Золотые Антилы [Тим Северин] (fb2) читать онлайн

Тим Северин Золотые Антилы

Предисловие

Лет за двенадцать до того, как Христофор Колумб со своей флотилией из трех кораблей впервые объявился у берегов Нового Света, индейское племя, жившее в горах Боготы, проводило весьма зрелищный обряд религиозной церемонии, оказавшийся для них последним. Каждый год в назначенный день служители вождя раздевали его донага и с головы до ног обмазывали липкой бальзамической смолой. Затем они выдували из тростниковых трубок золотой песок, который налипал на смолу, и вождь превращался в живое подобие золотой статуи. В блеске величия он представал перед своим народом и возглавлял торжественное шествие к берегу озера Гуатавита. Там он входил в каноэ, и приближенные из его свиты начинали грести, между тем как народ, выстроившись на берегу, под музыку пел хвалу богам. На середине озера каноэ останавливали, и наступала кульминация празднества: вождь бросался за борт, чтобы воды озера смыли с него золотое покрытие, символически очищая от грехов все племя. Завершение обряда индейцы отмечали шумным весельем с песнями, плясками и щедрой выпивкой.

Примерно в 1480 году великолепные церемонии на озере Гуатавита прекратились после вторжения враждебного племени, победившего приверженцев этого необычного ритуала. Однако рассказы об Эль Дорадо, или Золотом человеке, как его стали называть, сохранились и расцвели пышным цветом, поскольку столь великолепное зрелище не забывается. Они тесно переплелись с народной мифологией индейцев, никогда не видевших своими глазами легендарного празднества на озере, но обладавших пылким воображением. К реальным фактам добавилось немало преувеличений и вымыслов. Золотой человек превратился в сказочного короля, обладавшего великой мудростью и богатствами, который правил исчезнувшим племенем. Оно обитало в Золотом городе с дворцами, крытыми золотом, воины его носили золотую броню, а знать, подобно своему повелителю, украшала себя золотым песком по случаю затягивавшихся на недели пиров. К этому добавлялась уютная домашняя подробность: золотая кожа царапалась в постели, как крошки, и потому краску на ночь смывали, а каждое утро золотили себя заново.

Как бы ни были преувеличены рассказы об Эль Дорадо, в течение трех веков после последней церемонии на озере Гуатавита их выслушивали с вниманием, даже если и не принимали целиком на веру. Британские колонисты в Северной Америке уже подумывали провозгласить независимость от Англии, а французские картографы все еще изображали на своих картах Южной Америки золотое озеро Эльдорадо. В 1772 году лейтенанту венесуэльской артиллерии было предписано взять солдат, отправиться через джунгли в глубь страны и прислать донесение, когда он захватит «город золотого человека».

Но легенды об Эльдорадо — не просто дикие выдумки или бредовые мечты горстки наивных искателей приключений и алчных авантюристов. Эль Дорадо и его блистающий город стали одной из ярчайших нитей в пестром ковре сказок, об окаймлявших Карибское море землях, его считали чуть ли не раем. Здесь, как гласили легенды, природа изливала свои дары с невиданной в других частях света щедростью, и результаты ошеломляли: Карибское море окружали богатейшие копи, древние цивилизации хранили великую мудрость, огромные плантации раскинулись под благословенными небесами, перспективы торговли и коммерции не знала границ. В тропиках Америки, как говорили, скромнейший из искателей приключений мог приобрести состояние одним взмахом меча или кирки рудокопа. Потому испанцы и назвали те места по Антилье — высокоразвитой исчезнувшей цивилизации, семь епископов которой мирно и безмятежно правили семью процветающими городами. Земли Карибского бассейна воистину были новой Золотой Антильей, величайшим трофеем Нового Света.

Конечно, первыми свои права на сей рог изобилия предъявили испанцы, что не помешало англичанам, шотландцам, французам, немцам, датчанам и шведам попасть под обаяние легенды. И, завидуя испанцам, заполучившим сказочные Антильские острова, они значительно преувеличивали ценность перехваченного приза. Само собой, они стремились отбить его и получить долю антильских богатств: посредством дипломатии и открытой войны, пиратства или законного выкручивания рук они пытались выжить Испанию из антильской империи. Некоторые из этих попыток оказались столь успешными, что обеспечили несколько клочков земли в желанных землях: странное маленькое трио Гвиан, подобных бородавкам на плече Бразилии, а также английские, французские, голландские и датские острова-колонии, рассыпанные по кромке Карибского моря. Но эта малость была жалким утешением для армий и флотов, не жалевших усилий в погоне за миражом — золотом Антил.

Более всех поддалась чарам Англия, и она, являясь главной соперницей Испании в колонизации, нанесла несколько серьезных ударов испанским владениям, окружавшим Карибское море. Три атаки англичан: первая — в конце правления Елизаветы I, вторая при ее преемнике Якове I, и последняя — при протекторе Кромвеле — могут рассматриваться как образец всенародного самообмана. Во всех этих случаях сияние мифа о Золотых Антилах столь ярко разгоралось над Англией, что ослепленные честолюбием жители маленькой страны отплывали в тропическую Америку в твердой надежде одурачить испанцев, набить карманы миллиардами и вернуться домой наследниками богатейшей империи. Четвертая попытка захватить Антилы началась еще севернее, в Шотландии. И, как и в предыдущих случаях, миф подвигнул шотландцев — народ, обычно не склонный гоняться за призрачными огнями, — вложить громадные средства в предприятие, которое, как они надеялись, сулит огромные прибыли и развитие торговли на Антильских островах. В погоне за меркантильной мечтой шотландцы, великим напряжением сил всей нации, финансировали и снарядили экспедицию, отправленную к берегам перешейка Центральной Америки. Там они потерпели полное поражение, и финансовые последствия той катастрофы оказались столь тяжелыми, что, не приди на помощь Англия, подкосили бы экономику Шотландии.

Четырежды миф о Золотых Антилах был поверен практикой. Три катастрофических провала и один почти случайный успех стали платой за избавление от иллюзий. О них будет рассказано в последующих главах.

Глава 1. Поиски Эльдорадо

Пустое сердце Золотых Антил — медленно циркулирующие воды Карибского моря, простирающиеся почти на две тысячи миль с запада на восток и почти на тысячу миль с севера на юг в самом широком месте. Теплые воды, переносимые Северным Экваториальным течением, обтекают с одной стороны дугу островов Вест-Индии, обращенную к Африке. Медленно поворачивая к северу и западу, это теплое течение пересекает все море и выходит в Мексиканский залив, где разворачивается вспять, чтобы вернуться в Атлантический океан новорожденным Гольфстримом. Эта непрестанная циркуляция превратила Карибское море в огромный бассейн, постоянно очищаемый течениями. Кромку этого бассейна образует легендарный венец Антил.

Половина его — материковые земли, изгиб береговой линии Южной и Центральной Америки от устья Ориноко до полуострова Юкатан: теперь эти берега принадлежат Венесуэле, Колумбии, Панаме, Коста-Рике, Никарагуа, Гондурасу, Гватемале и южной Мексике. Противоположная сторона изогнутой кромки составлена цепью островов, названия которых звучат перекличкой пышных тропиков: от Кубы (самого большого острова), через Ямайку, Эспаньолу (Гаити и Доминиканскую Республику), Пуэрто-Рико и Виргинские острова к Наветренным, а затем к Подветренным островам, и, наконец, обратно к Тринидаду, всего в двадцати милях от начальной точки в дельте Ориноко. Круг замыкается, и Карибское море, плотно замкнутое берегами, становится большим соленым озером с побережьями и островами, привычными географическими синонимами синего моря, ласковых ветров и уютных пейзажей, столь отличных от более диких и суровых гористых земель в глубине материка.

Европейцам, с опаской исследовавшим периметр этого моря, простительно неумеренное восхваление открытых ими земель. Они привыкли к суровой жизни Европы на переломе XV века, с обычными для нее голодом и моровыми поветриями. Здесь же, на окраинах Карибского моря, они ступали на берега, разительно отличавшиеся от их родной земли, почти до неприличия щедро одаренные природой. Девственная почва была глубока и плодородна, мягкость климата вошла в пословицу, а растительность живописна и обильна. Колумб, рассчитывавший найти идиллические острова Востока, где люди жили до глубокой старости в простоте и покое, был так увлечен своими находками, что назвал острова Индиями, и только в 1502 году это название сменилось чуть более точным — Вест-Индия.

Надо сказать, название было не столь уж неудачным. В конце концов, Вест-Индия одарила путешественников почти всем, что они желали найти в Восточной Индии. На побережьях Карибского моря имелись защищенные и почти не подверженные приливам якорные стоянки и места для кренгования, реки с чистейшей водой, пляжи с мельчайшим белым песком и манящие просторы одетых лесами холмов и открытых саванн. Кое-где вдали виднелись величественные серо-голубые горы.

«Здесь есть река, — писал Колумб с Кубы королю Фердинанду, — впадающая в гавань, названную мною Порто-Санто, с достаточной для судоходства глубиной. Я из любопытства измерил глубину — восемь морских саженей. И все же вода в ней столь прозрачна, что я легко различал песчинки на дне. По берегам стоят высокие пальмы, и тень их придает воздуху сладостную свежесть. Вид их привел меня в такой восторг, что я едва не решил остаться тут до конца моих дней, потому что, поверьте, сир, земли эти превосходят остальной мир в красоте и плодородии, и я часто говорил своим людям, что при всем моем старании точно передать вашему величеству представление об очаровании того, что постоянно представляется нашему взору, описания все же остаются далекими от истины».

К несчастью для Колумба, надеявшегося на богатую торговлю, на островах не обнаружилось пряностей, зато туземцы были достаточно дружелюбны, а их золотые амулеты намекали на еще более богатую добычу. Еще одним очевидным достоинством стало отсутствие заразных болезней — по контрасту с лихорадками и эпидемиями, которые косили команды плававших в восточную Индию судов, моряки Колумба в Вест-Индии болели сравнительно мало. К тому же сочетание флоры и фауны Антильских островов производило сказочный эффект. На островах водились такие диковинки, как броненосцы, игуаны, клюворылые черепахи и опоссумы, словно сошедшие со страниц средневековых бестиариев. Были тут и бесконечно красочные разновидности колибри, попугаев, фламинго и совсем необыкновенные создания, «дьяблотины», или козодои, обитавшие в пещерах Тринидада и вылетавшие лишь по ночам. По словам Брайна Эдварда, постоянно жившего на Ямайке в конце XVIII века, оперение колибри, или «птиц-пчел», столь ярко, что «никакое сочетание слов и никакие краски не могут передать их истинной прелести. Глубокая зелень изумруда, глубокий пурпур аметиста и живое пламя рубина в счастливом сочетании под прозрачной вуалью переливчатого золота».

В море плавали барракуды, акулы и скаты, а на суше, среди менее экзотичных созданий, обитали обезьяны, дикие свиньи и похожие на кроликов агути, отчаянно дергающие носами, словно человек, вечно готовящийся чихнуть. По понятным причинам менее увлекательным представлялся мир насекомых: от бесконечно досаждающих мух и москитов до ядовитых тарантулов и скорпионов. Пожалуй, величайшим проклятием Антильских островов стали черви-древоточцы тередо и банкия, точившие днища испанских кораблей.

Но особенно поражало европейских исследователей плодородие Антил. Какао, табак, ваниль, маранта, кассава, кокосы, сладкий батат, авокадо, хлопчатник и «принц плодов» ананас — все в изобилии произрастало на островах. К этому списку европейские поселенцы, вскоре последовавшие за первооткрывателями, добавили апельсины, лимоны, фиги, сахарный тростник и бананы и снимали с плантаций богатый урожай. Лишь виноград, пшеница и оливы, к понятному сожалению испанцев, не приживались. Однако маис послужил отличной заменой пшеницы, да и безупречное поведение других завезенных культур утешало поселенцев. Посадки росли как на дрожжах, и уже в первых отчетах с изумлением отмечено, что растения и животные, перевезенные на Карибы, вырастают «гораздо быстрее, больших размеров и в большем числе». Плоды цитрусовых вырастали почти вдвое против обычной величины и гораздо слаще. Лошади, измотанные трансатлантическим плаванием, через месяц после высадки на сушу отъедались сполна. Свиньи, сбежавшие с ферм пионеров, так расплодились, что начали наносить ущерб посадкам, и чтобы справиться с ними, пришлось организовать охотничьи партии. Успехи с разведением рогатого скота были еще примечательнее. Условия были столь благоприятны, что за стадами не требовалось присмотра. Фермеры просто выпускали животных в удобном месте, желательно на маленьком островке, где те не могли разбрестись слишком далеко, и скотина послушно плодилась, росла и набирала вес, не требуя забот. Владельцу приходилось лишь время от времени наведываться на остров, чтобы отстрелять, сколько ему нужно, разделать туши и увезти на рынок шкуры и сало. Мясо оставляли гнить, потому что не стоило возиться с засолкой и хранением при изобилии другой пищи. Неудивительно, что поселения испанцев на Антилах разрастались с такой скоростью, с какой корабли успевали доставлять с родины поселенцев с семьями. Первый крупный флот колонистов прибыл в 1502 году — тридцать судов доставили 2500 поселенцев, а к 1520 году волна колонистов захлестнула Карибское море от Эспаньолы до берегов Дарьена.

При этом идиллия Антильских островов не была лишена недостатков. Ураганы, получившие название от имени бога ветров майя, представляли главную угрозу. Они периодически проносились по островам; бешеный ветер скоростью до 140 миль в час сметал и крушил все на своем пути. В один день сильный ураган мог уничтожить труды многих лет — правда, катастрофы такого масштаба были редки и поселенцы относили их к деяниям божьим. Реальную помеху ураганы создавали судоходству. Каждый год в сезон ураганов Карибское море словно вымирало. Несколько корабликов ходили вдоль берегов, где можно было мгновенно скрыться в бухтах, но испанские капитаны морских судов редко выходили в море без крайней необходимости, и пульс Карибского моря едва бился, когда поток судов, протекавший через его пустое сердце, превращался в ручеек.

Исконные обитатели островов, как насекомые, так и люди, тоже создавали проблемы европейским поселенцам. Первые плантации, разбитые испанцами, нарушили естественную экологию региона, и в наказание на несчастных поселенцев, как саранча на древних египтян, обрушились насекомые. Между 1518 и 1520 годами, например, муравьиные армии атаковали апельсиновые рощи Эспаньолы и Пуэрто-Рико, обгладывая корни деревьев, которые чернели и гибли. В другом месте измерили глубину огромного ковра муравьиного войска и получили 11 дюймов. Столь же непредсказуемыми, хотя не столь неотразимыми были вторжения индейцев-караибов, давших имя центральному морю. Это были воинственные племена, не дававшие покоя более слабым соседям, а их обычаю поедать человеческое мясо европейские языки обязаны словом «каннибал». Когда Колумб достиг Нового Света, караибы мигрировали к северу от исконных земель в глубине Южной Америки и их флот боевых каноэ уже добрался до Пуэрто-Рико. Однако ружья и стальные клинки белых остановили индейцев. К счастью для испанских поселенцев, караибам никогда не удавалось собрать столько сил, чтобы пойти дальше захвата маленьких, плохо защищенных островов или булавочных уколов, наносимых более мощным поселениям. Им отомстили королевским эдиктом, объявлявшим, что караибов позволительно истреблять и продавать в рабство на том моральном основании, что каннибализм лишает их права на сочувствие христиан. Столь благочестивый подход вызвал множество жестокостей: вошло в обычай безжалостно пытать пленных караибов, сдирая с них кожу железными щипцами или, как в другом описанном случае, прибивая уши отчаянно отбивающейся жертвы к борту. В те жестокие дни молодую караибскую девушку могли продать в вечное рабство по цене обычного ножа.

Однако караибы сами были пришельцами на островах. Настоящими аборигенами Антильских островов были арауаки, кроткое племя с невинными обычаями, вполне отвечавшими представлению европейцев о земном рае. Их безмятежное существование было разрушено пришельцами. Первых исследователей арауаки очаровали. Они писали, что эти меднокожие, прекрасно сложенные туземцы — истинные дети счастливой Индии. Подобно детям садов Эдема, они вели беззаботную жизнь, собирая дикие плоды и ловя рыбу, да еще держали немного домашней птицы и изредка снимали урожай посевов. Обитая в столь мягком климате, арауаки не носили одежды и не строили постоянных жилищ. Иногда они сооружали грубые хижины из пальмовых листьев, но чаще ходили полуголыми и спали ночью в искусно сплетенных сетях, «хамак», подвешенных под открытым небом между деревьями. Эти безобидные создания с детской радостью приветствовали белых и одаривали их плодами, украшениями из перьев, добавляя немного золота в виде самородков и золотого песка. К несчастью для арауаков, испанцы рассматривали туземцев как часть природных ресурсов островов, такую же как древесина или богатые рыбой отмели в море. А потому они, путем неразумных распоряжений, отвратительной жестокости и множества недоразумений, уничтожили эти ресурсы. В погоне за дешевой рабочей силой они уговорами, силой и угрозами меньше чем за два десятилетия выпихнули арауаков из каменного века. Те, вполне естественно, отчаянно сопротивлялись. Тысячи арауаков молча решили, что лучше умереть, чем жить новой жизнью. Они массово совершали самоубийства: одни отказывались есть пищу, которую давали им белые, другие выпивали ядовитый сок корней кассавы. Многие как будто с радостью умирали от кори и оспы, завезенных из Европы. Заболев, несчастные бежали с плантаций и копей к своим семьям, распространяя заразу. Опустошение было огромным. Согласно весьма осторожной оценке, на Ямайке, когда туда прибыли европейцы, жили шестьдесят тысяч арауаков. К 1655 году не осталось ни одного.

В самом деле, первые двадцать пять лет владычества испанцев на Антилах принесли некоторое разочарование. Разумеется, первые испанские губернаторы посылали на родину длинные депеши с описаниями своего усердия и успехов: капитаны военных кораблей доносили о славных победах, а священники-миссионеры вносили души спасенных язычников в небесную бухгалтерскую книгу. Но в этом хоре самовосхвалений проскальзывали режущие слух нотки — в частности, постоянные склоки между колониальным начальством и бесконечные просьбы прислать еще людей, кораблей и припасов из Испании. Год за годом королевские советники с нарастающим недоумением спрашивали, почему среди легендарного изобилия Антильских островов колонисты столь жестоко ссорятся между собой и почему им требуется столько помощи извне. По мере того, как росло понимание проблем, миф о Золотых Антилах постепенно терял свое очарование.

Каса де Контратасьон, счетная комиссия, учрежденная в Севилье для надзора и учета финансов Испанских Америк, грубо разрушала миф реальностью ежегодного финансового отчета. С 1504 по 1516 год, согласно скрупулезным подсчетам, испанская корона получала свою «королевскую пятину» от общего годового дохода колонистов — от тринадцати до двадцати семи миллионов мараведи^[1]. Только в 1511 и 1513 годах королевская пятина перешагнула эти рамки: в те годы завоевание и разграбление Кубы почти удвоили ежегодный доход. Однако даже Каса де Контратасьон не могла точно подсчитать, сколько денег уходило обратно — из Испании на Карибы — для оплаты флота, войск и припасов, необходимых для открытия новых колониальных земель. Эти предприятия, несомненно, требовали расходов, и представление о бедном крестьянине, нажившем миллионы на Антильских островах, очень далеко от реальности. Сахарные плантации на Эспаньоле, к примеру, требовали первоначальных вложений в Десять тысяч дукатов, а затем в десять раз больше приходилось потратить на приобретение отжимных прессов, покупку и обучение рабов, жалование варщикам сахара (обычно это были свободные люди, андалусийцы, работавшие по контракту) и прочие расходы. Зато уже вложенный капитал скоро окупался. Тот же пресс для тростника в первый же год приносил владельцу не меньше шестидесяти тысяч дукатов.

Однако немногие колонисты могли позволить себе такие траты, и большинство первых поселенцев на Антилах обнаружили, что земной рай заключается в кропотливом уходе за посадками паприки и табака, регулярной заготовке шкур и сала и постоянном поиске наличных для уплаты налогов. Вся жизнь замыкалась в маленькой плантации и редких выездах в ближайший городок. Все городки походили друг на друга, прилежно копируя общий стандарт: «пласа», окруженная церковью, ратушей, тюрьмой и казармами. Понемногу флер легенд таял в реальности трудной и однообразной жизни.

Но в 1519 и 1533 годах два непокорных и рисковых вояки-авантюриста обратили процесс вспять. Эрнан Кортес захватил в Мексике сокровища Монтесумы, а Франсиско Писарро разграбил Перу. Оба эти достижения состоялись за пределами Антил, но оказали безмерное влияние на жителей Карибского моря. Золотой узор мифа наконец обрел основу. Мешки с золотым песком, ящики с драгоценными инкрустациями и слитки серебра на самом деле ждут удачливого охотника! На западе действительно полно золота! Каса де Контратасьон опять добавила сухих подробностей: в год, когда Писарро взял столицу инков Куско, королевская пятина взлетела до 119 миллионов мараведи. Двадцатью годами позже, когда заработали серебряные рудники в Мексике и Перу, доля короны достигла 847 миллионов мараведи. За один год правители Испании получили столько же денег, сколько за первые тридцать лет после открытия Америки, и каждый дукат возвращался на родину через карибские ворота. Часть золотой пыли неизбежно оседала на Антилах. Однажды в Гаване встретились два потока ценностей. Один флот прибыл из Панамы с доходами из Перу и с Тихоокеанского побережья, другой пришел из Веракруса в Мексике. В Гаване они встретились, забрали провиант и, после окончания зимних штормов, с конвоем отплыли в Испанию, унося груз на зависть всем европейским монархам. История пришла на помощь географии, укрепив легенду о Золотых Антилах.

Как ни странно, первым результатом побед конкистадоров в Мексике и Перу едва не стала гибель испанских колоний на окраинах Карибского моря. Успех конкистадоров на южноамериканском материке сманил множество поселенцев, желавших получить свою долю в рискованном предприятии. Острова обезлюдели, уходящие в войско конкистадоров забирали с собой и припасы. Например, де Сото так опустошил остров Куба, готовясь к вторжению в Северную Америку, что стоимость хорошей лошади, необходимой в любом хозяйстве, стала не по карману обычному колонисту.

Равновесие отчасти восстановилось, когда новый приток колонистов с родины занял место горячих голов, устремившихся к новым рубежам. Среди этих поселенцев было много состоятельных людей, заинтересованных в прочном, пусть не столь блестящем богатстве Антильских островов. Они более разумно организовали фермы и плантации и закрыли не дававшие дохода рудники, погубившие так много туземцев. Затем, как подобает солидным гражданам, они со стороны наблюдали за романтической, полной надежд погоней за мечтой, открытой завоеванием Перу. Поиски Эльдорадо начались.

Когда Франсиско Писарро со своим экспедиционным корпусом отважно вторгся в пределы империи инков в Перу и разгромил ее, отряд местных диссидентов отказался смириться с поражением. Под предводительством принца королевской крови по имени Тупак Амару они ушли через горы на восток и затерялись в джунглях на склонах Анд, с которых берет начало Амазонка. Через своих шпионов испанцы узнали об их отступлении и, одержимые жадностью, не сомневались, что беглецы унесли с собой сокровища инков. Само по себе это было достаточной причиной, чтобы преследовать бежавших, но еще более заманчивой сделали погоню слухи, что властители инков некогда явились в Перу из таинственного места на востоке. Там, в бассейне Амазонки, как рассказывали, раскинулась истинная родина инков, великая империя Пайтити Отца-Тигра (а точнее, Отца-Ягуара), — государство, превосходившее могуществом даже империю инков в Перу. Исторические корни легенды кроются, возможно, в предании инков о первом короле-жреце, пришедшем с высот Анд на востоке, но для испанцев главным оставалось то, что перуанское коренное население было, по-видимому, искренне убеждено в существовании Пайтити. Более того, эти сведения подтверждались бегством Тупака Амару в том же направлении.

Не окажись эта история достаточно соблазнительной сама по себе, чтобы заставить испанцев искать золото на востоке, ее подкрепил бы третий элемент легенды о неизвестной империи в глубине страны. По странному совпадению через несколько месяцев после падения империи инков в Перу явился гонец из неизвестного доселе племени на северо-востоке. Он был послан к Атауальпе, последнему правителю инков. Не ведавший о поражении инков гонец попал прямо в руки испанцев и, когда его стали допрашивать, открыл, что послан «сипой» Боготы. Отвечая на вопросы о его родине, гонец украсил повествование удивительным описанием еще одного владения, лежащего далеко на восток от Боготы, где король-жрец, покрытый золотом, ныряет в озеро среди высоких гор. Легенда об Эльдорадо наконец достигла ушей европейцев.

Точное число испанских экспедиций, отправлявшихся на поиски Золотого человека, так и осталось неизвестным. Современные историки насчитывают по меньшей мере двадцать попыток, а были, возможно, и другие, менее известные. В первые годы, когда дух оптимизма в испанцах еще не иссяк, экспедиции с целью отыскать и захватить золотой дворец отправлялись одна за другой. Однако позднее, когда были загублены сотни жизней и промотано несколько состояний, энтузиазм поутих и погоня за Эльдорадо продолжалась скорее в духе мрачной решимости, нежели в радостных надеждах. Золотая обитель, словно дразня охотников, всегда оказывалась за следующей горой или в одном дневном переходе. Туземцы, желая поскорее избавиться от белых людей, охотно указывали путь, и, хотя блистающий мираж продолжал ускользать, каждая экспедиция возвращалась со свежими слухами, усиливавшими его притягательность. Сообщения о Пайтити и Тупаке Амару (который в конце концов был схвачен и казнен), рассказы о церемонии на озере, осколки изумрудов, добытые в копях Боготы, и перья макао из бассейна Амазонки сплетались в величайшую из иллюзий. Даже географы и ученые мужи тех времен неожиданно ее поддержали, утверждая, что золото, благодаря своим природным свойствам, более вероятно залегает ближе к экватору, чем в высоких широтах, и что существование огромного месторождения золота на краю земли вполне возможно. Таким образом, Эльдорадо стало квинтэссенцией алчности и надежд, целью, манившей авантюристов и головорезов всех мастей.

С 1536 по 1541 год три главных поисковых партии отправились со стороны Анд, между тем как еще одна, во главе с офицером из Германии на службе у испанцев, попыталась пробиться в глубину материка от Венесуэлы. Все попытки провалились, причем одна группа под водительством Гонсало Писарро, сводного брата Франсиско, столкнулась с такими трудностями, что пробивавшиеся через джунгли обратно в Перу солдаты, умирая от голода, дошли до людоедства.

Эта экспедиция послала за помощью отряд из самых крепких людей, и вот типичный пример всепоглощающей жажды золота: лейтенант этого отряда покинул на произвол судьбы основные силы, чтобы предпринять еще одну попытку. Он со своими людьми выстроил в верховьях Амазонки бригантину и проплыл по всему течению реки до устья. Они не нашли Золотого человека, однако открыли жившие на реке племена, чьи воинственные женщины дали Амазонке ее название.

К тому времени вице-король Перу с необыкновенной проницательностью заключил, что фанатичная погоня за Эльдорадо позволяет избавить его владения от самых отчаянных мерзавцев, и потому поощрял поиски. В результате следующая отправившаяся из Перу экспедиция закончилась ужасной и самой знаменитой катастрофой. Молодой дворянин отправился во главе отряда авантюристов в верховья Амазонки, и там в первый день нового 1561 года его подчиненные подняли кровавый мятеж. Они зарубили дворянина, после чего накинулись на его любовницу, дону Инес де Атьенса, которую легенда рисует прекрасной вдовой-метиской, распродавшей все свое имущество, чтобы последовать за возлюбленным. Она возбудила ярость мятежников тем, что везла с собой слишком большой багаж, и была ими убита. Покончив с резней, глава инсургентов Лопе де Агирре взял на себя командование экспедицией, но, к всеобщему ужасу, оказался душевнобольным. Из-за маниакальной подозрительности он устроил настоящее царство террора. Он обвинял помощников в злых умыслах против себя и одного за другим душил удавкой или закалывал. Никто не смел возмутиться, потому что экспедиция безнадежно застряла в джунглях и второй мятеж ее окончательно бы прикончил. Под жестоким руководством Агирре отряд вынес кошмарный переход через весь континент до испанского поселения на острове Маргарита в нескольких милях от побережья Венесуэлы. Добравшись до Маргариты, Агирре, видимо, окончательно потерял рассудок. Его люди внезапно появившись у ничего не подозревающего городка, взяли тот штурмом, разграбили, убивая соотечественников, и снова скрылись на материке. Сам Агирре, совсем обезумев, направил дерзкое послание королю Испании, заявляя, что Филипп Второй низложен, и объявляя одного из своих людей «Владыкой и принцем Перу».

Самоуправство Агирре перешло всякие границы и вывело испанские власти из привычной спячки. Они решили поступить с Агирре как с бешеным псом, каким тот, в сущности, и являлся. Всем губернаторам колоний приказано было изловить его, и карательные войска в конце концов загнали безумную экспедицию в ловушку и уничтожили в кровопролитном сражении. В последнем припадке ярости Агирре сначала убил своих детей, а потом покончил с собой, чтобы никто из его семьи не познал бесчестия. Испанские власти завершили начатое тем, что снесли дом Агирре и засыпали участок солью, чтобы стереть саму память о нем.

Словно мало было устроенной Агирре кровавой бойни, через несколько лет после этого еще два отряда конкистадоров, охотившихся за Эльдорадо, столкнулись в джунглях верхней Амазонки и завязали бой, чтобы выяснить, кому продолжать поиски. Схватка была столь яростной, что противники практически перебили друг друга, а несколько уцелевших стали легкой добычей лесных индейцев и были безжалостно истреблены.

И повсюду на континенте повторялась та же история: невыносимая жара, болезни, голод и враждебные индейцы выкашивали одну экспедицию за другой. Единственным результатом стало то, что предполагаемое расположение Эльдорадо отодвигалось все дальше и дальше, в еще не исследованные части материка. Наконец для него не осталось иного места, кроме туманных твердынь Гвианы — так испанцы называли огромный, не нанесенный ни на какие карты бассейн Ориноко и ее притоков. Отсюда, словно загнанный заяц, сдваивающий след, легенда вернулась на край Золотых Антил. И здесь же она стала личной страстью малоизвестного, но выдающегося конкистадора, дона Антонио де Беррио, губернатора Новой Гранады, чья судьба так тесно сплелась с поисками Золотого человека, что среди его постов числится и бездоходное губернаторство над мифической испанской колонией — провинцией Эльдорадо.

Губернатор де Беррио занялся поисками Эльдорадо случайно. Профессиональный солдат, уже отслуживший, весьма деятельно, полный срок в войсках императора Карла V, он был, очевидно, выдающимся офицером, поскольку дослужился до звания капитана в одном из четырех отрядов, составлявших старую гвардию королевства Гранада. Затем умер дядя его жены и оставил ему в наследство поместье. Этот довольно дальний родственник был не кто иной, как Гонсало Хименес де Кесада, adelantado Новой Гранады в Америках, составивший, по слухам, огромное состояние при завоевании земель индейцев чибча в Колумбии. И вот Кесада неожиданно оставляет свое имение в Новом Свете де Беррио, которому полученное наследство представляется идеальной возможностью уйти в отставку и иметь годовой доход в четырнадцать тысяч дукатов, которые, по слухам, приносит его американское имение. Погрузив на корабль в составе обычного конвоя семью и имущество, де Беррио в 1580 году отплыл на Антильские острова в надежде на честно заслуженный покой.

Его ожидало разочарование. В завещание Кесады входило условие, что наследник обязан заслужить наследство, отдавая часть дохода на финансирование поисков Эльдорадо. И вот несчастный де Беррио, вместо того чтобы осесть в большом доме с плантациями и ухоженным садом, снова очутился в седле, во главе третьесортного колониального воинства, на долгом пути в глубь страны, где дожди и солнце одинаково жестоки, а у индейцев водится неприятная привычка смазывать стрелы и дротики ядом. Ночлеги под тучами насекомых мало напоминали идиллию, но де Беррио держался. Пятнадцать лет старый воин упрямо искал Эльдорадо и приблизился к успеху ближе всех своих предшественников. Во время первой экспедиции он провел в глубине материка семнадцать с лишним месяцев; вторая длилась три года; а из третьей вернулись лишь сорок пять из 112 участников. Болезни, несчастные случаи и индейцы прикончили остальных.

Однако упорство де Беррио позволило твердо установить важное обстоятельство: где-то на правом берегу Ориноко находится огромное озеро, на котором, по заверениям индейцев, живет богатое и могущественное племя. Де Беррио, естественно, пытался отыскать это озеро. Он двигался вдоль Ориноко, отправлял поисковые партии вверх по правобережным притокам. Однако каждый раз путь ему преграждала горная цепь, тянувшаяся параллельно Ориноко. Он предположил, что это те самые горы, что окружают легендарное озеро Эльдорадо. Воодушевили его и рассказы туземцев, что могущественное племя явилось на озеро всего двадцать лет назад и установило свое главенство посредством золота и великолепно организованного войска. Различные нити легенды об Эльдорадо становились мучительно явными — беглецы из Перу, уносящие спасенное золото инков; озеро; цивилизация, превосходящая местную. Де Беррио наконец уверился, что он на пороге великого открытия, так долго ускользавшего от испанских искателей. Ему суждено было умереть, не узнав правды: его так называемое «озеро» оказалось не более чем временной лагуной, образованной речными разливами в дождливые сезоны, а таинственным племенем пришельцев — не бежавшие инки, а мигрирующие на север караибы.

В то же самое время, словно окончательное доказательство существования владений Золотого человека, из материковых джунглей явилась странная личность с горящим взором библейского пророка, якобы своими глазами видевшая легендарного правителя Золотого города. Хуан Мартинес де Альбухар, единственный выживший из пропавшей десять лет назад экспедиции охотников за Эльдорадо, в один прекрасный день чуть живым объявился в церкви Маргариты и попросил об исповеди. Он был в одеждах индейского вождя и говорил на ломаном испанском, словно язык был для него чужим. Многие годы, заявил Мартинес, он прожил среди материковых племен, и те водили его в город Золотого человека. Его много дней вели через джунгли с повязкой на глазах, когда же повязку сняли, он увидел перед собой город столь огромный, что они с проводниками шли от главных ворот до дворца правителя целый день. Вдоль улиц города стояли высокие каменные дома, а в главном дворце он собственными глазами видел сказочный пир Золотого человека и его придворных, блиставших золотой кожей. Семь месяцев он был свидетелем величия Эльдорадо, и сам Золотой человек принимал его и расспрашивал об обычаях белых людей. Затем Мартинеса отпустили. Ему снова завязали глаза и проводили через джунгли назад. На прощанье Золотой человек одарил его золотом и драгоценными камнями, но все они, по словам Маринеса, были украдены лесными индейцами, пока он возвращался к испанским поселениям. Остался всего один калабаш, полный золотых бусин. В доказательство своей истории он представил это драгоценное свидетельство и предложил поклясться на Библии, что говорит правду.

Разумеется, Мартинес был грандиозным лжецом, да и долгое пребывание в джунглях, вероятно, повредило его рассудок. Тем не менее драматическое прибытие в сонный маленький городок, невиданный костюм и удивительные рассказы возбудили большое волнение. Человек, знавший Мартинеса до похода за Эльдорадо, уверенно его опознал, а на все вопросы скептиков у него находился правдоподобный ответ. Наконец было решено, что надо отправить Мартинеса в Испанию, чтобы он рассказал там свою историю. Но Мартинес так и не добрался до родины. В Пуэрто-Рико он заболел лихорадкой и умер, до конца цепляясь за историю о своем посещении Золотого человека.

Во время фантастического возвращения из джунглей Хуана Мартинеса де Беррио находился в третьей экспедиции, так что конкистадору не привелось повстречаться с бродягой. Но каждое слово из рассказа Мартинеса, услышанного де Беррио после возвращения на побережье, сходилось с тем, что успел узнать конкистадор о верховьях Ориноко. Как видно, пришло время последнего, решительного штурма Ориноко и таинственной озерной обители.

Беррио не спешил с подготовкой четвертой экспедиции. Он был старым солдатом и знал, что мало собрать сильную и хорошо снаряженную армию: надо еще обезопасить себя от ревнивых соперников, которые станут слетаться стаями, едва история Мартинеса станет общим достоянием. А потому он первым делом послал одного из своих лейтенантов, Доминго де Вера Ибаргуэна, вверх по Ориноко, чтобы установить связь с речными индейцами и заручиться их дружбой. Ибаргуэн должен был открыть путь по реке, между тем как де Беррио занял остров Тринидад, служивший ключом к устью. Ибаргуэн хорошо выполнил поручение. К маю 1593 года он вернулся по Ориноко с новой версией индейских рассказов о таинственном озере, запасом индейской одежды и с несколькими драгоценными украшениями, полученными от прибрежного населения. Кроме того, он принес приятное известие, что оставил на реке небольшой гарнизон испанских солдат. Де Беррио, сразу оценивший пропагандистскую ценность достижений своего лейтенанта, отправил Ибаргуэна в Испанию с заданием навербовать людей и добиться королевской поддержки экспедиции. Это был мудрый шаг. В Мадриде Ибаргуэн устроил столь пышное представление, хвастаясь награбленными безделушками и достижениями де Беррио, что добился у короля утверждения титула, оптимистично принятого де Беррио пять лет назад, — губернатора Эльдорадо. В то же время старший сын де Беррио предпринял путешествие из Венесуэлы до Новой Гранады, чтобы просить подкрепления для отцовского предприятия.

Трофей казался так близок, все шло гладко, и тут, 4 апреля 1595 года, все планы де Беррио внезапно были нарушены. В тот день четыре чужих корабля появились у Тринидада, где бросил якорь и разбил лагерь де Беррио. С берега видели, как чужие моряки готовят шлюпки для высадки. Для следящих за ними испанцев было более чем очевидно, что неизвестные намерены подняться по Ориноко, опередив экспедицию де Беррио. Ветеран-конкистадор, которому уже исполнилось семьдесят, немедленно отправил на берег тяжеловооруженных солдат с требованием к наглецам назвать себя. К его отчаянию, корабли оказались английскими, а командира звали «Гуаттерал».

Так, под искаженным на испанский манер именем, сэр Уолтер Рэли начал свои поиски Эльдорадо.

Глава 2. Сэр Уолтер Рэли, рыцарь

Сэр Уолтер Рэли начал поиски Золотого человека, находясь на пике своей карьеры. В том, что этот блестящий и романтичный придворный королевы Елизаветы пустился в погоню за Эльдорадо, блистательным мифом о короле-жреце, видится нечто весьма уместное. Рэли уже завоевал репутацию солдата и администратора в Ирландии: он получил рыцарство, наслаждался щедрым покровительством Елизаветы, служил капитаном ее гвардии (положение, напоминающее прежнее звание де Беррио, но при дворе монарха) и составил неплохое состояние на прибыльной винной монополии. В возрасте всего сорока лет, Рэли обладал титулами и занимал посты лейтенанта (наместника) Корнуолла, помощника лейтенанта Девона и лорда-смотрителя Станнари, округа в Западных графствах, где добывали олово. Богатые поместья в Дорсете, друзья и родственники при дворе, завидная репутация поэта и писателя — он прошел долгий путь от тех лет, когда начинал как полный надежд искатель приключений из дворянской семьи.

Правда, в 1595 году, в году, когда он в поисках своей звезды отправился на Золотые Антилы, сэр Уолтер переживал разочарование, которое перевесило былые удачи: тайный браке Элизабет Трокмортон, светловолосой голубоглазой фрейлиной королевы, заключенный за три года до этого, поверг его в немилость. Этот совершенно безрассудный поступок резко противоречил обычному приспособленчеству Рэли. Брак положил конец милостям королевы и фактически закрыл ему доступ ко двору. Человек со вкусами и честолюбием, Рэли не мог покорно сносить изгнание. Лишиться возможности блистать в обществе было для него все равно что для орхидеи — лишиться света и тепла; а в более приземленном смысле — невозможность лично видеть ее величество могла его разорить. То, что королева даровала, она могла с той же легкостью отнять. Рэли не хуже любого своего соотечественника знал: если кратчайший путь к богатству в тюдоровской Англии открывала благосклонность королевы, то верно и обратное — процветание в тени королевской немилости невозможно. Оказавшись оторванным от привычного окружения, обреченный на праздное прозябание в провинции, Рэли не находил себе места. От природы не склонный зарывать свои таланты в землю, он тосковал об ушедших днях, когда был одним из светил в придворном созвездии изящества, вкуса и остроумия, окружавшего Глориану, как поэтическиименовали королеву. И в поисках путей, которые вывели бы его из этого унылого чистилища, он увидел идеальный выход в открытии Эльдорадо. На Золотых Антилах один поворот колеса фортуны мог вернуть ему королевскую благосклонность, пополнить казавшееся недостаточным состояние и вновь вывести на сцену в Англии.

В каком-то смысле положение самой Англии в конце XVI века имело странное сходство с затруднениями Рэли. Страна претендовала на власть и престиж, сильно превышавшие ее скромное положение в середине века. Прошло семь лет после разгрома испанской Армады; извечные досадные беспорядки в Ирландии были на время улажены; сильная центральная власть правила уверенно, хотя и безрассудно; между тем как предприимчивое купеческое сословие закладывало фундамент великой коммерческой империи. Однако Англия, подобно сэру Рэли, оказалась в изоляции. Лежащая на окраине Европы страна числилась частью континента, не играя существенной роли в европейской политике. Не обрела она еще сил и как колониальная держава. Экономика ее была неустойчивой, торговля находилась в зачаточном состоянии, к тому же остро ощущался недостаток твердой валюты. А главное, над страной постоянно висела угроза нового нападения Испании. Великую Армаду остановили, но не было оснований считать, что Филипп Испанский не предпримет второй попытки. Каждое лето страх порождал слухи и ожидание вторжения испанцев.

По мнению англичан, и особенно в глазах сэра Рэли, один из «корней» проблемы тянулся прямо к Золотым Антилам. Виделось нечто почти неприличное в том, сколько богатства приносили американские колонии в сундуки Испании. Дьявольски везучая Испания жирела год от года, и англичанам представлялось, что золотая река грозит превратить Филиппа в непобедимого Джаггернаута. Не ведая о финансовом кризисе, в который ввергли Филиппа военные авантюры, советники Елизаветы старались сдержать Испанию смесью блефа и обманчивых надежд. С одной стороны, они позволяли Мадриду надеяться на брак между Елизаветой и испанским принцем, а в противовес намекали на возможную свадьбу Глорианы с принцем французским. На суше Англия подписывала мирные договоры с Испанией, на море же английские моряки не давали прохода испанским судам. Тонкое балансирование в международной политике ставило цель выиграть время и сохранить независимость Англии, но никто не надеялся, что такое положение продержится долго. Суть дела заключалась в том, что, пока Испания доминирует в европейской политике, Англии грозит опасность. И, согласно образу мыслей Рэли, разрешить проблему могли заморские владения, которые снабжали бы Англию столь же обильно, как Филиппа, которому доходы из заморских колоний позволяли оплачивать войска, снаряжать флот и содержать обширную сеть шпионов, проникших даже в Тайный совет Англии. Итак, Золотые Антилы были надеждой и для Англии, и для самого Рэли. Если Эльдорадо удастся найти, Англия сможет доить этот «склад всех драгоценных металлов», как называл его Рэли. Америка сделает для Елизаветы то же, что сделала для Филиппа, возвысив испанца «от нищего короля Кастилии до величайшего из монархов этой части света, который будет возвышаться с каждым днем, если другие принцы упустят посланную богом удачу». Нужно перехватить обитель Золотого человека у испанцев!

У изгнанного в Западные графства Рэли было достаточно времени, чтобы обосновать свою мысль. Подобно де Беррио, он подошел к делу со всей тщательностью. Весьма характерно для сэра Уолтера: если проект возбуждал интерес, его энтузиазм и энергия были неисчерпаемы. Желая собрать все сведения о Золотом человеке, он разыскивал капитанов судов, плававших в водах Карибского моря, и расспрашивал их об Антилах. Он подвергал перекрестному допросу путешественников, утверждавших, что побывали в испанских колониях, и консультировался с видными географами относительно теорий, относящихся к Антильским островам. В поисках сведений он перерывал библиотеки и прочел все книги о Южной Америке, до каких сумел добраться, так что под конец поисков хвастал, что ему известны двадцать три испанских «джентльмена, рыцаря и дворянина», пытавшихся и не сумевших попасть в Эльдорадо. Их неудачи, скорее патриотично, нежели правдиво заверял он, доказывают, что божественное провидение хранит Эльдорадо именно для английской нации и не следует упускать случай.

На деле большую часть представлений об испанской Америке Рэли почерпнул в двух книгах: «Historia de la Conquista de Nueva-España», изданной в Севилье в 1552–1553 годах и, «Crynica de las Indias». Обе принадлежали перу Франсиско Лопеса де Гомара, испанского автора, искусно обыгравшего образ сказочных американских империй и богатств их правителей. Рэли, в совершенстве владевший испанским, прочел обе книги в оригинале и увлекся романтическими образами, а затем подкрепил их столь же оптимистичными географическими представлениями французского ученого Андре Теве. Согласно трактату Теве «Les Singulartez de la France Antartique», представлялось логичным искать затерянную империю Золотого человека в огромных неизведанных пространствах Южной Америки, простиравшихся между руслами Ориноко и Амазонки. В таком случае, как рассчитал Рэли, у английской экспедиции есть хорошие шансы проскользнуть мимо испанских патрулей, охранявших северные подступы к Антилам, и незаметно проникнуть в устье Ориноко. Относительно своего замысла Рэли связался в плимутским капитаном Джоном Хэмптоном, недавно благополучно возвратившимся из плавания с «разными прочими» к Тринидаду и в район Ориноко. От Хэмптона он получил бесценные сведения о навигации в этих малоизвестных водах «под линией равноденствия».

Так, по крохам (хотя не всегда с большой ясностью и без особой точности) Рэли наскребал необходимые сведения. Предварительное исследование было совершенно необходимо, потому что на экспедицию в Новый Свет требовались огромные расходы, и Рэли, чтобы уговаривать друзей и улещивать придворных для сбора средств, нужно было демонстрировать широкую осведомленность. На самом деле Рэли, убежденный сторонник экспансии, метил не менее чем на создание английской империи в Южной Америке и даже заранее подобрал для нее название: «Гвиана» — слово, которое использовал Мартинес, рассказывая об обители Золотого человека. Однако (и здесь кроется самая удивительная загадка) исследования могли одновременно убедить Рэли, что такого места, как обитель Золотого человека, не существует.

Чтобы объяснить этот парадокс и ближе подойти к пониманию истинного взгляда Рэли на легенды о Золотых Антилах, нужно попробовать разобраться в его характере. Он, судя по описаниям, был из тех, кого в любые времена относят к неизлечимым романтикам. Его письма полны причудливых фантазий, и он испытывал едва ли не чувственное удовольствие, избирая самый необычный и приукрашенный взгляд на рассматриваемый предмет. Поэзия и рыцарство — превосходная питательная почва для мифов, подобных мифу об Эльдорадо, — придавали остроту обыденному существованию, а донкихотства в нем было не меньше, чем в любом сказочном герое. Однако весь этот романтизм был ни в коей мере не случаен. Если докапываться до сути, мы найдем сэра Рэли — придворного времен эпохи Возрождения. Выживать и добиваться успеха ему позволяло виртуозное умение использовать свои таланты применительно к случаю, и его романтические взгляды отлично совмещались с самым приземленным прагматизмом. Возможно, наиболее явно это проявилось в защите гвианского проекта. Вот он, к примеру, превозносит свой провидческий дар, а на следующей странице уже высмеивает таких же, как он сам, вояк, слишком высоко занесшихся в своих мечтаниях. Сэр Джон Харрингтон, крестник королевы и один из его соперников, проницательно заметил в эпиграмме:

Харрингтон обвинял Рэли в том, что тот пользуется двойными стандартами, и большинство знакомых сэра Уолтера, вероятно, согласились бы с этим обвинением.

Вопрос о том, верил или не верил Рэли в существование Эльдорадо, еще более осложняется его выдающейся способностью манипулировать истиной в собственных целях. Он был великим кудесником слова и чрезвычайно умелым лжецом. Он так ловко обращался с полуправдой, преувеличениями и двусмысленностями, что мог открыть свой отчет о Гвиане одним набором фактов, а закрыть совершенно другой версией, и также способен был в лицо восхвалять своих людей на Ориноко, а вернувшись домой, свалить на них вину за провал экспедиции. Он являл собой пример эгоизма и двуличия, и, по меркам Ренессанса, поток фантазий, которым он окутал свое гвианское предприятие, был настоящим шедевром.

Так или иначе, мотивы для этой маккиавеллиевской практики очевидны. За всеми аргументами, выдвигавшимися Рэли в пользу гвианской экспедиции, стоит жестокая ненависть к Испании. Формула была достаточно проста; Рэли, этот испаноязычный испанофоб, не сомневался: все, что во благо Англии, плохо для Испании, и наоборот. В гвианском предприятии его больше всего привлекало то, что оно должно было усилить Англию и, следовательно, навредить Испании. Довод, который без конца повторял сэр Уолтер, гласил, что если Англия не помешает Испании, Филипп II наверняка добавит Эльдорадо к своим владениям. Рэли умолял не допустить такого и, чтобы довод звучал доходчивее, представлял Елизавету в роли императрицы Америки, извлекающей из Гвианы огромные доходы и сплавляющей туда излишки населения. Затем, когда доля короны начнет поступать постоянно и Англия накопит достаточно средств для военной кампании, войска Глорианы вырвутся за границы Гвианы и обрушатся на колонии Филиппа. Гвиане предназначалось стать трамплином для атаки на американскую империю Филиппа. Английские армии поднимутся по притокам Ориноко и с боем прорвутся в Перу и Венесуэлу. В своем воинственном бахвальстве сэр Уолтер замахивался на то, чтобы перерубить корень, питающий мощь Испании, и влить яд в артерии ее финансовой системы.

Здесь ясно проявляется гениальное использование Рэли мифа об Эльдорадо. С замечательной тонкостью он проводит границу между представлением об Эльдорадо и гораздо более широким образом Золотых Антил. На самом деле он был убежден, что природные ресурсы и стратегическое расположение Гвианы обеспечат процветание английской колонии, как некогда надеялся, что поселенцы на Роаноке смогут существовать за счет природных богатств Виргинии. Таким образом, его гвианское предприятие было серьезной попыткой колонизации, а не погоней за воздушными замками по обычаю конкистадоров. Однако он понимал, что сможет удовлетворить колонизаторские амбиции, только умело используя легенды об Эльдорадо. Золотой человек и его сказочные богатства были необходимы как приманка, чтобы собрать людей и деньги, и Рэли без колебаний воспользовался ею. Как сказал граф Нортумберленд, этот человек стремился «расшевелить фантазии каждого — чтобы управлять всеми», и гвианский проект ярко иллюстрирует его стиль. В затяжном поиске Эльдорадо не имело значения, если бы Золотой человек оказался вымыслом. Главным было завлечь в Карибское море большие силы англичан. Рэли не сомневался, что более осязаемые богатства Золотых Антил убедят их остаться. К этой цели он стремился настойчиво и, если требовалось, беззастенчиво.

Так обстояли дела в 1594 году, когда вмешался случай. Английский капер, крейсировавший в Карибском море под командой капитана Джорджа Попэма, перехватил испанский корабль с донесениями в Мадрид. Корабль взяли на абордаж и разграбили, захватив все документы. Среди них нашлась связка писем с полным описанием последних событий в охоте за Эльдорадо. Пресловутая педантичность испанских администраторов обернулась против них. Автор перехваченных депеш тщательно собрал полное резюме всех доказательств существования Эльдорадо, перечислил достижения первых экспедиций и довел отчет до последних событий, упомянув экспедицию де Беррио на Ориноко и странный рассказ спасшегося из дебрей Мартинеса. Англичане в одночасье завладели всеми скрупулезно собранными испанцами сведениями об Эльдорадо.

В том же году вернулся капитан Джозеф Уиддон, посланный Рэли на рекогносцировку к берегам Тринидада. Он рассказал, что де Беррио построил на острове небольшой деревянный форт, и доложил также, что де Беррио не терпит никаких пришельцев. Его люди захватили и перебили восьмерых английских моряков, сошедших на берег для охоты. Испанцы, обезоружив пленников и связав тем руки за спиной, неспешно и хладнокровно перерезали им глотки. Эта жестокость дорого обошлась горстке испанцев на Тринидаде — вместо того, чтобы отпугнуть Рэли, она убедила его, что де Беррио всерьез верит в Эльдорадо и что англичанам пора вмешаться, пока не стало слишком поздно.

Отряд Рэли, отбывший на Антилы в четверг 6 февраля 1595 года, был невелик, вооружен до зубов и собран явно наспех. Протрудившись не один месяц, Рэли так и не добился финансовой помощи от королевы: все, что сумели сделать для него друзья, — придать плаванию официальный статус. Не имея денег и времени на сбор большого войска, ему пришлось ограничиться четырьмя судами: флагманом, маленькой парусной галерой, так называемым «галеасом», маленьким барком и кораблем «Лайон велп», который одолжил сэру Уолтеру лорд-адмирал Говард. Кроме обычной команды, суда приняли «несметное воинство»: сто пятьдесят высокородных искателей приключений (из них некоторые даже заплатили за участие в предприятии), сколько-то простых солдат и несколько офицеров. Очевидно, Рэли отложил на время исполнение грандиозных замыслов о завоевании испанских колоний, так что экспедиция 1595 года была, в сущности, не более чем пробой сил перед главным ударом. В последний момент английское правительство довольно неохотно дало Рэли официальное поручение — приказ «беспокоить и ослаблять короля Испании». Больше согласовалось с его великой целью наставление лично разведать, что представляют собой легендарные Антилы.

Плавание к Тринидаду едва не закончилось полным фиаско. У берегов Португалии маленькую эскадру разбросало штормом, и Рэли на своем флагмане остался с эскортом из барка под командованием капитана Кросса. Они на неделю задержались у острова Тенерифе в надежде, что подойдут отбившиеся корабли, заодно дожидаясь капитана Амиаса Престона, английского капера, который подумывал присоединиться к экспедиции на пути к Антильским островам. Но за восемь дней на горизонте не появилось ни единого паруса, и Рэли принял решение плыть дальше. Флагман с барком взяли курс на Антилы и, совершив чудо навигации, вышли прямо к назначенному месту, мысу Икакос на юго-западной оконечности Тринидада. Они бросили якорь 22 марта, и, насколько им было известно, ни один испанский корабль не заметил, как они проскользнули через Карибское море.

Беррио пребывал в блаженном неведении относительно опасного соседства Рэли. Предводитель испанцев устроил свою штаб-квартиру в селении Сан-Хосе, неподалеку от теперешнего Порт-оф-Спэйн и примерно в 90 милях от расположения Рэли. Испанцы все еще дожидались подкрепления из Новой Гранады и с родины. Они не заметили ни малейших признаков активности англичан в этом районе, не считая появления два месяца назад сэра Роберта Дадли, купца и капера, чей корабль шесть недель болтался вокруг острова. Но и Дадли отплыл прочь, не побеспокоив колонистов. Де Беррио не догадывался, что англичанин на самом деле дожидался рандеву с Рэли и оставил вахту, только придя к выводу, что Сан-Хосе — слишком жалкая деревушка, не стоящая штурма. Теперь Дадли направился в Англию, зато Рэли находился в нескольких часах пути и нетерпеливо дожидался появления «Лайон велп» и галеаса, необходимых для продолжения кампании.

Рэли не тратил времени даром. В ожидании он читал, слушал, вел разговоры и мечтал о Золотых Антилах, наконец-то лежащих перед ним. Едва его флагманский корабль бросил якорь у Тринидада, на воду спустили личный баркас, на весла посадили отборных гребцов, и сэр Уолтер отправился на поиски открытий.

Вопреки общепринятому мнению, Рэли был плохим моряком и терпеть не мог плаваний, поскольку страдал морской болезнью. С другой стороны, плавание при тихой погоде наводило на него такую скуку, что он завел обычай держать в своей каюте маленькую библиотеку и скрывался там от монотонности и неудобств путешествия. Именно ему принадлежит известная острота, что он предпочел бы год в лондонском Тауэре месяцу в море. Но теперь так пугавший его путь через Атлантику остался позади и он пребывал в наилучшем расположении духа. Под мирный плеск весел баркас шел под синим небом «линии равноденствия». Экскурсия, не представляя особой опасности, щекотала его авантюрные наклонности и льстила его научной любознательности, не будучи слишком утомительной.

Жадно разглядывая пляж и временами выбираясь на берег в надежде встретить туземцев, Рэли прилежно делал заметки, касавшиеся очертаний берегов, качества почвы, растений и животных и самых удобных мест для забора воды. Этот калейдоскоп сведений служил его великой цели, ведь он рассчитывал, вернувшись в Англию, представить географический обзор Антил в поддержку своих планов колонизации, и даже лелеял честолюбивые замыслы начертить новую карту земель, где побывал. К его досаде, туземцы упрямо не желали показываться на глаза, и ему пришлось удовлетвориться изучением гроздьев «древесных устриц», висевших на корнях деревьев в мангровых болотах, подобно уродливым виноградным кистям, и выстреливавшим струйками воды в ответ на тревожившую их рябь от лодки. Устрицы были подлинной «диковинкой», потому что натуралисты того времени придерживались мнения, что это плоды мангровых деревьев, вырастающие, подобно апельсинам или сливам, от самого дерева. Считалось, что это уникальный случай растения, порождающего животную жизнь, и прекрасный пример признанного разнообразия природы Антильских островов. Любознательность Рэли была более практического свойства, и он немедля сорвал несколько «плодов», чтобы попробовать их, а затем объявил, что устрицы (считавшиеся тогда несъедобными) «весьма солоны и хороши на вкус». Его посещение знаменитого тринидадского смоляного озера принесло, пожалуй, еще больший триумф, так как он гордо доставил образцы смолистого битума и попробовал использовать его для просмолки судов. Здесь опять взяла верх практическая жилка: он признал смолу «превосходной и не тающей на солнце, подобно вару из Норвегии, а потому весьма пригодной для судов, плавающих в южных краях».

Впрочем, эти дилетантские исследования были лишь случайным довеском к главной цели его присутствия на Тринидаде. Рэли понимал, что рано или поздно они столкнутся лицом к лицу с испанским гарнизоном и, возможно, с де Беррио: человеком, который знал о Гвиане и Эльдорадо больше, чем кто-либо.

Долгожданная встреча наконец произошла, когда два корабля Рэли обогнули остров и подошли к испанской стоянке Пуэрто де лос Испаньолес на западном берегу. Там англичане увидели на пляже солдат, посланных де Беррио, чтобы разведать силы «неизвестных» и их намерения. Когда английский офицер заключил перемирие, четверо людей де Беррио поднялись на корабли. Там их щедро напоили и засыпали уверениями, что англичане всего лишь направляются на Виргинские острова за припасами, а на Тринидаде остановились, чтобы запастись водой и дровами. Испанцы, со своей стороны, стойко пытались сохранить трезвые головы (задача тем более трудная, что они на Тринидаде уже несколько месяцев не видели вина) и выкачать из гостей побольше сведений. Обе стороны не добились особых успехов, но испанцы, по крайней мере, выведали достаточно, чтобы предупредить де Беррио: пришельцами командует Уолтер Рэли.

К вечеру того же дня индейский вождь, или касик, презрев угрозу де Беррио повесить, растянуть и четвертовать всякого индейца, который свяжется с чужаками, подгреб на каноэ к кораблю Рэли. У Рэли на борту были два индейца-арауака, привезенные за год до того в Англию Уиддоном и взятые в экспедицию в качестве переводчиков. Теперь Рэли через них узнал от вождя о слабости позиции де Беррио. Как видно, старого конкистадора застали врасплох. У него было всего восемьдесят человек, чтобы удерживать остров. Эти драгоценные сведения доказали Рэли, что нет нужды и далее изображать нейтралитет. Тогда он с типичной для него резкостью открыл военные действия. На берег испанским часовым послали лодку с едой и напитками, а когда те уселись ужинать, английский десант окружил их и перебил. В ту же минуту безжалостно зарезали четверых испанцев, рискнувших подняться на борт. Это убийство, как писал впоследствии Рэли, было местью за погибших в прошлом году людей Уиддона. Самому Уиддону месть, вероятно, доставила особое удовлетворение, потому что он вернулся с Рэли на Тринидад и был тем самым офицером, который вышел к испанцам под флагом перемирия.

Теперь, когда Рэли обнаружил свои агрессивные намерения, ему надо было немедля воспользоваться преимуществом. Он снял всех людей с судов для атаки на Сан-Хосе, и два отряда, в сорок и шестьдесят человек под его командой и командой капитана Калфилда, на шлюпках высадились на берег. Бодро промаршировав под покровом теплой тропической ночи, английские алебардщики и мушкетеры быстро покрыли девять миль до Сан-Хосе и на рассвете следующего дня заняли поселок практически без единого выстрела. Четырнадцать испанцев, несколько женщин и местный францисканский священник успели скрыться в лесу, но большая часть гарнизона была перебита, а де Беррио вместе со своим старшим лейтенантом попал в плен. В Сан-Хосе англичане нашли пять индейских касиков, скованных цепью и полумертвых от голода. Освободив пленников, английские солдаты прошли по селению, взламывая домишки и вскрывая сундуки в поисках бумаг и ценностей. Ничего не найдя, они подпалили поселок и сожгли Сан-Хосе дотла. Так закончилась первая стадия гвианской кампании сэра Уолтера. Он без потерь одолел испанцев на Тринидаде и захватил в плен главного соперника по охоте за сокровищами Эльдорадо. Победа далась легко и дешево, но главные трудности ожидали впереди. Зато Рэли задал жару испанцам. Теперь англичане твердо держали в руках Тринидад, остров, замыкавший устье Ориноко и последнюю изведанную землю на краю не нанесенных на карты дебрей бассейна этой реки.

Рэли, захватив де Беррио, несомненно рассчитывал воспользоваться знаниями испанца относительно навигации по Ориноко, но, к своей досаде, быстро обнаружил, что недооценил семидесятилетнего пленника. Де Беррио доставили на флагманский корабль, где Рэли поначалу принял его достаточно гостеприимно, в надежде выудить у старика рассказ о путешествиях в поисках Золотого человека. Де Беррио, однако, еще не впал в слабоумие и не позволил себя окрутить. Наоборот, обернув свою хитрость против недруга, он дурачил того, притворяясь безумцем и затягивая долгие скучные рассказы о трудностях, ожидающих путешественника на Ориноко. Нечего и думать, дразнил он Рэли, о том, чтобы одолеть эту ужасную реку. Устье ее преграждают песчаные мели; выше по течению рыщут дикие звери и еще более дикие индейцы, и весь путь невыносимо тяжел; если англичане настолько тупы, что попытаются на веслах подняться против течения, они только выбьются из сил и истратят всю провизию, так и не проникнув в глубь страны. А если им это все же удастся, они найдут индейские деревни, покинутые жителями, которые разбегаются в страхе перед белыми людьми.

Утомительные сетования де Беррио были не так уж далеки от истины, однако Рэли твердо намеревался исследовать великолепные Антилы и в конце конов пришел к выводу, что пленник намеренно морочит ему голову. Тогда его медовые речи перешли в угрозы и он предупредил де Беррио, что выдаст его тринидадским индейцам, которые только и мечтали использовать испанца вместо стрелковой мишени. Рэли сам понимал, что это пустые угрозы: де Беррио был нужен англичанам живым. А, кроме того, им обоим были не чужды рыцарские правила, разрешавшие благородным воинам обманывать друг друга за обеденным столом, но при этом не допускавшие пролития благородной крови простолюдинами.

К тому времени английская флотилия воссоединилась с потерянными кораблями. Галеас и «Лайон велп» благополучно прибыли в тот самый день, когда Рэли со своими людьми атаковал Сан-Хосе, и теперь все они возвращались на юг, к мысу Икакос. Там Рэли отправил людей валить лес и расчищать площадку для частокола на мысу, обращенном к дельте Ориноко, желая обеспечить своей эскадре надежную базу на случай ответного нападения близлежащей испанской колонии на Маргарите. Три артиллерийских орудия перевезли с кораблей в новое укрепление, и, пока устанавливали частокол, «Лайон велп» и барк капитана Кросса сплавали за двадцать миль к материковому берегу, чтобы осмотреть устье Ориноко и выбрать подходящее русло для подъема по реке. К своему отчаянию, англичане выяснили, что предостережения де Беррио — не ложь.

Все входы в дельту преграждали опасные песчаные мели, а слабые приливы Карибского моря не могли перенести океанский корабль через мелководье. Обескураженные разведчики вернулись с печальным известием, что над банками не больше пяти футов воды, так что ни один из больших английских кораблей не способен войти в Ориноко.

Это была важная новость, потому что заготовленных Рэли шлюпок и баркасов не хватало на всех, а поднимаясь по реке с малыми силами, он рисковал подвергнуться нападению враждебных индейцев. Столкнувшись с таким препятствием, Рэли и его офицеры выказали немалую изобретательность. Легкий галеас протекал и в любом случае не годился для обратного морского плавания, потому моряки заранее предполагали оставить его на Тринидаде. Теперь же его решили переделать в речное судно. Мачты и весь такелаж сняли, в оголившихся бортах прорубили дополнительные уключины и добавили лишние скамьи для гребцов. После переделки галеас из парусника превратился в простую гребную галеру с осадкой чуть меньше критических пяти футов. А главное, она была достаточно велика, чтобы взять на борт шестьдесят человек — больше половины всех экспедиционных сил. Остатки экспедиции разделили между шлюпками с флагмана, двумя шлюпками с «Лайон велп» и корабля капитана Калфилда и, само собой, любимым баркасом Рэли. Каждая из этих лодочек взяла по десять человек, так что полностью ударную силу составляли сотня полных радужных надежд англичан и несколько индейцев — проводников и переводчиков. С ними как заложник отправился и дон Антонио де Беррио, поневоле в четвертый раз ввязавшийся в поиски Золотого человека.

Глава 3. Вверх по Ориноко

Начало путешествия речной флотилии оказалось неудачным. Перво-наперво требовалось преодолеть Змеиную Пасть — метко названный пролив, отделявший Тринидад от большой земли. Для речных суденышек это было опасное плавание, потому что пролив славился быстринами и водоворотами, возникавшими, когда ветер между берегами дул против течения. Рэли тошнило от одной мысли об этих неспокойных водах, и он приказал плыть через пролив напрямик. Его крошечная армада, выйдя из-под прикрытия мыса Икакос, вслепую понеслась к противоположному берегу. Маневр оказался неразумным, потому что не позволял точно определиться с направлением, и флотилия в спешке нырнула в первое попавшееся устье дельты, после чего пошла наугад против течения. В результате ни де Беррио, ни индейцы-проводники не могли понять, в котором из русел Ориноко они очутились, и английские авантюристы сбились с пути и бессмысленно закружили в лабиринте переплетающихся проток. Дельта Ориноко и в самом деле огромна: гигантский лабиринт шириной 150 миль, составленный из ручьев, рек и речушек, среди которых семнадцать главных русел, переплетающихся, разветвляющихся, сливающихся снова и петляющих так запутанно, что течение кое-где направляется вспять от моря. Рэли и его люди никогда не видели ничего подобного. В этой пустынной местности не было жизни — ни людей, ни животных. Ничто не двигалось здесь, кроме быстрых вод реки, а горизонт закрывала густая зелень леса, подступающего к самым берегам. «В этом речном лабиринте можно было кружить годами, — дивился Рэли, — не находя пути ни назад, ни вперед, особенно после того, как мы миновали приливную полосу и течения, что случилось на четвертый день; потому что я не знаю другой земли, столь изобилующей протоками и руслами, многократно пересекающимися, и все они полноводны и широки, и так походят одна на другую, что никто не может сказать, по какой плыть; если же мы шли по солнцу или по компасу, надеясь таким образом держаться прямой линии, то нашим гуари приходилось огибать острова, и каждый остров зарос высокими деревьями, так что не видно было далее ширины реки или длины одного разводья».

Рэли и его гребцы совсем растерялись, и только удача спасла их от настоящей катастрофы. 22 мая (снаряжение лодок и строительство форта на Икакосе задержали англичан почти на семь недель) они случайно столкнулись с тремя индейцами, переправлявшимися через реку на каноэ. Рэли немедленно устремился в погоню, поскольку его восьмивесельный баркас был, несомненно, самой быстрой лодкой во флотилии, и, после отчаянной погони, перехватил индейцев прежде, чем те высадились на берег. Затем, вместо того чтобы наброситься на добычу, как ожидали трое перепуганных индейцев, англичане подняли весла и знаками показали, что не желают зла и просят только о помощи. Столь неожиданное дружелюбие оказало волшебное действие: из прибрежных зарослей показалось целое племя туземцев, которые, подобно пугливым диким зверькам, в суеверном страхе следили за передвижениями английской экспедиции. Теперь же индейцы робко вышли из укрытий за деревьями. В руках у некоторых были плоды и подарки — знак мира, другие манили англичан пристать к берегу. Рэли, разумеется, пришел в восторг — не только потому, что нашлось, у кого спросить дорогу, но и потому, что наконец увидел во плоти туземцев, которых так долго искал. И, пока его люди весело выменивали свежую провизию и глазели на полуголых дикарей, он прилежно записывал первые впечатления об аборигенах Золотых Антил.

«Этот народ, — писал он, — живущий на мелких островках и на затопленных землях, повсюду называют тивитива… весьма добрые люди и весьма доблестные, с премного мужественной речью и самые упорные, каких я доселе знал. Летом они живут в домах на земле, подобно иным народам, зимой же обитают на деревьях, где искуснейше возводят города и селения… ибо с мая по сентябрь река Ориноко поднимается на целых тридцать футов и на двадцать футов затопляет те острова, оставляя лишь немногие возвышенности посередине, что и вынуждает их жить таким образом.

Они никогда не едят ничего посаженного или посеянного, и нет у них ни гряд, ни возделанной земли, так что и у нас они отказывались от иной пищи, как только сотворенной самой природой. Вместо хлеба им служат верхушки пальмито^[2], а прочее пропитание они получают, убивая оленей, добывая рыбу и диких свиней; к тому же есть у них множество разных плодов, растущих в лесах, и много больших и малых птиц».

Немногие из английских моряков узнали бы в этом портрете несчастных тивитива. По всем менее пристрастным суждениям индейцы Ориноко жили в ужасающей бедности, кое-как стараясь прокормиться на болотистых землях, едва ли пригодных для человеческого обитания. Но Рэли не был наивен: он помнил, что пишет для тайных советников, купцов и придворных, которые никогда не доберутся из Англии на Ориноко и для которых образ счастливых аборигенов — неотъемлемая часть легенды о Золотых Антилах. Желая убедить их, что Гвиана стоит колонизации, он искажал истину. Рассказывая о тивитива, он писал: «По большей части строители каноэ… (сбывают) их в Гвиану за золото и на Тринидад за табак, поскольку в этом они превосходят все народы, и невзирая на влажность воздуха, в коем живут, простоту пищи и великие труды, потребные для охоты и рыболовства, за всю мою жизнь, ни в Индии, ни в Европе не видывал я более крепких и благополучных людей, как и более мужественных». Тивитива почти сразу показали, насколько они «доблестны» и «мужественны», едва не убив арауаков — проводников Рэли. Этими проводниками были два брата из племени, жившего у побережья. Один из них, прежде чем отправиться с Рэли, явно имел дело с испанцами, поскольку где-то приобрел имя Фердинандо. Пока шли переговоры с тивитива, эти двое украдкой отбились от главных сил экспедиции и мирно заглянули в одну из индейских деревушек в поисках пальмового пива, излюбленного в этих местах напитка. Однако хозяева мгновенно набросились на них и схватили, обвинив, что те провели вверх по реке англичан, собиравшихся якобы перебить и ограбить тивитива. Учитывая, что англичане в эту самую минуту выменивали у индейцев припасы за топорики, ножи и прочие полезные предметы, обвинение едва ли можно было назвать справедливым. Но разгневанные селяне были не в настроении обсуждать возражения, и Фердинандо с братом благоразумно решили, что единственное средство спастись — бежать за помощью к англичанам. Вырвавшись из рук индейцев, они во всю прыть бросились от деревни, преследуемые по пятам толпой тивитива. К несчастью для него, Фердинандо был плохим бегуном. Его брат сумел оторваться от погони, ему же пришлось свернуть с тропы и, задыхаясь, нырнуть в лес в надежде укрыться в зарослях. Этот маневр дал ему лишь несколько минут передышки. Тивитива с помощью своры охотничьих собак скоро напали на след и погнали беднягу через кусты под лай и улюлюканье. Поднятый шум были слышен и на берегу. Англичане как раз гадали, чем вызвано такое смятение, когда подбежал брат Фердинандо и, вскочив в лодку, крикнул, что Фердинандо схватили и наверняка убьют.

Рэли совсем не желал остаться без своего главного лоцмана, каким бы бесполезным тот ни показал себя до сих пор, а потому немедля приказал своим людям взять первого попавшегося тивитива заложником. Им достался старый индеец, который не успел убежать от места высадки. Его приволокли на баркас Рэли, стоявший поодаль от берега. Но оказалось, что старик мало годится в заложники. Тивитива так увлеклись захватывающей погоней за Фердинандо, что даже не подумали освобождать пленного соплеменника, и старик волей-неволей стал членом экспедиции. Тем временем Фердинандо наконец повезло. Наугад прорываясь через чащу, проводник нечаянно оказался на берегу и сумел вскарабкаться на склонившееся над водой дерево, под защиту густой листвы. Там он и повис, не в силах двинуться с места. Когда баркас Рэли проплывал под ним, блудный проводник плюхнулся в воду со своего насеста, и его, дрожащего от страха, втащили на борт. Теперь у Рэли стало три проводника вместо двух, а поскольку старый индеец выказал знание реки, превосходившее познания двух первых, английский командующий решил прихватить его с собой.

Англичане дорогой ценой убедились, что подниматься на веслах против течения Ориноко — не самый простой способ попасть в Эльдорадо. Первые пять дней они неплохо продвигались, пользуясь приливным течением и пережидая на якоре время отлива. Они развили такую скорость, что когда галера налетела на подводную корягу, то засела столь прочно, что заставила Рэли беспокоиться, «не окончатся ли тут же наши поиски, и не придется ли нам оставить 60 своих людей гнездиться на корнях с местным народом». Впрочем, Рэли приказал выгрузить с галеры балласт и, дождавшись высокого прилива, его люди сумели, поднатужившись, стянуть ее с мели. Однако еще через два дня приливное течение осталось позади, и тогда гребцы столкнулись со всей мощью реки Ориноко, вздувшейся от летних дождей, ливших в глубине материка. Работа оказалась до изнеможения тяжелой: налегавшие на весла люди видели, что на каждые два выигранных ими фута лодку сносит на фут назад. Чтобы лишить моряков бодрости, довольно было и одного этого препятствия, а понимание, что их командир озадачен протоками громадной дельты, которую не принял в расчет заранее, усугубляло дело. Обещанный Рэли блеск Эльдорадо был плохим вознаграждением за вспухшие на ладонях пузыри, ноющие спины и ежедневную урезку дневных пайков. Панорамы, открывавшиеся за каждой излучиной реки, ничем не отличались друг от друга. По мере того как экспедиция углублялась во влажные джунгли, температура воздуха поднималась; одежда истлевала на потных телах, и люди, естественно, начали отлынивать и роптать — на Рэли, на переполненные лодки и мутную питьевую воду, которую черпали из илистой реки, да и на всю злосчастную идею поисков Золотого человека. Рэли как мог успокаивал недовольных. Он приказал сменяться на веслах — не более часа за смену — и настоял, чтобы джентльмены-авантюристы вместе с офицерами отбывали свой черед на скамьях для гребцов. Но этого оказалось мало, и он прибегнул к освященной временем уловке, уверяя своих спутников, что до обители Золотого человека осталось всего два или три дня пути.

Однако вскоре и Рэли пришлось признать, что продолжать путь невозможно, если не найдется способа пополнить запасы продовольствия. Плоды и мясо, полученные от индейцев, были съедены, и провианта оставалось всего на три дня. После деревни тивитива экспедиция не видела ни единого индейца, а дикие звери, иногда попадавшиеся по берегам, были слишком проворны, и подстрелить их из неуклюжего оружия европейцев не удавалось. Пищи не хватило бы даже на возвращение к эскадре, оставшейся на Икакосе.

При таких обстоятельствах Рэли решил, что галере лучше бросить якорь в главном русле, по которому двигалась флотилия, а маленькие поисковые партии отправятся к индейским деревням, которые, как полагал старый тивитива, находятся недалеко на боковых протоках. Соответственно Рэли с восемью мушкетерами на своем баркасе, капитан Калфилд на гуари с четырьмя мушкетерами и капитан Гиффорд, командовавший прежде «Лайон велп», на втором гуари еще с четырьмя мушкетерами, свернули в протоки в намерении навестить индейские поселки, загрузить провиант и вернуться к ночи.

Описывая впоследствии свою первую гвианскую экспедицию, Рэли уделил этой поездке за припасами всего два абзаца. Но в этих двух абзацах с кристальной ясностью проявляются его талант в написании путевых заметок и искусство, с каким он поддерживал миф о Золотых Антилах. Его легкое перо преображает короткий эпизод в романтическое приключение. Маленький отряд отправился в путь в полдень, решив не брать с собой никакой еды, потому что, по словам проводников, до индейских деревень было всего несколько часов пути. Но к ночи они все еще плыли по неизведанным дебрям, а поворачивать назад было поздно. Оставалось только упорно идти вперед в столь непроглядной тьме, что, когда река превратилось в ручеек, приходилось обнажать кортики и на ощупь прорубать себе путь под нависающими лианами. Головы кружились от голода, проводников подозревали в измене, и гребцы спорили, не повесить ли их, но слишком «обессилели и пали духом» даже для такого усилия. Но вот в час ночи впереди мелькнул огонек и послышался собачий лай. Собрав последние силы, они с великим трудом добрались до цели.

Такова суть описания экспедиции за провиантом. Этот рассказ точно передает атмосферу открытия и приключения, тонко подчеркивая отвагу ее участников. В то же время эта история могла бы оставить у читателя впечатление, будто притоки Ориноко опасны и труднопроходимы и вовсе не годятся для будущей колонизации. И вот, повествуя о возвращении, Рэли выворачивает все впечатления наизнанку. Когда их лодчонки возвращались вниз по течению, обнаружилось, что ужасы предыдущей ночи были по большей части воображаемыми. Темные глухие заросли, пишет он, превратились в «самую прекрасную местность, какую наблюдали прежде мои глаза… мы видели луга двадцати миль длину с короткой зеленой травой, и на них росли рощицы деревьев, свободно, но словно посаженые искусным садовником; и пока мы гребли, олени сходили к берегу, будто привычные приходить на зов пастыря». В попытке сместить акценты рассказа Рэли рисковал хватить через край: эти приглаженные описания более напоминали Темзу или Хэмптон, нежели дикую «Оренокву» в далекой Гвиане.

По возвращении на галеру на той же стоянке произошла маленькая трагедия, глубоко поразившая Рэли. Среди моряков галеры был молодой негр, о котором Рэли порой упоминал, называя его «весьма достойным юношей». Этот юноша безрассудно решил искупаться в реке и, едва спрыгнув в воду, был схвачен крокодилом. На глазах окаменевших от ужаса спутников он был утащен под воду и погиб прежде, чем кто-либо успел прийти на помощь. Этот случай стал отрезвляющим напоминанием, что никто из них не знает настоящих опасностей страны. Сам Рэли был настолько потрясен, что спустя пятнадцать лет снова вернулся к этому случаю в своих записях.

Флотилия прошла совсем немного, когда капитан Гиффорд, ушедший на галере вперед в поисках стоянки, внезапно столкнулся с четырьмя каноэ, сплавлявшимися по течению ему навстречу.

Его неповоротливое судно двинулось на перехват незнакомцам. Удачным маневром он сумел заставить два больших каноэ причалить к берегу, где местные мгновенно выскочили и скрылись в лесу. Англичане были очень довольны, когда оказалось, что покинутые каноэ доверху нагружены лепешками из кассавы, и поздравляли друг друга со свалившейся с неба удачей. В это время подоспел Рэли, догадавшийся — верно, как выяснилось впоследствии, — что каноэ направлялись в испанскую колонию на Маргарите. Англичане обшарили прибрежные заросли, в надежде найти нечто, что поможет опознать таинственных беглецов, и обнаружили в кустах плетеную корзину. Вытащив свой трофей на открытое место, Рэли выяснил, что захватил полный переносной набор рудничного мастера: аккуратно разложенные селитру, сосуды с ртутью и прочие принадлежности, использовавшиеся для определения руд. Были там и образцы истертой в порошок породы. Очевидно, владелец изучал их незадолго до того, как спрятал корзину.

Это было важное открытие, кардинально изменившее взгляд Рэли на Гвиану. Он сам не гнушался алхимии и металлургии (ему предстояло еще вернуться к этим занятиям во время заключения в лондонском Тауэре) и потому без труда понял значение находки. Заслать лазутчиков так далеко вверх по реке и снабдить их столь сложным снаряжением могли только испанцы. Необходимо было поймать и допросить беглецов с каноэ. Рэли немедленно отрядил в погоню всех, без кого мог обойтись, посулив награду пятьсот фунтов тому, кто поймает испанскогорудокопа. Но было слишком поздно — испанцы сбежали на маленьких каноэ. Англичане сумели изловить только перепуганных гребцов, прятавшихся в лесу. Те трепетали перед англичанами, каковые, как им рассказывали, были каннибалами и живьем ели попавших им в руки пленников. От этих пугливых индейцев Рэли узнал, что испанцев было трое: офицер, солдат и металлург — и что они поднимались по реке в поисках залежей золота. По словам индейцев, испанцам действительно удалось отыскать несколько пригодных для добычи мест и они возвращались назад с несколькими подходящими на вид образцами минералов для более тщательного изучения.

Информация о золотых жилах дала новый поворот мыслям Рэли. До тех пор он думал в основном о сельскохозяйственном значении региона и, возможно, о существовании таинственного королевства, которое искал де Беррио. Рэли не мог не заметить золотых украшений на нарядах касиков, но вряд ли придавал им значение, разве что подумывал вывезти в Европу и продать как редкостные индейские диковинки. Он, естественно, предполагал, что золото получено индейцами через торговлю с Золотой обителью или какими-то отдаленными племенами. Теперь же оказывалось, что испанцы рассчитывают отыскать золотые залежи у самой реки, и даже преуспели в своих поисках. Если их чаяния оправдаются, то колония в Гвиане окажется более прибыльной, чем просто гигантская тропическая ферма. Ее прииски могли бы соперничать с мексиканскими, и даже с перуанскими. Если повезет, Рэли со своей экспедицией сумеет обогнать испанцев, первым захватить прииски и принести золотоносную Гвиану в дар королеве Елизавете.

Конечно, он самым невероятным образом принимал желаемое за действительное. В отряде англичан никто ни в малейшей степени не представлял реальной ценности добытых испанцами образцов (удачно упущенных вместе с двумя малыми каноэ), а если те и были ценными, не знал, сумеют ли гребцы с каноэ провести англичан к месту их добычи. Воистину ирония ситуации заключалась в том, что Рэли — единственный, у кого хватало благоразумия устоять перед мифом об Эльдорадо, — пал жертвой искушения, подобно своим менее рассудительным предшественникам. Правда, разгоревшиеся в нем надежды покоились на более практическом основании, чем манящие слухи о Золотом человеке, и все же у Рэли не было никаких серьезных доказательств существования в Гвиане залежей золота.

Словно нарочно, чтобы еще больше воодушевить Рэли, события стали развиваться. В тот же день, когда захватили испанские каноэ, Фердинандо и старого тивитива отправили вниз по реке с письмами тринидадской эскадре. Без обоих Рэли мог обойтись, поскольку флотилия уже оставила позади знакомую им часть реки. В пользу обращения Рэли с индейцами говорит то, что и Фердинандо, и похищенный тивитива, оказавшись на свободе, добросовестно выполнили приказ и благополучно доставили депеши английского начальника на мыс Икакос, где с нетерпением дожидались известий морские суда. Новым лоцманом Рэли взял Мартина — старшего гребца с каноэ, покинутого испанцами, и, хотя индеец довольно смутно представлял, где испанцы нашли образцы руды, он бодро повел английскую экспедицию вперед. Само собой, подгонять гребцов уже не приходилось. Слухи о золотых россыпях достаточно их пришпорили, и они усердно налегали на весла, а когда галера снова налетела на мель, команда проворно забросила якорь на берег и стянула судно на глубину.

На пятнадцатый день после отплытия из Тринидада снова удалось ощутить вкус победы. По левую руку от себя гребцы различили очертания далекого горного хребта. На самом деле это была пустынная цепь скалистых гор Сьерра де Иматака, та громадная пятитысячефутовая горная преграда, что несколько лет назад остановила де Беррио. Но воспаленному воображению англичан далекие вершины представлялись долгожданными «горами Гвианы», ради которых они забрались в такую даль. За горами, думали они, на берегу священного озера должна лежать столица Эльдорадо. Гребцы еще усерднее взялись за дело, и, словно чтобы увенчать их упорство, подул, подгоняя флотилию, попутный ветер, так что Рэли записал в дневнике: «Дуновение северного ветра… позволило нам увидеть великую реку Оренокву». Экспедиция наконец выбралась из запутанной дельты и плыла по широкому главному руслу, разлившемуся, на изумление англичан, огромным потоком в четыре мили от берега до берега.

Следующие несколько дней на большой реке стали для них счастливым временем. Как только экспедиция вышла на большую воду, начали довольно часто попадаться индейцы, рыбачившие с долбленых каноэ. При виде белых они приходили в ужас и во весь дух гребли к берегу, словно спасая жизни. Однако любопытство скоро пересиливало страх, и, как правило, индейцы возвращались и робко предлагали обычные мирные дары. От них англичане получали лепешки из кассавы, множество дикорастущих плодов и корзины с яйцами пресноводных черепах, во множестве плодившихся на песчаных банках Ориноко. Чтобы разнообразить диету, моряки иногда ловили неводами рыбу с речных островов. И с радостью принимали местное пальмовое пиво, которое индейцы приносили к берегу в огромных глиняных горшках, вмещавших по десять-двенадцать галлонов. Пиво было хмельным, и моряки быстро полюбили терпкий напиток, круживший голову в душной тропической жаре. По словам Рэли, сами индейцы с Ориноко были «величайшие в мире гуляки и пьяницы». Одно из самых запомнившихся ему зрелищ — вакханалия, увиденная в одном из индейских поселков, когда двое величественного вида касиков, изящно покачиваясь в гамаках, поднимали бесконечные тосты друг за друга. Каждый тост требовал трех чаш пива, и женщины должны были подливать напиток, пока у их повелителей не потемнеет в глазах от выпивки. Неудивительно, что одним из самых ценных в торговле предметов оказались бутылки испанского вина, захваченные англичанами для собственного употребления.

Дружелюбие индейцев Ориноко было вполне искренним, и они с неподдельным гостеприимством приглашали Рэли и его людей в свои селения. Англичане, утомленные однообразием пути, с удовольствием принимали приглашения. Однако Рэли беспокоился, как бы моряки не натворили бед. Он под страхом неотложного наказания требовал от всех, высаживающихся на берег, чтобы те платили за пищу и добро, полученные от индейцев. Чтобы это требование не оказалось пустыми словами, он в конце каждого визита выспрашивал в деревне, не взяли ли его люди чего-нибудь без позволения. Если местные жители жаловались, жалобы разбирали на месте и либо заставляли виновных расплатиться, либо наказывали на глазах у индейцев.

Гораздо труднее было помешать английским морякам увиваться за индианками, потому что последние представляли великое искушение: грациозные пропорциональные тела, приятные черты лица и блестящая кожа, а длинные черные волосы они укладывали в сложные и весьма элегантные прически. Соблазн еще более увеличивала их обескураживающая привычка расхаживать среди гостей нагишом, с улыбками подавая угощение; видимо, они не сознавали, какое действие оказывают на воспламененных страстью зрителей. И все же, несмотря на соблазн, Рэли, вернувшись в Англию, мог похвастаться, что ни один из его людей пальцем не тронул индианку, хотя «мы видели многие их сотни, и многие были в нашей власти, и среди них многие были молоды и чрезвычайно миловидны».

Как ни печально, доброжелательная в отношении индейцев политика Рэли, достигнутая ценой железной дисциплины, не принесла желаемых результатов. Сэр Уолтер надеялся завоевать дружбу индейцев и затем закрепить ее формальным союзом против испанцев. Он преуспел в том смысле, что индейцы ни разу не напали и не задержали его экспедицию, но и полноценного сотрудничества не добился. На самом деле его «туземцы» были счастливыми простодушными людьми с примитивным общественным устройством. Они плохо представляли себе согласованные действия, а их касики были немногим более чем деревенскими старостами и мелкими вождями и не понимали, о чем толкует Рэли, когда он добивался формальных альянсов и договоров. Лишь очень немногие касики, в особенности те, кто пострадал от рук испанских первопроходцев, готовы были терпеливо выслушивать планы Рэли, в надежде, что англичане смогут в будущем защитить их деревни.

Главным среди таких касиков был импозантный старик по имени Топиавари. Он хвастался, что прожил сто десять лет, и произвел на Рэли немалое впечатление, бодро отшагав четырнадцать миль от своего селения, чтобы приветствовать англичан на берегу, после чего в тот же вечер пешком вернулся домой. Он привел с собой пеструю свиту из мужчин, женщин и детей, тащивших самые разнообразные дары белым: от ананасов и ломтей оленины до шумного птичника попугаев, попугайчиков и макао всех цветов и размеров. Самому Рэли в знак особого почета Топиавари преподнес «зверя, называемого испанцами армадильо, который у индейцев зовется кассакам, целиком покрытого маленькими пластинами, так что он несколько напоминает носорога». Рэли вставил ученое замечание, что хвост этого зверя, если его растереть в порошок и насыпать в ухо, якобы излечивает глухоту, и забыл на время о броненосце (позже он съел несчастного зверя, чтобы узнать, каков тот на вкус), пытаясь объяснить старому касику, зачем англичане явились в Гвиану и чего ищут.

Он повторил ту же речь, которую декламировал пораженным аборигенам по всей реке: «Восхваляя главным образом милость ее величества, ее справедливость и ее благоволение ко всем угнетенным народам, а также ее красоту и добродетели, насколько я мог их выразить, а они воспринять». Надо признать, что этот пересказ речи был записан, когда Рэли, вернувшись в Англию, снова пытался добиться благосклонности королевы, но нет оснований полагать, что он не следовал дипломатическому обычаю того времени в описании величия своего суверена, когда предлагал Топиавари и его роду союз. Топиавари, естественно, был весьма озадачен сим велеречивым панегириком. Когда Рэли попытался расспросить его о Гвиане («какого рода это государство, как управляется, какова его сила и политика, далеко ли оно простирается, и какие соседние нации ему дружественны и враждебны»), старый касик сумел ответить пить краткой историей племени, повествующей о миграции из глубины материка и народах, пришедших на смену. Впрочем, этого хватило: Рэли сумел отыскать в его рассказе намеки на давнюю сказку о беглецах-инках, явившихся «из тех дальних краев, где спит солнце», на горы Гвианы и Золотой город. Однако касик, естественно, не знал пути через горы к обители таинственных пришельцев. Он мог только посоветовать Рэли продолжать подниматься по реке, пока не достигнет устья Карони, крупного правобережного притока Ориноко. Тапиавари считал Карони ключом к Эльдорадо, потому что истоки ее лежали в горах Гвианы, и, следуя по ней, англичане могли добраться до Эльдорадо. Это было такое же туманное полуобещание, какими семьдесят лет морочили голову испанским конкистадорам.

И в этот момент своей великой авантюры Рэли поступил совершенно неожиданным образом. Как раз когда ему по всем правилам следовало бы ринуться в погоню за очередным миражом, он вдруг утратил интерес к поискам Гвианы и практически свернул проект. Это небывалое отступление было вызвано странным припадком апатии, полностью поглотившим то нетерпение, что гнало его вперед. Вместо того чтобы спешно плыть к устью Карони и затем подниматься по реке к горам и сказочной обители, Рэли потихоньку двинулся дальше, часто отвлекаясь. Кульминацией этих «боковых» поисков стал мимолетный визит на Карони, который можно сравнить разве что с беглым туристским осмотром.

Здесь, в устье Карони, перед указанной дорогой к Эльдорадо, любознательность Рэли иссякала. Карони стала «Ультима Туле» его исследований. Он не продолжил пути по главному руслу и не свернул вверх по притоку, чтобы добраться до гор. Его нерешительность сводила на нет успехи экспедиции, но ему было уже все рано. Единственным оправданием для него — к которому он впоследствии и прибегал перед разочарованными английскими спонсорами — были начинавшийся разлив Ориноко, который препятствовал продолжению пути, и тревога за судьбу кораблей, оставленных на мысе Икакос. Но эти оправдания необоснованны. У него было еще несколько дней, а то и недель, прежде чем разлив стал бы опасным или он мог высадить людей из лодок и посуху устремиться к горам. Что же до эскадры на Икакосе, для столь внезапной тревоги за ее судьбу не было никаких причин.

На самом деле единственной правдоподобной причиной внезапного прекращения гвианской экспедиции была причина личная: по-видимому, Рэли отказался от своих замыслов по простому капризу. Для него это было типично. Наделенный живым темпераментом, Рэли привык занимать свой ум, постоянно подбрасывая ему самые разнообразные задачи. А упорное, полное неудобств путешествие в южноамериканские дебри слишком уж затянулось. Вместо развлечения оно стало докукой, и Рэли, при всей важности экспедиции для его положения и карьеры в Англии, просто устал. Слабые места в его картине колониального рая проявлялись все отчетливее: неприятный климат, примитивные туземцы, ненадежные перспективы для поселения белых. Да и обязанности руководителя экспедиции требовали больших усилий, не давая возможности ярко проявить себя. К тому времени, когда Рэли встретился с Топиавари, он достаточно насмотрелся на страну, чтобы понимать: богатства Гвианы не дадутся в руки без долгих трудов, а у него не имелось ни средств, ни наклонностей для продолжительных усилий. И тогда, оправдывая свое разочарование и отыскивая повод прервать надоевшее путешествие, он мгновенно принял решение вернуться на Тринидад, пока условия не стали еще тяжелее. Так что Рэли, в некотором смысле, испытал то же разочарование в мифических богатствах Золотых Антил, которое притупило рвение первых испанских поселенцев в этих землях легендарного изобилия. И, подобно им же, он скоро позабыл собственный отрезвляющий опыт, а когда память о неудачах поблекла, вновь оживил миф. По иронии судьбы он сам себя соблазнил возвращением на Ориноко.

Глава 4. Прекрасная империя

Последним, что совершил Рэли, прежде чем повернуть вниз по реке, была короткая экскурсия к знаменитым каскадам Карони. Эта река-приток перед слиянием с Ориноко водопадами срывается вниз по ступенчатым обрывам. Падая со скал в грохочущем облаке брызг, она представляет величественное зрелище. Англичане увидели, по описанию Рэли, «десять или двенадцать водопадов… каждый высотой с церковную башню, падающих с такой яростью, что брызги воды производили вид как бы сильнейшего ливня, а иной раз мы принимали их за дым, поднимающийся от великого города». Однако, признавался он, лишь уговоры спутников заставили его решиться на пеший переход от главного русла, чтобы полюбоваться на это зрелище.

Моряки и некоторые джентльмены-авантюристы, в противовес ему, не склонны были так скоро расставаться с надеждами на золото. Выходы руд у водопадов Карони внушили этим оптимистам мысль, что они наконец добрались до мест, где испанцы собрали свои образцы золотоносной породы. Голыми руками и кинжалами англичане жадно откалывали каждый камушек, который на вид мог содержать следы золота, и победоносно несли свои трофеи к лодкам. Рэли, разумеется, разбил их надежды. Он готов был поверить, что настоящие жилы золотоносной породы скрываются в нескольких футах под землей, но его речной флот не прихватил с собой «шанцевого инструмента, буров, кувалд и железных клиньев», необходимых для раскопок madre del oro, или «матери золота», как выражался Рэли. Он предупреждал своих людей, что они даром тратят время, выскребая валяющийся на поверхности мусор. Но моряки не слушали его, и он едко заметил, что, «не имея опыта и знаний, они хватали все, что блестит, и нельзя было их убедить, что это дешевый блеск».

Тогда Рэли дал сигнал к возвращению с Карони и, вернувшись к селению Топиавари, последний раз побеседовал с хитрым старым вождем. Топиавари искусно воспользовался случаем, предложив англичанину в подтверждение предполагаемого англо-индейского альянса оставить гарнизон в пятьдесят солдат для защиты племени от испанцев. К большому смущению Рэли, множество безрассудных джентльменов-авантюристов немедленно вызвались остаться, и ему пришлось сдерживать их энтузиазм. Он решительно заявил, что не может пожертвовать ни людьми, ни оружием и порохом, которые требовались для исполнения этого плана. В качестве довольно жалкой замены он предложил взять сына Топиавари с собой в Англию и выучить его на переводчика для будущих переговоров между англичанами и индейскими племенами^[3]. В конце концов Рэли все же позволил двум англичанам остаться в Гвиане. Это были Фрэнсис Спарри и Хью Гудвин: должно быть, они обладали незаурядной отвагой и уверенностью в себе, если согласились, чтобы их оставили — бросили будет ближе к истине — почти в трехстах милях от устья Ориноко дожидаться возвращения Рэли в неком неизвестном будущем. Оба добровольца сознавали, сколь велик риск. Они оставались целиком на милость индейцев; испанцы наверняка попытались бы захватить их как шпионов, а в плену их ожидали бы пытки, тюрьма и, возможно, казнь. К тому же им пришлось бы жить на индейской пище, отказаться от всех преимуществ европейского образа жизни и одежды, переболеть самыми разными болезнями тропиков и притом без твердой уверенности, что Рэли когда-нибудь сумеет за ними вернуться. И готовность встретить лицом к лицу эти грозные опасности служит примечательным примером пресловутого духа авантюризма елизаветинской эпохи.

Хью Гудвин был почти мальчик. Ему поручили жить среди индейцев, изучая их язык и обычаи, и он, в сущности, оставался заложником за сына Топиавари. Между тем Фрэнсису Спарри была доверена более важная роль: он должен был узнать, есть ли хоть какая-то истина в рассказах о том, что город Золотого человека лежит по ту сторону гор. На одного человека, пожалуй, взвалили слишком большую ношу, но Спарри сочли вполне пригодным для исполнения столь безумной миссии. Он был взят в экспедицию на роль слуги и клерка, и выбрали его для этого поручения именно за умение читать и писать. Предполагалось, что если индейцы станут проводниками, он сумеет пройти сквозь джунгли к горам, остановившим де Беррио, и, возможно, найдет дорогу к Золотому городу, если таковой существует. Вступив в этот город, Спарри должен был потихоньку высмотреть все, что можно, сделать зарисовки расположения и укреплений и приготовить для Рэли полное разведывательное досье. Затем ему полагалось, выбравшись из города, вернуться на Ориноко. Если бы Рэли к тому времени не возвратился, Спарри предстояло самому пробираться к побережью. Постаравшись не попасть в руки испанцев, он должен был привлечь внимание первого проходящего английского корабля и вернуться в Англию.

План был совершенно абсурдным. Даже если бы Спарри удалось найти дорогу к городу Эль Дорадо, в нем бы сразу распознали чужака и шпиона. Он не говорил ни на одном из индейских диалектов, так что ему было бы чрезвычайно трудно сговориться с проводниками. В том почти невероятном случае, если бы он вернулся с гор Гвианы, открыв тайну, для него оказалось бы практически невозможным связаться с английским кораблем прежде, чем испанцы спохватились бы и поймали его. В самом деле, при таких обстоятельствах Спарри мог считать великой удачей, если бы ему довелось снова увидеть Англию, и неудивительно, что возвращение его оказалось совсем не таким, на какое он надеялся. Вскоре после того, как Рэли покинул Ориноко, испанские колонисты на Маргарите прослышали о двух англичанах, поселившихся с индейцами, и немедленно отправили отряд для поимки чужаков. Бедняга Спарри, наугад блуждавший по джунглям в поисках мифического Эльдорадо, попался отряду переодетых индейцами испанцев и был увезен в Маргариту. Здесь его подробно допросили, после чего кораблем отправили в испанскую тюрьму. Пробыв шесть лет в заключении, он наконец сумел передать весточку о своей беде, и английские власти решили выторговать ему свободу. Однако он, естественно, ничего не смог рассказать о таинственном городе Эль Дорадо, так что в конце концов опубликовать краткий отчет о перипетиях его безнадежных поисков Золотого человека предоставили преподобному Сэмюелу Парчесу, издававшему сборники рассказов о путешествиях.

Юному Хью Гудвину повезло несколько больше. Мальчик отлично поладил с индейцами и вскоре завоевал у них такую популярность, что, когда испанцы явились его искать, для них состряпали историю, будто англичанина убил и съел ягуар. Как видно, испанцы поверили, поскольку прекратили поиски, и Гудвин мог отныне спокойно жить среди своих защитников. Со временем юноша настолько адаптировался к местной жизни, что, когда его наконец, спустя двадцать два года, отыскал Рэли, Гудвин, подобно Хуану Мартинесу, почти забыл родной язык и оказался скорее диковинкой, чем полезным приобретением.

Когда английская экспедиция повернула домой, течение Ориноко помогало гребцам. И хорошо, что так, потому что уровень воды опасно поднимался, на несколько футов в день, и трудно было выбрать безопасный путь на могучем разливе. К тому же половодье несло большие груды плавника, с цельными стволами, которые походили на тараны. Водовороты и перекрестные течения требовали для управления лодками большого искусства. Угроза разбить днище о каменистые берега или столкнуться с крутящимися и подскакивающими на волнах бревнами была вполне реальной. Править лодками было тем труднее, что из-за сильного перегруза они стали неустойчивыми, да еще полили проливные тропические ливни. Два-три раза в день с неба со всей яростью тропической грозы обрушивались потоки воды, и струи, словно выброшенные гигантским брандспойтом, закрывали горизонт. За несколько секунд люди и припасы промокали до нитки, а лодки заливало так, что вода поднималась выше колен. Когда ливень кончался, становилось немногим лучше, потому что влага висела в воздухе, промокшая одежда липла к телу, а дождевая вода, смешиваясь с потом, капала на уключины.

«На возвратном пути ярость Ореноквы стала грозить нам что ни день, — писал Рэли, — потому что не проходило и полдня, чтобы река не начала устрашающе бушевать и разливаться, и дождь падал ужасными потоками, и премного было шквалов, и оттого люди наши стали плакать, что им не во что переодеться, потому что негде было держать одежду, как на своей спине, а там она промокала часто до десяти раз в день».

Все более неуютными становились и береговые стоянки. Экспедиция поневоле должна была временами причаливать к берегу, чтобы пополнить запасы продовольствия у индейцев, и эти задержки сказывались на продвижении. Зато они дали Рэли возможность посетить еще нескольких касиков и изложить им замыслы по изгнанию испанцев, но ему пришлось сократить время визитов, потому что поднимающаяся река не позволяла спокойно оставлять лодки на одном месте более чем на несколько часов. В самом деле, Ориноко разливалась с невиданной силой. В дождливое время года вода поднималась на девяносто футов над нижней отметкой, причем этот подъем происходил невероятно резко, благодаря ежедневным пополнениям ливнями. Люди Рэли быстро запомнили, что неприметный ручеек, который они днем перешли по щиколотку, может к вечеру разбухнуть до бурного потока, который на обратном пути приходится преодолевать по плечи в воде, подняв мушкеты над головой. Такие испытания расшатывали нервы, в особенности самому Рэли. Он терпеть не мог трудностей, особенно когда не видел в них проку. Он все менее и менее охотно высаживался на берег, предпочитая оставаться с флотилией, и все чаще перепоручал командование сухопутными вылазками своим лейтенантам. Он впал в равнодушие, хотя, надо сказать, тому были свои оправдания. После одного долгого и особенно утомительного перехода к индейской деревне, где его должен был ждать для беседы касик, Рэли застал весь конклав индейских вельмож «пьяными как сапожники, и кувшины переходили от одного к другому без остановки». Он в ярости вернулся к лодкам, а его энтузиазм относительно гвианского предприятия еще поубавился.

Неприязнь сэра Уолтера к долгим пешим переходам — он с обезоруживающей откровенностью называл себя «очень плохим ходоком» — имела весьма важные последствия. Один из индейских вождей по имени Путийма послал гонца, чтобы перехватить экспедицию на обратном пути, и предложил показать англичанам гору неподалеку от его поселка, на которой, по его словам, «камни были цвета золота». Предложение было слишком заманчивым, чтобы отмахнуться, и Рэли вместе с большей частью джентльменов-авантюристов и моряков сошел на берег, чтобы последовать за проводником, который увел их далеко от реки. Путь, как обычно, оказался далеко не приятным. Стояла сильная жара, пот лил ручьями, к тому же несколько ручейков пришлось переходить вброд. К полудню все выбились из сил и добрались до заводи, населенной, что любопытно отметить, множеством ламантинов, или «морских коров». Здесь Рэли приказал сделать привал, чтобы люди могли отдохнуть и просушить одежду над огнем. Терпение его было на исходе, и, узнав от проводника, что до «горы золота» еще половина дневного перехода и несколько бродов, он решил дальше не ходить. Повернув назад вместе с большей частью спутников, он приказал своему заместителю, капитану Кеймису, продолжить путь с летучим отрядом из шести мушкетеров и выяснить «истинную сущность» золотых копей Путиймы. Исполнив это, Кеймис должен был срезать путь к Ориноко и форсированным маршем выйти на берег, где его подберут проплывающие лодки Рэли.

План был разумный, и Кеймис (о котором мы еще услышим) выполнил свою часть вполне добросовестно, не считая одного решающего промаха. Он не стал лично проверять подлинность золотых копей Путиймы, а ограничился тем, что вышел к индейскому поселку, откуда видна была так называемая Золотая гора. Затем, из опасения, как бы его отряд не бросили, если он опоздает к назначенному месту встречи, Кеймис принял на веру рассказ вождя, что камни на горе на вид кажутся золотыми, и поспешил на рандеву с командиром. Воссоединившись с флотилией, Кеймис сказал Рэли, что, по его мнению, рядом с деревней Путиймы могут быть залежи золота, и по глупости промолчал о том, что мнение это основано на слухах, а не на свидетельстве из первых рук. Случилось так, что Рэли как раз заметил многообещающие выходы породы в этой местности и потому склонен был поверить докладу Кеймиса. Этот необоснованный вывод впоследствии привел к катастрофическим последствиям.

Однако в данный момент некогда было уделять много внимания воодушевляющим известиям Кеймиса о золоте на горе. Галера с половиной состава экспедиции на борту уже ушла к морю, а Рэли не хотел распылять силы перед угрозой встретиться в устье дельты с засадой испанцев. Он решил, что описанные копи Путиймы вместе с золотом, возможно залегающим под землей на реке Карони, подождут, пока он вернется в Гвиану с большими силами и лучшим снаряжением. Сейчас же ему надо было сохранить людей. И потому экспедиция — минус негр, съеденный крокодилом, Фрэнсис Спарри и Хью Гудвин — со всей возможной скоростью направились к Тринидаду и мысу Икакос. Здесь, к общему глубочайшему облегчению, они нашли свои драгоценные морские суда в целости и сохранности, как и команду, умирающую от скуки после месяца с лишним полного безделья. Испанские колонисты не беспокоили английскую эскадру, разве что присылали временами каноэ на разведку.

Без происшествий погрузившись на корабли, Рэли сразу повел свой флот вдоль венесуэльского побережья — с намерением продемонстрировать силу испанским колониям и в надежде возместить часть расходов на гвианское предприятие, пограбив каботажный торговый флот. Но ему по-прежнему не везло. Испанские суда благоразумно укрылись в безопасных гаванях, а три неудачных попытки штурма портов в Кумане, Санта-Марии и Рио-де-ла-Ача были просто недостойны человека, столько толковавшего о слабости испанских крепостей на Антилах. Единственным достойным результатом этой вялой кампании было возвращение свободы губернатору де Беррио. Как видно, Рэли привязался к старику, потому что позже отзывался о нем как о «джентльмене хорошего происхождения… весьма доблестном и щедром, решительном и великодушном». Впрочем, высокое мнение о престарелом конкистадоре не помешало англичанину попытаться получить за него выкуп у испанских колонистов. Когда из этого ничего не вышло, Рэли пришлось высадить де Беррио на берег бесплатно^[4]. Затем английская эскадра повернула на север, уходя из вод Карибского моря, где ей постоянно угрожало столкновение с военным флотом испанцев, и взяла курс на побережье Северной Америки, возможно, с намерением разыскать «потерянную колонию». Но из-за встречных ветров от этого намерения вскоре отказались в пользу решения кратчайшей дорогой вернуться в Англию, куда корабли и прибыли в августе 1595 года.

Гвианская экспедиция Рэли продолжалась семь месяцев. За это время он довел маленький английский флот до Испанских Антил и без помех проник на триста миль вверх по Ориноко. Так далеко не доходил еще никто из англичан. К тому же он продемонстрировал презрение к испанским колониальным властям. Но тем и ограничивались его достижения. Попытка отыскать обитель Золотого человека и открыть для Глорианы богатую новую колонию принесла всего-навсего горстку индейских побрякушек, несколько кип табака, награбленных в Сан-Хосе, небольшое количество сомнительного вида золотоносной породы да несколько новых слухов о Золотом человеке и его местонахождении.

Если Рэли ожидал, что в Англии его встретят как героя, или что его экспедиция вызовет восторг публики, он жестоко обманулся. Отклик на его возвращение оказался довольно прохладным, кратковременным и весьма разочаровывающим. Те, кто оказывал ему поддержку — в особенности сэр Роберт Сесил, первый министр королевы, вложивший в предприятие немалые деньги, — откровенно негодовали, что плавание не принесло никакой прибыли. Наслушавшись посулов Рэли, спонсоры предвкушали, что их вложения быстро окупятся, и, естественно, разобиделись, когда он вернулся с пустыми руками. Впрочем, их недовольство было пустяком в сравнении со злорадством врагов Рэли. Узнав, что наделавшая столько шуму экспедиция вернулась с одними туманными обещаниями и новым мешком баек, хулители и соперники Рэли дружно обрушились на него с обвинениями. Они осыпали насмешками своих друзей, потративших деньги на безумную затею, и мечтали повесить всю экспедицию, на манер альбатроса, на шею ее начальника. Все гвианское предприятие, уверяли они, не более как гигантский розыгрыш. Рэли вовсе и не плавал в Южную Америку, а преспокойно отсиделся в затонах и укромных местечках Корнуолла и Девона. Другой столь же неправдоподобный поклеп заключался в том, что якобы Рэли намеревался сдать свою эскадру испанцам, но те отказались иметь с ним дело. Более правдоподобной, а потому более вредоносной казалась версия, будто так называемое гвианское золото, доставленное им на анализ пробирщикам, привезено вовсе не с Ориноко, а подобрано на западном побережье Африки, куда при возвращении с Ориноко тайно завернули его корабли. В довершение всех несчастий Рэли разошелся слух, что, откуда бы ни взялось «золото», оно ничего не стоит, потому что лондонские пробирщики не нашли в нем ни следа настоящего золота. Эта последняя сплетня, возможно, относилась к образцам «обманки», привезенной членами экспедиции тайком, вопреки советам Рэли, с каронских водопадов. Но дело было сделано. Враги Рэли не желали замечать разницу и обстреливали свою мишень всеми сплетнями, какие оказывались под рукой.

Измученный нападками Рэли немедленно дал отпор, причем обратился к оружию, которым владел лучше всего: он взялся за перо. Блестящим ответом клеветникам стала публикация его личного отчета о гвианской экспедиции, который наглядно доказывал, что предприятие было обдуманным, хорошо спланированным и многое обещало в будущем. Книга, ставшая известной под названием «Открытие», оказалась одним из самых блестящих образцов классических описаний путешествий и внесла большой вклад в литературу о Золотых Антилах.

По обычаю того времени полное название книги давало всеобъемлющее представление о ее содержании. Оно гласило: «Открытие большой, богатой и прекрасной империи Гвиана, с описанием великого золотого города Маноа (каковой испанцы зовут Эльдорадо) и провинций Эмерия, Арромания, Амапая и прочих стран с прилегающими реками… исполненное в 1595 году сэром У. Рэли, капитаном гвардии ее величества, лордом-хранителем Станнери и ее величества наместником в графстве Корнуолл». Открывалась книга обширным посвящением лорду-адмиралу Чарльзу Говарду (предоставившему для экспедиции «Лайон велп») и сэру Роберту Сесилу — людям, которые своим влиянием при дворе могли бы заставить критиков умолкнуть.

Тактически расположив на титульном листе столь мощные передовые пикеты, Рэли далее дал прямой отпор направленным против него обвинениям. Он бросил вызов клеветникам, предлагая доказать их предположения, и презрительно отмел последние как зловредные выдумки людей, желающих навредить ему любой ценой. Можно ли поверить, саркастически спрашивал он, чтобы он, Уолтер Рэли, человек, издавна привыкший к спокойной и легкой жизни, предпринял «долгое странствие, полное трудностей и опасностей, подвергал себя болезням, голоду, иссушающей жажде и непогоде, заботам и трудам подобного предприятия» ради неудачного розыгрыша? Его экспедиция действительно побывала в Гвиане, что доказывает подробное знание страны. Что же до слухов, будто золотоносная порода оказалась пустышкой, он напоминал читателю, что его спутники набрали образцов дешевого марказита, принимая колчедан за настоящую madre del ого. Он предупреждал своих людей против подобной глупости. Ясно, что нельзя возлагать на него ответственность за этих глупцов. С другой стороны, если читатель пожелает узнать истинную ценность образцов, официально доставленных из Гвианы, то может обратиться либо к мастеру Вествуду, знатоку руды, проживающему на Вуд-стрит, либо к мастеру Диммоку, пробирщику с Голдсмите-холл, или даже к самому мастеру Палмеру, контролеру Монетного двора. Эти металлурги — лица с безупречной репутацией и большим опытом, и все они, исследовав образцы, объявили их содержащими золото в превосходном коммерческом количестве.

К счастью, «Открытие» Рэли было не просто снарядом, нацеленным в хулителей. Оно было столь же многогранно, как и его автор. Это был имперский трактат, мольба о личном признании, географический справочник и просто увлекательное чтение. К сожалению, книгу слегка подпортили избыточное тщеславие, заметные преувеличения, а порой и прямая ложь. «Открытие» стало не только отменным и весьма увлекательным отчетом о гвианской экспедиции, но и давало любопытное представление о личности автора.

Он, без сомнения, обладал литературным талантом. Хотя книгу пришлось проталкивать в печать (а возможно, и самому оплачивать издание), написана она великолепно. Переплетая нити сюжета с отступлениями к таким темам, как создание империи, история испанских колоний и туземная культура, Рэли создал на основе довольно скудного и сырого материала законченную книгу солидного объема. Литературный дар виден на каждой странице. Читателя увлекают красочными описаниями, блестящим стилем и внезапными поворотами сюжета, и, хотя с первого взгляда все представляется случайными блужданиями мыслей автора, при ближайшем рассмотрении виден тщательно продуманный план. С первого слова посвящения до заключительной фразы послесловия Рэли настойчиво преследует те же цели, которые подвигли его на плавание к Золотым Антилам. «Открытие» должно было завоевать автору общественное признание, вернуть благосклонность королевы и положить начало колониальному будущему его страны. Рэли снова и снова вбивает в голову читателя те же мысли и, к счастью для его замыслов, оказывается куда лучшим писателем, нежели первооткрывателем.

На примере описания яда кураре, применяемого индейцами, видно, как умело он использует материал. Рэли понимал, что эта тема — диковинка именно того сорта, который оживляет повествование и захватывает внимание читателя. А потому он беззастенчиво прерывает гладкое течение отчета о движении экспедиции вверх по реке, чтобы добавить немного перца. Особенно подробно он описывает действие яда: «Выстрел (отравленной стрелой) причиняет самые нестерпимые мучения на свете и вызывает самую уродливую и плачевную смерть, иногда в припадке бешенства, иногда кишки вырываются у них из брюха, причем становятся черными, как чернила, и столь отвратительными, что никто не может заставить себя лечить их или ухаживать за ними». По словам Рэли, испанцы не сумели обнаружить противоядие для этого яда, хотя пытали местных лекарей, чтобы заставить их открыть тайну^[5]. Сам де Беррио, при всей его въедливости, как ни старался, не сумел выудить секрет, потому что индейцы-лекари надежно охраняли свою тайну и передавали ее только от отца к сыну. «И все же, — похвалялся Рэли, — они научили меня наилучшему способу исцелять от этого, как и от всех других ядов… Общее правило для всех, кто в будущем отправится в страны, где индейцы пользуются отравленными стрелами, таково, что следует воздерживаться от питья, потому что даже небольшое количество напитка, принятого внутрь, вызывает колдовскую жажду; если выпить, пока рана не перевязана или вскоре после того, нет спасения от скорой смерти». Надо отдать должное Рэли — по меркам XVI столетия он предлагал на удивление точное описание отравления кураре и наилучшее из доступных средств лечения.

Однако Рэли на страницах «Открытия» бахвалится так часто, что этот порок неизбежно бросается в глаза. По какой-то слабости характера он умудрился почти на каждую страницу привнести тон превосходства. Он явно презирал всех, кто ниже его, а согласно представлениям сэра Уолтера, низшими оказываются практически все, с кем он встречался в пути. Так, де Беррио хорошо воспитан, но глуповат; английские лейтенанты служат ревностно, но неумело; а рядовые члены экспедиции — отъявленные трусы, которые сразу повернули бы назад, не воодушевляй их пример предводителя. Нигде этот дух превосходства не сказывается так явно, как в случаях, когда Рэли напускает на себя притворную скромность. В посвящении он заявляет, что его произведение не отличается «ни отточенной фразой, ни формой, ни изысканностью», между тем как каждый абзац «Открытия» — несомненное произведение искуснейшего мастера изящной литературы. Еще более нелепы его претензии на то, что он со своими «слабыми силами» сумел проникнуть по Ориноко дальше, чем старик де Беррио, потративший более восьмисот тысяч дукатов на поиски Золотого человека. На деле же «слабые силы» Рэли были лучше снаряжены и более многочисленны, чем самый сильный отряд, какой удавалось собрать де Беррио. Более того, англичане постоянно шли по стопам прежних исследователей.

По правде сказать, Рэли поступил бы благоразумнее, если бы уклонился от всякого сравнения с испанскими первопроходцами. По меркам конкистадоров гвианская экспедиция была не более чем легкой прогулкой, и Рэли сдался и отступил на той стадии охоты за Эль Дорадо, когда большинство испанцев рвалось бы вперед. Англичанам не пришлось испытать настоящего голода; им ни разу не угрожала серьезная опасность от индейцев и стихий; и самое позорное — они даже не добрались до неисследованных территорий. «Открытие» вовсе не было открытием: каждый дюйм Ориноко, каждое встретившееся Рэли индейское племя были уже известны испанцам. Испанские колонисты видели в Ориноко открытую дорогу, уводившую исследователей в глубь страны и доставлявшую полные каноэ с продовольствием для поселенцев. Рэли с сотней вооруженных до зубов англичан повстречался только с крошечным отрядом из трех испанцев, возвращавшихся вниз по реке с немногочисленными местными гребцами. Претензии англичанина на «открытие» Гвианы были полной чушью. И хотя Рэли хвастался, будто поднялся по меньшей мере на 400 миль по Ориноко, крайняя точка его пути на самом деле лежала всего в 125 милях от моря по прямой и менее чем в трехстах милях по избранному им извилистому руслу.

Как ни странно, при его склонности растягивать расстояния согласно собственной надобности, Рэли в действительности был весьма способным географом. Несмотря на отсутствие комфорта и усилия, которые постоянно требовались от руководителя экспедиции, он выполнил огромную работу, дав обещанное сводное описание мест, где побывал. Были и неизбежные ошибки: например, он серьезно преувеличил величину Ориноко, которая, по его описаниям, оказывается больше Амазонки — реки, которую он сам не видел и которая на самом деле в несколько раз длиннее. Но в целом его книга — честная попытка полного описания топографии, водных систем, климата и населения земель Тринидада и Ориноко. «Открытие», безусловно, превосходит все прежние описания этого района, с которыми мог сверяться Рэли перед отплытием из Англии. Что касается его карты Гвианы, никакие трудности не помешали Рэли исполнить добровольно взятую на себя обязанность свести воедино подготовленные для нее заметки и наброски. Выход из печати этой карты, появившейся почти одновременно с первым изданием «Открытия», стал заметным вкладом в географическую науку. Начерченная так, что юг располагается внизу листа, эта карта изображала обширную часть района, который позже стали называть Карибами, — большую часть Южной Америки между устьем Амазонки и Панамским перешейком. Особое внимание уделяется Тринидаду, руслу Ориноко, его огромной дельте, испанским поселениям на побережье и индейским поселкам в глубине страны. Единственная серьезная неточность на этой карте была очевидна: за четкой линией «гор Гвианы» маячили дразнящие очертания большого озера, которому бахрома притоков придавала сходство с громадным осьминогом, неведомо как пробравшимся на страницу. Несколько поколений исследователей считали, что здесь находится сказочное «озеро Гвианы» — родина Эль Дорадо. Благодаря тому, что во всем прочем карта Рэли была точна и пригодна к использованию, картографы принимали на веру существование озера, наравне с другими отмеченными им подробностями. В результате воображаемое озеро Рэли 150 лет попадало в солидные атласы и порой изображалось в таком масштабе, что оказывалось больше Каспийскогоморя.

Однако географические открытия Рэли с меньшей доверчивостью принимались иными читателями его книги. Находились критики, которые не жалели усилий, выискивая в «Открытии» недостатки и промахи; и в необыкновенной истории о загадочных «эвиапанома» они обнаружили дубинку, удары которой и обрушились на несчастного автора.

Эвиапанома, писал Рэли, это удивительное племя вооруженных палицами гигантов, живущее в отдаленных землях Гвианы. Сам он никого из них не видел, но индейцы Ориноко серьезно заверяли его, что такое племя действительно существует и будто бы даже захватили одного эвиапанома в плен. По описанию индейцев, гиганты эти просто чудовищны: у них не было голов, глаза, нос и рот располагались посреди груди, а на плечах сзади рос длинный пук волос.

Рэли следовало бы узнать в этой невероятной истории одну из старейших баек путешественников. Ее корни уходили на тысячу лет в глубь времен, а в Средние века те же безголовые гиганты появились в «Путешествии» присяжного архилжеца сэра Джона Мандевилля. К шестнадцатому же веку сказке о людях, у которых «глаза ниже плеч», уже мало кто верил. Тем удивительнее, что Рэли решился стряхнуть пыль с этого дряхлого мифа и выставить его напоказ как истину, присовокупив еще, что поскольку многое в невероятных рассказах Мандевилля оказалось основанным на фактах, то нет причин отрицать, что в глубине гвианских джунглей может обитать племя безголовых людей. Циник мог бы предположить, что Рэли воскресил жутких эвиапанома, понимая, что чем неправдоподобнее история, тем больше она порадует доверчивого читателя и привлечет внимание к книге. И действительно, история стала одним из самых популярных отрывков в «Открытии», и ей же порой больше всего доставалось насмешек. Позднейшие издания украшали причудливые изображения ужасных эвиапанома с огромными палицами в руках и страшными оскалами на груди. Однако, по большому счету, рассказ о безголовых людях принес больше вреда, чем пользы, подорвав доверие ко всей книге. Читатели Рэли могли бы обратить серьезное внимание на предупреждение, что в некоторых гвианских реках вода смертельно ядовита и пить ее можно только в полдень, или что в Гвиане попадаются горы из сплошного хрусталя, или что по берегам Ориноко стоят скалы из синего адамантина, но рядом с пресловутыми безголовыми людьми и в другие истории верилось меньше.

С подобным же, хотя и несколько меньшим недоверием встретили рассказ о живущем на границах Гвианы племени индианок. Здесь опять же повторялась старая легенда из седой древности, хотя Рэли в этом случае обезопасил себя предупреждением, что он лишь слыхал об амазонках от индейцев, сам же их не видел. Вполне возможно, что индейцы пытались как могли рассказать Рэли о каком-то сохранившем матриархат племени, жившем в джунглях, он же, разумеется, не устоял перед искушением пересказать эту историю на свой манер. Согласно «Открытию», амазонки каждый год в апреле устраивают великую оргию для продолжения племени. На нее приглашаются мужчины из соседних племен. Самых мужественных гостей избирает в любовники амазонская царица, а рядовым членам племени достаются менее внушительные самцы. Затем целый месяц они «пируют, пляшут и пьют без меры, когда же пройдет месяц, они (мужчины) отправляются восвояси». Результат этих празднеств очень важен для амазонок, потому что «если они понесут и родят сына, то возвращают его отцу, если же дочь, то воспитывают ее и лелеют, и те, у кого родилась дочь, посылают зачавшему ее дар, ибо желают умножить свой пол и род». В более осмотрительном примечании Рэли предостерегал, что, если мужчина забредет в царство амазонок без приглашения, его поначалу используют для продолжения рода, «но под конец непременно… предадут смерти, потому что они (амазонки), как говорят, весьма жестоки и кровожадны». Иллюстрируя эту мысль, издатели «Открытия» с удовольствием вставили картинку, где амазонские женщины расстреливают из луков нарушителей границы, которых изловили и подвесили за ноги на ветви дерева.

Эта несколько пряная история о любовных пирах была изложена с необыкновенной откровенностью, ведь Рэли рассчитывал предложить ее вниманию королевы и произвести на нее впечатление, а ни для кого не было секретом желчное отношение Елизаветы ко всему, связанному с сексом. По всему «Открытию» разбросаны льстивые упоминания о «королеве-девственнице», ее чистоте и ослепительном очаровании и тому подобных достоинствах. В одном месте Рэли даже рассказывает с полной серьезностью забавную историю об индейцах, которым так полюбилось изображение королевы, что он вынужден был раздать блестящие двадцатишиллинговые монетки, на которых был отчеканен ее портрет.

Несмотря на все промахи, преувеличения и «изюминки», «Открытие» вполне заслужило выпавший ему успех. За первым изданием, подготовленным в спешке и изобиловавшим опечатками, в том же году последовало второе. Три года спустя появился сокращенный перевод на латынь. Он вышел на континенте, где сухость ученого языка щедро скрашивалась несколькими нескромными иллюстрациями. Ведущие издатели литературы о путешествиях того времени, Хаклюйт и де Бри, оба включили «Открытие» в свои собрания. В Германии на книгу был такой спрос, что не менее трех изданий вышло в 1602 году, а голландское издание перепечатывалось пять раз.

Все же, несмотря на эти успехи, Рэли понимал, что его «Открытие» не достигло главной цели: не убедило финансистов и Тайный совет Англии собрать большой флот для колонизации, о чем он умолял. Хуже того, сама королева не проявила ни проблеска интереса. В том, что значило больше всего, «Открытие» перешагнуло тонкую грань, отделяющую трезвый доклад о колониальном потенциале Гвианы от безудержного восхваления Золотых Антил. «Открытие», по самому характеру автора, более подходило для романтизации Ориноко, нежели для ее колонизации. Уильям Шекспир, возможно, почерпнул на его страницах воспоминание Отелло об «антропофагах и людях с головами ниже плеч», а его чудовище Калибан, возможно, шутливая аллюзия рэлиевского индейца-«каннибала». Однако в глазах политиков Гвиана осталась полумифической страной, где, согласно «Открытию», земля «зеленеет травами, пески столь плотны, что пешком и на лошади ступать по ним можно без труда, олени выходят на каждую тропу, птицы на каждом дереве вечерами выпевают тысячи различных напевов, цапли и журавли, белые, багряные и розовые, стоят по берегам рек, воздух же освежает ласковый восточный ветер, а каждый камень, за каким мы нагибались, обещал своим цветом золото или серебро». Перо Рэли слишком успешно творило легенду и сулило исполнение желаний. Он был странствующим сказителем, побывавшим в земном раю и вернувшимся воспевать его сокровища и радости. Его сказка о Золотых Антилах бесспорно очаровала тех, кто путешествует, не покидая кресла, кто читал его «Открытие» у камина и не ведал, сколько в нем ошибок, но те, кто творил политику Англии, только улыбались «диким выдумкам» и подсчитывали устрашающие расходы на проект колонизации, который пытался всучить Рэли. Учитывая их скепсис, представляется особенно удивительным, как Рэли, осведомленный о мрачной действительности страны, мог еще раз рискнуть жизнью, вернувшись к трудностям и разочарованиям экспедиции на Ориноко.

Глава 5. Снова Рэлиана

Второе и последнее путешествие Рэли на Золотые Антилы было столь омрачено недобрыми предзнаменованиями, что в нем видится нечто жуткое, почти самоубийственное. Главное действующее лицо драмы двигалось, словно марионетка, и как подобает герою истиной трагедии, шло по предопределенному пути, никак, по-видимому, не связанному с происходящими вокруг событиями. По опыту зная, с какими препятствиями ему придется столкнуться и какое феноменальное везение потребуется, чтобы добиться успеха, Рэли проявил тем не менее совершенную безучастность. Когда стало ясно, насколько неудачно все складывается для его предприятия, он не сделал попытки изменить планы или хоть как-то увеличить шансы на победу. Он слепо шел вперед, а вернувшись наконец домой и оставшись без друзей, как будто с облегчением встретил одиночество поражения, давшее ему возможность спокойно подыскивать оправдания для провала в деле, с самого начала представлявшемся почти безнадежным.

Шестнадцать полных событиями лет отделили первое карибское плавание Рэли от второго, и многое изменилось за это время. Сам Рэли сильно постарел, не только телом, но и душой. В шестьдесят четыре года он называл себя «человеком старым и удрученным горестями, которого скоро освободит смерть». Он хромал от раны осколком снаряда, полученной в морском сражении при Кадисе в 1596 году, и все чаще страдал от приступов лихорадки, фурункулов и жестокой головной боли. Все это не притупило его живого воображения, а вот непоседливость молодости исчезла. Он уже не бросался от одного замысла к другому с прежней порывистостью и не прочь был потратить больше времени на меньшее количество проектов. Такая терпеливость далась ему ценой жестоких уроков. В глубине души Рэли оставался поэтом, алхимиком, политиком и авантюристом одновременно, но ему коротко подрезали крылья — тринадцать лет, предшествующих второй гвианской экспедиции, он провел пленником в лондонском Тауэре.

Судьба Рэли, как всегда, была тесно связана с политикой его страны. В 1603 году, по смерти королевы Елизаветы, на английский трон взошел Яков I, и смена властителя резко изменила жизнь Рэли. Заботливо накопленные им монополии, привилегии и поместья при новом хозяине стали уплывать из рук. Появились новые фавориты, сменилась партия у власти — и Рэли не попал в число счастливцев, приближенных к трону. В предыдущее правление Елизавета являлась опасной загадкой, она правила двором, искусно уравновешивая соперничающие фракции и умеривая соперничество непредсказуемыми женскими капризами. На первый взгляд Яков казался очень на нее похожим. И он играл соперничающими партиями и позволял себе совершенно непредсказуемые прихоти. Но по характеру — смесь самолюбия и уклончивости, ума и осторожности — Яков оказался неспособен властвовать так твердо, как его более искусная предшественница. Он склонен был на время ускользать из-под влияния людей с сильным характером и выступать против прежних советчиков. Поэтому политика его колебалась от одной крайности в другую, и эти перепады настроения оказывались смертельно опасными для тех, кто был посвящен в государственные дела. Честолюбцы, которых ничто больше не сдерживало, получали большую власть, чтобы вредить друг другу, и человек, подобный Рэли, неизбежно оказывался в уязвимом положении.

Всего через несколько месяцев после смерти Елизаветы Рэли был арестован по обвинению в государственной измене и участию в заговоре против Якова. Заговор существовал в действительности, и Рэли был лично знаком со многими из заговорщиков, но сам он почти наверняка не принимал участия в их планах. Однако его невиновность никого не интересовала: настоящая вина сэра Уолтера заключалась в том, что во главе королевского совета теперь стояли его враги, желавшие убрать его с дороги. А потому, по решению запуганных присяжных, он был приговорен к смерти и, помилованный в последний момент, отправлен остужать пылкое честолюбие в Тауэр. По иронии судьбы, наибольшую роль в его падении сыграл Роберт Сесил — человек, которому он посвятил свое «Открытие».

Несмотря на столь тяжелый удар судьбы, Рэли не отказался от мечты об английской колонии на Золотых Антилах. До конца жизни Елизаветы он упорно отстаивал достоинства Гвианы и просил предоставить флот для колонизации открытых им земель. Однако Англии отчаянно не хватало кораблей для борьбы против Испании, да и сам Рэли был нужнее здесь, чем в погоне за воздушными замками на Золотых Антилах. Тогда Рэли попытался заинтересовать шведов, чтобы те одолжили ему флот для гвианского предприятия; когда же и из этого ничего не вышло, он терпеливо продолжал за свой счет посылать суда в дельту Ориноко каждые два года, чтобы не потерять контакт с туземцами.

В 1596 году, когда сам Рэли участвовал в войне с Испанией, он отправил Лоуренса Кеймиса, того капитана, который с шестью мушкетерами повидал якобы золотую гору Путиймы, на тщательно продуманную рекогносцировку. Кеймис получил два задания: он должен был изучить береговую линию к югу от устья Ориноко, чтобы выяснить, не впадает ли там в море другая река, которая могла бы открыть дорогу в глубь страны, за горы Гвианы к озеру Эльдорадо; и он должен был повторно посетить водопады Карони, чтобы собрать побольше образцов золотоносной породы для анализа. Первое задание было выполнено без особых осложнений. Капитан Кеймис обследовал побережье и узнал от индейцев, что река Эссекибо, возможно, ведет к Эльдорадо, поскольку ее источник лежит якобы в дне пути от озера Золотого человека. А вот снова побывать на Карони не удалось. В трех милях ниже водопадов Кеймис обнаружил маленький испанский форт, построенный, чтобы не пропускать чужаков вверх по течению. Более того, испанские солдаты, по всей видимости, обосновались там надолго: они не поленились расчистить участок леса и выстроить поселок из двадцати хижин, огороженный частоколом и стратегически расположенный так, что артиллерия перекрывала путь по реке. У Кеймиса не было ни приказа на штурм, ни сил его осуществить, а потому он тихо отступил, полагая, что испанское укрепление охраняет открытые для разработки залежи золота. На деле испанцы вовсе не добывали золото. Они, как петухи на навозной куче, продолжали копаться в устье Карони в поисках россыпей, которые, как они полагали, привлекли Рэли в Гвиану. Так что испанцы и англичане полагались друг на друга, и каждый подозревал противную сторону в том, что она открыла богатства Гвианы или хотя бы место расположения золотых россыпей. Миф о золоте Антил, и без того достаточно соблазнительный, обогатился новыми элементами благодаря прямому соперничеству двух стран. Кеймис, ушедший с Ориноко без единого выстрела, возвратился в Англию в полкой уверенности, что золото в «Рэлиане», как в честь томящегося в темнице патрона он назвал бассейн Ориноко, существует.

Кроме Кеймиса и другие англичане пытали счастья в этой части Южной Америки. На следующий год английский полубаркас, посланный, возможно, тоже Рэли, зашел в устье Эссекибо и вернулся с подтверждением доклада Кеймиса: река действительно позволяла подняться к предполагаемому городу Эльдорадо. Примерно в то же время эхом отозвались публикации «Открытия». Хотя книга Рэли не смогла обеспечить ее автору флот для колонизации, зато блистательное описание «прекрасной империи» Гвианы подстегнуло других искателей приключений попытать счастья в поисках Эльдорадо и основании колонии в Южной Америке. И французы, и голландцы посылали в этот район суда на разведку, к тому же по стопам Рэли последовали по меньшей мере три английских экспедиции. Последней из этих трех была экспедиция 1610 года во главе с сэром Томасом Роу, впоследствии — посланником при дворе Великого Могола, в Блистательной Порте и к Густаву-Адольфу. Сам Рэли вложил в предприятие Роу шестьсот фунтов и был вдвойне разочарован, когда Роу, вернувшись, сообщил, что, потратив более года на исследование области между низовьями Амазонки, Эссекибо и Ориноко, не сумел обнаружить знаменитого озера внутри страны. Роу не стал утверждать, будто обитель Золотого человека — полная выдумка, но его опыт в значительной степени притушил рвение англичан в поисках Эльдорадо. Начиная с этого времени Рэли все меньше говорил об Эльдорадо и беглецах «ингах» и все больше внимания уделял золотым копям, лежащим, по мнению его и Кеймиса, по берегам Ориноко.

Упрямый самообман Рэли насчет богатств Гвианы — следствие весьма примечательной черты этого весьма незаурядного человека. Путешествие на Ориноко в полной мере показало, что ему недостает стойкости для исполнения и завершения многотрудных и требующих продолжительных усилий замыслов. Но эта слабость возмещалась удивительно могучим интеллектуальным упрямством. Однажды заняв ту или иную позицию, Рэли уже не в силах был от нее отказаться. Одним примером такого упорства является его неистощимая ненависть к Испании, другим — неугасимая вера в Гвиану. Все время заключения в Тауэре он без устали пытался раскусить этот орешек. В 1607 году он вызвался снарядить судно с «шестью парами больших мехов» в трюме и отправить его на Карони как плавучую плавильню, чтобы доставить в Англию целый корабль чистого золота, однако английское правительство отклонило его предложение. Двумя годами позже он сделал вложение в предприятие Роу и потерял деньги. В 1611 году он подал новую петицию, на сей раз супруге Якова, Анне, с просьбой позволить ему вернуться в Гвиану для поисков золота, и снова получил отказ. В 1616 году, когда большинство его врагов уже умерли, он вновь обратился к короне с той же просьбой. И наконец его мольбы услышаны. 19 марта лейтенант Тауэра получает предписание позволить Рэли приходить и уходить по желанию, под конвоем единственного надзирателя, чтобы этот находящийся на особом положении заключенный мог вести подготовку второго плавания в Гвиану. На таких условиях Рэли вернули свободу.

Вырвавшись из Тауэра, Рэли оказался в политической обстановке, которая заставила бы смириться человека меньшего масштаба. Король, назойливо вникающий во все подробности политической жизни страны, явно неспособный решить, быть ли ему другом или врагом Испании; две могущественные придворные клики сошлись в жестоком соперничестве за его решение по этому вопросу. Неопределенность ситуации возросла, когда Мадрид прислал в Англию нового блестящего посланника, будущего графа Гондомара, который приобрел значительное влияние на короля Якова. Рэли — стареющий авантюрист, недавно выпущенный на свободу, стал новой пешкой, выставленной на арену междоусобной борьбы. Анти-испанская группировка использовала его как оружие против Испании, в то время как наиболее проницательные члены происпанской партии видели в нем жертвенного агнца, чье тщательно запланированное падение могло порадовать посланника Мадрида.

Рэли, конечно, понимал, что ему грозит; знал он и о провале, который постиг все английские экспедиции в Южную Америку за время его заключения в Тауэре. Было несколько попыток основать колонию на побережье Бразилии, но все поселения продержались не более четырех лет, колонисты гибли или разбегались из-за болезней, неурожая и несчастий. Немногие выжившие, как правило, собирали пожитки и уплывали на родину, считая за величайшее счастье бегство от тропических угодий, где сорняки и разрастающиеся джунгли быстро поглощали все следы их жалких усилий создать новую колонию во имя процветания Англии. Но величайшая угроза столь долго ожидавшей воплощения мечте Рэли об Антилах заключалась не во враждебности земель его возлюбленной Гвианы и не в крошечном отряде испанских солдат, потеющих на монотонной вахте на берегах Ориноко. Истинная опасность подстерегала на родине, где отчаянно нуждающегося в средствах короля изводил непокорный парламент и переигрывал в интригах посланник Гондомар. В непостоянном характере короля Якова сталкивались и боролись жадность и осторожность. Поначалу он поддался искушению освободить Рэли из Тауэра и послать в Гвиану в надежде, что тот отыщет золото и тем разрешит проблемы казны. В то же время Якова тревожило, что такой образ действий осложнит англо-испанские отношения. Испанцам, несомненно, придется не по душе, что Рэли, известный испанофоб, которого они считали немногим лучше пирата, будет послан монархом в Карибское море, где он в прошлый визит напал на Сантьяго и захватил в плен одного из губернаторов его императорского величества.

Испанский посол искусно играл на этих страхах. Узнав от своих осведомителей, что король и его министры всерьез рассматривают новый гвианский проект, Гондомар нанес Якову визит и разыграл эмоциональную сцену. Указав, что Рэли — известный смутьян, он потребовал гарантий, что новая его экспедиция не побеспокоит испанских поселенцев на Антилах и не нанесет ущерба собственности Испании. Без таких гарантий Мадрид будет рассматривать любое гвианское предприятие как акт враждебности против Испании. Яков, как обычно, ответил с непоследовательностью, порожденной осторожностью и глупым упрямством. Он отказался прекратить подготовку к экспедиции, но в то же время пообещал, что если Рэли в чем-либо навредит Испании, то по возвращении будет приговорен к смерти. Также Яков обещал держать испанское правительство полностью в курсе приготовлений и действий Рэли, чтобы оно не могло сомневаться в его намерениях. В несоразмерном рвении подтвердить свои добрые намерения Яков предлагал даже выдать провинившегося Рэли испанским властям, чтобы те могли публично казнить его на главной площади Мадрида.

Гондомар полностью переиграл английского короля. Испанец хорошо знал, что, попытавшись вторично подняться по Ориноко, Рэли натолкнется на форт, удерживавший подходы к Карони. Если Рэли при этом повернет назад, то выставит себя недальновидным трусом, отчего испанцы получат заметный психологический выигрыш. Если же Рэли решится штурмовать испанское укрепление, его ждет смерть по приговору собственного короля. Этим ходом Гондомар загнал Рэли в ловушку. Недавний пленник готовился совершить опасное путешествие в страну, где однажды уже потерпел поражение. Однако на сей раз за поражение ему предстояло поплатиться жизнью.

Рэли был в достаточной мере политиком, чтобы сознавать эти опасности, и его безумное на первый взгляд решение вернуться в Гвиану на условиях Якова явилось следствием тех событий, что предшествовали его освобождению. Конечно, самым важным было понимание, что новая гвианская экспедиция возвратит ему свободу. После тринадцати лет в Тауэре почти любая возможность выбраться оттуда стоила любого риска. И все же для объяснения готовности Рэли решиться на вторую гвианскую экспедицию нужно некое дополнительное побуждение, потому что годы, проведенные в тюрьме, вовсе не сломили его дух и он по-прежнему громко заявлял о своей невиновности в деле, за которое его осудили.

На самом деле Рэли умудрился сделать свое заключение неожиданно комфортабельным. К нему постоянно приходили посетители, и он продолжал активно участвовать во многих предприятиях. Группа писателей, в том числе Бен Джонсон, помогали ему в составлении широко задуманной «Истории мира», к тому же он оборудовал собственную лабораторию, где без конца предавался занятиям алхимией, металлургией и своей любимой фармакопеей, составляя «эликсир», которым сама королева лечилась от всех болезней. И, что самое невероятное, этот осужденный изменник, преданный «гражданской смерти» по воле своего монарха, был личным наставником принца Генри, наследника английского престола.

Вполне возможно, что именно внезапная смерть принца Генри — юноша заболел тифом, искупавшись в грязной Темзе, — заставила Рэли поспешить в Гвиану. Смерть принца стала тяжелым ударом, потому что Рэли не жалел для юноши любви и знаний в надежде сделать из него идеального принца и, само собой, через принца возвратить себе свободу. Смерть Генри грубо разрушила эти надежды. Годы усилий пропали втуне, и свобода представлялась теперь Рэли более недостижимой, чем прежде. Удар стал еще болезненнее от сознания, что второго шанса не будет: он понимал, что слабеет. По меркам того времени он считался стариком и, должно быть, остро ощущал, что превращается в анахронизм. Он остался чуть ли не последним из знаменитых елизаветинцев и представлялся странной и одинокой фигурой — галантный придворный, случайно сохранившийся под замком, словно засахаренная слива, тогда как все другие вокруг него давно засохли. При таких обстоятельствах Рэли должен был понимать, что Гвиана дает ему последний случай применить свои таланты и использовать последние оставшиеся ему годы. Должно быть, и гордость сыграла свою роль: он презирал менее выдающихся приближенных Якова и в своем высокомерии полагал, что добьется успеха там, где потерпели поражение другие. Рэли был щедро наделен тем пылом, что заставляет человека тянуться за призом, не доставшимся всем остальным; и та самоуверенность, которая и прежде позволила ему бросить вызов охотившимся за Эльдорадо конкистадорам, теперь подбивала презреть и суровость Якова, и открытую враждебность Гондомара в последней попытке добыть победу в, казалось бы, безнадежной игре.

Но победа для Рэли означала полные трюмы слитков, доставленных, чтобы наполнить сундуки Якова, а для достижения этого необходимо было разведать и начать разработку богатых залежей золота близ Ориноко. Следовательно, Рэли, соглашаясь на условия Якова, должен был верить, что найдет в Гвиане золото. Миф о Золотых Антилах вторично проник в душу одного из немногих людей, отлично представлявших себе жестокую реальность. Рассказ Кеймиса о Золотой горе и собственные геологические наблюдения Рэли в той местности заронили искру надежды, но в конечном счете Рэли должен был обманывать себя. Запертый в Тауэре, он столько размышлял над приманками, описанными им в «Открытии», что и сам поверил созданной им блестящей выдумке. Разочарование от плавания сэра Томаса Роу и неудача с заложенными англичанами антильскими плантациями должны были бы сокрушить миф, однако доклад Кеймиса и собственные воспоминания о «прекрасной империи» перевесили. Мираж Золотых Антил принял новый облик: гора Путиймы и копи на Карони вместо Эль Дорадо с его Золотым городом. Обаяние мифа осталось нерушимым. Он манил Рэли тем же обещанием спасения, каким соблазнил его в 1595 году, и по странному зеркальному эффекту судьба повторялась. Гвиана снова сулила окончание изгнания и возвращение благосклонности монарха: как два десятилетия назад, Антилы давали единственную надежду обрести свободу и королевскую милость. И опять Рэли всей душой отдался приготовлениям к новой экспедиции на Ориноко.

Однако в этот раз он твердо решил не жалеть сил. Он собирал отряд больше прежнего и лучше вооруженный, способный пробиться вперед там, где прежний вынужден был отступить. Хотя широкое предприятие требовало огромных расходов, Рэли не дрогнул. С самого начала он поставил все на этот проект, так что не стоило уже цепляться за остатки прежнего богатства. На то, чтобы собрать, снарядить и обеспечить экспедицию провиантом, ушла громадная сумма, тридцать тысяч фунтов. Таких денег у Рэли не было. Поэтому он организовал акционерное общество, и немало джентльменов вложили в него по пятьдесят фунтов в надежде на соответствующую долю прибыли. Более состоятельные друзья Рэли вкладывали большие суммы. Вложили деньги и некоторые дальние родственники его жены. Король Яков, со свойственной ему скупостью, внес очень маленький вклад, хоть и претендовал на пятую часть всех «слитков золота и серебра или золотой руды, как и серебряной, и жемчуга и драгоценных камней», привезенных в Англию. Корона раскошелилась лишь на жалкие 170 фунтов, выданные на закладку новых судов для плавания. Естественно, главная тяжесть расходов легла на плечи Рэли. Нельзя было рассчитывать на крупные взносы от других, если бы сам он не принял все возможное участие, и, кроме того, ни один пенс не был лишним. Рэли пустил в ход все свои финансовые возможности и в конце концов умудрился обеспечить половину необходимого капитала. Он продал практически все, что было у него и у жены, вплоть до ее собственного поместья в Суррее, приносившего доход в 1500 фунтов; он потребовал от своих должников выплаты весьма крупных долгов и даже выменял на наличные фамильное столовое серебро.

На свои деньги Рэли собрал столь внушительный флот, что некоторые европейские страны забеспокоились и потребовали заверений, в самом ли деле Рэли отправляется в Южную Америку, не намерен ли он искать приключений у берегов Европы. Французский посланник в Лондоне так встревожился, что предпринял путешествие в Дептфорд для инспекции флагмана и личной беседы с командующим. Флагман и впрямь являл собой гордость флота, а вооружение, тридцать шесть пушек, делали его грозной силой. Корабль, неспроста названный «Дестини» («Рок»), был построен Финеасом Пертом, королевским корабельщиком, и так великолепен, что у придворных вошли в моду экскурсии вниз по реке, чтобы посмотреть, как снаряжают «Дестини». Рядом с ним на Темзе стояли пять судов поменьше: «Стар», 25 пушек; «Энкаунтер», 17 пушек; «Тандер», 20 пушек; «Флаинг Джоан», 14 пушек, и «Хасбенд», 6 пушек. Еще три или четыре корабля поменьше должны были подойти из портов Ла-Манша, где они готовились к трансатлантическому плаванию. Даже карлик этого флота, маленький трехпушечный «Паж», был способен на многое: он имел три робинета — маленькие медные пушки весом около двухсот фунтов — и вполне мог нанести значительный ущерб любой пироге или иному суденышку, с каким можно было столкнуться в дельте Ориноко. Но и офицеры Якова не спускали глаз с растущего флота Рэли, представив список кораблей с численностью команды и орудий советникам короля. Те, в свою очередь, приложив карту Гвианы с маршрутом Рэли, передали сведения Гондомару. В результате испанские власти были в подробностях осведомлены о диспозиции Рэли.

На бумаге солидно вооруженные корабли Рэли могли казаться серьезными противниками любому флоту, какой испанцы сумели бы спешно собрать в карибских водах. Однако от английских кораблей было мало проку без опытных матросов и пушкарей, а их в экспедиции Рэли, как оказалось, отчаянно не хватало. В конечном счете успех экспедиции зависел от участвующих в ней людей, а тысяча с лишним человек, отплывших в Гвиану, по всем отзывам, были никудышной командой. Некоторые, особенно офицеры (среди них и сын Рэли Уот) были людьми стойкими и надежными, но большинство являлись настоящими подонками. Это был недисциплинированный ленивый сброд, лодыри и неумехи, ввязавшиеся в гвианское предприятие в надежде на легкую и скорую добычу. Рэли по праву презирал их, но выбора у него не было: оставалось брать то, что есть, в надежде по пути до Антил вбить им в головы основы дисциплины. Были это, как он писал, «подлинные отбросы общества: пьяницы, богохульники и тому подобные; их отцы, братья и друзья не пожалели тридцати, сорока или пятидесяти фунтов, чтобы от них избавиться, понимая, что дома они за год промотают много больше». Боевой опыт многих из этих охотников за удачей ограничивался кабацкими драками, а самые неуправляемые скоро стали такой обузой — в Грейвсенде и в Плимуте завязывались свары между участниками экспедиции и горожанами, — что Рэли с радостью отправил их восвояси и отплыл на Ориноко без них.

По правде сказать, экспедиция не задалась с самого начала. Предполагалось отплыть в феврале, но из-за несогласованности действий капитанов корабли загружались с различной скоростью. Так что к весне 1611 года лишь половина кораблей, имеющих полную команду и запас провианта, были готовы к отплытию; а другие загрузились лишь наполовину, и капитаны не успели даже укомплектовать команду. Одно судно — «Стар», под командованием капитана Пеннингтона, взяло так мало провианта, что его хватило лишь до острова Уайт. Пеннингтону пришлось возвращаться в Лондон и одалживать у Бесс Рэли деньги на закупку хлеба. Эти заминки неизбежно вносили хаос в план экспедиции, и, несмотря на то что Рэли, в надежде подстегнуть свой флот, перевел его в Плимут, проблемам не было конца.

Рэли, если только не ослеп, должен был видеть, что экспедиция разваливается, еще не начавшись. И в тщетной попытке установить хоть какое-то подобие дисциплины в этом хаосе, он издал свои «Приказы к флоту». Написанные обычным для Рэли искрометным слогом, приказы эти, наделе, были слишком пуританскими, чтобы оказать действие на сброд, к которому они были обращены. Членам экспедиции, наставлял Рэли, не должно сквернословить во всякое время, также дымить под палубой, а только «поднявшись на верхнюю палубу». Вся команда должна дважды в день петь псалмы ради блага своих душ и успеха экспедиции. Некоторое представление о непригодности экипажей можно составить по тому, что Рэли счел нужным предупредить: он поставит драить палубу всякого, кто проиграет свое оружие или одежду. Наставления требовались и по обращению с корабельными пушками, и по наилучшему способу тушить пожары на корабле, и по правильному хранению личных вещей. Приходилось предостерегать даже против такой очевидной ошибки, как пересыпание пороха, когда в другой руке находится горящий запальник. Из этих приказов делается явным также недостаток на флоте самого насущного. Пушечного пороха, например, было так мало, что канонирам приказывали не открывать огонь, пока противник не окажется на расстоянии для стрельбы прямой наводкой, исключающей возможность промаха. Продовольствие следовало хранить под замком, а всякого, пойманного на краже, «наказывать как вора и убийцу своих товарищей». На кораблях недоставало обученных матросов, так что участникам высадки предписывалось изучить различные части корабля для помощи морякам. Те, в свою очередь, должны были участвовать в высадках на сушу после прибытия на Ориноко.

«Приказы» Рэли утверждали также правила, которыми должны были руководствоваться его люди, находясь в Гвиане. Он снова строго требовал ничего не брать у индейцев силой и предупреждал, что изнасиловавшего индианку ждет казнь. За трусость было предусмотрено не столь суровое наказание: струсивший будет лишен оружия и доли в добыче экспедиции, а остаток пути проведет как «слуга и носильщик для остальных». В некоторых отношениях относящаяся к Гвиане часть «Приказов» была весьма разумна. Англичанам запрещалось есть незнакомые плоды, пока они не убедятся, что эти плоды едят местные птицы и животные; им не следовало спать на земле и есть свежее мясо, не выдержав его по крайней мере два часа в соли. Тем, кто нарушит эти правила безопасности, предостерегал Рэли, грозит острый понос. Наконец, вспоминая давнюю трагедию, он уведомлял своих людей, что никто не должен плавать в реках Гвианы, «если не увидит плавающих в них индейцев, потому что многие из этих рек полны аллигаторов»^[6].

Приказы были оглашены флоту 3 мая 1617 года, но до выхода в море экспедиция промешкала еще пять недель. И даже тогда корабли отчалили только потому, что Рэли уже не мог ждать. Денежный ручеек, из которого он черпал до последнего, окончательно иссяк, а люди поглощали провиант такими темпами, что он опасался, как бы запасы не кончились еще в виду английских берегов. И потому 12 июня так и не приведенный в полную готовность гвианский флот поднял якоря и, пройдя пролив Саунд, тут же попал прямо в шторм, который загнал корабли обратно в Плимут. Со второй попытки флот добрался до Фалмута, где непогода снова загнала его в гавань. Отчасти эта задержка оказалась полезна: Рэли сократил число голодных ртов самым простым способом — объявил, что экспедиция не вернется домой самое малое год. Слабодушные не рассчитывали на столь долгий срок, и многие из них украдкой сошли на берег. Флот сделал третью попытку выйти из пролива, еще менее удачную. Шквал отбросил суда, на которых не хватало рабочих рук, к островам Силли. Один полубаркас перевернулся и пошел ко дну со всей командой, а другие худо-бедно добрались до Корка, где флот и отстаивался чуть ли не месяц, загнанный в бутылку ирландской гавани шквалами и волнением, необычными для этого времени года. Запасы продовольствия продолжали таять.

Так прошла большая часть мореходного летнего сезона, причем каждая потерянная неделя давала испанцам лишнее время, чтобы усилить оборону на Ориноко. Но Рэли уже не мог отступить. Он понимал, что возвращение домой, даже временное, означало конец экспедиции. Люди разбежались бы, а кредиторы потребовали бы возврата долгов. И потому, когда погода к середине августа наконец улучшилась, его флот отважно оставил Корк и под всеми парусами пошел к Гвиане в запоздалой попытке отыграть золотой приз, прежде чем испанцы закроют для них Ориноко.

Непрерывная череда неудач подорвала дух экспедиции. Под палубой постоянно вспыхивали ссоры между моряками и сухопутными. Офицеры собранной с бору по сосенке команды тоже стали жаловаться на трудную службу. Во главе недовольных стояла группка шкиперов, представлявшая собой, собственно, безработных пиратов. Недовольство нарастало во время затянувшейся стоянки в гаванях, а теперь их потянуло к старому ремеслу. Они считали, что жаль тратить столь мощный флот на гвианскую затею Рэли, и предпочитали легкую добычу, которую могли награбить в водах у берегов Европы.

Зачатки мятежа зрели подспудно, пока флот не нагнал четыре французских суденышка у мыса Сен-Винсент. Тогда, обогнав «Дестини», на борту которого находился Рэли, несколько других кораблей жадно сцапали этот жалкий трофей. Когда подоспевший Рэли затеял расследование, между английским командующим и мятежными капитанами завязался жестокий спор. Последние утверждали, что французские суда были корсарскими и, следовательно, являлись законной добычей; Рэли же, сочтя доказательства пиратства французов неосновательными, в то время как доказательств беззакония англичан хватало в избытке, отмел все возражения и потребовал освобождения захваченных судов. Это решение привело в ярость тех капитанов, которые втайне рассчитывали без труда увеличить свои доходы, позволив себе немного пиратства. Один из них, капитан Бейли, вскоре после того дезертировал. Вернувшись в Англию (и пиратствуя по пути), он отомстил, донеся совету Якова, что Рэли их дурачит и вовсе не намерен идти к Гвиане. Он, утверждал Бейли, намерен перехватить испанский флот, доставлявший серебро из Америки, и развязать открытую войну с Испанией. К несчастью для Бейли, как раз в это время стали поступать сведения противоположного характера с Канарских островов, куда прибыл флот Рэли, так что ложь и преступления самого Бейли открылись. Тайный совет провел официальное следствие и в кои-то веки оправдал Рэли. Бейли признали виновным в распространении ложных слухов и приговорили к тюремному заключению, от которого он избавился, только принеся нижайшие извинения.

Рэли же поставил на карту слишком многое, чтобы рисковать столкновением с Испанией. На Лансароте, одном из Канарских островов, к примеру, воинственные испанские поселенцы подстерегли в засаде и убили двух участников экспедиции, однако он удержал своих людей от мести и покорно отошел к острову Гомера. Там ему казалось спокойнее, потому что жена губернатора была наполовину англичанкой и стала посредницей между двумя сторонами. В результате англичанам позволили запастись водой и закупить свежих фруктов. В трогательном жесте благодарности Рэли галантно послал в подарок леди полдюжины пар перчаток. Не желая уступить ему в любезности, она ответила корзинами апельсинов, лимонов, фиг и гранатов. Тогда английский кавалер преподнес ей розовую воду, амбру и портрет Марии Магдалины. С берега в ответ прислали кур, плоды и хлеб, а также письмо самого губернатора, удостоверяющего достойное поведение Рэли и его людей во время посещения порта. Только отплытие непомерно задержавшегося флота положило конец этому обмену любезностями и взаимными комплиментами.

Уже кончался сентябрь, а флот двигался к цели со скоростью улитки. Но худшее было впереди. Вскоре после отплытия из Англии несколько моряков слегли от таинственной болезни, возможно, цинги, а на третий день после Гомеры вспыхнула настоящая эпидемия. В один день пятьдесят человек на борту «Дестини» были поражены странной болезнью, и их пришлось освободить от работ. Судовой врач не понимал, в чем дело, и ничем не мог предотвратить распространение болезни. Скоро и другие корабли постигло то же бедствие. Рэли в отчаянной попытке справиться с эпидемией взял курс на острова Зеленого Мыса, где надеялся отправить на берег тяжелобольных и запастись свежим мясом и зеленью. Но едва английский флот сбросил якоря на плохо защищенном рейде острова Брава, как на корабли обрушился ураган. Пошел ко дну еще один баркас, якорные канаты лопались, и протекающие корабли с командами, пораженными болезнью, беспомощно влекло в открытое море. Через восемь дней, когда флот снова собрался, погода ударилась в другую крайность. Ветер стих, установился мертвый штиль, и флот Рэли, полный больных и умирающих, застыл без движения.

Судьба вновь сыграла с Рэли злую шутку. В широтах, где пассаты обычно за несколько дней доносили корабли в Новый Свет, его несчастные суда застыли на месте под жестоким тропическим солнцем. В устроенных на скорую руку лазаретах под палубой было жарко, как в печке, и больным не приходилось надеяться на выздоровление. День за днем носильщики сваливали трупы за борт. На флагмане еще до того, как флот достиг Южной Америки, умерли сорок два человека, почти четверть команды «Дестини». Среди умерших были и взятый в экспедицию металлург-пробирщик, которому предстояло оценить золотые запасы Гвианы, и главный врач экспедиции, и старший офицер, назначенный командовать сухопутной партией, и его заместитель, и старшина корабельной полиции. Горькой потерей для самого Рэли стала смерть его преданного слуги Джона Тальбота, даже в Тауре одиннадцать лет не покидавшего хозяина. «Он был, — писал Рэли, — честным другом, отличным знатоком всех наук и верным и преданным человеком. Я потерял его, к своей неодолимой скорби». Сам Рэли был не в том состоянии, чтобы смягчать общее отчаяние. Споткнувшись, он очень неудачно упал. Его перенесли в каюту, где у него скоро проявились симптомы малярии, и он двадцать восемь дней пролежал в постели в полубреду, не в силах принимать твердой пищи. Выжил он, как после рассказывал, только благодаря тому, что пил сок подаренных на Гомере фруктов, которые предусмотрительно сохранил в ящике с песком.

Только к середине ноября закончилась эта затянувшаяся агония. На четырнадцатый день месяца полумертвый флот втянулся в бухту в устье реки Кайенна, которую от дельты Ориноко отделяли еще несколько дней пути. Люди Рэли, слишком ослабевшие и подавленные, чтобы решиться на столкновение с испанцами на Тринидаде, тихо выбрались на берег в этом глухом углу Южной Америки, чтобы собрать съедобные растения и вымолить еду у туземцев. Они провели там три недели, медленно оправляясь от последствий злосчастного плавания через Атлантику. Как с горечью отметил в своем журнале капитан Кеймис, плавание от островов Зеленого Мыса до Южной Америки, завершившееся в прошлый раз за двенадцать дней, заняло у второго гвианского флота сорок дней.

Глава 6. Оправдание невозможного

В устье Кайенны Рэли, который все еще не держался на ногах, вынесли на берег в кресле, так что он мог наблюдать за отдыхом своих людей и чисткой кораблей. Сравнительно спокойная жизнь на берегу и экзотическая диета из ананасов и броненосцев (вкус к тому и другому он, по-видимому, приобрел в предыдущем путешествии) постепенно восстановили его здоровье. Однако недомогание многих других стало хроническим, так что пришлось выделить один из кораблей флота для отправки их на родину, в Англию. С этим кораблем Рэли послал письмо жене, где рассказывал о пережитых трудностях. «Сердце мое, — писал он, — я пишу тебе слабой рукой, потому что пятнадцать дней страдал лихорадкой, какой не переживал ни один из людей, но Бог, наделивший меня мужеством для всех моих деяний, теперь дал мне и силы выжить в адском пламени горячки». Далее он описывал ужасные последствия эпидемии и перечислил имена старших из умерших офицеров, чтобы жена уведомила их родных. Чуть ли ни единственным добрым известием было сообщение, что их сын, которого тоже звали Уолтер, но чаще называли Уот, остался жив и здоров.

Утрата или недееспособность множества высших офицеров означала, что Рэли придется искать им замену. Наиболее важным, несомненно, было место командующего речным отрядом, который Рэли намеревался отправить вверх по Ориноко и возглавить который сам он не мог, поскольку был еще слишком слаб. Это задание требовало наибольшего искусства и такта: речной партии предстояло установить расположение золотоносных районов, поддерживать добрые отношения с индейцами и избегать трений с враждебными испанцами. Предводитель должен был знать страну, уметь держать людей в строгом подчинении и притом здраво и разумно оценивать тактическую ситуацию. Кроме самого Рэли, этим требованиям, кажется, отвечал лишь один человек — капитан Кеймис. Капитан уже дважды побывал на Ориноко, знал, где искать золотые копи Путиймы, и был знаком индейским касикам. Он настолько очевидно подходил на этот пост, что Рэли назначил его без колебаний. Ему явно не приходило в голову, что Кеймис способен его подвести.

Трудно сказать, что за человек был капитан Лоуренс Кеймис. Казалось бы, по способностям он на две головы превосходил современников, но при этом оставался несколько таинственной, неприметной фигурой, постоянно держащейся в тени. Согласно описаниям современников-испанцев, он был высоким и худым и косил на один глаз. По образованию и наклонностям он вовсе не был авантюристом-мореплавателем. Он окончил университет (Оксфорд), писал стихи на латыни и в письмах проявлял изощренный ум. По-видимому, жизнь академического ученого показалась ему скучной, потому что он с юности разделил свой жребий с Рэли и много лет честно исполнял его многочисленные поручения. В 1595 году он был капитаном того ветхого галеаса, который добрался до Тринидада в столь прискорбном состоянии, что его пришлось переделать в речную галеру; а на следующий год командовал кораблем, посланным для разведки подходов к Гвиане с юга. В 1603 году он вместе с Рэли ненадолго попал в Тауэр, а после освобождения стойко продолжал трудиться на Рэли и защищать его интересы. Итак, по всем признакам Кеймис был идеальным заместителем: толковым, верным и ответственным. Однако была у него одна опасная слабость — он был таким же мечтателем, как сам Рэли, и тоже был околдован мифом о Золотых Антилах. Это сулило беду, но Рэли не мог знать, что полный оптимизма помощник уже дважды ввел его в заблуждение: относительно золотой горы Путиймы, а еще в 1596 году, когда доложил, что испанцы на Карони стерегут сказочные богатства. Одним словом, воздушные замки, возведенные Кеймисом, только подчеркивали слабости его патрона. И хотя сам Кеймис, судя по всему, никогда преднамеренно не обманывал Рэли, ему вскоре предстояло постичь роковое значение своих прежних ошибок и осознать, что он погубил человека, которым так восхищался.

Как ни печально, этой трагической развязки могло не случиться, если бы не Уот Рэли, юноша, проколовший мыльный пузырь мечтаний Кеймиса. Для Рэли Уот был средоточием родительской любви. Отец не жалел усилий, чтобы сделать из сына воплощение елизаветинского рыцарства: уроки фехтования, оксфордское образование, моральные наставления и пребывание в Париже… И, как часто случается, результатом беззаветной родительской заботы стал двадцатилетний юнец, избалованный, нахальный и безрассудный, чьи ощутимые недостатки были слегка замаскированы свойствами, обычно их сопровождающими: привлекательностью, сообразительностью и остроумием. Эту последнюю черту неплохо иллюстрирует история о том, как обучавшийся в Париже Уот Рэли как-то вечером подпоил своего учителя и опекуна Бена Джонсона. Когда Джонсон впал в алкогольный ступор, Уот нанял шайку бездельников, которая прокатила пьяного драматурга в тележке на посмешище всему Парижу. Шалости такого рода выглядели достаточно безобидными для подростка, но своевольный и самоуверенный юноша мог оказаться никуда не годным спутником в экспедиции, которой предстояло вступить на вражескую территорию, особенно если этот молодой человек был сыном верховного командующего. Уота Рэли, уже выдвинутого в капитаны «Дестини», теперь назначили начальником над отрядом пикинеров в речной партии Кеймиса. Его безрассудство и привело к катастрофе.

Английский флот вышел из устья Кайенны 4 декабря и добрался до Тринидада близ дельты Ориноко. Здесь Рэли разделил силы. Кеймис с 250 солдатами и 150 моряками погрузился на пять кораблей с наименьшей осадкой. Он взял с собой также несколько разобранных баркасов, которые предстояло собрать и спустить на воду для плавания по реке. С этой флотилией ему было приказано как можно быстрее подниматься по Ориноко, избегая столкновений с испанцами, достигнуть золотоносных районов и открыть золотые копи. Тем временем Рэли с остальным флотом должен был крейсировать у южной оконечности Тринидада, прикрывая тыл. Не осталось тайной, что Гондомар предупредил испанские власти, и англичане каждую минуту ожидали появления карательного флота испанцев. Наученный опытом прежнего непокорства капитанов, Рэли полагал, что лишь его личное присутствие может удержать их от дезертирства, после того как речная флотилия уйдет по Ориноко. «Вы найдете меня у Пункте Галло (мыс Икакос на южной оконечности Тринидада) живым или мертвым, — заверил он Кеймиса, — если же не найдете там моих кораблей, то отыщете их пепел, потому что в такой крайности я скорее сожгу свои галеоны, чем сбегу».

В полном противоречии с этими воинственными словами он осторожно наставлял Кеймиса быть весьма осмотрительным в контактах с испанским гарнизоном у водопадов Карони. Капитан по возможности должен был избегать стычек и оставить речной флот у золотой горы Путиймы, за несколько миль до расположения испанского гарнизона. Там Кеймис должен был высадить людей на берег, расставить между собой и испанцами линию постов и спокойно изучать золотую гору. Открытое столкновение допускалось только в случае нападения испанцев, когда англичанам пришлось бы защищаться. В этом случае едва ли продолжало бы действовать требование короля Якова не задевать испанских колонистов. Если бы Кеймису не удалось найти такого количества золота, которое оправдало бы открытие копей, ему следовало тихо отступить, захватив с собой пару корзин с образцами породы для оправдания прежней убежденности Рэли в существовании гвианского золота.

На первый взгляд, разработанный Рэли план кампании не допускал риска нарушения условий, наложенных королем. Увы, успех всей операции основывался на докладе Кеймиса о золотой горе Путиймы; Кеймис же, в первой экспедиции не побывавший на месте предполагаемых залежей золота, был настроен куда менее оптимистично, чем его начальник. Двадцать лет назад Кеймис позволил себе принять желаемое за действительное и за все прошедшие годы так и не набрался смелости признаться в этом. Теперь, когда пришла пора оправдать собственные советы и доставить золотоносную породу с золотой горы Путиймы, он, вполне естественно, обратился мыслями к первоначальной идее о залежах золота у водопадов Карони. Но они лежали за испанским гарнизоном, и, хотя у английской флотилии был шанс проскользнуть незамеченной или даже уговорить испанцев дать пропуск, Кеймис сильно рисковал, решив отправиться к копям Карони. Однако он принял именно такое решение и не сказал о нем Рэли.

У Кеймиса ушло три недели, чтобы добраться к месту, где испанцы расположили свой гарнизон и поселок Сан-Томе. Это было жалкое селение, просто скопище убогих хижин, укрытых за частоколом на левом берегу Ориноко, примерно на три мили ниже впадения Карони. Поселок — площадь, окруженная домиками-развалюхами, — мог похвастать крошечной церквушкой, правительственными складами, цистерной для воды, несколькими плохо построенными домами и чуть более внушительной резиденцией прибывшего недавно королевского управляющего Диего Паломекве де Акуна.

Паломекве здесь ненавидели. Его прислали в Сан-Томе с особым приказом прекратить незаконную торговлю табаком, приносившую недурную прибыль как жителям Сан-Томе, так и капитанам голландских и английских контрабандных судов, рисковавших порой подниматься по Ориноко. К несчастью, Паломекве исполнил инструкции буквально, чем привел в ярость колонистов Сан-Томе, привыкших при его предшественнике, доне Фернандо де Беррио, к побочным доходам. Дон Фернандо, сын старого соперника Рэли Антонио де Беррио, унаследовал отцовские имения и посты, и его мягкое, необременительное правление довело его до суда по обвинению в пренебрежении интересами короля. Под более строгим правлением преемника Сан-Томе быстро нищал. К появлению Кеймиса поселение страдало от бедности и запустения.

Население Сан-Томе еще за восемь месяцев знало о намерении Рэли подняться по Ориноко. Разведка посланника Гондомара заранее уведомила их о величине и силах задуманной экспедиции, но скрипучие колеса испанской колониальной администрации вращались так медленно, с таким множеством заминок и преднамеренных оттяжек, что самому незначительному решению требовались месяцы, чтобы вступить в действие по всему огромному треугольнику между Лондоном, Испанией и Ориноко. На родине Совет Индий рассмотрел предостережения Гондомара и направил в Лондон письмо, запрашивая дополнительных сведений и подтверждения, что Рэли направляется не к Виргинии, обсудил ответ посланника, направил свои рекомендации на подпись королю, опросил других информаторов, претендовавших на знакомство с «Гуатгералом» и его планами и обратился к военным властям с просьбой направить корабли и солдат для обороны Гвианы. Военные самым решительным образом уведомили Совет, что испанскому флоту хватает других дел, а кончилось все тем, что губернаторам колоний сообщили то, что те и сами знали, а именно: надлежит остерегаться Рэли и помогать друг другу в случае нападения англичан. Таким образом, досье на гвианское предприятие Рэли становилось все толще, между тем как население Сан-Томе не получило никакой практической помощи к тому времени, когда 1 января 1618 года по реке в спешке прилетело индейское каноэ с сообщением, что английская флотилия находится в дне пути от поселка. На этот момент у Паломекве было тридцать шесть боеспособных солдат плюс не подсчитанное количество недовольных и миролюбивых штатских против четырех сотен англичан.

У Кеймиса были свои трудности. Два из пяти его судов засели на отмелях и отстали, а люди были измучены и подавлены. Тем не менее у англичан было более чем достаточно сил, чтобы справиться с Сан-Томе. Стоит заметить, что Кеймис даже не пытался отыскать золотую гору, а прямо двинулся к месту высадки в трех милях ниже Сан-Томе. Там, примерно в четыре часа пополудни 2 января, он начал высадку. Едва покончив с этим, три английских судна продолжили движение по реке и встали посреди течения против частокола Сан-Томе. На этой якорной стоянке их около девяти часов вечера обстреляли мортиры Сан-Томе, однако ущерба не причинили, а английские суда не снизошли до ответа.

На этой стадии планы Кеймиса все еще представляются очевидными. Он пренебрег инструкциями Рэли и, вместо того чтобы уклоняться от встречи с испанцами, открыто выступил против них сильно превосходящими силами, так что гарнизон оказался в его власти. Три корабля, нагло торчавшие посреди реки, держали Сан-Томе под прицелом и могли в несколько часов разнести поселок. С этой превосходной позиции Кеймис мог сдерживать испанцев, пока его рудокопы не откроют золотую гору, или же отправить разведочную партию вверх по Карони для проверки слухов о залежах золота. Рассуждая логически, Паломекве с его тридцатью шестью солдатами были беспомощны и не посмели бы атаковать.

Но Паломекве не дал себя запугать. Несмотря на вялую поддержку поселенцев, он отважно решил не сдавать Сан-Томе без боя и эвакуировал женщин и детей на островок Сейба в нескольких милях выше по Ориноко. Так что, когда англичане высадились на берег, он послал горстку людей под началом своего заместителя капитана Херонимо де Градоса разведать расположение врага. Далее события развивались стремительно.

Градос с десятью мушкетерами вышел из форта около полуночи, и в темноте испанские разведчики наткнулись на английский пикет. Раздалось несколько беспорядочных выстрелов, несколько дерзких криков «Перрос инглесес!» («Английские собаки!»), и паника мгновенно охватила англичан, вообразивших, что они окружены сильным отрядом противника. Утратив скудные начатки дисциплины, англичане в страхе заметались во все стороны, не зная, что им делать. Тогда Уот Рэли решил, что настал час его славы. Во главе отряда пикинеров он пронесся мимо английских постов и устремился в погоню за Градосом и его людьми. Английские рядовые, захваченные порывом, вслед за ним кинулись прямо к воротам Сан-Томе, которые открыли, чтобы впустить Градоса. Орущая, задыхающаяся толпа англичан ворвалась в ворота и на площадь. Здесь их встретило отчаянное сопротивление, организованное Паломекве и его офицерами. В короткой рукопашной схватке испанцы какое-то время держались, но вскоре их захлестнуло потоком подбегающих англичан. Паломекве погиб, английская алебарда чуть не надвое рассекла ему череп, а остальные испанцы вполне благоразумно решили временно отступить. Но Уот Рэли, зачинщик этой непредвиденной схватки, остался лежать мертвым. Без оглядки ворвавшись в город, он был убит пулей, а потом приклад испанского мушкета раздробил ему голову.

Кеймис одержал пиррову победу. Ценой потери пяти офицеров (испанцы потеряли столько же) англичане захватили селение, которое было им ни к чему. Вся добыча заключалась в толике табака, брошенном испанцами оружии, жалкой церковной утвари и двух маленьких слитках золота ценой около 2600 реалов, да еще казначейского сундука, хранившейся у Паломекве, — в нем нашлись протоколы собраний городского совета, копии официальной переписки и долговые расписки. Хуже всего было то, что условия, поставленные королем для экспедиции Рэли, оказались грубо нарушенными. Неповиновение Кеймиса и самовольство Уота Рэли привели к гибели испанцев и намеренному уничтожению испанского имущества. Рассказывают, что, когда в Лондон дошли вести о штурме Сан-Томе, Гондомар ворвался в зал аудиенций короля Якова с криком: «Пираты! Пираты! Пираты!»

Перед таким неожиданным и бедственным поворотом событий Кеймис сломался. Уота Рэли и других погибших англичан похоронили в церкви Сан-Томе после торжественной процессии, пять укрытых саванами носилок торжественно обнесли вокруг площади вслед за склоненным флагом, но лишь 7 января, через пять дней после роковой схватки, он решился написать Рэли, поведав тому печальную весть.

Если бы после этого Кеймис продолжил поиски золотых залежей и вернулся бы к устью с грузом слитков, Рэли, возможно, простил бы ему атаку на Сан-Томе, если не гибель сына. Король Яков, несомненно, не спешил бы наказывать предводителя экспедиции, доставившего значительное богатство, необходимое для оплаты королевских долгов. Однако Кеймис совсем пал духом. Потрясение от трагического промаха при Сан-Томе заставило его взглянуть правде в глаза и признать, что ни копей на Карони, ни Золотой горы в действительности не существует. Он все же послал маленькую группу самых верных людей проверить копи Путиймы, но это был шаг отчаяния. Партия вышла и возвратилась под покровом темноты, и когда оценщики пришли к выводу, что доставленные образцы породы не содержат золота, Кеймис предал все забвению.

Не смея предстать перед Рэли, растерявшийся настолько, что уже не мог твердо руководить своими людьми, Кеймис избрал простейший выход. Будучи командиром, он не смог принять ответственного решения и повел три полных лодки солдат в безнадежный поход вверх по Ориноко. Может быть, он отчаянно цеплялся за надежду отыскать желанные золотые копи Карони, но, скорее, просто утратил власть над своими младшими офицерами. Очевидно одно: он и тут не проявил большой настойчивости. Против острова Сейба отряд был обстрелян Градосом и его беженцами, которым удалось убить двоих и ранить шестерых англичан. Этого хватило, чтобы Кеймис отступил. Впоследствии он оправдывался тем, что испанцы якобы так надежно окопались вокруг копей Карони, что его отряд понапрасну погиб бы на подступах к укреплениям.

В бессмысленном предприятии Кеймис потерял чуть меньше трех недель, и за это время английский отряд, оставленный им в Сан-Томе, превратился в неуправляемую толпу. Первые десять дней они еще кое-как пытались выяснить происхождение двух золотых слитков, обнаруженных в поселке, хватая и допрашивая слуг-индейцев, однако те ничего не знали. Возможно, слитки были выплавлены из золота, намытого в окрестных ручьях. Все же некоторые из англичан цеплялись за видение сказочных подземных залежей, и маленькие отряды бродили по округе в надежде наткнуться на выходы золотоносных жил. Но искали они наугад, без порядка и системы, а порой даже не трудились захватить с собой буры, взрывчатый порох и прочие потребные принадлежности рудокопов. Испанцы Градоса, разумеется, воспользовались их невежеством и беспощадно истребляли распустившийся отряд. Они нападали по ночам, устраивали засады в лесу, а затаившиеся снайперы отстреливали лесорубов. Испанцы, естественно, знавшие местность куда лучше пришельцев, ловили отбившихся от лагеря. Вскоре победители Сан-Томе совсем пали духом. Они сидели за частоколом, запуганные и голодные, а их офицеры бранились между собой, и запасы продовольствия истощались. Несколько человек взбунтовались. Они украли легкие лодки и уплыли к дельте, однако немногим из них удалось добраться до кораблей: остальные то ли утонули, то ли были убиты индейцами. Кеймис, возвратившись в Сан-Томе, обнаружил, что в последнем припадке безумия его вояки подожгли поселок. Голодные, оставшиеся без приюта англичане начали отступление. Насколько они были раздражены, показывает то обстоятельство, что, когда Кеймис предложил еще раз попробовать отыскать копи Путиймы, его собственные офицеры наотрез отказались.

Между тем Рэли, потрясенный до глубины души гибелью сына и разъяренный донесением Кеймиса, ожидал своего помощника. Испанский флот так и не показался в дельте, и английские корабли два месяца бессмысленно мотались туда и сюда, иногда заглядывая на Тринидад, чтобы Рэли мог пополнить свою коллекцию «диковинок». Письмо Кеймиса с описанием штурма Сан-Томе и смерти Уота нанесло ему жестокий удар. И когда Кеймис наконец показался на глаза вместе со своими пристыженными подчиненными, Рэли излил на него весь накопившийся гнев и горечь. На борту «Дестини» он обвинил Кеймиса в мягкотелости и трусости и не желал слушать никаких оправданий. Кеймис признавал свою вину, но оправдывался тем, что не ожидал так скоро наткнуться на Сан-Томе; что испанцы, как видно, со времени, когда он в последний раз был на Ориноко, перенесли гарнизон по меньшей мере на двадцать миль ниже по реке. Однако это была лишь попытка скрыть тот факт, что он нарушил приказ, и его объяснения не помешали Рэли ядовито напомнить, что англичане, несмотря на абсолютное превосходство в силе, не сумели выбить из форта малочисленных, оставшихся без поддержки испанцев. Вся речная экспедиция, сказал он, позор для Англии и бесчестье для Кеймиса.

Рэли был мастером сарказма и быстро сумел ввергнуть Кеймиса в глубокое раскаяние. Верный помощник старался как умел действовать в интересах Рэли и сам был подавлен полным провалом всего предприятия, так что ядовитые упреки Рэли только усилили его отчаяние. Он не в силах был вынести позора, и его окончательно добил отказ Рэли присоединиться к оправданиям, которые он собирался отослать в Англию одному из тех, кто оказывал поддержку экспедиции. «Ты погубил меня своим упрямством, — сказал Рэли Кеймису, — и я не стану ни одобрять, ни приукрашивать твои неудачи». Потрясенный Кеймис спросил, окончательно ли его решение. Когда Рэли подтвердил, капитан произнес: «Тогда, сэр, я знаю, что мне делать» — и покинул каюту Рэли. Через несколько минут раздался выстрел, и Рэли послал моряка узнать, что случилось. Посланец застал Кеймиса в его каюте с маленьким пистолетом в руках, и капитан объяснил, что выстрелил, потому что оружие долго пролежало заряженным и нуждалось в чистке. Такой ответ удовлетворил Рэли, но примерно полчаса спустя юнга, войдя в каюту Кеймиса, нашел того мертвым. Опозоренный капитан вонзил себе кинжал в сердце. Осмотр тела показал, что и выстрел был попыткой самоубийства, но легкая пистолетная пуля отскочила, разбив ребро. Как видно, в последнюю минуту Кеймис обрел решимость, которой ему так недоставало у Сан-Томе.

Рэли принял смерть Кеймиса спокойно, чуть ли не равнодушно. Его одолевали другие тревоги, и некогда было печалиться из-за самоубийства верного помощника. Смерть Уота нанесла ему куда более сильный удар, а теперь все его мысли поглощало собственное будущее и проблемы английского флота. Капитаны открыто обвиняли его в неудачах. Матросы отказывались повиноваться офицерам, опасное подспудное недовольство распространялось все шире. Власть Рэли рухнула вместе с верой в завлекательные рассказы о гвианском золоте, экспедиция разваливалась, как разваливаются клепки бочонка, когда лопнет обруч. Предложение Рэли лично возглавить второй отряд, для повторных поисков золота на берегах реки, отвергли не раздумывая. Офицер и акционеры все еще боялись появления испанского флота и торопились поскорее уйти из незащищенной дельты. Так, против желания Рэли, английский флот двинулся на север, укрывшись на безвестных и потому безопасных Подветренных островах, но и там продолжались ссоры и взаимные попреки.

Рэли был так измучен и подавлен, что даже не пытался приструнить распоясавшихся капитанов. «Мозг мой разбит, — устало признавался он в письме, сообщавшем жене о смерти их сына, — и писать для меня мука, особенно о несчастье». Бессмысленная гибель Уота внушила ему отвращение ко всему гвианскому предприятию, и сэру Уолтеру уже не было дела, как поступят другие капитаны с кораблями и командами, собранными для экспедиции. Корабли один за другим покидали «Дестини». Одни отплывали прямиком в Англию, другие становились пиратами, используя свои тяжелые орудия против слабовооруженных купцов. К концу марта Рэли остался один.

В конце концов и «Дестини» направился к дому. У его капитана не осталось выбора. Если бы он не вернулся в Англию, его жену и родных ждало бы бесчестье, а друзей — суд. Второе плавание к Золотым Антилам оказалось еще более неудачным, чем первое, и делом чести для Рэли стало ответить за все. 21 июня «Дестини» бросил якорь в Плимуте, и как знак бесповоротного конца опущенные паруса корабля отправили на берег.

Рэли вернулся в страну, где политическая обстановка не оставляла ему ни малейшей надежды на спасение. Король Яков был погружен в очень деликатные переговоры относительно брака принца Карла с испанской принцессой и не желал, чтобы Рэли своим существованием нарушал согласие. При дворе вошла в силу происпанская партия, а посланник Гондомар продолжал действовать с прежней ловкостью. Гвианская экспедиция была осуждена еще до того, как ее предводитель ступил на английскую землю. За тринадцать дней до появления «Дестини» в Плимутском заливе вышла королевская прокламация, призывающая всех, кто может свидетельствовать о «враждебном вторжении в Сан-Томе», сообщать свои показания Тайному совету, каковой вел расследование воинственного акта, совершенного «к полному неодобрению и недовольству» короля. Верховный адмирал издал приказ захватить корабль, и пока Рэли добирался до Лондона, чтобы предстать перед судом, королевские агенты, словно стервятники, слетелись распродавать корабль и его груз.

Под этим ливнем угроз Рэли поступил так же, как двадцать два года назад: он взялся за перо. Защитой и контратакой для первой гвианской экспедиции стало «Открытие». Вторая гвианская катастрофа породила «Оправдание».

История «Оправдания» достойна «Тысячи и одной ночи». Рэли арестовали в Западных графствах и препровождали под конвоем в Лондон, когда в Солсбери его путь пересекся с маршрутом летнего выезда короля в провинции. Рэли представилась непредвиденная возможность выступить перед сюзереном в свою защиту, но ему нужно было несколько дней, чтобы подготовить и предоставить доказательства. Чтобы выиграть время, Рэли притворился тяжело больным. Это была известная в политике уловка, но благодаря талантливой режиссуре Рэли она превратилась в великолепное представление. Он подкупил сопровождавшего его врача, чтобы тот доставил ему сильное рвотное, и в тот же вечер изобразил перед своим главным тюремщиком, сэром Льюисом Стакли, головокружение. Шатающийся, спотыкающийся Рэли театрально ударился головой о столб и пал наземь. На следующее утро вошедший к нему стражник застал его раздетым и стоящим на четвереньках. Он, словно обезумев, грыз устилавшую пол солому. Спешно вызванный Стакли вбежал, как раз когда его драгоценный пленник повалился в жестоких судорогах, вызванных незаметно проглоченным рвотным. Стакли был вне себя от беспокойства, опасался, что доверенный ему пленник умрет, не добравшись до Лондона. Поэтому он помог доктору уложить Рэли в постель и массировать мнимого больного, дав Рэли повод издевательски заметить впоследствии, что он сделал из своего тюремщика отменного лекаря. Выбрав удобный момент, Рэли заставил сообщника-медика дать ему мазь, от которой на лице, руках и груди выступили ужасные нарывы, большие багровые волдыри с желтыми головками. Эти отвратительные симптомы отпугнули Стакли, заподозрившего какую-то экзотическую болезнь, завезенную с Ориноко. Поспешив к епископу Винчестерскому, он заручился помощью врачей-консультантов, а эти знатоки, осмотрев Рэли, объявили, что заключенный опасно болен и его нельзя перевозить.

Таким образом Рэли выиграл четыре дня карантина. Его заперли в комнате, чтобы не дать заразе распространиться, и он, питаясь ломтиками хлеба и баранины, контрабандой полученными от подкупленного врача, сочинил свое «Оправдание».

Написанное под давлением обстоятельств, «Оправдание» не могло, конечно, оказаться столь же хорошо составленным и столь изящным, как «Открытие». Тем не менее это произведение вполне убедительно. Рэли одно за другим рассматривал и разбивал все обвинения, выдвинутые против него как руководителя гвианской экспедиции. Он указывал, что не несет ответственности за запоздалый выход флота в море, недостаточное снабжение кораблей, а также за плохую погоду и болезни, постигшие их в плавании. Впрочем, это были мелочи. Рэли понимал — как руководитель экспедиции он в конечном счете будет отвечать за все, что вызвало недовольство короля Якова. В сущности, против него выдвигалось два обвинения: первое — преднамеренные враждебные действия против испанского гарнизона на Ориноко; второе — завлекательные рассказы о золотых копях Гвианы были не более как уловкой, изобретенной, чтобы выбраться из Тауэра.

Защита «Оправдания» против первого обвинения была достаточно прямолинейной. Рэли утверждал, что испанцы из Сан-Томе сами навлекли на себя несчастье, когда их разведчики в темноте атаковали англичан, а люди Кеймиса просто защищались от неспровоцированного нападения. Это оправдание было очевидно, а Рэли еще ловко вставил, что Сан-Томе выстроен на английской территории, и его обитатели, таким образом, оказывались нарушителями границы. Поселок был основан после его первой экспедиции на Ориноко, когда он объявил Гвиану английским владением, и по международным законам Испания не имела права размещать там свой гарнизон.

Громогласные претензии на Гвиану как на английское владение были задуманы как ложный след, предназначенный вовлечь короля Якова в территориальные споры с Испанией. Гораздо более интересны для нас — поскольку показывают новый взгляд Рэли на Золотые Антилы — были доказательства того, что он отправился на Ориноко в абсолютной уверенности, что найдет там богатые залежи золота.

«Какое безумие, — писал сэр Уолтер, — подвигло бы меня предпринять это путешествие (на Ориноко), если бы не уверенность в копях?» Только сумасшедший стал бы рисковать здоровьем, уже подорванным длительным заключением, и всем состоянием ради проекта, который заранее считал бы безнадежным. Несомненно, продолжал Рэли, было бы «странной фантазией… убедить сына, которого я потерял, убедить жену, вложившую восемь тысяч фунтов… а когда они были потрачены, убедить ее продать дом в Мичеме в надежде обогатить их от копей Гвианы, если бы сам я не видел их (золотых копей) собственными глазами». Золото Ориноко, упрямо утверждал Рэли, существует в действительности. Только нерешительность Кеймиса лишила экспедицию сказочного богатства. Те, кто сомневается в Золотых Антилах, либо «последние дурни», либо «щенки».

Итак, — Рэли до конца цеплялся за веру в невиданные богатства Гвианы. Двадцать пять лет назад он ухватился за золотой миф, используя его как блестящую приманку, чтобы завлечь англичан в заморскую империю, и уже не оглядывался назад. А кончилось тем, что миф одержал победу над человеком, который пытался его использовать. Увлекшись образом Золотых Антил, он околдовал сам себя. Правда, он пережил крушение мифа об Эльдорадо, но провал поисков обещанных золотых копей был слишком удручающим. Король Яков уже не надеялся на обещанные слитки и — вот ирония судьбы — обратился к Испании за займами и финансовой помощью. Одним из достоинств задуманного брачного союза с Испанией было, с точки зрения короля, то, что этот союз облегчил бы получение испанских займов. Неотступная погоня Рэли за гвианским золотом не только оказалась тщетной, но и превратила сэра Уолтера в помеху для международной политики. Пора было от него избавиться.

История последних недель жизни Рэли не зря получила широкую известность: путешествие из Солсбери в Лондон, попытка бегства морем, передача в руки «сэра Иуды» Стакли и новое заключение в Тауэре, где за ним шпионили и подвергали беспощадному перекрестному допросу, выжимая признания в противозаконных действиях. При этом обвинения понемногу смещались от конкретных событий в Гвиане в сторону расплывчатых «заговоров против престола» и столь же туманных обвинений в измене сюзерену. Однако обвинители не решились провести открытый суд над Рэли, опасаясь предоставить этому златоусту и остроумцу трибуну, с которой он мог бы завоевать сочувствие общества. Дело рассматривала особая комиссия, которая нашла его виновным в государственной измене; чтобы избежать юридических затруднений, судьи воскресили старый приговор 1603 года. Рэли, решили они, совершил достаточно новых преступлений, которые «разбудили королевское правосудие и заставили возвратиться к прежнему законному приговору против».

Смертный приговор был приведен в исполнение в девять часов утра в пятницу 29 октября 1618 года. С эшафота палача в Олд-Пэлас-Ярд в Вестминстере Рэли позволили выступить с последним словом. Пользуясь приготовленными заранее для этого случая заметками, он вновь отверг выдвинутые против него обвинения, причем счел важным в свой последний час опровергнуть обвинение в том, что «вовсе не намеревался отправиться в Гвиану, и не знал ни о каких копях, и ничего подобного не задумывал, как только получить свободу, которую не сумел сохранить… Но я действительно намеревался добыть золото для блага его величества и тех, кто отправился со мной, как и прочих моих соотечественников», — писал он.

Рэли искренне верил тому, что говорил. Вещи, найденные при нем после повторного ареста при неудачной попытке бежать, составляют микрокосм его жизни и амбиций. Опись включает пятьдесят фунтов золотом, «одно кольцо с бриллиантом, носимое на пальце, полученное им от покойной королевы», кусок магнетита в красном кошеле, несколько образцов серебряной руды и — из Гвианы — золотые и медные фигурки, несколько грубых набросков местности, один или два маленьких слитка золота (возможно, захваченных в Сан-Томе) и образец знаменитой гвианской золотоносной породы.

Глава 7. Любитель шоколада

Когда сэр Уолтер Рэли со своей тысячей «мерзавцев» в составе второй экспедиции тщетно бросал вызов испанцам, претендовавшим на владение неуловимыми золотыми приисками Гвианы, следующий великий пропагандист мифа о Золотых Антилах среди англичан был еще школяром. Мальчику, который позже назовет себя «англо-американцем», предстояло первым из англичан посетить испанскую империю в Америке и первым в Северной Европе описать увиденное там. Его живой отчет об американских колониях Испании подхватил тему Золотых Антил с того места, на котором оборвал ее Рэли в «Открытии», и он, подобно Рэли, сознательно побуждал англичан искать себе места под карибским солнцем. Однако на этом его сходство с Рэли оканчивается, поскольку если Рэли был блестящим гением, прибегавшим к обходным путям ради исполнения великих замыслов, то новый герой оказался его «соломенным подобием»: человек с низкими целями, который лгал, мошенничал и угодничал, писал и проповедовал только ради наибольшей выгоды в любой ситуации. Он был мелким игроком и никогда не метил высоко, а попросту старался всегда выбирать и поддерживать победителя. И все же он больше, чем Рэли, способствовал продвижению англичан на Карибы.

Томас Гейдж, «англо-американец» был отступником и ренегатом, фатом и гурманом. Но именно в этих пороках его характера кроется некоторое очарование. Гейджа при жизни поносили и преследовали за все его грехи, как совершенные, так и задуманные, да и позднейшие комментаторы либо выносили ему беспощадный приговор, либо смотрели на него с пренебрежением, как на сбившегося с пути неудачника. Кажется, лишь немногие готовы были увидеть светлую сторону в жизни и приключениях Томаса Гейджа и признать его тем, чем он был — прирожденным фигляром. Главной слабостью Гейджа была безошибочная способность портить все, чего касалась его рука. Это свойство навлекло на него множество несчастий и заставляло его неизменно идти чуть-чуть не в ногу с событиями. Он безуспешно пытался упорядочить свою жизнь и силился поспевать за событиями, но успевал только метаться от неудачи к неудаче. Ему каждый раз удавалось выкрутиться, но спасение оказывалось временным, а прекратить неуклонное скольжение под гору жизни он не мог. Если взглянуть на него в этом свете, мы увидим «англо-американца» не злобным негодяем, а просто немного неумелым и безнадежно заурядным искателем счастья.

Жизнь Томаса Гейджа пришлась на время религиозных смут XVII века, и все его беды и странствия коренятся в том обстоятельстве, что он родился в Англии, в строго католической семье. Его прадед, заложивший фундамент фамильного состояния, сэр Джон Гейдж, числился ярым приверженцем римской католической церкви. При королеве Марии он стал констеблем Тауэра, и в его обязанности входила охрана принцессы Елизаветы, когда сводная сестра посадила ту под замок. Кроме того, сэр Джон Гейдж играл ведущую роль в подавлении антииспанского восстания Уайетта и активно выступал в поддержку брака Марии с Филиппом Испанским. Короче, все деяния сэра Джона выказывали в нем убежденного паписта и стойкого сторонника испанской партии, и наследники в свой черед следовали его примеру. Один внук, Роберт Гейдж (дядя Томаса), зашел так далеко, что принял участие в пресловутом заговоре Бабингтона. Заговорщики намеревались убить королеву Елизавету и посадить на ее место Марию Стюарт. Когда заговор разоблачили и большую часть заговорщиков, как и следовало ожидать, казнили, семья Гейдж приобрела первого мученика. С той поры, более, чем прежде, единоверцы гордились ими, а протестанты смотрели на них с подозрением. Когда католическая партия при дворе была в силе, Гейджи процветали; когда правили протестанты, они попадали под подозрение и подвергались гонениям. Отец Томаса, взявший жену из столь же непримиримого католического семейства, был арестован дважды: первый раз по подозрению в соучастии в заговоре Бабингтона, а второй — за укрывательство священника-иезуита. В результате он лишился большой доли богатства и вынужден был удалиться во временное изгнание в испанские Нидерланды. Мать Томаса тоже не боялась навлечь на себя беду: незадолго до рождения Томаса ей предъявили стандартное обвинение в укрывательстве иезуита, и хотя могущественные друзья, заступившись, добились ее освобождения, иезуит и второй обвиняемый по тому же делу были повешены. Разумеется, детство Томаса Гейджа прошло под впечатлением этих религиозных приключений.

Однако семейство Гейдж не только пережило все эти превратности судьбы, но и преуспело. Гейджи каким-то образом умудрились удержать за собой положение одного из наиболее обеспеченных землями родов^[7]. Более того, религиозные преследования, как это часто бывает, только укрепили в Гейджах твердость в вере, каковая вскоре явно выразилась в поддержке миссионерской деятельности Общества Иисуса. В результате Томаса воспитывали с прицелом на вступление в это общество, а из шести его родных и сводных братьев двое действительно стали иезуитами, а еще двое служили ордену, не уходя от мирской суеты. Старший сын, сэр Генри Гейдж, был воспитан в духе иезуитов, а повзрослев, едва ли не всю жизнь прослужил на континенте офицером Английского легиона — войска лишившихся родины католиков, перешедших на службу испанской короне. По обычаю знатных англичан-католиков тех лет, Гейджи посылали сыновей за море, где они могли получить образование, подобающее их вере. Почти всех мальчиков посылали через Ла-Манш в иезуитский колледж Сент-Омера во французской Фландрии, где, поскольку подобная практика вызывала естественное недовольство английских властей, прибывших из-за границы учеников записывали под псевдонимами. Так вот, когда сэр Уолтер Рэли вернулся из Гвианы, некий Томас Говард, а в действительности Гейдж, учился там последний год.

На следующий год, когда Томасу исполнилось восемнадцать и обучение завершилось, отец послал юношу в Испанию, где ему предстояло продолжать обучение богословию до вступления в орден иезуитов. Но в Испании, вдали от отцовского присмотра, Томас Гейдж впервые проявил хронически бесталанный дух независимости, впоследствии отравлявший всю его жизнь. В колледже Сан-Грегорио в Вальядолиде он подпал под влияние учителя-доминиканца и бесшабашно решил, что доминиканцы ему больше по душе, чем иезуиты. Нет оснований думать, что решение его основывалось на глубокой вере, и с тем же успехом можно предположить, что юный Томас просто опасался за свою жизнь, поскольку многих ставших иезуитами англичан безжалостно отсылали на родину для тайной проповеди. Томас Гейдж, возможно, искренне не желал становиться очередным мучеником в почетном списке Гейджей. Однако, по каким бы причинам он ни избрал орден доминиканцев, переход он совершил с характерной для него неуклюжестью. Вместо того чтобы попытаться смягчить отца, всем сердцем желавшего видеть Томаса в Обществе Иисуса, он затеял по этому поводу едкую переписку с родителями, которая завершилась, по словам самого Томаса, «резким и сердитым письмом… от моего отца. В нем он выражал мне недовольство всех моих друзей и родичей и собственное гневное возмущение против меня… Он добавил, что лучше бы потратил свои деньги, сделав из меня повара в колледже иезуитов, чем генерала доминиканского ордена». Чтобы яснее выразить свое недовольство, отец Томаса уведомил сына, что вычеркнул его из завещания.

У Гейджей, сторонников иезуитов, были основания гневаться, поскольку обращение блудного Томаса к доминиканцам было равносильно отступничеству. В начале XVII века религиозная вражда не ограничивалась ненавистью между папистами и протестантами. Внутри католической церкви шло жестокое соперничество между иезуитами, доминиканцами, францисканцами, мерседарианцами и другими монашескими орденами. Их взаимное соперничество не ограничивалось вопросами казуистики и догматов. Яростные политические схватки зачастую вспыхивали, когда несколько орденов спорили за одну область влияния. В таких случаях ордена не брезговали переманивать друг у друга начинающих священников (в случае с Томасом — успешно), добиваться отстранения соперников от миссионерской деятельности в избранной области или, на более фривольном уровне, вступать в упорное состязание на самый мелодичный хор семинарии. Случалось, что диспуты приобретали шовинистический характер; вальядолидский колледж Сан-Грегорио особенно славился постоянными трениями между испанцами и «иностранцами». Подобные свары едва ли способствовали серьезному религиозному настрою молодежи, и Томас Гейдж, которому — о чем не следует забывать — не оставили свободы выбора призвания, был не единственным клириком, мало думавшим о духовной стороне и менявшим ордена ради карьеры и честолюбия.

Итак, в мае 1625 года Томас Гейдж, двадцати двух лет от роду или около того, не слишком озабоченный религиозными вопросами, очутился в доминиканском братстве в Хересе. В это время папский посланец объезжал монастыри с целью вербовки миссионеров на Филиппины. Один из друзей Томаса и бывший однокашник по имени Антонио Мелендес уже вызвался стать миссионером, и молодой англичанин, вполне естественно, подумывал присоединиться к нему. Недостаток религиозного пыла возмещался у Гейджа непреодолимой тягой к странствиям. Он решил отправиться в путь, чтобы, как он потом говорил, «пополнить изучение природы познанием богатойАмерики и цветущей Азии». Ему хотелось повидать мир, и бродячая жизнь миссионера-доминиканца предоставляла к тому отличную возможность. И вот они с другом Антонио и молодым монахом-ирландцем из того же монастыря покинули Херес и на ослах добрались до Кадиса, где влились в большую группу доминиканцев, нетерпеливо дожидавшихся выхода в море Индийского флота, ежегодно отправлявшегося в Новый Свет.

Официально Томас Гейдж ни в коем случае не мог попасть в доминиканскую миссию на западе. По испанским законам англичанам запрещалось посещение испанской Америки, а чтобы добраться до Филиппин, Гейджу и его спутникам священникам надо было высадиться в Веракрусе на восточном побережье Мексики, пересечь Мексику из конца в конец и сесть на манильский галеон, направлявшийся в Акапулько. Испанские власти рассматривали всякого англичанина, независимо от его политических взглядов, как потенциального шпиона, и Совет Индий боялся именно того, что вскоре и случилось: что чужак, побывав в карибских колониях, откроет завистливому миру, как ненадежна власть Испании в ее колониальных владениях. Такое разоблачение испанские власти стремились предотвратить любой ценой, и Томасу Гейджу необыкновенно повезло, что его не перехватили в Кадисе и не вернули назад. В самом деле, другой английский священник, живший в порту, прослышал, что Томас ожидает корабля в Америку, и поднял тревогу. Губернатор отправил отряд искать Томаса, но того вовремя предупредили. Он тихо ускользнул, в одиночку прокрался на корабль и спрятался в пустой бочке из-под галет. Там он и оставался — с ведома своих спутников-доминиканцев, не желавших лишиться подающего надежды миссионера, — пока сигнальный выстрел не объявил о выходе флота в открытое море.

Июльское отплытие Индийского флота было одним из грандиознейших зрелищ в Европе. Много лет спустя в своих записках Томас Гейдж вспоминал его с живыми подробностями. После того как с флагмана раздался второй сигнальный выстрел пушки, возвещающий о начале плавания, множество кораблей одновременно подняли якоря и начали величественно выстраиваться в ряд. Распустив паруса, они уходили от берега и огибали городские стены, откуда махали им на прощание горожане Кадиса, а орудия береговых фортов гремели прощальным салютом. В тот год, как писал Гейдж, отчалил сорок один корабль: «Те в один индийский порт, иные в другой… все нагруженные винами, фигами, изюмом, оливками, маслом, кирзой (грубой шерстью), полотном, железом и ртутью для рудников, чтобы извлекать чистое серебро из земной руды, добытой в Сакатекасе». Среди самых видных пассажиров числились маркиз де Серральво, назначенный вице-королем Мексики, новый президент Манилы и инквизитор дон Мартин де Карильо, наделенный, как с благоговейным ужасом упоминал Гейдж, «полномочиями и властью сажать в тюрьму, изгонять, вешать и казнить любых преступников». До Канарских островов флот сопровождало не менее восьми военных кораблей его величества под командованием «адмирала галеонов» дона Карлоса де Ибарра.

Летнее плавание Индийского флота шло по обычному плану. Именно такой порядок плавания, возможно, семь лет назад спас Рэли от полного краха второй гвианской экспедиции. От Кадиса до Канарских островов испанский конвой продвигался быстро и решительно, с успехом избегая хищного внимания голландских и арабских корсаров, обычно кишевших в этих водах. Канары отмечали границу опасной зоны, и военные корабли, в защите которых более не нуждались, готовились к возвращению домой. Но перед отплытием состоялась пышная прощальная церемония. Шлюпки сновали между судами, «адмирала галеонов» пригласили отобедать на борту флагманского корабля, а прочие корабли флота зазывали к себе подчиненных ему капитанов. Поспешно писались последние письма в Испанию. На военных кораблях также возвращались домой те, кто дрогнул в последний момент. Когда по флоту подали сигнал к отплытию, торговые суда отделились от военных, образуя две отдельных эскадры, и разошлись, приветствуя друг друга развевающимися флагами, ревом труб, громом орудий и криками столпившихся вдоль бортов пассажиров: «Buen viaje, buen viaje!»^[8] и ответными «Buen passaje, buen passaje!»^[9] С этого времени индийский флот продолжал путь без прикрытия.

К западу от Канар плавание происходило, во всех смыслах слова, спокойно. «Надо заметить, — писал Гейдж в своих записках о путешествии, — что на пути из Испании в Индии за Канарскими островами ветер постоянно дует к Америке, без встречных или иных ветров. Он так удобен и столь хорошо наполняет паруса, что дуй он беспрерывно и не нарушайся частыми затишьями, путь этот, несомненно, можно было бы проделать за месяц или менее того». Однако затишья, конечно, случались; и испанские суда, подобно кораблям Рэли, день за днем проводили в неподвижности. Впрочем, испанцы не спешили и были вполне готовы встретить полосу штилей. Ведь уже столетие испанские корабли уходили в Новый Свет, так что плавание через Атлантику стало привычной рутиной.

Никто и не думал отсчитывать мили, весь флот держался скорости самого медленного судна, а пассажиры, в предвидении задержек, чтобы не терпеть лишений, запасались живыми овцами, свиньями и цыплятами, которых держали в загонах на палубе и по мере надобности предавали закланию. Кроме того, отмечал Гейдж, они везли с собой бочки белых галет, кувшины вина и «запасы риса, фиг, оливок, каперсов, изюма, лимонов, сладких и кислых апельсинов, гранатов, засахаренные плоды и всяческие варенья и соленья и всевозможные португальские сласти».

В сущности, в удачный год плавание Индийского флота становилось временем отдыха, особенно для богатых пассажиров. Если не случалось штормов, морякам редко приходилось лазать по реям, а в безветренные дни корабли сбивались в кучу, образуя маленький плавучий городок. Пассажиры перебирались с корабля на корабль, составляя партии в карты или угощая друг друга обедами и музыкальными концертами. Естественно, любимым времяпрепровождением становилась рыбная ловля, и Гейдж упоминал множество выловленных «дорад», или золотых рыб. Собственно, рыбы вылавливали больше, чем могли съесть, и большую часть приходилось выбрасывать обратно в море. Также пассажиры отмечали дни различных святых, особенно тех, которые покровительствовали тем или иным орденам. Так, в последний день июля тридцать иезуитов (миссия, также направлявшаяся на Филиппины) на борту «Санта-Хертрудис» подготовила великолепное зрелище в честь основателя своего ордена. Они разукрасили корабль белыми полотнищами, а на парусе нарисовали лик святого Игнатия и герб общества. Затем «Санта-Хертрудис» торжественно обошла флот, а ее команда, собравшись на палубе, пела псалмы. Когда стемнело, мачты и реи увешали бумажными фонариками, и на этом живописном фоне иезуиты устроили фейерверк, между тем как доминиканцы, завистливо глядя на них, кисло подсчитывали, сколько пороха из запасов «Санта-Хертрудис» истратили соперники, мастеря ракеты.

Само собой, доминиканцы не пожелали уступить иезуитам, и, поскольку до праздника святого Доминика оставалось всего четыре дня, двадцать восемь доминиканцев на борту «Сан-Антонио» (членов различных орденов благоразумно рассадили по разным кораблям, чтобы уменьшить число склок) не жалели сил, чтобы затмить соперников. Они устроили такую же иллюминацию и фейерверк с пением псалмов, а затем пригласили всех иезуитов вместе с капитаном «Санта-Хертрудис» отобедать на борту «Сан-Антонио», где доминиканцы с торжеством выложили козырной туз — пьесу Лопе де Вега, поставленную силами пассажиров и молодых доминиканцев. По беззастенчиво пристрастному мнению Гейджа, этот coup de theatre обеспечил доминиканцам победу, потому что «пьеса была столь роскошно поставлена и искусно разыграна в узком пространстве нашего корабля, как на лучшей сцене при мадридском дворе».

Гейдж, кроме того, живо интересовался действиями испанских моряков и капитанов. Последние представляли собой компанию необыкновенно бестолковых навигаторов — для Индийского флота было обычным делом спускать паруса на ночь, ибо случалось, что штурман настолько серьезно ошибался при расчете местоположения, что корабль поворачивал в обратную сторону. Гейдж и некоторые другие пассажиры сочли веселой шуткой происшествие в середине августа, когда адмирал флота признался, что совершенно не представляет, где находится, и, несмотря на абсолютно спокойное плавание, понятия не имеет, далеко ли до ближайшей земли. На помощь ему собрали большой совет штурманов, но и они оказались не в силах рассеять туман невежества. Кто говорил триста миль, другие двести, кто сто, кто пятьдесят, кто больше, кто меньше, и все ошибались, кроме одного старого штурмана с самого малого из судов. Тот решительно утверждал, что «при том слабом ветре, под которым мы плыли, Гваделупа покажется на следующее утро». На следующее утро с рассветом действительно показалась Гваделупа, и адмирал с облегчением обнаружил, что они уже достигли окраины Золотых Антил.

После шести-семи недель плавания у Индийского флота было заведено на несколько дней ложиться в дрейф у одного из Подветренных островов, чтобы очистить и заново наполнить бочки для воды, получить свежую зелень и дать время желающим постирать одежду. Для таких остановок предпочитали остров Гваделупа, где имелся удобный выход на берег к ручью с хорошей водой. Испанские колонисты не селились на Гваделупе, а караибы, населявшие остров, настолько привыкли к ежегодному появлению кораблей, что с нетерпением дожидались, когда можно будет выменять на фрукты, бананы, овощи, черепах и куски сахарного тростника товары, произведенные белыми людьми, и, главное, вино. Впрочем, Гейдж отнесся к караибам с большим презрением. Он писал, что «одна чашка испанского пойла валила их вверх тормашками и заставляла, подобно свиньям, ползать по палубе нашего корабля» — образ, дополнявшийся «пластинками, висевшими у них в носах, подобно кольцам у свиней».

Удовлетворив основные запросы туземцев, чьи долбленые каноэ жадно толпились вокруг кораблей, испанцы стали сходить на берег. Большинство пассажиров никогда не бывали в Новом Свете, и они, естественно, дивились экзотике Золотых Антил. Любопытнее всех оказались новички-миссионеры. Им не терпелось обратить в истинную веру первых попавшихся язычников, а потому доверчивые и совершенно неопытные иезуиты, доминиканцы, францисканцы и мерсендарианцы рвались в бой за спасение душ. Поскольку молодые миссионеры не знали ни слова на языке караибов, они вряд ли могли надеяться на богатые плоды своих усилий за те два или три дня, которые флот простоял у Гваделупы, даже если бы индейцы, которые каждый год сталкивались с толпой проповедников, не уклонялись от проповедей. Впрочем, иезуитам посчастливилось наткнуться на мулата, говорящего по-испански. Это был бывший раб, который сбежал с испанского корабля несколько лет назад, решив, что образ жизни на Антилах ему больше по нраву. Он взял себе жену-караибку, завел семью и совершенно забыл прежнюю религию. И вот его окружили ретивые миссионеры, чрезвычайно озабоченные спасением его души и твердо решившие помочь ему обрести веру. Один отряд иезуитов теснил несчастного мулата и осыпал его упреками, в то время как другие стояли на страже, чтобы не дать соперникам отбить у них добычу. Томас Гейдж от нечего делать присоединился к собратьям по вере, и ему позволили участвовать в увещеваниях, но из описания этого эпизода ясно, что его симпатии были на стороне беглого раба. Однако иезуиты не успокоились, пока не добились от бедняги обещания вернуться на корабль, захватив с собой жену и детей. Выступая то хором, то поочередно, они выжали из мулата согласие, после чего с торжеством бросились к адмиралу, требуя у него лодку, чтобы доставить бедного грешника и его языческую родню на борт.

Подобный энтузиазм действовал заразительно, и несколько доминиканцев с «Сан-Антонио» так увлеклись первым успехом вербовки новообращенных, что заспорили, не остаться ли им на Гваделупе, дабы обратить в истинную веру все население острова. Они еще восхваляли кротость и видимую податливость караибов, когда на берегу вдруг поднялась суматоха. По-видимому, мулат нисколько не желал возвращаться к христианству и в прежнее рабское состояние, так что, едва иезуиты оставили его в покое, он собрал своих друзей-индейцев и вместе с ними устроил на берегу засаду. Когда проповедники вернулись за якобы обращенным грешником, их встретили ливнем стрел и прогнали обратно. Никто не ожидал нападения, в особенности те невезучие испанцы, которые никого не трогали и спокойно стирали одежду на берегу. Поднялся страшный шум. Люди побросали белье и бросились к шлюпкам. Одни падали, споткнувшись, другие так набивались в хрупкие суденышки, что топили их своим весом. Несколько человек тщетно попытались вплавь добраться до кораблей. Полдюжины были убиты на месте разъяренными караибами, и по меньшей мере тринадцать человек получили ранения, некоторые весьма серьезные, пока невидимых врагов не заставили отступить залпом тяжелых корабельных орудий. После этого случая адмирал запретил стирку на берегу, а последние бочонки наполняли водой под охраной целого отряда солдат. Так закончился первый опыт миссионерской деятельности Томаса Гейджа в Вест-Индии, и ему оставалось только радоваться, что караибские лучники целились главным образом в черные одеяния иезуитов.

Гейдж и его доминиканские братья, присмирев, терпеливо сносили насмешки спутников, безжалостно дразнивших монахов провалом гваделупской миссии. Томас Гейдж не слишком расстраивался по этому поводу, потому что у него на уме было не только спасение душ американских аборигенов: у Гейджа уже начал пробуждаться вкус к деликатесам Нового Света. Моряки «Сан-Антонио» купили у туземцев несколько связок бананов и повесили их дозревать. Эти плоды встретили полное одобрение Гейджа. «Их, — записывал он, — не срывают с дерева спелыми, но собирают зелеными и вешают на несколько дней, пока они доспеют, пожелтеют и станут мягкими и сладкими, точно мед». Бананами радостные открытия не ограничились. Гейдж оказался сластеной и ему пришелся по вкусу сахарный тростник, как и мясо гигантских черепах, «иногда до двух ярдов поперек», которые в изобилии водились в голубых водах знаменитого моря. По словам Гейджа, их вяленое мясо так же вкусно, как телятина.

Однако последний этап путешествия, от Гваделупы до Мексики, не обошелся без трагедии. Многие из раненых на Гваделупе скончались. Караибы стреляли отравленными стрелами, и тела несчастных, как и описывал Рэли в «Открытии», стали вздуваться и чернеть. На «Санта-Хертрудис» умер один иезуит, и один из братьев-доминиканцев с «Сан-Антонио» также погиб от действия яда. Тела обоих, привязав к ним тяжелые камни, спустили на веревках за борт под пение мессы. Затем под гром пушек веревки отпустили, и тела погрузились в Карибское море. Несколько дней спустя такую же церемонию проделали над изуродованными останками моряка, которого перекусила надвое большая акула, когда бедняга пытался в тихий день проплыть от корабля к кораблю.

Около семи часов утра 11 сентября Индийский флот, который уменьшился с уходом кораблей, направлявшихся к другим портам Карибского моря, наконец увидел берега Мексики. Они вышли прямо к назначенной цели — к мексиканскому порту Сан-Хуан-де-Уллоа. Такой точности они были обязаны скорее удаче, нежели искусству навигации, и адмирал столь удивился, увидев порт прямо перед собой, что вновь собрал на совет штурманов. Те, как обычно, посоветовали проявить осторожность и предупредили, что входить в Сан-Хуан-де-Уллоа в столь поздний час опасно. Посему флот выполнил удивительный маневр, спустив паруса в виду цели и отступив, чтобы не входить в гавань в сумерках. Наказанием за робость стала внезапная перемена ветра и поднявшийся ночью небольшой шторм, заставивший моряков лезть на реи, чтобы крепить паруса, а братьев — на коленях молить Деву Марию о спасении. К счастью, утром ветер развернулся и, как саркастически замечал Гейдж, под крики «Milagro, milagro, milagro!»^[10] лоцманская шлюпка из Сан-Хуана заботливо проводила флот в гавань.

Во времена Гейджа вице-королевство Мексика уже сползало в застой, характерный для испанской колониальной империи среднего возраста. Дух нетерпеливой погони за удачей, привнесенный конкистадорами, давно канул в лету, и нынешнее население испанской Мексики было более склонно к спокойным занятиям: фермерству, торговле и добыче металлов. Здесь еще можно было нажить огромное состояние, и в самом деле, многие колонисты владели громадным, просто легендарным богатством. Вице-короля и старших офицеров для управления колониями по-прежнему присылали из Испании, однако реальная власть понемногу переходила в руки богатых креолов — тех потомков испанцев, которые родились и прожили жизнь в колонии. Богатство и постоянная связь с Мексикой давали креолам заведомое преимущество перед временными колониальными администраторами, а те, в свою очередь, смотрели на «колонистов» сверху вниз. В результате Мексика славилась постоянной враждой между креолами и приезжими испанцами. Эти раздоры часто просачивались и в религиозную жизнь. Мексика, подобно всем центральным провинциям, усеянная церквями и монастырями, отзывалась на свары между испанскими и креольскими священниками, что дополняло традиционное соперничество между орденами.

Мексиканское духовенство, как скоро обнаружил Гейдж, вело на удивление роскошную жизнь. Клирики располагали деньгами, хорошими домами и уважением паствы. В каждом поселении была своя церковь, а порой и аббатство. В монастырях жизнь была весьма комфортной — монахов обслуживала целая армия индейцев-слуг, обязанных трудиться на них бесплатно. Надо сказать, что священники платили за такое внимание тем, что контактировали с туземным населением куда теснее остальных представителей белой цивилизации. При всем том мексиканские священники были неплохо защищены от тягот жизни, а отношение к ним индейцев точнее всего назвать безразличным. Огромное большинство индейского населения вело простую жизнь, требовавшую и дававшую немногим больше, чем самое необходимое: хижину для жилья, соломенную циновку вместо постели, хлопчатую рубаху и бесконечно однообразную диету из маисовой муки и бобов. Кое-где попадались богатые индейцы, но таких было мало; метисы составляли единственную связь между разделенными непроходимой пропастью коренными мексиканцами, сосредоточенными в маленьких поселках и в сельской местности, и белыми завоевателями, проживавшими в городах или больших поместьях.

Томас Гейдж придавал большое значение разрыву между испанцами и индейцами, и в этом отношении его описание общественных условий Центральной Америки перекликается с отзывами Рэли об индейцах с Ориноко. Оба автора некоторым образом создают впечатление, что стоит Англии послать в испанские колонии Америки армию, как вспыхнет всеобщее восстание. Местное население, утверждали они, прогонит ненавистных испанцев и с распростертыми объятиями примет англичан как освободителей. Рэли рассчитывал на партизанскую войну туземцев Гвианы, Гейдж находил своих партизан в хижинах и на рыночных площадях Мексики и Гватемалы. По мнению «англо-американца», обнаглевшие и размякшие испанцы погрязли в пучине порока, между тем как угнетенные подданные — индейцы, расплачиваясь за их роскошь потом и трудами, безмолвно вынашивают планы мести. Испанская Америка представлялась большим и сочным плодом, готовым упасть прямо в руки англичанам. Сама Мексика рисовалась Вавилоном, нуждающимся в очищении: страной, где священники содержат любовниц, а знать выставляет напоказ наложниц-полукровок, украшенных пышными драгоценностями. Подобные рассказы, пусть в них и чувствовалось преувеличение, давали новую жизнь блестящему образу Золотых Антил, и читатели написанного Гейджем впоследствии отчета о своем американском путешествии либо с пуританским пылом жаждали реформировать католическую Америку, либо с не меньшим жаром мечтали наложить руки на богатую страну, столь любовно и заманчиво расписанную автором. На самом деле из комментариев Гейджа по поводу обычаев Нового Света становится очевидным, что он завидовал тем мирским радостям, которые так беспощадно клеймил. Он выдал себя тем, что приукрашивал Мексику, представляя ее страной лотоса, слишком уж явственно причмокивая губами и слишком пристально присматриваясь к хорошеньким женщинам. Кроме того, он не постеснялся наравне с другими собирать свою долю сокровищ Нового Света. Выставляя к позорному столбу алчных креолов, он сам принялся копить денежки, едва получил собственный приход. Обвиняя других священников в недобросовестности, он сам подделывал финансовые отчеты, чтобы положить в карман излишки. И в довершение всего, он с невозмутимой наглостью насмехался над неудачами миссионерской деятельности испанцев, в то время как сам удирал, пожав хвост, в двух единственных случаях, когда ему довелось столкнуться с враждебными индейцами.

Первое такое бегство стало причиной очередного перелома в пестрой карьере Томаса Гейджа. Доминиканская миссия задержалась на зимние месяцы в Мехико, готовясь к переходу в Акапулько, где предстояло погрузиться на суда, идущие через Тихий океан к Филиппинам. Однако в Мехико Гейдж повстречался с монахом, недавно вернувшимся из Манилы, и узнал от него, что жизнь миссионеров на Филиппинах столь тяжела, что лишь немногие возвращаются с этих островов. Гейдж был не из тех, кто легкомысленно отмахивается от подобных предостережений, и его безотказное чувство самосохранения подсказало, что пора исполнить новый «кульбит», чтобы избежать малейшего признака трудностей. Он с типичной для него беззастенчивостью отвернулся от филиппинской аферы (представлявшейся ныне заблуждением) и решил при первом удачном случае дезертировать из доминиканской миссии и остаться в Америке.

В этих замыслах он не был одинок. Еще четверо доминиканцев, в том числе друг Гейджа Антонио Мелендес, поостыли к филиппинской затее и тоже хотели остаться в Америке. Так что эта пятерка недовольных составила заговор. Скинувшись, они продали книги и еще какое-то имущество, чтобы собрать деньги на покупку лошадей, которых поместили в конюшнях на безопасном расстоянии от аббатства, где остановилась миссия. При побеге прежде всего требовалось соблюдать особую осторожность, поскольку беглые священники, как нарушители церковной дисциплины, обычно отлавливались правительственными службами и передавались орденскому начальству для наказания. Чтобы уменьшить опасность поимки, Гейдж со своими малодушными компаньонами сговорились отложить побег до последнего вечера перед отбытием доминиканской миссии в Акапулько. Они надеялись, что в этом случае папский эмиссар не сможет остаться в Мехико, чтобы лично руководить охотой на беглецов, поскольку основная часть миссии двинется в Акапулько, торопясь попасть на манильский галеон. Гейдж рассудил, что в отсутствие папского эмиссара у них больше шансов на милосердное отношение постоянных представителей доминиканского ордена в Америке, когда беглецы наконец сдадутся им и попросят об убежище.

Все прошло настолько гладко, как заговорщики не смели и надеяться. В ночь перед отправлением миссии в Акапулько беглецы тихо выскользнули из аббатства — по двое, чтобы не привлекать внимания, и поспешили к конюшням. Там они оседлали лошадей и с помощью нанятого ими проводника в десять часов вечера покинули Мехико. Чтобы сбить с толку преследователей, они сначала двинулись к западу по темной и пустынной проселочной дороге — в сторону, противоположную своей истинной цели, провинции Гватемала, лежавшей более чем в шестистах милях к юго-востоку. Им сказали, что найти убежище они смогут только в Гватемале, потому что большинство гватемальских доминиканцев родились и учились в Испании и рады были принять к себе новобранцев того же происхождения в качестве помощников в беспрестанной борьбе с креольской партией. В других же провинциях креолы уже заправляли в доминиканских монастырях и вполне могли отправить отлынивающих миссионеров на ненавистные им Филиппины.

То ли предосторожности беглецов оказались на редкость действенными, то ли мексиканские власти не обратили внимания на побег пятерых весьма незначительных монахов, только Гейджа и его сторонников никто не преследовал. В первую ночь они двигались со всей возможной скоростью, а на день укрылись в индейском поселке. Отсюда проводник повернул назад, а они во весь опор гнали лошадей еще одну ночь и к рассвету следующего дня достигли приветливой и плодородной долины Атликсо. Теперь, уже не опасаясь, что известия о побеге их опередят, беглецы, по высокопарному выражению Гейджа, «стали избавляться от всех страхов и не летали более ночами, подобно совам и летучим мышам, а путешествовали днем, так что могли наслаждаться видом долины и всей страны».

Какое-то время Гейдж и его друзья обходили крупные поселения из страха, что их узнают, хотя проложили маршрут так, чтобы далеко обогнуть Мехико и выйти прямо на дорогу к Гватемале. К своему удивлению и радости, они скоро обнаружили, что ни с едой, ни с кровом затруднений нет, хотя на всех у них было с собой только двадцать дукатов — жалкая сумма, которая, по словам Гейджа, «в этой богатой и изобильной стране равнялась не более как двадцати английским шиллингам, и мы полагали, что она исчезнет, как утренняя роса, и ее хватит на один только корм для лошадей». Но, к счастью, «роса» не исчезала день ото дня под солнцем дорожных расходов, потому что хозяева попадавшихся по пути эстансий оказывали доминиканцам щедрое гостеприимство, кормили вволю, укладывали в постели, а наутро зачастую наделяли на прощание деньгами. Эти хозяева, писал Гейдж, жили так одиноко, что редко видели священника и счастливы были снова услышать добрую испанскую речь. За все расходы их вполне вознаграждала вечерняя беседа с пятью братьями, совсем недавно прибывшими с родины, и благодаря их щедрости капитал беглецов не только не уменьшился, но даже удвоился. Большей частью этого дохода они были обязаны щедрости одного истосковавшегося по родине, но весьма успешного фермера-испанца, который, узнав, что Мелендес родом из одного с ним города, заставил доминиканцев прогостить у него три дня, а потом вручил им крупную сумму на предстоящие расходы.

Лучшее, однако, было впереди. Поразительная приветливость землевладельцев внушила беглецам такую уверенность, что они перестали запутывать следы и вышли на большую дорогу. Теперь они изображали официальную доминиканскую миссию, отправленную в Гватемалу, и, к своему восторгу, пользовались особыми привилегиями, причитающимися странствующим духовным особам. В каждом городке или крупном поселке индейское население беспрекословно обеспечивало их пищей, конюшнями и кровом, не спрашивая платы. Достаточно было попросить, чтобы им предоставили необходимые удобства. В ответ от них требовалось только сделать запись в счетной книге деревни о полученных услугах. Все расходы оплачивались из общей казны. Такая трогательная забота была весьма кстати для тех счастливчиков, кому полагались все эти привилегии. Особое впечатление на Томаса Гейджа произвели «венты», или гостиницы, устроенные властями там, где от одного поселка до другого нельзя было добраться за день неспешной езды. Здесь путник находил постель, стол и такие трогательные проявления гостеприимства, как чистейшая вода, налитая в большие пористые кувшины, отчего вода в них всегда оставалась такой ледяной, что у путешественников в самый жаркий день сводило зубы от холода.

Но не везде в Южной Америке путешественники пользовались барскими удобствами, и порой Гейджу случалось горько жаловаться на тучи москитов, проникавших под захваченные с собой грубые москитные сетки. Один раз «англо-американцу» пришлось даже переночевать под открытым небом. Его лошадь захромала под конец дня, а Гейдж был слишком скуп, чтобы оставить скотину, за которую были заплачены немалые деньги, поэтому он предложил спутникам идти вперед, а сам остался ждать, пока лошадь отдохнет. Он скоро пожалел о своем решении. Оставшись в одиночестве темной и ветреной ночью на равнине Мексики, он пережил приступ настоящей паники. Гейдж клялся, что слышал ночью «вой, лай и вопли» стаи демонов, обернувшихся дикими собаками, пронзительный визг ведьм и стоны терзаемых христиан. Он всерьез советовал читателю, если тому случится попасть в сходное положение, лежать так тихо, как позволят занемевшие мышцы, в надежде, что злые духи и хищные звери утратят к нему интерес и уйдут. Только такой образ действий, уверял он, позволил ему спастись и догнать товарищей.

Не столь пугающим, но столь же неприятным оказался случай, когда у них на пустынном горном перевале кончилась еда. Ослабевшие от голода странники неразумно решились грызть зеленые лимоны прямо с дерева. Естественно, такая пища дурно сказалась на их пищеварении, и, чтобы справиться с бедой, доминиканцам пришлось купить у проводника полмешка маисовой муки. Этот местный индеец тут же попал в черный список Гейджа, потому что вытянул из страдальцев неплохие денежки.

К счастью, эти приключения не помешали «англо-американцу» набросать красочное описание страны, в которой до него не бывал ни один англичанин. «Я желал, — писал он впоследствии в своем „Путешествии“, — показать читателю те части Америки, через которые я проезжал и в каких пребывал». Этим дело не ограничилось. Книга Гейджа для читателей не просто вадемекум^[11] Нового Света. Он, очевидно, пришел в восторг от Золотых Антил и шумно пропагандировал нападение англичан на американскую империю Испании, вдавался в мельчайшие подробности жизни в городах и селениях Мексики и Гватемалы и составил тщательный, хотя и беглый отчет о географии перешейка. Так, он уверенно поддержал средневековую теорию о том, что землетрясения — результат вспучивания земли и эрозии, вызванной ветрами, запертыми в огромных подземных пустотах. И высмеял некого испанского монаха, верившего, что вулканы наполнены расплавленным золотом. Этот заблуждающийся священник взобрался на вершину одного вулкана и опустил в кратер горшок на цепочке, в надежде начерпать целое состояние. Но цепочка расплавилась, и он остался без котелка. Подобные анекдоты легко вписывались в непринужденный стиль повествования Гейджа, с непривычной смесью высокопарности и цинизма описывавшего для английской аудитории подробности обыденной жизни колоний.

Характер Гейджа, как нигде ясно, проявляется в его записках о шоколаде, бывшем в то время одним из самых знаменитых и экзотических продуктов Южной Америки. Гейдж обожал шоколад, почти неизвестный его современникам-англичанам. Он сурово распекал своих соотечественников, упустивших из виду столь великолепный товар, укоризненно замечал, что английские каперы мешками выбрасывали за борт захваченный на испанских судах груз бобов какао только потому, что по своему невежеству английские моряки не знали, что делать с этим добром, которое прозвали «овечьими катышками». Для излечения от столь прискорбного невежества Гейдж приводил подробное наставление: как растет какао и как именно его следует готовить. Сам он выпил свою первую чашку шоколада вскоре после высадки в Сан-Хуан-де-Уллоа, и с той минуты шоколад постоянно оставался у него в голове и на языке. Он хвастался, что пил шоколад полдюжины раз в день — за едой, в промежутках и на ночь, когда нужно было бодрствовать допоздна. Он советовал для лучшего вкуса сдабривать его сахаром или корицей, или гвоздикой, или анисом, орехами лещины, миндалем, ванилью и даже перцем. В помощь путешественникам он перечислял несколько способов прессовки какао в удобные для перевозки плитки, от которых в пути можно отламывать куски по мере надобности. Сам Гейдж обзавелся портативным набором для приготовления шоколада, включавшим маленький кожаный мешочек с кусками сухого шоколада, чашки, сахар, пряности и все прочее, необходимое для заваривания напитка в походе. Воистину не будет преувеличением сказать, что «Путешествие» Гейджа, как письменное, так и реальное, с начала до конца отмечено бесконечными чашками шоколада. Он уверял, что креолы и индейцы настолько привержены шоколаду, что иногда трудно бывает расслышать церковную службу за звоном посуды, когда креолки чашку за чашкой прихлебывают шоколад, подносимый им служанками-индеанками. Сам епископ пытался покончить с этим обычаем, издав декрет о запрете пить шоколад во время службы, однако, мрачно намекал Гейдж, епископ вскоре после того скончался, отравленный — подумать только! — чашкой шоколада, поднесенной ему пажом, дружившим с недовольными прихожанами-креолами. И другие американские лакомства, помимо шоколада, приятно щекотали Гейджу нёбо. С любопытством истинного гурмана он попробовал и дикобраза, и игуану. Последняя его несколько разочаровала, поскольку, вопреки своей драконоподобной наружности и раскраске, по вкусу не слишком отличалась от обычного английского кролика. С другой стороны, он громко восхвалял такие кушанья, как гватемальскую озерную форель, мексиканские абрикосы-мамеи, дыни, початки кукурузы, американский виноград и, как ни странно, тошнотворно сладкий плод саподиллы. Последняя, более известная тем, что из ее камеди делается жевательная резинка «Чикл-гам», давала плоды «столь сочные, что, когда их ешь, сок истекает медовыми каплями, а пахнет он как запеченная груша». Гейдж, которому во время трансатлантического плавания пришлось по вкусу акулье мясо, возводил липкую сливу саподиллы в разряд деликатесов Нового Света, при том, что он отважно перепробовал по дороге все кушанья, какие только могли предложить ему Мексика и Гватемала. Единственное гастрономическое поражение он потерпел при встрече с домашним настоем, производившимся индейцами Гватемалы. Это зелье с пугающим запахом, производившееся невесть из чего, оказалось столь мерзким, что Гейдж клялся, будто оно варится в горшке с дохлыми жабами и что его стошнило от одного запаха. К счастью, выносил окончательный вердикт Гейдж, американская пища, хотя и вкусна и обильна, уступает питательностью пище Европы. А потому в Новом Свете человек, наевшись до отвала, вскоре снова чувствует голод и слабость. Само собой разумеется, такой недостаток калорийности послужил Гейджу поводом рекомендовать в промежутках между приемами пищи выпивать по меньшей мере две чашки шоколада.

Кажется, «англо-американец» был к тому же в душе фермером, ибо он никогда не упускал случая описать плодородие Нового Света. От Мехико до Панамы он осыпал читателя подробными описаниями плантаций и посевов, а также землевладельцев, сундуки которых ломятся от сказочных коллекций серебра, и восхвалял рабов, принужденных возделывать землю для испанских хозяев. Он описывал скотоводческие ранчо, такие огромные, что владельцы их сами не представляют величины своих богатств и численности стад, и долины, столь плодородные, что при орошении они дают два урожая в год. На побережьях он видел процветающие рыбачьи поселки, а вокруг каждого городка пышные сады. На нижней ступени социальной лестницы находились индейцы, выращивающие на клочках земли у своих хижин перец чили и маис, а на вершине — владельцы громадных плантаций, где имеется все, от кокосов и древесного хлопка до ванили и кошенили. Для читателя «Путешествия» Гейджа Антилы представляются не столько сказочной страной золота и серебра, какую рисовало «Открытие», сколько огромным садом непревзойденной пышности, где трудолюбивые туземцы возделывают землю для своих господ и ожидают лишь призыва к освобождению от первого же народа, который решится бросить вызов господству над ними испанцев.

Глава 8. «Англо-американец» в Гватемале

Добравшись наконец до провинции Гватемала, Томас Гейдж и его товарищи по побегу с облегчением узнали, что искомое убежище найдено. В городке Чьяпа на границе Гватемалы странники навестили доминиканское аббатство, откуда их перенаправили на встречу с архиепископом, отцом Педро Альваресом, — единственным, кто был властен решить их судьбу. К счастью для беглецов, отец Альварес оказался снисходительным судьей. Он сам родился и учился в Испании и, выслушав рассказ несостоявшихся филиппинских миссионеров, с готовностью простил им непослушание. Гейдж, как обычно сосредоточенный на собственных интересах, догадался, что на решении архиепископа, вероятно, сказалось то обстоятельство, что святой отец и сам десятью годами раньше сбежал из филиппинской миссии при очень схожих обстоятельствах. Альварес распорядился, чтобы Гейджу и его товарищам разрешили остаться священниками в Гватемале, при условии, что они покаются за неповиновение папскому комиссару, отбыв три дня на хлебе и воде. Наказание было чисто символическим даже для человека со столь сибаритскими вкусами, как у Гейджа. Кающиеся напоказ соблюдали пост во время общих монастырских трапез, однако уроженцы Испании вечерами украдкой проносили в кельи Гейджу и его друзьям сласти и чашки с шоколадом. Когда же три дня прошли, беглецы были официально приняты в ряды гватемальских доминиканцев. Причем Гейдж, которому строгое иезуитское обучение в колледже Сент-Омера сослужило хорошую службу, был назначен преподавать молодежи Чьяпы латинский синтаксис и грамматику в монастырской школе.

Чьяпа не произвела на него впечатления. Местечко это было, по сути, всего-навсего разросшимся рыночным городком, тихим, скучным и начисто лишенным изысканных развлечений. Однако сельская простота этого глухого угла не мешала местным богатым креолам держаться с величественным пафосом, и Гейджа, мгновенно проникшегося неприязнью к родителям своих тупоголовых учеников, их напыщенность выводила из себя. «Джентльмены Чьяпы, — жаловался он, — просто воплощение всей гордыни этой страны, смешанной с фантастической простотой, невежеством, убожеством и скудостью. Все они уверяют вас, будто происходят из герцогских родов Испании и по прямой линии от первых завоевателей; однако на самом деле они не более чем шуты умом, способностями и манерами и умы их мелки как стоячий ручей, воды которого не способны перехлестнуть через малый камушек. Простейшее рассуждение вскоре утомляет их слабые мозги, легко заходящие в тупик там, где нужен разум; зато они несутся во весь опор, когда речь заходит о какой-нибудь бессмыслице». В качестве примера тупости обитателей Чьяпы Гейдж приводил историю, будто убедил кого-то из местной знати, что все английские каперы воздерживаются от употребления чеснока, чтобы можно было и ночью учуять испанское торговое судно.

К счастью для душевного здоровья Гейджа, он вскоре избавился от тупиц из Чьяпы. Не прошло и года, как он получил от архиепископа дозволение на перевод в столицу провинции, город Гватемалу, где должен был совершенствоваться в теологии в колледже Святого Фомы Аквинского. Там Гейдж провел три года — счастливейшие из всех, проведенных им в Новом Свете. Он поддерживал хорошие отношения с братьями-доминиканцами, с удовольствием занимался, вскоре получил пост помощника магистра изящных искусств — и непомерно гордился местом, занятым им в иерархии колледжа. Более того, он проявил способности в учении, прилежно трудился, засиживаясь допоздна, так что, когда ему пришлось предстать перед комиссией экзаменаторов, он защитил свою диссертацию и получил степень с отличием.

Город Гватемала в то время находился примерно в десяти милях в стороне от своего нынешнего расположения и намного превосходил маленькую Чьяпу. Столица генерал-капитанства Гватемалы была торговым и правительственным центром для значительной части перешейка, включавшей Гондурас, Никарагуа, Вера-Пас и Коста-Рику. Морем шла торговля с Перу и Испанией, а по суше караваны мулов расходились от Гватемалы к Мехико и Панаме. Если верить Гейджу, в городе скопилось столько богатств, что пять его знатнейших купцов стоили более пятисот тысяч дукатов каждый, да и сам губернатор, естественно, накапливал огромные суммы на взятках от разросшихся государственных монополий. К тому же город был красив. Расходившиеся от центральной площади широкие улицы украшало множество церквей и монастырей, как мужских, так и женских, а также особняки богатых гватемальцев. На горизонте со всех сторон вставали величественные горные пики, и среди них — несколько конусов вулканов, из которых два были известны по всей Центральной Америке. Склоны первого из них, потухшего, славились «приятными ручьями, садами, плодами, цветами и всем, что зеленеет и процветает»; а второй был действующим и временами угрожал извержением, рокоча и сотрясая землю, словно близился конец света. В таких случаях, писал Гейдж, жители города сбегались в церкви молиться о спасении, между тем как гора вспыхивала так ярко, что ночью, стоя у окна, можно было читать книгу при свете мерцающей лавы.

Среди столь картинного окружения расположился колледж Святого Фомы Аквинского. Он был основан и управлялся доминиканцами (у иезуитов имелся собственный колледж) и был тесно связан с доминиканским монастырем, так что Гейдж, не считая редких служб на стороне, вел очень замкнутую жизнь. И притом, если ему можно верить, чрезвычайно роскошную. Его аббатство владело несколькими великолепными сокровищами, которые были постоянно выставлены на всеобщее обозрение. Среди них был литой серебряный образ Девы Марии и серебряный агнец, столь увесистый, что понадобились усилия троих мужчин, чтобы поднять его под свод. А кухня доминиканцев — предмет немаловажный, с точки зрения помощника магистра изящных искусств, — заслуживала всяческих похвал. В дополнение ко всем этим радостям об удобствах братии день ото дня заботилась целая армия слуг-индейцев. Гейдж ни разу не упоминал, сколько именно слуг числилось за монастырем, но о многочисленности прислуги можно судить по тому, что даже сельский священник держал минимум двух лакеев, пару поваров, полдюжины мальчиков-посыльных, несколько служанок, чтобы мыть посуду, стирать и печь тортильи, двух садовников, не меньше шести конюхов и грумов, а иногда еще и рыбаков, единственной обязанностью которых было снабжать дом свежей рыбой. В эту армию прислуги не входили столь же многочисленные церковные служки, уборщицы, звонари и прочая челядь, помогавшая в церкви и при богослужениях. Вполне понятно, что комфортная жизнь в городе Гватемала пришлась Гейджу по душе.

К концу третьего годапребывания в колледже в Гейдже вновь взыграла тяга к странствиям. На сей раз ему взбрело в голову присоединиться к доминиканской миссии, отправлявшейся на поиски сухопутного пути из Гватемалы на полуостров Юкатан. Целью миссии было обращение лесных индейцев, и колониальное правительство, целиком поддерживая намерения монахов, снабдило их военным эскортом. Духовное руководство экспедицией доверили доминиканцу, некому отцу Франсиско Морану. Последний был старым другом Гейджа и учился в Вальядолиде, так что «англо-американец» без труда добился, чтобы его внесли в списки разведочной партии. Увы, миссия окончилась полным провалом: враждебные индейцы оказали такое сопротивление, что нечего было и думать двигаться вперед. Гейдж в лаконичном описании этой экспедиции с обычной обезоруживающей прямотой признавался, что перед лицом опасности «начал раскаиваться, что ввязался», и тут его, очень кстати, поразил сильный понос. Так что в критический момент, пока его спутники выбивались из сил, отражая ночные атаки на лагерь, Томас Гейдж валялся в гамаке, выделенном страдальцу, и вел себя очень тихо, поскольку «крики и внезапные ужасы усиливали у меня пот и лихорадку». Само собой, стоило экспедиции повернуть назад, как он чудесным образом исцелился, выбрался из гамака и ни на шаг не отставал от отступающих.

Несколько позже в том же году Гейдж нанес краткий визит в глушь Гондураса, однако после юкатанских переживаний слабый желудок не позволял «англо-американцу» всерьез заняться миссионерской деятельностью. Зато его с особой силой потянуло на родину, в Англию. На его беду, существовало правило, что доминиканец, посланный в Новый Свет, должен провести там не меньше десяти лет и только потом получал возможность вернуться в Европу. Эта разумная мера позволяла с наибольшей эффективностью использовать подручные ресурсы миссионеров, и Гейдж, которому оставалось отслужить еще пять лет, был назначен приходским священником Миско — городка в дне пути от города Гватемала. Этот приход был подарен доминиканскому аббатству, и конечно, священнику там не приходилось выбиваться из сил. Но Гейдж уже все решил — он думал только о возвращении в Англию, а потому новое назначение в его глазах было лишь помехой на пути к заветной цели.

Гейдж взялся за дело с тем бодрым энтузиазмом, который характерен для всех случаев, когда он заботился о собственных интересах. Дело в том, что его предшественник в Миско, восьмидесятилетний священник, почти не был наделен деловой хваткой, так что при нем приход давал весьма небольшой, хотя и достаточный доход и поставлял небольшие излишки в центральное аббатство. Едва выяснив это обстоятельство, Гейдж немедленно поинтересовался, сколько денег посылал старец в доминиканский монастырь. Затем он условился с архиепископом, что, если доход от прихода возрастет, аббатство вознаградит Гейджа бесплатным вином и одеждой. Это был тонкий ход — коварный новичок успел подсчитать, что сумеет выжать из Миско куда больше того, на что рассчитывают в аббатстве. Сократив, таким образом, повседневные расходы, Гейдж тайком от начальства стал копить средства на обратный путь в Англию.

Держа в уме этот замысел, он занялся финансовыми делами прихода с пылом честолюбивого антрепренера. И в кои-то веки задуманное ему удалось. В самом деле, не было такого способа делать деньги, за который бы Томас Гейдж не ухватился. Прежде всего он позаботился, чтобы его официальный доход — из городской казны, от регулярных месс, выплат братству и тому подобного — выплачивался пунктуально и полностью. Затем он произвел кардинальный пересмотр церковного убранства и календаря, удалив из церкви все статуи, не приносившие прибыли, потому что дарители перестали платить за молитвы и их содержание. Затем он убедил богатых прихожан поставить на освободившиеся места более «доходных» святых. Новоприбывшие, как он не преминул отметить, приносили солидную прибыль: по семь корон каждый, четыре короны чистоганом за молитвы и процессии в праздник соответствующего святого и еще на три короны приношений — обычно куры, индейки или шоколада. Далее Гейдж обратил внимание на церковный календарь. При тщательной проверке обнаружилось много забытых праздников, и он не поленился довести до сведения прихожан, по каким случаям им следует появляться в церкви, присутствовать при богослужениях и вознаграждать священника за его труды. Не прошло и нескольких месяцев, как паства Гейджа привыкла посещать все причастия, крещения и похоронные службы; весьма возросли количество и частота исповедей, и приход совершенно преобразился трудами усердного пастыря, не упускавшего ни единой возможности выжать лишний грош.

Но это было еще не все. Приведя в порядок финансы Миско, Гейдж обратился к возможностям расширить зону влияния. Как истый бизнесмен, он быстро вычислил, что два быстроногих мула скоро окупятся с лихвой. Итак, к приходу Миско он добавил соседний приход Пинола и, стремглав летая взад и вперед на своих мулах, сумел удвоить доход, отслуживая по две обедни (и получая по два сбора) каждое воскресенье, дважды отмечая день каждого святого и служа мессы и принимая исповеди от двойного количества плательщиков. Его алчность доходила до того, что он собирал и перепродавал оставленные верующими в церкви свечи и жадно подсчитывал возросший доход от похорон, когда провинцию поразила чума. Среди других деяний Божьих, в которых он жизнерадостно видел Господню милость, были нашествие саранчи, заставившее селян платить за чудесное спасение своих посевов, весьма своевременная серия землетрясений, падающие звезды и грозы, также увеличивавшие доход церкви.

Такая всепоглощающая алчность, казалось бы, говорит о том, что Томас Гейдж относился к особо неприятным образчикам человеческой породы, которые наживаются на простодушном благочестии доверчивых прихожан. Однако такое суждение об «англо-американце» было бы несправедливым. Томас Гейдж, хоть и гонялся за каждым грошом, не был черств или жесток к вверенным его попечению индейцам. Он, конечно, прикарманивал все деньги, до каких мог дотянуться, но, очевидно, в то же время делал все возможное для блага человеческих душ. Заступаясь за индейцев, составлявших большинство его прихожан, он неизменно вмешивался, если креолы проявляли жестокость или несправедливость. А когда бушевала чума, он отважно посещал дома страждущих, полагаясь на единственную защиту от болезни — платок, пропитанный уксусом, которым он прикрывал рот и нос. Столь же неутомимо он преследовал остатки местных анимистических культов в искренней уверенности, что они — большое зло. В одно памятное воскресенье, после громогласной проповеди, предавшей адскому пламени всех тайных почитателей дьявола, он увенчал свое выступление тем, что извлек из-под кафедры деревянного идола, найденного им в расположенной неподалеку пещере. Этого «Дагона», как назвал его Гейдж, на глазах всех верующих разрубили на куски топором, а обломки бросили на угли горящей жаровни. Такое ожесточенное выступление против традиционных верований, конечно, озлобило суеверных селян, и несколько недель спустя Гейджа подстерегли в засаде и избили. С тех пор он предусмотрительно завел себе телохранителя, внушительного и неприветливого на вид нефа по имени Микаэль Дальва, который, как хвастался Гейдж, «в одиночку мог справиться с полудюжиной индейцев».

Сам Гейдж совершенно не видел причин стыдиться своей финансовой предприимчивости. «Англо-американец» описывал свои успехи с восторженной гордостью мальчишки, рассказывающего, как он дурачил строгого учителя. Гейдж не таил своих мошеннических подвигов. Он в мельчайших деталях расписывал манипуляции и с наивной прямотой хвалился каждой монеткой, отложенной им в тайную казну. Он так скрупулезно и тщательно вел счета, что среди сувениров, привезенных им из Нового Света, оказался гроссбух, из которого видно, сколько именно может нажить на своем призвании толковый священник в испанской Америке.

Разумеется, эти красноречивые воспоминания вполне укладывались в главную идею пропаганды Гейджа: взявшись описывать свои путешествия, он как нельзя лучше обнаруживал собственное богатство и злонравие миссионеров-католиков. Штука в том, что, поражая читателей разоблачительными рассказами о негодном священнике Миско и Пеолы, Гейдж разоблачал самого себя. Так Гейдж, не изменяя своему шутовскому амплуа, опять попался в ловушку собственного изготовления — немногие из его читателей готовы были высоко ставить человека, который, будучи священником, охотнее считал дукаты, чем христианские души.

Прослужив приходским священником почти семь лет и сменив еще две церкви в той же округе, Гейдж скопил наконец почти девять тысяч пиастров. Это была кругленькая сумма — свидетельство его бережливости и горячего желания снова увидеть Европу. Гейдж все еще сомневался, позволит ли ему архиепископ покинуть Гватемалу, а потому стал составлять план нового побега — в этом деле он уже приобрел немалую ловкость. Он понемногу распродавал имущество — книги, мебель, картины и всю домашнюю обстановку, которой обзавелся за годы жизни в Гватемале. Стараясь не привлекать внимания, он обратил большую часть капитала в жемчуг и другие драгоценные камни, удобные для перевозки и пользовавшиеся спросом. Более того, он, словно новый Марко Поло, зашил часть своих сокровищ в стеганое одеяло — обычной дорожной принадлежности путешественников по Центральной Америке. Затем он, не осмелившись довериться прихожанам, вызвал индейца, погонщика мулов из соседней провинции, и заплатил ему, чтобы тот выехал вперед с двумя мулами, нагруженными добром Гейджа — двумя кожаными сундуками с одеждой и книгами, несколькими офортами чеканной меди, большим запасом сластей в дорогу и, конечно же, неизменным набором для приготовления шоколада. Спустя четыре дня, в полночь, Гейдж тихо выбрался из дома, в котором осталась только связка старых бумаг. Оставив ключ в двери, чтобы убаюкать подозрения соседей, он «сказал „адье“, — как сам выражался, — всем своим американским друзьям».

Два происшествия, случившиеся при отъезде, доказывают, что Гейдж, в сущности, пал не так уж низко. Во-первых, негр-телохранитель отказался отпустить его в путь без охраны. Гейдж долго старался уговорить Микаэля Дальва остаться, однако «мавр» так привязался к своему господину, что твердо решил сопровождать Гейджа, пока тот благополучно не покинет Гватемалу. Во-вторых, благовоспитанность Гейджа и благодарность доминиканцам, предоставившим ему убежище, заставили его сочинить прощальное письмо к архиепископу с извинениями. В письме Гейдж просил архиепископа не судить его слишком строго за новый побег. Он писал, что давно решил вернуться в Европу и обращался за разрешением прямо в Рим. Более того, писал он, его побег, конечно, не нанесет ущерба доминиканской миссии в Гватемале — будет нетрудно найти на освободившееся место одного из говорящих на местном диалекте миссионеров. Оставаясь в своем репертуаре, «англо-американец» не смог удержаться от последней хитрости. Он вручил письмо Дальва с наставлением передать архиепископу через четыре дня после того, как он, Гейдж, покинет Гватемалу. Он изменил и дату письма, чтобы создать впечатление, будто он уехал позже, чем в действительности (таким образом он выигрывал время), и запутал след, притворившись, будто пишет из городка по дороге в Мехико. На деле же он бежал прямо в противоположном направлении, на юго-восток, вдоль хребта перешейка Центральной Америки в провинцию Никарагуа. Там Гейдж рассчитывал купить место на корабле, возвращающемся домой, в Европу. Так началась предпоследняя стадия его странствий по Новому Свету. Путь его оживляли, как писал издатель «Путешествия», различные происшествия и опасности, случившиеся в означенном путешествии.

Поначалу все шло довольно гладко. Гейдж и Дальва двигались с хорошей скоростью и к концу первого дня покрыли шестьдесят миль, оставив позади местность, где священник был знаком многим. Вскоре после того два путника нагнали вьючных мулов, отправленных Гейджем вперед, и экс-священник с облегчением убедился, что все его добро в целости и сохранности. Двигаясь форсированным маршем, они успели пересечь границу Никарагуа, когда о погоне еще и слуха не было. Но здесь Гейдж столкнулся с неожиданным препятствием. Он рассчитывал добраться до карибского побережья с никарагуанской флотилией — на одном из речных судов, ежегодно доставлявших груз кошенили, индиго, шкур и серебра к морю через озеро Никарагуа и Рио-Сан-Хуан. Но в том году прошел слух, что устье реки захвачено эскадрой голландских и английских каперов, поджидающих флотилию. Это донесение повергло никарагуанцев в панику, и губернатор в последний момент задержал отправку судов до более благоприятных обстоятельств. Гейдж, уже заплативший за проезд и даже закупивший дополнительный запас шоколада в дорогу, застрял на берегу. Ему, конечно, нельзя было задерживаться в Никарагуа, расположенном неуютно близко к Гватемале, потому что существовала вполне реальная опасность столкнуться с кем-нибудь знакомым по Миско или по гватемальскому монастырю. Гейджу уже пришлось натерпеться страху, когда в городок вдруг прибыл караван мулов из Гватемалы. Он просидел день и ночь в гостинице, не показывая носа, пока гватемальцы не покинули город. Этого испуга ему хватило, чтобы твердо решить оставить между собой и прежним домом возможно большее расстояние. Отправив назад щедро вознагражденного им за верность Дальву, Томас Гейдж сговорился с тремя испанцами, тоже застрявшими из-за задержки никарагуанской флотилии, и они вместе отправились на мулах дальше по перешейку, в Коста-Рику. Там они надеялись найти маленькое каботажное судно, которое доставило бы их в Пуэрто-Бельо (Портобело), самый восточный из портов, куда заходили корабли Индийского флота.

Путешествие в Коста-Рику было обычным делом. Оно сильно напоминало дорогу, по которой Гейдж двигался из Мексики, и ему почти нечего было записывать в своем дневнике, исключая разве что встречу с кайманом, или крокодилом. Животное разлеглось на вьючной тропе, и Гейдж со спутниками, приняв крокодила за упавшее бревно, спокойно проезжали мимо, когда, как он пишет, «мы вдруг узнали чешуйчатого каймана и увидели, как чудовище поднимается и бросается на нас. Мы поспешили прочь, он же, видя в ком-то из нас добычу своей алчности, бросился следом, и мы, поняв, что он может догнать нас, очень встревожились». Чтобы спастись, писал Гейдж, перепуганные путешественники заставили своих мулов скакать зигзагом, и этот маневр скоро оставил неуклюжего крокодила далеко позади, потому что «хотя по прямой он мчался быстрее мула, но… как слону, когда он лежит, трудно подняться, так и это чудовище тяжеловесно и неповоротливо, и ему трудно изгибаться и поворачиваться». Это один из редких случаев, когда Гейдж в своих заметках погрешил против истины.

Достигнув побережья Коста-Рики, Гейдж со спутниками принялись расспрашивать жителей рыбачьих поселков и в результате нашли капитана, который взялся доставить их в Пуэрто-Бельо. Это была удача, и Гейдж еще поздравлял себя со счастливым исполнением нового плана, когда суденышко, выйдя в море, тут же нарвалось на двух голландских каперов. Разбойники подстерегали у побережья как раз такую добычу и в два счета догнали каботажное судно, которое, даже на взгляд береговой крысы вроде Гейджа, было слишком медлительным, чтобы уйти от погони. У испанского капитана хватило благоразумия не вступать в бой. У него на борту было всего четыре или пять мушкетов и полдюжины клинков против пушек каперов, а за жалкий груз солонины, шкур, меда, кур и муки едва ли стоило сражаться. А вот Гейдж впал в отчаяние. Вор, ощипанный другим вором, видит в том особую издевку судьбы. Накопленное по крохам за семь лет богатство готово было в минуту перейти в руки пирату. Его мучения стали тем острее, что он оказался единственным из пассажиров, кому было что терять. У испанских спутников на всех было с собой несколько сотен пиастров, а вот он, священник, якобы не нуждающийся в деньгах и их не желающий, терял на восемь тысяч пиастров жемчуга, драгоценных камней и пряностей.

Как оказалась, Гейдж был ограблен своего рода знаменитостью. Голландскими каперами командовала почти легендарная фигура — Диего Эль Мулато. Эль Мулато — наполовину негр, наполовину испанец — был колоритным головорезом, одним из прототипов ставшего популярным образа карибского буканьера. Он родился и вырос рабом в Гаване, и испанцы обходились с ним очень жестоко. После одной особенно жестокой порки Эль Мулато взбунтовался против хозяина и, поклявшись ему отомстить, пустился в море на крошечной лодчонке в надежде добраться до голландского капера, державшегося близ берегов. Успех этой рискованной затеи так восхитил голландских моряков, что его зачислили в команду, причем Эль Мулато очень скоро показал себя человеком больших способностей как в морском деле, так и в бою. Голландские власти, ценившие подобные таланты, со временем дали ему под команду корабль, и поговаривали даже, будто он женился на голландке. Однако главной страстью Эль Мулато оставалось мщение испанцам, и, получив собственный корабль, он взялся за исполнение вендетты с такой целеустремленностью, что скоро стал почти легендой. В 1633 году, за четыре года до встречи с Гейджем, он увенчал свою карьеру осадой и штурмом Кампече. Для этого предприятия он с еще более прославленным капитаном Пио де Пало по прозвищу Деревянная Нога собрали десять каперских кораблей. Их совместная операция стала предтечей золотых деньков карибских пиратов, когда «береговое братство» терроризировало Антилы.

В то время, когда с ним встретился Томас Гейдж, Эль Мулато занимался привычным ремеслом — везде и всюду не давал покоя торговым судам испанских колоний. Он, по всей вероятности, откололся от эскадры каперов, блокировавшей устье Рио-Сан-Хуан, и теперь, пользуясь самостоятельностью, крейсировал у берегов Коста-Рики, перехватывая всякое судно, имевшее глупость выйти из порта. Каботажное суденышко Гейджа оказалось неожиданно жирной добычей — ценности, которые вез с собой «англо-американец», редко попадались на таких жалких скорлупках. А непритязательный груз судна пополнил запас продовольствия пиратского корабля. Так что несчастное суденышко двадцать четыре часа простояло борт о борт с кораблем захватчиков, пока его обдирали до нитки. Каперы, по словам Гейджа, позарились даже на шкуры, сложив их в свой трюм до случая, когда им понадобятся новые сапоги и башмаки. Само собой, первым делом улетела заначка Гейджа. Несчастный путешественник лишился всего, кроме тысячи пиастров, зашитых в одеяло и в подкладку дублета. Гейдж чуть было не расстался и с одеялом, которое захватил один из матросов. Лишь обратившись прямо к Эль Мулато, он упросил не лишать бедного священника хотя бы постели. Галантный капитан приказал своим людям вернуть священнику одеяло, запасную одежду и книги.

Покончив с переносом груза, Эль Мулато пригласил пленников отобедать на борту. Его очень позабавила мысль угостить испанцев их же солониной и курятиной. Гейдж, упрямо пытаясь спасти хоть что-то, воспользовался случаем отозвать капитана в сторонку и поведал, что он — англичанин, сбежавший из испанских колоний и пробирающийся на родину. По такому случаю, заметил Гейдж, поскольку между Англией и Голландией теперь мир, было бы справедливо, если бы каперы вернули утраченные им семь тысяч пиастров или хотя бы позволили ему остаться у них на корабле до возвращения в Европу. К его огорчению, просьбы пропали втуне. Диего Эль Мулато не поверил удивительной истории отступника-священника и к тому же, как он сказал Гейджу, не желал иметь на борту свидетеля, который погубит всех своим доносом, если голландцы попадутся испанскому патрульному кораблю.

Так невесело закончилось знакомство Гейджа с карибскими каперами — отчаянной публикой, чья приобретшая широкую известность деятельность скоро добавила новых красок мифу о Золотых Антилах. В ушах у возвратившихся на свой корабль моряков и пассажиров еще звенела язвительная благодарность голландцев, а капер отчалил, оставив маленькое испанское суденышко возвращаться в тот самый порт, с которым Гейдж столь радостно распрощался два дня назад. По возвращении в Коста-Рику Гейджу и его испанским попутчикам пришлось хуже, чем прежде. Они остались более или менее без гроша и без надежды найти другой корабль до Пуэрто-Бельо, пока Диего Эль Мулато, держась у побережья, не выпускал суда из гаваней. Но Гейдж не сдавался. Одна из наиболее привлекательных черт этого человека — стойкость перед лицом превосходящего противника. Со свойственным ему упорством он набросал план, позволявший не только вернуть потерянное состояние, но заодно и оказаться в Европе. Ему пришлось довериться спутникам — умолчав, правда, о тысяче пиастров, запрятанных среди багажа. Он предложил вчетвером вернуться через весь перешеек к Тихоокеанскому побережью. Там они постараются поймать другое каботажное судно, идущее на юг, к Панаме. Потом от города Панама они на мулах доберутся через узкую часть перешейка к Пуэрто-Бельо и наконец-то встретятся с Серебряным флотом. Чтобы собрать средства на дорогу, Гейдж предложил обратить себе на пользу пережитые несчастья и, действуя в согласии, распустить жалостливые рассказы о своих бедствиях, которые возбудят всеобщее сочувствие. Тогда по дороге все станут им помогать.

Как и предыдущий план по сбору денег, этот новый финансовый проект Гейджа на удивление сработал, и они добрались до Тихого океана, ни в чем не нуждаясь в пути. Большая часть заслуг в достигнутом успехе причитается Гейджу, поскольку именно он настоял, чтобы все религиозные праздники путники проводили в селениях, где он, помогая местным священникам в их обязанностях, получал также и свою долю приношений.

Так, добывая пропитание умом, «англо-американец» отыскал путь к Тихоокеанскому побережью и попал на первый корабль, шедший в Панаму. Но беды его далеко не кончились — последний маневр привел Гейджа к еще более серьезному препятствию. Едва выйдя из порта, корабль попал в сильный шторм, который отнес его намного южнее Панамы. Затем ветер улегся, и на неделю заштилело, а потом налетел новый шквал, на сей раз с противоположной стороны, и унес судно снова на север. Капитан уже надеялся уклониться в сторону Панамы, когда ветер опять упал и противное течение вновь потащило корабль на юг. К этому времени, писал Гейдж, на борту закончились и вода, и провизия, так что он, как и другие, дошел до того, чтобы пить собственную мочу и сосать пули, унимая муки жажды. Наконец дошло до такой крайности, что команда взбунтовалась, угрожая убить капитана, если он не высадит их на ближайшую сушу. Несколько минут капитан держался, потом, взглянув на обнаженные клинки, согласился сменить курс и направиться к группе маленьких островков, лежавших вблизи.

Гейдж умудрился попасть в партию, отправленную в шлюпке на остров на поиски ручья. Но на берегу он как-то отбился от спутников, которые, не найдя на островке воды, вернулись на судно без него. Моряки решили обыскать следующий остров, но Гейдж, решив, что его бросили, впал в панику и думал, что уже не увидит дома. В лихорадочном волнении он метался по островку, тщетно пытался докричаться до уходящей шлюпки, выбегал на берег, подпрыгивал и махал руками, чтобы привлечь к себе внимание. Не добившись ответа, он в полном изнеможении повалился на песок, свернулся калачиком и уснул. Возвратившаяся за ним шлюпка нашла его спящим, в полубреду от теплового удара и от страха. Гейдж был так плох, что его пришлось на руках перенести в шлюпку и доставить на борт. Там его, словно мешок с картошкой, свалили в кубрик, а капитан предпринял новую отважную попытку добраться до Панамы. Ветер и течение все еще сносили суденышко, поэтому раздосадованный капитан попытался пройти под берегом и чуть не разбил свой корабль в щепки, налетев на мель. Страшное сотрясение корпуса, крики ужаса с палубы и пронзительные молитвы рулевого оказали целительное действие на лежавшего внизу страдальца. На следующее утро Гейдж выполз на палубу в решимости найти себе место, с которого удобнее прыгать за борт, если происшествие повторится. К его облегчению, крайних мер не потребовалось, и с четвертой попытки каботажное судно вошло в гавань Панамы, подтягиваясь на якоре, одолженном с другого корабля, потому что свой был потерян где-то по пути. Причалив к берегу, Гейдж откровенно записал: «Я не стал задерживаться на сем корабле, который едва не стал для меня последним прибежищем на этом свете».

Да и в Панаме «англо-американец» не задержался. Эти места пользовались недоброй репутацией рассадников чумы, к тому же он надеялся добраться до Пуэрто-Бельо прежде, чем отчалит Серебряный флот. Для этого у него был выбор: отправиться с караваном мулов через горы или доехать на муле только до водораздела, а оттуда сплавляться по реке Чагрес на одном из тростниковых плотов, которые спускались по течению к Карибскому морю. Гейдж избрал речной маршрут и пережил незабываемые дни, когда искусные плотовщики — негр и мулат — двигали хлипкое суденышко с помощью шестов, канатов, собственных рук и ругательств. Обычно вода в реке стояла так низко, что на отмелях держали мулов, помогавших обходить берегом, однако в тот раз река вздулась от сильных дождей, и плот летел вниз «с быстротой стрелы».

Впрочем, в Пуэрто-Бельо Гейджу пришлось пожалеть об излишней скорости, потому что он на несколько дней опередил Серебряный флот. При обычных обстоятельствах он отлично провел бы время, дожидаясь прибытия кораблей, проповедуя и помогая местному священнику за скромную плату, подбирая там дукат, здесь корону и потихоньку пополняя кошелек, жестоко выпотрошенный Диего Эль Мулато и его товарищами. Но, к отчаянию Гейджа, обнаружилось, что жизнь в Пуэрто-Бельо за несколько дней до прибытия флота катастрофически дорожает. Одиннадцать месяцев в году приезжие могли получить стол и кров почти даром; но когда флот был на подходе, домохозяева и трактирщики отыгрывались за неприбыльные месяцы, вздувая цены до небес. Сюда собирались путешественники с Филиппин, из Перу и других частей Южной Америки, из Центральной Америки и с нескольких Антильских островов. Большинство собиралось уехать в Европу, кое-кто встречал приезжих сановников или иммигрантов, а некоторые рассчитывали первыми закупить доставленные товары. В довершение сумятицы флот доставлял целую орду путешественников, двигавшихся в противоположном направлении, да еще эскорт из четырех или пяти тысяч солдат, охранявших богатейший груз, направлявшийся в Испанию. Все они заполняли гостиницы и постоялые дворы Пуэрто-Бельо, подобно стае перелетных голубей, опустившихся на ночлег в маленькой роще. Люди устраивались в складах, в конюшнях, на улицах и в буфетных. Немногие счастливцы, которым удалось найти комнаты, хотя бы их и приходилось делить с другими жильцами, платили самые запредельные цены, доходившие иной раз до полугодового жалования за две недели проживания.

Город заполонили колонисты, возвращавшиеся домой с нажитым за годы трудов. Они не жалели денег и пребывали в убеждении, что замечательно проводят время. Пуэрто-Бельо больше напоминал один из городов времен золотой лихорадки, чем морской порт. С дальних окраин испанской империи стекалась в Пуэрто-Бельо «королевская пятина» золота, серебра, драгоценных камней и дорогих редкостей — отовсюду, кроме Мексики, из которой экспорт шел через Сан-Хуан-де-Уллоа. Ручейками стекаясь на перешеек, богатство сливалось в могучий поток, а затем и в бурную реку: торговцы и плантаторы пользовались случаем, чтобы отправить свои товары и имущество под защитой сильного конвоя. Гейдж собственными глазами видел слитки серебра, беззаботно сложенные штабелями на причалах Пуэрто-Бельо в ожидании погрузки в трюмы кораблей, а купцы продавали товары «не локтями и ярдами, а штуками и на вес, и платили не монетами, а слитками (серебра), которые взвешивали и меняли на товар. Так продолжалось пятнадцать дней, между тем как на галеоны грузили только слитки, и ничего другого». Вот уж действительно «Золотые» Антилы.

Естественно, Гейдж, со своей жалкой горсточкой пиастров, оказался на самом дне этого разлива богатств. Он сох от зависти, но еще более негодовал оттого, что пришлось тратить скудные сбережения на аренду «жалкой мышиной норы, — как он выражался, — где едва могли поместиться кровать, стол и пара стульев, и места оставалось, только чтобы открыть и закрыть дверь». Удрученный своим злосчастьем, он обиженно заперся в комнате и утешался тем, что скоро его здесь не будет, потому что флот никогда надолго не задерживался в Пуэрто-Бельо, считавшемся столь же нездоровым местом, как и Панама. Он мрачно грыз вяленую рыбу и черепашье мясо, упрямо отказываясь покупать кур, за которых требовали от одного до двенадцати реалов, и говядину, цена на которую от обычных полуреала за тринадцать фунтов теперь выросла до двух реалов за фунт.

Но главной его заботой, помимо сохранения денег, были поиски надежного судна, которое доставило бы его в Испанию. Он усердно искал койку на борту большого военного корабля. «Англо-американец» был по горло сыт каперами и не стыдился признаться, что идеальным судном ему видится «галеон с полной командой, усиленной солдатами и медными пушками». Однако место на одной из таких плавучих крепостей стоило огромных денег — триста корон, и в конце концов непобедимая скупость Гейджа взяла верх над чувством самосохранения. Он проглотил осторожность и взялся отработать проезд домой судовым капелланом на торговом судне «Сан-Себастьян». Этот выбор оказался удачным — через несколько дней после выхода в море Гейдж с очевидным, хотя и несколько эгоистичным облегчением записывал: «Корабль, на котором я плыл, был быстрым и хорошо слушался паруса и держался под крылом адмирала или одного из лучших галеонов, а все другие купеческие суда не были таковы, некоторые отставали, и два были ночью захвачены голландцами».

Гейдж, двенадцать лет назад бежавший из Европы, возвращался в нее вместе с грузом Серебряного флота. Из Пуэрто-Бельо корабли сперва зашли в Картахену, где простояли восемь или десять дней, принимая дополнительный груз и пассажиров — в их числе оказались несколько моряков с английского капера, захваченных в плен и отсылавшихся в Испанию. Ходили слухи, что голландцы подстерегают их с флотом из шестидесяти парусников, но расследование показало, что слух этот злонамеренно распустили несколько картахенских торговцев, надеявшихся задержать флот и извлечь выгоду из его задержки. Как только истина обнаружилась, флот двинулся прямо на север через Карибское море, к Кубе, где в Гаване было назначено рандеву с эскадрой галеонов и купеческих судов, плывших из Сан-Хуан-де-Уллоа с данью и товарами из Мексики.

Когда флот из Пуэрто-Бельо достиг Гаваны, мексиканская эскадра еще не подошла, и неделю Гейджу было нечего делать — только гулять и глазеть на город. Он осмотрел городские укрепления со знаменитой двенадцатипушечной батареей, прозванной «Двенадцать апостолов»^[12], и воспользовался случаем навестить мать Диего Эль Мулато, все еще жившую в городе, где вырос ее сын. Прошло восемь дней. Мексиканская эскадра так и не показалась, однако он вернулся на борт «Сан-Себастьяна», поскольку адмирал флота решил, что медлить больше нельзя, и приказал выйти в море. Воскресным утром двадцать семь кораблей конвоя вышли из Гаваны и неторопливо тронулись к Багамскому проливу.

Но в ту же ночь дозорные услышали странные звуки и разглядели в темноте чужие корабли. Вспомнились дикие слухи о голландцах, и испанцы засуетились. Даже Гейджу пришлось потрудиться, всю ночь выслушивая исповеди моряков, не сомневавшихся, что они погибнут в грядущей битве. Зато их исповедник утешался тем, что «Сан-Себастьян» укрылся под широким бортом адмиральского галеона. Для пущей безопасности он приготовил себе укрытие за грудой бочек в корабельном трюме. Когда же рассвело, испанцы, глядевшие в пушечные порты с горящими запальниками в руках, увидели не голландцев, а долгожданную мексиканскую эскадру, на которой провели столь же неспокойную ночь, заряжая орудия, наполняя пожарные ведра и вообще готовясь к генеральному сражению. «Тогда, — пишет Гейдж с напыщенностью, свидетельствующей об огромном облегчении, — стали спускать боевые флаги, царство Нептуна разносило радостное гудение труб с корабля на корабль, и лодки доставляли приветственные послания. Все выкрикивали по-испански „Buen viaje“ и „Buenpasaje“, и все утро прошло в дружеской перекличке и добрых пожеланиях».

В суматохе поздравлений и братания никто не заметил, что к соединившемуся флоту примкнули два чужих корабля, тихо подошедших с наветренной стороны. Когда же их наконец заметили, было поздно. На адмиральском корабле еще поднимали сигналы с приказом двум кораблям назвать себя, а два незнакомца, круто развернувшись, зажали бортами отставшее судно, груженное сахаром и прочим товаром на восемьдесят тысяч корон, и дали залп из бортовых орудий. Они вывели из строя все пушки на купце, кроме двух, и в полчаса взяли его на абордаж, подавили сопротивление команды и преспокойно отогнали трофей от флота, где военные корабли все еще пытались выстроиться в боевой порядок. «Тогда, — писал Гейдж, — испанцы сменили свой веселый напев на „Voto a Dios“ и „Voto a Cristo“^[13], бушевали, сквернословили и богохульствовали, иные проклинали капитана захваченного судна, называя его предателем, нарочно сдавшимся без боя… другие бранили захватчиков, называя их „Hijos de puta, borrachos, infames ladrones“^[14], мерзавцами, пьяницами, бесчестными ворами и пиратами. Иные хватались за мечи, словно желая изрубить врага на куски, другие хватали мушкеты, чтобы застрелить их, третьи топали ногами, словно обезумев, и бегали по кораблю, словно готовясь выпрыгнуть за борт и погнаться за врагом вплавь».

Однако флот не мог ни повернуть, ни выручить товарищей, ни отрядить военный корабль в погоню. Драгоценный конвой должен был любой ценой идти вперед, потому что испанцы по горькому опыту знали: стоит задержаться, как подоспеют другие каперы, будто акулы на запах крови, и растерзают флот в клочья. Галеоны тяжело двинулись дальше, и несколько дней спустя развернулись в панике, когда лоцманы едва не вывели весь флот на камни и отмели Багамских островов. Спас только выполненный в последнюю минуту маневр, и, прислушиваясь к пугающему грохоту, всматриваясь в буруны разбивающейся о рифы воды, лоцманы бормотали молитвы и клялись, что острова населены подстраивающими кораблекрушения колдунами, вызвавшими туман и тьму, чтобы заманить корабли к погибели.

Впрочем, по мнению Гейджа, Серебряному флоту угрожала скорее некомпетентность испанских моряков, нежели черная магия. Единственный за все плавание сильный шторм потопил купеческое судно и сильно потрепал такелаж и мачты двух галеонов. А затем, когда показалась земля, раздались крики «España! España!» и многие пассажиры стали забивать последнюю скотину, чтобы пиршеством отпраздновать прибытие, штурманы признались, что неправильно определили местоположение, и земля эта — не Испания, а остров Мадейра. Впереди еще семьсот миль пути. Двенадцать дней спустя, когда они все же увидели аванпорт Кадиса, Санлукар де Баррамеда, Гейдж с благодарностью отметил, что в гавань их вводили лоцманы Санлукара, а не индейские навигаторы.

«Англо-американец» задержался в Санлукаре ровно настолько, чтобы купить мирскую одежду вместо черно-белого одеяния доминиканца, после чего украдкой пробрался на голландский корабль, плывший в Англию. В Дувре таможенники приняли его за урожденного испанца, потому что он с трудом наскреб в памяти несколько ломаных английских фраз и говорил на родном языке с запинкой и сильным акцентом. Невестка, которую он навестил, прибыв в Лондон, дразнила его, что он объясняется скорее как индус или валлиец, нежели как англичанин. Минуло без малого двадцать три года с тех пор, как он мальчиком уехал во Фландрию учиться. Он вернулся домой дезертиром, почти без гроша. Все же он мог гордиться своими странствиями и приключениями. Как гласит последняя фраза в его «Путешествиях»: «Теперь, мой добрый читатель, ты видишь, как американец, пройдя многие опасности на суше и на море, благополучно вернулся в Англию».

Глава 9. Английская «помойка»

Если Томас Гейдж полагал, что навсегда распрощался с Золотыми Антилами, он ошибся. Этот беспокойный мошенник был наделен неуемной энергией, вечно толкавшей его пробовать один способ за другим в надежде сделать карьеру; и потому, оказавшись в Англии, он, подстегиваемый неутоленным честолюбием, неизбежно должен был увидеть в недавних американских испытаниях ступеньку на пути к успеху. Томас Гейдж был — и сам это знал — редким явлением для своего времени: англичанином, повидавшим испанскую империю в Новом Свете и вернувшимся со сведениями из первых рук о легендарных странах, закрытых для половины европейских народов. Для врагов Испании такой человек был находкой, источником информации, заслуживающим всяческой заботы, и экспертом, к мнению которого прислушивались с величайшим вниманием. Итак, теперь Гейдж избрал для себя роль «знатока Америки». Повторяя его хвастливое выражение, «он не видел причин скрывать опыт под спудом».

Правда, действовать приходилось с осторожностью, потому что, когда он вернулся на родину, до антииспанской политики кромвелевской республики оставались еще годы. Англией правил Карл Стюарт, и его ссоры с парламентом, хоть и ушли вглубь, продолжали кипеть. То были неспокойные годы, когда король с парламентом маневрировали каждый в свою пользу, высокопоставленные и рядовые духовные лица забыли о церковных догмах за обвинениями в ереси и борьбе за свои интересы, а простой народ испуганно метался между двух огней. Попав в эти мутные воды, Гейдж благоразумно не стал лезть на рожон. Первые пятнадцать или восемнадцать месяцев после возвращения он провел в Суррее с родственниками, по-видимому простившими ему бегство к доминиканцам (отец скончался четырьмя годами ранее, исполнив свою угрозу и не упомянув Томаса в завещании). Затем он предпринял поездку в Гент к старшему брату, сэру Генри, который в то время служил полковником Английского легиона, размещенного в Нидерландах. Надо полагать, плавание через пролив вновь пробудило в Томасе тягу к странствиям, потому что из Гента он отправился в большую поездку по Европе, посетил Кельн, Франкфурт и Милан и наконец добрался до Рима. Здесь он решил, что ему хочется жить во Франции, и добился от генерала своего ордена (тактично закрывшего глаза на побег из Гватемалы) перевода в доминиканское аббатство в Орлеане. К концу года (1640) он отказался и от этого плана и вернулся в Англию, готовый свернуть на новую тропинку своей и без того извилистой карьеры: 28 августа 1642 года в готическом соборе Святого Павла (древнее здание, уничтоженное Великим Лондонским пожаром) Томас Гейдж торжественно отрекся от католической религии и принял англиканскую веру. Через шесть недель при Эдж-хилле произошло первое сражение гражданской войны.

Маловероятно, чтобы в обращении Гейджа в англиканство сыграли большую роль религиозные мотивы. Естественно, обращенный много говорил о «деле совести», утверждая, что терзался сомнениями, еще будучи юным послушником, но эти благочестивые рассуждения были слишком мелки и слишком вторичны, чтобы принимать их на веру. Даже текст его отречения написан с легким перебором. Он озаглавлен: «Тирания Сатаны, открывшаяся в слезах обращенного грешника…» Не приходится сомневаться, что Томас Гейдж, со своим вкусом гурмана и свойским подходом к церковным приношениям, имел мало общего со строгой простотой крайних протестантов. Однако со временем, по мере того как центр тяжести английской религии смещался все дальше влево, Гейдж перекрашивался, подобно хамелеону, и наконец стал «мирским проповедником» в приходе Акрайз в Кенте. Можно подумать, будто своим легким отступничеством Томас Гейдж никому не причинил вреда, а просто сменил религиозную окраску, чтобы избежать преследований фанатиков. Но это было бы далеко от истины. Он, как обычно, не продумал последствий своих действий и, как обычно, от этого пострадал. После отречения он обнаружил: от него ждут, чтобы он доказал искренность своего поступка, дав показания против прежних собратьев, нелегально подвизавшихся в Англии. В результате на основании его свидетельств были осуждены и казнены три католических священника, из которых один был прежним соучеником Томаса по колледжу Сент-Омера, а второй служил капелланом у сэра Генри Гейджа. Даже по суровым меркам тех времен такие дела считались подлостью, и семейство оказалось настолько шокированным, что предложило беспутному родичу тысячу фунтов, лишь бы он покинул страну. Когда подкуп не удался, полковник Гейдж пошел даже на то, что послал через пролив человека с заданием похитить (или, по дикому утверждению Томаса) убить своего заблудшего брата.

Ирония в том, что эта кровожадная ненависть была направлена не туда, куда следовало. Томас Гейдж стал отступником не из религиозных убеждений и не из желания повредить бывшим коллегам, а просто потому, что он был мирским человеком с обычными человеческими желаниями, и ему с самого начала не следовало становиться священником. Он был слишком ненадежным сосудом для хранения исключительной информации, приобретенной на Антилах: он лопался от самодовольства и мечтал поведать миру о своих приключениях. Он понимал, что, оставаясь католиком, должен будет ради единоверцев хранить молчание о том, что повидал в Новом Свете. Оставаясь католическим священником, он должен был действовать в тени, не получая признания, подобно многим иезуитам и доминиканцам, англичанам по рождению, которые неутомимо трудились на благо английского католицизма. Но подобное бескорыстие было глубоко чуждо «англо-американцу». Всей душой он противился самозабвенному послушанию, которого от него ожидали. С юности, когда он отверг Общество Иисуса ради доминиканцев, он постоянно избирал необычный и неожиданный образ действий. Прирожденный индивидуалист и мятежник, он, когда видел шанс пробиться к высокой цели, не выбирал средств. Подобно Рэли, он полагал, что добьется славы и высоких постов, подталкивая Англию утвердиться на Золотых Антилах, и, подобно тому же Рэли, целиком положился на пропагандистское воздействие книги. Таким образом, в 1648 году вышел изпечати шедевр Гейджа под информативным, хотя и немного хвастливым заглавием: «Англо-американец и его испытания на суше и на море… Новый обзор Вест-Индий, содержащий дневник трех тысяч и трехсот миль по американскому материку». Подзаголовок продолжал искушать читателя обещаниями «истинных и мучительных испытаний»; отчетом о «странном и удивительном обращении»; краткой грамматикой языка индейцев и заманчивыми анекдотами из «быта испанцев, священников и братьев, мавров, мулатов, метисов, индейцев и об их празднествах и торжествах». «Путешествие» Гейджа, как удобнее называть эту книгу, появились в парламентской Англии незадолго до казни Карла I, как раз когда стало политически выгодно и модно было быть антикатоликом и антииспанцем. Так что издание вышло не только весьма своевременно, но и вполне оправдывало притязания, заявленные на титульном листе. Читатели-протестанты с замирающим сердцем узнавали, что в городах Мексики богатые купцы содержат целые выводки нежных любовниц-мулаток, что веселые молодые монахи там наигрывают на гитарах и распевают сонеты собственного сочинения для своих любовниц, принадлежащих, как намекал автор, к не слишком застенчивым обитательницам женских монастырей. Они читали о горных тропках, столь узких, что путникам в самых опасных местах приходилось ползти на четвереньках, и о монастырях, где знатные монахи обитают в отдельных роскошных покоях, а прислуживают им менее счастливые сестры. Они узнавали о развращенных и бесчестных священниках, играющих в кости в своих монастырях, обирающих безропотную паству в церквях и сжигающих в курильницах вместо благовоний сорокалетние индульгенции. В Гватемале, сообщало «Путешествие», есть известный рабовладелец, более схожий со зверем, нежели с человеком. Он чурался общества других колонистов и проживал в маленьком лесном лагере, в доме под соломенной крышей, где властвовал, как деспот, над сотней рабов и забавлялся, изобретая все новые жестокости. Любимым его развлечением, продолжал автор, было избить какого-нибудь беднягу кнутом, так что кровь брызгала со спины и кожа свисала ленточками. Затем он обливал несчастного кипящим жиром. Или прикладывал раскаленное добела клеймо к лицу раба, к его бедрам, ногам, телу и рукам, пока вся жертва не превращалась в сплошной ожог и не пыталась покончить с собой, чтобы избавиться от мучений. Тот же рабовладелец, писал Гейдж, отказался жениться, предпочитая спать с женами своих рабов и наполнить деревню «ублюдками всех видов и цветов». Когда запас наложниц иссякал, он предпринимал одну из редких поездок в ближайший город и бродил по улицам, пока не примечал девушку-рабыню в своем вкусе. Эту женщину он покупал не торгуясь, потому что был богат и «за один год власти над ней уничтожал ее гордый и величественный вид». Менее злобный и сравнительно более изобретательный сластолюбец, богатый купец из Мехико, имел обыкновение каждую ночь объезжать все городские бордели. В каждом борделе сей прилежный распутник непременно сдвигал бусину четок, так что к утру он знал точный счет своих подвигов. Однако, как указывал Гейдж, счет этот велся не ради личного удовлетворения: купец хотел знать, сколько именно он должен пожертвовать церкви во искупление грехов прошлой ночи. Этот наглый нечестивец, с благочестивым негодованием добавлял Гейдж, мог позволить себе дорогостоящие причуды, будучи столь богат, что, по слухам, один сортир у него был выложен не из кирпичей, а из золотых слитков.

Читатели-протестанты с жадностью проглатывали такие истории. Восхитительные подробности щекотали им нервы; они наслаждались шпильками, которые автор отпускал в адрес католиков (например, Гейдж ехидно именовал монахов мерседарианского ордена «меркантианцами», подменяя милосердие торговлей), и восхищались множеством цитат и каламбуров на испанском. Они видели в «Путешествии» Гейджа долгожданное экспозе, написанное знатоком темы, и верили этому первому и весьма пикантному отчету об испанской Центральной Америке, написанному англичанином по-английски.

Угождая вкусам публики, издатели предлагали множество гравюр, иллюстрирующих чудеса Америки и рисующих «англо-американца» в окружении странного католического мира.

Конечно же, книга Гейджа была в первую очередь откровенной пропагандой. Целью его было не просто задеть любопытство читателя; он старательно вывешивал перед чувствительным носом публики сочную наживку. Тому, кто поверил Гейджу, испанская Америка представлялась аппетитнейшим трофеем, охранявшимся отъявленными трусами. У испанских колонистов, утверждал автор, никогда не хватит духу противостоять смелому вторжению: при одной только мысли о рукопашной они побросают оружие и пустятся наутек. Креольское население можно не принимать во внимание, поскольку креолы равнодушны к власти Испании. Что касается индейцев и рабов, то они примут англичан как освободителей. Эта последняя мысль звучала знакомо — она перекликалась с призывом Рэли заключить союз между англичанами и индейцами Ориноко. В «Путешествии» указывалось, что Пио де Пало, Эль Мулато и другие пираты уже обнаружили слабость позиций-испанцев на Антилах. Местное правительство, писал Гейдж, настолько трусливо, что во время мятежа в Мехико толпа просто загнала малодушного вице-короля в его дворец. Сотня добрых английских бойцов, убеждал автор, могла бы вырвать Чьяпу из лап испанцев. И еще более двадцати богатых городов внутри материка не укреплены и не имеют никакой обороны. Если англичане тщательно рассчитают время вторжения, им достанутся сокровища, накопленные для погрузки на корабли Серебряного флота.

Мысли Гейджа казались на удивление сходными с аргументами и посулами «Открытия» Рэли, хотя того же Рэли в свое время высмеивали за предположение, будто испанцы могут быть так глупы, чтобы сваливать богатства на причалах, когда враг рядом. При этом «Путешествие», как и «Открытие», грешило преднамеренными преувеличениями, потому что Гейдж, вербуя сторонников, полагался не столько на доводы разума, сколько на громкие лозунги. Опять же подобно Рэли, Гейдж посвятил свою книгу влиятельному лицу, в данном случае лорду Фэйрфаксу — главнокомандующему армии парламентаристов. Еще один сторонник парламента (в будущем один из судей, приговоривших Карла I к смерти) Томас Чалонер также приложил руку, подбивая Гейджа взяться за перо — если тщеславному священнику требовалось дополнительное поощрение — и дополнил введение своими виршами со следующими пышными строками:

Это был до странности подходящий пролог к дикому попурри, составленному Гейджем из самообмана и личных воспоминаний, географии и истории (включая плагиат из произведений испанских авторов), скандальных анекдотов и пропаганды. Возвращаясь к прозе, публикация этой книги доказывала, что Томас Гейдж, Чалонер и разросшаяся антииспанская партия чувствовали: для Англии пришло время расширить свое влияние на Золотых Антилах.

Со времен Рэли Англии удавалось лишь по крохам откусывать от жирного испанскою пирога в Вест-Индии — Барбадос, Невис, Сан-Кристофор (ныне Сент-Киттс), маленькие острова, из-за которых гордая Испания не считала нужным беспокоиться. Невис, например, площадью менее тридцати шести квадратных миль, щепка у берегов Барбадоса, который, в свою очередь, лишь немногим превосходит остров Уайт. По мнению многих современников Гейджа, прочитавших его книгу, эти островные клочки Антил могли считаться разве что легкой закуской перед большим обедом.

Через шесть лет после публикации «Путешествия» произвели задуманный эффект. К тому времени король Карл встретил смерть на плахе; республика состоялась, а лорд-протектор Кромвель, обретя мир на родине, мог обратить свою немалую энергию к новым, заморским целям.

Кромвеля сильно увлекла идея мощного военного вторжения на Антилы. Такой удар, по его мнению, не только усилил бы протестантов, но и, что было более актуально, пополнил бы сильно опустевшую английскую казну. А потому в 1654 году, по завершении войны с Голландией, когда в его флоте оказалось 160 бездействующих боевых кораблей, Кромвель решил действовать. В то лето, вызвав к себе испанского посла, он объявил, что в будущем для сохранения мира между Испанией и Англией необходимо предоставить всем англичанам право свободной торговли и свободного отправления своей религии в испанской Америке.

Кромвель отлично знал, что эти условия неприемлемы для его католического величества, и в самом деле рассказывали, что испанский посол был так поражен, что выпалил: «Эти требования равнозначны тому, чтобы потребовать от моего господина отдать оба глаза». Тем не менее оправдание для открытия враждебных действий было обеспечено, и Кромвель не стал медлить с вторжением в район Карибского моря. Его «Западный план», как стали называть эту затею, предусматривал, ни много ни мало, захват испанских владений на Золотых Антилах. Вполне естественно, что среди экспертов, вызванных для консультации Кромвелем и его советом, оказался писатель Томас Гейдж.

Гейдж был в восторге. Он наконец добился желанного признания и рвался доказать, чего стоит. Он со всей поспешностью составил меморандум и послал в Лондон, где копия его попала в бумаги Джона Терлоу, влиятельного и талантливого главы кромвелевской разведки. Меморандум Гейджа в основном повторял аргументы, уже изложенные в «Путешествии»: он подчеркивал слабость власти Испании над колониями, неготовность испанцев к войне и возможность для сил вторжения вступить в союз с партизанскими силами индейцев и бывших рабов. Вполне понятно, что Гейдж рекомендовал известные ему Гватемалу или Гондурас как наиболее уязвимые цели для атаки. Однако Кромвель, как ни хотелось ему вонзить копье прямо в сердце испанских территорий, был слишком осторожен, чтобы рисковать своей армией в материковой войне на самом отдаленном краю Карибского моря. Ему было очевидно, что со стратегической точки зрения лучше начинать с востока, где мощный английский флот даст наибольшее преимущество. Он надеялся в первую очередь захватить маленькие изолированные острова и затем использовать их как базу для захвата лежащих на западе испанских колоний. Совет Англии рассматривал не только план Гейджа: им было известно и о другом проекте, разработанном Томасом Модифордом, плантатором и адвокатом с Барбадоса; Модифорд отстаивал план, который, в сущности, воскрешал старую мечту Рэли об империи Маноа. Модифорд предлагал Кромвелю отправить экспедицию для захвата Тринидада и низовий Ориноко, поскольку они лежали с наветренной стороны от испанских колоний, и для испанцев было бы чрезвычайно трудно прислать подкрепление через Карибское Море. Модифорд доказывал, что, пока испанцы организуют и снарядят в Испании флот поддержки, англичане надежно укрепятся на Ориноко, и выбить их оттуда будет нелегко. В этом плане были свои достоинства, но после окончательного анализа проекты Гейджа и Модифорда отвергли в пользу компромиссного варианта: первый удар кромвелевского «Западного плана» был нацелен на Эспаньолу (ныне Гаити и Доминиканская Республика) — остров, славившийся богатством и плодородием. Было известно, что он так слабо защищен, что сэр Френсис Дрейк некогда захватил его столицу Санто-Доминго с маленьким десантным отрядом и удерживал целый месяц, пока не получил выкуп в двадцать пять тысяч пиастров. По словам Гейджа, Эспаньола была «главнейшим из всех островов Нового Света» и превосходила остальную Америку чистотой золота, урожайностью сахарных полей и плодородием почвы. Короче, она была идеальной стартовой площадкой для пуританской империи на Западе.

Кромвель, что характерно для человека, который пришел к власти с помощью новой образцовой армии, решил, что «Западный план» должен осуществиться с помощью самой мощной ударной силы. Для этой цели после длительных дискуссий решили отправить не менее трех тысяч человек из регулярной армии Англии и еще три тысячи волонтеров из английских колоний на Карибах вместе с полномасштабным флотом вторжения. Задачу по вербовке англичан и созданию необходимых запасов поручили генерал-майору Десборо, шурину Кромвеля.

Однако по прошествии нескольких недель после принятия решения об атаке на испанские Антилы стало ясно, насколько широка пропасть между желаниями лорда-протектора и реальной материальной основой плана. Первоначальные военные расчеты основывались на предположении, что три тысячи английских солдат, сопровождающих экспедицию, будут сливками профессиональной армии, ядром обученных вояк, стянутых из постоянных частей. Шли даже разговоры об отзыве отборных войск из Ирландии для их участия в экспедиции. Но эти расчеты оказались безнадежно оптимистичными. На самом деле участвовать в предприятии вызвались очень немногие опытные добровольцы — отчасти потому, что цель экспедиции держалась в тайне, а отчасти потому, что возникло множество неблагоприятных слухов (в частности, что английские власти затевают авантюру: сделать деньги, собирая волонтеров для какого-то иностранного принца). Еще более осложнил положение отказ от сотрудничества полковников регулярных частей. Они не желали отдавать своих лучших людей в экспедицию и, вместо того чтобы присылать добровольцев, приказывали полковым сержантам выбрать самых негодных солдат и отослать их в Портсмут, где ожидал транспорт. Когда стало ясно, что даже столь грубые методы не дают нужного для экспедиции количества людей, генерал Десборо вынужден был приказать вести вербовку под бой барабанов в Лондоне и других местах. Так, вместо ветеранов регулярных войск, в экспедиции начинал преобладать третьесортный сброд. Многие из участников похода, по словам свидетеля, были «забияки, рыцари клинка и обычные жулики, воры, резальщики кошельков и тому подобные личности, долго жившие ловкостью рук и острым умом, а теперь добравшиеся до Ньюгейта, откуда их отправили бы в Тайберн… если бы они, учитывая опасности такого пути, очень благоразумно не выбрали другую дорогу, согласившись стать солдатами». Критика была справедливой — понадобилось 2500 кавалеристов Десборо, чтобы загнать нерешительных героев с причала на корабли.

Впрочем, низкое качество рядового состава было обычным делом для армий XVII века. Разница между сбродом и дееспособной боевой единицей состояла в квалификации офицеров, а в этом отношении «Западный план» был, казалось, хорошо обеспечен. Кромвель решил разделить верховное командование между двумя опытными офицерами: адмиралом Пенном и генералом Венейблсом, поручив им, соответственно, флот и сухопутную армию. Оба командира успели доказать свои способности. Адмирал Уильям Пенн, отец основателя пеннсильванского квакерства, был с головы до пят профессиональный моряк. Круглолицый, светловолосый, общительный, любитель вина и хорошей компании, он был сыном капитана торгового судна из Западных графств и дослужился до адмирала с самых низов. Он плавал с Блейком и Монком, а не так давно победоносно сражался против голландцев, которыми командовали отличные адмиралы. После стычки, в которой погиб адмирал Тромп, его за заслуги наградили золотой цепью стоимостью сто фунтов. Лорд-протектор целиком ему доверял и за год до того произвел в главнокомандующие флота (напрасно, как оказалось, потому что Пенн вел тайные переговоры с будущим Карлом II, находившимся тогда в изгнании в Голландии). С другой стороны, Пенн был моряком из моряков и ничего не понимал в сухопутной армии. Кроме того, его не особенно заботил успех экспедиции. Он считал, что его дело — доставить войска к месту высадки, не более того. Случалось ему проявлять и вспыльчивость, и своеволие, что, возможно, объяснялось положением старшего офицера, добившегося всего своими силами во флоте, где все в то время определяли связи и покровительство. Пипс, служивший под его началом, называл Пенна «лживым разбойником» и «самым двуличным из людей», но, впрочем, Пипс редко отзывался вежливо о людях, мешавших мемуаристу запускать руку в казну.

Так или иначе, в конечном счете ответственность за карибскую кампанию лежала на генерале Роберте Венейблсе. В дальнейшем он оправдывал промахи своего руководства очаровательной «Повестью о плане», начинавшейся с такого милого извинения: «У людей, подобных Пайку, вошло в обычай браться за перо, чтобы восполнить свои недостатки… я не намерен делать ничего подобного». Все же, к счастью для потомков, генерал Венейблс не устоял перед искушением приложить перо к бумаге, и история вест-индийской кампании сохранилась для нас в основном благодаря его «Повести». Надо сказать, когда кромвелевская экспедиция отправлялась на Карибы, трудно было заподозрить, что ее главнокомандующему придется отписываться и оправдываться, потому что генерал Венейблс к сорока одному году успел приобрести репутацию трезвомыслящего и компетентного воина. Он дослужился до полковника, сражаясь во многих битвах гражданской войны, и закончил ее командующим силами парламентаристов в Ольстере (идея привлечь в экспедицию часть ирландского гарнизона принадлежала именно ему). Правда, будучи командиром, он не сумел заслужить доверие подчиненных, но это был не самый большой недостаток; единственное, что заранее вызывало некоторые сомнения по поводу генерала Венейблса — его категорический отказ принять командование экспедицией, пока не уладят дела с жалованием, которое довольно долго задерживалось. Кстати, как раз этот прискорбный недостаток твердой валюты и рассчитывал пополнить Кромвель, затевая рейд на Антилы.

Кроме Пенна и Венейблса, исполнение «плана» было доверено еще трем «уполномоченным комиссарам», как их называли в истинно парламентском стиле. Двое из этих комиссаров были людьми выдающимися: Эдуард Уинслоу, ныне получавший комиссарское жалование тысячу фунтов в год, в 1620 году был одним из пассажиров «Мэйфлауэра» и отслужил три срока губернатором колонии Нью-Плимут; а Дэниел Серл, губернатор Барбадоса, мог дать неоценимые советы относительно условий жизни в Вест-Индии, хотя, собственно, в экспедиции на Эспаньолу он не участвовал. Капитана Грегори Батлера, пятого и последнего комиссара, можно не принимать в расчет. В самом деле, он был настолько непригоден для этого поста, что трудно понять, зачем Кромвель его назначил — разве что Серл, как и Батлер, кое-что знал о Карибском море. Во всех прочих отношениях он был только обузой. Он пил. Он был сварлив по натуре и не ладил с другими комиссарами. Кончилось тем, что он бросил своих коллег в тот момент, когда был нужнее всего, и вернулся в Англию. Впрочем, поскольку трое «гражданских» комиссаров должны были заниматься лишь вопросами, не относящимися к военным действиям, их способности были не столь уж важны. Экспедиция зависела прежде всего от военных — от Уильяма Пенна и особенно от генерала Венейблса.

Как ни странно, Кромвель, назначив комиссаров, устранился и предоставил осуществление экспедиции целиком на усмотрение избранных им командующих. Венейблсу предоставили практически полную свободу в ведении кампании. Он особо настаивал, чтобы его не связывали приказами, предписывающими тот или иной план действий, а поскольку оставались сомнения насчет того, насколько ревностно испанцы будут защищать Эспаньолу, ему разрешено было, если потребует обстановка, перенести атаку на другой остров. Эспаньола оставалась главной целью, но Венейблс мог выбрать для вторжения Кубу, Пуэрто-Рико или даже испанский Мэн. Такая оперативная гибкость заслуживала бы восхищения, если бы экспедицией командовал единственный лидер. Однако Кромвель и его совет, одной рукой предоставив Венейблсу свободу действий, другой практически его связали; Венейблс не вправе был идти на какие-либо серьезные изменения плана, не согласовав их с другими комиссарами. Увы, надежда на то, что эти пятеро придут к согласию в чем бы то ни было, оставалась слабой, а в случае, если бы дискуссия зашла в тупик, ни Пенну, ни Венейблсу не предоставили бы права решающего голоса.

Никто также не разграничил четко сферы влияния комиссаров в других вопросах. Само собой, предполагалось, что штатские займутся определением общей политики и гражданских дел, но, по какому-то пагубному упущению, отчетливого разделения власти между Пенном и Венейблсом не обозначили. В полученных ими приказах туманно заявлялось, что адмирал должен заниматься делами флота, а генерал — командовать на суше. Кромвелю следовало бы знать, что решающее значение имеет верховный командующий. Без такой верховной власти представлялось маловероятным, чтобы «Западный план» воплотил в жизнь бряцающую саблями прозу официальных инструкций, призывавших обрушиться на испанцев, «захватывая врасплох их крепости, разрушать их замки и укрепления, преследовать, убивать и всеми средствами уничтожать всех, кто воспротивится вашему приходу…»

Ткань непредусмотрительно разделенного командования стала расползаться еще до выхода экспедиционного флота из Англии. Планировалось, что корабли по возможности быстро соберутся в южных портах, загрузят припасы и людей и уйдут к Барбадосу и Карибам прежде, чем испанцы пронюхают о происходящем и усилят оборону в Карибском море. На деле же, из-за нечетких распоряжений, все начало рассыпаться. Венейблс, которого беспокоил вялый ход вербовки, пришел в ярость, когда набранные войска явились в Портсмут с такой задержкой, что морское командование потребовало загонять их на корабли, не дав даже времени для общего смотра. Генерал немедленно доложил совету, что невозможно воевать, не обучив и не зная людей, и что флотские намеренно подрывают его власть. Пенн, которому для ссоры не требовалось веского повода, устроил шумную склоку с генералом по поводу распределения припасов, причем каждая сторона обвиняла другую в утаивании провизии и оружия в свою пользу. Эти обвинения становились тем озлобленнее, что Десборо не сумел обеспечить нужного количества боеприпасов. Кромвелю пришлось лично вмешаться, чтобы на время утихомирить страсти, хотя по большому счету флот победил в споре: моряки позаботились сложить большую часть снаряжения таким образом, чтобы первыми получить к нему доступ. Несколько месяцев спустя генерал Венейблс горько жаловался, что его войска не увидели и половины оружия, заготовленного для них в Англии. Поведение генерала также вызывало нарекания. Прошлым летом Венейблс женился (вторично) и настоял на том, чтобы взять жену с собой, с довольно неуклюжим оправданием, что она может пригодиться в качестве сиделки. Его нежная привязанность к супруге привела к тому, что стали поговаривать, будто бы Элизабет Венейблс слишком много вмешивается в дела мужа — «юбка выше паруса», как ехидно выразился один из комментаторов. Не пришлось долго ждать, чтобы разногласия наверху просочились вниз. К моменту выхода флота в море «Западный план» раскололся не только по горизонтали — между офицерами и рядовыми, но и по вертикали — между моряками и сухопутными, хотя они и редко сталкивались между собой.

Правда, у адмирала Пенна не было особых причин жаловаться. Кромвель необыкновенно щедро обеспечил его морскими силами: под командой Пенна находились четырнадцать линейных кораблей и транспортов по потребности. К моменту отплытия силы вторжения насчитывали тридцать шесть кораблей, по большей части средней величины, осадкой до девятисот тонн, а их общая огневая мощь исчислялась тысячей орудий — столь могучий флот никогда еще не направлялся к Антилам. Из административных соображений флот разделили на три эскадры под командой адмирала Пенна, вице-адмирала Гудзона и контрадмирала Дакинса, хотя на самом деле корабли держались двумя группами: первая вышла из Портсмута 20 декабря 1654 года, а вторая отчалила на Рождество, после того как генерал Десборо лично посетил Пенна на флагмане «Свифтшу», чтобы пожелать командору счастливого пути.

Незадолго до поднятия якорей к флоту присоединился новейший фрегат «Фагонс» с особыми приказами адмиралтейства. Корабль пришел из Диля, где принял на борт Томаса Гейджа, проповедника, назначенного капелланом и советником генерала Венейблса. То был зенит карьеры Гейджа. «Путешествие» сделало свое дело, и Терлоу, по-видимому, заметил его меморандум. Теперь Гейдж решил доказать свою веру в «Западный план» личным участием в экспедиции. Это путешествие на Золотые Антилы стало для него последним.

Хотя Кромвель задумывал нанести по испанским колониям в Вест-Индии внезапный удар, власти Мадрида не остались в полном неведении. Дерзкие требования, предъявленные Кромвелем испанскому послу в Лондоне, явно показывали: что-то затевается; и нетрудно было догадаться, что задуман налет на Карибы. Усиленная деятельность разведки даже выявила, что угроза направлена на Эспаньолу, и испанцы постарались по возможности укрепить остров. Однако, как и в случае с гвианским предприятием Рэли полвека назад, Совету Индий оказалось чрезвычайно сложно координировать оборону на Карибах. Они предпочли бы перевести в находящуюся под угрозой область войска из других частей Антил, но силы в Карибском бассейне и без того были размазаны так тонко, что только безумец мог передислоцировать войска, охранявшие побережье от рейдов голландских кораблей и размножившихся пиратов. Итак, в конечном счете они мало что могли сделать, кроме как послать на Эспаньолу нового губернатора, графа Пенальву, с двумя сотнями аркебузиров и полномочиями наладить оборону острова. Это был жест бессилия. Пенальва, на которого взвалили такую ношу, прибыв на остров, нашел его оборону в куда худшем состоянии, чем полагали на родине. Санто-Доминго, столица и единственный важный пункт на острове, был естественной целью любой атаки, и здесь стоял постоянный гарнизон в триста солдат, но из-за болезней боеспособными оставались только 170 из них. Городские укрепления обветшали. В городской стене, полностью построенной только на бумаге, зияли широкие бреши, а в порохе, пулях и прочих боеприпасах ощущался хронический недостаток. Все выглядело довольно безнадежно, однако Пенальва отважно взялся за дело, достраивая стены, забивая проломы временными фашинами и организуя ополчение из окрестных фермеров и плантаторов. Кроме того, он разослал настойчивые просьбы о подкреплении к губернаторам других островов, но эти просьбы, по обыкновению, остались без ответа. В общей сложности новый комендант Санто-Доминго сумел собрать шестьсот или семьсот человек, считая и профессионалов, и обученных наспех ополченцев, против всей мощи английского войска. Больше того, у Пенальвы почти не осталось времени на организацию обороны. Из-за неблагоприятной погоды он добирался от Испании до Эспаньолы сорок четыре дня, так что прибыл на Антилы, всего на несколько дней опередив Пенна, Венейблса и флот «Западного плана». На первый взгляд, равновесие сил еще больше склонялось в сторону англичан, потому что адмирал Пенн совершил то, чего не удалось Рэли — он доставил английские войска на ту сторону Атлантики здоровыми и в полном порядке. В плавании флот потерял всего два корабля: «Грэйт Чарити» затонул со всей командой в шторм, а маленький двадцатидвухпушечный «Пеликан» дал такую течь, что его пришлось бросить, сняв экипаж. Не считая этих потерь, умерли от болезней всего двадцать человек, да еще два грузовых судна, в том числе одно, нагруженное лошадьми для кавалерии, оставили в Англии из-за обнаружившихся в последнюю минуту административных проблем. Итак, адмирал Пенн благополучно доставил на Антилы пять полков по пятьсот человек в каждом, небольшой артиллерийский обоз, отряд разведчиков, отряд аркебузиров и «реформадос» — сборную часть из сотни офицеров-ветеранов, не имевших своих команд, но собравшихся вместе, чтобы сражаться как единый отряд. Кроме того, вице-адмирал Гудзон намеревался собрать и взять под свою команду «морской полк» или флотскую бригаду, набранную из моряков. Этого было более чем достаточно, чтобы в прах сокрушить гарнизон Пенальвы, но Венейблс, не зная, насколько слабо защищена Эспаньола, решил перестраховаться и призвать новых рекрутов с Барбадоса и соседних островов. Рассчитывали, что эти хорошо акклиматизировавшиеся новобранцы будут с успехом действовать в местных условиях, но именно они вскоре погубили Венейблса.

Барбадос в середине XVII века отнюдь не блистал. Остров, с самого начала включенный в патенты, выданные одновременно графу Карлайлу и графу Пембруку, скоро приобрел репутацию удобной свалки, куда можно сплавлять неугодных личностей. Туда постоянно тек поток связанных кабальными контрактами рабочих, полупиратов, дезертиров с флота, безденежных эмигрантов, контрабандистов и изгнанников-роялистов, которых после гражданской войны «обарбадосили», то есть сослали на Барбадос. Естественно, хватало и достойных трудолюбивых поселенцев, и все же, ко времени прибытия флота Пенна, общество Барбадоса славилось в основном бурной политической жизнью, нуворишами-плантаторами и жестоким пьянством всех, у кого хватало денег купить ром, иначе «чертово зелье». Судя по дневниковым записям мистера Уистлера, шкипера «Свифтшу» и одного из самых наблюдательных участников экспедиции, «Барбадос был помойкой, куда Англия сваливала свои отбросы: разбойников, шлюх и тому подобный сброд. Кто в Англии был разбойником, здесь почитался едва ли за мелкого жулика, суда приходили, груженные девицами легкого поведения, и шлюха, если была хороша собой, становилась женой богатого плантатора…» Вот из такого ненадежного материала Венейблс надеялся навербовать дополнительный отряд для своего экспедиционного корпуса. Между тем его разношерстная английская пехота дважды в день проходила муштровку, чтобы избавиться от последствий долгого плавания, а армейские квартирмейстеры спешно вели инвентаризацию снаряжения и припасов.

Почти сразу обнаружилось, что обещанные Десборо припасы либо ниже среднего качества, либо вовсе отсутствовали. В поспешных сборах в Портсмуте не хватило времени разбираться с количеством и качеством снаряжения; на Барбадосе же офицеры снабжения с отчаянием увидели, что им подсунули не то, что следовало, а кое-что и вовсе забыли в доках. Хотя большая часть кораблей с грузом еще не подошла, армия сразу заподозрила моряков в присвоении их доли, а Десборо и его друзей — в том, что они нажились на контрактах с поставщиками. Хуже всего была нехватка вооружения. Оружия оказалось так мало, что старшие офицеры тут же собрали военный совет, после которого обратились к флоту с просьбой предоставить две тысячи единиц огнестрельного оружия, шестьсот пик, двести коротких пик и побольше пистолетов, карабинов и пуль. Неизвестно, действительно ли недостающую часть боеприпасов утаили флотские, но, так или иначе, армия получила лишь часть запрошенного, и Венейблсу пришлось поставить всех кузнецов острова на работы по снаряжению пехоты. Те кое-как состряпали 2500 наконечников для коротких пик и насадили их на «капустные кочерыжки», как саркастически высказался один из наблюдателей, подразумевая, возможно, что на древки пик пошла древесина так называемого «капустного дерева». Самодельные пики оказались жалким оружием, тяжелым, неуклюжим и хрупким. Полторы тысячи фитильных ружей забрали у островного ополчения, а у богатых плантаторов конфисковали охотничьи ружья лучшего качества. Собрали и сколько-то пороха и пуль, но все равно положение с порохом вызывало серьезную озабоченность: экспедиции не хватало по меньшей мере десяти тонн от расчетного количества. Наконец Венейблс отправил в Англию письмо с просьбой срочно прислать селитру, мельницы и изготовителей пороха. К тому же генерал пожаловался, что английский порох в Вест-Индии заслужил дурную славу. В тропиках он через девять месяцев становился непригодным, в то время как французский и испанский порох мог храниться годами. Единственное, что можно сделать, писал генерал, это присылать составные части для изготовления пороха, а смешивать их на месте. У артиллеристских офицеров были свои проблемы. Часть артиллеристского обоза осталась в Англии, многое ушло на дно с «Грейт Чарити». Пригодными к использованию оставались только две «драки» — легкие полевые орудия, которые можно было на руках выносить на берег. В восполнение убытка артиллеристы одолжили мортиру у барбадосского гарнизона, а один изобретательный индивид даже попытался на месте смастерить мортиры из деревянных бочек. К счастью для пушкарей, эти опасные самоделки не стали испытывать в деле.

Пока шла эта импровизированная подготовка, Венейблс со своими офицерами собирал дополнительные войска. С благодарностью и удивлением они обнаружили, что барбадосцы живо откликнулись на призывы вербовщиков. Рекруты шли потоком. Их радушно принимали, пока, к общему смущению, не обнаружилось, что многие из этих новобранцев — беглые слуги, нарушившие контракт, отлынивающие подмастерья и скрывающиеся от кредиторов должники. Разумеется, плантаторы без всякой радости смотрели, как их рабочая сила скрывается в объятиях армии, и комиссары, чтобы отчасти исправить свой промах, издали приказ, по которому в экспедиции могли участвовать только те, кому по контракту осталось отслужить меньше девяти месяцев. Несмотря на эти предосторожности, сквозь сеть удалось проскользнуть многим преступникам, и войска Венейблса, и до того третьесортные, пополнились пестрым собранием негодяев и неудачников, видевших в «Западном плане» посланную небом возможность сбежать с опостылевшего острова. В сущности, единственными достойными новобранцами были несколько барбадосских граждан и вольных фермеров. Тем, кому не хватало средств для покупки рабов, было трудно вести фермерское хозяйство, и они предпочли участие в экспедиции изматывающему труду на крохотных полях. Но в целом новые добровольцы никуда не годились. Их набралось три или четыре тысячи — около половины всего состава, и кто-то высказал мнение, что все это «старые и битые беглые рабы». Сам Венейблс, оправдываясь в «Повести», назвал их «самыми низкими и негодными личностями, каких нам приходилось видеть, не почитавшими религии, не желавшими знать дисциплины, и такими трусливыми, что невозможно было заставить их драться». Барбадосские офицеры оказались немногим лучше. Одна группа явилась на гарцующих конях в сопровождении слуг и благородно вызвалась служить личной охраной генерала. А один полковник из плантаторов упорно настаивал, что не станет сражаться, пока комиссары не погасят его непомерные долги. Когда ему наотрез отказали, новоявленный полковник сам себя уволил, правда до того погрузив на корабли свой полк, чтобы рядовым не вздумалось последовать примеру начальника.

Экспедиция промешкала на Барбадосе десять недель, и за это время в армию вписалось столько рекрутов, что ее структура, и без того шаткая, оказалась перегружена до предела. Армия, отправленная Кромвелем для осуществления «Западного плана», стала образцовым примером плохого планирования и плохого обеспечения еще до того, как покинула берега Англии. Визит на «английскую помойку» только усилил недостатки. Пропавшие грузовые суда так и не подошли; армия разбухла от множества лишних рекрутов; и еще до того, как Венейблс отплыл к месту предстоящего сражения, квартирмейстер распорядился, чтобы солдатам выдавали всего две трети пайка, пока не удастся пополнить запасы провизии или не потребуется еще больше урезать рацион.

На Барбадосе же была окончательно определена цель атаки — Эспаньола, и 31 марта вышедший в море флот направился к северу вдоль дуги Карибских островов. На два блаженных дня корабли задержались в огромной, почти полностью закрытой гавани острова Сент-Люсия, где моряки пополнили запас воды, а комиссары сошли на берег, чтобы в ничем не омраченной идиллии сшибать дробью неуклюжих пеликанов. Но скоро корабли снова легли на северный курс, пройдя мимо Доминики, где тридцать лет назад впервые ступил на землю Антил Томас Гейдж и где до сих пор не укрощенные караибы вышли им навстречу в лодках, чтобы осыпать пришельцев градом стрел, ранивших пятерых солдат. Затем конвой повернул к следующей стоянке у незначительной английской колонии на Сан-Кристофоре, чтобы подобрать там комиссара Батлера, который обогнал их на судах с безупречно кромвелианскими названиями «Марстон Мур» и «Селби» и отправился навербовать в колонии еще добровольцев.

Остров Сан-Кристофор был капризом политической мысли своего времени. На этот крошечный клочок земли предъявляли права и Англия, и Франция, поэтому они сошлись на остроумном и исключительно трудновыполнимом дипломатическом соглашении, превращавшем островок в международный сэндвич: Англии досталась «прослойка», а ломтики земли по краям занимали французские поселенцы. При таких обстоятельствах деликатность требовала, чтобы прежде, чем собирать вооруженное войско среди английских поселенцев, Батлер сначала нанес визит вежливости французам и объяснил им положение дел. Но Батлер был чужд деликатности: поговаривали, что его отослали на Сан-Кристофор потому, что он однажды умудрился так напиться, что шокировал даже насквозь пропитанных ромом островитян. На Сан-Кристофоре Батлеру даже не пришло в голову отказываться от своих привычек. На встречу с представителями Франции доблестный выпивоха прибыл надравшись, свалился с седла, и его, к нескрываемому восторгу галлов, обильно стошнило. После столь яркого выступления можно считать успехом, что ко времени прибытия основного флота Батлеру удалось собрать восемьсот человек. С этим подкреплением и тремястами восьмьюдесятью волонтерами с Монсеррата и Невиса у Венейблса стало теперь от восьми до девяти тысяч считавшихся боеспособными солдат: точная цифра скрывается в тумане запутанной математики экспедиционных счетоводов. Как бы то ни было, англичане значительно превосходили числом испанцев на Эспаньоле. Но вместе с тем оказалось, что их чересчур много для собственных запасов провизии. В дальнейшем будет видно, какой из этих перевесов оказался более существенным.

Граф Пенальва не терял времени даром, пока английская экспедиция неторопливо собиралась с силами для атаки на Эспаньолу. Оборонять позиции в Санто-Доминго было отнюдь не просто. Город был расположен в вершине прямого угла, образованного устьем маленькой речки и морским берегом, и опасно открыт с двух сторон для обстрела с тяжеловооруженных кораблей Пенна. Чтобы помешать Пенну подойти прямо к устью реки и прорваться к причалам Санто-Доминго, Пенальва заблокировал подходы к реке двумя кораблями, приказав затопить их на случай, если английский флот решится на прямой удар. Позади этих кораблей располагались береговые батареи, усиленные несколькими недавно полученными медными пушками, которыми испанский гарнизон чрезвычайно гордился. Однако по-настоящему беспокоила Пенальву оборона подходов к городу со стороны суши. Городскую стену так давно не чинили, что во многих местах нападению должна была противостоять не более чем толстая изгородь. Пенальва попытался кое-как залатать самые широкие бреши и с большим присутствием духа заявил, что наилучшая стратегия — сконцентрировать силы на главных подходах к городу. Для этого укрепили главные ворота; подготовили к действию маленькие форты и орудийные площадки, расчистили кусты и заросли, где могли бы укрыться атакующие. Поспешно копали множество траншей, из которых аркебузиры могли бы вести огонь.

Однако поистине гениальной находкой Пенальвы был приказ, разосланный им по округе: перегораживать баррикадами проселочные дороги и готовить замаскированные редуты и засады на главной дороге в город. Он рассудил, что, поскольку местность вокруг Санто-Доминго покрывают густые колючие заросли, англичане вряд ли станут пробиваться по столь трудному пути. Основой оборонительного плана графа было разделить английские войска на узких дорогах, ведущих к городу, где многочисленные отряды завязнут, а его стрелки и кавалерия смогут беспрепятственно уничтожать вражеских солдат.

Войска Пенальвы еще продолжали лихорадочно окапываться, когда в полдень 13 апреля доложили, что на горизонте показался английский флот.

Глава 10. Разгром на Эспаньоле

Ко времени, когда перед английским флотом показалась Эспаньола, натянутые отношения между Пенном и Венейблсом окончательно испортились. Оба были необычайно тщеславными и обижались каждый раз, когда им казалось, что другой слишком задирает нос. А поскольку ни тот ни другой не желали идти ни на какие компромиссы даже в самых мелких разногласиях, атмосфера стала напряженной и угнетающей. Эти стычки в самый разгар организации похода коснулись и других офицеров. Каждый поддерживал своего начальника, и еще до выхода флота с Барбадоса между двумя партиями осталось так мало доверия, что старшим офицерам пришлось подписать совместную резолюцию, заверяющую, что «наземные силы обещают не покидать флот» и что морские офицеры не уплывут, оставив армию на берегу. Не слишком обнадеживающее начало кампании, требующей тесного взаимодействия между двумя ветвями власти, причем для всех заинтересованных наблюдателей было ясно: обе партии сдержат обещание, только если атака на испанские Антилы будет успешной. Однако Пенн вскоре начал вставлять палки в колеса. На военном совете, на пути к Эспаньоле, армейские чины предложили вести действия против Санто-Доминго одновременно со стороны суши и с моря, всей мощью обрушившись на испанцев. Пенн немедленно выдвинул свои возражения. Он заявил (ошибочно, как выяснилось), что испанский гарнизон наверняка выставил в устье бухты оборонительные запани и что корабли, чтобы не подвергаться слишком большому риску, должны входить в нее медленно, промеряя глубины. Так же раскритиковал он и альтернативный план, согласно которому английский флот должен был разделиться, и, пока транспорты высаживают пехоту в устье Рио-Хайны, на несколько миль к западу от Санто-Доминго, военные корабли начнут обстрел города и отвлекут испанцев, атакуя внешние укрепления и высадив маленький диверсионный отряд на востоке. Тем временем основная сила английской пехоты подступит с суши, разобьет городскую стену«драками» и мортирой и на клинках ворвется в город. Все же этот план был принят, хоть и с множеством оговорок. Если бы не разлад между моряками и пехотой, англичане, взяв числом, вполне могли бы подавить заранее впавший в уныние гарнизон Пенальвы.

Но обернулось так, что все пошло вкривь и вкось. Пенн выразил желание остаться с эскадрой, бомбардирующей город, поэтому задача доставить Венейблса, пять пехотных полков, артиллерию, лошадей и отряд «реформадос» к устью Рио-Хайны досталась вице-адмираду Гудзону. Высадку, производившуюся примерно в шести милях западнее города, необходимо было закончить точно в срок: рассчитывали, что пехоте понадобится всего несколько часов, чтобы добраться до городской стены, а флот к тому времени успеет ослабить оборону обстрелом из орудий. В то же время высадка диверсионной части на востоке должна была отвлечь большую часть сил Пенальвы. Но Гудзон и генерал Венейблс совершили ужасный промах, отплыв на вице-адмиральском судне «Парагон» без лоцмана, который должен был опознать намеченный для высадки пункт в устье Рио-Хайны. Итак, транспорты бодро шли вперед при попутном ветре, и давно пролетели мимо цели, а Гудзон все ждал, пока отсутствующий лоцман скажет ему, где высаживать войска. Когда Венейблс наконец заметил, что лоцмана на борту нет и что-то идет не так, транспорты ушли слишком далеко, чтобы возвращаться против ветра, и войско вторжения выбросили на берег в добрых тридцати милях от цели. Зато пехота высадилась без помех: Пенальве и во сне присниться не могло, что противника занесет в такую даль, и он не держал там постов охраны. Все же, с точки зрения испанцев, ошибка Гудзона стоила целого засадного полка — неопытным, полуобученным английским солдатам теперь, чтобы обменяться с испанцами первыми выстрелами из аркебуз, нужно было сперва преодолеть два дня пути под палящим солнцем. Плохая согласованность действий морских и наземных войск, дополненная неохотным сотрудничеством между Венейблсом и Пенном (пропавший лоцман на самом деле был ко времени отплытия Гудзона отослан куда-то адмиралом), лишили атакующих преимущества мобильности перед статичной обороной. И, само собой, тщательно разработанный план сражения, сочетавший бомбардировку, ложную атаку и главный штурм, пошел насмарку.

Состояние войска Венейблса, оказавшегося на берегу, дает яркий пример беспорядочной организации всех армий XVII века. Пять пехотных полков и вспомогательные силы, столь беспечно выброшенные на вражеский берег, оказались без карты местности и без проводников. Палаток было всего несколько штук, вооружение паршивое, пайков не хватило бы на два дня, а у оружейников не было инструментов. С одеждой дело обстояло так плохо, что пехотинцы уже одалживались у моряков, а пороха, фитилей и ядер было вдвое меньше, чем нужно. Хлеб заплесневел и подгнил, в солонине было слишком много соли и, что хуже всего, не хватало армейских кожаных фляг, которые называли «блэкджек». Многие солдаты еще до выхода на берег так ослабели, что спотыкались и падали в воду, и товарищам приходилось их спасать. Колонна не прошла и полпути до Санто-Доминго, когда сочетание жары, плохой пищи и негодной питьевой воды вызвало эпидемию «кровавого поноса» — дизентерии. От этой, да и от всех других болезней обычно лечили дозой крепкого бренди, но весь запас бренди вместе с другими лекарствами по забывчивости оставили на кораблях. Более того, обычной нормы: один хирург с двумя добровольными помощниками на полк — явно не хватало, чтобы справиться с эпидемией.

Никуда не годилось не только обеспечение войск, но и командование. Полковые офицеры практически не заботились о своих людях и не думали о том, чтобы точно следовать по намеченному маршруту. По-видимому, их мысли были заняты предвкушением добычи — «делили шкуру непойманного лиса», как едко отметил в своем дневнике шкипер Уистлер. Полковники пехоты вели себя так, словно полки были их личной собственностью, а не частями большой армии: мера их некомпетентности сказалась в том, что перед высадкой они попросту бросили жребий, чтобы решить, какому полку достанется честь первым ступить на берег. И на суше различные подразделения выстраивались таким же случайным образом: понятия этикета значили больше, чем военная целесообразность. В авангард попали жаждущие славы «реформадос»; за ними Венейблс на правах старшего по чину поставил свой полк, а остальные следовали позади как попало. Конный отряд, которому следовало бы разведывать засады, задержался при высадке и где-то затерялся: всадники показались только к вечеру. Воистину единственное, в чем дружно согласились между собой армейские офицеры, что флотский полк должен тащиться в хвосте колонны. Морякам, как выяснилось, не понравился такой порядок, определяющий долю в трофеях, и они с намеком спрашивали, к чему им рисковать собой на суше, если их обделяют добычей.

Против этой соломенной армии граф Пенальва выставил городской гарнизон, опытных испанских аркебузиров и сельское ополчение. Боевой дух гарнизона Санто-Доминго был не выше, если не ниже, чем у наступающих. Если бы Пенн вел обстрел города хоть чуточку точнее, вполне возможно, защитники сбежали бы из города и спрятались в холмах. Но от адмирала Пенна не было никакого проку. Его флот немного подефилировал туда и сюда на виду у горожан, выпустил несколько ядер мимо цели, после чего благоразумно ограничился «наблюдением». Возможно, английский адмирал ждал, когда подойдет с суши пехота, но у пехотинцев к тому времени дела были плохи — они нарвались на отборные силы Пенальвы, на аркебузиров и ополчение.

Согласно описанию испанской стороны, отделение аркебузиров точно и аккуратно вело стрельбу при поддержке огня городских батарей. Но, с точки зрения англичан, хуже всего им пришлось от испанского ополчения. Это были мелкие кавалерийские отряды, собранные из местных офицеров и плантаторов, да еще грозный отряд пикинеров, известных как «быкобои». Это были страшные люди. Несколько испанцев, негров-рабов, креолов и множество метисов и мулатов в мирное время зарабатывали себе на жизнь охотой на одичавший скот, расплодившийся на острове. В легкомысленном прозвище, которым наградили их англичане, не было пренебрежения, потому что такое ремесло воспитало из них грозных воинов. Пенальва предложил «быкобоям» особую премию за то, чтобы вместо быков поохотиться на англичан, и те охотно согласились. Они знали каждый куст и каждую расщелину, пригодную для засады, а привычное им орудие охоты — длинное отточенное копье, было страшной силой в умелых руках. Рассказывали (во всех английских сообщениях об этих партизанах звучит ужас), что после удара таким копьем не выживал никто: оно пробивало в человеке сквозную дыру, причем выходное отверстие было такой же величины, как и входное. По мнению шкипера Уистлера, тот, на кого бросался быкобой, напрасно пытался бы сопротивляться, потому что охотник хладнокровно ожидал выстрела и падал на одно колено, пропуская пулю над головой. Но уже в следующий миг он снова был на ногах и наносил удар беззащитному мушкетеру, пытавшемуся перезарядить свое неуклюжее оружие. Уистлер уверял, что единственный способ спастись от этих свирепых убийц — не подпускать их на длину копья, пользуясь тем, что оружие быкобоев чуть короче стандартной шестифутовой английской пики. Но если уж быкобой пробил защиту пикинера или если треснула пресловутая «капустная кочерыжка», тогда, замечал Уистлер, «пиши пропало».

В первые три дня на Эспаньоле английские солдаты не представляли, что их ждет. Пенальва приказал своим разведчикам отступать, не ввязываясь в бой, так что все силы английской пехоты уходили на то, чтобы найти дорогу к Санто-Доминго и не выбиться из сил к началу сражения. Проблемы возникли и с водой. Ее все время оказывалось или слишком много, или слишком мало. Пехота то изнемогала от жажды, то мыкалась по берегу реки или ручья, безуспешно ища брода. Если бы барбадосцы не утратили способности соображать, они бы вспомнили, что в устьях всех карибских рек имеются песчаные отмели, где можно переправиться, почти не замочив ног. Однако у них не хватило ума воспользоваться знанием местных условий, и Венейблс, подобно герцогу из известного стишка^[15], тратил много времени и сил, рассылая людей вверх и вниз по течению на поиски переправы. Будь у англичан карты или проводники, это затруднение разрешилось бы без труда; но армия упустила единственный шанс обзавестись проводником, когда Венейблс заподозрил захваченного на покинутой ферме ирландца в предательстве (возможно, припомнив годы, проведенные в кромвелевской Ирландии) и без разговоров его повесил. Кроме того ирландца, солдатам попадались только забытые рабы, больные и слабоумные, оставленные испанскими плантаторами при эвакуации. К тому же плантаторы сожгли посевы на корню, опустошили амбары и засыпали щебнем колодцы, так что английской армии, лишенной обоза и уже обходившейся одной галетой в день на человека, трудно было прокормиться грабежами. Иной раз удавалось подстрелить заплутавшую свинью или курицу, да в садах плантаторов англичане обрывали все апельсины. Но такая добыча попадалась редко, а незрелые фрукты вызывали понос.

Первоклассные части новой образцовой армии легко проделали бы тридцатимильный марш от места высадки до городских стен, но для никудышных третьесортных вояк, собранных Венейблсом, такой марш оказался выше сил. Они стонали, жаловались на зной, на каменистые дороги, на сбитые ноги; они отбрасывали снаряжение, забывали о дисциплине и проклинали лживые мифы о Золотых Антилах, где природа якобы улыбается человеку. За эти тридцать миль колонна превратилась в растянутую толпу: малодушные и увечные стягивались в хвост, колонна рассыпалась на части, как лопнувшее ожерелье — на бусины.

На второй день партия фуражиров нашла на брошенной ферме раскрашенную статую мадонны, и вопящая солдатня вдребезги разбила «папистскую куклу», забросав ее апельсинами. Но забава вышла невеселая, потому что настоящей добычи не попадалось: испанцы унесли с собой все мало-мальски ценное. На следующий день всех напугало предстоящее столкновение с испанцами — английский авангард заметил впереди одинокого солдатика. Протрубили тревогу, но при ближайшем рассмотрении, по флажку на пике, в нем узнали отставшего от диверсионного отряда солдата, который должен был высадиться к востоку от Санто-Доминго. Венейблс, выехавший вперед, чтобы выяснить обстановку, узнал, что ложная атака тоже провалилась. Моряки не нашли на восточном берегу подходящего места для высадки и доставили диверсионный отряд к реке Рио-Хайна, как раз туда, где два дня назад должен был высадиться Венейблс. Теперь от первоначального плана атаки вовсе ничего не осталось. Колонна Венейблса, лишенная преимуществ отвлекающего маневра, шла прямо на окопавшихся испанцев.

В столкновении, произошедшем 17-го числа, виновен полковник Буллер, командир диверсионного отряда. Пенн приказал ему и его отделению дожидаться подхода Венейблса с основными силами. Однако полковнику Буллеру, заносчивому и самоуверенному, как многие другие офицеры, пришло в голову выдвинуться к Санто-Доминго, не дожидаясь появления Венейблса. Ко времени прибытия английского генерала авангард Буллера уже столкнулся с обороной, выставленной Пенальвой вокруг города. И так уж распорядилась судьба, что англичане нарвались на самый сильный испанский редут, форт Сан-Херонимо, расположенный на обращенном к морю конце городской стены. Так что Венейблс со своим штабом, элегантно выступив вперед, чтобы осмотреть диспозицию Буллера, попал в гущу жестокой и непредвиденной схватки. Атака англичан развивалась столь же бездарно и суматошно, как штурм Сан-Томе Уотом Рэли.

Передовая часть отряда Буллера натолкнулась на тщательно спланированную Пенальвой засаду. Испанцы дали один залп из своих требовавших долгой перезарядки аркебуз и бегом отступили за городскую стену. Англичане, решив, что победа уже у них в руках, ринулись вперед и попали под жестокий перекрестный обстрел пушек Сан-Херонимо. Немногим из людей Буллера удалось все-таки прорваться к подножию крепостной стены, но этот маневр ничего не дал, потому что в стене не было проломов, а у них не оказалось штурмовых лестниц. Пока они стояли там, соображая, как быть дальше, испанцы расстреливали их из мушкетов. Когда же англичане начали отступление, испанцы тут же отважились на вылазку. Отступление превратилось в беспорядочное бегство, и несчастный Венейблс, собравшийся неторопливо обсудить с полковником Буллером вопросы тактики, сперва чуть не оглох от грохота испанских батарей, а затем оказался в толпе ошалевших перепуганных англичан, в панике побросавших оружие. Английский генерал был так поражен, что (по словам Уистлера, никогда не упускавшего случая отпустить шуточку в его адрес), утратив мужество, отскочил и спрятался за большим деревом. Когда паника улеглась, он вышел из укрытия, стыдливо оправдываясь, «настолько пораженный ужасом, что едва мог говорить».

Эта необдуманная атака задала тон всей неудачной кампании на Эспаньоле. В столкновении англичане потеряли примерно двадцать человек и последние остатки самоуважения. Столкнувшись лицом к лицу с реальностью колониальной войны, приунывшие англичане и необученные ополченцы из Вест-Индии решили, что будущее не сулит им ничего хорошего. Всю следующую неделю они, ошеломленные и сильно пристыженные, не покидали лагерь. Венейблс, «потерявший лицо», недостойно выказав себя в схватке, усугубил положение тем, что поспешно устремился на воссоединение с флотом. Он уверял, будто ему необходимо посовещаться с адмиралом Пенном, но, по общему мнению, больше желал вернуть потерянную на поле битвы славу в утешительных объятиях жены.

Дисциплина в армейских частях, оставшихся без генерала, продолжала падать. Они оттянулись в устроенный на скорую руку лагерь в устье Рио-Хайны, предпочитая держаться поближе к судам обеспечения. Увы, пайки, доставленные с кораблей, оказались несъедобными. Вина за это, как вскоре выяснилось, лежала на комиссарах. Они приказали квартирмейстерам закупить недостающее продовольствие на Барбадосе, однако барбадосские торговцы, почуяв легкую прибыль, так вздули цены, что квартирмейстерам пришлось закупать провиант из флотских запасов, хранившихся на Барбадосе. Флотские поставщики годами сбывали на Барбадос залежалые товары, так что бочки с галетами и солониной, отправленные на берег для поддержки армии, были в таком состоянии, что мало кто соглашался есть отвратительное месиво. Иные солдаты предпочли умирать с голоду; другие ели и умирали от пищевого отравления; а те, кто отправлялись сами искать себе пропитание, рисковали погибнуть от рук быкобоев, рыскавших вокруг лагеря. Англичане ловили и ели собак и кошек и рассказывали, что кавалеристу, отошедшему в кусты облегчиться, приходилось держать ушки на макушке, не то он, вернувшись, рисковал найти свою лошадь уже в чьей-то похлебке.

Ясно, что армия пребывала на грани полного разложения. Но генерал Венейблс, уютно расположившийся в каюте на борту «Свифтшу», еще неделю тянул время, пока бедолаг, оставшихся на берегу, косила дизентерия, а гарнизон Санто-Доминго набирал силу. Пенальва спешно созывал подкрепления из других испанских поселений на острове. Шкипер Уистлер передает дух ситуации в характерной для него приземленной прозе. «Генерал Венейблс, — писал он, — имея под собой добрый корабль, а рядом с собой жену, не чувствовал, как плохо солдатам, которым приходилось лежать на песке, пока дождь не вымывал его из-под них, а еды у них было мало или вовсе не было, и пить было нечего, кроме воды… а оттого, что ели много фруктов и лежали под дождем, у многих начался кровавый понос, и они не натягивали штанов и только и делали, что опорожнялись, потому что были в весьма прискорбном положении, присаживаясь 50–60 раз на дню».

Флот предпринял попытку облегчить положение оставшихся на суше: Пенн сообщил Венейблсу, что может поставить своих моряков варить мясо на борту и доставлять его на берег войскам. Также можно было бы прислать им бочки с водой. Но эти предложения напоролись на рифы некомпетентности и неорганизованности, а когда Пенн предложил послать несколько линейных кораблей для высадки штурмовой группы в «городской бухте» для помощи армии, Венейблс в ответ только огрызнулся. Армия, как он высокомерно уведомил Пенна, не желает разрушать форт Сан-Херонимо, потому что целый форт пригодится пехоте, когда она возьмет город. Было ясно, что английский генерал ни от кого не желает принимать помощи. Тяжело переживая свою позорную неудачу, он готов был обрушиться на всякого, кто подвернулся под руку. Венейблс принадлежал к тому типу офицеров, который не склонен советоваться с подчиненными, а теперь настолько игнорировал их, что его штабные офицеры совершенно не представляли, что на уме у генерала. И для них стало сюрпризом, когда 24 апреля, через восемь дней после первой бесплодной атаки, Венейблс наконец снова показался на берегу и возвестил своим злосчастным войскам, что решился на прямой штурм города. На сей раз армия, обойдя Сан-Херонимо, должна была ударить на стену влево от форта, пробить укрепления испанцев «драками» и мортирой и удержать пролом холодной сталью. Если бы Венейблс потрудился произвести разведку по периметру стены, он быстро обнаружил бы слабые участки, укрепленные только траншеями и загородками. Но он, презрев элементарную осторожность, слепо двинул свои полумертвые колонны по главной дороге, на которой Пенальва расположил самые сильные засады и сосредоточил самые мощные орудия.

Примерно две трети английской армии были если и не в лучшей форме, то по крайней мере в состоянии двигаться, и, переночевав на главной дороге в ночь 24-го числа, они с рассветом двинулись на новый штурм Санто-Доминго. Передовые отряды, или, как их остроумно прозвали, Оставь надежду, были доверены генерал-адъютанту Джексону. Этот офицер, по позднейшим отзывам, был абсолютно некомпетентным, зато усердно заботился о сохранении собственной шкуры. Проявив примечательную смесь небрежности и предусмотрительности, Джексон не позаботился выслать дозоры для разведки лесов по сторонам дороги. Зато сам он осмотрительно выбрал для себя позицию в арьергарде, чтобы оставить за собой открытую дорогу к бегству, если что-то пойдет не так. За ним маршировал отряд, вооруженный фитильными ружьями, дальше — офицеры отряда «реформадос» и конный отряд. Дальше колонной по четыре двигался полк Венейблса (правда, без командира, державшегося позади), полк под командой генерал-майора Хина и морской полк под командованием вице-адмирала Гудзона. Артиллерию волочили упряжки солдат, а мушкетерам было строго приказано беречь фитили, которых уже оставалось по три-четыре дюйма на человека — слишком мало для затяжного боя. Вся колонна напоминала уродливого слепого червя, неуклюже ползущего по длинной, узкой, пропеченной солнцем дороге к Санто-Доминго. Жарко было, как в печке, и знойное марево да тучи пыли, поднятой ногами солдат, повисли у густых зарослей по сторонам дороги. Одолев шесть или восемь миль до Санто-Доминго, многие пехотинцы уже не держались на ногах от жажды и усталости, а авангард величественно-равнодушного генерал-адъютанта Джексона уже привел голову колонны прямо в пасть засады, устроенной Пенальвой.

Испанцы дали беспечному английскому авангарду зайти подальше. Их жертвы уже смотрели, разинув рты, на дымки орудий форта Сан-Херонимо, который на дальнем расстоянии вел по ним огонь круглыми ярдами и снарядами, когда засада словно взорвалась. Дав в упор залп из аркебуз, из чащи с боевыми кличами, сверкая клинками и копьями, вылетели кавалеристы и быкобои. Минуту передние ряды авангарда держались и даже успели дать ответный залп (чрезвычайно меткий, как писал, оправдываясь впоследствии, Венейблс). Затем, устрашенный зрелищем грозно несущихся на него быкобоев, авангард рассыпался и побежал. Генерал-адъютант Джексон, говорят, с одного взгляда оценил положение и первым обратился в бегство, расталкивая следующих за ним солдат. Испанцы пробивали зияющие дыры в рядах англичан, и одна английская часть за другой устремлялась назад, спасаясь от нацеленных на них копий. Только «реформадос» и генерал-майор Хин продержались достаточно долго, чтобы вступить в бой. Хин и с ним еще два отважных офицера грозили убить всякого, кто пробежит мимо, но их не слушали, а испанская кавалерия смела их в два счета. «Реформадос», отчаянно пытавшихся удержаться, тоже снесли — из пятидесяти пяти человек выжили семнадцать. Разгром был полным, английская колонна, складываясь, как подзорная труба, сбивалась в плотное стадо, тщетно пытавшееся пробиться по превратившейся в капкан узкой дороге. Сражаться норовил едва ли один из пятидесяти, и тех по большей части затоптали свои же бегущие товарищи. Колонна билась в судорогах паники, и люди Пенальвы, которых насчитывалось всего-то две сотни, бегали вдоль толпы, тыча копьями в первую подвернувшуюся спину, пока не отстали, устав от убийств. От полной катастрофы всех спас презираемый армейцами морской полк, шедший в арьергарде. Моряки под предводительством Венейблса расступились, пропуская бегущих, а потом сомкнули ряды и, угрожая убить всякого, кто нарушит строй, двинулись вперед. Тогда и обнаружилось, что испанцы, слишком утомленные бойней, чтобы сопротивляться, уже скрылись. Ополченцы Пенальвы одержали сокрушительную победу. Они убили от трехсот до четырехсот врагов, в том числе генерал-майора, подполковника, майора и четырех капитанов, сорвали боевые знамена англичан, как маки в поле, и честно заслужили каждый пенни обещанной Пенальвой премии за убийство англичанина.

Но второй штурм Санто-Доминго еще не закончился: Венейблс, прежде мешкавший, когда следовало наступать, теперь лез вперед, когда надо было остановиться. Неожиданный приступ храбрости, возможно, объяснялся тем обстоятельством, что генерала, как и многих из его солдат, мучили приступы дизентерии (действительно, он был так плох, что двум солдатам пришлось нести его на плечах). Обессилевший английский командующий, кажется, растерял все представления о тактике боя. Вместо того чтобы приказать своим людям отступить и перестроиться, он послал морской полк преследовать испанцев. И, хотя в это трудно поверить, он опять не побеспокоился разведать местность впереди. Так случилось, что моряки, наступавшие без всякой поддержки, вышли из леса на открытую местность, простреливавшуюся орудиями форта Сан-Херонимо и еще одного, удачно названного «Мясницким фортом». Стрельба двух батарей немедленно возымела убийственное действие: англичане, ожидавшие приказа к решающей атаке, валились под огнем, как игрушечные солдатики в детской игре. Но приказ не поступил, потому что Венейблс — единственный, кому был известен план штурма, если таковой план вообще существовал, — сломался, как тростинка. Мучимый болью, оглушенный грохотом битвы, он будто остолбенел в восхищении перед стойкостью воинов, державшихся, «когда вражеские пушки с фортов выбивали по восемь и девять наших людей каждым выстрелом». Пока он восторгался, моряки начали отступать, и к тому времени, как Венейблс собрался с мыслями и приказал выдвинуть вперед мортиру, среди его измученных людей уже не нашлось добровольцев, которые взялись бы тащить орудие. Английская атака захлебнулась, и, пока Венейблс колебался, офицеры сочли нужным вмешаться и отдать приказ к отступлению, прежде чем то превратилось в повальное бегство. Мортиру оттащили за пределы досягаемости пушечного огня из фортов, а офицеры, какие нашлись, собрались на военный совет, полный взаимных обвинений и уколов. Стойкость и доблесть обороны испанцев их ошеломила, к тому же они уже не были уверены в своей власти над солдатами. Они сомневались, что, отдай они приказ к наступлению, войска будут повиноваться, а перед ними высились невредимые стены Санто-Доминго, обороняемые полными решимости испанцами, сражавшимися как тигры. Казалось, не остается иного выбора, как только приказать армии отступить к берегу; напоследок они сделали красивый жест, закопав мортиру на месте, чтобы использовать при следующей атаке. Впрочем, ни опомнившийся Венейблс, ни другие офицеры в повторную атаку не верили. Английская пехота слишком пала духом; поле битвы было засыпано поломанным и брошенным оружием, заменить его было нечем, а офицеры то и дело набрасывались друг на друга с упреками. Маленький гарнизон Пенальвы своей отвагой вынудил воинов «Западного плана» Кромвеля отступить, истекая кровью.

По возвращении на берег неизбежно начались взаимные обвинения. Козлом отпущения за бесчестье, нанесенное англичанам, естественно, стал генерал-адъютант Джексон. Его со всей торжественностью предали военно-полевому суду, признали виновным и переломили шпагу у него над головой. Потом его отправили драить палубу на госпитальном корабле. Он мог считать себя счастливцем. Сержанта, который якобы дал сигнал к бегству авангарда криком: «Джентльмены, спасайтесь, мы пропали!», повесили, приколов к груди табличку с описанием его преступления. В сущности, оба они вели себя примерно так же, как большинство их товарищей, и Джексон был виноват не более многих других офицеров, которые, как указал Венейблс, явились «разграбить страну, где, как они думали, золота больше, чем камней». Главная ошибка Джексона, кажется, состояла в том, что в разгар сражения его застали вдали от схватки, причем какая-то из примазавшихся к войску личностей массировала ему спину. В довершение дела, ходили слухи, что он еще в Англии был повинен в двоеженстве.

Комиссары Пенн, Уинслоу и Батлер, остававшиеся на борту кораблей, разъярились, узнав об исходе штурма. В гневе они отправили письмо злосчастному губернатору Барбадоса, столь плохо обеспечившему экспедицию. «Ваши люди, — бушевали они, — и люди из Сан-Кристофора виновны в этой сумятице и поражении». Рекруты, набранные в колониях, были так плохи, что офицеры отказались вести их в новую атаку, и предложили вместо этого составить особый отряд из одних офицеров, чтобы предпринять новое нападение и попытаться исправить дело. Конечно, идея эта была слишком рискованной, чтобы принять ее к исполнению, и «с великой скорбью» комиссары объявили, что решили вообще вывести экспедиционные силы с Эспаньолы. Воспользовавшись полномочиями, врученными им Кромвелем, они решили переключиться на Ямайку, остров, который, как они надеялись, окажется менее «колючим», нежели Эспаньола, и по силам потрепанному воинству, которым они командовали. «Из этого, — заключили они, — можно видеть, сколь тягостно наше положение».

Армия действительно была в ужасном состоянии. После разгрома солдатам за каждым кустом и тенью мерещились притаившиеся испанцы. Каждую ночь на берегу поднималась ложная тревога: английские дозоры вслепую палили в темноту, приняв стук панцирей сухопутных крабов и неровный полет светлячков за звон испанского оружия и огоньки аркебузных фитилей. За двадцать бедственных дней на Эспаньоле умерли примерно тысяча англичан, более половины — от болезней. Две трети оставшихся были больны. Врагу досталось от двух до трех тысяч единиц оружия, а почти весь порох был истрачен. По-прежнему недоставало провизии и лекарств, и многих раненых, доставленных на корабли, оставляли по сорок восемь часов лежать на палубе, пока у них не начиналась гангрена. Хуже всего, что от боевого духа не осталось и следа. Разгром на Эспаньоле выявил худшие качества в офицерах и рядовых. Смелый замысел Кромвеля предстояло теперь исполнять армии, столь угнетенной, что они пристреливали лошадей, чтобы не возиться с их доставкой на корабли. Последним оскорблением многострадальным морякам стало требование пехоты, чтобы они грузились на суда в последнюю очередь. Иначе, заявили пехотинцы, нет гарантии, что флот не уйдет, оставив армию гнить на берегу. Наконец люди и вооружение были погружены; к 3 мая вся экспедиция была на борту. На следующее утро англичане уплыли от Эспаньолы.

За их спинами царило дикое ликование. Знатные жители Санто-Доминго слали в Испанию восторженные письма, в самом высоком духе описывая доблесть победителей и полное поражение «воинственных англичан», посмевших ступить на их берег. Спрятанную мортиру откопали и выставили на всеобщее обозрение; из захваченного английского оружия сложили праздничный костер; а день битвы, в которой, как говорили, погибло великое множество англичан, объявили ежегодным праздником. Чтобы у всех горожан были основания радоваться, бедным роздали довольно скромную сумму — пятьсот песо, а кавалеристам и быкобоям, принявшим на себя главный удар, вручили более существенные премии. Почтили и некоторых старших офицеров, а женам и детям погибших испанцев — таких было около сорока человек — назначили пенсии. Правда, не все эти награды были так щедры, как представлялось на первый взгляд: кое-кто из награжденных позже обнаружил, что их почтили даровыми землями в глуши Венесуэлы, населенной неукротимыми индейцами, а многие другие тщетно дожидались обещанной награды, застрявшей в колесах испанской бюрократии. Но все эти разочарования были в будущем, пока же граждане Санто-Доминго ликовали, танцуя вокруг костров, где горели «кочерыжки», и не скупились на взаимные поздравления. Между тем Пенальва и его советники узнали от пленных англичан, что флот направляется к Ямайке. Но в радостном возбуждении от счастливо отраженной угрозы они не видели причин предпринимать что-либо большее, нежели равнодушно предупредить своих соотечественников с Ямайки.

Глава 11. Захват Ямайки

Из всех островов Золотых Антил Ямайка, может быть, больше всего заслуживала сравнения с земным раем. Солдаты кромвелевского «Плана», проплывая вдоль ее южного побережья и склоняясь через борта транспортных судов, глядели в воду столь прозрачную, что ярких тропических рыб, проплывающих на глубине пяти морских саженей над кораллами и белым песком, казалось, можно коснуться рукой. Справа по борту высились величественные громады вершин Блу-Маунтинс: ряды серо-зеленых холмов, уходивших к центральному массиву, который ярко и четко вырисовывался на фоне тропического неба. Белые султаны кучевых облаков знаменами высились над высочайшими пиками, к которым их прижимали пассаты. В этих горах солдатам вскоре предстояло найти живописные расщелины, прорезанные реками; в стенах виднелись ископаемые раковины и кораллы, навеки впаянные в сушу. Малые ручейки бежали через миниатюрные долины, украшенные тонким узором папоротников или занавешенные плющом и лианами, что обвивали большие деревья с сочными, блестевшими на солнце листьями. «Этот остров, — писал англичанин, побывавший на нем во времена Рэли, — волшебный, плодородный остров, подобный для меня то ли саду, то ли сокровищнице. Здесь много лучших земель, каких мы не видели в прочей Индии; он изобилен скотом, кассавой и прочими приятными плодами разных видов. Мы не нашли в Индии более приятного и здорового места». Главной причиной столь необыкновенного плодородия был климат. Сезон вегетации длился здесь двенадцать месяцев в году, и местная растительность сбрасывала листву и одевалась вновь с небывалой щедростью. День за днем светило теплое яркое солнце, а отчетливые сухие сезоны во многих частях острова смягчали летние дожди, выпадавшие с почти колдовской точностью: по полчаса каждый полдень. Они прибивали пыль и охлаждали воздух, после чего прекращались, словно по волшебству, снова выглядывало солнце, чтобы осушить свежеумытые растения — и жизнь продолжалась с новой силой. Даже ураганы, бич Антил, казалось, уважали тишину Ямайки. Каждый год, пробушевав над другими островами, ураганы грозно двигались к Ямайке, но почти всегда в последний момент сворачивали в сторону, чтобы терзать другие, менее счастливые острова, оставляя Ямайку в невозмутимом спокойствии.

Но под этой радужной оболочкой в ямайской идиллии можно было отыскать серьезные недостатки. Изрезанные горы были слишком крутыми и лесистыми для земледелия, и потому возделанные земли сосредоточивались в низинах у побережий. В этих низинах порой было адски жарко. Горы не допускали к ним дождь, так что в неудачные годы случались ужасные засухи. Девственная почва с трудом поддавалась плугу; между разными низинными участками было очень трудно поддерживать связь; непривычные к жаре жители Северной Европы быстро узнавали, сколь тяжела душная летняя жара на равнинах. Кроме того, их донимали местные болезни, в особенности малярия и желтая лихорадка, — в те дни их обычно называли водянкой и горячкой. Эти заболевания отягощались склонностью поселенцев к пьянству и невоздержанности. В равной мере важно было знать и использовать местные особенности острова: на каком-нибудь участке в горах могло выпадать до девяноста дюймов осадков в год, в то время как на долину всего в десяти милях от него выпадало меньше пяти дюймов. Были местности, ловившие так много солнца, что посевы там созревали рано, и фрукты были готовы к сбору, когда в других местах до сбора урожая оставалось еще несколько месяцев. Были места, отлично подходившие для ананасов, зато кассава там не приживалась. В иных областях насекомые-вредители уничтожали все цитрусовые сады, зато там отменно рос сахарный тростник. Все это было очень сложно, и если Ямайка в самом деле была земным раем, то, чтобы воспользоваться его дарами, требовались особые знания и большой опыт.

Однако в качестве цели для следующей атаки комиссары не могли сделать лучшего выбора. После полученного на Эспаньоле отпора Ямайка становилась утешительным призом, при этом достаточно ценным. «Земля воды и лесов», как якобы называли Ямайку караибы, лежала в подбрюшье жирной дуги испанских Антил и стала бы превосходной базой для морских сил, которые могли бы грабить испанские колонии и Серебряный флот. Остров этот не давал Кромвелю рудников и богатых плантаций, на которые тот рассчитывал, но, захватив Ямайку, англичане одним прыжком передвигались на тысячу миль к западу: от шаткой позиции на окраине Антильских островов к суше в самом средоточии Карибского моря. Итак, с точки зрения стратегии Ямайка была, возможно, самым важным из Карибских островов…

А Испания ею пренебрегала. Будучи меньше близлежащих Кубы и Эспаньолы, она оказалась Золушкой, обделенной деньгами и вниманием, уходившими из метрополии в крупнейшие испанские колонии. С давних времен, когда испанские поселенцы с энтузиазмом колонизировали Ямайку, многие из семейств первых колонистов переселились на американский материк, предоставлявший больше возможностей. К 1655 году остров снова превратился в глухомань. Его обнищавшее население насчитывало не более 2500 душ, и все они сосредоточились или в Вилья-де-ла-Веге (иначе Сант-Яго-де-ла-Вега, позднее переименован англичанами в Спэниш-таун — испанский город), единственном городке на острове, или вокруг него. Людей не хватало даже для того, чтобы полностью использовать агрикультурный потенциал острова. Теоретически низины были поделены между испанскими землевладельцами, но те столь мало заботились о своих полуфеодальных владениях, что предоставили их дикому скоту и быкобоям. Шкипер Уистлер, как обычно, ухватил самую суть, записав, что Ямайка «может стать одним из богатейших мест в мире; испанцы называют ее садом Индии. Но скажу вот что — садовники очень плохи, потому что пожинают немногим больше того, что растет само».

В действительности испанские колонисты на Ямайке столкнулись с любопытной проблемой. Потомки Колумба доказывали в суде, что его католическое величество даровал Ямайку Колумбу в личное владение, и, как таковое, она должна перейти к его потомкам. Это небывалое требование, основанное на сомнительных основаниях, вызвало такое смятение, что поселенцы никогда толком не знали, проживают ли они на землях испанской короны или в имении Колумбовых потомков. В проникнутой сутяжничеством атмосфере испанской колониальной политики такая двойственность отпугивала всех фермеров, кроме самых больших оптимистов. Спустя 161 год после того, как Колумб объявил остров владениями Фердинанда и Изабеллы, колония столь обеднела, что английские захватчики с трудом отличали ее богатейших плантаторов от беднейших работников. Ни те ни другие не знали роскоши. Все одевались в рабочую одежду, питались одной и той же однообразной пищей и жили в убогих одноэтажных домиках, выстроенных из забитых в землю столбов, обмазанных засохшей известкой. Многие семьи колонистов практиковали внутрисемейные браки, и очень немногие из них были достаточно богаты, чтобы содержать много рабов. После века с лишним тяжких трудов испанские колонисты все еще жили в постоянной борьбе за существование, с трудом перебиваясь на ежегодном доходе от шкур, лярда, сала и пряностей и с надеждой дожидаясь тех времен, когда Совет Индий решит всерьез заняться их островом. Главным событием года становился приход корабля из Испании, доставлявшего новости с родины, мануфактуру, да иной раз — новых правительственных чиновников. В остальном Ямайка существовала словно на другой стороне земли, настолько она была оторвана от мира и забыта. Вилья-де-ла-Вега, располагавшийся всего в шести милях от огромной естественной гавани, где позже был построен Кингстон, уныло примостился на самом краешке Ямайки, и большинство испанцев больше жались к берегу, в котором видели единственную связь с внешним миром, чем устремлялись к нетронутым внутренним частям острова.

Пенн и Венейблс были в некоторой степени осведомлены о состоянии Ямайки. Английские корабли часто кренговались в ее укромных бухтах, а испанские поселенцы только радовались появлению английских контрабандистов, снабжавших островитян товарами, которые Испания либо забывала присылать, либо продавала по непомерным ценам. Кроме того, двенадцать лет назад большой отряд английских каперов дерзко высадился на остров, захватил Вилья-де-ла-Вегу и удерживал до получения выкупа. Несколько участников того рейда были в числе моряков Пенна и могли посоветовать комиссарам, как лучше захватить испанские позиции. Честно говоря, испанцы на Ямайке свели столь печальное знакомство с пиратами и прочими хищниками, что у них выработалось здоровое уважение к налетчикам всякого сорта. Они знали, что их укрепления долго не продержатся, и при первом появлении вражеских парусов на горизонте обычно смирялись с неизбежностью. Они грузили свое добро на телеги, забирали семьи и бежали в горы, чтобы переждать, пока грабители уйдут восвояси. Такова же была их первая реакция, когда 9 мая 1655 года испанские часовые на дозорной башне сообщили о мощном английском флоте, направлявшемся прямо к якорной стоянке.

В тот день, когда перед английским флотом показалась Ямайка — «очень высокая земля вдалеке», — скончался комиссар Уинслоу, ветеран Нью-Плимута. Говорили, что не выдержало разбитое сердце, что его дух подкосил позор, пережитый при Санто-Доминго; но более вероятно, что убили комиссара лихорадка, отсутствие надлежащей медицинской помощи и суровая жизнь. Ему было шестьдесят семь лет. Его тело закрыли в гробу, положив в ноги два ядра, и спустили на веревках за борт «Свифтшу», оставив там, пока шла похоронная служба. Затем, с последним «аминь», веревки отпустили, и гроб с плеском погрузился в прозрачные воды Карибского моря, а с кораблей Пенна над могилой комиссара прогремел салют из сорока двух пушек. Смерть Уинслоу определила настрой новой кампании: когда флот входил в будущую Кингстонскую бухту, английские войска мало походили на тех самоуверенных оптимистов, что столь гордо ступили на берега Эспаньолы. Теперь люди были угрюмы, измучены болезнями и нервозны. Общая подавленность сказалась и на Венейблсе. Когда корабли бросали якоря у ямайского побережья, он мрачно мерил шагами палубу, втянув голову и низко надвинув шляпу. Он не поднял головы даже в ответ на робкие приветственные крики своих людей, проходивших на шлюпках вдоль борта корабля на пути к месту высадки. За несколько часов до того он сурово предупредил, что всякий, кто повернется спиной к врагу, будет убит на месте стоящим рядом; иначе обоих казнят за трусость. С этой мрачной мыслью в уме солдаты, которым помогал слабый бриз, быстро приближались к испанскому берегу. Они уже видели малые оборонительные брустверы и различали дымки из пушек — защитники острова открыли огонь.

Венейблс переоценивал опасность. Военная позиция Ямайки имела мало общего с неприступной обороной, которую он встретил на Эспаньоле. Испанское население Ямайки было слишком малочисленно и слишком слабо вооружено, чтобы возвести укрепления, подобные тем, которыми воспользовался граф Пенальва. В Вилья-де-ла-Вега не было укреплений, заслуживавших этого названия; не было и ополчения, которое можно было бы созвать для усиления городского гарнизона. Ямайские испанцы не уступали отвагой тем, что сражались под командованием Пенальвы, но они были не так глупы, чтобы думать, что смогут отразить атаку семи или восьми тысяч англичан, как бы жалко те не выглядели. В данный момент испанцы, собственно, еще сомневались в целях пришельцев и главным образом хотели выяснить, чего ради затеяна загадочная атака. Никто из европейцев, в том числе и испанцы, не числили несчастную Ямайку среди земель, стоящих столь массированного нападения. Испанцы надеялись, что английские моряки по ошибке вышли не туда, куда собирались, или хотят только пополнить припасы на пути к более крупной цели. Все же из предосторожности 180 человек островного гарнизона заняли позиции у места высадки.

Предводителем их был губернатор дон Хуан Рамирес де Орельяна. Этого несчастного так мучили покрывавшие все тело болячки и нарывы от неизлечимой кожной болезни, что его приходилось всюду носить на мягких носилках и спеленутым, словно младенца. За брустверами на месте высадки были установлены всего три пушки, пригодные к использованию, так что гарнизон со своей миниатюрной батареей вряд ли мог причинить существенный урон, даже стреляя исключительно метко. Они выпустили около двадцати ядер впустую, целясь в передовой английский корабль «Мартин», двигавшийся к мелководью, и с судна на выстрелы испанцев ответили столь же безуспешно. Едва англичане начали высадку, испанцы оставили свои позиции и поспешно вернулись в город, не потеряв ни одного человека. Там они позаботились об эвакуации своих семей и сбежали в холмы, откуда горстка разведчиков мрачно наблюдала, как английская пехота, полк за полком, высаживается на берег и с угрожающей неторопливостью разбивает лагерь. На следующее утро,когда английская колонна целеустремленно двинулась в глубь острова, испанцы не выдержали напряжения. Они выслали двух парламентеров под флагом перемирия к английскому командующему. Представ перед Венейблсом, посланцы уведомили его, что, если ему нужно продовольствие, испанские колонисты с радостью поделятся, насколько смогут, говядиной и хлебом из кассавы, чтобы экспедиция могла продолжать путь. Резкий ответ Венейблса подтвердил их худшие опасения. Он, как без обиняков заявил генерал, «явился не грабить, а растить хлеб» и намерен превратить остров в постоянное владение республики. В два часа того же дня английская пехота беспрепятственно вошла в покинутый жителями Вилья-де-ла-Вега.

Перед испанским руководством встала дилемма. Впервые за всю историю колонии тщетно было бы дожидаться, пока пришельцы уйдут сами. Если Венейблс сказал правду, необходимо предпринимать активные действия для изгнания англичан. Более того, испанцы по собственному опыту знали, что следующие два или три месяца — лучшее время для борьбы против оккупантов. Наступало самое трудное время засушливого сезона, а в засуху пришельцам будет исключительно трудно охотиться и обеспечивать себя пропитанием. Вполне возможно, что, отступив в труднодоступную центральную часть острова, испанцы смогут оказывать военное давление на англичан, пока естественные условия Ямайки не изнурят армию вторжения. Испанские колонисты как никто знали, что скудная экономика Ямайки едва способна прокормить три тысячи душ и не выдержит появления еще шести или семи тысяч ртов. В данном случае голод становился союзником испанцев. Но в ближайшие несколько дней требовалось потянуть время, чтобы дать возможность беженцам отойти в холмы и спрятаться в привычных укрытиях. Чтобы выиграть время, отважная депутация поселенцев вернулась в столицу и предложила английскому командованию переговоры. Генерал Венейблс и его штаб, находившиеся в Вилья-де-ла-Вега, пребывали в наилучшем расположении духа. Они радовались, что наконец отделались от моряков, и хвастливо заявляли, что теперь, когда у них развязаны руки, армия покажет, на что способна. Их совершенно сбила с толку легкость, с какой удалось захватить испанскую столицу, и они беззастенчиво обманывали себя мыслью о важности нового завоевания. Вилья-де-ла-Вега, уверяли они, великолепный трофей. На деле город, разумеется, ничего не значил ни в военном, ни в коммерческом смысле. Эту занюханную провинциальную столицу испанцы без всякой жалости бросали и перед лицом менее грозных завоевателей. Пока Венейблс со штабом раздували важность своих достижений, английские солдаты, раздраженные запретом на грабеж, бродили по покинутым улицам, взламывали двери, оскверняли церкви и рылись в домах в поисках добычи. Их ожидало разочарование. Испанцы вывезли все подчистую, погрузив все мало-мальски ценное на телеги беженцев. В городке осталось лишь несколько поломанных кроватей, стульев и столов. Англичане хватались и за эти жалкие трофеи, срывали даже облысевшие и засаленные коровьи шкуры, которыми были застелены полы в хижинах рабов. Эти коровьи шкуры отправили в Англию, где обменяли на груз галет, муки и гороха. Таков был единственный доход, полученный Венейблсом и его людьми от захвата испанского городка.

К тому времени как в город прибыла испанская делегация, Венейблс, комиссар Батлер и прочие старшие офицеры обосновались в ратуше на главной площади, где прежде располагался городской совет. Испанцев провели в это столь знакомое им здание для первого этапа переговоров, продемонстрировавших тупоумие англичан и сравнительную сообразительность их испанских противников. Со стороны англичан переговоры возглавили Венейблс, генерал-майор Фортескью (его заместитель), еще несколько старших офицеров и комиссар Батлер. Советником и переводчиком служил Томас Гейдж, самозваный эксперт в американских делах. Испанскую делегацию, как ни странно, возглавлял португалец Франсишку де Карвахал. Он выступал как представитель «сархенто майор», или старшего офицера, занятого между тем более важным делом: он командовал отступлением беженцев. У испанской делегации была, само собой, единственная цель: как можно дольше затягивать переговоры, пока их товарищи готовятся к войне. Ради этого они готовы были проявлять глубочайшее смирение и прикрываться бесконечным политесом. Англичане, напротив, считали, что переговоры нужны лишь для обсуждения условий капитуляции испанцев: они были настолько уверены, что испанская Ямайка у них в руках, что ломились напролом и в конечном счете позволили себя одурачить.

Венейблс начал первую встречу, с характерным для него высокомерием отказавшись обсуждать какие-либо важные вопросы, пока испанцы не согласятся обеспечивать английские войска ежедневными поставками говядины, овец и хлеба из кассавы. Его люди, величественно заявил генерал, долго пробыли в море и нуждаются в свежем мясе, а доставить эту пищу должны испанцы. Он не стал упоминать, что оголодавшие английские солдаты уже понемногу уничтожают все живое, до чего могут дотянуться, в том числе и тягловый скот. И что очень скоро в Вилья-де-ла-Вега не останется никакого мяса. Карвахал был достаточно проницателен, чтобы не упустить представленный ему Венейблсом случай затормозить переговоры еще до их начала, и очень тактично закрыл встречу под предлогом, что ему нужно немедленно вернуться в испанский лагерь и отдать необходимые распоряжения для исполнения пожеланий английского генерала.

На встрече, которая произошла на следующий день, Венейблс бушевал. Он, сказал генерал Карвахалу, велел доставить его голодным людям не меньше трехсот голов скота и побольше кассавы, а квартирмейстер доложил, что испанцы пригнали всего три десятка тощих коров, а хлеба не привезли вообще. Он не позволит морочить себе голову! И он никак не ожидал, что испанцы нарушат слово. На этот взрыв эмоций Карвахал невозмутимо и уверенно отвечал, что хотя кассавы найти не удалось, так как ее на острове мало, но скот был бы доставлен в потребном количестве, если бы не некоторые затруднения. К несчастью, испанский лагерь расположен так далеко, что трудно пригнать из него в город полудикий скот. Впрочем, он обещал, что завтра все наладится. Затем Карвахал весьма любезно попросил позволения осведомиться, по какому праву англичане претендуют на Ямайку, если остров уже сто лет в руках испанцев и их права подтверждены папской буллой. На этот вопрос Гейдж находчиво ответил, что англичане намерены отобрать Ямайку у испанцев, как испанцы отобрали ее у индейцев. Что же до папы, сострил он, то папские гарантии к этом делу никакого отношения не имеют, ведь во времена Генриха VIII папа готов был подарить Англию любому принцу, который вздумал бы ее захватить, да вот никто не принял вызов. По словам одного из испанских делегатов, «парламентеры долго и сердечно смеялись над этой шуткой». Затем Венейблс напомнил об условиях, на которых испанцы должны сдать остров, и принялся зачитывать длинный и подробный список, однако Карвахал вежливо сообщил, что они не уполномочены обсуждать условия сдачи без консультации с губернатором и его советом. Тогда Венейблс окончательно вышел из себя и наотрез отказался вести дела с испанцами, пока к нему не явится лично губернатор. И Карвахал опять воспользовался предлогом для нового затягивания переговоров.

Еще два дня тянулись переговоры: на сей раз губернатор Рамирес возглавил депутацию, приведя в отчаяние англичан, с ужасом и отвращением взиравших на этого несчастного, изуродованного оспинами инвалида, к которому английские врачи отказывались даже прикоснуться. Тем временем каждый лишний день позволял испанцам продолжать эвакуацию, причем настроение беженцев поднималось по мере того, как они осознавали глупость своего противника. Наконец Рамирес принял условия, выставленные Венейблсом, однако это был жест слабого и усталого человека, когда же известие о нем дошло до лагеря испанцев, там состоялось общее собрание, на котором большинством голосов денонсировали и капитуляцию, и самого губернатора. Испанские поселенцы не собирались отдавать свои земли с покорностью, какой требовали неразумные и нестерпимо суровые условия капитуляции. Черновик договора настаивал, чтобы все противники, способные носить оружие, все испанские форты, амуниция, военное снаряжение и корабли, стоящие в портах, были в течение десяти дней переданы англичанам. Английские комиссары обещали испанским поселенцам полную неприкосновенность, но намеревались их разоружить, оставив право носить шпаги и кинжалы только за офицерами. Любой испанец, желавший покинуть остров, был вправе это сделать, и ему обеспечивался транспорт. Однако уезжающие могли взять с собой только одежду, книги и письменные документы, которые хотели сохранить. Все прочие ценности, товары и имущество, вывезенное беженцами, следовало возвратить на прежние места. Имелась также статья, обещавшая особые льготы всякому рабочему или ремесленнику, решившему остаться под властью английского закона, и еще одна статья, сулившая рабам скорое освобождение. Для обеспечения этих обещаний комиссары требовали переписи всех лиц, желающих остаться на Ямайке, и обязали испанские власти представить соответствующее количество заложников. Короче говоря, Ямайка становилась полной собственностью англичан, а прежние жители могли либо оставаться в качестве граждан второго сорта, либо убираться на все четыре стороны.

Неудивительно, что испанцы предпочли драться. Губернатор Рамирес, чувствовавший, что уронил свою честь согласием на капитуляцию, и понимавший, что он не в состоянии возглавить военные действия, сдался англичанам вместе с несколькими старшими офицерами. Тем самым командование испанскими войсками перешло к молодым и более решительным поселенцам, из которых вскоре выдвинулись несколько превосходных руководителей партизанской войны. Во главе с ними испанцы начали ожесточенную кампанию, продлившуюся три года и доставившую англичанам немало бед. Как часто бывает, первой жертвой кампании стал невинный мирный житель. Это был чернокожий раб, которого хозяин — один из заложников, содержавшихся в Вилья-де-ла-Вега, — послал с письмом в испанский лагерь. Его немедленно арестовал испанский пикет и, приняв негра за подосланного англичанами шпиона, без лишних слов задушил. Но одной гибели безвестного негра было недостаточно, чтобы разрушить иллюзии, в которых пребывали Венейблс и его штаб. Они были настолько уверены, что испанцы не дерзнут сопротивляться превосходящим силам англичан, что почти не беспокоили себя установкой охраны или разведкой. Они тратили время, составляя раздутый инвентарный список захваченной сокровищницы Антил, чтобы представить его на радость лорду-протектору. Они перечисляли в списке количество и стоимость сахарных плантаций и сахароварен острова, наугад прикидывали стоимость рабов, которых рассчитывали отнять у испанцев (и совсем не собирались освобождать), рассуждали о существовании не открытых еще золотых и серебряных рудников в глубине острова и даже подумывали о том, чтобы варить на Ямайке пиво и эль. Они все еще грезили наяву, когда проявились первые признаки тревоги. Партия охотников, собравшихся пострелять цесарок, не вернулась в город. По неизвестным причинам прекратились поставки скота, ежедневно доставлявшегося испанцами. Затем пришло донесение, что английские фуражиры попали в устроенную неизвестными убийцами засаду и что несколько испанских заложников тайком скрылись из Вилья-де-ла-Вега. Венейблс с опозданием понял, что его провели.

Он отреагировал с необычной для него быстротой. Пехоту отправили выслеживать испанских беженцев, а моряки на легких судах двинулись вдоль побережья в расчете перерезать испанцам путь к отходу. Но было поздно. Испанцы успели уйти далеко и с большим искусством скрыли свой маршрут. Люди Венейблса вернулись через несколько дней с пустыми руками, угнетенные потерей нескольких солдат в стычке с испанской иррегулярной кавалерией, блестяще защищавшей арьергард.

Англичане медленно и трудно начали постигать премудрости ведения партизанской войны в тропиках во всем ее драматизме. К их чести надо сказать, что хотя обучались они мучительно медленно, но в конце концов ухватили основные правила ведения боевых действий и в конечном счете стали столь же опасны в лесной войне, как ужасавшие их некогда быкобои Эспаньолы. Но поначалу повторилась вся горечь разгрома при Санто-Доминго. Испанцам был известен каждый дюйм местности; английские пехотинцы слепо попадались в ловушки и несли большие потери; и даже, когда противник показывался на глаза, офицеры Венейблса не представляли, как обезвредить проворного врага. Последовала серия мелких стычек: попадали в засады партии, отправленные за водой, и передовые патрули; заставали врасплох и рубили насмерть охотников и лесорубов. Иной раз единственный, перепуганный до полусмерти выживший добирался до своих с вестью о резне, но чаще испанцы методично уничтожали всех попавших в засаду и оставляли тела в качестве предостережения. Партизаны не могли брать пленников, потому что еды у них едва хватало для себя и своих семей, и они опасались, что бежавший пленник сообщит англичанам, с каким трудом они выживают в своих горных лагерях. Проходили месяцы, партизаны не получали никакого подкрепления с других Антильских островов, и ход военных действий понемногу оборачивался против них. Англичане избрали новую беспощадную тактику. Они «морили голодом» врагов, выжигая на корню посевы и сравнивая с землей каждую найденную в лесах хижину. Войска Венейблса тоже начали устраивать засады на горных тропах; снабжали дозорных захваченными у испанцев лошадьми и порой успевали перехватить налетчиков, не дав тем скрыться в глубине острова. И еще, производя хорошо спланированные высадки в разных частях побережья, они понемногу захватывали оставшиеся у врага территории. С наступлением дождливого сезона несколько отрядов партизан не выдержали жизни в заливаемых дождями горах и ушли в город, чтобы сдаться. Другие понемногу перебирались на Кубу, отважно пересекая девяностомильный пролив между островами на долбленых каноэ из хлопкового дерева, и наконец на острове остались только самые упорные бойцы сопротивления. Эта последняя горстка держалась стойко, но в конце концов англичане выследили их последнее укрепление на северном берегу, взяли его штурмом и изгнали с Ямайки последних испанцев.

Однако все это время подлинная битва за Ямайку велась не пушками и не копьями. Ее вели топорами и мотыгами на равнинах вокруг города Вилья-де-ла-Вега. Здесь англичане проходили жестокую школу выживания на Золотых Антилах. Экспедиция, высадившаяся на этих плодородных берегах, была слабо обеспечена продовольствием, и комиссары понимали, что для армии дело жизни и смерти — расчистить землю и прокормиться своим трудом. Доставка продовольствия из Англии и с Барбадоса, осуществлявшаяся в лучшем случае нерегулярно, не могла продолжаться до бесконечности, и у экспедиции имелось от шести до восьми месяцев, чтобы превратить сельское хозяйство Ямайки в базу, способную поддержать колонию. Отчаявшись, они попытались в приказном порядке превратить солдат в фермеров. Каждому полку были выделены участки земли в низинах, и солдаты должны были возделывать их под надзором офицеров. В теории все было неплохо и пришлось по нраву полковникам, желавшим сохранить свои войска на случай внезапной атаки испанцев. На практике же затея с треском провалилась: комиссары не понимали, что никакой приказ не сделает из солдата фермера и что люди, прибывшие на Ямайку с мечтой о беззаботной жизни на Антилах, не готовы превращаться в батраков у собственных офицеров. Сами офицеры портили дело, рассматривая выделенные им земли как собственные поместья и бестактно требуя направлять нищих шотландцев, ирландцев и прочих бедняков на работы вместе с простыми солдатами. Враждебность между офицерами и рядовыми с самого начала угрожала всему проекту, и мятеж назревал быстро. Наконец даже оставшиеся без земель младшие офицеры присоединились к рядовым и стали требовать своей доли в добыче, взятой на Ямайке.

Делиться, в сущности, было нечем, потому что возделывание «сада Индий» шкипера Уистлера оказалось небыстрым делом. Не хватало земледельческих орудий, тропические почвы оказывались прискорбно скудными, и даже ополченцы, навербованные на Сан-Кристофоре и Барбадосе, не знали, что здесь сажать. Солдаты так пали духом, что забрасывали уже расчищенные и зараставшие сорняками участки, а на пайках, урезанных до трех постных дней в неделю и трех галет каждые семнадцать дней, у них недоставало сил сводить девственный лес. Жизнь стала такой суровой, что несколько беглых подмастерьев и ссыльных с Барбадоса стали проситься обратно к прежним хозяевам. Они предпочитали понести наказание и отбыть до конца срок, чем оставаться на Ямайке. Правда, один барбадосский офицер преуспел в новом ремесле плантатора. Но, когда оказалось, что он обязан еще и платить жалование солдатам, ему пришлось распродать имущество и уехать с острова.

Часто от солдат-фермеров вреда было больше, чем проку. Они рубили плодовые деревья, вытаптывали засеянные испанцами поля кассавы и распугивали дикий скот. В первые беззаботные дни после высадки солдаты не брезговали забивать в пищу собак, ослов, кошек, змей и грызунов. Но такая охота опасно сократила запас живности на острове, и теперь солдатам приходилось учиться пасти дикий скот в саванне. Впрочем, ковбои из них получались никудышные, и с досады они стали стрелять скотину из аркебуз. Это было ошибкой — страх заставил стада, державшиеся прежде на равнинах, откочевать в леса, где их было почти невозможно выследить. Одна охотничья партия англичан, из самых неприспособленных, окружила маленькое стадо, открыла огонь со всех сторон и, не убив ни единой коровы, перестреляла несколько своих людей. Даже когда аркебузирам случалось попасть в цель, пуля редко валила корову на месте, и раненое животное убегало в чащу, где тушу нельзя было отыскать. По словам одного английского офицера, он, проезжая через лес, видел восемьдесят дохлых коров, бесполезно гниющих на солнце; а генерал-майор Седжвик мрачно описывал в письме Кромвелю условия жизни на острове: «Наши солдаты уничтожили всю провизию и скот. Куда бы они ни пошли, за ними остаются руины. Ни копать, ни сажать они не хотят и не могут и готовы скорее умирать с голоду, чем трудиться».

Подоплекой этой истории устрашающей расточительности, некомпетентности и праздности были непрекращавшиеся с первого дня высадки раздоры между сухопутным войском и моряками. Генерал Венейблс практически не разговаривал с Пенном и настолько мало доверял адмиралу, что завел досье, где описывал все его воображаемые проступки. Он был уверен, что флот намеренно утаивает припасы, хранившиеся на кораблях, и что моряки злонамеренно отказывают армейским в пище и амуниции, полагающимся им по праву. Кроме того, он заподозрил, что Пенн позволил своим офицерам прикарманить призовые деньги, которые следовало разделить на всех. В последнем могла быть доля истины, поскольку Пенну удалось пристроить на пост офицера, отвечающего за трофеи, своего племянника, а когда этому племяннику пришло время оставить должность, он не представил подлинных документов о распродаже трофеев и не допустил проведения тщательной ревизии.

Впрочем, недоброжелательство не ограничивалось обвинениями и контробвинениями между армейскими и флотскими. Сама армия раскололась. Многие офицеры винили Венейблса в некомпетентном, по их представлениям, захвате Вилья-де-ла-Вега. Они полагали, что надо было сразу двинуться на столицу Ямайки и не позволять испанцем обчистить город. Естественным лидером недовольных был полковник Буллер, уже доказавший при неудачной диверсии в Санто-Доминго независимость своего мышления, заносчивость и склонность нарушать дисциплину. И вот, когда Венейблс, истощивший силы в попытках управлять разлагающейся армией, заболел, Буллер дошел до того, что самочинно созвал военный совет и издал приказ о том, что экспедиция переходит под его командование. Венейблс, оправившись, тут же приструнил непокорных, которых называл «ленивыми тупоумными офицерами, наделенными большой гордыней, но обделенными умом, доблестью и деятельностью». Обузой стал и комиссар Батлер. Правда, когда Венейблс, потеряв терпение, обозвал того «пьянчугой», комиссар впал в ярость и, к всеобщему облегчению, отбыл в Англию.

Флоту, стоявшему в Кингстонской бухте, приходилось не легче. Моряки сидели на половинном рационе воды и пищи и, вместо того чтобы, как им мечталось, обшаривать остров в поисках добычи, были вынуждены очищать днища судов от наростов. Один из кораблей, где хранились припасы — «Дискавери», — во время кренгования загорелся от пожара в судовой пекарне, а поскольку груз его составляли бренди, запас древесины для плотников и боцманов и 120 бочонков с порохом, полыхнуло на славу. Опасность грозила и другим стоящим на якоре кораблям, так что пришлось подвести шлюпки и отбуксировать горящее судно на отмель, где его и оставили догорать. Но пожар облегчил «Дискавери», и переменившийся ветер погнал его к флоту, словно огромную плавучую бомбу. Судно взорвалась на дистанции выстрела из карабина на глазах у потрясенного шкипера Уистлера, прилежно описавшего в своем дневнике тревожные события той ночи.

Несмотря на все трудности, англичане держались. Может быть, их было слишком много, чтобы сломались все, но нашлись и те, кому Ямайка начинала нравиться. «Здесь дни не такие жаркие, как в Италии, а ночью и утром прохладнее», — замечал один солдат, а другой, очевидно, страдавший от лишнего веса, радостно писал оставшимся дома друзьям, что благодаря недостаточному питанию и «обильному потению» он «сбросил четыре пальца на талии». Начало поступать на остров и столь необходимое снаряжение. В ответ на настойчивые запросы Венейблса стали подвозить фляги для воды, железо, сталь, башмаки, полотно, палатки, новые клинки и даже новую конституцию для управления островом. И дисциплина понемногу восстанавливалась. Охотников предупредили, что того, кто станет стрелять дикий скот, арестуют и «прокатят на деревянной кобыле»: это изощренное наказание сочетало физические мучения с унижением позорного столба. Двух неуемных «богохульников» выпороли и прижгли им языки. Прибыло подкрепление: восемьсот солдат из Англии, на замену больным и для отражения возможной попытки испанцев отбить остров. «Бедняги, — писал один из наблюдавших за высадкой новичков. — Жалею их от всего сердца: все, что видится им горами, обернется мусорными кучами».

Суровая реальность Антил разочаровала не только покорителей Ямайки: в Англии Кромвель был поражен мизерными результатами своих колониальных замыслов. Поверив мифу об Антилах, он вложил в «План» огромное количество людских и финансовых ресурсов. Теперь ему казалось, что назначенные им командующие не оправдали надежд и упустили случай. Эта пара слюнтяев только и делала, что заваливала Лондон просьбами прислать новую и новую помощь, пока столь дурно ими устроенная колония пыталась укорениться на новых берегах. Все надежды на прибыль для протектората обернулись непрестанной тратой людей и денег. Пенн и Венейблс даже за пять тысяч миль ощутили гнев протектора. Его раздражение вылилось в резкие отказы, присланные в ответ на мольбы о новой помощи. Наконец Пенн так встревожился, что решил вернуться в Англию и лично объяснить положение. Он заявил, что его корабль нуждается в переоснастке, а атака испанцев маловероятна. Оставив Гудзона с двенадцатью фрегатами нянчиться с новорожденной колонией, он отплыл на родину. Венейблс, страшно испугавшись, что адмирал свалит всю вину за неудачи экспедиции на армию, вскоре последовал за ним. Кромвель встретил обоих без особого сочувствия. Их вызвали в Лондон, устроили жестокую выволочку за дезертирство с Ямайки и бросили в Тауэр. Обоих впоследствии освободили, после того как они принесли протектору униженные извинения, но больше Кромвель не прибегал к их услугам.

Освобожденный из Тауэра Венейблс, которого все еще жгло позорное поражение при Санто-Доминго, приступил к написанию своей «Повести», где отвечал на обвинения в трусости и некомпетентности, появившиеся в круживших по Англии памфлетах. В довольно жалкой попытке опровергнуть слухи он вставлял длинные цитаты из свидетельств, доказывавших его полководческое искусство. Но было уже ясно, что он отвоевался. Вскоре генерал удалился в добровольное полуизгнание и предался любимому занятию — рыбалке. В 1662 году он снова пробился в печать, на сей раз при более приятных обстоятельствах: он пожелал опубликовать книгу «Опытный рыбак, или Усовершенствованная рыбалка», в которой дается общий обзор рыболовного искусства и сообщаются «наилучшие приемы и избранный опыт ловли рыбы в реках и прудах». По-видимому, в рыбалке отставной генерал понимал лучше, чем в военном деле, потому что Исаак Уолтон высоко оценил его усилия. «Я читал и испытывал на практике много книг этого рода, — великодушно пишет он Венейблсу, — но не мог отыскать в них такой высоты суждений и рассуждений, какие проявили Вы».

А вот адмирала Пенна ожидала долгая и деятельная карьера. Проявив больше здравого смысла, чем прежде, на Антилах, он незадолго до Реставрации перекинулся на сторону роялистов и соответственно преуспел. Его возвели в рыцарское достоинство, и он еще несколько лет оставался старшим флаг-офицером во флоте Карла II, став настоящей занозой для самолюбивого и мягкотелого Пипса.

Томас Гейдж, третий герой этой драмы, человек, помогавший продвигать «План», остался на Ямайке. Там ему пришлось расплатиться за прежний оптимизм. Он не прожил и десяти месяцев после того, как увидел воплощение собственной мечты — англичан, занявших свое место на Золотых Антилах. Его кончина прошла почти незамеченной среди пяти тысяч умерших на Ямайке за тот трагический год. Он оставил на попечение не слишком благодарного английского правительства жену и детей, прославившееся уже «Путешествие» и мрачную реальность английской колонии, которую он столь упорно пропагандировал. В ней скопилось столько мусора, что целые улицы стали непроходимыми из-за вони, и врачи опасались вспышки бубонной чумы. И даже мертвые не знали покоя. Могилы им копали неглубокие, и с усилением летнего зноя раздувшиеся тела проламывали тонкую корку прикрывавшей их земли. Оставленные испанцами бродячие собаки вылезали с темнотой из зарослей глодать кости и лапами разрывать могилы. Английских собак не было — их давно съели те самые солдаты, которые привезли их на Золотые Антилы.

Глава 12. Легенда о буканьерах

Так на Ямайке суровая реальность вновь нанесла удар мечте о Золотых Антилах. И подобно тому, как фиаско в поисках Эльдорадо привело мученика Рэли на плаху палача, так и за провальный «Западный план» Кромвеля поплатились пять или шесть тысяч английских солдат, оставленных гнить и умирать с голоду под солнцем Вест-Индии. Солдатские письма домой полны сетований и жалости к себе. Они проклинали климат, обвиняли офицеров и ненавидели новые земли, как каторгу. Многие проклинали свои разбитые надежды, и каждый корабль, отправлявшийся в Англию, осаждали толпы павших духом людей, умолявших забрать их с ужасного острова. Даже старшие офицеры, которым, по крайней мере, не приходилось голодать, направляли всю энергию на то, чтобы получить новое назначение и избавиться от «фальшивой драгоценности», на которую они «клюнули» в надежде обогатиться. Упадок духа был столь катастрофичным и всеобщим, что первые губернаторы острова, присылавшиеся из Англии в надежде, что они поправят дело, терялись, не зная, как навести порядок, и вскоре присоединялись к череде просителей, моливших освободить их от должности. Несколько губернаторов даже скончались, не совладав с хаосом, который столь решительно взялись победить. После их смертей за колонией укрепилась дурная слава. Эту славу, словно чумную заразу, заносили на родину толпы беглецов и официальные доклады администраторов. Она достигла американского материка на борту мелких купеческих судов, заглядывавших на остров в надежде завязать торговлю с новыми поселениями и уходивших в горьком разочаровании. Она достигла и других островов Карибского моря, вместе с судами, возвращавшимися после того, как доставили на Ямайку саженцы полезных растений, немного еды и массу бесполезных советов. Повсюду твердили одно: Ямайка — злосчастная земля лихорадки, откуда мало кто уходит живым, а те, кто сумел выжить, клянутся, что ни за что не вернутся обратно. На Барбадосе эти мрачные слухи встречали с злорадным удовлетворением, ведь барбадосские плантаторы так и не простили Пенну и Венейблсу высокомерия, с каким те отвергли множество их работников и ссыльных. Теперь барбадосцы тихо радовались, что план буксует. Поражение Венейблса означало, что Ямайка вряд ли сможет соперничать со старой колонией, и барбадосские плантаторы, в безжалостном стремлении ускорить гибель Ямайки, активно препятствовали эмиграции со своего острова на вновь завоеванные земли. Они распускали слухи, будто Ямайка — открытая могила, манящая тех работяг, кому хватает глупости попытать там счастья. Больше того, военные власти острова используют прибывших как рабов, заставляя работать до полного изнеможения. Эта кампания клеветы оказалась столь эффективной, что на время всякое движение на Ямайку из Карибского бассейна полностью прекратилось и даже самый разнесчастный бедолага на Барбадосе предпочитал отбыть свой казавшийся бесконечным кабальный срок, чем рисковать среди трижды преувеличенных ужасов Ямайки.

В еще более жалком положении оказались семьи тех солдат, которые участвовали в осуществлении плана Венейблса. Их жены в Англии, услышав о захвате Ямайки, вместе с детьми собрались к мужьям, чтобы основать новую колонию. Но, добравшись до Ямайки, они оказались в условиях намного худших, чем те, что осталось позади. Многим довелось узнать, что мужья их уже умерли и похоронены. Так что, к плохо скрываемому удовлетворению барбадосских плантаторов, отчаявшиеся женщины, не желая жить под властью военных на Ямайке, потребовали отправить их на другую сторону Карибского моря, где продались в услужение на островах. Подобная же катастрофа едва не постигла другие, более северные американские колонии. Кромвель решил, что опытные колонисты Северной Америки легче вынесут суровую жизнь на Ямайке, нежели англичане, и попытался набрать добровольцев в приморских колониях. Его агент Натаниель Гукин пытался убедить жителей Новой Англии, что им с семьями следовало бы перебраться в более солнечный климат и на более плодородные почвы новых английских владений. Граждане Новой Англии возражали, что они лучше будут жить на своих не столь богатых берегах, чем отправятся в страну, которая всем известна, как напрямик заявляли они, «грубостью солдатни, огромной смертностью и постоянной опасностью, грозящей всем мирным поселенцам от рук взбунтовавшихся негров и испанцев». Даже новоанглийские купцы, которых меньше волновали моральный облик солдат и привычки испанцев, не соглашались продолжать снабжать Ямайку продовольствием. Им не нравилось получать выплаты армейскими и флотскими чеками, и они выжидали, пока новая тропическая империя станет приносить более надежную прибыль.

Итак, по всем признакам новорожденная ямайская колония была обречена на жалкое прозябание, ведь старшие сестры-колонии отворачивались от нее одна за другой. Но Кромвель заплатил фее-крестной и спас Ямайку. Он затеял это злосчастное предприятие и теперь не желал от него отказываться, продолжая поддерживать поселение людьми, деньгами и материалами. Государственный совет проголосовал за решение «набрать» в Ирландии тысячу девушек и столько же молодых людей и послать их на работы на полурасчищенные плантации Ямайки. А в Шотландии, другом непокорном придатке Протектората, шерифам графств и приходским комиссарам велели «отбирать всех известных бездельников, разбойников и бродяг и высылать их на этот остров».

Эти нежелательные элементы были мало полезны колонии в борьбе за существование, но правительство метрополии не сомневалось, что суровая жизнь, скудный рацион и тяготы существования в колонии — лучшее лекарство для праздных бродяг и мерзавцев, которые скоро обратятся в столпов богобоязненной праведности. Кроме того лорд-протектор обеспечил отправку из Англии вереницы судов снабжения, а когда выяснилось, что первый посевной сезон на Ямайке провели так неумело, что большая часть посевов засохла, с других Карибских островов прислали семена и саженцы.

Так, подталкиваемая усилиями правительства метрополии, экономика Ямайки понемногу пришла в движение. Подобно маховым колесам огромной машины, она разгонялась поначалу неохотно, замирая каждый год в жаркий летний сезон. Затем, когда лето сменялось осенью, начинались дожди и земля становилась чуть щедрее, она набирала обороты. С каждым годом экономика увеличивала скорость и отлаживала ритм: плантаторы постепенно учились своему делу и перспективы становились светлее. К концу первого десятилетия прогресс стал очевиден, к тому времени Ямайка уже не нуждалась в ежегодных вливаниях из Англии. Поля были возделаны, колонисты перебрались из палаток и шалашей в более надежные жилища, над входом в Кингстонскую бухту выросли форты, вооруженные батареями в двадцать одно орудие каждый, и под их прикрытием к берегу, где Пенн когда-то выстроил свои склады, стали собираться торговые суда. Так рождался Порт-Ройал, прославившийся впоследствии своими кабаками и борделями. Уже тогда многие зарабатывали себе на жизнь, отыскивая и собирая грузы с испанских судов, разбившихся об окрестные рифы. С каждым годом население Ямайки росло. Туда собирался странный народ: целые суда квакеров с Карибских островов, жители Бермудов, отвергнутые старой колонией, политические беженцы из Англии, где протекторат уже не выглядел таким уж незыблемым. Даже правоверные жители Новой Англии забыли свои проклятия безбожной Ямайке и собрали триста добровольцев, решивших перебраться в неизведанные места. Их предприимчивость вскоре была вознаграждена. Богатая почва острова откликнулась на искусную заботу, а прежние бездельники Венейблса, получив в собственное владение участки земли и увидев надежду на прибыль, обратились в прилежных фермеров. «Активность офицеров, — сухо замечает Генри Лонг, летописец Ямайки XVIII века и сам землевладелец, — превратилась в полную противоположность их прежней беззаботности; они стали, как говорят в Вест-Индии, пламенными плантаторами».

Большую роль в процветании и приросте населения сыграл ввоз черных рабов. К 1673 году население Ямайки составляло более семнадцати тысяч человек, а двенадцать лет спустя негров набралось достаточно много для первого восстания рабов. Однако к тому времени плантаторы преуспели уже настолько, что отказались сокращать количество рабов, привозимых на остров ежегодно. Богатейшие из колонистов поняли, что выгоднее всего сосредоточить усилия на производстве сахара, приносившем огромную прибыль. Им постоянно не хватало рабочих рук и земли. Вскоре полупустынная Ямайка испанской эпохи ушла в прошлое: английские землевладельцы освоили свой антильский трофей, и мечты их начали воплощаться. Два поколения спустя слова «ямайская плутократия» стали синонимами небывалого богатства и чванства. Рассказывали о богатой герцогине, которая просила послать своего мужа, промотавшегося герцога, губернатором на Ямайку, чтобы тот мог вернуть потерянное состояние. Герцог ухватил шанс твердой рукой и не только поправил дела путем обычных спекуляций, но и вступил в партнерство со сборщиками грузов с затонувших кораблей из Порт-Ройала. Когда подворачивался шанс найти и поднять испанское судно с ценным грузом, герцог пользовался своим положением, чтобы надуть партнеров и загрести львиную долю трофеев. Однако вскоре он умер, и вдове, чтобы спастись от гнева его партнеров, пришлось выбираться с острова нелегально на борту военного судна. Возвратясь домой при сказочном богатстве и с легким туманом в голове, ее светлость убедила себя, что император Китая прослышал о ее богатстве и желает на ней жениться. Если верить историку Брайану Эдвардсу, который относит эту историю к девяностым годам XVIII века, «поскольку она (герцогиня) оставалась в своем безумии вполне мягкой и добродушной, опекуны не только не выводили ее из заблуждения, но и обратили его на добрые цели, убедив некоего нуждающегося пэра (первого герцога Монтегю) изобразить китайского императора, и тот, более успешно, нежели честно, и полагаю, даже в нарушение закона, завладел таким образом ее имуществом, после чего запер ее в сумасшедший дом». К счастью, дело кончилось победой герцогини, поскольку, добавляет Эдвардс, «ее светлость пережила своего супруга, подставного императора, на много лет и скончалась в 1734 году в преклонном возрасте — 98 лет. Впрочем, она не до конца исцелилась от безумия, и до последнего дня ей прислуживали на коленях, как китайской императрице».

Любопытно отметить, что хотя странные привычки таких сиятельных особ, как ее светлость, добавили немало блеска легенде о Золотых Антилах на закате XVII века, но эти пышные цветы расцветали на и без того мощном стебле легенды. Вопреки всем ожиданиям, миф о Золотых Антилах не только пережил «Западный план» Кромвеля, но вновь стал необычайно популярным. Всего через поколение после смерти Томаса Гейджа легенда о Золотых Антилах снова расцвела пышным цветом благодаря новому пропагандисту — Александру Оливье Эксмелину (известному англичанам как John Esquemeling — Джон Эсквемелин), автору книги под названием «История американских буканьеров»^[16]. Книга оказалась настолько популярной и читабельной, что ее целый век перепечатывали, переиздавали, переводили, расхватывали на цитаты и подражания.

Парадокс в том, что повод для своих популярных баек Эсквемелин нашел в упадке величия испанской Америки. За вторую половину XVII века позиции Испании в мире стали заметно слабее. На Американском материке она оставалась, по крайней мере формально, имперской силой, расползающейся по всем землям. Но в Европе она превратилась в пародию на себя прежнюю. Испания все еще сохраняла показное величие как сильнейшее в мире государство, на деле же вынуждена была торговаться с набравшими силу странами, которые некогда презирала или сокрушала. Государственные армия и флот содержались на деньги ростовщиков, постоянно требовавших выплаты долга, а правил страной большую часть этого периода венценосный недоумок, удачно прозванный Карлом Околдованным. В карибских владениях этого одряхлевшего гиганта дерзкие Англия и Франция силой прорвали волшебное кольцо Вест-Индских островов, образовывавших доселе оборонительный периметр американских владений Испании. Антилы пришли в смятение. Испанцы, лишившись ауры непобедимости, отчаянно пытались удержать еще остававшиеся за ними материковые крепости и острова. Англичане и французы, объединив свежие завоевания, оглядывались по сторонам в поисках новой добычи. И, довершая всеобщее смятение, организованные банды морских разбойников, как грибы, вырастали на развалинах прежнего порядка и присоединялись к сваре, чтобы отхватить, сколько сумеют.

Живописная жизнь этих разбойников стала основой легенд, и за несколько лет их потрясающие приключения и экстравагантные характеры проросли глубоко и прочно в фольклоре Карибского моря. Они изменили даже самый язык романтики, отчеканив новые слова, такие как «буканьер», «флибустьер» и «зееройбер» — морской разбойник. Испанцы, впрочем, продолжали называть их не столь пышно — пиратами — и обходились с ними соответственно.

Но и здесь легенда противоречива, потому что буканьеры — наименование, под которым они наиболее известны в английском языке, — были столько же жертвами, сколько и героями мифа о Золотых Антилах. Несмотря на свою громкую славу и ненасытные надежды на мгновенное обогащение, очень немногим из них удавалось нажить богатство клинком и абордажным крюком. Большинство заканчивало тихой отставкой, смертью от лихорадки или на дне моря. Но подобные неудачи чужды легенде и потому не привлекали внимания доверчивой публики, которая за пятьдесят лет после захвата Ямайки привыкла искать на Карибах не только богатых владельцев сахарных плантаций с их выходками, но и приукрашенные образы отчаянных голов. И этой новой репутацией морские разбойники обязаны рассказам Александра Эсквемелина. В буканьерах и их разбойничьих подвигах не было ничего особенно нового. Еще в 1568 году испанские власти в Рио-де-ла-Ача (ныне Колумбия) жаловались начальству, что «на каждые два корабля, приходящие сюда из Испании, приходится двадцать корсаров. По этой причине ни один город на этом побережье не безопасен, ибо они по своей прихоти захватывают и грабят поселения. Они заходят так далеко, что называют себя владыками земли и моря…» Эта жалоба повторялась поколениями местных чиновников, страдавших от жадных, стремящихся к возвышению авантюристов, объявивших, что «нет мира за чертой», то есть за той условной границей европейских дел, что проходила вдоль меридиана Ферро на Азорах, сворачивая на запад вдоль тропика Козерога. За этим громадным прямым углом лежали земли Тома Тиддлера, где, как считалось, не действовали никакие европейские договоры и не были применимы законы войны и дипломатии. Более ста пятидесяти лет корабли Голландии, Франции, Англии и даже Алжира пересекали «черту» для грабежа и торговли, зачастую возвращаясь с впечатляющей добычей. В 1523 году часть награбленного Кортесом во дворце Монтесумы перехватили в свою очередь французские корсары, действовавшие в Атлантике, а в 1628 году целый испанский конвой из колоний достался врагу. И Рэли, и Гейдж — первый почерпнул ценную информацию из бумаг, захваченных английским корсаром; второй, на свою беду, лично повстречался с Диего Эль Мулато — были знакомы с карибскими морскими разбойниками. Когда Испания пришла в упадок, дела пошли хуже. Испанские корабли, знаменитая «гарда костас», патрулировавшие стратегические базы Карибского бассейна, уже не в состоянии были сдерживать угрозу пиратов, роившихся в новых гнездах и, подобно осам, открывавших богатые кормовые угодья. Карибские морские разбойники набирались дерзости и организовывались, в результате добиваясь больших успехов. Но, подобнопрежним проявлениям легенды о Золотых Антилах, понадобилось искусство пропагандиста с широкой читательской аудиторией, чтобы, смешав факты и вымысел, сотворить легенду о буканьерах, которая вплелась в самую ткань Золотых Антил.

Даже в то время личность Александра Оливера (или Джона) Эсквемелина оставалась загадкой. Само имя было, возможно, полностью вымышленным, потому что человек, написавший «Историю американских буканьеров», утверждал, что принимал участие в нескольких кровавых пиратских набегах, описанных им весьма живо, и, что вполне естественно, он должен был предпринять некоторые меры предосторожности. В сущности, единственной информацией об Эсквемелине были мелкие подробности, приведенные им в своей книге. По его же словам, он впервые попал на Антилы в 1666 году на борту французского судна (одиннадцатью годами позже осуществления «Западного плана»). По-видимому, он расплатился за проезд способом, обычным для бедных эмигрантов, которые были не в состоянии собрать денег на оплату проезда, — сговорившись с капитаном, что, когда корабль прибудет в Вест-Индию, капитан вправе продать его в долговое рабство плантатору. Однако, к несчастью для Эсквемелина, его купил с аукциона особенно жестокий плантатор с принадлежавшего французам острова Тортуга. Этот человек кормил его так плохо и обходился с ним настолько жестоко, что довел до опасной болезни. В столь жалком состоянии Эсквемелин стал бесполезен для своего хозяина, и тот сплавил то, что осталось от кабального работника, хирургу за сумму в семьдесят пиастров. К счастью, хирург оказался достойным человеком, который поставил Эсквемелина на ноги и обращался с ним мягко. После года службы хирург даже предложил Эсквемелину свободу на условии, что бывший слуга, когда сможет, выплатит ему сто пиастров. Поскольку единственным быстрым способом собрать деньги было добыть их пиратством, Эсквемелин немедля записался в «зловещий орден пиратов, или морских разбойников», как он их называет, и отправился в погоню за фортуной в качестве судового врача на корабле буканьеров, очевидно, применив медицинские знания, приобретенные у бывшего господина. Любопытно, что имя некого Эсквемелина несколько лет спустя появляется в учетной книге голландской врачебной гильдии, так что, вполне возможно, бывший буканьер в конце концов вернулся домой и занялся мирной врачебной практикой. Однако это доказательство не вполне надежно, поскольку автор «Истории буканьеров» мог из хитрости взять имя реального врача, чтобы тем надежнее скрыть собственное.

Но, так или иначе, был ли Эсквемелин голландцем или французом (как утверждают некоторые) или просто маской, он без сомнения оказался весьма одаренным рассказчиком, и его книга произвела сенсацию. Она впервые появилась в печати в Голландии в 1678 году под заглавием «De Americaenische Zee-Rovers» и произвела такой фурор, что шесть лет спустя переводчик первого английского издания мог писать в предисловии: «Настоящий том, как любопытный и оригинальный, я смею рекомендовать вниманию английской публики… (Книга) едва вышла из печати в голландском оригинале, как ее расхватали самые отборные библиотеки Голландии; она была переведена на испанский (два тиража в течение одного года высланы в Испанию); на нее обратила внимание ученая Парижская Академия; и, наконец, ее рекомендует как достойную нашей похвалы проницательный автор „Уикли мемориал“ в списке оригинальных новинок, опубликованном в Лондоне около двух лет назад». Однако английский переводчик искренне озадачен личностью автора. «Я полагаю его голландцем, — писал он, — или, по крайней мере, уроженцем Фландрии, хотя испанский переводчик представляет его как коренного жителя французского королевства; он впервые опубликовал свой рассказ на голландском, каковой несомненно должен быть его родным языком, в чем меня убеждает то, что в целом он человек неученый… потому что, будь он уроженцем Франции, как бы мог он выучить голландский в таком совершенстве, чтобы предпочитать его родному языку?»

События скоро подтвердили, что энтузиазм английского переводчика не был напрасным: в Англии «История буканьеров» выдержала больше переизданий, чем где бы то ни было, несмотря на то, что перевод был сделан с испанской версии, которая превратила Эсквемелина в яростного англофоба, ненавидящего англичан более всех прочих наций. В самом деле, архимерзавцем всего Карибского моря оказался англичанин сэр Генри Морган, описанный как кровожадный, расчетливый и неразборчивый в средствах негодяй, обманывавший собственных товарищей и позволявший своим людям совершать жестокости против женщин и священников. Действительно, Эсквемелин столь низкого мнения о Генри Моргане, что английский издатель книги обычно смягчал наиболее ядовитые пассажи или снабжал их извиняющимися комментариями. Двух лондонских издателей, по оплошности пренебрегших этой предосторожностью, упомянутый Морган обвинил в очернении его имени. Поскольку Морган в то время официально числился исправившимся и был одним из богатейших и влиятельнейших плантаторов Ямайки, его жалобы были приняты всерьез. На высшем уровне сочли неудобным затрагивать сомнительное прошлое бывшего корсара, побывавшего с тех пор на таких постах, как генерал-губернатор, адмирал, судья суда вице-адмиралтейства и, самое удивительное, Custos rotulorum, то есть главный мировой судья. Морган обратился в лондонский суд королевской скамьи и потребовал с обвиняемых книгоиздателей десять тысяч фунтов в возмещение ущерба на том основании, что они «коварно замышляли повредить его доброму имени и славе, печатая, распространяя и публикуя некий лживый, злоумышленный и знаменитый пасквиль, озаглавленный „История буканьеров“». Разгневанный браконьер, обращенный в лесные сторожа, успешно провел процесс и получил в награду по двести фунтов с каждого издателя, плюс девять фунтов издержек и печатное извинение в следующем издании. Однако сама «История» по-прежнему разлеталась с печатных станков, и большая часть сенсационных подробностей, приводимых Эсквемелином, никуда не делась, поскольку издатели не были глупцами и отлично понимали, отчего книга так хорошо продается.

Как шедевр мифотворчества «История буканьеров» не имеет соперников. Повсюду, где она появлялась в переводах, издатели тщательно «национализировали» книгу согласно местным вкусам и ожиданиям. Для испанцев, изменивших название на «Пираты Америки», это был приговор бесчеловечным и беззаконным деяниям тех безбожных разбойников, что терроризировали их миролюбивых колонистов. Во Франции издатели хватались за все разделы, касавшиеся французских буканьеров, и добавляли от себя обильный материал, прославлявший Францию. А в Англии шовинизм дошел до того, что вышло в свет одно противоречивое издание, на титульном листе которого значилось: «Несравненные подвиги сэра Генри Моргана, нашего английского героя Ямайки, осаждавшего Пуэрто-Бельо, сжегшего Панаму и т. д.», в котором, однако, на неисправленных страницах Моргана проклинали как кровавого пирата. Естественно, такая патриотическая правка оригинального текста Эсквемелина породила несколько весьма экстравагантных историй и множество анекдотов, имевших еще меньшее отношение к истине, чем оригинал. Однако европейские читатели жаждали описания необыкновенных приключений и обладали, похоже, ненасытным аппетитом к захватывающим рассказам, которые, начиная с «Истории» Эсквемелина, сиянием окружали сказочные земли Золотых Антил.

Эсквемелин, обладавший нюхом на любопытные детали и меткие фразы, безусловно, заслужил выпавший ему литературный успех.

Его повествование обладает остротой и обаянием, и, хотя его никак не назовешь блестящим стилистом, английский переводчик погрешил против справедливости, называя автора «неученым человеком». Проза Эсквемелина не только сильна и прямолинейна, как того требует тема. Он не упустил удобного случая построить собственный рассказ на фундаменте уже существовавшего антильского мифа о природном изобилии и плодородии земли. «Описание острова Тортуга, о цветах и плодах, здесь произрастающих» — так начинается вторая глава, после того как во введении вкратце описывается путь автора к избранному им месту действия, на Антилы. «Описание великого и знаменитого острова Эспаньола» (с соответствующей иллюстрацией к тексту, изображающей богиню Природы, с облаков осыпающую своими дарами богато одетого плантатора), и снова: «О всякого рода животных и птицах, встречающихся на этом острове» — таковы заманчивые заголовки в дальнейших разделах книги. Эсквемелин, как мастер представлений, проводил парад чудес Карибского моря. Для развлечения европейского читателя появляется целый дендрарий странных деревьев: свечное дерево, щепки которого горят, подобно промасленному фитилю; винная пальма, из сока которой получается отличное пальмовое вино, но плоды опасны для горла и вызывают тяжелую ангину; колючая пальма, шипы которой индейцы втыкают в плоть своих пленников «густо, как ежовые колючки», и затем поджигают их, чтобы проверить, хватит ли у жертвы мужества сдержать крики; и удивительная пальма генипа, с виду похожая на обычную английскую вишню, но дающая густой черный сок, который иные используют как чернила, хотя через девять дней на листе не остается ни следа написанного. Полезнейшее из всех карибских деревьев, писал Эсквемелин, — капустная пальма: ее верхушка, или капуста — сочный овощ, заменяющий гарнир к мясным блюдам; из листьев получается кровля для хижин, лучше черепичной, из них же шьются мешки и ведра; а внутренний слой коры заменяет пергамент. Опаснейшее же из деревьев, напротив, мансанильо, или карликовая яблоня. Ее ядовитый сок вызывает волдыри на коже, а того, кто съест ее плод, охватывает мучительная жажда, «которой не могут погасить все воды Темзы». Жертва, по словам Эсквемелина, корчится в лихорадке и умирает. «Однажды, замученный москитами и мухами и будучи незнаком еще с природой этого дерева, я срезал с него ветвь, чтобы служила мне опахалом. Но на следующий день все лицо у меня раздулось и покрылось волдырями, словно от ожога, и в такой степени, что я ослеп на три дня».

Под стать этой странной выставке антильской флоры столь же диковинная коллекция птиц, насекомых и рептилий, летающих, ползающих и шмыгающих по страницам «Истории». Карибская домовая змея, хитрая подражательница-крысоедка, якобы подманивает мелких грызунов, подражая их писку; морские черепахи следуют ежегодными путями миграций столь регулярно, что корабли ночью находят путь по плеску плывущих рептилий; говорящие попугаи живут в дуплах деревьев, любезно выдолбленных для них птицей-плотником; самки-крокодилихи глотают своих детенышей в случае опасности и извергают их обратно, когда на берегу все спокойно; семидесятифутовые крокодилы заглатывают по два центнера камней, чтобы их атака была еще более грозной; еще есть вест-индский тарантул, «очень мохнатый» и «с четырьмя черными зубами, подобными кроличьим». Ни одно из этих существ не превосходит другое правдоподобием, и не стоит винить читателей «Истории», если те поверили во всех сразу, тем более что Эсквемелин даже приуменьшал диковинность некоторых из них, как, например, вест-индского тарантула, каковой, по его твердому заверению, сравнительно безобиден, хотя кусается очень больно и делает это весьма часто.

На Эсквемелина, как и на Гейджа, сильное впечатление произвели москиты, гнус и мухи Антил. Эти насекомые, сообщал он, так мучают человека, что охотники на островах постоянно жгут в хижинах связку табачных листьев или смазывают лица простейшим средством, отгоняющим насекомых, приготовленным из ежового жира. А вот светляки — одна из подлинных диковинок природы, и судовой врач буканьеров оказался достаточно натуралистом в душе, чтобы дать себе труд изловить их и обнаружить «два маленьких пятнышка на их головах, откуда исходит свет». Увы, далее Эсквемелин сводит на нет научный эффект своих наблюдений, объявляя, что света двух-трех светляков достаточно, чтобы в темной комнате читать самый мелкий шрифт. Возвращаясь в Европу, он попытался прихватить с собой несколько разновидностей светляков, но «едва оказавшись в более холодном климате, — грустно отмечал он, — те умерли в пути. К тому же от перемены воздуха они утратили способность светиться еще до смерти».

Однако эти дивные создания карибского бестиария Эсквемелина были не более чем обрамлением для главной темы. Гордостью его коллекции были изумительные образчики пиратов-буканьеров, имена которых, как гласит английский перевод, «известны пока лишь немногим». Этим буканьерам Эсквемелин посвящает более двух третей «Истории». Словно проводя экскурсию по галерее хищников, он представляет фигуры великих пиратов: Пьера Большого, Бартоломео Португальца и Рока Бразильца, Льюиса Скотта, Мансфельда и его ученика Генри Моргана, Джона Девиса, захватившего Никарагуа и Сан-Августин, и кровожадного Франсуа Олоне, по слухам, вырезавшего сердца испанских пленников и в ярости вгрызавшегося в них. Впоследствии он сам был захвачен индейцами, которые оборвали ему конечности одну за другой, словно огромной мухе. Эти чудовища составляли призовую выставку, роскошное зрелище эсквемелиновской «Истории буканьеров». За их спинами набросан фон из не столь крупных фигур, рядовых пиратских флотилий, висельников и «веселых ребят»; торговцев грогом, собиравших пиратские денежки; продажных правительственных чиновников, покрывавших их и пособничавших; пиратов по совместительству, десять месяцев в году занимавшихся фермерством и выходивших в море, когда мимо проплывал Серебряный флот; лесорубов с Москитового берега, сборщиков затонувшего груза и проституток. Если верить Эсквемелину, все эти колоритные личности были типичными обитателями Золотых Антил. Именно со станиц «Истории», дополненной позднейшими записками путешественников, вошел в европейский фольклор классический образ буканьера.

Согласно Эсквемелину, подлинный буканьер совершенно не походил на позднейший образ размахивающего кортиком пирата. Он был, говорит Эсквемелин, в первую очередь и прежде всего охотником на дикий скот. На Эспаньоле, например, для французского поселенца существовало три способа заработать на жизнь: «охотиться, возделывать землю или бороздить море в качестве пирата». Существенно, что буканьерами называли именно охотников. На самом деле это слово происходит от «букана» — так называли маленькие лесные хижины в форме пчелиного улья, где охотники готовили мясо убитого скота. Мясо нарезалось полосами и медленно коптилось над огнем на помосте из зеленых веток. Таким образом приготовленное viande boucanée могло долго сохраняться и пользовалось большим спросом на кораблях и у плантаторов-рабовладельцев. Буканьеры продавали свою продукцию связками по сто полос, по шесть пиастров за связку, и обычным делом было, когда группа охотников бралась снабжать плантатора мясом круглогодично за твердо установленную плату. Заключив подобный контракт, буканьеры на много месяцев скрывались в лесах, выходя оттуда только чтобы сдать мясо, получить плату и немедленно отправиться на излюбленное место сбора, каким во времена Эсквемелина была Тортуга. Там они закупали свежий запас пороха и пуль для охотничьих ружей — лучшим оружием считался шестифутовый французский мушкет, посылавший чрезвычайно тяжелый заряд с хорошей точностью, — после чего принимались проматывать оставшиеся деньги в грандиозной попойке. Их любимым напитком, пишет Эсквемелин, был бренди, и они «лили его так же щедро, как испанцы — чистую родниковую воду. Иногда они покупали на всех бочку вина, пробивали ее с одного конца и пили без передышки, пока вино не кончалось. Они воздавали почести Бахусу, пока не расставались со всеми деньгами». Так зародилась легенда о пьянстве буканьеров.

Но если буканьеры Эсквемелина были, по сути, теми самыми быкобоями, которых с таким трепетом описывал в своем дневнике шкипер Уистлер, это ни в коем случае не единственный пример того, как воображение публики исказило оригинальные факты «Истории». Вторым, столь же неточным представлением была идея, что буканьер — свободолюбивый авантюрист, вступивший в буйное братство. Напротив, «История буканьеров» с полной ясностью показывает, что буканьер — не столько искатель свободы, сколько мизантроп редкой силы. Правда, что во время охоты буканьеры должны были держаться группами, вынужденно помогая друг другу; но эта хрупкая связь разрушалась, едва была получена плата, и зачастую сменялась кровавыми драками между недавними партнерами. Также, вопреки многократно воспетой любви к личной независимости, не чужда была буканьерам и идея держать собственных рабов или захватить зазевавшегося рыбака, чтобы заставить его работать на себя. Случалось также, что кабального работника одалживал шайке буканьеров заключивший с ними контракт плантатор, и в таком случае с беднягой обходились с ужасающей жестокостью. Возможно, самого Эсквемелина таким образом одалживал его первый хозяин, потому что он описывал буканьеров-охотников с большой горечью. «Означенные буканьеры, — отмечал он, — жестоко тиранили своих слуг, так что те предпочли бы быть галерными рабами в Дувре или пилить бразильское дерево на лесопилках Голландии, чем служить этим варварам».

Кабальное рабство оставило в душе Эсквемелина немало шрамов, потому что автор «Истории» вновь и вновь возвращается к теме жестокого обращения с закабаленными людьми. По его словам, белых людей, заключивших кабальный контракт, продают и покупают, бьют кнутом и изнуряют работой куда больше, чем любого африканского негра-раба, и это при том, что обращение с рабами в Вест-Индии считалось самым жестоким во всем Западном полушарии. Причина столь жестокого обращения с кабальными слугами, объяснял Эсквемелин, в том, что такой раб продает себя всего на три года (на некоторых английских островах — на семь лет) и потому является сравнительно краткосрочным вложением по сравнению с негром, который останется в рабстве до конца жизни. При таких условиях у владельца нет оснований стремиться продлить срок жизни временного раба и он пытается выжать из него максимум пользы за минимум времени. В результате кабальный работник умирает с голоду и остается без помощи в случаях, когда раб был бы накормлен и одет. Такая жестокость, сообщал Эсквемелин, часто губит не обладающих крепким здоровьем образованных белых людей, попавших в трудные обстоятельства в Европе и поверивших в сказку о Золотых Антилах. Они по глупости продают себя агенту-вербовщику колониальных компаний, после чего их доставляют в Вест-Индию и обращаются с ними так жестоко, что многие впадают в шоковое состояние, или «кому», как выражался Эсквемелин, и в конце концов их приволакивают с полевых работ мертвыми.

Антисоциальные по природе, охотники-буканьеры вели себя так, что не могли рассчитывать на добрые чувства со стороны более цивилизованных соседей. Охотясь в лесах, буканьеры жили как дикари. Увешанные топорами, штыками, ножами для свежевания, пороховыми рогами, патронташами и прочими принадлежностями своего ремесла, они одевались в пропитанную кровью холстину или звериные шкуры, которые не чинили и не чистили. В результате от них чудовищно воняло. Вместо обуви многие носили грубые сапоги, сделанные из шкуры с передних ног кабана, наспех подшитой и собранной ремешком на щиколотках. Такая обувь, хотя дешевая и очень прочная, была грязной и зловонной, и ее нельзя было снять иначе, как разрезав ножом. Не более приятными были и манеры буканьеров. Первый хозяин Эсквемелина, например, перенял некоторые буканьерские привычки. Появляясь в городе, он покупал бочонок пива или вина и приказывал вынести его на улицу. Там он становился возле бочонка на страже с пистолетом и требовал, чтобы каждый прохожий выпил под страхом быть застреленным. Когда это простодушное развлечение немного приедалось, он принимался пьяно зачерпывать из бочонка ладонями и обливать одежду прохожих. В конечном счете, с очевидным злорадством отмечал Эсквемелин, буйное поведение этого скота ввергло его в такие долги, что, по иронии судьбы, ему пришлось продать в кабальное рабство самого себя.

Но хлещущие пиво и стреляющие диких быков буканьеры Эсквемелина были просто молокососами рядом с его морскими пиратами. Эти морские негодяи по большей части происходили из бывших охотников, вышедших в море, когда стада скота на островах оскудели. К несчастью, эта вынужденная перемена коснулась в первую очередь худших из достаточно неприятных головорезов. Автор «Истории» сумел представить длинный и подробный перечень их преступлений: взятые на абордаж суда, изнасилованные женщины; монахини и священники, которыми прикрывались от испанских пуль, изрубленные насмерть пленники — кровавые бойни, повторяющиеся со страницы на страницу. Все это было весьма живописно и, разумеется, так и задумывалось Эсквемелином, писавшим специально для тех, кто ищет приключений, не вставая с кресла, и способен мечтательно пускать слюни над жемчужными приисками Ранчериа или, в самых смелых мечтах, принимать участие в осаде Маракайбо и в дикой резне, которая, говорят, последовала за взятием Морганом Панамы.

Все же Эсквемелин был не так прост, чтобы позволить своему повествованию превратиться в громоздкий перечень кровопролитий, пиастров и рукопашных. Он понимал, что его «Истории» пойдет на пользу основательный балласт тех будничных мелочей, которые он, будучи судовым врачом, видел во время плаваний в Карибском море. И вот, уравновешивая крупномасштабные подвиги Моргана, Олоне и прочих, он обращается к собственному близкому знакомству с рядовыми пиратами, обеспечивая тот аромат подлинности, что был так важен для простых читателей. Но и здесь впоследствии сказался искажающий эффект антильского мифа, ведь заурядный пират, описанный Эсквемелином, вовсе не был тем романтическим сорвиголовой, направлявшим прекрасный фрегат на захват полных золота галеонов; бравшим на абордаж чужие корабли, сверкая белозубой улыбкой сквозь черную бороду, и затем отправлявшим своих пленников прогуляться по доске. В «Истории буканьеров» обычный морской разбойник чаще оказывался жадным и несколько трусоватым типом, дрожащим от страха перед дикими индейцами Москитового берега и не доверяющим ни товарищам, ни предводителям. Он плавал на краденой рыбачьей лодке, а то и на долбленом каноэ из хлопкового дерева, а его мечты о богатстве сводились к тому, как бы сбыть груз бобов какао, избежав неловких вопросов со стороны неразборчивых купцов Тортуги или Порт-Ройала. Эсквемелин не преуменьшал ни мореходного искусства пиратов, ни их отваги в бою, но совершенно ясно, что в его глазах пираты стоят несколько ниже диких зверей: подлый сброд, заслуживающий, чтобы с ним покончили по возможности скоро и беспощадно.

Эсквемелин подкреплял свои тезисы неопровержимыми доказательствами. Бывшие быкобои, указывал он, так обленились, что уже не добывали говядину сами, а предпочитали напасть на какого-нибудь одинокого и беззащитного свиновода, запугивая его до того, что пастух отдавал им свое стадо. Если в набеге они захватывали пленника, за которого можно было получить выкуп, то подвешивали его за мошонку, пока тот не обещал отдать деньги. Одного старика, заподозренного в утаивании богатств, подвесили за пальцы на руках и на ногах и били по веревкам тяжелыми палками. Когда и это жестокое средство не возымело действия, пираты распяли свою жертву на земле, чуть не раздавили его тяжелыми камнями весом более трехсот фунтов, наваленными на живот, да еще развели огонь из пальмовых листьев у него под головой. Случилось так, что они ошиблись в выборе жертвы — старик был нищим и добился освобождения, только поклявшись занять денег у друзей. Еще худшие мучения выпали человеку, которого поймали в нарядных тафтяных брюках с соблазнительным серебряным ключом на ремне. Пленник был слугой богача, сбежавшим в одежде своего хозяина, но пираты не поверили его оправданиям. Начали с того, что вывернули жертве руки и ноги, затем отрезали нос и уши, прижгли лицо, чтобы прекратить его вопли, и наконец, обвязав веревку вокруг лба, «стянули так туго, что глаза у него казались большими, как яйца». «История» приписывает большую часть этих зверств негодяям, служившим под командой Генри Моргана.

Среди баек о пытках и жестокости читатели Эсквемелина, если они были достаточно внимательны, могли узнать, что якобы беззаботные пираты на деле были связаны правилами, установлениями и обычаями столь же строго, как любой акционер лондонской торговой компании.

«Прежде чем выйти в море, — писал Эсквемелин, — пираты уведомляли всех участников плавания, в какой день им следует быть на борту и сколько именно пороха и пуль должно быть у каждого участника экспедиции». При наборе рекрутов заставляли поклясться в повиновении специальному перечню статей, устанавливающих законы в плавании и точный способ дележки призовых денег. Человек, который предоставлял судно, получал за него оговоренную сумму: корабельщик, чинивший, кренговавший и поправлявший такелаж корабля, получал дополнительно от 100 до 150 пиастров; еще 200 пиастров откладывались на покупку припасов; судовому врачу (сторона, особо интересовавшая Эсквемелина) полагалась особая плата от 200 до 250 пиастров, если он достаточно хорошо знал свое дело и имел при себе тщательно собранный сундучок с медицинскими принадлежностями. Вдобавок имелся черновой набросок страховки на случай ущерба, нанесенного ножом хирурга или вражеской пулей. Эти страховые полисы расценивали утерянные члены в зависимости от их полезности в битве. Так, дороже всего ценилась правая рука — в 600 пиастров или шесть рабов. Потеря левой руки или правой ноги приносила 500 пиастров (для левшей исключений не делалось). Левые ноги шли по 400 пиастров, а глаз и палец, как ни странно, оценивались одинаково, по 100 пиастров за каждый. Все эти выплаты и страховые суммы вычитались из общей стоимости добычи (Эсквемелин называл ее «капиталом»), захваченной в набеге. После всех вычетов остаток делился между пиратами. И в этом случае точно определялась доля каждого: капитан получал пять или шесть частей, старший помощник — две части, обычный матрос — одну, а юнги — половину. Юнгам приходилось нелегко: согласно «Истории», на них возлагалась обязанность оставаться на борту приговоренного корабля и поджигать его, после чего их подбирало пиратское судно.

Таков был мир пиратов, представший перед читателями Эсквемелина — странное и дивное место, вполне в традициях всего, что они читали и слышали о легендарных Антилах, и вполне естественно, «История буканьеров» скоро стала источником легенд. Больше того, она открыла шлюзы издательской лихорадки. В годы после публикации разоблачений Эсквемелина многие отставные пираты выпустили собственные воспоминания о жизни на Карибах. Некоторые из этих авторов-последователей тоже были врачами — возможно, потому, что среди пиратских шаек они были наиболее грамотны и способны описать свои приключения. Сменив кортик на перо, они расцвечивали описания Эсквемелина или выдавали за свои украденные у него отрывки, перенося читателя в места, где Эсквемелин никогда не бывал. Мало-помалу повести пиратов становились все экстравагантнее, гравюры, сопровождавшие текст, все более жуткими, а различие, проведенное Эсквемелином между буканьером и пиратом, затерялось под лавиной синонимов и эвфемизмов. Случалось, сквозь эту пелену вымыслов просвечивал доказанный факт: например, Ганс Слоун, в то время молодой врач на Ямайке, описывал больного и дряхлеющего Генри Моргана. Слоун увлеченно собирал коллекцию флоры и фауны Вест-Индии и вел дневник, который со временем лег в основу библиотеки Британского музея, и тут его пригласили посетить и осмотреть экс-пирата. Он нашел Моргана «худым, с землистой окраской кожи, глаза желтоватые, живот выдающийся, или выпуклый». Старый нечестивец жаловался на типичные симптомы последствий распутства: потерю аппетита, тошноту, слабость и понос — и Слоун правильно диагностировал излишнее «пьянство и ночную жизнь». Он прописал пугающий список мочегонных и слабительных, в том числе корень горечавки, льняное семя и жир скорпионов. Но Морган не желал отказываться от привычных удовольствий, и вместо этого обратился к негру-колдуну, каковой, как с разочарованием отмечал Слоун, «поставил ему клистир с мочой и облепил его с ног до головы глиной с водой, чем усилил кашель. Тогда он отказался от черного доктора и послал за другим, который посулил ему исцеление, но больной продолжал слабеть, кашель усиливался, и вскоре он умер». Это был 1688 год, когда эсквемелиновская «История» с ее мрачной легендой о Моргане выдержала уже пятое издание. Век буканьеров был на закате, но его влияние на миф Золотых Антил еще не иссякло. Вновь великие иллюзии воспламенялись благодаря рассказам людей, подобных Эсквемелину, и на сей раз их жертвой пали упрямые шотландские инвесторы, возмечтавшие о согретых солнцем богатствах теплого Карибского моря. Возродила эту потрепанную временем иллюзию странная компания: бывший пират, обошедший вокруг света, еще один пиратский судовой врач, а также эксперт в делах индейцев и учредитель акционерного общества, помогавший созданию Английского банка.

Глава 13. Приключения судового врача буканьеров

Летом 1681 года молодой врач по имени Лайонел Уофер пережил немало смертельно опасных приключений, и это неожиданно оказало влияние на миф о Золотых Антилах. Все началось с того, что Уофер в компании примерно сорока потрепанных английских буканьеров пробивался сквозь густые залитые дождями леса Панамского перешейка, возвращаясь из набега на Тихоокеанское побережье. Лесная сырость пропитала порох, который несли с собой буканьеры, и один из них попытался просушить свой пороховой запас на серебряном блюде над костром, но не уследил за ходом тонкой операции, и порох воспламенился. Лайонелу Уоферу, сидевшему рядом, досталась вся сила взрыва. Взрыв сорвал кожу с колена, обнажив кость, сильно обжег бедро и временно превратил пострадавшего в калеку.

Буканьеры с самого начала поклялись убивать всякого, кто не поспевает за колонной, но у них не хватило духу прикончить раненого хирурга. Так Уофер был оставлен на произвол судьбы. Естественно, буканьеры не ожидали вновь увидеть своего судового врача живым. Однако удача и умение приспособиться к местным условиям помогли Уоферу не только выжить, но и прекрасно устроиться в странном тропическом мире, где он оказался. А главное, он вскоре набрал сведений о перешейке, которые оказали на легенду о Золотых Антилах столь же стимулирующий эффект, как столетие назад — полубезумные идеи об Эльдорадо, вынесенные из венесуэльских джунглей Хуаном Мартинесом.

Только, в отличие от несчастного Мартинеса, Лайонел Уофер вернулся во внешний мир полностью в здравом уме, и его отчет о пережитом на перешейке был достаточно правдив. Ибо Лайонел Уофер принадлежал к тем спокойным и нечестолюбивым путешественникам, которых в изобилии порождал XVII век и которые очень старались сделать свои отчеты о необыкновенных приключениях по возможности правдивыми и разумными. Уофер, оказавшийся в первобытных землях, чьи обитатели жили еще в каменном веке, вел себя с таким апломбом, словно попал в глухую английскую деревушку. Он сохранял уверенность и спокойствие, интересовался окружающим, редко позволял себе раздражаться и ни на минуту не давал уснуть своей научной любознательности. Он скрупулезно вел записи о странных обычаях аборигенов, испытывал снадобья местных знахарей, составлял словарь индейского языка и делал наблюдения во множестве областей, от метеорологии до геологии. Короче говоря, он был идеальным путешественником, и не его вина, что европейская аудитория позже преобразила его весьма точные наблюдения в мираж антильской мечты.

Лайонел Уофер страдал тягой к странствиям в тяжелой форме. Первое заграничное путешествие он совершил в качестве «кашного» юнги на корабле Ост-Индской компании «Анна», направлявшемся в Бэнтам на Островах пряностей. Ему в то время, возможно, не исполнилось и семнадцати лет, а работой его было раздавать густую неаппетитную кашу больным в корабельном лазарете. Простейшая работа, но в дни, когда формальное медицинское образование было редкостью, она часто оказывалась первой ступенькой лестницы, ведущей к должности судового врача. Первое морское плавание прошло для Уофера достаточно удачно, хотя в Бэнтаме он каким-то образом отстал от корабля, и «Анна» ушла на родину без него. Он преспокойно нашел себе место на борту другого судна той же компании, «Бомбейский купец», и после примерно двухгодичного отсутствия добрался до Англии. Через несколько месяцев он снова вышел в море, на сей раз на борту судна, шедшего в Вест-Индию, к новой колонии на Ямайке.

Согласно собственному описанию приключений, опубликованному после его возвращения из Панамы, основной причиной, влекшей Уофера на Антилы, было желание навестить брата, работавшего тогда в «Анхелес» — на большой сахарной плантации в нескольких милях от Спэниш-тауна. Брат, видимо, занимал достаточно ответственный пост, потому что, когда Лайонел прибыл на Ямайку, его пригласили остановиться на плантации. Затем брат предоставил молодому Лайонелу капитал, позволявший тому открыть врачебную практику в Порт-Ройале. Насколько искусным врачом был к тому времени Уофер, остается неизвестным, поскольку за ним числилось всего два года опыта судовой практики. Но в данном случае вопрос о его искусстве не стоял, поскольку Лайонел сразу ушел в буканьеры.

Порт-Ройал, где Уофер намеревался вести бизнес, сильно отличался от сумасбродного местечка, каким был двадцать лет назад. Он все еще оставался одним из самых оживленных портов Карибского моря и, соответственно, процветал. Огромная бухта за причудливо вытянутыми песчаными банками Палисадос стала гаванью для военных кораблей, купеческих судов и каботажных суденышек всех видов и размеров. Грогом торговали нарасхват, каменным складам не хватало места на песчаном мысу, а оборонительные сооружения стали много сильнее. Рост и благоденствие Порт-Ройала отражали растущий успех ямайской колонии, и успех этот поражал в сравнении с трудными годами, последовавшими за осуществлением кромвелевского «Западного плана». Однако Порт-Ройал изменился еще в одном, весьма важном, отношении: с ростом богатства торговые операции в порту вошли в законное русло. Буканьеры и флибустьеры уже не встречали радушного приема, во всяком случае открыто. Времена, когда власти смотрели на буканьерство сквозь пальцы, миновали, Ямайка твердо встала на ноги, и правящая верхушка предпочитала пожинать плоды устойчивой законной торговли. Буканьеры сделались помехой, да и не требовалось большого воображения, чтобы понять, что они с той же легкостью атакуют английское судно, везущее в Лондон сахар и товары с Антил, как и испанский галеон. И потому линейные корабли его величества теперь патрулировали море в поисках буканьеров, как некогда «гарда костас», и случались широкие жесты, когда английские военные корабли сопровождали испанских купцов, чтобы защитить их от мародеров-флибустьеров.

Разумеется, столь резкий поворот официальной политики на Ямайке не изменил порядков в одночасье. На острове по-прежнему проживали весьма почтенные люди, которые занимались буканьерством, как побочным занятием, а многие жили тем, что продавали буканьерам провиант, скупая у них в обмен добычу. Другие, составившие себе состояние пиратством, теперь снисходительно смотрели на тех, кто пытался следовать их примеру. Так что иной раз буканьерские суда еще заходили в Порт-Ройал под видом торговых или если у капитана имелось на руках официальное свидетельство, санкционирующее захват иностранных судов как меру по возмещению прошлого ущерба. Именно два таких капитана, Линч и Кук, навестившие Порт-Ройал, познакомились с новоявленным врачом Уофером и предложили ему принять участие в плавании к берегам Картахены.

Картахена не была истинной целью похода двух капитанов, и маловероятно, чтобы Уофер с самого начала поверил, будто принимает участие в честном торговом предприятии. Капитаны корсаров были известными фигурами, а у Лайонела Уофера имелся достаточный опыт в морских делах, чтобы узнать буканьера с первого взгляда. Так что, когда подписывался в плавание, он наверняка понимал, что связывается с очень сомнительной компанией.

На самом деле Линч и Кук направлялись к тайному месту встречи у панамского побережья, где сводная эскадра английских и французских буканьеров собиралась предпринять беспрецедентный и чрезвычайно опустошительный рейд через Панамский перешеек. Основной план предполагал, что авантюристы оставят свои суда в Карибском море, пройдут через джунгли перешейка и внезапно появятся на тихоокеанском берегу. Там они захватят достаточно испанских кораблей, чтобы снова стать морской силой, и продолжат захватывать и грабить испанские поселения по всему побережью. Дополнительной приманкой служила надежда захватить легендарный манильский галеон, доставлявший королевские сокровища Филиппин для перегрузки в городах Панама и Пуэрто-Бельо. Потенциальная добыча была огромна, но и риск не менее велик. Буканьеры не знали, сумеют ли найти путь через неизведанный гористый перешеек. В Тихом океане им предстояло плавать в незнакомых водах и без защиты обычных баз; а если бы они напоролись на оборонительные силы испанцев, очень немногие выжившие вернулись бы на оставленные на Карибах корабли. Чуть ли не единственным преимуществом был элемент неожиданности. Говорили, что испанский гарнизон на Тихоокеанском побережье убаюкан ложным ощущением безопасности и что даже пушки города Панама направлены в сторону суши, на дорогу из Пуэрто-Бельо, а не на гавань, где стоят на якоре торговые суда. Когда Линч, Кук и Уофер прибыли к месту рандеву у покинутого городка Номбре-де-Диос, буканьеры как раз занимались выборами предводителя для нового предприятия. Но еще до того, как сводные силы покинули берег, французы перессорились с англичанами и ушли на своих кораблях. Их уход оставил для эпического перехода через перешеек к Южному морю, как назывался тогда Тихий океан, 336 человек. Среди них был Лайонел Уофер и еще один путешественник, вскоре достигший мировой известности — Уильям Дампир, мореплаватель, ученый-экспериментатор, а позднее — капитан корабля королевского флота, занимавшегося «особыми исследованиями».

История вторжения буканьеров на Тихоокеанское побережье не касается Золотых Антил, и достаточно сообщить, что хотя налетчики при помощи индейцев-проводников успешно отыскали путь через перешеек, но надежды буканьеров не оправдались. Они выдержали несколько схваток с испанскими патрульными судами на Тихом океане и некоторые из них сумели захватить, превратив в пиратские суда. Но задержка лишила налетчиков преимущества неожиданности, и на всем побережье поднялась тревога, испано-американские колонисты, по своему обыкновению, эвакуировались из селений, унося в горы все ценное, и дожидались, пока буканьеры потеряют терпение и уплывут восвояси. Те захватывали один полупустой город за другим и сожгли несколько дотла, не получив выкупа, но добыча оказалась скудной. Та же история повторялась на море. Испанские корабли либо не показывались на глаза, либо оставляли наиболее ценные грузы на берегу, укрыв в тайниках. Перехватить манильский галеон не удалось. Неудачи и нехватка продовольствия вызвали стычки среди буканьеров. Болезни и боевые потери уменьшили их число, и хотя это означало, что на каждого выжившего придется большая доля трофеев, налетчики лишились лучших, самых решительных капитанов. Шаг за шагом руководство теряло власть, и в совете буканьеров начались открытые ссоры. Новые главари избирались общим голосованием, и выбор не всегда оказывался удачным. Наконец, когда верховным командующим был выбран человек, известный своей некомпетентностью, значительная часть отряда возмутилась и откололась. Оставив основную группу продолжать кампанию, отколовшиеся, в том числе Уильям Дампир и Лайонел Уофер, решили самостоятельно вернуться через перешеек.

Решение было отважным: они уже знали, как устрашающе труден путь по Панамскому перешейку. Теперь их ожидали двойные сложности, потому что маленький отряд буканьеров был измотан и отступал. Не хватало провианта; многие были ранены и все тяжело нагружены добычей. Несколько человек утонули при переправе через лесные речушки, поскользнувшись и уйдя под воду вместе с грузом. Однако этому усталому маленькому отряду каким-то образом удалось избежать столкновения с испанской пограничной стражей Тихоокеанского побережья и укрыться в зарослях и лесах, покрывавших хребты Кордильер. Здесь-то, в дремучих, неизведанных горных лесах, неудачный взрыв пороха и превратил Лайонела Уофера в калеку.

Несчастье усугублялось тем, что случилось вдали от обычных мест, где действовали буканьеры. Панамский перешеек был дикой местностью, известной лишь как обиталище странных и примитивных индейцев, редко показывавшихся белым людям. Англичане понятия не имели, следует ли их малочисленной и слабой группе ожидать засады; к тому же существовал постоянный риск, что испанский патруль уже напал на след буканьеров и настигает, идя по пятам. К тому же запас продуктов подходил к концу и начинался сезон дождей. Через несколько недель вздувшиеся бурные потоки сделают всякое передвижение по перешейку невозможным, и только ежедневный форсированный марш давал надежду вернуться к кораблям, оставленным с малочисленной командой на карибском берегу. При таких обстоятельствах отряд никак не мог задержаться ради искалеченного врача.

Пять дней Лайонел Уофер с огромным трудом пытался поспевать за товарищами. Но однажды ночью чернокожий раб, несший его сундучок с хирургическими инструментами, сбежал в лес, прихватив с собой весь запас лекарств. Уофер пал духом. Лишившись возможности обрабатывать рану, он отказался от безнадежных усилий. Он сказал товарищам, что лучше свернет с пути и отдастся на милость индейцев.

Что характерно, Уофер не впал в панику. Он сознавал, что положение отчаянное, но он остался не один. С ним были двое буканьеров, решивших остаться, так как они были слишком измучены, чтобы продолжать путь. Оба, Ричард Гопсон и Джон Хингстон, оказались вернейшими спутниками. Гопсон, прежде чем сбежать и стать буканьером, был учеником аптекаря в Лондоне. Он, по словам Уофера, был «человек изобретательный и весьмасведущий». В самые мрачные дни он пытался развеселить товарищей, зачитывая им пассажи из греческой Библии, каким-то чудом сохранившейся у него в пути. Уофер пишет, что он переводил греческий текст «с листа для всякого, кто расположен был слушать». С Джоном Хингстоном, которого он кратко характеризует как «моряка», Уофера в странствиях по перешейку связала такая крепкая дружба, что они оставались вместе еще девять лет, разделив множество приключений и срок в джеймстаунской тюрьме, откуда наконец вместе вернулись домой, в Англию. Кроме этих замечательных спутников, к Уоферу вскоре присоединились еще два буканьера, Роберт Спрэтлин и Уильям Боумен, отбившиеся от отряда незадолго до того и блуждавшие по лесу в надежде догнать основную группу. Спрэтлин и Боумен наткнулись на тройку оставшихся, когда те отдыхали в деревне лесных индейцев, набираясь сил для продолжения пути к побережью.

Пятеро буканьеров не знали, что находятся еще на тихоокеанской стороне Кордильер. Между ними и безопасностью карибского берега стояла почти непреодолимая преграда: два хребта, протянувшихся вдоль перешейка. Короткие быстрые реки разрезали Кордильеры на сеть глубоких ущелий и крутых гребней. Тут и там в глуши пролегали пешеходные тропы индейцев, но требовался острый глаз следопыта, чтобы различить эти тропки, чужак же быстро сбивался с пути. Индейские тропы блуждали взад и вперед, независимо от направления, а когда полоса тропических дождей нависала над перешейком и ливень хлестал каждый день с монотонным постоянством, всякое движение делалось невозможным. В липкой грязи трудно было удержаться на ногах; крошечные ручейки, пересекавшие тропы, превращали те в русла потоков. Даже когда дождь прекращался, на путников непрестанно лило с деревьев. Огромные деревья поднимались на сотню футов над землей, их нижние ветви начинались над нижним горизонтом подлеска, обвивавшегося спутанным, почти непроницаемым ковром вокруг исковерканных стволов лесных гигантов. Синие, золотистые и красные цветы мерцали в зарослях и паразитировали на крупных ветвях, но их яркие пятна были лишь обманчивым украшением ландшафта, в корне враждебного пришельцу. Через эти заросли испанские конкистадоры некогда прорубили путь от карибского к Тихоокеанскому побережью и заложили на каждом по нескольку городов. Они назвали эти места «Дарьен» и возлагали на них большие надежды. Но города оказались эфемерными. Одни уже прекратили свое существование, другие едва держались в борьбе с суровой природой; и лишь немногие, такие как Панама, процветали, лишь потому, что нельзя было обойтись без порта для перевозки товаров между Испанией и Тихоокеанской империей. Испанцы не раз пытались вступить в единоборство с природой и обжить материковую часть Дарьена, но все попытки терпели поражение, и они наконец поняли, что надо держаться побережий. Даже слухи о золотых копях в глубине страны не могли заманить испанцев на постоянное жительство. Старатели забирались в Кордильеры, ненадолго останавливались на реках, мыли золото, когда позволяла погода, и поспешно возвращались на побережье с приближением дождей.

Только индейцам удавалось круглый год жить во внутренних областях Дарьена. Большинство селились на северной, карибской стороне Кордильер, и белые люди называли их «куна». Это наименование, возможно, возникло, когда первые европейцы, побывавшие в этих местах, на вопрос: «Кто ты?» — слышали в ответ: «Куньи», то есть «взрослый мужчина» на языке туземцев. Индейцы в некотором смысле извлекали пользу из неблагоприятных условий. Леса, Кордильеры и тропические болезни защищали их от чужаков, и, если не считать редких священников-миссионеров, обычно отступавших от первоначальных намерений в отчаянии или умиравших от лихорадки, индейцев в общем оставляли в покое. У них, безусловно, не было оснований радоваться пришельцам: это были гордые люди, придававшие большое значение чистоте крови и не позволявшие своим женщинам встречаться с чужаками, которых занесло в их глухие места. Подобно речным индейцам, с которыми познакомился в Гвиане Рэли, они жили в хижинах из тростника с кровлями из листьев и ходили почти голыми. Они спали в гамаках и рыбачили на долбленных каноэ, а в лесах охотились с луком и стрелами. Деревню окружали небрежно возделанные посадки, а в лесу индейцы собирали дикие плоды. Знакомы они были и с табаком — хотя больше нюхали дым, чем вдыхали его в легкие.

Для Лайонела Уофера и его спутников индейцы были пугающей загадкой. Буканьеры никогда не сталкивались с робкими лесными индейцами, не считая нескольких кратких встреч с кланами куна, когда налетчики двигались к Тихому океану, а такую сильную, хорошо вооруженную армию индейцы едва ли посмели бы атаковать. Теперь же Уофер с товарищами оказались полностью во власти аборигенов, причем дело осложнялось тем, что их коллеги из основного отряда буканьеров принудили нескольких индейцев служить проводниками на пути к побережью. Куна, вполне естественно, не желали покидать свои деревни незадолго до начала дождей, и буканьеры преодолели их упорство, прибегнув к силе. Это насилие поставило Уофера и его друзей в очень опасное положение. У них были все основания подозревать, что куна захотят отомстить отставшим. Такая перспектива не радовала, потому что ходили слухи, что куна, питая отвращение к пролитию крови, душат своих пленников над медленным огнем.

Но, как оказалось, куна были слишком предусмотрительны, чтобы сразу прикончить белых. Несколько горячих голов из деревенской молодежи громко требовали убить чужаков, нарушивших границы племенной территории, но совет старейшин призвал к осторожности — мол, благоразумнее подождать, вернутся ли похищенные проводники. Так что десять дней Уофер и его коллеги бродили по индейской деревне в напряженном ожидании и лихорадочной надежде, что буканьерам хватит благоразумия достойно обойтись с проводниками и отослать их обратно в деревню прежде, чем их соплеменники выйдут из терпения. Тем временем пятерке отставших пришлось туго. Куна с плохо скрытым пренебрежением поручили их одному из воинов, чья крытая пальмовыми листами хижина кое-как защищала от муссонных дождей. Однако деревня мало или совсем не заботилась об их пропитании. Напротив, писал Уофер, белым приходилось побираться и клянчить, подобно псам, и с благодарностью подхватывать любой кусок, презрительно брошенный в их сторону. А поскольку основную часть пищи составляли недозрелые бананы, куна явно злорадствовали, глядя, как белые люди мучатся животами.

К счастью, пятеро буканьеров оказались живучими и сумели продержаться, пока не нашелся индеец, который сжалился над ними. Этого индейца мальчиком захватили в плен испанцы, и он, прежде чем вернуться к своему племени, прожил некоторое время в доме епископа Панамы. Так что он немного говорил по-испански и мог служить отставшим переводчиком и учителем. К тому же он оказался настолько добросердечен, что, рискуя вызвать гнев соплеменников, вопреки обычаю совершил в темноте налет на общественные плантации и принес гроздь спелых бананов, которые и роздал благодарным англичанам.

Несмотря на свое глубокое недоверие к белым, индейцы не могли заставить себя пренебречь раной Лайонела Уофера, причинявшей ему большие страдания. Аборигены разработали удивительно действенную медицинскую систему, основанную на собиравшихся в лесу растениях и травах, и их лечение чудодейственно быстро исцелило рану английского врача. Доктор-куна разжевывал лекарственные травы в пасту и намазывал ею рваную рану на колене, покрывая ее вместо бинтов большими листьями банана. Такое лечение, с удивлением писал Уофер, «оказалось столь действенно, что за 20 дней применения мази, которую накладывали заново каждый день, я был совершенно здоров, не считая только слабости в этом колене, которая сохранялась еще долго, и онемения, которое чувствую и по сей день».

Увы, вся радость от быстрого восстановления здоровья Уофера сводилась на нет возраставшей враждебностью куна. Все сроки возвращения проводников с побережья давно прошли, и с англичанами с каждым днем обходились все более грубо. Когда они появлялись на людях, их встречали угрожающими гримасами, пинками, проклятиями и неприятными жестами. Какая судьба их ожидает, стало совершенно ясно, когда они увидели, что куна складывают костер для казни.

На их счастье, в этот критический момент деревню посетил Ласента, верховный вождь куна.

Вождь Ласента, если Уофер верно передает его имя, был замечательной личностью. Он сумел достичь верховной власти в обществе, организованном как множество очень слабо связанных между собой деревенских общин, разбросанных по лесу, и поддерживал свое влияние скорее силой характера, нежели открытыми военными действиями. Кроме того, как скоро выяснил Уофер, жил он довольно комфортабельно. Он построил для себя укрепленную деревню, стратегически расположенную на возвышенности между двумя реками и защищенную с суши густыми кактусовыми изгородями. Там он держал примитивный суд в окружении советников и стайки наложниц, насчитывавшей, по слухам, более пятидесяти привлекательных женщин, избиравшихся и отвергавшихся повелителем с возвышенным величием.

Когда Ласента прослышал о пяти отбившихся буканьерах, он немедленно явился на них посмотреть. И, поняв, что эти белые люди и их друзья могли бы, возможно, оказать ему помощь против старых врагов испанцев, он немедленно приказал, чтобы Уоферу и его спутникам позволили покинуть деревню и снабдили проводниками для перехода через лес. К тому времени Уофер чувствовал себя уже в силах передвигаться, так что он с четырьмя товарищами сразу отправился в путь в надежде догнать отряд прежде, чем тот достигнет побережья. Но в спешке они захватили с собой из пищи лишь немного сушеного маиса, и через три дня этот скудный рацион был съеден. Проводники тут же непринужденно указали им верную тропу через лес и повернули к дому, снова оставив англичан в непостижимой для них чаще.

Поначалу все, казалось, шло хорошо: путники двигались по тропе, прорубленной, как они полагали, основным отрядом буканьеров. Они со всей возможной поспешностью двигались по следу, пока тот не исчез. Тут они растерялись. Изгибы и повороты пути, густые заросли по сторонам, череда гребней и путаница рек и ручьев совершенно сбили их с толку. Без компаса, под густыми кронами леса, то и дело скрывавшими солнце, они не знали даже, в какую сторону идти. Еще более тревожными признаками были головокружение и слабость, потому что питались они только редкими ягодами, с опаской собранными в кустах. Без палаток и гамаков они проводили ночи, растянувшись на лесной земле, часто мокрые от дождей или от собственного пота в жарком влажном воздухе.

Побродив вокруг в поисках следа, пятеро англичан ненадолго воодушевились, обнаружив реку, текущую поперек тропы, и большое дерево, недавно срубленное, чтобы послужить мостом. Решив, что они все еще следуют за основным отрядом, буканьеры стали переправляться, оседлав мокрый ствол, как неоседланную лошадь, когда Боумен, не удержавшись на скользком стволе, опрокинулся в быструю воду. Это был слабый, хрупкого сложения человек, и ему приходилось тяжело с того дня, как он отбился от отряда, потому что он упрямо отказывался бросить хотя бы часть своей добычи. В мешке за спиной он тащил четыреста пиастров. Теперь, когда он кувырнулся в воду и скрылся из виду, Уофер и остальные не сомневались, что он пропал. Выбравшись на дальний берег, они двинулись было вниз по течению, но застряли в болоте. Переправившись назад, они пошли по противоположному берегу в поисках тела. К своему изумлению, они обнаружили целого и невредимого Боумена, все еще цепляющегося за свой кошель. Водоворот вынес его под удачно нависшую ветвь, и он сумел выползти в безопасное место.

Этот случай, когда гибель едва миновала Боумена, убедил путников, что они слишком слабы, чтобы одолеть трудный путь. Они еще один день прорубались сквозь становившиеся все гуще заросли, затем решили попытать счастья на реке. Они рассчитывали — как выяснилось, ошибочно, — что уже преодолели водораздел между реками, текущими на север, и теми, что впадали в Тихий океан. Так что они решили построить плот и сплавиться по течению до Карибского моря, где их могли подобрать проходящие лесорубы или буканьерское судно. Все пятеро принялись рубить стволы бамбука и связывать их лианами в два хлипких плота, но единственным орудием были старые тупые мачете, поэтому работа шла медленно, и стемнело прежде, чем плоты были готовы. Привязав их к берегу, путники решили переночевать на маленьком пригорке над рекой.

Едва Уофер уснул, разразилась тропическая гроза во всем ее величии. «Вскоре после заката, — писал он, — обрушился дождь, словно сошлись земля и небо; бурю сопровождали ужасные удары грома и такие вспышки молний с сернистым запахом, что мы чуть не задыхались под открытым небом…» Гроза бушевала час за часом, и дождевая вода, стекая с окрестных холмов, наполняла реку, пока та внезапно не перехлестнула через берега и не подступила к лагерю путешественников. Пригорок превратился в быстро уменьшавшийся островок, вода залила костер. В чернильной тьме, разрываемой лишь зазубренными языками молний, англичане думали, что настал их последний час. Оглушенные непрестанными раскатами грома, все пятеро утратили присутствие духа и бросились спасаться. Потеряв друг друга, они разбежались в разные стороны, выискивая дерево, на котором можно было бы спастись от потопа. Но вокруг росли в основном гигантские хлопковые деревья, с высокими прямыми стволами, на которые нельзя было взобраться. «Я был в большом смятении, — признавался Уофер, — и бежал, спасая собственную жизнь»; тут ему попалось сухое хлопковое дерево с выгнившей сердцевиной и дуплом в четырех футах над землей. Он прыжком влетел в это убежище и упал в пустоту ствола, как шмыгнувшая в гнездо белка. Там он и просидел всю ночь, «едва не скрутившись в клубок, потому что места недоставало, чтобы сидеть или стоять», а бурные волны зловеще бились в укрытие, пока врач не уснул в изнеможении. Проснувшись при дневном свете, Уофер увидел себя по колена в воде. К счастью, дождь и гроза с рассветом прекратились, и наводнение спало, ночные ужасы отступили. Уофер развернулся, сполз вниз и добрался до покинутого лагеря. Он звал своих спутников, но не получил ответа: наконец недельный голод и ужасные события ночи одолели. Чувствуя себя одиноким и брошенным, Лайонел в беспросветном отчаянии опустился наземь.

Так и нашли его спутники, которым тоже посчастливилось отыскать деревья, на которых они спаслись от потопа. Теперь, вернувшись в лагерь, промокшие и голодные, они обнимались со слезами на глазах и благодарили Господа за спасение. Но их ликование продлилось недолго, потому что, спустившись к реке, они обнаружили, что драгоценные плоты не пережили наводнения. Вода проникла в полые стволы бамбука, и полузатопленные плоты висели на натянувшихся причалах из лиан. Все надежды продолжать путь по реке рухнули.

Буканьеры впали в такое уныние, что всерьез подумывали вернуться тем же путем, каким пришли, и попытаться достичь той самой индейской деревни, где с ними так плохо обходились. Но даже это было невозможно без пищи. Поэтому они испытали большое волнение, когда, шаря в прибрежных зарослях, один из них наткнулся на олененка, крепко спавшего в чаще. Трепеща от предвкушения, умирающие от голода люди подкрадывались к добыче, пока не оказались от нее почти на расстоянии вытянутой руки. Тогда один из буканьеров приставил дуло ружья к шкуре животного и спустил курок. Но от волнения бедняга забыл вложить пыж, и, когда он выстрелил, пуля лениво выкатилась из ствола мушкета и упала на землю. Ружье безобидно громыхнуло, и олененок, разбуженный выстрелом, вскочил на ноги и бросился прочь. Кинувшись в реку, он благополучно переплыл на другой берег, оставив безутешных буканьеров утолять голод крошками от сердцевины съедобной пальмы, выковырянными кончиками кортиков.

Уофер и его спутники дошли до предела. Теперь они были так далеко от первоначальной тропы, что не надеялись найти обратный путь к деревне куна: случай со сбежавшим олененком только напомнил им, как они слабы и беспомощны в чуждом безлюдном лесу. С того дня, как их бросили проводники, они не видели живой души и понимали, что без помощи в этой глуши их ждет скорая гибель. В такой крайности Уофер с товарищами мудро решили держаться следа, оставленного стадом пекари, или диких свиней, проходивших через лес. Живя в деревне куна, англичане заметили, что пекари часто совершают набеги на банановые плантации индейцев, и теперь надеялись, что след свиней в конце концов приведет их к деревне, где удастся вымолить пищу.

Слабейший из них, Гопсон, пребывал уже в столь жалком состоянии, что постоянно отставал от остальных и задерживал их. Но теперь спутники уже не могли его дожидаться, потому что, не получив помощи, погибли бы все. Так что, оставив его полагаться на себя, буканьеры собрали последние остатки сил и побрели вперед, проползая под ветвями, аркой смыкавшимися над следом пекари. Наконец удача повернулась к ним лицом; след привел их к старой, заброшенной плантации, верному признаку, что неподалеку деревня. И здесь, на пороге спасения, в последний раз встрепенулись дремавшие в них страхи перед аборигенами. Мучительную минуту англичане медлили в нерешительности, споря, следует ли им объявиться перед куна. Но голод взял верх, и Уофер пошел вперед, чтобы вступить в контакт с индейцами. Его ужасный облик — заросший бородой, грязный белый — произвел сенсацию в деревне. Индейцы, оживленно переговариваясь, собрались, чтобы ощупать и осмотреть странное привидение со свалявшимися волосами и бледной кожей. Уофера забросали вопросами: откуда он и как сумел найти дорогу к затерянной в лесу деревне. Однако обессилевший хирург не в состоянии был понять взволнованных расспросов и, задыхаясь среди окруживших его людей, едва стоял на ногах. Наконец до него долетел запах из кипящего горшка с едой, и он театрально рухнул наземь в глубоком обмороке.

Целую неделю путники, включая и догнавшего их Гопсона, восстанавливали силы в индейской деревне. На сей раз к ним отнеслись очень гостеприимно, щедро и дружелюбно — накормили и приютили. Причина такой перемены заключалась в том, что пропавшие проводники куна наконец вернулись домой и радостно похвалялись коллекцией бусин, зеркал, ножей и ножниц, которые отряд буканьеров сумел купить на корабле французских корсаров, стоявшем у берега в том самом месте, куда вышли буканьеры. Весть о столь щедрых дарах, не считая премии в полдоллара с каждого члена отряда, распространилась по кланам, и те вели себя как дети, заполучившие нового и сверхщедрого дядюшку. Если прежде они хмурились и гримасничали, то теперь толпились вокруг Уофера и его друзей, охотно предлагая им помощь и проводников к берегу. От них англичане узнали, что плоты, затонув, в сущности, оказали им большую услугу, потому что буканьеры все еще оставались на тихоокеанской стороне водораздела, и, сумей они сплавиться по реке, как намеревались, неминуемо попали бы в руки испанцев, которые бросили бы их в тюрьму или казнили как пиратов. Теперь же куна с радостью выделили четверых сильных молодых воинов, чтобы проводить Уофера со спутниками через Центральные Кордильеры в правильном направлении. Англичан почтительно усадили в большое долбленное каноэ и быстро повели его на веслах вверх по течению. «Наше положение, — с заметным удовлетворением отмечал Уофер, — сильно улучшилось». Они с товарищами удобно расположились в каноэ, а индейцы быстро доставили их к деревне Ласенты, располагавшейся на полпути через перешеек.

В деревне Ласенты возникла непредвиденная заминка. Верховный вождь не утратил интереса к пяти странникам и, раз уж они попали к нему в деревню, решил присмотреться к ним поближе, чтобы понять, что это за люди. Он откровенно заявил, что из-за летних дождей пробраться по северным склонам невозможно, и настоял, чтобы пятерка буканьеров осталась у него, пока не исправится погода. Именно эта вынужденная задержка среди почти неизвестного в то время племени и обеспечила Лайонела Уофера обилием подробностей, которые он позднее изложил в своем отчете о необыкновенной жизни и обычаях диких индейцев Панамского перешейка.

Глава 14. Жизнь среди куна

В самом начале пребывания Уофера среди куна произошел драматический эпизод, словно сошедший со страниц приключенческого романа для школьников. Вскоре после прибытия англичан в деревню Ласенты заболела любимая жена вождя, и местные медики пытались ее исцелить. Пациентку раздели донага и усадили на камень в реке. Затем ее принялись обстреливать из особых маленьких луков миниатюрными стрелками. Местные доктора со всей возможной скоростью посылали эти стрелки в ее тело. Тетива была специально ослаблена так, что стрелы проникали в кожу не более чем на дюйм, «и если случайно они попадали в „воздушный сосуд“ (артерию) и проливалось немного крови, они (знахари) принимались прыгать и скакать со множеством смешных ужимок, радуясь и торжествуя». Лечение явно было весьма болезненным для бедной женщины, и Уофер, присмотревшись к ней, решил, что сумеет добиться большего и более безболезненного эффекта с помощью своего ланцета, который пронес сквозь все приключения в кармане, завернутым в промасленную кожу. Предложив вождю свои услуги, судовой врач был несколько обескуражен энтузиазмом Ласенты, желавшего увидеть искусство белого человека, и его настойчивым требованием, чтобы операция была произведена немедленно. Итак, Уофер наложил на руку женщины лангету из полоски коры и храбро проколол вену ланцетом. К несчастью, кровь хлынула такой струей, что его медицинская карьера едва на этом не закончилась: Ласента сильно рассердился и поклялся предать хирурга смерти, если женщина не поправится. Уофер, не смутившись, выпустил целых двенадцать унций крови, перевязал руку и отважно объявил, что женщине станет лучше на следующий день. К его большому облегчению, предсказание в точности исполнилось, что, конечно, создало ему неплохую репутацию. Сам вождь, придя к нему, принародно поклонился и поцеловал в благодарность руку. Восторженные жители пожелали доставить Уофера на носилках в соседнюю деревню, где ему позволили заниматься кровопусканием, сколько он того пожелает или сколько сочтут нужным пациенты. Завоеванный престиж и постоянные медицинские обходы открыли Уоферу доступ к самым строго охраняемым тайнам куна.

Английский хирург откровенно наслаждался новой славой, и, поскольку теперь занимал привилегированное положение среди индейцев, он скоро отринул прежние страхи и проникся к ним симпатией и восхищением. Это были, как он писал, высокие, стройные люди с крупным костяком и красивой осанкой. Будучи здоровы и деятельны, мужчины обыкновенно ходили обнаженными, ограничиваясь только футляром для пениса из серебра или золота, сделанном в форме конуса и державшимся на шнурке вокруг пояса. Женщины в обычное время носили только набедренную повязку, но по праздникам и особым случаям оба пола украшали себя длинными накидками из хлопка или травяной плетенки, а порой — выброшенной европейцами рубахой. И мужчины и женщины особенно гордились своими волосами, длинными, прямыми и черными, как вороново крыло, и считали длинные волосы признаком красоты. Все куна, равно мужчины и женщины, проводили много времени, расчесывая, укладывая и смазывая маслом свои прически. Все прочие волосы, кроме бровей и ресниц, удалялись, что было особенно мучительно для мужчин, которым приходилось терпеть, когда им с корнем выщипывали бороды: обязанность, исполнявшаяся их женами при помощи особых деревянных щипчиков. Популярностью пользовалась и краска для тела, так что воин куна в полной раскраске представлял собой ослепительное зрелище. Он был с головы до ног изукрашен фигурами птиц, зверей, людей и деревьев, нарисованных на его тщательно смазанной маслом коже красной, желтой и пурпурной растительными красками ослепительной яркости. Художницами выступали женщины, занимавшиеся росписью с большим усердием, присев на корточки перед своими мужьями в окружении калабашей с краской и используя вместо кисточек разжеванные кончики прутиков. Некоторые воины дополняли раскраску татуировкой, но Уофер заметил, что такие были сравнительно редки, потому что щеголи предпочитали сменять цвета по прихоти и не желали терпеть долгий и мучительный процесс татуировки, производившийся острым шипом. По просьбе одного из туземцев Уофер однажды попытался удалить надоевшую татуировку и с удивлением убедился, что, хотя он снял почти всю кожу, узор все еще проступал. Самому ему так понравился обычай раскрашивать кожу, что врач-англичанин вскоре отказался от европейской одежды и ходил голым, как куна. Затем он уговорил одну из женщин покрыть его такой же яркой и сложной росписью и в этаком павлиньем наряде разгуливал по деревне.

Перенял Уофер и еще одно характерное украшение куна: пластинку на губах. Маленький плоский кусочек металла, губная пластинка, имел овальную форму и выковывался из серебра или золота со щелью на одном конце. Щель цеплялась за носовую перегородку, слегка ее защемляя, так что пластинка свисала на рот и ложилась на нижнюю губу. Такие пластинки использовали только мужчины (женщины носили тяжелые золотые серьги в проколотых ушах), и, поскольку считалось особенно важным держать губные пластинки в безупречной чистоте, их часто начищали песком. На охоте их заменяли на маленькие и более удобные, а когда ели и пили, или снимали совсем, или приподнимали одной рукой. Однако, как замечал Уофер: «Ни пластинки, ни кольца не мешали разговаривать, хоть и болтались на губах».

Праздники, до которых вождь Ласента был большой охотник, следовали всегда одному и тому же порядку. Сначала проходил торжественный прием гостей: каждая делегация вступала в деревню отдельно от остальных, и во главе группы гордо маршировали мужчины. За мужчинами тянулась цепочка женщин, нагруженных корзинами со всем необходимым для празднества — ожерельями, бусами, рубахами, чашками и запасом провизии. Нарядившись, гости собирались в длинном доме деревни — общественном строении, служившем убежищем в случае войны и банкетным залом в праздники. Внутри длинного дома и на деревенской площади начинались танцы под звуки флейт и барабанов, а затем следовало большое барбекю, обычно из дикой свиньи. И наконец, когда с танцами и едой было покончено, приходил черед выпивки. Длинный дом закрывали, оружие убирали подальше на случай пьяной драки, а женщин отсылали в угол длинного дома, откуда им полагалось приглядывать за своими мужчинами и наполнять опустевшие чаши. Затем, от души отрыгиваясь, мужчины принимались провозглашать бесконечные тосты друг за друга, каждый раз после тоста выплескивая из чаш последние капли и громко требуя налить заново. Таким образом поглощалось неимоверное количество пальмового вина и кукурузного пива, а когда спиртное начинало оказывать действие, мужчины один за другим валились на пол. Тут выходили женщины, подбирали своих павших героев и перетаскивали их в гамаки, где мужчины отсыпались, храпя, как свиньи, между тем как женщины обтирали их тела мокрыми губками, чтобы им не было жарко.

Полная попоек, пиров и охот, повседневная жизнь куна шла вполне беззаботно. По мнению Уофера, индейцы ни в чем не испытывали недостатка, помимо надежного источника соли, которую в лесу трудно раздобыть. Окружающий лес и банановые плантации в изобилии снабжали куна пищей: их дома легко строились из местных материалов, и они жили настолько изолированно, что почти не имели врагов. В сущности, индейцы Дарьена вели кроткое существование. Мужчины не били своих жен, с детьми обращались хорошо, если не баловали, и семьи проводили целые дни, не имея более серьезных дел, чем поплескаться в реке или ручье, протекавших у каждой деревни.

Чтобы лучше понять обычаи куна, Уофер добровольно взялся за изучение их языка. Предприятие оказалось непростым, потому что язык куна необычайно труден для произношения, богат глубокими горловыми, частыми придыханиями и безударными призвуками. Уофер, как ни странно, неплохо справлялся, найдя в нем сходство с гэльским языком, который изучал в юности, что помогло ему достаточно быстро перенять произношение. Куна, разумеется, сильно позабавило желание белого человека говорить на их языке, и они готовы были часами сидеть со своим учеником, наставляя его и безжалостно высмеивая ошибки произношения. Много лет спустя, когда Уофер записывал свои наблюдения, он сумел составить основной алфавит языка, который интересен этнографам и два столетия спустя.

Воистину мало что укрылось от глаз любознательного английского доктора. Он описывал брачные праздники, заканчивавшиеся тем, что вся свадьба выбегала из деревни в ближайший лес, чтобы расчистить для молодых новую плантацию под бананы; он изучал премудрости изготовления корзин, сплетенных так плотно, что в них можно было держать воду. Он наблюдал, как дети учатся обращаться с луком и стрелами, пока не достигают такой меткости, что за двадцать шагов раскалывают бамбуковую трость, и записывал рецепты снадобий, применяемых знахарями. Горькая тыква, например, помогала от трехдневной лихорадки и запора. И он, подобно Дику Уиттингтону, собирался завезти в деревни куна кошек, чтобы избавить их от крыс и мышей, осаждавших хижины.

Лайонел Уофер три месяца прожил среди панамских индейцев и к концу этого срока, несмотря на тоску по дому, приобрел у них такую популярность, что беззаботный доктор стал всерьез сомневаться, отпустит ли его когда-нибудь Ласента. Вдобавок, четверо его спутников не скрывали, что не разделяют его пристрастия к туземному образу жизни и мечтают вернуться. Разумеется, из всех белых один Уофер обладал достаточно высоким положением и знанием языка, чтобы тактично затронуть эту тему перед Ласентой. Ему наконец представилась такая возможность во время большой охоты, которую время от времени устраивал верховный вождь. Такие охоты были грандиозными, почти средневековыми предприятиями: все мужское население округи выстраивалось кордоном в лесу и гнало перед собой дичь. Теоретически после этого собаки индейцев загоняли диких свиней (оленей не трогали, поскольку у куна было табу на поедание оленины) и задерживали их, пока не подоспеют лучники. Однако охотничьи собаки куна, по словам Уофера, были просто трусливые дворняжки, так что свиньям, как правило, удавалось скрыться. «На моих глазах за день подняли около 1000 (свиней) в разных рощах, — презрительно писал он, — убили же из них, помнится, всего двух». А в тот раз собаки оказались еще более неловкими, чем обычно, и Ласента со своими охотниками, пробегав целый день за лающей сворой, не добыл ни единой свиньи. Уофер тактично предложил измученному вождю, если он отпустит англичан на родину, прислать ему свору хороших английских псов. Поначалу Ласента и слышать об этом не хотел, уверяя, что Уофер слишком ценен, чтобы без него обойтись. Однако позднее он передумал и неожиданно позволил Уоферу уйти на условии, что тот вернется при первой возможности и на всю жизнь останется с куна. Уофер, возможно, домысливая приятное, добавлял, что вождь обещал ему в жены одну из своих дочерей, если он вернется к племени.

Оставив Ласенту продолжать охоту, Уофер поспешил вернуться к товарищам, чтобы сообщить им радостное известие. На следующий день пятеро путешественников вышли в путь к карибскому побережью. Их сопровождали несколько воинов и вьючный караван из женщин, несущих корзины с едой, гамаки, к которым успели привыкнуть буканьеры, и узел с европейской одеждой Уофера, тщательно свернутой до времени, когда она снова понадобится голому раскрашенному хирургу с болтающейся на губе пластинкой.

Сезон дождей подходил к концу, но путь к побережью оказался нелегким. В одном месте при переходе через Кордильеры, по словам Уофера, «индейцы провели нас по гребню, столь узкому, что нам приходилось садиться на него верхом, и сами индейцы предприняли ту же предосторожность, передавая луки, стрелы и багаж из рук в руки». В другом месте, где тропа проходила по краю пропасти, ненасытно любопытный Уофер, желая разглядеть, что делается внизу, лег наземь и высунул голову за край обрыва, между тем как двое спутников сидели у него на ногах, чтобы не дать ему кувырнуться в бездну. Но облака внизу скрывали дно пропасти, и пришлось ему удовлетвориться записями о головокружении, вызванном внезапным переходом от парных низинных лесов к разреженному воздуху Кордильер.

Пока Уофер с четырьмя спутниками жил среди куна, их товарищи из основного буканьерского отряда тоже не бездельничали. После того как буканьеры вышли к Карибскому морю и отпустили проводников, их взял на борт французский корсар. Следуя на его корабле к северу, они повстречали английское судно и перешли на него. Вскоре после того они настигли испанское суденышко, захватили его и превратили в буканьерский корабль. Затем удача отвернулась от них. Шторм оторвал их от второго английского судна, а мощная эскадра испанской «гарда костас», вышедшая в рейд против флибустьеров, загнала обратно на юг. К августу буканьеры снова очутились на том же участке побережья, где их подобрали французы. Естественно, их интересовала судьба оставленных в лесу людей, поэтому буканьеры выстрелили из пушки, чтобы привлечь внимание живших на берегу индейцев. От берега тут же отошло несколько каноэ, и, к радости буканьеров, первыми поднялись на борт четверо из пятерки, которую они уже считали мертвыми. Но корабельного врача Уофера они не увидели, пока один из буканьеров не присмотрелся внимательнее к компании индейцев, вскарабкавшихся на судно вместе с отставшими. Там, «среди моих друзей индейцев, в их наряде, голый, не считая повязки на поясе, раскрашенный, как они, и с носовым украшением, свисающим на губу», был Лайонел Уофер, донельзя довольный удачным розыгрышем.

Несчастный ученый Гопсон со своими греческими текстами и библейскими утешениями недолго прожил после спасения. Всего через три дня после встречи с соотечественниками бывший ученик аптекаря умер и был похоронен в море, уже в виду берега, к которому с таким трудом добирался. Спрэтлин и Боумен, по-видимому, вернулись к прежней жизни и продолжали грабить и торговать, пока не погибли или не скопили достаточно добычи, чтобы уйти в отставку; о них больше ничего не известно. Между тем Уофер и Хингстон остались на виду. Еще год пробуканьерствовав в Карибском море, они приняли участие в новом рейде на Тихий океан. На сей раз, вместо того чтобы с великим трудом пробираться через перешеек, они обогнули мыс Горн на борту знаменитого пиратского судна «Бачелорс делайт», объявившись у испанских берегов Тихого океана и, на пару с другим буканьерским кораблем, дерзко преследовали манильские галеоны. Здесь снова скрестились дороги Уильяма Дампира и Лайонела Уофера: они четыре года были рядом, в сражениях, налетах и бегствах во время этого второго тихоокеанского рейда. Однако затем Дампир решил двинуться дальше на запад и проплыл через Тихий океан в восточную Индию. В пути он пережил множество поразительных приключений: от кораблекрушения до случая, когда его едва не съели голодные товарищи по команде. Обогнув земной шар, он наконец возвратился домой, в Англию… Тем временем Уофер и Хингстон двигались в противоположном направлении. Они вновь обогнули мыс Горн и вернулись в Карибское море, имея при себе порядочную, если не огромную, груду сокровищ.

Но Золотые Антилы уже не давали убежища буканьерам. За четыре с половиной года второго рейда в Южное море английские власти ввели политику вооруженного давления с целью выжить буканьеров из Карибского моря. Английское правительство объявило период амнистии, когда всякий сдавшийся буканьер получал королевское помилование, а затем военные эскадры блокировали излюбленные места обитания буканьеров, задерживая и допрашивая подозрительные суда и выслеживая всех нераскаявшихся буканьеров. Так что Уофер и Хингсон, вернувшись с Тихого океана, попали прямо в осиное гнездо и очень благоразумно решили скрыться.

Вместе с капитаном Эдвардом Дэвисом, командовавшим «Бачелорс делайт», они скрыли свои имена и при первой оказии взошли на борт торгового судна, шедшего в североамериканские колонии. Там они надеялись раствориться в гостеприимных просторах Виргинии — колонии, славившейся тем, что власти ее не слишком совали нос в дела проезжих моряков, если только те щедро тратили деньги. Но и виргинская лазейка оказалась перекрыта. Правительство колонии постоянно осаждали английские флотские офицеры и их береговые агенты, чье рвение усиливалось тем обстоятельством, что им полагалась доля перехваченной у буканьеров добычи. Флот стерег бухты и подходы к Виргинии, и Уофер с Хингсоном и Дэвисом, не ведая того, попали в ловушку. Они попытались проскользнуть сквозь кордон сторожевых судов, покинув купца, доставившего их с Кариб, и пробирались вдоль берега на гребной шлюпке, когда напоролись прямо на патрульный корабль его величества «Квакер».

В шлюпке у захваченных буканьеров нашлась неопровержимая улика: добыча, награбленная за годы на Антилах и в Тихом океане. Хуже того, с Дэвисом был раб-негр, на которого нельзя было полагаться, что он подтвердит историю, будто они — достойные моряки, всю жизнь честно торговавшие на Карибах. Флотские, рвавшиеся заполучить свою долю, произвели тщательную инвентаризацию содержимого шлюпки. Имущество буканьеров, как и личное имущество попавшего на плаху Рэли, представляло микрокосм их жизни. Согласно официальному документу, доля Уофера составляла: «В одном мешке 37 серебряных пластин, две раковины, семь блюд, серебряное кружево, несколько сломанных чаш, мешок для взвешивания серебра, бечевка и прочее, общим весом 74 фунта. Три мешка с меткой ЛУ, содержащие 1100 долларов или около того. В сундуке с меткой ЛУ кусок материи и несколько старых вещей, старая разбитая тарелка и несколько маленьких плетенок общим весом 84 фунта».

У Хингстона оказался подобный же багаж, включавший восемьсот пиастров, а Дэвису приписали три мешка испанских денег, сундук, полный обломков серебряных предметов, и несколько изящных нарядов. Скрупулезный флотский писарь прилежно отметил, что в мешке Дэвиса содержалось «грязное белье» и «две бумажные книги, весьма существенные для этого дела». Последняя статья была особенно прискорбна для пленников, поскольку книги эти, вероятно, были судовым журналом «Бачелорс делайт».

Представ перед виргинским судом, буканьеры оправдывались до смешного неуклюже. Уофер с видом оскорбленной невинности твердил, что капитан Дэвис ему совершенно незнаком и он никогда его не видел до того дня, когда оказался вместе с ним в шлюпке. Он признавал, что знает Хингстона, но только потому, что оба занимались в Вест-Индии общим бизнесом. Они вели законную торговлю, а испанские серебро и пиастры скопились у них потому, что их клиентами были в основном испанцы и буканьеры. Больше того, основная часть этого имущества была доверена им заболевшим другом. Учитывая все это, флот должен немедленно вернуть ему его добро.

Естественно, поверить таким небылицам было невозможно, а последние надежды обвиняемых разлетелись в прах, когда главным свидетелем был выставлен негр-раб, показавший под присягой, что Дэвис возглавлял нашумевшую пиратскую экспедицию в Южное море, а Уофер и Хингстон были в его команде. Перед Уофером и его товарищами замаячила виселица, тем более что флот настаивал на скором правосудии и немедленном дележе трофеев. К счастью для преступников, виргинский суд, которому надоело постоянное давление со стороны офицеров эскадры, сознательно затягивал дело. Вместо того чтобы казнить пиратов, как требовали правосудие и избыточные улики, суд предложил задержать их в тюрьме для дальнейшего расследования. Эта отсрочка позволила буканьерам сменить способ защиты, и вскоре из джеймстаунской тюрьмы пришла петиция, обращенная к королю, где все трое признавали себя бывшими буканьерами, но уверяли, что они еще раньше сдались королевским властям и получили помилование. Просители довольно нагло завершали петицию списком имущества, отобранного у них на борту «Квакера», и требованием немедленно возвратить их собственность. Как видно, Уофер и его друзья нашли ловкого стряпчего, потому что в их петиции отобранное добро оценивается выше, чем по представленному флотом отчету.

На ближайшие два года карьера Уофера затерялась в запутанных закоулках и обходных путях юстиции XVII века с ее обвинениями, контробвинениями и полуправдой. Из Джеймстауна текли потоки писем в двух направлениях: виргинским властям и в Лондон, министру торговли и плантаций, представлявшему короля. В этих письмах виргинский адвокат добела отмывал своих клиентов. Рейд в Южное море трактовался как «несколько лет, которые заключенные провели в Южном море», а жирный кус награбленного у испанцев добра стал «некоторым количеством серебра». Флот, утверждали они, нанес троим честным гражданам огромный ущерб: они были несправедливо задержаны и незаконно заключены в тюрьму. В ответ адвокат флота сильно перегибал палку и еще более раздражал виргинский суд своим нахрапистым тоном. Затем, на их удачу, утонул капитан, выступавший главным свидетелем против буканьеров, и столь же неожиданно скончался испанский посланник, собиравший свидетельства против буканьеров и настаивавший на их казни. Сочетание удачи и умело смазанных колес правосудия помогло троим буканьерам выбраться на свободу. В начале лета 1689 года их освободили из джеймстаунской тюрьмы, на условии, что они останутся в Виргинии на положении подозреваемых. Ровно через год они были освобождены от всех обвинений и обеспечены деньгами для проезда в Англию. И, наконец, величайшая победа: буканьеры осаждали суд, пока по приказу короны им не вернули их неправедно нажитое добро. Любопытно, однако, что часть монет и посуды приблизительно на триста фунтов были удержаны, и приказано было «использовать эти деньги на строительство в Виргинии колледжа или иного благотворительного объекта, как распорядится король». Добрым следствием этого каприза королевской щедрости, стал, вполне возможно, колледж, построенный на реке Йорк — «колледж короля Вильгельма и королевы Марии». Однако к тому времени Лайонел Уофер благополучно вернулся в Англию и выступил в той же роли, как до него Томас Гейдж. Корабельный врач написал книгу о своих приключениях, и свежая история о Золотых Антилахвызвала в Европе новый припадок оптимизма по поводу Карибского моря.

Глава 15. Учредитель акционерного общества

Лайонел Уофер вернулся в Англию в 1690 году, пробыв в Новом Свете почти одиннадцать лет. За это время Якова II сменил на троне Англии Вильгельм III, чье стремление к равновесию сил в Европе снова ввело Англию в европейскую политическую игру. Но в то время как голландец Вильгельм не покладая рук трудился, чтобы ограничить власть Людовика XIV, короля Франции, далеко не все подданные разделяли его устремления. Внимание их короля все более поглощали дела за Проливом, а взгляды многих видных членов торгового сословия устремлялись дальше, к плантациям в Америках и на Антилах и к торговле с Африкой. Мысль о новых колониях вызывала у этих купцов куда больший энтузиазм, нежели идея военных и политических авантюр в Европе. Им требовалась выгодная торговля, а не финансовая война; и, направив свою энергию на поиски новых путей к расширению заморской коммерческой империи, они вновь заинтересовались потенциалом Золотых Антил.

Но среди самих торговцев не было единства. Были счастливчики, заседавшие в советах уже существующих торговых компаний, в особенности — богатой Ост-Индской компании, и их вполне устраивал статус-кво. Одно плавание одного корабля компании приносило порой стопроцентную прибыль; торговые привилегии и прибыльные монополии охранялись королевскими хартиями; и они больше стремились к расширению дела, чем к резким переменам. Против них выступали купцы, оставшиеся на окраинах богатых торговых угодий и не допущенные к дележу огромных доходов от заморских владений, поскольку они не принадлежали к компаниям-монополистам. Кое-кто из этих аутсайдеров делал деньги на мелких независимых торговых предприятиях, однако они не желали оставаться на периферии национальной торговли и полагали, что в заморской коммерции хватит места на всех. И они стремились сокрушить монополии своих соперников. Самый сочный плод, несомненно, представляла собой торговля с Индией и Дальним Востоком; но к торговле с восточной Индией их не допускали, и наиболее предприимчивые купцы находили, что Вест-Индия является достойной заменой. Они проповедовали доктрину, что сокровища Золотых Антил едва затронуты. Пресса начала кампанию против старой устоявшейся системы торговли, и новые пришельцы угрожали разрушить прежнее здание. Но в 1690 году никто еще не знал, где и когда грянет взрыв. Возвращение никому не известного врача-буканьера с безлюдного Панамского перешейка помогло определить время и место прорыва.

Конечно, вопросы высшей торговой политики не имели прямого отношения к Лайонелу Уоферу. Он почти не соприкасался с учредителями торговых кампаний и купцами, бесконечно обсуждавшими торговые планы в лондонских кофейнях. Его, как и Дэвиса и Хингстона, куда больше интересовал неотложный вопрос, как вернуть свое добро, попавшее в руки английских властей. Когда, после двух лет непрерывных прошений и тяжб, суд наконец вынес решение в их пользу, Уофер внезапно исчез из виду. Это было тактическое отступление: теперь, когда у него хватало средств, чтобы жить в умеренном достатке, не стоило раздувать свой успех. Флот отнюдь не радовало, что награду вырвали у него из рук, и адмирал сэр Роберт Холмс, командующий антибуканьерской эскадрой, лично проявил интерес к этом делу. У адмирала были связи при дворе, и он вполне мог добиться возобновления процесса. А потому Уофер держался в тени, и хотя точно не известно, где он поселился, возможно, он проживал в Уоппинге, где собралось много экс-буканьеров, или близ него. Население Уоппинга представляло собой необыкновенно живописное общество. Здесь были отставные моряки, бывшие лесорубы с побережья Кампече, буканьеры, вернувшиеся к профессии обычных моряков, контрабандисты по совместительству, беглые кабальные рабочие, тайком пробравшиеся на родину, бывшие корсары и всякий сброд, тосковавший по прежней жизни и охотно бравшийся при случае попиратствовать или провезти контрабанду. В сущности, Уоппинг представлял собой паноптикум наиболее романтичной стороны заморской экспансии Англии, и, вполне естественно, лондонские издатели вскоре открыли здесь залежи необыкновенных воспоминаний.

В то время на пике популярности была «История» Эсквемелина, и издатели жадно ловили свой шанс. В Уоппинге и других местах обитания возвратившихся буканьеров издатели и составители записок рылись в богатейших источниках сырого материала, который даже слишком охотно предоставляли им буканьеры. Рассказы приносили экс-буканьерам небольшой дополнительный заработок, причем им так льстил интерес издателей, что они, повествуя о своих приключениях, обычно слегка преувеличивали собственную важность. Также вполне понятно, что излюбленным рассказом была история первого рейда через перешеек на Тихий океан, и об этом рейде написали не менее семи отчетов. Одни были сильно приукрашены в расчете на быструю продажу, другие представляли собой просто дневниковые записи людей, принимавших участие в рейде, а одна наиболее популярная версия вышла приложением к книге Эсквемелина как типичный случай буканьерства. Но самым широким успехом у читателей пользовался отчет, попавший в книгу, лишь мельком касавшуюся этого рейда, — труд, озаглавленный «Путешествие вокруг света» и написанный старым знакомым Уофера, Уильямом Дампиром.

Напомним, что Уофер в последний раз виделся с Дампиром в Тихом океане, когда оба плавали на корабле «Бачелорс делайт». Они расстались в конце тихоокеанского рейда, и по тому, что эти двое встретились четыре года спустя в Лондоне, можно судить, насколько тесно было общество английских путешественников XVII века. За это время Уофер обогнул в восточном направлении мыс Горн и провел время в виргинской тюрьме, а Дампир добрался до дома, путешествуя вокруг Земли в обратном направлении. Оба оказались в Англии в течение одного года.

Имелось и другое, довольно необычное, сходство между Лайонелом Уофером и гораздо более известным Уильямом Дампиром, и сходство это существенно для истории Золотых Антил. Оба были неутомимыми путешественниками, и дороги их пересекались на удивление часто: в Виргинии, на Ямайке, где они трудились на соседних плантациях, в Тихом океане и на Дарьенском перешейке. А главное, оба вынесли из своих странствий примерно одинаковые впечатления от Антил. По этой причине их отчеты о Вест-Индии, опубликованные в Англии, подтверждали друг друга с поразительной точностью, что придавало им большую весомость. Сходство между записками не было простым отражением того факта, что оба описывали одни и те же тропики. Скорее, оно происходило от странного сродства темпераментов обоих путешественников. И Дампир, и Уофер были на редкость флегматичными людьми, смотрели на мир прагматично, и потому все, что они видели и описывали, казалось почти осязаемым. Быть может, Дампир более романтичен и мечтателен; но и он, и Уофер имели одинаковую точку зрения на Антилы и в своих записях представляли эти места наделенными изрядным потенциалом для коммерции.

Однако Дампир обладал целеустремленностью, которой недоставало Уоферу. Последний склонен был плыть по течению событий, пока его не выносило на берег, предназначенный судьбой. Дампир, хоть и позволял событиям нести его, с удовольствием наблюдая происходящее вокруг, неизменно старался повлиять на свою карьеру, сознательно выбирая курс, уводивший дальше всего в неизвестность. Его решение плыть через Тихий океан вокруг света к Англии, вместо того чтобы вернуться с Уофером через мыс Горн, дает хороший пример рассчитанного авантюризма. А главное, Дампир неизменно был убежден, что в своих странствиях приобретает полезные знания, уникальные для него и недоступные другим. Такой подход раздувал гордыню, поскольку шел рука об руку с убеждением, что он, Дампир, более пригоден для постижения этих откровений, нежели все прочие. Дампир был человеком угрюмым и язвительным, а в дальнейшем проявил себя исключительно плохим руководителем, зато обладал незаурядным умом, способным впитывать, просеивать и сопоставлять огромное количество информации, собранной в странствиях, и при этом постоянно жаждать новых фактов. Короче говоря, Уильям Дампир собирался оставить в мире свой след и верил, что вполне на это способен, между тем как Лайонелу Уоферу недоставало необходимой искры честолюбия.

Коренное различие между этими двумя людьми хорошо иллюстрируется их действиями после возвращения в Англию. Дампир сошел на берег 18 сентября 1691 года. При нем был пухлый, бережно сохраненный дневник, описывающий все пережитое во время кругосветного плавания. Он берег этот документ как зеницу ока. Например, во время перехода через Панаму он, чтобы защитить рукопись, скатал ее в трубку и вложил в куски бамбука, с обеих сторон заткнув трубки воском, чтобы проникшая внутрь вода не испортила пергамент. Кроме того, Дампир привез с собой человека с островов Южного моря, несчастного по имени «принц Джеоли», в котором прежде всего привлекало внимание тело, целиком покрытое великолепной татуировкой. Дампир увидел Джеоли на острове Минданао на Филиппинах, купил его в складчину с помощником капитана и увез туземца в Англию как «диковинку». Дампир рассчитывал провезти Джеоли по всей стране, показывая его за деньги и пожиная плоды доходов и известности. Однако после возвращения в Англию Дампир так нуждался в средствах, что вынужден был продать свою долю вывезенного из Южного моря островитянина и лишился прибыли от этого проекта. Новый владелец тупо выставил Джеоли напоказ в Лондоне, где афиши возвещали, что «разрисованный принц — чудо века, все тело (кроме лица, кистей рук и ступней) дивно и экзотично разрисовано и раскрашено разнообразными выдумками с невиданным искусством. Все древнее и благородное искусство разрисовки человеческих тел словно собрано в одном этом шедевре». «Задняя часть» разрисованного принца, с неистощимой фантазией добавлял владелец, «являет живую картину четверти мира между плечами и на них, с Арктикой и кругом тропиков, и с Северным полюсом на шее». Джеоли можно было видеть каждый день в «Голове синего вепря» на Флит-стрит, а «знатные персоны» могли потребовать, чтобы его доставили в карете или на носилках к их дверям для частного осмотра. Однако островитянин оказался недолговечным чудом. Во время турне по провинции он заразился оспой и умер в Оксфорде.

Лишившись надежд на доход от Джеоли, Дампир, подобно Уоферу, исчез из виду. Но у него не было намерения навсегда сойти со сцены. Во время этого «темного периода» он свел знакомство с Джеймсом Нэптоном, лондонским издателем, одним из тех, кто рвался выпустить в свет воспоминания буканьеров. Рукописный отчет Дампира о полном приключений кругосветном путешествии был мечтой издателя. В восторге от удачи Нэптон усадил путешественника за кропотливую работу: править, редактировать и переписывать массу материала. Эту задачу Дампир исполнил необыкновенно тщательно, сознавая, что наконец вплотную приблизился к исполнению своих честолюбивых замыслов. Он перечитал и выправил записи, придавая им возможно более авторитетный тон, нашел и вставил дополнительные подробности, в особенности научного характера, составил предисловие и предусмотрительно посвятил книгу Чарльзу Монтегю, президенту Королевского Научного общества и влиятельному человеку в ученых кругах. Наконец, в 1697 году Нэптон выпустил в свет готовый продукт под заглавием «Путешествие вокруг света».

«Путешествие» Дампира произвело сенсацию. После «Истории» Эсквемелина это был мастерский ход издателя. На волне интереса к более ранним работам книга имела все необходимое для успеха: приключения, экзотические описания, путевые заметки и научные открытия. За несколько месяцев «Путешествие» выдержало три издания и вскоре появилось в голландском и немецком переводах.

В следующем столетии оно перепечатывалось целиком или в сокращении по меньшей мере девять раз. Дампир влетел в высшее общества на крыльях литературного успеха: его приглашал Чарльз Монтегю, он обедал с Пипсом, мемуарист Ивлин встречался с ним и счел этот случай достойным быть отмеченным в дневнике; ученые и авторы, такие как Роберт Саутвелл и сэр Ганс Слоун (последний далеко ушел от простого врача, плававшего на Ямайку, но все еще проявлял интерес к буканьерам), интересовались его мнением. Дампир блаженствовал. Его с самого начала наградили синекурой в таможенной службе, но вскоре рекомендации Восторженных покровителей заставили излишне впечатлительное правительство предложить бывшему буканьеру судно для исследования южных районов Тихого океана. Дампир жадно ухватился за выпавший шанс. То был его персональный триумф и воплощение честолюбивых мечтаний. Он не сомневался, что как никто пригоден к выполнению порученного дела; он уже закончил черновик «Приложений к Путешествию», и эта новая публикация вместе с другими рукописями была вручена Нэптону. Ничто не могло помешать ему устремиться к высотам карьеры.

Тем временем ударная волна от феноменального успеха Дампира смела с насиженного места Лайонела Уофера. В своем «Путешествии» Дампир упомянул странную историю «доктора Уофера, который был ранен на пути через перешеек и оставлен у индейцев, чтобы объявиться через несколько месяцев в обличье дикаря, с раскрашенным телом и с пластинкой на губе». Эта заманчивая приманка явно пахла хорошим сюжетом, из тех, которые Джеймс Нэптон не мог упустить. И вот Нэптон, а может быть, и сам Дампир, сумел отыскать Уофера в его убежище и уговорить врача подготовить свои воспоминания к публикации. Через два года после дампировского «Путешествия вокруг света», как раз когда Дампир отбывал в исследовательское плавание, спонсированное правительством, в книжной лавке «Корона» у собора Святого Павла появилась еще одна буканьерская книга — «Новое путешествие и описание Панамского перешейка» Лайонела Уофера.

В отличие от Томаса Гейджа, чей сенсационный отчет об Антилах, подобно уоферовскому «Новому путешествию», способствовал отправке серьезной экспедиции в Карибское море, Лайонел Уофер не преследовал пропагандистских целей и не собирался рекламировать ни Золотые Антилы, ни самого себя. Он писал «Новое путешествие», скорее, в качестве скромного дополнения к шедшему нарасхват «Путешествию» Дампира. Нэптон, возможно, видел в книге Уофера всего лишь гарнир, способный поддержать успех издания Дампира и сохранить интерес к нему общества. Но книга Уофера не только восхваляла и рекомендовала уже получивший признание путевой дневник. Уофер время от времени вставлял комплименты запискам Дампира и с большим тактом избегал затрагивать темы, рассмотренные более известным автором. Тем не менее «Новое путешествие» Уофера само по себе стало отличной публикацией, и литературный труд корабельного врача выдерживал сравнение с прежними книгами об Антилах, написанными Уолтером Рэли и Томасом Гейджем. Уофер разделял с Рэли восхищение первобытной невинностью туземцев и способность передать восторг человека, открывающего сокровищницу чудес Карибского моря; и, подобно Гейджу, врач явно питал привязанность к тем удивительным странам, где путешественник без сопротивления тонет в экзотике окружающей природы.

Однако более близкой параллелью «Новому путешествию» Уофера являлась «История» Эсквемелина, особенно первые ее части, описывавшие испытания, пережитые врачом на корабле буканьеров. Уофер и Эсквемелин одинаково воспринимали свои антильские приключения. Их описания островов звучали на единой ноте, в их анекдотах была одна соль, и они располагали свой материал в одинаковом, чуточку формальном порядке. Возможно, над книгой Уофера поработал один из редакторов Нэптона, сознательно стремившийся к подобному эффекту, но сходство между двумя авторами лежало глубже редакторской правки. Замечания Уофера по поводу климата, животного мира, растений и аборигенов Карибского моря перекликаются с тем, что сказано у Эсквемелина, и Уофер, подобно своему коллеге-врачу, предлагал дополнения к наблюдениям Эсквемелина над ядами и лекарствами Вест-Индии. Например, в «Новом путешествии» повторялись предостережения Эсквемелина по поводу ядовитости дерева махинея и опасности некоторых безвредных с виду кушаний. Уофер не занимался плагиатом: просто интересы и профессиональные взгляды двух авторов очень близки.

Однако медицинские интересы Уофера не помешали ему вводить сочные подробности, которые не попали бы в каталог медицинских советов. Например, в «Новом путешествии» он заявлял, что из похожей на мешок перепонки пеликаньего клюва получается отличный кисет для табака, если оттянуть ее мушкетными пулями до нужной формы; что растертая в порошок кость барракуды служит противоядием при пищевых отравлениях; что из мертвой чайки получается вкусное блюдо, если сперва выдержать ее восемь часов в горячем песке, чтобы отбить рыбный привкус. Также Уофер не хуже Эсквемелина умел вставлять подробности, оживляющие текст. Например, описывая тропическую грозу, он добавлял, что, когда потоп схлынул и гром и молнии откатились прочь, наступившую тишину разорвал зазвучавший в полную мощь хор лесных обитателей. «Надо было слышать, — писал он, — как сливалось воедино кваканье лягушек и жаб, гул москитов и гнуса и шипение змей и жужжание насекомых, громкое и неприятное». Также запоминается его описание панамских лесных обезьян: когда буканьеры пробирались через перешеек, писал он, за ними следовали стаи обезьян, «перепрыгивая с ветки на ветку, молодые висели на спинах у старых, корча нам рожи, болтая и, если представлялась возможность, мочились нам на головы».

Истинную ценность «Нового путешествия» Уофера составляло описание географии Панамского перешейка. Тут он не имел соперников, потому что никто из буканьеров не провел столько времени в этой части материка, и его наблюдения обладали всей свежестью исследовательского отчета. Уофер предоставил очарованным читателям точный, детальный и упорядоченный свод сведений относительного неизведанного и обладающего громадной стратегической ценностью горла материка. Тема за темой он обсуждал естественную растительность, орошение, расположение и качество гаваней и подходы к ним, плодородие почвы и экономический потенциал региона. В самом деле, изложение было настолько всеобъемлющим, что в одном из последующих изданий некий «член Королевского общества» не постеснялся снабдить текст многозначительными примечаниями в таком роде: «Речная свинья: питается травами и различными плодами, хорошо плавает и ныряет; ночью производит громкие звуки, подобные крикам осла».

Однако при всей упорядоченности, внимании к деталям и трезвости взгляда отчет Уофера о Панамском перешейке обладал коренным недостатком: автор предполагал, что местность пригодна для агрикультурной экономики того типа, которая возникла на Ямайке пятьдесят лет назад. Согласно «Новому путешествию», здесь имелись все условия для успеха европейских плантаторов: земля была невозделана и лежала вне границ, на которые предъявляли территориальные притязания испанцы; климат и почвы подходящие; не было смертельных заболеваний, повсюду щедро били источники воды; тенистая округа манила поселенца, а индейцы миролюбивы. Более того, там произрастали большие рощи драгоценных кампешевых деревьев, только и ждавшие, чтобы их срубили и продали с огромной прибылью. Последнее утверждение привлекло внимание прежде всего, поскольку в XVII веке в Европе древесина кампешевого дерева продавалась по сто фунтов за тонну, и эта статья вест-индской торговли пользовалась наибольшим спросом. Относительно же старых слухов о богатых золотых залежах, Уофер, напротив, высказывался с исключительной осторожностью. Он рассказывал, как вождь Ласента однажды отвел его проследить за испанцами, мывшими золото в ручьях Кордильер, однако результаты описывал без энтузиазма. Передавая обычные смутные толки о минеральных богатствах испанской Америки, он не отстаивал возможность нажить состояние на золоте. Зато Уофер поддался меньшему, но не менее опасному искушению «позолотить» свои воспоминания о перешейке и заявил, что нашел там земли, пригодные для плантаций, выгодной торговли и получения прибыли. Именно это смутное видение вывело миф о Золотых Антилах в следующую фазу.

Вероятно, преувеличения, допущенные Уофером, не сыграли бы особой роли в истории Карибов, если бы не то обстоятельство, что еще до публикации «Нового путешествия» Дампир одолжил копию дневников Уофера известному и наделенному богатым воображением дельцу по имени Уильям Патерсон, человеку, помогавшему основать Английский банк. Именно Патерсон принял близко к сердцу рекомендации Уофера и привел в движение громоздкую машину, которая в итоге выплеснула волну ошеломленных колонистов в обетованные земли Уофера и стоила жизни примерно двум тысячам из них.

Уильям Патерсон, учредитель акционерных обществ, был в свое время колоссом, непонятно каким образом канувшим в безвестность. В глазах современников он представал то финансовым волшебником, то безответственным парвеню — в зависимости от точки зрения. В Лондоне ему достаточно было рекомендовать тот или иной проект, чтобы заставить развязать кошельки и привлечь мощные финансовые вложения, а в Вест-Индии, говорят, его имя пользовалось таким уважением, что любую затею, пришедшую ему на ум, единодушно поддерживало все общество. И все же сей признанный столп коммерции являл собой досадную загадку, клубок мнений и сведений, скорее скрывающих, чем выявляющих человека, прячущегося за их фасадом. Всякий анализ его карьеры с самого начала окутывается туманом догадок. Достоверно известно, что он был шотландцем, что его семья проживала в Дамфрисшире и что он родился около 1658 года. Таким образом, Патерсон был практически ровесником своего знакомого Уильяма Дампира, которому ко времени публикации «Путешествия вокруг света» исполнилось сорок шесть лет (Уоферу было тогда тридцать семь). Но остается тайной, каким образом Уильям Патерсон дорос до положения одного из ведущих финансовых магнатов последнего десятилетия XVII века. Его род не обладал ни богатством, ни влиянием, объяснявшими бы такой успех, и сведения об ученичестве Патерсона в финансовом деле практически отсутствуют. Позже рассказывали, что в молодости он провел несколько лет в Вест-Индии и был хорошо знаком с местными условиями. Весьма возможно, что он составил капитал на Карибах. Однако наверняка ничего не известно, хотя репутация знатока Вест-Индии должна была сыграть значительную роль в его отношениях с Дампиром, который и познакомил его с Лайонелом Уофером. Если не считать мимолетных упоминаний о путешествии по Европе и намеков, что он был замешан в заговоре, приведшем на трон Англии Вильгельма III, жизнь Патерсона не привлекала внимания публики, пока он вдруг не объявился в Лондоне в 1691 году (как раз в год возвращения Дампира). В это время он горячо отстаивал идею основания национального банка. Через три года его предложение было принято, и, таким образом, Уильяма Патерсона следует признать одним из отцов-основателей Английского банка.

Патерсон явно был человеком весьма энергичным и большим энтузиастом в самых разнообразных областях. В следующие пять лет его имя мелькает в связи с множеством не связанных друг с другом проектов: он вошел в первый совет директоров Английского банка, он первым выступил за реорганизацию Лондонского сиротского фонда и даже руководил водопроводными работами в Хэмпстоне. В последней должности Патерсон надеялся убедить власти разрешить сооружение резервуаров на холмах к северу от Лондона и проложить трубы для надежного обеспечения столицы водой. Но в эти годы лихорадочной деятельности неуемная энергия Патерсона прежде всего фокусировалась на одном — на проекте внешней торговли.

Патерсон принадлежал к тем купцам, которые не вошли в монополистические компании, и это положение отверженного, наряду с искренней верой в достоинства свободной торговли, заставила успешного молодого шотландского бизнесмена отстаивать торговую систему гораздо более конкурентную, нежели та, что существовала в жестких тисках монополистических компаний. На протяжении своей яркой, как метеор, деловой карьеры Патерсон снова и снова пробивал идею о расширении коммерческой структуры. Он доказывал, что процветание Англии зависит от максимального использования внешних рынков и заграничного сырья и что последнее легко можно было бы обрабатывать на английских мануфактурах и снова пускать в оборот. Он твердил, что безумие — оставлять внешнюю торговлю Англии в руках нескольких привилегированных компаний, излишне осторожных и относительно слабо обеспеченных ресурсами, и требовал, чтобы к торговле допускался каждый, располагающий капиталом и умением. Лайонел Уофер еще наслаждался красочной жизнью у куна, а Патерсон уже вынашивал свои грандиозные теории. В 1688 году он отправился в Браденбург, чтобы убедить тамошнего курфюрста, что национальная компания заморской торговли обеспечит процветание его государства. Когда эта затея не удалась, он попытался поймать на ту же идею власти городов Эмден и Бремен. Но и здесь у него ничего не вышло, и он возвратился в Лондон, чтобы попытать счастья с гильдиями и советами директоров английской столицы.

К тому времени проект стал для Патерсона навязчивой идеей. Он уже заработал в других предприятиях достаточно денег, чтобы жить без забот, но отказывался отступиться и готов был пожертвовать личным состоянием ради успеха своей идеи. В 1689 году, например, он оплатил издержки торговой компании «Тэйлоре», чтобы иметь возможность обратиться напрямую к гильдии и через нее — к внутреннему кругу торговых магнатов. Однако Патерсон хорошо понимал, что действовать надо осторожно. Торговые монополии имели большую власть и в городе, и в парламенте и ревниво охраняли свои привилегии. Теории Патерсона представлялись атакой на их позиции со стороны жадного аутсайдера, а крупные компании, во главе с Ост-Индской, готовы были сокрушить всякий намек на конкуренцию. На время они вздохнули свободно, когда гений Патерсона обратился к делам Английского банка, но новый банк просуществовал меньше года, а Патерсон уже рассорился с другими директорами, продал свою долю в 2000 акций и добровольно вышел из правления. Через несколько месяцев он с головой ушел в проект преобразования внешней торговли, замыслив обойти английских монополистов с помощью блестящего маневра: создания конкурирующей Речной компании в Шотландии, вне английской юрисдикции.

Ключ к плану Патерсона лежал в несколько двусмысленных отношениях, существовавших между королевствами Шотландии и Англии. Теоретически, по крайней мере, это были два отдельных государства, хотя и признавали одного монарха. Шотландия располагала собственным, несколько урезанным парламентом, собиравшимся в Эдинбурге и уполномоченным вводить некоторые налоги и принимать местные законы. В религиозных вопросах Шотландия сохраняла хрупкое перемирие между епископами, синодом и пресвитерианцами. Впрочем, основным результатом двусмысленного положения Шотландии было то, что она страдала от всех недостатков независимости и почти не получала он нее выгоды. Король Вильгельм мало интересовался своими северными владениями и передал управление ими клике королевских уполномоченных, главной целью которых было сохранение статус-кво путем запутанной и сложной системы патронажа. Экономика страны не могла соперничать с южным соседом, и конкуренция понемногу уничтожала промышленность Шотландии. Войны, которые вела Англия, перерезали традиционные торговые пути Шотландии в Северном море; когда же Англия заключала мир, никто не гарантировал шотландцам тех же торговых привилегий, что и их южным соседям. В довершение всего Шотландия недавно пострадала от нескольких неурожайных лет, разоривших тысячи жителей. Однако шотландцы, хотя им сильно досталось и дела шли на спад, не собирались сдаваться. Всю страну объединяло глубокое чувство национальной гордости и патриотизма. Именно эти чувства, прорвавшиеся сквозь корку раздражения, направили новый трагический поток переселенцев из Старого Света к сверкающему миражу Золотых Антил. Патерсон, Дампир и Уофер являлись лишь орудиями, взломавшими кору и определившими направление потока; истинными энтузиастами были сами шотландцы.

Подспудную направленность их чувств выдает то, что сами шотландцы предвосхитили идею Патерсона о торговой компании, укрывающейся под покровительством шотландских законов. Для шотландцев идея этой компании, перераставшей в их фантазиях саму Ост-Индскую, была воплощением надежд. Компания должна была стать символом их сугубой независимости, шансом проявить национальный талант к коммерции, витриной шотландских мануфактур и началом полной экономической самостоятельности страны. Они нуждались только в опытных адвокатах, которые защитили бы их от атак английских монополий, несомненно попытавшихся бы задушить шотландскую торговлю. И прежде чем выпустить на рынок первую акцию компании, нужно было заполучить бизнесмена с опытом в такого рода делах, который мог бы организовать и спланировать новое для них предприятие. К счастью — как представлялось в то время — такой человек нашелся: Уильям Патерсон, обладавший соответствующей репутацией. Больше того, он был по рождению шотландцем. И вот тайный совет шотландских дворян и купцов, задумавших основать шотландскую торговую компанию, обратился в Лондоне к Патерсону за советом и практической помощью.

Патерсон с радостью взялся помогать. Наконец, мнилось ему, он заполучил дарованную небесами возможность переиграть лондонских монополистов, воплотить в жизнь свою идею внешней торговли и доказать, что его экономическая теория верна. Эта разница в целях — стремление шотландцев к национальной самостоятельности и преобладавшая у Патерсона мысль о свободе торговли — погубила все предприятие и привела к катастрофическим последствиям. Однако поначалу разницы не замечали — или сочли ее мелочью.

После того как шотландская партия или, скорее, ее агенты в Лондоне связались с Патерсоном, он не терял времени. Прежде всего он предупредил новых сотрудников, что план имеет шансы на успех, только если они будут держать свои намерения в тайне и действовать быстро и скрытно, чтобы собрать необходимый капитал и организовать в свою пользу лобби в шотландском парламенте. Затем он принялся набрасывать проект акта, которым парламент в Эдинбурге мог бы учредить Шотландскую торговую компанию. Осторожность и усердие были вполне уместны, поскольку по Лондону уже ходили слухи о замыслах шотландцев, и Патерсон опасался, что король Вильгельм не одобрит предприятия, которое грозило рассердить лондонских купцов и угрожало внешнеполитическим планам. К счастью для Шотландии, король Вильгельм был занят войной в Европе, когда проект акта поступил в эдинбургский парламент. Король вручил дела северного королевства маркизу Твиддейлу с инструкцией потакать гордыне шотландцев, насколько позволяет политика. К радости шотландских купцов, стремившихся к созданию собственной торговой компании, Твиддейл не только принял эти инструкции близко к сердцу, но и позволил себе принять личное участие в планах шотландцев. Идея национальной торговой компании быстро приобрела мощную поддержку у делегатов очередной сессии шотландского парламента. Так что летом 1695 года, пока Англия дремала, а король Вильгельм пребывал на материке, шотландцы обсуждали акт об учреждении «компании, ведущей торговлю из Шотландии с Африкой и Индиями». Тщательно смазанный стараниями учредителей, не жалевших обедов и вин для членов парламентских комитетов, акт без задержки проскользнул сквозь жернова юриспруденции. Не прошло и двух недель с первого представления, как проект был прочитан, обсужден, возвращен Торговому комитету с замечаниями, одобрен, перечитан, украшен именами совета директоров (с участием Патерсона) и отослан короне для окончательного утверждения. Затем его «коснулся скипетр», и он стал законом. Шотландцы получили свою компанию (официально именовавшуюся «Шотландской компанией торговли с Африкой и Индиями»), а Патерсон — средства для воплощения своих теорий на практике.

Поразительно, что Патерсон и его союзники не воспользовались преимуществами, которые предоставила им эта молниеносная кампания. Вместо того чтобы держать темп, директора новой компании опасно медлили. Причиной такого промедления стали, увы, разногласия между директорами, причем Патерсон, втянувшийся в них не менее прочих, ставил себе в заслугу собственный вклад в планы шотландцев и высокомерно поучал северян, толкуя им принципы и теорию заморской торговли. Но истинный корень зла крылся в атмосфере соперничества, возникшего между Лондоном и Эдинбургом. В Шотландии не хватало денег на реализацию проекта, и потому шотландцы вынуждены были занимать деньги на лондонском рынке, как ни претила им утрата свободы, которой угрожал этот маневр. Они считали Шотландскую компанию своим детищем, в котором нет места южанам. С другой стороны, клика лондонских директоров, в которой смешались покинувшие родину шотландцы, англичане и даже один еврей, рисковали своими деньгами и потому, естественно, требовали права голоса в делах компании. К тому времени, когда шотландский парламент придал законность существованию компании, шотландская и английская партии превратились в два враждебных лагеря. Каждый обвинял другую сторону в мелочных придирках и намеренном отказе сотрудничать. Очень скоро дошло до того, что стороны игнорировали письма друг друга, а Патерсон самодовольно внушал эдинбургским директорам, что «жизнь коммерции зависит от регулярности корреспонденции».

Патерсону и его друзьям удавалось скрывать ссору достаточно долго, чтобы убедить группу лондонских инвесторов выкупить английскую долю капитала. Но затем, когда он обратился в Эдинбург с просьбой прислать делегацию шотландских директоров в Лондон для уточнения окончательных деталей, шотландцы заупрямились. С подозрением относясь ко всему, исходящему из Лондона, они не видели причин ехать в Лондон, когда лондонцы могли бы приехать к ним. Патерсон несколько раз писал на север, умоляя поспешить. «Люди здесь, — уговаривал он, — проснулись, насколько они вообще способны проснуться, и нам надо ковать железо, пока горячо, и не затягивать». Но его мольбы игнорировали, и шотландцы, казалось, со злобной радостью оттягивали окончательное согласие на посылку делегации в Лондон. Внешне ссора виделась совершенно пустяковой. Но она была симптомом гораздо более серьезной болезни. Мелкие стычки были спровоцированы не просто вздорностью шотландских директоров, но теми самыми гордостью и упорством, что вызвали к жизни Шотландскую компанию. Теперь это упорство угрожало самому существованию компании, потому что, пока тянулись мелочные счеты, хрупкая коалиция инвесторов, созданная в Лондоне Патерсоном, ослабла и распалась.

У лондонских инвесторов хватало причин для опасений. Пока шотландцы тянули время, враги компании оживились и начали серьезную контратаку. В городе циркулировали копии акта, учреждающего Шотландскую компанию, и эта информация вывела из спячки Ост-Индскую компанию. Формулировки шотландского акта не оставляли сомнений, что шотландцы теперь имеют законное право вести торговлю на востоке, и ост-индские купцы, недавно пережившие несколько неудачных лет из-за кораблекрушений и военных действий, твердо решили им помешать. Монополисты мобилизовали силы и спустили свору адвокатов, которые должны были уничтожить Шотландскую компанию. Знатоки законов сразу указали, что атаковать компанию на севере невозможно, поскольку акт, учреждавший компанию, являлся внутренним делом Шотландии. С другой стороны, позиции Патерсона на юге были гораздо более уязвимы, и устоявшиеся компании нанесли сокрушительный удар по лондонским инвесторам.

Беззастенчиво используя мощное парламентское лобби, Ост-Индская компания возглавила хор монополий, вопивших, что шотландцы погубят английскую торговлю. Новая северная компания, говорили они, лишит Англию принадлежащих ей рынков по праву, позволит несносным шотландцам протащить свои негодные обычаи в колонии его величества и даже проникнуть в саму Англию, вытесняя товары английских производителей дешевыми и недоброкачественными изделиями. Каким бы абсурдным преувеличением это ни звучало, аргументы упорно повторялись, и палата лордов отреагировала на них, вызвав Патерсона и других лондонских директоров для изучения дела. Патерсон сумел уклониться от самых неприятных вопросов, заявив, что он лишь косвенно связан с Шотландской компанией и только давал эдинбургским директорам советы относительно ее структуры. Но ущерб был нанесен. Лорды не склонны были удовлетвориться туманными оправданиями, и комитет по торговле рекомендовал принять закон, запрещающий английским подданным вкладывать деньги в шотландское предприятие и даже принимать участие в управлении им. Заодно стало возможным преследовать по закону любого английского моряка или судостроителя (лорды проницательно заподозрили, что шотландцы планируют создать собственный торговый флот). Тем временем в нижней палате пошли разговоры о том, чтобы возбудить дело против англичан, способствовавших созданию Шотландской компании. Последний удар нанес совет Ост-Индской компании, объявивший, что всякий акционер, имевший неосторожность купить акции Шотландской компании, будет «считаться действующим в нарушение обязательств» и подлежит исключению. Таким образом, все двери в столице захлопнулись перед Патерсоном и его коллегами, и те, кто еще недавно их поддерживал, разбежались. Все, кроме четверых, отказались от своих обязательств, и Патерсону, видевшему, что положение безнадежно, пришлось собрать вещи и перебраться в Шотландию. Там он надеялся продолжить свой крестовый поход «за проект внешней торговли».

Но неприятности Патерсона этим не ограничились. Неудачливый учредитель компании был вынужден покинуть Лондон с такой поспешностью, что это нанесло тяжелый удар его личному состоянию, и, прибыв в Шотландию, он оказался в руках мстительных шотландских директоров, которые поквитались с ним, проявив необыкновенную скупость по отношению к самому Патерсону. Согласно первоначальному соглашению, принятому на первом кворуме директоров в Лондоне, Патерсону выделялась необычайно большая доля в два процента начального капитала компании и три процента всей прибыли в течение двадцати одного года деятельности. Столь щедрый дар, как говорили, должен был вознаградить Патерсана за расходы на продвижение проекта внешней торговли в дни, предшествовавшие основанию Шотландской компании. Естественно, когда об этой договоренности услышали прижимистые шотландцы в Эдинбурге, они подняли дружный крик и указали, достаточно обоснованно, что Патерсон не имеет ни малейшего права на подобные преимущества. Если уж речь зашла о дележе первых дивидендов, они требовали, чтобы вознаграждение выплатили тем шотландцам, которые из собственного кармана оплачивали продвижение акта в шотландском парламенте. Патерсон, как ехидно указывали критики, вступил в дело тогда, когда первоначальная идея компании уже утвердилась в Шотландии, и вознаграждение его должно быть пропорционально пользе, которую он принес.

Ошеломленный натиском Патерсон предпочел отступить и отказался от всяких прав на особые выплаты, но тут же разразился новый скандал. Он попросил одного из своих лондонских друзей распоряжаться инвестициями в фонд компании на сумму семнадцать тысяч фунтов, однако обнаружилось, что этот друг растратил восемь тысяч фунтов из доверенных ему денег. Эдинбургские директора немедленно набросились на Патерсона, обвиняя во всем. Еще не опомнившийся от прежних упреков и быстро терявший популярность, Патерсон попытался спасти положение, пообещав, что возместит потери компании из личных средств. Но остатков его состояния для этого уже не хватило, и он вынужден был заложить компании свое будущее жалование. Даже это обещание, превращавшее его практически в кабального работника, не слишком исправило положение. С того времени его демонстративно исключили из «внутреннего круга» компании; те, кто планировал деятельность компании за морем, больше не обращались к нему за советом: он лишился привилегий и, по некоторым признакам, был на грани нервного срыва.

В то время, когда вокруг Шотландской компании шла коммерческая свара, Лайонел Уофер поспешно готовил к печати «Новое путешествие и описание Панамского перешейка». Но еще до того, как книга была закончена, с ним связались агенты Шотландской компании и пригласили на собрание лондонских сторонников компании в кофейне «Понтак». Ему сказали, что собравшиеся рады будут услышать рассказ о его уникальных испытаниях и славных свершениях в Панаме.

На самом деле шотландцы и их союзники рассчитывали поживиться на дармовщинку. До них дошло, возможно, через более известного Дампира, что Уофер намерен опубликовать полный отчет о Панамском перешейке, со своими комментариями относительно перспектив торговли и земледелия. Также ходили слухи, что отставной судовой врач настолько верит в коммерческий потенциал этого региона, что обратился к консорциуму лондонских судовладельцев с предложением послать на перешеек корабль для рубки и вывоза нескольких больших участков кампешевого дерева, замеченных им в землях куна. Слухи подобного рода особенно интересовали шотландцев, прикидывавших возможные перспективы заморской торговли. Трудами Патерсона Шотландская компания уже располагала пачкой докладов о Карибах, включавших измерения, карты и черновой вариант дневников Уофера (опять же, возможно, полученный через Дампира). Директора сочли, что, если отставной врач вот-вот опубликует свои эксклюзивные сведения об этом регионе, им несомненно будет полезно узнать заранее все существенное, что вошло в книгу, но не попало в дневник. Кроме того, они беспокоились, как бы издание «Нового путешествия» не привлекло английских конкурентов и не подорвало их собственные шансы на успех в тех местах.

Словно в насмешку над впавшим в немилость Патерсоном, шотландские энтузиасты Панамы почерпнули свой основной аргумент из его проекта внешней торговли. Когда Ост-Индская компания ясно дала понять, что не допустит чужаков на традиционные пути торговли с Востоком, в обход мыса Доброй Надежды, Патерсонрассмотрел мысль о доступе к богатствам Востока через Новый Свет. Подобно Колумбу и доколумбовым искателям Северо-Западного прохода, Патерсон держался теории, что корабли, отплывающие из Европы на запад, способны добраться до индийских рынков и товаров. Но если ранние исследователи искали исключительно морские пути, Патерсону представлялось морское плавание, разбитое на две стадии барьером суши — Панамским перешейком. Европейские купцы посылали бы свои товары на перешеек, где их выгружали и перевозили бы на тихоокеанский берег. Там груз принимали бы другие суда, направляющиеся в Китай и к Островам пряностей. Осью этого несложного плана было основание великой торговой империи на побережье Панамы. Там торговцы могли бы хранить запасы, обмениваться товарами, получать кредиты и страховки, заводить фактории и заключать договоры с капитанами. Короче, Патерсону виделся Багдад на перешейке, причем он совершенно недооценивал как трудности перевозки грузов через сухопутную преграду, так и бешеное сопротивление испанцев, занимавших этот район.

Поначалу аргументация Патерсона убедила шотландцев, ничего не знавших о Центральной Америке. Они с почтением относились к предполагаемой осведомленности учредителя компании в карибских делах и поддались его искусной пропаганде. Если верить ему, Панамский перешеек самой природой был предназначен служить одним из величайших перекрестков торговых путей. Этот перешеек, согласно его изящной формулировке, был «дверью в моря и ключом ко вселенной», и Патерсон утверждал, что там возможно создать торговую империю, которая «со временем разовьет навигацию в Китай, Японию, к Островам пряностей и в большую часть Ост-Индии, так что спрос на европейские товары вскоре возрастет более чем вдвое. Торговля будет увеличивать торговлю, деньги будут порождать деньги, и торговый мир уже не станет искать работу для своих рук, но будет, скорее, нуждаться в новых руках для своих трудов». Пышное красноречие ослепило шотландцев, обеспокоенных постепенным умиранием традиционной торговли через Северное море и с завистливым раздражением взиравших на торговлю Англии со сказочным Востоком. Директора новой компании решились воспользоваться преимуществами торговли и основания плантаций в этом стратегическом районе Нового Света, способном послужить воротами на восток. В их планы входило и решение использовать проживавшего в Уоппинге Лайонела Уофера как ценный источник информации.

Впрочем, Уофер был желанной добычей не только для шотландцев. Английские купцы в Лондоне тоже прослышали о его приключениях в Дарьене и столь же охотно покопались бы в его памяти. Английские торговые картели уже контролировали прибыльную торговлю с Вест-Индией, и никогда не отказывались от возможности увеличить доходы, тем более в случае, когда они опасались, как бы Уофер не поделился с шотландцами столь ценными сведениями, что те могли бы выиграть ход у лондонцев. Так что в то самое время, когда Уофера осторожно принялись «обрабатывать» шотландцы, он стал важной фигурой и для англичан. И опять же из убежища Уофера выкурил Уильям Дампир, потому что именно Дампир был вызван в Следственный комитет для комментирования слухов, будто бы шотландцы намерены освоить и превратить в империю Панамский перешеек. Дамир сообщил комитету, что, по его мнению, единственный, кто что-то знает о перешейке, — отставной врач по имени Лайонел Уофер. Через месяц, в июле 1696 года, и Дампир, и Уофер были вызваны в комитет для ответов на вопросы относительно Панамы и панамских планов Шотландии. Этот утомительный допрос проводили видные персоны, в том числе Джон Локк, чья репутация философа не уступала его опытности в делах колоний (фактически он участвовал в составлении конституции Каролины), и Уофер достаточно проникся важностью происходящего, чтобы потратить некоторое время на составление краткого обзора своих взглядов. Этот меморандум, озаглавленный «Ответы на вопросы, предложенные почтенным комитетом по торговле», и устные ответы укрепили убежденность английского комитета, что Панамский перешеек действительно обладает хорошим потенциалом для будущих колоний и плантаций. Вскоре после того Совет рекомендовал безотлагательно послать на перешеек передовые партии английских поселенцев, опередив, таким образом, шотландцев.

Тем временем Шотландская компания продолжала осаждать Уофера. На встрече с судовым врачом в кофейне «Понтак» он столь явно продемонстрировал прекрасное знание перешейка, что шотландцы немедленно начали «сбор гиней» в его пользу. Он получил деньги на условии, что задержит выход своей книги до того времени, когда совет директоров в Эдинбурге сможет нанять его в качестве доверенного служащего компании. Бывший буканьер преспокойно принял взятку, и Роберт Пенникук, один из руководителей компании, помчался в Эдинбург с известием, что Уофер готов выслушать предложение. Ответ Эдинбурга представлял типичный пример странной смеси самолюбия и скупости, характерной для северных директоров. Уофера, ответили они, можно принять на службу в компанию, но ему ни в коем случае не следует переплачивать. Агенту пришлось снова связаться с Уофером, «торговаться самым непринужденным образом» и предложить «скромную плату». В последовавших переговорах бывший буканьер столкнулся с противником, безнадежно его превосходившим. Уофер начал с того, что запросил немедленной выплаты кругленькой суммы в тысячу фунтов за свое обязательство сотрудничать, однако прижимистые шотландцы сбили цену до сравнительно незначительных 750 фунтов, из которых всего пятьдесят брались выплатить авансом. Окончательное заключение контракта, сказали врачу, зависит от дирекции в Эдинбурге. Так что первым делом ему следовало как можно скорее отправиться на север для личной беседы с директорами.

События вокруг визита Лайонела Уофера в Эдинбург скоро стали cause celebre^[17], и популярные листки с обвинениями и контробвинениями совершенно затуманили действительную суть дела. Если верить обвинениям, эдинбургские директора вызвали Уофера в Шотландию только для того, чтобы обойтись с ним столь же бесчестно, как прежде обошлись с Патерсоном. С другой стороны, если правду говорили защитники компании, Уофер, узнав в Шотландии, что дирекция не готова заплатить ему ту сумму, в которую он себя оценил, тут же разорвал контракт. Вероятно, в обеих версиях содержится доля истины, но по большому счету Уоферу сильно повезло, что он, в отличие от Гейджа, не ввязался в карибскую экспедицию, которую, пусть и невольно, помог организовать.

Если верить английским критикам, директора-шотландцы вызвали Уофера в Эдинбург только для того, чтобы выкачать из бывшего буканьера всю информацию о Панаме. По этой причине они позаботились, чтобы Уофер ничего не знал об истинных целях и об истинной ценности компании. Шотландские агенты в Лондоне внушили Уоферу, что английские власти могут помешать ему отправиться на север для оказания помощи шотландцам, и потому он должен путешествовать под чужим именем, а в Эдинбурге находиться в условиях полной секретности. Уофер согласился на их план и позволил переправить себя в Шотландию инкогнито, под неприметным именем «мистера Брауна». Он все еще ничего не подозревал, когда в Хаддингтоне, в двенадцати милях от Эдинбурга, его перехватил Пенникук и отвез в уединенный дом, принадлежавший одному из директоров. Там его продержали почти как пленника два или три дня, пока сменявшие друг друга сотрудники компании выпытывали у него сведения о Дарьене, зачитывали отрывки из рукописной копии его дневников и выспрашивали обо всем, что он испытал на перешейке. Они даже уговаривали его указать точное место, где можно найти рощи кампешевого дерева. То ли Уофера загипнотизировала мысль об обещанном компанией жаловании, то ли он отличался необычайной наивностью, только он отвечал на вопросы со всей возможной полнотой и с радостью указал точное расположение зарослей кампеши. Шотландцы, в восторге от его готовности сотрудничать, перевезли Уофера под покровом ночи в офис компании в Эдинбурге, где снова подвергли заключению, продолжая допрос с большими удобствами для директоров. Наконец, уверившись, что выкачали все до последней капли, шотландцы без обиняков сообщили Уоферу, что отказываются от планов на панамскую империю, потому что англичане узнали об их замыслах и готовят блокаду панамского побережья. По этому случаю, тонко заметили они, знания Уофера оказываются для них бесполезными. Они сожалели, что не в состоянии нанять его в прежнем качестве, но предложили ему подумать о работе в Южной Америке и Ост-Индии. Как они и предвидели, Уофер не пожелал быть задвинутым на мелкую должность в дальнем филиале компании и наотрез отказался от предложений шотландцев. После чего директора попросту выставили его, ничего больше не заплатив, и предоставили возвращаться в Лондон за свой счет.

Два года спустя, когда провал шотландской экспедиции в Панаму широко обсуждался в обществе, защитники компании начисто отрицали все, что сотворили с Уофером эдинбургские директора. Сам Уофер, безусловно, никогда об этом не писал. Но, конечно, у него не было причин рекламировать собственное легковерие и признавать, что его надули. Кроме того, Лайонел Уофер был не из тех, кто вытаскивает на свет старые обиды, просто чтобы сквитаться с обидчиками. Так или иначе, Уофер не получил назначения, на которое намекали представители Шотландской компании, а шотландцы направились для основания колоний в точности к тому пункту, который он рекомендовал в своем дневнике. Однако, на счастье экс-буканьера, он вернулся в Лондон и наблюдал, как расходится из типографии его книга, как раз в то время, когда шотландцы высадились на Золотых Антилах, так что ему не довелось принять участие в очередном великом крушении мифа.

Глава 16. Улыбка на лице солнца

Начатая в невежестве и управлявшаяся со злополучной смесью некомпетентности и невезения, шотландская попытка колонизации Золотых Антил стала трагедией в двух действиях, пролог которой начался 26 февраля 1696 года. В этот день публике в Эдинбурге была официально представлена подписная книга Шотландской компании: неделю спустя подписка была открыта и в Глазго. Для финансирования новой компании требовалась гигантская сумма в четыреста тысяч фунтов, а все надежды на финансовую помощь из Лондона пошли прахом, так что шотландцам предстояло самим доказать свою веру в проект, обеспечив каждый пенни основного капитала из собственных сбережений. Однако если Шотландской компании и недоставало наличных средств, зато ее силу составляла пышность и внешнее великолепие. Новорожденная компания щеголяла такими церемониями и привилегиями, которые могли порадовать сердце самого ярого патриота-шотландца. Новый устав превращал ее практически в государство в государстве. Она была уполномочена иметь собственный герб и девиз, снаряжать собственные корабли, объявлять и вести войну против своих врагов. Она, с согласия местного населения, могла основывать торговые станции в любых странах, на которые еще не предъявили права европейские монархи. Заняв то или иное место, компания могла строить и оборонять собственные форты, владеть рудниками и вести разработки и даже военные действия. На родине служащие компании освобождались от воинской повинности, а королевский магистрат обязывался во всех случаях защищать интересы компании. Столь же широки были и торговые привилегии. В течение тридцати одного года вся торговля Шотландии с Азией, Африкой и Америкой объявлялась монополией компании, а в первые годы она освобождалась от большей части налогов. С будущих владений компании за океаном взималась символическая пошлина в один хогсхед^[18] табака в год. Все эти привилегии, прерогативы и претензии на высокий статус выглядели очень роскошно, но, разумеется, висели в воздухе. Необычайную смесь надежд и веры как нельзя более ярко иллюстрировал свежеотчеканенный герб компании. Щит компании, поддерживаемый довольными мавром и американским индейцем с изливающим цветы рогом изобилия в руках, был разделен на четыре части большим андреевским крестом. Между ветвями креста изображались перспективы мировой торговли: нагруженный торговый корабль, входящий в родной порт, слон под паланкином и две южноамериканские ламы, гордо выступающие под грузом богатств Южной Америки. Над всем этим помещалась эмблема компании: восходящее солнце с улыбающимся лицом. Также и в такой же славе предстояло восстать и Шотландии.

Если совет директоров рассчитывал, затронув патриотические чувства, заставить шотландцев отпереть сундуки, он не просчитался. Общество охватила волна патриотического восторга, и даже неудачная попытка директоров собрать капитал в Лондоне сыграла им на руку. В глазах шотландцев отступление лондонских инвесторов выглядело преднамеренным оскорблением; вероломные англичане в который раз доказали свой эгоизм и отсутствие интереса к северному королевству. Шотландцы покажут, что не нуждаются в помощи Англии!

Создание собственной торговой компании в духе великих торговых предприятий Англии, Голландии и Франции затронуло струну гордости и оптимизма в национальном характере, и не только в душе горстки богатых финансистов или нескольких полных энтузиазма шотландских купцов. «Волна» коснулась всех слоев шотландского общества, где способны были наскрести необходимый капитал. Аптекари и парикмахеры вместе с землевладельцами и банкирами вносили свои имена в подписные листы. Сорок пэров вызвались обеспечить компанию деньгами, городские советы инвестировали из муниципальных фондов, члены гильдий, перчаточники и ювелиры собирали мелочь, а мелкие фермеры устраивали складчину, чтобы собрать минимальные сто фунтов вклада, допущенные уставом. Верхним пределом для отдельных лиц были три тысячи фунтов акциями, однако среди шотландцев нашлось всего восемь человек, которые смогли или захотели сделать столь крупный взнос, большинство же из 1400 акционеров, поддержавших компанию, были финансовыми пигмеями, маленькими людьми, которые не могли себе позволить так рисковать. Согласно одной оценке, они, в порыве энтузиазма, заложили более половины свободного капитала страны. Безусловно, никогда еще мифу о Золотых Антилах не приносили жертвы с такой щедростью. Тем острее стала для этих безрассудных добровольцев неизбежная трагедия.

Ведь шотландские инвесторы, бесспорно, сильно рисковали своими деньгами. Правление хваленой компании, сколь бы респектабельной она ни выглядела на бумаге, на деле очень мало понимало как в перспективах, так и в механизме торговли и создания плантаций как на Востоке, так и в Вест-Индии. Пышные фразы из рекламных листовок компании (не допускавшие и намека на поднявшийся протест в Англии) читались прекрасно, но могли означать что угодно. Когда пришло время переходить от теории к практике, совет директоров выказал самые смутные представления о способах получения прибыли от внешней торговли. Их глубокое и тщательно скрываемое невежество сказалось в том, что одним из первых решений совета была тайная посылка в Лондон агента для выяснения, какие именно товары пользуются спросом на западном побережье Африки. В то же время другого агента попросили выяснить, чем можно торговать в Гренландии и Архангельске. Ясно было, что совет компании еще не решил, рисковать ли общими деньгами на Невольничьем берегу или в торговле с эскимосами и русскими.

В день открытия, к общему восторгу, оказалось продано акций не менее чем на 50 400 фунтов, и, хотя необходимая планка в четыреста тысяч фунтов была взята только за счет громких призывов и того, что подписные книги оставались открытыми до ночи, все же первая реакция общества на новую компанию внушала надежды. «Они стекались толпами со всех концов королевства, — писал современник, — богатые и бедные, слепые и хромые, чтобы вложить свои деньги». Ее светлость герцогиня Гамильтон первой внесла свое имя в подписной лист, вложив целых три тысячи фунтов. За ней последовали графиня Роутс и леди Хоуп из Хоуптона, далее в нисходящем порядке важности более мелкие подписчики. Естественно, от подписчиков не требовали немедленно оплатить акции, поскольку было очевидно, что многие из них рассчитывают не только на существующие сбережения, но и на будущие доходы, и подразумевалось, что компания будет обращаться к акционерам за деньгами только по мере необходимости. На деле больше всего денег потребовалось при первом выпуске акций, двадцать пять процентов от суммы залога, сто тысяч фунтов — сумма, теоретически возможная. С этими деньгами в руках директора принялись за воплощение своих смутных представлений о торговле и плантациях.

Сначала они носились с давней идеей об африканской торговле и даже закупили в Англии груз браслетов, бус, медных тазиков и тому подобного в расчете подключиться к торговле рабами. Но в этот критический момент на заднем плане возник Патерсон, искусно подстрекавший шотландцев принять любовно выношенный им проект основания великой империи в Панаме и позаботившийся, чтобы в совет директоров попали карты и описания Антил, оптимистичные сообщения о коммерческих возможностях на Карибах и в Центральной Америке и прочие яркие приманки мифа о Золотых Антилах, заботливо собранные лондонским учредителем компании. Идеи колоний и заморской торговли были заложены в самом основании компании, и независимо от того, обратится ли она на восток или на запад, компания прежде всего нуждалась в судах. А потому правление, понимая, что английские верфи закрыты для них враждебным парламентом, а шотландские не в силах обеспечить строительство судов нужной величины в нужном количестве, обратилось к кораблестроителям на континенте. Агенты компаний разъехались в Гамбург, Любек и Амстердам для осмотра судов, подписания контрактов на постройку и распространения мнения, что и купцам из Ганзейского союза стоило бы вложить средства в Шотландскую компанию, твердо верившую в свой успех.

Создание огромного механизма обеспечения заморской торговли компании заняло целых два года. Счетные книги скрупулезно вели отчет о прогрессе предприятия. Четыре судна были заказаны на любекских верфях и вооружены шведскими пушками. Особые статьи расходов выделялись на волынщиков в день спуска на воду и на канарское вино для рабочих верфей. В Амстердаме одно судно куплено на аукционе и построено одно новое. Последнее стало гордостью флота: тридцать восемь пушек, дубовый корпус и гордое имя «Райзинг сан» — «Восходящее солнце». Судно появилось на Лейтском рейде, украшенное резьбой и позолотой, изображениями солнца на носу и на корме и яркой желтой обивкой капитанской каюты. Однако директора, естественно, старались разместить большую часть заказов в самой Шотландии, и крупные закупки сами по себе вызвали небольшой коммерческий бум. Идея Патерсона о заморской империи одержала верх, и директора начали крупномасштабную подготовку к осуществлению панамского проекта. Заказаны были медикаменты для 155 человек в расчете на два года — обычные ориентировочные цифры при закупке любых товаров — от свечного воска до сковородок. Забили 200 голов скота и упаковали в бочки мясо. Закупили уголь для корабельных камбузов, покупали и запасали различные марки рома; представитель компании отправился в Лондон, чтобы раздобыть переводчика с испанского и закупить карты Антил. Он нашел подходящего человека — еврея, утверждавшего, будто говорит на шести языках, и к тому же купил набор навигационных карт Карибского моря, справочники по мореплаванию, карты в меркаторской проекции и два азимутальных компаса, один, как заботливо отмечено, новый, а другой бывший в употреблении. Склады компании стали наполняться патронташами, гранатами, гвоздями и якорями, гуаяковым деревом, пергаментами, клинками и ливреями компании. Памятуя уверения Лайонела Уофера, будто в Дарьене достаточно кампешевого дерева, чтобы за шесть месяцев окупить все расходы на экспедицию, директора заказали множество топоров, пил и веревок.

В спешке, в суете, в ежеминутно требовавших внимания мелочах директорам все реже приходило голову, что великое предприятие может окончиться неудачей. Даже Патерсон не возражал вслух против откровенного невежества и дилетантства, порой прорывавшихся сквозь завесу энергичности и уверенности. А ведь он должен был видеть, сколь безрассудно действуют шотландцы, когда в своем рвении торговать с индейцами Дарьена и прочими местными жителями исключительно шотландскими товарами те закупили огромные ящики париков (изготовленных, разумеется, из шотландских волос), башмаки с пряжками, горы чулок и рулоны толстой саржи, «на четверть черной, на четверть синей, на четверть различных оттенков красного цвета и на четверть прочих других цветов». Яркие материи и особо заказанные парики могли, пожалуй, вызвать интерес у щеголей куна, описанных Уофером в дневнике, но индейцы мало чем могли расплатиться за покупки — и что бы они стали делать с таким товаром, как 380 Библий, 51 Новый Завет и 2808 катехезисов, заботливо упакованных шотландцами в бочки для доставки невежественным и неграмотным язычникам?

К марту 1698 года подготовка продвинулась достаточно далеко, чтобы директора взялись за поиски людей, которые бы знали Дарьен. Решено было, что поселенцы отправятся двумя флотами. Первый должен был произвести высадку, исследовать местность, выбрать подходящий участок, договориться с индейцами и построить дома. Затем второй флот доставил бы подкрепление и дополнительные припасы и силы бы воссоединились. В теории все было очень гладко, и недостатка в добровольцах, желавших отправиться с «первым экипажем», как выражалась дирекция, не ощущалось. Вербовочные воззвания, прибитые на стене эдинбургской конторы, обещали всем добровольцам первого флота пятьдесят акров пригодной под плантации земли и участки не менее пятидесяти квадратных футов «в главном городе или поселке и обычный дом, выстроенный в колонии к концу третьего года». Более того, если колонист скончается прежде, чем надежно обоснуется на новом месте, компания оплачивала за свой счет доставку его семьи, которая наследовала бы его имущество.

«Цвет» экспедиции составляли триста молодых людей из знатных шотландских родов. Некоторые из них прибыли в офис компании, сжимая в руках родословные, подтверждающие высокое происхождение. Кроме того, отправлялись шестьдесят офицеров-ветеранов, составивших военное ядро (хотя предполагалось, что каждый колонист возьмется за оружие для защиты будущей колонии), а чтобы офицерам было кем командовать, в список зачислили несколько сотен горцев. Большая часть этих отставных вояк были уволены из горских полков и говорили только на гэльском — преграда, сразу отделившая их от остальных колонистов. Кроме того, были ремесленники и фермеры, тщательно отобранные по своим умениям, которые могли бы пригодиться в будущем. До полных двенадцати сотен список дополняли моряки, порядочное количество женщин и несколько штатских «волонтеров». В числе последних был и Патерсон, ныне пребывавший в прискорбной немилости, с женой и слугой. Также в официальный состав экспедиции входили три пастора, которым компания предоставила десять фунтов для закупки необходимых книг и принадлежностей.

Первый флот составляли три недавно закупленных компанией судна: «Сент-Эндрю», «Юникорн» («Единорог») и «Каледония», и с ними два малых кораблика-пинка под названием «Эндевор» и еще одно суденышко типа шнявы. Последнее было французским трофеем, купленным в Ньюкасле, под самым носом у англичан, и переименованным в «Дельфина». Разумеется, нашелся стихотворец, втиснувший названия кораблей в балладу «Триумф Каледонии», в которой имелись такие строки:

Командовал первым флотом Джеймс Пенникук, тот самый, что первым расспрашивал Уофера в Лондоне в интересах компании, теперь повышенный до звания командора. Но ему весьма неразумно предписали разделить власть с десятью советниками, которым полагалось принимать единодушные решения при управлении колонией. Очень скоро ссоры между советниками раскололи силы компании, так же как раскололо «Западный план» Кромвеля совместное командование генерала Венейблса и адмирала Пенна, едва не вцепившихся друг другу в глотки. Однако по своему невежеству правление компании очень мало беспокоилось о том, какие условия встретят колонистов на Золотых Антилах. Шотландцы читали книги, посвященные мифическим Антилам, а о суровой реальности не имели ни малейшего представления. Они принимали имперские идеи Патерсона за чистую монету и искренне верили, что знакомство Уофера с куна открывает дорогу великому коммерческому предприятию. Правление и служащие компании проникли в суть дела настолько глубоко, насколько были способны. Они тщательно обдумали планы, набрали лучших людей и обеспечили тех лучшим снаряжением, какое нашлось в Шотландии. Трудно было представить, отчего предприятие может потерпеть неудачу. В результате Шотландская компания оказалась организована как громоздкий механизм, засасывающий людей и деньги в Шотландии и ввергающий их в непредвиденные катастрофы по ту сторону океана.

Занавес к первому акту шотландской трагедии в Дарьене поднялся. 14 июня 1698 года флот с великим торжеством отошел от пристани Эдинбурга. Толпы провожающих собрались в гавани Лейта, чтобы пожелать им доброго пути. Порядочная суматоха поднялась, когда на судах обнаружили множество «зайцев», мечтавших попытать счастья на Антилах; этих людей согнали на берег вопреки их яростным протестам. Однако организаторы экспедиции держались твердо: флот обеспечен припасами в расчете на определенное число колонистов, а те и без того уже употребили слишком много провианта в ожидании отплытия. В первый день суда проделали короткий переход до Киркальди на другом берегу залива, и там на них загрузили последние припасы. Затем командор Пенникук принял командование и начал долгий и нудный поход на север вокруг Оркнейских островов, прежде чем взять курс на юг, к вожделенным Карибам.

Переход выдался тяжелым. Шторм потрепал суда, энтузиазм быстро испарялся под действием дурной погоды и морской болезни. В самом деле, из всей экспедиции только у Патерсона были основания радоваться. Теперь, когда он отдалился от озлобленных оппонентов из правления, его энергия вновь забила ключом. Поскольку один из назначенных советников не попал на корабль, Патерсона скоро пригласили занять вакантное место. Едва ли не первое, что он сделал, — отправил директорам письмо, в котором говорилось: «Ради всего святого, позаботьтесь отправить второй флот из Клайда, потому что переход к северу хуже целого плавания до Индии».

Правление получило эту депешу, когда флот достиг Мадейры. Здесь у шотландских кораблей было назначено рандеву, и незнакомые новые флаги на их мачтах вызвали переполох среди населения острова. Гарнизон принял «Каледонию» за алжирского корсара, а маленький «Эндевор» — за захваченный им корабль. Когда недоразумение разъяснилось, шотландцы не удержались от искушения продемонстрировать свое хлебосольство. Порт и флот обменивались салютами и визитами. Командор Пенникук, тщательно подсчитывавший число выстрелов, гордо отмечал, что губернатор Мадейры приветствовал его, «как всякий корабль королевского флота». Более разумным поступком был обмен груза «Эндевора» на двадцать семь бочек доброй мадеры для облегчения трансатлантического плавания и начала винной торговли на Карибах, поскольку было уже общеизвестно, что флот направляется в тропики. На рейде Мадейры советники вскрыли запечатанный пакет с приказами, врученный им правлением в Эдинбурге, и узнали, что пунктом их назначения является часть перешейка за Золотым островом в проливе Дарьен. Это было то самое место, где высаживались буканьеры на пути к Тихому океану, место, которое, по словам Лайонела Уофера, изобиловало кампешевым деревом.

2 сентября воссоединившийся флот отплыл по тому же маршруту, по которому двигались Рэли, Гейдж и Пенн в их стремлении к легендарным Антилам. Остров Десеада (Дезирад) у Гваделупы был первой землей, лежавшей на пути к Вест-Индии, а у Невиса шотландцы снова насладились возможностью продемонстрировать свою независимость, подплыв вплотную к острову и щегольнули флагами перед английским фортом. Затем они свернули к Крабовому острову к югу от Пуэрто-Рико, куда Патерсона с «Юникорном» и «Дельфином» отправили раздобыть надежного лоцмана, знающего Дарьенский пролив. У принадлежащего голландцам острова Сент-Томас ему посчастливилось столкнуться со старым буканьером капитаном Аллистоном, побывавшим на перешейке с экспедицией к Южному морю и знавшим побережье Дарьена. Под его руководством первый флот пересек Карибы и через 109 дней после выхода из Лейта бросил якорь у Золотого острова (ныне Исла дель Оро). Два дня спустя «Каледония», «Юникорн» и «Сент-Эндрю», следуя за корабельными шлюпками, вошли в пролив за островом. Там обнаружилась прекрасная естественная гавань с якорной стоянкой за выдававшимся в море мысом. Первый флот достиг цели.

Шотландцы восторженно осматривались. С самого начала плавания они мечтали о чудесах Золотых Антил, и теперь склонны были видеть все в розовом свете. Гавань стала первой жемчужиной, вызвавшей их восторги. «Она довольно велика, — писал один в дневнике, — чтобы принять 500 кораблей. Большая часть ее окружена сушей и оттого безопасна, будучи закрыта от ветра, откуда бы тот не дул». Он ошибался. Сильный северный ветер мог так взволновать море, что вход в бухту становился невозможен. Мистер Роуз, официальный летописец экспедиции, еще более преувеличивал, записывая, что «гавань способна вместить 1000 лучших судов в мире, и без особых трудов можно выстроить причалы, у которых мог бы разгружаться самый тяжело нагруженный корабль». Ясно, что мысленным взорам ретивых шотландцев уже представлялась «великая империя», обещанная Патерсоном. Они поздравляли себя с огромной вместимостью, великолепными качествами и естественной защитой бухты. Единственный форт на оконечности полуострова, по их расчетам, защитит и гавань, и сам полуостров, а еще одна батарея на противоположном берегу, как воинственно заявил мистер Роуз, обеспечит «защиту от флота».

Для их нетребовательных взглядов и суша являла все, чего можно было пожелать. В первом порыве энтузиазма много толковали о том, чтобы только с окрестных полей снимать ежегодно десять тысяч хогсхедов сахарного тростника, а самые пылкие колонисты считали лишь делом времени открытие легендарных золотых залежей, столь долго охранявшихся испанцами. «Почва богата, — писал один колонист, — воздух добрый и умеренный, вода сладкая, и все вместе делает местность здоровой и удобной». Тот же автор дневника воображал себя, как видно, в некотором роде ботаником, поскольку добавлял: «В этих местах произрастают мириады чудовищных растений, попирающие все прежние методы ботаники», и хвастал, что ему приходилось сдерживать себя, составляя ботаническую коллекцию, «поскольку если бы я собирал все образцы, их хватило бы загрузить „Сент-Эндрю“, так как иные листья превосходят три локтя длиной».

Но не все поселенцы проявляли столь возвышенно научный подход к новой колонии. Разведывательные партии, руководствовавшиеся более меркантильными интересами, отправились под началом командора Пенникука и капитана Аллистона на поиски пресловутых кампешевых рощ Уофера. Тут их постигло первое разочарование. Партии возвратились ни с чем, и командор грустно отметил в своем журнале: «Приказано было капитану Пинкертону и мне с капитаном Аллитсоном (sic!) выйти вдоль реки Агра на поиски никарагуанского дерева, расположенного примерно в полутора милях от Золотого острова. 27 (ноября) капитан Пинкертон и я вернулись и сообщили, что не сумели найти этого дерева. И у нас есть основания думать, что капитан Аллитсон не найдет его, как и другие здесь». Пресловутый шанс возместить все расходы на экспедицию одним махом растаял, хотя шотландцы еще не пали духом. Их прибытие оказалось удачно приурочено к концу лета, когда перешеек производит наилучшее впечатление. Яркая зелень лесов, сочные листья растений, изобилие диких животных и калейдоскоп тропических птиц очаровали пришельцев из серой, унылой Шотландии. Для них Дарьен был страной лотоса, где целебный воздух и жирная тропическая почва сулили богатый урожай и легкую жизнь. Они не могли знать, что мягкая почва тропиков быстро истощается от беспорядочной вспашки и что поддерживать ее плодородие — тяжкий труд. Также дилетанты-ботаники не догадывались, что «чудовищные растения» — свидетельство сырого и жаркого, неприятного климата и что здешние условия неблагоприятны для северного земледелия, зато служат отличной питательной средой для лихорадки. Ослепленные шотландцы наградили новую колонию величайшим комплиментом, какой могли изобрести: они назвали место Каледонией, а новое поселение — Новым Эдинбургом.

На такой высокой ноте шотландцы принялись обживать дикие места. Для начала большинству колонистов приказано было оставаться на борту, а отряды в сорок человек с каждого судна высадились на берег с топорами, веревками и пилами, чтобы расчистить заросли и возвести временные укрытия для тех, кто захворал в пути. Затем высадили больных, выгрузили палатки, мебель и прочее снаряжение, и наконец баркасы доставили на берег основную часть колонистов. Первым делом, по мнению совета, следовало поставить форт на оконечности полуострова, поскольку ходили слухи, что французы и испанцы намереваются послать экспедиции для вытеснения вторгшихся в их вест-индские владения шотландцев. Поэтому был спешно выстроен форт, названный, само собой, «форт Сент-Эндрю» — несколько любительское сооружение, поскольку эдинбургские директора отчего-то забыли отправить с первым флотом военных инженеров. Тем не менее у флота позаимствовали батарею из шестнадцати 12-фунтовых орудий, и, после того как пушки водрузили на низкой платформе, нацелив на подходы к гавани, новый форт оказался вполне способен отогнать любой корабль, если бы тот попытался пройти за Золотым островом. Для защиты форта со стороны суши возвели брустверы и парапеты и выкопали небольшой ров около девяти футов глубиной и двенадцати шириной. За периметром шотландцы энергично вырубали все деревья и кусты, в которых мог бы укрыться враг. Однако слабой стороной форта было отсутствие пресной воды внутри укреплений. Ближайший ручей протекал по ту сторону рва. Все же командор Пенникук был настолько воодушевлен этими воинственными приготовлениями, что отметил в своем журнале: «Мы теперь в таком состоянии, что ничего так не желаем, как атаки со стороны испанцев», и приказал построить суда на якоре в боевую цепь поперек входа в гавань.

По крайней мере, нападение местных аборигенов не угрожало каледонцам, как они теперь себя называли. Оптимистические предсказания Лайонела Уофера относительно дружелюбия индейцев оказались даже слишком верными. Едва флот подошел к берегу, местные вожди вышли навстречу на своих каноэ, чтобы приветствовать колонистов на дикой смеси языков: куна, ломаный французский, дурной испанский и еще худший английский. Из их взволнованных речей шотландцы кое-как уразумели, что куна рады колонистам, потому что видят в них союзников против испанцев, в последнее время присылавших на территорию куна вооруженные отряды. К тому же, само собой, прибытие флота компании давало отличный повод для праздников, пиров и попоек, столь любимых индейцами. Так что глазам шотландцев представился парад неизбежных губных пластинок, ласковых наложниц и ослепительно раскрашенных тел знатных куна, прибывавших издалека, чтобы показать себя и оказать почет белым людям, явившимся на жительство в эти места.

Поначалу шотландцы держались строго официально, отвечая через своего испаноязычного переводчика ходульными комплиментами и чопорными речами, но, когда новизна впечатлений несколько приелась, они стали смотреть на куна как на буйных невоспитанных детей и уже не воспринимали их как серьезных союзников. Они дали аборигенам крепкие напитки, заметили их действие и начали забавляться, нарочно подпаивая индейцев в надежде, что те свалятся в воду, спускаясь с палубы кораблей в свои каноэ. Другие колонисты занялись обменом фабричных товаров и тканей на индейские диковинки и составляли коллекции калабашей, ожерелий, наконечников стрел и тому подобного. Один предприимчивый колонист умудрился даже заполучить у куна чехол для пениса, который Пенникук отослал на родину другу, описав его в прилагавшемся письме как «маленький серебряный инструмент, каковой я умоляю скрывать от взглядов прекрасного пола, поскольку если они будут мерить страну по величине этого инструмента, им, как я уверен, не захочется посещать эти места».

Однако пока шотландцы восхищались благородством, мужеством и добродушием куна, совет Каледонии запоздало осознавал, что у индейцев нет никаких ценностей, которыми они могли бы расплатиться за товары компании. Те партии преисполненных надежд шотландцев, что отправились с проводниками куна на поиски золотых копей, вернулись со стертыми ногами и утраченными надеждами, а другие колонисты, побывавшие в деревнях куна в надежде найти обширные поля и нивы, по возвращении уныло описывали простые шалаши и жалкие клочки банановых плантаций. Кроме того, некоторые шотландцы упорно считали куна шайкой дикарей, только и мечтающих перерезать их ночью. Эти «Кассандры» предостерегали, что индейцы по простоте своей с той же готовностью станут помогать и испанцам, которые явятся для нападения на Каледонию.

Однако в данный момент советники считали своим долгом выполнить законные обязательства, заключив с аборигенами договор, который давал бы компании официальное право на владение Каледонией. Соответственно они уговорили двух вождей местных кланов поставить на бумаге закорючки, обозначив, что куна предоставляют колонии ближайшие окрестности в обмен на покровительство компании. Вожди куна вряд ли отчетливо понимали, что делают, к тому же договор был заключен постфактум, ведь колонисты уже заняли землю и возводили на ней постоянные строения. В награду за сотрудничество советники вручили одному из подписавшихся куна роскошный пергамент, перевязанный красивой золотой ленточкой, удостоверяющий, что тот отныне является офицером ополчения компании. Согласно новой должности, ему подарили пару пистолетов и отличную шотландскую шпагу с ажурным эфесом. Вскоре простые куна, плававшие вокруг шотландских судов на своих каноэ и глазевшие на европейцев в надежде выжать из моряков еще немного выпивки, украсили носы лодчонок флагами компании.

Однако первые изъяны, выявившиеся в «столь ценном самоцвете», как называли Каледонию, уже начинали внушать беспокойство. С каждым днем колонисты узнавали о новых фундаментальных недостатках нового дома. Наиболее неприятным открытием стала погода, сырая и ветреная с первого дня их появления и не желавшая исправляться. От сырости гнила одежда и плесневела провизия, душная жара отбивала всякое желание трудиться. Еще большее уныние одолевало работавших в поле, видевших, как мало эффекта дает борьба с зарослями, и начинавших подозревать, что им никогда не удастся расчистить поля. Сооружение форта Сент-Эндрю потребовало много рабочих рук, и полевые работы настолько задержались, что совет осознал: колонии придется полагаться на привозную провизию, по крайней мере в первый год. Затем многих из работавших поразила странная, неизвестного происхождения лихорадка, вызывавшая рвоту и сильнейшую вялость. Все больше и больше было случаев кровавого поноса, от которого многие больные так и не оправились. Каждую неделю на кладбище, разбитом позади форта, хоронили один или два трупа, и кое-кому из шотландцев оказалось не по силам постоянное напряжение. Двое из рабочей партии впали в безумие и попытались сбежать в лес. Они сами не знали, куда им деваться, разве только поселиться с индейцами, так что их скоро изловили и привели назад в кандалах. Воровство, пьянство и нарушения дисциплины стали обыденными явлениями, а работы на полях и на складах шли все медленнее по мере того, как шотландцы утрачивали энтузиазм относительно новой, якобы более счастливой страны.

Фактически большая часть трудностей проистекала из неумелого руководства колонией. Теперь с необычайной ясностью проявилось, как неразумно было распылять власть между десятком дилетантов. Кое-кто из советников обладал достаточным здравым смыслом и энергией, чтобы удержать колонию, но их сковывала нерешительность коллег. В довершение бед некоторые советники привезли с собой старые ссоры, которые теперь прорывались вспышками раздражения, усиливавшегося пьянством. Особенно трудно было иметь дело с командором Пенникуком, затевавшим перебранки и с сухопутными, и с морскими офицерами. Возникла угроза мятежа, и группа офицеров стала поговаривать о захвате власти или о возможности похитить один из кораблей и самостоятельно вернуться в Шотландию. Патерсон, который, возможно, сумел бы примирить ссорящихся советников, снова был на грани нервного срыва. Его жена умерла вскоре после прибытия флота на Дарьен, умер и слуга, и для него должно было стать совершенно очевидным, что его «великая империя» — лишь призрак. Однако, в прямом противоречии со сгущающимся унынием, первый официальный доклад совета в Эдинбург еще цеплялся за миф о Золотых Антилах. Закрывая глаза на удлиняющийся список потерь и на почти нераспаханные поля вокруг бухты, советники храбро рапортовали, что «богатство, плодородие, здоровый климат и удачное расположение страны позволяют ожидать большего, нежели мы смели рассчитывать». Каледония, говорили они, это настоящий сад, в котором даже вершины гор и холмов покрыты слоем хорошего плодородного суглинка в три или четыре фута. Превосходно ловится рыба, хороша охота на птицу и зверя, и воздух лишен «тех убийственных возмущений, что так обычны в Англии и на других островах Америки». Единственным намеком на то, что не все, может быть, идет столь уж гладко, была просьба прислать двух новых пасторов на замену умершим и о грузе провизии и более подходящих для торговлитоваров.

Для тех, у кого хватало ума видеть, Каледония представлялась зыбучим песком невозможного. Согласно первоначальному плану правления, колония почти с самого начала должна была поддерживать свое существование за счет торговли и плантаций. Но становилось ясным, что земледелие здесь практически невозможно и что туземное население ничего не стоит как партнер по торговле. Мечты Патерсона о большой дороге через перешеек к Тихому океану выглядели смехотворными перед преградой Кордильер, высившихся за колонией (в дневниках Уофера имелось точное их описание, однако оно не возымело действия). По иронии судьбы, единственным рынком для товаров Каледонии были другие европейские колонии на Антилах, уже занятые торговыми монополиями метрополий. Широкомасштабная контрабанда могла бы, возможно, преодолеть эти затруднения, но даже в этом случае расположение Каледонии на западной окраине Карибского моря оказывалось неудачным. Шотландцев со всех сторон окружали испанские колонии, а их мадридские хозяева и думать не желали о том, чтобы допустить чужаков в материковую часть Центральной Америки. Каледонцы оказались изолированными и беззащитными, трюмы судов и склады наполняли негодные и непродажные товары, понемногу портившиеся в тропической сырости. Антилы отнюдь не были рогом изобилия, дарующим легкие богатства. Европейские колонии здесь выживали только за счет трудоемкого освоения дикой природы и в жестокой конкуренции с более старыми поселениями европейцев. Теперь же лучше устроенные европейские колонии собирались, подобно стервятникам вокруг бессильной жертвы, чтобы раздавить шотландцев.

Первым из больших европейских судов, появившихся в виду колонии, оказался «Руперт прайз» — английский военный корабль с Ямайки. Его капитан Роберт Лонг официально осматривал берега в поисках разбитых кораблей Серебряного флота Испании, с грузом, стоившим спасения. Однако его отклонило от цели поручение осмотреть позиции шотландцев и сообщить о них английским и ямайским властям. Мощные укрепления шотландцев произвели на него впечатление, и он некоторое время лавировал вокруг Золотого острова, присматриваясь к колонистам и продвигаясь вдоль побережья, чтобы выяснить, не собирают ли испанцы силы для контратаки. Кроме того, несколько торговых судов заходило в гавань с товарами для колонистов. Ненароком заглянул один капер, не знавший, что старая буканьерская стоянка занята. Совет колонии радушно принял его как потенциального союзника против испанцев и источник новостей. Эти визитеры, случайные и не случайные, понемногу открыли торговлю с каледонцами, продавая им говядину, муку и другие товары. Но дело шло туго, потому что капитаны кораблей хотели получить плату наличными и отказывались от ненужных им шотландских товаров. Правда, капитан «Маурепы», французского корабля, по слухам неплохо поживившегося на обломках испанских судов вдоль побережья, согласился, по крайней мере, доставить корреспонденцию шотландцев в места, откуда ее можно было переправить в Эдинбург. Однако французский капитан оказался глупцом. Он непременно хотел выбраться из узкого пролива у Каледонии прямо в зубы собиравшемуся шторму, причем с полупьяной командой. Пенникук, сознававший опасность, погнался за ним на шлюпке и сумел догнать как раз к тому времени, как «Маурепу» швырнуло бортом на скалы. Пенникук забросил канат на борт французского корабля и отбуксировал его в маленькую бухту, где корабль по-прежнему был открыт ярости урагана, но мог хотя бы встать на якорь. Затем Пенникук послал за новыми якорями и канатами, а сам поднялся на борт «Маурепы», чтобы уговорить ее капитана переждать. Но еще до возвращения английской шлюпки ветер усилился и якорный канат французов лопнул. Бушующие волны погнали «Маурепу» на берег, и корабль было уже не спасти. Капитан и старший помощник выжили, но двадцать четыре из двадцати пяти членов команды утонули. Пенникуку удалось спастись только потому, что он полуголым бросился в море и доплыл до берега. Ему посчастливилось отделаться несколькими царапинами и синяками. Гибель корабля стала самым печальным из происшествий, случившихся в колонии. Оно произвело тем более тягостное впечатление, что случилось накануне Рождества.

Через четыре дня другой корабль, на сей раз шлюп с Ямайки, взял на борт свежие депеши, копию списка потерь, дубликат официального журнала экспедиции, и некого Александра Гамильтона^[19], главного счетовода экспедиции, избранного советом, чтобы проследить за доставкой почты в Шотландию. Патерсон возражал против посылки Гамильтона курьером, доказывая, что никто кроме него не в состоянии вести учет товаров Каледонии, — очевидно, Патерсон все еще слепо надеялся на успех империи. Его возражения отклонили, хотя Патерсон мог утешаться тем, что вместе с Гамильтоном, правда, как частное лицо, отбыл некий майор Каннингем. Канингем был самым сварливым из членов совета и самым шумным критиком всего предприятия. Дошло до того, что обсуждали, не арестовать ли его и не посадить ли в тюрьму, так что когда неуживчивый майор собрал пожитки и отбыл по собственному желанию, все вздохнули с облегчением.

Гамильтону и почте потребовалось три месяца, чтобы добраться до Эдинбурга, а дела Каледонии шли все хуже. Тем трагичнее выглядит то обстоятельство, что, добравшись до Эдинбурга, он выполнил полученные инструкции и представил самое восторженное описание жизни в Каледонии в подтверждение оптимистичного доклада совета. Дирекция была так рада услышать его рассказ, что наградила Гамильтона кошельком с сотней гиней «в награду первому, принесшему добрые известия из американского поселения», и немедленно занялась снаряжением второго флота.

Этот флот, согласно первоначальному плану, должен был укрепить фундамент, заложенный якобы первыми поселенцами. Никто не знал, что положение шотландской колонии становилось все более отчаянным с каждой неделей после отправки Гамильтона. Ни Рождество, ни Новый год не дали оснований для веселья. До колонистов дошло известие, которого те больше всего боялись: испанцы решили нанести им удар. Первое предупреждение пришло от английского капитана Лонга, пославшего на берег шлюпку со сведениями, доставленными его патрулем. Стало достоверно известно, что испанский Наветренный флот получил подкрепление и что в Картахене собирается экспедиция против шотландцев. В январе подтверждение этим слухам приносили по крохам купеческие суда, заглядывавшие иной раз в гавань Каледонии. Затем стало известно, что «Дельфин» напоролся на рифы у Картахены и его выбросило на берег. Испанцы немедленно захватили команду в плен и обошлись с ней как с настоящими пиратами. Все эти события приводили каледонцев в уныние, и колонисты готовились к крупному столкновению с испанцами.

Все мрачные слухи, просачивавшиеся в Каледонию, были верны, однако совет упускал из виду существенное обстоятельство — что испанцы ведут подготовку в совершенно неадекватных масштабах. Насколько было известно каледонцам, угроза была скорее психологической, чем реальной, поскольку, несмотря на крупные маневры испанцев, о которых говорили по всему Карибскому морю, испанская экспедиция против шотландцев представлялась лишь незначительным походом.

На деле испанцы, разумеется, выступали с далеко не малыми силами. Известие, что сильный отряд шотландцев утвердился на Панамском перешейке, вызвало серьезную озабоченность у мадридских властей. Они сочли, что англичане отступают от условий договора с Испанией, и английскому послу в Мадриде лорду Стэн-хоупу пришлось туго. Он пытался объяснить испанцам, что Шотландия выступает в данном случае как суверенное государство и что в Дарьене обосновались шотландцы, а не англичане, однако успеха не добился. Испанцы не слишком разбирались в различиях между владениями короля Вильгельма, и вскоре решили, что проще будет выставить шотландцев силой, чем препираться из-за них с английским послом. Соответственно Совет Индий разразился ливнем королевских инструкций, приказывавших переформировать и усилить Наветренный флот, а одному из адмиралов, направлявшемуся в Пенсаколу, вместо этого взять курс к побережью Панамы, всем же губернаторам испанских колоний на Антилах — оказывать всевозможное содействие к изгнанию шотландских «пиратов». Сообщалось, что даже церковь согласилась пожертвовать миллион пиастров, чтобы помочь сбросить протестантов в море.

Однако испанские колонии, окружавшие Карибское море, не в состоянии были собрать армаду за такой короткий срок. Офицеры испанской разведки ошибочно оценивали вооруженные силы шотландцев, высадившихся на Дарьене, в четыре тысячи человек, и американские испанцы действовали с соответствующей осторожностью. Переписка между различными испанскими колониями затягивалась на недели, если не на месяцы, а из-за недостатка транспортных судов испанским военным властям приходилось выжидать и усиливать флот, попросту передавая ему всякое судно, зашедшее в порты. Кроме того, испанские командиры давно завели привычку рассчитывать, что всю тяжесть расходов и сражений возьмут на себя их партнеры. Каждая колония расценивала исходящую от каледонцев опасность с точки зрения собственных интересов. Случилось так, что шотландцы заняли местность, откуда не могли непосредственно угрожать ни одному из испанских поселений; по той же причине у испанцев рядом с Каледонией, ближе, чем в Картахене, не было ни одной гавани, где можно было бы собрать значительные силы и необходимые припасы. В довершение всего испанское командование представляло собой в большинстве дурных офицеров, по натуре склонных тянуть время. Один адмирал потратил так много времени, запрашивая разъяснений к королевским приказам, что опоздал в пункт рандеву; командующий Наветренным флотом жаждал атаковать шотландцев, но его флот находился в таком состоянии, что вряд ли мог выйти в море; а губернатор Панамы не спешил выдвигать силы против угрозы, представлявшейся ему несерьезной, оставляя город беззащитным перед атакой с Тихого океана.

Так что подготовка испанцев тянулась еле-еле, подталкиваемая свежими посланиями Совета Индий, требовавшими ответить, почему инструкции выполняются недостаточно быстро. В ответ некоторые командующие заморскими владениями выслали столько противоречащих друг другу оправданий и депеш, что нелегко оказалось разобраться, в каком направлении развивается кампания. Первый ход, по-видимому, сделал губернатор Панамы, нехотя пожертвовавший четырьмя отрядами городского ополчения. Эти части нашли проход через Кордильеры, и их передовой отряд столкнулся с патрулем шотландцев. Последовала короткая стычка с небольшими потерями для обеих сторон. Испанское ополчение тотчас же оттянулось к ближайшему хребту Кордильер, где заняло позицию в ожидании подкрепления, в то же время присматривая за шотландцами. Однако дожидались они напрасно. Наветренный флот испанцев прибыл в Пуэрто-Бельо в столь печальном состоянии, что два давших течь корабля не могли выйти в море без серьезного ремонта. Поскольку остальные испанские флоты Карибского моря вообще не явились на рандеву, от всякой мысли об атаке на Каледонию с двух сторон пришлось отказаться.

Вместо этого адмирал флота Барловенто высадил пятьсот моряков и маршем провел их к Панаме, где они присоединились к двум дополнительным частям ополчения и сборному отряду волонтеров благородного происхождения. Затем эти силы двинулись через Кордильеры, доставившие некогда столько бед Лайонелу Уоферу, чтобы усилить выдвинувшиеся раньше отряды. Переход испанцев через Кордильеры потерпел фиаско. Их части состояли из гарнизонных солдат, непривычных к условиям джунглей, и, перетаскивая по горам снаряжение, они полностью вымотались. Они мокли под грозовыми ливнями, еды не хватало, и наконец, когда подошли к Каледонии на расстояние удара и уже слышали сигнальные выстрелы шотландских пушек внизу, на побережье, они оказались на пути одного из тех внезапных разливов, что так напугал Уофера и его спутников. На долю испанцев выпало еще более тяжелое испытание, потому что они разбили лагерь в узкой лощине, в которую и прорвался внезапный потоп. Выбиравшиеся из воды, подобно тонущим крысам, испанцы утратили оружие, провизию и боевой дух. Партия негров из арьергарда, несшая провиант, вынуждена была бросить груз и спасать свои жизни. Когда вода спала, испанский командующий провел военный совет и решил, что атака будет безнадежной. Полный провал кампании не помешал ему, впрочем, составить громкий рапорт о ее ходе. Он писал, что его войска выказали великую доблесть в борьбе с превосходящими препятствиями Дарьена, не потеряв при этом ни единого человека. Он даже обронил несколько намеков, что его личная храбрость и искусное руководство операцией заслуживают награды.

Однако реальная опасность для Каледонии лежала куда ближе жалких отрядов испанцев, наугад пробиравшихся через горы. Лихорадка, скука и разочарование не отставали друг от друга, а теперь к ним добавился еще и голод. День ото дня колонисты все яснее понимали, что их надежды на земледелие и торговлю тщетны. Не считая купеческих судов, приходивших ради продажи, а не для закупок, торговли в Каледонии, почитай, не существовало. Не давали урожая поля, и, что хуже всего, не было вестей с родины. Колонисты чувствовали себя забытыми и заброшенными. Каледонию окутал дух сомнений и уныния. Затем, в феврале, отчаяние нанесло удар гигантским копьем, когда шлюп с Ямайки, зайдя в гавань, принес известие, что английское правительство запретило всем английским колониям оказывать Каледонии помощь. На Ямайке, к примеру, губернатор Уильям Бистон выпустил прокламацию, запрещавшую всем подданным его величества «под каким бы то ни было предлогом вести переписку с означенными шотландцами, как и оказывать им помощь оружием, провиантом и любыми необходимыми вещами, как самим, так и через кого-либо, или через их суда, или суда английские, поскольку они презрели власть его величества на свою же великую беду».

Это был тяжелый удар для маленькой колонии на дальней окраине Карибского моря. Шотландцы остро ощутили свое одиночество. Все нации были против них. Сознавая, что новая атака испанцев неизбежна, они были убеждены, что колонии не выжить без серьезной помощи с родины. Однако на горизонте не видно было спешащей на выручку эскадры, между тем как склады колонии пустели, а треть колонистов умерла от болезней и недоедания. Растерянному совету положение представлялось безвыходным; рядовым колонистам возрастающие трудности казались идиотизмом. Еженедельная выдача муки упала до двух фунтов, из которых четверть фунта составляли «мучные жучки, черви и тому подобные животные». Говядина, засоленная в Эдинбурге, почернела, стала гнилой и несъедобной. Только паек бренди приносил временное облегчение голодающим и страдающим от фурункулов и зубной боли.

По мере того как раздоры и ропот сводили на нет остатки уверенности, еще теплившиеся в каледонцах и их предводителях, совет начал колебаться. Патерсон, возможно, сумел бы предотвратить катастрофу, но он все еще болел, брюзжал и жаловался на лихорадку. Он отказывался думать о провале своего великого плана и вытеснял эти мысли из головы мелкими личными проблемами, жалуясь, что часть его имущества затерялась или была разворована. В моменты просветления он противостоял планам эвакуации колонии, и его твердо поддерживал капитан Томас Драммонд, неукротимый экс-гренадер, полагавший, что даже кучка людей под хорошим руководством может удержать позиции и добиться успеха. Но против них было абсолютное большинство совета, голосовавшее за эвакуацию. Первый флот послали обеспечить плацдарм для высадки, говорили они, и он не справился с задачей. Даже если бы их усилия не были тщетными, компания, по всем признакам, не выслала вторую партию поселенцев, готовых овладеть страной. Казалось, нет смысла ждать, пока лихорадка не выкосит оставшихся. Каледонию можно заселить и заново, а первому флоту следует отступить перед враждебными действиями испанцев. Итак, в первую неделю июня выжившие принялись снова грузиться на корабли в той «великой гавани», в которой они с таким энтузиазмом высаживались семь месяцев назад.

Но потрепанные остатки первого флота еще не вернулись домой, когда из Шотландии на Антилы вышел второй флот. Полные веры в большие планы компании, они отчалили в уверенности, что плывут в счастливую страну, которую описывали правлению директоров Патерсон, Уофер и счетовод Гамильтон. И, пока выжившие в первой катастрофе медленно возвращались в Шотландию, мифу о Золотых Антилах была принесена новая жертва.

Глава 17. Дарьенская катастрофа

«Мы ожидали встретить друзей и соотечественников, а нашли только завывающий ветер в огромной пустыне», — писал преподобный Фрэнсис Борланд, чей дневник стал уникальным отчетом о судьбе второй шотландской экспедиции в Каледонию. Борланд был священником во втором флоте, достигшем Золотого острова 30 ноября 1696 года, и, подобно остальным четырнадцати сотням колонистов, проповедник пришел в полное отчаяние, обнаружив, что «первые каледонцы дезертировали и ушли, их хижины сожжены, земли, которые они расчистили вокруг форта, заросли сорными травами». Никто во втором флоте не допускал мысли, что дела гордой Каледонии могут быть настолько плохи, пока собственными глазами не увидел пустыню на месте шотландских владений на Золотых Антилах. Однако вторая экспедиция, с женщинами и детьми, со свежим запасом материй и никому не нужных товаров, прибыла в Новый Свет. Начался второй акт дарьенской трагедии.

Колонисты второго флота и наполовину не представляли, насколько отчаянно их положение. Только в конторе компании на Милн-сквер в Эдинбурге полностью осознали весь ужас ситуации, когда туда стали поступать мрачные депеши, и директора начали понимать, как жестоко они заблуждались.

Сожалеть приходилось о многом. После восторженных докладов, полученных с Дарьена от колонистов первого флота, шотландские директора, гордые успехом своего предприятия, неспешно принялись снаряжать второй «экипаж» для закрепления колонизации Дарьена. Описания величественных, похожих на парки лесов Каледонии, ее плодородных почв, мягкого климата, дружественных индейцев и великолепной гавани отлично читались под серым небом Эдинбурга и подтверждали прежние представления директоров об Антилах. Правда, в письмах мелькали тревожные упоминания о вражде между советниками, да и список потерь был необъяснимо длинен. Однако иголочки сомнения, покалывавшие достойных директоров с Милн-сквер, не нарушали общей концепции их колониальных планов, похвалы сильно преобладали над критическими замечаниями. А потому, в ответ на неотложные просьбы каледонцев и чтобы выиграть немного времени, директора снарядили два судна — «Олив бранч» и «Хоупфул биннин», загрузив их различными припасами и еще тремя сотнями поселенцев. Их отправили на Дарьен, не дожидаясь второго флота, в качестве срочной помощи каледонцам.

На этой жизненно важной стадии проекта — «Олив бранч» и «Хоупфул биннин» еще были в море, каледонцы начали эвакуацию, а в Клайдсайде собирался второй флот (директора даже учли совет Патерсона и перенесли место сбора на запад) — сказались серьезнейшие последствия плохой связи. Беда была в том, что исполнители различных операций компании не знали, как идут дела у исполнителей других операций. Следовательно, они не могли координировать свои действия. Так, когда два корабля с подкреплением несли новых поселенцев в Центральную Америку, корабли первого флота принимали на борт беглецов из Каледонии, решивших, что удержаться на перешейке невозможно. А в Эдинбурге директора собирали ремесленников, семейных людей с женами и детьми, которые бы укрепили позиции на Антилах, считавшиеся уже успешно занятыми первой волной колонистов. О мере неведения директоров можно судить по тому обстоятельству, что они отправили со вторым флотом таких неподходящих специалистов, как инженер, разбирающийся в устройстве машин для чеканки денег, винокур со всем оборудованием, группу молодых студентов Эдинбургского университета с наставником и ученою с продуманным планом преподавания английского языка индейцам Дарьена.

В островной гавани тем временем с печалью и горечью грузились на суда неудачливые колонисты. Так велики были вначале их надежды на Дарьен, что отказ от него представлялся великой трусостью. Командор Пенникук, поддерживавший идею эвакуации, почти не разговаривал с теми, кто требовал не покидать колонию, и в столь напряженной атмосфере погрузка на суда неизбежно шла суматошно и беспорядочно. Люди ссорились из-за мест в шлюпках и на баркасах, оставляли большую часть снаряжения гнить в покинутых хижинах и на полурасчищенных полях. Поднялся даже спор, стоит ли вывозить пушки с батареи форта Сент-Эндрю. Но оставить шотландские пушки испанцам или первым заглянувшим в гавань корсарам — этого шотландские ветераны вынести не могли. Они выставили вооруженную охрану, проломили частокол форта и вытащили пушки на берег, откуда их переправили на суда. Затем четыре судна — «Сент-Эндрю», «Юникорн», «Каледония» и «Эндевор» — подняли якоря и взяли курс в открытое море, рассчитывая доплыть до Нью-Йорка. Там они надеялись пополнить запас провизии и медикаментов, после чего либо вернуться в Шотландию, либо ожидать новых распоряжений от директоров.

«Эндевору» не суждено был выдержать это плавание. В корпусе открылась сильная течь, грот-мачта треснула, и судно ковыляло по морю, как полузатонувший бочонок. Все же на протяжении двенадцати дней ему удавалось держаться за «Каледонией», а когда команда уже не поспевала откачивать воду, проникавшую сквозь щели в обшивке, всех пассажиров благополучно переправили на большие суда. Однако спасение оказалось временным: на «Каледонии», и без того сильно перегруженной, разразилась эпидемия лихорадки. За время пути до Нью-Йорка умерли сто шестнадцать человек — половина всех, бывших на борту, — и их тела равнодушно сбросили в море. Треть выживших были тяжело больны. По свидетельству одного шотландского купца, посетившего судно после его прибытия в Нью-Йорк, тяготы плавания были вызваны прежде всего бессердечием офицеров. «Бывало ли большее варварство, — писал он в эдинбургскую компанию, — чем проявленное в плавании ими к своим несчастным людям, которых, стоило им заболеть, выбрасывали на палубу, под жесточайший дождь; и хотя большую часть провианта составляла мука, но страдавшим поносом не давали ничего, кроме маленькой кислой ячменной лепешки и малости воды, и даже того меньше, чем им полагалось. Когда же они жаловались, чтобы утешить их и усмирить… (офицеры огрызались) „Собаки, вам и того много!“».

Не менее жалкая судьба ожидала «Юникорн», на борту которого находился больной Патерсон. На нем не хватало опытных моряков, зато в трюмы набилось 250 беженцев. «Юникорн» попал в шторм, сорвавший грот- и бизань-мачты и превративший судно в простое корыто. Соорудив временную оснастку и поставив к помпам всех, способных держаться на ногах, команда сумела довести «Юникорн» до Кубы. Там Бенджамин Спенс, человек, утверждавший, что владеет шестью языками, сошел на берег для переговоров с испанцами, а других тем временем отправили на поиски свежей воды, чтобы заменить ту кислую зеленую слизь, что оставалась в бочках на «Юникорне». Но испанцы тотчас обстреляли шотландцев, и тем пришлось отступить, оставив Спенса в руках испанцев. Пожалуй, этот еврей мог считать себя счастливчиком. Его отправили в сравнительно безопасную испанскую тюрьму, в то время как несчастным пассажирам «Юникорна» еще предстояло кошмарное плавание на север. Ко времени, когда они встретились с «Каледонией» в Нью-Йорке, 150 человек на его борту умерли от болезней и голода, «в большинстве от недостатка заботы и лечения». Сам Патерсон так глубоко провалился в пучину безумия, что шотландцы из Нью-Йорка докладывали в компанию: «Горе сломило душу и разум мистера Патерсона, и теперь он подобен дитяти».

Третий большой корабль первого флота, «Сент-Эндрю», даже не попытался добраться до Нью-Йорка. Под командой ошалевшего Пенникука — тот сильно пил — он взял курс на Ямайку, в надежде то ли получить помощь, то ли починить судно и заняться буканьерством. Сто сорок человек, в том числе и Пенникук, умерли в пути. Ко времени, когда «Сент-Эндрю» достиг берегов Ямайки, это был корабль смерти, несущий на борту взбунтовавшихся моряков, истощенных беженцев и растерянных армейских офицеров, которых заставили принять командование после смерти всех флотских. «Сент-Эндрю» так и остался гнить на якоре у берега. Прокламации англичан против шотландской колонии в Дарьене не позволили жителям Ямайки помочь беженцам. Даже официальный агент компании на Ямайке отказался посетить корабль. Ночами люди с «Сент-Энрю» дезертировали один за другим. Они перебирались через борт и плыли к берегу, чтобы продаться в кабалу ямайским плантаторам. То был горький конец для волонтеров, мечтавших о пятидесяти акрах плодородной земли и построенных за счет компании домах в Каледонии.

Так пустое сердце Антил, обманчиво ласковое Карибское море, завершило разгром, начатый зелеными холмами и болотами Каледонии. Из всего первого флота с Антил выбрались только «Каледония» и «Юникорн». За недостатком команды «Юникорн» пришлось оставить в Нью-Йорке, и домой вернулась одна «Каледония», доставив обратно менее трехсот из первоначальных двенадцати сотен колонистов. «Сент-Эндрю», «Эндевор» и «Дельфин» остались на Карибах. Их судьбу разделили посланные на помощь корабли «Олив бранч» и «Хоупфул биннин». Они, правда, без происшествий добрались до Каледонии и узнали от измученных людей, случайно оставшихся на берегу, об ужасных обстоятельствах, заставивших покинуть колонию, но далее их преследовали неудачи. Еще продолжался спор, следует ли кораблям остаться здесь, когда «Олив бранч» загорелся. Корабельный бондарь в поисках бренди спустился в трюм с зажженной свечой и поджег и себя, и судно. На следующий день от корабля остался лишь обгорелый остов. Пропал и весь груз припасов. У капитана «Хоупфул биннин» не осталось иного выбора, как уйти, спустив на берег крошечную партию добровольцев, согласившихся дождаться подхода второго флота. Он тоже поплыл к Ямайке, где многие из трехсот его колонистов растворились в населении старшей колонии.

Начало бесконечной серии катастроф, постигших шотландцев, положило, в сущности, фундаментальное заблуждение директоров компании относительно географии Центральной Америки. Но теперь их преследовала не только собственная некомпетентность, но и просто невезение. По одному из самых несчастливых совпадений в истории Шотландии, выход в море второго флота меньше чем на две недели опередил поступление депеш, поведавших эдинбургским директорам о гибели колонии и ужасных условиях жизни на перешейке. Шотландцам просто не повезло, что директора узнали правду после, а не до отплытия второго флота.

Как ни странно, хроническая неэффективность правления едва не спасла дело. Надеялись, что второй флот доставит на Дарьен подкрепления к началу лета, когда Каледония наиболее нуждалась в новых поселенцах и дополнительном снаряжении. Но директора «комитета по снабжению» так долго снаряжали новые корабли (в том числе «Райзинг сан», прибывший из Амстердама, где его осмотрел русский царь), что второй флот был готов лишь к середине августа. К тому времени Каледония уже два месяца как была покинута, и вести о катастрофе, подобно чернильным пятнам на бумаге, просачивались на родину. В самом деле, слухи об эвакуации Каледонии через Ямайку дошли до Лондона раньше, чем отбыл второй флот. Но слухи эти были смутными и бездоказательными, и шотландские директора, хотя и обеспокоенные шепотками, не дали себя запугать. С типичной для них подозрительностью они унюхали английский заговор против Каледонии и продолжали неспешные сборы, подкрепляясь щедрыми порциями кларета на заседаниях комитетов, готовя четыре корабля и 1300 человек на помощь каледонцам.

И снова компании без труда удалось навербовать колонистов. К ядру, состоявшему из тех, кому не хватило мест в первом флоте, добавили уволенных в отставку ветеранов, волонтеров-дворян, сотню женщин (в основном жен тех, кто, как им хотелось думать, с нетерпением ждал их на Антилах) и безымянную орду людей, которых в списках именовали «торговцами, земледельцами и прочими». Многие из этого скромного народа рады были покинуть Шотландию, где новое непогожее лето предвещало вереницу неурожаев и голодных зим. Кто-то из этих полных детской веры людей запечатлел свои надежды на грубой карте Каледонии, отпечатанной по наброску, присланному первыми колонистами. Один из мечтателей добавил к ней соблазнительную надпись: «Место, где в камнях, выкопанных для постройки печи, найдена значительная примесь золота». Это было трогательное выражение долготерпеливой антильской мечты.

К середине августа экспедиция была готова и 18-го числа наконец отчалила. К тому времени, по странному капризу судьбы, погода обратилась против них, и кораблям пришлось укрыться за островом Бат, вполне в пределах досягаемости посыльных судов дирекции. Сложилось странная ситуация, ведь пока второй флот еще стоял на якоре, дожидаясь улучшения погоды, вести о катастрофе на Дарьене приближались к Шотландии. 21 сентября, после месячного ожидания, возрастающий объем слухов настолько встревожил правление, что директора послали на корабли сообщение, уведомляя их о положении дел. Но на следующий день, прежде чем посланец добрался до флота, погода улучшилась, и флот немедля вышел в море. Только через двенадцать дней после этого директора точно узнали, что Каледония покинута. Но тогда было слишком поздно предупреждать второй флот, устремившийся к опустевшим плантациям.

Жестокий удар — вид покинутой и зарастающей колонии — с самого начала подорвал силы экспедиции, добравшейся до Золотого острова. Будь колонисты заранее предупреждены, они могли бы сойти на берег в решимости продолжить то, что не удалось их предшественникам. Но сложилось так, что они рассчитывали помогать, а не быть пионерами, и зрелище рассыпающихся хижин и задушенных сорняками-полей мгновенно потушило их энтузиазм. Не прошло и нескольких часов, как несколько колонистов уже потребовали, чтобы флот развернулся и направился к безопасным местам, тем более что инвентаризация корабельного груза выявила недостаток съестных припасов. Однако новый совет, хотя и был столь же слаб и некомпетентен, как прежний, проголосовал за то, чтобы экспедиция задержалась хотя бы на время, нужное, чтобы разобраться в ситуации.

Вторая высадка оказалась разительно непохожей на первую. Никто во втором флоте не нашел оснований восхищаться видами или восторженно описывать огромный потенциал Каледонии. Высадка проходила в мрачных размышлениях о том, много ли у них шансов выжить. В подобном настроении мало кто рвался приняться за работу по расчистке заросших полей и починке обветшавших укреплений форта Сент-Эндрю. Они ворчали, пили и предпочитали растаскивать продовольствие со складов колонии, вместо того чтобы попытаться самим вырастить для себя пропитание. Через три недели появились первые дезертиры — десять человек украли гребную шлюпку и попытались добраться до Пуэрто-Бельо; совет вынужден был повесить плотника, обвиненного (может быть, ложно) в распространении среди колонистов мятежных настроений. Дневной паек составлял полфунта мяса и полфунта хлеба на человека, и неудивительно, что такая диета подрывала дух колонистов, уже страдавших от жары и лихорадки. К Новому году их мотыги и заступы использовались не столько для возделки полей, сколько для рытья могил. Моряки со стоявших на якоре кораблей уже не трудились доставлять умерших на берег для похорон, а просто сбрасывали трупы в бухту. Разногласия в совете, по обыкновению, делали его бессильным. О твердом руководстве и речи не было. Один из советников, попавший на этот пост за заслуги в скупке акций компании, умудрился сбежать в Англию на одном из проходивших мимо кораблей. Его коллеги додумались единственно до того, чтобы в срочном порядке отправить на Ямайку всех женщин и детей и половину мужчин с тем, чтобы сберечь съестные припасы и позволить оставшимся колонистам подготовить почву к их возвращению. Эвакуируемых собрали на борт двух судов, но северный ветер, проклятье «великолепной гавани», поднял в проливе за Золотым островом такое волнение, что корабли не решались отчалить. Им пришлось праздно болтаться на якоре, а эвакуируемые тем временем страдали от голода и давки.

Апатия шотландцев заразила даже куна. Индейцы с недоумением и грустью наблюдали уход первых колонистов, продававших им выпивку, и вполне понятно, что куна засомневались в твердой решимости шотландцев вместе с ними сражаться с их старыми врагами испанцами. Теперь, когда офицеры второго флота выбрались навестить куна, они обнаружили, что в длинных домах ходят слухи о готовящемся вторжении испанских сил, намеренных изгнать каледонцев и обосноваться в материковой части Центральной Америки.

Фактически разведка куна была необыкновенно точна. Испанские власти с радостью узнали от капитанов плававших вдоль побережья судов об уходе шотландцев с Дарьена. Но едва испанцы вообразили, что угроза рассосалась сама собой, как услышали, что чужаки вернулись с новыми силами. Испанские власти пришли к выводу: только крупномасштабная карательная экспедиция убедит шотландцев, что испанцы считают Дарьен своей собственностью и не потерпят там чужих поселений. И вот, в обычном тумане затяжной переписки, испанцы сдули пыль со старых планов военной экспедиции для вытеснения шотландцев из Каледонии. Только на сей раз у них было двойное преимущество: командующий, который знал свое дело, и опыт, приобретенный в первых неудачных выступлениях против Каледонии.

Шотландцы тоже наконец обрели своего героя — правда, скорее по случайности, нежели путем сознательного выбора. Им оказался полковник Александр Кэмпбелл из Фонаба, ветеран-офицер, запоздало прибывший на Дарьен с отчаянными депешами от совета директоров вслед второму флоту. Кэмпбелл, которому не исполнилось еще и сорока лет, был опытным и способным солдатом. Он сражался в нескольких кровопролитных битвах в Нижних графствах, и многие из отставных военных второй экспедиции наверняка знали его лично или по слухам. Более существенно, что Кэмпбелл прибыл в Каледонию, точно зная, сколь плохи дела первого поселения, и в готовности взяться за исправление положения. Когда, попав на Дарьен, он обнаружил, что та же летаргия и полный упадок духа уже душат вторую колонию, то немедленно приступил к действиям. Ядовито напомнив всполошившемуся совету, что атаки испанцев долго ждать не придется, он принял командование над оборонительными силами колонии. Он успел как раз вовремя: испанский корабль уже крейсировал вдоль побережья, наблюдая за входом в гавань и разведывая силы шотландцев.

Тем не менее Кэмпбелл переоценил готовность испанцев к скорой атаке. Когда испанская кампания наконец развернулась, то походила не столько на внезапный удар молота, сколько на медленное, мучительное удушение Каледонии. Этот метод оказался, возможно, наиболее эффективным в борьбе против окопавшихся шотландцев и, несомненно, обошелся испанцам почти без потерь. Впрочем, дон Хуан Пимиента, командовавший испанцами, вероятно, и не в состоянии был преодолеть оборону шотландцев быстрее, чем ему хотелось, поскольку действия его войск связывались плохой координацией. В общих чертах план Пимиенты состоял в том, чтобы вести атаку с двух сторон. Малые экспедиционные силы должны были пересечь Кордильеры и атаковать Каледонию с суши; когда же каледонцы вынуждены будут сосредоточиться на том направлении, испанский флот должен высадить главные силы и обстрелять шотландцев с моря из тяжелых орудий. Прикрывать основные силы должен был мощный флот Барловенто, усиленный военными кораблями, присланными из Испании, а большую часть войск предстояло стянуть из гарнизонов Панамы, Картахены и Пуэрто-Бельо. Малым отрядом, предназначенным для атаки с суши, командовал дон Мигуэль Кордонес, отвечавший, как губернатор Дарьена, за эту местность. Отряд Кордонеса состоял в основном из дилетантов: ополченцев и солдат иррегулярных войск, усиленных тремя отрядами, присланными на галерах из Панамы. Будь Пимиента немного отважнее или точнее представляй себе позиции шотландцев, он мог бы, вероятно, снести их слабую оборону одной дерзкой фронтальной атакой. Но испанский командующий не собирался безрассудно рисковать людьми. Кроме того, он считал собранных с таким трудом гарнизонных вояк ненадежными в рукопашном бою. К тому же ходили слухи, что шотландские инженеры подвели мины, которые намеревались подорвать при наступлении испанцев, причинив им тяжелые потери.

Разумеется, шотландцы не располагали столь устрашающими оборонительными сооружениями. В сущности, до прибытия Александра Кэмпбелла они даже толком не чинили полуразрушенных укреплений, оставшихся от первой экспедиции. Они доставили на берег несколько пушек и установили их в форте Сент-Эндрю, заготовили кучку ядер для прикрытия подходов с суши да кое-как залатали стены форта и расчистили оборонительный ров. Но не более того. Никто не додумался приготовить запас питьевой воды в лишенном родников форте или запасти побольше пуль. Бешеная энергия Кэмпбелла все переменила. Он высадился в воскресенье, 11 февраля, и за несколько часов не только подчинил себе совет, заставив передать ему командование обороной колонии, но и добился, чтобы все мужчины, ожидавшие эвакуации на Ямайку, снова сошли на берег и занялись полезной работой. К вечеру понедельника он отобрал двести человек для вылазки против колонны испанцев — то есть сухопутного отряда Кордонеса, который, по донесениям куна, перешел Кордильеры и теперь стоял лагерем в холмах над Каледонией. Кэмпбел намеревался застать испанцев врасплох, поэтому на следующее утро, всего через сорок восемь часов после того, как он впервые ступил ногой на землю Каледонии, полковник в спешке покинул поселение. С ним шли двести шотландцев и сборный отряд индейцев человек в тридцать под командой лейтенанта Тернбулла, ревностного служаки, подготовившего ополчение куна как раз для такого случая.

Небольшая операция, проведенная Кэмпбеллом, сверкнула отблеском славы среди мрака всего дела. Кратковременный успех, которого ему удалось добиться, был вполне заслужен его отвагой и решимостью. Он никогда прежде не бывал в лесах Центральной Америки, но быстро понял, как трудно вести в них военные действия. Его войска, отягощенные патронташами, мушкетами, топорами и холодным оружием, продвигались медленно. Они обливались потом в теплой одежде, каждый шаг давался с трудом, потому что приходилось прорубаться сквозь заросли, а люди размякли после долгих недель безделья в колонии. Но Кэмпбелл и его офицеры беспощадно гнали их вперед. К ночи вторника отряд вышел к деревне куна, где вождем был тот самый высокопоставленный индеец, которого первая экспедиция произвела в офицеры ополчения. Этот вождь — ему случилось побывать рабом у испанцев, и шотландцы прозвали его Педро — так восхитился воинственностью Кэмпбелла, что украсил себя военной раскраской, натянул военный мундир, полученный от компании, и торжественно обещал привести под команду Кэмпбелла еще сорок воинов.

В этой деревне шотландцы провели ночь, а на следующее утро начали тяжелый подъем в холмы. Им приходилось постоянно подниматься в гору, перейти вброд несколько ручьев и перевалить гребень. Люди скоро вымотались, а к полудню начали отставать даже индейцы. Педро предложил Кэмпбеллу устроить засаду и дождаться, пока испанцы сами к ней выйдут, а не тащиться через горы по жаре. Но Кэмпбелл твердо решил застать врага врасплох и настоял на продолжении марша. Наконец, когда его люди от усталости уже не могли идти, он позволил сделать привал. Вторую ночь шотландцы провели под открытым небом.

Они столкнулись с врагом на следующий день: разведчики Педро высмотрели рабочую партию лесорубов, высланную Кордонесом. Лейтенант Тернбулл с индейцами и двенадцатью джентльменами-волонтерами выдвинулся вперед для рекогносцировки и обнаружил, что испанцы соорудили частокол. Этот частокол заставил шотландцев призадуматься. Он представлял собой основательное укрепление, расположенное на открытом месте и составленное из вкопанных в землю стволов, промежутки между которыми были заполнены плетнем. Единственная ошибка Кордонеса, насколько удалось подсмотреть партии разведчиков, состояла в том, что он поставил частокол на склоне ближайшего холма, а не на гребне, так что шотландцам не обязательно было атаковать снизу вверх. К несчастью, испанские часовые заметили разведчиков Тернбулла, люди Кордонеса оттянулись внутрь частокола и теперь выглядывали оттуда, ожидая следующего хода шотландцев.

Атака Кэмпбелла, или битва при Тубуканти, как ее назвали впоследствии, не была шедевром военного искусства. Скорее, это была грубая, но эффективная стычка. Тернбулл умолял разрешить ему с индейцами первыми начать атаку, и когда Кэмпбелл согласился, бросился вперед со своими ополченцами и добровольцами. Обогнав остальных шотландцев, передовой отряд вылетел на открытое место, прямо под выстрелы испанских мушкетов. Сам Тернбулл получил мушкетную пулю в плечо, и в последующей бойне его «отчаянные» могли бы отступить, понеся большие потери. Однако тут подоспели запыхавшиеся главные силы Кэмпбелла и, выбежав из леса, с ходу обрушились на частокол. Здесь, под прикрытием стены и огня своих мушкетеров, штурмовой отряд шотландцев топорами прорубил брешь, в которую толпой ворвались атакующие, вооруженные копьями и штыками. Перепуганные ополченцы Кордонеса сопротивлялись недолго и почти сразу обратились в бегство. Через ворота в противоположной стене крепости они бросились под защиту леса, а за ними по пятам с воплями гнались взбудораженные индейцы Педро. Беглецы оставили победителям кухонные котлы, еще кипевшие над огнем, и мундир Кордонеса с орденом Сант-Яго на груди.

Шотландцы потеряли семерых убитыми и четырнадцать человек ранеными. Никто не потрудился подсчитать потери индейских союзников, но сам Педро при штурме частокола был ранен. С военной точки зрения шотландцы одержали несомненную победу: они предотвратили диверсию испанцев, причинили тяжелые потери и взяли две или тридюжины пленных. Увы, они слишком дорого поплатились за эту победу — Александр Кэмпбелл был ранен мушкетной пулей в правое плечо. Отныне его энергию сдерживали боль и приступы лихорадки, а стало быть, единственная искра военного таланта в колонии опасно затухла.

После того как шотландцы лишились возможности в полной мере пользоваться талантом Кэмпбелла, испанцам потребовалось немногим более шести недель, чтобы поставить Каледонию на колени. В последних числах февраля с юга к Золотому острову подошел флот Пимиенты и занял позицию в нескольких милях от берега. Большие испанские галеоны, суда поддержки и транспортные суда принялись крейсировать, пока генеральный штаб испанцев важно обсуждал, каким способом выдернуть каледонскую занозу. Гребные плоскодонки испанцев шарили вдоль берега и нашли два небольших участка для высадки, не замеченных шотландцами, — один к востоку, другой к западу от устья бухты. Здесь Пимиента высадил свои войска — шлюпка за шлюпкой доставляли к берегу солдат в желто-синей униформе, вместе с яркими, как павлины, офицерами, пушками, амуницией и багажом. Незаметно стягиваясь с двух сторон, испанские колонны начали окружение Каледонии, медленно продвигаясь через заросли и подозревая за каждым кустом засаду шотландцев. Но загнанные в угол шотландцы были загипнотизированы опасностью и не предпринимали практически ничего, достойного называться сопротивлением. Иной раз передовые посты поднимали тревогу выстрелом из мушкета, чтобы тут же развернуться и обратиться в бегство, а один раз безрассудно храбрый офицер сделал попытку контратаковать. Поражение обошлось дорого. Испанцы, действовавшие как по учебнику, не забыли подготовить на такой случай оборонительные брустверы. Отряд шотландцев трижды бросался на засадный отряд, и трижды их отбрасывали назад, пока у них наконец не хватило благоразумия отступить, оставив на поле боя семнадцать трупов. Тем временем на берег чуть ли ни ежедневно прибывали испанские подкрепления, а с каледонцев взимали дань дизентерия и лихорадка. Кэмпбелл, выныривая порой из лихорадочного бреда, отчаянно пытался организовать разумную оборону. Он заставил перелить в пули столовую посуду из сплава олова со свинцом и приказал наполнять и доставлять в форт бочки с водой. Но его тревожила рана, и он не мог в одиночку командовать обороной колонии.

К последней неделе марта шотландцы были заперты в стенах укреплений, и преподобный мистер Борланд отмечал в своем дневнике за 28 и 29 марта: «Испанцы близко. Иные из их мушкетеров показываются на опушке леса, окружающего наш форт, и два последних дня обстреливают форт, так что пули пролетают над нашими головами… Они отрезали нас от источника воды… так что нашим несчастным отчаявшимся людям пришлось копать колодцы внутри форта, а вода в них солоноватая и нездоровая. Это для наших людей наиболее мучительно и пагубно, особенно учитывая, насколько стара и испорчена наша провизия. Что же до иных напитков, в которых нуждаются больные и умирающие, у нас их мало или нет вовсе, как и других средств, которые могли бы помочь или облегчить страдания, и более того, запас лекарств у врача на исходе, а наш форт воистину подобен госпиталю, полному больных и умирающих».

Болезни и отчаяние внутри, испанские пушки снаружи — Каледония была обречена. К концу месяца, через семь недель после того, как прибыл и вдохнул в колонию крошечную искру бодрости Кэмпбелл, Каледония уже не в силах была держаться. Чем дожидаться, пока войско Пимиенты разрушит стены и разорит селение, шотландцы предпочли сдачу на почетных условиях. Пимиента, обеспокоенный приближением дождливого сезона и постепенным упадком духа своих отрядов в столь тяжелых условиях, с радостью согласился. Договор о капитуляции был составлен на латыни, чтобы его могли в точности понимать обе стороны, и торжественно подписан под проливным дождем в полдень 31 марта 1700 года. Пимиента давал шотландцам две недели, чтобы погрузиться на суда и подготовиться к отходу. Затем, при первом попутном ветре, те должны были отплыть и не возвращаться. Таков был официальный конец антильской авантюры.

Каледонцы потратили десять дней, чтобы собрать больных и измученных людей на суда, и 12 апреля испанцы отбуксировали некогда гордые корабли компании, не способные уже верповаться самостоятельно, к выходу из гавани. На следующий день восточный ветер унес шотландцев от берегов Дарьена.

Судьба второго флота еще более горестна, чем беды, сопровождавшие отступление первой экспедиции. «Несчастные больные люди, — записывал Борланд, — размещались в ужасной тесноте, особенно на „Райзинг сан“, словно свиньи в хлеву или овцы в загоне, так что заражали и отравляли друг друга своим дыханием и гнилостным запахом. И нечем было помочь и утешить больных и умирающих; лучшее, что было, — гнилые ячменные лепешки и вода, что не улучшало состояния больных». В таких условиях беглецы неизбежно мерли как мухи. На борту «Райзинг сан» обычным делом стало хоронить каждое утро по восемь человек, не говоря об умерших на других кораблях. На одном судне открылась такая течь, что его капитан не стал и пытаться продержаться до Ямайки, а прямо повернул к Картахене, где отдался на милость испанцев. Другое судно потерпело крушение у берегов Кубы, погубив множество людей, и, хотя два меньших суденышка сумели доковылять до Шотландии, самая страшная трагедия поразила «Райзинг сан» и корабль сопровождения «Герцог Гамильтон». У побережья Каролины их накрыл ураган. «Герцог Гамильтон» успел укрыться в мнимой безопасности Чарльстонской гавани, но все же пошел на дно, а «Райзинг сан» затонул со всеми людьми в открытом море.

Из тринадцати сотен колонистов, покинувших Шотландию со вторым флотом, вернулась жалкая горстка. Непонятно, как удалось пережить обратное плавание раненому Александру Кэмпбеллу. На свое счастье, он получил койку на одном из малых кораблей, добравшихся до дома, где его приветствовали как героя. Компания наградила его медалью, на одной стороне которой была изображена воображаемая сцена знаменитой атаки на частокол Тубуканти. Уцелел и преподобный Борланд, который сошел с «Райзинг сан» на Ямайке, откуда отплыл в Бостон на корабле из Новой Англии и таким образом избежал ярости урагана. Ручейки выживших еще месяцы и даже годы стекались на родину. Испанцы в конце концов освободили полиглота Бенджамина Спенса и его товарищей по заключению, когда стало ясно, что шотландцы никогда больше не посягнут на Дарьен. Однако эти выжившие были не более чем жалкими обломками огромной катастрофы — попытки шотландцев основать колонию в Центральной Америке. Лайонел Уофер в «Новом путешествии» называл Дарьен улыбающейся и плодородной землей, Борланд же, говоря от имени всех своих товарищей, назвал его «пустыней». Те, кто критикует промахи, компании, писал он, «ничего не знают о том, каково существовать при таких обстоятельствах в американской пустыне, и я не пожелал бы им испытать эти мучительнейшие в мире обстоятельства». Его слова и гибель тысячи шотландцев прокололи в последний раз надутый компанией пузырь Золотых Антил.

Глава 18. Возвращение легенды

Шотландцы никогда уже не вернулись в Каледонию, как, впрочем, и испанцы. Пимиента удовольствовался изгнанием поселенцев и отплыл прочь, оставив хижины и форт Нового Эдинбурга догнивать под солнцем, ветрами и дождями. Куна, после кратковременного контакта с внешним миром, ушли в леса и вернулись к прежнему уединенному существованию. Весь Дарьен возвращался к первобытному состоянию, в каком нашел его Уофер со своими спутниками-буканьерами. Лишь медленно затягивавшийся шрам оборонительного рва форта Сент-Эндрю остался напоминанием о загубленных шотландцами на Антилах трудах и людях.

По ту сторону Атлантики дарьенская катастрофа прикончила Шотландскую компанию, и ее предсмертная агония была отмечена бурей ненависти и оскорблений. Злобные трактаты, памфлеты и циркуляры винили в поражении колонии всех и каждого, от английского правительства до злополучного совета Каледонии. Один писака с Флит-стрит создал столь ядовитый пасквиль, что его труд был сожжен в Эдинбурге рукой палача. Однако же у акционеров, безрассудно вложивших в компанию свои сбережения, гордость пострадала более кошельков, потому что по Союзному договору 1707 года Англия согласилась передать Шотландии четыреста тысяч фунтов, часть которых шла на возмещение капитала компании. Более того, деньги вернулись к акционерам с пятипроцентной прибылью. Проект Уильяма Патерсона, вопреки ожиданиям, принес-таки доход своим сторонникам.

Сам Патерсон, проявив чудеса упорства и отваги, решился было на еще одну попытку. Он возвратился в Шотландию и, восстановив здоровье, упрямо предлагал, вместо того чтобы сворачивать компанию, попытаться основать еще одну колонию, на сей раз в сотрудничестве с англичанами. Конечно, это было безнадежно. Шотландцы были по горло сыты трагедией, и компания «от щедрот» выплатила Патерсону сто фунтов, возможно, чтобы заткнуть ему рот. Так что учредитель компании бесславно вернулся в Лондон, где у короны хватило порядочности назначить ему ежегодную пенсию в сто фунтов в признание заслуг перед «королем и страной». Но дни его успехов в бизнесе миновали, и известно, что впоследствии Патерсону приходилось подрабатывать учителем математики.

Вернулся в Лондон и еще один из главных героев Дарьенского проекта, Уильям Дампир. Надежды, которые он подавал, не оправдались, и плавание исследовательского судна в Тихом океане закончилось скандалом. Дампир, по-видимому, относился к тем людям, из которых получаются отличные путешественники-одиночки, но которые совершенно не способны работать в команде. Поставить его во главе морской экспедиции значило предопределить ее провал. Он оказался надменным, своевольным и подозрительным капитаном. Команда его возненавидела. Исследовательское плавание выродилось в фарс, и ко времени, когда они достигли Южной Америки, откуда должны были направиться на поиски «Южных земель» и, возможно, новых Островов пряностей, на корабле не было и речи о порядке. Сам Дампир избил своего старшего помощника, офицера военного флота, тростью и, по прибытии в Байи, бросил его в обычную тюрьму. Офицер со временем добрался до Англии и по возвращении Дампира немедленно выдвинул обвинения против своего бывшего командира. Дампир предстал перед флотским трибуналом, был признан виновным в «чрезвычайно дурном и жестоком обращении» с помощником и наказан штрафом, поглотившим все его капитанское жалование. Однако, невзирая на такое бесчестье, ему предоставили еще один шанс — приказали вывести в Южные моря два корабля, официально с исследовательскими целями, а фактически в каперский рейд. И снова неуживчивый нрав Дампира вскоре довел до беды. Плавание было отмечено бунтами и ссорами, моряков высаживали на берег, в том числе и Александра Селкирка, оставленного на острове Хуана Фернандеса, — случай, описанный Даниелем Дефо в знаменитом «Робинзоне Крузо». Эта вторая неудача покончила с Дампиром как с капитаном, и последнее плавание он совершил штурманом на капере «Герцог» под командованием Вудса Роджерса. По иронии судьбы, именно Вудс Роджерс освободил Селкирка из его одиночного заключения. К счастью для Дампира, плавание «Герцога» оказалось к тому же весьма прибыльным, и доля Дампира в добыче позволила этому путешественнику, к тому времени уже не раз обошедшему вокруг света, наконец уйти в отставку. Дампир поселился в лондонском доме, где и скончался в возрасте шестидесяти трех лет. Сэр Ганс Слоун, этот увлеченный коллекционер карибских редкостей, сохранил его портрет, попавший затем в лондонскую Национальную галерею.

Лайонел Уофер между тем скрылся под покровом безвестности. По всей вероятности, он по-прежнему жил среди друзей-пиратов в Уоппинге, хотя о месте его пребывания после бесплодных переговоров с директорами в Эдинбурге сведений не сохранилось. Как раз когда первая шотландская экспедиция столкнулась с суровой жизнью на Дарьене, в Англии вышло из печати «Новое путешествие» Уофера. Книга расходилась достаточно хорошо, чтобы издатели в 1704 году выпустили пересмотренное издание, с бестолковыми примечаниями «члена Королевского общества». Любопытно, что в написанное Уофером предисловие к этому второму изданию включено страстное обращение к английскому правительству с призывом основать на перешейке собственную колонию. Но шотландская Каледония приобрела к тому времени столь дурную славу, что его совет, естественно, был оставлен без внимания. На следующий год, как полагают, Лайонел Уофер, «хирург» и друг куна, умер.

Однако мнение Уофера, Патерсона и Дампира о богатом потенциале Антил было во многом оправданным. Несомненно, их смелая попытка наладить торговлю и заложить плантации в Вест-Индии была намного практичнее прежних прожектов Рэли и Томаса Гейджа. Идея панамской империи была не только значительным усовершенствованием первоначальной легенды, но и естественным завершением жизненного цикла мифа.

С самого начала энтузиасты Антил проповедовали, что Карибское море предоставляет, в буквальном смысле, золотые возможности. Уолтер Рэли, вне зависимости от своих любовно выношенных планов на заморскую империю для Англии, искусно переплавил этот оптимизм в практический расчет на золотые копи Ориноко и сказочное королевство Эльдорадо. Гвиана, по его словам, — «склад всех драгоценных металлов», так что его сторонники жадно дожидались возвращения Рэли с полными трюмами золота. Поколение спустя Томас Гейдж немного приблизился к реальности, доказывая, что богатство Антил состоит в агрикультурных продуктах, а не в минеральных богатствах. Конечно, держались еще и идеи Рэли, и Гейдж тоже вспоминал о золотых копях, да и Уофер позднее описывал, как испанцы моют золото в реках Дарьена. И все же пятьюдесятью годами позже главной приманкой были уже не надежды на миллионные состояния. Под пером Гейджа мираж Золотых Антил снова обернулся представлением о толпах беззаботных туземцев, с любовью приносящих плоды своей обильной земли в дань англичанам. Понадобились усилия множества кромвелевских солдат, угрюмо взламывавших неподатливую почву Ямайки, чтобы показать, сколько пота, трудов и смертей лежат на пути к карибским богатствам.

«Империя» Патерсона — и ящики париков, башмаков и Библий — стали третьей версией антильской мечты, с упором на торговлю и тропические плантации, этот двойной столп успеха. Шотландцы потерпели поражение потому, что недооценили враждебность испанцев и основали Каледонию в неудачном месте и в неудачное время. Однако следующие полвека истории Вест-Индии показали, как близки они были к успеху. Меньше чем через три года после эвакуации Каледонии, английские офицеры на Ямайке жаловались, что островитяне настолько богаты, что жизнь здесь стала неимоверно дорога. Индейка, докладывали они, стоит десять шиллингов (в 1703 году); курица — три шиллинга шесть пенсов; а самая мелкая монета, ходившая на острове, была достоинством семь с половиной пенсов, и купить на нее можно было не больше того, что в Англии обошлось бы в один пенс. Через пятнадцать лет объем вест-индской торговли превзошел самые смелые мечты Патерсона, а стоимость импортируемых в Англию с Ямайки продуктов лишь немногим уступала совокупному импорту из всех колоний на материке. За парижским договором 1763 года, возвращавшим Франции остров Мартиника, при условии, что Франция откажется от всяких притязаний на Канаду, в сущности, стояла буржуазная экономика. И все равно договор вызвал яростные протесты части англичан, полагавших, что крошечный, богатый сахарным тростником остров — слишком дорогая цена за огромные, но пустынные просторы Канады.

И сам Рэли вряд ли додумался бы до выходок, на какие пускались некоторые разбогатевшие колонисты, попавшие в струю бурного успеха Антил. Один губернатор с Подветренных островов требовал, чтобы его домашняя прислуга ежедневно натирала маслом свои голые ноги, дабы они блестели, как черное дерево, и отказывался принимать от слуги письма или вещи, если они не подавались ему посредством особых золотых щипцов. К середине XVIII века, пишет историк Ямайки Лесли, в Спэниш-тауне обращали на себя внимание «множество карет и экипажей, постоянно предлагающихся внаем, не говоря о тех, что принадлежат частным лицам. Они непрерывно дают балы, а в последнее время завели театр с труппой на удивление хороших актеров». Общество Вест-Индии отличалось пьянством, невежеством, коррумпированностью и алчностью. Из-за сильной жары белые редко носили более теплую одежду, нежели нитяные чулки, льняные кальсоны и жилеты, а вместо париков повязывали на головы носовые платки. Их жены проводили большую часть дня в помещении, в праздности, одетые, по словам Лесли, «в свободные, небрежно накинутые халаты».

Эта структура держалась скорее на труде бесчисленных негров-рабов, нежели на беззаботных индейцах Гейджа, а кроме негров, были еще эшелоны кабальных работников, клерков и торговцев. Мужчины, зачастую прямо из вонючих трюмов работорговцев, попадали на поле практически голыми, одежда же им предоставлялась, только если они оказывались вблизи «больших домов» или использовались как домашняя прислуга. Женщинам-негритянкам полагалось простое платье, которое те редко носили, если их не заставляли, а «некоторые из них (негритянок), — говорит Лесли, — одевались достаточно опрятно, но то были фаворитки молодых сквайров, содержавших их для определенного использования». За убийство раба «по капризу, из прихоти или кровожадности» наказывали трехмесячным тюремным заключением или пятьюдесятью фунтами штрафа, выплачивавшегося владельцу.

Эта переменчивая жизнь обещала в равной мере опасности и награды. Плантатор мог за несколько лет нажить состояние, но за тот же срок его могла унести одна из эпидемий, опустошавших остров. По сведениям английских военных властей, желтая лихорадка превращала вест-индские колонии в одно из самых нездоровых мест в мире. Войска, присылавшиеся из Англии, несли такие потери, что за два года их состав полностью сменялся. Зато у тех счастливчиков-плантаторов, которым удалось пережить все опасности и дождаться приза, было мало причин возвращаться в Англию. Жизнь на Антилах в самом деле превратилась в идиллию, какую описывали первооткрыватели. Безмерно разбогатевший успешный колонист купался в роскоши: негритянки-любовницы (ценилась больше страстность, чем красота), превосходная пища, неиссякаемый поток рома и небывалые привилегии. Говорят, один барбадосский плантатор, которому за его преступления в конце концов стали угрожать преследованием по закону, изящно разрешил проблему, устроив назначение самого себя на пост судьи. Неудивительно, что когда Порт-Ройал поразило сильнейшее землетрясение, сбросившее большую часть города в бухту и унесшее бесчисленные жертвы, благочестивый наблюдатель сравнил это бедствие с судьбой Содома и Гоморры.

Итак, видение Золотых Антил в некотором роде воплотилось, и жертвы, принесенные предтечами, такими как Рэли, Уофер и Гейдж, не пропали даром. Расцвет английской Вест-Индии, оплачивавшийся ромом, сахаром, хлопком и патокой, был зрелищем, достойным легенды. И даже когда эти товары начали падать в цене, блеск не померк. Тот самый климат, что выкашивал солдат Венейблса и шотландцев Каледонии, стал предметом гордости местных жителей. «В Виргинии, — писал Лесли, — по сообщению мистера Джефферсона, ртуть в термометре Фаренгейта порой опускалась за тринадцать часов с 92 до 47 градусов. Острова Вест-Индии, — сухо добавлял он, — счастливо избавлены от столь жестоких перепадов». Полтора века спустя его похвалы снова востребованы, привлекая в тропики полчища туристов, для которых новое поколение мифотворцев воскресило легенду о Золотых Антилах.

Золочение Эль Дорадо. Из книги Питера ван де Аа «Знаменитые морские путешествия» (1727)

Туземный метод кровопускания. Из книги Лайонела Уофера «Новое путешествие и описание Панамского перешейка» (1699)

Люди «с головами ниже плеч» с верховий Ориноко. Из книги «Путешествие сэра Джона Мандевилля» (1599)

Природа, изливающая свои богатства на Золотые Антилы. Из книги Эсквемелина «История буканьеров» (1684)

Сэр Уолтер Рэли принимает дары туземцев на берегу Ориноко, книги Питера ван де Аа «Знаменитые морские путешествия» (1727)

Большой рынок в Портобело. Из амстердамского издания «Путешествий» Томаса Гейджа (1699)

Томас Гейдж в одеянии доминиканского монаха проповедует перед индейцами в Новом Свете. С фронтисписа утрехтского издания его «Путешествий» (1682)

Люди Моргана грабят испанское поселение. Из книги Эсквемелина «История буканьеров» (1684)

Сэр Генри Морган. Из книги Эсквемелина «История буканьеров» (1684)

Знаменитый пиратский капитан Бартоломео Португалец. Из книги Эсквемелина «История буканьеров» (1684)

Предводитель пиратов Франсуа Олоне. Из книги Эсквемелина «История буканьеров» (1684)

От автора

Читатель поймет, что при написании «Золотых Антил» я отталкивался прежде всего от записей, оставленных первыми путешественниками по Вест-Индии. Я с радостью узнал, что «Открытие» и «Оправдание» Рэли недавно очень тщательно переизданы видным историком У. Т. Харлоу. Эти два репринтных издания снабжены полезными примечаниями, библиографиями и дополнительным материалом, без труда направившим меня в малоизвестные закоулки плаваний елизаветинского периода и испано-американской истории того времени.

Отправной точкой для обзора эскапады Томаса Гейджа в Центральной Америке была книга его собственных путевых заметок «Англо-американец». Моими помощниками стали два отличных издания: одно — А. П. Ньютона, вполне читабельный труд, посвященный колониальной экспансии; а второе — Дж. Э. Томпсона, чья относительно недавняя работа, посвященная Томасу Гейджу, заметно помогла мне разобраться в приключениях и дневниках этого путешественника.

С другой стороны, полной современной исторической хроники кромвелевского «Западного плана» не существует, и потому мне пришлось начать со сведения воедино разнородных текстов, среди которых дневник шкипера Уистлера, «Повествование» генерала Венейблса и испанский отчет о вторжении на Ямайку.

Среди множества книг о буканьерах Карибского моря «История американских буканьеров» Эсквемелина по-прежнему на две головы возвышается над соперниками. «Новое путешествие» Уофера тоже внесло свой вклад. Записки Уофера под редакцией Л. Э. Э. Джойса, который сам много лет провел на Панамском перешейке, можно найти в списке книг «Общества Хаклюйта», чьи точные репринтные издания путевых заметок первооткрывателей представляют богатый материал.

Естественно, разгром шотландцев в Дарьене вызвал к жизни не одну полку книг, варьирующих от современных событиям брошюрок с балладами до заботливо сохраненных бухгалтерских книг Шотландской компании. Наилучший синопсис можно найти в недавно вышедшей книге «Дарьенская катастрофа» шотландского автора Джона Пеббла. Хотя эта книга вышла в свет после того, как «Золотые Антилы» были вчерне закончены, она оказала большую помощь в соединении основных нитей истории о неудачной попытке шотландцев основать колонию.

И наконец я должен добавить, что в моих исследованиях мне очень помогла возможность посетить многие из мест, упомянутых в книге. Один академический год я провел в Университете Вест-Индии. Там я получил доступ к Карибской коллекции университетской библиотеки, а также в Историческое общество Ямайки в Кингстоне и, кроме того, смог побывать в местах, откуда начиналась британская оккупация острова. Ранее я побывал на мысе Икакос на Тринидаде, откуда Рэли совершил свой бросок по Ориноко. Полезнее всего оказалось турне, которое мы с женой совершили по Центральной Америке, обращая особое внимание на места, о которых писал Томас Гейдж. Самые яркие воспоминания оставил у меня «старый» город Гватемала, ныне, увы, сильно разрушенный землетрясением, но все еще великолепный. Величие руин (на одной стене табличка в память Томаса Гейджа, названного «ирландским священником») произвело на меня такое же сильное впечатление, как на «англо-американца» в дни расцвета города, триста лет назад.

Примечания

1

В то время испанский мараведи стоил чуть больше одиннадцати английских пенсов, так что испанские владения на Антилах приносили неплохой, хотя далеко не сказочный доход.

(обратно)

2

Возможно, съедобные верхушки «капустной пальмы».

(обратно)

3

Сын вождя действительно отправился с английской экспедицией, но судьба его неизвестна.

(обратно)

4

Упрямый старик вернулся на Ориноко, выстроил на реке маленькое поселение и доставил колонистов из Испании. Но эксперимент закончился фиаско. Большая часть колонистов умерли от болезней, плохого питания или были убиты индейцами. К моменту смерти Беррио, два года спустя, его «провинция Эльдорадо» пребывала в прискорбном запустении, а сам он почти лишился состояния.

(обратно)

5

По-видимому, действенным противоядием от не слишком сильных отравлений служил чесночный сок.

(обратно)

6

Более вероятно, оринокских крокодилов, достигающих десяти футов в длину. Рэли основывался на испанском слове «эль лаграто» (ящерица), от которого происходит английское «аллигатор». И по сей день крокодилов на Антилах часто называют «аллигаторами».

(обратно)

7

Один из их потомков, генерал Гейдж, командовал королевским гарнизоном в Бостоне в начале американской революции. Занимая этот пост, он не чинил революционерам особых препятствий.

(обратно)

8

Доброго пути! (исп.)

(обратно)

9

Счастливо добраться! (исп.)

(обратно)

10

Чудо, чудо, чудо! (исп.)

(обратно)

11

От латинского выражения «vade mecum» — «иди со мной», то есть имеется в виду путеводитель.

(обратно)

12

Гейдж проницательно заметил, что крепость более уязвима для атаки со стороны суши, поскольку большая часть орудий нацелена на море

(обратно)

13

«Проклятие Богу!»… «Проклятие Христу!» (исп.)

(обратно)

14

«Отродья шлюхи, пьяницы, презренные воры!» (исп.)

(обратно)

15

Имеется в виду детское стихотворение о герцоге Йоркском, который гонял свое войско без всякой причины вверх и вниз по холму. — Примеч. ред.

(обратно)

16

В русском переводе «Пираты Америки». — Примеч. ред.

(обратно)

17

Громкое дело (лат.).

(обратно)

18

Бочонок, вмещающий около 1000 фунтов (453,6 кг) табака.

(обратно)

19

Не состоявшего, насколько это известно, в прямом родстве с американским государственным деятелем Александром Гамильтоном, несмотря на связь последнего с Вест-Индией (он родился в Невисе, на британских Подветренных островах).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1. Поиски Эльдорадо

Глава 2. Сэр Уолтер Рэли, рыцарь

Глава 3. Вверх по Ориноко

Глава 4. Прекрасная империя

Глава 5. Снова Рэлиана

Глава 6. Оправдание невозможного

Глава 7. Любитель шоколада

Глава 8. «Англо-американец» в Гватемале

Глава 9. Английская «помойка»

Глава 10. Разгром на Эспаньоле

Глава 11. Захват Ямайки

Глава 12. Легенда о буканьерах

Глава 13. Приключения судового врача буканьеров

Глава 14. Жизнь среди куна

Глава 15. Учредитель акционерного общества

Глава 16. Улыбка на лице солнца

Глава 17. Дарьенская катастрофа

Глава 18. Возвращение легенды

От автора

*** Примечания ***