странице о спектаклях, заметку, сообщавшую, что «издатель Жос Форнеро, преодолев сомнения, которые помешали в прошлом году начать реализовывать проект, только что продал кинокомпании «Нуармон-Фильм» права на экранизацию «Расстояний», самого знаменитого романа Валентена Флео». Далее следовали подробности: Форнеро и ЖФФ, чтобы облегчить взаимодействие всех участников операции, «будут продюсерами фильма наравне с Нуармоном». Какая тарабарщина!.. Далее еще говорилось, что издатели очень редко участвуют в осуществлении подобных кинопроектов. «Поскольку «Расстояния», как и «Паулина 1880», «Побережье Сирта», «Философский камень», принадлежат к числу тех магических романов, которые одновременно и притягивают к себе режиссеров, и пугают, будем надеяться, что решение г-на Форнеро явится важным прецедентом. Оно является одновременно и логичным, и смелым, и должно способствовать созданию качественного произведения. Ценой большого риска, естественно. Впрочем, коммюнике, опубликованное ЖФФ, подчеркивает, что экранизация «Расстояний» делает невозможными какие-либо другие проекты сотрудничества издательства с кино или телевидением. Режиссерская работа в фильме будет поручена Луиджи Деметриосу».

Так что за одну неделю Жос Форнеро, которого я видел у себя угнетенным, склонным к пораженческим настроениям, все же нашел способ перевернуть ситуацию единственным способом, о котором он не говорил: разжигая встречный огонь под носом у своих противников. Да еще какой огонь! Флео был автором Форнеро и его другом. Но главное то, что он великий писатель. Перенести «Расстояния» на экран и следить за тем, чтобы экранизация была верной духу книги — это самая высокая дань уважения, которую только можно отдать памяти Флео, и самая большая услуга его роману. Никто не будет оспаривать приоритет творения Флео перед коллективным телероманом! Кто посмеет? Не знаю уж, как ему удалось так быстро реанимировать мертворожденный проект и довести дело до ума 15-го августа, когда в Париже никого нет. Правда, дата подходила для сенсации. Его противники делали перерыв в военных действиях на период солнечной активности. А он — нет. Если, конечно, он не вел тайных переговоров в течение последних двух месяцев. Но почему тогда он ничего не сказал мне, мне, человеку, который любил Флео и был бы неплохим советником? Публикуя теперь эту информацию, он поставил всех своих противников в невыгодное положение. Шабей со смехом объясняет мне это по телефону: Мезанж витает сейчас где-то между Антальей и Кипром, Ларжилье скачет галопом на ранчо в Вайоминге, а хозяева «Сирано» жарятся в Гваделупе. Что же до команды, подобранной Боржетом, чтобы ваять этот шедевр, то она на три недели взяла отгул. Стало быть, Форнеро остался один на опустевшем поле боя.

Я слежу за всеми этими перипетиями, несмотря на чувство горечи, возникшее оттого, что мой посетитель посчитал меня недостойным своего откровения. Шабею очень нравится, что я оказался в этой ситуации менее строптивым, чем обычно. Он украшает свои рассказы деталями, сплетнями. Я решил охладить его пыл: «Остается только сделать из «Расстояний» хороший фильм», — сказал я. Не знаю, какой суммой ЖФФ рискнет в этой авантюре, но даже такому несведущему человеку, как я, ясно, что административный совет не позволит Форнеро играть эту партию в одиночку. Провала ему не простят. Таким образом Жос и Деметриос просто обязаны сделать шедевр. Затруднительную ситуацию, не более (таково было мое мнение), он превратил в ловушку и сам же в нее попался. Достанет ли у него энергии вырваться оттуда, у него, говорившего о себе неделю назад, что он «обессилен»?

Если в тот вечер, когда он гладил в «Тополях» сеттера, он уже обдумывал этот ход, если он приехал сюда только для того, чтобы раскрыть мне лишь половину своих затруднений и планов, если он оказался достаточно хитрым и осторожным, чтобы забыть, что я был в еще большей степени, чем он, другом и учеником Флео, то значит, у него больше сил, чем он готов это признать, и я начинаю задавать себе вопросы. Я гоню их прочь, но они возвращаются, насмешливые, и будоражат меня.

ЧАСТЬ III. ШОТЛАНДСКИЙ ПЛЕД

ШОТЛАНДСКИЙ ПЛЕД

Жос чувствует, как бьется и циркулирует его кровь, как она от пальцев рук и ладоней, лежащих на перилах балюстрады, доходит до самого сердца, до самых висков. Кажется, будто кровь бьется и циркулирует в радостном единении с горой. Поток, спускающийся с массива Бернина, наполняет долину грохотом. На востоке заснеженный пик Розач тянет свои ледяные зеркала к солнцу, бросая вызов взглядам. Сейчас десятое июня, десять часов утра. Блеск и величие! Еще влажные скалы, крыши домов, асфальт дороги блестят и дымятся в лучах света. В конце ночи прошла гроза, которая омыла небо и землю. Природа искрится, но жара наступает и вскоре серый, зеленый и голубой цвета вновь возникнут из этого ослепления, сухие и потрескивающие. И это будет лето.

Жос скорее чувствует, чем слышит, как в комнате у него за спиной Клод напевает, открывая и закрывая дверцу шкафа. Неожиданная неподвижность, скрип: она ищет угол зеркала, рассматривает себя. На ней желтая кофточка, брюки для прогулок, подхваченные под коленями, шерстяные чулки, горные ботинки на шнурках. Ботинки очень старые, с потертой замшей, Клод надевала их еще в Аржантьере, в Саас-Фе, в Морьене… Сколько лет назад? Это всегда был июнь, как и сейчас, и невероятное количество народу.

Жос слышит, как чиркнула спичка, и по его лицу прошла рябь. Ветерок донес сухой запах горящего дерева и легкий запах сигареты. Обернуться, поговорить? А что скажешь? Шум потока перекрывает все, а вот к нему прибавляются еще отбойный молоток на дороге, за гостиницей, крики садовников в глубине сада, подстригающих тую вокруг бассейна. Потом еще где-то газонокосилка. Рабочая деятельность начинающегося дня не раздражает Жоса. Она выплескивает на него свой избыток света, шума и переполняет его радостью. Эта радость… Ему немного стыдно, что он так к ней чувствителен. «Первое утро жира», а? Это нам знакомо…» Но хотя это ему и знакомо, он дрожит от нетерпения. Он оборачивается, спрашивает у Клод: «Ты готова?»

Немного позже внизу у входа в «Энгадинер Хоф» они видят обнявшихся Норму Леннокс и красавца Виктора. У Нормы огромные синяки под глазами. Ее слишком белые груди (на них угадывалась голубая сетка вен) трепещут, туго схваченные крестьянской кофточкой. Она целует Клод: «Ты видела, до какого состояния я доведена им…» Она поддерживает свой сильный акцент, но не ошибается в согласовании причастия. Виктор, ужасно самоуверенный (он с вечера уложил себе усы под Гарибальди), шепчет: «Сделаешь макияж, и оп! девичий цвет лица, моя Норминет… Если успеешь, конечно. Епископ готов? Где он? Это всегда из-за него бывает бардак…»

Епископ, который на самом деле является кардиналом, защемил свою красную сутану дверцей машины. Он ругается на трех языках к радости маленьких итальянских грумов, которые на мгновение отвлекаются от грудей Нормы Леннокс. Жос счастлив. Чем затасканнее шутки, чем стандартнее ситуации (Норма и Виктор столкнулись уже на третий день съемок), тем сильнее он ощущал, как на него нисходит покой. Сегодня утром наплыв людей случился кстати. Клод отошла в тень больших секвой, стоящих в кадках на террасе. Усталость или недоверчивость? Она, в отличие от Жоса, не любит этот немного искусственный праздник, деланные улыбки, бестолковую толкотню, которая нервирует команду. Она закуривает новую сигарету. Консьерж подходит, держа в руках рюкзак. Он показывает Жосу, что туда положили, как он и просил, легкую закуску и покрывало. Это шотландский плед, свернутый валиком под отворотом рюкзака в соответствии с исконными военными правилами. Сколько уже лет… Лагеря скаутов, лето тридцать девятого. «Ну что, Жос, нас отпускают?» Клод зовут всегда «госпожа Форнеро», а его называют «Жосом», и ему приходится противостоять всеобщему тыканью. Странное занятие. Красавец Виктор ласкает их, Клод и его, взором одалиски, привыкший к тому, что планы рушатся и вновь создаются, повинуясь электрическим вспышкам его очарования. Жос предлагает:

— Я вас догоню в Цуоце ближе к вечеру. Поезжайте потихоньку, Виктор, в сторону Вельтлинера до «Двадцати двух кантонов»…

— Это вы скажете епископу!

Виктор, возбужденный и раздосадованный, хочет покрасоваться. Он останавливается и оборачивается, садясь в машину:

— Ну что, приезжает сегодня Мюллер? Потому что в сцене на манеже он мне подкинул такой текст! Сахарная вата. Луиджи любит это, я знаю… Он думает, что мы снимаем какой-нибудь новомодный римейк типа «Сиси», тогда конечно… А что до его французского!

В окнах автобуса не видно лиц актеров, а только темное отражение неба, секвойи, пик Розач, весь сверкающий. Стекло опускается и появляется рука Виктора, рука в рюшах из тонкого бархата: она машет машинописным листом:

— Я переделал три или четыре из моих реплик этой ночью, не хотите ли прочитать, Жос?

Жос смеется и качает головой: двигатель машины, завибрировавший с тошнотворной отрыжкой дизельным топливом, избавил его от необходимости отвечать. Залаяла собака. Две фигурантки, визжа, спустились по лестнице, неуклюже путаясь в юбках. Та, что покрасивее, чтобы рассмешить публику, проказливо выпячивала свой турнюр. Лыжники, возвращавшиеся с Корвача, куда они отправились в шесть часов утра, поднимали брови, морща свои блестящие и загорелые лбы. Наконец автобус тронулся и стал взбираться по откосу, ведущему к дороге. Клод, улыбающаяся, выходит из тени. «Ты думаешь, они смогут провести день без твоей опеки?..»

Они спустились вниз, пройдя через сад, пересекли поток и пошли в южном направлении по тропинке, извивающейся между лиственницами, тропинке, которая поднималась по Валь-Розегу. Легкий туман и ослепительно яркий свет, заставлявший их, несмотря на черные очки, прищуривать глаза, казалось, удаляли Мортерач, к которой они шли. Дорога была пологая, широкая. Когда они подходили ближе к потоку, то переставали слышать друг друга. Гостиницы Понтрезины должны были открыть свои двери только с середины июня, то есть через несколько дней; лишь «Энгадинер Хоф» поднял паруса первого июня, чтобы приютить съемочную группу. Валь-Розег был пустынен. Они слышали, как насвистывали потревоженные ими сурки. Клод набросила свитер на плечи и завязала рукава на груди. За одну неделю лицо у нее покрылось летним загаром.

Это было их первое возвращение в настоящие горы с осени восьмидесятого года. Весь последний год Жос находил самые различные предлоги, чтобы держать Клод подальше от Альп. Но она, казалось, почувствовала себя настолько лучше, что они даже не стали ни о чем говорить, когда в апреле Деметриос решил провести в Граубюндене, в местах, описанных в романе, или совсем рядом, натурные съемки «Расстояний». Жос ощущал в кармане маленькую серебряную коробочку, с которой он теперь никогда не расставался из страха, что Клод забудет свои лекарства. Но, за исключением того, что она продолжала курить, в остальном она стала идеальной больной. Жос набил коробочку ватой, чтобы не слышать, как пилюли, драже, разноцветные гранулы дребезжат на каждом шагу. Иногда он делал вид, что подволакивает ногу, чтобы замедлить шаг, но Клод смотрела на него с такой улыбкой, что они возвращались к своей обычной походке. Они не разговаривали. Жара, грохот потока, ритм их шагов составляли единое ощущение, которое приятно распространялось внутри их тел. С того самого момента, когда он вышел на балкон, Жос ощутил в себе это движение крови, этот бег ручьев, образованных тающими снегами. Он больше не ощущал возраста.

Валь-Розег был всегда запрещен для машин. Они услышали за спиной тяжелую рысь нескольких лошадей. Неужели пустили повозки с сидениями, которые в погожие дни поднимались до высокогорного приюта?

Вскоре между деревьями показались повозки, каждая была запряжена парой лошадей и загружена целой компанией: женщины на одной, мужчины на другой, все приблизительно лет шестидесяти. «Современники!», — сказала Клод. Они ответили, смеясь, на крики и приветствия, которые обрушились на них вместе с грохотом повозок и пылью. Бородач с красивой осанкой долго махал в их направлении флягой вина.

Когда они добрались до трактира, часов в двенадцать, распряженные лошади паслись на лугу, а компания сидела за столом на солнышке. Клод и Жос подошли, заказали пива. Но поднялись протесты и крики, и они приняли бутылку Вельтлинера, которую им преподнесли. — Чокнулись, за невозможностью разговора, так как тяжелый ретороманский диалект усложнял общение. Жос чуть задержался у их стола, тщетно пытаясь применить свой немецкий, но вскоре вернулся к Клод. Она тем временем открыла рюкзак и развернула извечный сухой паек для пикника, выдаваемый в швейцарских отелях: крутые яйца, сыр, соль и перец в бумаге, сложенной вчетверо. «Ну как, появился аппетит?..» От соседнего стола поднимались сильные ароматы. Вскоре и им тоже принесли горячий окорок, капусту, жареный окорок по-швейцарски. От выпитого на солнце вина у них уже кружилась голова. Они засмеялись и еще раз подняли свои стаканы. Одна из лошадей отбилась от остальных, подошла к воде и там заржала, и тут же три или четыре собаки с лаем бросились к ней. Клод закрыла глаза. «Какое счастье!» — произнесла она. Они вспоминали одно за другим места в Энгадине, в Доломитовых Альпах, в Тироле, в Вогезах, Вале, где они пережили моменты, подобные этому. «Сен-Николя де-Верос… Валлуар!.. Кортина д'Ампеццо», — называла Клод. «Шандолен… Риффельберг… Шан-дю-Фё», — откликался Жос. Это был длинный перечень голубых летних дней, сверкающих зим, с лицами, возникавшими за названиями мест, с воспоминаниями о невероятных падениях на крутых спусках, о страшной усталости, о бутылках, выпитых, как сегодня, в лучах яркого солнца. Жос тоже закрыл глаза. Крики, смех, обрывки песен их соседей наполняли жару благотворным шумом. Влажное прикосновение к руке заставило Жоса вздрогнуть: одна из собак просила ласки, остаток окорока. Они заказали кофе.

Когда они встали, Жос приготовился продолжить путь на Понтрезину, но Клод покачала головой: «Это уже не будет день в горах!» — сказала она.

— Пойдем до подножья ледника, — предложил Жос.

— Мы сразу же найдем снег вон там, смотри.

Клод кивнула головой в сторону лесистого хребта, который нависал над ними.

— Там тропинка должна быть свободна, она почти все время находится в тени, ты помнишь? Поднимемся до приюта, переберемся через хребет и спустимся, держась левее, к Фексталю. Гостиница «Сонна»… Ты помнишь? Выпьем там чаю и вызовем машину. Ты сможешь быть в Цуоце в пять часов. Как называется приют?

— Фуоркла Сюрлей, — сказал Жос, развертывая карту. — Ты знаешь, это серьезный подъем!

Не прошли они и пяти минут, как уже оказались над рестораном, над лугами, над извилистой линией пены и водоворотов потока. Они видели, как припустились бежать друг за другом две лошади, как играли собаки. До них доносились звуки песен. Они на минуту остановились. Снег растаял совсем недавно и тропинка раскисла. Ноги вязли в грязи. Повернуть назад? «Если начнем здесь спускаться, — сказала Клод, — то будем постоянно поскальзываться и падать»… И она была права. Поэтому они продолжили подъем, страхуя каждый свой шаг. Жос шел первым, очень медленно. Он не оборачивался к Клод, но на каждом повороте дороги останавливался на секунду и бросал на нее взгляд. Недавняя радость в подлеске с пятнами грязного снега и липкой землей уступила место подспудному ощущению несвободы, усиленному тенью и неожиданной прохладой. Опьянение прошло, и Жос мысленно спросил себя, что они делают здесь вместо того, чтобы спускаться к Понтрезине под игривое журчание речки. Он остановился. Клод в нескольких метрах от него последовала его примеру и прислонилась спиной к стволу. Она вытерла рукой лоб.

— Жареная картошка, капуста, вино, подъем — это чересчур!

— Устала?

Но вот уже год, как Клод перестала отвечать на этот вопрос. Она подала знак трогаться и пошла впереди. Вскоре она шагала даже еще медленнее, чем это сделал бы Жос. Она держала в руке свитер, рукав которого тащился по земле. Он не осмелился сказать ей об этом. Когда они добрались до приюта Фуоркла Сюрлей, оба были потные и запыхавшиеся. Клод молчала. Дверь домика была закрыта, ставни тоже. Жос показал на скамейку на солнышке: «Отдохнем минутку?»

— Не расслабляй меня… Быстро спуск!

Клод с трудом удалось улыбнуться. Жос чувствовал в себе тяжесть тринадцатимесячного молчания: он больше не знал, как с Клод говорить. Она все же села и посмотрела на горизонт, который возник теперь за лесом: перевал Юлиер, пик Наир, легкий туман, угадывающийся над озерами и над долиной Инна.

— Спасибо за этот день, Жос. Тебе было трудно украсть его у них, но это стоило того.

Потом без перехода: «Эта жратва — это слишком глупо… Ах, как мне всегда удается испортить что-то хорошее!» Она поднялась, словно с сожалением. Надела свитер.

Тропинка, прежде чем устремиться к Энгадину, задержалась немного наверху, змеясь среди густых зарослей. Черника? Дикие рододендроны? Жос спросил об этом у Клод, она не ответила. Он чувствовал на бедре при каждом шаге коробочку с лекарствами. Они спускались минут десять. Кое-где вода меж скал стекала настоящими каскадами. Почва была пористая. Жос начал уже совсем успокаиваться, как вдруг Клод резко обернулась. Она была белая:

— Ты знаешь, мне нехорошо. Это так глупо, вот уже двадцать лет, как я не чувствовала тошноты…

Жос непроизвольно вытащил маленькую серебряную коробочку и показал ее Клод, но та подняла руку: «Нет, нет! Что, я не знаю моих дел! Нет, я чувствую… я чувствую себя, как мальчишка после первой сигареты, представляешь? Если бы только меня могло вырвать…» Она выдавила из себя еще одну улыбку: «Как иногда говорят дети, когда их тошнит, «у меня сердце болит…» Прекрасное семантическое недоразумение, тебе не кажется?»

Она искала указательным пальцем пульс. На минуту он застыл. «Стучит, как настенные часы», — сказала она.

Жос видел, как она старается глубоко дышать. Ей не хватало воздуха. Вдруг она повернулась к нему с обезумевшим взглядом. Она сжимала вокруг шеи ворот свитера. Ее пальцы дрожали. Она потянулась рукой к своему плечу: «О, это уже не игра! Вот она, эта мерзость…»

Жос был парализован. Любой жест, любое слово — все могло напугать Клод еще больше, разрушить в ней ту силу, которая боролась. Потом он увидел, как ее глаза стали мутными, жидкими. В два шага он очутился над ней, схватил ее за плечи, но она была такая тяжелая и скользила вниз. Он прокричал ее имя. Он видел, как совсем рядом качнулась ее светлая голова с совершенно белым лицом, как переломилась шея. Он позвал ее. Нет, он не кричал, он звал ее тихим голосом — страшный крик раздавался только в его голове. Она опрокинулась на бок, как-то очень быстро соскользнула на землю, увлекая за собой Жоса, тоже упавшего на колени. Одна нога Клод задержалась в воздухе, зацепившись за скалу, вывернутая немыслимым образом. Жос хотел было придать ей нормальное положение, но, схватившись за нее, почувствовал, как она дергается, и выпустил ее. И именно в этот момент словно прорвало плотину — он закричал. Он кричал все время, пока продолжалось это конвульсивное дрожание. Он не осмеливался больше дотронуться до Клод, глаза которой стали голубыми и мутными. Слепая собака. Промелькнул образ того человека, прошлой зимой, в Булонском лесу, который бежал воскресным утром по берегу озера. Он как бы споткнулся и упал головой вперед. Его ноги долго дергались в безумных спазмах, белые, худые, мертвые, уже давно мертвые. Мертвые. Вот так это слово проникло в Жоса. И оно повлекло за собой другие слова: «Страх прошел, навсегда. Она не страдала…» Обморок, недомогание, которое можно вылечить? А внутренний голос Жоса кричал: «Нет, пусть все будет кончено, чтобы она больше не страдала!..» Он вытащил коробочку, а из коробочки таблетку тринитрина. Как это делается? Он пробежал несколько шагов, до того ничтожно малого количества воды, которое блестело между камнями, зачерпнул в пригоршню.

Попытался открыть рот Клод, протиснуть туда таблетку, влить из ладони хоть несколько капель воды. Но лишь намочил лицо, а таблетка упала в траву. Сухой рукой он вытер лицо, потом своим платком, потом обеими руками, и в этом движении он ощутил себя, он почувствовал, что его пальцы сейчас посмеют сделать один жест, жест, вычитанный из книг, абстрактный, немыслимый, — они закроют глаза Клод, и он ощутил под своими пальцами теплые глаза, живые мягкие зрачки, которые при этом оставались закрытыми, и лицо ее приобрело скорбное выражение, как если бы Клод, заснув, испытала во сне сильнейшее разочарование. Жос наклонился и прижался лбом ко лбу Клод. Рюкзак, остававшийся у него на спине, подался вперед и давил на затылок. Это была некая сила, некая крышка, которая придавливала его лицо к лицу Клод. Очень долго. К мокрому лицу Клод. Потому что Жос плакал. Он распадался на части, стекал вниз, его рот разошелся в разные стороны в отвратительной гримасе слез. И непрестанно его били молоточками мерзкие слова облегчения: «О, все кончено! Все кончено!..» Потом у него мелькнуло в голове: «Если бы я не был рядом с ней, я никогда бы не узнал, никогда не принял… Я бы всегда думал, что мне врут. Всегда…» Простота смерти его завораживала, убаюкивала. Вдруг он вспомнил совсем короткий хрип, даже не хрип, а всхлип, который издала Клод перед тем, как сползти к подножью скалы, и его пронзила боль. Он встал, сбросил рюкзак на землю, растерянно посмотрел вокруг себя, пробежал несколько шагов туда, откуда они пришли. Где искать помощь? Перед ним встали образы людей за столом, бутылка, которую им протянули. Он стал спускаться, петляя между камнями. Гостиница «Сонна». Найдет ли он ее? «Выпьем там чаю…» Меньше одного часа. Или Зильс? Клод хотела добраться именно до гостиницы «Сонна». Он сделал несколько шагов в сторону. Хватит ли у него сил, чтобы вернуться одному к Клод? Хватило. Он встал на колени. Обратил внимание на воду, которая струилась по всему склону горы, просачиваясь сквозь пучки травы, сквозь комья земли, сквозь камни. Спина Клод уже намокла. Глубокая дрожь, как при очень высокой температуре, сотрясла Жоса. Он приподнял Клод за плечи и тихонько, медленно, оттащил ее на десять метров до невысокого бугорка, вокруг которого струи воды расходились. Он ощупал землю обеими руками, прежде чем положить на нее тело, снова опустившись на колени. Он только что впервые подумал «тело», а не Клод, и дрожь, рыдание, икота отчаянья и отвращения поднялись откуда-то из живота. Он ловил воздух. «Как Клод», — подумалось ему. Наконец он выпрямился, с влажным лбом и трясущимися ногами. «Вот что она почувствовала. И ничего больше…»

А теперь нужно было уходить, немедленно. У него дрожали ноги как после нескольких часов крутого спуска. Пошатываясь, он сделал несколько шагов. Крики галок высоко в скалах, нависших над альпийскими лугами, заставили его остановиться. Он смотрел, как планируют птицы. Какой-то другой крик — он вздрогнул. Животные! Какие? Всякие! Горы в июне кишат жизнью. Лисы, куницы, галки, грифы, все невинные, все стервятники, все хищники кружили уже в подлеске и в небе. Жос вспомнил, что ему говорили о воронах и грифах: о том, что все они любят выклевывать у трупов глаза. Он подумал также: я должен выдержать. Теперь уже все его тело тряслось, содрогалось, а не только ноги. Он вернулся к рюкзаку, брошенному на землю, и отвязал от него шотландский плед. Он накрыл им тело Клод, по диагонали, стараясь, чтобы один угол с запасом укрыл голову и лег позади нее, и на этот угол он положил большой камень. То же самое он сделал и в ногах. После чего немного подоткнул сбоку два края пледа, как подворачивают края одеяла на постели, но оставив достаточно места еще для пары десятков камней, которые он приносил один за другим, выбирая наиболее крупные, гладкие и не испачканные землей. Все это, поскольку он работал медленно, потребовало у него довольно много времени. Ему стало так жарко, как если бы он передвигал куски скалы. Как только лицо Клод оказалось закрытым, Жоса перестало трясти. Он выпрямился. Галки — умолкали они хотя бы на одно мгновение или нет? — продолжали кричать, но только гораздо ближе, как показалось Жосу. Тогда он отыскал три больших плоских камня, принес их и, прислонив два друг к другу, положил на них сверху третий таким образом, чтобы лицо Клод под пледом было покрыто еще такой своего рода трехсторонней пирамидой. Кровь стучала у него в ушах, пот тек ему в глаза, мешая смотреть. «Так будет хорошо», — громко сказал он и ушел. Он шагал очень широко, ощущая холод рубашки, прилипшей к плечам и к спине.

* * *

Он спускался в Фексталь почти так, как падает и подскакивает камень: весь свой вес при каждом шаге он перекладывал на одну ногу, которая скользила, подвертывалась, и каждый шаг отдавался во всем его теле, в плечах, в гудящей голове. Он услышал голоса раньше, чем увидел дорогу и трактир. Он не пошел к мосту, а пересек поток, шагая прямо по воде. В двухстах метрах от трактира, на заросшем густой травой лугу, ему встретились два неторопливо гуляющих человека, которые остановились, окликнули его, но он скорее всего даже не заметил их, так же как не заметил и других людей, сидевших за столом и замолчавших, когда он проходил и когда, спотыкаясь на ступеньках, он поднялся по лестнице. Он отстранил официантку, не видя совсем близко от себя ее испуганные глаза. В дверях появился молодой человек, одетый в белое и голубое, как обычно бывают одеты повара. Он схватил Жоса за предплечье и сказал ему: «Говорите медленно, месье…» Потом: «Эта дама упала?» Жос смог только покачать головой. Он поднес руку к груди. «Сердце», — выкрикнул он. Все подумали, что у него приступ, усадили его на скамейку. Неожиданно его голос стал спокойным и внятным: «Она умерла, — сказал он, — час назад, может два, я не знаю…» Потом закрыл глаза. В таком состоянии, с закрытыми глазами и затылком, прижатым к сосновой обшивке стен, запах которой обволакивал его, он услышал шаги, ботинки, которые скребли пол, потом замирали, услышал низкие голоса, которые произносили немецкие слова. У него появилось ощущение, что он находится в центре круга. Ему положили на плечи какую-то тяжелую шерстяную вещь. Ему разжали пальцы и сжали их вокруг стакана, который он поднес ко рту, держа обеими руками. Стакан наткнулся на зубы. Он выпил алкоголь одним глотком исстрадавшегося от жажды человека. Ожог был таким сильным, таким долгим, что он открыл глаза. Их было семь или восемь человек перед ним, с внимательными и суровыми лицами. Вернулся молодой человек, успевший надеть на ноги горные ботинки и накинуть на плечи куртку. «Тереза, Юрг!» Он взял встававшего Жоса за локоть: «Вы в состоянии подняться туда сейчас?» Жос утвердительно кивнул — «Надо бы только…» Но увидел юношу и девушку, готовящихся их сопровождать, и замолчал. Они вывели его очень быстро через кухню, как телохранители или как полицейские, уводящие свою добычу. Его усадили на переднее сидение машины с широкими колесами, без верха, какие используют военные и горцы. Его заставили повторить название — Фуоркла Сурлей, — которое он произносил очень плохо. Он показывал пальцем, откуда спустился. Джип проехал по Фексталю, пересек по бетонной плотине речку и поехал наискосок по полям. Вскоре они обнаружили следы, оставленные Жосом, когда он спускался. Водитель дернул за рычаг и бросил машину на склон, как понукают лошадь перед препятствием. Жос, уцепившись за лобовое стекло, показывал, насколько он был в состоянии это делать, направление, корректируя его всякий раз, когда джип отклонялся, чтобы обогнуть скалу, сосну или отыскать проход. Трава была скользкой, земля сочилась водой, и несколько раз колеса начинали пробуксовывать, издавая шум, похожий на шум работающего с перегрузкой мельничного жернова. Неожиданно водитель повернул руль и остановил машину. «Теперь надо идти пешком, месье…»

Жос посмотрел на двух других своих спутников. Как же они были молоды! Высокая девушка с мальчишескими бедрами и волнистой прической и скорее всего ее брат. Они молча вытащили из джипа складные носилки, покрывала, веревки. Жос перехватил взгляд девушки, и она отвела глаза. Она несла на плече моток веревки, у обоих возникла, должно быть, одна и та же мысль. Она сделала над собой усилие, чтобы вновь посмотреть на него и сдержанно улыбнуться. Молодой человек из трактира подошел к Жосу и с неожиданной торжественностью произнес: «Меня зовут Вальтер Ротхау». И юноша с девушкой тоже пожали ему руку, затем они приступили к подъему. Никто не разговаривал. Юрг первым заметил необычное пятно пледа сквозь кустарники и жестом остановил Жоса. Он же снова остановил его в двадцати шагах от места, где лежала Клод, указав ему на скалу, где Жос мог сесть. Но он покачал головой и подошел. Он чувствовал, как его прожигают три пары глаз, устремленные на него. Он встал на колени и начал поднимать один за другим камни, положенные на плед. Он отбрасывал их в сторону, на склон, по которому они скатывались вниз, одни ближе, другие дальше. Трое молодых людей неподвижно стояли рядом. Четыре раза Жос поднимался и, приседая чуть дальше, продолжал свою работу. Наконец, остались только три плиты, которые он расположил над головой Клод; они оказались такими тяжелыми, что Терезе пришлось подойти, нагнуться и помочь ему отнести их в сторону. Тут уже Жос выпрямился и взглядом попросил своих компаньонов продолжить. Юноши взялись за два конца пледа и вместе подняли его. Показалась Клод. Ее лицо приняло голубоватый оттенок и от этого словно истончилось. Резко проступили кости. Жос как бы брал своих компаньонов в свидетели. Стоя на коленях рядом с ним, девушка разглядывала Клод с напряженным удивлением. Видела ли она уже когда-нибудь покойников так близко? Интенсивность взгляда была такой же, как у детей, случайно увидевших наготу взрослых. «Ее истинное лицо, — подумал Жос, — ее истинное лицо, она не может себе его представить…»

Юрг взял его за руку, потянул за собой. «Пойдемте, месье». Жос не видел, ни как Тереза и повар завертывали тело Клод в серые покрывала, которые они принесли с собой, ни как они привязывали его к носилкам. Одеяла были плотные, веревки — крепкие, тело — бесформенное. Жос сидел, обхватив голову руками. Юрг стоял, загораживая то, что происходило в десяти шагах от него. Он улавливал лишь отдельные непонятные слова и какое-то странное царапание. Если крепче сжать веки и стиснуть зубы, если бы контролировать мышцы лица, то можно выдержать… А выдержать нужно, потому что он старик и иностранец. Они возвращались к джипу, делая большие крюки в поисках наименее неудобного пути. Почти на протяжении всего спуска, за исключением двух или трех самых опасных участков, они несли носилки вчетвером. Жос шел позади, там, где едва различалась голова Клод. Веревка, стянутая на уровне шеи, душила ее. Душила кого? Или что? Они часто останавливались. Все усилия Жоса были направлены на то, чтобы не выдать своей крайней усталости. Он долго восстанавливал дыхание, опустив голову. Тереза не отрывала от него взгляда.

Их встретили у машины две собаки из трактира, колли, которые пошли по следу своих хозяев и теперь ждали их. Они прыгали вокруг носилок, веселые и любопытные. Жос жестом помешал повару прогнать их. Они обнюхали покрывало и замолчали. Один лег, другой, скуля, прильнул к ногам Терезы. Когда носилки были прилажены сзади и укреплены с помощью другой веревки, для Юрга не осталось больше места, и он, сделав знак рукой, ушел. Тереза присела на корточки и положила руку на серое одеяло. «Почти на сердце», — мелькнуло в голове у Жоса. Он занял место впереди, но повернулся и тоже положил левую руку на веревки, там, где находилось плечо. Теперь толчки доходили до него более приглушенные, почти издалека. Одна из собак побежала с лаем за Юргом. Другая же вспрыгнула в последний момент сзади на джип и проскользнула, продолжая повизгивать, между Клод и девушкой, Жос улыбнулся. «Она никогда не называла их колли, — сказал он, — всегда только Лесси, из-за фильма…» Тереза улыбнулась, не отвечая. Скорее всего она или не понимала его вовсе, или понимала с трудом. Повар осторожно вел машину, направляясь прямо к трактиру, но почти останавливаясь, когда нужно было преодолеть малейшее препятствие. Люди, молча, ждали их.

— Сможем мы доехать до Понтрезины? — спросил Жос.

— Я позвоню сначала в полицию. Мой брат жандарм, так будет лучше…

Жос ждал, не делая никаких движений. Он не повернулся, когда какая-то женщина принесла шаль Терезе и увела с собой собаку. Опять появился повар: «Все в порядке. Поехали». Тереза осталась сидеть в джипе. Между гостиницей «Сонна» и Вальдхаусом они догнали повозку, которая везла обратно в деревню усталых участников пикника. Обгонять их пришлось на очень медленной скорости, так как лошади заволновались. По неожиданно застывшим лицам тех, мимо кого они проезжали, Жос догадался, насколько их собственные лица и позы потрясли всех, кто их видел. Тень тишины и страха прошла вместе с ними. Едва миновав их, молодой человек, которого звали Вальтер Ротхау, прибавил скорости, как будто от ярости. Рука Терезы на покрывале сжалась. «Fahren Sie langsam, Walther…» — прошептала она. Ее собственное лицо выражало удивительное достоинство. У Жоса мелькнуло в голове, что он держится только из-за нее, чтобы не распускаться перед ней.

Вальтер Ротхау выбирал пути, уклонявшиеся от пересечения с дорогой в Санкт-Мориц и ведущие их по другому берегу озер, до развалин Сан-Жиана. Жос закрывал глаза, чтобы не видеть, когда они проезжали мимо ферм, как пустеют или затуманиваются взгляды при их проезде. Внезапно, на подходе к одной лесопильне, запах раненого дерева окутал их своим волнующим и сладковатым ароматом. Нахлынули образы: Клод с закрытыми глазами, Клод с обожженной солнцем кожей. Жосу хотелось бы что-то сказать, какие-нибудь слова, которые бы их освободили, но он не мог говорить. Стоило бы ему заговорить, как он разрыдался бы. «Как же мне быть?», — мысленно спрашивал он себя. Он подсчитывал, сколько еще времени ему нужно будет соблюдать приличия, прежде чем он останется наконец один.

Разве он говорил, в какую гостиницу нужно ехать? Вальтер ехал уверенно — значит, говорил. Грузовик загородил служебный вход в «Энгадинер Хоф», и джип въехал на дорожку, которая вела к главной двери. Жос одной рукой привел в порядок волосы. То, что ему открылось за поворотом, превзошло все его опасения. Около тридцати человек собрались там в ожидании их приезда, и все они поднялись, задвигались, потом застыли.

Вальтер почувствовал волнение Жоса и остановил машину за двадцать метров до крыльца. Все лица были повернуты к ним.

Вальтер слышал разговоры о группе, приехавшей в Понтрезину снимать фильм. По телефону жандармы, мобилизованные для службы порядка и бывшие в курсе, объяснили ему все в нескольких словах. Но увидеть их воочию!.. Какая-то пара отделилась от общей группы: бандит, одетый как шикарный водопроводчик, и красивая женщина, вся в бархате и кружевах, с лицом и плечами, покрытыми охрой. В двух шагах за ней усатый мужчина показался Вальтеру живым воплощением знаменитого Курта, его прадедушки, который в свои семьдесят пять лет еще делал детей. Его фотографии еще не до конца выгорели в коридоре их гостиницы. Другие, позади этих трех, сливались в единое целое в общей толчее. Джинсы и рубашки операторов, платья с фижмами и гладкий, теплый цвет кожи, который создается у актрис умелым макияжем: Вальтер увидел все с одного взгляда. Ему было больно за этого старого типа, который застыл в неудобной позе рядом с ним. Странные мысли появились у Вальтера, когда он нес тело вниз, потом на дороге, и он не осмеливался лишний раз повернуться к Терезе, к Терезе, на которой он должен был жениться в октябре, между летним и зимним сезонами. К Терезе, которую он любил, к которой либо он ходил тайком каждую ночь, либо она сама приходила к нему, в его комнату, и как тут было не подумать о том дне, очень далеком, в невообразимом будущем, когда один из них будет сидеть, как вот этот француз, рядом с трупом другого, и когда все будет закончено. «Мы умрем вместе», — подумал он немного глупо. Вот уже два часа он чувствовал, что его переполняет любовь к Терезе, как никогда. Такое любовное отчаяние, такое скрытое безумие, что он спрашивал себя, посмеет ли он признаться в нем этой ночью, шепотом …

Женщина в бархате и кружевах подошла и неловко обняла француза. Бандит тоже подошел, потом усатый, который, как увидел Вальтер, тайком выбросил сигарету, прежде чем положить, как и другие, руку на плечо француза. «Сейчас он сломается…» Но лицо Жоса выплывало, белое, невозмутимое, из этого узла объятий и шепота.

Директор отеля, в черном пиджаке и полосатых брюках, вышел вперед, шурша туфлями по гравию, в сопровождении двух носильщиков и двух коридорных. Один из них подмигнул Вальтеру: они играли в одной команде в хоккей. Директор склонился перед французом, как перед лордом, прибывшим в «роллс-ройсе». Его сочувствие было неискренним, вымученным. Нежелательные впечатления дляклиентуры. Утренние лыжники возвращались с прогулки и задавали вопросы слишком звонкими голосами. Одна из лыжниц потащила своих компаньонов в сторону. В свою очередь актеры тоже встрепенулись. Надо ли подойти? Пожать руку? Обнять? Главный оператор, рыжеволосый гигант, отстранил других и заключил Жоса в свои объятия, говоря ему что-то на ухо. Потом все снова застыли: коридорные с помощью Вальтера стали развязывать веревки, освобождать носилки. Вслед за своим хозяином они поднялись на крыльцо, пересекли холл. Фигурантки, которые утром дурачились, подмигивая и выпячивая зады, теперь тайком крестились. Наконец, открыв и закрыв две двери в конце длинного коридора, они достигли маленькой белой комнаты с опущенными шторами, которую наскоро обустроили как могли: кровать, слишком яркий ковер. Тереза вошла за пятью мужчинами, и директор отеля закрыл за ними дверь, воздев вверх руку.

Норме Леннокс и Деметриосу предоставили играть дальше ведущую роль. Даже в драме следует соблюдать иерархию. Утративший недавний апломб красавец Виктор замешкался немного, не зная, за кем идти. Они с Нормой договорились было поехать в Санкт-Мориц, в «Кеза Велья», посидеть за стаканчиком. Все это накрылось. Или в бар «Палас-Отеля», посмотреть на модниц. Какой-то голос спросил: «А что тут сейчас будет?» Рыжий гигант ответил: «Врач, ищейки, всякие глупости!..» Он смотрел вдаль, на горы.

— Ты его знал лично, Форнеро, до фильма?

— Моя жена когда-то опубликовала одну вещицу у него, уже давно. Моя первая жена…

Типично тирольская мелодия вдруг хлынула из репродукторов. Портье со смущенным видом побежал, прижав палец к губам. Норма и Деметриос повели Жоса в маленькую гостиную, прилегающую к бару. Портье исчез, вернулся, сказал что-то на ухо Виктору. Облеченный наконец-то ролью, актер сходил за бутылкой, наполнил стакан наполовину виски, плеснул туда немного воды и поднял занавеску, которая закрывала малую гостиную. Он был удивлен, увидев Жоса беседующим с Деметриосом и Нормой. Он протянул стакан, который Жос выпил одним длинным глотком и вернул его пустым. Норма рукой указала Виктору на кресло рядом с собой.

…«Вайнберг, если позвонить ему сейчас, может прибыть сюда завтра, — сказал Жос. — Нельзя терять ни часа. Понятно? Сегодня вечером они будут говорить… Потом пребывать в некоторой растерянности… Надо будет взять их в руки. Я рассчитываю на тебя, Луиджи. Я сделаю все, чтобы вернуться через четыре-пять дней». Он положил руку на руку Деметриоса: «Поверь мне, так лучше…»

Он откинулся на спинку дивана, утонул в нем, посмотрел на них. Он казался холодным и отсутствующим.

— Пойду поднимусь к себе в комнату. Ты можешь проследить, чтобы… чтобы все было сделано как следует? Потом ты пришлешь ко мне Югетту с ее списком адресов и проследишь, чтобы меня ни с кем не соединяли. Предупреди меня, когда придут по поводу формальностей. Наведи справки также о… о транспорте… Извините за такой вид…» Он пошатнулся. «Слишком щедрая оказалась у меня рука», — подумал Виктор. Жос наклонился к Норме, быстро поцеловал ее в висок, развернулся и исчез через служебную дверь бара, как если бы знал все закоулки «Энгадинера». «Браво!» — бормотал Виктор. Норма, взяв за руку, избавила его от необходимости продолжать. «Ты должен отвезти меня в Санкт-Мориц… Это просто необходимо».

* * *

15-го июня вечером съемочная машина отъехала в Милан за Жосом Форнеро, прибывшим самолетом из Парижа. За рулем был Вайнберг. В последний момент Деметриос решил на час сократить съемки, чтобы его сопровождать. Весь день работали в замке Бондо: оттуда до Милана было не слишком далеко. Деметриос хотел воспользоваться двумя часами обратного пути, чтобы поговорить с Жосом. Он надеялся сделать остановку в Комо или в Менаджо и там пообедать. Но в каком состоянии будет Форнеро? Смерть Клод взволновала актеров, как того и опасался Жос, и настроение у всех изменилось. Подъем первой недели уступил место какому-то зубоскальству и напряжению. Грозы, образовываясь над перевалом Малоя и обрушиваясь каждую ночь на Энгадин, изнуряли всех. Удастся ли заинтересовать Жоса проблемами фильма? Деметриос ни разу не говорил с ним по телефону со времени его отъезда, днем 11-го июня, когда он с ним попрощался, наклонившись над машиной Юбера Флео, которая должна была следовать за катафалком до Ревена в Арденнах, где, бог знает почему, должны были похоронить Клод. Шестьсот километров за гробом по горным дорогам, по автострадам Швейцарии, Германии: границы, транспортные пошлины. Объяснения… Деметриоса пробирала дрожь при мысли о путешествии. Но Жос был непреклонен. Юбер Флео решился сопровождать Форнеро, чтобы избавить его от необходимости сидеть за рулем по восемь-десять часов одному, не отводя глаз от кузова «универсала» — длинного сверкающего «мерседеса», куда поместили гроб, накрытый поверх серой подстилки огромным венком, купленным вскладчину в Санкт-Морице. На ленте — белой ленте, как настояла Норма, — можно было прочесть: «Клод, от Команды». Это было несколько сентиментально, так как большинство из тех, кто внес деньги, не называли Клод по имени, а обращались к ней «мадам», но повеял ветер эмоций. Многие промокали глаза платочками.

Теперь на дороге, которая петляла между Граведоной и Черноббио — скорей бы Комо и автострада! — Деметриос был мрачен. После десяти дней натурных съемок он все еще не чувствовал фильма. Во всяком случае чувствовал гораздо хуже, чем в самые первые часы. Он находил рабочий позитив невнятным, а костюмы слишком яркими. Все это отдавало студией, открыткой. Может быть, надо было все осовременить? Но разве можно будет заставить публику поверить в достоверность этих страстей, этих эксцессов, этого убийства, если люди на экране будут одеты в пиджачные пары и костюмы? Да, у романистов чудесная доля! Когда в начале зимы встал вопрос о модернизации интриги, о переносе действия в наши дни, сын Флео стал угрожать скандалом. Он говорил о судебном процессе, о том, что заберет обратно права. Жос пошел у него на поводу: издатель в кепке продюсера — это опасно. Быть продюсером — все равно что быть хирургом или генералом. Надо уметь отсекать. Жертвовать людьми. А Жос боготворит «текст», как он сам говорит. Все время на устах Висконти. Но он умер, Висконти, а при жизни три раза отказывался снимать «Расстояния», с тремя разными продюсерами. И что теперь делать? Все знали, что хотя дело организовано солидно, хотя бюджет получился щедрый, все же Форнеро играет здесь ва-банк и с помощью романа Флео хочет взять реванш за неудачи в чем-то другом, за терзающие его сомнения. Он вложил слишком много собственных денег в эту комбинацию и это заставляло его нервничать. Когда Деметриос увидел его в тот вечер, сраженного смертью Клод, он испугался за свой фильм. Из эгоизма? Нет, от порядочности. Он нес на своих плечах предприятие в тридцать пять миллионов и не мог себе позволить расслабиться.

Наконец машина выехала на автостраду. Вайнберг довел скорость до ста шестидесяти километров и облегченно вздохнул. «Мы приедем вовремя», — пообещал он. Это были его первые слова после острой гребенки перевала Малоя. Он тоже портил себе кровь. «Назначить любителя ответственным продюсером… Безумие!» Но он знал Клод Форнеро уже десять лет и был к тому же весьма сентиментален. С 1975-го года он видел, как Жос ходит вокруг да около кино, примеряется, предлагает права на ту или иную из своих книг в качестве экранизации, но то были лишь робкие попытки, самодеятельность. Ничего общего с такой постановкой, как «Расстояния». Его пунктуальность была просто дотошной, он не фантазировал. И потом его собственные деньги и деньги Юбера Флео, вложенные в дело, вот что меняло все исходные данные, делало мероприятие каким-то сентиментальным, что необычно для кино, где предпочитают обращаться к банкирам.

Вдруг пошел проливной дождь. Машина пересекла его в несколько секунд, показавшихся Деметриосу долгими, хотя Вайнберг даже не оторвал ноги от педали. Благодаря этому они прибыли в аэропорт Галларате в тот момент, когда первые пассажиры из Парижа проходили на таможню. Жос Форнеро вышел одним из последних. Он шел как человек, которого никто не ждет, как сомнамбула, лунатик. Наверное, он спал в самолете, отчего на его голове пожилого мальчишки волосы свалялись в вихор. Вайнберг и Деметриос, пораженные, позволили ему, не заметившему их, пройти мимо. В профиль они бы его не узнали. Вайнберг хмыкнул. «Вот те раз!» — вполголоса произнес Деметриос. Он побежал, хлопнул Жоса по плечу, и тот повернулся одним резким движением, уронил сумку на землю и сделал единственный жест, которого не ожидал Луиджи: он обхватил его обеими руками и расцеловал. Настоящими мужскими поцелуями, прокуренными и влажными, пришедшимися наугад в усы постановщика, у которого они переходили в бакенбарды, как у Франца-Иосифа.

В машине Жос сидел с отстраненным ощущением свободы, какое бывает у людей, на которых обрушивается судьба и которые перестают обращать внимание на мелочи жизни. Он не задал ни одного вопроса. Он подробно описал путешествие между Граубюнденом и Арденнами, задерживаясь на мрачноватых нелепостях, рассказывая о таможенных хлопотах, объясняя, что шофер черного «мерседеса» ехал так быстро, что весь путь напоминал своего рода ралли. Именно это слово он и употребил: ралли. Он сухо посмеивался, словно всхлипывая без слез. Спустится ли он на землю, спросит ли о фильме? Вайнберг воспользовался своей ролью шофера и молчал. Он предоставил режиссеру поддерживать монолог Форнеро, стараясь сам не слышать его. Он злился. «Все пропало, — подумал он, — пропало самым гнусным образом…» Он уже видел себя вынужденным провести еще три недели в Понтрезине, где ему плохо спалось, где ему доставляла беспокойство его аорта. «Он убил Клод, привезя ее сюда!..» Жос перечислял людей, поехавших в Арденны на похороны, которые он сравнивал с другими похоронами, Гандюмаса, отчего это становилось чем-то вроде профессионального и светского соревнования, комментируемого с немного злой горечью. У Вайнберга появилось непреодолимое желание выпить чего-нибудь крепкого. Проезжая через Тремеццо, он притормозил, потом остановился перед каким-то ярко освещенным строением. Жос продолжал говорить, не спрашивая объяснений. Строение оказалось жалкой гостиницей, должно быть опустившейся до приема туристических групп. Столовая выглядела пустой, хотя австрийский автобус только что выгрузил очередную порцию краснолицых шестидесятилетних пассажиров. Вайнберг по дороге выхватил бутылку из рук полусонного официанта, который последовал за ними со штопором в руках. С первого же глотка он почувствовал себя лучше. Форнеро наконец замолчал. Он оглядывался вокруг на розовую гипсовую отделку, на бра с подвесками. На него было страшновато смотреть в этом белом свете. Вайнберг сказал:

— Вас устроили в новой комнате. Норма занялась всем…

Форнеро перевел взгляд своих серых глаз на Вайнберга и посмотрел на него с отсутствующим видом.

— Вы хотите сказать, что Норма Леннокс дотрагивалась до вещей Клод, до ее одежды? Так, что ли?

Вайнберг искал помощи у Деметриоса, который мочил свои усы в кьянти. Но прежде чем он нашел что ответить, Жос продолжил безразличным тоном:

— Это очень мило с ее стороны… Очень хорошо… — Потом он обратился к Вайнбергу:

— Я могу передать карты другому, уступить свое место, если «Нуармон» этого хочет, или банкиры… Я бы прекрасно понял.

Но он, казалось, тут же перестал думать о фильме и протянул руку к бутылке с вином.

Они прибыли в «Энгадинер Хоф» в двенадцать часов ночи. Директор, должно быть, ждал их. Он пожал руку Жоса со всяческими словами соболезнования, но не без достоинства, и повел его по коридорам. Вынув из жилетного кармана ключ, он открыл одну из дверей, зажег свет и жестом указал на три незнакомых чемодана. «Вещи мадам», — произнес он. Потом выключил свет и закрыл дверь, не поднимая глаз на Жоса. После чего он повез его наверх на служебном лифте («Простите, месье, простите…») и провел в его новую комнату. Жос открыл застекленную дверь и вышел на балкон. Ночью шум потока казался в десять раз сильнее. Низкие облака быстро пересекали небо, разрываясь о сосны. Перила балюстрады были влажные. Жос положил на них ладони. Он не слышал, как директор за его спиной попрощался. Он наблюдал, как понемногу из темноты возникали очертания гор, более непроницаемая чернота на подвижной черноте неба. Когда пейзаж преобразился, Жос закрыл глаза. Голоса садовников… поскрипывание шкафа… звук зажигаемой спички… аромат табака…

Вайнберг и Деметриос, расположившись на террасе тремя этажами ниже, курили и негромко разговаривали. Жос видел красные точки их сигарет. Он отошел назад: свет из комнаты отбрасывал его извилистый силуэт на лужайку. Он выключил свет и лег на кровать, не закрывая окна. В синей мгле бесилась и рычала вода. Ровно шесть дней и четырнадцать часов прошли с того момента, когда у него возникло чувство собственной трусости и ощущение, что это он покинул Клод. В тот момент, когда она закурила сигарету. «Было слишком поздно, ты же это прекрасно знаешь…» — вот что сказал ему Профессор в Ревене, на террасе, пока за их спинами люди если сандвичи с жареным мясом. «Возможно, у нее это было врожденное… Или очень давнее… Самое необычное здесь то, что никто никогда ничего не замечал. Но тебе не в чем себя упрекнуть, клянусь тебе».

Жос и не занимался этим. Просто утром десятого июня он ничего не сказал, когда Клод закурила сигарету, потом другую, под туями, потом ничего не сказал, когда она выпила с ним ту бутылку вина, и снова ничего, когда она настаивала подняться до горного приюта. Он покинул ее. В тот день, который стал днем огня и слез, он покинул ее. Несколько месяцев он нянчился с ней, оберегая ее, умолял; он не обращал внимания на ее вздохи и раздражение, казался иногда бестактным: он охранял ее. Она могла сделать вид, что падает, потому что он был рядом, чтобы поддержать ее. Но Клод не притворялась. Она выжидала минуту, когда он ослабит свое внимание. По крайней мере именно так видел Жос вещи теперь. С непреклонным терпением она ждала случая умереть. И если она выглядела такой недоверчивой и взволнованной на тропинке, то это только потому, что не могла поверить, что у избавления будет такое мерзкое, будничное лицо.

Жос махнул головой или рукой, как он делал по нескольку раз в эти дни. Он отгонял безнадежность, как докучливое животное, как какую-нибудь муху. Грохот потока оглушал его. Он покачал снова головой, еще сильнее. «Бесполезно, — повторил он, — бесполезно…»

Холод и сырость разбудили его. Он спал долго — небо уже побелело. Он натянул на себя одеяло и зарылся лицом в подушку. Миг ясности был так краток, что образ Клод не успел овладеть им. Если только она не царила, живая, во сне, в который он возвращался.

ШАБЕЙ

Звонили из «Нуармона». Какая-то дама с невероятной фамилией. Она клялась, что Мюллер согласен. «Если бы он был согласен, то сам бы мне позвонил», — сказал я. Тогда она призналась, что Мюллер плавает где-то между Гваделупой и Гаити и что добраться до него было бы трудно. «Я не редактирую друзей, — заключил я, — особенно если речь идет о превосходном писателе!..» Голос замолчал: такое благородство обескуражило мою собеседницу. Два часа спустя некто Вайнберг позвонил мне из Санкт-Морица. У него был торопливый тон, как у людей, погруженных в отдаленные празднества или баталии, о которых их собеседник ничего не знает и слышит лишь их эхо. «Речь не идет о том, чтобы переделывать диалог Мюллера, — сказал он мне усталым голосом. — Впрочем, он великолепен. Просто я не нашел другого предлога, чтобы наше бюро в Париже купило вам билет…»

— Значит, мне куплен билет?

— Господин Шабей, я вас не знаю, но вы являетесь другом Жоса Форнеро, не так ли? В таком случае приезжайте. Вы меня понимаете? Приезжайте, чтобы с ним поговорить, поговорить с артистами, поговорить со мной… Сам Деметриос будет вам за это благодарен. Вы знаете Деметриоса? Здесь нужна струя свежего воздуха. Или электрошок. Из-за несчастья Жоса все впали в меланхолию. Нас сглазили. Недомолвки, напряжение, предосторожности. Понимаете, мы задыхаемся…

— И мое присутствие….

— Откровенно говоря, я и сам не знаю. Оно может оказаться благотворным. Во всяком случае для Жоса. Вы послушайте жалобы артистов: когда у них есть две строчки текста, им хочется двадцать, но приласкав, их можно успокоить. Мюллер сел бы на своих знаменитых лошадей… Что? Я вас плохо слышу. Да нет, у Жоса не сложится впечатление, что вы бросаетесь в воду ради него. Так что, вы приедете?

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Прошлым летом прекрасный пожар не разгорелся. Правда, я не чиркнула спичкой. Г-н и г-жа Шабей живут не в моем квартале, а я — не в их квартале. «Называйте меня Максимом..» У этого Телепенчика такая красивая улыбка, что я даже не засмеялась. Серьезный тон располагает к болтовне. Откровения были явно ниже уровня улыбки. Откровения? Увы, нет, или лишь чуть-чуть. Слишком светский человек: говорит гладко, складно. Я люблю, когда мужчины рискуют, если они склоняются надо мной. У Телепенчика голова не закружилась. Хотя надо сказать, что для такого знаменитого любовника, как он, я не заметила, чтобы он очень уж склонился… Я не могу утверждать, что тридцать лет, которые проложили между нами другую пропасть, еще более головокружительную, не впечатлили его. Если бы он только знал, насколько я безразлична к этим подсчетам, может, он бы и распалился?

Я встретила его на площади Вобан.

— Вы, кажется, поражены.

— Да, встретить вас здесь.

— Но я здесь живу.

Он повел меня выпить кофе в местную забегаловку. Туристы подписывали там свои послания на открытках с изображением могилы императора. Он лихо за меня взялся. Свет — жестокая штука, особенно на улице Вобан, где много открытого неба. Вблизи и при ярком июньском солнце Шабей выглядел прекрасно. Лицо, на которое можно смотреть вблизи, — это уже половина любви. Ну нет! По мере того, как он мне раскрывал свои замыслы, я, хотя и находила его потрясающим, этого Шабея, я все больше утверждалась в мысли, что не упаду в его объятия. Повторяя себе при этом: а жаль! Но эта механика действовала превосходно: восемь дней в Граубюндене, где снимают «Расстояния», отчаяние, которое нужно приглушить, превосходный отель, билеты у него в кармане… Да, жизнь баловала этого Шабея! Всегда он оказывался на пути удачи, на остановке восточных экспрессов, в самом благоприятном из микроклиматов. Что касается меня, то на поезда я опаздываю, а как только я куда-нибудь приезжаю, начинается дождь. Это я ему и сказала. Или, скорее, я ему сказала: «А что, Патрисия в отъезде?» Он ответил: «Разумеется, а то я бы не предложил вам этого путешествия». Так спокойно. И этот загар, как у инструктора в спортивном лагере, этот насмешливый взгляд.

— Значит, путешествие друзей?

Я буквально побледнела, услышав, как из меня вылетела единственная глупость, которую я не считала себя способной произнести. Даже Шабей выглядел озадаченным.

— А, ну нет, вовсе нет! Мне не хотелось бы вас обидеть, даже не попытавшись вас трахнуть. Вы уж оставьте мне шанс, но давайте лучше не будем сейчас это обсуждать!

Я постаралась рассмеяться как можно менее глупо. Мне вдруг захотелось быть одетой в изысканное платье. Мне стало стыдно за мои линялые джинсы и дурацкую майку. Я не буду спать с Шабеем, потому что я ненавижу спотыкаться о ковры, входя в замок. Но, может быть, все это ерунда. У него вид был такой же глупый, как и у меня. Я долго думала, что весь мир у меня в руках, потому что погоняла хлыстом старых кляч, которых мои замашки укротительницы, наверное, ошарашивали. А настоящие хищники — это совсем другое, даже эта совка Шабей. Парадокс: я не дамся ему, хотя он и оказался бы самым прекрасным трофеем в ягдташе моей плохой репутации. Как только это решение угнездилось во мне (поддаться ему или не предлагать себя?), все стало легко и просто. Я согласилась поужинать с ним в том чересчур расписанном ресторане, в котором официанты обхаживали его по первому классу. После чего он в ореоле своей потрясающей улыбки распахнул передо мной дверцу такси. Над собой он иронизировал или надо мной? На следующий день мы отправились в Граубюнден, причем не на самолете и не в спальном вагоне, а на машине, как это делалось во времена его молодости, после войны… Надо полагать, у него были на ночь намерения. А протекала она в одном сногсшибательном мотеле в Шварцвальде — каких только крюков не накрутишь в угоду вожделению! И оказалась одной из самых целомудренных. Вместо добродетели иной раз сойдет и обыкновенное упрямство, да еще ощущение, что мне предлагают роль в каком-то старом фильме. Затертая, поцарапанная копия. Пленка оборвалась к одиннадцати часам, когда я закрыла свою дверь перед красивой физиономией Шабея. Обескураженный, он выглядел на столько, сколько ему было.

Немного натянутый за завтраком, который нам подали на террасе под темными соснами, Шабей расслабился лишь за рулем, но вел он слишком быстро. Надо ж было вверить свою шкуру заботам шестидесятилетнего старика, чтобы дрожать за нее, как с каким-нибудь молокососом. Между Базелем и Цюрихом дождь превратил пейзаж в мутную пелену, а шоссе — в зеркало. Я чувствовала себя так, будто меня всю свела судорога, и роняла горькие замечания о глупой музыке стеклоочистителей. Наконец-то мы остановились, скорее мертвые, чем живые, в Куре, маленьком городке с мокрыми прелестями под тяжелыми серыми тучами. Я набила себя пирожными в кондитерской, сидя напротив молчаливого взора любителя кофе. Мы поднимались по долине с варварскими именами, когда в облаках начали наконец-то образовываться просветы. На перевале Юлиер, когда Шабей читал мне лекцию по истории, появилось солнце. И мы стали спускаться к ожерелью озер, постепенно погружаясь в прохладное кружево лиственниц. На расстоянии прямо мох, зеленая пена.

Наконец-то восторг при виде гор, на который я так рассчитывала, чтобы придать мажорную тональность нашему путешествию, согрел мне сердце. Я положила свою руку на руку Шабея, то есть на руль, но осторожный соблазнитель не захотел подобных вольностей на виражах. Потом мы пересекли Санкт-Мориц, городок почти такой же уродливый, как и Кур, весь утыканный колоколенками и флагами, с тротуарами, обставленными галантерейными лавками. Мы были в Понтрезине часа в четыре — подвиг, как я заметила, переполнявший моего старого юношу гордостью.

Оставив чемоданы в номерах (Шабей не попытался предложить мне взять один на двоих), мы пошли на поиски «команды». На всем окружающем пейзаже лежал такой ослепительный свет, что я все время мигала. Ненавижу солнечные очки. Шабей же, с шеей, повязанной платком, с очками, как у кинозвезды, на носу, с негнущимся от провала его любовной стратегии затылком, обрел внешность принца, обремененного необходимостью соблюдать инкогнито. Санкт-Мориц оказывал на него мистическое действие. Он бросал на улицы, отели, бары, витрины взгляды, полные великосветской сопричастности. Он ничего мне об этом не говорил, испытывая это свое несказуемое упоение. И все-таки он за мной наблюдал, искоса, несколько озадаченный. В состоянии ли я была прочувствовать, сколько легендарной элегантности и величия налипло за многие годы на эти знаменитые фасады? И в состоянии ли я, без дополнительной информации догадаться, что он, Шабей, сотней разных способов связан с разыгранными здесь комедиями? Эти вопросы донимали его, но он не осмеливался задать их прямо. Я взглянула в зеркальце и обнаружила на своем лице выражение жесточайшей насмешки. С каких пор появилось оно у меня? Мой компаньон познавал на горьком опыте неудобства мезальянса. Пытаться оприходовать малышку, с которой тебя не связывает сообщничество среды, языка, умонастроений, — значит рисковать остаться с носом и с уязвленным честолюбием. Ладно еще, когда дело может сладиться в один вечер, на чужой территории, вдали от комментариев клана, но риск становится непропорциональным, как только приключение получает огласку. Отправиться «на съемку» фильма со мной в качестве багажа польстило бы тщеславию Шабея только при условии, если бы я согласилась играть по его правилам. Но мне мои правила подходили больше. Не говоря уже о том, что я могла, одним словом, раскрыть, насколько у нас отдельные номера. Шабею простили бы мою плохую репутацию, но не то, я его «манежу»… Мама, когда мне было восемнадцать лет, а папа был еще жив, советовала мне вполголоса, за плохо закрытой дверью, «их манежить». Ужасный треск теленовостей исходил от голубого экрана в соседней комнате. Папа в конце жизни стал немного глуховат. «Если ты будешь уступать им слишком быстро, они будут тебя бросать, поверь мне…» Где мама набиралась этого опыта? Она допускала, что я сплю с мужчинами, но ей хотелось быть счетоводом моих страстей. Экономным счетоводом. Она никогда не говорила со мной об этом, когда мы находились одни, когда мы спокойно где-нибудь сидели при свете бела дня. Она выдавала мне свои советы только в неподходящих условиях, в полутьме, и предпочтительно когда папа прислушивался и мог нас услышать. «Ну что, ваша тайная вечеря закончилась?» — кричал он. Она молча вымаливала у меня непристойные признания. Боже мой, Шабей говорит со мной! Ужины в «Палас-Отеле», в марте, и обеды вон в том клубе, наверху, прогулки на вертолетах, смех в урчании моторов, волосы, прижатые ветром к глазам, самые красивые девочки Европы… Да, он так и сказал, «самые красивые девочки Европы…» Преимущество поцелуев состоит в том, что они закрывают им рот. Шабей запаниковал. Он воспользовался красным светом, чтобы посмотреть на меня, и то, что он увидел, не прибавило ему бодрости. Я чувствую, что он готов открыть дверцу и вытолкнуть меня. Зачем его унижать? Я придерживаю коней:

— А, правда, почему вы приехали сюда? «Расстояния» — это не тот вид продукции, на который приглашают прессу…

— Я не «пресса». И я говорил тебе об этом в Париже: Форнеро плывет по воле волн, команда…

— Получается, что вы — что-то вроде медбрата? Это уже лучше. Я тоже люблю Форнеро, но он такой холодный.

— Он очень страдает.

Я упорно смотрю перед собой, и мне удается сохранять серьезность. Как удалось Шабею сделать карьеру в прозе, если он может выдавать такую ахинею? Он ни о чем не догадывается. Ведет машину с важностью шофера, у которого высокопоставленный хозяин. Носит перчатки. Я спрашиваю:

— Вы его видели потом?

— На похоронах Клод, в Арденнах.

— Вы мне ничего не рассказывали… Цуоц, это далеко?

— Теперь в пяти минутах.

* * *

Наш приезд не стал триумфом. Форнеро, увидев меня с Шабеем, комично воздел вверх брови. Он смотрел, как старый тяжело больной трагик, которого заставили играть в водевиле. Он постарел лет на пятнадцать. Сразу говоришь себе: «Ну да, вот его истинное лицо, как же я об этом не подумала?..» Его удивление избавило меня от соболезнований. Он приложил палец к губам, когда догадался по моей гримасе, что я сейчас захныкаю.

И ситуация сразу переменилась. Вместо того, чтобы изображать утешительницу, я должна была отвечать на насмешливые вопросы Форнеро. «Никак нет, — сказала я ему, — я не такая. Вы плохо меня читали, господин мой издатель…» Он посмотрел на меня снизу: «Все так плохо?» Потом посмотрел издалека на Шабея и пожал, довольный, плечами.

Вдовец — это все равно, что тяжелобольной: для них нужно изображать настойчивый и в то же время легкий взгляд, и быстро опускать веки на пытливую недоверчивость глаз. Это почти счастье — иметь возможность оценить степень поверженности жертвы: несчастье должно быть абсолютным.

На следующий день после нашего прибытия, когда мы отправлялись в «Двадцать два кантона», где у нас был предусмотрен легкий обед, я пристроилась к Форнеро. Потом, когда мы вышли в Стампе, куда переместилась съемка, и вечером в отеле, он ловил мою руку, чтобы притянуть к себе. Я отмечала вздохи, паузы. У меня есть опыт. Каждое утро в течение этих десяти дней я одевалась и делала макияж с особой тщательностью. «Ты хочешь кого-нибудь соблазнить?» — спрашивал меня Шабей. Сам он кружится вокруг малышки Лакло, Дельфины, которая играет в фильме сестру и хороша собой. Ее муж уже засуетился. И уже точит зуб. К превеликой радости Вайнберга, Шабей согласился смахнуть пыль с диалога Мюллера, не без письменного одобрения Форнеро и сына Флео. «Очистка совести!» Литератор литератору не пират. После чего принялся охмурять Дельфину, которая ворковала, посматривая краем глаза на мужа. Какой ужас — быть на поводке! Деметриос присматривал за Лакло. Форнеро, казалось, ловил кайф, глядя на все эти маневры.

В «Двадцати двух кантонах» я обратила внимание, что от Жоса отодвигают подальше графин с вином. Частенько исчезал и его стакан, выпитый кем-нибудь другим, когда он задумывался. Сама я наливала ему до краев, из-за чего на меня устремлялись разгневанные взгляды. Не люблю святош и моралистов. Посреди обеда Жос встал и потащил за собой меня. На выходе из деревни к Инну спускаются обширные луга. Мальчишки из явно шикарного коллежа, одетые в слишком длинные шорты и смешные кепочки, играли там в какую-то загадочную игру.

«Я бы все-таки предпочел, чтобы люди не стеснялись говорить со мной о Клод», — неожиданно произнес Жос. Но едва я открыла рот, как он сказал так же резко: «Нет, только не ты».

Несколько минут мы шли молча. Белые облака с сиреневой каймой поднимались из Италии, и их тени бежали по лугам. «Ты увидишь этот огромный барак в Стампе, красивый, военного типа, можно подумать, что его построил какой-нибудь наемник на пенсии, после удачных кампаний… Нечто вроде замка в итальянском стиле; папаша Флео был бы доволен. У Клод никогда не было желания ехать туда: подъем и спуск по Бергелю изматывали ее. Она знала…»

— Флео понравился бы фильм такой, каким его делают?

— Нет. Слишком он получается вылизанный, причесанный. Чересчур чистенький. Понимаешь, все сделано точно: места, лица, костюмы. Диалог не изменен, нет ничего вульгарного, каждая деталь находится на своем месте, и тем не менее фильм Деметриоса не будет иметь ничего общего с романом Флео.

— И ничего нельзя поделать?

— Лично я не могу. Деметриос тоже не может, так же как и Мюллер: они не слишком много поняли в книге. А так хорошо говорили о нем! Как можно все предусмотреть? Я занимаюсь делом, в котором идешь на риск, уже имея перед глазами законченное произведение, и все оцениваешь конкретно. А тут играешь вслепую, и риска в пятьдесят, в сто раз больше. Я думал, что, снимая фильм с Вайнбергом, буду иметь возможность участвовать в процессе, буду обладать какой-то властью. И тут я тоже ошибался. Первые пятнадцать дней я потерялся в деталях; теперь же…

Он говорил без усилий, не сбиваясь, ровным голосом. Взгляд его тоже потух. Идя рядом с ним, я чувствовала себя значительной, гармоничной. Моя юбка красиво развевалась в солнечных пятнах: это был мой способ помочь Жосу. Всякая неловкость покинула меня, как только я подсела к нему. Шабей иронично отстранился. Он не говорил о возвращении в Париж. «Если он уедет, я останусь…»

— Вернемся, они, наверное, возобновили работу.

Съемки проходили на деревенской площади, вымощенной булыжником, рядом с водопойным желобом, и на каменной лестнице с балясинами, которая украшала желтый фасад. Штукатурка в свете прожекторов и рефлекторов приобрела яркий барочный цвет. В стороне два мальчика держали за привязь коров, которых они должны были сейчас по команде повести на водопой. Жос остановился позади любопытствующей толпы, словно посторонний человек. Луиджи заметил его и сделал знак рукой. Но Жос, вместо того чтобы ответить ему, повернулся ко мне:

— Ты видела Леннокс? Ну разве можно здесь что-нибудь спасти с такой гусыней?

Гримерша за углом здания пудрила плечи и грудь англичанки.

— Она приходила рыться в вещах Клод, в ее украшениях…

Подошел Шабей, над носом у него появились две глубокие морщины.

— Жос, я не могу переписать весь фильм! Нельзя ли их заставить держаться спокойнее? Теперь Леннокс играет на английском, Виктор на французском, епископ на итальянском… Мюллеру следовало бы быть здесь! Что он делает на Антильских островах? Они уродуют его текст..

— Но ведь Дельфина произносит твой текст, разве не так?

В замке Стампа за час до нашего появления возникла мелодраматическая ситуация. Муж запретил Дельфине раздеваться для сцены совокупления с Виктором. Ассистент Деметриоса, мужчина с торчащими усами и угрожающими ста килограммами, выгнал мужа прочь и поставил у входа двух горилл. И с тех пор постоянно слышен гул мотора маленькой «альфы», на которой Лакло снует вокруг нескончаемой стены, которая опоясывает парк и сад. На угловых поворотах скрежет сцепления напоминает нелепые вспышки гнева. Дельфина часто шмыгает носом, но глаза у нее сухие. Шабей, обескураженный, убеждает ее снять рубашку, хотя и понимает, как смешно он выглядит. Когда я приближаюсь, он старается говорить тише.

«Ему разобьют физиономию, этому Шабею, если он не вернется в Париж… Что ты обо всем этом думаешь? Тебя-то они выставили совсем голой в том сериале Боржета? Это теперь делается на телевидении. Даже в рекламе, все больше и больше…» — Красавец Виктор говорит совсем рядом. Я спрашиваю себя, как это у него получается: только что был в трех метрах, и вот я уже вижу волоски у него в носу. Он жует вечную ментоловую жвачку. Жвачка перед поцелуями. Как мы любезны — дальше некуда. Он правильно делает, что приклеивается, как говорят на балах в Шампиньи: вблизи он красивее, менее вульгарен. У него вызывающая усмешка. — «А ты-то что здесь делаешь? Ты с кем? Не будешь же ты мне говорить… Приехала с Шабеем, не отстаешь ни на шаг от Форнеро, что ты химичишь?»

Славный Виктор! Его тупость меня успокаивает. Его руки обследуют меня, его глаза меня обшаривают, я вновь становлюсь сама собой. Если бы Леннокс ослабила немного свою бдительность… Я ловлю взгляд Жоса, и у меня появляется дрожь в коленях. Белый, пустой взгляд. Зачем я приехала сюда, где мне совершенно нечего делать?

На подмостки поставили дворцовые ставни: рабочие покрыли их краской цвета голубой лаванды. Деметриос со вчерашнего вечера почувствовал в себе талант колориста. Хозяин и его сыновья решили воспользоваться нежданной удачей. Они разобрали все внутренние ставни в гостиных, создающих освежающую полутень, в которой я укрываюсь, и в свою очередь тоже стали окунать кисти в банки с краской. И все, что было покрыто патиной времени, теперь приобретает везде один и тот же кричащий цвет. За неделю старое здание будет обезображено на ближайшие двадцать лет. Деметриос — это настоящий Аттила.

Несколько актрис присоединились ко мне внутри дома. Я знала только Дельфину, которая снималась десять дней в Плесси-Бурре в тех же эпизодах, что и я. Остальные того же поля ягоды. Они рассматривают свою кожу в серых зеркалах; говорят вещи непристойные, смешные, обыденные, поднимая длинные юбки, чтобы посмотреть на собственные коленки. Все они знают меня из-за моей фотографии в «Франс-Суар». Меня там сняли в амазонке (это меня-то!..), с моими книгами под мышкой. Их тоже заинтриговало мое присутствие.

— Форнеро — мой издатель, — говорю я.

— А, так это из-за этого… Бедняга!

И они переходят к обсуждению грудей Леннокс, на которых все заметили змеившиеся вены.

— Вот из-за этого беременность меня и пугает. Кажется…

А там, внизу, ассистент Деметриоса уже надрывается в мегафон. Они неохотно встают. «Ты хочешь знать мое мнение? Этот фильм сглазили. Когда мы спускаемся в машине из Понтрезины сюда, ты видела эти обрывы? Мне от них плохо. Я не шучу! Несчастье никогда не приходит одно, никогда… Ты идешь?»

Жос становится все более и более молчаливым. Сидя рядом, я наблюдаю за ним: он ничего не ест. Бутылки так и продолжают убирать у него из-под носа. Вернулся Вайнберг, интересно, кто его вызвал? Он злобно кривит рот, в котором наискосок торчит пустой, но вонючий мундштук. Он тихонько отводит Жоса в сторону — и все сразу чувствуют облегчение. Шепот, вздохи. Деметриос воспользовался грозовым днем, чтобы отснять внутренние сцены. В большом салоне дворца голубая лаванда переходит в канареечно-голубой, это отвратительно. Барон и его сыновья страдают так, будто откапывают их предков. Два миллиона лир в день и бесплатная покраска — есть из-за чего быть терпимым.

Младшему из сыновей потребовалось три дня, чтобы меня заметить. Со вчерашнего дня мы играем в прятки в доме, где он знает все закоулки, которые ему не терпится показать мне. А их так много! Я чуть было не упала этим утром в библиотеке на третьем этаже, в которой пахло теплой пылью и сухой кожей. У Винченцо свежие губы. Но этот белый цвет, и потный лоб… Он не умеет правильно выбрать время. Жос насмешливо посмотрел на меня, когда я спустилась по главной лестнице, одна. Одна, но с затуманенным взором: я себя знаю.

Лакло, муж (Винченцо прозвал его «Опасные связи»: хорошее определение), больше ни с кем не разговаривает. Дельфина вернулась в свою конуру. Ей пришлось отказать Шабею в последней жертве (интересно, как бы она нашла место и случай?), потому что он вот-вот уезжает. Он решил поговорить со мной с юмором: «Ни ты, ни малышка Лакло, — сказал он мне, — для меня это путешествие — полный провал».

— Ну, а Жоса вы подбодрили?

— Ты же его ни на минуту не покидала. Невозможно было с ним поговорить. Да и не хочет он ничего слышать. Тебя он что, слушает? Как правило, все киносъемки создают впечатление беспорядка, страстей, но съемка этого фильма попахивает катастрофой.

— Никто не хочет вмешиваться…

— Моя маленькая Элизабет, научись одному жизненному правилу: не старайся никогда изображать из себя верного ньюфаундленда. Ты никого не спасешь. Иногда можно спасти себя, если быть достаточно шустрым и трезвомыслящим и если не придумывать себе никакого дела чести, а других — никогда. Если через месяц Форнеро не возьмет себя в руки, я подпишу контракт с Ласнером или с Галлимаром. Я — крыса, моя дорогая. А этот корабль…

— Тогда зачем нужно было это путешествие?

— Я хотел «увидеть собственными глазами» — это сделано — и к тому же я тебя надеялся совратить. Не напускай на себя высокомерный вид. Крысы — животные, достойные уважения. И человек, который говорит правду, тоже достоин уважения. Я потерял целую неделю, это не страшно, но уже многовато. Написал для Дельфины три или четыре вещицы, самые бесплатные тексты за мою карьеру! Деметриос вырежет их при монтаже, а сама Дельфина вернулась к мужу, чтобы он надавал ей пощечин. Попутного ветра!

— Патрисия возвращается из Калифорнии?

— Да, послезавтра, а как ты об этом узнала?

ЧАСТЬ IV. УБИТЬ ДУШУ

* * *

Г-жа Вокро живет в трехкомнатной квартире на улице Ломон, недалеко от ирландского мужского монастыря. Окна ее квартиры выходят на больницу: «Мне достаточно будет пересечь улицу», — говорит она. Говорит весело, будучи от природы человеком крепким.

После смерти мужа, которого она называет не иначе как «господин Вокро», она поспешила покинуть особнячок на улице Ванв, где они прожили двадцать лет, воспитали Элизабет, встретили старость. Она вернулась в квартал за Пантеоном, потому что всякая жизнь имеет свой уклон: ее мать была консьержкой на улице Ульм во время оккупации, и г-жа Вокро сохранила о квартале незабываемые воспоминания. Студенты-искусствоведы свистом восхищения встречали ее, когда она шла по их тротуару, взгромоздившись на высокие пробковые подметки. А вот студенты «Эколь Нормаль», те, по ее мнению, были более скрытны. Когда они видели, как она входит в красивое здание, где работала ее мать, ее принимали за богатую особу. Несколько раз один парень, который оказался посмелее, приходил к консьержке осведомиться: не знает ли она ту красивую девушку, которая только что вошла через эту дверь? Ее матери этот парень не показался многообещающим; удостоверившись, что красавицы Жизели не видно (та умирала в это время со смеху за серой перегородкой, которые тогда разделяли комнатку консьержей), она выкладывала любопытному кучу небылиц. Госпожа Мать ждала, когда появится, чтобы его заарканить, молодой человек попредставительнее. Она утверждала, что ей нет равных в умении различить богача в обтрепанном студенте. Если это было правдой, то почему она сама доживала жизнь консьержкой? Жизель была философом и в 1945-м году вышла замуж за агента по продаже энциклопедий; он героически сражался на баррикадах, когда изгоняли оккупантов, отчего стал местной знаменитостью. Элизабет родилась десять лет спустя, когда Жизель, утратив надежду, перестала бегать по шарлатанам и смирилась со своей бездетностью.

Сегодня г-жа Вокро, которую уже никто не зовет Жизелью, смотрит мудрым и опытным взглядом, как мимо проходят бесчисленные молодые люди из близлежащих кварталов. Надо сказать, что мудрости у нее было больше, нежели опыта. Она была верна своему продавцу словарей, если не считать двух-трех исключений из правила в годы, когда г-н Вокро заставлял ее страдать. В зависимости от настроения, она то забывает, то раздувает эти свои исключения и безмятежно старится. У нее насмешливое лицо, погрузневшее тело, уверенный вид бывшей красавицы. Поэтому красоту Элизабет, да и ее успехи тоже она воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Вот уже шесть лет — с того времени, как умер ее муж, — случается, что ее дочь приводит к ней своих друзей, «своих фаворитов», как называет их мать. Г-жа Вокро обращается с мужчинами с уважительной фамильярностью, как торговка со своей клиентурой. Но в последнее время она выглядит менее ухоженной, не очень следит за собой. «Я зализываю раны», — говорит она мрачно. А минуту спустя хохочет, рассказывает секреты принцев и звезд, близких знакомых. Появление Жоса Форнеро ее заинтриговало.

У Элизабет еще никогда не было настоящего буржуа. Во всяком случае на улицу Ломон она их не приводила. «Ты теперь спишь со стариками?» Элизабет осталась невозмутимой. Она никогда не подтверждала и не опровергала гипотезы, которые выдвигала ее мать-психолог. «И ты обращаешься к нему на вы!..» Эта последняя деталь заставляет г-жу Вокро сгорать от любопытства.

Жос в первый вечер, когда он пришел за Элизабет на улицу Ломон, — «Я должна заскочить к матери… Приходите за мной туда», — вместо того чтобы поскорее уйти, уселся в столовой и согласился выпить стаканчик сюза. Войдя, он заметил полки с книгами, разноцветные переплеты. Г-жа Вокро рассказала ему о профессии ее покойного мужа. Разве они не были немного собратьями по цеху? «Ты мне этого не говорила, Элизабет…»

— Бабет? Она никогда ничего неговорит.

Вечером в следующий четверг (четверг был «днем Бабеты») Жос пришел раньше назначенного времени. «Вы знаете, где бутылка…» Он открыл буфет, вытащил стаканы. Г-жа Вокро курила сигареты со светлым табаком редкой марки и красила в голубой цвет веки над любопытными глазами. Нет: бдительными. Которые, во всяком случае, ни на минуту не отпускали Жоса Форнеро. Г-жа Вокро была полна решимости понять. Но что надо было понять? Почему этот худой и серый человек, похоже, хорошо чувствует себя у нее? Она была неглупа и удивлялась. Она когда-то приколола кнопками к обоям сотни почтовых карточек. Жос узнал пик Jla- гальб и площадь в Цуоце. Г-жа Вокро перехватила его взгляд.

— Как у какой-нибудь машинисточки?

Жос тихо улыбнулся: «И Арагон, как говорят, тоже занялся этим в последние годы…»

Они пили маленькими глотками свой сюз. «Вы имеете влияние на Элизабет?» — неожиданно спросил Жос.

— А что?

— Я слышал много комплиментов по поводу того, что она сделала в фильме Боржета…

— О, она одаренная! Знаете, она даже поет…

— Наверное, появятся другие предложения, ей будут предлагать другие роли. Надо, чтобы она их приняла. Посоветуйте ей принять их. Пусть она не слишком обращает внимание на то, что я говорю. Этот сериал, для меня, простите, это настоящее дерьмо, вы понимаете? Поэтому я посмеиваюсь, издеваюсь… Но можно хорошо сыграть даже в такой халтуре. Если повезет..

Черты лица его были сильно искажены, причем из-за такого пустяка, что г-жу Вокро это тронуло. У нее в голове вот уже несколько минут вертелись разные сомнения. «Почему вы сами с ней не поговорите? В конце концов вы находитесь в более выгодном положении, господин Форнеро, разве я не права? Я никого не осуждаю, но Бабета еще девчонка, и мне кажется…»

Жос поднял голову и увидел мать Элизабет такой, какой она была на самом деле: снисходительной и нескромной развалюхой. И он, сидящий здесь, перед своим маленьким стаканчиком желтого ликера. Ему было стыдно. Тоска, всепоглощающая тоска навалилась на него. Он искал слова, которые как можно скорее убедили бы г-жу Вокро, благодаря которым он выглядел бы чуть менее смешным. Ему приходили в голову только слова Элизабет. Должно быть, они прошли проверку временем. «Если я вас правильно понял, — сказал он вполголоса, — вы считаете, что ваша дочь и я… Ваша дочь, которая, менаду нами, совсем уже не дитя».

Красавица Жизель от неожиданности открыла рот.

— Между нами, госпожа Вокро, не было ни единого жеста. Ни единого слова, никаких намерений, ничего. Вы меня слышите? Ничего. Может ли это уложиться в мозгу женщины 1982-го года? Вы ведь почти моя ровесница, не так ли? Мне столько же лет, сколько и вам, это понятно? Будучи человеком сдержанным и деликатным, вы избегаете намеков, но вы же знаете, что у меня умерла жена. Шесть месяцев назад. Шесть месяцев, и я от этого еще не оправился. Я остался лежать среди камней, там, где она упала. Теперь там лежит снег. Два или три метра снега… Нет, прошу вас, дайте мне договорить.

Он поднял руку, не глядя на г-жу Вокро. Он говорил глухо, наклонившись над узорами линолеума.

— Я не шестидесятидвухлетний мужик, «потерявший жену». Не считайте меня таковым, пожалуйста. Мы не были «старой парой», «супружеской четой», одним из тех несчастных союзов, давших трещину и вечно недовольных, которым смерть приносит дуновение свободы. Извините, что я с вами так разговариваю. Мы любили друг друга, госпожа Вокро. Я чуть было не упустил Клод, мою жену, чуть было не дал ей уйти, из трусости, как большинство мужчин, когда они боятся, что им не хватит сил. Когда она прошла около меня, мне было уже сорок девять лет, за спиной у меня была целая жизнь, прошлое, перипетии самого разного рода. Я сказал себе: приступ страсти, это мы знаем. Время наведет во всем порядок.

Сначала страшно, потом надеешься, отчаиваешься, потом не знаешь ничего. Пребываешь в уверенности, что пожар потухнет. Как же трудно поверить, что любишь! Говорят другое? Неправду. Ты бьешься, отбиваешься от любви, только чтобы не поверить в нее, чтобы загасить ее. Я отбивался три года. Почему я сейчас вам все это рассказываю? (Он поднимает голову, смотрит на мадам Вокро блуждающим взглядом. Видит ли он ее?) Три года я отбивался от очевидности. Я обманывал, хитрил, топтался вокруг самого себя. Клод терпеливо ждала. Она, наверное, не стала бы ждать меня дольше, если бы я не решился, наконец, любить ее. О! А любил я ее так сильно!. Я был без ума от нее, как говорят. Без ума в постели, в отелях, во время путешествий, сходил с ума от ревности, устраивал ей ужасные сцены… Мы так окончательно и не излечились от тех трех лет. Мы были уже бывшими бойцами, ветеранами в то время, когда я еще не осмеливался ее любить. А потом у нас было одиннадцать лет. В прошлый раз вы говорили мне о смерти вашего мужа и сказали: «Это было вчера»… Какой маленький кусок жизни, одиннадцать лет. Всего один срок собачьей жизни: совершенно недостаточный для любви. Так как это была любовь, а не брак, не «очаг». Нет, даже не очаг. Возможно, настоящая любовь бесплодна. Жозе-Кло, дочь Клод, нас обременяла. Я осмеливаюсь это сказать, потому что это правда. Она это знала, я уверен в этом, возможно, она страдала от этого, но она знала, что страдает не из-за какого-то пустяка. Клод была вдовой: я ее ни у кого не украл. Малышка тоже знала это. Люди, которые любят друг друга, беспокоят других, смущают их, ослепляют, но они не вызывают ни у кого чувства стыда, напротив, они помогают другим жить…

Г-жа Вокро молчит. Этот поток неприличной сумятицы льстит ей и волнует одновременно. Она не смеет пошевелиться. Она догадывается, что ее посетитель будет говорить еще, и не хочет его вспугнуть. И действительно Жос продолжает говорить, все более и более глухим голосом. Ей приходится напрягать слух, чтобы услышать его.

— Все это кончилось 10-го июня. Всё. Я мог бы рассказывать вам об этом часами, о мелочах, о деталях. Я ни с кем не пытался говорить о них, но молчание это было не очень честным. Вы видите, меня ампутировали. Банальный образ? И тем не менее, ампутация — это редкость. Вы много видите на улицах безруких, одноногих?.. Вот уже шесть месяцев в моей жизни не бывает дня, не бывает мгновения, чтобы передо мной не возникала картин а. Камень, скалы, заросли диких рододендронов, вода между травами и камнями, и лежащее тело, вывернутая нога, глаза… Вы это понимаете? Я ей закрыл глаза еще даже не зная… не будучи уверен…

Жос поводит из стороны в сторону головой, резким движением хватает бутылку, наливает себе в стакан алкоголя, выпивает его слишком быстро, кашляет, ловит воздух. Эти слезы у него в глазах? Он «поперхнулся». Г-жа Вокро убеждена, что он это сделал нарочно, чтобы она не видела, как он плачет. Ее саму не мучает подобный стыд, и она спокойно вытирает глаза, щеки платочком, свернутым в комок, держа его в одной руке, тогда как другая ее рука с согнутыми пальцами бесполезно лежит на коленях, как обычно у пожилых людей. Она ничего не говорит. Ока не говорит «извините». Она не отказывается от своей гипотезы, от своих недомолвок — неловкость, которой она даже не стыдится. Она знает жизнь, и жизнь советует ей считать, что Жос спал с Бабет, вот и всё.

Тут появилась Элизабет, румяная от холода, сильная, оживленная. Одного взгляда ей оказалось достаточно, чтобы понять происходящее, чтобы увидеть сразу все: Жоса и свою мать, сидящих с красными лицами за столом, связанную крючком скатерть, бутылку и стаканы, эльзасские куклы на диване, висящие на стене две гуаши, которые были куплены в одно прекрасное воскресенье на тротуаре бульвара Сен-Мишель, два кресла с провансальскими подушечками, гигантский телевизор и саму себя всех возрастов, увеличенную, ретушированную, изолированную, обрамленную, занимающую все клочки свободного пространства на мебели. Она подумала: «Я никогда не забуду этого мгновения. А почему?»

— Ты пришел? — спросила она. В первый раз она обратилась к Жосу на «ты».

Они договорились встретиться здесь же вечером 23 декабря, чтобы посмотреть первую серию «Замка».

ФОЛЁЗ

Женщины, как вам известно, не являются ни составной частью моей жизни, ни самой значительной составляющей моего капитала. Я только порчу и любовь, и бумагу. Я мараю страницы; я люблю своих любовниц; я их разрываю: все это мне безразлично. Главное состоит в другом, главное состоит как раз в безразличии, ценности абсолютной и таинственной, в мимолетном идеале, который, кажется, определяет помимо моей воли мои поступки.

Форнеро, ваша Клод была сделана из прекрасного металла. Я к этому чувствителен. В основном мы ничего не понимаем в страстях других, которые почти всегда скучны и туманны. Ваша была понятна. Мы знали Клод до вас в разные периоды ее бурной карьеры (спокойно, Форнеро, печаль — неуязвима). Итак, мы знали Клод. Она всегда неплохо выбирала себе мужчин, или почти всегда. Она сама отличалась достаточно высоким качеством, чтобы любить тех, кого она хотела. Любила ли она? За это никогда нельзя было поручиться. Она была неустрашимой и веселой. Рядом с вами она стала безмятежной. Наверное, вы себя спрашивали, что привязало ее к вам. Разве не была она намного моложе вас, к тому же с наклонностями путешественницы? И вдруг обнаружилось, что она верная жена и почти домоседка. Она вас любила. Но, наверное, вам не было известно, что вы ей дали: гордость. Гордая, верная, смеющаяся: рядом с вами она вновь стала прежней молодой девушкой. Мы понимаем друг друга, не так ли?

Я знал, что она больна, из болтовни, услышанной однажды вечером, узнал просто в результате хамства одного из врачей, примеры которого нередко нам поставляют беседы за ужином. И с того дня мне случалось несколько раз наблюдать за ней издалека с замирающим сердцем. Мне стоило сделать какой-нибудь десяток шагов и сказать одно лишь слово, чтобы подарить ей мгновение счастья. Скажем так: хорошего настроения. Я не подаю милостыню. Мне было бы стыдно снизойти до любезностей с Клод, которая была необыкновенно хороша. В этом году многие задавались вопросами о серьезности вашего случая. Предположения людей! Они принюхиваются низко, выдумывают мелко. Предполагали, что вам вредят ссоры, в то время как вас предавала сама жизнь. Я прекратил писать о вас, вы это знаете, но вы не знали почему. Вы были охвачены самым благородным из волнений: я уважал его, уважая вас. Возможно, я понимал лучше, чем другие, какой рефлекс заставил вас отклонить чушь, предложенную Боржетом. О, разумеется, эпизод был второстепенный и не заслуживал того пыла, с которым я расточал вам комплименты. Я знаю, каким презрением человек встречает всякие бредни, когда он занят серьезными мыслями. Тем не менее мне нравилось, что вы делаете правильный выбор в тот момент своей жизни, когда вы были сломлены, оглушены, когда вам все простили бы неверный шаг. Мне не нравится, когда мне приходится прощать.

После всего сказанного, Форнеро, приготовьтесь получить новые удары.

Я только что узнал, что Ланснер собирается выпустить тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров каждый из двух томов, изготовленных секстетом Боржета, и мне было любопытно узнать, какое чудо — или какое развратное месиво — оправдывало его оптимизм. И я пошел на один из самых «отфильтрованных», ультра-секретных показов, с придирчиво отобранной публикой, которой Мезанж и Жерлье позволяют увидеть свой шедевр, приподняв уголок скрывающей его завесы. Не взыщите, я проскользнул аж на заседание Социалистической партии, которое почтил своим присутствием сам Президент. Непреклонность и корпоративный дух. Как они там барахтались! Как ласкали друг друга! Такой интересный междусобойчик. Всё это происходило вчера вечером.

Форнеро, их трюк просто шикарный.

Вы же знаете, насколько у меня развращенный вкус и как у меня развит рекламный инстинкт. Но даже не обладая этими качествами, можно только восхищаться. Кто бы мог поверить, что Боржет и его телята способны разродиться подобным монстром? Все, на что надеялись, все, чего боялись, все, что заранее высмеивали, — все туда впихнули. Со всем цинизмом, коего на моей памяти и «на малом экране» еще не видали. Три Августа, заправлявшие постановкой, — настоящие мастера, и те километры американских кишок, которые послужили моделью и рекомендацией к действию, теперь будут выглядеть неудобоваримыми. Дюжина артистов нашли там свое вдохновение. Я думаю, что они даже не отдавали себе в этом отчета. Лукс в роли мошенника просто великолепен, а Буатель в роли маркиза — поразителен. Я думаю, что именно так же гениально в 1788-м году аристократы играли в салонных комедиях слуг. Еще никогда буржуазному безрассудству не удавалось выставить себя напоказ с такой жестокостью и таким блеском. Старый класс, изнуренный и очаровательный, убивает себя с элегантностью, на которую его уже не считали способным. Само собой разумеется, что все отвратительно: мысли, сердца, амбиции, тайны. Но в калифорнийских сериалах низменные чувства, мерзкое поведение были самоцелью. В них не было нравоучений. Здесь же есть одно нравоучение, навязчивое, тощее, как зависть, упитанное, как совесть, где козла и капусту смешивают вместе, чтобы получить единую прекрасную душу. Декораторы должны были млеть от удовольствия. Бал в Ферьере, охота (какая команда нанялась для этого фарса?..), кругосветное путешествие с остановкой на Гаити и пикником у Беби-Дока, ширяния за зеленой изгородью острова Шалон, пресс-конференция в Елисейском дворце, сафари, аудиенция у Папы римского, вертолеты, гигантские черепахи, замок в Медоке, продажа на аукционе золотых изображений членов Александра Македонского, скачки в развалинах Герники, совокупление гондольера с авиапромышленником, прием во Французскую академию, изнасилование маленькой немки в монастыре Мон-Сен-Мишель, съемка порнофильма в залах парижской префектуры, обморок преподобнейшего аббата у трансвестита, вступительная речь Ролана Барта в «Коллеж де Франс», о! я мог бы еще долго продолжать, дорогой мой! Никогда еще ни одно общество не влепляло себе таких пощечин и не оскверняло себя с подобной грацией. Этот фильм — настоящая военная машина. Неприятие новой Францией своего наследия. А ведь ничто во всем этом не могло быть выдумано, проиллюстрировано, поставлено, снабжено декорацией без разностороннего сотрудничества самих жертв. Без безумного, восторженного предательства. Напрягши мышцы живота и прикрыв веки в ожидании предсмертных спазмов, невменяемые люди подставляют себя под топор палача. Ограниченный круг зрителей в тот вечер, когда я видел три серии, отобранные Мезанжем, не верили своим глазам. «Это слишком красиво», — повторял министр с треугольным узлом атласного галстука, пожирая глазами «бал богачей», организованный магнатом авиационной промышленности в заново меблированном Ферьере. (Меблированном кем?…) «Это слишком красиво»… Ну разве можно придумать такую реплику? А это божественное удивление? Даже если в книгу Боржета, лишенную образов, пройдет только одна десятая часть мазохизма, бездумности и бреда сериала, книга уже будет обречена на триумф. Если бы он этого не сделал, то это означало бы, что свинство и талант уже не окупаются: мы слишком здравомыслящие люди, вы и я, чтобы поверить в эту гипотезу.

Те пятьдесят человек, которые сейчас в курсе, завтра превратятся в тысячу. Поскольку это будет тщательно отобранная публика, им не поверят, когда они будут кричать о чуде. Верьте же им, Форнеро, и, как говорила мадам Табуи, приготовьтесь узнать, что вы были неправы. Отвергая «кирпич» Боржета, — красивый жест, по поводу которого я никогда не устану петь дифирамбы, — вы обошлись вашему издательству в миллионы. Вам этого не простят. Тем более, что экранизация «Расстояний» Деметриосом, если я правильно информирован, не станет тем шедевром, которого вы ждали, за что вас тоже не похвалят. Два добрых дела? Но за добрые дела расплачиваются дорого: это в порядке вещей.

РОЖДЕСТВО 1982-ГО ГОДА

Боржет похорошел. Последние двадцать месяцев он не переставал хорошеть. Двадцать месяцев счастья, удовлетворенного тщеславия, восторга: жизнь, полная света! Большинство человеческих существ прозябают полвека, так никогда и не получив возможности испытать опьянения, в котором пребывает Блез с весны 1981-го года. Ветер тогда переменился и стал дуть в нужном для него направлении буквально в течение двух недель того прекрасного месяца мая. Его друзья получили допуск к делам, а он, Боржет, взял тогда себя в руки. До тех недель он не был до конца уверен, что у него есть свое мнение. Другим маем тринадцать лет тому назад эта осторожность стоила ему репутации, и не только репутации, а и удовольствия: удовольствия спокойно чувствовать себя в собственной шкуре и быть другом всего, что имело значение, что смеялось, рычало, издавало указы. В этот раз благодаря возрасту он повел себя тоньше. Он открыл в обедах с Ларжилье, Мезанжем, Жерлье наслаждение ласкать и лгать. Он понял, что вовсе не обязательно верить в мессианство, чтобы совершенствовать его формулы и, что еще важнее — перенять у него искусство молчания. Своего рода гравитация направляла ему подобных в сторону радостей Революции? Блез полностью отдался этой силе притяжения. Нужно было только плыть по воле волн. Никакого кредо: благие намерения формируются сами собой. Он тут же почувствовал, как вокруг него рушится недоверие, как крепнет соучастие. За три встречи он понял, что «завоюет рынок», как он сам начал говорить, удивляясь своим словам, и что ему предоставят полную свободу, когда он будет создавать собственную команду. Он составил ее так, как от него и ожидали: даже у Жерлье бы не получилось лучше. Сюрприз: когда контракт был подписан, ему стало стыдно. Какой изыск! Три или четыре тяжелых дня. Три или четыре дня, прежде чем понять, что тех, кто пытался давать уроки, иссушает зависть… Боржет вдруг обнаружил, что после наслаждения лгать наслаждение вызывать зависть почти столь же сладостно. Он совершил безрассудные траты. Он с избытком ответил на вопросы журналистов. Правда, когда вопросы оказывались коварными, он все еще терялся. Как раз в этот момент пришло длинное письмо от Жоса Форнеро, такое благословляющее, такое лицемерное. Вместо того чтобы уничтожить Блеза, оно придало ему сил. Он жутко возжелал преуспеть. Он снял телефонную трубку. Купил десять пачек бумаги. Третье наслаждение: наслаждение работой. Блез вдруг открыл, что он всегда работал спустя рукава. А оказалось, что работа — это нечто совершенно отличное от тех пыльных маленьких обязанностей, которые он вынужден был выполнять в течение двадцати лет. Работать — это значит быть грубым, непреклонным и эгоистичным. И как только начинаешь работать, всё приходит в движение. Новое открытие: жизнь принадлежит тем, кто ложится поздно и хочет набивать этой жизнью полный рот. Звук его собственных челюстей, дробящих такую аппетитную добычу, восхитил Боржета. В тот июльский вечер, когда он в первый раз приехал к Грациэлле (или это было у Леонелли, на террасе Диди Клопфенштейн?), у Блеза в ушах и в сердце стоял этот звук раздробленных костей, и он облизывался. Когда появилась Жозе-Кло, он воспринял ее как сочный кусочек белого мяса. Крылышко. «Блез просто обожает крылышки», — говорила мать даже накануне своей смерти, разрезая курицу в свое последнее воскресенье. Боржет был готов считать Жозе-Кло чем-то неприкосновенным — по привычке… К счастью, он вспомнил, что стал новым человеком. «Я новый человек», — заявил он вполголоса Жозе-Кло. «Посмотрим», — ответила она ему.

Так, значит все-таки можно желать женщину другого? Эта возможность, жеванная-пережеванная всеми писателями, ошеломляла Боржета, у которого опыта в любви было не больше, чем в самоотверженной работе. В ней он тоже действовал наспех, не идя дальше мелких страстишек, не грозящих никакими последствиями. Ему вдруг захотелось заполучить Жозе-Кло, причем в единоличное владение. Жену Мазюрье? Падчерицу Форнеро? Дочь Клод? С тем большим основанием. Он, который всегда уходил в сторону, двинулся вперед. Движение было настолько стремительным, непривычным, что Жозе-Кло смутилась. Лето было жарким, и Ив упорно оставался в Париже. К тому же эти взгляды, эти подбадривающие насмешки… В хоре перешептываний и комментариев уступают даже самые скромные и порядочные женщины. Кто может запретить им быть тоже и вульгарными, и доступными?

Ореол света окружил Боржета: его обаяние делало успехи. У него прибавилось изобретательности в работе, прибавилось цинизма. Он стал другом Ива Мазюрье. А свой септет он держал в ежовых рукавицах. «Какой у нас оказался нюх!», — повторял Мезанж. Жозе-Кло стала любовницей Блеза в желто-серой комнате отеля «Пальмы», откуда открывался вид на паруса, подвешенные в небе, на генуэзские башни. За окном слышался смех и звенели бокалы. «Какой ты красивый!», — сказала Жозе-Кло. «Ты так считаешь?..» Он казался взволнованным, серьезным. Его терзали сомнения и страх. События разворачивались слишком быстро. Он вспоминал некоторые мгновения весны, пьянившие его воображение, когда он был молодым: неожиданно становившиеся шумными улицы, первые после зимы обнаженные плечи, первые загорелые тела. «Слишком много всего…», — думал он тогда. Впервые в своей жизни, в сорок лет, он не жаловался, что всего слишком много, — мало того: ему хотелось, чтобы всего было еще больше. Он произвел легкий ремонт в своей квартире, где Жозе-Кло проводила все больше и больше времени. Когда Ив Мазюрье «оказался в курсе», Боржет испытал гордость, как при продвижении по службе. Что бы произошло, если бы у Мазюрье были дети? Блеза при мысли об этом пробирала дрожь. Был ли он из тех любовников-атлетов, что берут женщин с детьми и несут на себе, смеясь, весь мир? О, в этом он не был уверен! Дети отвлекают и мнут женщин. Тело Жозе-Кло было шелковистое, узкое. А если ему вдруг захотелось бы завести ребенка, теперь, или если бы такая мысль пришла в голову Мазюрье? Тогда мечтам его о триумфах, фильмах, путешествиях, возможно, не суждено будет сбыться…

Во время съемок первых серий «Замка» в Плесси — Бурре, в Венгрии, в Ницце, он был счастлив. Жозе-Кло везде была с ним и везде она приковывала к себе всеобщее внимание, тайное и сдержанное одобрение. Блез наслаждался ощущением, что он потребляет на глазах у всех драгоценный контрабандный товар. Потом это чувство потеряло остроту, и Жозе-Кло, которая не решалась по-настоящему покинуть Ива, стала одним из элементов метаморфозы Боржета. Она работала с ним и с техническим персоналом на монтаже фильмов, и у нее обнаружилась предрасположенность к этому делу. Она обладала чувством эллипса или, как уточняла монтажница, чувством «ритма». Жозе-Кло смеялась: «Хорошее воспитание учит человека быть легким, приятным в общении, подсказывает, что надо вовремя уйти. Это не такое уж хитрое дело, монтаж…»

Блез иногда спрашивал себя, хочет ли он добиться с «Замком» успеха, чтобы ослепить Жозе-Кло или чтобы унизить Форнеро? Он не мог думать об издателе спокойно. Первые месяцы он его ненавидел, ненавистью изобретательной и пристальной. Но когда сериал обрел форму и предприятие стало поглощать все его внимание, Боржет дистанцировался от своей злобы и даже перестал ее понимать. Несколько раз он встречал Клод, и даже один раз утром на улице Пьер-Николь, когда та пришла туда навестить свою дочь (Ив Мазюрье был в то время в Соединенных Штатах): ее никак не тревожила мысль о том, что она посещает дом адюльтера. Жозе-Кло принимала Клод с явной нежностью, которая удивила Блеза, не привыкшего к зрелищу любящих друг друга людей. Позднее он понял, что Жозе-Кло знала о болезни матери. Она ничего ему об этом не сказала.

Когда Луветт в воскресенье 11-го июня 1982-го года узнала о смерти Клод, она обнаружила, что никто не знает, как связаться с семейством Мазюрье. Аргентина? Чили? Ив убедил свою жену сопровождать его в Латинскую Америку, чтобы поехать покататься несколько дней на лыжах в Портильо. «Это будет все-таки поинтереснее, чем Валь д'Изер!» Ничто, что исходило от Ива, сейчас не воодушевляло Жозе-Кло. Тогда почему же она согласилась? Дело в том, что Блез допустил небольшую оплошность: раза два или три его видели с Вокро. Жозе-Кло, не желая показаться смешной, не снизошла до демонстрации ревности, но мысль сообщить своему любовнику о том, что она уезжает на край света со своим мужем, была ей приятна. А уже там Ив и она решили отправиться в длительную экскурсию, причем никто не мог сказать, куда именно. Их след обнаружили лишь через четыре дня, когда они спустились с гор, загорелые, красивые и плохо переносящие друг друга. Брютиже предпочел говорить с Жозе-Кло, а не с Мазюрье, которому она только бросила, даже еще не положив трубку: «Умерла мама…» Ива, у которого от солнечного облучения немного поднялась температура, начала бить дрожь. Жозе-Кло выработала для себя линию поведения. Она не была больше настолько близка со своим мужем, чтобы предаваться горю у него на глазах. А он в это время размышлял: «Неужели воспитание обучает такому достоинству?…» В семье Мазюрье плакали гораздо, гораздо больше.

Они прибыли в Ревен на следующий день после похорон.

* * *

Блез Боржет прожил четыре или пять недель после смерти Клод с ощущением какой-то ирреальности происходящего. Он снова менял свой жизненный статус. Никого более не шокировало его присутствие рядом с Жозе-Кло. Приступы глубокой печали делают более простыми социальные уравнения. На шкале чувств измена была не в силах соперничать со смертью. На похоронах Клод в Арденнах, куда Блез счел необходимым приехать, Жос, казалось, не замечал его. На кладбище и затем в доме у Гойе, в вотчине которых это происходило и которые настояли потом «принять» у себя всех присутствовавших на церемонии, ликуя при мысли, что показали себя такими великодушными и похоронили непрошеную гостью, разрушительницу семей, которую тем не менее они оплакивали, «так как видели ее еще маленькой», возникали время от времени моменты семейной неловкости, которую порождают внезапные смерти и свобода нравов. Блез совсем потерялся и искал кого-нибудь, кто мог бы ему объяснить все эти запутанные связи. Он нашел очень симпатичной несколько отстраненную особу, которую все называли Сабиной Гойе. «Я была лучшей подругой Клод», — сказала она с непроницаемым видом. Она забыла добавить, что и сама когда-то тоже была госпожой Форнеро. Растерянный Блез приткнулся к Юберу Флео, который, скорее всего, принял его за Мазюрье, так как шепотом стал делиться с ним своими тревогами: съемки «Расстояний» оборачивались катастрофой, ходили нехорошие слухи о ЖФФ. «Вы можете как-то меня успокоить, старина?» Блез не мог, но любая неблагоприятная информация была ему приятна. «Первая жена, — спросил Флео, — сколько у нее акций? Это может оказаться важным…» Все племя Гойе на своей террасе, подпирая спинами стены и деревья в парке, эти оплоты времени и добродетели, созерцало это подобие оторопелого, говорящего шепотом праздника, который отмечал уход Клод из этой жизни. Той самой Клод, которая их всех очаровала, завлекла в свои сети, а в конце концов сделала столько зла и травмировала Сабину. Дорогая Сабина! Как ей шел белый цвет. Она долго колебалась. Она решила, что черный цвет на ней выглядел бы бестактностью. Она думала о Жозе-Кло, которая находилась бог знает где с Ивом, в то время как ей приписывали любовников. «Бедная девочка. Сколько ей, двадцать три, двадцать четыре? И смятение в крови. Все такая же красивая? Совершенно как Клод в ее возрасте, когда ради нее шли на всё. В то время Жос ее даже не заметил. И то правда, что Клод в шестидесятые годы было трудно поймать — все время между двумя мужчинами, между двумя адресами. Как ей в таком вихре удавалось оставаться хорошей матерью для Жозе-Кло? А наверное была хорошей матерью, раз малышка так ее любит. Совершенно ясно, что в семидесятом это именно Клод захотела Жоса. Так у нее было всегда. Она имела в своем арсенале странное оружие. Например, эту двенадцатилетнюю дочь, которая была зачарована собственной матерью. Я уверена, что Жос был в восторге от ребенка. От дочери, которую я не смогла ему подарить…»

Сабина Гойе все еще красива. Блез, который наконец понял, кто она, наблюдает за ней. Ей уже точно не меньше пятидесяти, но она все еще красива. Она не догадывается о пристальном взгляде Блеза, иначе не следила бы за своим бывшим мужем столь безжалостным и удовлетворенным взглядом. Все вернулось в должное русло. Это просто удача, что склеп семьи Ландхольт находится здесь же, в Ревене, в ста шагах от склепа Гойе. Жизнь, увлечения, амбиции могут дать людям ощущение, что они оторвались от своего прошлого, что они сами строят свою жизнь, сами распорядились своей судьбой, были «самими собой» и так далее, но смерть наводит порядок в этих иллюзиях. Клод возвратилась гнить туда, где она родилась, где научилась страдать, где ее научили жить. Остальное — эти двадцать или двадцать пять лет шума и страсти, мужчины, два мужа, глаза, которые блестят по вечерам, — все это превратилось в прах.

Сабина вспоминает Клод в пятнадцать лет, ее раннюю зрелость, ее манеру вести себя, ее лучезарность, пылкость, неукротимость. Будучи сиротой, она ненавидела все, что «составляет семью». Ей это прощалось со вздохом. Г-н Гойе обожал ее, эту девчонку. Он вновь стал, играя с ней, изображать из себя отца, подтрунивать над ней, давать советы, решать задачи по алгебре. Когда Клод встретила Калименко, своего скрипача, ей было семнадцать лет. По какому праву можно было удерживать ее? Свадьба состоялась, разумеется, в Ревене, осенью 1957-го года. За столом поспорили по поводу «Допроса» Анри Аллега. Клод два дня пыталась поговорить наедине с Сабиной. Она ластилась к ней и приставала с вопросами: «Я смогу увидеть тебя в Париже? Ты не будешь обращаться со мной, как с маленькой девочкой?…» После этого она исчезла, или почти исчезла, на десять лет. Она приезжала каждое лето в Ревен, но, бывая в Париже, вела себя так, будто потеряла адрес Форнеро. Она вновь появилась только в 1969-м году, но тогда…

Сабина с болезненным удовольствием погружалась в эти образы, которые причиняли ей боль. Удовольствие превратилось в печаль, и, стоя в углу террасы, под Бельведером, она вдруг почувствовала, что у нее по щекам текут слезы. Она была зажата в этом углу. Убежать? Она не могла этого сделать, не пройдя сквозь небольшую толпу. И она осталась стоять неподвижно, прижавшись спиной к стене, ничего не видя, с искаженным лицом. Люди видели ее и держались на расстоянии. «Какой урок!» — шептали некоторые. Но Сабина оплакивала всего лишь неразбериху в своей собственной жизни и думала о нежной жестокости одной когда-то юной девочки, которая сумела обставить по-своему еще и свой уход.

* * *

«Евробук» организовал всего лишь четыре просмотра «Замка». Люди пускались на хитрости, чтобы вырвать приглашения у Ланснера, у ведущих актеров, у авторов, даже у технического персонала, потому что в конторе Мезанжа, Ларжилье и в офисе на улице Валуа их не давали. Владельцы газет, привыкшие оплачивать услуги, показывая своим друзьям еще не выпущенные на широкий экран фильмы, периферийные радиостанции, все завсегдатаи «Клуба-13», обитых бархатом залов «Империи», подземных залов «Пюблисиса» сколько ни просили, ничего не получили. «Они что, настолько боятся показать свой монумент?» — усмехались некоторые из обиженных. Мезанж не уступал. Насколько он умело управлял шумом вокруг съемок, настолько умело он играл сегодня на таинственности. За десять дней до 23-го декабря во всех газетах и журналах замелькали статьи о «Замке», написанные журналистами, которые иногда даже не присутствовали на демонстрации фильма. Отрицательные отклики были потихоньку сведены до минимума беспрецедентной рекламной кампанией, совершенно немыслимой для сериала. Телеканал, покупающий место в прессе, сериал, представленный как художественный фильм, получивший бог знает сколько Оскаров, — такого прежде не видели. Ланснер присовокупил небольшую партию своей флейты в этот разгул звуков: отклики, фотографии и тридцать интервью Боржета, потому что никто не подумал организовать их дефицит. Поскольку ведущим актерам и постановщикам (а их было трое на первые пятнадцать серий) контракты предписывали абсолютное молчание, все и везде домогались Боржета и членов его команды. Чем дольше выдерживалась пауза, тем больше говорил Боржет. Он сделал все, чтобы книга была пущена в продажу за неделю до Рождества. Но в контрактах эта ситуация была предусмотрена и продажу запретили. Возникла тяжба. В конце концов договорились, что книги прибудут в книжные магазины 21-го декабря в посылках, помеченных печатью в виде гигантского герба. Ланснер провел пресс-конференцию, во время которой среди цифр и клятв в верности социалистическим принципам вставил слова сожаления о том, что телевидение не осмелилось отснять несколько смелых сцен, «необходимых для оптимальной внутренней организации произведения и его подрывной направленности». Боржет, слушая его, понял, почему издатель бился за то, чтобы рукопись была сдобрена полудюжиной скабрезных сцен. Поскольку команда стала роптать, Блез на скорую руку за неделю наклепал несколько таких сцен, не без удивления обнаружив, что получает от этого удовольствие. После чего понадобилось четыре рабочих заседания, чтобы решить, какие именно кадры украсят обе обложки романа и послужат его популярности. Два кадра? Нет, один, но впечатляющий. От сцен совращения отказались. Лучше что-нибудь жестокое: костистая и саркастическая улыбка авиапромышленника в глубине галереи с навесными бойницами на фоне сладострастного Средиземноморья. А подспудно там присутствовала еще и идеология. Макетчикам удался потрясающий коллаж на заднем плане: там можно было различить яхту, военную сцену (торговцев оружием), две пальмы, псовую охоту, занимающуюся любовью пару и красное знамя. Авиапромышленник походил на Вольтера («и твоя безобразная улыбка…»), на президента Ленена и на еврея Зюсса в версии Байта Харлана.

— Вы не боитесь двусмысленности?

— Что я могу с этим поделать, если у Лукса, который станет в будущем настоящей звездой, такое лицо…

Были разосланы десять тысяч выставочных макетов для витрин книжных магазинов, плюс афиши и фотографии. Один профессор из «Коллеж де Франс» состряпал исследование о «Народном романе и политической агитации». Лукс «заполучил» обложку журнала «Вог-Мужчина», а Беатрис Буатель — обложки всех женских журналов. Напечатали рисунки на майках. Силуэт Плесси-Бурре с его подъемным мостом, четырьмя круглыми башнями и прудом, тиражированный до тошноты, стал в две недели известен всей Франции. Что же до старины Лукса, который в течение полувека играл вторые роли в более чем сотне фильмов, не вызывая ни энтузиазма, ни поощрения, то его худое лицо до такой степени стало воплощением лица авиапромышленника-миллиардера, сокрушившего забастовку, что артист стал жертвой нападения, так же как и его машина, когда он пересекал предместье, чтобы поохотиться на кроликов в Суассоне. Когда Мезанж узнал об этом, он ликовал. Он заставил Лукса ездить в течение трех недель только в «роллс-ройсе» авиапромышленника, причем с тем же шофером, который возил его в сериале. Лукс должен был, согласно контракту, по два часа в день сновать по парижским улицам, снося свист и погружаясь глубоко в кожаное сидение машины. Актеру стали приходить на ум разные мысли о величии нации и о необходимости суровых мер в политике: он начал даже ненавидеть этот народ, который его освистывал. Один фотограф следовал за «роллс-ройсом» в скромной машине и отщелкивал клише, которые оспаривали друг у друга провинциальные газеты. Беатрис Буатель отослали на два дня в Калифорнию, чтобы поддержать легенду о ее ангажементе в Голливуде. Она вернулась из этой поездки измученная, став жертвой вируса, подхваченного в самолете, из-за чего на целую неделю задержались съемки семнадцатой серии — к ярости Ларжилье, которого рекламный гений Мезанжа начал уже утомлять.

* * *

Когда в красном с золотом просмотровом зале впервые вновь зажегся свет, было ясно, что партия выиграна. Ларжилье не придавал большого значения — или почти не придавал: смущение и лесть, смешанные в обычной для официальных радостей пропорции, — сеансу для важных шишек в зале отеля «Клермон». Все эти двубортные пиджаки, обвислые плечи, французские бородки, несмотря на любезности, выказываемые команде «Замка», были слишком чужими для их маленького общества, слишком посторонними, чтобы Мезанж, Ларжилье и даже Боржет могли почивать на лаврах. Лишь артисты, которых пригласили на просмотр, трепетали от удовольствия: они уже видели себя в мечтах участниками всех мыслимых и немыслимых фестивалей и представлений.

Второй показ — сто человек, способных создать либо разрушить любую репутацию, — это было уже совершенно другое дело. Лучшие профессиональные болтуны, отцы жозефы от газет, собрались здесь и душили в объятиях, комплиментах и шепоте, два десятка признанных и энергичных критиков, пристально следящих за выражением лиц своих хозяев, прежде чем начать прицельную стрельбу.

На двадцатой минуте Ларжилье расслабился. Придя с опозданием и в темноте, он уселся в последнем ряду, там, где столик с прилаженным к нему ночником позволяют писать, а микрофон — разговаривать с киномехаником. Он сделал знак своей ассистентке, которая подвинула ему растаявший в полумраке стакан виски. Ларжилье выпил и, пошевелившись, заметил, что мокрая от пота рубашка приклеилась к спине. Он подмигнул Мезанжу, который не увидел его. Зал смеялся в нужных местах, глубоко дышал. Дважды даже хлопали — щедрость, редко встречающаяся на сеансах подобного рода. Боржет, чей профиль был освещен отблесками бала в Плесси-Бурре, улыбался своим мыслям. «Сотня интервью, которые он дал, не утомили его, — со злостью подумал Ларжилье. — Теперь он помолчит хоть немного…» Приободрившись, он попросил вполголоса, касаясь губами микрофона, пять минут антракта между первой и второй сериями.

Боржет, которого держала за руку Жозе-Кло (а не наоборот), ожидал, прислушиваясь к биению своего сердца, той минуты, когда он увидит лица. «Если они повернутся к нам, — подумал он, — это будет уже хорошо. А если встанут, если возникнет хоть маленький шум, это будет по-настоящему высокая оценка…» Он проклинал свою неопытность, которая заставила его сесть в зале и в пятнадцатый раз выдерживать все те же картины и диалог, в котором он видел одни лишь ухищрения и подновления. Режиссеры, люди более осторожные, пошли выпить по стаканчику в кафе на улице Жана Жироду. Они с их опытом хорошо рассчитывали время своих возлияний и должны были вернуться лишь к ужину. Наконец лжемаркиз добил оленя, вытер свой кинжал складками рукава своего красного одеяния; кадр наплывом перешел от этого красного, от символа охоты и крови, к красному цвету знамени, хлопающего на ветру, в то время как соната Корелли, словно заезженная пластинка, утопала в хаосе звуков, из которого проступали хрупкие, но уже торжествующие, отдаленные аккорды Интернационала. Тут послышался астматический свист президента и даже его покашливание. Возможно, он находил, что доза получилась слишком сильной? Потом загорелся свет на стенах темно-красного бархата, точно вертикальная заря. Боржет увидел крупным планом неприятное лицо Труасана со всеми его бесценными зубами, услышал шквал аплодисментов, и усмехающаяся Жозе-Кло шепнула ему на ухо: «А еще утверждают, что я не умею выбирать моих мужчин…»

* * *

Сразу после Рождества (три серии из сериала были показаны за одну неделю, настоящая сенсация) газеты начали воздавать «Замку» почести. Избыточные и беспорядочные. Левые вразброд приветствовали вновь обретенное «французское качество», политическую зрелость, народное зрелище, наконец освобожденное от всяких табу, а также «реверансов и выражений почтительности», свойственных жанру. На другом берегу говорили о непристойном заигрывании. Но ярость была пропорциональна хитроумию авторов. Какую-нибудь бездарную халтуру так ожесточенно атаковать не стали бы. «Обманный ход» — озаглавил свою статью «Фигаро», вспоминая «Жака-Крокана» Эжена Леруа и особенно знаменитого «Жореса» Гандюмаса, в которых так ловко были позолочены талантом идеологические пилюли. О более эффективной рекламе и помыслить было бы нельзя: зрительский интерес со второй серии резко подскочил.

У Ланснера без долгих проволочек допечатали наудачу еще сто тысяч экземпляров. С теми стапятьюдесятью тысячами экземпляров, которые уже заполнили супермаркеты, риск был велик. В течение нескольких дней цифры колебались, вибрировали. И вдруг 28-го декабря, в самый неблагоприятный день года, они резко взлетели вверх: компьютер сообщил об одиннадцати тысячах шестидесяти двух экземплярах, проданных в книжных магазинах за один день. Боржет узнал эту цифру в Казамансе, куда он повез Жозе-Кло немного позагорать — она не любила ходить зимой белокожей. Когда он возвращался в приподнятом настроении к своей спутнице, ему вдруг захотелось слегка предаться меланхолии. Какая роскошь! Глубоко внутри него удовлетворение зрело на медленном огне, зрело, пуская мыльные пузыри, но он счел элегантным открыть для своего счастья горизонт разочарования. Жозе-Кло, едва проснувшаяся и ослепленная ярким светом, приоткрыла только один глаз: «Плохие новости?»

Блез горестно усмехнулся. О, нет! Новости лучше некуда… «Ланснер продал вчера двенадцать тысяч экземпляров…» (Он уже научился округлять, как все авторы. Но еще совсем недавно речь шла о том, чтобы, округляя полторы тысячи, превращать их в две. Шкала изменилась.)

— А тогда что?

— Я думаю о твоем отчиме, о письме, которое он мне написал, об этой статье в «Монде»… Теперь они мне ничего не простят.

— А прежде им нечего было тебе прощать, и было лучше?

Жозе-Кло села на корточки на своем матрасе, у ног Блеза. Она была решительно настроена на то, чтобы помешать всем любителям отравлять чужую радость испортить их собственную. Блез, устыдившись легко сыгранной комедии, почувствовал, как мурашки пробежали по коже. Он продлил еще минуту свое кривлянье. «Может, они не так уж и неправы, — сказал он скромно, — никто безнаказанно не пробивается к успеху…»

Вечером Жозе-Кло подпаивала Блеза больше обычного. Она хотела «сделать» его, как новую перчатку, «урезонить», как взбунтовавшегося ребенка. Она почувствовала под разыгранной им комедией запах будущих несчастий. Она долго говорила ему на фоне розового неба, пока огромные негры, сверкая ослепительными белками, бесшумно скользили вокруг них по плитам голыми ногами. «Жос, разумеется, не верит ни единому слову из того, что он тебе написал в этом знаменитом письме, — осторожно начала она. — Я думаю, что он встретил в штыкиэтот проект только потому, что Брютиже, Фике, мой муж — все его к нему подталкивали, потому что в «Евробуке» все тоже говорили об этом. И у него сложилось впечатление, что это заговор. И еще вспомни: мама была больна, он это знал и уже перестал быть самим собой». Блез нашел, что Жозе-Кло слишком бесцеремонно обращается с убеждениями Форнеро. Но сам он вовсе не собирался защищать мораль, которая его осудила. Он не прерывал ее, лишь покачивал головой. Его утренние душевные состояния порождали слишком много всяких неясностей. В конце концов у него в голове прояснилось: «Точная цифра вчерашней продажи, — сказал он, — одиннадцать тысяч шестьдесят и что-то там еще…»

Теперь Мезанж проводил большую часть своего время в самолетах. «Я наблюдаю за съемками в Викторине и в Венгрии, не считая группы, которая уже работает в Плесси-Бурре над семнадцатой и двадцатой сериями, — вот так-то! Ты не в курсе, Блез? Папашу Лукса прихватило на днях в «роллс-ройсе». К счастью, в предпоследний день его съемок. Все равно мне пришлось нанять кардиолога. Двадцать тысяч франков в месяц: он теперь не отпустит Лукса ни на шаг. Да, теперь что касается малышки Лакло. Надо, чтобы ты знал: ее ненормальный сделал ей ребенка. Она благородно предупредила меня, что с марта начнет толстеть. Или ты убираешь ее из следующих серий, или ты делаешь ее беременной. Я бы предпочел первое решение… Кажется, на съемочной площадке «Расстояний» ее муж был самым мерзким…

— Других исчезновений не предвидится?

— Есть еще одно исчезновение, о котором ты будешь сожалеть: Вокро. Правда, это еще не точно. У тебя была замечательная идея заставить ее в пятой серии петь! «Фаради» счел ее настолько хорошей, что предлагает ей выпустить пластинку, предлагает карьеру, выступление в зале Бобино, чего только не предлагает… У нее от всего этого закружилась голова.

— Так Луксу тоже предлагают фильмы!

— Он же не сошел с ума. У него табачный магазинчик, и он его не оставит. Если бы ты только его видел после обморока, в тот вечер! Он меньше боялся умереть, чем потерять роль: «Если Боржет узнает об этом, он меня съест… Молчок, ладно! Иначе, как старина Жок, в «Далласе»: в ящик!» — «Но вы же один из героев сериала, Лукс, почти ведущий! А Жок действительно умер!» — «Боржету на это наплевать, он меня сожрет. У этого парня достаточно воображения… Остерегайтесь его!»

Числа 20-го февраля, два месяца спустя после поступления романа в продажу, все кривые предвидений издательства Ланснера показывали: дело идет к тремстам пятидесяти тысячам экземпляров. Книга была в переводе в Германии, Испании, Италии и Голландии. Обед в зале «Империал» ресторана «Максим» собрал септет Боржета, Ланснера, Жозе-Кло, президента «Евробука» и президента телеканала, вокруг которых крутились Мезанж в перерыве между двумя путешествиями, Ларжилье еще более напыщенный, чем когда-либо, и мушкетеры пиара, которые выглядели очень хорошо: они приписывали себе весь триумф. Режиссерам простили их отсутствие — они заканчивали вдали от Парижа последние кадры очередной серии.

Пренебрегая обычаями, президент телеканала постучал по бокалу лезвием ножа и, прежде чем идти к столу, взял слово, прислонившись спиной к бару «Империала». «Дорогие друзья, «Замок» — это победа, возможно самая прекрасная из когда-либо одержанных франкофонным телевидением, и не только потому, что цифры не лгут, но и потому, что — на этот раз! впервые! — мы несем вместе с развлечением идею. Традиция крупных сериалов с гуманистической направленностью живет и здравствует — лучше, чем когда бы то ни было в прошлом. Со всех сторон к нам обращаются с просьбой дать им «Замок»… Нам есть чем удовлетворить запросы нашей публики до середины июня… Но только до середины июня! А потом… Потом, господа, у нас будут «кончаться запасы»… Можно ли допустить, чтобы иссякла надежда? Можно ли себе представить, что будут обрублены крылья у этого потрясающего творческого энтузиазма? Нет, не так ли? Будущее «Замка» тоже должно петь, должно здравствовать…»

«Он перебрал шотландского, — шепнула Элизабет на ухо Шварцу. — Откуда он вылез, этот пингвин?» — «Он занимался досугом в каком-то заводском комитете. Что-то, связанное с углем… Или в автомобилестроении, не знаю…» Шварц, будучи философом, рассматривал президента, опустив голову, поверх очков, съехавших на кончик носа, с удивленным видом, свойственным людям, страдающим дальнозоркостью. Послышался астматический свист главы «Евробука», и оратор, обеспокоенный, прервал свою речь, пытаясь понять, откуда исходит этот звук кипящего чайника или спустившей шины. Поняв, он впился глазами в строгое лицо астматика…

«Именно поэтому мы с господином президентом «Евробука» (жест рукой) решили продлить наш договор и приступить к созданию, причем как можно скорее, продолжения из десяти серий, первая из которых должна будет — я повторяю: должна быть готова к 1-му октября 1983-го года, после чего мы в силу обстоятельств — это будет лето — прервем нашу работу. А это значит, что с завтрашнего дня — завтрашнего! — будут возобновлены контакты с актерами и им будут предложены новые контракты, так же как и господину Ланснеру, если он захочет последовать за нами, как мы бы того желали, на новом этапе нашей истории. Мы обсудим все это во время нашего ужина. Но я уже сейчас поднимаю свой бокал, мадам, дорогие Президенты, господа, за новые серии «Замка», за захватывающие приключения, которые вы разрабатываете для нас, за часы приятного досуга, ярости, мечтаний и истины, которые благодаря вам мы сможем предложить малому экрану Франции…»

Тридцать две руки зааплодировали, семнадцать бокалов были подняты вверх, и жалобный вздох президента Ленена болезненно повис в тишине. Началось нечто вроде объятий начальства, довольно неловких, с каплями виски и шампанского на пиджаках, после чего все направились к большому овальному столу. «Ну теперь ты мне веришь? — бросил Ланснер Боржету. — Приходи завтра подписывать контракт. Ты увидишь: я тебе приготовил сюрприз… И постарайся удержать малышку Элизабет. Она мне нравится, эта девчонка…»

МАКСИМ ЛИБРАРЬЁ

Максим Либрарьё Защитник в суде

3 марта 1983 г. Господину Жозефу-Франсуа Форнеро

Старина Жос, Во имя наших прошлых встреч всемером — столь редких теперь, таких редких встреч оставшихся в живых, что нас можно было бы посчитать забывшими друг друга, — я хочу поговорить с тобой о других семи гражданах (или, точнее, о шести гражданах и одной гражданке), которых тебе в ближайшем будущем следует опасаться. Я не считаю, что, отправляя тебе информацию, которую ты найдешь в этом письме, я что-то делаю неправильно. Ты достаточно часто консультировался у меня в прошлом, и это заставляет меня считать ЖФФ дружественной фирмой, судьба которой, как и твоя личная судьба, мне небезразлична. Добавлю также, что в данном случае мои действия носят частный, конфиденциальный, сугубо личный характер и что для содержащихся здесь выводов я, естественно, не пользовался никакой информацией, которую я мог бы получить в процессе моей профессиональной деятельности и которая в этом случае была бы секретной. Я просто пытаюсь осуществить синтез различных сведений, достоверных фактов и гипотез, чтобы привлечь твое внимание к выводам, которые следует из этого извлечь. Вероятно, ты в курсе большинства фактов, отмеченных мной, но, возможно, ты не смог, или не пожелал, связать их между собой и проанализировать. Я знаю, на фоне какого горя и, как я себе представляю, одиночества, разворачивается все это для тебя. Лишнее основание, старичок, для того, чтобы постараться помочь тебе.

Жос, очень тебя прошу, прочти мое послание внимательно. Речь идет о выживании ЖФФ и о твоем личном положении в твоем издательстве, ослабевшем настолько, что ты даже не подозреваешь. Ты, конечно, догадываешься, что есть люди, которые хотят тебя уничтожить, но ты не представляешь себе, с помощью каких маневров они собираются это сделать.

Обнимаю тебя, Максим

Аналитическая записка

Тысяча акций, составляющих ЖФФ, — или для юридической точности: Издательство «Жозеф-Франсуа Форнеро», — которые принадлежали лично Жосу Форнеро и в пропорции, о которой мне ничего не известно, его первой жене, Сабине Гойе, со времени создания Издательства в 1953-м году до первого «кризиса» в 1963-м году (провал с изданием еженедельника), были распределены в начале 1964-го года по причине увеличения капитала следующим образом:

400 акций у «Евробука», распространителя ЖФФ;

150 акций у «Сирано»;

150 акций у Бастьена Дюбуа-Верье, семейного нотариуса и друга семьи Гойе, крестного отца Сабины Гойе;

300 акций в общей собственности у Жоса и Сабины Форнеро.

В 1971-м году, во время развода Жоса Форнеро и Сабины Гойе, эти 300 акций были разделены между ними поровну. Последующий брак Жоса Ф. и г-жи Клод Калименко не изменил этого распределения, так же как и недавняя кончина второй г-жи Форнеро.

Следовательно, вот уже одиннадцать лет Жос Форнеро владеет всего лишь 15 % руководимого им предприятия, президентом-генеральным директором он постоянно переизбирался в условиях, когда его поддерживали и его распространитель «Евробук», и его бывшая супруга, и г-н Дюбуа-Верье, который во всем согласовывал свою позицию с позицией своей крестницы.

Недавно положение изменилось следующим образом:

Господин Дюбуа-Верье, который готовится уйти на пенсию, дал понять, что он охотно продал бы все или часть от своих 150 акций «Сирано» «по соображениям нейтралитета». Эта сделка, если она произойдет, не внесет кардинальных изменений в расстановку сил, если Жос Форнеро останется тесно связан с руководящей командой газеты.

А вот за 150 акций г-жи Сабины Гойе, бывшей г-жи Форнеро, желательно было бы побороться.

Общеизвестно, что в начале 1982-го года в ЖФФ существовал «клан» сторонников «новеллизации» «Замка»: господин Брютиже, главный редактор, возглавлял эту мятежную группировку, к которой как бы не слишком явно присоединились г-н Фике из Отдела рекламы и даже зять Жоса Форнеро, Ив Мазюрье, к аргументам которого дирекция «Евробука» не осталась равнодушной.

Между тем известно, что вот уже шесть или семь месяцев г-жа Ив (Жозе-Кло) Мазюрье, падчерица Жоса Форнеро, находится в любовной связи с Блезом Боржетом, создателем «Замка». Г-жа Жозе-Кло Мазюрье покинула своего мужа и живет как супруга с г-ном Боржетом на улице Пьер-Николь. Понятно, что Мазюрье, «обманутый муж», в настоящее время, когда жена покинула его, мать жены умерла, а муж последней находится в невыгодной позиции, не чувствует больше потребности поддерживать Жоса Форнеро. По слухам, он намерен строить козни, дабы купить 150 акций Сабины Гойе и стать таким образом хозяином положения: для того, чтобы «держать» ЖФФ, ему было бы достаточно вступить в сговор с «Евробуком».

Дело в том, что «Евробук», который не слишком охотно поддержал Жоса Форнеро, когда тот отказался издавать роман «Замок», и предоставил полную свободу Блезу Боржету, на 55 % финансировал съемку телесериала. Сейчас, когда сериал имеет крупный коммерческий успех и когда книга по нему, изданная издательством Ланснера, следует в его фарватере (говорят об уже проданных 400 000 экземпляров), дирекция «Евробука» попросит Жоса Форнеро отчитаться. Отсутствие чутья, ошибка в руководстве, нежелание прислушиваться к мнению своей команды — так будут формулироваться предъявляемые ему упреки.

Г-н Брютиже и несколько сотрудников ЖФФ готовы поддержать «Евробук» в действиях, направленных на отстранение Жоса Форнеро. И если они будут согласованы с выкупом акций у Сабины Гойе Ивом Мазюрье, а потом — с альянсом Мазюрье-«Евробук», то не останется никаких сомнений: тому, кто является в настоящее время президентом и генеральным директором ЖФФ, будет предложено уйти со своего поста.

Добавлю, что несколько руководителей «Евробука» (в частности, г-н Ларжилье, усиливший свои позиции после недавних успехов) думают слить в ближайшем будущем в единое издательство «Ланснера», которое они уже контролируют, и ЖФФ, которое они надеются взять под контроль очень скоро. А Ив Мазюрье в награду за его сговорчивость был бы назначен генеральным директором этого нового общества. Заметим, что, если взглянуть на эту историю в психологическом ракурсе, он, вероятно, испытал бы некое удовлетворение, становясь таким образом выгодоприобретателем и управляющим успехами… любовника своей бывшей жены (он только что возбудил дело о разводе с ней…).

Не в нашей власти на сегодняшний день знать степень продвижения переговоров между «Сирано» и г-ном Дюбуа-Верье, с одной стороны, и между г-жой Сабиной Гойе и г-ном Мазюрье — с другой. Причем не исключено, что эти контакты могут оказаться более тесными, чем до последнего времени считалось. В частности, весьма противоречивыми могут оказаться чувства Сабины Гойе, так как ее семья когда-то воспитывала юную Клод, которая позже разбила ее семью и вышла замуж за Жоса Форнеро. От Сабины Гойе можно ожидать любых неожиданностей. Во время похорон Клод Форнеро ее поведение удивило всех, кто видел ее. Ожидать от нее логичного поведения в этом деле нельзя. Охваченная страстью, причем страстью долго сдерживаемой, Сабина Гойе может пожелать сегодня ускорить крах человека, которого она любила, которому помогала, и которого потеряла, но продолжала поддерживать, как это ни парадоксально, возможно, только из любви к своей сопернице, которую она знала еще ребенком. Однако эти предположения выходят за рамки нашей аналитической записки.

М. Л.

Париж, 1 марта 1983 г.

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Я служу и нашим и вашим. Являюсь своего рода доверенным лицом Жоса — и в то же время кормлюсь от «Замка» и оказываюсь сообщницей Боржета (который ненавидит Жоса), а значит, и сообщницей Жозе-Кло (которая поддерживает любые происки врагов своего отчима). Я подбираю жалкие, мелкие секреты с помощью пинцета и откидываю их как можно дальше от себя, вместо того чтобы отнести их Жосу, которому они, может быть, помогли бы защититься. Мне стыдно, что я до такой степени трусиха. Потому что речь здесь идет именно о трусости. Я боюсь, что если создастся впечатление, что я нахожусь на стороне Жоса, то у меня из рук выскользнут спасительные шесты, которые мне протягивают. Новые серии сериала, которые нужно написать, потом их сыграть, не говоря уже об искушении петь, которое они поселили во мне, петь песни на собственные тексты! Все это означает, что я обретаю свободу, что у Жизели больше не будет проблем с деньгами, а мои тарифы пишущей шлюхи увеличиваются как минимум в четыре раза…

Когда я в первый раз распахнула в отеле «Пальмы» свое окно на море, где в тот момент плавали туда-сюда под парусами мудаки (вы же понимаете!) в блейзерах, те самые, которые вечером красуются перед стойкой бара, то тогда это была всего лишь приятная передышка, ошибка почты: я получила мандат, предназначенный для кого-то другого. Я с гордостью носила майки, разорванные специально, запачканные специально, только чтобы посмотреть на лица этих мудаков в блейзерах, в сумерках, на эти недовольные гримасы, вы же понимаете, гримасы! на их поднятые вверх брови, в то самое время, когда у них внизу живота разгорался так хорошо знакомый мне пожар, который я так замечательно умею тушить. Но сегодня адрес на мандате — точно мой, имя на нем мое, ошибка исключена. Вот уже год, как я превратилась в другого человека. Сегодня, почти день в день, можно было бы отмечать годовщину моего второго рождения, состоявшегося на том самом обеде с моим милейшим Жерлье, в овальном зале, перенасыщенном роскошью, куда мне случается возвращаться одетой подобающим образом, и теперь я знаю, что там надо заказывать яичницу-болтунью со сморчками.

Жос чувствует все это, но ничего мне об этом не говорит, или почти ничего: дважды, и мамаше Жизели, и мне он объяснял, что мне надо «не упустить шанс». Сейчас, когда ему самому так нужен был бы этот шанс, он волнуется о моем. Он даже взглянул на контракт, который мне предложил Ланснер, и изменил в нем один пункт и одну цифру: и это прошло, сделка состоялась. Как все просто. Никогда он не подсмеивался над моими подвигами в септете, ни над моей ролью в фильме. Накануне Рождества, когда мы сидели у матери в «креслах для бриджа», сидели перед гигантским телевизором (мои первые настоящие подарки), я чувствовала себя очень не в своей тарелке. Жос спокойно смотрел первую серию, я хочу сказать: внутренне спокойно, внимательно и даже доброжелательно, я в этом уверена, так как если бы он посылал мне отрицательные волны, если бы он подавлял усмешку, я бы ему никогда этого не простила. Когда раздались звуки трубы и мелодия, написанная Мишелем Леграном (которая в супермаркетах называется «Звезда снегов»), он профессионально прокомментировал фильм, объясняя, где сделано квалифицированно, а где кое-как. Все, о чем он говорил, я сама чувствовала, иногда в «Пальмах», иногда позднее, во время съемок, но не умела сформулировать. А впрочем, разве кто-нибудь спрашивал мое мнение? «Ты очень хорошо играешь, Бабета», — сказал он, явно мне льстя. Бабета! Красавица Жизель не могла прийти в себя и задохнулась от эмоций. Она почувствовала, что я спасена. Это было то самое чудо, которое она ждала с надеждой заботливой матери или матери-сводницы с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет (находя до сих пор, что судьба несколько замешкалась), и вот все наконец свершилось, оно было здесь, блестящее, на две трети реализовавшееся. Она плакала. Она плакала, вынимая из буфета фужеры, в то время как Жос открывал бутылку Дом Периньона, которую он принес. Он смеялся: «Чертов Боржет! Он, конечно, оказался большим пройдохой, чем я мог себе представить, но работать он умеет… Сляпано неплохо. Он не стал лукавить, а просто воспользовался рецептом романа для широкой публики: верить в то, что рассказываешь. Одно-единственное веселое подмигивание с покровительственным видом, и все бы рухнуло. А наивность срабатывает. Я не издатель лубочных картинок, но если уж делать, то надо делать так, чтобы был успех».

После этого я не видела его три недели. Короткие звонки, очень короткие, но никаких встреч. От Боржета я слышала, что у него были в тот момент всякого рода трудности.

Появился он только в начале марта: не хотела бы я сходить с ним на улицу Шез, где ему нужно было посмотреть одну квартиру? «Для кого?» — спросила я. — «Для меня, разумеется». Больше он ничего не сказал. Если поразмыслить, то у него вполне могло возникнуть желание уехать из дома на улице Сены, где бродят привидения.

Я подождала его на тротуаре, как служащая риэлтерской компании, подстерегающая клиента. Он пришел неузнаваемый, весь напряженный. «Это на четвертом, — проворчал он, не глядя на меня, — я пойду впереди». Вход и лестница пахли старой мебелью. В трех пустых комнатах, в которые мы вошли, веяло такой тоской, что у меня сжалось сердце. В окнах — я открыла ставни — виднелись какие-то обыденные серые вещи: шкафчик для провизии, каких сейчас уже не делают, трусики. Это была изнанка жизни, то, что горожане, мещане, как их изобразил в своем романе «Накипь» Золя, скрывают от чужих взоров.

«Объясните», — прошептала я. Жос усадил меня на единственный стул, случайно оказавшийся там, и взял меня за плечи. Он наклонился надо мной: «Через две недели или через два месяца, это неважно, у меня все отберут. Совершенно законно отберут, корректно: голосование и предложение, как это говорится, «выйти на пенсию с высоко поднятой головой». По некоторым причинам, которые долго объяснять, квартира на улице Сены, которую ты знаешь, составляет часть капитала Издательства. Это «служебная квартира». У них хватит такта оставить меня в ней еще на несколько месяцев, но у меня нет ни малейшего желания пользоваться этим их тактом. И никакого желания выносить дольше… В общем ты представляешь. Ощущение, будто я каждый вечер натираю себя теркой. Я разговариваю один, пью…»

— Но это место…

— …грязное? Да, ну и что? Немного подкрасить, предметов десять мебели — и все будет прекрасно. Кровать, стол и, как у твоей матери, телевизор с гигантским экраном, чтобы любоваться тобой в семьдесят пятой серии «Замка». Не сердись, моя красавица, над этим лучше посмеяться. Над чем? Над всем: над моим уходом на пенсию, над удачей Боржета, над неудержимым восхождением Мазюрье, над огромными экранами… Вот оно, будущее: оно хватает меня в тот момент, когда у меня уже нет желания бежать. Очень кстати. Мне еще удастся провернуть на скорую руку два или три мошенничества, пока еще моя подпись имеет вес, например, переиздать твой первый роман. Не второй, второй слабоват. Потом они могут собрать «Чрезвычайный совет», сунуть мне под нос прибыль Ланснера, забыть тридцать лет — ровно тридцать лет страсти, и отпустить меня на все четыре стороны. Они же ведь не предложат мне никакую синекуру, почетное президентство, нет, ничего! Готов держать пари. Они постараются столкнуть меня в яму, куда я уже почти прыгнул. И вот здесь ты видишь дно этой ямы. Издательство, стыдно в этом признаваться, мне осточертело. В первый раз с 1958-го года я скучаю в «Алькове». Я там запираюсь и скучаю. В коридорах проскальзывают и исчезают силуэты, закрываются двери. Фике называет меня «месье». Он уже десять лет хитрил, избегал называть меня по имени. От «Жоса» у него сводило зубы; и вот теперь он называет меня «месье»… Фике! Телефон звонит меньше, старые знакомые уходят в безмолвие, как обреченные больные, потихоньку, незаметно.

Он выпрямился, подперев руками бока, как делают пожилые женщины, уставшие от домашней работы, подошел к окну и уставился на шкафчик для провизии, на детские коляски, покрытые пленкой, на щетки, поставленные щетиной вверх. «Невысокая плата…» — вот что сказала мне дама из агентства, чтобы завлечь меня. Таким образом я вернулся на тридцать лет назад, на улицу Лагарпа, в квартиру над греком с его закусочной. Круг замыкается… Какая это все-таки хрупкая штука, жизнь! На минуту отвлечешься, и сердце пошло вразнос…»

— Если фильм Деметриоса будет иметь успех, разве вы не в седле снова?

Жос повернулся и посмотрел на меня холодным взглядом, совершенно лишенным каких-либо чувств.

— Они не будут ждать выхода фильма, чтобы выбросить меня. Это настоящая война. К тому же вполне возможно, что я превысил свои права, вкладывая капитал в «Расстояния». Поскольку «Нуармон» не собирается прекращать сотрудничать с «Евробуком», там никто не будет жертвовать собой, бросаться ради меня в огонь. Да и в какой там огонь? В Санкт-Морице ты видела рабочий позитив, ты ощутила атмосферу: там и не пахнет шедевром. Ты теперь разбираешься в этом деле. Я так любил Флео когда-то, так был горд быть издателем «Расстояний», что потерял осторожность. Это было так здорово, понимаешь, поставить на Флео против Боржета (извини…), на Деметриоса против взаимозаменяемых выпендрежников из «Замка». Все это настолько символично! Ветряные мельницы, престиж… Ну вот, смотри, где будет жить престиж!

Конечно же, Жос преувеличивал. Это его манера сносить унижение, которое он предвидит: он его опережает, играет им, изображает его в еще более черном цвете, провозглашает. Но к чему ему об этом говорить? Я подошла к нему, скользнула ему под руку, прильнув головой к его груди. Я слышу, как бьется его сердце, правильными, очень четкими ударами. Сердце атлета. Атлетов не выгоняют. Он положил руку на шпингалет окна и потом обнимает меня, но не держит по-настоящему, не обхватывает рукой мои плечи. Я как будто бы нахожусь здесь и в то же время не здесь, как довольно часто бывает в последние месяцы, счастливая и в то же время как бы чем-то раздраженная. Нет ничего неестественного в том, что женщина не спит с мужчиной. Я, имеющая ко всему прочему такую скандальную репутацию, я за неделю привыкаю к приятельским отношениям, и если мужчина вдруг просыпается, меняет мнение, начинает приставать, мне кажется, что меня подталкивают к кровосмесительной связи. С Жосом неделя продолжается уже девять месяцев: я его давняя сестра. Это удобно, абсурдно и немного смешно. Все знают, что я не схожу с ума по юнцам. Но бегать за шестидесятилетними… Ладно, вопрос так не стоит. Жос меньше всего склонен размышлять о моем целомудрии. Он бродит по своему зданию, предназначенному на слом. Я же сохну на корню, печальная и опустошенная. Прямо хоть песню складывай. После того молоденького красавчика-фрица из Понтрезины ни разу, ни с кем. Он хорошо пах горячим песком. Я не шучу, он пах пляжем, детством. Его беседа, увы, не стоила запаха. Я быстро вернулась к моему искалеченному, к моему седеющему, сухощавому, строгому старине (разве аллитерации не стоят в песне рифм?), который тоже не слишком много со мной разговаривал и пах смертью… Скажите, это и есть дружба? В таком случае, я подруга Жоса. Вы, не верящие в дружбу, полюбуйтесь убедительным ее подтверждением. Что же произойдет в тот день, когда он взглянет на меня несколько иначе? Между нами говоря, дядюшке Жосу по носу не щелкают: как же я тогда из этого выкручусь? Пока, во всяком случае, непосредственной опасности нет. Я даже не чувствую, чтобы эта рука, лежащая у меня на плече, излучала затаенный жар начинающего воплощаться сновидения.

ФОЛЁЗ

Фолёз, как обычно, попал в «яблочко». Я встретил вчера, на ужине с толстосумами, куда я зашел пообщаться со всяким сбродом, президента Ленена (его имя пишется так же, как имя художника, которому его ножки маленького уродца мешали ходить: он ползал по глубокому дивану). Распростертый у ног одной акционерки, он успокаивал ее по поводу паршивой овцы: дни Жозефа (он говорил «Жозеф») Форнеро сочтены. Сочтены до последнего. «Вопрос недели, дорогая Подруга, недели… Да и пора уже! А то его методы могли бы стать заразительными. Группа…»

Вот Жос уже и заразный. Не только неловкий, дерзкий, упрямый, элитарный, но еще и заразный. Слово-то какое сочное. Если позволить таким фантазерам безнаказанно действовать, то они чего доброго передадут всем своим собратьям, прикованным к той же галере, литературный вкус. Эта боязнь литературы, которая царит на улице Клебер, вынесла ему приговор более надежно, чем все его ошибки по руководству издательством. Общеизвестно, что большие группы узнаются по тому, что они могут безнаказанно поглощать в течение многих лет колоссальные суммы, прикрываясь химерами маркетинга, развития, стратегии, XXI века и т. д. Но один-единственный франк, потраченный на паяцев, грозит растратчику суровым приговором. У вас крутится на кончике языка имя того знаменитого убийцы газет, погубившего за пятнадцать лет все газеты, которыми он руководил. Везде, где он только ни появлялся, в глубине его офисов, отделанных мрамором или сталью, с полами, покрытыми ангорскими коврами, с воздухом, напоенным изысканными духами, этот пожиратель миллионов выказывал чрезвычайную заботу о малейших тратах. Он прославился даже не тем, что неумеренно попользовался огромной мощью тех предприятий, которые его нанимали, а тем, что немедленно увольнял того или иного идеалиста, виновного в том, что он заплатил слишком высокую цену за юмористический рисунок или переплатил постатейному журналисту. «Безжалостный руководитель должен уметь гордиться своей непопулярностью…» Единственное, что Ленен не переваривал в «Евробуке», так это книги. Их запах вызывает у него головную боль. Их полезность представляется ему недостоверной, таинственной, и само слово смущает его настолько, что он переделал название холдинга «Еврокнига» на улице Клебер в «Евробук», поскольку понятие «книга» кажется ему менее извращенным на английском языке, который Ленен, как он хочет всех уверить, знает. Он сделал все, чтобы отвратить группу от книги, ее первородного греха, «диверсифицировать», т. е. попытаться проникнуть в современные виды деятельности, чистые, более или менее электрические, которые осваивают, которые приручают его молодые кадры, не позволяя себя отравить вредными испарениями, которые все еще исходят, несмотря на предпринятые меры предосторожности, от этой литературы, которой надеялся возвести памятник прадедушка жены этого пигмея.

Итак, Форнеро, вы сгорели. «Fired», как должен сказать Ленен.

Но уж если погибать, то с музыкой.

Вы же знаете, с каким отвращением два года назад я воспринимал слухи — распущенные кем? — что готов стать одним из ваших авторов. Это притяжательное прилагательное оскорбляло меня. Всякое притяжательное прилагательное, говорящее об обладании, меня оскорбляет. Вот почему я не предлагаю вам стать одним из моих издателей, а предлагаю выпустить вместе со мной ваш последний залп. Махинации Ленена продлятся еще достаточно долго, чтобы позволить нам, чтобы позволить мне — написать, а вам — опубликовать маленькую прозу в моем стиле, после чего они будут очень долго зализывать нанесенную им ею рану. Нам нужен один месяц. Между лыжами и Антильскими островами Ленен потеряет время; а когда он соберет совет, законный срок в две недели сделает остальное. Мне не составит труда написать ее в десять дней: удастся ли вам напечатать ее за двадцать? Мне пришлось в своей жизни немало поработать, подталкивая издателя к более живому ритму. Литература в их сознании ассоциируется с длительной черепашьей походкой старых паралитиков, а я ее воспринимаю, как галоп, как кавалерийскую атаку. Вот уже пятнадцать лет, как я не писал изящных вещей. Эти пятнадцать лет я пишу, чтобы причинять боль. Я хочу бить, дубасить, колошматить (мало того, я хочу, чтобы то, что я пишу, ударяло в нос, воняло, и мне нравится, что меня считают вонючим писателем, воняющим вонью и воняющим гордыней, человеком, рядом с которым утонченные натуры затыкают нос? Но мы-то знаем, не так ли, Форнеро, что утонченные натуры испускают свое собственное зловоние, гораздо более зловонное, чем моя ярость и моя правда. И вы задыхаетесь сейчас как раз от него….)

Не допустите же вы (не допустим же мы), чтобы вас прикончили втихую. Я вижу вас, как будто вы сейчас стоите передо мной: сама элегантность, разочарование, горе. Элегантность, Форнеро, это прекрасное прикрытие для слабаков, Форнеро, это щегольство побежденных, мы избавим вас от этого.

Я предлагаю вам следующее: я обращусь ко всем, кто вам верен, к вашим друзьям, вашим авторам, к тем, кто чем-то вам обязан, к вашим почитателям, имя которым во времена вашего успеха был легион и которые не должны были улетучиться, бесследно раствориться в воздухе, но я обращусь не с просьбой подписать протест, как это делают французские писаки, выставляя себя на посмешище и строча их вот уже сорок лет, а написать, потому что они являются профессионалами в этом деле, написать черным по белому и со всем возможным пылом, объяснить, почему они вас уважают и почему хотят, чтобы вам дали возможность продолжать свою работу. По логике вещей, это должно составить хорошую стопку бумаги. Я бы все собрал, добавил бы к этому предисловие, которое у меня уже есть на кончике пера, и мы из этого сделаем в пятнадцать дней настоящий пожар в две сотни страниц. У каждого я попрошу по несколько франков, чтобы вас не обвинили в растрате денежных средств ЖФФ на свою защиту. Если их будет сотня, они дадут по тысяче франков; если их будет больше, хватит и по пятьсот. Это позволит и напечатать, и даже прикупить немного рекламы. Хотя эту самую рекламу можно получить и даром: от ваших друзей — благодаря их дружбе; от ваших противников — используя их замешательство. Что касается остального, предоставим профессионалам бить в свои барабаны: история еще не видела столько таких имен в одной книге! Если они к тому же снабдят свои свидетельские показания кое-какими завуалированными (а то и явными) угрозами, некоторыми намеками на шантаж, дело выгорит. Я готов биться об заклад, что Ленен (этот гном) не станет бороться один против двухсот человек, без которых его золотой источник иссякнет в шесть месяцев. Пусть издатель, распространитель, великий магистр бумаги и пленки откроет для себя, что, о чудо! без авторов он ничто. Это и так уже полезная затея. А по ходу дела, я надеюсь, она вас спасет. Абсолютной уверенности нет. Вы достаточно пессимистичны для того, чтобы подпитывать то легкое сомнение, которое теплится во мне. Делать ставку на благодарность, на верность и на малую толику мужества — дело рискованное…

Так как я опасаюсь нерешительности, обусловленной вашей деликатностью, я уже взял на себя смелость походатайствовать перед вашими друзьями. Не отталкивайте же мою помощь, дорогой Форнеро, уже слишком поздно.

ЖОС ФОРНЕРО

Впрочем, ничего бы не изменилось, даже если бы я уничтожил вокруг себя все, что напоминает мне о Клод, разбазарил все вещи, которые она любила, перевернул все вверх дном там, где она жила, или же, наоборот, создал бы культ — и тогда мне бы подошел самый наивный, самый педантичный. Меня уже обступает со всех сторон литургия, хотя это едва-едва доходит до моего сознания. Литургия как своего рода предписание хранить все в строгой тайне: все жесты, все мысли, которым я предаюсь и которые были бы невозможны в присутствии кого-нибудь постороннего. Я обречен на одиночество, потому что если бы кто-то нарушил мое одиночество, я не смог бы больше заходить каждый вечер в комнату, в которой последние несколько месяцев жила Клод, включать там лампы в изголовье, вставать на колени возле кровати, там, где я бы преклонил колени, если бы смерть настигла ее в Париже, если бы вместо комнаты с красным ковром в «Энгадинер Хоф», в глубине коридора, ведущего к месту общего пользования, я провел ночь при ней здесь, среди ее платьев и книг. Да, я бы преклонил колени. Я бы прижался лбом к ее руке так же, как я сделал это в комнате с красным ковром. Я закрыл дверь на ключ. Уже в 1934-м году, в февральском, старательно поддерживаемом холоде (окно было приоткрыто в окутанный сумерками, серый от инея сад), я стоял коленопреклоненный перед телом покойного капитана. Но до него я не смел прикоснуться. Ни рукой, ни лбом. Я прижался лбом к постели, возле его бледно-пепельной руки, руки цвета заиндевевшего сада, и я боялся, как бы из-за моей головы, погруженной в матрас, там не образовался наклон, как бы мертвая рука покойника вдруг не соскользнула к моим волосам, к моему лицу. Боюсь, я бы закричал. Но мертвецы не склонны двигаться. Им, окоченелым, не дано даже пытаться кого-то неожиданно приласкать. А потом, в 1935-м году, отмеченном горячечным безрассудством моих пятнадцати лет, ночными побегами из дома, мистицизмом, неожиданными и яростными приступами ненависти, я что ни вечер закрывался в гостиной на улице Бертье и стоял там, включив все лампы, как для бала, и театрально облокотившись на камин перед фотографией отца. Преклонив колено на табурет Людовика XVI, я погружался в бессмысленную хандру с образами забинтованной головы покойного отца, с разного рода обещаниями самому себе, со школьными передрягами, а главное, с огромной жалостью к самому себе, осложненной желанием предложить взору матери душеспасительную картину сына, коленопреклоненного перед фотографией капитана в униформе, которая была сделана в 1933-м году, во время маневров в Мурмелоне.

Воображение бессильно перед смертью. Свои жесты я придумал в ту пору, когда заканчивалось мое детство. Но если в пятнадцатилетнем возрасте мое внимание и мое горе постепенно ослабевали, то сегодня я стучусь головой о свое горе с упорством одержимого. Одни и те же образы, те, которые ранят мгновенно, вертятся все время в моей голове, и я утыкаюсь лицом в покрывало, трясу головой, как бы наперекор всему выражая свое несогласие, как бы споря с небытием, а потом снова опускаю голову на кровать, которая больше не хранит запах духов Клод, от которой пахнет лишь пылью, и в этой пыли и ночи меня ждут мои образы. Как я стоял в тот день на коленях на краю клетчатого пледа и раскладывал по краю его камни, отчего под пледом все сильнее проступала форма твоего тела.

Именно эта картина возникает у меня перед глазами чаще всего. Сцена, о которой мне напоминает все. Ощущения, связанные с ней, остались в моем теле, в моих руках: мягкая трава под коленями, впивающаяся в пальцы жесткость влажных камней, приносимых один за другим, согнутая спина, холодный пот, обливаясь которым, я дрожал. Иногда эту картину сменяет другая: мой приезд в гостиницу, внезапная тишина, мои закрытые глаза, топотание вокруг меня. Однажды утром я на мгновенье закрыл глаза, потому что во время заседания комитета сидел лицом к окну и солнце слепило мне глаза. Вскоре голоса стихли, и по топоту ног и скрипу стульев я понял, что вокруг меня опять собрался круг любопытных. Запах горной сосны, звук зажженной спички. Когда же воспоминания начнут стираться? Я снова открыл глаза. Сидевшие за столом притихли и смотрели на меня. Одинаковые лица, одинаковая у всех внимательная и суровая бесстрастность. Ив еще тряс рукой, чтобы потушить только что зажженную им спичку. На следующих собраниях он не появлялся: он не считал нужным приходить на улицу Жакоб, пока там сижу я. Максим не ошибался: именно Мазюрье устроится в «Алькове» на следующий день после моего ухода, в ожидании того времени, когда «имущественный» отдел компании «Евробук» переселит издательство ЖФФ из двух его старых домов наконец-то в функциональное помещение. И тогда будет покончено с закоулками, с укромными местами, где можно было и скрыться ото всех, и с кем-то пооткровенничать. Так будет даже лучше. Мне одному грели душу плесень на стенах и мыши улицы Жакоб. Даже Клод, которая не знала наших восторгов в 1958-м году, с трудом понимала, какое я нахожу удовольствие стукаться головой о нашу знаменитую низкую арку между двумя домами. «Твоя мадленка…» — говорила она.

Документы по снятию внаем клоповника на улице Шез подписаны. Жанно и его кладовщики предложили перекрасить квартиру по-своему во время выходных дней. Они обращаются со мной с легким оттенком фамильярности, чего бы раньше они никогда себе не позволили. А теперь я вот-вот буду побежден, и мне придется жить в совершенно неприглядном месте. Это они так выражают свою любовь ко мне: у патрона неприятности. Если смерть Клод вынуждала их сильнее дистанцироваться от меня, то мой грядущий провал делает меня более ручным. Я теперь уже точно не укушу; и меня жалеют. Я перестал понимать, хочу ли я погрузиться в сон или я этого боюсь. Он стал экватором моей жизни, моим горизонтом, моим глотком холодной воды на финишной черте бега времени. В любой момент дня я пытаюсь выкроить для него минуточку. Недавно появившийся в «Алькове» диван, на котором никогда не творились вызывающие любопытство журналистов «фокусы», возбуждает во мне желание погрузиться и утонуть в его мягкости. Зажженная маленькая красная лампочка держит Луветту на расстоянии. По крайней мере, я на это надеюсь. Но, должно быть, в один прекрасный день кто-то очень нетерпеливый не выдержал и, войдя, обнаружил меня дремлющим в неловкой позе на черном кожаном диване. Даже сдержанная Луветта и то стала, наверное, проговариваться. Ну что вы хотите, вдовец! Нечто респектабельное, так же источенное червями, как старинная мебель. У него есть право на показные страдания и на внезапную драматическую слабость. Но эта пьяная дремота… Хотя народ и привык к тому, что в издательско-писательской среде бывают и пьяные ссоры, и потасовки, и блевотина, и крики подвыпивших авторов, моя личность, должно быть, казалась несовместимой с подобного рода непристойностями. Все вдруг стали передавать из уст в уста, что я все время сплю. Слух прошел из рабочих кабинетов в бары и рестораны, из ЖФФ в «Евробук», с улицы Жакоб на авеню Клебер, сопровождаемый поначалу милейшей симфонией из советов. Крокодиловы слезы, деланное дружелюбие, снисходительно опущенные веки, удивленно округленный рот при первых клубах дыма от сигар Монтекристо в кабинетах Лаперуза или Друана, но если иметь острый слух, то можно услышать, как лопаты и заступы роют мне могилу. Правда, президент перекрывал этот недоброжелательный ропот самым что ни на есть спокойным голосом, чтобы посоветовать мне Бангкок, Шри-Ланку, душевный покой. Вот ведь проклятье, какие ласковые сволочи! «Вы знаете, мой дорогой Жос, уважение, привязанность, которые мы все испытывали к Клод… Никто лучше, чем мы… Неумолимый закон… Неудача, которую можно было предугадать, согласитесь, фильма Деметриоса, но все равно неприятно, неприятно… Мы всегда ценили, отдавали должное, старались понять…»

Было между тремя и четырьмя часами, на тротуаре одной из этих авеню, что продуваются ветром из конца в конец или прогреваются солнцем по вертикали, в зависимости от сезона, гадкая настойчивая агрессия, под напором которой мне надо было следить за своим лицом, из-за этих серых, подозрительных глаз, которые подстерегали меня, и полных щек — а! их глубокий, густой румянец, их налитая кровью хрупкость, постоянно покрытая легкой испариной, — ветер или солнце, аромат гаванской сигары, а на заднем плане шофер, державший приоткрытой дверцу «пежо» цвета кофе со сливками. Потом веки опять опустились на излучающие любопытство глаза:

— Так, значит, Брютиже был прав. Замечено, что…

Жанно никогда не ждал меня. Подразумевалось, что после обеда «патрон любит гулять», — так говорил Жанно, принимая величественный вид. Улицы, все время идущие вверх. Фридланд, Ваграм, Гош? У меня остались воспоминания о бесконечных преодолениях подъемов, с пожаром в животе от соусов и легкого бордо, и с подташниванием, которое, возможно, походило на то самое недомогание — и голос Клод, неожиданно перекрывавший шум улиц: «Ну не глупо ли?..» Это детское недомогание, как плохая шутка, неправильно употребленное слово, после которого жизнь остановилась. Остановилась. «Почему бы не начать с салата из шеек лангуста? У них здесь уксус из хереса…» Я продолжаю забивать дровами погасшую печь. Поднимаюсь вновь по авеню Гош или авеню Фридланд, замедляю шаг, опускаю глаза. Я слежу за тем, чтобы не допустить этих покачиваний головы, которыми в течение целых месяцев я защищался от наплыва образов, словно говоря «нет» ночи, когда она неожиданно сгущается, бессонная, населенная образами: вывернутой ноги, посиневшей кожи, камней, укладываемых один за другим на шотландский плед, пучков травы, между которыми струилась игривая июньская вода. На протяжении месяцев это движение туда-сюда головой с закрытыми глазами, на протяжении месяцев сжатые губы, сдерживающие блевотину мольбы и отказа, ежеминутное внимание, чтобы от всего отгородиться, молчать, чтобы спрятаться, но каждое утро обнаруживаешь, что это был не сон. Кошмар не был кошмаром, это была настоящая жизнь, моя настоящая жизнь, сухая ветка на костре, четвертуемое тело.

Зачем мне устраиваться в этом каменном мешке? Это место меня сразу привлекло: яиспытывал чувство безопасности, отказываясь от прекрасных интерьеров, к которым успел привыкнуть, чтобы вернуться в одну из тех квартир, которые не имеют души, но пристойны, и на которые меня поочередно обрекали пенсия капитана, вдовство моей матери, война, нужда. Слово, которое объясняет всё: квартира на улице Шез источает стыд целых поколений прятавшихся здесь мелких буржуа и мещан. И у меня тоже есть только одно-единственное желание: чтобы здесь про меня забыли. Я делаю это не без некоторого самолюбования? Фолёз по телефону зло бросил: «Не надо катафалка для бедных, Форнеро, это для нуворишей…» Он забывает, что мне уже не нужно ни спасать декорации, ни ломать их. Вот уже восемь месяцев я являюсь тем, кем выгляжу. С комедиями я покончил. Упорное, настойчивое желание свести к минимуму любую жизнь вокруг меня, сократить мое жизненное пространство. Когда я пересек порог дома на улице Шез, ко мне вновь вернулось ощущение, как в том сне, который я часто видел в детстве, ощущение, будто я свернулся комочком, скрючившись в крохотной каморке, в жаркой и темной норе, и слышал над головой тяжелые шаги, гулко стучавшие по земле. Утренний сон по четвергам, когда я просыпался сжатый в комок в углу кровати, накрывшийся с головой простыней, заткнувший уши от звука шагов в квартире, от шума машин на улице, от угроз наступающего дня. Или вот еще: я лежал, вытянувшись в узкой лодке, длинной и закрытой, как сигара, которая плыла между водоворотами, подводными камнями, водорослями, среди опасностей, среди огромных ящеров, кишевших в грязной воде. Опьянение от того, что считаешь себя неуязвимым и всеми забытым.

Я именно сейчас становлюсь неуязвимым. Пережив несколько предсказуемых потрясений, я стану непроницаемым для волнений. Завтра меня лишат взятой мной самим на себя ответственности за судьбы сорока человек, которым я дал работу. Что может со мной произойти, когда я освобожусь от этой ноши? Я никогда не буду испытывать ни голода, ни холода. Я никогда не буду страдать ни от неутоленного честолюбия, ни от ночных кошмаров. У меня нет больше желания шагать по горным дорогам к уходящему все дальше и дальше горизонту. За этим хребтом не на что смотреть. Случаю не угодно было, чтобы мы умерли вместе, Клод и я: единственная привилегия, о которой мне случалось молить — но кого? Они пишут: Кого. Мы мечтали только об этой мрачной удаче, об этом отрицательном везении. Нам не было нужды об этом говорить. Клод не могла даже представить себе и дня после моей смерти, так же как и мне казался невообразимым день после ее смерти, и все же я его пережил, этот день, минута за минутой, в неумолимой банальности будней и необходимости принимать решения, день, затвердевавший вокруг меня, день, в котором мне удавалось выделить только какие-то отдельные мгновения, когда, закрывшись в комнате с красным ковром, я стоял на коленях рядом с кроватью. Я тогда попросил, чтобы Клод положили на шотландский плед. Я вернулся назад, там наверху, когда мы начали спуск, и забрал его; я сложил его и положил рядом с собой на сиденье «лендровера», влажный, испачканный землей. Горничная в отеле повесила его на веревке на солнце и почистила щеткой. Я видел в окне коридора, как она это делает. В тот момент я не подумал о жестах, которые они должны были сделать позже, чтобы положить его на кровать. Жесты… Жесты людей, чтобы переместить труп, зафиксированные в нас древними страхами и незапамятной почтительностью, жесты, которых мы избегаем, которые мы поручаем другим, мужчинам или женщинам, занимающимся ремеслом смерти. Вот уже несколько недель запретные вопросы преодолели барьер моего страха и осаждают меня. Как они это делали? Спешили ли они? Опасались ли моего появления? Хватали ли они Клод за ноги и за плечи? Клали ли, хотя бы на мгновение, на красный ковер на полу?

Утром на улице Сены (я сплю на диване в гостиной) фантазии бессонницы имеют большую плотность, нежели реальные воспоминания. Я путаю те и другие. Какие из них я пережил? Какие вообразил? Звонит телефон, Мадалена приносит мне кофе, потом почту, которую она кладет на низенький стол, но почему под столом этот красный ковер, почему на диване шотландский плед? а на полу эти большие плоские камни, грязные, с зеленоватыми следами от раздавленной травы… Мадалена смотрит на меня, ей хотелось бы поговорить, вызвать меня на разговор. Телефон звонит снова, и картавый голос Фолёза наконец рассеивает и устраняет накопившиеся сгустки тишины. Он в ярости, он язвительно смеется. Он кричит в аппарат так, словно находится на трибуне публичного собрания. Он смеется, бросается направо и налево своими несуразностями — может, он даже забыл, с кем говорит? Зачем он мне звонит? Его протест оказался холостым выстрелом. Никогда не узнаешь, предали ли меня мои хранящие молчание друзья или боятся Фолёза и его крайностей. Я лично получил три дюжины дружественных, путаных, но главное, конфиденциальных писем. Просьба не предавать гласности эти знаки сердечной приязни. Меня любят в тайниках запечатанных конвертов. «Пусть эти профессиональные перипетии, которые вы преодолеете, не послужат мании величия автора, который когда-то даже не хотел стать одним из ваших…» «При любом другом начинании будьте уверены, дорогой Форнеро, что я всем сердцем буду с вами…»

Какой бы несвоевременной ни была инициатива Фолёза, она по крайней мере достигла одной из своих целей: газеты ухватились за мое дело и предали его гласности. Тут и там обнаруживаешь отклики, отзвуки, информацию, ложную или преждевременную, но поджигающую бикфордов шнур. В большинстве газет и даже в одной из тех, которые контролирует «Евробук», меня поддерживают против власти и безымянности денег. Черт возьми! Они слишком поверхностны. Они возмущаются, как если бы моя прямолинейность (или ошибка при оценке ситуации) не обошлась ЖФФ в десять или двенадцать недополученных миллионов. Что же касается «Расстояний», то даже если фильм и «поедет в Канны», как об этом говорят вот уже несколько дней, он не получит там ни одной медали и ни за что не соберет шестисот или семисот тысяч зрителей, на которые мы рассчитывали. Он за год едва-едва покроет издержки к вящему неудовольствию банков. Я никогда не умел подстраховываться, «открывать зонтик», как мне это советовали сведущие люди. Когда налетает гроза, я промокаю до нитки. Во времена краха «Наших идей» я еще обладал гибкостью, разбегом наших первых лет. А сегодня у меня очень велик соблазн соглашаться с моими противниками.

Кабинеты Елисейского дворца кишат старыми молодыми людьми, которым случалось флиртовать с литературой. Немало среди них и таких, кто публиковался у меня. Они вспоминают об этом и загораются желанием помочь правому делу, видимость которого я как бы олицетворяю. Они говорят. И начинаются перешептывания, что «Президент заинтересовался» и что «он удивляется»… Проявление интереса и удивление никого на улице Клебер не приведут в дрожь. Там даже сочтут выгодным, воспользовавшись такой удачной возможностью, продемонстрировать независимость группы от власти. «А ознакомился ли Президент с досье Форнеро? Оно отнюдь не безупречно…» Появится недвусмысленная, хотя и анонимная, аналитическая записка, которая окатит холодным душем добродетельное негодование. Вероятно, благодаря этому последнему бою фильм сочтут достойным представить на Каннском фестивале. Раньше на это не рассчитывали. В «Нуармоне» со мной стали совершенно иначе разговаривать, но эти Макиавелли от кинематографа — настоящие дети: в течение десяти дней они будут курить фимиам и пить шампанское, а потом произведут расчеты и тут же повернутся ко мне спиной. Лyветта получила от меня наказ возвести плотину: меня больше нет для Вайнберга и его сотоварищей. Они относят мои уловки на счет переживаний, на счет утраты у меня воли, по поводу чего в Париже высказываются сожаления. Но «Париж» — это кто? Это где? На самом деле, я просто погружусь во всеобщее безразличие. Стать несчастным, оказаться в полосе невезения — значит оказаться в одиночестве. Я сам сотни раз был свидетелем того, как быстро город, собратья по профессии забывали тех, кто переставал там блистать или даже просто появляться. Их видели вновь уже мертвыми или умирающими. Запоздалые стоны. Когда они примутся оплакивать меня? Не будь этой удивленной гримасы в Елисейском дворце, у меня бы вырвали ЖФФ в полумраке, тихонько, как когда-то на удаленных фермах приканчивали, зажав между двух матрасов, дедушку.

Единственный человек, которому я охотно рассказываю об эпизодах своей агонии, поскольку она очень естественно задает мне вопросы, это мать Элизабет, которую дочь называет исключительно «красавицей Жизелью» и в которой еще не растратились пыл и томность женщины, долгое время страстно желаемой. Я люблю подобные податливые ткани.

Я ее оценил еще в тот вечер 23-го декабря, когда мы все втроем ждали и смотрели первую серию «Замка». Она не высказывала тогда ни глупостей, ни любезностей.

Комплименты, адресованные Элизабет, были той заслужены. В остальном же у нее было выражение лица человека, видавшего и не такое (или способного видеть). У красавицы Жизель взгляд был трезвый. «Надо посмотреть продолжение», — сказала она. И еще: «Это как «Признания дамы полусвета» Абеля Эрмана, только злее». Она спросила меня:

— Это будет иметь успех?

— Огромный, — ответил я.

— Ну что ж, тем лучше для тебя, Бабета. Не забывай: ты мне обещала Венецию…

И повернувшись ко мне:

— Как подумаю, что не нашлось ни одного пройдохи, чтобы свозить меня туда!

Я принес тогда две бутылки шампанского, на которые Жизель Вокро посмотрела с усталым видом. Ее веки все время казались голубыми и прикрывали недовольство, отвращение, но любезность тут же ее оживляла. Она говорила о своей жизни — о жизни — с успокаивающей простотой. «Быть консьержкой…», — говорила она. Я чувствовал напряжение Элизабет, но также чувствовал, как с каждой минутой она тоже успокаивается. Я никогда не видел столько дружелюбия на ее лице, как в тот момент, когда она повернулась ко мне:

— Итак, я прощена?

Я возвращаюсь время от времени на улицу Ломон, иногда чтобы повидаться с Элизабет, иногда просто так. До двадцати лет обычно ходишь к друзьям без предупреждения; позже подобная непосредственность утрачивается. Когда я иду к красавице Жизели, я перехожу на противоположный тротуар, останавливаюсь, наблюдаю за окнами третьего этажа. У г-жи Вокро должно быть осталась со времен, когда она в отсутствие матери присматривала за зданием на улице Ульм, привычка наблюдать за приходящими и уходящими, так как она часто меня замечает, открывает окно, делает мне знак подняться. Ей кажется как нельзя более естественным мое подобное появление. Наверное, так же приходили к ней поболтать соседки со своими хозяйственными сумками в руке, постучав перед этим в форточку. Я принес на улицу Ломон несколько бутылок, и Жизель стала разделять мои вкусы. «О, вы прямо как Элизабет!» — только и сказала она. Она продолжает думать, что я «дружок» ее дочери, ее советчик, и она, я уверен, находит этот выбор плохим, но ценит мои визиты, а к тому же она скоро уже десять лет как не вмешивается в секреты Элизабет. Это сообщничество, в котором присутствует и безразличие, и налет вульгарности, зачаровывает меня. Мои визиты, мое присутствие возле Элизабет и даже сами мои переживания должны казаться ей болезнями бесконечного переходного возраста. Иногда я замечаю упомянутого подростка между двумя открытками, приклеенными скотчем к зеркалу с шишечками, над буфетом, и я резко замолкаю. «Не надо, — говорит мне красавица Жизель, — перестаньте же терзаться…»

ОБЩИЙ ПЛАН II

Жозе-Кло не понравилось, как Блез обустроил свою квартиру. В тот день, когда она в конце концов ему в этом призналась, он рассмеялся. Фраза была сказана ворчливым тоном через четверть часа после того, как они позанимались любовью, когда любовники рассматривают комнату как пейзаж — и эта фраза прозвучала так: «Мне не нравится, как ты обустроил свою квартиру…» Потом тут же: «Почему ты смеешься?»

Блез: «Можно подумать, что это цитата из Арагона, ты не находишь? Послушай: «Жозе-Кло не понравилось, как Блез обустроил свою квартиру…» Она могла бы прозвучать и в «Богатых кварталах», и в «Базельских колоколах», в те времена, когда Арагон старался делать фразы бесформенными, подлаживался под народный говор, году так в тридцать пятом…»

— Ты родился в тридцать пятом?

— Посчитай…

— О, в любом случае ты старый. Посмотри на свою кожу, вот здесь и здесь, я могу набрать целую пригоршню морщин… Успех идет тебе на пользу, как сказал бы, только не Арагон, извини за мои скудные знания! а как сказала бы моя двоюродная бабушка Гойе из Ревена, когда она была жива. Та, которая умела убивать кроликов…

Они рассказывали о своей жизни до появления в ней другого после занятий любовью, как это обычно бывает, делая ударение на том, что может причинить некоторую боль, так, незаметно, чтобы проверить свою власть над другим.

За те неполные три месяца, которые она жила на улице Пьер-Николь, Жозе-Кло многое усовершенствовала: «Жилище учителя литературы, — говорила она, — да и то младших классов!..» Вначале она особенно фыркала перед плетеными деревенскими креслами. И ее раздражал даже вид, с каким Блез спрашивал: «Тебе не нравится мебель из фруктовых деревьев?» Нет, она ее ненавидела. Как и изнанку бедности, эти псевдобюро из дерева дикой вишни, весь этот жалкий комфорт интеллектуалов времен ее рождения. Она любила только слащавый стиль Людовика XVI, которым набиты шикарные отели, или же сталь, зеркала, железо, углы, о которые ранишься, колючие, злые скульптуры. «Если бы мне нравились изделия из фруктового дерева, как ты говоришь, я бы никогда не пошла с тобой». Блез слушал ее спокойно. Иногда он раздражал Жозе-Кло:

— Ты что встал со своим мундштучком, как будто собираешься курить!

Блез вообще не курил, но был достаточно уверен в своем силуэте, чтобы встать голым, без хитроумных облачений полнеющих дон-жуанов. Жозе-Кло проводила его взглядом, довольная. Она набила все четыре комнаты итальянскими лампами, куклами хопи, кричащими афишами. Не прошло и двадцати секунд, как она услышала из ванной шум душа. Такой чистюля этот Блез! Она встала, тоже голая, увидела себя в зеркале у входа. Двадцать четыре года через три дня и выпуклый лоб Овна. Ее мысль коснулась памяти Клод, которая всегда была с ней, обогнула ее, перепрыгнула через воспоминание об Иве и достигла своей цели — поразмыслить об одиночестве. О своем одиночестве. Образы и мысль об отце, долго и скрупулезно культивируемые, нашли успокоение в глубине ее сознания вот уже десять лет назад. Улица Сены стала ее домом, даже больше чем «Лувесьен», который казался ей сейчас одной из тех пустых скорлуп, которую снимают, чтобы устраивать там «приемы». Она прожила без кризисов и бурь годы своего взросления и не удосужилась ни ненавидеть Жоса, ни ревновать Клод. Понадобилась болезнь матери, чтобы она начала относиться к Форнеро с едва сдерживаемой и в то же время какой-то недоверчивой яростью. Она не простила ему, что он слишком быстро отказался между 10-м и 13-м июня от попыток разыскать их, ее и Ива. Она бы нашла, она была в этом уверена, способ вернуться, даже с другого конца света, чтобы быть там вовремя, чтобы увидеть, как гроб опускается в грязь этого ужасного кладбища в Ревене. А вместо этого она уже несколько месяцев мучилась угрызениями совести. 13-е июня: самый прекрасный день их лыжного отдыха в Андах с проводником чилийцем, слишком нежным, слишком красивым, который щедро расточал Иву несколько оскорбительные заботы. Иву, который так рвался в Чили. «Наш последний шанс», — говорил он. Жозе-Кло его бросала, возвращалась, опять уходила, жила между Боржетом и им с естественностью, которая его ошеломляла. Она подарила ему эти несколько дней, как милостыню. Бедный Мазюрье! Он плохо переносил высоту. Он оступался, падал. Проводник заботился о нем, как о старом ребенке. Жозе-Кло, насквозь продрогшая, знала, что в Париже она поселится у Блеза, окончательно. Эвкалипты, медленное приближение горы цвета шоколада, и вдруг невероятные массы снега, шале, перед которым топтались мулы. Все это вертелось в голове Жозе-Кло. Она провела в высокогорном приюте (ей предсказывали, что выше трех тысяч метров она не сможет спать) нескончаемую ночь. Ни минуты сна. В те часы, точно в те самые часы, когда там, в Арденнах, в теплый июньский день, кортеж поднимался к кладбищу и когда люди — о, она видела их, она видела их лица… — наклонялись над склепом и бросали туда розы. Никто во Франции не знал, где находятся Мазюрье. Юбер Флео позднее, чтобы ее успокоить, рассказал ей о Понтрезине, о растерянности Жоса, о гонке на машине за похоронным фургоном, но ничто не способствовало тому, чтобы Жозе-Кло забыла про забывчивость Жоса. Она не прощала ему того, что он изолировался в своем горе, того, что он хотел показать, будто Клод принадлежала ему и только ему. Это Жозе-Кло простить ему было даже труднее, чем неуловимую дистанцию, которую в течение двенадцати лет супруги Форнеро поддерживали между нею и собой.

— А ты знаешь, в «Евробуке» они засуетились.

Блез вернулся, с полотенцем на бедрах и волосами, причесанными с подобающей небрежностью.

— Мне звонил Брютиже. Я избегаю появляться на улице Жакоб…

— Это означает резать ножом по живому. Но они решили с этим покончить.

— Кто «они»?

— «Евробук», Ларжилье, люди из службы рекламы и сбыта, несколько авторов… Попытка Фолёза запугать вывела их из себя и отбросила в лагерь Брютиже.

— Ну и что из этого следует?

— А следует то, что надо было бы все же узнать, что собираются делать Сабина и Дюбуа-Верье. Они же такая неразлучная пара, и именно от них зависит решение.

— Говорят…

— Говорят все что угодно. И если то, что говорят, правда, то твой муж — а он все еще твой муж! — станет хозяином игры. «Сирано» останется нейтральным, Мазюрье доверится Ларжилье и ему будет предложено кресло. Ты хочешь этого?

— А мне надо чего-то хотеть?

— Ты единственная, кто может как-то подействовать на Сабину.

— В течение многих лет я практически ее не видела. Ты же знаешь, это было сложно…

— Теперь ситуация изменилась. Разве ты не собиралась съездить в Ревен?

— В общем, ты просишь меня поехать туда и поговорить с тетей Сабиной, так? Тогда объясни. Я сделаю то, о чем ты меня попросишь, но сначала нужно меня об этом попросить…

Жозе-Кло потребовалось время, чтобы понять, чего от нее хочет Блез. Когда наконец он с ней заговорил, в тот день, когда он вышел из ванной в некоем подобии набедренной повязки, она почувствовала что-то похожее на укол. В сердце? В живот? Она не была бы по-настоящему взрослой, если бы ее смущали деловые разговоры после занятий любовью. Она не ненавидела Ива. Покинув его и унизив, теперь она, кажется, должна была лишить его еще и мести, которую он вроде бы втайне вынашивал? Она была шокирована — слегка, неотчетливо, так, недомогание — тем, что Блез просит ее подложить свинью Иву. Ведь речь шла именно об этом, не так ли?

Она уехала в Ревен немного раньше предусмотренного и продолжая оставаться в нерешительности. Она ничего еще не решила, когда перед вокзалом Шарлевиля села в заказанную машину. Надвигалась гроза. Она разразилась в Боньи-сюр-Мёз. Дворники на стеклах машины недостаточно быстро стирали огромные капли. Из потопа возникали грузовики с зажженными фарами, Жозе-Кло остановила машину на цементной площадке, где возвышались две брошенные бензоколонки. Дождь жестоко молотил по кузову. Молодая женщина зажгла сигарету. «Подведем итоги, — прошептала она. — Под предлогом посещения кладбища, посещения, одна мысль о котором наводит на меня ужас, я собираюсь попросить у той, которую Жос любил, а потом обманул с моей матерью, не помогать человеку, которого я любила, а потом обманула… Все это никуда не годится. Я должна была бы стараться облегчить Иву жизнь, а вместо этого я иду на него войной. И на Жоса я тоже иду войной, коль скоро присоединюсь к коалиции его врагов. Мама всего этого мне бы не простила, и все же я собираюсь это сделать, потому что меня об этом просит Блез и потому что Блез отныне имеет для меня больше значения, чем Жос, чем мой бывший муж, чем память о маме… Я послушна и упряма, — настоящая маленькая самка: я смогу убедить тетю Сабину. Вот уже десять месяцев, как я сталкиваюсь с грязью жизни, но никогда еще жизнь не была такой насыщенной». Гроза неожиданно кончилась, и небо разорвалось под горячими лучами солнца. Жозе-Кло прибавила скорости, чтобы прибыть вовремя к обеду.

Старый господин Гойе отличался аппетитом и пунктуальностью восьмидесятилетних.

Дом был все так же суров и красив, но у фасада срубили две обрамлявших его секвойи, и на заднем плане возникло нелепое маленькое сооружение. Денежные затруднения? Сабина поджидала Жозе-Кло на террасе. Она обняла ее. «Как же ты похожа на Клод, — прошептала она. Она была оживленной, естественной. — Родители очень постарели», — добавила она. «Они как секвойя, — подумала Жозе-Кло, — в следующий раз срубленными окажутся они…» Ей не нравились их настойчивые и бесстыдные взгляды глухих, направленные на нее. Супруги Гойе ничего не простили ни Клод, ни Жосу, и не понимали вторжения Жозе-Кло. Они это показывали, молча. Г-жа Гойе допустила промах: она назвала Жоса «твой отец». Сабина улыбнулась.

После обеда она дала Жозе-Кло сапоги, и они пошли в лес. Там было сумрачно, и это ощущение подчеркивала тяжелая жара. Они обе молчали. Они дошли «до трех кедров», цели всех прогулок, какие только она помнила. Оттуда были видны долина, Мёза, дымка над Мёзой. «Я сейчас отведу тебя на кладбище».

Сабина облегчила задачу Жозе-Кло, задав первый вопрос:

— Жос действительно так плох?

— Говорят, что да. И говорят, что у него нет больше желания бороться.

— Он очень любил твою мать.

— Вы знаете, что Ив и я…

— Мне говорили. Что ты хочешь, чтобы я сделала?

— По поводу чего?

— Акций, конечно! О чем же еще ты приехала ко мне разговаривать, как не об акциях?

Сабина сухой веткой тревожила то, что было результатом труда целой колонии муравьев. Она продолжила безучастным голосом: «Твой муж донимает меня вот уже три месяца; он изводит даже крестного, уже старого человека… А ты, ты хочешь эти акции?»

— А что я стала бы с ними делать? И потом у меня нет денег…

— Ах да, деньги!

— Блез думает, что может быть…

— Это до такой степени серьезно?

Она внимательно посмотрела на Жозе-Кло. Она думала об этих женщинах, которые берут, разбивают, выбирают, опять уходят. Сама она относилась к породе коз, которые пасутся там, где их привяжут. Жозе-Кло было не по себе. Сабине стало жалко ее: «Я напишу Боржету и сообщу ему цену, которую предложил мне твой муж. Если он сможет собрать сумму… Что до доли Дюбуа-Верье, то я предпочитаю предоставить ему полную свободу продавать ее по своему усмотрению…» Она обернулась к Жозе-Кло: «Ты догадываешься, что все это не очень… не очень меня утешает. Я была уверена, что Жос не станет бороться, я его хорошо знаю. Вся эта история очень на него похожа. Видишь ли, я любила Клод, как любят младшую сестру, более эгоистичную и более жадную, чем я сама, и я любила Жоса, как любят своего первого мужчину, почти единственного… Почему бы мне перестать их любить, оттого что они узнали друг друга, нашли и полюбили в свою очередь? Все здесь стали принимать меня за дуру, когда я отказалась проклинать «потерянные» годы. Потерянные ради чего, ради кого? Если бы ты знала, как весело мы жили, Жос и я! Рассказывал ли он тебе когда-нибудь о том времени? Годы с пятьдесят второго по шестьдесят второй, или около того, наше славное десятилетие! Мое бюро на улице Лагарп выходило окнами в глубокий колодец двора, и туда же, в этот колодец, выходили и окна кухни грека, нашего соседа с первого этажа. Как-то раз летним вечером я видела, как кошка и крыса (кошка была тощая, а крыса жирная) мирно вместе ждали в глубине двора еду, от которой отказались клиенты. Я ничего не сказала об этом Жосу, и мы продолжали спускаться к Папасу обедать. Двести тогдашних франков, то есть два франка стоил обед… Однажды неожиданно приехала моя мать, она застала нас у грека и пришла в ужас. Успех Жиля — как бы тебе это сказать? — показался нам почти естественным, для меня во всяком случае, я так верила в Жоса! Тебе все это смешно? Извини, что я тебе это говорю, но измены, супружеская неверность, ты знаешь, это не сюжет для трагедии… Как он, Блез? Я его вспоминаю смутно. Я разыскивала его первые книги, но не нашла. А от его сериала была в восторге! Мы здесь, в провинции, люди простые…»

Многоточия откровений Сабины пунктиром прошли через все те два дня, что Жозе-Кло провела в Ревене. Ей дали, ничего об этом не сказав, нескладную комнату, которую прислуга все еще называла «комнатой мадам Клод». Правда, прислуга была уже пожилая. Г-жа Гойе, хрупкая, враждебная, задавала Жозе-Кло вопросы о ее экзаменах, как будто та была девочкой. «Но ведь это уже женщина, мама, почти дама! Вдумайся, ведь она уже разводится…» От негодования и из-за болезни Паркинсона голова г-жи Гойе дрожала не переставая. За открытым окном была ранняя весна с летающими бабочками, о которых забыли в Париже. Жозе-Кло заперлась в библиотеке и позвонила Блезу: «Никогда больше не оставляй меня одну, Блез…»

— Кавалер?

— Нет, грусть.

— А как наши дела?

— Если у тебя есть деньжата, то они решены.

— Есть, моя красавица, есть!

Уезжая, Жозе-Кло плакала, обнимая Сабину. «И тебя тоже я бы любила, как твою мать, — сказала ей Сабина. — Но я не уверена, что ты будешь частой гостьей в Ревене. О могиле не беспокойся, я присмотрю». Она рассмеялась, отчего слезы Жозе-Кло стали выглядеть мелодраматичными.

* * *

Форнеро переселился на улицу Шез к концу 15-го апреля. Через день Жозе-Кло пришла его повидать. Она буквально вырвала у него согласие на это свидание. Между ними, прожившими двенадцать лет как отец и дочь, воцарилось молчание. В гостиной лежали свернутые ковры, громоздились коробки с книгами, среди которых кое-какая мебель, которую она привыкла видеть на улице Сены, показалась Жозе-Кло неузнаваемой. В невероятном беспорядке обращал на себя внимание десяток фотографий Клод, вставленных в серебряные рамки, расставленных на столе, вытертых от пыли, блестящих. Жос держал еще в руках кусок замши, когда пошел открывать Жозе-Кло. Он стоял в метре от нее. «Я тебя не целую, весь в пыли…»

Молодая женщина недоверчиво осмотрелась вокруг, будучи не в состоянии произнести какие-то формулы вежливости. «Гнусновато, не так ли?» — констатировал Жос. В последние два месяца они лишь мельком виделись в коридорах Издательства, где она старалась не задерживаться. А последние две недели она вообще там не была: курьер оставлял и забирал на улице Пьер-Николь те рукописи, которые Брютиже хотел, чтобы она прочла.

— Надо повесить шторы, тюлевые, — сказала она, неопределенно махнув рукой.

За год старческих пятен на лбу и на руках Жоса стало больше, кожа как бы приклеилась к костям, глаза поблекли. «Старятся так обыденно!» — подумала Жозе — Кло. Картина секвой в Ревене пронзительным образом всплыла у нее в голове. Жос был без пиджака, пальцы у него были испачканы пылью, на висках выступил пот. Он освободил два кресла и указал на одно из них жестом, не приглашая осмотреть квартиру.

— Ты сочтешь меня бестактной…

— Ты пришла поговорить со мной о «делах»? — спросил он, комично выделяя это слово. И тут же его лицо опять стало безразличным. «Я тебя слушаю». Он взял один из снимков в английской рамке и начал вытирать его. Жозе-Кло видела, как замша ходила туда-сюда по улыбке Клод. Клод на палубе корабля, в семьдесят пятом, на Родосе. Или в семьдесят седьмом, в Порт-о — Пренсе.

— Я видела Сабину в Ревене. Она не продаст свою долю Иву. И «Евробуку» тоже не продаст.

— Тогда кому?

— Блезу.

— Блез объединится с «Евробуком»? Против меня?

— Да.

Жос всегда был таким, неспособным оставить в тени ни одной детали, уточняя и настаивая на всем, что могло причинить боль. Он в упор посмотрел на Жозе-Кло. Его изменившиеся, постаревшие черты, серые, сузившиеся глаза. Потом спросил:

— И зачем ты пришла ко мне говорить об этой мерзости?

Жозе-Кло, похолодев, почувствовала, что она надеялась на бог знает какую снисходительность Жоса, на какую-нибудь вялую, нежную сцену. А вместо этого, этот враг…

— В крайнем случае Сабина могла бы со мной говорить об этом, или Боржет. Но ты!

Он встал, пошел к камину за сигаретами, прикурил. «Он не курил уже двадцать лет», — подумала Жозе-Кло. Она посмотрела на его пальцы: они еще не пожелтели. В этот момент позвонили в дверь, и Жос пошел открывать. Это были Жанно и упаковщик: они принесли деревянную нотариальную картотеку, которую Жозе-Кло всегда видела в «Алькове». «Патрон, куда поставить?»

Когда они ушли, Жос успокоился. Он говорил ровным голосом, как если бы находился в своем кабинете или в комитете. «Дюбуа-Верье продаст акции твоему мужу: он только что написал мне об этом. Но у него это не горит. Боржет успеет: у Ларжилье есть кое-какие обязательства перед ним, а не перед Ивом. Ведь не на мое же место хочет сесть Боржет? Оно ему больше не нужно!»

— Конечно же, не нужно!

Жос, казалось, не слышал ее. Он размышлял. Он раздавил свою сигарету, закурил другую. Он вдыхал дым со старательностью спортсмена, делающего дыхательное упражнение. Вдруг: «Попроси Боржета от моего имени, если хочешь, поддержать твоего мужа. В общем, твоего бывшего мужа. Он будет наименее опасен. Скажи ему, что я не сержусь на него. Но надо поставить плотину на пути Брютиже и его клики. Эти, эти смердят. Боржет был лоялен в этом деле. Скажи ему, чтобы после моего увольнения он поддержал только кандидатуру Мазюрье. Ты-то, по крайней мере, согласна? У тебя должок перед Мазюрье, сделай ему прощальный подарок!»

Когда Жозе-Кло спускалась по лестнице вниз — два этажа, — у нее дрожали ноги. Она испортила свой уход; она испортила всю свою встречу с Жосом. Она запечатлела два дурацких поцелуя, где-то рядом с ушами, словно он был каким-нибудь строптивым подростком. Он не улыбнулся. Когда он закрывал дверь, взгляд его уже был опущен, и Жозе-Кло не смогла с ним встретиться глазами. «Что он собирается делать? — спросила она себя. — Все будет продолжать натирать рамки маминых фотографий?»

Жос отбросил замшу на кресло и пошел вымыть руки, лоб, надел чистую рубашку. Немного освежившись таким образом (чтобы окончательно отмыться после визита Жозе-Кло, надо было принять основательную, длительную ванну), он порылся в одной из папок и вытащил оттуда именную бумагу со своими инициалами и конверты. Он нашел под чемоданом в прихожей старую пишущую машинку. Ему надо было напечатать три письма. Он их напечатал, не исправляя черновика, останавливаясь время от времени, чтобы подобрать слово. Он торопился побыстрее закончить и, несмотря на смущавшее его ощущение, что он действует, может быть, чересчур поспешно, находясь во власти нездорового возбуждения, он знал, что ему не будет покоя, пока письма не окажутся в конвертах. Одно из них было предназначено президенту Ленену, другое — Фолёзу и последнее — тем двум преподавателям (или журналистам? сегодня уже трудно сказать), которые начали писать о ЖФФ со старательностью счетоводов или верных псов. Ему пришлось искать их имена в записной книжке, перед этим пришлось искать саму записную книжку, на что потребовалось время, которое позволило неуверенности овладеть им.

В письме президенту Жос Форнеро выразил намерение не цепляться за свой пост и даже, если его об этом попросят, облегчить то, что он назвал «передачей полномочий». Он добавил, что речь для него не идет ни о том, чтобы «спасти лицо», ни о том, чтобы «удержать в руках инициативу», а лишь о том, что он просто устал и мечтает о тишине. Он минуту колебался перед тем, как употребить слово «тишина», которое ему казалось весьма неопределенным. В конце концов он его напечатал, а в конце письма сделал личную приписку, почти сердечную.

В письме Фолёзу, которого он благодарил за его неудачное вмешательство, он признавал, что фиаско протеста уязвило его, хотя он и был готов к тому, что ничего не получится, равно как и к предательству друзей. Он постарался не переусердствовать: Фолёз зацеловывал до смерти всякого, кто бросал ему взгляд, и душил жертву в своих объятиях.

Мюльфельду и Анжело (он написал Мюльфельду, так как фамилия Анжело не внушала ему доверия) он предлагал «опубликовать в серьезной газете наконец точную информацию об изменениях, которые должны были очень скоро затронуть ЖФФ». Он объявил о своем уходе, не скрывая, что он будет обязан этим недоверию акционеров, сообщил несколько цифр, показательных для ситуации в Издательстве, и указал, вследствие каких именно ошибок в ее оценке он потерял доверие, которое раньше было безграничным. При каждом формулируемом им уточнении — а он старался, чтобы они были ясными и четкими, — ему казалось, что он снова и снова поворачивает ключ в двери, оставляя за ней свое прошлое. Если бы Мюльфельд и Анжело (которым он предложил встретиться) быстро опубликовали информацию, которую он им предоставлял, то он всех бы опередил, но одновременно и ускорил бы свой конец и пресек бы любую возможность восстановить ситуацию.

Он перечитал свое письмо слишком быстро, не стал исправлять те несколько слов, которые ему не нравились, как из-за страха перед помарками, так и из-за нежелания потерять еще десять минут на объяснения и оправдания тридцати лет своей жизни. Он кипел мрачным удовлетворением, высовывая язык, чтобы заклеить конверты. В первый раз за последние три месяца у него возникло ощущение, что он одержал победу — в тот самый момент, когда он подписал себе приговор. Теперь у всех появлялось основание сомневаться в его серьезности. Он надел пиджак, завязал вокруг шеи платок и пошел отнести письма на почту на улицу Фур. Как только он бросил их в ящик, он спохватился, что у него не осталось ни дубликата, ни фотокопии. Он остановился на углу улицы Ренн, взволнованный, не видящий людей, которые узнавали его и приветствовали. «Будем честны», — сказал он себе: он подумал, идя вдоль улицы Севр, что нужно было бы вскрыть конверты и сделать копии своей прозы в магазине канцелярских товаров. Но, помимо того, что он боялся быть там узнанным (ну и что?), мысль, что он испортит три марки, остановила его порыв. Его это не слишком удивило: ему уже случалось в восемнадцатилетнем возрасте потерять подружку из-за того, что он, пойдя на поводу у своей инертности, не вскрыл конверт, чтобы вычеркнуть оскорбительное слово, которое он написал, и позволил ему всё разрушить. «Я падаю, — подумал он, — а когда люди падают, то они не вырывают себе ногти, цепляясь за кусты».

* * *

Мюльфельд и Анжело были приняты на улице Шез, где Жанно провел воскресенье, наводя порядок. Они только бросили равнодушный взгляд на обстановку и поставили магнитофон на столе. Анжело делал записи, а Мюльфельд задавал вопросы. Уж они-то никогда бы не забыли сохранить копию своих излияний. Два дня спустя их статья появилась в «Монде» под заголовком «Конец одной эпохи издательства ЖФФ». Подзаголовок был: «Жозеф Форнеро вскоре оставит руководство издательством, которое он создал тридцать лет тому назад». Только первая фраза — «Лирическая иллюзия жила на улице Жакоб» — выбивалась из общего серьезно-нейтрального тона, которого придерживались авторы. Вся поданная информация настолько точно воспроизводила рассказ Жоса, что тот задумался, соблюли ли Мюльфельд и Анжело золотое правило журналистики и сверили ли они с противной стороной каждое из его высказываний. Звонок от Ларжилье уже в три часа дня подтвердил его сомнения: собеседники Жоса решили пренебречь подтверждением его заявлений другими заинтересованными сторонами. Так что они все-таки были скорее университетскими преподавателями, чем журналистами. Догадались ли они о его намерениях? Во всяком случае они помогли ему реализовать их. Жос знал, что как бы потом ни уточняли и ни опровергали его высказывания, они сохранят вес, который им придали его инициатива и приоритет. Это тотчас же было понято на улице Клебер, и Ларжилье говорил по телефону очень резко. Он обвинял его в некорректности, в безответственности. Жос отвел трубку от уха, а через несколько секунд и вовсе повесил ее. Он мысленно спрашивал себя, почему в последнюю неделю он преодолел свою пассивность и стал действовать таким вот образом? Было ли тут все дело лишь в желании поскорее со всем покончить?

В Париже давала о себе знать первая весенняя жара. Квартира на улице Шез обволакивала, как оказалось, подвальной прохладой. Все пошло очень быстро. Совет был назначен на 28-е апреля: Ленен и Ларжилье пришли туда только с единственным оружием (помимо цифр…): с интервью, подписанным Мюльфельдом и Анжело. В их руках оно стало решающим аргументом, которое позволило снять Жоса менее чем за один час. Тем не менее ему выражали почтение, которое его забавляло. Противники припасли для него всякие безделицы: «почетное президентство» на одном облаке, место в административном совете сновидений. Поскольку Жос сразу же объявил, что он отказывается от разложенных перед камином подарков, китайские болванчики вздохнули свободно. Получается, что его устранение обойдется совсем недорого? Почувствовав облегчение, они не скупились на выражение чувств и благодарности. Расставание выглядело как настоящая комедия. Жанно, который был предупрежден заранее, перевез после обеда кое-какие личные вещи, которые Жос подготовил и упаковал в «Алькове» заранее. Таким образом, когда Брютиже и Мазюрье толкнули, часов в пять, дверь маленького кабинета, с его закоулками и деревянной обшивкой, они нашли его настолько необитаемым и пустым, как если бы Жос Форнеро покинул его год назад. И они тоже вздохнули с облегчением. Здесь и там от улицы Клебер до улицы Жакоб прокатилась волна вздохов, в том числе вздохов чувствительных служащих, которые платили таким образом дань благодарности Жосу. Но вздохи эти продолжались недолго: предприятия недолго сожалеют о побежденных руководителях. Ив Мазюрье был назначен «исполняющим обязанности» — в ожидании официального вступления в должность, которое предположительно должно было состояться еще до наступления лета.

БРЕТОНН

Ах! Какие мы все-таки смешные люди! Мы торгуемся из-за каждой неправильно поставленной запятой, из-за неудачного сочетания слов, но оставляем без поддержки и советов друга. Когда Форнеро пришел советоваться со мной в Англькевиль (впрочем, советоваться — несколько высокопарное слово), я посоветовал ему бороться и не уступать в этом деле с деньгами и телевидением, что ему как раз и ставят сейчас в первую очередь в вину. Словом, я ему дал самый опасный совет. Он последовал ему, и этот выбор стал для него роковым. А что бы означало «поддержать» его теперь, после того как я его подтолкнул к самому большому риску? Вспоминаю, как я был раздражен, когда узнал из газеты, через несколько дней после визита Жоса в Нормандию, о том, что в ближайшее время начнутся съемки «Расстояний». Я почти обвинил Форнеро в скрытности. Но этот проект мог вернуть ему удачу и надо было пожелать ему, чтобы все получилось. И вот волей удивительного случая я сейчас, почти два года спустя, в состоянии способствовать успеху или провалу фильма Деметриоса. Я неохотно согласился отвлечься от моей работы, чтобы возглавить жюри Каннского фестиваля. Ничего не подходит мне менее, чем выполнение космополитического и мирового обряда, который некоторые писатели превращают для себя в настоящее лакомство. Вся эта ответственность удручает меня и обескураживает; я принимаю ее слишком и в то же время недостаточно всерьез.

Я дал свое согласие несколько недель назад, когда отбор французских фильмов для конкурса был уже известен: я не без замешательства узнал, что «Расстояния» входят в их число. Много было перешептываний о том, что произведению не хватает блеска, что только вмешательство Президента, человека эрудированного и пожелавшего продемонстрировать свою симпатию к Форнеро, убедило сомневающуюся комиссию. Мне Форнеро никаких сигналов не подавал. Продолжает ли он интересоваться судьбой «Расстояний» сейчас, когда ему предстоит покинуть издательство? Успех, если таковой будет иметь место, придет все равно поздно, и если я правильно понимаю те интендантские проблемы, в которые Форнеро попытался однажды вечером заставить меня вникнуть, немного денег, заработанных на совместном производстве, даже плюс двадцать или тридцать тысяч экземпляров романа Флео, проданных в течение нескольких ближайших месяцев, не смогут заставить забыть те миллионы, которые Форнеро не сумел, как его в этом обвиняют, или не захотел заработать.

* * *

Меня здесь приняли и обращаются со мной с почтительностью, которую я воспринимаю как слишком стереотипную, чтобы это меня трогало. Я добился, чтобы меня не поселили в «Карлтоне», где обстановка напоминает ярмарочную. Меня поселили на склоне холма, где царит полный покой, и смежная с моей спальней гостиная позволяет мне собираться иногда с мыслями, не будучи вынужденным созерцать свою разобранную кровать, — картину, меня угнетающую. Шофер, выделенный мне для того, чтобы упростить мои перемещения туда-сюда, водит с приводящей меня в отчаяние лихостью. Приезжаю на просмотры с бьющимся сердцем. К счастью, он очень красив, красотой нехитрой и в некотором роде скороспелой, которой я, даже восхищаясь ею, одновременно и боюсь. Если Клаус, как до моего отъезда и предполагалось, приедет на несколько дней ко мне, то я не думаю, чтобы он слишком огорчился из-за присутствия этого Доменико. Так что я даже не знаю, должен ли я хотеть или нет, чтобы осуществился этот проект, о котором по телефону я стараюсь не распространяться. Правда, Клаус избавил бы меня от той или иной взаимозаменяемой соседки за столом, чья кожа, посиневшая от загара, отполированная и пропитанная редкими лосьонами, превращает для меня каждый ужин в экзотическое испытание. Я уже утратил умение смеяться и быть жестоким, свойственные мне в молодости. Клаус, хотя и не может мне их вернуть, радует меня своими злыми выходками и своей веселостью, похожими на мои прежние выходки, на мою былую веселость, о, воспоминания!

Я ценю привилегии моего президентства. Даже, может быть, чересчур. До такой степени, что навязываю свой образ оскорбленного короля господам из больших компаний (здесь их называют боссами), которые излишне меня донимают. Но я отличаюсь неприступной добродетелью. Тонио, который играл, не помню, не то в футбол, не то в регби в какой-то известнойкоманде, говорил мне о «тяжелых пальто из Федерации». Так называют в раздевалках аферистов от спорта, организаторов матчей, всех этих курильщиков сигар, толстых и похабных, паразитирующих на таланте, на форме, на красоте молодых мужчин. Едва прибыв в Канны, я вспомнил определение Тонио. Здесь тоже царят «тяжелые пальто», разве что чуть более привлекательные, чем их собратья на стадионах. Здесь тоже живое поголовье, на котором делается бизнес, состоит из этих красивых животных с безумными глазами, развевающимися волосами, из девочек и мальчиков, у которых есть только две короткие недели, чтобы внушить доверие или желание, и которые зачаровывают меня своим неуловимым, терпеливым очарованием. Желание и презрение проходят по собраниям, коктейлям, обедам, по палубам яхт, по террасам баров, словно тяжелые волны, словно влажный воздух, который разгоняли раньше в колониях лопасти вентиляторов. Страх, угадывающийся в некоторых взглядах, ранит сердце. Только несколько старых львов и львиц, похоже, чувствуют себя в своей тарелке, и их лица, такие знакомые, порой уже тридцать лет, а то и больше, мелькающие перед глазами, одновременно известные и неузнаваемые, гораздо более изможденные, более морщинистые, чем можно было себе представить, светятся при всем при этом торжествующей молодостью. Зачастую старые львы оказываются американцами. Господами. Их слава очевидна, логична, она сродни праву феодальных правителей былых времен. Поступь и зубы хищников, глаза, цвет которых невозможно определить — то ли аквариум, то ли твердый камень, — все это создает фотогеничность, всесокрушающую привычку соблазнять. Они ничего не боятся. Они сказочно богаты, они находятся вне пределов досягаемости зависти и конкуренции, они окружены свитой секретарей, диетологов и являются частыми гостями крупных аукционов — а то вот знаменитое полотно Ван Гога, где оно? Не ищите: оно висит на стенах их калифорнийских домов или их лондонской резиденции. Мужчины из этого стада явно берут верх над женщинами по долголетию и дерзости. Очень редки те актрисы, которые, старея, осмеливаются напустить на себя эту маску авторитарности, принять это жадное и провокационное уродство, которое порождает тератогенез славы.

Несчастная команда «Расстояний» начала показываться на людях за два дня до демонстрации фильма. Такая французская, такая провинциальная, несмотря на Деметриоса и нескольких иностранных актеров, команда не слишком много стоит в этом цирке львов. У постановщика вид тощего ремесленника, одетого в голубой халат и магические формулы. Режиссеры-американцы — это коричневые от загара атлеты, людоеды с громоподобным смехом или же язвительные молодые люди, результат химических процессов, протекающих в богатом и самоубийственном обществе. Луиджи Деметриос, надсаживаясь, объясняет свои намерения, развивает теории, выказывает свое раздражение. Локателли, словно какой-то развеселый папа римский, нарисованный Фрэнсисом Бэконом, или, скорее, словно циклоп, так как он закрывает один глаз с той стороны, где он курит сигару, его слушает, ироничный, колоссальный. Немцы с повадками проходимцев и нечесаными волосами, длинными и грязными, косятся в сторону американских магнатов. Тут можно увидеть и прогуливающихся красавиц в сари, и прямоугольных восточных функционеров, двух или трех англичан, прикрывших твидом свои впалые немощи, груди Леннокс, похожие на те, что мелькают в приоткрытых дверях роддома, испанцев с обтянутыми бедрами, лириков, варваров, беглецов, кубинцев, окруженных местными простофилями, и целые стаи французских пескарей — задиристые, но неразлучные, поскольку знакомы только друг с другом, они воздерживаются плавать вместе с международными щуками, которые скушали бы их, даже не распознав, кто они такие.

Я не вижу возможности для фильма Деметриоса взять хороший старт. Большинство членов жюри и слыхом не слыхивали о творчестве Флео, а единственный человек, который знает это имя, — итальянская журналистка, — не читала «Расстояний». Так что она не располагает ни ориентирами, ни приоритетами, которые среди французов и среди писателей обеспечили бы фильму поддержку в виде благоприятного предрассудка. Для нее речь идет всего лишь об одной из тех вечных и непереводимых литературных выходок, которые Франция, эта старая болтунья, обречена производить на свет до полного истощения своих источников. А мне это тоже понравилось бы просто из чувства сопричастности к племени, из духа корпоративности. Не права ли она? В жюри мне дают понять, что я занимаю кресло президента по тем же соображениям, которые толкнули французов отобрать фильм Деметриоса для участия в конкурсе, а меня — любить его. Серьезные люди — это техники. Там есть один ужасный немец с серым цветом кожи, с серыми глазами за стальными ободками очков, большой любитель белого вина, обладающий энциклопедическими познаниями. Он знает все, и это все ему все и портит, до такой степени, что, кажется, будто он ненавидит кино с безапелляционной и бестолковой горячностью специалиста. Он меня пугает. Никогда еще мы его не видели улыбающимся. Он, кажется, ничего обо мне не знает и все угадывает, он меня изучает, взвешивает. В день голосования я прослежу, чтобы за столом для обсуждений его посадили с моей стороны: не хочется быть просверленным этим холодным взглядом.

Я всегда старался держать докучливых типов на расстоянии, демонстрируя по отношению к ним то сдержанное поведение, то враждебное, то великодушное. В каждом из вариантов я старался обозначить гордую и высокую идею литературы и писателя. Я неохотно отвечаю на вопросы: я не являюсь завсегдатаем ни забегаловок, ни стоек баров, перед которыми кишат мои собратья; я не «выхожу в свет». Я поддерживаю атмосферу тайны. Подобное поведение требует определенного усилия в соблюдении стиля, ему соответствующего, его взыскующего, его превозносящего, его оправдывающего. Пример мне подали мои предшественники, во главе которых я поставлю Жува, Мандьярга, Грака (хотя он слишком скромен и ему не хватает той самоуверенности, какой должен обладать человек, которым я хотел бы быть) и, конечно же, Флео, чьи манеры, чья гордыня мне всегда больше всего импонировали.

Но здесь, где я являюсь почти единственным из моего биологического вида и где только я могу осуществлять определенные действия, я обнаруживаю бесполезность этих действий для людей, которые меня окружают, которым неведома их аскеза и смысл, которые предпочитают пускать пыль в глаза и демонстрировать показное здоровье, являющееся законом этого маленького общества. Общества, в конечном счете столь же закрытого, как и литература, но сводящего с ума еще больше фанатиков, ставящего на кон и, соответственно, проигрывающего или выигрывающего гораздо большее количество денег и жалующего своим звездам гораздо более громкую славу. Я здесь чувствую себя не в своей тарелке и тушуюсь, так как мои золотые монеты здесь не в ходу, а здешних денег в моих карманах нет. Неважно: зато какой урок! Не урок скромности, — известно, что я ее не слишком ценю, — а одиночества. Зачем ослаблять наши неприязни и наши защитные средства? Бумага не только берет нас в плен, но и оберегает. Мы неправы, когда пытаемся куда-то бежать. Осаждающие нашу крепость нас просто расстреляют. Я живу в запечатанном конверте.

Первый просмотр «Расстояний» состоялся сегодня утром перед залом, заполненным публикой на три четверти, причем публикой воспитанной. Здесь бурная реакция имеет большую цену! Как я и опасался, фильм верен скорее букве романа, чем его внутреннему блеску и его духу. Это формальное совершенство несколько чопорное, несколько нудноватое, без отступлений от хорошего вкуса, без эксцессов. «Clean», как шепнул мне Макферсон во время аплодисментов. Точно сказано: чистый, лишенный аромата, лишенный даже намека на насилие и грязь, на горячность, на вспышки чего-либо такого, что собственно и создает в Каннах событие, проводя грань между творением и конкурентными работами. У Деметриоса будет право на какую-нибудь побрякушку, на утешение, которое ему дадут, кстати, из уважения ко мне. Я безуспешно пытался дозвониться до Форнеро, выйдя из просмотрового зала; на улице Жакоб делают вид, что не знают его нового номера. Впрочем, возможно, что так оно и есть. Я написал ему несколько слов.

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Я никогда не питала чрезмерных амбиций, но если и существует символ, который я решила выкинуть в один прекрасный день из своей жизни, то это электрический чайник. Он является атрибутом бедной молодости. Независимой, но бедной. Обычно он идет в ассортименте с пластиковой занавеской в цветочек или с имитацией какой-нибудь картины Жуй, которая отделяет угол кухни (называемый некоторыми кухонькой) от благородного пространства, отведенного для сна, для работы, для любви. Случается, что этот угол кухни является одновременно и ванной, где чистят зубы и кастрюли под одним и тем же краном, где сушат интимное белье над баком для душа, или где вынуждены, за неимением вышеназванного бака для душа, прибегать к доисторической лохани, оцинкованной посудине из жести, и к губке, которая вызывает в памяти счастливые образы наяд и набережных острова Идра с его широкими плитами. Не будем распространяться о других деталях декора. Запахи на лестничной клетке, шоколадная окраска стен, определенное качество накладывающихся друг на друга звуков, соревнующихся друг с другом, смешивающихся, которые затем тонкие двери пропускают в «жилые помещения» — каждый француз скромного происхождения носит это в памяти.

Электрический чайник с его накипью, которая пачкает носки, когда его набивают ими при каждом переезде на новое место, занимает важное место в багаже и образе жизни студентки-зубрилы, готовящейся к сдаче экзаменов в Севрском педагогическом институте не без помощи «Нескафе» (а значит, и кипятка) и бессонных ночей. Ее бдения неотделимы от побитого чайника, верного друга, который можно включить наощупь, не отрывая глаз от записей. Неотделимы и от чашек с черной жижей, которые их удлиняют или же своеобразными знаками препинания отмечают визиты подруг, совместные занятия, утренние пробуждения (включение электрорадиатора, этого двоюродного брата электрического чайника), угрызения совести при поздних возвращениях из кино, иногда посещения возлюбленного, хотя последним скорее сопутствуют небольшие дозы алкоголя, чем растворимого кофе.

Воспоминания о том времени, когда мне лично было двадцать лет, не столь суровы. Никаких конкурсов, график занятий неопределенный, экзамены — как придется. Я принадлежала к другой категории владельцев чайников: работающая молодая девушка — девушка, которая снимает комнаты для нянь и подрабатывает где удается. Кого-нибудь подменяет. Получает что-нибудь временное. Принимает временные решения: жизнь с переменным успехом учит ее быть расторопной, упрямо собирать крохи, в чем обычно преуспевает девушка-муравей.

Мы были нечувствительны к безобразию вещей. Все мы жили в жалких квартирках, комнатушках, псевдодвушках, где можно только ползать, и, надо полагать, мы не были слишком разборчивы, чтобы не страдать от опрятной и практичной нищеты, царившей на нашей территории. Матрасы, положенные прямо на пол, выглядели настолько привычно, что их уже не замечали. Ходили босиком или в носках, иногда прямо по постели, не обращая на это внимание. На нее же и падали. Юбки тоже легко спадали, да и джинсы. Постель на уровне пола остается в сознании неотделимой от соблазнов любви. Мысль, что надо забираться в кровать, чтобы заниматься любовью, отбивает у меня всякое желание. Я люблю падать к своим собственным ногам, как в овчарне падала батистовая рубашка к ногам наивной девушки. Если в доме, куда я прихожу впервые, я вижу очень низкую постель, о! — извините за выражение, — я вся увлажняюсь. Видите, до чего нас доводит чайник. Настоящие студентки были редкостью среди нас (нас: я хочу сказать подруг, с которыми я ссорилась, мирилась, делила все эти годы, в середине семидесятых) или же они посещали злачную «улицу Бланш»; начинающие актрисы, вечно между двумя стрессами, между двумя трагическими недоразумениями, любившие жгучих гомиков с розовыми волосами, которые интересовались только мотоциклистами или парикмахерами, так что если кто замечал тюбик со снотворным в глубине ягдташа, служившего им сумочкой, сразу возникала мысль о самоубийстве, потрясении. Иногда в нашу маленькую кампанию попадала какая-нибудь девица из добропорядочной буржуазной семьи: оставив из-за каких-нибудь раздоров большую квартиру возле метро «Мюэт» или на улице Монсо, чтобы пожить одной в «однокомнатной квартире». Так просто — снять однокомнатную квартирку! А для нас это была целая стратегия, горы вранья, иначе бы от нас потребовали гарантий и платы за шесть месяцев вперед, учитывая, что мы не были ни почтовыми служащими, ни богачками с папой-Монсо и мамой-Мюэт. Стало быть, малышка снимала эту квартирку. Но во всей ее щекастой и молочно-белой персоне угадывалось изнеженное детство, каникулы в «горах и на морях», первые вечеринки, во время которых мамуля поджидала ее за рулем своего металлизированного «инноченти». Конечно же, обо всем этом молчок. Вульгарная речь. Бесконечные сигареты. Сколько же они могли курить, наши маленькие ренегатки! А их вид, когда я объявляла, как главный козырь, что моя бабушка — консьержка и что живет она в каморке на улице Ульм! Их лица непроизвольно перекашивались. Консьержка? То есть как! Почему не гадалка, не работница, не кухарка в добропорядочном доме? Мы все это так любим. Они были любезны до тошноты. Обычно мы их теряли, когда они встречали какого-нибудь немыслимого типа, из тех, на которых не позарилась бы ни одна стерва вроде меня, и они с ними уходили, спасайся кто может! так как у этих извращенок нет ни своего мнения, ни осторожности. Года через два их встречали опустившимися, загнанными, с нервными расстройствами, или, что гораздо чаще, вернувшимися на правильную дорогу, лучезарными, все забывшими, после того как им удавалось подцепить какого-нибудь высокопоставленного чиновника, у которого в постели, наверное, иногда возникали вопросы.

Когда издательство ЖФФ опубликовало мой первый роман, когда меня открыли, стали интервьюировать, показывать по телевизору, я подумала было, что избавилась от электрического чайника. Но вот и Молодой Автор оказался такой же посредственностью, как и ее подруги, и вот я опять бедолага, опять богема, каких много. Что же до Гандюмаса, то когда он вышел на сцену, то он обожал, подрастратив свои тысячи и тысячи на дурацкие грандиозные обжираловки, забираться на мой шаткий насест и обосновываться на нем на бреющем полете. Впрочем, его тоже возбуждал матрас, разложенный на земле, и трусики, намоченные в раковине или сохнущие на сушилке. А кстати, моих авторских хватило только на то, чтобы купить шведский проигрыватель и шубу из волка, которую у меня украли как-то вечером из «порше» Гандюмаса, так как он забыл запереть дверь. Чайник стал неотъемлемой частью моей легенды. В своем роде, эмблемой. Я подцепила тик, тик нашего времени.

Вскоре после исторического обеда в овальном зале «Коммодора», или «Балмораля», или «Бедфорда», или «Амбассадора» Жерлье возжелал нанести мне визит. Я сделала все, чтобы его отговорить и повидаться с ним в его бюро на улице Коньяк (наверное, сногсшибательное) или возобновить праздник в «Амбассадоре» («Балморале»? «Коммодоре»?). Но, похоже, в бюджете компании дополнительный праздник предусмотрен не был. Я сдалась. Хотя в глубине души мне было интересно оказаться с Жерлье с глазу на глаз. Он постучал в дверь моей квартиры на седьмом этаже на улице Антрепренер, задыхающийся и разочарованный. Он бросил недоверчивый взгляд вокруг себя. «Ты культивируешь студенческий стиль», — констатировал он ничего не выражающим голосом.

— Не говори глупости, — ответила я, — или можешь уматывать и откажемся от твоих проектов. Эта дыра — не «студенческий стиль», как ты выражаешься, ты, левый. Это нищенский стиль. Ты вспоминаешь? Память работает? Лично я не сделала карьеры в культурных учреждениях и роскошных бюро. У меня нет ни больших возможностей, ни служебной машины. Именно поэтому меня интересуют твои деньги, как скажет кто-нибудь другой. (Кто-то, на кого ты, впрочем, здорово смахиваешь. Так что поосторожней!) Хочешь кофе? Тогда я сейчас вскипячу воду…

— Я бы предпочел…

— Виски, как когда-то? Это устарело.

— …Я бы предпочел тебя увидеть более устроенной, менее злой. Не кусай меня! В глубине души ты знаешь, что я прав.

В глубине души? Он не попытался повалить меня на матрас и отнесся с естественной доброжелательностью. Неужели я настолько подурнела? По правде говоря, мне было стыдно. «Вскипятить воду…» Я чувствовала, как у меня горят уши. «Через три месяца, — мысленно поклялась я себе, — я буду жить в другом месте и у меня не будут гореть уши». Но весь этот 1981–1982 год прошел в чудесных местах, таких, как отель «Пальмы», затем там, где мы снимались. Плесси-Бурре, Будапешт, Прованс, а когда я оставалась в Париже, — поездки в Феррьер или в Перш, туда, куда нас звали дурацкие сцены, отъезд на рассвете в автобусе и возвращение ночью. Так что квартирные амбиции….

Ну раз слишком, значит слишком. Хватит с меня назначать свидания в барах и колебаться, прежде чем пригласить к себе домой. Жос об этом догадался. Или, может, это красавица Жизель ему шепнула слово. Так или иначе, но он посоветовал мне поселиться в приличном месте. «Ты быстро состаришься, если будешь продолжать играть неуемных девиц. Искусство жить — это знать меру». Жос был прав: теперь я в своей берлоге испытывала чувство, что хватила через край. «На улице Шез надо мной что-то сдается. Лучше. Солнечно. Ты должна бы это взять».

Победа! Я в свою очередь тоже стала молодой особой, снимающей приличную солнечную квартиру на улице Шез. Трехкомнатную. Я сказала «да» даже не подумав, и Жос занялся всем остальным. Он знал в этом толк. Жанно и кладовщики перевезли в одну из суббот мой скарб, и я увидела двадцать чайных роз на камине моего салона. И только увидев голову Жоса, возникшую в дверном проеме, смеющуюся и любопытную, я поняла всю меру своей глупости. Зачем только я приехала жить над этой самой головой? Теперь ни один мужчина не сможет сбросить у меня свои ботинки без того, чтобы Жос не услышал, как они падают. Это извращение. Но на следующий день съемочная группа уезжала в трактир в Пон-Одемере и у меня еще оставалось время, чтобы по возвращении объясниться и с Жосом и с самой собой.

В замке Сен-Тимолеон (это что, непритязательный адрес нового Жерлье?) нас разместили для работы в изломе дальнего крыла. Моя комната выходит на балкон, откуда я спускаюсь прямо во двор, где на мой взгляд, припарковано слишком много «БМВ». И «роверов». И «ягуаров». Состояние и хорошее состояние. Или точнее, бабки и разврат. Эти уединения, эти тайные уходы, это чувственное молчание — все это погружает наш септет в атмосферу странного возбуждения. Те же чувства должны были испытывать в Виши, когда министры занимали номера в гостиницах, а секретарши — ванные комнаты. Повсюду прислушиваются в напрасной надежде уловить хотя бы вздох, хотя бы стон. Я бы предпочла быть искательницей приключений в отеле «Парк», совращать скаутов, адмиралов, сводить с ума тех министров, наверняка страдавших запорами, если судить по фотографиям того времени. Интересно, клали ли они в карман оружие, когда оказывались в горячей компании?

Мы вновь принялись за работу в трудовой эйфории оказавшихся на сборах офицеров запаса. К счастью, Жозе-Кло больше не покидает Боржета и другие дамы время от времени присоединяются к своим мужьям, чтобы вместе поужинать, а то бы я выглядела немного нелепо, вклинившаяся в мой усатый секстет. Девочки, которых хозяин Сен-Тимолеона очаровал рагу из утки и бутылкой бузи, смотрели на меня с недоумением: как это мне удалось завербовать шестерых, причем вполне приемлемых? Старик хмурит бровь. Он расспрашивает хозяйку, которая радостно объясняет ситуацию дамам и господам. Телевидение? Этот… Этот сериал? Взгляды девушек затуманиваются, а в глазах мужчин появляется подозрительность. Шуты, леваки, пьянчуги, безответственные типы. Все это, конечно, осуждается. Девица, которая проводит свои дни и ночи в гостиницах и пишет всякие пакости о буржуа, это, конечно же, потаскушка. Взгляд старика, все еще подозрительный, загорается. Еще немного, и он попытает удачу в коридоре, между дверью комнаты Жана Бара и Жака Картье. Но я погружаюсь в тень сада — сильфида, нимфа, преследуемая теми из моих фавнов, кто не предпочел мне бар. Лабель и Блонде облокотились о стойку. Блонде случается даже спускаться в город, чтобы спокойно напиться подальше от нервозности Мезанжа. Боржет удаляется с Жозе-Кло, и я чаще всего оказываюсь с Бине, Шварцем и Миллером, моим трио. Миллер тащится в хвосте, пытаясь завязать знакомства, изводит публику, пожимая руку, своей неизменной шуткой, которая ни у кого не вызывает смеха: «Очень рад, Миллер. Не Генри! Артур»… Ветеринар из Лизьё или маклер из Сен-Ло находит, что таким именем незачем гордиться, и обнимает за плечи свою подругу, чтобы держать ее на расстоянии от этого краснобая с блестящими губами. Миллер, разочарованный, присоединяется к нам в «нашем салоне», где Шварц вытаскивает из тайничка бутылки. Время тянется медленно. Шварц тоже начал пить. После одной перипетии в «Пальмах» он чувствует себя со мной неловко.

Там однажды вечером, когда ему не удавалось прочитать мои записи, чтобы перепечатать их на машинке, — работа, которую он взял на себя добровольно, — он попросил меня зайти к нему в номер и помочь ему разобраться с непонятным текстом. Слово за слово, шутка за шуткой. Без очков у Шварца был детский взгляд. Таких видишь по средам в передаче «Старая Англия». «Какая ошибка, — сказал он мне, — я метафизический еврей. Полная противоположность блондину, которого ты себе представляла. Впрочем, я не блондин, а рыжий». Это было правдой. В обнаженном виде он выглядел очень худым и бледным, с пятнами веснушек на плечах. Он так меня боялся, что я прямо не знала, как мне его приручить. Искусная — я приводила его в ужас, пассивная — вынуждена была терпеть его смущенный прерываемый усмешками монолог. Это были полчаса жалкой любви, торопливой и неловко завершенной. Он перестал шутить. «Я тебя прошу, не говори, что ты просишь прощения…» Я прошептала это ему в шею, не глядя на него. Мне хотелось быть ласковой. Особенно мне хотелось быть ободряющей и дружественной, чтобы завтра утром Шварц вел себя естественно. Мне почти удалось сделать вид, что я заснула, чтобы остаться на ночь. Тогда у него был бы еще один шанс утром. Но казалось, он сам ждал моего ухода. Одеваясь, я почувствовала себя смущенной под холодным взглядом его очков и ощутила ненависть к этому длинному синюшному недоразумению. Потом ночной сон стер все это.

Мы впряглись в работу по продолжению сериала и с большей, и одновременно с меньшей легкостью, чем мы предполагали. Все кажется легким, потому что мы стали хитрыми, потому что нас несет вперед успех, но одновременно мы потеряли немного нашей наивности. «Остерегайтесь цинизма!» — повторяет нам Боржет. Он чувствует опасность. Мы начинаем презирать публику, которая купилась на наши трюки. Когда мы показали начало нашей работы Мезанжу и Жерлье, пришедшим нас подбодрить, они были очарованы. Значит, липа делала свое дело? Блез выразил свои чувства, но Жозе-Кло улыбкой успокоила его. Они пришли нас просить поторопиться, постараться работать с опережением графика. «Режиссеры делают чудеса». И тогда мы кинулись в нашу историю с веселым и озорным исступлением. После восьмичасовой работы днем нам случается работать еще и вечером. Пьяные Лабель и Блонде выдают превосходные выдумки. Мы отказались от перерывов на уик-энд. В такие дни из столовой поднимается страшный шум, в воздухе витают запахи камбалы по-нормандски, запахи чересчур нашпигованного чесноком бараньего жаркого. Мы в нашей берлоге довольствуемся бутербродами и минералкой.

Жос звонит мне почти каждый вечер.

Я провела три июньских воскресенья с ним в Париже, но теперь оказалась затворницей. «Алло, это Шез», говорит он по телефону, как если бы трубку снимала я, а не кто-то из обслуги. Мне передают, из уст в уста, что звонит какой-то «господин Шез», по поводу которого мои спутники теряются в догадках и шутках. Я поднимаюсь к себе в номер и беру трубку. Куда все это меня заведет? Жос хмыкает и подсмеивается. Он плохо переносит свое первое лето одиночества и безделья. Я не приглашаю его нанести мне визит в Сен-Тимолеон, куда он явно не поехал бы — а точно ли так? — но я договорилась с ним, что он приедет в воскресенье в Довиль.

Он приехал в субботу в отель «Норманди» на стареньком кабриолете, который веселит лакеев: я бы побилась об заклад, что они прозвали Жоса Коломбо. Он показывает мне издалека «пежо», улыбается: «Предыдущая моя машина, как и квартира, была служебной… Я начинаю спрашивать себя, а не пользовался ли я также и служебной жизненной силой, и терпением, и умом, сопряженными со стенами Издательства. И как только я ушел из Издательства, мои достоинства стали меня покидать».

Мы хотели было поесть что-нибудь рыбное в Трувиле, возле порта. Но нас везде облаяли. Нахлынули отдыхающие. Жос, расстроенный, ни слова не говоря, снова сел в машину, и мы вернулись в «Норманди». Он вслух читает цены блюд в меню, и чем пристальней метрдотель смотрит на него с высоты своего положения, тем агрессивней он становится. Взрыв может произойти в любую минуту. В одиннадцать часов мы покидаем бар, идем минуту по цветам, выходим на открытое место.

— Все это не может так продолжаться, — говорит Жос, — это слишком абсурдно.

Я уже давно боюсь этого момента, когда он заговорит со мной вот так, ночью, не глядя на меня, с волосами, брошенными порывом ветра вперед. Мужчина стареет наиболее резко именно волосами. В одно не слишком прекрасное утро, когда он встанет с постели, они выдадут его возраст, слипшиеся редкими желтеющими прядями, под которыми заблестит розовый череп.

— Давайте перестанем видеться, — говорю я, — если наши встречи делают вас несчастным.

— Наши встречи? (Он кажется удивленным, останавливается, встает передо мной. Я чувствую, как я становлюсь меньше ростом.) Наши встречи — это в последние десять месяцев лучшее, что есть у меня в жизни. Но я не могу красть у тебя больше времени, чем я это делаю сейчас. Например, этот вечер… Мне все противно, я все порчу. Что ты делаешь рядом со мной? А эти три воскресенья? Как ты смогла провести, ты, эти три воскресенья со мной? Я подсчитал: я встретил тебя на вокзале и отвез на вокзал… Мы не расставались… А в июне! Этот проклятый месяц, полный обнаженной кожи и цветов, вся эта вакханалия удовольствий, эти утра… Ты понимаешь? Июньское утро в прошлом году, и там слышался шум потока, голоса детей и, как бы это сказать? Этот звук солнца в горах… У меня в голове осталось воспоминание огромного солнца и шума. Я все время нахожусь там, я ничего не могу с этим поделать, я там нахожусь уже больше года. Особенно ночью, долгими ночами. Только что в ресторане я был уверен, что увижу Клод, сидящую рядом со мной, стоит только оторвать глаза от меню. Я слышал свой голос, старался сдержать себя, слышал этого прохвоста метрдотеля, видел все эти слова в меню и был уверен, что вот сейчас Клод меня спросит, спросит своим насмешливым легким тоном, что со мной случилось. Одной какой-нибудь шуткой она вылечивала все мои воображаемые болезни. И одному богу известно! Ты ведь тоже обладаешь этим даром. Даром острых слов и ласковых движений. Ты идешь рядом со мной, и волны утихают. Женщина должна бы всегда уметь ходить по волнам. Послушай, ветер спал.

Сильные порывы ветра, которые дули в древках флагов, в бассейне, утихли. Видно, как быстро проходят облака, то скрывая луну, то ее открывая. У меня по коже прошла дрожь, и Жос снял свой пиджак и накинул его мне на плечи. Он оставил свою руку там, где она находилась, в одном из тех псевдообъятий, секретом которых он владеет. Я вдруг почувствовала, что с меня хватит, хватит этой игры в прятки без правил и без цели. «Я устала, — сказала я, — я возвращаюсь».

С поспешностью, которую мне трудно понять, Жос ведет меня к моей машине. Мы огибаем отель справа, по улочке, с которой видно посреди приморских красот зал ресторана, в котором ужинают люди, смеющиеся беззвучным смехом.

— Вы жалеете, что приехали?

Жос уже во всю прыть куда-то улетает от меня, далеко-далеко. «Сюда или куда-нибудь еще…» Он сказал это так тихо, что я из-за ветра могла бы его и не расслышать. Я думаю о завтрашнем дне, о долгом воскресенье, о медленно — будто у них путы на колесах — тянущихся машинах, о грязной скатерти после обеда. У меня совсем не будет сил! Я хочу только одного: закрыть дверь, ставни и спать, спать. Я больше не хочу тянуть, вести, подталкивать этого галантного калеку, который говорит «сюда или куда-нибудь еще…». Жос, стоя на тротуаре рядом с моей машиной, наблюдает за мной. «Я уеду из Довиля завтра утром, очень рано, — наконец сказал он без каких-либо других объяснений. — И скорее всего я уеду из Парижа… Я еще не знаю… Я тебе напишу».

При этих словах он повернулся и пошел, не попрощавшись, не поцеловав меня. Впервые за десять месяцев мы расстаемся как чужие. Я нанизываю один за другим на нитку дороги мелкие коварные виражи, а мои глаза полны слез и злости. Что их делает, эти виражи, такими опасными? Дождь или гнев?

* * *

Нас увезли в самую глубь Франции, в забытый богом уголок. И если бы мы позвали на помощь, нас бы никто не услышал. Поля, кишащие личинками клещика-краснотелки, окружают замок, насколько хватает глаз. Иссушенные дороги теряются в лесах, полных ядовитых грибов. Иногда на террасе возникают с путеводителем в руках голландцы, которых счастье не интересует.

Отпускники, любящие хорошую кухню, сменили вежливые незаконные парочки и выжили нас из Сен-Тимолеон. Прованская гостиница с потрясающей репутацией — Мезанж составляет список звезд, которые, как он сам видел, здесь побывали, — успела нас разочаровать за два дня. И вот мы обосновались в единственном замке-отеле, который не станет искать ни один здравомыслящий турист, настолько он затерялся в стороне от дорог, от изысканных ресторанов, от выдающихся мест, монастырей и фестивалей. Посреди желтой лужайки, в бассейне, вырытом при Людовике XV, карпы и головастики ждут, когда я соберусь искупаться. Лабель и Блонде принялись за дары Луары, ибо мы оказались как раз на полпути между белым сенсерским вином и фолльбляншем. Жозе-Кло удрала на третий же день: Блез молчит, как дог. Комнаты уродливы, в средневеково-семейном стиле с «красивыми штучками» 1900-го года. Иметь прошлое — какой ужас! И какой ужас — продавать его вот так, по-холуйски, каким-то слабоумным или фанатикам старых камней… Весьма сомнительный барон, хозяин замка, изображающий из себя аристократа, носит двубортный пиджак, как у агента страховой компании, и прячет свои дурные мысли под опущенными, как от птоза, веками. Он притворяется, что вынужден помогать «персоналу, заваленному работой», чтобы поднять мне в номер поднос с завтраком, который он ставит на мою кровать. Жесты у него какие-то неопределенные, зато очень определенный взгляд. Мы встречаемся все семеро в девять часов в библиотеке, куда нам все утро приносят полные кофейники. На бледной, съедобной коже Шварца свирепствуют личинки клещика-краснотелки, и он исподтишка почесывается там, где носки и пояс преграждают маленьким кровопийцам путь, доводя их жестокость до предела.

Мало-помалу работа продвигается, сцена сменяет сцену, эпизоды следуют за эпизодами. Отныне у нас есть сноровка. Юмор нас не расслабил. Ланснеру, приехавшему за новостями и подавленному претенциозной готикой этих мест, Боржет сделал блестящее резюме как проделанной работы, так и той, которую нам осталось сделать. Мы даже сами восхищаемся тем, что придумали такую цепь катастроф, гадостей, шумных бунтов и нравоучительных умозаключений! Мы ненавидим эту ссылку в царство рыжей травы и разбитых дорог, но все объяты одинаковым стремлением как можно скорее закончить эту головоломку. Если бы мы сейчас разъехались и взяли хотя бы неделю отпуска, коллективные воображение и память, развившиеся у нас, перестали бы функционировать. Мы бы потеряли нить. Никто из нас не воспринимает всерьез результат своей работы, но сама работа, со своей логикой, со своими правилами, со своей честностью, сама работа нас волнует. Мы выдадим в назначенный час сытное и аппетитное пирожное.

Я бы не решилась высказаться столь свободно во время пленарных встреч нашего септета. Никогда не знаешь, на каком уровне цинизма или легковерия находится каждый из нас. Трудно смеяться, не кривя душой, над работой, которая покрывает долги, займы, оплачивает морской отдых для детей, добавляет лошадей к семейной упряжке. Даже анархист Блонде начинает говорить о «Замке» с почтением. И потом, как могут писатели-неудачники не уважать дело, которое взывает к их таланту, не заставляя, однако их писать?..

Я начала вечер за вечером сочинять песни. Проект, услышанный как комплимент, живет во мне, обнаруживая свои положительные и отрицательные стороны: он уже свел на нет слабое желание написать роман и он учит меня не стараться контрабандно привнести в «Замок» слишком много слов, ситуаций, чувств, дорогих моему сердцу. Если бы я могла объяснить все это Жосу — но вот уже три недели «Шез» не отвечает, — он сделал бы из этого вывод, что я уже испачкалась о ту работу, которую сейчас выполняю. Он не простил Блезу этой грязи, раскусив нашего работодателя сразу, как только он изложил ему проект сериала. Дихотомия. Заработок с одной стороны и уважение — с другой. Похлебка и душа. И у меня тоже все обстоит так же? Если да, то это очаровательное ощущение. Я беру на заметку остроты. Смешные случаи, формулы, всякий вздор, крики души и другие прелести, которые приходят в голову в то время, как мы вспахиваем жирные черноземы Боржета, а вечером, потихоньку, как говорится в одном моем любимом романе про господина де Коантре: «Я все это коплю». Я становлюсь белкой, собирательницей слов. Песня — это две-три пустячные находки, иногда одна, откровение, нервический вывих, сердитый или радостный, который надо только схватить. Одна бывшая с улицы Бланш, которая завела теперь роман с Движением молодых коммунистов, где она, милашка, воспевает революцию, как-то между двумя заездами на Лазурный берег, где у ее мужичка красный парусник и красный бассейн, мне объяснила, как надо делать. Я беру песню, где мне нравятся слова и мотив, и нашлепываю поверх свои слова. Этот прием позволяет напевать, работая, опробовать рифму, впечатление. Чаще всего я стараюсь одеть по своему вкусу песни Кардонеля, мои любимые, вместе с песнями Бреля, движение которых мне очень подходит. Именно так, напевая «Безумную», одну из самых красивых, самых таинственных, как бы произносимых шепотом, я натолкнула Боржета в Плесси-Бурре на идею предложить мне попеть в эпизоде президентской охоты. Однажды майским вечером, в прошлом году. Гроза крутилась вокруг да около весь день, но так и не разразилась. Нервы у всех были натянуты. Number One был раздражен как никогда. Вечером Боржет и Мезанж, под предлогом, что нужно отметить день рождения (Дельфина утверждала, что ей двадцать пять — нелады с арифметикой!), организовали выпивку на веранде замка. Между деревьями в горшках и китайскими ширмами. Беатрис скребла по гитаре, не так уж плохо, и я начала напевать «Безумную», не задумываясь, потому что Беатрис наигрывала ее потихоньку, грустно, подняв вверх черные глаза. Над лесами или над Луарой, вдалеке, слышались раскаты грома. Боржет тогда быстро воодушевлялся. Как раз только что Жозе-Кло впервые приехала к нему на съемки. И у него тогда получалось заражать своим счастьем других людей: он вызвал меня на бис. Я постаралась, и тем же вечером, в двенадцать часов, он принес мне сцену, полностью измененную с единственной целью — дать мне возможность проявить мои таланты. «И потом, почему подружка авиапромышленника не могла спеть в кабаре, в подвальчике, в лодке?» Жозе-Кло смеялась. Она находила жизнь гораздо более веселой, чем раньше, когда она скользила по коридорам улицы Жакоб с покорным видом и искусанными губами монашки.

Я образ персонаж, который привел бы в восторг Гандюмаса, — с красным платком вокруг шеи, в короткой юбочке, и я откопала забытую песню Фреэля: это надо же! Президент Ленен удостоил меня короткой запиской. А я ведь сделала это шутки ради. Мне удаются только шутки: мой первый роман, стать сценаристом, сыграть комедию… А теперь еще и спеть!

Скоро уже два года, как я наблюдаю за жизнью Жозе-Кло. У нас никогда не бывает в избытке общих тем для разговора, а уж до лета-то их и вообще не было. Я ее принимала за дочь Жоса, а дочери шефов никогда не стимулировали моих чувств. Я это уже говорила: она едва касалась стен, с восхитительным телом, с огнем под слоем пепла, и т. д. Мне это не слишком нравится. Я вспоминаю каждую деталь ее встречи с Блезом. (В тот вечер она зажгла не Боржета, а Блеза. Вот разница между нею и мной: я слышу только истинное имя мужчин, каковым является фамилия, мне не нравятся их «малые имена», имена, даваемые при крещении. Жос здесь исключение. Но Жос никогда не будет одним из моих мужчин.)

Мы пришли с Мезанжем и Боржетом в то время, когда женщины надевают платья, из отеля «Пальмы» к дому Грациэллы. Я хотела было провести их тропинкой таможенников, но они возмутились. Еще чего, после шести часов тяжелого труда! Изо дня в день все это лето Боржет прибавлял в значительности. Он был из тех мужчин — и кто бы только мог догадаться об этом в Париже, глядя на него, упакованного во фланель? — которых море и солнце украшают. Взгляд его с каждым вечером становился все более бархатистым, а подъем ноги приобретал цвет поджаристой хлебной корочки. Каждый предмет он осматривал взглядом человека, который открывает для себя свою власть над миром. Жозе-Кло прибыла накануне, еще хрупкая, несмотря на уже появившийся летний загар, гибкая и ускользающая, как все жены, которым супруг уделяет не слишком много внимания. Она вышла на террасу последней, одетая в свою искреннюю наивность и в черный лен. Боржет смотрел на нее.

Мужчины, которых я волную, видятся мне толстыми кусками мяса, которые вот-вот начнут сочиться кровью. Это животное, органичное, молчаливое. Когда Боржет оказался напротив Жозе-Кло, послышался быстрый и сухой треск искр. Он больше никого не видел и не слышал. Он зажегся, напрягся с почти драматической интенсивностью возбужденных мужчин, для которых все вдруг теряет значение, кроме той жертвы, которую они только что заметили. Наш Боржет! Свидетели кудахтали от возбуждения. Мазюрье был в Париже; Боржет был холостяком: ни одной досадной помехи, которая могла бы представлять угрозу для этого любовного дельца. Ни одной оглушенной и агонизирующей жертвы, от которой надо отводить взгляд. Старый закон лета царил в палаццо Диди Клопфенштейн, на террасе Грациэллы и в ее салоне с покрытыми белым полотном диванами, с огромными витринами из нефрита и коралла. Эти бледно-зеленые оттенки твердого камня, эти красные непристойные цвета внутренних органов, морской плоти или половых органов символизировали в моих глазах (еще достаточно ослепленных) смесь сухости и удовольствия, в которой жила клиентура Грациэллы. Реализм и чувственность. Но вот что меня особенно поразило в этом коротком замыкании, при котором мы присутствовали: Жозе-Кло, еще минуту назад неприступная — неприступностью тех женщин, совершенство туалета которых как бы отвергает саму мысль о каком-либо срыве — стала абсолютно естественно и с особым подъемом играть роль интриганки. Чувствовалось, что у нее в инстинкте заложено умение притворяться, лгать, быть жестокой или забывчивой. Прекрасная метаморфоза! Боржет, наш скромник, всегда, казалось, просящий прощение за какую-то свою удачу, мгновенно определил эту уязвимую жертву.

Мать Жозе-Кло весь вечер в упор обстреливала Боржета шутками, не спуская глаз с дочери, как бы беря ее в свидетели своего блеска и жалких оборонительных возможностей обреченной жертвы. Но Жозе-Кло, глядевшая на присутствующих с непроницаемым лицом и поджатыми губами, как еще совсем недавно в коридорах на улице Жакоб, неожиданно загоралась, когда к ней обращался Боржет. Ей было глубоко наплевать на переживания бедняжки Клод. Однако в конце концов она сослалась на то, что ей нужно сходить в палаццо, что она обещала Колетт Леонелли книгу, и ушла. Десять минут спустя удалился в состоянии невесомости и Боржет, огорчив всех и вызвав всеобщее оживление.

Даже я, столь часто образовывавшая пару то с одним, то с другим — причем иногда эти пары были настолько эфемерны! — я до сих пор продолжаю восхищаться той легкостью, с которой мужчина и женщина спариваются. Их дерзостью, их бесстыдством, тем удовольствием, которое они испытывают, изображая смущение и провозглашая на сто ладов, что они вместе. «Отныне Икс и Игрек вместе» — ничего не значащие слова, без цвета и запаха, а ведь выражают они пламенную реальность. Когда девушка падает в объятия мужчины, то от этого движения ее одежды какой-то момент развеваются в воздухе, наполняются неким таинственным ветром. Этот порыв волнует меня больше, чем все последующие жесты, проистекающие из этого первого. Девушка, отдающаяся мужчине, похожа на «Марсельезу» Франсуа Рюде, — ну, более или менее. Хотя лицо обычно бывает менее свирепым.

Сегодня, в этот июльский полдень, когда правительство выступает перед депутатами, Мезанж нам дал выходной. Ожидалась программная речь. Собираются ли они национализировать Картье, вина Шампани, чемоданы Вюиттон, высокую моду, аспирин, недвижимость, загородные клубы, лыжные станции, рэкет в бассейнах и на чартерных парусниках? Все старались проникнуть в намерения этого толстого человека с Севера с его сентиментальными и звонкими речами, с его сердитым, возмущенным и доверчивым лицом, возведенным на тройной пьедестал из жира. Ходили разные слухи, поддерживаемые со смехом даже теми, кому они угрожали. Я это поняла — настоящие богачи редко воспринимают жизнь трагически. Мы поехали к Грациэлле. Но единственный в Талассе телевизор располагался в той комнате, возле кладовой, где в самые жаркие часы дня и вечером собиралась прислуга. Узнать там, под непроницаемыми взглядами метрдотеля и шеф-повара, под каким соусом тебя скушают, не было никакой возможности. Тогда мы понеслись в Сан-Николао, где Леонелли, как только приехала, сразу взяла напрокат три телевизора. В перегретой гостиной — ветра не было и утром забыли закрытьставни — около дюжины гостей Колетт прилипли к экрану. Леокадия Даньелз, чей муж находился в Лос-Анджелесе, вызвала его по телефону и держала на другом конце провода, положив аппарат себе на колени, вполголоса повторяя либо переводя банкиру, слово в слово, заявления премьер-министра. Время от времени слышалось, как Даньелз ворчит там у себя в Калифорнии своим ужасным голосом: «Они Меня национализируют, да или нет, черт возьми? Непонятно, все это непонятно!» Леокадия, невозмутимая, зажимала трубку между плечом и ухом, зажигала сигарету и вновь принималась нашептывать. В те мгновения, когда из-за шума в Ассамблее выступление прерывалось, кто-нибудь спрашивал у миссис Даньелз: «Но ведь, Леокадия, вы же американцы… (или «живете в Монако», или «являетесь подданными принца Вадуца»: похоже, никто точно не знал). Вас же это не касается!»

— Увы, дорогие мои, вы очень милы, но, видите ли, мы тоже французы… Трудно поверить, да? Дани, похоже, был таким героем во время боевых операций в 1944-м году, что после войны ему всучили этот французский паспорт, а он с его сентиментальностью его принял. Ну а слово за слово, половина его дел стала французской… Банк, типографии, закусочные на автострадах, отели…

— Даже отели!

— Ну, да… ты знаешь, дорогая, это так шикарно, эти французские названия, сомелье в их черных фартуках, соусы, гравюры Версаля, все такое прочее… Ты же помнишь, как Дани любил Генерала…»

Она закрыла глаза и говорила тихим голосом, как бы поверяя что-то, лаская губами трубку: «Нет, Дани, я не рассказываю всю твою жизнь, но это же правда, ты любил Генерала, разве не так? Сейчас… (она открыла глаза)… они как мальчишки, понимаешь, хлопают откидными крышками своих столов, кричат… Это не очень интересно. Внимание, он опять начинает…»

В глубине салона иногда проходила, будучи не в состоянии оставаться на одном месте и бросая презрительные взгляды, Сильвена Бенуа, сделавшая свой выбор в пользу революции. Должно быть, она повторяла про себя: «Я львица в клетке»… Или, возможно: «Я разъяренная пантера»… и имитировала Мелину Меркури, которую видела однажды у друзей, когда та разыграла в натуре потрясающую сцену ярости. В раскаленном воздухе кружили мухи. В соседней комнате неаполитанцы Марко и Колетт стучали по столу картами, но время покера и выпивки еще не подошло, и они с легким осуждением следили за своими друзьями, ловящими каждое слово этого провинциального оратора. Единственный, кому в их глазах удавалось сохранить лицо, был старый Гратеньо, вдовец, отошедший от всех своих руководящих должностей, защищенный своими миллиардами вне подозрений, он приехал из своего загородного замка к Грациэлле, которая приходилась ему племянницей через бог знает какие загадочные генетические и светские связи. Он смотрел на экран издалека, без очков, но держа руку у уха и направляя его в сторону голоса, что придавало ему вид слона, подстерегающего охотников. «Болваны! — гудел он иногда, — Ах, какие болваны!», поскольку любая, даже самая невинная фраза премьер-министра обладала способностью разжигать его ярость. «Гектор очень хорош, — оценил Шабей. — Какая форма! Сколько ему лет? Восемьдесят три, восемьдесят четыре? Да! Он не из тех мальчиков из хора, которые дают себя обобрать…» Но Эктор Гратеньо — в белых носках и белых туфлях, с белыми, отдающими голубизной волосами, такого же нежного оттенка, как и его рубашка — ничего не слышал. Ругательства выходили из него беззлобно, с правильными интервалами, как плевки лавы из старого вулкана. Я пошла его поприветствовать, и его острый взгляд изучал меня с беспощадной жесткостью, отточенной за шестьдесят лет на чтении контрактов, на прощупывании противников, женщин, своей собственной семьи. «Авиапромышленник!» — подумала я. В первый раз я видела, видела живьем возможную модель для персонажа, на роль которого Боржет наметил Лукса. Было бы хорошо привезти сюда на несколько дней будущих исполнителей ролей в сериале для стажировки, для практической работы, для фотосафари. «Болваны!..» Грациэлла обволакивала своего дядю умиленным взглядом. Боржет бесшумно подошел ко мне. «Ты тоже об этом думаешь?» — прошептал он.

С этого дня наша работа приобрела больше остроты. Боржет не сделал ни одного торжественного заявления, но, останавливая на мне свой взгляд, свою улыбку, он придал нашей истории более карикатурную направленность. Несколько раз я его подлавливала на том, что он вставляет в диалоги фразы, услышанные у Грациэллы, слова, похожие на капли кислоты. «Ты уверен?» — спрашивали Бине, Миллер. И позже, во время съемок, происходило то же самое: Боржет вмешивался, чтобы изменить одну реплику, сократить другую или оснастить их одним из тех слов, как бы немножко невпопад, которые сбивали с толку Number One (особенно его, наименее хитрого), но я признавала: у Боржета были и слух, и память; ему стажировка пошла на пользу.

* * *

Об этих месяцах съемок я храню путаные и счастливые воспоминания. Временами я знавала уже однообразную жизнь или безалаберную, но никогда еще обо мне так не заботились, не окружали таким вниманием, не перевозили, не наряжали и не поощряли так то минимальное чувство самолюбования, без которого нет комедии. Я всегда любила пользоваться зеркалами. И мужчинами, которые тоже своего рода зеркала. Не для того, чтобы увидеть в них, насколько ты хороша, а для того, чтобы разглядеть детали, покритиковать себя, улучшить себя. Какое путешествие между комнатушкой на улице Ульм, домиком в Ванве и ледяным взглядом Эктора Гратеньо в палаццо Диди Клопфенштейн! И, как бы это сказать? Какая наука… В восемнадцать лет — вскоре после Жерлье, если мне не изменяет память — я мечтала о мужчине, который был бы одновременно и моим учителем, и компаньоном. Школьный учитель; компаньон в дороге — попутчик. Даже Жерлье я уже задавала вопросы, вопросы… Он вздыхал: «К счастью, остальные тридцать четыре не такие, как ты…» И теребил мою блузку. Кто-кто, но никак не Жерлье, не Жерлье, каким он был тогда, помог бы мне сбежать из особняка в Ванве. И тогда я покатилась. Я катилась по жизни, чтобы утолить свой голод и свою жажду, чтобы насытить свой взгляд, удовлетворить свой огромный аппетит, стремление познать и понять. И если бы мне нужна была ватага мужчин, чтобы найти ответ на мои вопросы, что ж, я прошла бы и через всю эту ватагу. Я их любила, так что все складывалось удачно. Иногда они понимали, иногда нет. Гандюмас, к примеру, был великолепен. Он говорил со мной часами, объяснял мне мир. Наши обеды, мои вопросы, его монологи, он называл их «толкованием текста». У него была просто страсть к коротким рассказам, к цитатам, «сравнениям», обзорам. Даже в больнице, когда он почти не мог говорить, к губам его подступали цитаты, и он невнятно бормотал их — его превосходная память превратилась в варево из слов, в нечто гниющее, во что превратился его ум, который тек, тек… Ах, чертовщина!

У меня было такое ощущение, что каждый день 1982-го года открывает мне новое правило, какой-то рецепт, какой-то профессиональный секрет, учит, как надо себя вести. Я становилась лучше с каждой неделей, я это знала и делала все, чтобы стать еще лучше. Часто Боржет позволял мне сочинять мои собственные реплики, и я хорошо их произносила. Случалось мне также их изменять, импровизировать. Это действовало на нервы другим актерам, профи, которых мое двусмысленное положение раздражало. Они делали вид, что простаивают из-за меня, и обвиняли меня, что я тяну одеяло на себя. Но мне удалось всех их приручить, одного за другим, начиная с женщин. И никаких приключений «на съемках»: я уже поняла, что это первое правило поведения. Я почти не покидала Жозе-Кло, пока Боржет был там. Некоторые типы, конечно, пытались подступиться. Режиссеры передавали друг другу как инструкцию: «Вокро? Попытайся, если сможешь, но лично я от этой затеи отказался…» Я стала фигурой высшего пилотажа. Чуть было, правда, не поскользнулась с Number Two, краснобаем с большим беарнским носом, как раз таким, какие я люблю. Однажды вечером в Будапеште: там всякие плуты со скрипками, чертово подслащенное вино, в общем пошлость! Днем я плохо играла: волнение, гроза, сцена с раздеванием, насмешка, которая выбила меня из колеи. Number Two меня успокаивал. Кажется, это так же эффективно, как заставить нас смеяться. Но тут мне как раз вдруг захотелось посмеяться, и скрипачам ничего не оставалось, кроме как убрать свои смычки. И все же, какое прекрасное лето!

* * *

А вот в этом году оно испорчено ностальгией. Воспоминания об отеле «Пальмы», Плесси-Бурре, Феррьере, об острове Балатон — эти два года перепутались у меня в голове и наводят на меня грусть. У меня ощущение, что все начинается заново, но магия куда-то испарилась. Шварц поругался с Боржетом и два часа спустя уехал. Не попрощавшись с нами. Какой он был жалкий и несчастный в огромной постели в «Пальмах»! Я представляю его, ждущего свой парижский поезд на перроне в Анжере, горький осадок, его глаза, становящиеся разными, когда он поднимает очки на лоб. Мы поехали на двух машинах обедать в Плесси-Бурре, где Number Two добивал натурные съемки с двадцатой по двадцать шестую серию. Когда мы приехали, я сразу поняла, что Беатрис и он… Ладно, поезда больше не останавливаются на моей станции. Беатрис смотрит на меня, как будто я была змеей, а она — маленькой птичкой. Number Two ведет себя церемонно и все время шутит. О, я просто терпеть не могу эти вина, которые пенятся или липнут.

Моя исполнительница карманьол из Движения молодых коммунистов встретила где-то под Нантом, где их летние турне пересеклись, Реми Кардонеля. Она рассказала ему, что я сочиняю слова к его музыке. У него, должно быть, сложилось впечатление, что я Гюго стихоплетов, если судить по возбуждению Карманьолы по телефону: «Он хочет тебя непременно видеть, ты слышишь, непременно! Если бы ты знала, какой он милашка…» Ладно, хорошо. Желание молчать и спрятаться где-нибудь холодными волнами скользит по моей спине, пока бедняжка рассказывает о своих успехах в Обществе кубинской дружбы в Плуманаке и в многофункциональном зале имени Че Гевара в Вильдьё.

— А где он, этот милашка?

— Завтра будет в Виши, а послезавтра — в Сомюре.

Сомюр? Это не край света. Я оставляю телефонограмму в отеле, где должны остановиться «артист и его музыканты», хлопочу, чтобы нанять машину, отваживаю поклонников, жаждущих составить мой эскорт, и трачу уйму времени на то, чтобы вымыть и высушить так, как мне больше всего нравится, волосы, чтобы они стали воздушными, легкими, как мечта! Надо изобразить ангела, когда чувствуешь в себе душу зверя.

ЧАСТЬ V. ДЛИННЫЕ ВЕЧЕРНИЕ ТЕНИ

ЖОС ФОРНЕРО

В тот вечер мне стягивала шею веревка. Когда я стоял на ветру рядом с твоей машиной (мне даже в голову не пришло удивиться: значит, у тебя теперь есть машина?), необходимость поговорить с тобой и одновременно невозможность говорить душили меня. В горле пересохло, реальный мир отодвигается, пустеет, замолкает. Я остаюсь один, заточенный в свои непередаваемые образы, такой, каким ты меня там видела, стоящий на ветру, в ночи.

Я покинул «Нормандия на следующий день, рано утром, как я тебе и говорил. У меня был чемодан в багажнике, никто — а кто такой этот «никто»? случается мне спрашивать себя; люди тоже стали расплывчатыми, непроницаемыми, немыми — итак, никто не знал, где я нахожусь. Меня вновь охватила старая страсть катить наудачу. Когда я размышляю о прошлом, о настоящем прошлом, до того, как мне исполнилось тридцать лет, то лучшие воспоминания, самые естественные, это как раз те длительные поездки на автомобиле, для которых хорош был любой предлог, потому что я был всегда один за рулем, с немногими пожитками, с книгами и газетами, лежащими в беспорядке на пассажирском сиденье. Я их закидывал на заднее сиденье, когда брал кого-нибудь, голосующего на дороге. В основном парней, так как я не любил натянутое или кокетливое выражение лица у девиц, когда они видели притормаживающего перед ними одинокого мужчину. Таким способом я объездил всю Францию, один, с не обремененной заботами и мыслями головой. Я был свободен, находясь на пути от одного эпизода моей жизни до другого, был внимателен и покинут. Старая стена? Я двигался вдоль нее до ворот, которые рано или поздно должны были появиться, и если ворота были открыты, я въезжал в них и останавливался только тогда, когда в конце аллеи появлялся дом. Иногда я не останавливался. И тогда случалось что-нибудь одно или другое. Или ничего, смотря по обстоятельствам. Деревни, рощицы, башня, высокие крыши показавшихся вдали домов — все эти приметы, при виде которых любитель чувствует, как бьется сильнее его сердце, заставляли меня сворачивать с дороги, теряться в бесконечных поворотах. Но я не ехал никуда. Я любил случайно возникающие на дороге гостиницы, ресторанчики, где витает тишина, когда туда входишь, мою свободу одинокого мужчины (всегда вызывающую некоторое подозрение), угадываемые отрывки жизни, нетерпение и аппетиты, которые, как путешественнику кажется, он читает на лицах, все эти приоткрытые двери, приоткрытые жизни, склонность к грабежу и побегу.

Ни Сабина, ни Клод никогда не позволяли себе увлечься моими странствиями. Сабина слишком держалась за приличия, а Клод была слишком требовательной. И позже, рядом с ней, я постарел. Когда я их потом возобновлял, эти свои поездки в никуда, они уже не имели для меня прежнего очарования. Вечерами я звонил на улицу Жакоб, на улицу Сены. Отдавать швартовы потеряло всякий смысл.

В первые часы воскресенья, когда в Лизьё я свернул к Фолёзу, к Виру, и катил между белыми цветущими полями, где подремывали рыжие лошадки, я решил, что былая магия вот-вот возродится. Я замечал конные заводы, усадьбы, геометрические линии фахверковых стен между деревьев, и волны зависти накатывали на меня, как когда-то раньше, при мысли об этих прекрасных укромных местах, которые никогда не будут моими, о размеренной здешней жизни. Но сейчас у меня уже не возникало желания, как в те далекие времена, неожиданно повернуть руль, а затем, выскочив из машины, подойти ближе, чтобы рассмотреть дома между деревьями, или остановиться возле лошадей с безумными глазами, чтобы просто положить ладонь, а потом губы на их серо-розовые носы.

Я выбрался опять на большие дороги, на обочинах которых дежурят полицейские. Жара стала давить своей тяжестью, как это бывает иногда летом в центре континентов, вдалеке от моря. Луга во многих местах пожелтели. Все чаще и чаще в живых изгородях и рощицах появлялись рыжие пятна засыхающих деревьев. Иногда можно было увидеть несколько коров, лежащих в скудной тени какого-нибудь вяза, тонкий и опаленный огнем кружевной силуэт которого вырисовывался на фоне неба. А спустя некоторое время я видел уже только их, агонизирующих, почти лишенных листвы, видел только пучки деревьев ржавого цвета, красноватую проказу.

Ближе к Бретани дороги оказались загроможденными отпускниками. Тогда я погрузился в густую вязь того, что было когда-то проселочными дорогами, где теряется ощущение востока и запада, севера и юга, где давно не было войн, где утихают желания. Ты тоже, судя по твоему адресу, должно быть, находишься сейчас в одном из таких тупиков. Бедная Элизабет! Дорога рассеянно следовала за извилинами пейзажа. Опускался вечер. Когда я пересекал деревню, следуя за маленькой желтой колымагой, из тех, что вот уже десять лет добивают местные ухабы, со стены друг за другом соскочили две кошки. Первая ускользнула от желтой колымаги, а вторую та откинула метра на два. Упав на ту же дорогу, она, раздавленная, беспорядочно и ужасно сотрясалась. Все ее конечности дергались в разных направлениях. Я остановился, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Водитель желтой колымаги тоже остановился. Я увидел его силуэт, увидел, как он обернулся, держа руку на спинке сиденья. Потом желтая колымага попятилась, икая, и в два приема, медленно маневрируя, водитель прикончил животное. На шоссе остались только каша из шерсти и внутренностей. После этого машина удалилась своим тряским и спокойным аллюром.

Я собирался остановиться на ночь в первой же гостинице, которая попадется мне на пути. Теперь об этом не могло быть и речи. Я ехал уже несколько часов, наудачу, заботясь только о том, чтобы двигаться в южном направлении. Я настолько устал, и мне так жгло глаза, что должен был бы клевать носом. Вместо этого я был необычайно внимателен. Ночь кишела влюбленными собаками, кошками в любовной истоме, загипнотизированными светом фар кроликами, чьи то красные, то золотистые глаза блестели на обочине. Некоторые отскакивали в траву, другие кидались на дорогу. Немного не доезжая Брессюира я заметил большого спаниэля, лежащего на боку перед фермой. Он казался спящим, но, приглядевшись, я понял, что его тощие бока опали и выглядят худыми, как у скелета. В Рюффеке — снова кошка, уже раздавленная, объехать которую у меня не было времени, и машину дважды слегка, почти незаметно тряхнуло, распластав ее еще больше. Я проехал еще несколько километров, потом наконец остановился на краю дороги и заснул, съежившись на сиденьи. Во сне бойня, разумеется, продолжалась.

Я проснулся с ощущением, что от всей этой крови меня мутит. Был туманный рассвет. У меня возникло искушение дождаться подобающего часа и позвонить тебе. Но что бы я тебе сказал? Что вязы больны? Что в вони выхлопных газов и слепящих фар ночью на обочинах дорог агонизируют в предсмертных судорогах тысячи животных? Та же самая тяжесть на душе, которая помешала мне тридцать часов назад с тобой поговорить, на этот раз не позволила мне позвать тебя на помощь. То, что я должен был прокричать, не может быть услышано в двадцать лет. Приходит день, раньше или позже, когда очевидность и вездесущность страдания и смерти покрывают как вуалью внешний облик этого мира. И становятся его реальностью. Не знаю, в какой момент это знание переходит из стадии абстрактной болтовни в боль живой раны. Но раз испытав эту боль, избавиться от нее уже нельзя. Ты помнишь, три года назад, похороны Гандюмаса? И наше возвращение? Я словно вижу тебя на кладбище, в сторонке, с несчастным личиком и одетую, как цыганка? Так вот, тогда, несмотря на болезнь, которая угрожала Клод, несмотря на мои визиты к Антуану, в конце которых, в последнее воскресенье, его тело предстало передо мной угловатой грудой какого-то вещества, такой же грудой, как та большая рыжая собака, замеченная мной ночью, — несмотря на все эти знаки, я тогда еще не вошел под сень смерти. Те похороны были всего лишь тягостным эпизодом в моем времяпрепровождении на той неделе, и я запретил Клод меня туда сопровождать из страха, что она простудится. Я был тогда на высоте и не боялся смотреть в зеркало. Теперь же зеркала пусты.

С тобой я стараюсь выражаться просто, без излишней патетики и чрезмерной снисходительности. Старый неразговорчивый человек в сером «пежо» и с легким чемоданом. Вокруг меня Франция кружится в летнем вальсе, загорелые тела, мужчины в шортах, парни и девушки с синяками под глазами. Впечатление, как во время исхода или после поражения. Иногда какая-нибудь автокатастрофа порождает где-нибудь у перекрестка нечто похожее на бойню. По обочинам дорог трусят брошенные собаки, высунув язык и поворачиваясь с недоверчивым взглядом на шум приближающихся машин, пока какая-нибудь не собьет их и они не сдохнут в агонии. Как мне все это высказать тебе по-другому? Ветер носит по полям выброшенные там белые и голубые пластиковые пакеты. Яды, содержавшиеся в них, распространяют над бороздами запах химии и страха. Нет, я вовсе не помешался на защите лесных мышей, не стал одним из тех христовых мечтателей, которые на базарах, сидя на корточках, среди плевков, торгуют рахитичным козьим сыром. Просто я тебе показываю картину мира.

Меня тянет сказать тебе, хотя формула эта может показаться пустой и легковесной: Клод была права, уйдя из этого мира. Но, конечно же, она не ушла. Мерзкая манера выражаться, ложная деликатность — это как, убивая животное, говорят, что его усыпляют. Смерть — это не поэтическое путешествие, не безмятежное забытье. Это отвратительная механика сосудов, которые разрываются, и она повергла Клод на эти две минуты в ужас такой силы, что я застыл парализованный, не в силах преодолеть разделявшие нас три метра, в то время как она падала. Она бы даже не увидела меня, если бы я и бросился к ней с протянутыми руками. Ее глаза, я надеюсь, уже ничего не видели. В считанные секунды они стали стеклянными.

Если у меня и появилось искушение подумать, что «она была права, уйдя из этого мира», то это из-за этих мелких, незначительных эпизодов, единственных, к которым я остаюсь чувствительным: смерть животного, белые и голубые полиэтиленовые пакеты, летающие над сельской местностью, словно перекати-поле в вестернах, которые ветер гоняет по пустым улицам, где готовится преступление. Никогда я не смогу подобрать всех брошенных собак. Никогда я не смогу вылечить всех хромых и раздавленных. И ни один пейзаж не будет в моих глазах чистым от этих нетленных мешков, от высохших деревьев. Зачем же тогда продолжать жить, отводя глаза от того, что мешает жить? Возможно, Клод подошла к тому рубежу, после которого бремя стало слишком тяжелым?

После смерти своей жены Элен Поль Моран, будучи восьмидесятичетырехлетним стариком, спрашивал: «Что я еще здесь делаю?» Он сохранил свой удивленный, лукавый и критический вид. По-прежнему пускался в неожиданные и бесполезные путешествия. Но пружина была уже сломана. И в последний раз, когда он обедал на улице Сены, я обнаружил его в глубине дивана в библиотеке. За весь вечер он ни разу не улыбнулся. Он спрашивал меня, не видя меня: «Когда же она придет? Мне уже не терпится…»

За три дня я достиг пейзажей, к которым меня тянуло необъяснимое мне самому желание. Воздух, дрожащий от жары, насколько хватает глаз над лангедокским виноградником. Островки просторных тенистых домов с красными крышами, потонувших в шелестящей зелени и стрекоте цикад. Полуденная ярость света, вертикально льющегося сверху на Воклюз и на предгорья Альп. Каменистая пустыня Валансоля с островками лаванды, над которой гудят пчелы и порхают белые бабочки.

Это тоже, я согласен, картина мира. Здесь у нас повсюду были друзья, мы жили в этих домах, купались, допоздна засиживались за бутылкой чего-нибудь крепкого, смаковали счастье чувствовать себя вечными и быть любимыми. Однако я сделал все необходимые крюки, чтобы избежать дома, пути, воспоминания, все, что напоминало мне о наших былых привычках, рынок в Апте и в Иль-сюр-Сорге, и в Карпантре. Я узнавал ворота, начала посыпанных гравием дорожек, названия домов, высеченные на специально установленных камнях. Все эти люди, все, кто жил в конце этих путей, дорог и дорожек, люди, чьи привычки я хорошо знал, хорошо знал их манеру говорить, их категоричные суждения, их тщеславие, их манеру смеяться — все эти люди меня предали.

Знаешь, сколько писем я получил, когда газеты сообщили о моем изгнании из ЖФФ? Семь. Ровно семь. А сколько позвонили? Пять. Двенадцать мужчин и женщин, чьи судьбы, интересы, успех были связаны со мной, направили мне знаки своей дружбы. Когда умерла Клод, я получил четыреста писем. Моя секретарша сказала мне об этом позже. Она целую неделю рассовывала открытки по конвертам. Отпечатанные открытки. Моего мнения не спрашивали. Я тогда, как ты знаешь, был занят тем, что накачивался белым вином в Энгадине. Двенадцать верных друзей. А кто Иуда? Другие, где они были, другие? Риго, который совсем недавно не утаивал от меня ни единой детали из своих мертворожденных проектов; Греноль, который звонил мне с разговором на час всякий раз, когда собирался выйти из коммунистической партии (а уж каким прилежным корреспондентом он был); д'Антэн, Руэрга, твой Блонде, твой Шварц, красавица Варушинян, ужасная Лаватель, вдовы, наследники, литературные агенты, переводчики, не считая всех тех, кто ничем не был мне обязан, но кому одно дружеское слово ничего бы не стоило…

Куда они все подевались? Я могу понять страх, суеверие, трусость; я понимаю, когда переходят на другую сторону тротуара, лишь бы не задеть рукой восковой призрак, приближающийся мелкими шажками и подлежащий ликвидации через две недели «в результате тяжелой продолжительной болезни», — но я! Несколько преждевременная пенсия, промах, за который пришлось дорого заплатить, — все это не превратило меня в заразного больного. А люди моего круга, мои коллеги, мои конкуренты, мои ночные компаньоны во Франкфурте, высокопоставленные господа и дамы, за которых всю работу делает целый секретариат, отмечает некрологи в печати, дает знать о «наградах и назначениях» — почему они-то промолчали? Абсолютная неблагодарность; абсолютное безразличие: таково правило? Или же я настолько сгнил, что даже память людская меня уже отторгла и мое кораблекрушение даже не замутило воды?

Вот уже четыре месяца я нахожусь в состоянии удивления и расслабленности, как человек, оказавшийся за дверью и услышавший, что его друзья о нем сказали. Истину! Как я всегда заботился о том, чтобы она меня миновала… И вот сегодня я погрузился в нее с головой; какая-то сила давит мне на голову и удерживает меня на дне, чтобы я дышал лишь горьким и липким ядом правды. Малышка Жозе-Кло спит с человеком, из-за которого я все потерял. Мои друзья, воспользовавшись летними отпусками как предлогом, «оставили меня наедине с моим горем». Может быть, они хоть в сентябре дадут о себе знать. «С кем же его посадить?»… Именно так говорят — именно так я сам долго говорил: посадим Икса и Игрека в общей группе гостей, и всегда, за этими заботами о списке, размещении, совмещении угадывается расчет, угадывается настолько долгая привычка к парижской стратегии, что редко какой обед не оказывается в какой-то мере полезным. Но для кого, для чего я буду теперь полезен? Забракованный, сданный в архив человек, который не располагает больше ни одной из блестящих или скрытых возможностей, которые дарует нам время, оказывается в обществе почти таким же лишним, как в прошлом веке какой-нибудь разорившийся банкрот. Он не должен говорить слишком громко. Он стал как бы часовщиком без часов. Моряком, севшим на мель. Счастье еще, что его не оставили пузом кверху гнить на солнце, что ему подают знак, что ему на один вечер дают почувствовать иллюзию прилива. Пусть только он не просит слишком многого. Пусть его телефонные звонки не будут слишком частыми, а его разговоры слишком долгими. Если он и располагает еще каким-то кредитом, пусть щедро использует его на благо рыбешек помоложе. Пусть расточает похвалы, если кого-то интересует его мнение, распространяет информацию, пробавляется злословием. Пусть не слишком-то вспоминает о прошлом окружающих людей: каждое поколение почитает своих идолов и не стремится знать, что они начинали с мошенничества. Память не является социальной добродетелью. Если за молодыми честолюбцами признается какое-то право вскрывать шкафы со старыми разлагающимися трупами, то от проживших жизнь мудрецов подобных взломов никто не ждет. Пусть они сидят себе под липой и молча кивают головой. Молча! А этот Боржет, как оказалось, талантливый малый, потому что уже стал миллионером, и любовником моей падчерицы, и человеком, о котором говорят.

Увы, у меня нет никакой злости. На канате злость завязывает крупные узлы и помогает карабкаться вверх. А вот я не нахожу в себе никакой злости. Я заставляю себя подводить итоги, но бывшее мое общество отсутствует во мне еще в большей степени, чем я отсутствую в нем. Даже презрение, которое должно было бы переполнять меня до краев, не отвечает почти ни одной из моих потребностей. Меня понемногу поглощает вселенская печаль. При каждых новых останках на обочине дороги я чувствую лишь смиренное, почти сладостное отвращение. Отныне я знаю бесцветный сладковатый запах смерти: он изолирует меньше, чем ощущение небытия, которое помогает не вдыхать его.

Ты же знаешь, что весной я часто наносил визиты твоей матери на улицу Ломон, которая отнюдь не принадлежит к разряду дам, с которыми я привык общаться. Я начал ее уважать и любить. Почему? Потому что из всех моих знакомых она наименее декорирована: ее дом некрасив; ее речь не приукрашена; ей не приходит в голову скрывать свои чувства. Я говорю ей правду, не стесняясь и не опасаясь смутить ее. И при этом правда, которую я говорю ей, — это совсем не та правда, которую я стараюсь выразить, разговаривая с тобой. Суровость красавицы Жизели делает невозможной некоторую словесную небрежность, которую я позволяю себе в беседах с тобой. «И долго еще вы будете волноваться из-за всех этих сволочей?» — спросила она меня. Этим все было сказано.

От Сета до Бокера, от Тараскона до Драгиньяна в течение десяти дней я прочесывал эту старую землю, на которой лето рассеивает свою паршу. Гостиницы переполнены. Я нахожу лишь случайные комнаты в частных домах, где-нибудь на отшибе или по страшно высоким ценам. (На такие меня еще недолго хватит.) В Вальдигьере, в доме, который на протяжении длительного времени принадлежал Гевенешу и который он продал, устроили гостиницу, «крепость-отель», как они это называют, который должен более или менее походить на твой замок: люди кино (походить на которых очень хочется телевизионщикам) просто без ума от галерей с бойницами и фальшивых семейных портретов. Едва заметив благородные стены, я приготовился было, как обычно, развернуться, как вдруг обратил внимание на надпись в форме экю, висевшую над входом. Я приблизился. Под каменными деревьями были припаркованы многочисленные машины. Да, осталась «одна квартира», и меня провели до комнаты в староиндийском стиле, перенасыщенной гипсовыми украшениями, где мы с Клод спали десять лет тому назад… Я опешил, неспособный даже поднять свою сумку, пробормотать извинения и сбежать. Горничная захлопнула дверь, оставив меня в комнате совершенно ошеломленным. Это была девчонка с лицом мышки, которую, как мне показалось, я узнал: одна из тех едва одетых смуглянок, которые в те времена дразнили мальчишек, крича под окнами дома к полному отчаянию Гевенеша, не выносившего этих криков.

За исключением нескольких деталей, в которых чувствовалась гостиница, например, телефон цвета мандарина, стоявший на столике в изголовье, со времени Гевенеша ничего не изменилось. Моя беспощадная память узнавала все: посредственную мебель, всю эту обстановку, приобретенную то ли у кого-то в семьях, то ли на барахолке, довольно безобразные восточные ковры.

И то, что было очаровательным, когда Ян и Ио сражались с этим домом, слишком тяжелым для них, теперь источало грусть. Я открыл окно с дырявой противомоскитной сеткой; наклонясь, я мог видеть теннисный корт, голубой бассейн, фотографировавшихся дам.

А спускаясь обедать (я едва узнал своды бывшей кухни и примыкавшего к ней подвала), я встретил Пятницу. Вот история и портрет, предназначенные для того, чтобы мне были прощены мои стенания, излитые выше.

ВСТРЕЧА С ПЯТНИЦЕЙ

Сначала надо сказать, что два часа, проведенные мной до обеда на кровати, в поблекшей индийской комнате, когда я не смел покинуть ее, чтобы отправиться снова открывать для себя дом, полный привидений, — эти два часа могли создать у меня ощущение, что я расстался с определенной эпохой. Ведь нельзя же было продолжать жить так, как я это делал с марта или с апреля: ковыляя от одной неопределенности к другой, я, казалось, играл в прятки со своим прошлым, травил рану, искал возможность поплакаться. Сейчас, за эти три недели, что я тебе не звонил, я привнес в свое расстройство немного порядка и достоинства. Сегодня вечером мне удалось, распростершись на спине с заложенными под голову руками и блуждая глазами по трещинам в потолке, прийти к выводу, что спасти меня может лишь организация. Робинзон на своем острове спасся благодаря той почти смехотворной методичности, с которой он восстанавливал обстановку и условности цивилизации. Так же должен действовать и я. Раз мне навязали одиночество, я должен его принять, более того, должен его усовершенствовать, углубить, упорядочить. Квартира на улице Шез и новый номер телефона (хотя мне предлагали сохранить прежний) составляют часть этого фантастического необитаемого острова, который может помочь мне перенести, а то и превратить в плюсы все минусы того нового положения, на которое я оказался обречен. Так что с головой, гудящей от всех этих решений, подогретый виски, принесенным мне в комнату смуглянкой, я спустился по лестнице, гигантские размеры которой, запах стен и стершиеся от времени и оттого покатые каменные ступеньки были мне так хорошо знакомы.

Я дожидался, стоя посреди столовой, чтобы метрдотель указал мне мой стол, как вдруг со своего места вскочил какой-то верзила и через все помещение закричал: «Форнеро!». Мое имя прозвучало очень громко и отозвалось эхом, прокатившись от свода к своду. Головы повернулись, одни ко мне, другие в сторону Филиппа Ларше, который приближался с вытянутой рукой и куриным зобом.

Ты помнишь Ларше? Возможно, ты его видела в «Синематеке», в фильмах пятидесятых-шестидесятых лет, в те времена, когда он играл в фильмах Новой Волны, до того как смотался сначала в Рим, а потом в Калифорнию. Там он себя и похоронил, умиротворенный солидным наследством, и больше уже не оповещал мир о своих подвигах. Но не исключено, что ты никогда и не слышала о нем.

Вблизи его голова казалась огромной или, скорее, составленной из крупных деталей: нос фанфарона, зубы словно клавиши фортепьяно, глубокие морщины, рытвинами избороздившие основательно прокопченную кожу. Старый конь ржал и тряс мне руку. «Форнеро!» — повторял он, тяжело дыша. Потом, доверительно: «Пойдемте за наш столик, старина… А то мы привлекаем всеобщее внимание…» Он потащил меня за собой, помахал рукой официанту, потребовал еще один прибор и усадил меня, после чего представил какой-то худой девице неопределенного возраста и социального положения, которая протянула мне руку как для поцелуя, в то время как ручища Ларше по-хозяйски помешала мне приподняться, чтобы поприветствовать это явление. Я сидел ошеломленный. Рука этого корсара не оставляла мое плечо, которое он еще с чувством потрепал, говоря (коротко) о Клод. Девицу, разумеется, звали Сандрин. Не шатенка, не блондинка. Ларше рассеянно поглаживал ее, повествуя мне, фразами столь же потрепанными, как и его кожа, о своей жизни в Санта-Монике, о пережитых увлечениях, о ролях, от которых отказался. Причины его возвращения остались для меня неясными. «Ты помнишь?..» Он перешел на ты, чтобы напомнить обстоятельства нашей встречи, съемки «Дяди Жана», фильма, который Луи Маль сделал по первому роману Риго. «Ты помнишь Возгезы, Хохвальд? А как я напился в Сент-Одиль?..»

Ему удалось избавить нас от Сандрины перед сыром, под предлогом, что она его не любит и что «ты-падаешь-малышка-от-усталости». Потом он взял меня под руку. Для клиента, прибывшего только утром, он достаточно хорошо знал дорогу в бар. «Не обращай внимания на малышку, — сказал он мне. — Я ее подобрал позавчера в пиццерии в Гро-дю-Руа. Она только и мечтает, что о звездах экрана, о маленьких ролях и всем таком прочем… А ты не знал, что я вернулся в страну, а?»

Сидя облокотившись со стаканом в руке, он уже не так походил на участника дерби в Эпсоме. Его крупный рот комедианта выражал при желании и максимально быстро, утрируя каждое чувство, сострадание, презрение, разочарование. Он нашел деликатные слова, говоря о Клод, которую он почти не знал. «Я не хотел, в присутствии малышки…» — прошептал он таинственно.

— Так никогда и не был женат? — спросил я.

— Никогда.

Потом без фанфаронства: «Поющее завтра уже не слишком поет, старина… Знаешь, мне ведь шестой десяток пошел? Конечно, я на них не выгляжу, и предложений хватает, но что ты хочешь… Хотя жизнью я попользовался неплохо, это точно!..»

Он прилагал немало усилий, чтобы выглядеть старым забиякой. Но, там, где мы сидели, ему приходилось следить одновременно за тем, как он выглядит с двух сторон. Задача достаточно трудная. Он окидывал все вокруг себя мужественным, рассеянным и отчужденным взглядом знаменитости, которую все узнают, но которой до этого нет никакого дела. Но я бы побился об заклад, что никто в замке Вальдигьер не знал и не узнавал Филиппа Ларше. В конце некоторых фраз его голос повышался, и тогда люди оглядывались на него. Возможно, они принимали его за какого-нибудь удачливого дантиста из Нима.

— Правда, Форнеро, состоит в том, что я так же одинок, как и ты. Я вернулся в Европу, потому что моя мать умирала в Швейцарии в Коппе, в одной из клиник. Ты знал, что она богата? Ей было почти девяносто. Так что вот такой, каким ты меня видишь, я являюсь свеженьким сиротой шестидесяти лет отроду. У тебя есть рецепт?

— Необитаемый остров, — ответил я, удивляясь тому, что сформулировал во весь голос, причем и для Ларше тоже! свои мечты, посетившие меня перед самым ужином.

— Необитаемый остров? Такого уже не существует. Посмотри, здесь, в этой дыре, и после всех этих лет, как они меня разглядывают… Что до тебя, дружище, если ты надеялся играть в Робинзона, то ты нашел своего Пятницу! Разве ты не заметил отпечаток моих ног на гравии почетного двора…

Поверишь ли ты мне, если я тебе признаюсь, что провел два дня в Вальдигьере, слушая, как Ларше хвастается своими любовными подвигами, откровенничает по поводу фригидности калифорнийских звезд и униженно выискивает глазами туристов среднего возраста, от которых он ожидал, навострив нос, что они будут выклянчивать автограф.

Сегодня утром я уехал рано — ты же знаешь мое расписание! — не попрощавшись с Пятницей. Он, должно быть, еще спал с широко открытым ртом и большим сморщенным членом, около своей Сандрины, проснувшейся, но еще сонной, которая, должно быть, жалела, что накануне, пока два старика о чем-то грустно болтали, она пропустила слишком много Мари-Бризаров с водой.

ОБЩИЙ ПЛАН III

На самом деле в середине апреля многие писали Жосу, но он этого не знал. Письма, адресованные на улицу Сены, где обустроился Ланснер и его службы, и письма, пришедшие на улицу Жакоб, вместо того чтобы быть переадресованными на улицу Шез, были отданы секретарше Брютиже, а та вручила их своему патрону, который решил их «разгруппировать», чтобы самому отдать Жосу, «из деликатности». Всю субботу после полудня он их вскрывал, читал и классифицировал. Три или четыре, бесцветных, были отданы адресату с надписью «открыто по ошибке, приносим извинения». Большая же часть других осталась в коробке в глубине одного из выдвижных ящиков письменного стола Брютиже. Некоторые письма, чересчур дружественные к Жосу или враждебные к новой команде, снабженные соответствующими примечаниями, отмеченные галочкой с подчеркиванием некоторых имен, дали повод для составления списка подозреваемых. Он не был длинным, поскольку выражения безусловной верности и благодарности оказались редкими. Главный редактор насчитал имен пятнадцать, положил список в свой портфель и понемногу начал репрессии.

В результате с некоторыми традиционными авторами внутренних рецензий перестали консультироваться, некоторых переводчиков перестали приглашать, а пять или шесть авторов вдруг столкнулись с неожиданной принципиальностью и подозрительностью. Им предложили возобновить контракт, дали даже кое-какие преимущества, дабы привязать покрепче к новому ЖФФ. За исключением одного романиста, который хлопнул дверью, другие, польщенные, подписали контракты. После чего над их судьбой надолго повисли тишина и равнодушие. «Я создал заслон», — объявил Брютиже Мазюрье. Победа была скромной: господин Зять и главный редактор боялись повального бегства, настоящего кровотечения. Жос был любим, и можно было опасаться, что самые живые из его авторов, даже если и не пойдут за ним, поскольку за ним было некуда идти, вдруг возьмут да и проявят характер: пойдут разведывать что-нибудь у конкурентов. Ничего подобного не произошло. Две или три звезды воспользовались всеми этими пертурбациями, чтобы округлить свой процент с тиража. Другие приходили, задавали вопросы, выпрашивали ласки. Им их щедро отпускали. У Брютиже, на что уже по натуре мизантроп, человек без иллюзий, это вызвало отвращение. «Вот ведь проститутки», — задумчиво шептал он после каждой встречи с присоединившимся автором.

Если бы Жос Форнеро смог прочитать некоторые из украденных писем, если бы он на них ответил с коварством и теплотой, которых от него безусловно ждали его корреспонденты, ему бы удалось разжечь оппозицию в окружении ЖФФ. Вместо этого отправители соболезнований, не получив ответа, посчитали, что Форнеро действительно сильно переменился, что он теперь лишь тень самого себя и что надо «постараться понять» команду «Евробука». И они побежали на улицу Жакоб курить фимиам. «Поменять обложку — это опасное приключение», — сказали они. Так что они ее не поменяли. Если им случалось встретить Жоса (а это могло произойти только на улице, потому что он перестал посещать места, где писатели порой пересекаются со своими издателями), они имели столько же оснований, как и он, держаться отстраненно, что они и делали. Разрыв отношений с забвением многих лет доверия требовал всего две минуты и происходил, например, на краю тротуара улицы Севр или бульвара Сен-Жермен, под лучами июньского солнца. Лица каменели, губы сжимались. Одного вопроса хватило бы, чтобы все прояснить, но работники пера ясности предпочитают горькое удовольствие обиды. Что касается Жоса, то ему безумно хотелось, чтобы вся его катастрофа была завершена. Вот в таком состоянии он и уехал в Довиль.

Он вернулся в Париж спустя месяц, а то и больше, вернулся в оцепеневший августовский Париж. От Вальдигьера до улицы Шез он проехал, не останавливаясь, стараясь не видеть ни желтой травы, ни семейств, пошатывающихся от усталости и ненависти. Пустой город под свинцовой тяжестью полудня показался ему более привычным, чем ирреальная Франция, по которой он колесил целых пять недель. Он долгими медленными часами ходил по Парижу вдоль опущенных железных решеток, вдоль фасадов домов с закрытыми ставнями, ходил с облегчением человека, избежавшего смертельной опасности, иногда останавливаясь, чтобы выпить кружку пива в еще открытом кафе, где томились туристы с красными руками. Однажды на тротуаре пятнадцатого округа, под башнями Богренель, он встретил Делькруа, чья широкая физиономия разверзлась в простодушной улыбке. «Почему вы мне не ответили, Форнеро?» — спросил он. Трех реплик им хватило, чтобы догадаться о маневре, жертвой которого стал Жос. Взволнованный, он согласился выпить виски, которое Делькруа заказал в баре японского отеля,куда они заскочили. Поговорили о разных вещах.

На следующий день, который был днем самого низкого уровня воды в Сене, Жос поискал в ящике связку ключей с улицы Жакоб, которую он, по невнимательности, сохранил. Он пересек, не задерживаясь, волны иностранцев, которые бились у берегов Сен-Жермена. 15 августа, в послеобеденной духоте он мог не бояться встретить какое-либо знакомое лицо. На улице Жакоб комната охраны была заперта, двор — пуст. Он поднялся по лестнице, за сохранение которой сражался двадцать лет, чтобы при желании иметь возможность ускользнуть, не пересекаясь с надоедливыми посетителями. Дверь во двор скреблась все по той же плитке, и ключ с наработанной легкостью вошел в старый замок. Издательства никогда не взламывают: там нечего красть. Дверь третьего этажа открылась так же легко, и он очутился в коридоре, куда выходило помещение, выполнявшее функции зала ожидания и бюро Луветты, пахнущее новым деревом и свежей краской. Тут Жос остановился — стук сердца отдавался в голове.

Все даже самые незначительные изменения бросались ему в глаза: новая пишущая машинка, шкафы с закрывающимися дверцами вместо полок с былым милым беспорядком, футуристический диванчик. Луветта все еще работала, Жос это знал. Ее пытались выпихнуть досрочно на пенсию, но она этому сопротивлялась. Жос узнавал ее порядок, отточенные карандаши, пустые корзины. Он открыл второй ящик стола, и двойной аромат — мяты и липы — ударил ему в нос: никогда пунктуальная Луветта не была застигнута врасплох с дурным запахом изо рта или потными подмышками. Среди желудочных таблеток, спичек, бумажных платков и тюбика дезодоранта Жос нашел универсальный ключ, все еще прикрепленный к маленькому утенку из желтого пластика: у святой Терезы не посмели отнять ее единственную привилегию. Может быть, поменяли замки?

Не открывая дверь в «Альков» (он знал через Луветту, из телефонного разговора с ней, что там обосновался бывший Господин Зять), Жос вышел и проследовал лабиринтом коридоров до двери Брютиже. Ключ действовал везде. Он оставил желтого утенка в замке и продолжил свой путь. Там, где стеклянные стены позволяли увидеть помещение изнутри, можно было догадаться, по расположению и беспорядку сидений, как в публичном саду в конце дня, какое собрание и какая встреча здесь имели место в часы перед нерабочим днем пятнадцатого августа. Жос дошел до коммерческих служб. На стене программа на сентябрь-декабрь, как и прежде, не была закрыта специальной дверцей, которую он в свое время заставил повесить и тщетно требовал, чтобы ее закрывали. Беглый осмотр показал ему, что в основном осенью доходы ЖФФ будут такими, какими он их предвидел весной. Одна или две неожиданности, три незнакомых имени: неизданных вещей мало. «Потребуется год, — подумал он, — чтобы следы прошлого поредели…» В углу листа он прочитал: «Совместное издание Ланснер-ЖФФ: «Роман Замка», том II, определить дату». На большом панно из пробки, которое закрывало всю стену, кнопками были приколоты проекты иллюстраций обложек. Только одному «Замку» были посвящены шесть гуашей большого формата, одна из которых была обведена красным кругом. Жос внимательно всмотрелся в нее, моргая и держа руки на поясе. «Ладно, — подумал он, — теперь это ваше дело…»

Получается, что для того, чтобы помешать вот этому, — гуашь броская (но, кажется, недостаточно…) — он разворотил всю свою жизнь, потерял Издательство, прервал дело тридцати лет? Это было смехотворно. Героически или смехотворно? Достойный подражания любитель словесности или просто смешной мудак?..

Жос уселся на маленький диванчик, на который садились посетители Ланглуа, и более внимательно рассмотрел все шесть проектов обложек. «Они выбрали не лучшую», — констатировал он. Им было как будто стыдно, как будто у них возник приступ деликатности. Он оглянулся: противоположная стена была украшена двумя, а то и тремя сотнями суперобложек и обложек, уже отпечатанных, использованных ЖФФ за прошедшие десять лет. Каждая, или почти каждая, вызывала в памяти Жоса какой-нибудь спор, какую-нибудь иллюзию, иногда приступ ярости. Иногда это была прибыль, иногда потерянные деньги, представление, которое он в себе выработал, о репутации Издательства («До каких пор можно заходить слишком далеко?»), стычки с Брютиже, смех с Клод, поводы для колких острот, брошенных литературными авторами, которых эта скрытая снисходительность задевала. «Я уступал сотни раз, — подумал Жос, — почему же я взорвался на сто первый?..»

Все эти профессиональные конфликты, перетягивание каната между командой и руководством, старые лисы и молодые волки, дельцы и «художники» — неужели все это было просто суетой? Пустым изнашиванием сердца в этих административных баталиях? Почему он решил, что схватки вокруг книг обладают высшей, более благородной сущностью, чем дела в сфере производства железяк или в банковской сфере? Торговля иллюзиями ничем не отличается от любой другой торговли. В этом деле с «Замком» он повел себя как глуповатый идеалист. Как «добрая душа»?

«Просто во мне тогда накопилась усталость», — решил он.

Было ли это достаточным объяснением? Он подумал о Риго, о Бретонне, о д'Антэне, о Делькруа, о Сильвене, о всех тех, кто доверял ему, кто его поддерживал, даже Колетт: что все они «добрые души»? Или тонкие аналитики? Они знали, что хорошая литература в конечном счете всегда становится выгодным делом, в то время как погоня за читателем оборачивается свинством. Таково было жизненное кредо Жоса. Он был неправ? Ему никак не удавалось пожалеть о проигранной битве.

Жос протянул руку и взял в шкафу, там, где знал, что их найдет, бутылку и стакан. Он часто приходил выпить с Ланглуа и его ассистентками, когда тираж книги переваливал двадцатипятитысячный или пятидесятитысячный рубеж. Ланглуа любил отмечать такого рода события. Луветта просовывала голову в дверь «Алькова»: «Они собираются у Ланглуа…», и Жос вставал, счастливый от того, что его оторвали, и от того, что Издательство живет своей собственной жизнью, вибрирует, играет в ту же игру, что и он. Он налил себе полный стакан, выпил его. Этот использованный стакан, оставленный на столе, вызовет завтра недоумение у секретарши.

«Почему, — спросил себя Жос, — большой капитал кажется менее наивным, менее грязным, чем небольшие обороты в нашем деле?» Он называл «большим капиталом» капитал банка, крупные махинации в недвижимости, нефтяной промышленности, все то, что заставляет людей мечтать. Скромные бумажные миллионы уже никого не заставляют мечтать. Даже «Замок», «золотая жила», был всего лишь пустячком по сравнению со спекуляциями, которыми жил «Евробук». «Я совершил самоубийство из-за пустяка», — подумал Жос. И это было правдой. И все-таки не совсем правдой. Он посмотрел вокруг себя: двадцать пять лет жизни прошли с этими стенами в качестве горизонта, с этими цветными обложками вместо иллюстраций, в погоне за химерами. «Чудная жизнь, ничего не скажешь!» А сегодня пенсия директора агентства, скромного банка и потерянные друзья… «Кстати, мои друзья, время подумать о них…»

Жос тяжело поднялся, поставил бутылку на место и вернулся к письменному столу Брютиже. Желтый утенок качался на конце цепочки. Брютиже не питал страсти к украшательству: письменный стол, за которым он проводил по десять часов в день, не показался бы экзотическим ни одному нотариальному служащему. Только кипы рукописей, громоздящиеся повсюду, даже на полу, показывали, какому виду деятельности здесь предаются. Застарелый запах табака, даже после трех дней выходных, продолжал упорно держаться. Чувство неловкости у Жоса возросло до такой степени, что он заколебался: а ради чего? Он почти рассеянно вытаскивал ящики стола. Ни один не был заперт. Что же в сущности он искал? Он перебирал конверты, кругляши упаковочной ленты, коробки кнопок и таблеток от кашля, пока не добрался до коробки, в которой изначально были, наверное, шоколадные конфеты к Рождеству. На крышке было написано его, Жоса, имя и дата: «май 1983-го года». Брютиже всегда был педантичен. С первого взгляда было видно, что там лежит около сотни открыток, писем, несколько телеграмм. Это была небольшая связка верности, в общем довольно приличная. Сверху несколько писем были скреплены скрепкой, вместе со списком фамилий, одни из которых были зачеркнуты, другие — помечены крестиком. «Самые пылкие…», — подумалось Жосу. Все было ясно. Он взглянул на список, на письма и пролистал связку, не извлекая ее из коробки. «Слишком поздно», — подумал он снова.

Сидя в кресле Брютиже, он поднял взгляд на этот бумажный пейзаж, на плохо оформленные фотографии, на этот маленький мир пыли и слов, которым ограничивался горизонт человека, предавшего его: «И он тоже…» Он закрыл коробку, взял ее под мышку и вышел. На лестнице летняя жара усиливала запах влажной штукатурки. На улице свет ослеплял. Жос остановился, заколебавшись. Развернулся, вновь поднялся на третий этаж, дошел до кабинета Брютиже, положил на место коробку с соболезнованиями и навел подобие порядка в ящике. На этот раз он закрыл дверь кабинета на ключ и отнес ключ с желтым утенком в комнату святой Терезы, положил его между таблетками магнезии и щеткой для волос. Когда он вновь очутился во дворе, его лицо блестело от пота, дыхание было прерывистым. Он слишком быстро поднимался и спускался по лестнице, слишком быстро бегал по коридорам. Он ослабил галстук, потом, подумав, снял его и положил в карман. Оттуда, где он находился, на третьей ступеньке крыльца, он мог разглядеть над решеткой сада окна квартиры на улице Сены. Гостиная, спальня.

Он думал: «Гостиная, наша спальня». Может, там тоже не поменяли замки? Наверное, работы по переделке идут полным ходом. А где устроился Ланснер? В спальне? В комнате, где любила сидеть Клод, где акация поддерживала зеленую прохладу?

Прошлое навалилось мгновенно и погрузило Жоса в череду переживаний, в сожаление о том, что никогда не вернется. Он замер на минуту, не в силах отойти от двери, которую он когда-то так часто закрывал, оставляя за ней волнения дня, угрожающие цифры, вопросы без ответов. Он знал, что он только что прошел через нее наконец в последний раз, что также в последний раз ступал по неплотно пригнанным камням мостовой, в последний раз подумал про «двор особняка Германтов»… Он вошел в тень арки, весь дрожа, вышел на улицу Жакоб, по которой бродили американцы в своих огромных ботинках на резиновом ходу, и твердым шагом пошел прочь. Он обратил внимание на углу улицы Фюрстенберг, что стоит спиной к своей дирекции. «Моя дирекция» — эту формулировку он выдвигал всегда особо докучливым людям в спорах, с того самого момента, когда перестал чувствовать себя полным хозяином; он употреблял ее со скрипучей иронией, которую не всегда улавливали его собеседники. Он мог бы сказать «мои администраторы», «мой Совет», «Группа» — слова, которыми упивались патроны других вотчин «Евробука», но Жос предпочитал употреблять словосочетание «моя дирекция», и это слово мелкого бюрократа еще продолжало немного утешать в его с трудом принятом поражении.

В какой-то момент он задумался: куда идти. «Какое оно теперь, мое направление?» Налево, до улицы Сены и ворот с коваными гвоздями территория была заминирована. Вернуться на улицу Шез? Асфальт плавился. Высокие светлые парни, бродившие туда-сюда, отпечатывали на нем сложный рисунок подошв своих разноцветных башмаков, сделанных для пробежек прохладным ранним утром. Неожиданно эта деталь — ставшие мягкими тротуары — стала угнетать Жоса. «Если я останусь стоять слишком долго, ночь охладит землю и я пущу корни». Он осторожно прошел и сел на одну из скамеек на площади Фюрстенберг, единственную свободную, поскольку другие были заняты марсианскими парами на грани совокупления. Он вспомнил маленькую квартирку Николь Ведрес, вон там, на пятом этаже, и то, как она обучала его названиям деревьев на площади. «Это вот подобия смоковницы», — сказал он тогда, а она его поправила. Пауловнии? Катальпы? Он уже забыл. Николь была сама снисходительность. Он вспомнил тот день, когда он объявил ей о появлении другой женщины в его жизни. Она посмотрела на него с тенью насмешки на лице. Лице, уже отмеченном болезнью, которая еще больше подчеркивала ее лукавую мудрость.

Изысканный клошар? Пенсионер? Сердечник, берегущий себя? Дедушка, радующийся, что ускользнул на часок с семейного сборища 15 августа и от криков малышей: на кого я похож? Я сейчас встану, но обращали ли вы когда-нибудь внимание на то, как тяжело бывает вставать со скамейки, на площади, августовским днем? Тебе кажется, что сейчас на тебя устремятся все взгляды, что сейчас будут разглядывать твою помятую одежду, потную, розовую лысину, пыльные ботинки, увядшую кожу под глазами. И куда идти? Который сейчас час? Скоро шесть. Час, когда старые люди теряют надежду и шагают по тротуару.

В течение двенадцати лет Клод оберегала его от страха перед старостью. Ты не стар, когда рядом с тобой такая гладкая, такая красивая женщина, само совершенство, каковым оставалась Клод, над которой время было не властно. Хамоватые люди говорили, в стиле бульварных комедий, «ваша молодая жена…» Молодая было не то слово, потому что Клод уже прошла длинный отрезок жизни, полный всякого рода волнений, коль скоро Жозе-Кло была рядом, со своими ножками и глазками, как у молодой козочки, с сердцем, полным ожидания. Они должны были бы сказать страстная, пылкая, неутомимая, смешливая. Из-за болезни Клод над Жосом нависла угроза, которую раньше трудно было представить. За один час, в поле с пучками черники и рододендронов, время воздвигло свой вал и лишило Жоса сил.

Смерть, да. Возраст, да. Эти гвозди уже сидели в нем. И уже не один год по этим гвоздям довольно сильно стучали. Но каким образом так быстро рассыпались все мелкие удобства повседневной жизни? Каким образом позволил он разлететься во все стороны своим друзьям, распылиться своим привычкам? Было просто непостижимо, как такой короткий временной промежуток может отделять победителя от побежденного, человека от его тени. Он, конечно же, мог бы завладеть похищенными письмами, возвращенными затем в ящик Брютиже, составить список тех, кто его не бросил, выбрать среди них тех, кого он уважал, написать им, позвать их, объяснить положение вещей. «Вещей?» Объяснить им свое унижение?

Жос не представлял себе, как он поднимется в свой бывший кабинет и заберет, на этот раз по-настоящему, письма, которые ему принадлежали. Он не представлял себе, как после четырех месяцев необъяснимого для них молчания позовет этих людей и признается в своем крахе. Он не видел себя в роли дворняжки, которая прибегает, чтобы рассказать о полученных побоях и что-то поклянчить. Его беспомощное состояние пугало его, но все же меньше, чем рассказ об этом, горький, а может быть, даже и блестящий.

Он встал. Марсиане, обнимающиеся на скамейках, некоторые на земле, в едком запахе пота и под мотивчик гармоники, смотрели, как Жос пошел к водосточному отверстию, порылся в карманах, наклонился и бросил туда какой-то блеснувший в воздухе предмет, возможно, ключ или связку ключей. Послышались комментарии на каком-то хриплом языке, смех. Но когда Жос выпрямился, на лицах уже было написано прежнее равнодушие. Он направился в сторону улицы Аббей. Когда-то там был бар, где пели два американца, черный и белый. Они с Сабиной любили это место в начале пятидесятых. Там они пили коктейль из джина с лимонным соком и никогда не аплодировали: щелкали пальцами. Это было особенностью того заведения. Гордон и Ли? Так, кажется? Два имени возникли, не очень отчетливо, из тридцатилетнего забытья. Жос прошел не глядя между витринами Дельпира и Геербранта. Они тоже отныне принадлежали прошлому, вместе с воспоминаниями о соизданиях, об общих вернисажах, проектах, неудачах, удачах — всём том, что сопровождало его профессию и его жизнь и что, как ему казалось, будет длиться вечно. Но вот пришло равнодушие. Раньше, когда у него были увлечения, то есть кое-какие утайки и эскапады, которые случаются в жизни каждого мужчины, Жос никогда не переносил, чтобы, когда все было кончено, партнерши посылали ему свои письма, напоминали ему о былых смятениях. Он решил по отношению к актерам и статистам из своего прошлого занять естественную для него позицию. Он черпал моральную поддержку в этом своем решении, обретал иллюзию, будто он все еще бодр и свободен, как это бывало у него с женщинами, когда желание было удовлетворено, как это имело место два или три раза, еще и потом, во времена Клод, когда он по-глупому сопротивлялся ее любви, скорее из страха. Потом наступил покой. И он длился одиннадцать лет.

Теперь Жос поднимается по улице Ренн, раньше самой мрачной улице Парижа, пока не воздвигли по ее оси эту абсурдную башню, которая так здесь не к месту, но которая внесла немного разнообразия в городской омлет. Жос еще раз в этом убедился: он не чувствует себя в своей тарелке ни в одном из общественных мест, которым нечего сказать таким людям, как он. Он любит башни, девушек, автодороги. Он ненавидит Париж в августе и местные вина. Он вполне еще может стать одним из этаких желчных типов, которые убивают собеседников своими парадоксами. Вольнодумец — это почти то же самое, что и маразматик. Магазины закрыты, кроме бистро и кондитерских, перед которыми раздавленные упаковки от мороженого пачкают тротуар, или фисташки, или клубника, в виде зеленых и розовых звезд. Вечер давит на Жоса всей своей засушливой тяжестью, эта лестница с необъятными ступенями, этот избыток времени, который он не знает, как одолеть. Зайти что ли, чуть пораньше в ресторан? (Как того требует желудок, пустой с утра, и слишком легкая голова, которая начинает кружиться и в которой мысли скачут с одного на другое…) А потом снова встретиться с жарой на тротуаре, где она будет его поджидать, притаившаяся как какое-нибудь угрызение совести. И идти. Снова идти. Он только что вдоволь поколесил по дорогам Франции. А вот улицы, улицы остались неизменными, как осталось неизменным и августовское оцепенение на них, столь хорошо знакомое ему, потому что каждый год ему надо было возвращаться в Париж в самую жару, чтобы подготовиться к горячему осеннему сезону. Можно подумать, что он никогда не смотрел по сторонам. Он спешил из «Алькова» в ресторан того или другого отеля, причем всегда не один, а с кем-нибудь, или же с какой-нибудь рукописью или гранками, которые срочно надо было прочитать, которые он клал на стол рядом с собой, уже захваченный, несмотря на гул иностранной речи, этой картиной, в которой не фигурировал ни один из актеров его личной комедии (этих он встретит в сентябре и в других местах, которые он сочтет необходимым для себя посетить), уже захваченный нетерпением, волнениями, маневрами приближающейся осени, захваченный безумием и сладострастием своей профессии.

Впервые за тридцать лет август застает его без тысячи или двух тысяч страниц, которые нужно прочитать, взвесить, без необходимости разработать стратегию этого сезона, кого-то в чем-то убедить, кого-то обойти, без необходимости выстраивать комбинации, подгонять либо успокаивать авторов, воплощать в жизнь иллюзии. Его ремесло, этот нервный праздник, этот покер, этот каскад любовных историй, его ремесло его бросило. У него больше нет сновидений, которые нужно продавать. Он больше не может творить славу из ничего, или почти из ничего: из слов, признаний, огорчений. Жос обнаружил, что за последние пять месяцев он не прочел ни единой строчки, ни единого текста. Слова выпали из его жизни, как забытая в глубине кармана монета чужой страны, куда точно знаешь, что никогда не вернешься. Даже газеты, в общении с которыми он обнаруживал некоторую капризность своего характера, читая в первую очередь страницы, посвященные книгам, а зачастую читая только их, весной выпали у него из рук. В гостиницах, где он спал, он читал только заголовки на первой странице газеты, положенной на поднос рядом с завтраком. Можно было подумать, что слова стали его врагами, что бумага отныне таила для него угрозу, таила опасность какого-нибудь мошенничества.

Жос остановился перед чрезвычайно эльзасской на вид таверной, куда его привела ностальгия по колбаскам и пиву. В такую жару! Застекленные двери ресторана были открыты и оттуда слышались звуки аккордеона, смех, голоса. Он вошел. В резком свете маячили официанты, все неопределенного возраста, в красных жилетах, в черных шапочках. Было пусто. Чей же смех он слышал? Ему неопределенно указали на какой-то столик, но он направился к лестнице за кассой, где пахло хлоркой и откуда дальше шел коридор из белого кафеля. Он взял монетку в миске для чаевых и опустил ее в таксофон. Пока в трубке бесконечно долго раздавался звонок, он произнес два-три слова, просто чтобы удостовериться, что не онемел после стольких часов молчания. Когда г-жа Вокро сняла трубку, Жос от радости на мгновение потерял дар речи. Почти радостным голосом ответил на третье нетерпеливое «алло» Жизели.

* * *

«Да остановится же в конце концов хоть одно!» — проворчал Жос, вдруг заторопившись, стоя на улице Вожирар и подстерегая маловероятное такси. Но такси не ловят 15-го августа в семь часов вечера на площади Адольф-Шериу. «Заходите же», — сказала ему г-жа Вокро, нисколько не удивившись. «А вы знаете, что Бабета дома?» Он прекрасно видел на улице Шез открытые ставни на этаже, но Элизабет никогда их и не закрывала. Как можно представить себе ее одинокой в этой пустыне? В общем одинокой, но он ничего не знал об этом и злился из-за этого на себя. Ему никогда не нравилось, когда кто-нибудь — а особенно женщины — продолжали жить вне его поля зрения. Но Элизабет, если бы какой-нибудь мужчина ее занимал, стала бы она плесневеть в одиночестве на улице Ломон в семь часов вечера?

Жос спустился в метро и стал искать свою линию с неловкостью какой-нибудь провинциалки. А кроме того, Жизель Вокро жила на краю света, и он должен был отшагать еще добрых четверть часа, волоча ноги в пыли Люксембургского сада, где задыхались под сухими деревьями люди, похожие на него. У него был вид бродяги, когда он оказался на углу улицы Ульм и Ломон. Элизабет ждала его на тротуаре, куря сигарету. Она не улыбалась, но глаза ее блестели.

— Хочешь подняться? — спросила она. Потом она поднялась на цыпочки — на ней были лодочки без каблуков — и поцеловала его в подбородок.

— Ты говоришь мне ты?

— Чтобы приручить беглецов, следует к ним относиться с доброжелательной фамильярностью. Это известно всем.

На этот раз ее глаза смеялись. Жос взял Элизабет за плечи и посмотрел на нее. Господи, и что поехал он искать на дорогах? «Я сказал твоей матери…»

— У красавицы Жизели мигрень, она очень раздражена, поверь мне!

Жос поднял глаза: окна на этаже Вокро были закрыты, ни одна штора не дрогнула.

— Тебе надо освежить рыльце, — засвидетельствовала Элизабет, морща носик. Неужели от него так несет? — Дворец на улице Шез поможет исправить ситуацию, разве не так?

Элизабет вела машину настолько уверенно, что Жос даже удивился. Она не задала ему ни единого вопроса, но сама рассказывала о красотах департамента Мен и Луара, о желтых лугах, о кроватях с балдахином, о личинках клещика-краснотелки, о фильме. Это был монолог на три минуты, забавный и ясный. Жос наблюдал за ней: слишком забавный; слишком ясный.

— А настоящая жизнь?

— Я люблю одного мужчину. Мне кажется, что я люблю одного мужчину.

Это было сказано нейтральным голосом. Взгляд, устремленный вперед, рука с сигаретой перевела в этот момент рычаг с третьей на вторую скорость. В этот момент они были на углу улицы Турнон и Сен-Сюльпис. В тени собора возник краткий миг обманчивой прохлады. Жос посмотрел вокруг себя, теперь пассивный и спокойный. Вье-Коломбье, Севр, Распай, Варен. В августе паркуются где хотят. Элизабет выключила мотор. Все та же новая для нее точность движений.

— Я его знаю?

Легкое колебание. Потом: «По имени, может быть, но не наверняка. Я сейчас вам расскажу». Она вновь перешла на «вы».

* * *

23-го июля утром, в воскресенье, очень рано, Элизабет потихоньку вышла из своей комнаты, стараясь не скрипеть ни дверью, ни лестницей, чтобы избежать любопытства барона и вопросов Лабеля и Блонде, своих соседей по «башенному коридору», тупику, загроможденному доспехами и готическими стульями с высокой спинкой. Каждый вечер, чтобы им польстить, она делала вид, что ей с огромным трудом удается устоять перед поползновениями своих компаньонов. Довольно древняя на вид щеколда делала ее комнату совершенно неприступной. Накануне она оставила машину в непривычном месте, откуда можно было отъехать, не тревожа слуха остальных участников септета.

Она приехала в Сомюр задолго до девяти часов, когда город был наполнен растворенной в воздухе влагой от поливальных машин и ароматом горячего хлеба. Над Луарой висело дымчатое марево. Кардонель пел в городе накануне вечером: она не могла, не нарушая приличий, отправиться прямо к нему в отель раньше одиннадцати. Вероятно, он получил по прибытии письмо Элизабет, которое она ему написала, извещая его о своем визите. Ждал ли он ее? Она села на террасе одного из кафе, откуда следила за отелем «Анна Анжуйская», поставив ноги в одну из восьмерок, которые официант нарисовал на июльской пыли водой из графина. Город встречал своих гостей с несколько высокомерным и необъяснимым достоинством. Элизабет почувствовала себя счастливой.

Она еще не успела выпить свой двойной кофе-эспрессо, когда заметила Реми Кардонеля. Он не выходил из отеля «Анна Анжуйская», а возвращался туда, в спортивном костюме, с полотенцем вокруг шеи. Он непременно должен был пройти перед террасой, где Элизабет поспешно уткнулась носом в чашку. Она подняла глаза в тот момент, когда певец остановился в четырех шагах и начал ее разглядывать. На кого он походил? На недоступного старшего брата, за которым всегда бегают подруги; на студента-дипломника. В любом случае у него было лицо, которое дразнило Элизабет, но которое ей показалось на удивление молодым (гораздо более молодым, чем на фотографиях) и невинным, да, именно невинным.

Он направился к ней:

— Вы тоже, только с постели?

— А как вы узнали, что это я?

— Мне случается смотреть телевизор. И потом…

Описав круг рукой, он указал на набережную Карно, пустующую тень под деревьями, еще не проснувшийся город, над которым начали звонить колокола. «Это не моя заслуга, просто вы единственное живое существо в округе… Вместе с той вон кошкой, которая сидит на парапете».

Он сел рядом с Элизабет, без намека на развязность, скорее с безмолвной пластичностью, очень похожей на скромность животного. «Это странно, — сказал он, — но куда бы я ни бросил взгляд, я всегда вижу кошку или птицу, или старую собаку. У вас то же самое?» Он жестом заказал кофе.

— А я, куда бы я ни посмотрела, везде вижу каких-нибудь типов…

Реплика Элизабет, излишне провоцирующая, создала между ними небольшую неловкость. Не слишком глубокую. «Ах, да, типы…» Кардонель сидел с покорным видом, казалось, думая о чем-то другом. Он положил три куска сахара в чашку и долго крутил ложкой. Элизабет достала с дюжину отпечатанных листов и положила их перед ним на стол. «Я обозначила карандашом названия ваших песен, что касается музыки…»

— Да, твоя подруга мне объяснила, как ты делаешь…

Он читал медленно, артикулируя губами слова, слегка отмечая указательным пальцем ритм. Он отпил несколько глотков кофе, не отрывая взгляда от листов, которые положил на стол только пять-шесть минут спустя. Пять-шесть минут — это довольно долго. У Элизабет было достаточно времени, чтобы пожалеть о своей бестактности и вновь обрести спокойствие. Она ни на минуту не отрывала от Кардонеля взгляда, пока тот читал. У него были короткие волосы; полотенце плохо скрывало шею вожатого бойскаутов. «Все, что я ненавижу, — подумала она. — И какой мальчишка…» У нее сердце упало, когда он вновь поднял голову. Что происходит? Кардонель спросил у нее, за сколько времени она написала эти слова, есть ли у нее другие в запасе, и тому подобное. Казалось, ее ответы одновременно и обрадовали и разочаровали его. «Почему же ты не пришла ко мне раньше? Все это какая-то каша. Хотя… Оставь мне вот это и это… Я обработаю тебе их по-другому».

Они провели приятный день. Тут же стали Реми и Элизабет, перешли на «ты», как будто всегда знали друг друга, что вполне объяснялось их возрастом. Удивительнее был тот внутренний покой, который Реми удавалось установить с любой вещью. Он обращался к людям с той непоколебимой любезностью, которая творила чудеса. Он одинаково естественно говорил о себе и задавал вопросы. Все шло само собой. Июльское воскресенье в департаменте Мен и Луара, двое незнакомцев ощупью отыскивают дорогу друг к другу: не самое, однако, легкое дело. Тем менее легкое, что вечером Реми давал большой концерт в Шоле, и его беспокоил его голос. Он обвязал шею платком, сосал пастилки, говорил, смягчая каждый звук, модулируя его с осторожностью, которая придавала его словам доверительный ритм. Он повел Элизабет посмотреть Музей лошади, который был последним местом на земле, куда она могла бы пойти по своей инициативе. Он объяснял ей, что такое высшая школа верховой езды, что такое естественные, искусственные и вспомогательные средства управления лошадью, какие бывают аллюры, рассказал про хлысты с золотыми кольцами, про тех, кто обучает верховой езде в военных училищах, и был удивлен, что она ничего не знает о «Миледи» Поля Морана и о майоре Гардфоре, историю которого он ей рассказал, обнаруживая давнее знакомство с совершенно незнакомой для Элизабет лексикой, делясь с ней любопытными историями и открывая перед ней мир неожиданных увлечений.

— Я согласился петь в Сомюре только для того, чтобы посетить этот музей, а в Алансоне — чтобы сходить на конный завод Дюпена. А ты знаешь, что я там никогда не был?

— Ты должен был бы стать… как это? Наездником…

— Я бы мог.

Он сказал это с такой мрачной серьезностью, что Элизабет рассмеялась. В час они повернули назад, не пожелав осчастливить своим присутствием ресторан в деревенском стиле. «О нет, только не с ним!» — подумала Элизабет, когда Реми въехал на маленьком «рено» (он сел за руль) под вычурный портал. Они заказали себе омлет несколькими километрами дальше, в обыкновенном деревенском кафе, хозяйка которого, бесконечно счастливая, попросила автограф и угостила их водкой из виноградных выжимок.

* * *

— Вы меня принимаете за идиотку? Растяпу, дуру, простофилю, каких не бывает…

Элизабет стучит кулаком по подушке. Она потушила почти все лампы и устроила страшный сквозняк между двумя окнами. На ней надето кимоно из серого льна, которое делает ее более чем голой. Из пяти-шести запылившихся бутылок она выбирает наименее опустошенную, ставит ее между собой и Жосом на ковер, около ведерка со льдом, прежде чем вытянуться там самой, опершись спиной о диванчик. Они с Жосом сидят и пьют. Уже наступила ночь, густо сдобренная музыкой, отзвуками телевизоров. Жос очень спокоен. По кое-каким признакам можно догадаться, что Элизабет пыталась недавно как-то приукрасить его жилище.

— Вечером, попрощавшись с ним перед отелем и сделав вид, будто возвращаюсь в свою крепость, я подстерегла отъезд здоровенного автобуса, в котором музыканты, на грани нервного срыва уже около часа ждали Реми, и направилась за ними в Шоле. Они, естественно, скрылись три минуты спустя из виду, оставив меня далеко позади. Приехав к какому-то подобию спортивного зала, где он должен был петь, я по бешеной цене, поскольку кассы были закрыты, перекупила билет у какого-то спекулянта лет двенадцати и пробралась в зал. В этом бедламе мне не грозило быть узнанной. Дым стоял там такой же густой, как и шум, как и жара, как музыка. Я подумала о голосе бедного Реми. Неужели вот так всякий летний вечер? Какой-то тип все время приставал ко мне — этакий казанова из департамента Мен и Луара, — я даже не могла на него за это сердиться. Ах! Эти фанаты Кардонеля были великолепны! Славные мордахи, юные французы, одновременно и выпускники лицеев, и эти мышки и мышата, которых видишь за окошками почт, такие злобные, но там, в этом гвалте, надо было их видеть: сияющие, преображенные, а среди них дедули как минимум сорока лет, типа солидных профессоров, с обрамляющей лицо бородкой и в ковбойском жилете. Немного напоминает католические кружки, дебют Бреля и все такое… Я же вам сказала: у него затылок бойскаута. Все принялись топать ногами, не продохнуть. Что ж, праздник! Я спрашивала себя, что собственно я там делаю, а потом перестала, ни о чем больше себя не спрашивала. Мне было хорошо. Я уж не стану говорить вам про песни и про состояние души. В конце, когда его вызывали на бис и зал был раскален добела, Реми выкинул потрясающий трюк. Я сейчас подхожу к тому, ради чего я вам все это рассказываю. Он спел «Зверей», одну из старых своих песен, или скорее нет, на мотив «Зверей» он спел мои слова… Вот так, наизусть, без единого объяснения, без колебаний. Ему пришлось выучить их в машине, между Сомюром и Шоле, между шумящими пианистом и гитаристом, как я представляю… А ведь он и не подозревал о моем присутствии. Он делал мне этот подарок просто так, ради собственного удовольствия. Малышня вокруг вначале переглядывалась, а в конце устроили ему овацию. Тогда Реми выкрикнул мое имя, и они аплодировали и кричали от всего сердца, не слушая, как само собой разумеющееся… Я была на седьмом небе… Я чуть было не пошла поджидать его у выхода, чтобы броситься к нему в объятия. Но уж такой-то глупости никак нельзя было совершать, это я все-таки смогла понять, и я поехала обратно в мой замок, куда приехала часа в четыре утра, отстояв положенное у каждого перекрестка… Вы представляете меня ночью, без карты?!

Жос в первый раз за долгое время закурил сигарету, потом другую. Ядовитая сладость, убившая Клод. Почему он когда-то послушался врачей санатория? Как же они были хороши, те «Голуаз» с черного рынка, маршальское курево, сигареты, которые называли «пыхтелками», горлодерами, и воспоминания об этом неотделимы от таинства лесов, от мистики человеческих душ, от газогенераторов, от чеканных профилей на обелисках: допотопная Франция его молодости. С дырявым кружевом вместо легкого, если бы он не был примерным больным, то сегодня сохранился бы всего лишь в виде воспоминания у нескольких версальцев предпенсионного возраста. Воспоминания? Даже не воспоминанием; тенью, имя которой «крутится на кончике языка», но которая не смеет появляться в прохладной атмосфере живых. Как же он хотел тогда жить! Его дисциплина, тщательное соблюдение режима, навязчивое стремление сохранить вес, температурный лист… «Семинарист»… От туберкулеза перестали умирать чуть позже, в пятидесятых годах. В общем, люди из обеспеченных семей.

Жос представляет себе жизнь, в которой он сэкономил бы на жизни. Никакого ЖФФ. Никакого Жиля Лeoнелли. Никакой Клод. Сабина? Да, у него хватило бы времени встретить Сабину. Она любила бы его еще сильнее, дохлого, с горячечными пятнами на щеках. Семья Гойе восстала бы против «этого безумства» — «больной, ты отдаешь себе отчет?» Один щелчок пальцами перевернул судьбу, а то и несколько: источник гипотез неиссякаем. Встреча в Сомюре, например. Летнее каникулярное утро на берегу Луары, рано вставшая бесстрашная и свободная девушка, запах провинциальных городов после поливальных машин, когда официанты рисуют восьмерки на грязном цементе, держа палец в горлышке графина, на террасе своего кафе. Эта деталь — почти чересчур хороша: может, она ее придумала? В конце концов она ведь романистка, наша Элизабет. Насмешница Элизабет, которая трясет руку Жоса:

— Вы все еще меня слушаете?

— Я как раз нашел тебе красивый заголовок: «Встреча в Сомюре». Ты помнишь, как мы развлекались, придумывая заголовки?

— Лично меня не приглашали на праздники в «Альков». И потом это заголовок для романа. Даже нет: для какого-нибудь рассказа, вроде тех, что нашептывают в баре «Пон-Рояль» на ухо этим мерзавкам с тощими ногами. Песня называлась бы просто «Сомюр». Но я бы на это не отважилась. Такому, как Реми, конечно. До этого, раньше, я ничего не понимала в его песнях. Я их любила, но ничего не понимала. Я ничего не знала о его внутреннем мире. Я начала его открывать в то воскресенье. Я понятно объясняю? Брель, если не знать Брюссель, пиво, жареную картошку, это было бы потрясающе, но таинственно. Его внешность грустного Фернанделя, короткие пиджаки раннего периода раскрывали лишь половину его тайны. Сомюр! Конный завод Дюпена! Вы можете меня представить, меня, дочь красавицы Жизели, Венеру с улицы Ульм, в конюшне Дюпена? Другая сторона шарика, антиподы. Забавно, певец, никогда бы не подумала, что у него в голове это прошлое с домами и лесами… Разве не так?

— Ничего, продолжай, ты хорошо рассказываешь о нем.

— Вы находите? Это одновременно и расплывчато, и четко. Существуют рыжие собаки, существуют ставни, чтобы не выгорала гобеленовая ткань на креслах, деликатные женщины, которые встречают какую-нибудь дылду, кладя ей руки на плечи и называя ее «моя дорогая», и предлагают ей чай… Чай!

— Ты что, сочиняешь роман или рассказываешь?

Недовольная, Элизабет встряхивается и встает.

Не в следующее воскресенье, а через воскресенье — то есть четыре дня тому назад — Реми отвез ее к себе, в сторону Санлиса, в деревню под названием Шаман, в дом, окруженный, разумеется, деревьями, и с белыми ставнями. Реми открывал одну за другой свои карты: мать, сестра, рыжие собаки, белые ставни. Какая связь существовала между табачной завесой в Шоле, двухцветным «универсалом», несущимся со скоростью сто сорок по дороге, субботами на телевидении, конвертами для пластинок, на которых аркадийский пастух позирует на фоне ночи, и домом в Шамане, этой девушкой двадцати лет с упругой грудью и бешеными глазами, дамой с седеющими волосами, которая говорила: «Идите в тень, дорогая» и, повернувшись к Реми: «Ну, как это турне?» Она говорила об этом, как о службе.

О, ужасное воскресенье! Прекраснейшее воскресенье. Элизабет было стыдно за свое тело, за свои губы, за выражение зверского аппетита, когда она набивала себе рот, если переставала следить за собой, за те слова, которые приходили ей в голову и никогда не были уместными, слова, которые никогда не были изысканными, сочными, гладкими, как шелк, и которые были в ходу в Шамане, и которые Реми сам употреблял с иронией странника. И как это им всем удавалось? Сестру с глазами, как уголь, звали Мари. Элизабет готова была бы сделать что угодно, совершить любую подлость, чтобы завоевать уважение Мари. «Я тут ни при чем!..» О! Еще как при чем! Мари пожирала глазами Элизабет, изучала, оценивала ее с бесстыдством ребенка. Ко всему прочему, идя однажды по коридору вымыть руки и по старой привычке окидывая взглядом корешки на полках, она обнаружила там свой первый роман. Она взяла его посмотреть: немного пожелтевший, потрепанный, он стоял строго на отведенном ему по алфавиту месте между Вайаном и Веральди. Значит, для них она все же не была пустым местом, какой-то потаскушкой, обманом вторгшейся в дом с белыми ставнями. Какой-то сюжет о ней, возможно, в их памяти задержался? Элизабет почувствовала себя слишком взволнованной, когда вновь появилась на террасе, погрузившейся уже в тень. На некоторое время она почувствовала себя естественно.

Какой-то человек в синем переднике подошел к ним через сад. Он тащил на обрывке веревки немецкую овчарку с прижатыми ушами и испуганными глазами.

— Что это еще за пес? — закричала Мари.

Обеспокоенные сеттеры встали, но уже принюхивались с удивленным и возбужденным видом.

— Это не пес, а сука, — сказал Реми. — Посмотрите только на этих двух. И весьма разбитная, если судить по их состоянию!

Человек в фартуке рассматривал ее в нерешительности: «Бедняга, я нашел ее в деревне, весь зад в крови, пять или шесть кобелей кружились вокруг нее, и еще эта оборванная веревка на шее. Если оставить ее на улице, она погибнет…»

Элизабет участвовала как могла в последовавшем за этим споре, в котором речь шла о пансионате для собак, об обществе защиты животных, о мужской подлости, о продолжительности охоты, о бешеном темпераменте Вольтера и Руссо, о сеттерах. После Музея лошади она была готова ко всему. Реми наблюдал за ней с чуть насмешливым видом. Она высказалась определенно только о подлости мужчин — ее теме. Все закончилось тем, что заботу о собаке поручили сторожу, чей домик был окружен изгородью, которую он собирался укрепить еще решеткой. Около семи, когда Элизабет и Реми отправились в обратную дорогу, слышалось щелканье кровельных ножниц и удары молотка. Мари расцеловала Элизабет.

Жос, без пиджака и галстука, с засученными рукавами, сидит на диванчике с тем большим достоинством, что вот уже три или четыре часа он пил не переставая и чувствовал, что земля уходит у него из-под ног. История Элизабет и Реми его не очень волнует. Он не может не улыбнуться при мысли, насколько же его реакция оказалась классической: горечь старикашки. Ревнует ли он? Он смотрит на Элизабет, сидящую на полу, опершись спиной о диванчик, вытянув ноги и молча курящую. Он видит под кимоно одну из ее грудей, совсем не такую пышную, как он предполагал: как будто грудь Элизабет и ее лицо принадлежат не одной и той же женщине. Нет, она его не волнует. Будь он даже взволнован, ему достаточно было бы с трудом подняться, что он как раз и делает в этот момент, и увидеть в каминном зеркале этот тощий силуэт, эти редкие взлохмаченные волосы, чтобы излечиться от всех своих соблазнов. Он идет нетвердой походкой до круглого столика, куда войдя он положил часы: у него было влажное запястье. Они показывают почти два часа. Значит, он здесь уже очень давно. «Я пойду к себе», — говорит он, не узнавая собственного голоса.

— Прилягте, Жос. Занимайте мою спальню. Я посплю здесь немного, а в шесть часов убегу. У нас встреча, чтобы опять приступить к работе в десять часов. Вы уберетесь здесь немного, помоете стаканы, закроете окна… Идет?

На рассвете сквозь беспокойный сон и заполнившую незнакомую комнату утреннюю белизну Жос слышал, как скрипели двери, как лилась вода. Он хотел было встать, но сон вновь его поглотил. Когда, гораздо позже, он просыпается, часы показывают уже девять часов, и фасад дома напротив кажется сильно нагревшимся в лучах солнца. От ночной выпивки язык распух и стучит в висках. Он медленно добирается до душа и ждет, дрожа под холодной водой, когда к нему вернется ясность. Обнаженная грудь Элизабет, пустая бутылка, едкий вкус сигарет во рту, который он уже забыл: вчерашний вечер понемногу восстанавливался. А любовь! Не будем забывать про любовь. Сад Элизабет весь в цвету. Теперь спасительная Элизабетнедолго будет оставаться в его распоряжении. «Сука находит себе хозяина, — подумал он, — это так просто…» Интересно, дали ли они какое-нибудь имя той овчарке из Шамана?

Он уже вышел из ванной и растирается волосяной варежкой, пока готовится кофе. Он не торопится отправиться на свой этаж. Осматривается вокруг, ища какие-нибудь следы, какие-либо признаки. Вчера он заметил две или три новые вещи из обстановки, два-три предмета из металла и стекла, которые кажутся красивыми только на витрине, но ничего, что указывало бы на чье-то присутствие, ни одного каната, с помощью которых пришвартовываются мужчины. Ему приходит в голову идея, и с чашкой кофе в руке он направляется к проигрывателю («система», как говорит Элизабет). То, что он ищет, там есть: кассеты, пластинки, вся слава начинающего Реми Кардонеля и даже афиша, прикрепленная кнопками к внутренней стороне шкафа. Элизабет хорошо его описала: красивая физиономия мальчика-католика с лукавой усмешкой, страстная нежность, все работает на него. В конце концов именно это хотят подчеркнуть фотографии на конвертах пластинок: вот эта, на которой Кардонель, одетый во все белое, сидит за белым пианино среди снежного пейзажа; или еще вот эта, на которой пылает Манхеттен на фоне угасающего вечера; или вот еще эта, сделанная безусловно в Шамане, где резвятся Руссо и Вольтер. Именно эту пластинку он и ставит, прежде чем налить себе еще одну чашку и сесть на диванчик, на котором Элизабет спала. В комнате звучит, набирает силы голос, заполняет пространство, должно быть, разносится эхом между фасадами домов пустынной улицы. Однако Жос не испытывает ни малейшей потребности уменьшить мощность. Песня красивая, красивая какой-то дикой красотой, неожиданной для такого мальчика с нежными чертами лица, и, наверное, еще более прекрасная в пароксизме звуков, вероятно, доводящих до исступления аудиторию на гала-концертах. «Прокуренный зал в Шоле…» Жос не пожимает плечами перед энтузиазмом молодежи; он вспоминает, как сам любил когда-то хриплый голос Юпанкуя, Эдит Пиаф, поэмы Арагона, которые пел Лео Ферре, и, конечно, Бреля, которого к удивлению Жозе-Кло он слушал даже чаще, чем она. Когда ей было пятнадцать лет, он шел к ней в комнату и говорил: «Послушаем какую-нибудь пластинку?..» Эта страсть детей к своей музыке, к аппаратуре, от которой они сходят с ума, никогда не удивляла Жоса, который видел в этом не какой-то сниженный вариант религиозного поклонения, а интерес к другому, иному, чем у него самого, магическому ремеслу. «Звезды» мюзик-холла его завораживали, особенно лучшие из них, одновременно и гладиаторы, и игроки, противостоящие толпе и каждый вечер рискующие своей легендой: «Да, и эти все тоже из балагана…» К записям, сделанным в студии, со всей их ошеломляющей и немного обманчивой техникой, ко всему этому он относится с недоверием, а вот в записи, которую он слушает теперь и на обложке которой незнакомой рукой было написано «Залив Хуан, сентябрь 1981-го», просто невозможно было не почувствовать дрожи, охватывающей публику, волн нетерпения и удовольствия. Слышно прерывистое дыхание певца, почти хрип, его вдохи; можно угадать то, что иногда изобличают телевизионные камеры: пальцы, судорожно сжимающие микрофон, обезумевший взгляд, ищущий выход, как взгляд птицы, которая бы металась над пожаром, из которого поднимаются крики, вибрирующие звуки, пересекаются пучки прожекторов, птицы, чьи крылья трепетали бы от отчаянья в поисках свободного неба.

Да, и все это видно в записи, неровной, нескромной, немного хаотичной одного концерта, данного Кардонелем как-то ночью в конце лета. Стихотворения, уже записанные на пластинке, которую он только что прослушал, такой чистой, присутствуют и здесь, только более резкие, более страстные, и Жос удостоверяется в том, что счастлив, оттого что они ему нравятся, и думает, что прав, любя Элизабет. Вот, сейчас десять часов утра 16-го августа 1983-го года, в квартире, куда проникает солнце. Через открытые окна улетают на пустынные улицы слова двадцатилетнего юноши, а Жос сидит, в банном халате, вчерашнее опьянение еще сверлит ему голову, а утренний кофе учащает биение сердца.

Элизабет снова ушла. Жизнь вновь становится неподвижной, она убегает, она становится пустой. Карниз ночи он преодолел, но как уйти от круговерти дня, от череды дней? Он подбирает свою смятую одежду; закрывает ставни; выключает проигрыватель и, не переодеваясь, с пиджаком и рубашкой через руку, с ботинками в руке, спускается к себе, открывает свою дверь, где в сумраке его поджидает кислый запах его терзания.

* * *

Когда Жос вскрыл желтый конверт из плотной бумаги, оттуда выпали газетная вырезка и письмо. Вырезка, как уточняла подпись, сделанная от руки, была взята из «Монда» от 26-го августа 1983-го года. Вот она:

Перегруппировка в издательстве

С ближайшего 1-го сентября издательства ЖФФ и Ланснер официально будут единой юридической структурой, которая в свою очередь станет частью сектора «Издательство» группы «Евробук». Это слияние, сначала объявленное, потом опровергнутое, после ухода Жозефа-Франсуа Форнеро с поста президента издательства ЖФФ, сегодня объясняется на авеню Клебер необходимостью оздоровления находящегося в трудном положении издательства ЖФФ, необходимостью достижения значительной экономии посредством объединения нескольких служб и придания усиленному таким образом предприятию жизнеспособности, отличающей издательство «Ланснер». Это издательство, превысив в этом году 600 000 экземпляров издания «Романа Замка», написанного по знаменитому телесериалу, лишний раз доказало свою способность использовать все возможности, предоставляемые книге считающимся ее конкурентом телевидением. ЖФФ, напротив, переживает серьезные трудности, вызванные внутрииздательской борьбой, финансовым провалом фильма «Расстояния», одним из продюсеров которого неосмотрительно стало издательство, а также достойным сожаления уходом г-на Форнеро, который основал его в 1953-м году и с тех пор был его душой и движущей силой.

Сотрудничество между двумя командами будет облегчено тем, что издательство Ланснер переберется на улицу Сены в помещения, которые принадлежали ЖФФ и отделены от него всего лишь садом старого особняка, занимаемого издательством с 1958-го года. На улице Клебер утверждают, что обе команды сохранят свою «литературную автономию» под общим руководством Эдмона Ланснера. Господин Ив Мазюрье становится генеральным директором ЖФФ, а господин Брютиже, главный редактор последнего, получит должность заместителя генерального директора.

Этот союз двух влиятельных и столь разных по своим чаяниям и стилю издательств был бы воспринят только с симпатией и интересом, если бы не предполагалось, что в ближайшем будущем он, вероятно, повлечет за собой сокращение персонала. В штаб-квартире «Евробука» говорят, что сокращения будут ограниченными, прогрессивными и будут осуществляться в основном в виде досрочного увольнения на пенсию. Хочется на это надеяться, равно как и на то, что могущественная группа не воспользуется особой социальной ситуацией в профессии, в которой профсоюзное движение остается слабым.

Персонал обоих издательств предусматривает образовать «комитет надзора», к деятельности которого мы будем призваны возвратиться.

Л. М. Г. А.

Письмо от руки было написано Луи Мюльфельдом от своего собственного имени и от имени Жоржа Анжело.

Париж, 26 VIII 1983 г.

Уважаемый господин Форнеро,

Мы сожалеем, что не получили ответа на вопросы, которые мы задавали Вам в письме, адресованном Вам во время Вашего отъезда с улицы Жакоб в апреле этого года. Но мы, естественно, догадались, каким потрясением стал подобный переворот в Вашей профессиональной жизни.

Сейчас, когда лето закончилось и метаморфоза ЖФФ состоялась, — я надеюсь, что наша статья от сего дня, прилагаемая к этому письму, покажется Вам одновременно и четкой, и объективной, — не пришло ли время, чтобы Вы согласились побеседовать с нами, с Жоржем Анжело и со мной, чтобы мы договорились о встрече, во время которой мы подвели бы итоги? В самом деле, после почти четырехлетних исследований нам кажется, что наша работа заканчивается, и книга «ЖФФ, или тридцать лет свободы творчества» могла бы увидеть свет. Текст, можно сказать, закончен, если не считать каких-нибудь двадцати страниц, а наш заголовок приобрел пророческий смысл. Ваша неожиданная отставка и условия Вашего ухода заставляют нас совершенно по-иному взглянуть на то, о чем мы хотели написать в последней главе, в которой мы хотели бы сосредоточить наше внимание на Вас и даже, с Вашего согласия, придать ей как можно более личностный характер. Потому что нам кажется, что трагический уход из жизни г-жи Форнеро неразрывно связан с Вашим решением и с завершением этой уже долгой истории Вашего издательства, такой, какой мы старались ее представить.

Мы понимаем, что обстоятельства делают этот разговор для Вас вдвойне тягостным. Но мы позволяем себе настойчиво просить Вас об этом, в память о том исключительном великодушии, с которым Вы когда-то нас приняли, и по причине, если я осмелюсь сказать, особой важности, которую приобретает наше исследование сегодня, когда Ваша глава в ЖФФ закрыта.

Вероятно, у Вас есть какие-то проекты! Мы плохо представляем себе, чтобы Вы могли не вспыхнуть с новой силой, не предоставить альтернативы авторам, оставшимся Вам преданными. Вот обо всем этом, уважаемый господин Форнеро, мы и хотели бы с Вами поговорить, и я благодарю Вас заранее за согласие связаться с одним из нас, дабы назначить нам встречу.

Преданный Вам Луи Мюльфельд

В той же почте Жос обнаружил среди трех или четырех писем (надо же, о нем еще помнили?) письмо, на конверте которого адрес был написан рукой его сестры. Конверт был окантован черным.

Аршиньяк, 24-е августа

Мой маленький Жос,

Я уверена, что ты поймешь, почему я так поздно, слишком поздно, объявляю тебе ужасную новость, которой до сего дня я не могла ни с кем поделиться, за исключением детей: Конрад угас вечером 15-го августа после девяти недель жестокой и бесполезной борьбы, сраженный раком поджелудочной железы. Диагноз болезни был поставлен весной в Бриве. Ее развитие было стремительным. Эти два месяца я прожила в таком вихре надежд и отчаянья, что не нашла в себе сил известить тебя. Хотя, если быть точной, я хотела позвать тебя на помощь приблизительно 25-го июля, однажды вечером, когда я была особенно одинока. Но по твоему парижскому телефону мне ответил автоответчик «такого абонента по такому номеру больше не существует…» Я поняла тогда, что после всех твоих деловых неприятностей, о которых писали газеты, твоя жизнь должна была измениться, и что ты, вероятно, покинул улицу Сены, но этот автоответчик парализовал меня, и у меня не хватило смелости пытаться разыскать тебя тогда. Впрочем, в ту ночь меня срочно вызвали в больницу, и терзания возобновились. Около меня были только Анна-Лиза и Питер с Гретой, моей свояченицей, которые приехали из Германии в начале августа, как раз перед тем, как Конрад впал в кому, после чего лекарства поддерживали его до самого конца, который, как говорят, был «очень спокойным»…

Ты сам, мой дорогой, четырнадцать месяцев назад хотел пройти один через такое же испытание, и я поняла твое желание, и насколько же лучше я его понимаю сегодня, поэтому ты мне простишь, я убеждена, мое молчание.

Тридцать девять лет моей жизни с Конрадом были тридцатью девятью годами света и радости. И именно ты дал мне их, я этого никогда не забываю. Именно ты, тогда, в 1945-м году, осмелился заставить замолкнуть все низости того времени и добиться того, чтобы наша любовь была принята и узаконена. Ты помнишь святого отца из Риво? Однажды, когда я его спросила: «Как мне отблагодарить Жоса?», он мне ответил: «Молитесь за него и добейтесь, чтобы он молился за вас…»

Не звони мне, пожалуйста, Жос. По телефону я не выдерживаю, я плачу, во мне все рушится и мне стыдно за свою слабость. Но когда ты сможешь, когда ты захочешь, приезжай ко мне. Ты увидишь, каким красивым сделал Конрад наш дом, придал ему немного таинственный вид, который я теперь буду стараться поддерживать, который переживет его, потому что в этом его присутствие, и я это понимаю, и мой собственный способ оставаться верной ему — это жить здесь и здесь же дожидаться в мире и покое, когда придет конец моего собственного пути.

Нежно обнимаю тебя, Жакотт

P. S. — Конрада похоронили на кладбище в Аршиньяке, в соответствии с его желанием, и мое желание будет, когда придет час присоединиться к нему, быть похороненной там же. Спасибо, если вспомнишь об этом.

Первой реакцией Жоса, после того как он сложил письмо сестры, было вспомнить все этапы своей поездки за последние недели. Он вспоминал, что проезжал совсем рядом с Аршиньяком в тот день, когда обедал и спал в «Мадлене» в Сарла. Какую-то часть вечера он вынашивал идею позвонить Жакотт, но часы проходили, пока не стало слишком поздно, а на следующий день он встал по привычке на рассвете и было слишком рано, чтобы звонить в дом священника. По правде говоря, у него не было серьезного намерения заехать к Жакотт и Конраду, которых он не видел вот уже два года и чья назидательная безмятежность разбередила бы его раны. Он вспомнил о единственном визите, который он вместе с Клод нанес священнику, и о том ощущении удушья, которое их охватило. У Конрада и Жакотт не было обычного семейного счастья. С тех пор, как они поселились там, в старом реставрированном керсийском доме (в то время простой летний дом), стали дышать разреженным воздухом вершин и гордыней законных страстей.

«Бедная Жакотт, она упала со своих высот…» Уже в годы оккупации, когда она полюбила своего немецкого лейтенанта, Жакотт поддавалась искушению возвышенного и неискупимого. Позже она не отказалась от этой игры и вела странное существование, одновременно и обыденное, и восторженное. «На кладбище Аршиньяка…»

Взгляд на корешки чековой книжки подтвердил: это был тот вечер и та ночь на 25-е июля, которые он провел в Сарле, тот вечер, когда Жакотт, как она ему писала, «позвала его на помощь» — эти слова были впервые вырваны у ее сдержанности. А он ничего не почувствовал, ни о чем не догадался. Вот и верь в семейную телепатию! Жос снова взял письмо: его свояк умер «вечером 15-го августа». Это означало шесть часов и еще влажные улицы? Семь часов и мрачноватые эльзаски в черных чепцах, умноженные зеркалами пивных? Или позже, когда он пил и когда Элизабет с изменившимся от счастья голосом возвращалась в свою юность? В тот день, да, возможно, он почувствовал, не понимая, как его коснулось невидимое крыло.

Жос, сознавая всю странность своей реакции, чувствуя, что не испытывает никакой печали (хотя за тридцать восемь лет он раз двадцать встречал мужа своей сестры), посвятил весь день, насколько это было возможно, воспоминаниям и размышлениям о человеке, который недавно умер. Он приложил к этому максимум старания: разве приблизительно не об этом просила его Жакотт, разве не это называла она «молитвой»? Но он чувствовал себя одеревеневшим от безразличия и забытья. На что походил бывший лейтенант Крамер в тот летний день 1945-го года, когда он обнаружил его в раздевалке, где складывали свои белые блузы служащие американского продовольственного склада в окрестностях Аугсбурга? Жос вспоминал то место, запахи, но забыл лицо. Возможно, худое, костлявое, замкнутое: так выглядели все немцы в то время, исключение составляли только молодые женщины, успевшие приобщиться к жратве, к музыке и слащавой пошлости победителей. Позже на носу доктора Крамера появились очки, и своеобразная неукоснительная важность во всех, даже самых незначительных его речах. Ему случалось писать Жосу, чтобы посоветовать ему кое-какие романы, появившиеся в Германии, но у него был слишком абстрактный вкус.

Жакотт? За нее брат не волновался. Она преодолеет свою боль и будет продолжать верховодить в своей деревне, создавая себе из этой пустоты дни, заполненные обязанностями. Она будет оберегать деревья, одиноких матерей, находящиеся в опасности шедевры, малолетних правонарушителей. В памяти у нее не стерлись те месяцы 1944–1945 годов, когда она, всеми проклятая, пряталась, и когда только одна семья, семья коллаборационистов, согласилась ее принять.

Жос, вздохнув, поискал вокруг себя бумагу для писем и конверты. Он сел перед круглым столиком в салоне, потому что терпеть не мог писать письма за «письменным столом». Перед тем как начать писать, он закрыл глаза и стал изо всех сил очень напряженно и очень долго думать о Клод: именно ее он молил вдохновить его на слова сочувствия. Потом, когда он весь проникся жалостью к самому себе, к нему пришли слова и он начал писать.

ФОЛЁЗ

Вы знаете слова Дантона: «Такому человеку, как я, охотно дают восемьдесят тысяч франков, но такой человек, как я, не продается за восемьдесят тысяч франков…» Поменяйте цифру, и вы получите основу моей философии и моего ответа Ланснеру, мозг которого не кишит революционными цитатами. Правда, речь здесь идет о коррупции, а не о революции. А я слишком бесцеремонен, чтобы быть коррумпированным. Слишком даже и для того, чтобы стать коррупционером: ведь надо тогда притворяться, что интересуешься людьми, которых хочешь купить. Такие усилия — это не для меня. А что тогда для меня? Во всяком случае не относите на счет каких-нибудь махинаций с Ланснером мой отказ бросить Форнеро спасательный круг. Мне претит эта маленькая хроника из нашей профессиональной жизни, и я не буду протирать штаны в креслах Форнеро теперь, когда его выкинули из собственного издательства. Так и знайте.

И потом, круг! Какой круг? Я совершенно не понимаю, когда стараются спасать отчаявшихся. Открытый газовый кран — вот его вы можете закрыть, это дело доброй воли, при условии, что никакая искра еще не стала причиной взрыва и что ничтожное любовное огорчение не сдуло с земной поверхности невинное здание. А во всех остальных случаях дайте умереть. Разрезанная вена, глубокий сон: эти крушения никому не угрожают и прерывать их ход не годится.

Я даже не сержусь на Форнеро за то, что он сорвал мой проект коллективного творения, которое было по-настоящему единственным, в тошнотворной ликвидации последней весны, по-настоящему единственным усилием, направленным на то, чтобы его защитить и воздать ему должное. Я недооценил его отчаяние — или же его презрение. (Но, признайте же, что я не переоценил ни качество, ни смелость его друзей… Я опасался их трусости — я был вознагражден.) Этот доблестный Шабей, вы знали это? то и дело консультируется у своего экстрасенса, или мистагога, и без его одобрения ничего не предпринимает. Его суеверие (или экономия) дошло до того, что он не может оказать услугу другу, о котором его гуру говорит, что тот сейчас находится под злополучным планетарным влиянием. Я думаю, что все звезды неба покинули Форнеро и что напрасно пытаться удержать его у наших берегов. Попыток было уже предостаточно.

В один из дней, получив благодаря вашей любезности новый адрес Форнеро, но не его номер телефона, который справочные отказывались назвать, я отправился на улицу Шез. Дом довольно жалкий. Вы сказали мне: третий налево. Засаленный ковер, запах рагу и стирки, словно специально составленный, чтобы ранить человеческое достоинство, и особенно нечто омерзительно приличное в покраске стен — поносного цвета — и в эффекте фальшивого мрамора: мне вдруг стало совестно застать Форнеро в таком неприглядном месте. В этот момент неожиданно возникла малютка Элизабет Вокро, спускавшаяся по лестнице с таким естественным видом, будто она бывает тут каждый день. Она небрежно поздоровалась со мной, без смущения, скорее отстраненная, поскольку эта недавно взошедшая на небосклоне шоу-бизнеса звезда с моими друзьями не общается. Вокро/Форнеро? Совпадение потрясло меня, отчего я развернулся с еще большей поспешностью. Поставщики сплетен, у которых я попытался получить консультацию, посмеялись мне в лицо: я был последним из не посвященных в курс дела, суть которого от них тем не менее ускользала. Все это пахло не лучше лестничной клетки.

Я предупредил Форнеро письмом и вернулся в назначенный час, с духами в головке моей трости, как делали когда-то джентльмены, понуждаемые обстоятельствами держаться на корме галеры или с подветренной стороны среди вони каторжников. Я не был бы удивлен, найдя дверь закрытой: конец лета может оправдать любое отсутствие, какое-нибудь там путешествие. Нет, Форнеро был дома и не заставил меня ждать. Мы не встречались десять месяцев.

Неурядицы и переживания сделали его как бы разреженным, словно слишком тонкая дощечка, ставшая почти прозрачной. И ломкой. Он превратился в свою собственную тень. Ни тебе здравствуй, ни каких-либо других банальных фраз, которые подсказывает ситуация. И такой безразличный вид, что я тут же переменил тактику. Да и что я пришел ему предложить? Ничего определенного в голове у меня пока не было: я мысленно представлял себе, как он превращается в какого-нибудь литературного агента или летучего издателя, без команды и без социальной базы, который способствовал бы появлению книг, помещал бы их в традиционные и раскрученные издательства. Чтобы он работал один, без отягощающих обстоятельств, без хозяев и аппарата, делал бы свое дело, которое он знает лучше, чем кто-либо другой. Идея была проста — не я изобрел ее — и она могла бы дать Форнеро возможность взять реванш.

Я быстро понял, что эти слова — дело, реванш — не имели больше хождения в квартире на улице Шез, где я узнал два-три предмета мебели, осевшие здесь как после бури. Значит, уют улицы Сены держался на Клод. Жозе-Кло востребовала «свою долю», а Форнеро оказался ограниченным запасами своего вкуса, весьма скудными. Можно было бы подумать, что ты находишься в гостях у эскадронного командира в отставке. Который не пригласил меня ни сесть, ни выпить. Поскольку бутылка стояла на столе, я налил себе, предварительно прополоскав бокал под краном на кухне, — показательное место, которое я отыскал без труда, поскольку весь этот его «третий налево» оказался довольно тесным. Там и сям объедки, бутылки… Бутылки: довольно хорошее бургундское, непонятно откуда.

Я разозлился. Нет, не жалость, не удивление, но именно злость охватывает меня, когда я вижу кавардак и самолюбование. Меня ведь никто не убедит, что Форнеро не рисуется, что это его погружение в беспросветность — не агрессивная демонстрация.

— Вы хотите помешать нам жить? — зло спросил я у него.

Он сделал рукой светский жест министра, который не хочет слышать вопрос докучливого посетителя. Он ничего не сказал, но тоже налил себе вина в свой бокал, даже не подумав помыть его.

— Вы не спрашиваете меня о причине моего визита? Почему вы принимаете меня так враждебно?

— Вы пришли предложить мне вклады? Ассоциацию? Пост академика? Более пристойную, чем эта, квартиру? Мне лично никакое решение в голову не приходит.

Я несколько секунд смотрел на него недружелюбно. Его клоунада меня не веселила. Когда же я наконец ему ответил, то мои слова прозвучали более чеканно, чем это требовалось:

— Я пришел, чтобы проститься с вами, Форнеро, потому что там, где вы сейчас находитесь, мы больше никогда не встретимся. Что остается от уважения, которое я испытывал к вам, от моей привязанности, которую вы всегда отталкивали? Ничего. Вы не стали королем в изгнании. Чтобы принимать такую позу, которую вы для себя избрали, вам следовало бы быть одним из нас, то есть творцом. Тоска и неудача не заменят работу. На протяжении тридцати лет вы торговали дымом, а сегодня, когда ваши костры потушены, вы стали никем. У торговца картинами могут остаться какие-то воспоминания на стенах и накопления в банке. А у вас, не сумевшего обогатить себя, не остается ничего. Еще несколько десятилетий — и бумага, на которой напечатаны произведения ваших авторов, превратится в прах. Как символично! Вы когда-нибудь перелистываете первые выпущенные вами книги? Они стали сейчас цвета старого дерьма и уже рассыпаются.

Нас было несколько человек, кто хотел предложить вам последний шанс выжить, то есть послужить нам, но такому… такому эмигранту, каким вы стали, не предлагают столь тривиальных занятий. Хотя… (признаюсь, что я окинул все вокруг недобрым взглядом) …я думаю, что со стороны Кобленца было больше блеска. Ах, Форнеро. Я зол на вас за то, что вы дали себя победить, да еще так подчеркнуто, с таким смирением! Мы ждали от вас большего.

Излив свою тираду, я почувствовал себя довольно глупо, стоя посреди этой зловещей гостиной. Я не позаботился о концовке, и эта небрежность испортила мой уход. Впрочем, остаток дружбы задерживал меня там в попытке вытащить Форнеро из этой спячки. Я подозревал, что он внутренне ликует, как это делают втайне люди, которых закаляет нежность друзей. Они чувствуют себя значительными, любимыми. Правда, в проявлении нежности у меня нет никакого опыта. Чем петь чужим голосом, я предпочел широкими шагами направиться к двери. Форнеро последовал за мной с неожиданной решительностью. «Вы правы, — сказал он мне, — мы с вами больше не увидимся. Есть сотни людей, которые были моими близкими друзьями, единомышленниками, знакомыми и которых я больше не увижу. Не надо бунтовать, Фолёз. Я вам процитирую ваши же слова: «Жизнь не повторяется, она утекает». И я всегда это знал. Тем не менее, я благодарю вас за ваш визит, за ваши письма, за вашу странную дружбу, хотя я и находил ее какой-то беспорядочной. А теперь мне нужен порядок».

Мы обнялись, как герои Пьера Бенуа. Я очутился — среди запаха чеснока и хлорки, ударившего в нос, едва открылась дверь, — в состоянии между изумлением и безумным смехом. Я себя чувствовал настолько необычно, что со мной могло произойти что угодно. А произошло только то, что Форнеро закрыл за мной дверь, опустив глаза как девственница, только что в последний момент спасшая свою невинность, а я кубарем скатился по лестнице, открыв рот и дав волю смеху. Итак, старина, не говорите мне больше о спасении Форнеро: я уже пробовал.

ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

Закончив вторую часть сериала, мы покинули анжуйский замок. Давно было пора. Мне удалось покинуть эти гостеприимные готические места, так и не узнав ни имени барона, ни названия места. Кажется, «Рибодьер»? или «Равиньер»? Мне было жаль расставаться только с собакой и с карпами, с которыми я попрощалась, несколько более взволнованная, чем следовало. Когда секстет расположился в этом доме, я еще не знала Реми и только-только начинала напевать свои первые песни. Здесь я поняла, на какую кнопку надо нажать, чтобы сочинять эти стихи ради смеха. Отсюда я поехала в Сомюр, что было самой нелепой затеей, приключившейся со мной за двенадцать лет моей зрелой жизни. Сюда я вернулась на рассвете после «ночи в Шоле», которая была не кувырканием в постели, а много более, много лучше, ночью одиночества и любви. Наконец, именно сюда 3-го августа Реми приехал за мной, а 6-го августа привез обратно — но я была уже другим человеком. Они увидели это сразу. Отныне Блонде называл меня только Анной Карениной, что было его манерой быть несчастным. Моя же манера (быть счастливой) заключалась в том, что отныне я изображала ангела нашего секстета, добрую фею этого странного коллективного очага, на углях которого булькало наше телевизионное рагу с нашими робкими попытками интриговать и варился все более и более горький политический суп, полные тарелки которого мои компаньоны отправляли друг другу в физиономию. «Об этом уже говорилось», как гласила подпись к одному рисунку Каран д'Аша или Форена, я уж и не знаю, появившегося в эпоху «Дела», в эпоху дела Дрейфуса. Их личного Дела, каковым стало это полное волнений и сарказма лето, которое оказалось свидетелем «провала левых» (Блонде, Лабель), «дерзкого легкомыслия правых» (Милер, Бине), формулировок (этих или противоположных), возникавших в связи с частичными выборами, в связи с появлением статьи в «Монде» (Милер гонял на велосипеде каждый вечер до поселка, где в журнальном киоске газету заказывали специально для него) или в связи с телеинформацией. Когда Жерлье приехал провести с нами уик-энд и начал, не подозревая о наэлектризованной атмосфере, заводить свои обычные разговоры, чуть не началась драка. «Сейчас я врежу этому идиоту!» — рычал в трех шагах от Жерлье пьяный от ярости и от фолльбланша Блонде, в баре, где почтенная британская пара напивалась, не производя никакого шума. К счастью, к Боржету приехала Жозе-Кло. Ужинали мы за двумя отдельными столами. Я получила право восседать за красным и право на пристальные взгляды Жерлье, которому сообщили о моих новых обстоятельствах.

Вот уж что не позволяло составить лестное представление о мужчинах, так это картина, которая то и дело возникала у меня перед глазами: шестеро развязных, хвастливых, ленивых и прожорливых мужчин, способных каждый вечер обмениваться шипящими словами по поводу Социалистической партии или мэра Парижа. На нашей дружбе из-за этого останутся рубцы, и я не уверена, что, представься случай, секстет оказался бы способен собраться вновь, чтобы произвести на свет третью часть сериала.

Реми вернулся из Германии, где он в течение десяти дней пел песни, к восьми из которых слова были написаны мной (он написал музыку к тем моим стихотворениям, что положил в карман на террасе кафе в Сомюре), и я работаю, как каторжная. Мамаша Леонелли заявила, будто знает самую лучшую в Париже преподавательницу пения: довоенная певица времен англо-бурской войны, если не старше, усатая полька, которая живет на первом этаже одного аварийного особняка в Марэ. Я думала, что врет, оказалось — правда. Реми испытывает перед усатой благоговейный трепет и он «никогда бы не осмелился попросить ее взяться за тебя». Так вот, она взялась. Я хожу три раза в неделю на улицу Жофруа-Ланье, где меня пытают. Я люблю учебу, но эта уж чересчур трудна. Полька между двумя сигаретами, сидя с полуприкрытыми глазами, начинает смотреть на меня чуть менее жестоко. Ей сказали, что я пишу песни. «Ты никогда не сможешь их петь», — заявила она. Лишь бы не услышал ее Фаради, с которым Реми повел меня обедать, отгородив от него своим телом. Маленький человечек оказался настоящим людоедом. Несмотря на бдительность Реми, мне стоило большого труда распутать мою ногу и ногу людоеда, который обвил ее, как плотоядный плющ. Господи! В кафе я вернула бедную затекшую ногу к жизни и таким образом наше дело было сделано: первую мою пластинку запишут в декабре. Реми пришлось пообещать аккомпанировать мне на пианино.

Как было не закружиться моей голове? Я ставлю свои условия для съемок «Замка», будущих его серий. «Побереги себя для песен», — повторяет мне Реми. Жизель, изначально уверенная в гениальности своей дочери, единственная, кто не удивляется. Лично же я удивляюсь с утра до вечера и с вечера до утра (так как сплю все хуже и хуже: нервы) и сама себе даю обещания: стать «настоящей профессионалкой» (пристрастие этой среды к очковтирательству), не впадая ни в серьезность, ни в сволочизм. Стоит выползти из нищеты, как тебя начинают домогаться, искушать, торопить, соблазнять, и надо научиться говорить «нет». Отказ делает путь к карьере короче. Жос говорил мне это по поводу литературы, но я поняла его, только когда сама испытала все на практике. Я восхищалась Реми, потому что он ведет себя одновременно и непринужденно, и твердо, все время находится на виду, а в то же время в душу никого не пускает. Как ему это удается? Объяснение нужно, наверное, искать где-то на полях, на лужайке, на которой резвятся Вольтер и Руссо. Тротуар и садик на улице Гамбетта в Ванве, департамент О-де-Сен, очевидно, не обладали подобными воспитательными достоинствами. Мне нужно учиться всему тому, что Реми знает с рождения. Я почувствовала это во время исторической первой встречи Форнеро-Кардонель, настолько удачной, что я чувствовала себя почти лишней. Мы к этому еще вернемся. Я стараюсь навести порядок в этой гонке, в которую оказалась втянутой. Мне удается во время этих нескончаемых выматывающих меня бессонниц держаться на расстоянии от депрессии, прибираясь в самой себе. Пожалуй, лучшего слова не найти. Я выколачиваю пыль из всего, что в этом нуждается, и избавляюсь от старья во мне. Для этого нужен решительный характер. За несколько дней я выкинула нескольких побитых молью подруг и трех возникших из небытия представителей другого пола. В помойку и электрическую кофеварку! С глаз моих долой Элизабет с мягким сердцем. Когда Реми звонит ко мне в дверь (три раза, это наш сигнал, с тех пор, как Фаради как-то днем попытался меня изнасиловать), мне хочется, чтобы ему открыла очищенная от мусора личность. Поскольку мне трудно утверждать, что у меня не было прошлого — Реми догадывается, что я достаточно поплавала по бурным морям, — я дарю ему причесанное, выскобленное, ясное настоящее. Не столько для того, чтобы доставить ему удовольствие и обмануть его, сколько для того, чтобы придать себе храбрости любить его. Я перелистываю мои лучшие страницы, я мысленно рисую самые лестные свои образы, а остальное перечеркиваю и рву. Я рассказала Реми о Гандюмасе, пожалуй, больше, чем следовало, и придав ему больше значительности, чем у него было, потому что смерть придает траханью некоторое благородство и прижигает ревность. О Жерлье — могила! как говорит Жос (или Пруст? или кто-то у Пруста?..) Жерлье бродит вокруг меня, патрулирует, наблюдает за мной. Он считает, что создал меня, что был у истоков всех этих удач, которые струятся по мне последние два года, и считает, что я поблагодарила его недостаточно нежно. Он подозревает, что позволил мне отойти слишком далеко от себя и что теперь-то я вряд ли ему поддамся. Еще шесть месяцев назад я бы не стала закрывать дверь на крючок. А нынче я уже не отвечаю на его звонки в дверь. Неблагодарная? Ну нет, все оплачено вперед. Вспомни-ка оранжерею директора лицея…

По возвращении из Анжу я начала с того, что заперлась на три дня на улице Шез. Реми был где-то между Кельном и Майнцем. Я не встретила никого, поднимаясь по лестнице, а как только оказалась у себя, сразу сбросила обувь и стала ходить босиком. Из любви к удобству или чтобы не оповещать Жоса о своем возвращении?

У меня еще стояли в ушах ораторские схватки моих мыслителей из септета, и я нуждалась в тишине. Последние дни были тяжелыми среди всех этих типов с оскаленными зубами.

Какой же я была глупой, что не позвонила Жосу и не постучала к нему в дверь: чтобы спуститься купить шесть йогуртов и кило абрикосов, я проходила мимо «третьего налево» на цыпочках, прижимаясь к стене, точно преследуемая грешница. На третий вечер я пошла и позвонила к нему. Встреча была жаркая, мы задыхались от чувств. Жос открыл мне, не выказав удивления, с обнаженным или почти обнаженным торсом: на нем болталась незастегнутая рубашка. Слышал ли он, как я открываю окна, хожу? Он поцеловал меня и подтолкнул к гостиной. Там уже не было беспорядка, но царил какой-то странный порядок. Как если бы инвалид разложил на расстоянии вытянутой руки все, в чем у него может возникнуть потребность: на круглом столике — рубашки, бутылки, бумага для писем, пакеты с печеньем и даже, под колпаком — сыр грюйер. Мятая подушка на диване, стопки книг на полу, транзистор, коробки с лекарствами. Брюки на вешалке, прицепленной к оконному шпингалету, шевелившиеся от ветерка с улицы.

— Я закрепился здесь, — проворчал Жос, — единственная прохладная комната.

Я рассказала о последних днях нашей работы, о все более и более портившихся характерах, о баталиях, о турне Реми по Германии. Я избегала смотреть на худой торс Жоса, на его недавно побритые, но все равно серые щеки. Потом я уже не знала, о чем еще говорить, и наступила тишина. Жос ходил туда-сюда в хаосе, бесцельно переставляя вещи. «Ты ужинала?» — спросил он. Потом добавил с кривой улыбкой:

— Вот видишь, потихоньку схожу с ума.

Он уселся как можно дальше от моего кресла, разминая одной рукой другую руку. Он был в очках для чтения, которые сильно меняли его лицо и в которых, как мне было известно, он видел все, как в тумане. «Я чуть было не отправился путешествовать. Арденны, Дордонь. Ты уже знаешь? Моя сестра…» Он выпрямил руки, потом снова уронил их, повернулся, наконец, ко мне и поднял очки на лоб. Он улыбался. «Турне по кладбищам…»

Что ответить? Я так создана, что опьянение, неумеренность в речах или в чувствах, необъяснимое поведение смущают меня до оцепенения. Жос предоставлял сумеркам потихоньку нас поглощать. Я хотела есть, пить, во мне накапливалась безрассудная злость. Что я здесь делаю? Наконец я очнулась и встала. Я услышала словно со стороны свой странно светский голос, который сказал: «Мне пора вас оставить…» Жос усмехнулся. Я ощупью прошла в прихожую, открыла дверь и подождала мгновение на пороге, в темноте, прислушиваясь. Ничего не услышав, я вышла, хлопнув дверью.

Через день, когда Реми вернулся, я рассказала ему о своем визите к Жосу, с которым он все еще не был знаком, но о котором он меня много расспрашивал. «У меня есть идея», — сказал он мне, улыбаясь. Я не видела во всем этом ничего смешного и не узнала ничего больше о его идее. Реми сел за фортепьяно и стал играть одну за другой мелодии, написанные накануне для меня.

* * *

У меня были загадочные сиреневые круги под глазами, когда на следующий день я столкнулась с Колетт Леонелли под портиком улицы Жофруа-Ланье. Она навещала своих родителей, а я несла новую партитуру своей драконше. Я уже много месяцев не видела Леонелли.

— Я с Бьянкой была в Калифорнии… Но я знаю все. Для тебя все идет потрясающе…

Воркующий голос обращался ко мне на «ты». Длинные ресницы поднимались над взглядом, выражающим неясную нежность и любопытство. «Я устраиваю небольшой ужин для Жоса сегодня вечером, дома. Ты можешь прийти? С Реми?»

Это «Реми» пронзило мне грудь. Я еще не привыкла к подобному скрытому, порой весьма комичному сообщничеству. Я-то приду! Я приняла приглашение, прежде чем поняла, что Жосу, если бы он хотел видеть меня, было бы очень просто попросить Леонелли пригласить меня. И он сделал бы это еще три месяца назад.

Колетт и Реми друг с другом на «ты», обнимаются. Ладно. Жос уже приехал; он наблюдает за мной, пока мой взгляд обегает знаменитый салон Леонелли и узнает увиденные на стольких фотографиях ширмы Короманделя, черные диваны, лес фетишей и океанических масок, которыми как бы ощетинился дальний конец большого овального помещения. Мне всовывают в руку бокал. Вокруг меня все находится в движении: золотистые вспышки, приглушенные голоса, невидимый смех. Я единственная из всех пришла сюда в первый раз, и я бы отдала что угодно, чтобы только быть завсегдатаем, чтобы изящно утопать, как все они это делают, в низких диванчиках, с ушами и губами, вытянутыми для откровений. Шабей здесь же, это привидение со своей прожаренной на солнце Патрисией, и Бьянка тоже, которая подошла потереться своей мордочкой левретки о мою щеку, и этот худой красавчик, министр бог знает чего. Разве в 1983-м году все еще приглашают министров? Такого, как этот, — безусловно, так хорошо одетого и умеющего производить впечатление своей физиономией нежного хищника. «Замок», ошеломляюще…» — шепчет он мне мимоходом. Потом замолкает, иссякнув. Жос тянет меня за руку и усаживает рядом с собой, обнимает по-мужски грубо, впившись пальцами мне в плечо. «А ты, я смотрю, — шепчет он мне на ухо нейтральным голосом, принадлежащим словно не тому человеку, которому принадлежала рука, — выигрываешь все забеги?..» Он ищет глазами Реми. «Ты приведешь его ко мне? Как он молод!»

— Вы находите меня перезрелой?

— Успокойся. Расслабься. Это же не Олимп, ты сама прекрасно понимаешь! Это всего лишь первый этаж улицы Верней, со вкусом отделанный и оплаченный отнюдь не теми деньгами, которые я сумел заработать когда-то, а бразильским капитализмом.

Жос спокойно смотрит вокруг себя. Неужели это тот самый человек, который посмеивался в полутьме три дня тому назад, сидя в распахнутой рубашке с блестящими от пота ребрами? Он продолжает посмеиваться, но в более цивилизованном регистре.

— Все здесь, и даже ты! Вы ведь мое стадо, мои овечки… Я отлично знаю вкус вашего молока… И для меня не надо играть комедию…

После ужина я «привела» к нему Реми, к тому садовому столику, за которым он сел в стороне, с бокалом, стоявшим рядом на балюстраде. Я не переставала удивляться.

Мужчина, со всеми его шероховатостями, его округлостями, представляет собой нечто столь массивное, что его можно без всякого риска тереть о другого человека: он не рассыплется, он гибкий. Реми рядом с Жосом показался мне нежным, каким бывает молодое мясо, еще не закаленный характер. Схожесть или мимикрия? Он казался единомышленником Жоса, или Жос — его единомышленником. «Капитан Форнеро», этот несколько таинственный отец, предстал в разговоре, как если бы он испокон веков был господином всей этой стихии, с воспоминаниями, в которых проплывали Версаль, лес и, разумеется, Сомюр (так значит, Жос меня все же слушал?) и большие резвые лошади, к которым Реми напрасно старался меня пристрастить. Жос узнавал того Реми, которого я знала плохо, и восхищался, открывая его таким, сделанным из неожиданного материала и, скажем так: столь отличного от этой зажигалки Элизабет. Певец! Я видела Жоса веселым и очарованным. Шаман? Он знал его, и даже дом, он видел его издалека, из сада Алена и Мари, он даже задавался вопросом…

Я присутствовала, слушала, смотрела, как они обхаживают друг друга, довольная и глупая одновременно. Они больше не занимались мной. Конечно, Реми немного играл, я это чувствовала, но, может, это для того, чтобы подбодрить меня, чтобы войти еще немного глубже в мою жизнь, поприветствовать мою дружбу с Жосом?

Подошла Колетт. Она соорудила себе прическу типа волчьей головы, чтобы походить на другую Колетт, чтобы напомнить ее, воздать ей должное. Леонелли, теперь, когда подошел возраст, отправлялась на поиски своей новой ипостаси. Она естественным жестом взяла мою руку. Ей хотелось получше рассмотреть кольцо, первый подарок Реми. Потом откинулась на спинку черного дивана, не выпуская кончиков моих пальцев. Не было никакой необходимости что-то говорить, или можно было говорить тихим голосом, как бы каждый для себя, как бы каждый для другого, в то время как большой салон, его колышущийся полумрак из-за свечей и огня в камине, поддерживаемого молчаливым вьетнамцем, казалось, жил своей собственной жизнью, создавал свой собственный немного магический мир, создавал, или охранял, или продлевал правильными четырехугольниками света на плитках террасы. Опустив веки, касаясь рукой руки Колетт, ястаралась восстановить в памяти все, что несла в себе вот уже двадцать лет легенда Леонелли. Этот салон, обставленный, созданный Жилем (даже для него он казался тогда экстравагантным), потом было покинутый; басни, рассказываемые первому встречному-поперечному, но тщательно скрываемые страсти; преемственность, которую обеспечила Колетт, и история знаменитого обаяния, власть которого испытали на себе многие мужчины и женщины, самые красивые птицы из вольеры, вплоть до этой бразильской свадьбы, которая подвела черту под приключениями, черту из золотых слитков. Олимп? Нет, Жос был прав (даже если салон и был оплачен не из кармана Джетульо) — глаз циклона благодати и секретов, центральная ось безумного колеса головокружения.

Бьянка, исчезнувшая на некоторое время, вновь появилась, таща за палец какого-то проходимца ее возраста. Ну просто таинственный паж, которого Лоузи вывел в своем «Дон Жуане».

— Ты знаешь, он здесь живет. Бьянка устроила его у себя, он меня немного пугает. А тебя нет?

Мне пришла в голову мысль о способе, которым моя бабушка, как мне рассказывали, отбивала атаки возлюбленных красавицы Жизели… Какие скачки мысли сегодня!

— Он слишком красив, все из-за этого?

— Слишком красивыми никогда не бывают.

Может быть, именно безапелляционными суждениями такого рода Колетт и покоряла всех, кто желал ей покориться? Ее голос прозвучал властно, и его услышали. Головы повернулись в нашу сторону. Медленное движение, как у рыб или у сомнамбул, изменило диспозицию сцены. Нужно иметь хорошие данные, чтобы двигаться так хорошо. Кошки, рыбы, манекенщицы, сомнамбулы: сколько сравнений надо мне еще, чтобы выразить свое удивление? Даже Жос становился здесь другим человеком, прежним человеком, о существовании которого я даже не подозревала. «Мне развалина, — со злостью подумала я, — а Колетт — милый утомленный денди…»

Очевидно, подошло время чествовать Жоса, ради которого и был организован обед. Колетт, которая любила его, ужаснулась, когда, вернувшись после шести месяцев, проведенных в Бразилии, увидела его побежденным. Ничего такого она мне не сказала, но это разве не было видно без слов? А разве у нее не было возможности что-нибудь сделать с контрактами, а затем отнести куда-нибудь еще легенду и права Жиля? Она закрыла двери своего дома для Брютиже, это все знали, но к ней постоянно приставал и Мезанж, и сам Ленен. Обед приобретал, если поразмышлять в этом направлении, другой смысл. Отстранение Жоса могло вернуть Колетт свободу — с хорошими адвокатами…

Так как Жос заговорил, Колетт сделала неуловимый жест, пошевелила рукой, и все замолчали. Жос насмешливо посмотрел вокруг себя. «…Я что, должен отойти к камину, Колетт?»

Реми скользнул ко мне. Сначала я не очень обращала внимание на то, что говорил Жос. Я затаила на него обиду: со времени своего возвращения он сбивал меня с толку. Я ничего не смыслю в скользящих привязанностях, в увертках. У меня складывалось впечатление, что со мной осталась не лучшая его часть. Реми заставил меня слушать Жоса: «Твоего приятеля заносит», — шепнул он мне на ухо.

Жос говорил медленно, с трудом подбирая слова. Когда он встретил взгляд Колетт, она ему улыбнулась.

«…Я зачарован виллами «Сменядовольно». Я никогда не мог бы себе представить, какая у меня будет старость.

Тщетно перебирал я допустимые гипотезы, проецировал в будущее имеющиеся линии, рисовал себе профиль карьеры, план жизни — ни одна из картин не сцеплялась с действительностью. Из этого своего бессилия я совершенно естественно заключал, что я молод. А что бы вы сделали на моем месте? Молод надолго. Молод навсегда. Привилегия, которая меня даже не поражала. Люди, которые со мной общались, видели перед собой сорокалетнего, потом пятидесятилетнего, все менее и менее свежего мужчину, и из этого видения они делали вывод, который напрашивался. Но они ошибались. Они не видели меня таким, каким я был: не бессмертным — что было бы банальным, — а молодым. Молодой человек пятидесяти, вот-вот шестидесяти лет, которого раздражали проявления почтения, которого возмущали редкие телесные усталости. Все изменилось в тот день, когда, внешне став старым человеком, я заметил, что старость так и осталась для меня непостижимой… Я потерял свое будущее, как некий человек потерял свою тень. Однако я достаточно здравомыслящий человек, чтобы понять, что это будущее и стало сегодня моим настоящим. Мне говорят это зеркала… Мне говорят это ваши лица… Мне не удается поверить в свое настоящее … сегодня… завтра… Дыра, пустота находятся уже не передо мной: я уже внутри…»

Жос говорил со старательностью человека, который не повторяет сформулированное у него в мыслях утверждение, а пытается, слово за словом, обрисовать свои ощущения. Даром что я не была завсегдатаем салона с ширмами из черного лака, я догадывалась, по несколько шокированному выражению напряженных лиц, что Жос перешел допустимые границы. Но, находясь в замешательстве, люди, присутствующие в салоне, испытывали достаточно уважения или симпатии к Жосу, чтобы он мог продолжить подбирать слова.

Когда же он начал говорить о Клод?

«…Моя жизнь после нее, или ее жизнь после меня, я часто себе это представлял. Несмотря на то, что мое будущее куда-то ускользало от меня, я был в состоянии представить себе будущее нашей любви или, если предпочитаете, последующие дни нашей любви, представить себе их со страхом и ужасом, но в то же время и с безжалостной точностью. Разумеется, реальность оказалась ни в чем не похожей на мои кошмары. Я боялся, что жизнь будет невозможна, но я открыл, что выжить почти легко, а дальше — серая, без вкуса жизнь… Универсальная тошнота, но почти приятная».

Полулежащему с предельной грацией министру удалось взглянуть на часы так, что никто не заметил. Жос теперь пытался поймать хотя бы один взгляд, но все наши лица были опущены, выражая глубокую сосредоточенность. Его полуоткрытые губы дрожали. Колетт Леонелли наклонилась над огромным низким столом и протянула к нему руку, но так далеко от него, что он не мог ее пожать. Бьянка встала, наполнила бокалы, предложила их. Молчание затянулось, заполняемое только жестами Бьянки, шелестом ее платья, звуками оседающих поленьев, которые шевелил маленький желтый человек. Мне хотелось встать и завыть. Реми сильнее сжал мою руку.

На улице он тоже не отпускал меня. Мы ушли первыми. На пороге я испытала сожаление: квартира Колетт показалась мне гротом, утопающим в духах, темным и золотистым, который продолжался и снаружи, теряясь далеко в ночи сада, в глубинах волшебного и обманчивого города, гротом, который я не сумела изучить и откуда бежала, торопливо, тайком. Колетт, непроницаемая, обняла нас. «Бедный Жос», — прошептала она; она тоже покинула его.

На следующий день Реми отвез меня в Шаман во второй раз. Мы не предупредили заранее о нашем визите, чтобы не заставлять домашних специально готовиться к нашему приезду. «Мне не нравится, когда у мамы эти ее голубые волосы», — сказал Реми, смеясь. В действительности же они у нее желтые с сединой, и она занималась садом в грубых рабочих перчатках. Сторожу уже осточертело присматривать за исступленными Вольтером и Руссо, осаждавшими овчарку за оградой его домика. «Вы хотите ее пристроить? — спросил у него Реми, — я возьму ее у вас…» Вот таким образом мы поместили собаку на заднем сиденье «универсала», в котором Реми решил отправиться в обратный путь. У него на этот счет была своя идея. «Ты ненормальный!» — заявила г-жа Кардонель.

— Ее зовут Зульма, — сказал сторож. — Так решили дети.

Собака сидела в машине, навострив уши, и следила за нашим разговором с необыкновенным вниманием. Когда мы приехали на улицу Шез, она побежала впереди нас по лестнице, выгнув спину. У овчарок особая, свойственная только им, манера осторожно взбираться по ступенькам, держа нос на уровне ковра. Она остановилась на третьем этаже, обернулась, подождала нас. «Ну вот, она сделала свой выбор», — констатировал Реми. И позвонил в дверь Жоса.

ОБЩИЙ ПЛАН IV

Во время обеда у Леонелли он рассказал Реми о собаке в Бегюде. Огромная то ли ирландская, то ли пиренейская овчарка, одна из тех лохматых анархистов, породу которых он всегда путает, но представляет их себе как хороших спутников, друзей семьи. Он заметил ее, сбитую скорее всего машиной, в траве, на обочине. Это было при въезде в деревню, а Жос ехал медленно. Даже не деревня, а селеньице из десяти домов, называющееся Бегюдом. Между Динем и Монпелье по крайней мере деревень двадцать носят такое название.

Собака уже давно покинула этот мир. Она лежала на боку, вытянув лапы и демонстрируя мудрость и покой, какие встречаешь только у мертвых. Эта безмятежность вводит в заблуждение автомобилистов, которые, увидев таких собак и считая, что они спят, замедляют ход и объезжают их. Иногда, если хорошенько приглядеться, заметишь немного испачканные кровью ноздри и пасть. Да еще над ними кружат мухи.

Жос увидел все с первого взгляда. Эта картина запечатлелась у него. Он только что остановился на несколько дней в уединенной гостинице в паре километров от того места, в Эгпарсе, где — из-за неприятностей с франком — не слышалась французская речь. Поэтому он неизбежно несколько раз в день проезжал через то местечко: гостиница располагалась в конце тупика.

Жос был уверен, что к следующему его появлению здесь собаку уже уберут, бросят на свалку, а то и выроют ей яму. Но нет, она оставалась по-прежнему там же, в десяти шагах от входа в красивый дом, такого выскобленного, реставрированного. Жосу показалось, что она уже раздулась под лучами южного солнца. Но на следующий день она была там же. Жос притормозил, невольно поднеся руку ко рту, как будто боялся, что его вырвет.

Изо дня в день, в течение недели, которую он провел в Эгпарсе, Жос вновь и вновь видел падаль, понемногу распадавшуюся на составные части, распространявшуюся в траве, в пыли, и теперь он нажимал на газ при приближении к подъезду, хотя старался отвести глаза в сторону:, он не мог не замечать, за краткий миг брошенного взгляда, бесформенную кучу, бугорок из костей и шерсти, не мог не представить себе надоедливого жужжания мух и запах. Особенно запах, который должен был окутывать элегантный дом, его сад, его террасу, может, еще и бассейн? И Жос думал о людях, которые проводили там лето, о людях со вкусом, судя по порталу сине-лавандового цвета, по фонарям, по итальянским горшкам, по другим красивым деталям, о людях, которых тошнотворный запах скорее всего прогонял из сада, с террасы, заставлял их запираться, закрывать окна в глубине прекрасного дома, там, куда еще не проник торжествующий запах смерти.

Жос рассказывал эту историю вполголоса, стараясь не привлечь других слушателей, рассказывал меньше даже для Реми, чем для того, чтобы проверить себя, проверить, хватит ли ему мужества найти верные слова. Он даже не заметил, или почти не заметил, с каким вниманием слушал его певец и как исказилось его лицо. Он говорил ради самого себя, ради самоочищения. Чтобы положить в черно-золотом салоне, в котором последний раз он был еще до потопа, разложившийся собачий труп из Бегюда, чтобы его вонь перекрыла аромат палочек из розового дерева, которыми Колетт запасалась в Лондоне, и чтобы приглашенные — этот пройдоха Шабей, этот резвый министр — были вынуждены обходить его на глубоком ковролине, чтобы не поскользнуться в сукровице и на крови.

Когда он открыл свою дверь вечером 13-го сентября, и когда Зюльма, сидя, наклонила голову набок, слушая молчание троих людей, как собаки слушают какое-нибудь царапанье или голос за дверью, он понял, что Реми запомнил его историю красивого зловонного дома, а может, и в голове Элизабет что-то удержалось из длинного скучного перечня раздавленных собак, угробленных кошек, погибающих тяжким французским летом деревьев, о которых он поведал ей месяц назад.

Зюльма ждала любви, ласки. Домик сторожа в Шамане, высокая решетка, запретный парк, эти силуэты, там, с мягкими голосами, два самца, готовых схватиться за нее: ничто из всего этого не сулило потерявшей хозяев суке ни уверенности в жизни, ни безопасности. Она ждала, подняв уши, не проявляя страха, но и не чувствуя себя спокойной, и неизвестно как разбираясь с историей предательства или забывчивости, которая ранила ее таинственную животную память. Когда Жос наклонился и заговорил с ней, потом встал на колени, на пороге, между смутными и тревожными запахами города и другими, незнакомыми запахами чужого дома, Зюльма осталась сидеть — может быть, этому научили ее в другой жизни? И научили когда-то этому гордому поведению обученных собак? Она осторожно лизнула наклоненное к ней лицо, фыркнула, встала, рысью вбежала в квартиру и направилась к дивану в гостиной, прыгнула на него и легла. И только напряженная поза да взгляд, устремленный на стену, пристальный, но направленный в сторону, выдавали степень ее неуверенности. Она услышала позади себя смех. Тогда она полностью вытянулась, положив морду между лапами, вздохнула, пожевала язык и подняла глаза на людей.

Отныне в жизни Жоса было присутствие, это ничтожное дрожание воздуха, по которому узнавалось в закрытом помещении дыхание жизни. Первые дни собака почти не расставалась с ним: она вставала, когда он вставал, выходила из комнат вместе с ним, следовала за ним в коридоре, опустив голову, труся деловитой походкой. Не могло быть и речи, чтобы оставить ее одну. Жос в самые неожиданные моменты ловил внимание Зюльмы, направленное на него, точный взгляд овчарки, устремленный в его сторону. Ночью — с первого же вечера, она стала спать на диване, который занимал стену комнаты и господствовал над кроватью, над коридором и двумя дверями — Жос слышал, как она вздыхает, делает глотательные движения, похрапывает какое-то время, стонет, реагируя на какой-то приснившийся ей сон, поднимается и крутится вокруг своей оси несколько раз, перед тем как снова лечь. Иногда она тихо слезала с дивана и ложилась рядом с кроватью, положив голову на полу халата. Утром она с щенячьей нежностью тыкалась носом в шею мужчине, в ухо, не пытаясь лизнуть, до того как какой-нибудь жест или ворчание не подтверждали ей, что хозяин возвращается к жизни. Ей нужна была прогулка в десять часов, мясо по возвращении, игры все оставшееся время. Серые теннисные мячики, все изжеванные, катались по паркету, на котором она поскальзывалась, преследуя их. Когда какой-нибудь мячик закатывался под низкую мебель, собака распластывалась там и, устремив глаза в зияющую тень, где исчезла ее добыча, отрывисто и пронзительно тявкала, все более и более нетерпеливо, пока Жос не приходил, не ложился на пол и, уткнувшись носом в нос собаки, под ее сверкающим взглядом, не протискивал руку под комод или сундук и, согнувшись в три погибели, весь пыльный, не схватывал беглеца.

Три-четыре раза в день Элизабет прислушивалась к этой череде прыжков, скольжений, приглушенного лая, в которых она узнавала игры в мяч. Теперь она встречала на лестнице кубарем скатывающуюся вниз, на прогулку, собаку и Жоса, следовавшего за ней, бодрого, идущего с деланно важным видом, держа поводок в руке. За четыре или пять дней его узнали все в квартале, хотя до этого он в течение пяти месяцев ходил по тем же улицам, и никто не обращал на него внимания. Его стали приветствовать. Ему задавали банальные и умильные вопросы, к которым чувствительны, как известно, хозяева собак. У него появилась привычка выходить в куртке и с платком на шее, в одежде, гораздо более подходящей, чем его вечные костюмы, для человека, идущего в сопровождении овчарки, с которой приходится разговаривать вполголоса. Зюльма поворачивалась к нему, скосив глаза, и ускоряла свой неровный шаг. Жос отказался от двух забегаловок, где суку встретили плохо, и стал завсегдатаем ресторана на улице Шерш-Миди, слишком дорогого для него, где один Лабрадор песочного цвета, лежащий у бара, приветствуя Зюльму, приходил в состояние иступленного блаженства.

Прогулки Жоса по городу стали совершаться по определенному маршруту с какой-либо целью: набережные Сены, Тюильри, где можно было побегать, пока не слишком разозлятся сторожа, Марсово Поле, где с наступлением вечера начинались странные состязания по бросанию палок вдаль. Были у них и свои запретные места: такая-то и такая-то улица, куда собака отказывалась идти, как если бы в своей предыдущей жизни она, например, пережила там ужасное испытание. Часы, проводимые на улице Шез, больше не отдавались на откуп прострации или сиесте. Дрыхнуть среди дня под неусыпным взглядом большой собаки невозможно. Зюльма навязала Жосу логичные действия и самоуважение, от которого он из-за одиночества чуть было не отвык совсем. Он навел в квартире порядок. Почти тридцать лет он сваливал свою почту в картонные коробки, не разбирая ее, из суеверного и профессионального уважения к прозе бумагомарателей, даже если она была частью быстро забытых и не имевших продолжения литературных опытов, данью раздутому тщеславию или же представляла собой счета поварихи. Жос недавно дал Мюльфельду и Анжело покопаться в некоторых ящиках. Они провели там нечто похожее на классификацию: приличного размера скрепки соединяли одно с другим письма одних и тех же авторов, делая их чтение одновременно более удобным и более ностальгическим.

Следы, оставленные этими толкователями, напомнили Жосу о письме Мюльфельда, забытом месяц назад. Тогда он не ответил на него из-за своего безволия; теперь он заставил себя написать несколько вежливых строк: туманно извинился за свое молчание, сославшись на «траур». Потом, подумав, начал по-другому: «Внезапная смерть моего свояка, Конрада Крамера…» Он объяснил также, что апрельское послание до него так и не дошло, «равно как и многие другие…» В остальном письмо как бы пресекало все жалобы на судьбу. Он подписался, наклеил марку и тут же отнес его с чувством облегчения на почту. Собака обожала прогулки до почты на улице Ренн.

В квартиру Элизабет, где Реми проводил все больше и больше времени, доставили белый «Бехштейн». Жос слышал аккорды гитары, фортепьяно, обрывки музыкальных фраз, повторяемые по двадцать раз. Он подшучивал над ней: «Ты будешь жаловаться хозяину на старого типа с его шавкой, а я скажу ему, что думаю о проклятой певичке с пятого…»

В саду в Шамане прошел сеанс фотосъемок для обложки пластинки на сорок пять оборотов. В дело пошло все: семейное фортепьяно под кедром, Элизабет в цыганском наряде, Элизабет, изображающая гостиничную воровку, Элизабет в виде Голубого Ангела. Фотограф и его ассистент разыгрывали из себя художников. Элизабет прилагала столько же усилий в следовании их указаниям, сколько в работе над своим голосом с ведьмой, живущей на улице Жофруа-Ланье, проявляла столько же доброй воли, сколько при исправлении, вместе с Реми, текста песен. «Вот так же серьезно она, наверное, вкалывала и в команде Боржета», — подумал Жос, наблюдая за ней издалека. Он спрашивал себя, что означают эти две складки, появлявшиеся иногда на лбу Элизабет: долго она еще будет изображать из себя святую недотрогу? Именно Реми настоял, чтобы Жос приехал в Шаман. «Мама будет очень рада», — пообещал он смеясь. Слово «мама» он произносил как-то по-детски. Зюльма, осторожная в те времена, когда садовник привел ее на обрывке веревки, демонстрируя особь, оказавшуюся в тяжелых социальных условиях, сейчас вернулась с видом триумфатора. Заполучившая теперь хозяина, с которого она не сводила глаз и терлась боком о его брюки, она удовлетворилась тем, что, отрывисто щелкнув два-три раза челюстями, заставила Вольтера и Руссо посторониться. Сеттеры приняли информацию к сведению и улеглись, восхищенные, в нескольких шагах от нее.

Жосу совсем не нравилась эта роль старичка, которую возрастная логика обязывала его играть. Держа руку на шее собаки, он наблюдал, как г-жа Кардонель наблюдает за ним самим. Вежливость и любопытство вели переменчивую борьбу на лице с голубыми волосами: у нее вызывал интерес этот сопровождавший Элизабет шестидесятилетний тип с образцовыми несчастьями. Г-жа Кардонель называла Элизабет не иначе как «мой малыш» и часто обнимала ее. Жоса она называла «господином». Они говорили о животных. Элизабет во фраке и цилиндре, с тростью в руке, сидела верхом на самой нижней ветви кедра. «Сейчас мне будут рассказывать о всех маленьких Кардонелях, которые на этой ветке…» Жос вздрогнул и, не извинившись, встал и пересек лужайку. Как же хороша была Элизабет! Зюльма встала рядом с ней, положив передние лапы на кору дерева, и все сразу поняли, что это будет лучшее фото, то самое, которое после множества бесполезных колебаний украсит обложку диска.

Пока фотографы укладывали свой материал, складывали в чемоданы одежду, затаскивали фортепьяно обратно в гостиную, три собаки устроили на лужайке такую безумную возню, что, проходя мимо, можно было услышать тяжелое дыханье старого Вольтера. На какой-то момент все остановились, глядя, как играют собаки. Элизабет, все еще в костюме Марлен Дитрих, не торопилась снимать черные брюки, блестящие туфли и белый гофрированный жилет, которые ей так шли.

Реми пришлось вмешаться, чтобы остановить возню собак, пока у Вольтера не случился инфаркт. Ему пришлось броситься на траву, чтобы на полном бегу остановить Зюльму. Элизабет сжала руку Жоса и подбородком указала ему на лужайку, на которой газонокосилка нарисовала свои более или менее зеленые параллели, на фортепьяно, спокойно стоявшее на верхних ступенях террасы, на тени, которые удлинили конец дня и осень. Потом тихонько спросила: «Ну что? Вы сами, вы в это верите?»

— А почему бы и нет? — ответил Жос. — Не двигайся больше, не смейся, сейчас вылетит маленькая птичка. Да, почему бы и нет? Если сумеешь сохранить свою серьезность…

ЧАСТЬ VI. МЕСТО СТОЯНКИ И ОТДЫХА

«ЭСКАДРИЛЬЯ»

Дельбек был старый, испытанный летчик. Он был такой толстый и сварливый, до такой степени не был уверен в своем возрасте, что уже никто не знал, был ли он асом четырнадцатого или сорокового года и посадил ли он свой самолет на крыше магазина «Галери Лафайетт» или же в Андийских Кордильерах. Никто даже толком не знал, держал ли он когда-нибудь в своих руках рычаг управления. Но он написал прекрасные мужественные книги, полные ностальгии, о прошлом авиации, и, говорят, у него была самая полная коллекция фотографий воздушных боев двух войн, акробатических демонстраций, «авиасалонов», фотографий знаменитых летчиков (с посвящениями), не говоря уже об авиамоделях, за которые ему, по его словам, безуспешно предлагали целые «состояния». И это было достойно уважения, так как он был беден, так любил выпить и был так грязен, что никто ему уже почти не предлагал стаканчик в барах, в которых он приземлялся каждый вечер.

Никто так и не узнал, как же ему удалось раздобыть денег на выкуп аренды грязного помещения на улице Эстрапад (то ли это был вьетнамский ресторан? то ли прачечная?) и переделать его в своего рода кабаре. Он оборудовал там самую длинную в Париже стойку (как говорили про эту стойку злые языки, «это был единственный самолет, который он когда-либо пилотировал»), подвесил в нем на нейлоновых нитях свои самые лучшие уменьшенные модели «Скадов» и «Ньюпортов» четырнадцатого-восемнадцатого годов и впритык, до самого потолка, покрыл стены знаменитыми фотографиями, пожелтевшими, волнующими душу образами, среди которых выделялись три-четыре увеличенных снимка: взгляд Гинмэра, ангельский профиль Мермоза, глаза грустной газели Гари, несколько устаревшая элегантность полковника авиации Таунзенда… Все друзья, которые перестали угощать Дельбека, столь же охотно, как когда-то, собрались здесь осенью 1981-го года, чтобы он угостил их: открытие стало триумфом, и триумф получил продолжение. За два года «Эскадрилья» стала очень модным местом. Там можно было увидеть стоящих рядом забияк, слишком красивых, чтобы быть настоящими, актрис, голлистов в отставке, чемпионов по теннису и дам с точеными ножками, которых куртуазно называли стюардессами. Никто не спрашивал, каких линий, каких компаний. Машины оставляли на площади Пантеона в полном беспорядке, и полицейские соседнего комиссариата уже даже не пытались что-либо предпринимать — со столькими префектами эти люди были на «ты». Дельбек еще больше потолстел, перестал курить свои гаванские сигары и оспаривал бойкие номера у «Кафе Эдгара» и у «Дона Камильо». У него слушали по-настоящему свирепых шансонье, певцов с неожиданными убеждениями, Манитаса де Плату, перебежчиков с Востока. Каждый вечер он ограничивал количество посетителей. Даже не слишком заботясь о правилах безопасности, в маленьком зале внизу старались не набивать больше восьмидесяти человек. Что же до знаменитого бара, то только семь или восемь первых табуретов позволяли видеть сверху спектакль; остальные же предоставляли сидящим на них лишь возможность медленно напиваться, прислушиваясь к обрывкам песен. Именно там и собирались завсегдатаи, разговаривая вполголоса, что все равно казалось слишком громко бармену, для которого стало особым удовольствием водворять вокруг себя тишину.

Реми рассказал Дельбеку об Элизабет, но первым привел ее в «Эскадрилью» Шабей. Старый пилот тогда только что нанял для танго оркестр аргентинцев, которые, как поговаривали, были в изгнании, оказавшись высланными в 1980-м году военными. Поговаривали, что за ними и сейчас гоняются убийцы. Они привлекли на улицу Эстрапад небольшую группу мужчин, хорошо одетых, стройных, с горящими глазами, приходивших сюда как в церковь. Французы оторопело смотрели, как девять господ из оркестра с тоской следуют на свои собственные похороны. Скрипачи стоя, а те, кто играл на банджо, сидя выколачивали из своих инструментов душераздирающую музыку одинаково механическими и параллельными жестами. Они были одеты, как клерки, измотанные сверхурочной работой. Девять лиц с впалыми щеками и глубокими морщинами не выражали никаких чувств. Ритм закручивал и раскручивал свой навязчивый повтор как бы помимо них.

Элизабет молча отдавалась музыке, пропитывалась ею. «Вот это то, что надо!..» Реми написал для двух из ее стихотворений мелодии танго, которые она вот уже месяц изо всех сил пыталась напевать под заунывное, как на уроках танца, покачивание. Здесь же она открыла для себя скрытое горение холодного пламени. Лишь бы Реми понравился этот оркестр, специализирующийся на спазмах и агониях! «Здорово, правда?» — прошептал Шабей. Она жестом велела ему замолчать. Шварц, он и кое-кто еще — она начинала презирать мужчин, которые страстно желали ее, но так и не заполучили.

Часов в двенадцать, когда девять могильщиков отдыхали, Дельбек протолкнул свое брюхо между столиками и подошел поприветствовать Элизабет. «Кардонель мне много говорил о зас», — сказал он ей. Он рассматривал ее со смиренной и тягостной бесцеремонностью толстяков. «Я могу вас послушать?» Он торопливо добавил: «Я вас видел в фильме, и конечно… слышал… Я полностью доверяю Реми…» Маленькие глазки обшаривали ее, струйки пота текли от волос к объемистым щекам.

Как ни старалась вот уже год Элизабет воспитывать в себе солдата, испытание показалось ей слишком трудным: сцена под тремя лампами, Реми за роялем, Дельбек и Робер, его бармен, одни в пустом зале. Реми несколько мгновений напевал, импровизируя. Он выигрывал время. Потом бармен крикнул, как перед боем: «Вперед!» и включил прожектор. Элизабет разразилась смехом, сжала микрофон и легко спела четыре песни, одну за другой, при гробовой тишине. Когда она вышла из круга света, то ей бросилось в глаза, что Робер двигается: он возвращался из бара с ведерком для шампанского и четырьмя бокалами, которые держал букетом за ножки. Было решено, что она начнет выступать очень скоро, до 1-го ноября, потому что надо было заполнить паузу между двумя пассажами «террористов», как их называл Дельбек.

— Ты не видел их? — спросил он, оборачиваясь к Реми, — надо прийти, настоящая месса! Я не могу покончить с колдовством падре Гаффы с помощью какого-нибудь типа, который пришел бы сюда травить басни про Жоржа Марше. А ваши песни пойдут. Они не испортят вечера. Они захватывают. Даже, может быть, чуть-чуть слишком. Но ты уж не обижайся, моя маленькая Элизабет, у меня здесь один и тот же спектакль долго не задерживается, разве не так, Робер?

В тот вечер, когда Элизабет впервые выступала в «Эскадрилье», Реми находился в Люксембурге на записи своего телеспектакля. Он сделал вид, что его это ужасно удручает, Элизабет выражала еще большее неудовольствие, но в глубине души оба были довольны, что обстоятельства избавили их от необходимости вместе бороться со страхом, охватившим в последние дни Элизабет. Дельбек был против излишней шумихи. «Десятка приятелей будет достаточно, чтобы обеспечить успех…». Их оказалось еще меньше: Колетт, чета Шабеев, Боржет и Жозе-Кло, а в последнюю минуту к ним присоединился Жерлье, который придумал бог знает какую отговорку или поручение (это в такой-то поздний час?), чтобы прийти «без своей Жоржетты», лучась тихой радостью молодых отцов.

Жос несколько дней искал кого-нибудь, кто бы согласился провести полночи на улице Шез, чтобы постеречь Зюльму. Его заранее страшило собственное трусливое бегство и полный упрека взгляд собаки. Поскольку Элизабет отправилась в последний раз на консультацию к польке — она не была уверена в своих двух танго, которые теперь пела в похоронном стиле «Падре Гаффы», — Жос пошел, чтобы встретить ее на улице Жофруа — Ланье, и увидел, как Бьянка несется вниз по огромной лестнице. Утро вернуло ей весь блеск молодости, которая в тот вечер, когда они ужинали у Колетт, показалась Жосу несколько поблекшей. «У тебя такой вид, будто ты убежала от волка», — сказал он ей.

— Я убежала от своего дедушки, а это уже кое-что! (Она умела уйти от ответа…) — А ты кто такая?

Вопрос этот был обращен к Зюльме. Та вытянулась во весь рост, готовясь положить свои лапы на плечи Бьянки. Между этими двумя молодыми особами произошел настолько убедительный обмен чувствами, что Жос осмелился попросить Бьянку пожертвовать одним вечером. «Можешь привести своего закадычного», — добавил он и тут же пожалел, что не сумел найти формулы поэлегантнее. «Разумеется», — пробормотала Бьянка без улыбки.

Она пришла, около девяти часов, пришла одна и сразу набросилась на шоколадные конфеты, которые Жос купил специально для нее.

— Какая ты все-таки молодчина, что носишь платья, — сказал он.

— Я люблю только платья, только шелк и драгоценности, только лимузины и духи… Видите, какую судьбу я себе готовлю.

Улегшись на диван, Зюльма с одинаковым обожанием поглядывала на девушку и на шоколад. Жос ушел успокоенный. Через четверть часа он уже был на площади Пантеона. Он чувствовал, что ему не хватает поводка в руке. Он увидел, как маневрирует машина четы Шабеев, нечто серого цвета, причем настолько тяжелое, что Максим припарковал ее с трудом, совсем не так непринужденно, как ему хотелось бы. Он нашел место на углу улицы Ульм, настоящее место, которое он и занял со всеми предосторожностями под бдительным оком Жоса. Он хлопнул дверцей и смиренно заблокировал замки. Патрисия изображала искушенность: «Ты часто бываешь у толстяка?» — спросила она у Жоса.

Оркестр сеньора Гаффы унес его далеко от столика, за которым сгрудились друзья Элизабет, так далеко и придал ему такой отсутствующий вид, что никто не обратил внимания, когда он, воспользовавшись бурей аплодисментов, поднялся и толкнулся в одну из дверей. Он углубился в плохо освещенный коридор и там остановился. Его глаза блестели от слез. Удастся ли ему теперь когда-нибудь опять научиться испытывать волнение, не задыхаясь от отсутствия Клод? Когда он овладел собой, то прошел немного вперед и постучал в дверь, на которой мелом было написано имя Элизабет. Он нашел ее улыбающейся, сидящей в единственном кресле в углу комнатушки, стены которой были из камня, покрытого белым лаком. Он поцеловал ее. Все признаки беспокойства у нее исчезли, и она слушала песню Buen Amigo, которую гнусавил репродуктор, приделанный в углу у потолка. Звуки были хриплыми, но ритм — безупречным.

— Это просто замечательно, Жос. Впредь я буду сидеть и ждать своей очереди в зале. Здесь, когда я нахожусь в полном одиночестве, их рыдания меня убивают. Ты видел Гаффу, их патрона? Он похож на какого-нибудь ирландского кюре…

Жос остался один в помещении, когда настала очередь Элизабет и за ней пришел ее пианист. «Завтра я пройду в зал», — пообещал он.

Все время, пока продолжалось выступление Элизабет — она спела пять песен и последнюю еще раз на бис, — Жос неподвижно сидел в кресле. Динамик был настолько отвратителен, что не могло быть и речи о том, чтобы понять, что делает Элизабет; Жос смог оценить лишь громкость и продолжительность аплодисментов. Он смотрел на три букета цветов (один из которых был его), на несколько баночек с кремом, которых вполне хватало Элизабет для ее макияжа, на фотографию, прикрепленную к рампе, фотографию, сделанную в Шамане и запечатлевшую Реми, катающегося по лужайке с собаками, а на заднем плане, немного размытом — силуэт Голубого Ангела, застывшего в ужасе.

Какие склоны и косогоры, какие странные сцепления обстоятельств привели Жоса сюда, в угол этого наспех оборудованного подвала? Он подумал о всех тех господах во фраках, из романов и фильмов, которые вот так же изнемогали от скуки в разных артистических уборных, среди цветов и женских юбок, объятые желанием и презрением, запахом пудры и румян. Опускающийся все ниже и ниже граф Мюффа, всякие жиголо, богатые наследники, спешащие разориться, принцы, якшающиеся с подонками. Боже, какая литературщина! Жос сказал себе, что времена изменились, а тем не менее те же жесты, или почти те же, повторяются вновь и вновь у мужчин, побуждаемых желанием играть свою старую роль. А роль ли? Он вспомнил, с какой тщательностью готовил этот вечер, с каким беспокойством ожидал его приближение по мере того, как росла тревога Элизабет. Прошло уже две недели с того дня, когда она спустилась и позвонила к нему в дверь по возвращении с прослушивания, и все эти две недели Жос знал, что он придет сюда в этот вечер, придет нервный и забьется в угол, который он себе именно таким и представлял, и на протяжении всех этих четырнадцати дней он знал, как тяжело ему будет пережить этот момент, но знал также и то, что если Элизабет не отвергнет его присутствия, он будет возвращаться сюда каждый вечер, будет забиваться в этот угол и так же ждать. Он превратился в человека, который испытывает потребность скатиться до самого низа. Он вспомнил фантастический роман Риго «Господин Бертомье», вспомнил головокружительные видения главного его героя… Больше ничего, или почти ничего, не удерживало его над пустотой, наклониться над которой его так тянуло.

Дверь открылась. Робер, бармен, улыбнулся ему: «У меня есть для вас удобное местечко в баре, господин Форнеро…!» Жос, к его удивлению, не смог ничего ответить. Он только покачал головой. Робер тихонько закрыл дверь, как если бы боялся разбудить спящего ребенка. «Клод умерла, а сына нет…» Все кончается тем, что обнаруживаешь и выражаешь две или, например, три основные причины страдания, одни и те же — за исключением каких-нибудь деталей — для всех людей. Вот одна из них, о которой Жос даже и не подозревал, насколько она превратилась для него в навязчивую идею: «Я никогда ничего другого не умел, кроме как вылизывать тексты и продавать их… Всю свою мужскую силу я отдал служению пустоте, одному лишь пережевыванию печатных страниц, комбинациям вкуса и умения… Да! Прекрасные битвы! А вот никого нет! Нет сына, которому могло бы быть двадцать лет, чтобы он мог хотя бы плюнуть мне в физиономию. Нет даже женщины, которая бы, постепенно старея у меня на глазах, вызывала бы жалость, женщины, от которой нужно было бы прятать зеркала. Нет ничего. Украв у меня мое дело, они украли все, потому что у меня больше уже ничего не оставалось. Дело! Неужели все дела оказываются в один прекрасный день такими смехотворными?»

…Аплодисменты ширились, росли, грубо насилуя репродуктор, который жалобно завибрировал, когда там, в зале, начали скандировать, как это обычно делается на политических выступлениях. А тут у толстяка Дельбека? Это был апофеоз! Жос рассчитал, что до прихода Элизабет остается всего несколько минут. Он пришпорил себя и поднялся на поверхность, как поднялся бы на поверхность из-под воды с ощущением, что легкие вот-вот разорвутся. Теперь репродуктор воспроизводил лишь шум, какой-то неясный скрежет. Потом в коридоре послышались шаги, смех, снова скрежет, потом грянула милонга, с фальшивым задором, словно пьяное танго. Жос закрыл глаза. Совершенно естественно на ум пришла фраза — «ему закрыли глаза», а вместе с фразой — мерзкая дрожь. Милонга напоминала конвульсии сифилитической шлюхи. «Все могло бы кончиться здесь, вот сейчас, — подумалось Жосу. — Я созрел». А созрел ли? Он не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы встать и присоединиться в зале к друзьям Элизабет. Он никогда не мог связать в своей жизни одни жесты с другими, эпизод с эпизодом. Небольшое ухудшение состояния, вот и все.

Вновь появился Робер: «Элизабет приглашает вас к своему столу, господин Форнеро. Не желаете ли вы, чтобы я вас туда провел?»

Значит, она не пришла.

По дороге Жос проверил, как он выглядит, в зеркале, обрамленном голыми лампочками, и обнаружил там вполне бодрое лицо, почти даже веселое. Робер в коридоре обернулся: «Это настоящий успех, господин Форнеро, не может быть никакого сомнения».

* * *

Жос видел, как портится осень, как ноябрь постепенно утопает в дожде и холоде. До этого на протяжении тридцати лет в эти недели он никогда не смотрел в окно: то были в Издательстве два самых лихорадочных месяца. Сохранилось только воспоминание об однообразно сером низком небе, да о порывах ветра, гнавших прочь белое полуденное солнце, когда почти каждый год, начиная с 1957-го, он оказывался часов в одиннадцать-двенадцать в глубине бистро и сидел там, успокаивая разгулявшиеся нервы какого-нибудь из своих авторов, за столиком на своем привычном стратегически выбранном «издательском» месте, попивая из стаканчика с растаявшим льдом и прильнув ухом к транзистору. В первый или второй понедельник ноября это происходило недалеко от Оперы, на одной из тех улиц, где Золя поместил действие своего романа «Накипь», наполненной зеваками, шумом и бесчисленными кафе: выбирай на любой вкус. Неделей позже надо было подыскивать себе какой-нибудь укромный уголок на улице Агессо или Анжу: решалась судьба премии «Интералье». Жос предпочитал гриль в «Крийоне» всяким бистро, где служащие, работающие в этом квартале, дрожа от первого холода, поглощают свои бутерброды. В случае победы роскошная обстановка составляла часть праздника; и утешала разочарованных в случае поражения. Все, что в пятидесятые годы он презирал, не без легкой зависти, занимало все больше и больше места в его существовании после триумфа Жиля, когда Издательству начали приписывать немного магическую силу (или гении интриг…) и когда качался наплыв авторов. Успех состоит в том, чтобы управлять своими былыми отвращениями. Жос культивировал свой успех добродушно и страстно. Позже Клод тоже подключилась к игре. Она не любила сплетен, ложных слухов, споров, которые иногда отравляли успехи ЖФФ, но любила сообщничество, длинные вечера, путешествия с авторами, всю эту сеть дружеских отношений, которую она так умело создавала. Что осталось сегодня от этих пестрых, красочных связей? Верность Колетт или Шабея и их попытки возродить Жоса. «Посадить меня в седло, как говорит Максим».

Жос узнавал, как осень постепенно пропитывается влагой и портится, глядя на Зюльму, которая, хотя и ненавидела дождь, тем не менее не могла отказаться от своих исступленных прогулок и пробежек, после которых возвращалась вся грязная. И тогда надо было чистить ее щеткой, а она создавала дополнительный беспорядок, сопротивляясь и бегая от него по всей квартире, поскольку самым эффективным способом вытереться, по ее мнению, было лечь на спину, задрав лапы вверх, и поерзать по одному из тех двух-трех ковров, которые Жос не отдал Жозе-Кло. Три раза в день Жос дарил собаке ее порцию ласки, одновременно протирая ее. На это уходило время. Он ждал вечер без особого нетерпения. К десяти часам, сделав усилие над собой и приведя немного себя в порядок, он выходил с Зюльмой на поводке, проходил, не глядя на них, мимо пенсионеров на улице, которые походили на него больше, чем ему бы хотелось, и которые сами тоже выходили иногда в тапочках и «выводили» какого-нибудь угрюмого пса, которого они подбадривали, чтобы он отправил свои дела в темном углу. У Жоса начинался в это время его настоящий день. Зюльма, со стоячими ушами, с живыми сузившимися глазами, охваченная в этот час ночным инстинктом охотника на волков, настолько возбужденная ночными тенями, что ей даже и не хочется тянуть поводок, находила совершенно естественным, что каждую ночь одинокий хозяин ведет свою собаку в кабаре.

«Эскадрилья» сразу же восстановила вокруг Жоса атмосферу, соответствующую его пожеланиям: приветливую, безразличную, легкомысленную. Он не спрашивал себя, что думают о нем и о его привычках шесть или семь завсегдатаев бара Робера, да и сам Робер тоже, который встречал Зюльму припасенной для нее костью, а Жоса стаканом виски, слегка разбавленного водой без газа. Зюльма, окончив свое пиршество, пробиралась за бар. Она вытягивалась, когда Элизабет выходила на сцену и начинала петь. Однажды Зюльма залаяла, что вызвало смех. С тех пор Жос решил проходить внутрь, в то помещение, где он сидел во время выступления Элизабет в первый день. Робер по обыкновению приносил туда кость и виски и оставался на минутку поболтать. Но Жос любил только момент подлинного одиночества, с собакой, вытянувшейся на диване, который в одну из суббот Жанно забрал с улицы Шез и перевез сюда в своем фургоне, отныне перекрашенном в цвета издательства Ланснера. «Что надо, то надо, господин Форнеро!..» Говорил ли он о диване, о том, что без спросу воспользовался транспортным средством для нужд Форнеро, или же о замене одного названия другим?

Жос научился различать духи. Можно было подумать, что таланты Зюльмы распространились на него. Перечно-лимонный оттенок туалетной воды, которой иногда пользовалась Элизабет, означал, что сегодня вечером она наденет платье и что Реми приедет и заберет ее на какой-нибудь ужин: Жос самоустранялся. Кисловатый запах пота означал спешку, нервозность. В такие вечера одежда Элизабет валялась в беспорядке, открытая сумка болталась на туалетном столике,деньги были разбросаны среди щеток и баночек. Жос аккуратно складывал деньги в сумку, развешивал одежду на вешалки — хотя Элизабет никогда этого не замечала — и, если не шел дождь, вел ее пешком до «Куполя», где люди иногда приветствовали их издалека. По наклоненным головам, по взглядам, сначала пристальным, а потом отводимым в сторону, Элизабет и Жос догадывались, что говорят о них, что обсуждают и так или иначе интерпретируют их присутствие в кафе, их жесты. Случалось, что кто-нибудь похрабрее подходил пожать им руку. Разговор сводился в основном к поглаживанию собаки. «Я опять становлюсь популярным», — констатировал Жос.

Незадолго до закрытия кафе они вставали, оставляли на столике деньги (Жос теперь терпеть не мог ожидать — его мучила болезненная нетерпеливость) и шли искать такси. Через раз шофер отказывался «сажать псину». Жос, не настаивая, целовал Элизабет и отправлялся пешком по бульвару Распай, где две их тени, вытягивающиеся и ломающиеся на стенах, волновали собаку. Она останавливалась, рычала. Сад «Французского Альянса», в котором дамы, наверное, украдкой оставляли объедки для кошек, повергал ее в транс. Жос приседал, сжимал ей морду двумя руками, чтобы помешать ей лаять, смеялся, но никогда ему не приходило в голову идти по другому тротуару. Веселая ярость Зюльмы, движения ее головы, чтобы освободиться, нелепость группы, которую они вдвоем составляли посреди тротуара — все это доставляло Жосу огромное удовольствие: в эти моменты он чувствовал себя вполне счастливым.

* * *

Накануне дебюта Элизабет Жос нанес визит главному редактору «Флэша» и главному редактору «Сирано». Первый из них, Жандрон, был постоянным участником полдников в «Лувесьене». Второй, Ротиваль, был близким родственником Гойе. Жос пошел попросить их помочь Элизабет. Еще недавно такого рода просьбу — обычное дело — он сформулировал бы по телефону: «услугу за услугу в будущем» и тому подобное. А сейчас ему показалось совершенно естественным попросить о встрече секретарш, затем прийти самому, ждать, сидя напротив слащавых созданий, походивших на «стюардесс» из «Эскадрильи», не заботясь о впечатлении, которое он с Зюльмой, лежащей у его ног, производит на журналистов, которые проходили мимо, не решаясь узнавать его.

Жандрон что-то меланхолично проворчал, попросил принести кофе, вспомнил о забытых подвигах, пообещал прислать на улицу Эстрапад фотографа и вскоре настолько перевозбудился, что Жос попрощался и ушел. Что до Ротиваля, то его Жос не отпустил, пока не вырвал у него обещания и дату. Патрон «Сирано», не слишком привыкший к тому, чтобы его просили так резко, при том, что в роли просителя оказался этот тип, который бросил Сабину, упустил все свои шансы, да и совал ему под нос своего зверя, ему, страдавшему аллергией на шерсть, чихнул и выразил удивление по поводу того, что Шабей, «обычно такими делами не занимавшийся», тут был готов написать «о малышке Вокро».

— Она же раньше, кажется, крутилась больше с коммуняками. С Гандюмасом, с Жерлье, с этими парнями из «Замка», разве не так?..

Он кидал имена, как, кидая гальку, стараются, чтобы она рикошетила по воде, и смотрел, краем глаза, как они отскакивают. Этот Ротиваль был хорошим журналистом. «Она не в нашем стиле…» В конце концов удовольствие опубликовать Шабея (задешево, потому что тот был просителем) возобладало над желанием отказать Форнеро. Так что теперь Ротиваль ждал, что напишет Шабей — оставалось заставить его это написать. Такова была цель третьего визита Жоса, который прошагал с авеню Монтеня до площади Вобан. Даже Зюльма едва тащила лапы. Он застал Патрисию одну, и она взялась добиться от мужа статьи. Она спросила сначала, сколько ему заплатят, потом:

— Ты знал, что Максим пытался трахнуть ее? Впрочем, не знаю, почему я говорю «пытался»: он наверняка ее поимел…

Как все стареющие, раздражительные жены, Патрисия считала своего мужчину неотразимым. Жос подумал, не облегчит ли он страдания Патрисии, рассказав ей о приезде Шабея с Элизабет в Цуоц, летом восемьдесят второго, о лугах на берегу Инна, о «Двадцати двух кантонах»? Он отказался от этой мысли. Он не хотел говорить ничего, чтобы могло случайно взбудоражить вялую, но непредсказуемую Патрисию. Шабей был способен написать прекрасную статью об Элизабет, и эта статья, хорошо представленная в «Сирано», заставила бы другие газеты отреагировать, послать кого-нибудь в «Эскадрилью», опубликовать фотографию, отозваться: только это имело значение. Жос вновь обрел былую гибкость и цепкость, благодаря которым он когда-то создавал события. Он знал, что надо быть точным и настойчивым, если хочешь, чтобы обещания не растворились за три дня в воздухе, и что надо пренебречь человеческим уважением.

Он пришел на площадь Вобан, такой же вымотанный, как когда-то после слишком длинного заседания Совета или бурного комитета в «Евробуке». Он отпустил Зюльму побегать по лужайкам авеню Бретей. Он стоял неподвижно и смотрел, как она играет, смотрел без улыбки. Лихорадка у него спала. Это был свободный вечер на улице Эстрапад, и Элизабет не пела; Реми повез ее провести вечер и ночь в Шамане. Жос подумал о шести или семи часах, которые застынут на месте, как корабль во время штиля, прежде чем он сможет обрести надежду заснуть. Он с большим трудом поймал собаку и пошел посидеть в то самое кафе, где летним утром восемьдесят второго года Шабей убедил Элизабет сопровождать его в Энгадин. Первое дыхание зимы затуманило стекла террасы. Жос купил газету, которую ему протянул разносчик. Едва он развернул ее, как эта картина ужаснула его: он, сидящий в семь часов вечера со своей собакой в кафе, уткнув нос в рацион политиканства и преступлений. Он растерянно поднял голову и к удивлению соседей скомкал газету. Потом поднял пластиковый колпак, положенный на тарелку, взял две булочки и, отламывая от них кусочки, стал кормить ими Зюльму. Газета, теперь булочки: враждебность вокруг него сгущалась. Тогда он вытащил из кармана банкноту в пятьдесят франков, нарочно смял ее и, вставая, положил на стол. Он находился в одном из тех своих состояний, в которое впадал все чаще, когда избыток одиночества переходил в удушье от ярости. Он искал взглядом другие взгляды, но все отвернулись. Он заставил себя сделать глубокий вдох, прежде чем начать пробираться между столиками и сиденьями: он больше не контролировал свои движения. Снаружи немного холода успокоило его. Он направился к бульвару Инвалидов. С тех пор как они вышли из квартиры, не считая остановок, они шагали уже три часа. Зюльма, опустив голову и прижав уши, плелась, задевая своей шерстью за грязные стены. Улица Варенн казалась нескончаемой. Жос старался держаться прямо, как если бы хотел «спасти лицо» на этом пустынном тротуаре, на котором топтались у некоторых подъездов полицейские. Он видел все как в тумане: в глазах стояли слезы. Он думал о своем лице — таком, каким оно должно было выглядеть: блестящим, измученным, когда он проходил под фонарем. Он вспомнил 15-е августа, эльзасскую таверну; в тот вечер он испугался, он звал на помощь. Сегодня ему бы на это не хватило ни смелости, ни трусости. Он, как сомнамбула, пересек бульвар Распай, добрался до улицы Шез, в полном изнеможении поднялся на четвертый этаж. С трудом вставил ключ в замок, так его трясло. Зюльма тут же подбежала к миске с водой в кухне. Из гостиной Жос слышал, как она долго-долго с шумом лакала. Потом она вернулась и вытянулась рядом с ним на диване. Хотя он не снял плащ, его трясло. Собака, положив морду между лапами, смотрела на него сонным взглядом. Жос, по-прежнему одетый, придвинул к себе телефон и свою записную книжку и, не теряя времени, от семи до восьми часов позвонил одиннадцати человекам, мужчинам и женщинам из газет, с телевидения или с радио, кто когда-то в прошлом были ему чем-нибудь обязаны и, в свою очередь, оказывали ему услуги. Он не встречал никого из них в течение последних восьми месяцев, даже таких — один пожилой газетный хроникер, одна молодая женщина, — которые были также и авторами ЖФФ. Каждый из них, услышав в трубке его имя, замолкал, как бы делая паузу, словно актеры в театре, когда им нужно сыграть, подчеркнуть свое удивление. С каждым из них он сводил к минимуму выражение вежливости и симпатии, чтобы изложить как можно скорее цель своего звонка: привлечь их внимание к песням Элизабет, к «Эскадрилье», к пластинке, которую вот-вот должен был выпустить Фаради. Из девяти собеседников — двое отсутствовали — пятеро были более или менее в курсе, а один даже провел вечер накануне на улице Эстрапад. Жос не утруждал себя тем, чтобы варьировать в каждом случае свою речь, подыскивать новые аргументы. Именно поэтому с каждым звонком он становился все более и более убедительным. Он напоминал о двух романах Элизабет (они оправдывали его вмешательство), о ее успехе в «Замке», и тем, кто был не в курсе, счел нужным сообщить о ее связи с Реми Кардонелем. Он избавил таким образом своих собеседников от предположений, которые позабавили бы их минуты две-три по окончании разговора. Он не настаивал, не старался вырвать обещание. Дичь была не слишком крупная, да и телефон — не слишком тонким инструментом. Он обретал свою манеру, не просительную и не двусмысленную, манеру, которой он в бытность свою издателем пользовался, рекомендуя журналистам понравившиеся ему книги; нечто вроде откровения старого ремесленника, добродушный тон человека, говорящего очевидные вещи. Он оказывал им по-дружески услугу, вводя их в курс дела, — позиция, которая вызывала у самых мягких из его собеседников добродушные протесты, а у самых черствых — с трудом поддающееся толкованию ворчание.

Таким образом в восемь десять Жос уже расстрелял все свои патроны. Он оставил своим собеседникам время завязать галстук, если они собирались идти куда-нибудь на ужин, или снять его, если они оставались дома. Он поставил телефон на столик и огляделся: Зюльма — он даже не заметил этого — ушла с дивана и, совершенно измученная, улеглась на кровати. Теперь Жосу стало жарко. Он снял плащ. Он полагал, что ведет себя достаточно сдержанно и что никаких откликов о его демаршах до Элизабет не докатится. Он всегда верил в деликатность людей, славившихся отсутствием оной, и никогда не жалел об этом. С Реми он, конечно, собирался поделиться информацией о том, что им сделано, чтобы избежать с его стороны любых поспешных акций, но так, чтобы это осталось между ними. Жос записал на бумаге имена двух отсутствующих, чтобы не забыть позвонить им на следующий день. Когда он встал, то испытал давно забытое ощущение сладостной ломоты, столь привычное когда-то, в пору его успешных кампаний. В течение многих лет он старался изгнать с улицы Жакоб употребление двух-трех модных словечек, закрепившихся в обиходе по воле шустрых радиожурналистов, а затем еще из-за алжирской войны, слов из уничижительной политической лексики, которыми, однако, стали обзывать и любые внезапные и страстные усилия, направленные на то, чтобы сделать известным какое-то имя, чтобы поделиться своим восторгом. «Промывание мозгов», «пиаровщина»: Жосу не нравилось, когда так называли риторические пассажи, в которых он набил себе руку, нагнетание аргументов, сравнений или очень деликатно завуалированных комплиментов, всю эту диалектику успеха, которую он умел — может быть, лучше, чем кто-либо другой? так, во всяком случае, говорили — поставить на службу своим авторам. «Посмотрим, потерял ли я или нет хватку», — сказал он себе. Один из секретов его успеха заключался в том, чтобы никогда не хвалить того, что ему не нравилось. (За такую работу он платил другим.) Он был уверен, что любой, кто пойдет на улицу Эстрапад, получит удовольствие от песен Элизабет, от причудливых стенаний сеньора Гаффы, от влажной свежести, которую взбивали подвешенные к потолку большие деревянные винты, а также от ощущения ночного путешествия в доверительной, почти семейной атмосфере, которую умел создавать в «Эскадрилье» толстяк Дельбек. Было достаточно просто послать туда людей, как когда-то было достаточно заставить их открыть книгу, всего лишь открыть ее: остальное следовало в качестве бесплатного приложения.

Было уже девять часов, когда Жос наконец оторвался от дивана. Проходя перед дверью спальни, он угадал в темноте два красных отблеска, которые зажег в глазах проснувшейся Зюльмы свет в коридоре. «Спокойно, — сказал он, — спокойно! Все идет хорошо…» — и он покашливанием изобразил нечто вроде улыбки, потому что фраза относилась как к собаке, так и к человеку. Спокойно? Надо было протянуть еще как минимум четыре часа: «Эскадрилья» усугубила его лунатизм. Он вынул из холодильника яблоко и бутылку воды, которые отнес в гостиную, захватив по пути графин с виски. Вставил в видеомагнитофон, не выбирая, одну из кассет «Замка», которые Элизабет подарила ему, деланно смеясь. Налил себе порцию алкоголя, необходимую и достаточную, чтобы полегче прожить еще один вечер, потушил ближайшую лампу и нажал на кнопки пульта. Кассета не была перемотана: на экране замелькали краски пикника у генералиссимуса Окампо. Жос поднес стакан к губам, не отрывая глаз от банановых рощ, обнаженных грудей, всякого рода цезальпиниевых деревьев, мелодраматических усов, прилепленных над губой мужчин. Он ускорил перемотку кадров и насладился моментом возникшей абстрактной какофонии. Алкоголь согрел ему уши, руки. Он поколебался: встать или не встать, чтобы налить себе еще стакан? В конце концов решил встать и выпил стоя глоток чистого виски, прежде чем добавить воды. Потом пошел в спальню, погладил и обнял Зюльму с немного театральной пылкостью, которую ему придало первое опьянение, вернулся в гостиную и опустился на диван. Вновь включил фильм, но убрал звук: Элизабет поднималась по ступенькам каменной лестницы. Камера приблизилась к ней, сняла лицо крупным планом, оставив за кадром волосы и шею. Еще более полные, чем обычно, губы открылись и продемонстрировали «зубы удачи». Жос подумал с некоторой беззаботностью, что он, конечно же, любил Элизабет, что он ее желал, что он зверски ревновал ее ко всем мужчинам, которых она клала к себе в постель, и что все это не имело никакого значения. Он усмехнулся, вспоминая, с каким оскорбленным достоинством он отверг подозрения г-жи Вокро. Сама же Элизабет прекрасно знала, как к этому относиться: игру вела она.

«Больше никогда, — громко сказал Жос, — больше никогда…» Собака на кровати вздрогнула и навострила уши. Пустой стакан тихо скатился на диван, и Жос, оперевшись затылком о бархатную подушку, погрузился в сон как раз в тот момент, когда Элизабет на экране раздевалась в спальне Негреско. А может, чуть позже, когда она пришла в больницу и расплакалась у изголовья одного очень молодого умирающего человека. Еще в течение получаса гнусности и мерзости «Замка» разворачивались, вспыхивая с новой силой, разноцветные и немые, перед спящим Жосом, губы которого поднимались в такт несколько хриплого дыхания. Потом фильм оборвался, послышался щелчок, и гостиная погрузилась в темноту.

* * *

В середине ноября Элизабет захотелось поменять свое сценическое платье, которое казалось ей слишком грустным. Ей помешали это сделать. Дельбек и Реми заставили ее просмотреть вырезки из газет и журналов, которые она отказывалась читать. Почти везде она была изображена в черном облегающем платье с закрытым воротом, с голыми плечами, держащей в руке красный шелковый платок, с которым она вышла на сцену в первый вечер случайно и который потом брала каждый вечер как некий фетиш.

— Теперь это ты.

Элизабет посмотрела притворно недовольным взглядом на собственный образ, который она сама придумала и закрепила, не думая об этом, а просто потому, что черное шло к цвету ее кожи, и потому, что ей всегда нравилась манера Греко, Барбары, больших темных ворон, которым она завидовала. «Понимаешь, — сказала она Реми, — я с четырнадцати лет больше всего боялась показаться дурнушкой…»

Потом, подумав, добавила: «А как Голубой Ангел на пластинке, не лучше?»

— На обложке пластинки фотографию поменяют! Посмотри, вот фото, которое выбрал Фаради. И он прав!

Это была фотография, снятая со вспышкой движущимся фотоаппаратом, когда она пела. У Элизабет мелькнуло в голове, что она перестала принадлежать себе. Будет ли она протестовать? Она заставила себя молчать и улыбаться с удивившей ее легкостью.

Дельбек «редко видел столько публикаций о новичке в твоем жанре». Комбинации Жоса и популярность, которой одаривает телевидение своих героев, дали основание для саркастических откликов (самых ценных), а удачно подобранные фотографии и лестная молва помогали каждый вечер заполнять «Эскадрилью». Один только Жос не выглядел удивленным. Он знал по опыту, как легко поместить под прожектор новичков, когда они принадлежат к нескольким сферам, к нескольким дисциплинам. Создателям репутаций нравятся разбрасывающиеся люди, люди, всюду сующие свой нос. Не говоря уже о красоте. Жос также знал, что раз брошенный снежный ком не замедлит вырасти в объеме; да и сам он продолжал звонить.

Между 15-м и 30-м ноября Элизабет закончила свое образование, начавшееся после выхода «Замка». Опыт «Эскадрильи» упрочил и дополнил опыт сериала: ей нравились признание и аплодисменты. Если в семнадцать лет она была так склонна провоцировать мужчин — бодлеровская «маленькая стерва», — то не для того ли, чтобы чувствовать, как при виде ее загораются глаза? Первый вечер стал для нее открытием. Едва воцарилась тишина, когда она встала неподвижно перед микрофоном, чувствуя на себе сотню взглядов, она сразу полюбила их любопытство, их алчность и даже их безразличие (чтобы сломать его) и чувствовала себя властительницей. Она продлила тишину, ожидание, к удивлению пианиста, настолько ей понравилось это ощущение: быть в центре света, быть яблочком мишени. И как только она запела, все волнение исчезло. Она контролировала свой голос, свои жесты; она была уверена, что если что-то произойдет, если внимание ослабнет, она сможет повернуть ситуацию в свою пользу. Когда раздались первые аплодисменты, ей понравились и их дурманящая агрессивность, и слегка вибрирующий стыд, который они в ней вызывали, как если бы она была голой на публике, но в то же время она чувствовала себя спокойной и расчетливой. Она сделала несколько шагов, передвинула микрофон, сказала пианисту несколько слов, попросив поменять местами две песни, и все это без особой необходимости, единственно ради удовольствия проверить непринужденность собственных движений и покорность зала. От песни к песне ее ощущения обострялись. Она была чувствительна к любому повышению и понижению напряжения, постигая, до какой степени вознаграждается качество, вознаграждается упорство в работе, постигая, что когда обладаешь умением, то можно найти выход из любого, даже самого трудного положения. В конце выступления, когда ей устроили своего рода овацию, она сумела, все еще наслаждаясь ею, быстро ее оборвать, чтобы исполнить на бис одну песню, единственную, ее любимую, и со сдержанной скромностью сойти со сцены и сесть за столик своих друзей. Она точно забыла о Жосе, который томился в ее уборной.

Это счастье длилось семь недель и стало приятным, как привычка. Когда Дельбек объявил, что не может больше откладывать выступление «Трех Жозиан», с которыми он давно наметил «справить Рождество» и которые от нетерпения уже отбивали чечетку, было решено отпраздновать сразу успех Элизабет, ее последнее выступление и выход ее пластинки, которая к превеликому удивлению Фаради продавалась по тысяче двести штук в день. Наметили вечер одного из понедельников — дня, когда театры не работают, — чтобы могли прийти друзья артисты, «команда «Замка», и еще пригласили всех журналистов, которые поддержали Элизабет.

В тот момент, когда она одевалась — она решила отправиться на улицу Эстрапад в облегающем черном платье, в котором она выступала, — Реми вручил Элизабет связку из трех ключей: маленькая открытая машина ждала ее не у входа в здание, как в фильмах, поскольку шел дождь и поскольку на улице Шез стоянка запрещена, а в красивом немецком гараже рядом с заставой Майо. Они спустились за Жосом и осчастливили Зюльму гигантской косточкой, которую Элизабет купила за пять минут до закрытия мясного магазина на углу улицы Шерш-Миди. Они выпили стоя по стаканчику в гостиной, изрядно пострадавшей от капризного нрава собаки. Жос показался им несколько чопорным для человека, который голоден и собирается идти на ужин. Но они были слишком веселы, чтобы беспокоиться об этом. В тот момент, когда они, Реми и Элизабет, остались в комнате одни, она увидела, что видеомагнитофон остался включенным. Была нажата кнопка «пауза», серое заштрихованное изображение: Жос скорее всего остановил, когда они позвонили в дверь, фильм, который до этого смотрел. Из любопытства Элизабет нажала на «пуск». После двух секунд картинки ожили и обрели цвета. Это была одна из кассет «Замка», подаренных ею Жосу, та серия, в которой была, как она ее называла, «голубая сцена», единственная слишком обнаженная во всем сериале, стоившая ей в Стампе дня неловкости и вечера мигрени и развертывавшаяся в голубом гризайле, чем декоратор чрезвычайно гордился…

Элизабет увидела себя, голой, в объятиях Лукса. Она почувствовала, как вся пылает до корней волос, и не обернулась. Реми держался в четырех шагах позади нее и тоже замер. Она неловко нажала одну из кнопок пульта и картинка, беззвучная, остановилась. На ней она была на коленях, с волосами, разметавшимися по груди Лукса. Она опустила глаза, надавила медленно на кнопку «стоп» и картинка, после двух-трех резких скачков, исчезла. Было слышно, как в коридоре или на кухне Жос разговаривает с собакой. Когда он вернулся в салон, Элизабет резко обернулась. Реми избегал ее взгляда. Он присел на колени и стал объяснять Зюльме надлежащим тоном и подбирая соответствующие слова, что она останется одна дома, будет его охранять, спрячет свою косточку под подушки дивана или в кровати Жоса. Собака неожиданно лизнула его языком в лицо, и голос Жоса сказал: «Пойдемте, ребята… Постараемся не приехать туда последними…»

ФОЛЁЗ

Мне обещали изнуренных разбойников, вертепы Бокки, а я попал на семейный праздник в честь мадмуазель Вокро, которая, если верить газетам, стала смачной комбинацией из Декобры, Жинетт Леклерк и Пиаф. Впору прямо пожалеть, что в свое время не примкнул к клубу пользователей этой персоны. Их была целая толпа, но толпа довольная. Сегодня наш постоянно меняющийся кумир предоставляет эксклюзивные права на свои интимные таланты одному певучему щеголю, для которого она, как мне кажется, слишком крупная рыбка. Но, мне кажется, я ошибаюсь, и этот Кардонель оказался одним из лучших мероприятий этого неописуемого Фаради. Очаровательное общество, кое-какие цветы которого этим вечером оказались в клумбе наших привычных сообщников. Какое же удобрение оживит эту истощенную землю? Ненависть моих друзей настолько бдительна, что я больше никогда не посещаю ни мест, ни мероприятий, где они собираются. Так что в тот момент, когда я вошел в этот кабак на горе Сент-Женевьев, где выступает наша Каллас, моим глазам предстала глубина моей дерзости, которая вернула мне лестное представление о самом себе. Итак, я удовлетворен. Только Грациэлла и Леонелли искренне расцеловали меня. Более испуганный, чем это может показаться, с очками в кармане, я практически не различаю лиц. Эта уловка помогает моей близорукости симулировать презрение, которого ждут от меня, и делает мое лицо беспристрастным.

Я добираюсь до бара, толкнув человек десять знакомых, неожиданное молчание которых за моей спиной позволяет мне измерить обиду, нанесенную им моим безразличием. Я являюсь постоянным оскорблением. Мне случается даже самому ощущать усталость оттого, что я среди остальных всегда оказываюсь точно каплей, каплей кислоты в сироп. Я жгу и не смешиваюсь.

Держа стакан в руке, я оборачиваюсь со все еще опущенными вниз глазами. И они замечают меня, сидящего нога на ногу, замечают элегантный туфель на конце моей ноги, замечают, как она дрожит. Дрожит такой непроизвольной, яростной дрожью, вроде той, что сотрясала когда-то жен нотариусов, когда в провинциальных гостиных их наэлектризовывала злость. Английская обувь, поношенные носки и их хозяин Форнеро, сидящий один, лицом на уровне задниц. Близорукий он или нет, но выглядит еще более безразличным, чем я. Он меня не замечает, и я наблюдаю за ним без зазрения совести. Невидимая нить, протянутая таким вот образом между нами, оберегает меня от зануд: ко мне никто не подходит.

Форнеро — я хорошо знаю это выражение — дошел до конца чего-то. Но чего? Торопливый психолог сказал бы: отчаяния. Все так и все не так. Так или не так. Жос выше этого; он достиг тех подлунных высот, когда замечаешь только смешное или гнусное в разыгрывающейся комедии, в которой никак не хочется участвовать. Особое состояние. Все еще недавно молча принимаемые условности, все расточаемые недавно знаки уважения, предупредительности, расточаемые то с некоторой тщательностью, то небрежно, кажутся не имеющими ни малейшего значения. Видеть, как Форнеро буквально на глазах соскальзывает — я готов биться об заклад! — в такую безнадежную отчужденность, — это вызызает во мне всплеск симпатии к нему. У меня появляется желание поговорить с ним обо мне, о моей книге, о кровоточащей обнаженности, в которой он оставляет меня, как я делал когда-то ради несколько садистского удовольствия продемонстрировать состояние моей души издателю, который хотел бы стать моим издателем, но не стал. В какой-то миг я испытываю ощущение, что мы с ним, Форнеро и я, одни в этой небольшой толпе друзей-врагов вдыхаем леденяще-обжигающий воздух истины. Понятно мое замешательство: леденящий или обжигающий? друзей или врагов? Осталась только такая истина, которая разрушает сама себя.

Иногда я пугаюсь своей неожиданной раздвоенности. Того, что не выдержку больше суицидного натиска своих ощущений. Форнеро стал волновать меня с тех пор, как я заподозрил, что он такой же хрупкий и одержимый, как и я. Я хотел бы сказать ему об этом, разделить… Разделить? Мы что, посмеемся вместе, с выпивкой в руке, среди сотни именитых членов племени, которые вызывают у нас омерзение? Я лично знаю, что мое спасение, если спасение существует, состоит в нагнетании отчаяния, благодаря ему моя книга взорвет среднее отчаяние, исповедуемое мне подобными. Они больше ни во что не верят — у меня же веры и того меньше. Они молчат — я насмехаюсь. Они дрожат от озноба — я же рву на себе одежды и бью себя в грудь. Я являюсь Кинг-Конгом универсального нигилизма. Форнеро кажется мне всего лишь старым скептиком, отправленным раньше срока на пенсию. На кой черт мне рисковать простудить его, распахивая окна и устраивая смертельный сквозняк?

Сама Вокро, стиль Шабей-«Сирано», сияет. Я полагаю, что сейчас она запоет, и тонкое качество ее выступления оживит аудиторию ее друзей. Я наблюдаю за ней, такой аппетитной, такой материальной, в ее платье, которое будто с сожалением прикрывает ее тело. Она одновременно и Нана и Беренис (барресова Беренис!), — если только имена этих грациозных призраков еще что-то кому-то говорят в вольере этих болтунов. На стенах — сотня фотографий, прославляющих героизм и смерть. Самолеты-бабочки или алюминиевые сигары в момент погружения в струю дыма перед последним падением. Костистые нервные лица, высеченные предчувствием жертвенности. Надо же было набраться наглости или мобилизовать ресурсы дурного вкуса, чтобы сделать декорацию из таких траурных фотографий!

Архангел средств массовой информации, томный, как восточная красавица, молодой Кардонель опускает время от времени свою руку и постоянно свой взгляд на выставленное малышкой Вокро кожное пространство. Боржет конфиденциально сообщает Шабею, дабы немного обострить его язву, что «United Artists» предлагает ему трехмесячное пребывание в Голливуде для изучения там возможностей состряпать американскую версию «Замка». Мир наизнанку. Сильвена с трудом скрывает, что она наконец подписала контракт с Ланснером, потому что он ей дает семнадцать процентов. Она подсчитывает, что при такой ставке для нее настало время вернуться к мужу и создать себе более либеральный образ: коралловый брючный костюм, воротник, как у Дантона, стиль — бывший министр. Бретонн досадует, что он единственный столь крупного калибра топчет здесь, в «Эскадрилье», ее черный паркет, и пытается обнаружить в еще хрупком очаровании Кардонеля тень двусмысленности, которая позволила бы ему погрызть косточку его мечты.

Жерлье, Греноль, Риго, едва привыкнув к удобствам власти (их, этих изъеденных молью классных надзирателей, ждет у подъезда шофер), уже чувствуют, как она качается, что их время уже проходит, и вопрошают себя, как бы поудобнее пристроиться к корыту противника. Буатель, с гибким и подвижным лицом чересчур мелкого комедианта, чтобы заинтересовать своей мордой продюсеров, тихо напивается. Красавица Дарль разжигает Фаради. Дельфина Лакло воркует что-то с очень близкого расстояния Бодуэн-Дюбрею; ей очень хочется узнать, так же легко размягчается сердце великого патрона, как у обычных господ, которыми она пользуется, или не так. Колетт Леонелли держит свою дочь за плечо — буксировка? защита? — и, кажется, благодаря своему положению, не подозревает, что у нее на лице с его огромными глазами написано даже больше грехов, чем ей приписывают ее недоброжелатели. Мезанж и Ларжилье, преуспевающие, ведут деловой разговор. Лукс на всякий случай краснобайствует глаза в глаза с Патрисией Шабей, усердствуя, как если бы ему светил тут какой-то приработок… Все как на ладони. Привыкнув к полутьме и к дыму, мои глаза теперь различают лица. Они, правда, немного расплываются, но это неважно, присочиню. За неимением сердец я всегда неплохо разбирался в их поясницах. Я знаю секреты этих людей, их формулы, их потаенные мысли, удары судьбы, о которых они трезвонят, и невзгоды, которые они замалчивают. Я также знаю, что нельзя позволять им разжалобить себя. Я пришел на землю, чтобы покрывать трещинами зеркало, в которое они смотрятся. Я мечтаю о книгах, которые взорвались бы у них в руках, как бомбы. У меня так же, как у Форнеро, нога дрожит от нетерпения, и мой рот кривит гримаса, как будто я встал не с той ноги. Ярость парализует меня — мускулы, мысли, язык, — и я хотел бы растоптать иллюзии этих привидений. Они отворачивают от меня взгляд? Они хотят меня стереть, как ластиком? Они отрицают мое присутствие? Но они никогда не помешают мне вонзить в них слова, которые в конце концов сломают их. Они не смастерили еще такой кляп, который заставит меня замолчать.

МЕСТО СТОЯНКИ И ОТДЫХА

Наверное, со стороны Аргонна. Автодорога вспарывает там холмы и леса живым, отчетливым шрамом, отчего мысль о старых ранах, воспаленных рубцах, которыми отмечена земля под слишком свежей растительностью, почти даже и не возникает. Самым старым деревьям здесь шестьдесят лет. Пропитанная костной и стальной пылью, земля здесь тяжелее, чем где бы то ни было на земном шаре, исхоженная капитаном вдоль и поперек, исхоженная с неистовством и мыслями, непонятными тогдашнему маленькому мальчику, но врезавшимися в память навсегда.

Жос протянул руку и попросил у Элизабет карту Мишлен номер пятьдесят шесть. Он развернул ее наполовину, потом — зачем — положил ее, оставив палец между двумя складками, на сиденье, где она выделяется теперь желтым пятном. Зюльма опустила на секунду голову, подвинула одну лапу и выпрямилась, внимательно следя глазами за дорогой, напряженная, серьезная, поворачиваясь только иногда, чтобы проводить быстрым поворотом загривка удаляющуюся в противоположном направлении машину. В голове Жоса проходят названия мест — Шалад, Вокуа, Буа-Брюле, Илетт, Монфокон — и видения прежних деревень с одной-единственной улицей, наполненной процессиями гусей и окаймленной серыми фасадами, с закрытыми дверями сараев, хранящими запахи крольчатников и сена. И другие образы: памятники, кучи костей, кладбища с выстроившимися в ряд белыми крестами под мокрым от измороси флагом. Далеко ли они ушли? Его детство с привкусом войны и траура. Достаточно было бы взглянуть на карту, сказать пару слов Элизабет и Реми, которые вполголоса беседуют на переднем сиденье, объяснить им… Можно было бы съехать с автодороги, и Жос показал бы им дорогу. Но знает ли он ее? Сосны, посаженные на опустошенной земле, — как борода, скрывающая следы оспы, — выросли. Извилистые и когда-то пустынные дороги, как вехами, уставлены станциями автосервиса. Капитан показывал на горизонте голые холмы, леса с деревьями без верхушек, луга с деревнями, и его речь превращалась в смущенную скороговорку, торопливую и иногда несколько напыщенную, свойственную всем ветеранам, этим, тогда еще совсем молодым людям, которые надели ботинки и леггинсы, чтобы водить красивых женщин по грязи Аргонна. Но те не осмеливались выйти из машины, чтобы не испортить туфли, возможно, даже украдкой зевали, воздух их немного сморил, и потом все это было так абстрактно, не правда ли, эти неровности вздыбленной земли, под которыми догнивали останки незнакомцев, которых они могли бы любить, обманывать, видеть, как они медленно старятся…

Видел ли все это десятилетний Жос, или вообразил все это сегодня, или всегда только воображал?

Вот он уже достиг такого возраста, что стал отцом собственного отца, человека с жесткими пожелтевшими усами, который водил его за руку по дорогам Аргонна — его, у которого нет ни сына, ни дочери и который никогда особенно не задумывался об этом упущении в своей жизни, — отцом человека, который ему тогда казался таким старым, таким крупным, с его запахами портупеи, теплой шерсти, табака, с его воспоминаниями о местах кровопролитных боев.

«Жос устал», — должно быть, думали Элизабет и Реми. «Он или мечтает, или дремлет; не будем его беспокоить…» — Реми бросал взгляд в зеркало заднего вида. Элизабет слегка поворачивалась будто бы погладить Зюльму, а на самом деле, чтобы посмотреть, закрыты ли у Жоса глаза. Да, глаза у него были закрыты. Это помогало ему вызвать образы и утверждало его в мысли, что последний эпизод — отступление — в его жизни еще не закончился, что он был все еще и навсегда, как подсказывало его тело, всего лишь маленьким мальчиком с серыми глазами, которого капитан подбадривал, когда они разрывали обвалившуюся землянку. Вот какую тайную мысль лелеял Жос, сидя с закрытыми глаза. Должно быть, и его отец в тот октябрьский день 1929-го или 1930-го года никак не мог поверить ни в реальность той войны, ни в то, что молодость осталась уже в прошлом, как сегодня Жос, забывший о руке, лежащей на спине Зюльмы, никак не мог поверить ни в свой возраст, ни в свое одиночество. Вот сейчас он очнется. Сейчас откроет глаза, и настоящий мир обретет свой порядок: Клод будет рядом, облокотившаяся о ручку дверцы, готовая выйти погулять в лесу, и капитан тоже займет позу под кладбищенским фонарем в Дуомоне, а госпожа Форнеро, в гостиной на улице Бертье, будет с любовью смотреть на свои кресла в стиле Людовика XV, которые она с большим сожалением уступила «одной молодой паре».

«Устал, Жос?» Образы наплывают друг на друга, скачут, манят своей дерзкой свежестью, невыносимо живые — Жос приходит в ярость от того, что их у него отнимают. Элизабет оборачивается к нему, спрашивает, смеющаяся, немного обеспокоенная. Жос складывает желтую карту. «Универсал» замедляет ход, и видно, как сбоку на панели приборов замигала зеленая стрелка. Вокруг солнце, ветер, быстрые облака, которые проносят свою тень над кудрявой зеленью леса. «Нам нечего торопиться, — говорит Реми, — мы поем только завтра вечером. Здесь есть место стоянки и отдыха. Давайте разомнем ноги и дадим побегать собаке?»

Жос молча улыбнулся. Он притворяется, что проснулся после короткого сна. «Короткие сны» всех успокаивают. Образы былого понемногу растворяются в воздухе. Реальный мир сгущается и выстраивает вокруг него свои длинные стены. Машина скользит между всклокоченными соснами и остановившимися трейлерами. Водители о чем-то разговаривают, другие закусывают за столами и на скамейках, расположенных среди деревьев. «Ну вот, я открыл глаза. И вот он мир, сократившийся до своих истинных размеров». Жос дрожит, выходя из машины. Эта зябкая декабрьская пора, с резким светом. Элизабет собирает и прижимает к себе свои бесформенные одеяния, которые она опять стала носить (с тех пор, как она почувствовала себя счастливой?), которые, наслаиваясь одно на другое, скрывают ее тело и заставляют забыть о нем. Реми потягивается, смотрит на карту и спрашивает: «Это что такое, Священная дорога?» Потом, обернувшись к машине: «А о тебе забыли!» и идет открывать заднюю дверцу «универсала», через которую Зюльма не решается выпрыгнуть.

Приходится тянуть собаку за ошейник, чтобы она согласилась выйти. Она нюхает траву, потягивается, как Реми минутой раньше, и поднимает к небу трепещущие ноздри. Что это за ароматы такие проходят над лесом, достаточно мощные, чтобы перекрыть даже вонь моторов? «Мы будем в Страсбуре часа в два», — подсчитывает Элизабет. В тот момент, когда Жос оборачивается к ней, чтобы ответить, он видит собаку: она в двадцати шагах бежит какой-то нерешительной трусцой, опустив уши. «Зюльма!» Он заорал совершенно не произвольно. Его крик, казалось, положил конец колебаниям собаки, которая начинает скакать то вправо, то влево, как бы заигрывая и в то же время стремительно удаляясь. В свою очередь раздаются крики Элизабет и Реми, и тут же возникает рокот мотора. Жос бросился вперед: он сможет схватить собаку вон там, около сосны, прежде чем она выскочит на шоссе. Что-то неистовое и острое разрывается в нем. Он слышит свое собственное ворчание: «грязная сука! грязная сука…», и ощущение несправедливости наваливается на него, в то время как руки тянутся вперед. Вдалеке он видит, как с востока приближаются машины, потом еще грузовик. Ветер приносит их гул. Собака в нерешительности останавливается. Он еще может перехватить ее на разделительной полосе, если она вдруг захочет пересечь дорогу. Ему кажется, что он делает совсем мелкие шажки, смешно топчется по жесткому бетону шоссе. Какая-то тень поднимается слева от него в шуме терзаемого металла. Реми кричит. «Заткнись! — думает Жос, — ты же ее испугаешь…», — и удар подбрасывает его очень высоко, медленно-медленно; небо опрокидывается, и лес тоже, и опять небо, и снова лес.

Смятое тело Жоса упало на землю, головой в нескольких сантиметрах от заднего колеса голубого «БМВ», который остановился поперек дороги в запахе горелого. Никто не услышал в скрежете тормозов и шин, как стукнулся и подскочил на цементе череп. А этот вот бесконечный крик, откуда он идет, кто это кричит? Бегут люди, хлопают дверцы. Видно, как они тяжело дышат. Водитель «БМВ» выскочил, завертелся. Потом упал на колени. Крик не прекращается, потом резко обрывается, сразу, внезапно, и зимняя тишина сковывает сцену.

Мужчины наклоняются, женщины отворачиваются, прижав руку ко рту, словно испытывая отвращение. В течение какого-то времени дорога, насколько хватает глаз, в обе стороны остается пустынной.

Только двадцать минут спустя Элизабет забеспокоилась о Зюльме. Она стала бегать во все стороны, крича ее имя. Мигалки скорой помощи и машин жандармерии бросали холодные отблески. Водитель «БМВ» сидел на скамейке для пикников, опустив голову на стол и обхватив ее руками. Элизабет разрыдалась. До этого она еще не плакала, но в этот момент разрыдалась. Какой-то жандарм подошел к ней, он указал рукой на одного из шоферов трейлера: «Он говорит, что видел, как его коллеги спасли собаку…»

— Коллеги? (Это произнес Реми).

— Водители. Немецкие водители, как и он.

Тут в разговор вмешались два других мужчины, один из которых, рыжий великан, который все видел, был французом. Он категорично заявил: «Два типа, на рефрижераторе…»

— Ты видел название? Фирму?

Рыжий великан был уверен только в одном: название города начиналось с Д. Дуйсбург, может быть, или Дортмунд. Жандарм стал выказывать признаки нетерпения: «Так Дуйсбург или Дортмунд?» Рыжий покачал головой: «Большой рефрижератор… белый с черным… и Д. Я уверен, что там было Д…»

Он все еще повторял это, когда машины жандармерии, голубой «БМВ», скорая помощь и «универсал» выехали друг за другом на шоссе и двинулись в направлении Вердена.

Водители за разговором задержались еще немного. Они перебрали все известные им города Германии, названия которых начинаются на Д. Потом один из них пожал плечами, помахал остальным рукой и полез в свою кабину. Остальные последовали его примеру. Вскоре послышался вибрирующий звук заводимых дизелей. После чего грузовики один за другим вырулили на шоссе и удалились.

Примечания

1

Только что поступило сообщение о смерти французского писателя Жиля Леонелли, больше известного как просто Жиль, автора среди прочих произведений романов «Ангел» и «Рана», случившейся в результате автомобильной аварии недалеко от Флагстаффа (штат Аризона) 6 июня 1970 года в 17 часов по местному времени. Ему было 45 лет.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I. В БАРЕ ЭСКАДРИЛЬИ

  ЖОС ФОРНЕРО

  ЯН ГЕВЕНЕШ

  ЖОС ФОРНЕРО

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

  ГОСПОДИН ФИКЕ ПО ПРОЗВИЩУ «ТАНАГРА»

  АНРИ Д'АНТЭН

  ЖОС ФОРНЕРО

  ФОЛЁЗ

  ЖОЗЕ-КЛО МАЗЮРЬЕ

  ЖОС ФОРНЕРО

  БРЮТИЖЕ

  ЖОС ФОРНЕРО

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

  ИВ МАЗЮРЬЕ

  БЛЕЗ БОРЖЕТ

  БРЮТИЖЕ

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

  ЖОЗЕ-КЛО МАЗЮРЬЕ

  ЖОС ФОРНЕРО

  ФОЛЁЗ

  МЮЛЬФЕЛЬД И АНЖЕЛО

ЧАСТЬ II. БУМАГА ЖЕЛТЕЕТ ЛЕТОМ

  ЯН ГЕВЕНЕШ

  ГРАЦИЭЛЛА

  СИЛЬВЕНА БЕНУА

  ЖОС ФОРНЕРО

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

  ОБЩИЙ ПЛАН I

  МЮЛЬФЕЛЬД И АНЖЕЛО

  ПРОЩАЙ, ЖИЛЬ

  ФОЛЁЗ

  БРЕТОНН

ЧАСТЬ III. ШОТЛАНДСКИЙ ПЛЕД

  ШОТЛАНДСКИЙ ПЛЕД

  ШАБЕЙ

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

ЧАСТЬIV. УБИТЬ ДУШУ

  * * *

  ФОЛЁЗ

  РОЖДЕСТВО 1982-ГО ГОДА

  МАКСИМ ЛИБРАРЬЁ

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

  ФОЛЁЗ

  ЖОС ФОРНЕРО

  ОБЩИЙ ПЛАН II

  БРЕТОНН

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

ЧАСТЬ V. ДЛИННЫЕ ВЕЧЕРНИЕ ТЕНИ

  ЖОС ФОРНЕРО

  ВСТРЕЧА С ПЯТНИЦЕЙ

  ОБЩИЙ ПЛАН III

  ФОЛЁЗ

  ЭЛИЗАБЕТ ВОКРО

  ОБЩИЙ ПЛАН IV

ЧАСТЬ VI. МЕСТО СТОЯНКИ И ОТДЫХА

  «ЭСКАДРИЛЬЯ»

  ФОЛЁЗ

  МЕСТО СТОЯНКИ И ОТДЫХА

*** Примечания ***