КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Крушение карьеры Власовского [Валерия Анатольевна Герасимова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Герасимова Валерия Анатольевна, Савельев Лев Исомерович Крушение карьеры Власовского

Глава первая В гостях у старого друга


Преподобный Порфирий Храпчук вышел на улицу в отличном настроении.

Он только что спрятал в бумажник, покоившийся в боковом кармане его светло-серого «с рябинкой» костюма, листок с долгожданным адресом.

Какие воспоминания просыпались в нем, когда он видел это родное имя: Антон Сенченко!

Ведь то, что на своей бывшей родине, которую преподобный Храпчук оставил в далекие мальчишеские годы, он, возможно, встретит старого друга, было едва ли не основной причиной, побудившей его проделать утомительное для его возраста путешествие в Советский Союз.

И такой радостной неожиданностью оказалось то, что чиновник консульского отдела посольства, визировавший паспорт, не только не чинил препятствий, но даже проявил исключительную заботливость.

Порфирий Иванович был готов к тому, что в консульстве его встретят с той официальной безликой вежливостью, под которой служащие подобных учреждений умеют скрывать истинные мысли и намерения. Но на этот раз, как ему показалось, он встретил даже дружескую заинтересованность.

Ему не было задано стереотипных вопросов о цели приезда в СССР. Чиновник только осведомился о сроке его пребывания, а затем спросил, не собирается ли он, кроме Москвы, побывать еще в каких-либо городах Советского Союза?

Порфирий Иванович учитывал, что эти люди ставят себе в особую заслугу понимание юмора даже в самой официальной обстановке. Поэтому, улыбнувшись, он ответил, что, помимо желания посмотреть на перемены, происшедшие в этой стране, у него имелась еще одна задача — наконец взять реванш у своего друга детства Антошки, 45 лет назад обыгравшего его в лапту…

— Лапта? — улыбнулся чиновник, оценивший шутку, — я знаю, это народная игра.

А дружеская привязанность, сохранившаяся столько лет, его не удивляет… Дружба священна! Все с той же любезной улыбкой он тут же помог господину Храпчуку уточнить местонахождение его друга…

Признаться, Порфирий Иванович не намеревался сегодня же начать эти поиски. Но раз ему сразу же пошли навстречу — он решил воспользоваться случаем.

Перед изумленными глазами Порфирия Ивановича все совершалось с непостижимой быстротой.

Не прошло и нескольких минут, как секретарша принесла справку.

— Вот видите, господин Храпчук, вам чертовски повезло. Ваш… — взглянул чиновник на бумажку, — Антон Матвейевитш Сентшенко живет здесь, в Москве. И даже недалеко от Кремля. Адрес — вот. Как проехать туда, объяснит портье вашей гостиницы.

Очутившись на величественно просторной улице Горького, Порфирий Иванович с волнением следил за потоком машин. Их совершенная обтекаемая форма восхищала его. А разноцветная окраска — бежевая, красная, синяя — радовала глаз. Подумать только, что в его Сумах, где он родился и рос, извозчик с рессорным фаэтоном был редкостью, а тот, кто проезжал в нем по главной Соборной улице, чуть ли не зачислялся в разряд богачей…

Что же — правда есть правда. И он расскажет ее всем тем, кто так же, как он, ищет прежде всего непререкаемую истину. Он беспристрастно расскажет, что происходит сейчас, в 1951 году, на его бывшей родине. Да, видать, многое изменилось за 45 лет его отсутствия!

А вот внешне кое-что не очень изменилось. Глаза преподобного остановились на двух старушках, что, тихо переговариваясь, стояли у входа в магазин. Одна из них была в знакомом ему с детских лет черном плисовом салопчике, а в облике другой, скромно повязанной черным платком, почудилось ему нечто монашеское.

Интересно, свободен ли дух таких вот старых женщин в коммунистической стране?

— Матушка, — из предосторожности понизив голос, обратился он к одной из них. — Чи есть тут поблизости храм?

— А как же, — откликнулась женщина в черном платке, — в субботу литургию отстояла, — и с добродушной словоохотливостью посоветовала: — Ступай на метро до Новокузнецкой станции, а там до Скорбящей — рукой подать.

И так как изрезанное морщинами лицо было явной реальностью, Порфирий Иванович сделал свой первый молчаливый и несомненный вывод о существовании в Советском Союзе известной духовной независимости. Стараясь придерживаться способа выражений, как он полагал, неизбежных в Советской стране, Порфирий Иванович продолжал:

— Спасибо, товарищ!.. «А это далеко от Кремля?» — осенила его неожиданная мысль. И он протянул бумажку с адресом друга детских лет.

Сначала старушка в плисовом салопчике внимательно взглянула на Порфирия Ивановича. Ни широкополая шляпа, ни костюм от лучшего портного, ни ботинки на светлой резине не привлекли ее внимания. Перед ней было лицо пожилого человека с добрым — как она решила про себя — выражением глаз.

Затем вооружившись очками, она всмотрелась в бумажку и сообщила, что это совсем недалеко и проехать туда можно или на метро или автобусом номер шесть.

Мы не будем говорить о тех сложных и по-своему глубоких чувствах, которые Порфирий Иванович испытывал, когда оказался в мраморном подземном дворце станции метро Охотный ряд. Взятая на себя обязанность быть беспристрастным экспертом его оставила. Он был восхищен и даже несколько растроган.

Ему даже показалось, что и безликие строки адреса приведут его к великолепному зданию. Однако дом, в котором проживал его друг, оказался самым обычным, даже несколько казенным на вид.

Но, конечно, не это волновало Храпчука…

И все же ему мерещилось, что, когда распахнется дверь в квартиру Антона Сенченко, он снова увидит голубые просторы родной Малороссии, заросшие ивняком и черемухой берега тихого Пела и услышит разбойничий посвист коновода Антошки, сзывавшего свою команду в набег на вишневые сады Засумки…

Сидевшая в вестибюле лифтерша вопросительно взглянула на вошедшего.

— Вам к кому?

— Сенченко! — волнуясь, только и выговорил священник.

— К Василию Антоновичу?

— Да нет, какому… Василию? — удивился Храпчук. — К Антону! К Антону Матвеевичу! — поправился он.

— А… к их папаше!.. Так они вместе живут… Шестой этаж, квартира семнадцать.

Когда Храпчук позвонил в дверь квартиры семнадцать, ему открыла маленькая женщина с седыми волосами. Остановившись на пороге, она всматривалась в гостя.

— Антон Матвеевич дома? — с трудом произнес Порфирий Иванович.

— Антон Матвеевич? Он как раз сегодня выходной. Та вы проходьте, пожалуйста, — с мягкой улыбкой сказала хозяйка.

Пройдя просторную переднюю, Порфирий Иванович очутился в комнате. Она не гармонировала с современным стилем большого каменного дома, в котором жил друг его детских лет. Преподобный Порфирий увидел комнату вроде той, в которой протекало его детство: здесь были и сшитый из лоскутков коврик над покрытым белым чехольчиком диваном, и расшитые петушками рушники, и алые цветочки гераньки на подоконнике.

Но, тем не менее, стоящий на видном месте поблескивавший лаком радиоприемник сразу же вводил в современность.

— Та вы кто такие будете? — с певучей интонацией, так много напомнившей Порфирию Ивановичу, спросила женщина.

— А я… да долго рассказывать, — задумчиво ответил он. — А вы, верно, жинка Антоши будете? Звиняйте, як вас величают?

— Та вы не из наших краев? — и седая женщина улыбнулась совсем молодо. — Марьей Кузьминишной колысь величали… Та вы сидайте, в ногах правды нет, — пододвигая кресло под безукоризненно белым чехлом, сказала она. — А там и мой Матвеич подойдет.

— Спасибо.

Размышляя о том, возможно ли достаточно сложную жизнь втиснуть в короткие и понятные фразы, преподобный Храпчук устало опустился в кресло.

Да и действительно нелегко в двух — трех словах рассказать о том, как он — друг детских лет ее «Матвеича» — попал за тысячи километров от уездного городишка Сумы…

Это было 45 лет тому назад. В семье священника Храпчука произошло неожиданное событие. С далекой чужбины пришло письмо. Земляки, которых безработица и безземелье погнали искать счастье вдали от родины, приглашали отца Иоанна возглавлять приход. Батюшка соблазнился. Продав за бесценок дом и фруктовый садик с памятным Порфирию «белым наливом», отец Иоанн оставил насиженное гнездо и вместе с женой и четырнадцатилетним сыном отправился в далекий путь.

Порфишку, конечно, прельщала перспектива увидеть водные просторы с акулами, коралловыми рифами, а возможно, и китами. Но когда пришла пора расставаться с заветным садиком и кустами акаций — а из них получались такие замечательные пищики! — с косогором, под которым пролегал подземный ход, еще в шведскую войну прорытый Петром Первым, — тоска сжала его сердце. Но самым большим его горем была разлука с Тошкой, сыном соседа Сенченко — мастерового — человека «на все руки».

Как клялись парнишки в ночь накануне отъезда помнить друг о друге вечно! Клятва была скреплена позеленевшей от времени медной монетой из подземного хода. Эта старинная монета со стертым двуглавым орлом проделала немалый путь вместе с Порфишкой.

Некоторое время клятва соблюдалась строго. Шла бурная переписка. Каждый рассказывал о своей жизни. Антона отдали в слесарную мастерскую. Порфирий окончил духовную школу, пошел по стопам отца и стал священником.

Затем письма начали приходить реже. Осенью 1914 года далекий друг сообщил Порфирию, что из слесарной мастерской его забрали на германский фронт. Это письмо было последним…

И как бы снова выискивая предметы далекого прошлого, Порфирий Иванович еще раз осмотрел чистенькую просторную комнату… Затем его испытующий взгляд задержался на хозяйке.

— Матвеич?! Какой-то он стал наш Матвеич? Ведь мы с ним когда-то за вишнями лазили… — и добавил помолчав: — Я Храпчук из Сум. Может, слышали о таком?

— Храпчук? — переспросила старушка, припоминая. — Не из тех, що с Козацкого вала? Садок у них был на косогоре?

— Тот самый, Мария Кузьминична, тот самый…

Старушка засуетилась.

— Земляка угостить надо. Да вы располагайтесь как дома.

И в то время как Храпчук снова и снова любовно рассматривал знакомые ему рисунки на полотенцах простого холста, старушка ставила перед ним на стол вазочки с вареньем и румяные крендельки домашней выпечки.

Прихлебывая крепкий ароматный чай, Порфирий Иванович рассказывал о себе. Он сразу же сообщил, что приехал из страны, люди которой стремятся узнать всю правду о Советском Союзе. А знать народу всю правду тем более важно, что он настроен дружественно к советским людям и так же, как они, стремится к миру. Ведь только корыстно заинтересованные лица — пушечные короли и им подобные, наживающиеся на войне, — сеют недоверие и пытаются раздуть пожар войны.

И, уловив сочувственный взгляд хозяйки дома, добродушно продолжал:

— Но смею вас заверить, уважаемая Мария Кузьминична, что на свете существуют люди, чей дух свободен и независим. Их взгляды не затуманены враждой и ненавистничеством. Они беспристрастные судьи мирских дел и страстей человеческих. Так думаем мы, служители истинной веры.

— Разве вы тоже священнослужитель, как и ваш папаша? — с удивлением оглядывая его штатский костюм, спросила старушка.

— Вас удивляет мое светское облачение? — с легкой улыбкой Храпчук показал на свой костюм. — Дело в том, что в далекую поездку мне эта одежда кажется более удобной. Впрочем, какая бы одежда на мне ни была, люди той страны, где я родился, найдут во мне истинного друга. Не так ли, моя дорогая землячка? — и преподобный положил свою мягкую руку на сухонькую, но крепкую руку собеседницы.

И когда через полчаса появился Антон Матвеевич, он застал жену оживленно беседующей € незнакомцем в светло-сером костюме.

Не станем излагать подробности встречи друзей детства. Скажем только, что старая позеленевшая монета, во-время вынутая господином Храпчуком из жилетного кармана, многое пояснила.

— Порфишка!.. — воскликнул хозяин.

— Он самый, — ответил гость, крепко обняв плечистого и уже седого человека.

— Изменился, изменился, Антоша!.. Смотри, и тебя снежком припорошило, — Порфирий Иванович с сочувственной лаской взглянул на побелевшую голову друга. — А в старички тебя все же не запишешь… Усища у тебя вон какие…

— А что же, Порфишка, прямо гусарские! — Антон Матвеевич не без удовольствия провел по своим пышным рыжеватым, лихо подкрученным усам. В них действительно не было ни одного седого волоска.

Несмотря на заверения отца Порфирия, что он «не приемлет горячительных напитков», на столе как бы сам собою возник графинчик.

И надо сказать, что его содержимое иссякло довольно быстро.

Для беседы это обстоятельство не прошло бесследно. Она становилась все сердечней и откровенней.

— Не знаю, Порфирий, чи знайшов я, як то ка-жуть, свою звезду, — невольно переходя на родную им обоим речь, говорил Антон Матвеевич, — только ты возьми, чем мы были, Сенченки? Батя меня дальше четвертого класса так и не дотянул, пустил по слесарному делу. А там — грянула германская, и вернулся оттуда, як то кажуть, себя не досчитавшись… — Антон Матвеевич потряс над столом своей мощной, но изуродованной левой рукой.

— Да, война, она проклятая, — сокрушенно покачал головой гость. — И давно бы этого не было, если бы…

— Ну, кажи, кажи! — горячо воскликнул Антон Матвеевич.

— Если б все мы вот так по-соседски да по душам разговаривали…

— А кто же мешает?

— Да мало ли кто? Ты от войны вот это самое в награду получил, — показал он на руку приятеля, — а те, кто пушки продавал…

— Понимаю, понимаю… — похлопал себя по карману Антон Матвеевич, — наша кровь кой-кому сюда потекла… Чистоганом… А мне вот с тех пор доля пришла — рыбой торговать… Потому грамоты не добрал! Эх, да что говорить, — и он снова наполнил стопки. — Зато у молодежи у нашей путь далекий… Выпьем, Порфирий Иванович, по последней, под груздочек — хозяюшка сама солила…

— Сильный напиток, — крякнул гость, поддевая на вилку скользкий грибок. — Образование — оно у вас, пожалуй, для всех имеется. Но ведь, друг любезный, — всматриваясь в разгоряченное лицо хозяина, продолжал гость, — образование — оно по-разному служить может. И на хорошее и на плохое.

— Как это на плохое? — изумился Антон Сенченко. — Ты про что?

— Да говорят, что у вас те ученые в чести, что подумывают, как больше народу перебить.

— Это кто ж такое говорит? Брехуны, из тех, кто сами на войне наживаются. Да неужто ты, Порфишка, им веришь? — даже приподнявшись, спросил Антон Сенченко.

И гость увидел в глазах старого приятеля неудержимые огоньки былого задора.

Антон Матвеевич выпрямился во весь свой могучий рост. Его лицо пылало негодованием.

— Ты не греми, Антон, — миролюбиво заметил приятель. — Ты не думай, что я под дудку тех брехунов пляшу. Только есть такие газеты, которые нас той отравой кормят.

— А чтоб тебе тот корм впрок не пошел… Да что там долго балакать! Я тебе лучше на факте докажу… Вот тут рядом в комнате сын живет, — указал старик на стену, — нашего корня, Сенченко, вихрастый… Подбавь-ка груздочков нам, мать, — передавая жене тарелку, горячо продолжал Антон Матвеевич. — Разговор больно серьезный пошел…

— Ну и что с того, что он твоей кости, что вихрастый? — съязвил гость.

— А то, — с жаром воскликнул Антон Матвеевич, — что у нас такие вихрастые со всеми народами хотят в мире жить… Да я тебе фактически докажу, — упрямо повторил разгоряченный вином старик. — Пройдем к сынку, сам посмотришь…

И крепко ухватив гостя за рукав, хозяин увлек Храпчука в соседнюю комнату, которая была совсем иной, чем обиталище стариков. Во всю стену тянулись полки с книгами, большой письменный стол был завален папками и журналами. Все показывало, что здесь живет человек науки.

Старик взял с этажерки фотографию в скромной рамочке.

— Вот смотри на эту личность, — указал он на фотографию. — Смотри хорошенько, Порфирий!

Гость не без любопытства стал вглядываться в фотокарточку.

В облике молодого человека он невольно выискивал так называемые «корни Сенченко». Прямых признаков «вихрастости» Храпчук, правда, не обнаружил, хотя над затылком молодого человека и впрямь ему померещилось нечто подозрительное.

И все же эти широко расставленные темные глаза, упрямо стиснутою, чуть насмешливые губы и мужественный постав головы воскресили перед ним образ того самого Антошки, каким он знал его в хибарке на Казацком валу…

— Да… твой корень… это сразу видать, — решительно признался Порфирий Иванович. Он был втайне растроган.

— Вот он, мой Васька, — чуть задыхаясь, произнес Антон Матвеевич. — Ученый. Профессор. Лауреат. Бо-ольшая личность! Всей стране известен. Да что стране! И у вас, небось, Василия Сенченко знают. А такой почет ему все за то, что он о людях болеет, на мирный труд работает… Вот погляди.

И Антон Матвеевич торжествующе поднес к лицу несколько озадаченного гостя другую фотографию, на которой был запечатлен один из моментов работы Всемирного Конгресса сторонников мира. В зале, украшенном лозунгами на многих языках, в дружеском окружении людей самых различных национальностей Порфирий Иванович увидел все то же характерное и, казалось, даже с детских лет знакомое ему лицо.

— Вот он, Василий мой какой! — гордо сказал Сенченко-старший. — А сейчас он за такое взялся, что и вы у себя там о нем услышите… Все на мирный труд. Эх, да что тут говорить, — оборвал старик.

— Да будет вам спорить! — приоткрыв дверь, окликнула их Мария Кузьминична. — Оладьи стынут!

— Оладьи от нас не убегут, уважаемая хозяюшка, тут у нас разговор серьезный, мужской, — и обращаясь к Антону Матвеевичу, гость продолжал: — А что живете вы не плохо, это я сам вижу. Зря брешут…

— Вот ты и расскажи это там, у себя, — воскликнул хозяин, — пусть узнают. Да разве может быть такое, чтоб трудовые люди друг другу врагами были!

— Расскажу, Антоша, — загорелся в свою, очередь гость. — В этом можешь не сомневаться. И не только расскажу, но и покажу…

И к большому удивлению Антона Матвеевича, священнослужитель вынул из вместительного кармана пиджака портативный фотоаппарат.

— Разрешишь, Матвеич?

— Валяй, валяй, это на пользу…

Щелкнув несколько раз аппаратом, гость вместе с хозяевами вернулся в комнату стариков.

Там их уже ждали аппетитно подрумяненные оладьи.

— Милости прошу, — радушно пригласила хозяйка к столу.

Старики сели. Впрочем, в полной мере отдать должное кулинарному искусству Кузьминичны они не могли. Сейчас их увлек спор на высокие научные темы, которые едва ли были обоим доступны.

И кто бы мог подумать, что этот невинный визит и дружеская беседа за столом будут иметь для семьи Сенченко самые неожиданные последствия…

Читатель напрасно стал бы искать на карте место, откуда приехал в Москву преподобный Порфирий Храпчук. Ведь те, кто способен извлекать выгоду из такого бедствия человечества, как война, не закреплены за какой-нибудь определенной страной!

Во всяком случае два человека в силу ряда соображений были бы очень довольны, увидев, как Антон Матвеевич гостеприимно раскрыл перед своим другом дверь рабочего кабинета ученого Василия Антоновича Сенченко.

Глава вторая Человек-рептилия

Перенесемся из реального мира с такими теплыми бытовыми подробностями, как лоскутный коврик, расшитые петушками рушники и радушное хозяйское гостеприимство Марии Кузьминичны, в совсем иной, как бы сошедший со страниц произведений Герберта Уэллса, холодный, почти фантастический мир.

Казалось бы, человек создан для того, чтобы ходить по земле, жить на ней, трудиться, украшать ее, а иногда и подниматься над земными просторами в заоблачную высь, к солнцу. Недаром так часто поэты воспевают легкий и вольный полет птиц.

Но едва ли может показаться заманчивым и поэтичным перевоплощение человека в нечто среднее между рептилией и рыбой, как это случилось с разведчиком Францем Кауртом.

Это перевоплощение произошло в самый глухой час безлунной ночи, когда шпион в трех километрах от советского берега был спущен в морскую глубь с торгового судна «Леонора». Несмотря на то, что пароход направлялся в Мурманск с чисто торговыми целями, все же его капитану Бобу Свэнсону приказали доставить и этот груз, на который, впрочем, не было запроса со стороны советских торговых организаций.

В специальном костюме из абсолютно непромокаемой ткани, с кислородным прибором на груди, трубки от которого своими наконечниками крепко схватывали ноздри и рот человека-амфибии, Каурт плыл под водой, ориентируясь по светящейся на руке фосфорной стрелке компаса.

Отлично натренированный в специальной школе, он бесшумно и ловко двигал гуттаперчевыми ластами, обтянувшими его руки и ступни ног, направляясь к советскому берегу.

Конечно, как он в этом убедился во время тренировок, кислородный прибор действовал безотказно, а оболочка с системой внутреннего прогрева надежно поддерживала пловца на нужной глубине — один — два метра под поверхностью воды.

Казалось бы, все необходимое для подводного обитателя было предусмотрено. Не хватало одного: спокойного отношения к окружающему.

Первые шаги по суше, которая пугала Каурта больше, чем находившаяся под ним морская глубь, представлялись ему особенно опасными.

Удастся ли незаметно выйти на Мурманский берег, ускользнуть от встречи с пограничниками? Зарыть снаряжение, не привлекая постороннего взгляда?

И, наконец, самый главный и роковой для него вопрос: что же ждет его на этой земле, где он вырос, но которая всегда оставалась для него чужой?

Черт возьми этого борова Петер-Брунна! Ведь существует же в мире Иран, Исландия, Кашмир…

Работы хватает повсюду. И каким-то счастливчикам перепадают неплохие кусочки нашей планеты! А вот ему постоянно приходится расплачиваться за свою специальность «знатока России».

Да, конечно!.. Кое-что он знает о коммунистической стране и ее обитателях…

Биография Франца Каурта вполне отвечала требованиям, предъявляемым к людям его профессии.

Его предки прочно обосновались в России издавна. Еще в начале нынешнего века отец Франца, имевший просторный особняк на Большой Морской в Санкт-Петербурге, нажил миллионное состояние на спекуляциях с кавказской нефтью. Он был крупной фигурой в так называемом «Русско-Азиатском обществе», созданном иностранными капиталистами в 1912 году. Много новых миллионов сулило этим и им подобным хищникам намечавшееся разграбление богатств Урала и Сибири.

Но наступила Октябрьская революция, и незадачливые колонизаторы вынуждены были в спешном порядке покинуть столь гостеприимную к ним до сих пор страну. Вместе с остальными ретировался и родитель Франца.

В тридцатых годах старый Каурт вернулся в Россию, но уже в ином качестве — сотрудником одного из посольств. Францу тогда пошел двенадцатый год. После долгих колебаний его отдали в советскую школу: чтобы победить врага — его надо хорошо знать! Франц не смешался с окружающими. С детских лет он был проникнут ненавистью к тем, кого в их семье называли черной костью. Надо было видеть, как сдержанно негодовал маленький Франц, когда он оказался на одной парте с сыном трамвайной кондукторши Борей Филаткиным! С какой брезгливостью подвигался он на край парты, чтобы не прикоснуться хотя бы рукавом к этому мальчишке! А позднее, в советском вузе, изучая исторический и диалектический материализм, он утешал себя мыслью, что постигает обряды и обычаи той страны, в которую он рано или поздно надеялся вернуться хозяином.

«Идите, мой мальчик, и знайте, что вы будете не один», — вспомнились напутственные слова его шефа Петер-Брунна.

Мысли Франца Каурта были тревожными, отрывочными, а тем временем привычные руки выполняли свою работу.

При свете звезд он торопливо закапывал уже не нужный ему фантастический наряд. Счастье, что хоть эта новинка, всученная Петер-Брунном, не подвела…

Как знать! Возможно, не подведет и остальное?

И, действительно, даже в этой стране он найдет надежных и энергичных помощников… В порученном ему трудном, почти несбыточном деле они значили так много!

Каурт облачился в самый обыденный москвошвеевский плащ темно-синего цвета на рябенькой подкладке и поношенную непритязательную кепочку. Он извлек их из непромокаемого мешка, тотчас же закопанного им вместе с остальным снаряжением амфибии.

Естественно, что в то время, как он пробирался, скрываясь сначала за песчаными дюнами, а затем в кустарнике прибрежного леса, мысли шпиона работали в одном, волнующем его направлении.

Не подведут ли эти «вольные» или «невольные» союзники?..

Насколько, например, окажется реальной помощь вот этого?..

Каурт вспомнил, как незадолго до отъезда его патрон Петер-Брунн показал ему фотокопии письма, отправленного в Советский Союз в город Сумы. Письмо пришло обратно с пометкой на конверте: «Адресат выбыл в Москву».

Автор письма — священник украинской колонии Порфирий Храпчук — обращался к другу детства некоему Антону Матвеевичу Сенченко. Он хотел на старости посетить родину и воочию убедиться, что там происходит… Он просил своего друга откликнуться.

«Захочет он этого или не захочет, но этот полоумный поп поможет нам», — обнадеживал Каурта патрон.

— Полоумный поп! — зло усмехнулся Каурт. Довольно точный термин, если принять во внимание все, что ему было известно о священнике Порфирии Храпчуке. Разве он не разводит в своих проповедях демагогию о «неправедных богачах» и не скулит о «дружбе между народами»?..

И вот этот полоумный поп должен помочь ему в таком трудном, почти невозможном деле, как «Операция альфа».

Легко ли заставить известного советского ученого и активного борца за мир бежать из родной страны!

При каких обстоятельствах профессор Сенченко пойдет на то, чтоб своим бегством расписаться перед всем светом, что независимый творческий труд в коммунистической стране невозможен?

А другие обещанные помощники? Насколько надежными и оперативными окажутся они?

Он вспомнил, с какой многозначительной торжественностью Петер-Брунн достал из сейфа два объемистых, переплетенных в кожу альбома. Развернув один из них, он вынул фотографию, которая показалась Каурту в высшей степени ординарной. На него взглянуло простоватое солдатское лицо. Подобные лица Франц тысячами видел в лагерях для перемещенных… Под снимком значились имя, отчество и фамилия оригинала, а также и кличка «Михайловка».

— А вот совсем иной жанр, — усмехнувшись, протянул ему Петер-Брунн второй, очевидно, от времени сильно выцветший фотоснимок.

На фоне средневекового замка с луной на полотняном небе — декорации, столь излюбленной когда-то провинциальными фотографами, — фривольно положив набалдашник тросточки на плечо, стоял молодой мужчина в визитке. Лицо его с щегольски закрученными усиками выражало бойкость, жизнелюбие и самодовольство. Волосы молодого щеголя были тщательно разделены на прямой пробор и прилизаны. Будь Каурт лет на сорок старше, он безошибочно узнал бы модную в те времена прическу, называвшуюся «Макс Линдер».

В общем на фотографии был тип дешевого прожигателя жизни. Но к этой банальной фотографии Петер-Брунн в виде пояснения добавил увеличенный групповой снимок. На нем тот же франт с усиками был уже в ином облачении — в шинели колчаковского офицера и напоминавшем современную пилотку головном уборе. Это были сотрудники миссии Красного Креста, находившейся в 1918–1919 годах в Сибири, а из подписи явствовало, что снимок сделан в Омске.

Но и к этому «помощнику» Каурт отнесся скептически:

— Сколько же этому кавалеру сейчас лет? — спросил он шефа.

Но ведь тот так хорошо умел заговаривать зубы!

— Я же не предлагаю вам заставлять старичков прыгать с парашютом или прогуливаться по морскому дну!.. Важно, что через него вы получите верный путь к другой, самой интересной особе…

— Интересная особа? Женщина? — спросил Каурт. В Силу своей счастливой, как он считал, наружности он привык к поручениям подобного рода.

— Ну, об этом мы поговорим позднее. Повторяю, многое уже подготовлено. Этот Сенченко уже в петле, а вам будет принадлежать почетное право в нужный момент окончательно захлестнуть ее!

Милое дело предаваться оптимизму в удобном кресле за письменным столом и загребать миллионные дивиденды на поставках оружия. Ведь как ни верти, а Петер-Брунн прежде всего один из заправил известной во всем мире оружейной компании. И, можно сказать, что только из любви к искусству он разведчик.

Облачное небо кажется черным… Но вот мелькнула звездочка. Возможно, он видел ее и у себя дома. Дома… Разве можно забыть ту проклятую улицу с многотысячной демонстрацией родных ему по крови людей, которые несли плакаты о дружбе и мире между народами…

Ему почудилось, что, вероятно, под чьей-то ногой треснул сучок.

Не патруль ли это?

Каурт приник к сырой земле, как бы стараясь с ней слиться.

Глава третья Потерянное письмо

— На этом пока закончим, Маша!

Василий Антонович Сенченко свернул бумажную ленту в рулон.

Лаборантка Мария Григорьевна Минакова, в просторечье — Маша, удивленно посмотрела на него.

Нездоров он, что ли? Да, скорее всего он болен и перемогается из последних сил. Бледное лицо, усталые, запавшие глаза. Неожиданная морщина между бровей… Машу не утешил даже непослушный вихорчик на затылке, который обычно, как ей казалось, лишь подчеркивал энергию и напористость ученого.

Сенченко, открыв массивную дверцу стоявшего в углу кабинета сейфа, бережно спрятал бумажный рулон, полученный им сегодня с машинносчетной станции.

Тщательность, с которой ученый укладывал рулон, его помощнице была так понятна! Возможно, только она одна знала, ценой каких мучительных исканий и кропотливого труда куплены зафиксированные на этом рулоне математические выкладки.

А ведь именно бесстрастный язык этих цифр шаг за шагом делал все рельефнее и отчетливее контуры смелого научного открытия.

Кто лучше Маши знал, как близок к победе ее учитель! Исполинскую энергию, которая в недобрых руках могла бы пойти на цели разрушения, советский ученый заставляет служить созиданию и мирному труду…

Ведь она видела, как каждый новый успех в работе озаряет лицо Василия Антоновича та-кой радостью!

Так что же случилось сегодня?

Может быть, кто-нибудь болен в его семье? Его жена?

Но Маше, которая живет в том же институтском доме, что и Сенченко, и даже на одной с ним площадке, это наверняка было бы известно. А его жену видела она не далее, как сегодня утром. Людмила Георгиевна подъехала вместе с мужем. Василий Антонович сошел у института, а ее, как обычно, машина повезла дальше — на работу в Издательство иностранной литературы.

Не могло быть речи о каких-либо семейных недоразумениях. Уж кому-кому, а Маше известно, какая прочная любовь связывает эту чету.

С высоты своих двадцати четырех лет Маше трудно было предположить, что семейное спокойствие может быть разрушено одним ударом.

Голубая записка. Этот маленький, такой невинный листочек бумаги был словно пропитан медленно действующим, но разрушительным ядом.

Только что шофер Петрянов неожиданно вернулся в институт лишь для того, чтобы отдать профессору найденное им письмо. Очевидно, в спешке оно было обронено в машине.

Надо сказать, что водитель Петрянов отличался усердием, которое подчас доставляло множество неприятностей тем, кому он от души хотел «удружить». Похоже, что так оно было и на этот раз.

Когда Василий Антонович пробежал старательно как бы неопытной рукой выведенные строки, в первое мгновение он ничего не ощутил.

Письмо было смято, точно его сжала нервная рука… Впрочем, это не было удивительным, поскольку шофер заявил, что конверт он нашел под ковриком на сиденье. Удивительнее всего то, что письмо хотя и было адресовано Людмиле Георгиевне Сенченко, но, судя по конверту, пришло не по почте.

«Значит, Мила получает письма каким-то другим путем и что-то скрывает? У нее есть какая-то неизвестная ему потаенная сторона жизни?»

И хотя между мужем и женой существовал молчаливый уговор, что их личная переписка неприкосновенна, Василий Антонович впервые за все восемь лет их совместной жизни нарушил им же самим установленное правило.

И как ни пытался он включиться в свой любимый труд, как ни пытался скрыть от внимательных глаз Минаковой свое состояние, строчки, написанные незнакомым почерком, то и дело вставали перед ним:

Уважаемая Людмила Георгиевна!
Не скажу, как я вам много благодарен. Все полученное от вас сделало меня счастливым. Рад быть для вас тем, чем вы есть для меня.

Александр.
И все. Ни даты, ни обратного адреса, ни даже города. Впрочем, какой-то адрес, видимо, был, но на смятом и загрязненном конверте ничего разобрать было нельзя.

Итак, это роман?

Нет, не может этого быть!

Эту подлую двойную игру он считал исключенной и для себя и для Людмилы.

До оих пор в отношениях супругов Сенченко не было ни ревности, ни мелких подозрений. Василий Антонович вспомнил, как совсем еще недавно они вместе с Милой подтрунивали над тем, что с наступлением весны секретарша Инна Зубкова украшает его рабочий стол то веточками мимозы, то букетиками фиалок… Верил и он жене.

Разве мог он предположить, что уже сегодня эта его вера будет поколеблена?

Ласково проводя рукой по волосам Василия, Мила тогда пошутила, что она спокойна за сердце мужа, так как даже в условиях хорошо поставленной лаборатории она считает его достаточно тугоплавким. А он, целуя эту маленькую ручку, серьезно сказал, что его сердце мягче воска только для одной-единственной женщины в мире…

Неожиданно в его памяти возник и еще один эпизод. В свое время он не придал ему значения. На днях, когда дружившая с его женой Минакова обратилась к Людмиле с самым невинным вопросом: что та делала на главном почтамте? — жена почти по-детски до смешного смутилась и залепетала что-то невнятное…

Чувство, схожее с отвращением, шевельнулось в его душе.

И все же легко ли зачеркнуть любимый, светлый образ!

Перед ним возникла жена совсем не такой, какой он знал ее теперь — красивой, нарядной женщиной. Он вспомнил ее почти девочкой, в тапочках на босу ногу, в ситцевом сарафанчике, в сиянии стриженых золотистых волос… Такой, какой он встретил ее в студенческие годы.

Почему именно ему, выросшему в домишке на пыльной уличке, страстному голубятнику и лучшему городошнику с Казацкого вала, оказалась так нужна именно эта беспечная, немножко избалованная девушка?

Ведь над Милой Русаковой товарищи нередко подсмеивались. Весь факультет Харьковского университета, где он впервые встретился с ней, знал, что за возможность послушать приехавших на гастроли столичных знаменитостей, Мила Русакова могла целую неделю довольствоваться холодными пирожками с повидлом и оставаться без обеда.

А как трудно было Миле определить свое жизненное призвание!

Неожиданно, даже не окончив второго курса физико-математического факультета, она перешла в Институт иностранных языков!

Мила утверждала, что решила изучить язык, искусство, литературу Испании в надежде когда-нибудь стать полезной исстрадавшемуся народу. И Василий объяснил это столь свойственной Людмиле романтической приподнятостью и душевной отзывчивостью. Вероятно, эта внутренняя поэтичность и была для него — жестковатого, вихрастого и упрямого паренька — так привлекательна.

Но для остальных этого, очевидно, было маловато. Ведь даже в старых глазах матери, устремленных на его жену, Василий порой улавливал настороженность, но он старался не замечать этого.

Василий Антонович тревожно взглянул на квадратик ручных часов.

Золотые часы…

Это был дорогой подарок, привезенный Милой из последней заграничной командировки. Родители назвали такой подарок мотовством. А его это тронуло. Он предполагал, что часы достались ей ценой тех же трогательных жертв и лишений, как и посещения в студенческие годы концертов столичных мастеров…

Василий нервно позвонил.

— Товарищ Зубкова, вызовите, пожалуйста, Петрянова, — обратился он к появившейся секретарше.

Облик Инны Зубковой был настолько для нее обычным, что по-своему это успокаивающе подействовало на Сенченко.

На этот раз на отвороте ее жакетика красовались фиалки, стройные ножки в чулках паутинка казались обнаженными, а утяжеленные тушью ресницы напоминали синие стрелы.

Однако если бы Сенченко сегодня пристальней вгляделся в нее, то наверняка его удивило бы выражение ее маленького личика.

Было время, когда Инна даже в короткие деловые реплики, обращенные к Василию Антоновичу, старалась вложить все богатство оттенков своего голоса. Так делают начинающие актеры, мечтающие выдвинуться на первые роли. Но теперь она не затрудняла себя больше… И на это у нее имелись свои собственные основания. Бесстрастно выслушав приказание, она вызвала машину.

— По Ленинградскому, Василий Антонович? — выглянув из кабины и по каким-то ему одному понятным признакам угадав состояние Василия Антоновича, спросил Петрянов. — С ветерком?

Быстрая езда — прекрасное и испытанное средство успокоения. Обычно Василий Антонович применял это средство, когда его до предела возбужденный мозг, казалось, не мог уже служить. После такой зарядки ученый возвращался к прерванной работе посвежевшим, обновленным… Этого же искал он и сейчас.

Невольно улыбнувшись, Василий Антонович кивнул.

А когда машина тронулась, Петрянов, как всегда без нужды заботливый, сообщил, что у него есть один сюрприз. В «Победе» на щитке, на самом видном месте, появился новенький радиоприемник.

— Теперь, Василий Антонович, будем с музыкой, — похвастался он. — Если согласны, конечно. Совсем недорого, — добавил он помолчав, — всего три сотни.

— Это не вэфовский? — равнодушно спросил Василий.

— А бес его знает. Зато дешевый. Он мне его пока на пробу дал. Вернем, если забарахлит.

— Кто это он? — машинально спросил Василий Антонович.

— Дружок из автобусного парка, — ответил Петрянов. — Хороший парень, из фронтовиков. Механик первостатейный. Не раз выручал. Глазырин его фамилия…

Думая о своем, Сенченко едва ли слышал объяснение.

Уже изучивший вкусы Василия Антоновича, Петрянов сам избрал маршрут. От Москворецкого моста машина неслась прямой магистралью.

А вырвавшись на простор Ленинградскою шоссе, Петрянов взял третью скорость.

— На Химки? — спросил водитель.

Демонстрируя свое приобретение, он включил приемник.

— На Химки, — повторил Сенченко, машинально вслушиваясь в зазвучавшую мелодию.

За городом мимо него проносились домишки, палисадники, серые заборы… А среди них, словно предвестники недалекого будущего, возвышались многоэтажные светлые и просторные каменные громады.

«Какой жалкой кажется вон та избенка, — подумал Василий, взглянув на покосившийся деревянный домик. — Видно, ей не долго осталось стоять на земле… Наверное, и в нас самих также есть и большое и маленькое, и высокое и низкое, то, чему принадлежит будущее, и то, что уже отживает — эгоизм, равнодушие к другим и… — Василий нашел в себе мужество додумать, — ревность…»

Значит, и в нем самом живет то, что уже давно стоило бы отдать на слом?

И он — такой же маленький, никчемный, как вот этот покосившийся серый заборишко?

Нет, это не так!

Что-то запротестовало в нем против беспощадного приговора. Разве лишь ревность мучила его?

В нем было оскорблено другое — очень глубокое. Словно его коснулось что-то непонятное, как видно, уже давно идущее параллельно с его жизнью.

С детских лет он привык к чистому воздуху, к ясности, простоте, неустанному творческому труду… А вышло так, что рядом с ним гнездилась ложь… Рядом с ним шла чужая, потаенная иг может быть, грязная жизнь.

Что значили слова записки о том, что она какого-то Александра сделала счастливым?

Василий поежился и словно от холода застегнул пиджак, хотя вокруг был весенний ликующий день.

Они стремительно приближались к спокойно блещущей под солнцем глади химкинского водохранилища.

А в машине нежно, почти вкрадчиво звучала музыка.

Это была «Песнь Сольвейг». Ею так восхищалась Мила…

Глава четвертая Синий плащ

До закрытия гастрономического магазина Райпищеторга оставалось несколько минут. Заведующий рыбной секцией вышел в торговый зал. Его вызвали к какому-то, очевидно, предъявившему претензию покупателю.

— Когда у вас будет копченая скумбрия по четырнадцать рублей? — вежливо спросил молодой человек в синем плаще.

— Как раз только что получили, еще в ящиках. Завтра пустим в продажу, — последовал столь же вежливый ответ.

— Значит, можно зайти прямо с утра, Антон Матвеевич? — многозначительно подчеркнув имя и отчество, продолжал покупатель.

— Да, заходите с утра.

Антона Матвеевича Сенченко не слишком удивило, что его назвали по имени и отчеству. Многие из постоянных посетителей магазина обращались к нему именно так. Но молодого человека, который был перед ним, он, кажется, видел впервые.

А незнакомец произнес вполголоса:

— Нам надо серьезно поговорить. Дело идет о чести и благополучии вашего сына.

Сердце замерло и на секунду как бы остановилось в груди старика. Он тревожно взглянул на бесстрастное лицо стоявшего перед ним молодого человека.

— Сразу после работы пройдите, пожалуйста, в скверик… — И уже поворачиваясь, чтобы уйти, молодой человек добавил: — Так помните, я вас там жду под часами…

Незнакомец исчез. И только резкий звонок, извещавший о конце работы, вывел Антона Матвеевича из оцепенения. Как в тумане, он снял свой белый рабочий халат и вышел на улицу.

Полквартала до условленного места показались ему бесконечными. Не пришло ли сейчас так неожиданно объяснение тому гнетущему чувству, которое испытывал Антон Матвеевич все последнее время? Это было связано с семейной жизнью сына.

От внимания родителей не ускользнуло, что с некоторых пор сын уклоняется от разговоров с Людмилой, а лицо его становится холодным и замкнутым даже при упоминании ее имени. Они с Кузьминичной уже собирались напрямик спросить Васю — что происходит у него с женой? Как вдруг…

А вот и часы, под которыми назначена встреча. Антон Матвеевич машинально отметил, что они показывают пятнадцать минутседьмого. Сейчас все объяснится…

Незаметно рядом с ним появилась фигура неизвестного. Приветливо улыбнувшись, молодой человек прикоснулся к кепке.

— Будем знакомы, Николай Петрович, — протягивая руку, представился он. — Пройдемте вон туда. Там, кажется, есть свободные скамейки.

Оказавшись в скверике, где сейчас действительно было малолюдно, они сели. Только теперь Антон Матвеевич имел возможность разглядеть нового знакомого.

Если бы Антон Матвеевич имел склонность анализировать, то неизбежно пришел бы к выводу, что самым примечательным в облике сидящего рядом с ним человека было отсутствие всякой примечательности. Поношенная кепка, темно-синий, не новый прорезиненный плащ… Все это такое же, как на многих других. А подобное лицо встречается среди людей самых различных профессий — от бухгалтера до инженера.

— Так вот какое дело, господин Сенченко… — спокойно начал молодой человек.

Старика покоробило давно забытое слово. Но он не придал этому значения. У каждого своя манера выражаться!..

— Я должен вам передать привет от господина Храпчука, вашего друга, — с едва заметной иронией произнес «Николай Петрович». — Он благополучно покинул Советский Союз и сейчас уже в своем городке. Ваш приятель попросил, чтобы мы поблагодарили вас от его имени за гостеприимство.

Ошеломленный, Антон Матвеевич не сразу понял, о чем идет речь.

Незнакомец спокойно закурил папиросу. Выпустив колечко дыма, он продолжал:

— Господин Храпчук написал бы лично, но он не хотел бросать на вас тень. Тем более, что у вас такой сын, которым вы, надеюсь, дорожите?

Мысль Антона Матвеевича — а она до сих пор работала лишь в одном мучительном для него направлении — лихорадочно устремилась в новое русло. Так вот о какой «чести» говорил этот фрукт! Значит, дело не в Людмиле!

Растерянность первых минут проходила.

— Ну что ж. За привет от дружка спасибо. А что ваш господин поп еще велел передать?

Это прозвучало уже явной насмешкой. «Старик, оказывается, не так уж глуп…» И «Николай Петрович» внимательно посмотрел на собеседника.

— Вы, вижу, не верите мне. Другом, мол, прикидывается, приветы передает, а у самого нож наготове… Напрасно вы так думаете, Антон Матвеевич. Но будем откровенны, — умиротворяюще произнес собеседник. — Я, конечно, искал встречи с вами не для того, чтобы передать привет. Должен сообщить вам нечто более важное. Дело в том, что Храпчук сильно вам напортил. Об этом мы решили предупредить вас, хотя бы ради вашего сына…

Услышав это «мы», Антон Матвеевич обрел в себе неожиданные силы. Они были рождены вспыхнувшим в нем возмущением.

— Вот что я вам скажу, господин хороший, — гневно сказал он. — Эти ваши уловки напрасны. Не на того напали. Никуда вам меня не затянуть и под сына не подкопаться. А в случае чего — там за углом милиционер гуляет.

Но жар старика был растрачен впустую. «Николай Петрович» неторопливо поднялся и аккуратно опустил в урну окурок. С ненавистью следил старик за этими размеренными движениями.

— Зачем такие слова, Антон Матвеевич? Разве я собираюсь вас куда-то «втягивать»?! Вы просто напуганы книжками о бдительности, и вам повсюду мерещатся шпионы. — Неизвестный секунду выждал пока малыш, озабоченно кативший обруч по дорожке, не скрылся. — Я просто как доброжелатель хочу предостеречь вас от неприятностей.

Вслушиваясь в этот размеренный голос, Антон Матвеевич напряженно думал об одном: как повести себя дальше? Он жалел уже, что огрызнулся. Только спугнул. Ведь задержать этого молодчика сейчас все равно не удастся. Не станет же тот дожидаться, пока дозовешься милиционера!

А «Николай Петрович», словно угадывая его мысли, продолжал:

— Что касается милиционера, то мне его опасаться нечего, уважаемый Антон Матвеевич. Такой вариант я предвидел. Но заранее рассчитывал на ваш разум. Ведь этим вы бы ровно ничего не достигли, — лицо молодого человека было по-прежнему невозмутимо. — Дело в том, что над вами есть глаз. И он довольно зоркий. Об этом вы можете судить хотя бы по моей информированности. Мы не позволим ни вам, ни вашему сыну ускользнуть от нас в какую-нибудь лазейку.

Антон Матвеевич беспомощно оглянулся.

— Лучше не горячиться, дорогой мой. Рекомендую спокойно выслушать меня. Убежден, что когда мы откровенно поговорим, ваше мнение обо мне изменится… Так вот. Будучи в Москве, господин Храпчук совсем растаял. Всему он верил, от всего приходил в восторг. Перед отъездом он встретился с корреспондентом одной очень влиятельной газеты, которую субсидирует небезызвестный Петер-Брунн. Вероятно, поэтому имеются люди, которые называют ее «голосом монополий». Но не будем сейчас вдаваться в подробности.

Скажу лишь, что тираж этой газеты не одна сотня тысяч и она выходит в пятнадцати странах… Так вот этому корреспонденту господин Храпчук заявил, что те газеты, которые находятся в руках биржевиков и монополистов, сеют рознь между народами и извращают советскую действительность. В качестве примера преподобный привел вас — рядового труженика, вашу семью, а главное вашего сына, которому, мол, советская власть помогла стать крупным ученым.

«Николай Петрович», расстегнув плащ, достал из внутреннего кармана несколько сложенных вчетверо листков бумаги. Он вложил их в специально припасенный экземпляр «Правды» и продолжал:

— А корреспондент этим воспользовался и написал статью. Вот ее перевод. Советую прочесть.

Руки старика дрожали, когда он полез в карман за очками.

— Впрочем, давайте-ка лучше я прочту вам вслух.

Статья называлась:

«СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПРЕПОДОБНОГО ХРАПЧУКА В СТРАНУ БОЛЬШЕВИКОВ»
«Оказывается, что сентиментальность не отошла в прошлое вместе с исчезновением дилижансов, каминов и цветных фраков. Повышенной чувствительности подвержены также сердца некоторых современников атомного века. К таким мы относим преподобного Порфирия Храпчука. Несмотря на преклонный возраст, преподобный отправился в далекое путешествие с единственной целью — навестить своего друга детства, с которым он не виделся 45 лет. Этот друг — некий Антон Сенченко, живущий сейчас в Москве, Пятницкая улица, дом 33, квартира 17…»

Услышав свое имя и даже точный адрес, старик впился глазами в читающего.

«Но прежде чем попасть в объятия друга и попить с ним московского чая, наш турист столкнулся с немалыми препятствиями. Преподобный не был волен в своих путешествиях по улицам советской столицы, как об этом трубит наша так называемая „демократическая“ пресса.

Пронюхав о намерениях господина Храпчука посетить старого друга, чекисты проявили свойственную им оперативность. В течение суток старой лачуге, в которой проживает семья Сенченко, был придан комфортабельный вид. В квартире появились радиоприемник последней марки, телефон. Срочно были доставлены продукты…»

— Так это ж брехня! — вырвалось у Антона Матвеевича. — Подлая брехня.

Старик заметался на скамейке.

Кое-что он, конечно, слышал о том, что собой представляет Петер-Брунн, и не удивился, что его газета помещает всякие бредни о советской стране. Но до сих пор ему не приходилось читать подобной галиматьи. На мгновение он даже забыл, что речь идет о его семье, о нем самом, и невольно усмехнулся. Зорко поглядывавший на него во время чтения «Николай Петрович» этого как бы не заметил и все так же невозмутимо продолжал:

«Очевидно, не имея желания попасть в концентрационный лагерь, Сенченко, тем не менее, уверял старого друга, что это обычный для их семьи уровень жизни и что он крайне счастлив. Не имея, впрочем, возможности привести более веские доводы, он стал ссылаться на своего сына — молодого, но уже известного ученого, Василия Сенченко. Под влиянием винных паров он даже рассказал, над чем тот работает. Затем он продемонстрировал старому приятелю фотографию сына с орденами, которыми тот был награжден за свои открытия. Оказалось, что новое изобретение молодого ученого дает большевикам оружие колоссальной разрушительной силы. И вот в результате словоохотливости Антона Сенченко была сорвана маска еще с одного лидера так называемого „движения за мир“. Ведь профессор Сенченко занимает в этом движении достаточно заметное место!

Потрясенный своим открытием, преподобный заявил нашему корреспонденту, что по при, езде домой он выступит с циклом лекций, в которых разоблачит истинное лицо того, кто под дымовой завесой „миролюбия“ скрывает захватнические, агрессивные планы своей страны».

Закончив чтение, «Николай Петрович» не спеша убрал листки в карман.

— Я вижу, вы не ожидали? В этой статье, Антон Матвеевич, конечно, не все соответствует действительности. Но ведь у нас свобода печати, и каждый волен писать все, что ему заблагорассудится. Тем не менее, — дружески прикоснулся он к плечу Сенченко, — нам, организации достаточно мощной, эту статью удалось задержать. Она не увидит света. — И сочувственно добавил: — Напрасно, Антон Матвеевич, вы наговорили в тот вечер господину Храпчуку так много лишнего… Видите, что получилось.

— Так это же все выдумки, — вскипел Антон Матвеевич. — Ничего такого я не говорил!

— Ну как же, — мягко, но настойчиво перебил его «Николай Петрович». — Разве вы не помните, что обстановка кабинета вашего сына была зафиксирована на пленке? Ведь Храпчук фотографировал у вас дома? И вас, и Марию Кузьминичну…

— Ну и что с того? Пусть видят, как живет у нас сын рабочего человека, ученый…

— Все это прекрасно. Но вы упускаете из виду, что, кроме домашней обстановки, фотография запечатлела и кое-что посерьезнее…

— А что там могло быть такого?

— Это вы так думаете… Уверяю вас, что глаз опытного специалиста сможет обнаружить на этой фотографии некоторые детали, и они подскажут, что научные работы вашего сына направлены на гибель и разрушения… Так вот. Вы понимаете, что могло произойти, не задержи мы эти материалы?!

Старик не ответил. Он мучительно думал. Ему было непостижимо, что все это происходит здесь, почти в центре Москвы, в знакомом скверике, неподалеку от его дома… И никто, по-видимому, не в силах разорвать эту липкую паутину.

Как бы проверяя подлинность окружающего, Антон Матвеевич посмотрел на дорожки скверика, на играющих невдалеке детей и даже на синий поношенный плащ собеседника. Конечно, и сейчас он может призвать на помощь милиционера, который, как он знает, прохаживается неподалеку от их магазина. Но разве это отведет удар от его сына? Разве это помешает запачкать его доброе имя какому-нибудь Храпчуку? А, кроме того, где уверенность, что вслед за этим не вмешается в их жизнь второй такой «Николай Петрович» из все той же непонятной, но, как видно, и впрямь мощной организации. Ведь узнали же они все — и адрес, и даже как его старуху зовут…

А вкрадчивый голос журчал, словно где-то далеко-далеко:

— Но поймите, Антон Матвеевич, мы вовсе не желаем вам зла. Не думайте, что мы бесчеловечны. За нашу маленькую услугу мы ничего не требуем взамен. Уверяю вас, что в нашем лице вы имеете искренних друзей и в трудную минуту мы можем вам еще очень и очень пригодиться…

— Убереги меня бог от подобных «друзей», — горько усмехнулся Антон Матвеевич.

— Нет, это вы напрасно, — все так же вкрадчиво продолжал «Николай Петрович». — Поверьте, что мы уважаем простых русских людей, чуждых политических авантюр и далеких от властолюбия… В нашем представлении вы являетесь именно таким простым человеком. Возможно, мы даже вместе будем изыскивать пути, чтобы нейтрализовать действия «господина попа», как вы выразились.

Встав со скамьи, «Николай Петрович» предупредительно помог подняться старому человеку.

— А что касается этого разговора, — произнес он вполголоса, — то я уверен, что вы не откроете ни одной душе, даже вашей Марье Кузьминичне. Ведь вы не хотите, чтобы ваш единственный сын лишился не только своего положения, но и, — многозначительно улыбнулся он, — свободы.

И легко коснувшись кепки, посланец Петер-Брунна направился к выходу из сквера. Походка Франца Каурта была уверенной и твердой. Во всяком случае никто не узнал бы в нем то фантастическое существо, которое еще не так давно выползло на советский берег, тревожно всматриваясь в ночной мрак.

Жадно следил Антон Матвеевич за отдалявшимся от него человеком. А потом, словно заразный, боясь к кому-нибудь прикоснуться, старик тихо побрел знакомыми переулочками к дому.

Вот, значит, в какую ловушку он попал. Вот кто стал распоряжаться его судьбой и судьбой его семьи!

Но какая же фотография оказалась у них в руках?

Неужели и правда Храпчуку удалось заснять что-нибудь секретное у Василия в кабинете?

Это могло быть. Сын действительно говорил о том, что начал новую большую работу.

Воспаленные глаза Антона Матвеевича растерянно блуждали, и даже воинственные усы как бы опустились… И, задержавшись взглядом на этой точно обвисшей, пошатывающейся фигуре, какой-то веселый прохожий выразительно щелкнул себя по шее.

— Заложил, папаша? — фамильярно подмигнул он, обратив внимание на нетвердую походку старого человека.

И, сделав первый шаг по пути лжи и обмана, Антон Матвеевич, сокрушенно махнув рукой, подтвердил:

— Заложил малость…

Глава пятая Тревожные раздумья

В этот яркий весенний день Василию Антоновичу был нанесен еще один меткий удар. Так, во всяком случае, расценивал его тот, кто этот удар наносил.

Сегодня наступил конец тех волнующих, хотя и несколько односторонних отношений, которые вот уже два месяца тянулись между доктором физико-математических наук Сенченко и его личным секретарем Инной Семеновной Зубковой.

Эти отношения прошли несколько фаз. Начались они с благоговения Инны перед солидным, почетным положением ее патрона, увенчанного медалью лауреата. Ей нравилось все, что окружало ученого, тем более, что назначение многого в его кабинете ей не было ясно. Она с уважением косилась на красные стрелки и синие кружочки непонятных диаграмм, развешанных по стенам. Кроме того, рассудок подсказывал ей, что люди, которые много сидят за письменным столом и как бы совсем не замечают девушек, достигают в жизни больших успехов.

Правда, Инна не находила костюмы Василия Антоновича достаточно элегантными. Какой-нибудь Генка Дудников в этом смысле дал бы ему сто очков вперед. К тому же во всем облике ученого чувствовалось, что он, как выражалась ее подружка Эрочка Подскокова, «совсем из простых». Но Инна не удивилась, когда узнала, что у Василия Антоновича есть персональная машина одобренного ею жемчужного цвета и даже дача во Внуково. А как часто получает профессор приглашения на самые различные приемы!

По мере того как все это выяснялось, ощущения Инны приобретали иной характер. Во взгляде Василия Антоновича эта пламенная любительница кино уловила тот стальной блеск, который так восхищал ее у Кадочникова («Подвиг разведчика»). Неприступность была почти такой же, как у Галлиса («Поезд идет на восток»), а широкоплечая фигура будила самые заповедные воспоминания («Тарзан в Нью-Йорке»).

Надо было добиться одного — чтобы этот многогранный герой нашел и в ней свою «Джен»… Но как это сделать?

Прежде всего следовать заветам мамы — а Инна их слышала с малых лет — «главное в жизни — не теряйся!»

Что ж! Первые шаги пришлось делать самой. Обычно трезво рассчитывающая каждый рубль, она стала тратиться на маленькие безымянные подношения: на письменном столе ученого букетики фиалок выглядели так поэтично…

По расчетам Инны, этой фазе отводился срок примерно в полтора месяца. После этого следовало ожидать, что герой, преодолев мучительную неловкость, наконец спросит, как она намеревается провести сегодня вечер.

Но подобное развитие событий задерживалось. Это было просто непонятно! Это изумляло. Ведь Инна уже давно пришла к выводу, что семейная жизнь ее патрона неудачна. По ее наблюдениям, ему недоставало той маленькой, но твердой женской руки, которая была бы достойна его положения.

Он был «явно недосмотрен». Это получило объяснение, когда Инна узнала, что супруга профессора тоже что-то такое «по научной части».

В ее представлении Людмила Георгиевна Сенченко была скучным, безнадежным «синим чулком».

Эти скучные «чулки», по ее мнению, были терпимы только на вечерах воспоминаний о гражданской войне или за столом президиума в день 8 марта. Но могли ли они идти в сравнение с элегантной и привлекательной молодой девушкой, которая к тому же наделена от природы богатым вкусом и утонченными потребностями? И Инна твердо решила, что полное поражение ее соперницы неизбежно.

Почти невольно она начала готовиться к новой увлекательной жизни.

Обычно по выходным дням, «прочесывая» магазины — так называл это занятие нахал Генка — в поисках очередной новинки сезона — вроде сережек-клипс или фиолетовой губной помады, Инна тщательно высматривала мебельный гарнитур из птичьего глаза или трехстворчатое трюмо, которое так мило выглядит в спальне молодой хозяйки дома. Мысленно она даже советовалась со своим воображаемым спутником — чуть грубоватым, замкнутым ученым. Она мягко иронизировала над его безразличием к расцветке намеченного ею домашнего халатика. А уломав его присоединить к гарнитуру из птичьего глаза еще стильный рояль, Инна с небрежным изяществом («Девушка моей мечты») выбивала в кассе чек на оригинальную булавку-заколку «божья коровка» стоимостью один рубль семнадцать копеек…

В то время как для убранства будущего уютного гнездышка оставались сущие пустяки: вроде машинки для выжимания лимонного сока и лампочки-грибка на тумбочку у кровати — произошла неожиданная катастрофа.

Наступил день, когда Инна увидела, что к подъезду института подкатила знакомая машина жемчужной окраски. Из машины вышел «ее» ученый. Он ласково попрощался со своей спутницей — молодой женщиной. Даже на расстоянии — через раскрытую дверцу автомобиля — незнакомка показалась Инне не только элегантной, но даже похожей на ее кумира — киноактрису Грету Гарбо.

— Кто это? — взволнованно спросила она лаборантку Машу Минакову, склонившуюся за соседним столом над развернутой тетрадкой.

— Как, разве вы не знаете? — удивилась Маша. — Это жена Василия Антоновича — Людмила Георгиевна!

— Но вы ведь рассказывали совсем другое!

— Почему другое, — в свою очередь удивилась Маша. — Я говорила, что это интересный, содержательный человек.

Инна промолчала. Она действительно слышала от Маши нечто подобное. Но оценка женских качеств в устах такой особы, как Мария Минакова, была для нее неавторитетной. Ведь эту Минакову Инна была готова зачислить в разряд «безнадежных».

И все-таки какого же дурака сваляла она! Инне казалось, что даже этот прохвост Генка в свое время обманул ее меньше, чем прикинувшийся таким святошей Сенченко. Вот тебе и маленькая, но крепкая женская ручка, которая вмешается в его жизнь! Вот тебе и «птичий глаз»! Обидно только, что о своих планах она уже поделилась с мамой и Зойкой.

— И он ее любит? — небрежно спросила Инна.

— Еще бы! — усмехнулась Маша, уже давно проникшая в тайну скромных цветочных подношений. — Ведь мы живем в одном доме и даже на одной площадке — дверь в дверь. Все на глазах.

Но Инна была не из породы людей, которые легко сдаются.

Итак, ее заботы, вкус, ум не потребовались этому человеку. Маленькое, готовое любить сердце Инны не было понято! Что ж, найдутся люди, которые в полной мере оценят это сокровище…

И в то время как Инна нервно сортировала полученную на имя профессора В. А. Сенченко почту, один образ возник перед ней в неотразимом сиянии.

Вот уже две недели, как Инна чувствует себя окруженной настоящим мужским вниманием. Правда, это знакомство началось не слишком поэтично. Смешно сказать, что, когда он предложил ей отрез, она приняла его чуть ли не за спекулянта. Но разве спекулянт уступит за полцены? Разве его проймет даже такая внешность, как у Инны? Держи карман шире! А этот — прямо рот разинул, когда увидел ее.

Инна раздраженно отшвырнула два билета на вечер, присланных Домом ученых на имя В. А. Сенченко, и снова погрузилась в волнующие воспоминания.

…Бостон был цвета терракот, который великолепно гармонирует с ее волосами совсем светлой, так называемой «платиновой» блондинки. Не хватало всего 60 рублей. Так мало того, что он уступил, — он даже помог ей донести сверток до дому.

А по дороге выяснилось, что она имеет дело с культурным, интеллигентным человеком. Свой отрез он продал в силу чисто временных затруднительных обстоятельств.

Кто бы мог подумать, что эта случайная встреча будет иметь продолжение?

Ему не надоедает звонить ей чуть ли не каждый день, даже справляться, достаточно ли тепло она сегодня одета — такой ветер — и провожать ее от автобусной остановки до дому. Кроме того, он, очевидно, не солгал, когда говорил, что затруднения у него временные. Инна опустила глаза на стильное кольцо, украсившее ее пальчик не далее чем два дня назад.

Точно в ответ на ее мысли раздался звонок, и в трубке послышался уже знакомый ей мягкий баритон.

— Ниточка? — произнес он изобретенное им ласкательное имя. — Что мы сегодня делаем? Вечером вы свободны?

— Сегодня? — стараясь удержать на лице маску служебной деловитости, переспросила Инна и покосилась на стол, за которым сидела Маша. Затем она употребила обычно применявшийся код.

— Я ему скажу. Он, очевидно, сможет…

— Встречаемся как всегда у Киевского метро?

— Да, я ему передам, — все так же деловито отчеканила она.

— У меня есть в кино билеты… На «Миклухо-Маклай».

— Это ему не нравится, — с внезапной горячностью оборвала Инна.

В запальчивости она не заметила, что, видимо, привлеченная этой неожиданной интонацией, на нее взглянула Минакова. А дальнейшие фразы заставили Машу прислушаться еще внимательнее.

— Что? Опять «Кама»? Нет, «Кама» ему не нравится!..

Вспомнив, что, вернувшись из поездки рейсом Москва — Молотов, Василий Антонович восхищался Камой и ее берегами, Маша уже с удивлением вслушивалась в телефонный разговор.

— В «Каму» он не пойдет!.. «Астория»?.. Я ему скажу… Это культурно, — уверенно сказала Инна. — Это ему понравится, — и снова надев суровую маску службистки, положила трубку на рычажок.

Для Маши Минаковой этот разговор показался странным. Впрочем, дело было не только в этом разговоре. С самого начала Маше не понравился тот путь, которым Зубкова попала в стены института… Разве можно было, устраиваясь на работу, так откровенно щеголять какими-то связями отца в Академии наук? Подчеркивать, что на фронте погиб ее единственный брат. Разве решилась бы Маша холодным анкетным языком рассказывать о бессмертном подвиге своего брата — Дмитрия Минакова?

И все-таки именно такой факт биографии Зубковой помешал Маше прямо высказать свои соображения о новой кандидатке на должность секретаря. Общее горе как бы сближало ее с этой девушкой.

Тем большую ответственность испытывала она теперь за работу Инны Зубковой. А главное, вопрос, очевидно, коснулся человека, который был Маше почти так же дорог, как брат Митя…

Она начала, как только могла, мягко.

— «Он», о котором вы сейчас говорили, это, как я понимаю, Василий Антонович?

— Я говорила? — пожала плечами Зубкова. Однако определив, что Маша все слышала, мужественно подтвердила — Да, это он.

— В таком случае окажите, Инна, почему вы уверены, что «Кама» ему «не нравится», а «Астория» обязательно «понравится»?

— Разве это не понятно? — снова вздернула Зубкова плечиками. — Каждый культурный человек предпочтет…

— И кому это, — перебила Зубкову Маша, — столь важно знать, какие рестораны предпочитает Василий Антонович?

Небрежно поправляя прическу — так она обычно делала в самых затруднительных случаях, — Инна молчала. Вдруг новая мысль осенила ее.

Из непродолжительного знакомства с одним из своих поклонников, литератором Б. А. Силинским, она вынесла твердое убеждение, что работники прессы интересуются личными вкусами, склонностями и привычками выдающихся лиц.

— Это из редакции…

— Допустим. Но какой это редакции понадобилось приглашать Василия Антоновича в ресторан? — усмехнулась Маша.

Усмешек по своему адресу Инна не переносила и вспыхнула.

— А какое вам в конце концов дело, с кем я разговариваю? Это касается только меня.

— Нет, это касается не только вас, — спокойно сказала Маша. — Когда треплют без нужды имя Василия Антоновича, это касается нас всех.

— Очень мне нужен ваш Василий Антонович, — раздраженно воскликнула Инна.

Взглянув на разгоряченное лицо девушки, Маша неожиданно вспомнила о скромненьких букетиках Зубковой, так безвозвратно увядших сегодня, и нечто схожее с жалостью шевельнулось в ее душе. В конце концов эта пустенькая девчонка многого может не понимать. И Маша сказала дружески:

— Знаете, Инна, вот еще что: совершенно напрасно вы присвоили себе мужской пол. Ничего не было бы странного, если бы, не таясь от меня, вы сказали товарищу, где вам приятнее провести вечер… Честное слово, ничего дурного в этом я не вижу…

Зубкова исподлобья, так, как иногда смотрят маленькие пойманные зверьки, поглядела на Минакову.

На этот раз она искренне удивилась. Обычно она распределяла все явления по одной ей понятным категориям и давно уже отнесла Минакову в разряд людей «непонимающих».

Уже тот факт, что Мииакова являлась секретарем комсомольской организации лаборатории, в глазах Инны ставил ее в разряд людей, с которыми меньше всего надлежало откровенничать. Ведь как-никак, а какое-то начальство!

Инна взглянула на старомодную каштановую косу, аккуратно уложенную вокруг головы Минаковой. И ей пришла в голову озорная мысль подразнить эту ходячую добродетель, эту несомненную кандидатку в старые девы, той настоящей жизнью, которая, очевидно, ей и не снилась.

— Ну и что же?.. Да. Свидание, — похвасталась она. — А разве это запрещено?.. Тем более, когда имеешь дело с интересным человеком…

— Нет, почему запрещено?! Почему не сходить в ресторан, — весело ответила Маша. — Особенно с человеком, которого знаешь.

И, против воли, Маша вспомнила тот незабвенный вечер, когда она с Костей Сумцовым сидела в ресторанчике «Красный мак»… Они ели пломбир, кекс, заказали даже бутылочку портвейна. А как жаль, что потом между ними завязался этот нелепый «теоретический» спор! Какое горе принес он ей! Маша попыталась отогнать от себя это воспоминание.

— Конечно, я его знаю! Уже почти две недели, — воскликнула Инна. — Он такой культурный, вежливый, прямо прелесть!

— Да… Скоростные методы существуют, оказывается, не только на производстве, — с иронией заметила Маша.

Она еще раз пристально посмотрела на Зубкову и почувствовала, что та уже живет не здесь, в мире рабочих столов, диаграмм и резких звонков из кабинета начальства, а в шумной суматохе какой-нибудь веселой «Камы»…

Другие мысли захватили Машу. Лежавшая перед ней развернутая, испещренная столбиками цифр тетрадка была ей так дорога! Ведь здесь часть труда многих месяцев напряженной работы Василия Антоновича.

Работая с Василием Антоновичем, она чувствовала себя взрослее, сильнее, умнее. Она вспомнила его непреклонность в выводах, когда эти выводы опираются на проверенный фактический материал. Недаром его любимым изречением были слова Павлова, что ученому нужны факты, «как птице воздух».

Она видела Сенченко в часы творческих побед, когда он приходил к бесспорным выводам и встречал всеобщее признание. Но именно в эти дни он казался особенно озабоченным и, пожалуй, даже суровым. Она долго не могла понять это его состояние, а однажды, даже несколько обиженно, прямо спросила. В ответ он высказал мысль, что открытое и закрепленное — уже пройденный этап. Лестница же, по которой идет ученый, — бесконечна!

Но почему же сегодня, когда подводятся итоги важного этапа работы, он вдруг изменил себе?

Может быть, это все же личное? И Маше вспомнилось, как несколько дней тому назад произошла «мелочь», которая все же поколебала сложившееся у Минаковой представление о Людмиле Георгиевне Сенченко.

Маша часто брала у нее новинки иностранной литературы, переведенные на русский язык. На этот раз она зашла, чтобы взять книгу Джерома Дэвиса «Капитализм и его культура».

Был выходной день, и Маша застала обычную и безотчетно приятную для нее картину. Василий Антонович, тихо покачиваясь в кресле-качалке, листа л журнал, а Людмила Георгиевна сидела на тахте, уютно поджав ноги, и мастерила что-то воздушное из белого органди. Она, как всегда, приветливо встретила Машу.

— А! Машенька! Что-то вас давно не видно?

— А вот вас я только вчера видела, — улыбнулась Маша.

— Где? — изумленно спросила Людмила Георгиевна.

— На главном почтамте, — ответила Маша. — Только вы меня не заметили.

Василий Антонович, перестав листать журнал, посмотрел на жену.

Перехватив взгляд мужа, Людмила Георгиевна внезапно смутилась.

— Да?.. — отложив материю, протянула она. — Но на почтамт я не заходила…

— Возможно, мне показалось, — ответила Маша. Ей припомнилось, что у женщины, столь похожей на Людмилу Георгиевну, была какая-то странная шляпка с Голубой вуалеткой. На Сенченко она ни разу ее не видела.

А позже, уходя с книгой Дэвиса подмышкой, Маша, задержавшись в передней, заметила на подзеркальнике ту самую маленькую шляпку с голубой вуалеткой, которая промелькнула перед ней вчера на главном почтамте.

Значит, ей солгали? Значит, эта женщина с большими ясными глазами, в хрупком облике которой было что-то детское, способна на ложь?

И еще…

Недели две тому назад, возвращаясь к себе домой, Маша заметила человека, тщетно звонившего в дверь к Сенченкам. Зная, что Василий Антонович находится в кратковременной командировке и что ни Людмилы Георгиевны, ни стариков нет дома, она вступила с незнакомцем в разговор. Маша сразу же обратила внимание на несколько необычную внешность незнакомца — на оливковый оттенок его кожи, на широкий разлет бровей над черными глазами. А когда он заговорил, в звуках несколько гортанного голоса она уловила непонятный ей акцент.

Незнакомец был явно огорчен неудачей, причем заявил, что ему сегодня же придется уехать из Москвы.

Маша предложила передать Сенченкам что-нибудь от его имени, и он оставил для Людмилы Георгиевны письмо в голубом конверте. Вообще Маше показалось, что держится он так, словно Василия Антоновича не существует на свете.

В тот же вечер Маша передала конверт Людмиле Георгиевне. Та лишь кратко поблагодарила и как-то странно, слишком поспешно перевела разговор на другую тему.

Маша понимала, что в конце концов это чужие дела и над ними так же, как и над сомнительным знакомством Инны, может быть, не следует ломать голову. Тем более, что у нее самой есть свое собственное горе. Но слишком дорог был ей Василий Антонович, а судьба его творческой работы в известном смысле ведь была и ее собственной судьбой.

Она знала его доверчивость. Погруженный в непрестанные научные искания, он был так далек от всего фальшивого и тем более — грязного.

Так не было ли долгом ее — комсомолки — оградить своего учителя?

А видимо, дело заходит так далеко, что Василий Антонович уже и сам начинает это чувствовать. И перед Машей возникло выражение лица Василия Антоновича, когда он сегодня неожиданно заявил: «Пока закончим, Маша!» И спрятал в сейф работу.

Вспоминая все это, Минакова неприязненно следила, как после служебного дня Инна проводит алой палочкой помады по губам, видимо, подготавливаясь к встрече со своим «сверхскоростным» кавалером.

Наблюдая за этими невинными в сущности манипуляциями, Маша думала о своем. Все вспомнившиеся ей и непонятные для нее мелочи складывались в одну общую и недобрую картину: она уже почти не сомневалась, что над ее учителем и старшим товарищем сгущаются какие-то тучи. Возможно, это угрожает и тому делу, которое так нужно стране. А чего стоят сомнительные «скоростные знакомства», которые тут под боком завела эта девчонка! И к Маше неведомыми путями приходила уверенность, что только один человек мог бы облегчить ей эти тревожные раздумья, беспокойные предположения.

Этот человек был самым лучшим, самым близким другом ее погибшего брата Мити — подполковник госбезопасности Адриан Петрович Сумцов.

Но судьба словно хотела посмеяться над ней.

Что из того, что до сих пор сердце Маши замирает, если ей случается проезжать трамваем «А» по Оружейному переулку, мимо большого серого дома! Там, на третьем этаже, квартира, порог которой после ссоры с Костей Сумцовым она запретила себе переступать.

Но ведь дело сейчас не в Косте, а в его отце… Только он поможет ей разобраться во всем…

Жить и работать с такой тяжестью трудно…

Наверно, хорошо подчас быть такой бездумной, как эта Зубкова!

И все-таки Маша чувствовала, что преодолеет все и откроет знакомую дверь квартиры Сумцовых.

Глава шестая Агент Госстраха

— Пелагея Игнатьевна, я хочу попросить вас о маленьком одолжении, — войдя на кухню, сказал стройный молодой человек.

Пелагея Игнатьевна Мундштукова вытерла влажные руки о фартук, и разгоряченное от жара плиты морщинистое лицо ее расцвело улыбкой. Новый жилец нравился старушке. Ей даже странно вспомнить, что в свое время она ни за что не хотела сдать комнату одинокому мужчине. Еще будет водить бог знает кого, пьянствовать, хулиганить. Но как только взглянула на этого, сразу решила: скромный, обходительный.

— Я у вас там на этажерке видел учебники. Разрешите взять? Готовлюсь к занятиям…

— Берите, берите, Анатолий Петрович, — ласково ответила хозяйка. Ей была приятна мысль, что книгами Коли — вот уже второй год работающего геодезистом Заполярья — будет пользоваться такой же молодой и, видно, хороший человек.

Бережно взяв с этажерки нужную книгу, квартирант ушел в свою комнату, положил учебник на видное место и, развернув общую тетрадь с конспектами, задумался.

А Францу Каурту было о чем подумать.

Проблемы градостроительства, конечно, вне сферы его деятельности. Тем не менее он с удовлетворением отмечал удобства такой, казалось бы, скромной детали городского хозяйства, как проходной двор. Не далее как сегодня утром именно эта деталь, возможно, сыграла в его судьбе решающую роль.

Угораздило же его чуть ли не лицом к лицу столкнуться с тем долговязым — как его?.. Сынком кондукторши. Филаткин, что ли?.. С этим Филаткиным он в свое время сидел на одной парте в школе, а потом оказался в одном вузе… Ведь сколько лет прошло с тех пор, сколько было всякого, а он сразу же узнал эти остренькие коричневые глазки… Только теперь они были за очками…

К несчастью, в устремленных на него коричневых глазах тоже мелькнуло нечто похожее на воспоминание. Оставалось одно: не дав воспоминанию оформиться — мгновенно юркнуть в первые попавшиеся ворота.

По иронической случайности — это дошло до сознания Франца позднее — над воротами дома, где произошла встреча, красовался роковой номер «13».

Черт возьми! Положение не предвещало ничего хорошего. Однако отступать было уже поздно. Миновав груду кирпича и досок, а также выстроившуюся, как на параде, колонну алюминиевых бачков для мусора, Каурт обнаружил, что двор проходной, и не замедлил этим воспользоваться. И только находясь уже в безопасности, с усмешкой подумал, что зловещая цифра «13», очевидно, относилась не к нему, а к долговязому субъекту, который на этот раз его проворонил.

«На этот раз…» Но разве он будет единственным?

Невольная дрожь пробежала у шпиона по спине, когда он вспомнил некоторые детали своего последнего путешествия.

Странно, но тут же перед ним возникло не по возрасту румяное лицо Петер-Брунна…

Занимались бы они там своими мясорубками для человечины да игрой на «повышение» и «понижение»… Да и, помимо всего, работы хватило бы и дома — крикунов хоть отбавляй! Так нет, лезут еще в чужие страны. А попробовал бы этот король пушек сам двадцать дней задыхаться в тайнике, который идиоты расположили рядом с трубой парохода. Каурт чуть не изжарился живьем! Невесело также за три километра от берега в шкуре презренной рептилии окунуться в ледяную воду… А на берегу — ждать, что из-за каждого прибрежного камня выскочит пограничник.

Попробовали бы они вызубрить все мельчайшие факты и обстоятельства жизни некоего Анатолия Петровича Коровина из Инсбрукского лагеря для перемещенных! Хорошо еще, что сам Коровин не может дать свидетельских показаний — мертвые крепко держат язык за зубами. А легко ли досконально зазубрить всех сородичей и друзей этого Коровина, чтобы, боже упаси, не попасть в их родственные объятия!

А главное — все может полететь к чертям, если напорешься на какого-нибудь долговязого, как тот, что вынырнул сегодня из подъезда дома «13».

Конечно, то, что юность Каурта протекала в Советском Союзе облегчает положение. Ведь именно это обстоятельство дало ему возможность так легко стать рядовым агентом Госстраха. Все — начиная с принявшего его на работу завкадрами товарища Мокроусова, квартирной хозяйки Пелагеи Игнатьевны до вздорной девчонки Ниточки — никто не находит в товарище Коровине чего-либо подозрительного.

Но кто поручится за то, что высветленные перекисью волосы являются столь надежной защитой? Есть ли гарантия, что кто-нибудь из бывших однокашников в конце концов не узнает его?

Ведь Франца Каурта прямо до костей прожег взгляд пытливых, словно вспомнивших что-то глаз Филаткина.

Но нельзя распускать нервы и останавливаться на неприятностях. Почтенный патрон даже представить себе не может, что, кроме непосредственной смертельной опасности, подстерегающей агента, он еще должен трудиться — в этой «загадочной» стране от любого человека требуется вполне реальная работа.

Не так много времени прошло с тех пор, как на улицах Москвы появился «демобилизованный офицер Советской Армии Анатолий Коровин». А сколько самых реальных будничных трудностей уже преодолено!

Чего стоит рьяный месткомщик, который брал его на профсоюзный учет! Сейчас, когда все позади, пожалуй, можно лопнуть от смеха, вспомнив, как тот из кожи вон лез, чтобы сохранить Коровину довоенный профсоюзный стаж! Подавай ему старый билет — и баста! А где его возьмешь, если петербрунновские остолопы подобного случая не предусмотрели? Хорошо еще, что месткомовец не дозвонился до своего начальства и выдал на руки соответствующее письменное ходатайство. Нужно ли говорить, что это ходатайство нашло свой точный адрес в канализационной системе города Москвы…

Черт бы побрал эту заботу о демобилизованных! Если удалось отвертеться от восстановления профсоюзного стажа, то гораздо хуже обстоит дело с непосредственной работой. Желая помочь «бывшему воину», страховому агенту подсыпали малоосвоенный участок. «Здесь вам, товарищ Коровин, будет легче выполнять план…» Вот и таскайся с этажа на этаж и доказывай какому-нибудь здоровяку, которому самое место в футбольной команде форвардом, что ему грозит инфаркт…

А главная пружина развертывается так медленно!

Жди, когда, наконец, в начатую против Сенченко игру вступит та самая «основная сила», на которую Петер-Брунн возлагал такие надежды…

Впрочем, надо думать, что два анонимных доноса на Василия Сенченко попали в цель. Их удалось составить с такой убедительностью и таким знанием деталей жизни профессора…

Но, к сожалению, пока большая игра не началась, приходится возиться с паршивым старикашкой из скупочного пункта да с грязным мужланом, к которому надо сейчас идти.

В красном уголке автобусного парка, как всегда, оживленно. Водители и кондуктора, заступающие на смену, забегают сюда просмотреть газету, послушать радио, сразиться в шашки или шахматы, а то и «забить козла».

У покрытого красным сукном стола, где разложены газеты и журналы, сидел широкоплечий, средних лет человек. Его лицо грубых, как бы каменных, очертаний было серьезно и сосредоточено. Склонившись над газетой, сжав в пальцах карандаш, он изучает тиражную таблицу.

Кое-кто, увидев старшего механика Глазырина за этим занятием, усмехается. Любовь к деньге, как он сам выражается, и прижимистость Алексея Трифоновича Глазырина хорошо известны работникам автобусного парка. Правда, некоторые не находят в этом ничего плохого. Ведь он сам, не таясь, говорит, что хочет скоротать свой век в собственном домике у себя на родине в Красноярском крае и именно на это сколачивает деньги.

— Ну как, Алексей Трифонович, клюнуло? — задорно и в то же время сохраняя некоторую осторожность в обращении, спросил слесарь Щученко.

Глазырин недружелюбно посмотрел на Игната. Между ними существовал затаенный антагонизм.

— Так это только дуракам счастье, — ответил он угрюмо. Алексей Трифонович не любил, если к нему, как он выражался, заглядывали в карман. Особенно такой молокосос, как этот Игнашка.

— Что же вы себя так хаете, товарищ Глазырин? — не без ехидства отпарировал молодой слесарь, от внимания которого не укрылось, что механик поставил «галочку» на лежавшей перед ним бумажке.

Нередко в погоне за деньгами старший механик берет работу на стороне. Руководство парка не чинит ему в этом никаких препятствий. И это тоже понятно. Ведь Глазырин — опытный производственник, в этом парке работает около двадцати лет. Как никто, он умеет обнаружить самый скрытый дефект в моторе, буквально из-под земли достает дефицитные запасные части, а главное — без ненужных окриков, но с большой твердостью поддерживает среди своих подчиненных строгую дисциплину.

Некоторых удивляет, что этот умеренный положительный человек, как бы созданный для семейной жизни, не так давно разошелся с женой, живет одиноко, замкнуто, отчужденно. А если и случалось кому-нибудь побывать у старшего механика на дому, то потом он долго рассказывал какие-то странные вещи о птичьем садке, разведенном у себя Глазыриным, и о каком-то диковинном говорящем скворце, любимце сурового хозяина дома.

Свою нелюдимость старший механик как бы смягчал дисциплинированностью. Профоргу никогда не приходилось напоминать Алексею Трифоновичу об уплате членских взносов. Одним из первых он спешил подписаться на заем, а на демонстрациях добивался чести нести во главе колонны знамя парка.

Все это было так. Но стоило Игнату Щученко встретиться с тяжелым взглядом недоверчивых глаз Глазырина, — и водителя подмываломальчишеское желание тем или иным способом «подковырнуть» механика, задеть его, вывести из равновесия.

В свою очередь острое, по-мальчишески озорное лицо Щученко, вертлявость всей его маленькой фигурки и залихватски сдвинутая на затылок танкистская фуражка с засаленным бархатным околышем тоже вызывали в Глазырине неприязнь.

Вот и сейчас, процедив вместо ответа короткое «шкет», он аккуратно сложил листик бумаги с выписанными номерами облигаций и уже собрался уходить, как вдруг его окликнули.

— Снова по вашу душу, товарищ Глазырин!


В красном уголке появился агент Госстраха. Этого молодого человека со скромной картонной папочкой подмышкой тут встретили как знакомого. В последние дни он зачастил, выискивая наиболее предусмотрительных и дальновидных людей. Одним из первых клиентов молодого человека оказался старший механик Глазырин.

Поскольку разговор с агентом Госстраха иногда носит интимный характер, оба отошли в самый отдаленный уголок комнаты, туда, где у окна стоял темно-зеленый, видавший виды диван. Никто не обращал внимания на занятых своим делом людей.

— Фамилия, имя и отчество?

— Глазырин, Алексей Трифонович.

— Год рождения?

— 1912. А почему вы ходите ко мне сюда? — чуть слышно спросил клиент.

— А куда же изволите? — последовала в ответ усмешка.

— Уж лучше бы домой…

— Глупо. Здесь я прихожу к десятерым сразу. А там… Вообще пошли дальше. Страховая сумма?.. Как с Петряновым? Всучили?

— Да. Клюнул на дешевку.

— Уже поставили?

— Удалось…

— Когда снимаете?

— Через пару дней… затягивать нельзя…

— Двух дней мне мало. Надо не меньше недели. Пленки придется менять…

— Опасно. Можно засыпаться.

— Об опасности надо было думать в Михайловке — давая подписку…

— Голову в петлю совать я подписки не давал…

— О вашей голове можем позаботиться и мы, — прикрыл официальной улыбкой Франц Каурт свою угрозу.

— Да я не отказываюсь, — побледнел Глазырин. — Только досадно, если все впустую… Разве станет он о своих делах в машине говорить?..

— Развязать ему язык — это уже наша забота… Корь, коклюш, скарлатина, возвратный тиф и прочие заразные болезни? — несколько повысив голос, продолжал страховой агент. Официальная улыбка снова установилась на его лице.

— Желтуха в детстве, — угрюмо пробасил Глазырин.

— Первую пленку принесете послезавтра в ту пивную… О точном часе позвоню…


Закончив предварительное заполнение бланков, страховой агент вежливо распрощался с Глазыриным и вступил в беседу с очередной клиенткой — диспетчером автобусного парка Ольгой Ивановной Семечкиной. Они условились встретиться для окончательного разговора через несколько дней. Семечкина это сделала тем более охотно, что манера и весь внешний облик молодого человека вызывали невольную симпатию.

В свою очередь агент с интересом, превышающим его служебную обязанность, осведомился о состоянии здоровья Семечкиной.

К сожалению, его досуг был отдан другой, быть может, гораздо менее привлекательной девушке.

Но положение было таково, что именно эта другая девушка, ее характер, поведение так много для него теперь значили.

Глава седьмая В квартире Подскоковых

Следует прямо сказать: взаимоотношения Франца Каурта с женщинами были значительно проще, чем, скажем, с тем же Петер-Брунном.

Нет еще месяца его знакомства с Ниточкой, а успех налицо…

Каурт гордился по праву, что, обрабатывая подобный материал, он избегал проторенных путей. Конечно, в иных случаях классические приемы хороши. Скажем, продажа отличного отреза за четверть цены, подношение цветов, конфет или духов обычно дают неплохие результаты. Но, как подлинный артист, Каурт не ограничивал себя шаблоном, а импровизировал. В каждом отдельном случае необходим индивидуальный подход.

Конечно, иная девушка из-за мехового манто или браслетки откроет вам свое сердце. Она будет называть вас своей судьбой, своим единственным и утверждать, что «никогда и никого так…» Все это верно. Но даже самую пустенькую из них в этой проклятой стране почти невозможно подбить на поступок, предусмотренный советским Уголовным кодексом.

К сожалению, Каурт убедился, что в данном случае Инна Зубкова не является исключением.

Среди милого лепета и взаимных торжественных обещаний он, правда, уже многое уточнил. Ему стал известен круг знакомых Инночки, он узнал, благодаря каким связям Зубкова попала на работу в физический институт. Он также выяснил ее симпатии и антипатии. Надо сказать, что последних было особенно много. Однако Каурт заинтересовался только двумя из них: Сенченко и его женой Людмилой Георгиевной.

Каурт знал, что подчас из ненависти можно извлечь гораздо больше, чем из самой пылкой любви. Надо только в этот костер непрестанно подбрасывать все новое и новое топливо… Умело раздувать огонь, чтобы в маленькой глупой душонке разгорелся настоящий пожар… И вот к очередному свиданию он приготовил немалый запас горючего…

Каурт взглянул на часы. До встречи с Инной осталось не так много времени. Надо успеть побриться, побрызгаться духами и вообще привести себя в человеческий вид.

Черт возьми! Не легко в одной шкуре совмещать агента Госстраха и советского ученого, чей триумфальный путь к признанию и славе преградил интриган от науки и завистник профессор Сенченко. И все же это интереснее, чем нудные разговоры с этим мужланом Глазыриным. Да и обстановка куда приятнее, чем красный уголок автобусного парка.

Надо признаться, девчонка нашла удобное место для встреч. На этот раз выручила ее подружка, некая Эрочка Подскокова. Родители этой девицы уехали в Заполярье, оставив в полное распоряжение дочери отдельную квартиру в Звонарском переулке. Такие, как Эрочка, — это сущий клад! Для приятельницы — готова на все.

Придя в это «гнездышко» намеренно раньше Инны — благо она отдала ему полученный от Эрочки ключ, — Каурт еще раз подробно осмотрел квартиру.

Он оценил вделанные в стену шкафы в человеческий рост. Однажды в Праге именно такой шкаф сослужил ему хорошую службу. Затем он выглянул в окно. Его заинтересовала не панорама Москвы, а некоторые практические детали, как-то: ширина карнизов и расстояние между окнами* А пройдя в другую комнату, выходившую во двор, он отметил, что пожарная лестница совсем недалеко от окна…

Услышав звук остановившегося на площадке лифта, Каурт бросил последний взгляд на лежавшие далеко внизу улицы. Как-никак — седьмой этаж… Высоко… Что ж! Иногда это скверно, а иногда…

Затем Франц принял хорошо отработанную им позу — «нетерпеливое ожидание».

После первых лирических минут встречи он заметил в девушке нечто необычное. Нечто торжественное отражалось сегодня на этом кукольном личике. Ого! Очевидно, инспирированное им столкновение с начальством развертывается!

— Ну как твой уважаемый профессор? — спросил он.

Лицо Ниточки запылало.

— Отпуска, конечно, не дал! Разве может этот сухарь пойти кому-нибудь навстречу! — воскликнула она. — А ты так хорошо придумал эту поездку!

По мнению Инночки, просьба была пустяковая: всего лишь внеочередной отпуск и то за свой счет. И вот Сенченко сорвал их чудесную поездку в Гурзуф. Но мало этого! Он еще оскорбил ее!

— Оскорбил?.. Это вполне в его характере, — горько усмехнулся Каурт.

— Он заявил мне прямо в глаза, что, когда я печатаю его дурацкие бумажки, мысли мои на танцевальной площадке… Подумаешь, разочек ошиблась в числах… Но я дам ему жизни! Он у меня еще попляшет, — вдруг неожиданно вырвалось у девушки.

— Вот как? — осторожно заметил Каурт. — Ты узнала о нем что-нибудь серьезное?

— Нет, нет… это я просто так. Ты не спрашивай… — смутилась Инночка.

— Успокойся, родная, успокойся, — нежно привлек к себе девушку Каурт.

— И представь себе, какой нахал! Я только заикнулась, что не намерена долго корпеть под его началом, он, знаешь, что заявил? Что сам об этом думал и не станет меня удерживать. А я так и сделаю: возьму и уйду, — капризно всхлипнула она.

— Ну это, роднуша, уже слишком, — умиротворяюще сказал Каурт. Искренняя тревога звучала в его голосе. — Уходить из института тебе не следует.

Но лицо Инночки неожиданно просияло.

— Знаешь, какая мне пришла мысль? Мы все-таки махнем в Гурзуф. А в какой-нибудь институтишко папа всегда меня устроит…

Впрочем, Франц не разделял ее восторга. Все, что с таким трудом он наладил, казалось, ускользает из его рук.

Отойдя от девушки, он сел на тахту и принял новую позу — мучительного раздумья. Она выражала такое отчаяние, что это сразу привлекло внимание Зубковой.

— Что с тобой, Толик? — тревожно взглянула она на Каурта.

А тот подыскивал верное решение.

— Да, конечно, Сенченко подлый человек…. Ведь я, Ниточка, уже рассказывал тебе, как поступил со мной этот карьерист?

«Анатолий Коровин» имел в виду сочиненную им историю своих взаимоотношений с профессором Сенченко. Вкратце она сводилась к следующему. Он — молодой, подающий надежды физик — специалист по магнитным сплавам, перед уходом добровольцем на фронт оставил в одном из научно-исследовательских институтов свою незаконченную диссертацию. Бесталанный ученый Василий Сенченко, занимавшийся в том же институте той же проблемой, присвоил этот труд. Считая Коровина погибшим, Сенченко воспользовался его научным открытием. Вот так плагиатор приобрел положение и известность. А у Анатолия Коровина отнята и слава, и, конечно, деньги. Ведь она помнит, что он принужден был продать свой отрез на костюм?

Инночка поразилась: «Бедный, бедный, Толик!»

И все же Каурт учитывал, что даже подобные девчонки не столь легковерны, как это кажется. Вот почему он ловко подсунул ей сфабрикованные материалы: лестную характеристику научной деятельности «аспиранта Коровина», выписку из протокола комиссии Академии наук о том, что его жалоба на Сенченко рассматривается авторитетной инстанцией, и еще несколько документов такого же рода. Все это выглядело настолько убедительно, что злоба Инны к Сенченко вспыхнула еще сильнее.

Шпиону не трудно было нащупать ее слабую струнку. Он уже заметил, что блеск мадам Сенченко мешает девчонке спокойно спать. Перспектива занять место, равное положению жены Сенченко, — вот что могло заставить Инну служить ему с личной заинтересованностью.

— И все же, дорогая, — нежно сказал Каурт, — уйти тебе из института нельзя. Ведь сейчас как раз решается мое дело. Негласно работает специальная комиссия. В вашем институте об этом пока никто ничего не знает и, конечно, знать не должен. Смотри и ты не проболтайся! Но зато комиссии должен быть известен каждый шаг Сенченко, вся его деятельность, все его планы. — Он нежно погладил руку девушки. — И знаешь? Ведь это прямо счастливое совпадение, что именно тебе я тогда продал свой отрез!

— Да, но терпеть оскорбления! — возмутилась Инна.

— Мало ли на что приходится идти для большой цели! Отдай себе ясный отчет, ради чего это делается? — Каурт так называемым «глубоким» взглядом обласкал Зубкову.

Когда комиссия при ее помощи разоблачит Сенченко, он, ее Толик, займет свое место в институте. А имея положение и деньги, он перед всем светом назовет ее женой. И квартира у них будет ничуть не хуже, чем у этой гордячки Сенченко.

Они позабудут о том, что сейчас им приходится почти из милости встречаться у Эры. Ведь в той жалкой лачуге, в которой он до сих пор прозябает из-за Сенченко, ему прямо стыдно принимать любимую женщину.

— Помня о будущем счастье, ты должна не только остаться там, но и повести себя по-новому. Прежде всего извинись перед Сенченко и скажи, что больше у него не будет оснований тебя в чем-либо упрекать. А сейчас выискивай предлоги, чтобы быть с ним повсюду и всегда. Особенно важно сопровождать его в машине. Именно поездки наедине дадут возможность задавать ему вопросы, проникать во все его планы и замыслы…

В Инне явно происходила борьба. И практический разум взял верх. Да, с поездкой в Гурзуф стоит повременить. Это нужно сделать для той большой карьеры, которая открывалась перед ней… О, она оставит далеко позади себя Зойку и даже Эру!

— Да, Толик! Ты еще увидишь, как я помогу тебе… Он загремит по всем статьям, особенно теперь, — и выражение какой-то значительности, которое Каурт уловил в начале свидания, снова проступило на ее личике.

— Особенно теперь? Что ты хочешь этим сказать? — заинтересовался он.

— Видишь ли, — замялась Инна, — есть вещи… я не имею права о них говорить…

— Это мне! — воскликнул Каурт. — Мне, который готов для тебя буквально на все…

— Но я не могу… Мне приказали молчать.

— Приказали? Значит, дело так серьезно! Тем более ты должна со мной посоветоваться…

— Да, да, — нервно перебила Инночка, — я уже сама думала об этом… Но ты никому-ни-кому не расскажешь! — заглянула она ему в глаза.

— Неужели, Инночка, ты до сих пор меня еще не поняла!

— Ну, хорошо, — чуть зажмурившись, словно собираясь прыгнуть в холодную воду, начала Инночка, — если ты никому-никому….

И шепотом она рассказала о том, что произошло с ней в последние дни.

Позавчера ее вызвал работник государственной безопасности и подробно расспрашивал о профессоре Сенченко. Особенно интересовала его жена Сенченко. Инна уверена, что об этой женщине уже известно что-то очень-очень нехорошее. Спрашивали также об отце Сенченко и о каком-то священнике, но, к сожалению, об этих лицах она ничего не могла сказать. Она никогда не видела ни того, ни другого.

— Что же, Инночка, — спокойно сказал Каурт, радуясь тому, что его анонимки наконец возымели действие. — Этого и следовало ожидать. Если раньше мне казалось, что Сенченко просто негодяй, присвоивший себе чужую славу, то теперь я не сомневаюсь, что дело значительно глубже. Это сознательные действия врага. Уничтожать, затирать талантливых ученых было его прямой задачей.

— Да, да… Теперь и я понимаю…

— Еще бы! И вывести Сенченко на чистую воду долг каждого советского патриота! — с пафосом воскликнул он. — Но сможешь ли ты, такая слабенькая и неопытная, взять на себя это большое, трудное дело? — тревожно спросил он.

Этот момент был самым серьезным в жизни Инночки.

И отбросив свой обычный легкомысленный тон, Инна Зубкова, торжественно, словно присягая, произнесла:

— Смогу.

Глава восьмая Гроза приближается

Сегодня у Марии Кузьминичны большой день. В макитре медленно подходит тесто для пирогов. Старушка вполне одобряет завоевания современной цивилизации в виде кастрюли «чудо» и газовой плиты. Но в иные минуты в ней просыпаются воспоминания о русской печке, в которой так хорошо «доходит» борщ и подрумяниваются пироги.

А на этот раз ей особенно хотелось, чтобы пироги удались на славу. Больше всего она тревожилась о пироге с вязигой: ведь, как шутил Антон Матвеевич, это ее «фирменное блюдо».

У старушки были и серьезные причины так стараться. Ведь торжественная встреча за столом объединяет всех членов семьи. А сейчас это было так необходимо!

Неладное творится в этих светлых, с такой любовью прибранных комнатах.

С некоторых пор сын Василий как бы совсем ушел в себя, замкнулся, почти не разговаривает. Куда девалась его былая шутливость, ласка, общительность…

Не радует и невестка. Последнее время поведение Людмилы озадачивает Марию Кузьминичну. Какая-то настороженность, беспокойство, странные разговоры по телефону, словно урывками… А последние два дня как сумасшедшая мечется по всей квартире — все что-то ищет.

А самое большое беспокойство Марии Кузьминичны — это ее старик. Казалось бы, за сорок лет совместной жизни она его узнала насквозь. Так вот, пойди разберись — стал хмурым, подозрительным… Точи о сглазил его тогда этот заграничный поп. Принять-то его, конечно, можно было — милости просим, но вот языком при нем плести, да еще под водочку… Чуяло ее сердце… А может, просто болен ее Антоша? Да разве у него выпытаешь? Не такой характер. Все он перенесет молча.

Размышления Марии Кузьминичны прервал телефонный звонок. Мужской голос с мялкой настойчивостью спросил, вернулась ли Людмила Георгиевна с работы.

Узнав голос, который она слышала в телефонной трубке не первый раз, Мария Кузьминична уже собиралась ответить. Но сделать это ей не удалось. Невестка чуть ли не вырвала трубку. И последовал обрывочный непонятный разговор: «Да, да-да… не позднее девяти». А когда Мария Кузьминична скрылась в дверях кухни, до нее долетела еще одна более чем странная фраза: «Его еще нет…»

Мрачно поглядывала свекровь на то, как Мила, торопясь, надевала свою новую шляпку с вуалеткой и натягивала перчатки.

— Не беспокойтесь, мама, — очевидно, уловив тревожно-вопросительный взгляд Марии Кузьминичны, бросила Людмила. — Пока пироги ваши поспеют, обязательно вернусь, — как бы через силу улыбнулась она.

Стук захлопнувшейся двери, топот каблучков по лестнице — и старуха снова осталась одна.

Ароматный запах доспевающих пирогов распространялся по всей квартире, когда наконец появился сын и молча прошел в свою комнату.

— У нас сегодня пироги, Васенька, с вязигой… Ты-то их любишь, — не удержавшись, робко сказала мать. — А Людмила тоже скоро будет.

Старуха могла бы немало рассказать, но, верная своему правилу не вмешиваться в семейные дела сына, только добавила:

— Все ищет… вот уже который день… И что у нее пропало? Я испугалась — не брошка ли та, аметистовая, что ты подарил… Да нет, вот она, лежит на туалете…

Василий досадливо отмахнулся.

Брошка! Какое простодушие… Откуда ей знать, что дело идет не о брошке, а скорее всего об утерянном письме от какого-то Александра.

Мысль о лживости любимого человека так тяготит его. Вот и сейчас. Уже без четверти десять, а Людмилы все нет. Он поймал себя даже на том, что последнее время стал прислушиваться к болтовне этой девчонки, Инны Зубковой. Вот сегодня она прямо-таки навязалась к нему в машину, а он промолчал. Ему кажется, что Зубкова что-то знает о Людмиле, и он невольно ждет каких-то ее признаний…

Конечно, теперь это не было пошлым заигрыванием, которое раньше так коробило его в Зубковой. Больше того: ему казалось, что он ошибся в этой девушке. На работе Инна Зубкова появлялась теперь в строгом темном костюме, была предельно исполнительна и деловита. Кто бы мог подумать, что его серьезный разговор окажет на нее такое благотворное влияние. Вот только излишнее, порой навязчивое любопытство. Но это-, пожалуй, пройдет.

По стуку входной двери и старческому покашливанию Василий Антонович определил, что отец вернулся с работы.

Может быть, и Людмила пришла? Он заглянул в переднюю, но знакомой шляпки на подзеркальнике все еще не было.

Жена перестает соблюдать приличия хотя бы перед его стариками! Бедная мама! А она еще затеяла какие-то пироги!

Вдруг в нем вспыхнула та решимость, с которой он когда-то выбивал самую сложную фигуру в городках — «письмо». Нет. Пусть он из парнишек с Казацкого вала, но он не позволит этой профессорской дочке топтать себя.

Когда Людмила вошла в комнату, встреча с мужем, казалось, ее обрадовала.

— Как хорошо, что ты уже дома! Ведь сегодня мама готовит нам целый пир…

Василий пристально взглянул на жену. Ее улыбка была явно искусственной.

— Слушай, Мила, — начал он, также заставив себя улыбнуться. — Мама сказала, что ты что-то потеряла… Это правда?

— Правда… — не сразу ответила Людмила.

— Аметистовую брошку? — подсказал Василий.

— Да, конечно, брошку, — обрадованно воскликнула Людмила. — Ты уже знаешь?

— Странно искать предмет, который лежит у тебя перед глазами! — и Василий спокойно взял с туалета массивную аметистовую брошь.

— Да, но я ведь ее потом нашла, — заторопилась Людмила. — У зеркала в ванной…

— И это странно… Сегодня я брился в ванной и отлично помню, что брошки там не было.

— Ты, наверное, не заметил… — тихо сказала Людмила.

— Да, возможно, — согласился Василий. — Впрочем, еще труднее мне было не заметить твоего отсутствия сегодня вечером.

— Неужели ты способен на мелочную ревность? Я не узнаю тебя!

— Дело совсем не в ревности, — с досадой сказал Василий и сурово взглянул на жену. Во взгляде его темных глаз Людмила прочла нечто непоколебимое, несгибаемое, что было ей так знакомо в характере мужа. — Но нет ничего подлее одного…

— Чего? — чуть слышно спросила Людмила.

— Лжи.

— Какая ложь? — дрогнувшим голосом спросила Людмила. — Мне просто позвонили…

— Кто? — перебил Василий, глядя на жену в упор.

— Боже мой! — воскликнула Людмила. — Ты ведешь себя прямо, как следователь! Ну уж если ты так хочешь — пожалуйста. Мне позвонила Маша Минакова, и мы поехали к портнихе…

— Минакова? — Василий побледнел. — Она, что же, звонила тебе по междугороднему телефону?

— Почему по междугороднему?

— Минакова вчера вечером уехала в командировку.

Лицо Людмилы выразило такую откровенную растерянность, что Василию невольно стало ее жалко.

— Мила! — сказал он, взяв ее холодные руки в свои. — Почему ты не расскажешь мне все? Что бы там ни было, но помни, что мы были настоящими друзьями. Хотя бы во имя этого прошлого окажи правду…

Но Людмила, опустив голову, молчала.

Василий Антонович резко встал и вышел из комнаты.

А за стеной, у стариков, была своя беда.

Придя с работы и только успев снять пальто, Антон Матвеевич почувствовал себя плохо. Он наотрез отказался от пирога, аромат которого разносился по всей квартире. И, не раздеваясь, лег на кровать и отвернулся к стенке.

После памятного свидания с «Николаем Петровичем» прошло около двух недель. И все эти дни в душе старика происходила мучительная борьба. Он все время порывался сообщить о происшедшем куда следует. Но боязнь погубить сына, которого он против воли так скомпрометировал, его удерживала.

Ведь тот тип недвусмысленно дал понять, что одно неосторожное слово Антона Матвеевича — и подлая статья с клеветой на Василия будет опубликована. Она прозвучит буквально на весь мир.

Не найдя в себе силы сразу поступить так, как подсказывала совесть, Антон Матвеевич считал, что столь долгое молчание ему нечем оправдать. Скорее всего его сочтут сообщником шпиона.

Иногда бывали какие-то просветы. На работе он забывался. Порой ему казалось, что это лишь страшный сон, что ему все чуть ли не померещилось.

Но когда он сегодня возвращался с работы, перед ним неожиданно возник «Николай Петрович». Только на этот раз не в синем плаще, а в скромном темном костюме, в мягкой шляпе вместо старенькой кепки. Он сказал, что должен сообщить товарищу Сенченко нечто важное. Они свернули в узенький безлюдный переулок.

Оказывается, худшие предположения оправдались. Корреспонденту газеты Петер-Брунна удалось заполучить у Храпчука снимки кабинета профессора Сенченко. А на фото обнаружились обличительные детали. Из них явствует, что работы ученого Сенченко носят разрушительный, военный характер. И еще одно. Этот тип сообщил, что Людмила — агент иностранной разведки и в ближайшие дни, несомненно, будет арестована.

А прощаясь, «Николай Петрович» добавил:

— Но все же помните, что у вас и у вашего сына имеются надежные друзья. Они ценят дар талантливого ученого и в нужный момент придут к нему и его семье на помощь.

На помощь… Разве нужна им помощь этих разбойников!

Так, ни слова не говоря, уставившись в знакомый коврик, лежал старый Сенченко.

Не смея его тревожить, Мария Кузьминична на цыпочках пронесла покрытое рушником «фирменное блюдо» и поставила его на стол. Но никто так и не прикоснулся к нему в этот вечер. Еще недавно это огорчило бы старушку. Но теперь, когда Мария Кузьминична чувствовала, что словно темная туча надвинулась на их дом, она промолчала.

Вот снова хлопнула дверь. Наверно, это Василий, на ночь глядя, ушел из дому. И, конечно, из-за этой обманщицы. Вползла, как змея, в дом… Беда, беда.

Марию Кузьминичну точно кипятком ошпарило, когда сегодня до нее донеслось: «позвонила Маша… поехали к портнихе…» Здоровый бас у той Маши!

Гнев с неожиданной силой вспыхнул в душе старухи. Решительно направилась она в комнату «молодых». Сейчас она выложит Людмиле всю правду, она не позволит ей так морочить сына.

Мария Кузьминична решительно открыла дверь. То, что она увидела, ее поразило. Ничком, прижавшись лицом к подушке, на кровати лежала Людмила. Видимо, она заглушала рыдания. Вся ее поза выражала такое отчаяние, что старушка молча остановилась.

— Люда! — сказала она затем, подсаживаясь к невестке и мягко коснувшись ее плеча. — Не убивайся так, Мало ли что между мужем и женой бывает… Только если понравился тебе кто, прямо окажи… А не обманывай… У нас в доме никогда такого не водилось.

И тут произошло неожиданное.

Еще недавно казавшаяся Марии Кузьминичне такой гордой, далекой, а подчас и чужой Людмила, обняв старушку, припала головой к ее груди:

— Мама, мама! Вы совсем не то думаете… Разве я обманула бы Василия!.. Здесь другое, совсем другое… Я сделала страшную вещь… Я вам потом все, все расскажу.

Глава девятая «Перспективное» дело

В это утро майор Власовский, закончив бриться, внимательно посмотрел на себя в зеркало.

Беспристрастно говоря, там отражалось довольно привлекательное лицо. Конечно, цветущая молодость далеко позади. От сидячего образа жизни появился жирок, отяжелела фигура. Но разве может кто-нибудь дать ему сорок два года! А особенно теперь, когда Виктор Владиславович приобрел то, что про себя он называл, «столичный лоск».

Что значит вовремя «показать товар лицом». Он сумел так остро подать последнее дело, что сразу обратил на себя внимание приехавшего из столицы высокого начальства, И вот наглядный результат: он перебрался из пыльного провинциального городишки, гордо именуемого областным центром, в столицу. И подумать — прошел всего год, а на московских улицах он чувствует себя совсем своим человеком.

Больше того. Когда Виктор Владиславович надевает свой новый костюм и мягкую шляпу, его вполне можно принять за ученого человека, за доцента — а он почему-то очень любит это слово, — а может быть, за работника искусств. Особенно после того, когда он догадался вставить свои очки в толстую роговую оправу.

Одно плохо — до сих пор приходится корпеть над какими-то рядовыми, серенькими делами. Где уж там проявить свойственную ему инициативу, проницательность и умение творчески комбинировать… Жди, пока нападешь на «золотую жилу». Ведь в Москве вырваться вперед, совершить такой скачок, как это удалось ему сделать в областном городе, — куда труднее!

Но вот, кажется, наступил тот момент, когда пришло настоящее большое дело. Дело Сенченко.

Главное, что на этот раз попался не какой-нибудь захудалый райкомщик, хотя, надо сказать, что именно дело одного «райкомщика» помогло Власовскому так неожиданно выдвинуться.

На этот раз перед ним крупный, известный всей стране ученый. Каким надо быть ослом, чтобы отступиться от подобного дела. Слов нет — оно очень сложно, очень запутано и даже противоречиво. Зато слава и почет увенчают того, кто сумеет размотать этот клубок предательства и шпионажа!

Освежив после бритья лицо одеколоном и припудрив щеки, Виктор Владиславович Власовский принялся за утренний завтрак.

Черт возьми! Эта сторона жизни оставляет желать лучшего. Вот и ломай зубы о черствую копченость, запивая ее кипятком с консервированным кофе.

Один он знает, как нужна была бы в этом холостяцком жилье заботливая женская ручка!

Когда-нибудь так и случится. Но сейчас — не до этого, не до этого…

И ласковая женская ручка, и отдельная квартира, а может быть, даже и дача — все придет… Ведь у нас так умеют ценить деловых, инициативных людей. Но спокойнее — всему свой черед, всему свое время…

Осторожный стук в дверь прервал размышления Власовского.

Кого принесла нелегкая в такую рань?!

— Войдите! — звучным баритоном здорового и довольного мужчины произнес Виктор Владиславович.

Дверь открылась, и в комнате появился тот, редкие встречи с которым вызывали у Власовского двойственное чувство. С одной стороны, сердечной теплоты, а с другой — настороженности.

— Бон жур, Витя! Я долго звонил — открыли соседи. Ты что не слышал? Чаевничал? — посетитель взглянул на незатейливую сервировку стола.

— Чаевничал? Как бы не так! — сердито усмехнулся Виктор Владиславович. — Приходится хлебать консервированное пойло и жевать эту, — показал он на копченую колбасу, — собачью радость.

— Грустно, грустно, Витя, — гость оглядел комнату и меланхолично покачал головой, — совсем по-холостому. Вот, что значит без хозяйки!..

Власовский насторожился. Ему показалось, что последняя фраза произнесена неспроста и содержит какой-то намек.

— Да ты, дядя Мока, садись! Могу и тебе предложить чашечку.

— Нет уж, спасибо. Я, Витенька, не за этим, — ответил пришедший.

Он поставил в угол трость с фигурным набалдашником и распахнул пальто. Затем снял и аккуратно повесил на спинку стула белое, но не первой свежести кашне.

Это был старый человек. Во всем его облике сквозило щегольство, хотя и старомодное. На ногах у старика красовались щиблеты с растрескавшейся лакировкой — быть может, поэтому их постарались прикрыть серенькими гамашками, — а из верхнего кармана поношенного пиджака кокетливо выглядывал клетчатый платочек. Его истинный возраст было трудно определить. Несколько склеротический румянец играл на его запавших щеках, а над губой красовались усики, легкий зеленоватый оттенок которых изобличал несомненное химическое происхождение их угольно-черного цвета.

— А у меня к тебе весточка. Оттуда, — значительно произнес дядя Мока.

Лицо Виктора Владиславовича омрачилось.

— Ну и что же? — несколько раздраженно спросил он.

— Волнуется. Ждет. Все адреса добивается.

— Но я же ей писал, что покуда не получу квартиру, о переезде не может быть и речи…

— Вот, я ей то же самое пишу. Но ты же знаешь… женщины, женщины!.. — И старик театрально возвел очи. — Значит, опять отпишем, что, мол, благоверный все еще без комнаты?..

— Что ей надо? Переводы я делаю регулярно… Сумму повысил… Работа там у нее, — Власовский на минуту задумался, — общественно-полезная… Придет время, все это я спланирую без всякой этой… кустарщины.

Дядя Мока сочувственно смотрел на Виктора.

Как всегда, его восхищала способность Вити во всем, даже в самом обыденном деле, доискиваться до его большого общественного смысла.

Да и как не понять, что отставшая в своем культурном развитии женщина, вроде этой Варвары Бураковой, является тяжким грузом для его двоюродного племянника, такого растущего человека.

А тот как бы подтвердил размышления Максима Леонидовича.

— Курица… где ей понять, что сейчас в башке у человека совсем иные дела. Мирюсь же и я с этим бараком, — обвел рукой Виктор Владиславович свою неуютную комнату, — и с этой бурдой, — кивнул он на чашки.

— На то ты и идейный! — проскрипел дядя Мока.

Власовский промолчал. Затем без стеснения он накинул шинель.

Гость тоже заторопился.

— А еще, Витя, такое дело, — замялся старик. — Должность завскуппунктом освободилась, а наш председатель тянет меня за душу — давай ему рекомендацию от ответственного… Хорошо бы… — не решаясь договорить, дядя Мока просительно взглянул на Власовского.

— Нет уж, в это ты меня, пожалуйста, не впутывай… Кажется, не трудно понять, что в моем положении я должен быть всегда настороже. Знаешь, дорогой мой, пословицу про жену Цезаря?

— Знаю, Витя, знаю, — вздохнул старик.

— Прошу, — сухо указал Власовский на дверь.

Выйдя на улицу, они едва приметным кивком головы распрощались. Так по молчаливому уговору было между ними условлено. Затем каждый пошел по своим делам.

Дядя Мока направился в скромный пункт скупки случайных вещей на Разгуляй. Вот уже шесть лет он там работал приемщиком. Виктор Владиславович поспешил в министерство.

Майор Власовский сдерживал себя, но волновался. Он полагал, что результаты сегодняшнего дня могут многое определить в его дальнейшей служебной деятельности.

А в своем рабочем кабинете Власовский углубился в то самое поглотившее, его дело, о котором он раздумывал все утро.

В 12 часов дня предстоял доклад генералу Важенцеву. Хотя генерал и не являлся прямым начальником майора Власовского, он все же вызвал его. Объяснялось это тем, что следы другого дела — о поимке иностранного шпиона, которым занимался подчиненный генерала подполковник Сумцов, — также привели к профессору Сенченко.

Готовясь предстать перед одним из старейших работников министерства, Власовский испытывал понятное волнение. Следовало привести в ясность и стройность свои мысли.

Данные по делу Сенченко пока что были таковы.

Несколько писем, к сожалению, анонимных, но, несомненно, идущих от разных лиц, сигнализировали о враждебной, если не прямо шпионской деятельности молодого, но уже известного профессора Сенченко.

И действительно, Власовский совершенно точно установил следующие факты.

Первое. Связь отца Сенченко с засланным в Советский Союз матерым шпионом Храпчуком. Проникнув в дом под предлогом старой дружбы, шпион получил ряд секретнейших данных о работах сына-ученого.

Второе. Жена профессора, Людмила Георгиевна Сенченко, находясь в заграничной командировке, завязала подозрительные связи. А по воз-вращении в СССР эти связи продолжала.

Несомненно, что сам профессор Сенченко, будучи в таком окружении, не мог не знать обо всех этих фактах.

Власовский задумался.

Все эти папаши и жены, конечно, хороши, но все же это лишь гарнир, и к нему нужно солидное основное блюдо. А вот если удастся доказать предательство и самого ученого, дело получит чрезвычайно весомый характер.

Ну и что ж из того, что заявления были анонимными! Ведь сам его покровитель — высокий начальник, способствовавший переводу в столицу, не раз говорил, что любая анонимка имеет свою ценность. Главное — сорвать маску с врага народа. Вот и теперь. Взять хотя бы первый сигнал о вражеской деятельности Сенченко за подписью «Патриот». Подкупает знание обстановки в институте. Это наверняка написал один из подчиненных профессора. А вот именно такое письмо привело к столь ценному источнику информации о Сенченко, как его личная секретарша Зубкова. Какая удача, что именно перед докладом у Важенцева он еще раз допросил Зубкову!

Интересно… Как отнесется Важенцев к этому делу? Ведь от него так много зависит!

Стрелка часов показала без трех минут двенадцать.

Внешний вид и вся манера поведения генерала Важенцева несколько разочаровали Власовского.

— А, товарищ Власовский! Заходите, заходите, — совсем просто сказал генерал, как бы не заметив всей подчеркнутой торжественности появления майора с папкой подмышкой. — Присаживайтесь, потолкуем.

Власовский скромно, но с достоинством воспользовался приглашением.

— Так, так… Дело Сенченко? — указал генерал на папку. — Слушаю, говорите…

Трудно сказать, откуда в иные моменты у Власовского возникал дар слова. Как правило, с ним это происходило, когда он докладывал по начальству.

И сейчас Виктор Владиславович известные ему факты старался подать эффектно, в литературном, как он считал, изложении. Последнему обстоятельству немало способствовало то, что в свое время, еще будучи подростком, Витя Власовский в библиотеке дяди Моки начитался произведений Брешко-Брешковского.

Однако когда Власовский назвал Людмилу Сенченко «богемствующей сибариткой» и «моральным уродом», генерал поморщился.

— Нельзя ли, товарищ Власовский, без этих цветов красноречия? Ближе к делу.

Со свойственной ему легкостью Власовский тут же переориентировался.

Ну что же! Если этот старик не в состоянии оценить яркой манеры изложения, он докажет, что в равной степени умеет пользоваться строгим идейно-политическим языком.

Да и вообще подобные обветшавшие фигуры — а Власовский как только вошел, заметил утомленное выражение лица пожилого генерала — едва ли способны понять, какое перед ним богатое, перспективное дело! Чудаки… Они отстали от современности. Им бы только тешиться мыслью, что начали работать здесь еще при Дзержинском, да кичиться своим партийным стажем. Нет, будущее не за такими шляпами. Только тот, кто остро чувствует современность, — как, например, его высокий начальник, — способен сразу же учуять, чем пахнет.

Власовский не мог себе не признаться, что далее такое выражение, как «перспективное дело», было его маленьким плагиатом у своего могучего покровителя.

Но, очевидно, размышления майора о том, что генерал недостаточно заинтересовался существом дела Сенченко, оказались поспешными. Из доложенного материала Важенцев выделил несколько моментов.

— Так вы говорите, что после возвращения из-за границы у Людмилы Сенченко образовались какие-то подозрительные связи? — переспросил генерал.

— Установлено точно, товарищ генерал. И именно это явилось причиной семейного разлада.

Важенцев помолчал.

— И факт фотографирования Храпчуком рабочего кабинета Сенченко установлен?

— Несомненно! — с жаром сказал Власовский. — И хуже того: снимки попали в руки иностранной разведки.

— Да, факт этот очень важный, — сказал генерал. — И то, что мне известно, в значительной степени совпадает с вашими данными. Все же в этом деле еще много неясного. Вы, например, утверждаете, что сам Сенченко в курсе всего того, что вокруг него происходит, — продолжал генерал, перелистывая лежавшие перед ним бумаги. — Но хотелось бы все-таки знать, есть ли у вас на этот счет совершенно точные данные?

— Разрешите заметить, товарищ генерал, что в таких вещах стопроцентной доказуемости вообще не существует… Это все-таки не математика. Формальная логика здесь опасна… В нашем деле самое опасное — либерализм. Он может подвести даже опытного работника.

Генерал чуть заметно усмехнулся. Он понял намек. Власовский, очевидно, имел в виду тот единственный случай, когда Важенцев в одном деле действительно не решился сделать крайних выводов. А в конце концов оказалось, что человек виновен.

— Конечно, бывает, — спокойно согласился генерал. — Но ведь речь идет о судьбе человека, а это для нас, товарищ Власовский, самое великое дело.

Генерал произнес это негромко, точно размышлял вслух. Но какая сила убежденности звучала в этом негромком голосе!

И лишь пристрастный взгляд Власовского мог не заметить, каким молодым, ясным светом озарилось лицо этого уже седого, как будто усталого человека.

— Это верно, товарищ генерал, — заторопился Власовский, — но наш век — железный век, как выразился один мастер слова… А морально-политический облик Сенченко мне совершенно ясен. Он способен на все! Я убежден, что это притаившийся враг и перерожденец: таким, как он, чужд здоровый патриотизм. Такие попирают священные интересы Родины…

Перейдя, как он полагал, на более доступный для старого генерала язык, Власовский уже не задумывался подыскивать то или иное выражение. Искусство пользоваться штампованными формулировками у него было доведено до совершенства.

Но неожиданный вопрос Важенцева охладил его пыл.

— А все-таки еще раз попрошу конкретнее, — спокойно остановил генерал.

— Конкретно? Да это доказывает весь предшествующий жизненный опыт Сенченко, весь его моральный облик.

— А что вы можете об этом сказать? — насторожился генерал.

— А хотя бы то, что даже его научное имя фальшиво. Ведь он присвоил чужое изобретение.

— Вот как? — удивился Важенцев. — Это что-то новое.

— Дело в том, что почти все приведенные факты подтверждают живые люди. Некоторые из них стоят весьма близко как к самому Сенченко, так и к его семье. Взять хотя бы его личного секретаря Зубкову. Эта девушка…

— Она комсомолка? — перебил его генерал.

— Этим я, по правде говоря, не интересовался. Но она из порядочной трудовой семьи… Конечно, она не какой-нибудь там доцент… Но она работает бок о бок с Сенченко… Ей можно верить. Вот ее показания.

Генерал внимательно прочитал протокол, и лицо его заметно омрачилось.

— Да-а. Есть над чем подумать. И все-таки не обижайтесь, товарищ Власовский, — сказал Важенцев, значительно смягчившись. — Вам кажется, что это дело уже близко к завершению, а мне думается иначе: оно лишь в самом начале. Вам предстоит еще большая, очень большая работа. Проверьте сначала все по линии жены Сенченко.

— Относительно этой особы, товарищ генерал, я абсолютно убежден.

— Убежденность? Что ж, это необходимое качество для каждого нашего работника, — сказал генерал вставая, — но все-таки, кроме внутренней уверенности, нужны и доказательства. Вы ими располагаете, товарищ Власовский?

Для Виктора Владиславовича это была решительная минута.

Отступи он сейчас, и он окажется пустым фанфароном, зарвавшимся карьеристом, лжецом. А вся столь стройно продуманная концепция дела Сенченко лопнет, как мыльный пузырь.

И он поступил согласно одной истине, которая крепко и давно вошла в его сознание: «ничего не делается без риска».

— Доказательства? — торопливо встав вслед за генералом, нервно повторил Власовский. — Не позднее чем через день я их вам представлю, товарищ генерал.

— Ну что же… Действуйте, товарищ Власовский, и прошу вас обо всех обстоятельствах этого дела докладывать мне.

— Разрешите идти?

Получив разрешение, Власовский по-строевому вытянулся и даже прищелкнул каблуками.

В конце концов получилось не так уж плохо! Старик, кажется, не помешает провести все как следует. А в том, что он угодит кое-кому повыше, можно не сомневаться.

Тем более все зависит от его собственных — Власовского — способностей и дарований.

Он еще покажет, что такое энергичный, решительный в действиях, а главное — чуждый сентиментальности работник…

…О многом, очень многом задумался и генерал, когда за майором закрылась дверь.

Глава десятая Первая ступень

В тот вечер, когда отсутствие Людмилы Георгиевны вызвало у ее мужа подозрение, он не ошибся. Его жена действительно отправилась на свидание. Только происходило оно не в интимной обстановке, а в служебном кабинете майора Власовского.

Виктор Владиславович специально приготовился к этому разговору. Ведь на карту было поставлено так много!

Дело в том, что его предыдущие встречи сЛюдмилой Сенченко были, как он их определял, в известной мере лишь «пристрелкой». Сегодня же предстояло поставить все точки над «и», раскрыть все скобки и в результате добыть неоспоримые доказательства правильности своего прогноза.

Первый же взгляд на Людмилу Георгиевну убедил его, что пока все идет так, как он и рассчитывал. За одну неделю ее лицо осунулось и побледнело, словно от неизлечимой болезни.

— Присаживайтесь, Людмила Георгиевна, — предупредительно указал следователь на стул. — Простите, что вызвал вас так срочно. Но, знаете, я прежде всего человек долга, — развел он руками. — Надеюсь, — пошутил он, — ваш внезапный уход из дома не приведет к семейному конфликту?

— Да… нет… конечно, — с усилием улыбнулась и Людмила.

— Значит, все-таки я угадал… — Виктор Владиславович задумчиво посмотрел в темное окно. — Что ж, я тут ни при чем… Так всегда бывает, если у человека в жизни есть серьезная тайна… Не так ли, Людмила Георгиевна? — неожиданно в упор спросил он.

Опустив голову, Людмила промолчала. И это молчащие говорило следователю больше слов.

— Так, так… — вздохнул Виктор Владиславович. — Начнем с того, на чем мы остановились в прошлый раз. Значит, во время вашего пребывания за границей вас уговорили взять в качестве подарка мужу одну ценную вещь. После некоторых колебаний вы согласились, тем более, что вещь вам понравилась. Это были золотые часы. Ведь так, кажется?

Людмила подтвердила.

— Больше того, когда вы сказали, что на столь дорогой подарок у вас не хватит валюты, вам «великодушно», — иронически улыбнулся он, — предложили по возвращении в Москву оплатить стоимость этого предмета советскими деньгами. Это верно?

— Да, верно, — тихо сказала Людмила.

— Пойдем дальше. Вы не отрицаете и того, что за границей вам вручили один адрес. Этому адресату вы и должны были перевести три тысячи рублей. Ведь верно?

— Верно, — ответила Людмила.

— И вы отправили эту сумму некоему Капдевилья. Этот человек, как вы говорите, вам совершенно неизвестен?

— Да, это так. Ведь я об этом вам уже рассказывала.

— Впрочем, Людмила Георгиевна, странно было бы это отрицать, поскольку у меня имеется наглядное доказательство.

Вынув из лежавшей перед ним на столе папки бланк почтового перевода, Власовский предъявил его Людмиле.

— Надеюсь, узнаете? — И это было совсем недавно. В апреле текущего, 1951 года… Вот ваша подпись.

— Да, — взглянула Людмила на бланк, — это посылала я…

— Поразительно! — пожал плечами Власовский, — ценную вещь, и к тому же за рубежом, вы получаете у особы, которую, по вашим же словам, лично знали мало. Ведь Лору Капдевилья вы знали всего две недели?

— Да, но я так много слышала о ней…

— Остальное меня сейчас не интересует, — резко прервал ее Власовский.

— Мне казалось, что она… — снова попыталась вставить Людмила.

— Вам казалось!.. А, как видите, оказалось совсем другое, — попытался скаламбурить Власовский. — Это и привело вас в мой кабинет… Простите за откровенность, Людмила Георгиевна, но так поступают безумцы или… — Людмила тревожно подняла на него глаза. Выдержав паузу, Власовский закончил: — Или преступники.

— Я согласна, что поступила необдуманно, но…

— Необдуманно? — скептически заметил Власовский. — Вот в этом разрешите мне усомниться. Не слишком ли много случайностей и совпадений? — Опершись двумя руками о стол, Власовский привстал. — А в общем, Людмила Георгиевна, мы люди деловые и давайте-ка отбросим все эти сентиментальные версии о подарочке любимому мужу. Ваш подарок обошелся слишком дорого, — значительно сказал он, — и прежде всего Советскому государству.

— Государству? — тихо переспросила Людмила.

— Странно, что вас это удивляет; — Власовский нервно передвинул тяжелое пресс-папье, — неужели и теперь, в свете установленных фактов, вы настаиваете на своей версии, будто знать не знали и ведать не ведали, на какие цели пошли ваши три тысячи?

— На какие? — вздрогнула Людмила.

Власовский, глядя на это бледное лицо, определил, что наступил подходящий момент для решающего удара.

— На финансирование шпионско-диверсионной подрывной группы, действующей на нашей территории по заданию иностранной разведки, — раздельно произнес он.

— Не может этого быть! — голос Людмилы осекся.

— Прошу не забывать, гражданка Сенченко, что вы имеете дело с человеком, который по долгу службы не бросает слова на ветер, — сурово призвал ее к порядку следователь. — Ведь вы лично подтвердили все то, что я вам предъявил. Вот в этой папке, — показал он, — имеются неопровержимые доказательства того, как эти преступники во главе с Александром Капдевилья использовали вас в своих целях.

— Но я ведь этого не знала!

— У вас неплохие артистические данные, гражданка Сенченко, — с холодной иронией оказал следователь. — Разве не понятно, что орудующим на нашей территории агентам иностранной разведки как воздух необходим постоянный приток советской валюты? Это не приходило вам в голову?

Людмила молчала. Взгляд ее перебегал с предмета на предмет, точно в этих неодушевленных вещах она искала свое спасение. Небольшой кабинет выглядел строго и деловито. В нем ощущалась та чистота и порядок, которых, как ей казалось, уже нет и никогда не будет в ее собственной жизни.

А голос этого строгого человека звучал как приговор:

— Вы утверждаете, что посылали деньги только один раз, но не надо забывать, что в таких случаях «одного раза» вполне достаточно, чтобы иностранная разведка использовала вас еще… сто один раз! — это вам тоже не приходило в голову?.. Но дело не только в вас, — продолжал следователь. — Речь идет о вашем муже. Вы утверждаете, что он ровно ничего не знал. Но три тысячи рублей даже для вашего бюджета не такие малые деньги. И вряд ли муж поверил бы, что вы их истратили на перчатки…

Если раньше Людмила слушала Власовского со смятением, то теперь он попал в самое больное мёсто.

— Нет, нет, уверяю вас, — вскочила Людмила, — муж здесь ни при чем… Он ничего не знал…

— Это покажет дальнейшее, — невозмутимо заметил Власовский. — Пока у меня нет полной уверенности в его прямом участии в шпионаже, я делаю все, чтобы оградить его имя. Но знайте, что только ваше признание может облегчить его положение. Иначе ему несдобровать. — В голосе Власовского звучал металл.

Признаться? И действительно, сейчас Людмиле многое представилось в ином свете.

В самом деле… Почему Лора Капдевилья так настойчиво предлагала эти часы? Почему она сама так доверчиво перевела деньги незнакомому в сущности человеку? И, наконец, почему в свое время она просто и откровенно не рассказала обо всем мужу? Значит, она чувствовала что-то неладное?.. И вот оно раскрылось это «неладное»! Не неладное, а страшное. Преступление…

Но Василий?.. Разве может он хоть в малейшей степени быть ответственным за нее? Неужели она невольно запятнала и своего верного друга?

Да, это так. И теперь она готова даже своей жизнью заплатить, лишь бы спасти мужа!

— Так вот, Людмила Георгиевна, сейчас вам придется подписать это, — спокойно сказал Власовский. Он протянул ей заранее заполненный лист бумаги.

Строчки прыгали и расплывались перед Людмилой Сенченко. До ее сознания плохо доходило содержание протокола. Ей было ясно только одно: она против воли помогала людям, которые оказались шпионами и диверсантами. А в ушах все звучали и звучали слова: «Ваше признание… облегчит его положение».

— Ну вот и хорошо, молодцом, — мягко, как ребенку, принявшему горькое лекарство, сказал Власовский, когда Людмила поставила свою подпись. — Конечно, мужу вы по-прежнему обо всем этом деле — ни слова.

Людмила лишь кивнула головой.

Сейчас Власовский испытывал к этой женщине нечто вроде благодарности. Подписанный ею листок бумаги был твердо завоеванной ступенью в большом, сложном деле. А ведь это являлось его дебютом в столице.

Высокое начальство, поручив это дело именно ему, очевидно, сразу же оценило его способности. И, конечно, не ошиблось.

Власовский торжествующе усмехнулся. Чего стоит жалкий лепет того старомодного тюфяка о каких-то там «точных данных», о «конкретности»…

Что могло быть конкретнее протокола, лежавшего сейчас перед ним на столе!

Глава одиннадцатая Судьба человека

После того как за майором Власовским закрылась дверь, генерал Важенцев встал и несколько раз прошелся по кабинету. На душе у него было тяжело.

Конечно, в деле Сенченко было много неясного. Ряд фактов, несомненно, говорит против ученого и его близких.

Но все то, что Евгений Федорович до сих пор знал о профессоре Сенченко, подсказывало иное. Даже если этот человек и был вовлечен в какие-либо неблаговидные дела, то скорее всего это произошло без сознательного его намерения.

Такие случаи встречались. И Важенцев был внутренне глубоко удовлетворен, если предоставлялась хотя бы малейшая возможность протянуть честному человеку руку помощи.

Генерал вспомнил ядовитый намек Власовского на «либералов», которые, мол, несмотря на всю свою опытность, допускают ошибки.

Да, здесь он ничего не мог возразить. Это был промах, несомненный промах. Но на таких ошибках учатся. И старые и молодые… Но Евгений Федорович и сейчас не раскаивался. Ведь он прямо и правдиво высказал свои соображения по столь памятному делу так, как он его тогда понимал.

Нет, Власовскому не удалось задеть его лично. Евгения Федоровича волновало совсем другое. Конечно, хорошо, что у этого нового работника, как видно, есть энергия и инициатива. Но непонятно, почему дело, дискредитирующее крупного советского ученого, майор Власовский воспринимает чуть ли не с ликованием? Точно жизнь ему преподнесла не повесть о трагедии человеческого падения, а приятный подарок. Конечно, Власовский это маскирует. Прикрывает большими словами. Но Евгений Федорович достаточно пожил на свете и угадывал в людях то потаенное, что они порой прячут за эффектной декорацией.

«Либерализм» — снова вспомнилась смело брошенная ему в лицо фраза Власовского. Евгений Федорович не был склонен переоценивать личную храбрость подобных людей. Он знал, что до наглости бесцеремонными они становились, только чувствуя за собой так называемую «сильную руку». Очевидно, на подобную поддержку рассчитывал и столь «отважный» майор Власовский.

Важенцев хорошо представлял себе, на кого рассчитывает этот маленький шакал. Отдавал он себе отчет и в том, что ему — именно ему, Важенцеву, — грозит смертельная опасность.

Ну что ж, на то он и коммунист… Разве имеет он право колебаться, когда речь идет о человеческой судьбе, о человеческой жизни!

Генерал выпрямился и спокойно подошел к столику, на котором стояло несколько телефонных аппаратов. Что бы там ни было, он поведет дело так, как подсказывает ему совесть.

— Адриан Петрович? Прошу вас зайти, — негромко произнес Евгений Федорович в трубку.

Спустя несколько минут в кабинет вошел невысокий, коренастый человек. Лицо его одно из тех русских лиц, которые обычно называют открытыми, ничем не было примечательно, кроме, пожалуй, побелевшего от времени шрама через всю его левую щеку.

— Значит, Адриан Петрович, подтвердилось? — спросил вошедшего подполковника генерал Важенцев.

— Проясняется, Евгений Федорович. Есть предположения, что это тот самый фрукт.

— Надо полагать, что этот его визит в Советский Союз окажется первым и последним? — улыбнулся генерал.

— Я тоже так думаю, Евгений Федорович.

И подполковник Сумцов доложил о состоянии дела.

Доклад вкратце сводился к следующему.

Помощник кока иностранного торгового парохода «Леонора», прибывшего в Мурманск за грузом леса, некто Ларе Стивенс, нашел возможность сообщить нашим таможенным властям, что на этом пароходе, очевидно в тайнике, скрывался посторонний для их команды человек. Место расположения тайника ему, к сожалению, неизвестно, но он полагает, что потаенное помещение как-то примыкает к каюте капитана. Подозрение Стивенса было вызвано тем, что капитан во время рейса потреблял чрезмерное для одного человека количество пищи. Далее Стивенс утверждал, что подозрения его оправдались. Он видел, что какое-то чудовище прыгнуло в море в нескольких километрах от советского берега. Это произошло севернее Мурманска.

Информация, полученная от старого рабочего Ларса Стивенса, заслуживала доверия. Было предпринято усиленное обследование побережья. И действительно, в указанном Стивенсом районе, в восьмистах метрах от берега, обнаружено фактическое доказательство нарушения границы. Найдено специальное, новой конструкции обмундирование с кислородным прибором и системой внутреннего электрического обогрева. А на самом берегу были замечены странные следы, действительно напоминающие оттиски лап неведомого пресмыкающегося.

Сведения, полученные из другого источника, заставляют предполагать, что нарушителем является хорошо известный советским органам безопасности офицер иностранной разведки Франц Каурт.

— А, это из банды Петер-Брунна, — заметил генерал.

— Да, он самый… — подтвердил Сумцов. — Торговцы смертью не дремлют…

— Что ж, этого следовало ожидать, — задумчиво сказал генерал. — Ведь война для петербруннов — барыши…

Напрашивается вывод, что заданию, с которым шпион был переброшен, придается большое значение. Можно предположить, что Каурт рассчитывает опереться на чью-то помощь и поддержку уже на территории Советского Союза.

Сумцов высказал также предположение о тех заданиях, которые, как ему кажется, поручены шпиону.

— Есть данные, что на этот раз мы сталкиваемся с совершенно оригинальным делом.

— Что вы имеете в виду? — задал вопрос внимательно слушавший его Важенцев.

— Я много думал, Евгений Федорович, и пришел к выводу, что в данном случае речь идет не о простой диверсии. Если мы не ошиблись и это действительно Каурт, то, несомненно, Петер-Брунн поручил ему какую-нибудь более деликатную операцию.

— Думаю, что это верно, Адриан Петрович. Такими сотрудниками они бросаться не станут, — согласился генерал. — То, что Каурт хорошо знает нашу страну, а русский язык ему почти родной, дает основания предполагать, что Петер-Брунн вероятнее всего использует его для работы с нашими же людьми.

— Да, Евгений Федорович. И кое-что уже установлено.

И Сумцов перечислил ряд фамилий известных советских граждан, которые, по его мнению, могут явиться объектом внимания этого разведчика. В числе прочих он упомянул молодого талантливого советского ученого Василия Антоновича Сенченко.

— Сенченко? Вот как! — сохраняя внешнюю невозмутимость, произнес генерал.

Но подполковник Сумцов, за долгие годы совместной работы хорошо изучивший своего начальника, знал, что у того за подчеркнутым спокойствием подчас скрывается совсем иное.

— Да, именно профессор Сенченко, — подтвердил Сумцов.

— И вы думаете, что Каурт здесь сможет чем-нибудь поживиться?

Сумцов не сразу ответил.

— Откровенно говоря, не думаю, Евгений Федорович. Мне представляется, что Сенченко и его семья неподходящие для этого люди.

— Вы можете ручаться, товарищ Сумцов? — неожиданно в упор спросил генерал.

Наступила пауза.

С весенним ветерком в открытую форточку врывался оживленный шум площади, носившей славное имя Дзержинского.

— Я убежден, товарищ генерал, в одном: мы не имеем права сбрасывать со счетов моральный облик людей, жизненную линию их поведения, наконец, все их прошлое, их заслуги перед страной.

Генерал внимательно смотрел на подполковника. Евгения Федоровича подкупало то волнение, с которым Сумцов говорил о судьбе чужих в сущности ему людей так, словно речь шла о его собственной семье.

— Предположим, вы правы, — согласился генерал. — Но ведь случается, что и хорошие в общем люди иногда срываются… В частности, возьмем жену Сенченко. Майор Власовский видит эту особу совсем в ином свете.

— Знаете, Евгений Федорович, — прямо взглянув на генерала, сказал Сумцов. — Насколько я успел заметить, майор Власовский предпочитает все расценивать в определенном свете… Видно, так ему сподручнее, — усмехнувшись, добавил он.

— Сподручнее? — повторил это народное слово, так же чуть улыбнувшись, генерал. — Для чего «сподручнее»?

— Для карьеры, — резко ответил Сумцов.

— Ну, не будем пока читать в душах, Адриан Петрович, — остановил его генерал. Ему хорошо был известен прямой и горячий нрав подполковника. — Именно о жене Сенченко майор Власовский предъявил достаточно убедительные факты.

И генерал вкратце рассказал Сумцову о тех обвинениях, которые Власовский выдвинул против Людмилы Сенченко.

— А я, товарищ генерал, уверен, что этому найдется совсем другое объяснение. И я это докажу, — твердо сказал Сумцов.

— Было бы отрадно, Адриан Петрович.

Мысленно представляя себе стоящие перед ним трудности, Сумцов на мгновение задумался.

— Я бы пошел совсем иным путем. А о том, что семья Сенченко находится под прицелом иностранной разведки, говорит хотя бы этот документ.

Подполковник вынул из папки и положил перед генералом листок бумаги, испещренный витиеватым, очевидно старческим, почерком.

В письме были соблюдены все правила старой орфографии и даже буква ять.

Дорогой мой Антоний!
Трудно описать, что делают со мной. Как только я вернулся домой, началось вокруг меня полное мракобесие. Всё с допроса на допрос. Видно, грозит мне заточение, а храму моему закрытие. Теперь вижу, что со злым умыслом поспешили они направить меня в твой дом, за что теперь терзают плоть мою. Всё требуют черной клеветы на тебя и на сына твоего Василия. Но дух мой непреклонен, и ты тоже не поддавайся, что бы тебе ни говорили. По глубокому моему разумению, козни сии исходят не иначе, как от новых наших фашистов, или, как их у нас называют, «ребяток Петер-Бруина». Не доверяя нашему почтамту, посылаю эти строки с оказией.

Верный твой Порфирий.
— А! Это тот свободолюбивый поп? — улыбнулся генерал. — Да, ему там еще покажут «свободу духа»…

— Конечно, — поддержал его Сумцов. — Но непонятно, Евгений Федорович, другое. Разве шум, поднятый вокруг визита попа к Сенченко, откроет им планы ученого и тайну его научного открытия?

Генерал покачал седой головой.

— В том-то весь и вопрос, Адриан Петрович, что главная их цель пока не ясна… Но мы должны ее установить. Я убежден, что она глубже, чем это может показаться на первый взгляд. Не забудьте, например, такой факт. Ведь Сенченко — активный участник движения сторонников мира. Возможно, дело идет о какой-нибудь провокации… А пока займитесь Кауртом. Не мог же он раствориться в воздухе! Где-то он живет, с кем-то он связан, кто-то ему помогает…

— Слушаюсь, товарищ генерал.

— Не скрою, Адриан Петрович, — произнес в заключение генерал. — Я сам буду рад, если ваша вера в семью Сенченко подтвердится. Но вы учитываете, какую берете на себя ответственность? Ведь любой вашей ошибкой есть кому воспользоваться. И это может вам стоить больше, чем репутации…

Взгляды двух людей скрестились.

— Я понимаю, о чем вы, Евгений Федорович… — выдержал взгляд Сумцов. — И готов.

Собираясь уйти, Адриан Петрович складывал бумаги в папку. Он, вероятно, был бы удивлен, если бы заметил, с какой теплотой следит за ним его старший товарищ.

— Желаю успеха, Адриан Петрович. — Важенцев на прощание крепко пожал руку подполковнику.

Когда генерал остался один, он вернулся к размышлениям сегодняшнего дня.

С какой поучительной наглядностью одно и то же дело было освещено ему с двух совершенно различных и даже противоположных точек зрения…

Судьба человека… Как много значили эти слова для старого коммуниста Важенцева!

Да, он умел беспощадно бороться с врагами Родины, социализма. Но эта борьба неизменно озарялась высокой целью.

Этой целью было спокойствие и счастье советского человека.

Глава двенадцатая Пешка

Общительный и добродушный, инженер-конструктор Иван Николаевич Зуев в короткий срок расположил к себе работников автобусного парка № 9. С веселым водителем Игнатом Щученко он охотно шутил, за миловидной диспетчершей Олей Семечкиной скромно ухаживал, а директора парка подкупило горячее отношение Зуева к работе.

Задача, стоявшая перед инженером-конструктором, была близка их интересам. Автомобильный завод, на котором работал Зуев, занялся усовершенствованием находящихся в эксплуатации машин. Возникла необходимость учесть замечания практических работников транспорта.

Совершенно естественно, что наиболее тесный контакт у инженера Зуева установился с старшим механиком автопарка Глазыриным. Подолгу беседовали они об эксплуатационных качествах машин, и нередко, облачившись в промасленный комбинезон Глазырина, инженер-конструктор лазил в ремонтную канаву с винтовым ключом и отверткой. Недостаточная стойкость заднего моста при длительных пробегах волновала обоих специалистов.

Производственный контакт постепенно привел этих людей к более тесному личному знакомству. Скрепило же это знакомство неожиданно-© обстоятельство: присущая обоим страсть.

Вероятно, для того, чтобы оживить свою одинокую квартиру, Алексей Трифонович держал певчих птиц. Больше того, он был их страстным любителем. Из самых разнообразных клеток — больших, маленьких и средних — раздавались неумолчные птичьи голоса. А над трелями, руладами и щебетом главенствовал почти человеческий голос большого серого скворца, названного «Володей». Эту умную птицу Глазырин даже научил имитировать человеческую речь.

Инженер Зуев тоже увлекался пернатыми. Он выискивал и приносил Глазырину на обмен редкие породы певчих птиц. Но самое главное — он даже сумел подыскать пару для необыкновенного скворца. У тетки инженера, жившей в Черемушках, оказалась, по счастливой случайности, не менее талантливая скворчиха. Нечего и говорить, как это обрадовало Глазырина!

Он позвал Ивана Николаевича в гости и попросил, чтобы тот принес с собой и хотя бы просто показал удивительную скворчиху.

Зуев не заставил повторять приглашения и в ближайший выходной день на своей новенькой «Победе» приехал к Глазырину. С собой он привез птицу в клетке и бутылку «московской» в кармане.

Правда, последнее приношение было явно не продумано. Ведь в автобусном парке все говорили, что Алексей Трифонович Глазырин, прикоснувшись к вину, уже не знает меры и во хмелю тяжел и даже опасен.

Предупреждение оказалось правильным…

Когда «московская» была распита, Глазырин стал просить, а затем требовать, чтоб инженер немедленно продал ему скворчиху.

— За ценой не постою, — с мрачной настойчивостью твердил он. — Мне денег не жалко… С собой в могилу не утянешь…

— Что вы, Алексей Трифонович! Вам еще жить да жить! — ободряюще улыбнулся инженер Зуев. В отличие от своего партнера он сохранял ясную голову: ведь пить ему сегодня нельзя, поскольку он ведет машину. — Вы еще прямо богатырь! А деньгами зачем швыряться? Вы, как я слышал, на домик собираете…

— Да, в Сибирь, на родину тянет. Хоть один, а все равно в своем углу умереть хочу… — угрюмо вставил Глазырин.

— Что же, у вас, Алексей Трифонович, выходит, никого из родных на свете нет? — посочувствовал Зуев.

— Кроме вот этого, — показал с горькой усмешкой механик на серого «Володю», — ни души… Была жена… Да в войну, как получила извещение, что пропал… А тут бухгалтер подвернулся… Конечно, одет чисто, получает прилично… Эх, Иван Николаевич, что там говорить, — махнул рукой Глазырин. — Да разве вы баб не знаете?

— Ну что же, зато на одного и расходов меньше, спокойнее, — попытался утешить Зуев. — А на домик, Алексей Трифонович, уже сколотили? — дружески поинтересовался он.

— У меня взгляд такой. Ты на свете сам по себе жить должен… — уклонился от прямого ответа Глазырин. — Захотел в своем собственном дому помереть — ты себя этим и утешь, захотел, скажем, — показал он на клетки, — птицей позабавиться — и это тебе возможно… Потому, никому на свете до тебя дела нет, да и тебе не за кого болеть. Один — так и есть один!

— Так, так… это, конечно, верно, — вздохнул инженер. — Только для кого же вы, Алексей Трифонович, застраховали свою жизнь? — неожиданно спросил он. — Вон у вас там, под клеткой, не страховой ли полис проглядывает? — И, подойдя к окну, новый знакомый с добродушной улыбкой вытянул из-под клетки с зябликом листок, сложенный вдвое.

Впечатление, которое произвело это на Глазырина, не укрылось от пытливого взгляда человека со шрамом на левой щеке.

— А… так то… пустое… Племяше… — Лицо Глазырина побурело от прилива крови.

— Вот, выходит, вы, Алексей Трифонович, и не один, — весело воскликнул инженер, — племяш-то родной?

— А как же!.. Покойного брательника сынок… — заторопился Глазырин. — Павлушка, — добавил он.

— А далеко ли?

— В Калуге… в ремесленном учится, — выдавил из себя Глазырин.

— Вот и взял бы к себе парнишку. Он бы у вас и за птичками ходил, и чистоту поддерживал, — оглядел гость побуревшие стены.

— Да нет. Мне это, товарищ Зуев, ни к чему… Я и так привык…

— А там, гляди, женится — вот род Глазыриных и продолжится, — подбодрил его гость.

— Что верно, то верно… Продолжится… — мрачно протянул хозяин. — Это я понимаю… — Глазырин снова замкнулся.

Затем гость и хозяин заговорили опять о близких и понятных им вещах: о том, лучше ли щеглов кормить сухой коноплей или ее предварительно отмачивать, о преимуществах кенаря перед канарейкой и следует ли на ночь затемнять птицам клетки.

Так беседа снова вернулась к вопросу, который интересовал хозяина дома.

— Так как же птичку-то?.. Уломаете родственницу? В обиде она не будет…

— Я, конечно, с тетей Пашей поговорю. Сил не пожалею, а упрошу старушку! — ободрил инженер. — Но у меня к вам, Алексей Трифонович, есть своя просьбица. Задумал я на свою «Победу» приемничек поставить. Хотелось бы заграничный. Вы ведь в этом деле мастер. Может, на птичке и сойдемся? С приплатой, разумеется.

— А что же! Приемничек? Это можно, — оживился хозяин.

На вопрос о стоимости Глазырин назвал сумму, И хотя сумма была значительной, это обстоятельство по-своему обрадовало «человека со шрамом».

Подполковник Сумцов, а это был он, нащупывал еще одно звено в цепи тех, пока не ясных подозрений, которые у него складывались.

Надо сказать, что этому невинному визиту предшествовал напряженный и кропотливый труд, характеризовавший стиль работы опытного чекиста.

Когда выяснилось, что вокруг талантливого ученого Василия Антоновича Сенченко затеяна какая-то темная и опасная игра, Сумцов прежде всего установил круг лиц, которые так или иначе с ним соприкасались. Среди этих лиц находился такой, казалось, далекий от ученого человек, как старший механик автобусного парка № 9 Глазырин.

Что же привело Сумцова к Глазырину?

Путь его размышлений не был прост. Как и во многих делах, которые Сумцову удавалось распутывать, личность механика заинтересовала подполковника, когда он сопоставил некоторые, на первый взгляд пустяковые, факты.

Первой ступенью к Глазырину был шофер Сенченко — Петрянов.

Несколько странные обстоятельства покупки шофером Петряновым радиоприемника для персональной машины Сенченко задержали внимание Сумцова. Этот приемник Глазырин уступил за цену, которая была значительно ниже действительной его стоимости. Конечно, это можно было бы еще объяснить нерасчетливостью, беспечностью старшего механика.

Но Сумцов вспомнил, что не так давно фамилия Глазырина встретилась ему в протоколе 36-го отделения милиции. Накануне просматривая материалы, связанные с разработкой другого дела, следователь наткнулся на сообщение о драке, имевшей место в автобусном парке № 9. По словам очевидцев, драка была вызвана тем, что водитель Щученко обругал старшего механика Глазырина словами: «кулак, жила». Присутствовавшие при драке вступились за обидчика, утверждая, что он говорит сущую правду. Как все это противоречило образу щедрого или не знающего цены вещам человека!

Требовала объяснения и та удивившая Петрянова поспешность, с которой Глазырин забрал радиоприемник обратно, «на ремонт», как пояснил он.

Тогда-то «инженер-конструктор Зуев» и появился в автобусном парке и сделал все, чтобы побывать и на квартире Глазырина.

Воскресный визит к «любителю певчих птиц» дал следователю новую пищу для размышлений и дальнейших поисков. Он лично убедился, что Глазырин подлинную цену радиоприемникам прекрасно знает. Таким образом, проявленное им в сделке с Петряновым бескорыстие должно иметь какое-то особое объяснение.

Возникла мысль присмотреться и к истории со страховкой. Что заставило Этого «прижимистого» и одинокого человека застраховать свою жизнь? Этот неожиданно возникший племянник?

Подполковник Сумцов сам любил детей, и подобная заботливость даже в таком черством человеке, как Глазырин, его, конечно, могла подкупить. Но в то мгновение, когда Сумцов держал в руках страховой полис, он все же успел уловить более чем скромную сумму страховки.

Значит, и здесь не все было так просто…

Но «инженер-конструктор Зуев» ничем не выдал своих сомнений. Еще раз пообещав уговорить «тетю Пашу» и тем самым обеспечить «Володе» счастливую семейную жизнь и еще немного поторговавшись о цене радиоприемника, причем Глазырин по-прежнему твердо стоял на своем, Зуев распрощался.

Он наметил еще один визит, который даст возможность уточнить некоторые причины, связанные с неудачно сложившейся личной жизнью Алексея Трифоновича Глазырина.


Как только машина, увозившая гостя, отошла от ворот маленького домика на окраине, рука старшего механика почти невольно потянулась к стоявшей на столе недопитой бутылке.

Глазырин залпом допил остаток.

Казалось, еще никогда ему так не хотелось забыться, как сейчас.

…Прошло почти восемь лет с того морозного дня, когда изнемогавший от голода, измученный пытками, пленный старшина автороты Алексей Глазырин закоченевшими пальцами поставил роковую подпись. Это было в гитлеровском концентрационном лагере близ белорусской деревни Михайловка. Затем его перевели в другой лагерь, куда-то в Западную Германию, и поставили уже в несколько привилегированное положение.

Но купленная такой дорогой ценой жизнь не радовала. А когда фашизм пал и Глазырин в числе других военнопленных очутился в лагере для перемещенных, — он вздохнул с облегчением.

Полагая, что наконец свободен от прежних хозяев, он надеялся скрыть свое позорное обязательство.

Но это была ошибка.

Единожды став на путь измены, не так просто вырваться…

Скрыть свое предательство ему не удалось. Больше того: новые хозяева пригрозили, что отдадут его в руки советского правосудия. Однако, если он обязуется в дальнейшем оказывать им небольшие услуги, ему облегчат возвращение на родину…

Глазырин решил схитрить. Он подписал обязательство, открывшее ему ворота лагеря.

Но черта с два, чтоб дома он что-нибудь сделал такое… Ищи его там! Руки коротки!

Родной рабочий коллектив автопарка № 9 встретил его тепло, дружески.

И все же на его жизни словно лежала черная тень.

Правда, никаких напоминаний о подписанном им обязательстве не было. Даже какие-то планы на будущее возникали у Алексея Глазырина. Особенно часто грезилась ему родная деревушка под Красноярском да широкое приволье могучего Енисея, где он еще подростком гонял с отцом плоты.

Но, странное дело, сейчас, когда голова его кружилась от хмеля, он признавался себе, что, как затравленный волк, он один во всем мире.

Ушла жена Надя. «Точно подменили тебя, Алексей, страшно мне с тобой», — неожиданно вспомнил он ее последние слова. А ведь она только про плен знала, о другом, самом страшном, он ей не признался, а почувствовала же!

Да и кому нужна его берлога! Вот диспетчер Оленька Семечкииа — уж на что круглая сирота, без угла, в общежитии на койке ютится, а ведь и та отказала. А к этому хулигану, к этому разбойнику Щученко так и льнет.

При воспоминании о недруге вся кровь ударила в голову Глазырина.

— Кааггшки!.. — раздался бессмысленно веселый крик «Володи».

— Вот сиди и утешайся этими тварями, — с горечью усмехнулся его хозяин. — Им-то по крайней мере от меня, кроме кашки, ровно ничего не надо…

Или вот… Хороший человек этот инженер Зуев. Сразу видать, простой, не гордый. И певунов не меньше его любит. С ним он себя снова человеком почувствовал… А вот позвал к себе домой, разговорились… — и каждым словом точно ножом в сердце…

И все так!

А ведь как он старается! Теперь то, впрочем, и стараться незачем. То, перед чем Глазырин все эти годы трепетал, то, что сделало безрадостной всю его жизнь, — наконец свершилось.

Черная тень Михайловки встала перед ним в образе молодого и самоуверенного «агента Госстраха».

И вот уже третью неделю он почти не смыкает глаз по ночам…

Хорошо еще, что с этим проклятым магнитофоном, кажется, все обошлось. Успел снять, пока Петрянов не докопался.

Мысль, что сейчас магнитофон с наговоренными пленками находится в надежном месте, принесла Глазырину некоторое облегчение.

Но ведь неизвестно, что этот мерзавец потребует от него завтра! Для подобных барчат такие, как Алексей Глазырин, все равно, что пыль, навоз… Станет он его щадить! Как же!

Не выдержав, Глазырин полез в шкаф за своей заветной запасной пол-литровкой. Водка обожгла его, но не принесла желанного успокоения. Перед ним снова и снова возникало лицо того, кто покалечил и погубил его жизнь, того, кто превратил его в обреченную на гибель пешку.

Чужое, барское, безжалостное лицо!

Глава тринадцатая Куда ведут следы

— Редкая гостья, мы тебя прямо заждались! — ласково встретила Машу Минакову хозяйка дома.

Зоя Александровна Сумцова была не по летам стройная и еще красивая женщина. Казалось, что даже седая прядь в темных волосах придает этому одухотворенному лицу еще большую моложавость.

— Все дела, Зоя Александровна, — замялась Маша. До сих пор она так и не знала, рассказал ли Костя матери об их ссоре.

— А Костя еще в институте… — не без лукавства сказала Зоя Александровна.

— Я не к Косте, — вся вспыхнула Маша.

— Так, значит, ко мне, голубчик? — любовна привлекла к себе девушку Сумцова.

— Нет, Зоя Александровна, — ответила Маша. — Як Адриану Петровичу. Он мне звонил… Он дома?

Маша сказала правду. Вчера сам Адриан Петрович позвонил ей и попросил зайти. Этот звонок положил конец ее колебаниям. И вот она снова в знакомой квартире.

— Вот как! — удивилась Сумцова. — Ты становишься совсем взрослой, Машенька.

— Пытаюсь, — в свою очередь отшутилась Маша…

— А Адриан Петрович у себя, занимается. Проходи…

Больше часа провела Минакова в кабинете Адриана Петровича.

Многим поделилась она со старым другом своего погибшего брата. Она рассказала о том тревожном, что с некоторых пор окружало ее научного руководителя и видного советского ученого Василия Антоновича Сенченко, и о странном поведении Людмилы Георгиевны, упомянув при этом даже о шляпке с голубой вуалеткой, промелькнувшей перед ней на главном почтамте, и о ее несколько необычном смуглом посетителе, в словах которого был так заметен непонятный акцент, и, наконец, высказала свои соображения о новой секретарше института Инне Зубковой и о ее знакомствах.

От Минаковой не укрылось, с каким напряженным вниманием слушал ее подполковник Сумцов, на какие, казалось бы, незначительные мелочи обращал он внимание. Особенный интерес вызвал у него визит смуглого незнакомца с акцентом. Есть ли у Маши хоть какая-нибудь нить к этому человеку?

— Вы говорите, что он передал письмо для Людмилы Сенченко… Оно было в конверте? Запечатано?

— Да, в голубом конверте… И я его, конечно, не читала…

— Это понятно, — поддержал Адриан Петрович.

— Впрочем, на конверте промелькнул какой-то адрес…

Но, к сожалению, этого адреса она точно не помнит. Не то Чернигов, не то Череповец… Но вот номер дома ей случайно запомнился. Ведь квартира, где она живет, под тем же номером — восемнадцать.

— А вам, Машенька, не помнится — этот незнакомец не называл какой-нибудь своей специальности? Может быть, он назвал себя агентом Госстраха?

— Н-нет… — удивилась Маша. — Об этом он даже не упоминал.

— А как вы думаете, Зубкова с ним знакома?

— Этого я не знаю, — покачала головой Маша. — О Зубковой он тоже ни слова не сказал.

— А вы никому не рассказывали об этом посещении?

Тут Маше пришлось покаяться. Желая подчеркнуть перед Зубковой, какие у четы Сенченко доверчивые отношения друг к другу, она рассказала Инне об этом посетителе.

Адриан Петрович черкнул несколько слов в своем блокноте.

Маша почти робко смотрела на это сосредоточенное лицо. Ведь ей даже было известно происхождение шрама на щеке подполковника. Костя рассказывал, что отец получил его в годы гражданской войны на деникинском фронте.

Неожиданно Адриан Петрович поднял на нее глаза и чуть улыбнулся.

— А теперь, Машенька, поговорим по другому моему «ведомству», по ведомству папаши… Скажите-ка, дорогая, чем окончился ваш философский спор с Костей?

— Как, вы и это знаете? — смутилась застигнутая врасплох Маша.

— Представьте себе, — улыбнулся Адриан Петрович. — Так кто кого?

— Каждый из нас остался при своем мнении, — сухо ответила девушка.

Надо сказать, что «философский» спор между аспирантом физического института Константином Сумцовым и Машей Минаковой нарушил их давнюю крепкую дружбу.

Как-то Костя рассказал о том, что ему пришлось выступить на факультетском комсомольском собрании против своего лучшего друга Гурия Цветкова, о котором он Маше часто и восторженно рассказывал. Маша возразила: она считала, что на тех, кто нам очень дорог, мы должны воздействовать другими способами. И уж она-то во всяком случае сделала бы это как-то иначе…

— Но если дружок плюет на твои увещевания, а его поступок вреден не только коллективу, но в конечном счете и ему самому — что же ты предлагаешь: по-пилатовски умыть руки? — горячился Костя.

— Во всяком случае ты бы лучше рассказал товарищам о хороших сторонах Гурия. Ведь ты его любишь, ценишь. А им, может быть, они не известны.

— Вздор, — упорствовал Костя, — есть то, что посильнее всякой дружбы и даже любви… И ты сама в этом когда-нибудь убедишься… Разве мы имеем право все мерить нашими личными, «комнатными» отношениями? Вокруг еще немало сора, что же бояться «выносить» его из избы?

Затем Костя, как ей, может быть, показалось, насмешливо взглянул на ее уложенную вокруг головы косу.

— Видно, недаром тебя называют современной Татьяной! — иронически вздохнул он. Это и было последней каплей.

Вот уже почти две недели, они не виделись. И сейчас возможность встречи с Костей волновала Машу.

— Так-то, моя дорогая девочка, — все с той же мягкой улыбкой продолжал Сумцов, но на этот раз тон его был серьезен. — Жизнь нередко вносит коррективы в наши мечты… Помните, что рассказывает Алексей Максимович в своих воспоминаниях? Ильич говорил, что подчас так хочется быть «добреньким», по головке всех гладить…

А время такое, что нельзя — откусят руки… И учтите еще, дорогая Маша, что нередко наши враги прикидываются добренькими, а те, кого так легко назвать «злыми», в действительности охраняют жизнь и спокойствие миллионов и миллионов наших честных советских людей… — Адриан Петрович протянул руку и взял лежавший на столе алый томик. Он развернул его в том месте, где лежала закладка. — Помните замечательные строфы о Владимире Ильиче?

Он
    к товарищу
                    милел
                              людскою лаской.
Он
    к врагу
               вставал
                           железа тверже.
— Помню, — задумчиво сказала Маша. — Это еще Митя часто повторял…

— Еще бы! Ведь это прямо ключ к пониманию нашего гуманизма… — убежденно сказал Адриан Петрович. — Сочетать в себе эти черты — идеал каждого из нас!

В соседней комнате раздался звонкий юношеский голос, и Маше стало труднее следить за мыслью собеседника.

Видимо, уловив это, Адриан Петрович заметил:

— А с Коськой, мой совет, поговорите… Вот он там, — кивнул Адриан Петрович головой на дверь. — Небось прикидывается, будто не знает, кто у меня…

И они вместе вышли в столовую.

Маленькая Зиночка Сумцова с восторгом кинулась на шею Маше.

— Костя, Костя! Смотри, кто у нас!

Быть может, потому, что отступать было некуда, в дверях столовой показался высокий молодой человек.

У него были такие же, как у отца, теплые карие глаза и, как у матери, волнистые темные волосы.

Молодые люди взглянули друг на друга. Многое, очень многое выразил этот взгляд.

Однако ложная гордость помешала каждому из них сделать первый шаг.

— A-а! Маша, — как бы вскользь заметил Костя.

— Здравствуй, Костя, — сдержанно сказала девушка.

И, не сдаваясь на отчаянные мольбы маленькой Зиночки: «Побудь еще, Машенька!», отклонив приветливое приглашение Зои Александровны выпить чашку чая, Маша, сославшись на занятость, оставила квартиру Сумцовых.

Что бы там ни было, а Костя мог бы встретить ее иначе!

Оставшись один в своем кабинете, Адриан Петрович вызвал машину.

Сегодня он предполагал провести вечер, как любил — в кругу семьи.

Но дело, с которым был связан приход Маши, заставило его снова приняться за работу. И это был не только служебный долг. Это было и целиком захватившее его творчество.

Чутье чекиста его не обмануло.

Это казавшееся в сущности таким наивным письмо Храпчука навело на верные следы. Василий Антонович Сенченко действительно нуждался в защите.

Когда Сумцов приехал на работу, он первым долгом отдал нужные распоряжения в два города: Чернигов и Череповец.

Затем он связался с Калугой: никакого Павла Глазырина, ученика ремесленного училища, не было не только в самой Калуге, но и во всей Калужской области.

Не менее важные данные Сумцов получил накануне от бывшей жены старшего механика Надежды Ивановны Козликовой. Утверждения Глазырина о том, что его жена предпочла бухгалтера по корыстным причинам («одевается чисто и получает прилично») неподтвердились. Оказалось, что второй муж Надежды Ивановны — Егор Сидорович Козликов — инвалид второй группы и вот уже десять лет живет на скромную пенсию. Все эти годы не только его самого, но также его старуху мать поддерживает Надежда Ивановна. Она одна из лучших закройщиц в большом ателье у Красных ворот.

Много усилий, профессионального умения и такта пришлось потратить «дальнему родственнику» ее бывшего мужа, чтобы установить действительную причину супружеского разрыва Глазыриных.

«Невмоготу с ним стало. Да и ему самому всегда словно неможется… Боится, ночей не спит, да и мне не дает. А чуть что — кулаки… Тяжелый он стал, как вернулся оттуда…» — со вздохом сказала женщина.

Это «оттуда» явилось толчком к тому, чтобы все обстоятельства плена Глазырина, а также его освобождения были тщательно обследованы.

Раздумывал Сумцов и над странным поведением отца ученого, заведующего рыбной секцией магазина Райпищеторга Антона Сенченко.

Обстоятельства эти каким-то образом приводили подполковника к другому факту.

Как и предполагал подполковник, «морским чудовищем», спущенным в море у мурманских берегов с парохода «Леонора», оказался именно Франц Каурт. Установить это было нелегко. Содействие оказали добровольные помощники из числа бывших соучеников Каурта по вузу и даже по школе. Первым обнаружил пребывание в Москве Каурта некогда сидевший с ним на школьной парте кандидат исторических наук Борис Сергеевич Филаткин. Встреча произошла в одном из переулков близ Ленинградского шоссе у подъезда дома № 13, где проживает мать Филаткина — пенсионерка. Однако обследование показало, что в этом доме никого даже приблизительно похожего на Франца Каурта нет. А проходной двор объяснил следователю все.

Но сегодня люди Сумцова снова напали на след Каурта. На этот раз этот след привел их в отделение Госстраха Пролетарского района. Есть предположение, что шпион скрывается под маской агента Госстраха. Надо надеяться, что завтра это будет установлено с полной точностью. А если предположение окажется верным, остается выяснить, у кого именно застраховался Глазырин, Тогда сомкнется круг…

Адриан Петрович снял трубку, чтобы позвонить генералу Важенцеву. Поздно, но ведь генерал просил ему докладывать о деле Сенченко в любое время.

— Да, по тому делу… Через пятнадцать минут? Есть! — Адриан Петрович откинулся на спинку кресла.

Сегодня будет о чем доложить генералу.

Факты, установленные за последние дни, проливают свет на дело Сенченко.

Как Сумцов и ожидал, мрак вокруг имени ученого рассеивается. Вот-вот он схватит за руку того, кто покусился на этого честного советского человека. Поймать преступника помогают многие: и честный рабочий Ларе Стивене, и доцент Филаткин, и закройщица Козликова, и даже эта славная девочка Маша Минакова.

А самое важное то, что Сумцов, кажется, нащупал и того, кто вольно или невольно способствовал черным вражеским силам.

Глава четырнадцатая Свои люди

Когда у старого человека болит сердце, то перед этим нередко пасует даже такое испытанное средство, как ландышевые капли.

Дрожащими руками: Максим Леонидович еще раз поднес к губам рюмку со спасительным лекарством. Это уже третья порция. Может быть, подействует?

Но сдавало не только сердце. Ему казалось, что пылает мозг, отказываются служить ноги, а все тело сотрясает неукротимый озноб.

Главное — унять бы дрожь. Ведь это могут заметить люди… И вдруг спросят… «Товарищ Гонский, что с вами? Малярия? Так почему же малярия ранней весной?»

Но что такое болезнь? То, что произошло — страшнее всякой болезни…

И как внезапно он «заболел».

А ведь все складывалось так хорошо. И переезд Виктора в столицу, и открывшаяся вакансия — он ручается, что даже без рекомендации «ответственного» добился бы места заведующего скуппунктом.

Беда пришла к нему именно туда, на место его работы. И пришла так просто, так обыкновенно…

Сейчас Максим Леонидович отчетливо вспоминал каждую деталь.

Поколебавшись, он принял от клиента театральный бинокль. Вещь, правда, подержанная, но подкупала перламутровая отделка и довольно сносный футляр. Подобные вещи он не без выгоды сбывал знакомому билетеру.

Несколько приуменьшив подлинную стоимость предмета, что было негласным правилом его коммерции, и уже выплатив за бинокль деньги, Максим Леонидович считал, что маленькая операция закончена. Но вдруг клиент, пользуясь тем, что они наедине, вполголоса сообщил, что хотел бы «частным порядком» продать еще одну ценную вещь.

Внимательно взглянув на посетителя и определив, что тот заслуживает доверия, Максим Леонидович согласился. В его практике такие случаи бывали и, как правило, заканчивались с выгодой.

И на другой день в назначенное время молодой человек явился. Но в руках у него ничего не было. Очевидно, речь шла о небольшой по размерам, а возможно, и золотой вещице. Последнее особенно интересовало Максима Леонидовича.

Но предположения не оправдались. Вместо этого клиент протянул ему самую обыкновенную фотокарточку.

— Изменились, господин Гонский… Подумать только, что делает время! — вздохнул он.

Это был групповой снимок тридцатитрехлетней давности. О его существовании господин Гонский давным-давно забыл…

И вот Максим Леонидович мечется в своей комнате, как отравленная крыса, и нет на свете лекарства, чтобы унять эту страшную изнуряющую дрожь…

В таком состоянии можно решиться на самую крайнюю меру.


Виктор Владиславович возвращался домой в отличном расположении духа.

Делу, которое по вине Важенцева продвигалось с таким скрипом, наконец, дан полный ход.

А произошло это благодаря пустяковой случайности. Важное начальство — а этому человеку Власовский и был обязан своим переездом в столицу — запросило по телефону небольшую письменную справку.

Лишний раз показаться начальнику, на покровительство которого ты рассчитываешь, всегда полезно. Власовский сразу нашелся. Хотя это и не входило в его прямые обязанности — он вызвался эту справку отнести лично.

Какая это была удачная мысль!

Начальство, конечно, узнало своего выдвиженца, и сразу же осведомилось о том, как он справляется с первым, крупным делом.

Власовский отдал дань тому, что про себя он называл не иначе, как «фразеологией»: окрылило доверие, с головой ушел в работу, широкий размах, интересы Родины и тому подобное. Странно. Если с Важенцевым он чувствовал себя скованным, то зато с какой легкостью находит он общий язык с этим человеком. Пусть начальник не вышел ростом, с брюшком, пусть его череп обнажен и даже слегка поблескивает, но все равно — что-то властное мерещится в этих жестах, в этом проницательном взоре, который, казалось, так и стреляет сквозь стекла пенсне. Нет сомнения, что всякая мягкотелость ему отвратительна.

Вот почему Власовский поспешил упомянуть о трудности, с которой нельзя не считаться. Начальство заинтересовалось. Но подчиненный скромно уклонился от прямого ответа. И лишь в конце концов как бы вынужденно упомянул об излишней мягкости, чтоб не сказать больше, генерала Важенцева.

— Да, такой грешок за ним водится, — произнес начальник. — Хорошо, если это только душевная мягкость. А не исключено и другое, гораздо худшее. Иногда подобной мягкостью просто укрывают свое чуждое, если не вражеское, нутро, — многозначительно добавил он.

Власовский, который уже научился пользоваться подобными рикошетными, как он их называл, замечаниями, понимающе кивнул: «Ого! Вот, значит, кто здесь под прицелом!»

Начальник выдержал паузу, затем ободряюще улыбнулся:

— Но ничего, майор, действуйте, действуйте, поддержим. А в случае чего — дорога ко мне для вас всегда открыта.

Дорога открыта…

Да ведь это почти все!

Просиживай он ночи напролет над бумагами или в поте лица выуживай признания у дамочек вроде Сенченко — никто не откроет перед ним подобных перспектив!

Настроение Виктора Владиславовича было настолько радужным, что, выйдя на шумную московскую улицу, он мысленно уже жил в своем недалеком и счастливом будущем.

Ребяческая выходка! Он, который еще до сих пор не обзавелся в Москве ничем серьезным из обстановки, не удержался и в магазине «Уральские самоцветы» купил стильную малахитовую пепельницу. Такую же он видел в одной прекрасной московской квартире, где он встретил Новый, 1951 год.

Свое приобретение он торжественно поставил посреди круглого и, к сожалению, до сих пор еще не покрытого скатертью стола. Он искренне любовался.

Этот предмет являлся как бы наглядным доказательством того, что скоро к нему присоединятся и другие, не менее стильные и богатые вещи.

К чему прозябать без широких перспектив, без стремительных взлетов, разве он какой-нибудь серый служака Сумцов и ему подобные? Нет! У него есть инициатива, размах, острота, умение обобщать… И, конечно, вкус к тому, что называется «настоящей жизнью». Что же? Ведь культурные запросы у него, можно сказать, по наследству…

Да!.. И не какой-нибудь медсестре Варваре Бураковой суждено разделить с ним эту новую жизнь.

Давно взлелеянный в мечтах женский образ — то в теннисном костюме с ракеткой, то в вечернем длинном платье — возник перед Виктором Владиславовичем. Этот влекущий образ он привык, хотя и несколько неточно, определять одним словом «доцентка»…

Игра его воображения была столь сильна, что когда в дверь постучались, Виктор Владиславович почти невольно принял соответствующую позу.

Но это была лишь соседская веснушчатая девочка Светка. Она сопровождала пожилую женщину с кожаной сумкой через плечо.

— Дяденька, вам телеграмма!

Неужто Варвара все-таки нашла его адрес?

Подождав, пока из комнаты выйдут, Власовский нервно распечатал телеграмму. Сразу же стало легче: подпись была — Гонский. «Тяжко заболел, немедленно приезжай» — гласил текст.

Наряду с облегчением возникло недоумение: ведь было принято, что дядя Мока никогда и ни при каких условиях не будет претендовать на так называемые «родственные отношения». Он никогда не звонил ему на службу, не отправлял ему ни писем, ни телеграмм. Очевидно, со стариком действительно случилось что-то из ряда вон выходящее!

Но что же?

Вообще Власовскому были чужды разные сентименты, как он это определял. Но что-то шевельнулось в его душе: как и все его отношения с дядей Мокой — это было сложное и противоречивое чувство.

Собираясь к Ронскому, Власовский переоделся в штатское, причем выбрал скромненький костюм, тот, который служил ему до переезда в столицу. Он также снял свои очки и, вложив их в футляр, оставил на тумбочке. Кстати сказать, это сооружение в роговой оправе являлось для него чисто декоративным, поскольку зрение Виктора Владиславовича было вполне нормальным. Подобная деталь, по его мнению, подчеркивала интеллигентность человека.

Когда Виктор Владиславович торопливо вошел в маленькую неопрятную комнатку родственника, вид дяди Моки изумил его. Во-первых, старик не лежал, как это можно было предположить, а в пестром, чуть ли не бабьем халате, сидел у старинного столика с выгнутыми ножками.

— Какого дьявола! А я-то думал, что ты не за столом, а на столе!

Власовский только один-единственный раз — несколько лет назад, проездом через Москву на курорт, — был в этой комнате, но тогда дядюшкина обстановка произвела на него несколько иное впечатление. А теперь вид этих старых и случайно собранных предметов с неизгладимой печатью скуппункта оскорбил его.

— Тише, тише! — умоляюще прошептал старик.

И Виктор Владиславович понял, что действительно случилось нечто из ряда вон выходящее…


В общих чертах историю дяди Моки Власовский, конечно, знал. Двоюродный брат отца Максим Гонений был мелким коммивояжером. Превратности первой мировой войны занесли его на Урал. Здесь, в городе заводчиков и мукомолов — тогда Екатеринбурге, в свое время уже обосновался его двоюродный брат и отец Виктора — Владислав Власовский. Он тоже занимался различными коммерческими операциями, а попутно владел небольшой граверно-ювелирной мастерской.

В период иностранной интервенции на Дальнем Востоке и колчаковщины дядя Мока пристроился к одной из иностранных миссий Красного Креста — он добывал дефицитные медикаменты, а Владислав превращал их в стойкую валюту.

На одной из таких операций спекулянты все же попались и угодили за решетку. Дядя Мока и здесь сумел выкрутиться — за свое освобождение он расплатился всей нажитой ими валютой. К сожалению, ее хватило только на одного из братьев, и Владислава при очередной чистке тюрьмы попросту пустили «в расход».

Виктор, оставшись круглым сиротой — мать умерла, когда он был совсем маленьким, — так никогда и не узнал, какой ценой его двоюродный дядя приобрел себе жизнь и свободу, Очевидно, испытывая некоторую неловкость, дядя Мока взял на себя заботы о подростке.

Сформировавшись под влиянием опекуна, Виктор стал рано проявлять инициативу и рваться к полной самостоятельности. К тому времени дядя, видимо желая окончательно замести следы, перебрался поближе к своим родным местам — в Белоруссию. В небольшом городке Бобруйске он также занялся торговлей, но уже добропорядочной: заготовлял сырье для кооперативной артели «Пух и перо».

Подобный род деятельности не привлекал, однако, молодого Власовского. Он уже тогда постиг, что к прочному месту под солнцем ведут совсем иные пути.

Уже тогда Виктор решил для себя, что максимальный результат следует извлекать с минимальной затратой труда. Возможно, подобная философия и помешала ему получить настоящее образование. Нельзя сказать, что это удручало Виктора. У него были иные замыслы.

Первая попытка вступить в комсомол потерпела неудачу. Ответ в графе анкеты о роде занятий отца — «кустарь», а также несколько сбивчивые объяснения Виктора по этому поводу насторожили комсомольцев.

Тогда он решил действовать иначе. Переехав в Минск, подросток поступил в ремонтно-механическую мастерскую сначала чернорабочим, а затем подручным слесаря. Это открыло перед Власовским возможность на анкетные вопросы о социальном положении все дальнейшее время четко отвечать: «рабочий».

Там же он вторично подал заявление в комсомол. И несмотря на то, что отлично помнил тех, кто выполнял граверные работы в мастерской его отца, в графе о родителях он к сомнительному слову «кустарь» на этот раз добавил слово «одиночка».

А по совету дяди Моки еще добавил, что отец его был зверски замучен белогвардейцами как участник партизанского движения в Сибири.

Виктора приняли в комсомол. А версия настолько в нем укоренилась, что он чуть ли не сам искренне верил в нее и, уже не задумываясь, смело вписывал ее во все свои анкеты и автобиографии.

И все же иногда какое-то больное, ноющее чувство томило Власовского…

— Что случилось? — также переходя на шепот, спросил он дядю.

— Только ты один можешь спасти меня… — прохрипел дядя Мока.

Мысль о том, что у дяди подотчетные неприятности, — а в его финансовой безупречности племянник имел основания сомневаться, — успокоила Виктора Владиславовича.

— Опять продулся на бегах?

— Что ты, что ты, Витенька!..

Всхлипывая и задыхаясь, старик рассказал о сразившем его визите мнимого клиента.

— Ну что из этого? — выслушав дядю, сказал Власовский. — Подумаешь! Сто лет назад приторговывал аспирином или там сахарином… Простой шантаж!.. Что он хотел? Деньги тянул?

На лице Максима Леонидовича отразилось смятение.

Как рассказать «ответственному» племяннику всю правду! И все же он решился.

— Я у них в картотеке, — безнадежно сказал дядя Мока.

— У кого «у них»? Какая картотека? — не удержавшись, воскликнул Власовский. Он сам больше всего боялся подобных слов.

— Тише, бога ради, тише! — взмолился старик.

— Ты завербован? — наконец решился произнести страшное слово Власовский.

— Боже упаси, — замахал руками старик, — что ты, что ты! Честное слово, только иногда… только услуги…

И все же отступать было некуда. Максим Леонидович сознался, каким образом его имя попало в картотеку иностранной разведки. Да, его недаром держали при миссии Красного Креста и сквозь пальцы смотрели на коммерческие махинации. Дело в том, что он время от времени принужден был оказывать интервентам так называемые «особые услуги».

— Но что ты для них делал? — ужаснулся Власовский.

Даже по прошествии тридцати трех лет трудно признаться в том, что подпольная группа революционной молодежи «Третий Интернационал» провалилась не без твоего участия…

— Но разве ты не понимаешь? — замялся старик. — Нужные им услуги…

Взгляды их встретились.

И Власовский понял.

— Ах, так вот как! — Гнев его был неподдельным. — Так и подыхай же, старая собака…. Я тут ни при чем!

Мелодично зазвонили часы, украшенные фигурками позеленевших от времени обнаженных богинь.

— Как ни при чем, Витенька? — прошипел старик. — Ведь и ты не без греха!..

— Ты про что? — начал было Власовский.

— А про то, что если мне капут, то и тебе амба…

— Вот как? Значит, ты посмеешь обо мне?.. — Власовский тоже избег уточнений.

— А ты что же, мальчик, думал? Меня за решетку, а ты в стороне, чистенький? Нет, Витюша, номер не пройдет!.. Думаешь отвертеться, как от Варвары?.. Когда Варька тебя прикармливала, то хороша была… А теперь подавай тебе столичную!..

— А ты, продажная шкура, в мои личные дела не суйся!..

Оба ощерились. Сейчас их фамильное сходство стало очевидным. Власовский шагнул к старику. Кулаки его сжались. Но во-время он опомнился. Инстинкт самосохранения подсказывал, что нужно не терять самообладания, а главное — не отвлекаться на мелочи. Возможно, и у его дяди возникла та же мысль.

— Так что же ему от тебя в конце концов надо? — уже спокойнее спросил Власовский.

И Максим Леонидович все так же шепотом, но довольно связно изложил, чего от него добивались.

Таинственный клиент — им был не кто иной, как Франц Каурт, — через дядю пытался воздействовать на племянника.

Несомненно, анонимные письма и другие меры подобного порядка делают свое дело, но этого явно недостаточно. Последняя инструкция Петер-Брунна обязывала Каурта как можно быстрее завершить дело с профессором Сенченко. Тем более, что на днях будет возможность перебросить супругов Сенченко за границу, и такой случай может не повториться.

— Главное — сделать так, чтоб он драпанул, — уточнил Гонский предъявленные ему «клиентом» требования.

— Черт возьми! Это ведь не так просто! — вырвалось у Виктора Владиславовича.

Подумать только! Ввязаться в такую игру и особенно сейчас, когда он наконец заручился могучей поддержкой!

С ненавистью взглянул он на старика в пестром халате.

— Да, но мои служебные перспективы! — почти простонал Власовский.

— Эх, Витенька, лучше спасти голову, чем волосы, — нашептывал старик. — Такая головушка, как у тебя, еще придумает многое… многое…

И действительно, комбинаторский мозг Власовского уже выискивал лазейку. Даже в этом, казалось, безвыходном положении, он усмотрел выгодную сторону. Ведь ответственность за бегство ученого падет на Важенцева!.. Это он либеральничал с Сенченко. Интересно посмотреть, как вывернется эта ходячая добродетель, эта мямля.

Оживился и дядя Мока, учуяв перелом в настроении племянника.

— Говоря по душам, Витюк, не все ли тебе равно, что станется с этим профессором. Хрен с ним! У нас свои заботы…

Дядя и племянник снова обменялись взглядами. Теперь они светились взаимным пониманием.

Мирно тикали часы с позеленевшими богинями, попахивало нафталином.

И два человека молча сидели за столиком с затейливо изогнутыми ножками.

Сейчас это были снова свои люди.

Глава пятнадцатая На весах жизни

В тот самый вечер, когда подполковник Сумцов понял, что он нашел верный ключ к делу Сенченко, Инна Зубкова впервые задумалась над путями своей собственной жизни.

В стареньком халатике, с лицом, распухшим от слез, девушка сидела у окна.

Только что Инна выдержала бурное объяснение с родителями. Папа грохотал, а мама плакала. И все потому, что ей захотелось похвастаться — проклятый характер!

Стоило зайти Зойке со своей сухопарой мамашей Сусанной Яковлевной, и словно за язык кто ее потянул: мол, талантливых молодых ученых у нас просто затирают. А когда гости удалились и мама напрямик спросила, о каком это талантливом ученом шла речь, она взяла и бухнула:

— Ты, мамахен, за меня еще порадуешься? Ты еще узнаешь!

Тогда заговорила «тяжелая артиллерия» — папаша, до сего времени мирно дремавший над журналом.

— Опять нашла себе какого-нибудь Генку!.. — очнувшись, не без ехидства посмотрел он на нее поверх очков. — Тогда ты трещала, что он участник международных мотогонок, а оказывается, твой герой и на велосипеде проехать не умеет…

Разгорелся спор. А в пылу опора она неосторожно заявила, что свои слова может подтвердить даже документально.

Тут уже насели на нее оба — папаша и мамаша. Пришлось рассказать если не все, то по крайней мере многое.

И все же папа напирал на документальные доказательства.

— Я сама видела прекрасную характеристику.

— На бланке, — настаивал папаша, — и с печатью?

— Конечно, — подтвердила Инна. Ведь она действительно в свое время самым внимательным образом изучила характеристику, показанную ей Анатолием Коровиным. — И подпись там самого Удодова.

— Позволь, — насторожился папаша. — Удодова я отлично знаю. Когда я работал в Академии наук, он тогда тоже был там. Выходит, он этому субчику характеристику выдал задним числом? — иронически спросил отец.

— Но почему задним числом? Я хорошо запомнила: на характеристике стояла дата восьмое декабря тысяча девятьсот сорок четвертого года.

— А тогда в Академии наук Удодова и в помине не было. Удодов в то время работал в Комитете по делам высшей школы. Тут, дочка, что-то не так…

— И я это отлично помню: Удодов тогда работал в Комитете высшей школы, — поддержала мамаша. — Твой кавалер тебя за нос водит…

Надо сказать, что чрезвычайно далекая от науки Зубкова-старшая все же была в курсе служебных перемещений руководящих работников научного мира. Недаром ее муж более чем двадцать лет служил по хозяйственной части в системе Академии наук.

В результате родители категорически заявили, чтоб она немедленно предъявила им эту злополучную характеристику. Кроме того, они потребовали, чтоб она познакомила их с «выдающимся ученым». Они сами определят, кто это: порядочный человек или опять какой-нибудь шарлатан вроде Генки…

Напрасно она пыталась доказать, что это невозможно, что это помешает ученому — он ведет сейчас борьбу с интриганами от науки, — и, наконец, что он вообще замкнутый человек, — ничего не помогло.

Привело это лишь к тому, что папа рявкнул: «В таком случае можешь убираться из дому». И даже мама на этот раз за нее не вступилась.

И вот в этом противном штапельном халатике она сидит у окна, всхлипывает и размышляет, что же ей делать.

Как она скажет про все это своему возлюбленному? Ведь Толя столько раз предупреждал ее: об их знакомстве — никому ни слова!

Но ужасно даже не это. Главное, что и у самой Инны в глубине души зародилось подозрение: не обманывает ли ее в самом деле Анатолий? Не использована ли ее женская слабость и доверчивость так же подло, как это уже было — увы! — не один раз? Неужели у каждой выдающейся, интересной женщины должна быть своя «Дорога на эшафот»?

Инна вскочила, бросилась за ширму и сорвала с себя халатик.

Какое счастье, что именно сегодня у Эрочки назначена очередная встреча с Анатолием!

Если она позволила себя обмануть на первом этапе их отношений, то теперь уже не будет такой растяпой. Она пойдет на все, чтобы на этот раз счастье не выскользнуло из рук!

Действительно, к чему все эти недомолвки и тайны?

Молниеносно придала она себе, как это в доме называлось, «божеский вид».

Над Москвой уже вспыхнули вечерние огни, когда из подъезда скромного домика в Фурманном переулке вышла стройная, элегантная и несколько высокомерная «платиновая» блондинка.

Сейчас Инна смело могла поспорить с любой героиней экрана…


В квартире Подскоковых Инну встретила менее стройная, но не менее элегантная брюнетка.

— Ну, как твой «научный»? — поцеловав подружку, осведомилась Эрочка Подскокова.

— Неплохо, — кратко сказала Инна. На этот раз она воздержалась от подробностей. — А как твой «спортивный»? — в свою очередь полюбопытствовала она.

— Представь себе, настоящая шляпа! Поспорил в коктейль-холле с Гришкой Заболотным, кто из них больше «выставит». А теперь сидит без гроша!..

— А где ж ты сегодня? — озабоченно спросила Инна.

— Махну на дачу к Нинке…

Еще раз расцеловавшись на прощание с подругой, Эрочка, как всегда в таких случаях, поспешила исчезнуть.

Свидание Инны с Анатолием было назначено на поздний час.

Еще недавно это придавало особую романтическую окраску их встречам. Но сейчас в голове Инны невольно рождались нехорошие предположения. И к тому времени, когда в комнате появился Коровин, на душе у нее «прямо накипело».

Инна сразу же хотела приступить к объяснениям. Однако при первом взгляде на своего возлюбленного осеклась.

Никогда еще не видела она это красивое лицо таким сосредоточенным и мрачным.

Да и разве могла она догадаться, что тот получил категорическое приказание Петер-Брунна в течение ближайшей недели завершить дело Сенченко?

Правда, через этого грязного франта Гонского ему удалось вступить в контакт с самым нужным человеком. Но результаты гадательны. Вот почему необходимо заручиться вещественными доказательствами предательства Сенченко.

В полумраке большой комнаты, которую освещала лишь настольная лампа под розовым шелковым абажуром, Каурт внимательно посмотрел на Инну.

Он соображал, какой прием в данном случае лучше всего применить.

И все же нечто странное в выражении этого маленького личика не укрылось от него.

— Как ты помогла мне, Ниточка! — Он нежно привлек к себе девушку. — Все то, что ты мне об этом негодяе достала, я уже передал в комиссию. Теперь остается только одно… самое главное… — Каурт посмотрел на нее самым глубоким своим взглядом: — И моя девочка ведь сделает это? Не побоится?

Может быть, именно поэтому Инна промолчала. Решимость, с которой она шла на сегодняшнее свидание, неожиданно ослабла.

— А потом поездка в Крым на машине, чудесный Гурзуф, а затем и наше с тобой теплое гнездышко…

Франц секунду помолчал. Нужно, чтобы значение последней фразы в полной мере дошло до нее. И лицо Инны действительно просветлело.

— Ведь ты говорила, что у этого Сенченко завтра доклад на президиуме Академии наук? Значит, материалы к докладу он повезет с собой?

— Да, с собой, в портфеле…

— Отлично! И вот этот портфель должен быть здесь завтра же вечером, — неожиданно тоном приказа произнес Каурт.

— Ты с ума сошел?! — Инна запнулась, подыскивая слова. — И вообще, я не понимаю, — неожиданно всхлипнула она. — Мне все это надоело… Все это какая-то ложь…

— Что с тобой, Ниточка? Я не понимаю!

— Все, все ложь… — не слушая его, продолжала Инна. — И Гурзуф… и гнездышко… и Удодов — ложь…

— Какой Удодов? — насторожился Каурт.

— А тот, что тебе характеристику выдал… Удодова в Академии наук тогда и в помине не было… Его оттуда уже перевели.

— Какая чепуха! — воскликнул «Анатолий», мысленно проклиная бездарность петер-брунновских канцеляристов, которые забыли, что ошибка в документе лишь на один год может стоить кому-то всех последующих лет жизни.

— А если чепуха, то пойдем сейчас же к папе… Покажи ему твои бумажки и все объясни…

— При чем тут папа? Значит, ты разболтала! Погубила все мое будущее!.. Может быть, ты вздумала говорить о наших отношениях и «там». — Каурт имел в виду ее недавнее признание о вызове к Власовскому.

Но девушка не пожелала ответить на вопрос. Мысли ее были заняты иным.

— Твое будущее?.. — голос Зубковой повысился. — Наверное, ты тоже из тех, что не умеет проехать на велосипеде…

Свой собственный крик, видимо, опьянил ее.

— Сейчас же пойдем к папе, немедленно! А если нет, то я его сюда позову… — и кинувшись к телефону, девушка схватила трубку. — И ты ему сам все расскажешь… И про Удодова, и… про наше будущее.

Положение становилось угрожающим. Малейшее промедление грозило Каурту гибелью.

Подойдя к Инне, он так сжал запястие ее руки, что телефонная трубка упала на столик. Затем, не теряя самообладания, Каурт положил трубку на рычажок.

— Не надо кричать, успокойтесь, — просто и убедительно, так, как обычно говорят с душевнобольными, произнес он. — Сядьте, — указал он девушке на стул. — Нам надо поговорить.

Инна, точно загипнотизированная, опустилась на указанное ей место.

— Видите ли, Инна Семеновна, я должен вам сказать то, о чем вы сами наверняка уже догадались. Не будем сейчас обсуждать, как и почему это случилось, но вы доставили ряд чрезвычайно денных сведений одной заинтересованной в этом стране. Добавлю еще, что некоторые из переданных материалов переписаны вашей собственной рукой.

Инна приподнялась со стула.

Прикосновением к плечу Каурт усадил ее обратно.

— Спокойнее, это еще не все. Кроме того, имеется пленка с записью тех специальных разговоров, которые, по нашему заданию, вы проводили с профессором Сенченко в машине.

Как бы оценивая впечатление своих слов, Каурт секунду помолчал.

— И вы должны понять, что всякие попытки выйти из моего повиновения бесполезны. Поймите, что выбора у вас нет: вас ждет или справедливая кара вашего Эмгебе, либо возмездие со стороны той разведки, в которой вы фактически уже служите.

Девушка с ужасом взглянула на «Анатолия Петровича Коровина».

Прежний, нежный и преданный Толик исчез. Сейчас перед ней было каменное, безжалостное лицо… Такого она, казалось, не видывала ни в одном, даже самом страшном фильме.

— Значит, вы… Значит, я… — потерянно пролепетала Инна.

— Да, вы и я связаны одним общим делом, — подтвердил Каурт. — Вот почему вы выполните и последнее наше задание, — продолжал он: — не позднее завтрашнего вечера портфель Сенченко должен быть у меня.

Видно, оценив, что его слова не только произвели должное впечатление, но даже превзошли ожидания, Каурт поспешил кое-что смягчить. Он подчеркнул, что в ее положении есть и иные, отрадные стороны.

— Все это, конечно, не легко. Но для таких наших работников, как вы, Инна Семеновна, имеются и приятные перспективы. Вот вы мечтаете о поездке в Крым, если ваш патрон изволит дать вам внеочередной отпуск. А мы можем так вознаградить ваш труд, что обеспечим не только месячную поездку в Гурзуф или Сочи… Ведь вам будет интересно посмотреть и Голливуд, и Калифорнию, и Париж?.. А может быть, и приобрести собственный домик на берегу Атлантического океана?..

Теперь слова шпиона доходили до девушки в их прямом и точном значении…

И впервые за свой недолгий век эта «платиновая» блондинка заглянула в те тайники своего сердца и ума, куда до сих пор по-настоящему никогда не заглядывала.

Какой же чистый и незыблемый мир открылся ей!

Он складывался и в те детские годы, когда у пионерского костра слушала она рассказ о Тимуре и его команде, и тогда, когда под гром победных салютов в московском небе рассыпались яркие фейерверки…

Он был и в березовых рощах, и в широких просторах родной земли, и даже в той скромной комнатке, где только сегодня над ее судьбой так горько плакала мама…

Это был один из тех моментов в жизни человека, когда словно на весах взвешивается все хорошее, что могло бы в нем раскрыться, и то наносное, мелкое, что засоряло эту жизнь до сих пор.

— Значит, ты шпион? — со спокойствием, поразившим даже видавшего виды Каурта, спросила Инна. — И тебе за это много платят?

Каурт не ответил.

Тревожно всматриваясь в это маленькое личико, сначала побледневшее, а сейчас почти спокойное, он понял, что произошло самое худшее. То, чего больше всего страшился он, когда его направили в эту страну. То, чего, как видно, никогда не понять ни самовлюбленному Петер-Брунну, ни всем тем, кто оплачивает его смертельный риск.

Конечно, в Вене удалось ту рыженькую танцовщицу купить прямо по дешевке — за три банкнота, а в Сингапуре с машинисткой из штаба расплатиться колье и браслетом…

Но попробуй заткнуть гложу этой сумасшедшей обезьянке, этой одержимой!

— А тебя наши поймают, обязательно поймают! — с каким-то уже бесшабашным весельем продолжала девушка. — И что бы со мной ни было, а наши тебя все равно поймают!

Лихорадочное возбуждение как бы потрясло все ее существо.

— Не боюсь!.. Не боюсь!.. — с почти детским задором выкрикнула она. — Зови кого хочешь! Пусть приходят… Наши всё поймут. Всё увидят!.. Шпион!.. Негодяй!.. Подлец!.. Да я сама всем расскажу!..

С решимостью, которую трудно было предположить в столь щуплом тельце, девушка ринулась и настежь распахнула окно.

А за окном, как бы далекая и чуждая всем людским страстям и тревогам, дышала прохладой майская ночь.

Даже сюда, в этот узенький переулок Москвы, из всех ее садов и скверов доносился запах распустившейся молодой листвы.

Едва ли Инна обратила внимание на прелесть весенней ночи…

Сейчас она крикнет, сбежится народ…

Но прежде, чем она успела осуществить свое намерение, случилось то, о чем Инне Зубковой уже никогда и никому не суждено было рассказать.

Тяжелая рука зажала ей рот, и она забилась в живых тисках…

Тот, кто приподнимал ее над подоконником, был нечеловечески страшен. Но на этот раз все происходило в самой реальной жизни.

Еще одно усилие…

Рывок…

Заглушенный вопль…

Тело пронеслось мимо этажей вниз, на асфальт…

А убийца воспользовался той самой пожарной — лестницей, которую он в свое время обнаружил в квартире Подскоковых.

Глава шестнадцатая Неумолимые факты

— Вот какая картина складывается, Василий Антонович, — вздохнул сидевший за внушительным письменным столом человек в роговых очках. — Нам предстоит серьезный и, я бы сказал, тяжелый разговор.

Василий Антонович Сенченко вопросительно посмотрел на майора Власовского. Замечание о характере предстоящего разговора вызвало у него недоумение.

— Сознаюсь, мне очень грустно видеть известного профессора Сенченко в такой роли… Каюсь, я лично сделал все, чтобы ваше имя пока оставалось незапятнанным. Но, — продолжал Власовский, протирая лоскутком желтой замши стекла очков, которые он снял, — как говорится, факты — упрямая вещь. А фактов, к сожалению, накопилось более чем достаточно. Надеюсь, что у вас хватит мужества, чтобы посмотреть правде в глаза.

— Я слушаю, — сдержанно сказал Сенченко.

— Начнем по порядку. Вы все знаете о вашей жене?

— Да… — начал Сенченко, и внезапно поколебался. — Почти… — добавил он.

— Почти? — ухватился Власовский. — А чего же вы все-таки о ней не знаете?

Секунду помедлив, Сенченко рассказал о записке, случайно оброненной Людмилой в машине.

— Но я думаю, что это дело личное и вряд ли может вас заинтересовать, — добавил Василий Антонович.

— Допустим, — заметил Власовский, — и вы не пытались выяснить, от кого эта записка?

— По правде сказать, нет, — ответил Василий Антонович. — Я уже сказал, что дело это только личное, и верю, что рано или поздно жена сама мне об этом расскажет. Наши отношения с женой таковы, что…

— Нас не интересуют ваши супружеские отношения, — чуть приметная улыбка скользнула по губам Власовского. — Гораздо больше нас интересуют ваши отношения к автору этой записки.

— К автору записки? Но я его не знаю! — пожал плечами Сенченко.

— Это еще вопрос… Впрочем, кто при подобных обстоятельствах, — Власовский не без иронии кивнул на стены служебного кабинета, — стал бы гордиться знакомством с участником диверсионно-шпионской шайки!

— Какой шпионской шайки? — голос Сенченко дрогнул.

— Той самой, которую ваша жена снабжала деньгами… — И после паузы, чтобы Сенченко получше прочувствовал эти слова, Власовский продолжал — Скажите, Василий Антонович, ваша жена откровенна с вами последнее время?

И вдруг перед Сенченко с поразительной отчетливостью и совсем в новом свете одно за другим стали проходить события последних дней. Да, этот майор, перед которым он сейчас сидит, прав. Ведь даже о злополучной записке Василий не допытывался именно потому, что сразу же наткнулся на ложь жены. Да, конечно, с некоторых пор Людмила лжет и в большом и в малом…

— Скажите, а не было ли случая, чтобы ваша жена расходовала деньги на какие-то непонятные вам дели? — прервал его молчание Власовский.

Василий задумался. Он никогда не придавал этому значения.

А память услужливо ему подсказала.

— Да, однажды был такой случай…

— В апреле месяце? — уверенно произнес Власовский.

— Совершенно верно, — побледнел Василий.

— А вот вам и объяснение. — Власовский протянул лист бумаги, подписанный знакомым размашистым почерком Людмилы.

Василий Антонович прочитал протокол. Сомнений не было. Его жена созналась в том, что II апреля сего 1951 года она перевела три тысячи рублей неизвестному ей гражданину по имени Александр Капдевилья, который оказался участником шпионско-диверсионной группы.

Так вот какое чудовищное объяснение нашлось всем тем подозрениям, (которые все последнее время так томили его!

— Но это только начало, — невозмутимо продолжал следователь, в полной мере оценивший произведенное на Сенченко впечатление. — Это еще далеко не все, что я должен вам сообщить. Скажите, вы не замечали каких-нибудь странностей в поведении вашего отца?

— Отца?

— Да, Антона Матвеевича Сенченко.

И перед Василием Антоновичем все с той же убийственной отчетливостью возникло осунувшееся, словно больное лицо отца. А ведь еще недавно он был таким бодрым, таким жизнерадостным. Вспомнились и жалобы матери на то, что Антон ничего в рот не берет и не спит по ночам. Да он сам на днях, неожиданно зайдя в комнату стариков, увидел, что отец стоит, прижавшись лбом к оконной раме, а плечи его вздрагивают. «Так, пустое», — словно уличенный, ответил он на заботливый вопрос сына…

— Ну что можно спрашивать со старика под семьдесят лет! — все же сделав над собой усилие возразил Василий Антонович. — Честная трудовая жизнь отца у всех на виду!

— К сожалению, даже у иностранного разведывательного центра, — усмехнулся Власовский, — с которым он связан…

— Это клевета, в это я не верю! — вскочил Сенченко.

— Скажите, к вам в дом приходил некий гражданин Храпчук? — вкрадчиво, почти дружески спросил Власовский.

— Приходил… Мне рассказывал отец.

— А отец не сообщил вам также, что визит его друга имел кое-какие последствия?

— Нет, ничего не говорил…

— Странно, что и на этот раз вы не проявили никакого интереса к делам самых близких вам людей, — скептически прищурился Власовский. — Советую поговорить с ним начистоту. А ваш родитель мог бы рассказать вам интересные вещи. Прежде всего о том, как он помог иностранной разведке выудить данные о вашей научной работе.

— Этого не может быть! Ни одному человеку, даже отцу, я слова лишнего не говорю о своей научной работе!

— Зато об этом достаточно красноречиво говорит фотография вашего рабочего кабинета, отправленная в иностранную разведку, — невозмутимо сказал Власовский. — Надеюсь, ваш папаша объяснит, как это произошло…

— Нет, это какое-то недоразумение, этого не может быть, уверяю вас, — повторил Сенченко.

Но перед ним было благородное лицо непреклонного судьи.

— Вы уверяете? А какие мы, собственно, имеем основания в свете всего происшедшего вам верить?

Виктор Владиславович даже поднялся из-за стола. Казалось, он с трудом сдерживает негодование.

— Разве можно поверить, что такой человек, как вы, все время находился в святом неведении, в то время как ваши деньги шли на шпионаж?.. Наивно, очень наивно, — очки Власовского сверкнули. — Не буду скрывать, что судьба ваших близких — жены и отца — предрешена. Но мы ждали, терпеливо ждали, что вы сами, без нашего приглашения придете к нам с повинной… К сожалению, мы ошиблись… Жестоко ошиблись. — Власовский нервно отхлебнул глоток воды. — Но не только вы, но и мы совершили преступление. Да, преступление перед Родиной, перед нашими советскими людьми! Мы медлили, выжидали, вместо того чтобы мечом правосудия пресечь черную работу ваших близких и — не побоюсь оказать — вас самого, гражданин Сенченко! И как дорого, бесконечно дорого, буквально ценой человеческой жизни мы расплатились за эту мягкотелость… Я имею в виду эту несчастную семью Зубковых… — голос Власовского дрогнул.

— Да! Это ужасная смерть!.. — Живая, острая боль на мгновение заслонила все то, что безысходным мраком сгустилось над Сенченко. — Бедная девочка! Кто бы мог подумать…

— Кто бы мог подумать? — повторил Власовский. — Очевидно, тот, кто довел ее до самоубийства!

Василий Антонович с недоумением взглянул на следователя.

— Перестаньте хотя бы над свежей могилой разыгрывать наивность! — пожал плечами Власовский. — Все материалы — документы, показания свидетелей и, наконец, найденные страницы дневника покойной, которую я, кстати, знал лично, все это говорит об одном…

Выдерживая паузу, Власовский пристально, словно гипнотизируя, смотрел на Василия Антоновича.

— О чем? — спросил Сенченко.

— О том, что ее убийца сейчас передо мной!

— Ну, знаете товарищ майор, можете в чем угодно обвинять меня, но это…

То, что Антон Матвеевич называл в своем сыне «вихрастостью», пробудилось в Василии. И Власовский, со свойственной ему осторожностью, уловил это.

— Вот видите, вы горячитесь, выходите из равновесия, надеясь этим что-то доказать… Впрочем, совершенно точные факты, полагаю, успокоят вас. — Власовский пододвинул к себе лежавшие перед ним бумаги. — Извольте: листочки из дневника… Почерк вашей секретарши, вероятно, вам известен не менее, чем почерк жены? — усмехнулся он. — Посмотрите.

Он протянул Сенченко листок бумаги в клетку, вырванный из школьной тетрадки, очевидно, служившей Зубковой дневником. Василий Антонович сразу же узнал крупный почерк своей секретарши.

Не торопясь, Власовский стал зачитывать выдержки: «Мы с Васильком обязательно заведем инструмент. Ведь у профессора Сенченко должны бывать люди научного мира…»

Власовский взял в руки еще один листочек:

— Или вот: «Зачем ты обманывал свою девочку?.. Сейчас я готова на все».

— Я ничего не понимаю, — это какой-то бред, — поразился Сенченко.

— А вот еще, — продолжал Власовский, — «Профессор Сенченко! Вы не задумались и растоптали мое первое нетронутое чувство».

Василий Антонович молчал. Он действительно не находил слов. Вероятно, это несчастное сумасбродное существо жило в мире каких-то ею самой выдуманных иллюзий… Можно было допустить, что крушение этих иллюзий, действительно, привело девушку к трагическому концу…

Сенченко с болью вспомнил и скромные наивные букетики, регулярно появлявшиеся у него на столе, над которыми он так подтрунивал в кругу семьи, и свойственную Инне манеру чуть задерживаться в его служебном кабинете, и даже то, как однажды секретарша привезла ненужную ему папку на заседание Ученого совета… А эти постоянные попытки повсюду увязываться с ним в машине, которые он нередко бесцеремонно пресекал… Значит, действительно он в какой-то мере оказался причиной гибели Зубковой? С такой больной душой он должен был поступать осторожнее…

— А теперь обратимся к свидетелям, — хладнокровно продолжал Власовский. — Вот показания отца покойной. — Виктор Владиславович поднес к очкам листок бумаги: — «Мы поняли, что дочь скрывает от нас свои близкие отношения с каким-то ученым. В последний вечер перед уходам из дома она прямо заявила, что этот ученый способен возглавить институт». Это подтверждается и свидетельскими показаниями присутствующих при разговоре семьи Зубковых гражданки Шерман С. Я. и ее дочери Шерман З. Таковы же показания матери Зубковой. «Дочь не познакомила нас с ухаживавшим за ней ученым, потому что он, наверное, был женат», — отчетливо читал Власовский. — И, наконец, показание Подскоковой Э. И., из окна квартиры которой выбросилась Зубкова: «Инна Зубкова мне неоднократно говорила, что ее друг — крупный ученый. Я его никогда не видела. Желая скрыть свои отношения, они встречались, когда в квартире никого не было. Для этого я им дала запасной ключ».

— Какой ключ? Какие Подскоковы? Я ничего не знаю…

— Так вот, — перебил его Власовский. — Отдайте мне должное: я заранее предупреждал, что разговор будет тяжелый. Но еще тяжелее другое — ваше запирательство, ваша упорная ложь, — лицо Власовского выразило нечто похожее на брезгливость, — факты неумолимы, и они говорят о том, что вы являетесь укрывателем и даже прямым пособником шпионов. Из-за вас погибла полная сил и энергии молодая советская девушка. Должен ли я говорить, как наша страна карает за подобные злодеяния? — взгляд Власовского прожигал Сенченко. — Тяжело, Василий Антонович, очень тяжело… И, поверьте, тяжело не только вам, но и мне… Молодой советский ученый, можно сказать, будущее нашей страны, а мы вынуждены… Скажу прямо: я уже сейчас не имею права вас отпустить…

Снова наступила длительная пауза. Сенченко, как это бывало с ним в детстве в страшном сне, почувствовал, что он словно парализован, он рвется на волю, под солнечный свет, к живым добрым людям, но онемели ноги, не двигаются руки…

— Но все-таки я не служебная машина, — снова услышал он голос Власовского. — Я хочу быть человечным. Поверьте, я сам рискую многим… Но я делаю это во имя ваших прежних заслуг. У вас остались некоторые дела, и я даю вам возможность их завершить в течение суток, от силы — двух. Больше я оттянуть не смогу… Устройте вашу мать — ведь ей предстоит остаться одной… А сейчас идите, — повелительно сказал Власовский. — И помните, что я делаю это, нарушая свой служебный долг.

Почти машинально взял Василий Антонович подписанный Власовским пропуск.

Он шел вечерними московскими улицами и невольно, как бы прощаясь, старался запомнить каждый дом, каждое деревцо.

Вот он проходит Ильинским сквером, мимо знакомого серого здания. Как всегда, алый стяг реет над ним…

Сколько раз с сердцем, полным надежд, входил он в массивные двери этого строгого здания на Старой площади!

Сколько раз здесь, в Центральном Комитете партии, он отстаивал правоту своих научных достижений! И все правдивое, живое неизменно встречало здесь поддержку и признание.

А ведь бывало, что так называемые факты тоже говорили против него. Но он не сдавался, а бесстрашно вступал в борьбу с подчас более сильным противником.

Возможно, это было у него в крови еще с детства. Весь в синяках, исцарапанный, он вновь и вновь поднимался с земли, чтобы дать сдачи самым прославленным драчунам их улички. Недаром мать вздыхала: «Надо бы говорить не Ванька-Встанька, а Васька-Встанька…»

Но тогда он отстаивал только себя, свою маленькую человеческую личность.

А теперь он обязан бороться за самое для него большое и священное: за право называть себя коммунистом.

Глава семнадцатая «Яблоко созрело»

Когда, запыхавшись, Василий Антонович пришел домой, первым, кого он встретил, был отец. И это было кстати.

Но отец по-своему растолковал вопросительный взгляд сына:

— Матери нет… С Людой к Минаковой пошла.

Василий посмотрел на лицо старика. И верно! Как неузнаваемо оно изменилось за эти недели.

— Отец, я все знаю, — сказал он просто. — Неужели это правда? Как это могло случиться?

И, оставив комнату стариков, — оба опасались, что неожиданно может вернуться Мария Кузьминична, — они прошли в кабинет Василия.

Антон Матвеевич начал скорбную исповедь. Он рассказал о страшном вечере, когда человек в синем плаще прочитал ему клеветническую статью о посещении Храпчуком их дома, и о том, как хотел кинуться к ближайшему милиционеру, чтобы задержать шантажиста, но мысль, что так он погубит Василия, остановила его… А потом ему стало казаться, что уже трудно объяснить свое промедление…

Как теперь он раскаивается в своем малодушии!

Резкий телефонный звонок заставил вздрогнуть сына и отца, нервы которых были так напряжены.

Василий Антонович торопливо взял трубку.

— Что?.. Работает, в порядке… — И, опустив трубку на место, пояснил отцу. — Пустое, с телефонной станции… проверка.

И Антон Матвеевич продолжал свой рассказ о том, как «Николай Петрович» снова пришел к нему и на этот раз сообщил более страшное — про фотографии кабинета Василия, на которых можно рассмотреть какие-то данные о его научной работе…

— Секретные данные! — с искренним изумлением воскликнул Василий Антонович. — Здесь, у меня?

Он осмотрел свой кабинет и задержался взглядом на письменном столе, где лежали свежие номера газет и журналов.

— Неужели ты думаешь, что я позволил бы себе принести домой хоть что-нибудь мало-мальски секретное?! Как ты мог поверить такой чепухе!

— А самое главное, что он сказал, — не решаясь нанести сыну смертельный удар, старик поколебался, — что она… что Мила…

— И это я знаю, — медленно проговорил Василий Антонович.

Помолчали.

— Своими глазами видел ее показания… И подпись ее, собственноручная, — наконец, через силу добавил он.

— Подумать… в честную семью к Сенченкам заползло такое, — со стоном произнес старик. — Эх, добраться бы до них!..

— Звонок, — прислушиваясь, сказал Василий Антонович и неохотно пошел в переднюю.

Через минуту он возвратился в кабинет с человеком в форменной фуражке работника связи и в синем комбинезоне.

— Я же ответил, что все в порядке, — раздраженно говорил Василий Антонович. — Впрочем, если хотите, посмотрите, — указал он на телефонный аппарат.

Подойдя к письменному столу, на котором стоял телефон, монтер извлек из сумки отвертку. Точными и уверенными движениями он разобрал корпус аппарата.

Антон Матвеевич взглянул на монтера, и внезапно глаза его расширились.

— Здравствуйте, Антон Матвеевич, — с улыбкой кивнул ему «монтер». — Узнали? Ведь мы с вами старые друзья!.. А с вашим сыном я рад познакомиться, — приветливо обратился он к Василию. — Собственно, на этот раз я пришел именно к вам, Василий Антонович.

Человек в комбинезоне перестал возиться с телефонным аппаратом.

— Вы разрешите? — спросил он, пододвигая к себе стул. — Так вот, Василий Антонович, я уже не раз говорил вашему отцу, что в нужный момент мы придем к вам на помощь… И, мне кажется, этот момент наступил…

— Да я тебя, гнус!.. — и Антон Матвеевич, сжав свои могучие кулаки, шагнул к «старому Другу».

— Подожди, отец, не горячись, — схватил его за рукав сын.

Недоумевая, старик повиновался. Спокойно-сосредоточенное лицо Василия подсказало ему, что сын напряженно ищет нужное решение.

— Да, я вас слушаю, — сдержанно произнес Василий Антонович, догадавшись, кто перед ним.

— В вашем распоряжении, Василий Антонович, насколько мне известно, всего двое суток. Ведь так? Но этого срока вполне достаточно, чтобы вы могли спасти и себя, и ваших близких.

— Спасти? Какой ценой? За тридцать сребреников?! — презрительно усмехнулся Василий Антонович.

— В вашем положении, Василий Антонович, ирония неуместна, — возразил Каурт. — Дело идет о вашей голове — поймите вы это. Вот вы упомянули о деньгах!.. Никто вас не собирается покупать! Вы — ученый, вы — талант. Мы хотим сберечь вас для науки. А ведь наука не имеет ни белого, ни красного цвета.

— Ну, это положим… — все так же не обнаруживая своего волнения, возразил Василий Антонович. — Но чего же вы все-таки от меня хотите — я не понимаю!

— Мы гарантируем вам и вашей жене немедленный и безопасный выезд за границу…

— Каким образом? — воскликнул Василий Антонович, — и кто это «мы»?

— Называйте нас условно хотя бы вашими друзьями. Разве это так уж плохо? А технику этого дела предоставьте нам, — уверенно оказал Каурт. — Мы от вас не потребуем взамен, чтобы вы порочили вашу страну. Вам будут предоставлены все условия: лаборатория, возможно даже институт, и полная свобода научного творчества. Поверьте, совсем иное через двое суток ждет вас здесь.

Вскипев, старик Сенченко снова готов был ринуться в бой. Но повелительный жест сына и на этот раз удержал его.

— Ваше предложение столь неожиданно, что я должен иметь срок… Мне нужно разобраться… — произнес Василий Антонович, как бы мучительно раздумывая.

Странно, но когда Сенченко снова услышал о «двух сутках», что-то неясное — не то воспоминание, не то подозрение промелькнуло у него.

От острого взгляда шпиона не ускользнула тень, пробежавшая по лицу Василия Антоновича. Пожалуй, тот грязный «франт» Гонский не надул, когда сообщил, что ультиматум Сенченко будет поставлен сегодня.

— Сложность вашего положения нам понятна, — продолжал Каурт, думая про себя, что «яблоко созрело». Тем более, надо умело его сорвать. — Но повторяю, мы сделаем все, чтобы вас спасти.

— Но где же этому гарантия? И прежде всего меня интересует техника, как вы выразились, моей поездки… туда, — несколько замявшись, сказал Василий Сенченко. — Кроме того, я должен условиться с женой…

— Повторяю с полной ответственностью: все организовано. Ехать надо послезавтра утром. Сначала машиной, а затем… впрочем, сами увидите.

— Но как же я извещу вас?

— О, за этим дело не станет, это не ваша забота!.. Пожалуйста, готово. Можете пользоваться, — не без юмора заключил Каурт, привинчивая крышку телефонного аппарата. — И, меняя тон, отчеканил: — Только не пытайтесь меня обмануть. Здесь, — подчеркнул он, — это едва ли облегчит ваше положение. А мы вас и вашу жену сумеем достать повсюду.

Дверь в передней хлопнула, отец и сын остались одни…

Глава восемнадцатая К Балтийскому морю

В толпе пассажиров, заполнивших перрон Рижского вокзала, эта супружеская чета не привлекала внимания.

Женщина была одета так, как обычно одеваются горожанки, рассчитывающие провести свой выходной день на лоне природы — в лесу или на берегу речки. На ней был лишь пестренький сарафанчик, на ногах — босоножки а ее светлые вьющиеся волосы чуть прикрывала легкая косынка.

Ее спутник был одет так же легко и даже небрежно: в спортивной рубашке с короткими рукавами, в серых брюках из простой холстинки и сандалиях на босу ногу.

За плечами у него была складная удочка-спиннинг, а в сетке-«авоське», которую он нес в руке, можно было заметить батон белого хлеба, коробку консервов и горлышко пивной бутылки.

Контролеру, обходившему вагон пригородного поезда, в который сели эти пассажиры, они предъявили два железнодорожных билета от Москвы до шестой зоны. Билеты были «туда и обратно». Через час сорок минут пассажиры сошли на платформе ст. Глебовка. Это была предпоследняя остановка поезда. Затем они углубились в густой сосновый лес, со всех сторон окружавший маленький полустанок.

— Это, наверно, то самое дерево, — произнес мужчина, когда путники увидели у тропинки расщепленный молнией могучий дуб.

— Да, а левее и должна быть просека, — тихо добавила женщина.

И действительно, через несколько шагов перед ними открылась лесная просека. Он<и свернули на нее.

Так молча шли еще около часа. Их путь проходил мимо пестревших цветами лесных полянок, мимо манивших прохладой лесных озерец, где было бы так приятно присесть и отдохнуть на заросшем бережку.

Этого путники не замечали.

Обмениваясь лишь редкими замечаниями о том, куда идти, они торопливо шли все дальше и дальше.

Наконец, перед ними сквозь бронзовую колоннаду сосновых стволов, сквозь заросли кустарника мелькнула серая лента шоссе.

Женщина утомленно опустилась на траву, а мужчина, выйдя на шоссе, окинул его внимательным взглядом. Стоявший поблизости километровый столб указал ему расстояние от Москвы: 57.

— Вышли точно, — возвращаясь к своей спутнице, сказал мужчина. — В нашем распоряжении еще, — он взглянул на часы, — минуть двадцать.

Они расположились под деревьями и прямо на траве разложили свою незатейливую снедь. Однако оказалось, что легче было сымпровизировать этот скромный супружеский пикник, чем проглотить хотя бы маленький кусочек.

А то, что сделали супруги с банкой «сахарная кукуруза», могло вызвать недоумение. Вскрыв банку и высыпав содержимое под ствол сосны, мужчина втиснул в пустую жестянку скомканную газетную бумагу. Затем, тщательно вываляв ее в земле, что сразу придало банке несвежий вид, он вышел на шоссе и, внимательно оглядевшись по сторонам, неподалеку от километрового столба незаметно положил банку на обочину дороги.

— Теперь уж, пожалуй, время.

Вернувшись к месту пикника, мужчина поглядел на часы.

— Да, кажется, едут, — прошептала, прислушиваясь, женщина.

Но это был грузовик, заваленный доверху какими-то мешками. Он пронесся, не обратив никакого внимания на старую банку из-под кукурузы.

Не обратил на нее ни малейшего внимания и водитель второй промчавшейся по шоссе машины. Это был новенький нарядный автобус с шумным и веселым грузом, очевидно, направлявшийся в пионерский лагерь. Звонкая песня на мгновенье сверкнула над шоссе… И замерла вдали…

Но третью машину, серую «Победу», идущую со стороны Москвы порожняком, неподалеку от километрового столба остановила какая-то неполадка. Очевидно, желая ее устранить, высокий сутулый водитель вышел из машины и приподнял капот.

Подойдя к машине, муж и жена, не обменявшись с водителем ни одним словом, заняли места на заднем сиденье «Победы».

Устранив неполадку, угрюмый водитель снова уселся за руль, и серая машина стала набирать скорость.

Она стремительно пронеслась до того места, когда на шоссе, неподалеку от столба с цифрой «67», мелькнула узенькая полоска кем-то случайно просыпанной известки. Не задерживаясь, водитель миновал ее и только примерно через полкилометра, когда по правую сторону дороги меж деревьев сверкнула речка, остановил машину. Он достал из багажника резиновое ведро. Перегрелся радиатор, и нужно принести воды. А седокам водитель предложил выйти на шоссе, как он выразился, «поразмяться».

Седоки выполнили эту просьбу. А через несколько минут водитель возвратился не только с водой. С ним был еще один пассажир.

Он тоже был по-дачному легко одет. Сдержанно кивнув головой, новый попутчик любезным жестом пригласил супругов занять свои места в машине, а сам сел рядом с шофером. «Победа» тронулась.

— Как видите, Василий Антонович, — полуобернувшись, сказал Франц Каурт, — пока все идет нормально… Завтра вечером мы будем у цели. Там, кстати, мы и переоденемся. Ветер Прибалтики сделает это необходимым, особенно для нашей дамы, — улыбнулся он, указывая на легкий сарафанчик Людмилы Георгиевны.

— Но пока что мне очень жарко, — непринужденно улыбнулась Людмила Георгиевна.

— Да, предстоящее морское путешествие наверняка окажется прохладным, — в свою очередь пошутил ее муж.

А в это время мимо проносились перелески, поля, луга, разубранные скромными цветами России — золотыми купавками, незабудками, белыми зонтиками кашки.

Машина обогнала все тот же новенький автобус, звеневший детскими голосами, миновала деревню с большим двухэтажным домом под вывеской «Сельский клуб» и пронеслась мимо утопающих в белом цвету колхозных садов. Это был известный поселок «Мичуринец».

Изредка отрываясь от расстилавшейся перед ним ленты шоссе, водитель косо посматривал по сторонам.

— Что ты, дьявол тебя подери, заснул? — раздался барственно-презрительный окрик его хозяина. — Нажимай, нажимай.

— Ладно, — с нескрываемой ненавистью процедил Глазырин и прибавил скорость.

Глава девятнадцатая Высшая власть

Сегодня голос генерала Важенцева звучал еще ровнее, чем обычно, а на лице более чем когда-либо проступало выражение спокойствия.

— Так я надеюсь на вас, друг мой, — сказал он подполковнику Сумцову. Это ласковое неофициальное обращение генерал употреблял в редких случаях. — Уверен, что операция закончится успешно.

Речь шла все о том же деле Сенченко.

Сумцов поднял глаза. Едва уловимый оттенок в выражении знакомого лица подсказал ему, что это внешнее спокойствие едва ли соответствует действительному настроению Евгения Федоровича.

За долгие годы совместной работы они так хорошо изучили друг друга!

Недавно генерал был у начальства, и Сумцов догадывался, что там произошел крупный разговор. Не иначе, как этот ловчила Власовский успел «забежать вперед».

Адриан Петрович вспомнил самоуверенную фигуру майора, и его передернуло.

— А капитану Назарову поручите заняться этим скупщиком. Боюсь, улизнет… Назаров сумеет. Он хороший работник, настоящий коммунист.

— Есть, товарищ генерал…

Сумцов покинул кабинет, унося с собой заботу в сердце об этом седом человеке, который так много для него значил.

Наблюдательность не обманула подполковника. У генерала Важенцева действительно были серьезные неприятности.

И легко ли, когда у тебя голова побелела, а вся жизнь без остатка отдана борьбе за правое дело, выслушивать обвинение в «мягкотелости», если не сказать больше, в попустительстве и даже в гнилом либерализме.

Впрочем, когда Евгений Федорович услышал слова: «нам нужны не прошлые ваши заслуги, а здоровая инициатива», он чуть усмехнулся: знакомый жаргон развязных майоров власовских!..

К сожалению, Важенцев не сомневался, что Власовский нашел полную поддержку у этого начальства.

И действительно, Важенцеву в качестве главной «вины» вменили сугубую осторожность в деле «шпиона и предателя Сенченко».

Важенцев резко возразил, что там, где идет речь о судьбе человека, а тем более такого, как профессор Сенченко, любая спешка была бы преступна. И он разрешил себе на память процитировать слова Ленина о том, что малейшее беззаконие, малейшее нарушение советского порядка есть уже дыра, которую немедленно используют враги трудящихся.

У начальства это вызвало особенно бурную реакцию.

— Прошу меня не учить, Я уже вышел из комсомольского возраста!

— Почему же? — сдерживая себя, ответил Важенцев. — У Владимира Ильича всегда и в любом возрасте не мешает учиться.

— А хотя бы потому, что здесь не кружок политграмоты… А еще потому, что есть люди, облеченные высшей властью и авторитетом. Извольте не умничать, а подчиняться.

На этом, собственно говоря, и закончился тот крупный разговор, слухи о котором, чему весьма способствовал Власовский, просочились и стали известны многим работникам министерства.

Но для Важенцева разговор был далеко не закончен. Теперь, оставшись один в своем служебном кабинете, он продолжал его сам с собой.

Поднявшись из-за стола, Евгений Федорович подошел к окну. Ему хотелось окунуться в бодрящий шум великого города. Вечерело. Его взгляд задержался на рубиновой букве «М», что уже горела у входа в станцию метро.

Станция «Дзержинская»…

Словно памятник великому человеку!

В какие светлые, радостные картины воплотилось все то, за что боролся этот рыцарь революции.

Однако каждый день учил Важенцева, что именно тяга к светлой, радостной жизни, к дружбе между народами всех стран вызывает все большую ярость у тех групп и группочек монополистов, для кого война — испытанное и верное средство извлечения сверхприбылей. Чего стоит один этот неукротимый поджигатель войны Петер-Брунн! Ведь протянул же он свою черную лапу сюда, к чистому советскому человеку… О! Смертельно раненный зверь будет изыскивать самые коварные, самые подлые методы в борьбе со страной, уверенно идущей к коммунизму. Его не вразумишь идейными доводами.

Разве можно забыть, какой беспощадный урок на заре своей молодости получил он сам?

И сейчас перед Евгением Федоровичем стоит страшная картина, как белогвардейцами был зарублен его отец — сельский учитель. Федор Иванович! Важенцев был одним из тех интеллигентов из народа, кто возлагал радужные надежды лишь на силу слова, лишь на моральное воздействие… И даже в свои последние минуты, когда шашки казаков-семеновцев уже засвистели над его головой, старый учитель все еще твердил что-то о равенстве и братстве…

Нет! Врагу нельзя оставлять ни малейшей лазейки. Этому учил великий Ленин!

Но бороться с врагом надо с умением, с тонкостью, творчески проникая в суть каждого дела. А главное так, чтобы ни один волос не упал с головы честного советского человека!

Вот почему генерал Важенцев еще и еще раз обдумывал дело Сенченко. Папка с этим делом лежала сейчас перед ним на столе.

Вопреки, казалось бы, очевидным фактам, изложенным в деле Сенченко, у генерала Важенцева все точнее, все определеннее складывается совершенно иная, неожиданная концепция.

Странно… Его упрекали в либерализме и чуть ли не в отсутствии бдительности. А, между тем, в этом деле он видит нечто гораздо большее, чем его ретивый начальник.

А какую двусмысленную позицию занял в последние дни этот крикливый демагог Власовский!

Он словно готовился взвалить вину за «неудачный исход дела Сенченко» на его, Важенцева, плечи? Не рано ли?

Хитрая, грязная лиса!.. И откуда только взялось такое?

С тяжелым чувством Евгений Федорович снова вспомнил презрительную интонацию начальства: «Здесь не кружок политграмоты».

Странная, настораживающая фигура. Нет, не идейность руководит им. Такому претит все, что овеяно духом партийности. Что ему до судеб людей! Его идеал — повыше продвинуться по служебной лестнице, чего бы это ни стоило другим. Вот и подбирает он себе помощничков подобных Власовскому…

Да, здесь, конечно, не кружок политграмоты, но здесь, как и везде на советской земле, есть верные ленинцы, такие коммунисты, как подполковник Сумцов, капитан Назаров и тысячи, тысячи им подобных…

И самая высшая власть для этих людей — одна единственная и непреклонная — Центральный Комитет партии.

Та, к которой сейчас, в минуты тяжелых размышлений, решил обратиться и он — Важенцев, партбилет № 1881425.

Важенцев решительно снял телефонную трубку.

А на другом конце провода трубку поднял человек в простом штатском костюме.

И два коммуниста условились встретиться в доме на Старой площади, над которым день и ночь развевается алый немеркнущий стяг.

Глава двадцатая Чужая земля

Серая «Победа» мчалась по шоссе.

Снова мелькали поля, леса и перелески. Но сейчас угрюмый водитель уже не бросал взглядов по сторонам. Его малоподвижный, медленно воспринимающий мозг был скован тяжелым раздумьем.

В жизни Глазырина было несколько моментов, когда сквозь суету повседневности этот человек пытался найти что-то самое для себя важное.

Так недавно случилось с ним после разговора с инженером Зуевым. Обычно когда Глазырин подходил к опасному для себя моменту размышлений, он спешил оглушить себя испытанным средством — водкой… Тяжесть сваливалась, становилось бездумно. Он выкрикивал бестолковые, вздорные слова почти так же, как это умел делать его серенький беспечный «Володя». Но еще чаще в такие минуты хотелось лезть с кулаками, выместить злобу, превратить кого-то в «мокрое место».

Но кто же были его враги?

Глазырин покосился в смотровое зеркальце и одновременно уловил напряженный взгляд Каурта, который следил за тем, что происходит на заднем сиденье.

Лицо женщины показалось водителю утомленным и бледным. Но, по всему видно, русская. Беленькая, красивая. Совсем, как Оля Семечкина…

Ее муж. Тоже невеселые глаза. Сжал губы. Держит беленькую за руку — видно, хочет подбодрить… Может, и едут не по своей охоте?.. Может, их так же, как его, поймали на какую-нибудь удочку? А с нее уж не сорвешься, нет…

Тебе могут дать поплавать, порезвиться, ты даже можешь забиться под корягу, как на шесть лет удалось ему спрятаться в автобусном парке № 9, потом — раз! — подсекли…

Вот он неизвестно для чего и зачем везет этих невеселых людей. Может быть, их выведут под деревья и, показав на беленькую, его хозяин прикажет — пли!

А может, эти двое просто позарились на деньги? Польстились на жизнь «там», далеко за морем, к берегам которого он их везет. Шкуры…

Мелькнула еще одна деревня.

— Ой, потише, ребенок! — Глазырин почувствовал на своем плече прикосновение женской руки.

Дорогу перебегал малыш с выгоревшими на солнце соломенными волосами.

— Потише нельзя, — отчеканил Каурт. — Чего-чего, а этого добра, — он кивнул в сторону миновавшего опасность белоголового мальчугана, — в России более чем достаточно…

«Да, этого „добра“ им не жаль…» — стиснул зубы Глазырин.

И в его мозгу промелькнула до оторопи четкая картина. Такие же молодчики, как этот сидевший рядом с ним, как собакам, выбрасывали пленным за колючую проволоку концлагеря сине-зеленую конскую падаль. И к ней со всех сторон подползали обессиленные, умиравшие от голода люди… Некоторые даже не могли дотянуть до падали свои обмороженные руки… Такие оставались тут же на снегу.

Что ж, «этого добра хватит!..»

А сейчас его новый «хозяин», который, глазом не сморгнув, может переехать русского ребенка, по-своему позаботился о нем. В кармане пиджака Глазырина новенький паспорт на имя Петра Ивановича Петрова, уроженца села Малково, Чебаркульского района, Челябинской области.

Если доставка этих пассажиров в условленное место на Рижском взморье окажется успешной, Глазырин-Петров законтрактуется на одну из строек Дальнего Востока и снова будет в безопасности.

Безопасность?

Надолго ли?

Пройдет немного времени, и рыбку снова подсекут: «Взорви! Убей!..» А когда он пойдет на страшные дела против своих же людей, сам же «хозяин» постарается влепить ему пулю в затылок: «Не проболтайся!..»

Этого добра хватит!..

И, наконец, главная мысль, которую Глазырин до сих пор так упорно отгонял от себя, неумолимо встала перед ним.

Чем быть пешкой в руках палачей и убийц, не лучше ли было, как он собирался тысячу раз, прийти с покаянной и рассказать все своим? Какое бы наказание его ни ждало, все-таки оно легче, чем вот так везти эту беленькую, может быть, на смерть.

И нечаянно прикоснувшись к плечу Каурта, он вздрогнул. Это была накаленная добела ненависть.

А тем временем его руки привычно делали свое дело. Машина развивала и развивала скорость. Вот уже на спидометре девяносто километров в час.

И Глазырину уже становилось легче от этого безумного бега, который каждую минуту мог оборваться катастрофой.

Все в том же маленьком четырехугольнике шоферского зеркальца он не без злорадства увидел, с каким отчаянным напряжением всматриваются седоки куда-то вдаль…

— Дьявол! — в то же мгновение услышал водитель голос Каурта. И тотчас определил причину.

Впереди, на расстоянии примерно трехсот метров, дорога была занята группой ремонтных рабочих. Тяжелый каток, медленно продвигавшийся по полотну шоссе, грузовик у обочины и сновавшие с кирками и лопатами люди — все это говорило, что ремонт идет основательный.

Заметив установленный ремонтниками знак «объезд», Глазырин сбавил скорость и свернул в указанном направлении. Утопая в мягком грунте, машина пошла в обход.

А невдалеке, маня прохладой, высилась живая зеленая стена могучих волоколамских лесов.

Казалось, ничего подозрительного во всем этом не было. Но вдруг Глазырин перестал чувствовать плечо, прикосновение которого было ему так отвратительно.

А еще через секунду сидевший рядом с ним «хозяин», нажав ручку, открыл дверцу машины.

Дальше все пошло с той сумасшедшей быстротой, когда поступки людей, казалось, обгоняют их сознание, и лишь впоследствии можно уложить цепь событий в более или менее стройную картину.

Догадка, что Каурт собирается выскочить из машины, чтобы скрыться в лесу, еще не успела оформиться в мозгу Глазырина, как вдруг повелительный голос приказал:

— Ни с места!

Инстинктивно затормозив, Глазырин оглянулся и увидел неожиданное: два смертоносных дула были направлены на него и на его «хозяина». Один револьвер — в руках у сидевшего сзади незнакомца, а другой — у «беленькой»…

— Руки вверх! — скомандовал мужчина.

Но с кошачьей ловкостью специально натренированного человека Каурт, выхватив из своего кармана револьвер, мгновенно направил его на женщину. Со свойственной ему быстротой ориентировки шпион определил, что таким образом он парализует решимость ее мужа.

Сделав этот выбор, он твердо рассчитывал, что его помощник — водитель тем временем расправится с мужчиной. На этот случай Каурт накануне вручил ему шестизарядный кольт.

Но тут произошло удивительное. И прежде всего для самого Глазырина. Он почувствовал, что сейчас, наконец, освободится от этого ненавистного хозяина его жизни, его судьбы.

Глазырин рванул из рук шпиона, не ожидавшего нападения с этой стороны, направленный на женщину кольт. Однако в ту же секунду раздался выстрел.

Каурт все же успел нажать курок.

Глазырин отвалился на спинку сиденья, и вишневого цвета пятно расплылось на его белой рубахе.

В это время машину уже со всех сторон облепили ремонтные рабочие. Кто-то выбил кольт из рук Каурта, кто-то защелкнул на его запястьях браслеты наручников.

Все это было таким поразительным, особенно для помутившегося сознания смертельно раненного Глазырина.

Но самым удивительным было то, что из-под брезентовой запыленной шляпы ремонтного рабочего на него смотрели знакомые карие с теплой искоркой глаза…

Инженер Зуев! Как он очутился здесь?

Затем это знакомое лицо склонилось над ним.

Да, это Зуев… даже шрам на щеке… Сомнений не было…

— А теперь вы укажете нам путь туда, куда вы везли их, — приказал Каурту возглавлявший засаду подполковник Сумцов.

Франц Каурт, он же Анатолий Коровин, стоял перед машиной. Наручники поблескивали на его руках.

Шпион стоял под чужим небом, на чужой земле. Вокруг пестрели нежные весенние, но тоже чужие ему цветы…

Но самыми чужими и непонятными были люди, которые жили на этой земле…

Он смотрел на Глазырина, так неожиданно обманувшего его. Мертвенно-бледный, тот лежал на плащ-палатке, и один из «ремонтных рабочих» с медицинской сумкой хлопотал около него.

Он смотрел на жену Сенченко. Эта маленькая женщина, только что так бесстрашно поднявшая на него оружие, казалось, в эту минуту, забыв обо всем, осторожно поддерживала голову умирающего шофера.

Он смотрел на самого Сенченко. Казалось, этого человека ему удалось безнадежно скомпрометировать, погубить в глазах Советов… А тот отказался от самых заманчивых денежных перспектив и пошел на смертельный риск…

Одержимые! Одержимые!

Такие же, как та девчонка, которую он одним щелчком выбросил из жизни…

Да!.. Как он был прав, когда мечтал о назначении в Кашмир, в Гибралтар — куда угодно! — лишь бы не попасть снова в эту гибельную для таких, как он, страну. Да разве можно навязать чужому народу свою волю, свои законы? Ведь многие это уже поняли у него дома. И только подобные самонадеянному борову Петер-Брунну все еще продолжают упорствовать. Конечно, за гиблое дело они предпочитают расплачиваться чужой шкурой…

И теперь он стоял под этим чужим, ненавистным ему небом и чувствовал себя пустым, совершенно пустым.

Впервые за всю свою жизнь Каурт понял, что это — конец.

Конец его мечтаниям о колонизаторской миссии в этой огромной стране, конец мечтаниям о роли хозяина, повелевающего миллионами и миллионами безгласных рабов.

Люди в этой стране оказались сильнее его в чем-то самом большом, самом главном.

Они не только защелкнули наручники на его запястьях. Им удалось сломать в нем то, без чего не может существовать ни один человек на земле, — волю к жизни.

В конце концов что особенно изменится, если погибнет не только он сам, но и все те, кто помогал ему выполнить задание Петер-Брунна?

Черт с ним, с этим катером, который в двенадцати запретных милях от берега будет тщетно ждать сигнала…

Черт с ним, с этим грязным франтом Гонским и его трусом племянничком…

Наплевать на этого мужика, умирающего сейчас на плащ-палатке.

И черт с ней, со всей этой поганой лавочкой, которая именуется жизнью. Как она его надула!

И на повторное приказание подполковника Сумцова Каурт почти равнодушно ответил:

— Да, повезу…

Глава двадцать первая Любить — это верить

Чем больше спадал зной этого уже по-настоящему летнего дня, тем сильнее становилось волнение, владевшее Антоном Матвеевичем.

Старик буквально не находил себе места.

То он поглядывал на часы, то вдруг выходил на улицу и задерживался у подъезда, как бы ожидая, не остановится ли у дома одна из проезжающих машин. То возвращался наверх в квартиру и звонил по телефону в физический институт. В который раз он спрашивал, не появлялся ли случайно Василий Антонович.

Мария Кузьминична, уже привыкшая за последнее время к странностям мужа, с болью в сердце следила за стариком.

Наконец, когда он в третий раз стал звонить в институт, она не утерпела и завела разговор.

— Ты что, Антоша, взволнованный какой? Радоваться бы надо… — попыталась улыбнуться она. — Только подумай: дулись наши молодые друг на друга, в молчанку играли, а тут, гляди, поехали парочкой вместе за город… — Мария Кузьминична задумалась, как бы подбирая самые веские доказательства счастливой жизни ее сына.

— Эх, мать, — махнул на нее рукой Антон Матвеевич, — добрая ты, хорошая, а ведь не понимаешь, каково там нашим…

— Что, Антоша? Ведь они собирались… — испугалась Мария Кузьминична.

— Рыбу удить… — спохватился старик.

Да разве мог он сейчас омрачить это верное сердце и рассказать обо всем, что произошло за эти два дня?

А главное о том, что, может быть, в этот момент жизнь их единственного сына находится в смертельной опасности?

Пусть уж лучше он один несет эту тяжесть…

Сейчас Антону Матвеевичу мучительно стыдно вспоминать, что ему показалось, как, выслушав гнусное предложение «монтера», сын поколебался. Черта с два! Эта сволочь еще узнает, кто такие Сенченки…

Да разве Сенченки одни!

И снова Антон Матвеевич то с тревогой поглядывал на часы, то подходил к окну. Нет. Василия не оставят в беде. И старик вспомнил, как сразу же после визита «монтера» они вместе с сыном пошли именно туда, где охраняют жизнь советских людей, спокойствие Советской страны.

Каким душевным человеком оказался этот товарищ Важенцев! И какая беда, что он не нашел в себе ума прийти туда раньше…

Неужто струсил за свою старую шкуру? Нет, не это. За сына испугался… В самое больное место ударили, подлецы. Но и этого не надо было бояться. Поняли бы, разобрались… А теперь и мучайся… Ведь Василию пришлось сунуться прямо зверю в пасть.

И кто знает, чем все это кончится?..

— Рыбу удить? — робко переспросила Мария Кузьминична. — То-то Вася удочку взял…

Василий и Людмила появились в дверях внезапно.

— Боже ж мий! Да ось воны наши рыболовы! — всплеснув руками, радостно воскликнула Мария Кузьминична, как всегда в минуты волнения переходя на украинский язык.

— Ну, что же, поймали? — так и подался вперед отец.

— Да, не сорвалось! — сказал запыленный, усталый, но сияющий Василий.

Хотя беглый взгляд Марии Кузьминичны не обнаружил в «авоське» ничего, даже приблизительно подходящего для доброй наваристой ухи, она воздержалась от ненужных вопросов. Но зато, уединившись с отцом в кабинете, Василий рассказал обо всех сегодняшних событиях с того момента, как он с женой вышел из поезда на станции Глебовка, до встречи на шоссе с «ремонтными рабочими».

А за этой внешней канвой было нечто самое для него сокровенное, чему он еще не нашел достаточно полновесных слов.

Антон Матвеевич слушал.

— От, здорово! Говорил, что те собаки ще узнают, хто такие Сенченки! — изредка перебивал он рассказ сына.

Особенно восхитил его один эпизод.

— И Людмила! С пистолетом!

Весь облик старика преобразился — даже рыжеватые усы, казалось, приобрели былую лихую воинственность.

— Так я ж всегда говорил, что она герой, что она себя еще покажет, — прощая невестке все грехи — прошлые, настоящие и даже будущие, — восклицал старик.

А по поводу неожиданного поступка водителя машины только глубоко вздохнул:

— Видать, тоже запутали человека… Но вину искупил.

И все же он заметил, что сыну хочется остаться одному.

Василию Антоновичу действительно этого хотелось. Он раздумывал.

Странно: виски уже начали седеть, а он снова, как при вступлении в комсомол, точно проверил себя еще раз.

Только непоколебимая вера в силу правды помогла ему разорвать тенета, опутавшие его со-всех сторон. Он не усомнился в том, что найдет себе могучую поддержку — и он нашел ее.

Беседуя сначала с подполковником Сумцовым, а затем с генералом Важенцевым, Василий Антонович еще и еще раз почувствовал, что родной стране дорога судьба каждого ее сына, каждой ее дочери.

Василий Антонович вспомнил, с какой кровной заинтересованностью генерал Важенцев выслушивал позавчера взволнованную исповедь его отца, какой теплой человеческой радостью светились глаза генерала, когда сквозь непререкаемость тяжких фактов постепенно вырисовывалось лицо обманутого, но до конца советского человека.

В трудные минуты проверил Василий Сенченко себя. И понял, что ни угрозы, ни подкупы — никакие силы в мире не оторвут его от родной страны!..

Но до конца ли разорваны черные тенета?

В комнату вошла жена. Подойдя к креслу, в котором он сидел, Людмила тихо положила руку ему на плечо.

— Отдыхаешь? — с виноватой улыбкой спросила она.

— Думаю, — ответил он просто.

Ему хотелось рассеять все то, что он угадывал за виноватой улыбкой, за несмелым прикосновением руки.

— Ты совсем молодцом! — ласково задержал он руку жены. — Даже батя тебя назвал знаешь как? Героиней!

— Ну уж, героиня, — грустно улыбнулась Людмила. — Я просто глупая, ничтожная женщина…

— Не ничтожная, а излишне доверчивая… Как твой покойный отец… До сих пор не могу понять! Как ты могла ради того, чтобы привезти мне вот эту блямбу, — он показал на свои золотые часы, — завязать денежные отношения с совершенно незнакомой женщиной. Ведь я же взял с тебя слово, что не будешь там на меня тратиться…

— Я нарушила слово… И мне стыдно было признаться…

— А по правде говоря, твоя версия о том, что тебя премировали за хорошую работу часами, а к тому же мужскими, сразу же показалась мне странной… — Василий вздохнул. — И подумать, что из-за этого ты попалась в лапы какой-то авантюристки…

— Но почему же «авантюристки»? Я ведь уже тебе говорила, что Лора Капдевилья известная антифашистка, член братской компартии… Она повсюду сопровождала нашу делегацию… А мне так захотелось… — Людмила замялась. — Мне так захотелось порадовать тебя!

— Порадовать!.. — с горечью повторил он. — А потом переслать деньги бог весть кому…

— Но ведь это же была моя инициатива. Хотя мне пришлось выдержать с Лорой настоящую битву. Она ни за что не хотела брать деньги. Но не могла же я принять у Лоры такой дорогой подарок? А у нее брат в СССР. И мы уговорились, что я перешлю ему хотя бы приблизительную стоимость часов. Она сказала, что ее Александр вырос в Советском Союзе и советский подданный… Разве я могла предполагать?..

— А надо бы, — ответил Василий.

Он задумался над тем, как часто, поучительно часто даже добрые, но недостаточно продуманные поступки приводят нас к неожиданным, а иногда и к роковым последствиям.

— И знаешь, странно, но до сих пор мне как-то не верится, что брат такого человека, как Лора Капдевилья, мог оказаться нашим врагом… — Людмила помолчала. — Ведь он даже заходил к нам, но не застал. Разве шпион пришел бы открыто?

— Ну, знаешь, бывает по-всякому, — сухо сказал Василий. — Приходил же к нам один такой чинить телефон… «монтер»… А потом ты сама подняла на него оружие…

— Да, ты прав, прав, — повторила Людмила. — Скажу откровенно, ведь я несколько раз писала этому Александру Капдевилья, умоляла разъяснить все это дело, но ни на одно письмо ответа так и не получила. Да и что говорить, после того, как я сама подписала тот протокол…

И неожиданно перед ней промелькнула непреклонная фигура следователя в роговых очках.

— Да и как не верить следователю! Ведь этот человек знает больше, чем мы! — добавила она.

Следователь…

И тут Василий должен был сознаться самому себе, что за последние сутки он немало размышлял, сопоставлял странные фразы: «Вы — укрыватель и пособник шпионов», а затем неожиданное: «Я нарушаю свой служебный долг, но идите!..»

Людмила как бы угадала состояние мужа.

— Как там у Зубковых, не знаешь?

— Все то же… Они твердят одно — это был ученый… физик… Не понимаю, — пожал он плечами, — как я не замечалэтого одностороннего романа! А если бы ты видела, что она пишет о нашем «романе» в своих дневниках!

— Если бы видела? — медленно переспросила Людмила. — Все равно не поверила бы…

— Почему? Ведь это против очевидности! — спросил Василий, всматриваясь в дорогое лицо.

— Потому что я люблю тебя, — ответила Людмила. Голос ее прозвучал убежденно, ясно. — И верю.

Как ему было сейчас стыдно, что он в свое время, терзаясь из-за голубой записки, не смог найти в себе этой убежденности и веры.

— Увидишь, Милок, будет все по-хорошему…

— Почему ты так думаешь? — тревожно спросила Людмила и провела рукой по волосам мужа. Кто больше, чем она, мог знать, сколько хорошего, а подчас и трудного выражал этот любимый упрямый вихорок!

Василий почти невольно взглянул в открытое окно: над башней седого Кремля уже вспыхнули алые звезды.

— Потому что люблю, — не отрывая глаз от знакомой картины, кратко ответил Василий.

Глава двадцать вторая Главный вопрос

Итак, последние события блестяще подтвердили его дальновидность и бдительность. Супруги Сенченко окончательно сбросили маску. Они обнажили свое вражеское лицо. Вчера утром оба скрылись. В последний раз их заметили на перроне Рижского вокзала. Супруги приняли вид гуляющих дачников: Людмила Сенченко в одном сарафанчике, а у Василия Сенченко за плечами была складная удочка. Но потом следы обоих затерялись. Нет сомнений: то, что этим заклятым врагам дали возможность ускользнуть, — наглядный результат гнилого либерализма и преступной мягкотелости. Нет, это не просто служебная ошибка. Несомненно, за этим стоит нечто большее… Невзирая на чины, прежние заслуги и партийный стаж, надо решительно покарать попустителя. Интересы народа священны!

Так мысленно репетировал майор Власовский «чрезвычайное сообщение», которое он намеревался сделать своему покровителю. Во что бы то ни стало сегодня он пробьется к нему на прием!

Конечно, «перспективное» дело Сенченко за это время сильно видоизменилось, приняло неожиданный оборот.

Тем важнее — не потеряться, устоять.

И по мере сил извлечь пользу из сложившейся ситуации.

Вывезла же его, как говорится, кривая в том дельце с «райкомщиком»! И не только вывезла, но даже «привезла» в столицу. А ведь бороться ему пришлось не с какой-нибудь древностью вроде Важенцева. Тогда во-время поданный им сигнал о преступной близорукости начальства помог сковырнуть молодого и энергичного человека.

Лицо майора скривилось. Обидно-. Казалось, что эта почтенная древность вот-вот слетит со своего поста, а вышло так, что пока ему предстоит разговор именно с этим Важенцевым.

Надо быть начеку.

Ведь игра, которую он ведет, — все же игра с огнем…

В особенности сейчас, когда он узнал, что этот прохвост Гонский…


…Словесное состязание в кабинете генерала продолжалось уже свыше получаса.

На столе перед Важенцевым лежало представленное майором Власовским «дело В. А. Сенченко». Просматривая лист за листом этот материал, генерал ставил вопросы:

— Итак, вы утверждаете, что Василий Сенченко не только невольный соучастник, но и организатор шпионско-диверсионной шайки, — обратился Важенцев к Власовскому.

— Конечно! Василий Сенченко начал с того, что под видом гостя своего отца принял матерого шпиона Храпчука. Через него он передал иностранной разведке сведения о своем последнем научном изобретении.

— Вы подтверждаете эти факты? — обратился генерал к подполковнику Сумцову, который был им специально вызван сюда.

— Внешние факты правдоподобны, — ответил Сумцов. — Но это ведь только одна сторона вопроса. А по существу этих фактов разрешите мне, товарищ генерал, ответить позднее…

— Пожалуйста, — согласился генерал. — Идем дальше. По вашему мнению, майор Власовский, вторая линия шпионской деятельности этой семьи осуществлялась через Людмилу Сенченко?

— Именно, товарищ генерал. Людмила Сенченко завербована иностранной разведкой. Будучи за границей, она за свою шпионскую деятельность получила ценное вознаграждение, а по возвращении в СССР снабжала деньгами шпионско-диверсионный центр. Обращаю ваше внимание, товарищ генерал, на лист дела 87 — протокол допроса Людмилы Сенченко с ее собственноручной подписью.

— Да, я читал, — сказал генерал, и по лицу его скользнула тень. — Вам, товарищ Сумцов, известен этот протокол?

— Известен, товарищ генерал, — коротко ответил подполковник.

— И, несмотря на все эти факты, вы все-таки прохлопали… — какие-то огоньки вспыхнули в глазах Евгения Федоровича.

— Обращаю ваше внимание, товарищ генерал, — привстал Власовский, — что я во-время сигнализировал о предательской деятельности этих Сенченко. Стоит ли говорить, какая неоценимая услуга теперь оказана иностранной разведке, какое отсутствие бдительности…

— Ну, это потом, — остановил его генерал. — У вас, майор, имеются новые факты?

— Да, у меня есть факты иного, так называемого морального порядка. Разрешите, товарищ генерал, я изложу их вам подробно. Если даже допустить, что мы, мягко говоря, «просмотрели» политическое лицо профессора Сенченко, то совершенно непонятно, почему нас в свое время не насторожил моральный облик этого чужака. Ведь яснее ясного, что перед нами был разложившийся, не советский элемент!

— Что вы имеете в виду? — спокойно спросил генерал.

— Оказалось, — горячо продолжал Власовский, — что политический перерожденец профессор Сенченко устроил в стенах своего научного института чуть ли не гарем. Он состоит в связи с лаборанткой Марией Минаковой и одновременно совращает молодую девушку Инну Зубкову, которую устроил на работу в институте под видом личного секретаря. О своих интимных взаимоотношениях с профессором она сама мне говорила. А подписанный ею документ, в котором Зубкова рисует грязный моральный облик Сенченко, имеется в деле. Пресытившись ею, он находит верное средство, чтобы навсегда избавиться от девушки… И вот при обстоятельствах, которые до сих пор остаются невыясненными, Зубкова выбросилась или — еще страшнее — была выброшена из окна седьмого этажа… Показания свидетелей и ее собственные записи в дневнике — все это полностью обличает Василия Сенченко. Но подполковник Сумцов упорно игнорировал эти факты. Чем объяснить подобную близорукость? — воскликнул Власовский. — Не скрывается ли за этим…

— Короче, — прервал его Важенцев, — выводы будем делать потом.

— Простите, товарищ генерал, но иногда чувство бывает сильнее нас… Впрочем, я кончил, — протирая кусочком замши очки, опустился на стул Власовский.

— Выслушаем теперь подполковника, — обратился генерал к Сумцову.

— Я не буду ссылаться на обуревающие меня чувства, как это сейчас сделал майор Власовский, — начал Сумцов, — больше того, я попрошу товарища генерала разрешить мне прежде всего вызвать свидетелей. А что касается якобы грязного морального облика профессора Сенченко… Я категорически отметаю обвинения в связи профессора с его лаборанткой Минаковой. Возможно, что для майора Власовского, как нового человека в нашей среде, имя почетного чекиста Героя Советского Союза Дмитрия Минакова ровно ничего не говорит. Но для нас, товарищ генерал, память об этом человеке священна, и мы не дадим безнаказанно порочить его сестру. Тем более, что Машу Минакову я знаю едва ли не с пеленок. Кстати, в качестве первого свидетеля именно она сможет многое рассказать об истинных причинах гибели Инны Зубковой.

— Может быть, вы сумеете, товарищ Сумцов, сейчас вызвать сюда Минакову? — сказал генерал, и искорки в его глазах блеснули ярче.

— Особых затруднений это не представит, — согласился Сумцов.

Он вышел из кабинета и вскоре, к немалому удивлению Власовского, вернулся в сопровождении стройной девушки с каштановой косой, уложенной вокруг головы.

«Черт возьми! — промелькнуло у Власовского. — Вот они… осложнения. Значит, эта публика тоже не дремала… Неужто эта девчонка, — взглянул он на Минакову, — и есть та апельсинная корка, на которой я поскользнулся?..»

Впрочем, после, когда он пробьется с докладом «повыше», посмотрим, что запоют эти людишки!

Маша Минакова вошла и остановилась у стола Евгения Федоровича Важенцева. Имя этого старого чекиста было ей хорошо известно по рассказам покойного брата Мити. Она даже видела его у брата на групповой фотографии.

— Товарищ Минакова! — ободряюще улыбнулся девушке генерал, — нам бы хотелось, чтоб вы рассказали все, что вам известно по поводу трагической гибели вашей сослуживицы Инны Семеновны Зубковой.

На мгновение девушка поколебалась. Нелегко говорить о трагически погибшем человеке все то, что Маша знала и думала об Инне. Но ведь она должна говорить правду, только правду. И Маша обрисовала облик Зубковой так, как она его понимала. Она рассказала о легкомысленных связях Инны, о ее неразборчивости в выборе знакомых. Наконец, о странной способности Зубковой принимать свои фантазии за правду. Инна Зубкова могла дискредитировать любого, кто с ней соприкасался.

— Каковы были, товарищ Минакова, отношения Зубковой с профессором Сенченко? — спросил генерал.

Лицо Маши окрасил слабый румянец.

— О! Она его так скомпрометировала…

Майор Власовский, не спускавший глаз с девушки, заметно оживился.

— Сначала она выдумала нелепую версию о якобы существовавшем между ними романе. Ничего не подозревавший Василий Антонович то находил на своем столе цветы, то Зубкова бесцеремонно увязывалась с ним в машину. Но хуже всего — другое.

— Что другое? — спросил генерал.

— Когда Инна окончательно убедилась, что старания ее напрасны, у нее завязался уже не вымышленный, а действительный роман.

— С кем же?

И Маша рассказала об эпизоде, когда она случайно слышала телефонный разговор Зубковой, назначавшей свидание очередному поклоннику. При этом характерно, что Зубкова к своим сомнительным похождениям припутывала имя профессора Сенченко. Был даже такой разговор: «Кама»? Нет, она ему не нравится… Он предпочитает «Асторию»…

— Значит, речь шла о встрече с неизвестным вам человеком?

— Конечно, неизвестным! Да и сама Зубкова, по ее словам, была с ним знакома не более двух недель..

— Ну, что ж, товарищ Минакова, эта сторона дела понятна, — сказал Важенцев.

— Разрешите, товарищ генерал, заметить, — приподнялся Власовский. — Разве случайно услышанный товарищем Минаковой телефонный разговор может служить серьезным основанием?..

— Пожалуй, вы правы. Но, может быть, у подполковника Сумцова имеются еще какие-нибудь данные, кроме показаний Минаковой, — заметил генерал. Вместе с Сумцовым еще накануне он разработал подробный план сегодняшнего дня.

Трудно было узнать в вошедшей затем Эрочке Подскоковой ту элегантную, беспечную девицу, которая в свое время так радушно открыла двери перед своей подружкой. Сейчас это было заплаканное, небрежно причесанное существо, пережившее, как видно, первое в жизни потрясение.

— Гражданка Подскокова, — внимательно взглянул на нее генерал, — вы предоставляли вашу квартиру Зубковой для свидания с ее знакомым. Что вы о нем знаете?

— Я?.. Мне кажется, что он… что он… был… — глаза Эрочки снова налились слезами, — интересный, — неожиданно заключила она.

— Это, конечно, немаловажное обстоятельство, — не нарушая официального тона, заметил генерал. — Но, может быть, вы о нем знаете еще что-нибудь? Скажем, имя, профессию?

— Имя?.. Имя?.. Нет, я не знаю, — со вздохом созналась Эрочка. — Но он был научный, — приободрилась она.

— Вы хотите сказать, научный работник, — вставил Власовский.

— Конечно, научный работник, — просияла Эрочка.

И, обрадовавшись возможности возвысить себя в глазах этих серьезных людей, рассказала о том, что это был «безумно талантливый ученый», что он обещал в дальнейшем создать Инночке «красивую жизнь», но пока был беден, потому что враги мешали ему сделать «карьеру».

— Кто же эти враги? — поинтересовался генерал.

— Ее начальник… Что-то на «зэ»… Зинченков…

— Может быть, Сенченко? — мягко подсказал генерал.

— Вот, вот… Сенченко, — радостно воскликнула она.

— Скажите, какие, по вашему мнению, у Зубковой были отношения с профессором Сенченко?

— Она говорила, что он завидует ее научному работнику и что он настоящий сухарь… Он не обращал на Инну никакого внимания…

— Почему вы так думаете?

— Потому что таких людей Инна всегда называла «сухарь».

— Основание серьезное, — усмехнулся генерал. — Но как это случилось, что вы никогда не видели того, другого, неизвестного вам человека. Ведь вам же приходилось открывать ему дверь?

— Я… я… — уткнулась Эрочка в свой влажный носовой платочек. — Инна попросила для него ключ.

— Я думаю, что вашего отца — честного труженика — не обрадует то, что вы превратили его кабинет в место свиданий, — заметил Важенцев. — Впрочем, это не мое дело. Ваши родители извещены…

Эрочка уже не сдерживала откровенных рыданий.

— А мое дело сказать вам, — сурово продолжал генерал, — что таким образом вы могли способствовать любому преступлению. И никакие слезы этого не исправят.

Когда за рыдающей Эрочкой закрылась дверь, Сумцов прочел ту часть показаний родителей Зубковой, где они сообщали, что знакомый их погибшей дочери был ученый, которого «всячески затирают». А утверждение «затирают» менее всего вяжется с фигурой известного профессора Сенченко.

Кроме того, подполковник Сумцов обратил внимание и на другое обстоятельство. Как установлено актом судебно-медицинской экспертизы, в данном случае имело место не самоубийство. Зубкова не выбросилась, а была насильственно выброшена из окна. На трупе обнаружены несомненные следы предсмертной борьбы. Это также подкреплялось и другими данными судебно-медицинской экспертизы.

— Я же утверждал, что она была убита! — перебил Сумцова Власовский.

— И вы не ошиблись, — хладнокровно сказал генерал. — Только убийцей был не тот, кого вы, Власовский, имеете в виду. Алиби профессора Сенченко точно установлено. В злополучный вечер он до двадцати часов сорока минут находился на партийном собрании, а оттуда поехал прямо домой. И, скажу откровенно, — Важенцев поднялся с места. Грозное почувствовалось в этой гневной фигуре, и Власовский, как бы предвидя катастрофу, замер. — У меня возник другой вопрос. Для меня он самый важный: что вас, Власовский, побуждает опорочивать честных советских людей? Товарищ Сумцов, пригласите сюда инженера Капдевилья.

Глава двадцать третья Во имя карьеры

И тогда в сопровождении подполковника Сумцова в комнату вошел высокий человек с оливковым оттенком кожи и черным разлетом бровей над блестящими глазами.

— Окажите, товарищ Капдевилья, какие у вас были отношения с гражданкой Людмилой Георгиевной Сенченко? — обратился генерал к вошедшему человеку.

— Гражданка Сенченко прислала мне деньги за часы, которые ей передала моя сестра Лора.

— А где живет ваша сестра?

— О! — грустно улыбнулся испанец. — Надо знать, как разбросало борцов-антифашистов по всему свету… Лора живет в Париже, но каждый день мечтает перебраться в Советский Союз. Ведь здесь ее Энрико!

— Кто такой Энрико? — спросил генерал.

— Это сын Лоры… Сирота. Его отец погиб в застенке. Энрико тогда был вот такой… — испанец нагнулся и рукой отметил расстояние над полом, — моя Катья его вырастила…

— «Катья» — кто это?

— Это моя жена. Она русская… Я принял советское подданство. Мы оба работаем на заводе…

— И последний вопрос, товарищ Капдевилья, — мягко сказал генерал. — У вас не было никаких неприятностей в связи с получением денег от гражданки Сенченко?

На красивом смуглом лице испанца отразилось волнение.

— Я очень хотел говорить здесь… Я рад, что могу… Сначала было хорошо, а потом я много, так много переживал из-за этих денег…

— «Переживали». Почему же вы переживали? — спросил генерал.

— Мне говорили, что… Сенченко оказалась предательницей своей Родины, что я получил деньги от шпионки… Я сразу уехал домой в Чернигов и не отвечал ей ни на одно письмо…

— Кто же вам это говорил?

Александр Капдевилья растерянно огляделся вокруг. Затем его взгляд остановился на представительной фигуре человека в роговых очках.

— Меня вызывал этот товарищ, и он говорил мне… — замялся испанец.

— Что же он говорил? — подбодрил его генерал.

— Он сказал, что меня… что я… что это есть шпионаж… настоящая банда…

— Провокация, — вскочил Власовский, — подлая провокация… желание скомпрометировать честного работника. Этот субъект никогда не был в Москве!

— Спокойнее, Власовский, — прервал его генерал, — провокатора мы разоблачим, не беспокойтесь… Скажите, товарищ Минакова, — обратился он к Маше. С того момента, как Капдевилья вошел, девушка не отрывала от него пристального и несколько изумленного взгляда. — Этот человек вам знаком?

— Да, конечно. Я узнала его, — волнуясь, сказала Маша. — Этого гражданина я уже видела.

— Где вы его видели?

— У нас, в Москве. Он приходил к Сенченко, а мы живем рядом. Я встретила его на площадке. Людмилы Георгиевны не оказалось дома, и этот человек оставил мне для нее письмо.

«Так вот зачем Сумцову был так нужен его адрес! Какое счастье, что я его запомнила, хотя бы приблизительно», — подумала Маша.

— Вы свободны, товарищ Капдевилья, и вы, товарищ Минакова, — генерал обменялся с обоими теплым рукопожатием. — Спасибо. Вы нам помогли.

Они вышли, а разговор в кабинете Важенцева продолжался.

— Примерно так же обстоит дело и с «работой» старшего Сенченко по «заданиям» Храпчука, — глядя в упор на Власовского, сказал генерал. — Никакой шпионской работы этот старик, конечно, не вел. Правда, шпионы пытались его шантажировать, запутать, но из этого ничего не вышло… Антон Матвеевич сам нашел к нам дорогу.

— Однако с этим он не торопился, товарищ генерал, — снова не сдержался Власовский. С его чуть заплывшего гладкого лица постепенно, словно лакировка, слезало выражение обычной непрошибаемой самоуверенности.

— Да, конечно, и в этом его ошибка. Большая, серьезная ошибка, — нахмурился генерал. — Но за нее больше всего поплатился он сам… Все это так. Но зачем лгать, как это делаете вы, Власовский, что секретные данные о научных открытиях Сенченко просочились за рубеж? Я нашел возможность и ознакомился с фотографией. На ней нет совершенно ничего секретного, ни тем более чего-нибудь военного, как вы утверждали. И это понятно: ведь известно, что это вовсе не в компетенции профессора Сенченко. Достаточно сказать, что нам удалось найти пленки, извлеченные из магнитофона, пристроенного в машину Сенченко шпионами. Записи говорят только о том, что профессор Сенченко не позволял себе ни одного неосторожного слова. А ваши приемы, Власовский, достойны вражеской разведки, которая пыталась погубить эту честную советскую семью.

— Товарищ генерал, — задыхаясь от волнения, воскликнул Власовский, — что там говорить о передаче научных сведений, когда… когда сам Сенченко передал себя в руки иностранной разведки!..

— А-а, — протянул генерал. — Вы имеете в виду бегство Сенченко за границу! Что ж, к счастью, преступник теперь в наших руках. Надеюсь, он не откажется дать нам свои показания. — И генерал обменялся понимающим взглядом с подполковником Сумцовым.

Лоб Власовского увлажнился, когда в комнату вошел несколько бледный, но, как всегда, подтянутый Василий Антонович Сенченко.

— Итак, этот человек обвиняется в том, что он передавал секретные научные данные иностранной разведке, что его жена была связана со шпионским центром и что, наконец, он, совратив, убил гражданку Зубкову. Ведь вы утверждаете все это, Власовский? — сурово спросил генерал.

— Да, но я многого не знал… Новы© факты, товарищ генерал, пролили свет… Я даже рад. — Власовский довольно бессвязно повторял эти слова, в то время как его изворотливый мозг уже выискивал новую лазейку. И внезапно лучом спасения у него мелькнула счастливая мысль. Ведь можно совсем иначе, чем он предполагал, использовать свой «козырный туз» — связь с большим начальством! — На меня нажимали свыше, требовали… Я только орудие…

— Ах, вот как! На вас «нажимали»! — брезгливо повторил Важенцев. — Допустим. Но в таком случае, извольте нам объяснить ваше дальнейшее поведение. Как могли вы, зная весь состав «преступления» Сенченко, отпустить его, заявив: «Я нарушаю свой служебный долг, но идите…»? Так было сказано вам, товарищ Сенченко?

— Да, примерно этими словами, — подтвердил Василий Антонович.

— Это клевета, я не понимаю!.. — воскликнул Власовский.

— Зато я отлично понимаю, — перебил генерал. — Вы рассчитывали на то, что ваш шантаж заставит Сенченко пойти на измену. Вот вы и дали ему возможность осуществить бегство в лагерь наших врагов. Но ни вы, ни те, кто вами командовал, не учли, что такое советский человек. Вы не поняли, что нет той силы, которая поколебала бы его веру в правду советского строя, в силу советского правосудия. И нам остается сказать Василию Антоновичу, — обратился генерал к Сенченко, — что он вел себя, как настоящий чекист.

— Что вы, товарищ генерал, — смутился Сенченко.

— Не скромничайте, Василий Антонович. Рискуя жизнью, вы помогли нам до конца пройти по следам врага. А там мы кое-что нашли. Зато вы, Власовский, преследуя честных советских людей, не замечали настоящих матерых шпионов.

— Товарищ генерал!.. — отчаянно воскликнул Власовский.

— Товарищ?.. — с нескрываемой гадливостью повторил генерал. — Своего товарища вы сейчас увидите.

В кабинет был введен Франц Каурт.

Нельзя сказать, чтобы за эти два дня его внешний облик сильно изменился. Он не осунулся, не похудел, был прилично одет, чисто выбрит. Но за этим внешним благообразием опытный взгляд мог уловить мертвенное, неизлечимое равнодушие.

— Позвольте! — с облегчением взглянул Власовский на незнакомое лицо. — Этого гражданина я вижу впервые! «Нет, и это еще не „апельсинная корка“!» — мелькнуло у него. Каурта Власовский действительно видел впервые. — Я не имею к нему ровно никакого отношения.

— Зато он имеет прямое отношение и к вам, и к методам вашей работы.

— К методам моей работы? — на этот раз совершенно искренне изумился Власовский.

— Да, именно так! — твердо сказал генерал. — Потому что сеять недоверие и страх, втаптывать в грязь честных людей — это все на пользу нашим врагам… А теперь полюбуйтесь на фотографию, найденную у этого шпиона. Она, пожалуй, посущественнее снимков рабочего кабинета профессора Сенченко.

Генерал протянул Власовскому снимок группы сотрудников иностранной миссии Красного Креста в Сибири. На снимке крестиком был отмечен молодой человек с подкрученными усиками в шинели устаревшего образца.

При первом же взгляде на фотографию Власовский понял, что это и есть та самая «амба», которую дядя Мока ему в свое время напророчил… Так вот, значит, почему на его вчерашний телефонный звонок в скуппункт незнакомый голос ответил, что Максим Леонидович уехал и даже не оставил адреса! Крыса во-время удрала с тонущего корабля…

А тем временем бесстрастно, словно издалека звучал голос Каурта. По требованию генерала шпион повторил свои показания, уже ранее данные Сумцову. Он излагал историю связи Гонского с иностранной разведкой.

— Вот каков ваш родственник, — подытожил генерал.

— Какой позор! Как он мог! — воскликнул Власовский. — Но я был тогда ребенком, я не знал…

— Вы, очевидно, многого не знали, Власовский, — сурово остановил его подполковник Сумцов. — Даже того, что ваш отец не герой-партизан, а самый обыкновенный спекулянт-уголовник. Да и сам вы не рабочий-кадровик, как вы пишете во всех анкетах, а скрывший свое происхождение зарвавшийся карьерист…

— И подумать только, что ради карьеры вы губили честных советских людей, — не выдержал и Василий Антонович. Гнев и боль звучали в его голосе.

— Из всех ваших преступлений, Власовский, это самое гнусное, — поддержал генерал. — Сейчас вы из трусости пытаетесь спрятаться за спину высокого начальства. Скажите лучше, что страх за свою шкуру, что ваша полнейшая безыдейность, карьеризм — вот что оказалось той «дырой», в которую врагу удалось пролезть!

— Врагу! — уже без прежнего пафоса, почти автоматически повторил Власовский. Где-то далеко в его сознании промелькнуло: «Хорошо, что дядюшка смылся… ничего не расскажет…»

— Ведь это именно тот, на чью помощь вы рассчитывали, направляясь в СССР? — указав на Власовского, повелительно обратился к Каурту генерал.

Шпион перевел равнодушные глаза на Власовского. Конечно, это был тот самый человек, которого в свое время по его требованию однажды украдкой показал ему Гонский… В искаженном сейчас, но свежем полном лице Власовского он угадал алчное желание жить, наслаждаться…

Жить и наслаждаться… А в это время он сам, Каурт, превратится в пыль, в прах…

И он не отказал себе в последнем удовольствии:

— Да, именно тот…

— Выведите этих преступников, — окончательно объединив этим словом Власовского и Каурта, кратко распорядился генерал.

Эпилог

В Большом Кремлевском дворце заканчивал свою работу актив Московской городской партийной организации. В перерывах участники собрания, — а многие из них были здесь уже не впервой, — обменивались впечатлениями. Немногословно, но горячо говорили они о тех новых больших задачах, которые поставил январский Пленум Центрального Комитета партии. Дальнейшее развитие и укрепление основы основ социалистического хозяйства — тяжелой индустрии… борьба за десять миллиардов пудов хлеба, освоение миллионов и миллионов гектаров целинной земли… Подъем животноводства… Да, советскому человеку есть к чему приложить энергию, талант и знания!

Не потому ли эта еще молодая чернявенькая кудрявая женщина — секретарь цеховой партийной организации завода тракторных деталей-так оживленно беседует со старым профессором крупнейшей в стране Сельскохозяйственной академии, а возвратившийся из поездки по целинным землям известный писатель делится впечатлениями со своим старым знакомцем — секретарем райкома одного из самых индустриальных районов столицы?..

Здесь собрались люди разных профессий, разных возрастов, но все они были объединены великим словом — коммунисты.

В шумном людском потоке, заполнившем во время перерыва беломраморные покои Кремлевского дворца, два человека в военной форме держались вместе. Они и сидели рядом, и даже покурить пошли вдвоем. Несмотря на значительную разницу в возрасте, а также и в звании, даже для постороннего взгляда было ясно, что между ними существует тесная дружеская связь.

— Уверяю вас, Евгений Федорович, что это он, — обратился полковник со шрамом на щеке к своему старшему спутнику.

— Как будто и впрямь он, — ответил тот. Это был генерал-лейтенант с уже совсем побелевшей головой. — А давайте подойдем к нему, Адриан Петрович. Может, признает? — улыбнулся он.

Когда широкоплечий темноволосый человек, стоявший у колонны, взглянул на подошедших, глаза его радостно блеснули:

— Какая встреча! Товарищ Важенцев! Товарищ Сумцов!

— Товарищ Сенченко!

Обмен приветствиями был настолько непосредственным и, пожалуй, шумным, что кое-кто из окружающих невольно обратил внимание на эту группу.

— А за это время вы не слишком изменились, товарищ генерал, — любовно всматриваясь в лицо Важенцева, сказал Василий Антонович.

— Ну, это уже из области комплиментов, — улыбнулся Важенцев, — совсем побелел… Да, четыре года — срок не малый…

— Срок не малый, — поддержал генерала полковник Сумцов, — особенно если учесть, что профессор Сенченко сделал за эти годы так много — очень много…

— Да, читали, читали, — продолжал генерал. — И в «Правде» статью, и «Вестнике Академии наук»… Что ж, наш мирный труд обогатился еще одним открытием.

— Ну это, пожалуй, тоже из области комплиментов, — улыбнулся Василий Антонович.

— Раньше я имел о вашей научной деятельности довольно точную информацию, — заметил Сумцов, — через невестку. А с тех пор, как молодые перебрались на Урал…

— Да, Марии Георгиевне там поручили большую лабораторию. Она мне пишет. Творческий работник, — сказал Сенченко.

И, начав с Минаковой, они невольно заговорили о тех тревожных событиях, которые положили начало их знакомству.

Естественно, что судьба людей и их психологические характеристики укладывались в короткие слова, в беглые фразы.

Начали с истоков.

— Скажите, а что с тем туристом в рясе? — усмехнулся Василий Антонович. — Папаша нет-нет, а вспомнит о нем.

— А, преподобный Храпчук! — весело ответил генерал. — Клеветать на Советский Союз его так и не заставили. Молодчики из организации «черные пики» учинили погром в церкви и преследовали этого правдолюбца до тех пор, пока он не оставил приход. Устроился было проповедником в ночлежке для безработных, но и оттуда вышибли. Одним словом, «искателю истины» досталось. И знаете что? Он даже прислал в Советское посольство письмо: просит устроить его по торговой части, хотя бы кладовщиком или ночным сторожем. Ссылается на то, что у него в СССР есть связи в торговом мире… Очевидно, опять имеет в виду вашего папашу, — по лицу Важенцева скользнула лукавая улыбка.

— Видно, действительно, «плоть его скорбит тяжко», — засмеялся Сумцов.

— Что ж, обязательно передам папаше, — в свою очередь засмеялся Сенченко. — Может, посодействует…

— Это по его части, — не без иронии сказал полковник.

Мимо этой небольшой беседующей группы двигался людской поток. Шли представители фабрик, заводов, институтов, министерств… Шли советские люди.

— Кончается перерыв? — Василий Антонович взглянул на часы.

— А вы, товарищ Сенченко, выступаете? — спросил Важенцев.

— Да, записался…

— Торопиться нечего, будет звонок… А вот эта штучка у вас на руке мне тоже кое-что напомнила, — заметил генерал, указав на золотой квадратик ручных часов. — Дорогой подарок!

— Ах, вы вот о чем… — Тень скользнула по лицу Василия Антоновича. — Да, он действительно дорого обошелся. Признаюсь, одно время я хотел его даже выбросить, но потом раздумал. И не жалею об этом.

— Почему? — поинтересовался Евгений Федорович.

— Потому что они отлично показывают точное время…

— Да, «точное время» нашей эпохи надо ясно видеть, — сказал генерал. — Конечно, нам радостно от того, что дружба между народами все ширится и растет. Тем больше следует опасаться ядовитых укусов тех, кто боится прочного мира хотя бы потому, что это грозит их дивидендам. А ваша жена, хотя ею руководили самые добрые чувства, об этом забыла…

— И этот подарок мог бы ей обойтись значительно дороже, — вставил полковник Сумцов. — Хорошо еще, что ее кредиторами оказались такие люди, как Лора Капдевилья и ее брат.

— Конечно, — взволнованно сказал Сенченко. — А представьте, эта Лора была у нас в гостях! Она приезжала в Москву на октябрьские торжества с делегацией испанских антифашистов и зашла взглянуть на нашего первенца.

— Вот как! Вас надо поздравить?

— Это поздравление я принимаю охотно… — И, помолчав, Василий Антонович добавил: — Надо было видеть, товарищи, как они с женой и плакали и смеялись, вспоминая злосчастный подарок…

— Да, Власовский хотел, чтобы вы оплатили его ценой крови, — задумчиво произнес генерал. — Не вышло… Давно нет ни его, ни «широкой спины» его покровителя. А ведь за ней было так легко и удобно орудовать власовским и им подобным…

— Выжгли каленым железом, — сказал Сумцов.

— Партия помогла, навела порядок, — добавил Важенцев.

Звонок возвестил конец перерыва.

— Надо идти, — сказал Сенченко. — Но как хорошо, друзья мои, что я вас встретил! В своем выступлении я собирался говорить только о научной работе моего института. Но сейчас, когда я так живо вспомнил все, что пережил, мне захотелось сказать еще о многом другом. О том, что в нашей стране каждый из нас может спокойно жить и созидать, зная, что великая Родина его оберегает. Скажу я и о том, что ни на минуту, ни на секунду советский человек не должен забывать о темных силах, что грозят стране социализма. Мы будем еще год от года крепить великую дружбу между людьми различных стран и наций.

Но в то же время неусыпная бдительность — вот непреложный наш закон. А с особенной силой я скажу о самом для нас большом: Партия, ее разум, ее воля — вот наша высшая власть, вот что ведет нас всех за собой. Бессмертные идеи коммунизма — вот что вдохновляет нас на творческий труд. Ему мы и отдадим все свои силы…

И все трое быстро прошли в зал.


Оглавление

  • Глава первая В гостях у старого друга
  • Глава вторая Человек-рептилия
  • Глава третья Потерянное письмо
  • Глава четвертая Синий плащ
  • Глава пятая Тревожные раздумья
  • Глава шестая Агент Госстраха
  • Глава седьмая В квартире Подскоковых
  • Глава восьмая Гроза приближается
  • Глава девятая «Перспективное» дело
  • Глава десятая Первая ступень
  • Глава одиннадцатая Судьба человека
  • Глава двенадцатая Пешка
  • Глава тринадцатая Куда ведут следы
  • Глава четырнадцатая Свои люди
  • Глава пятнадцатая На весах жизни
  • Глава шестнадцатая Неумолимые факты
  • Глава семнадцатая «Яблоко созрело»
  • Глава восемнадцатая К Балтийскому морю
  • Глава девятнадцатая Высшая власть
  • Глава двадцатая Чужая земля
  • Глава двадцать первая Любить — это верить
  • Глава двадцать вторая Главный вопрос
  • Глава двадцать третья Во имя карьеры
  • Эпилог