Блуд на Руси [Анатолий Манаков] (fb2) читать онлайн

Манаков Анатолий Блуд на Руси

Анатолий Манаков

СЫСКНОЕ АГЕНТСТВО

"БУР"

БЛУД НА РУСИ

СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ

И ЛИТЕРАТУПНЫЕ ВЕРСИИ

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Перед Вами подборка материалов по теме "Блуд на Руси со времен Рюрика Варяжского до Николая II Романова". Нечто близкое к тому, что среди юристов известно под названием "дело предварительной проверки".

Подобранные здесь свидетельства взяты из отечественных и зарубежных источников, блуждают в дебрях русского национального характера, затрагивают и некоторые неприглядные стороны жизни известных исторических личностей. Как явствует из расследования, страна наша по части нарушения библейской седьмой заповеди, или того, что китайцы утонченно называют "кражей нефрита при склонности к изумрудному", оказывалась податливой в той же мере, что и все другие. В том числе и по этой причине предпринятому нами несудебному разбирательству стоило прислушиваться к экспертам из дальнего зарубежья, хотя на их полную непредвзятость, разумеется, трудно было рассчитывать. Образно говоря, если сам в своем деле никто не судья, пусть полает и чужая собака, не только своя. Лишь бы не на Луну.

Похоже, в любую эпоху превозносили до небес величие своих нравственных достоинств, а неуемному хвастовству позволяли соперничать со столь же безмерным желанием выставить своих современников в самом отвратительном свете. Пик сексуальной распущенности в Англии, например, относили к периоду правления королевы Виктории (XIX век), то же самое в России приписывали первой четверти века нынешнего. И всякий раз, когда сочинялись красивые небылицы о прошлом, знатоки истории мировой цивилизации не могли отыскать сколь-нибудь убедительных подтверждений поступательного движения общества к прогрессу в области морали и нравственности. Печальный вывод как бы напрашивается сам собой: на исторической сцене менялись, по сути, лишь декорации и способы, с помощью которых порок либо скрывали, либо выставляли на всеобщее обозрение. Естественно, были и исключения, но они только подтверждали обоснованность правила.

Одно время рассуждать без обиняков по такому деликатному вопросу и называть вещи своими именами считалось у нас ещё более греховным, чем сам этот грех. Да и сейчас при слове "блуд" какой-нибудь благонамеренный гражданин может даже смутиться. Легко, конечно, отвернуться от сего порочного деяния и делать вид, будто у "нас дома все в порядке". Но ведь кого, собственно, смущаться? Самих себя? Авторам данного расследования, прямо признаемся, стыдиться нечего отчасти и потому, что подробное, смачное описание сцен ошалелого распутства или подготовка очередного путеводителя по блудодеянию не входили в их задачу.

Опыт предпринятого разбирательства ещё раз подтверждает: чем усерднее "розыск" подобных дел, тем легче появляется и более широкое толкование словесного символа. Начать хотя бы с того, что в словаре В.И. Даля слово "блуд" со всеми производными своими заключает в себе двоякий смысл. Во-первых, уклонение от прямого пути, в буквальном и переносном значении. Во-вторых, нечто, относящееся к незаконному, безбрачному сожитию, к любодейству. Отсюда, "блудить" предполагает по одной ветви синонимы блуждать, колобродить, скитаться, шататься, сбиться с дороги, проказить, шалить, шкодить. Другая ветвь также расходится по двум направлениям церковно-славянского языка: любодействовать и отпадать от истинной веры. Оказывается, "блудник" - не только любодей или прелюбодей, но и пакостник, развратник, проказник, еретик. Наверное, не случайно "блудливая свекровь и невестке не верит".

Так давайте же вместе, с задором и чувством безжалостной объективности, разберемся, "откуда ноги растут". А удастся ли избежать напрасных обвинений и насмешек, пусть каждый сам решает, напоминая себе иногда: "язык блудлив, что коза".

Бюро Упорного Розыска (БУР)

Пеpвый

ДЕНЬ РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

VI - XII вв

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ И ЭКСПЕРТОВ

Показание № 1

Эти племена, славяне и анты, не знают судьбы и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-либо силу. Когда им вот-вот грозит смерть, или охваченные болезнью, или на войне попавшие в опасное положение, то они дают обещание, если спасутся, тотчас же принести Богу жертву за свою душу. Избегнув смерти, они приносят в жертву то, что обещали, и думают о таком спасении, как о купленном ценой этой жертвы.

Они почитают и реки, и нимф, и всяких других демонов, приносят жертвы всем им и при помощи этих жертв производят гадания. Живут в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга, и все они по большей части меняют места жительства. Вступая в битву, большинство из них идет на врагов со щитами и дротиками в руках, панцирей же они никогда не надевают. У тех и других один и тот же язык, довольно варварский, и по внешнему виду они не отличаются друг от друга. Они очень высокого роста и огромной силы. Цвет кожи у них не очень белый или золотистый и не совсем черный, но все же они темно-красные. Образ жизни у них, как и у массагетов, грубый, безо всяких удобств; вечно они покрыты грязью, но по существу не плохие люди и совсем не злобные, во всей чистоте сохраняют гуннские нравы...

Прокопий Кесарийский ((( век)

византийский писатель.

Показание № 2

Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, любви к свободе. Их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране. Они многочисленны, выносливы, легко переносят жару, холод, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам относятся ласково и, оказывая им знаки своего расположения, при переходе из одного места в другое охраняют их в случае надобности... Они селятся в лесах, у неудобопроходимых рек, болот и озер, устраивают в своих жилищах много выходов вследствие случающихся с ними, что и естественно, опасностей. Необходимые для них вещи они зарывают в тайниках, ничем лишним открыто не владеют и ведут жизнь бродячую...

Не имея над собой главы и враждуя друг с другом, они не признают военного строя, неспособны сражаться в правильной битве, показываться на открытых и ровных местах. Если и случится, что они отважились идти на бой, то во время его с криком слегка передвигаются вперед все вместе...

В общем они коварны и не держат своего слова относительно договоров. Их легче подчинить страхом, чем подарками. Так как между ними нет единомыслия, то они не собираются вместе, а если и соберутся, то решенное ими тотчас же нарушают другие, ибо все они враждебны друг другу и при этом никто не хочет уступать другому.

Маврикий Стратег ((( век)

византийский писатель, историк.

Показание № 3

Греки, озлобленные их частыми нападениями, безжалостно терзали Cлавян, которые попадали им в руки и которые сносили всякое истязание с удивительной твердостью, без вопля и стона; умирали в муках и не ответствовали ни слова на распросы врага о числе и замыслах войска их. Таким образом Славяне свирепствовали в Империи и не щадили собственной крови для приобретения драгоценностей, им не нужных.(...(

Россияне (пишут Византийские историки) оказывали чудесное остервенение и, думая, что убитый неприятелем должен служить ему рабом в аде, вонзали себе мечи в сердце, когда уже не могли спастись: ибо хотели тем сохранить вольность свою в будущей жизни. Самые жены их ополчались и, как древние амазонки, мужествовали в кровопролитных сечах.

Сии люди, на войне жестокие, оставляя в греческих владениях долговременную память ужасов её, возвращались домой с одним своим природным добродушием. Современный историк (византийский) говорит, что они не знали ни лукавства, ни злости; хранили древнюю простоту нравов, неизвестную тогдашним грекам; обходились с пленными дружелюбно и назначали всегда срок для их рабства, отдавая им на волю, или выкупить себя и возвратиться в отечество, или жить с ними в свободе и братстве.

Столь же единогласно хвалят летописи гостеприимство Славян, редкое в других землях и доныне весьма обыкновенное во всех Славянских; так следы древних обычаев сохраняются в течение многих веков, и самое отдаленное потомство наследует нравы своих предков...

Древние писатели хвалят целомудрие не только жен, но и мужей Славянских. Требуя от невест доказательств их девственной непорочности, они считали за святую для себя обязанность быть верными супругами. Славянки не хотели переживать мужей и добровольно сожигались на костре с их трупами. Вдова живая бесчестила семейство. Думаю, что сие варварское обыкновение, истребленное только благодетельным учением Христианской Веры, введено было Славянами (равно как и в Индии) для отвращения тайных мужеубийств. Они считали жен совершенными рабами и воображали, что супруга, умирая вместе с мужем, должна служить ему и на том свете... Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами и непримиримыми врагами тех людей, которые оскорбляли её ближних: ибо Славяне, подобно другим народам языческим, стыдились забывать обиду. Страх неумолимой мести отвращал иногда злодеяния: в случае убийства не только сам преступник, но и весь род его беспрестанно ожидал своей гибели от детей убитого, которые требовали кровь за кровь.

Всякая мать имела право умертвить новорожденную дочь, когда семейство было уже слишком многочисленно, но обязывалась хранить жизнь сына, рожденного служить отечеству. Сему обыкновенно не уступало в жестокости другое: право детей умерщвлять родителей, обремененных старостью и болезнями, тяготных для семейства и бесполезных согражданам. Так народы самые добродушные, без правил ума образованного и Веры истинной, со спокойной совестью могут ужасать природу своими делами и превосходить зверей в лютости! Сии дети, следуя общему примеру как закону древнему, не считали себя извергами: они, напротив того, славились почтением к родителям и всегда пеклись об их благосостоянии...

Священники именем народа приносили жертвы и предсказывали будущее. В древнейшие времена Славяне заклали, в честь Богу невидимому, одних волов и других животных. Но после, омраченные суеверием идолопоклонства, обагряли свои требища кровию христиан, выбранных по жребию из пленников или купленных у морских разбойников. Жрецы думали, что идол увеселяется христианскою кровию, и к довершению ужаса, пили её, воображая, что она сообщает дух пророчества. В России также приносили людей в жертву, по крайней мере, во времена Владимировы. Балтийские Славяне дарили идолам головы убиенных опаснейших неприятелей...

Николай Карамзин (1766-1826)

историк, писатель.

Показание № 4

В древнейшее время русские почти исключительно жили нападениями на другие народы и военными грабежами. Главную заботу в этих нападениях составляли пленники и пленницы, вследствие чего у них явилась нарочитая и обширная торговля невольниками и невольницами. С течением времени русские перестали быть исключительно разбойниками, но торговля невольниками и невольницами, по старой привычке, продолжала составлять их специальность, и так это было, как мы положительно знаем, и в ( веке. Но относительно этого особого рода товара ввелся обычай, что пока он находился в руках у купцов, последние пользовались им сами: положительные свидетельства из ( века говорят нам, что каждая продаваемая невольница была для русского, если он только хотел того, и его наложницей, и что это считалось делом вполне естественным и обыкновенным.

Евгений Голубинский (1834-1912)

историк русской церкви,

академик Петербургской АН.

Показание № 5

Русские славяне верили в загробную жизнь, но имели о ней такие же земные представления, как и большая часть других языческих народов. Загробное существование, по их понятиям, было как бы продолжением настоящей жизни. Рай они воображали себе каким-то цветущим зеленым садом, принадлежащим собственно людям свободным, где женщины и рабы должны по-прежнему служить своим господам...

Главным народным божеством собственно Русского племени всегда оставался громовник Перун. Его имя Русь употребляла в самых торжественных клятвах; причем рядом с ним ставила только одного Волоса, покровителя земледелия. Впрочем, религиозное чувство Славяноруссов, способное к сильным порывам, не отличалось вообще мрачным и угрюмым настроением. Это видно уже из самого представления их о рае, как о светлом, зеленом саде (не похожем на скандинавскую Валгаллу). То же показывает их любовь к частым праздникам и песни в честь бога Лада или Леля, как источника любви и веселья. Самые жертвоприношения богам обыкновенно заключались веселым пиром и шумными игрищами.

Дмитрий Иловайский (1832-1920)

историк.

Показание № 6

Кровавая месть, частая возможность убийства в ссоре,... скорость к обиде, преобладание физических стремлений, мало сдерживаемых религиозными и нравственными законами. Сила физическая на первом плане - ей весь почет, все выгоды. В битвах личная, материальная сила преобладает, отсюда видим частые единоборства, в которых оружие не употребляется.... Когда право силы есть высшее право, то, конечно, сильный не будет сдерживаться перед слабым, нравы не могут быть мягкими. Несмотря же на уважение к силе, она не считалась единственно позволенным средством к торжеству; хитрость ценилась так же высоко, считалась мудростью; перехитрить, переклюкать было тоже подвиг. Легко понять, что все природные стремления сильного не знали границ при возможности удовлетворить им: таково женолюбие язычника Владимира. Богатыри после подвигов силы не знали других наслаждений, кроме физических. "Руси есть веселие пити", - говорит Владимир.

Закон слабо сдерживал проявления материальной силы, позволяя частную месть или выкуп деньгами. Представляла ли славянская языческая религия какое-нибудь противоборство им? Кажется, никакого. Одно только нравственное противоборство могла представить власть родительская... Преобладание материальной силы, разумеется, не могло условливать уважения к слабейшему полу вообще; но при отсутствии определений женщина могла, пользуясь иногда своим преимуществом духовным, а иногда даже и силою материальною, играть важную роль. Мудрейшею из людей в описываемый период является княгиня Ольга, которая правит Русью во время малолетства Святослава, да и после совершеннолетия. Женщины провожают мужей своих на битвы. Песни, содержание которых относится ко временам Владимира, упоминают о женщинах-чародейках. По свидетельству тех же песен, женщины участвовали вместе с мужчинами в пирах княжеских, похваляясь своей хитростью, мудростью; стыдливости мало в их беседах, выходки материальной силы - и тут на первом плане...

Одни писатели-чужеземцы называют славян нелукавыми, другие вероломными: это противоречие объясняется известием, что между славянами господствовали постоянно различные мнения; ни в чем они не были согласны между собой, если одни в чем-нибудь согласятся, то другие тотчас же нарушат их решение, потому что все питают друг к другу вражду и ни один не хочет повиноваться другому...

Многоженство у всех племен славянских есть явление несомненное; наш летописец говорит о восточных славянах, что они брали по две и по три жены; обычай многоженства сохранялся и долго после введения христианства. Что касается положения славянской женщины, то девушки, как видно, пользовались полною свободою: летописец говорит, что они сходились с молодыми людьми чужих родов на игрищах, имели возможность совещаться с ними для бегства. Относительно положения жены, то, разумеется, при условиях того быта, который мы застаем у языческих славян, мы не имеем права ожидать большого уважения к женщине, которое дается только христианским взглядом на отношение двух полов и которое летописец называет стыденьем, отсутствие этого стыденья и ведет необходимо к многоженству. Но при этом у народа первобытного, разумеется, мы не встретим никаких определений, которые осуждали бы женщину на вечное унижение и ничтожество, которые не позволяли бы ей выказывать свою силу умственную, иногда и физическую, приобретать посредством этой силы уважение и влияние.

Сергей Соловьев (1820-1879)

историк, академик Петербургской АН.

Показание № 7

Русь предпочла византийскую ориентацию, считая её более выгодной, чем подчинение Риму. Проиграла ли она от этого? Для русской историографии это вопрос не новый, один из так называемых "вечных" вопросов. Оставлю в стороне все суждения по этому предмету и подчеркну только одну сторону дела. Византийская церковь была, несомненно, терпимее римской; в противоположность последней, она допускала существование национальных церквей, давала значительную возможность их самостоятельной жизни...

Как бы то ни было, христианство на Руси, заимствованное от греков и в то же время не отмежеванное полностью от Запада, оказалось в конечном счете не византийским и не римским, а русским. И это обрусение христианского вероучения и церкви началось очень рано и шло в двух направлениях. Борьба за свою национальную церковную ориентацию велась в верхах русского общества. Борьба за свою народную веру шла в народных массах, принимая здесь и форму активных выступлений под главенством волхвов за старую веру... Новая вера не могла вытеснить полностью того, что было частью самого народа. Быт не заимствуется, а слагается.

Борис Греков (1882-1953)

историк, академик АН СССР.

Показание № 8

Самым ближайшим влиянием христианства было влияние нравственное, ибо нравственность христианская, возведенная в обязанность, существенно отличается от нравственности языческой, результата непосредственного чувства, как все в языческом мире... Так, христианство обязывает помогать женщинам, как братьям во Христе; помогая неимущему, христианин исполняет заповедь своего божественного Учителя... Приняв этих людей под свою защиту, церковь создала новую среду, стоящую выше разрозненных интересов отдельных общин и основанную на ином начале, чем княжеская дружина; выше интересов личных, племенных, практических она поставила общечеловеческий интерес начало нравственное. То же нравственное начало внесла она в отношение семейные, дотоле составлявшие дело исключительно личное; она создала семью, поставив начало единоженства, которое сменило многоженство, дотоле допустимое. Долго, впрочем, это не укрепилось в обществе: долго сыновья, рожденные от наложниц в княжеских семьях, считались князьями равными с законными детьми... Словом, в обществе явилась новая мерка нравственного достоинства и послужила значительно к обузданию его преобладающих страстей.

Константин Бестужев-Рюмин (1829-1897)

академик Петербургской АН.

Показание № 9

Владимир Мономах в своих наставлениях и в отрывках о нем летописцев более безупречен и благодушен, чем в своих поступках, в которых проглядывают пороки времени, воспитания и среды. Таков, например, поступок с двумя половецкими князьями, убитыми с нарушением данного слова и прав гостеприимства. Завещая сыновьям умеренность в войне и человеколюбие, сам Мономах, однако, мимоходом сознается, что при взятии Минска, в котором он участвовал, не оставлено было в живых ни челядины, ни скотины. Наконец, он хотя и радел о русской земле, но и себя не забывал и, наказывая князей действительно виноватых, отбирал их уделы и отдавал своим сыновьям. Но за ним в истории останется то великое значение, что, живя в обществе, едва выходившем из самого варварского состояния, вращаясь в той среде, где всякий гонялся за узкими своекорыстными целями, ещё почти не понимая святости права и договора, один Мономах держал знамя общей для всех правды и собирал под него силы русской земли...

В эпоху, когда Русь приняла христианство, православная церковь была пропитана монашеским духом и религиозное благочестие находилось под исключительным влиянием монастырского взгляда. Сложилось представление, что человек может угодить Богу более всего добровольными лишениями, страданиями, удручением плоти, отречением от всяких земных благ, даже самоотчуждением от себе подобных, - что Богу приятна печаль, скорбь, слезы человека; и, напротив, веселое, спокойное житие есть угождение дьяволу и ведет к погибели. Образцом богоугодного человека сделался отшельник, отрешившийся от всякой связи с людьми; в пример высокой христианской добродетели ставили затворников, добровольно сидевших в тесной келье, пещере, на столбе, в дупле и т.п., питавшихся самою скудною, грубою пищею, налагавших на себя обет молчания, истязавших тело тяжелыми железными веригами и предававших его всем неудобствам неопрятности.

Если не все должны были вести такого рода жизнь, то все, по крайней мере, обязаны были, в видах благочестия, приближаться к такому идеалу... Совершенный отшельник был самым высшим идеалом христианина; за ним, в благочестивом воззрении, следовала монастырская община - общество безбрачных постников и тружеников, считавшихся настоящим христианским обществом, а за пределами его был уже "мир", спасавшийся только молитвами отшельников и монахов и посильным приближением к приемам монастырского жития. Оттого-то пост, как один из этих приемов, пользовался и до сих пор продолжает пользоваться в народе важнейшим значением в деле спасения. Оттого-то хождение в монастыри считалось особенно богоугодным делом, тем более, когда к этому присоединялись лишения и трудности; оттого-то благочестивый мирянин думал перед смертью избавиться от вечной муки, записавши в монастырь свое имущество, или сам спешил постричься.

Хотя брак в церкви и признавался священным делом, но, вместе с тем, монашеское безбрачие ставилось гораздо выше брачной жизни; и благочестивый человек в назидательных житиях и проповедях мог беспрестанно встречать примеры, выставляемые за образец, когда святой муж избегал брака или даже убегал от жены для отшельнической или монастырской жизни. Народный благочестивый взгляд шел в этом случае далее самого учения церкви, и всякое сближение полов, даже супружеское, называлось грехом: известно, что до сих пор многие из народа толкуют первородный грех Адама и Евы половым сближением, хотя такое толкование давно отвергнуто церковью. Тем не менее, безбрачная жизнь признавалась самою церковью выше брачной и семейной.

[...] Высокий подвиг страдания за правду, за ближних обратился в подвиг страдания ради самого страдания. Средство стало целью. Борьба с дьяволом в образе зла и растления человеческого общества заменялась борьбою с призраками, тревожившими расстроенные нервы истязавшего себя пустынника. Безбрачие, - некогда предлагаемое апостолом как состояние более удобное, и то временно для некоторых, ему подобных, в тяжелую эпоху гонений, возведено было само по себе в доблесть и тем унижен был семейный союз. То, что могло быть уделом только очень немногих, одаренных способностью "вместить", становясь если не обязательною, то все-таки высшею добродетелью, достойною стремления, превращалось в чудовищное насилование природы. Наконец, уважение к слезам, скорби, болезни, нищете, вообще к несчастью, завещанное Учителем в видах облегчения от горести, для счастия человеческого, превращалось в умышленное искание слез, скорби, болезни, нищеты. Таким образом, логически выходила бесцельность дел любви Христовой; если страдание являлось само по себе целью, то незачем было стремиться к уменьшению его на земле; напротив, нужно, казалось, заботиться, чтоб люди страдали: к этому приводила односторонность, вытекавшая из господства монашеского направления в христианстве. Так как идеал христианской доблести поставлен был вне гражданского общества и под условием насилования человеческой природы, то он не мог достигаться не только всеми, но и большею частью тех, которые исключительно ему отдавались. Последствием стремления к такому идеалу являлось именно то, что более всего было противно духу Христова учения: лицемерство, самообольщение, ханжество и отупение.

За исключением немногих личностей, которым дано было свыше достигать высшего монашеского идеала, за исключением бедняков, слабых духом и телом, неспособных к труду в обществе, - монастыри наполнялись людьми, возмечтавшими о себе то, чего в них не было, жалкими самоистязаниями, воображавшими, что Богу угодно насилие данной Богом же духовной и телесной природы человека, а более всего эгоистами, тунеядцами и лицемерами, надевавшими на себя личину святости. За пределами же монастырей весь мир пребывал в грубейшей чувственности и в темнейшем невежестве, продолжали в нем господствовать и развиваться пороки, совершались насилия и злодеяния, лилась реками кровь человеческая, люди терзали друг друга. А благочестивое чувство утешало себя тем, что так неизбежно должно быть на свете по воле Божией, и искало примирения с совестью и божеством в соблюдении кое-каких видимых приемов, приближающих жизнь к монашескому идеалу, поставленному вне мира и гражданского общества.

Николай Костомаров (1817-1885)

историк, этнограф, писатель.

Показание № 10

Между завоеваниями Византии, за границами её государственного владычества, особенно было богато последствиями духовное покорение величайшего восточно-славянского народа, именно русского. Здесь обнаружилось всего яснее какое-то внутреннее сродство между византийской сущностью и славянским духом - сродство достаточно сильное, чтобы притянуть последнего к первой даже там, где Византия не могла пользоваться всеми теми средствами, которые в других случаях употребляла для покорения славянства... Конечно, и здесь обращение народа и введение византийской культуры, насколько она была связана с церковью, произошли не без принуждения со стороны великих князей, от которых исходил почин этого дела. Но то обстоятельство, что князья по свободному выбору приняли новую религию и приложили свои усилия к её распространению, показывает, что в самом духе славян заключался момент, делавший их непроизвольно восприимчивыми именно к византийской культуре...

Русский народ находился в положении со всех сторон открытом и доступном всем влияниям вследствие великого переселения народов в Восточной Европе... Но несмотря на это открытое положение русского народа, тяжесть его физической массы и внутренняя тягучесть его существа были так велики, что он никогда не мог быть ни увлечен, ни потоплен внешним течением, хотя такая опасность не раз бывала очень близкою. Особенно она представлялась неминуемою в самом начале русской истории, когда скандинавское германство здесь на почве величайшего восточнославянского народа получило, по-видимому, от истории ту же самую задачу, какую континентальные германцы исполнили на почве западных славян (и кельтов). Однако скоро оказалось, что хотя скандинавские германцы, варяги и могли покорить Россию и сделаться князьями и господами в русском народе, но они в этой среде не могли остаться германцами. Внешняя мягкость славянского существа допустила без сильного противодействия вторжение и господство чуждого элемента, но тягучее ядро, прикрытое под мягкой внешностью, сделало невозможным, чтобы славянская сущность потерпела какое-нибудь внутреннее изменение от этого чуждого элемента. Так, в сравнительно очень короткое время чужие властители совершенно переродились в славян, и варяжская династия стала и по крови, и по духу такою же русскою, как самый низший слой собственно русского народа.

Генрих Рюккерт (1823-1875)

немецкий историк.

Показание № 11

Когда греческие епископы советовали завести на новокрещеной Руси карательную юстицию по римско-византийскому образцу - "достоит тебе, княже, казнити разбойники", - князь Владимир отнесся к их совету с сомнением и неудовольствием. Георгий Федотов (религиозный мыслитель, философ, историк) говорил по этому поводу об "отражении евангельского света" в "святых сомнениях" князя; дает ли для этого основания трезвая история? Внутри исторического момента столкновение это выглядит, в общем, довольно прозаично. Варварское право и у наших предков, как и у других народов на той же стадии развития, наказывало преступления денежными штрафами вирами. Это был отцовский и дедовский обычай, к которому привыкли, который простое самоуважение побуждало защищать против чужаков, хотя бы и учителей в вере; но кроме того, этот обычай был выгоден. О материальной стороне дела летопись говорит не обинуясь: на средства, доставляемые традиционным образом действий, можно приобретать оружие и коней, а это так нужно при нескончаемых войнах... Все было бы обескураживающе просто, если бы древний повествователь не упоминал другого мотива княжеских сомнений - боязни греха.

Русская святость, будучи православной, имеет предпосылки, общие для неё с византийской святостью. Но эмоциональная её окраска иная: она отвечает впечатлительности молодого народа, куда более патриархальным устоям жизни, она включает специфические тона славянской чувствительности... Речь идет, вообще говоря, о дилемме, общей для христианства в целом. Как христианину прикоснуться к власти над людьми... Для русских антиномии, заключенные во власти над людьми, в самом феномене власти, оставались из века в век - чуть ли не с тех пор, как Владимир усомнился в своем праве казнить, - не столько задачей для рассудка, сколько мучением для совести... Наша опасность заключена в вековой привычке перекладывать чуждое бремя власти на другого, отступаться от него, уходить в ложную невинность безответственности. Наша надежда заключена в самой неразрешенности наших вопросов, как мы их ощущаем. Неразрешенность принуждает под страхом моральной и умственной гибели отыскивать какой-то иной, высший, доселе неведомый уровень (как у Ахматовой: "Никому, никому не известное, но от века желанное нам"). Неразрешенные вопросы обращены к будущему.

Сергей Аверинцев (р. 1937 г.) - литературовед,

член-корреспондент Российской АН, профессор.

Показание № 12

Знаете ли вы, что такое Васька-пьяница? Если засмеетесь над этим приложением к собственному имени, над этим тривиальным и безнравственным прозвищем пьяницы, - вы не понимаете глубокого мифического значения Васьки... Этот Васька - любимое дитя народного сознания, народной фантазии; это не олицетворение слабости или порока, в поучение и назидание других; это, напротив, похвальба подразумеваемою слабостью...

Общественная нравственность Древней Руси исключала пьянство из числа пороков: оно было улегитимировано общественным сознанием. Русский пьет и с горя и с радости; и перед делом, чтоб дело живее кипело, и после дела, чтоб отдых был приятнее; и перед опасностью, чтоб море было по колено, и по избежании опасности, чтоб веселее было похвастаться ею. У русского человека много пословиц в пользу пьянства: "пьяный проспится, дурак никогда", "пьян да умен - два угодья в нем" и т.п.

... В этом пороке русский человек является не с одной дурной стороны своей. Виноват ли русский мужичок в том, что для него не существует ни театра, ни книги, ни вечеринки (ибо вечеринка только там, где женщина играет первую роль и где все для нее)? Я очень уважаю трезвость, но мне случалось встречать таких пьяниц, которые лучше многих трезвых, и едва ли только не на одной святой Руси можно встретить таких. Человек со слабой натурой гнется от несчастья, как тростинка от ветру; человек с сильной натурой, если не устоит против несчастия, то сокрушается от него, как дуб от напора грозы. Русский, женившись не по любви, получал отвращение от жены, которую должен был кормить трудами своими. Немец и тут не потерялся бы - он сделался бы примерным супругом, аккуратным хозяином и вообще "нравственным" человеком (т.е. человеком, которому можно обходиться в жизни и без любви, с одним картофелем, пивом и кнастером). Попавши в состояние противоречия, русский человек делался суровым, бил жену, колотил детей, не жил дома, трудовую копейку нес на кружало, отдавал её за зелено вино, которое в диком, животном, но широком и могучем размете души заставляет его забывать тяжелое горе зло насмеявшийся над ним жизни. В старину на Руси отъявленными пьяницами были богатыри, грамотники, умники, искусники, художники...

Пьянство русского человека есть порок, и порок не комический, а трагический... Удивительно ли после этого, что русские богатыри единым духом выпивают чару зелена вина в полтора ведра, турий рог меду сладкого в полтрети ведра?.. Удивительно ли, что на Руси женщины спасали отечество от беды и допускались к столу Владимира Красна солнышка? Васька пьяница - это человек, который знает правило: пей, да дело разумей, человек, который с вечера повалился на пол замертво, а встанет раньше всех и службу сослужит лучше трезвого. Это - повторяем - один из главнейших героев народной фантазии: оттого-то Илья Муромец с ним выпил довольно зелена вина и назвал того пьяницу Василия братом названыим.

Виссарион Белинский (1811-1848)

литературный критик.

Показание № 13

Только в одном случае церковь наказывала мужа за дурное обращение со своей женой: когда злонамеренность его явна, когда он стремился освободиться от своей жены, чтоб взять другую. Причины, по которым устав допускал развод, ещё более подтверждают, что церковь не только не ослабила власть мужа, но во многом уступила в этом отношении взглядам общества. Причины, по которым церковь допускала развод, следующие: 1) если жена услышит от чужих людей, что думают на князя, и не скажет мужу; 2) в случае прелюбодеяния жены; 3) когда жена покушается убить или отравить мужа; 4) если жена без своего мужа будет ходить к посторонним и там есть и пить, или спать вне своего дома; 5) если жена будет днем или ночью ходить на игрища и не послушает увещеваний мужа; 6) если не скажет своему мужу о том, что какие-нибудь люди намереваются совершить воровство...

"Если сын бьет отца - казнить его волостельскою казнью, а митрополиту пеню". Эта строгость наказания за непочтительность к отцу, без сомнения, влияние церкви, хотя уважение к старшим и могло существовать в обычаях. Еще важно следующее постановление церкви: "Если свекор бьет сноху или деверь невестку, то платить ей по закону, а митрополиту пеню". Так как вне сомнения, что общество в это время жило естественными родами, т.е. при отце жили его женатые сыновья, то церковь должна была стремиться облегчить положение той девушки, которая вступает в чужой род и разом получает над собою несколько чужих властей, не связанных с нею ни узами родства, ни симпатиею. Сам муж её - её единственный защитник - был починенное лицо в этой семье...

Обычай есть инстинктивное выражение тех взглядов, которые имело общество в старину. Если в доме своего отца сам муж новобрачной не имел значения, то какое значение могла иметь его жена?.. Притом дочери и сыновья едва ли могли выражать свою волю, так как выдавались в малом возрасте. Великий князь Всеволод Юрьевич выдал в 1189 году дочь свою Верхуславу, когда ей было 8 лет, а сына своего женил, когда ему было 12 лет.

Гораздо суровее и строже относилась церковь к прелюбодеянию между членами семьи, и в этом отношении заслуживает величайшую благодарность общества. В родах, не знавших "стыдения", по летописцу, эти меры были необходимы. За прелюбодеяние между братом и сестрой устав, кроме эпитимии, наказывал пенею в 100 гривен; за прелюбодеяние с женою брата 100 гривен, а жену в дом церковный; за прелюбодеяние с двоюродными сестрами - 30 гривен; с мачехой - 40 гривен. Вообще, церковь строго преследовала разврат в семье. Если в доме отца и матери дочь родит, то взять её в церковный дом, откуда род её должен выкупить...

Один из великих плодов христианских идей - милосердие, которого язычество не знало. Отрицать эту заслугу, нам кажется, нет никакой возможности. Значение человека вне богатства, происхождения, человека самого по себе, выдвинуло христианство, и это есть его величайшая заслуга.

Другою чертою ((( века была любовь к чувственным удовольствиям, в форме пиров и в отношении женщин. Природа человека вообще чувственна, и нужно большое умственное и нравственное развитие общества, чтобы подавить эту естественную слабость и дать лучшее направление страстям. Тем с большей яростью она выступает в варварский век, когда чувственные удовольствия были, за исключением охоты, почти единственным удовольствием человека. Христианство, без сомнения, в этом отношении оказало едва ли не величайшую услугу человеку, но и оно было бессильно против этой слабости.

[...]Юрий Владимирович, "хотя имел, - говорит летопись, - княгиню, достойную любви, и любил её, но при всем этом многих жен подданных часто посещал и с ними более веселился, чем с княгинею. Он проводил с любовницами целые ночи за вином и музыкой, чем многие бояре оскорблялись, а молодые, следуя более своему уму, чем наставлению старших, подражали ему советом и делом".

Когда разгоряченная толпа, выводя Игоря из монастыря, хотела его убить, он просил себе священника, чтобы исповедаться, на что толпа отвечала: "Когда вы с братом Всеволодом жен и дочерей наших брали на постели и домы грабили, тогда попа не спрашивали, и нынче поп не нужен". Летописец делает такую характеристику Всеволода: "Мудр в советах и судах, потому что если кого хотел, того мог и обвинить и оправдать. Имел много наложниц и более занимался ими, чем делами, вот почему его правление было тягостию киевлянам, и когда он умер, то, кроме наложниц, никто о нем не жалел".

Николай Хлебников (1840-1880)

историк.

Показание № 14

Схоластические споры, суеверие, все, что затемняло святую веру в Греции, перешло и к Руссам. Беспрерывно являлись предвестия, наваждения диавола, таинственные знамения. "Бесы прельщают человека, - говорил Русс, являясь во сне, мечтах, и их наущением волшебствуют люди. Всего же более бесовское волхование бывает через жен, ибо искони прельстил бес жену, а она прельстила мужа." [...]

При таком направлении религиозных понятий, нравственные предписания веры терялись для народа в обрядах, соблюдении форм, внешнем уважении к церкви и священникам... От сего долженствовало произойти двум крайностям: лицемерному безбожию и неограниченному религиозному восторгу. Крестить дитя и молиться спешил всякий; но за порогом церкви, или кончив молитву, забывал наставления Религии. Грубые, чувственные наслаждения увлекали Русса, а потворство пастырей, большею частию не превышавших образованием духовных чад своих, давало средства избавляться от преследований и наказаний...Русь не превышала Запада образованием, просвещением, общественностью, но не была и ниже его; только политическое бытие оной было отдельное от бытия западных Европейских земель и народов. Тот не знает Европы с (-го по ((((-й века, кто поставит её выше Руси при Владимире и Ярославе... Представляя собой начатки общественности, Русь уступала Западу тем, что не имела важных преимуществ и средств, таившихся на Западе: древней гражданственности, древнего образования и просвещения, подобно садовым растениям, одичавших среди развалин, но - не погибших.

Единство Руси заключалось в языке и религии, но не в политическом составе, не в нравах жителей: вот важнейшее обстоятельство. Правление княжеств было смешением Азиатского и Византийского деспотизма, и Скандинавского феодализма. Ничто не ручалось Руси ни за безопасность от внешних врагов, ни за мир внутренний. Ничто не безопасило Руссов и от естественных бедствий, при грубости нравов, невежестве и унижении обитателей. Жестокость, свирепость были видны во всех делах. Вера христианская истребляла идолослужение, но облекалась в схоластику, приводила в недоумение, пугала робкий, неопытный ум. Одна сила меча и золота всем управляла, и при сем последнем отношении не было уже спасения ни в крестной грамоте, ни в клятве, ибо клятва могла быть разрешена, успех мог привлечь верность, а построение монастыря, или духовная эпитимия, успокоить совесть.

Назовем ли тогдашних Руссов варварами? Если под сим именем понимать людей безнравственных, диких, лишенных понятия о Боге, обязанностях к ближнему, кочующих, не имеющих настоящих жилищ, то период варварства тогда прошел уже для Руссов: в половине (( века общество гражданское, власть, общественные отношения существовали на Руси. Руссы имели уже религию, нравы, обычаи, знания, поэзию, торговлю; но все сие было в колыбели, представляло огромное смешение доброты и злодейства, ума и невежества, истины и заблуждения, гордости и унижения, словом: истинное состояние младенствующего народа...

Характер народа, по географическому положению первобытных Русских земель в климате холодном, и только отчасти в умеренном, был далек от живости обитателей южных стран. Зима продолжалась большую половину года, делала Славянина домоседом, неповоротливым и грубым. Сильнейшее действие Скандинавии и недостаток средств жизни, дали более живости северному Славянину; южный был беспечнее, тяжелее и мечтательнее своего северного родича. Славянин требовал не многих наслаждений, был терпелив; страсти неукротимые, подкрепляемые издревле таинственными формами Мифологии, потом принужденною покорностью власти Варягов, могли вспыхнуть в груди его надолго, двинуть его на многое, но - не мгновенно.

Николай Полевой (1796-1846)

журналист, писатель, историк.

Показание № 15

Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великоросский авось.

В одном уверен великоросс - что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет ещё укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великоросского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкая работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в протяжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии.

Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. То была молчаливая черная работа над внешней природой, над лесом или диким полем, а не над собой и обществом, не над своими чувствами и отношениями к людям.Потому великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях, лучше в начале дела, когда ещё не уверен в себе и в успехе, и хуже в конце, когда уже добьется некоторого успеха и привлечет внимание: неуверенность в себе возбуждает его силы, а успех роняет их. Ему легче одолеть препятствие, опасность, неудачу, чем с тактом и достоинством выдержать успех; легче сделать великое, чем освоиться с мыслью о своем величии.. Он принадлежит к тому типу умных людей, которые глупеют от признания своего ума. Словом, великоросс лучше великорусского общества.

[...] Невозможность рассчитать наперед, заранее сообщить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше огладываться назад, чем заглядывать вперед. В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с неопределенными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше замечать следствия, чем ставить цели, воспитал в себе уменье подводить итоги на счет искусства составлять сметы. Это умение и есть то, что мы называем "задним умом"... Но задний ум не то же, что "задняя мысль". Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь "лбом стены не прошибешь", и "только вороны прямо летают" - говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить еа прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу.

Василий Ключевский (1841-1911)

историк, академик Петербургской АН.

Показание № 16

В старину соберутся, бывало, могучие богатыри к ласковому князю за почетный стол. Рассказывают о своих удачных подвигах, высчитывают, сколько побили злых поганых татар, сколько душ христианских из полону вывели, испивают чары зелена вина, истово ведут речи по-ученому, чинно чествуют гостеприимство, величают хлебосольство, пируют - прохлаждаются. И сидеть бы так до полуночи и до бела света. Да один через край выхвастался, не по-русски и не богатырским обычаем повыступил, - как стерпеть:

У нас на Руси, прежде всякого дела не хвастают,

Когда дело сделают, тогда и хвастают.

Хвастуны - не в наших нравах среди смиренного житья и молчаливых подвигов. Таково у нас вековечное правило: собой не хвастай, дай наперед только похвалить себя людям. Разрешается хвастать только при сватаньях, а смиренье - всегда душе спасенье, Богу угожденье, уму просвещенье. Этою добродетелью русский человек многое выслужил и ещё больше того получил на свой пай, в наследие и про обиход.

Не спускали богатыри вины виноватому, попрекали его насмешками, наказывали ругательствами, не смотрели на то, что княгиня Апраксеевна сама не пиру сидит. При этом не разбирали и старых заслуг, и великих богатырских подвигов. На что были славны богатыри Алеша Попович и Чурила Пленкович, а ни тому, ни другому, ни третьему не было ни прощенья, ни снисхожденья.

Говорили Алеше Поповичу:

Ты хвастунишка, поповский сын!

А живи во Киеве со бабами,

А не езди с нами по чисту полю!

Упрекали Хотену Блудовича:

Отца-то у тя звали блудищем,

А тебя теперь называем уродищем.

Даже Настасья Романовна не утерпела, при женской скромности и смирении, чтобы не выбранить и братца родимого, почтенного старца Никиту Романовича:

Ай же ты, старая собака, седатый пес.

Чужих, пришлых хвастунов (как свидетельствуют о том народные былины) старые богатыри не только обрывали и обругивали, но и жестко наказывали. Попробовал было татарский богатырь на пиру поневежничать: есть по-звериному, пить по лошадиному и притом ещё похваляться и хвастаться, что у него косая сажень в плечах.

На него за то напустили не какого-нибудь храброго богатыря, а мужичонку плохонького, ростом маленького, горбатенького, в полное посмеяние и надругательство. Однако тот татарина из тела вышиб, по двору нагим пустил. Бились они и боролись всякий своим способом (какая же ругань без драки?).

А русская борьба отличается:

На ножку перепадает,

Из-под ручки выглядает.

Бьет правой рукой во белую грудь,

А левой ногой пинает позади

Русская борьба - на два манера, по условию и по обычаям: в обхват руками крест-накрест - левой рукой через плечо, правой подмышки или под силки, а затем, как усноровятся: либо подламывают под себя, либо швыряют на сторону и кладут на бок и на спину через ногу. По другому приему, с носка, вприхватку, берут друг друга одной рукой за ворот, а другой не хватать. Лежачего не бьют - лежащий в драку не ходит; мазку (у кого кровь показалась) также не бьют; рукавички долой с рук... В сцеплянке, то есть в одиночной схватке, бой бывает самый жестокий, потому что ведется врассыпную, а не стена на стену, где не выходят из рядов. В единоборстве иногда просто пытают силу: "тянутся" садясь наземь и упершись подошвами ног, хватаются руками за поперечную палку и тянут друг друга на себя. Иногда палку сменяют крючком указательного пальца. Татарская и вообще степная борьба ведется также по-своему: татары хватаются за кушаки и левыми плечами упираются друг о друга; перехватывать руками и подставлять носки не разрешается. Другой способ (у калмыков) совсем дикий: сходятся в одних портах без рубашек, кружатся, словно петухи, друг около друга; затем, как ни попало, вцепляются и ломают один другого, совсем по-звериному, даже как будто бы по-медвежьи.

Иной и крепок, собака, не ломится,

А и жиловат татарин - не изорвется.

Русские люди редко кончали споры без драк врукопашную, стена на стену, когда ещё не знали огненного боя, а ведались только лучным боем (стреляли из луков). Также стена на стену, на общую свалку хаживали предки наши, когда не устанавливалось ладов и мира между своими, как бывало у новгородцев с суздальцами, у южной Руси с северною, у черниговцев с суздальцами, у новгородцев с чудью и немцами, как теперь бывает на кулачных боях. И нынешние бои, как наследие старины, представляют расчеты по поводу накопившихся недоразумений и неудовольствий двух противных лагерей. Они и бывают трудноискоренимыми исключительно в старинных городах, где борются два направления: жители, например, одной стороны реки, разделяющей город, мелкие торговцы или пахари с живущими по другую сторону фабричными...

Если не удавалось в старину отсидеться за деревянными стенами в городках и надо было выходить в чистое поле, выбирали для этого реку и становились ратями друг против друга. Суздальцы против черниговцев стояли в 1181 году на реке Влене таким образом две недели, смотря друг на друга с противоположных берегов, и переругивались. Припоминали старые неправды и притеснения, укоряли друг друга племенными отличиями, обращая их в насмешку и раззадоривая. Доставалось и самим князьям-предводителям... Точно так же и под Любечем долго стояли новгородцы противу киевлян и не решались переправиться через реку Днепр, пока первые не были выведены из терпения обидами и грубыми насмешками. Киевский князь Ярослав точно так же в ссоре с тмутараканским Игорем бросил в него бранное и оскорбительное слово: "Молчи ты, сверчок!" Начали биться. Битва кончилась победою Игоря, а народ стал с той поры, в посрамление бранчивого, подсмеиваться над ним: "Сверчок тмутаракан победил".

С тех дальних, первобытных времен перекоры и всякого рода переругиванья, в дешевой форме вызова и задоров, или "брань", стали употребляться, подобно слову "битва", в переносном значении, для замены слов "война" и "сражение". На самом деле существовал издревле особый порядок. За бранью следовала или "свалка" врукопашную, или "сшибка" на кулачки или даже прямо потасовка, как схватка за "святые волоса", и в этом удобном виде поволочка, лежа на земле или стоя на ногах из стороны в сторону, с боку на бок, пока кто-либо не ослабнет первым. Брань одна или окончательно решала спор, или разжигала страсти других враждующих до драки, когда они вступали в дело, принимая участие и сражаясь всем множеством... Надо было пройти долгому времени, чтобы великое несчастие народа оскорбительная зависимость от диких орд могло благодушно превратиться в насмешливое выражение и шуточный укор: в таком виде обращаются к тем людям, которые беспутно ведут в доме хозяйство и производя ненужные перевороты, достигают страшной неурядицы и даже полного имущественного разгрома со ссорами, драками и следами боевых знаков в виде синяков, желваков, колотых ран с рассечкой и ушибных подкожных и легких царапин ногтями и т.п. "Где вам с нами биться-ратиться, мужики вы лапотники, деревенщина-засельщина, воры-собаки, голь кабацкая!" А тем временем по полям ходит ветер, все подметает и разносит: брань на вороту не виснет и в боку не болит, а бранят - не в мешок валят... Бывало так, что враждующие соседи досыта наругаются, отведут душу, да на том и покончат и разойдутся: так нередко случалось у новгородцев с суздальцами. Затевать долгие и большие бои было невыгодно, ибо одни без других жить не могли, потому что жили частыми обменами, вели живую торговлю. У новгородцев водились товары на всякую руку, вывезенные даже из-за моря, у суздальцев на зяблую и мокрую новгородскую страну заготовлялся хлеб-батюшко.

Закичатся новгородцы - суздальцы захватят их торговый город и складочное место Торжок, и запросят купцы у пахарей мира по старине, с крестным целованием.Тогда обходилось дело и без драки, без рукопашных схваток, без лучного боя.

Заломается Суздальская земля - новгородцы наймут рати, накупят оружия, вызовут недругов с очей на очи, поругаются - отведут душу. Да надо же и подраться - "сердце повытрясти". Ругательствами подбодрились, охочих витязей на борьбу выпустили - ещё больше разожгли сердца. Когда попятили богатырей на стену, дрогнула вся стена как один человек и закричала свой "ясак" - обычное заветное слово (новгородское - "за святую Софию") и пошла стена на стену. Произошел бой "съемный": войска сошлись вплоть и сразились "врукопашную". Всякий здесь борется не силой, а сноровкой и ловкостью: схватясь с противником, старается валить его наземь и побоями кулаками и ударами дубиной или холодным оружием довести его до того, чтобы он уже не вставал на ноги.

И не слышно было в бухтанье да охканья!

И взял он шалыгой поколачивать,

Зачал татарин поворачиваться,

С боку на бок перевертываться;

Прибил он всю силушку поганую,

Не оставил силушку неверную на семена.

... Из взаимных бранных перекоров, разжигавших на битву или собственно бой, остались многочисленные следы в так называемых присловьях, где одна местность подсмеивается над недостатками или пороками другой. Иные из этих прозвищ до того метки и злы, что немедленно вызывают на ссору и драку современных невинных потомков за грехи или недостатки виновных предков.

Впрочем, собственно браниться, то есть в ссоре перекоряться бранными словами, по народным понятиям, не так худо и зазорно, как ругаться, то есть бесчестить на словах, подвергать полному поруганию, смеяться над беззащитным, попирать его ногами. С умным браниться даже хорошо, потому что в перекорах с ним ума набираешься (а с дураком и мириться, так свой растеряешь). Зато кто ругается, под тем конь спотыкается.

Хотя лучше всякой брани "Никола с нами!" - тем не менее забалованная привычка часто и говорить, и делать с сердцов и, даже не сердясь, ругаться и без всяких поводов браниться - привычка, как видим, вековечная, досталась нам от предков и укрепилась так, что теперь с нею никак уже и не развязаться. Еще в глубокую старину народ убедился в том, что брань на вороту не виснет, и это укрепил в своем убеждении так твердо, что уже и не сбивается. В позднейшие времена он ещё больше утвердился на том, когда, по указу государыни Екатерины ((, и заглазная брань отнесена к тому же разряду. Сказано, что она виснет на вороту того человека, который её произнес. Затем известно, что, не помутясь, море не уставится, без шуму и брага не закисает, стало быть, без брани, когда далеко ещё не все у нас уряжено, скроено и сшито и приходится все перекраивать, а сшитое распарывать, без брани - не житье, как ни колотись, сколько ни мучайся. Соблюдай лишь при этом одно святое, незыблемое правило: "Языком и щелкай и шипи, а руку за пазухой держи", хотя, однако, одною бранью и не будешь прав.

Сергей Максимов (1831-1901)

писатель, этнограф, академик Российской АН.

ОЧНАЯ СТАВКА С "КОСВЕННЫМИ УЛИКАМИ"

(из домашнего архива чиновника полиции нравов

Пантелея Рубашкина)

* * *

Исстари среди русских людей сложилось глубокое убеждение в целительном, магическом свойстве растений. Вот лишь несколько примеров:

Папоротник. Относился к "тайнобрачным" растениям. По преданию, в полночь на нем мог появиться блестящий, серебристый цветок, вроде огонька. Сорвавший этот цветок должен был без оглядки бежать домой, несмотря на заманивание чертей. Обернувшийся погибал задушенным или сходил с ума. Цветок использовался также для отыскания и беспрепятственного вскрытия клада, для получения власти над чертями в любовных делах.

Плакун-трава. Корень её выкапывали в Иванов день (7 июля), на утренней заре без каких-либо железных приспособлений, чтобы смирять и приводить в покорность нечистых духов и ведьм.

Одолень-трава. Имея её корень в доме, можно было легко завоевать сердце молодой девушки или выиграть судебную тяжбу.

Трава тирлич. Собиралась под Иванов день на Лысой горе близ Днепра под Киевом. Из тирлича выжимался сок, которым натирали кудесники свои подмышки при совершении чародейства. Ведьмы, знавшие свойство этой травы, старались истребить её.

Девясил (enula copanea). Высушить её, истолочь и смешать с росным ладаном, поместить все это в ладанку и носить её девять дней не снимая, а потом незаметно зашить её в платье любимой особе. По уверению простолюдинов, действие девясила оттого велико, что заключает в себе девять сил.

Чернобыльник. Если в конце августа сорвать чернобыльник, зашить в шкурку молодого зайца и носить в виде подвязки, то, как говорили, человек обретал небывалую ловкость на бегу.

Петунея. Две ложки порошка этой травы плюс ложка оливкового масла равнялась гигантской способности переносить любые попойки.

Любовные яблоки. Через них достигались внимание и любовь желанной особы. Яблоко разрезалось пополам, в середину закладывалась записка с именем той особы. По мере высыхания яблока на солнцепеке должна была страдать от любви и указанная в записке женщина.

Дурман (datura) Произрастает вблизи свалки нечистот, или где есть много трупов, и содержит в зернах своих одуряющий наркотик. Действует на мозг, притупляя его деятельность и развивая ложное воображение; очень эффективное средство для оказания на человека нейтрализующего воздействия, усыпления его бдительности.

Сонная одурь, белладонна (atropa belladonna). Ягода этого наркотического растения походит на вишню. Вводит человека в состояние приятных бредовых галлюцинаций: лужа ему покажется озером, соломинка бревном. Говорят: "белены объелся".

Беленное масло. Болеутоляющее средство наружного пользования. Выделяет удушливый газ своего эфирного масла, которое причиняет какое-то раздражение в человеке и он начинает искать причины для ссоры, особенно если это происходит в хорошо отапливаемом помещении. Утверждают, будто от натирания этим маслом человек видит себя во сне летающим.

Однако самыми популярными напитками из трав были квас, брага, пиво и мед. В банях квас подавали для питья, им же обливались для здоровья. Пиво варилось из муки с солодом и хмелем. Мед служил главным предметом угощения во время пиров и застолий, варился также с хмелем и приправлялся некоторыми пряностями.

Водка на Руси появилась, судя по всему, не ранее ((( века и доставлялась купцами иноземцами из Литвы. Строго говоря, водка подпадала в разряд "вино" и делилась на подразряды: вино простое, доброе, боярское и высшее двойное. Русская водка приготовлялась из ржи, пшеницы и ячменя, настаивалась на разных пряностях и душистых травах, корках и плодах. Водку пили не только перед обедом, но и круглый день - с радости и горя, на свадьбах и поминках.

Белое и красное вино впервые упоминается в летописи (( века. Чуть позднее появилось привезенное немецкими купцами и названное у нас "романеей". Так же в питейных домах называлась и наливка, настоянная на водке с медом. Наиболее экзотические вина принимались понемногу и как лекарства.

* * *

Многие старинные русские "черные книги" несут на себе отпечаток заимствования у зарубежья. Взять хотя бы "Остролог", "Острономия", "Громник", "Калядница", "Мысленик", "Аристотелевы врата"... Много ходило на Руси и примет, сходных с римскими: пожелание здоровья при чихании, звон в ушах, просыпка соли на столе, верование в сглаз и другие. Верование в сглаз укоренилось особенно глубоко. Шесть недель родители старались укрывать ребенка от посторонних и подпускали к нему только родных. (У итальянцев и испанцев, например, широко была распространена боязнь цыганского сглаза: когда цыганка смотрела на новорожденного, то матери подсовывали ей под нос кукиш). От сглазу надо было прикусить себе язык, сплевывать через левое плечо три раза, надевать белье наизнанку, утаивать настоящее имя ребенка; девица должна была погладить рукой себя по заду, потом погладить той же рукой себя по лицу. Предписанные действия с травами следовало предпринимать в одиночестве: "Чужой глаз - что лихой ворог завистлив, а зависть - что ржавчина, весь урожай поедом съест". Но случалось и такое, когда сглаз допускался, именно при обмене пылкими взглядами между юношей и девушкой в момент вспыхнувшей между ними любовной страсти...

В старину не советовали отправляться в дальнюю дорогу в понедельник, тем более тринадцатого числа, или, когда заяц путь перебежит. Считалось, что если встретится поп, монахиня, монах, женщина, девица, свинья или лысая лошадь, то в пути успеха не будет, а если лошадь в дороге распряжется жена неверна. Голубь в окно влетит - быть пожару, или кому-нибудь умереть. Ворон сядет на купол или колокольню храма - в той церкви будет отпеваться покойник; тоже и в доме кто-нибудь скончается, на кровле которого сядет и прокаркает ворон. Когда кошка моется к себе лапой - быть гостям, когда же спит, укрыв рыльце под брюхо - к непогоде или похолоданию. Ну, а уж если курица петухом запоет - и вовсе не к добру: хозяин свертывал ей шею и бросал через порог, приговаривая "На свою голову, не пой курица петухом".

При раскатах грома говорили, что едет по небу на своей огненной колеснице Илья-пророк и убивает дьявола, который в это время ищет укрытия под личиной младенца или за иконой Божией. Услышав же гром во время зимы, девушки умывались с серебра, надеясь приобрести белизну тела, здоровье, красоту.

По народному преданию, медведь прежде был человеком, одно из доказательств чего - тот любит водку, мед, ходит на задних лапах и имеет сходные с человеческими глаза. Он особенно уважаем среди русских и многих других народов: если убьют медведя, некоторые отпевают его труп извинительными песнями, дабы на том свете не отомстил своему убийце. А вот собака, если завоет, это к пожару, или к покойнику, или к своей смерти! К пожару она воет мордой вверх, к покойнику - вниз, к своей смерти - сидя или лежа.

Утверждали, что свист отвращает от себя лик Богородицы, а свист в доме - к опустению. Тот считался счастливым (в сорочке уродился), кто был рожден заключенным в пузырь с головы до ног, как в яйце. Эту тонкую перепонку зашивали в тряпочку или засмаливали в медальон, носили вместе с крестом на шнуре и с верой, что это приносит счастье на всю жизнь.

В народе существовало и такое поверье: все утопленники купались либо в полдень, либо в полночь - самое опасное время, когда русалки или водяные пуще всего дебоширят. Ссылаясь на свидетельства водолазов, рассказывали, что утопленники сидят на корточках на дне рек или водоемов и, как ещё не совсем мертвые, хватают неловкого спасателя в охапку и так утопляют его; поэтому утопленников брали сзади за волосы и вместе поднимались на поверхность. В сидячем положении на корточках находились люди обоего пола, но после разрыва в утопленнике пузыря женщина обязательно всплывала вниз спиною, а мужчина - кверху.

Свое отношение складывалось и к людям-уродам. Их часто использовали те, кто на чужом горбу в рай хотели въехать, демонстрируя калеку напоказ и получая за это мзду (иногда человека уродовали ещё и искусственно в детстве, добавляя к врожденным порокам ещё и приобретенные от людей). В то же время такие народы севера, как якуты, почитали всех уродливых созданий исчадиями дьявола и старались их уничтожить. От своих младенцев-уродов избавлялись и некоторые нации на Востоке, но им было запрещено истреблять зародышей во чреве матери.

Если надо было проделать заклинание для порчи кого-либо, то для начала нужно самому заклинателю снять с себя крест, (до этого лучше всего убить совершенно черного кота или кошку). Затем взять шерстяную нитку и навязать на ней узлы. При завязке восьми двойных узлов говорилось: "Выйду я на улицу" - "брошу в чисто поле" - "в расстанье" - "меж дворы" - "в луга" - "в моря" - "в леса" - "в зыбучие болота". Когда завязывались все восемь узлов, то говорилось: "Хотя и здесь оставлю; куда пойдет, тут и останется". Завязывание же каждого из тринадцати узлов сопровождалось таким заговором: "По позднему вечеру выйду я на улицу и откажусь я от Иисуса Христа, от царя земного, от Бога вышнего, от веры православной, от батюшки, от матушки. Предаюсь я к нечистому духу, к окаянной силе, прошу я ей помощи, чтобы она помогла ей и пособила: поступаю я на вора-разбойника, на денного грабильщика, на ночного полуношника, на (имярек). Я хочу его свержить, хочу его испортить: хоть среди дня, хоть среди ночи, хоть в чистом поле, хоть в темных лесах, хоть в зыбучих болотах, хоть сонного, хоть дремучего, хоть в терему, хоть за столами дубовыми, хоть с яствами медовыми, хоть пошел бы он и запнулся бы, самого себя заклянулся бы. Окаянные духи, придайте мне силы, помогите и пособите мне, чтобы не было (имярек) ни в день житья, ни в ночь спанья, ни в в час моготы, ни в полчаса терпежу. Хоть бы схватило его грыжами, или стрелами, взяло бы его в минуту или в две и узнал бы он все скорби и печали." Поверье гласило: коль скоро тот, для кого приготовлено заклинание, наступит на заговоренную нитку, то он споткнется, и если при этом скажет какое-либо скверное слово, заговор начнет свое действие.

Старухи-ворожеи, которым жаловались женщины на свое тяжелое житье в доме мужа, наговаривали на соль, мыло и белила, приказывали женкам умываться мылом и белилами белиться, а соль давать в питье и яство мужьям; брали у женщин ворот рубашки мужа и сжигали его, наговаривали на пепле и приказывали также сыпать его в питье мужу. Когда сжигался ворот рубашки, колдунья говорила: "Какова была рубашка на теле, таков бы муж к жене был".

В ответ на просьбу отвести мужа от полюбившейся ему женщины ведуньи советовали: "Посматривай на двор, где петухи дерутся. Возьми на том месте земельки горсточку и посыпь её на постель твоей разлучницы. Станет она с мужем твоим вздорить и опять полюбит тебя, как прежде." Слова ворожеи обретали действенную силу, если при этом имелись в руках наговорные коренья, волосы любимого человека, клочок его одежды. Считалось, если выпачкать ему поддевку или шубу бараньей кровью, то и вовсе его никто любить не будет. Однако самым мощным средством в любовных делах признавался таинственный талисман, который добывался из черной кошки или из лягушки. Из сваренной кошки получали "косточку-невидимку", делавшую человека незримым. Из лягушки - две такие же "косточки" для приворотов и отворотов, возбуждавшие любовное чувство или вызывавшие отвращение.

В ходу был и "любовный приворот" с помощью змеиных чар. В лесу отыскивали гадюку, прижимали змею к земле заговоренной палкой-рогулькой и продевали через змеиные глаза иголку с ниткой. При этом надо было говорить: "Змея, змея! Как тебе жалко своих глаз, так и раба Божия (имярек) должна любить меня и жалеть!" По возвращении из леса, тайком протыкали этой иголкой платье приглянувшейся девицы: удастся - любовь приворожена навеки. Можно было и убить змею, вытопить из неё сало, сделать из сала свечку и зажигать её всякий раз, когда замечалась остуда у любимого человека. "Сгорит змеиная свеча, и любовь остынет - ищи другую!" - приговаривали ведуньи. Попутно же рекомендовали подмешать мужчине в питье грудное молоко, женскую кровь или пот - любовь к той женщине будет опять же приворожена навечно.

При подозрении в неверности жены, советовали положить совиное сердце на суконную материю и подсунуть ей спящей под левый бок - та немедленно признается во сне, провинилась ли перед мужем. В тех же целях служила трава канупер. Мужу, когда он в отлучке, рекомендовали помыться в бане и обтереть пот полотенцем, а по возвращении домой тайно от всех положить потное полотенце жене под подушку - во сне она расскажет про свое без него житье-бытье. В свою очередь, жена, заставившая гневливого мужа носить при себе кусочек оленьего рога, могла ожидать от него доброго с собою согласия. Чтобы муж жарче её любил, неплохо было бы и отхлестать его крапивой по ягодицам...

Верили не только в Бога, но и в черта. По народному поверью, у чертей, как и у людей, есть обычаи ходить в гости друг к другу попировать, напиться допьяна, покурить и в карты поиграть. Любят они также собираться на перекрестках дорог, на колокольнях и чердаках. Стоит только "обматюкать" их, как они разбегаются прочь, ибо боятся ругань не меньше, чем ладана. Они обычно хромоноги, так как сломали себе ноги при падении с неба на землю, где начали смущать человека соблазнами, завлекать лукавством. Востроголовый искуситель всегда оказывался рядом: зазвенело в левом ухе - это он полетел сдавать сатане грехи человека. Черт пристраиваться любил с левой стороны и шептал человеку в ухо подстрекательства к злодеянию.

"Черт попутал", - оправдывались впавшие в грех и утверждали, что, ловкие в соблазнении и волокитстве непревзойденные мастера, черти очень боятся колючей сорной травы чертополоха, крестов и приглашенных в дом священников. Их можно обнаружить под любой личиной, вот только не решаются они оборачиваться в петухов-вестников светлого дня, голубей - самых чистых и невинных птиц и... ослов. Черта в любом виде всегда выдает сильный, громкий голос с примесью устрашающих звуков, однако свои острые рожки и хвост он искусно прячет. Черти на болоте живут семьями, плодят на свет шустрых хохликов-бесенят, черных и мохнатых, с рожками и хвостами...

В отсутствии рядом священника или ворожеи набожные люди, заподозрив появление бесов в доме, жгли когти совы, а потом ослиным маслом мазали двери. Или вносили чудотворные иконы с той же целью, считая, что ангел-хранитель каждого человека оберегает вверенную ему душу от действия нечистой силы, и потому к нему нужно постоянно обращаться в конце дня и в конце ночи, когда ангелы являются на поклонение Богу.

По тому же поверью, колдун наводит порчу на людей тем, что посылает на них подвластных ему духов: человек, избранный колдуном, начинает испытывать душевные и нравственные мучения, совладать с которыми знахарям не под силу. В таких случаях прибегали к другому колдуну, способному приставить к душевнобольному более сильного духа для ослабления влияния первого.

Дела о волшебстве составляли прерогативу духовной власти, чародеев сжигали на костре, как и по всей Западной Европе, только в отличие от зарубежья ведьмы на Руси, как считалось, собирались на совещания с нечистой силой на Лысой горе близ Киева. Ночь на день Ивана Купало признавалась в народе самой опасной: дабы оградить себя, в окнах изб клали крапиву, вешали на дверях убитую сороку или приклеивали восковые свечи. В эту ночь ведьмы должны были собирать разные травы для заговоров, приготовления из них мази с целью превратить людей в животных. Про ведьм говорили, что они портили не только людей, но и животных, после своей смерти продолжали наводить порчу, а избавиться от них можно было только одним - вколотить в могилу и в самый труп их осиновый кол.

Могущество ведьм усматривалось в травах, которые они варили в горшке. Папоротник, шалфей, дурман, Иван-да-Марья, чертополох, полынь, подорожник приобретали волшебную силу только в их руках: "ведьма" означала "сведущая", от глагола ведать, знать. Возбужденная фантазия рисовала её кровососом младенцев, юношей и девушек, способным превращаться в сороку и свинью, перекинувшись через двенадцать ножей. Однако русские воины, например, говорили, что ведьмы гостеприимны, ласковы и добры к ним и бывают даже пугливы, покорны особенно при виде ножа или меча.

По поводу появления среди поселян ведьм сложились особые приметы: такими признаками считались зеленые или желтые круги на лугах. Заметив их, интересовались, чье это поле, много ли поломалось там кос. Потом распускали молву, что круги появились недавно и на них ночью проходили шабаши ведьм. Вскоре все нарекания падали на самую старую женщину в семействе, обрабатывавшем поле, распространялись худые толки, пересуды. Свои услуги тут же предлагали знахари по части специальных заклинаний против бабьих зазор и чернокнижия, от заговоров кудесника, от старухи-ведуньи, от ведьмы Киевской и от сестры её Муромской. Для этих целей использовали траву чернобыльник, крапиву, плакун-траву. Знахаря же принимали ровно в полночь на 18 января (праздник ведьм), чтобы заговорить трубы, насыпать на загнетке золу из семи печей и отвратить таким образом дурные наклонности колдуний, носительниц зла и греха против всего рода Адамова.

От порчи, например, служило такое заклинание: "Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, Аминь. Заговорю твое тело белое и закреплю крепче стали и булату, крепче меди и укладу, крепче железа немецкого, крепче тугого лука и каленой стрелы, и подпояшу своим заговорным поясом; и запру и замкну в тридевять замков и в тридевять ключей, и пущу ключи в Океан-море, а взяла их щука; как щуку в море не поймать, так и тебя, раба Божия (имярек), не отмыкать, а кто ключи достанет, тот и отмыкнет. Аминь"

От всех колдунов и всякой порчи носили на голом теле из тонкой сетки майку. Или брали от трех разных источников воду, окрест сосуда ставили четыре горевшие свечи, поверх его клали два ножа накрест и лили воду в сосуд, да в ту же воду помещали меди тертые зазвонного колокола и трижды глаголили молитву. А потом ту воду пили через лебяжье горло и ею же обмывали тело.

В Москве ходило поверье: сороки оттого в город не залетали, что митрополит Московский Алексий заклял их, заметив под личиной сороки ведьму. Поговаривали также, будто в старину, снимая шкуру с медведицы, находили там бабу в сарафане.

По своему умению готовить "любовные напитки", применять женские чары путем заговора и колдовства, ведьмы-сводницы в России ничем не отставали от западноевропейских. И там, и здесь они славились мастерством в приготовлении кушаний и напитков, своей хитростью, вероломством, говорливостью и дерзостью.

* * *

Отвести человека от женитьбы могли разве только его неизлечимая болезнь или обещание принять на себя монашеский обет. Поскольку же после введения христианства на Руси тайные любовные связи стали считаться противными Богу и приравнивались к тяжким преступлениям, то родители спешили избавить молодых от соблазнов холостой жизни уже в самом раннем возрасте. Причем, до женитьбы жених и невеста могли быть вообще даже не представлены друг другу.

По установившейся тогда традиции, родители жениха избирали предварительно семейство, с которым хотели завести родственную связь, и посылали невесте свата "на разведку". Отговорка на молодость дочери принималась как отказ. Ссылка на необходимость посоветоваться с родственниками и назначение дня решительного ответа означать могли нечто иное.

После получения согласия свату предоставлялась возможность лицезреть невесту. Могли, правда, заартачиться и не дозволить, но чаще соглашались, и мать жениха направлялась на смотрины, цель которых - выпытать как можно больше о уме, здоровье, красоте невесты. Ничто не мешало выставить вместо одной дочки другую, посимпатичнее, как и, в случае обнаружения позднее обмана, обращаться с жалобой к духовным властям: если обман раскрывался, то виновного наказывали кнутом и брак расторгался. До этого, однако, доходило редко и жених был вынужден выслушивать позднее обидные нравоучения "быть поосмотрительнее", а заодно, для успокоения себя, занимался вволю рукоприкладством жены, низводил её с бела света или искал повода для развода.

Второй брак не почитался уже столь священным, как первый. Если венчавшиеся были вдовые, то на них не возлагали венцов, а держали на плечах. Церковный обряд третьего брака состоял в одном молитвословии без венчания и не одобрялся церковью. Патриарх Фотий, например, в одном из своих посланий в начале (( века приказывал священникам не допускать мирян до третьего брака, который назывался "преступным" (четвертый вообще квалифицировался - "понеже свинское есть бытие"). Вопреки запрещению четвертого брака, такое "нечестие" случалось и власти дозволяли детям от такого брака пользоваться законными правами наследства. У казаков нередко случалось и брачное сожитие без благословения церкви, да и многие крещеные люди продолжали блюсти традиции язычества и имели по несколько жен сразу.

Женились хоть и в раннем возрасте, но помнили: венчание в мае покаешься, всю жизнь промаешься; свадебное рукобитие на Крещение (19 января) - жизнь новобрачных пойдет в мире и согласии; смочит дождь свадебный поезд - к счастью; дадут молодые перед венчанием клятву в верности над колодцем - брак их будет нерушим, а любовь вечной; у кого при венчании свеча длиннее - тот больше проживет...

Ну, а в Масленицу душеньку отвести разве только уж совсем убогим и юродивым не хотелось. Ни в какие другие дни не предавались на Руси столь безграничному веселью.

Сразу после вселенской субботы начинались шумные пиршества, массовые катания на санях и салазках, возведенные в ранг спортивного турнира кулачные бои и уличный мордобой, сожжение чучел и срамные игры скоморохов. Зазывали к себе в гости на блины, пирожки, калачи и тому подобное в масле и на яйцах, что нередко завершалось веселой попойкой, а то и ошалелым загулом, впадающим в неистовое распутство. Словом, "не житье, а масленица" - тридцати братьев сестра, сорока бабушек внучка, трех матерей дочка... Казалось бы, сердечное раскаяние должно было готовить людей к ощущению на себе страданий Христовых, но повсюду давали знать о себе древние языческие обычаи, окрашенные благозвучным названием - "проводы русской зимы". Все это веселое гуляние граждан, надевших на себя личины-маски и яркие маскарадные костюмы, напомнило бы ещё больше языческие обряды Древнего Рима, давшие толчок для подражания Византии, если бы на дворе стояло лето, а не снежная зима с морозцем, охлаждающая совсем уже разбушевавшиеся страсти-мордасти, когда "истома пуще смерти", а женщина представляется похотливой блудницей, над которой можно вволю потешиться, кому нужно обязательно вскружить голову и с кем можно броситься в омут забвения от серой, скучной обыденности, не ради любви пако ради удовольствия.

Словно из заветных народных сказок выплывала и какая-то бешеная магия совсем не мотивированного рукоприкладства, когда просто ради забавы бьешь и калечишь любого, кто подвернется, с задором ухаря, испытывающего даже некоторое удовольствие от того, что и тебе могут побить морду, ибо, как учат те же сказки, для исполнения желаний нужно и самому идти на жертвы. Причем тут сказки? Да в них все та же русская ментальность, мучительно терзающая себя извечным вопросом: "Как сделать так, чтоб всегда можно выпить, закусить, погулять с бубенцами и чтоб деньги на это не убывали?" Чувство же стыда испокон веков существовало на Руси, но оно пребывало где-то отдельно от спонтанного и беспорядочного удовлетворения инстинктов разрушения, саморазрушения и чисто физиологических потребностей, что происходило обычно без особых стеснений именно в моменты беспробудного пьянства. К тому же, не случайно религиозное и социальное ощущения в русском человеке связывались прежде всего с общим томлением души и тела. Вообще, прав был, наверное, Соломон в своих притчах - "начало блуда есть обращение к идолам".

И впрямь, как же так? Повсюду проповедуются высокие христианские добродетели, а кругом только и слышно: "Бес попутал". А чего собственно хотеть, если подавляющее большинство верующих лишь повторяли зазубренное, не особенно даже вникая в суть молитв о христианской любви: для этих целей и для начала нужно быть грамотным хотя бы. Обрядность религиозная, бесспорно, почиталась русским человеком, но совершая священное таинство молитвы, покаяния и причащения, он думал, что через исповедь освобождается от всякой моральной ответственности за прошлые свои деяния, а посему, очистившись от грехов, вновь уходил в загул и распутство. Вину же за свои куролесения возлагал на проклятого дьявола и подручных демонов в лике ведьм и колдунов, на действие треклятого зелья. Садясь за стол или вставая, непременно осенял чело свое крестным знамением. Просыпаясь, молился тотчас, просил Божьей помощи на добрые дела и, не побывав у церковного амвона, вообще дел не зачинал. Перед битвой исповедовался, причащался и был уверен, что в случае смерти душу его унесут ангелы в царство вечного блаженства.

В зажиточном семействе у супруга всегда имелась своя, отдельная опочивальня, дабы не спать вместе ночью накануне Господних праздников, не говоря уже о постах. Благочестивые просыпались ночью и молились, каждый в своей спальне перед образами святых: такая ночная молитва считалась будто бы приятнее Богу. Днем же посещали бывших своих друзей, целовались с ними, просили у них прощения, если когда-то оскорбили друг друга, отвечая на просьбу о прощении снисходительным "Бог тебя простит". И по окончании Масленицы всем скопом заваливались в баню, добившись взаимного прощения накануне Великого Поста - дней всеобщего покаяния, греха и раскаяния в сердцах человеческих, языческих или христианских - для данного случая не имело особого значения.

Православная церковь к тому времени уже запретила народное торжество почитания древнего языческого идола Ярила (русского аналога греческого Эроса?), но оставались ещё поверья против супружеской неверности, типа помазать мужа медвежьим салом, "дабы не быть ему на другую жену хотения". Или где-нибудь в глубине все ещё устраивались тайные процессии захоронения куклы мужчины с чрезвычайно большим "струментом", завершавшиеся играми, плясками, объедаловкой, пьянкой, дракой и прочими утехами - в стремлении к и в тоске по "воле вольной".

Загадочная "воля вольная". Разве может быть масло масляным? Может, если учесть, что в ту давнюю пору вольным или свободным считался каждый крестьянин, умевший своим трудом обрабатывать землю, за пользование которой требовалось оплачивать подати и повинности. Крестьянин без земли становился объектом презрения, но, если он расчистил землю новую и ничью, то превращался в полного её хозяина. Мог занять и чужую, но, продолжая быть свободным человеком, жил как наемщик, платил трудом за пользование, а при желании мог и отойти. Забрав же на чужой земле у владельца скот и орудия, все-таки был только должником, который после расчета по чести и совести становился опять свободным. "Вольному воля" означала свободу проживания и перемещения когда и куда вздумается. Пользовались такой свободой только именно вольные люди: в те времена к ним относились сыновья при отцах, братья при братьях, племянники при дядях - все, не вступившие в обязательства или уволенные от таковых. Вольным предоставлялась полная воля, ибо были ещё холопы и рабы, которые вечно принадлежали хозяину и, как вещь, могли быть заложены, проданы и даже убиты без суда и следствия. Такие кабалили себя сами, продаваясь от крайней нищеты или в бегах от жестоких притеснений...

Видно, уже изначально судьба велела руссам вечно маяться неприкаянно в поисках занятия по дуще и "воли вольной", когда на тебя никто сверху не давит. Но вот до чего немец доходил разумом и расчетом, до того русский доходил сметкой, догадкой и чувством. Потому легче ему было не изобретать, а принимать готовые образцы и примеры. Если бы он действительно взял его задний ум да поставил впереди, то и не нес бы столь тяжких потерь; вместо этого вечно тягомотит, копается в себе самом, прикидывает, осматривается и повсюду опаздывает. И уж чем русские всегда богаты, так это опытом, приобретенным или оставленным в наследство, но который их ничему не учит. В чем они искуснейшие мастера, так это в ругательствах и междуусобицах. Чем они богаты были по-настоящему, так это беспредельным добродушием и хлебосольством, в том числе и с таким припевом вприпляску: "Ульяна! Ульяна! Садись-ко ты в сани, поедем-ко с нами, во нашу деревню. У нас ты много див увидишь: петушка в сережке, корову в рогоже..."

Любили они все с пылу и с жару. Отмачивали что-то неприглядное сдуру или спьяна, от праздности или скуки, из зависти или для потехи... Вообще, по характеру своему были "гулливы" и задиристы:: "Что было, все спустил. Что будет - и на то угостил".

На праздничных гуляниях словно черт вселялся в эти "сорвиголовы", владея ими и маня то в лес, то в омут. Поговаривали, что бесы приготовляли в вине особого червя - белого величиной с волосок, проглотив которого, тут же пьянеешь. Уверяли даже: черт любит пьяных, их легче подталкивать к согрешению, а единственное надежное средство исцеления - отчитывание над ними всех псалтырей по три раза.

В общем-то, от Божьего гнева или милости даже не пытались уйти, твердо уверовав, что умирает не старый, а тот кому час воли Всевышнего пробил. Час воли Божией, от которого ни откупиться, ни отмолиться. И потом, кому быть на виселице, не утонет, а кому суждено опиться, обуха не боится.

"Свято-Русь земля всем землям мати! - успокаивала наиболее невоздержанных "Голубиная книга", объясняющая основы мироздания. - В ней много люду христианского, они веруют самому Христу, Царю небесному, и Его Матери, Владычице, ВладычицеБогородице, поклоняются. На земле сей стоят церкви апостольские, богомольные, преосвященные. Они молятся Богу распятому..."

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕРСИИ

Николай Лесков

Легендарные характеры

Опыт систематического обозрения*

(фрагмент)

*Обозрение это составлено по древле-печатному, переводному Прологу, редакция которого не соответствует тому, который издаётся после Петра Великого. Древле-печатный, переводной Пролог, содержащий в себе приводимые здесь "прилоги", не входит в круг церковных книг и не только не пользуется церковным авторитетом, но представляет книгу "отреченную"... Интерес, им представляемый, есть собственно интерес литературный и исторический.

Тридцать лет назад, когда у нас много писали о женском вопросе, не раз было упоминаемо, будто в России репутации женщин был нанесен большой вред житийными сказаниями, которым верили наши предки. Там будто женщины постоянно выставляются соблазнительницами, стремившимися удалить мужчин от возвышенных задач жизни и погрузить их в жизнь чувственную и безрассудную. Некоторыми, более горячими, чем основательными друзьями женского вопроса, было выхвачено несколько примеров в этом роде, и те примеры, принятые без критики, до сей поры остаются в непререкаемом значении убедительных фактов. Между тем, на самом деле, это есть ложь, и в этом может убедиться всякий, кто пожелает познакомиться с женскими типами Пролога.

Это здесь и предлагается.

Разбирая Пролог, как повествовательный источник, я нашел в нем ровно сто тем или "прилогов", которые дают более или менее пригодный материал для воспроизведения в повествовательном или пластическом искусстве, а из этих ста историй - в тридцати пяти участвуют женщины.

Год по Прологу начинался с 1 сентября, и первое соблазнительное дело описано под 5-м числом сентября.

1) "По диаволю злохитрству, впаде в блуд некий епископ". Об этом никто не узнал в его пастве, но епископ был человек искренний и сам не мог снести своего греха; он пришел в церковь, снял с себя омофор и, став предо всеми на колени, начал каяться, "глаголя: отселе не могу быть вам епископ".

Словом, он принес публичное покаяние в блудном грехе, после чего его надо было "извергнуть"; но как этот епископ был человек очень добрый и люди его любили, то им стало жаль потерять его, и потому "возопиша вси люди с плачем: грех твой на нас буди".

Епископ отговаривался, но народ настаивал на своем. Тогда растроганный епископ, заливаясь слезами, потребовал себе от людей наказания, а те на это согласились, лишь бы он у них остался. Но вот епископ лег на пол у дверного порога и просил, чтобы каждый мирянин, выходя из церкви, толкнул его презрительно ногой. Люди его послушались и стали его толкать, и когда последний человек, выходя из церкви, наступил на согрешившего архиерея, только тогда епископ встал, поклонился вышедшим через двери людям и остался служить у них епископом, и люди не чувствовали в этом смущения, ибо все были уверены, что грех прощен ради его искренности и смирения. "Зане запну его ногой свою" и та, которая была его соучастницей в грехе.

2) Сентября 15. Одного молодого пустынника страшно мучали любовные мечтания. Он пошел к старцу Пахому и просил у него совета: как ему от этого избавиться. "Он же (то есть старец) рече: не дивися делу сему: аз бо многажды обретахся в сицевых. Се бо видяши мя человека уже стара суща и дряхла, яко уже четыредесять лет сижу в хижине и токмо и пекуся о едином своем спасении, и уже тольми ветх сый, а и до днешнего дне ещё не свободен".

3) Октября 29. Старец Авраамий "сочетался с женой", но потом, когда вник в семейную жизнь, то она ему не понравилась - он нашел, что домом жить очень хлопотно и беспокойно, и вообще это гораздо труднее отшельничества, к которому он уже привык. Тогда Авраамий опять оставил жену и "отшед, затворился в мале хлевине". Теперь ему не о ком было заботиться; но когда Авраамий просидел в затворе девять лет, умер его брат и оставил семилетнюю дочку. Волей-неволей Авраамию пришлось взять племянницу на свое попечение. Авраамий вышел из "хлевины", сделал тут же рядом другую такую же "хлевину" и замуровал туда дитя. Девочка прожила замурованная в затворе на глазах у дяди тринадцать лет и никаких дурных примеров не видала, но когда пошел ей двадцатый год, "она завистию бесовскою впала в падение". Неизвестно, как она, замурованная, чрез оконце "познакомилась с блудницами", выкарабкалась из затвора и ушла с этими своими знакомыми в такую "гостиницу", где собирались в досужное время военные люди. Военные же люди в той стране так любили женское общество, что везде подманивали к себе девиц, а обратно получить от них девушку было уже очень трудно. Они отпускали женщину разве только тогда, когда она им наскучит и они сами её прогонят. Старец их усовещевал и кричал на них и угрожал им из своего затвора, но военные смеялись, и его молоденькой затворницы ему не отдали, а увели её и не возвращали. Зная это, старец Авраамий обратился к хитрости, которою и достиг желанного успеха. В один день он сам вышел из своего затвора, достал себе верхового коня, добыл воиские доспехи, "во образ воинский оболкся" и поехал верхом в ту же самую гостиницу, где веселились с женщинами военные, к которым ушла из затвора его племянница. Переодетый воином, затворник держал себя в гостинице так искусно, что никто его не узнал, и даже не заподозрил, что это затворник, а все сочли его за настоящего военного. Даже и племянница его не узнала, а он, увидя это, сам притворился разбитным гулякой и стал звать не узнающую его девушку, чтобы она шла с ним отсюда препроводить дальнейшее время, за что Авраамий обещал ей дать по обычаю "дар". Молодая девушка, ещё недавно только пустившаяся в гулевую жизнь, ничего хитростного не подозревала и ушла с Авраамием из гостиницы, в полном убеждении, что ей сопутствует настоящий воин, а когда они остались вдвоем, тогда Авраамий ей себя обнаружил и укорил её и уж на свободу не выпустил, а посадил опять "в малу хлевину", где она, после долгих стенаний и плача, "покаялась, а послежди, чудеса творяше, скоро почила".

4) Октября 29. Была женщина Анна, которой хотелось спасти себя, живучи в мужских монастырях. Она назвала себя Ефимьяном и стала жить с монахами. Бороды у неё не росло, но это никого не соблазняло: монахи все думали, что Ефимьян - скопец, и нимало этим не смущались. Но один из монахов того монастыря на своё несчастие был "воображенник". Ему непременно хотелось дознаться: отчего у Ефимьяна не растет борода? К этому ещё прибавилось и искушение: невдалеке от их монастыря жила женщина, которая знала тайну Ефимьяна и притом была болтлива; она сказала "воображеннику":

- Это не скопец, а жена-бесстрастница!

(Сказавшая сама сейчас же и исчезла.)

А "воображеннику" с этой поры вступило в голову во что бы то ни стало "подсмотреть Ефимьяна".

Он об этом и начал стараться, "тщашася низринути Ефимьяна" и "сотвори сие, но бысть божественною силой до полу-сух". Анна же "бежаше от соблазнения, имея с собой точию два монаха".

5) Февраля 9. Брат некий жил в ските, не видя ни одной женщины, но брат "вложи ему в память некие жены прекрасны". Воспоминание о женской красоте ужасно беспокоило скитника. Один раз пришел к нему другой брат и начал рассказывать, что случилось в мире нового, и упомянул, что красавица, которая нравилась брату, умерла. Тогда этот несчастный, как дождался ночи, взял свой "лентий" и побежал к тому месту, где, по рассказу, похоронили красавицу. Тут он разрыл её могилу, открыл гроб и "потре гной её лентием и возвратился, имея при себе смрад той". И это его исцелило. Когда ему приходило на ум, как эта женщина была прекрасна, он доставал этот "смрад" и, "полагая его перед собой", говорил: "вот то, что от всякой красоты остаётся".

[...] 10) Мая 21. Один брат вышел из скита на реку, чтобы почерпнуть воды, и вдруг заметил на том берегу "жену перущу ризы", то есть прачку, моющую одежды, и "прилучися брату п(сти с нею". По совершении же этого греха, брат зачерпнул воды и понес водонос в скит свой, но его облепили бесы и стали кричать ему в уши: "Чего идешь в скит! Тебе там теперь уже не место; оставайся теперь с прачкой!"

Брат этим очень смутился, но сейчас же понял, что бесы этак хотят совсем сбить его с пути спасения, и сказал:

- Чего вы ко мне вяжетесь и для чего мне досаждаете! Я не хочу отчаиваться.

И с тем он пришел в свою келью и "безмолвствовал", но согрешение его открылось одному старцу. Тогда брат покаялся и рассказал, что он скрывал свой грех, боясь, как бы не впасть в отчаяние. Старец похвалил его "рассуждение"...

[...] Проследованное нами в семнадцати "прилогах" ясно показывает, что из тридцати пяти случаев, где имеет место любовный соблазн, - в семнадцати из них женщины Пролога не обнаруживают никакого обольстительного коварства для совращения мужчин, а, напротив, мужчины сами увлекаются в эту сторону с чрезвычайною неразборчивостью и легкостью.

ВТОРОЙ ДЕНЬ РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

(((( - ((( вв.

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ И ЭКСПЕРТОВ.

Показание № 17

С появлением татар во многом изменились самые условия жизни, но не изменились коренные черты характера народного. Конечно, в те давние времена жизнь и имущество никогда не пользовались полною безопасностью и ограждением, возможным в обществах, живущих жизнью цивилизованною, ибо если воровство было довольно слабо развито, сравнительно с нашим временем, то в значительной степени было развито насилие. Эта общая необеспеченность ещё увеличилась от потери независимости и подчинения хищным кочевникам, считавшим жизнь и имущество подчиненных им народов своей полной собственностью и позволявшим пользоваться ими только из милости. Тогда-то люди зажиточные заперли своих жен в терема, ибо уводить жен и невест было постоянным обычаем татарским... Вообще, это сознание постоянной опасности довело до высшей степени свойственную великороссу недоверчивость и опасливость...

Нравственное начало несомненно падало. На помощь обществу пришла церковь, которая в лице своих представителей, преимущественно монашествующих, осуждала нравственное падение общества и призывала уходить из растленного мира в пустыню. Уход в пустыню усилился в последнее время татарского владычества. Сюда шли и те, кого влекла жажда душевного спокойствия, и те, которые хотели более обеспеченной материальной жизни.

Если монастырь не всегда огражден был от нападений извне, то и внутри монастыря не всегда можно было спастись от пороков, свойственных грубому обществу, что, впрочем, нисколько не мешало благодетельному влиянию монастыря: пороки эти - явление слишком частое, и потому общество относилось к ним более снисходительно, чем даже должно...

В самом начале татарского владычества появляется проповедник, указывающий на грехи народные, как на главную причину всех бедствий, - это Владимирский епископ Серапион (умер в 1275 г.). В своих поучениях Серапион равно поражает и маловерие и суеверие: у него находим прямое обличение тех, которые, считая волхвов способными чарами произвести разные бедствия, сожигали их. Взывая к покаянию, Серапион полагал нравственное очищение единственным средством спасения от врагов иноплеменных.

Константин Бестужев-Рюмин (1829-1897)

историк, академик Петербургской АН.

Показание № 18

Забыв гордость народную, мы научились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых. Обманывая татар, более обманывали друг друга. Откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов. От времени Василия Ярославича до Иоанна Калиты (период самый несчастнейший!) Отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом; кто мог, грабил; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности.

Когда же сия ужасная тьма неустройства начала проясняться, оцепенение миновало, и закон, душа гражданских обществ, воспрянул от мертвого сна, тогда надлежало прибегнуть к строгости, неизвестной древним Россиянам. Нет сомнения, что жестокие судные казни означают ожесточение сердец и бывают следствием частых злодеяний. Добросердечный Мономах говорил детям: "Не убивайте виновного. Жизнь христианина священна". Не менее добросердечный победитель Мамаев, Дмитрий, уставил торжественную смертную казнь, ибо не видел иного способа устрашать преступников. Легкие денежные пени могли некогда удерживать наших предков от воровства, но в ((( столетии уже вешали татей. Иго татарское ввело телесные наказания: за первую кражу клеймили, за вины государственные секли кнутом...

Некоторые думали, что суеверие обезоруживало нас против Моголов, что Россияне видели в них бич гнева Небесного и не дерзали восстать на исполнителей Вышней мести... История не доказывает того: Россияне неоднократно изъявляли самую безрассудную дерзость в усилиях свергнуть иго; недоставало согласия и твердости. Но заметим, что вместе с иными благородными чувствами ослабела в нас тогда и храбрость, питаемая народным честолюбием. Прежде князья действовали мечом. В сие время низкими хитростями, жалобами Орде... Если мы в два столетия, ознаменнованные духом рабства, ещё не лишились вовсе нравственности, любви к добродетели, к Отечеству, то прославим действие Веры. Она удержала нас на степени людей и граждан, не дала окаменеть сердцем, ни умолкнуть совести.

Николай Карамзин (1766-1826)

историк, писатель.

Показание № 19

Что касается до телосложения Русских, то они, большей частью, роста высокого и очень полны, почитая за красоту быть толстыми и дородными, стараясь отпускать и растить длинную и окладистую бороду. Но в большинстве они вялы и недеятельны, что, как можно полагать, происходит частью от климата и сонливости, возбуждаемой зимним холодом, частью же от пищи, которая состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты и подобных растений, производящих дурные соки.

У них хорошие умственные способности, однако нет тех средств, какие есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукой. Правда, они могли бы заимствовать в этом случае от Поляков и других соседей своих, но уклоняются от них из тщеславия, предпочитая свои обычаи. Отчасти причина этому заключается и в том, что образ их воспитания (чуждый всякого основательного образования и гражданственности) признается их властями самым лучшим для их государства и наиболее согласным с их образом правления, которое народ едва ли бы стал переносить, если бы получил какое-нибудь образование и лучшее понятие о Боге, равно как и хорошее устройство. С этою целью цари уничтожают все средства к его улучшению и стараются не допускать ничего иноземного, что могло бы изменить туземные обычаи. Такие действия можно было бы сколько-нибудь извинить, если бы они не налагали особый отпечаток на самый характер жителей. Видя грубые и жестокие поступки с ними всех главных должностных лиц и других начальников, они так же бесчеловечно поступают друг с другом, особенно со своими подчиненными и низшими, так что самый низкий и убогий крестьянин (как они называют простолюдина), унижающийся и ползающий перед дворянином, как собака, и облизывающий пыль у ног его, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-нибудь верх. От этого бывает здесь множество грабежей и убийств. Жизнь человека считается ни по чем. Часто грабят в самих городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли. Я не хочу говорить о страшных убийствах и других жестокостях, какие у них случаются. Едва ли кто поверит, чтобы подобные злодейства могли происходить между людьми, особенно такими, которые называют себя христианами.

Отсюда можно заключить, каково обращение их с иностранцами, когда они так бесчеловечны и жестоки к своим единоземцам. И несмотря на то, нельзя сказать наверное, что преобладает в этой стране - жестокость или невоздержание. Впрочем, о последнем я и говорить не стану, потому что оно так грязно, что трудно найти приличное для него выражение. Все государство преисполнено подобными грехами. И удивительно ли это, когда у них нет закона для обуздания блуда, прелюбодеяния и других пороков?

Что касается до верности слову, то Русские в большинстве своем считают его почти ни по чем, как скоро могут что-нибудь выиграть обманом и нарушить данное обещание. Поистине можно сказать (как вполне известно тем, которые имели с ними более дела по торговле), что от большого до малого (за исключением весьма немногих, которых очень трудно отыскать) всякий Русский не верит ничему, что говорит другой, но зато и сам не скажет ничего такого, на что бы можно было положиться.

Чрезвычайные притеснения, которым подвержены бедные простолюдины, лишают их вовсе бодрости заниматься своими промыслами, ибо чем кто из них зажиточнее, тем в большей находится опасности не только лишиться своего имущества, но и самой жизни. Если же у кого и есть какая собственность, то старается он скрыть её, сколько может, иногда отдавая в монастырь, а иногда зарывая в землю и в лесу, как обычно делают при нашествии неприятельском. Этот страх простирается в них до того, что весьма часто можно заметить, как они пугаются, когда кто из бояр или дворян узнает о товаре, который они намерены продать. Я нередко видел, как они, разложа товар свой (как-то: меха и т.п.), все оглядывались и смотрели на двери, как люди, которые боятся, чтобы их не настиг и не захватил какой-нибудь неприятель. Когда я спросил их, для чего они это делали, то узнал, что они сомневались, не было ли в числе посетителей кого-нибудь из царских дворян или какого сына боярского, и чтоб те не пришли со своими сообщниками и не взяли у них насильно весь товар.

Вот почему народ (хотя вообще способный переносить всякие труды) предается лени и пьянству, не заботясь ни о чем, кроме дневного пропитания.

Джильс Флетчер - английский писатель,

посол в России с 1588 по 1589 годы.

Показание № 20

Народ этот в обращении церемонен до чрезвычайности. При встрече на улице тотчас снимают шапки, и в несколько приемов кланяются друг другу, строжайше соблюдая, чтоб отдать поклон за поклон. Здесь разумеется о равных между собою, потому что, если кто стоит выше другого, всячески старается не прежде того снять шапку, и прибегает к хитрости, смышленей даже иного Бискайца! Имеют ещё обыкновение при встрече, если долгое время не виделись, целоваться...

Они очень склонны ко злу. Даже все вообще большие плуты, чуть только могут как-нибудь скрытно сплутовать, и потому чрезвычайно надо остерегаться в своих сделках с ними. Ведущий с ними торговые дела должен быть всегда осторожен и весьма бдителен, в особенности же не доверять им слепо: на словах они довольно хороши, зато на деле как нельзя ловче умеют добродушной личиной и самыми вкрадчивыми словами прикрывать свои лукавейшие намерения. Притом они большие мастера на обман и подделку товаров и с особенным искусством умеют подкрашивать соболей, чтоб продавать за самые лучшие. Или покажут вам одну вещь на продажу. Станете же с ними торговаться о цене, они тут будто и уйдут и слышать не хотят об уступке за предложенную им цену, а между тем незаметно поменяют вещь и возвращаются к вам, уступая её.

Вообще чрезвычайно как ревнуют своих жен и мало дозволяют им отлучаться со двора. Да и не без причины так ревнивы они: мужчины и женщины у них чрезвычайно как хороши собою и здоровы. Одно только, что женщина обычно употребляют румяна и белила, к тому же так неприятно, что стыд и срам!

Рафаэль Барберини

выходец из знатной римской фамилии,

в 1565 г. находился в Москве как частное лицо.

Показание № 21

Я просил одного княжеского советника помочь мне при покупке некоторых мехов для того, чтобы меня не обманули: сколь охотно обещал он мне свою помощь, столь же долго, наоборот держал меня в ожидании. Он хотел мне навязать свои собственные меха. Между тем приходили к нему другие купцы, обещая награду, если он продаст мне за хорошую цену их товары. Ибо таков обычай купцов, что в купле или продаже берутся быть посредниками и обнадеживают своим усердным содействием, получив отдельно от каждой стороны подарки.

Москвичи считаются хитрее и ленивее всех остальных русских, и в особенности на них нельзя положиться в исполнении контрактов. Они сами знают об этом, и когда им случится иметь дело с иностранцами, то для возбуждения большей к себе доверенности они называют себя не москвичами, а приезжими...

Положение женщин самое жалкое. Ибо они ни одну женщину не считают честною, если она не живет заключившись дома, и если её не стерегут так, что она никогда не показывается на публику. Они почитают мало целомудренной ту женщину, которую видят чужие и посторонние, однако в известные дни, посвященные веселью, позволяют женам и дочерям сходиться для забавы на приятных лугах.

В Московии есть один немец, кузнец по имени Иордан, который женился на русской. Поживши несколько времени с мужем, жена однажды сказала ему ласково: "Почему ты, дрожайший друг, не любишь меня?" Муж отвечал: "Напротив, очень я люблю тебя". "Почему тогда ты меня не бил в знак твоей любви?" - спросила она. Немного спустя муж жестоко её побил и признавался мне, что после этого жена стала любить его гораздо больше. Это он повторял потом очень часто и, наконец, в нашу бытность в Москве, сломал ей шею и колени...

Брак заключают не ближе четвертой степени родства или свойства. Развод допускают и дают разводную грамоту, однако тщательно это скрывают, зная, что это противно религии и установлениям... Они называют прелюбодеянием только связь с женою другого. Любовь супругов, по большей части, холодна, преимущественно у благородных и знатных, потому что они женятся на девушках, которых никогда прежде не видали, а потом, занятые службой князя, принуждены оставлять их, оскверняя себя гнусным распутством на стороне.

Сигизмунд Герберштейн - немецкий дипломат,

участник переговоров в Москве с Великим

князем Василием ((( в 1517 и 1526 гг.

Показание № 22

В чувственной любви многие русские предавались таким излишествам и порокам, что Флетчер (английский посол в России) замечает: "Я не хочу говорить об этом, потому что оно слишком гнусно, так что позорно рассказывать. Вся страна наводнена всевозможными грехами этого рода". Петрей (шведский дипломат) говорит, что в его время часто небогатый служилый или торговый человек сам предлагал свою жену богатому человеку за несколько рублей, и даже сам стоял на страже во время любовного свидания, пока жена не отдаст ему полученную плату. Петрей, Олеарий, Рейтенфельс и Карлейль говорят, что противоестественные пороки в Московии столь же часты, как и безнаказанны, что подобными привычками хвастаются как делом хорошего тона, что на улицах показываются райки с марионетками, представляющими неблагопристойные сцены и что на эти представления смотрят молодые люди обоего пола, даже мальчики и девочки...

Очень наивны кажутся после этого предположения, что сближение с Западной Европой могло иметь дурное влияние на нашу нравственность. По крайней мере, не из Западной Европы перешло к нам очень игривое устройство, которое до недавнего времени сохраняли в столицах (а в иных провинциях, говорят, сохраняют и до сей поры) торговые бани, в которых мужчины и женщины моются вместе - это устройство подробно описано путешественниками, прибавляющими рассказы о различных виденных ими случаях самого наглого цинизма со стороны женщин, которые вовсе не принадлежали к записным жертвам порока. Кто читал хоть что-нибудь о Востоке, тому ясна связь этих фактов с гаремной жизнью.

[...] Несмотря на всю неправдоподобность предположения, что может человек измерять степень любви силою побоев, невозможно сомневаться в том, что это соразмерение действительно существовало Надобно также вспомнить изречение, столь часто повторяемое нашим народом "кого люблю, наказую", и пословицу "люби жену, как душу, тряси её, как грушу!" и т.д., и т.д. Кстати, бывали иногда люди, которые считали клеветою или непониманием (русской символистики) уверение иностранных писателей, что знаменитый элемент наших свадебных обрядов - плеть, по смыслу народного обычая, вручается мужу не для одной аллегории, а для серьезного употребления...

Из всех качеств или привычек русского народа путешественники удивлялись более всего терпеливости русских людей в перенесении лишений всякого рода... Чувства и желудок их были уже привычны ко всему этому. Рассказы иноземцев совершенно противоречат поверью, будто в старину Русь жила вроде того, как мечтали иногда жить современные нам простолюдины на реке Дарье, у которой берега кисельные, а вода сытовая: не говоря уже о частых голодных годах, и в обыкновенные годы нищета была страшная... Лишения, которым подвергался русский в старину, притупляли его чувство в перенесении физической боли, - точно так же притупляли в нем и жалость к страданиям других. При всей врожденной доброте сердца, вообще русские были в старину народ безжалостный! Помочь ближнему и заставить его страдать было для них одинаково легко. Первое было внушением врожденного качества. Второе, гораздо сильнее и чаще выступавшее наружу, было следствием ожесточения от скорби и лишений. (Оба ряда этих противоречащих явлений могут быть наблюдаемы в народе до сих пор всяким, кому есть охота наблюдать)... Отсюда, от лишений и безмернейший разгул простого народа по праздникам и развитие страсти к питью и многоядению... Часто случается слышать мнение, что пьянство распространяется в народе с каждым годом. Не знаем, до какой степени может распространяться порок, издавна бывший всеобщим.

[...] Пристрастие к баням не мешало общему восточному пороку неопрятности, которая удивляла и смущала иноземцев... Поразительным явлением для путешественников были неизвестные в Европе насекомые тараканы, покрывавшие потолки и стены. Путешественники рассказывают о них с ужасом и говорят, что ночью они страшно кусаются, но русские изобрели средство приводить себя в безопасность от этих укушений: они клали на ночь кусочки хлеба к тем щелям, где особенно многочисленны стада тараканов, и этою жертвою искупали свои бока. Таннер, который первый из путешественников заметил этих врагов, так надеется заинтересовать Европу необычностью своего открытия, что, не довольствуясь очень подробным описанием интересного насекомого, срисовал его в назидание немцам.

Николай Чернышевский (1828-1889)

писатель, философ.

Показание № 23

Положение жены всегда было хуже, когда у неё не было детей, но оно делалось в высшей степени ужасно, когда муж, соскучив ею, заводил себе на стороне любезную. Тут не было конца придиркам, потасовкам, побоям. Нередко в таком случае муж заколачивал жену до смерти и оставался без наказания, потому что жена умирала медленно и следовательно нельзя было сказать, что убил её он, а бить её, хотя по десяти раз на день, не считалось дурным делом. Случалось, что муж таким образом приневолил её вступить в монастырь, как свидетельствует народная песня, где изображается такого рода насилие. Несчастная, чтоб избежать побоев, решалась на самовольное самозаключение тем более, что и в монастыре ей было больше свободы, чем у дурного мужа. Если бы жена заупрямилась, муж, чтоб разлучиться с немилою-постылою, нанимал двух-трех негодяев лжесвидетелей, которые обвиняли её в прелюбодеянии. Находился за деньги такой, что брал на себя роль прелюбодея: тогда жену насильно запирали в монастырь.

Не всегда, однако, жены безропотно и безответно сносили суровое обращение мужьев и не всегда оно оставалось без наказания. Были примеры, что жены отравляли своих мужьев, и за это их закапывали живых в землю, оставляя наружи голову и оставляли в таком положении до смерти. Впрочем, иногда им даровали жизнь, но заменяли смерть вечным жестоким заточением. Другие жены мстили за себя доносами. Как ни безгласна была жена перед мужем, но точно также были безгласны мужья перед царем. Голос жены, как и голос всякого, и в том числе холопа, принимали в уважение, когда дело шло о злоумышлении на особу царского дома или о краже царской казны... Но ещё случалось, что за свое унижение женщины мстили обычным своим способом: тайною изменою. Как ни строго запирали русскую женщину, она склонна была к тому, чтоб "положить мужа под лавку", как выражались в тот век. Так и быть должно. По свойству человеческой природы, рабство всегда рождает обман и коварство. Часто женщина напивалась допьяна и тогда, если только представлялся случай, предавалась первому мужчине.

Хотя блудодеяние и преследовалось строго нравственными понятиями, и даже в юридических актах блудники помещались в один разряд с ворами и разбойниками, но русские мужчины предавались самому неистовому разврату. Очень часто знатные бояре, кроме жен, имели у себя любовниц, которых доставляли им потворенные бабы, да сверх того не считалось большим пороком пользоваться и служанками в своем доме, часто насильно. По известиям одного англичанина, некто из любимцев царя завел у себя целый гарем любовниц, и так как его жена была этим недовольна, то он почел лучшим отравить её. Вообще же мужчине и не вменялся разврат в такое преступление, как женщине.

Примеры непочтения детей к матери были нередки. Бывало, что сыновья, получив наследство после родителя, выгоняли мать свою, и та должна была просить подаяния. Это не всегда преследовалось, как видно из одного примера ((( века, где царь приказал выделить выгнанной матери помещиков на содержание часть из поместьев её мужа, но сыновьям, судя по всему, не было никакого наказания. Иногда же, напротив, овдовевшая поступала безжалостно с детьми, выдавала дочерей насильно замуж, бросала детей на произвол судьбы и т.п.

Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый ложной святостью патриархальных отношений. Почтение к родителям считалось по нравственным понятиям ручательством здоровой, долгой и счастливой жизни. О том, кто злословит родителей, говорилось: "Да склюют его вороны, да съедят его орлы!" Несмотря на такие нравственные сентенции, покорность детей была более рабская, чем детская, и власть родителей над ними переходила в слепой деспотизм без нравственной силы.

[...] Русские вообще редко исповедывались и причащались. Даже люди набожные ограничивались исполнением этих важных обрядов только однажды в год. Другие не исповедывались и не подходили к Святым Дарам по нескольку лет. Притом исповедь для толпы не имела своего высокого значения: многие, чтобы избежать духовного наказания и после даже хвалились этим, говоря с насмешкою: "Что мы за дураки такие, что станем попу сознаваться". Часто владыки жаловались на холодность к религии и обличали мирян в уклонении от правил церкви...

При способности и готовности переносить труды и лишения, русский народ, хотя не отличался долговечностью, но пользовался вообще хорошим здоровьем. Из болезней только эпидемические наносили иногда значительные опустошения, потому что меры против них были слабы и ограничивались неискусным старанием не допустить заразе распространяться с места на место. Из обыкновенных болезней, которым русские чаще всего подвергались, были гемариордальные, столь свойственные нашему климату, упоминаемые в старину разными наименованиями припадков головной боли, течения крови, запоров, болей в спине и тому подобное. Нервные болезни, если не слишком часты, зато обращали внимание своими явлениями: эпилептические, каталептические, истерические припадки приписывались порче и влиянию таинственных сил, при посредстве злых духов... В ((( веке занесена в Россию сифилитическая болезнь, а в следующем столетии она довольно распространилась и наносила опустошения среди населения. Простудные болезни редко поражали русского, приученного к переменам воздуха и температуры. Как особые случаи, упоминают в старину каменную болезнь, отек, сухотку, грыжу, зубную боль, глухоту, немоту, слепоту... Вообще, от болезней искали средств более всего в церковных обрядах и прибегали также к травникам, составлявшим класс самоучек-лекарей, отдавались им часто с чрезвычайным легковерием. Ученые медики были иностранцы, находились только при царском дворе и то в небольшом количестве.

[...] Русский человек того времени, если имел достаток, то старался казаться беднее, чем был, боялся пускать свои денежки в оборот, чтобы, разбогатевши, не сделаться предметом доносов и не подвергнуться царской опале, за которою следовало отобрание всего его достояния "на государя" и нищета его семьи! Поэтому, он прятал деньги где-нибудь в монастыре или закапывал в землю про черный день, держал под замком в сундуках вышитые золотом дедовские кафтаны и охабни, собольи шубы и серебряные чарки, а сам ходил в грязной потертой однорядке из грубого сукна или в овчинном тулупе и ел кое-что из деревянной посуды.

Неуверенность в безопасности, постоянная боязнь тайных врагов, страх грозы, каждую минуту готовой ударить на него сверху, подавляли в нем стремление к улучшению своей жизни, к изящной обстановке, к правильному труду, к умственной работе. Русский человек жил как попало. Подвергаясь всегда опасности быть ограбленным, обманутым, предательски погубленным, он и сам не затруднялся предупреждать то, что с ним могло быть, он также обманывал, грабил, где мог поживлялся за чужой счет ближнего ради средств к своему, всегда непрочному, существованию. От этого русский человек отличался в домашней жизни неопрятностью, в труде - ленью, в сношениях с людьми - лживостью, коварством и бессердечностью. Состояние народа при Борисе Годунове было лучше чем при Грозном, уже потому, что хуже времен последнего мало можно найти в истории. Но основные воззрения на государственный порядок и общественный строй не изменились.

Николай Костомаров (1817-1885)

историк, писатель.

Показание № 24

Язычество продолжало жить как уклад жизни. Таким пристрастием к старине особенно отличались женщины, которых наши древние проповедники усердно обличали в идоломолении и волшебстве... Конечно, когда русский народ был оглашен проповедью христианства, язычество исчезло не тотчас. Ведь и в органической природе нужно время и труд, чтобы вместо многолетних, пустивших в почву глубокие корни растений, развести новые злаки. В этой пассивности была значительная доля язычества, которое было крепко тем, что народ сросся, сжился с ним в течение многих веков. Замечательно, что русские люди обыкновенно не замечали своего двоеверия: народная масса считала себя истинно христианской, что не мешало ей справлять старые праздники и чтить своих старых домашних богов. Но делалось это не вследствие предпочтения язычества христианству, а просто по незнанию нового закона. Иерархия обличала народное двоеверие, но сам народ, двоеверно живший, считал себя истинно верующим, не замечая и не зная, что в его жизни много языческого.

[...] Наш очерк был бы неполон, если бы мы не указали на печальные явления в русской жизни, касающиеся того же брачного вопроса, но потемненного и извращенного пороком. Имеем в виду такие виды греха против седьмой заповеди, какова содомия и скотоложство. Особой связи этих грехов с русским язычеством мы не находим. Причастные к этим грехам люди действовали не в силу каких-либо доисторических традиций, а просто удовлетворяя своим порочным наклонностям. Полагаем, что люди, обнаруживающие наклонности к этим ужасным порокам, психически ненормальны.

Грехи этого рода были известны в Греции, и против них имеются постановления в Кормчей. В церковном уставе св. Владимира упоминается заставанье "с четвероножиною", т.е. скотоложство. Если судить только на основании литературных памятников, то необходимо сделать вывод: в первые века христианства у нас очень мало были распространены противоестественные пороки. Развитие их относится к более позднему времени, к (( - ((( вв. Так, в епископском поучении, помещенном в Кормчей (( в., автор обличает "содомскую пагубу". Уставы преп. Ефросина и преп. Иосифа Волоцкого запрещают допускать в монастырь подростков мужского пола. Правда наши монастырские уставы составлялись под влиянием уставов греческих, где отмеченное обстоятельство предусмотрено. Но русская действительность показывала, что постановления преп. Ефросина и Иосифа имели в виду не одну идею, а и печальную современную действительность. Оказывается, этому ужасному пороку был подвержен даже глава русской церкви, митрополит Зосима, как это видно из сочинений преп. Иосифа Волоцкого. Старец Елизарова монастыря Филофей в своем послании умолял великого князя Василия Ивановича искоренить из своего православного царства "горький плевел" содомии. Того же самого явления касался Филофей в послании к царю Ивану Васильевичу, считая содомию жертвой диавола.

Обыкновенно о пороках исключительно много не говорят, с одной стороны, потому, что нужен повод, чтобы заговорить: все исключительное редко. Филофей считал необходимым писать об этом правителям русского государства, следовательно порок принял широкие размеры. Это подтверждается другими источниками. В сочинениях митрополита Даниила (1522-1539) рассеяно множество обличений против невоздержания всякого рода его современников, и в том числе обличение грехов против седьмой заповеди. Восставая против обычая многих мужчин румяниться и удалять на лице волосы (выщипывали на лице волосы из бороды и усов), Даниил дает понять, что это делалось с определенными намерениями содомии. По словам Даниила, в ((( веке у нас господствовали грубые чувственные пороки. Простой народ погрязал в разврате, аристократия же изощрялась в противоестественных формах этого греха. Одно из посланий Даниила писано к лицу, погрязшему в содомии до потери физической крепости и ослабления умственных способностей. Вероятно, низкий уровень нравственного состояния русского общества, рассматриваемый под аскетическим углом зрения монаха иерарха, побудил Даниила высказать взгляд, противный христианской нравственности: Даниил допускал оскопление в видах достижения и сохранения целомудрия.

Против содомии направлено сильное "слово на потопляемых и погибаемых без ума, богомерзким гнусным содомским грехом, в муках вечных" Максима Грека. Видно, что в груди преподобного кипело негодование. Он находил, что следует занимающихся содомией казнить через сожжение и предавать вечной анафеме...

Неизвестный автор послания к Грозному говорит, что его современники порицали брак и одобряли содомию. Грех был очень распространен: в нем были повинны даже бояре, воеводы и близкие к царскому двору люди. Автор умолял царя искоренить опасный и гнусный порок. Послание точно не приурочено к определенному лицу и приписывается то митрополиту Даниилу, то попу Сильвестру... Стоглавый собор открыто признал, что среди русского общества распространены блуд, прелюбодеяние и содомия. В 1522 году митрополит Макарий писал послание в Свияжск к царскому войску. Из послания видно, что воины "бесстыдно блуд содевали со младыми юношами, содомское зло, скаредное и богомерзкое дело". Митрополит отмечает, что воины оскверняли освобождаемых из плена пленников, жен и девиц. Такое же распутство было присуще русскому обществу и в начале (((( в., если верить показаниям иностранцев...

Николай Гальковский (1868-1917)

историк, писатель, этнограф.

Показание № 25

Со времени учреждения опричнины в 1565 г. казни приобрели характер организованного террора, направленного уже не столько против виновных, сколько против самых широких слоев населения, но в первую очередь, конечно, против тех, кто подвертывался под горячую руку царя, кто составлял его ближайшее окружение и был исполнителем его распоряжений, будь то боярин, приказной дьяк или псарь, поставленный на заставе...

Террор принимал характер системы, причем физическая жестокость пыток и казней казалась царю Ивану недостаточной, и он, в согласии со своими собственными представлениями и с представлениями современников о смерти и загробной жизни, прибегал сознательно и преднамеренно к крайним средствам. Таким крайним средством были удары по указанным представлениям, удары, которые для современников и жертв были страшнее физической боли и даже смерти, так как поражали на вечные времена душу. Чтобы человек не успел покаяться и сделать предсмертные распоряжения, его убивали внезапно. Чтобы его тело не могло получить выгод христианского погребения, его разрубали на куски, спускали под лед или бросали на съедение собакам, хищным птицам и зверям, запрещая родным и посторонним лицам погребать. Чтобы лишить человека последней надежды на спасение души, его лишали поминовения.

Вся обстановка многих казней, приобретавших иногда характер погрома, когда людей убивали без разбора и счета, устраняла возможность составить задним числом сколько-нибудь полный список убитых. В таких случаях приходилось возлагать надежды на всеведение "Господа Бога" и давать Ему кое-какие наводящие указания...

Очевидно, что пора оставить старый предрассудок, будто опалы и казни царя Ивана Грозного были направлены в лице бояр и княжат против крупных феодалов и что лица из низших слоев населения погибали только случайно, в связи с казнью крупного феодала.

Степан Веселовский (1877-1952)

историк, академик АН СССР.

Показание № 26

Для Ивана Грозного, как и для большинства людей его времени, идеал преобразований монастырской жизни заключался в том, что крайнее благочестие искупало крайний разврат. Внешние обряды и материальные лишения возмещали отсутствие истинного благочестия. В этом именно смысле Александровская слобода строго соблюдала свой устав...

Помимо легенд всяких, Александровская слобода оставила воспоминания, довольно оскорбительные для нравственности. Молитвенные обряды там сменялись пирами, превращавшимися в оргии. В жизни Грозного женщина всегда занимала видное место. Вполне возможно, что даже опричники служили для удовлетворения таких наклонностей и вкусов его страстной и неумеренной природы, которых по-видимому, не могли ослабить в нем ни старость, ни болезни. Возможно, что этот привычный разврат принимал иногда самые отвратительные и жестокие формы. Мы допускаем, что летописцы давали большой простор своей фантазии, изображая, например, как Скуратовы и Басмановы в исступлении садизма заставляли крестьянских девушек голыми гоняться за курами и пронзали их стрелами... Впрочем, в то время даже настоящие монастыри часто походили на вертепы разврата. Не трудно представить себе, что происходило у Александровских "иноков" Сам игумен-царь мог служить живым примером разврата. Он успел удалить от себя трех или четырех жен. Со времени смерти Анастасии семейная жизнь его не представляла ничего поучительного. Однако, как же согласовать эту распущенность царя с его постоянным стремлением вступать в новые брачныесоюзы? По-видимому, это совершенно противоречит ходячим легендам о целых толпах женщин, будто бы приводимых в Александровскую слободу, или о гареме, повсюду сопровождавшем царя в его поездках. Иван был большим любителем женщин, но он в то же время был и большим педантом в соблюдении религиозных обрядов...

В детстве его обижали и глумились над ним. Всю свою жизнь он старался отплатить людям за эти унижения. Отсюда его безумная страсть издеваться над людьми, иногда он не мог или не хотел мучить их другими способами. Он испытывал острое наслаждение, сбивая их с толку и упиваясь сознанием своего превосходства при виде их растерянности. Жалость или сочувствие в нем совершенно отсутствовали. Этим он напоминает Петра Великого... Не Норман, скорее раздражительный, жестокий и коварный Монгол. Скрытен, но отлично знает, чего хочет, и хочет разумного или того, что, по крайней мере, кажется таким при данных обстоятельствах. Изворотлив, тонок и любознателен во всех отношениях. Порой он бьет дальше намеченной цели, что зависит от его необузданного темперамента. У него больше жертв, чем действительных врагов. Нельзя не согласиться на этот раз с доктором Ламброзо, сказавшем, что раз человек отведал крови, убийство для него становится потребностью. Кровь повелительна настолько, что ей нельзя противиться. По его словам, чувственная любовь нередко сплетается с жаждой крови - вид её сильнее всего возбуждает половую страсть... За кровавыми сценами всегда следует проявление самого неистового разврата.

Казимир Валишевский (1848-1925)

польский историк, юрист, писатель и публицист.

Показание № 27

Московиты с детства имеют обыкновение так говорить и думать о своем государе, получив это установление из рук предков, что чаще всего на ваш вопрос отвечают: "Что бы мы ни имели, когда преуспеваем и находимся в добром здравии, все это имеем по милости великого государя". Такое мнение о себе он поддерживает среди своих с удивительной строгостью, так что решительно хочет казаться чуть ли не первосвященником и одновременно императором... Можно сказать, что все это заимствовано от греческих императоров и патриархов, и то, что относилось к почитанию Бога, он перенес на прославление себя самого .

[...] Могло бы показаться, что этот народ скорее рожден для рабства, чем сделался таким, если бы большая часть их не познала порабощения и не знала, что их дети и все, что они имеют, будет убито и уничтожено, если они перебегут куда-нибудь. Привыкнув с детства к такому образу жизни, они как бы изменили свою природу и стали в высшей степени превозносить все эти качества своего князя и утверждать, что они сами живут и благоденствуют, если живет и благоденствует князь. Что бы они ни видели у других, этому не придают большого значения, хотя мыслящие более здраво и побывавшие за границей без особого труда признают силу и могущество других государей, если не приходится опасаться доносчика.

Антоний Поссевино (1533-1613)

римский дипломат, член ордена иезуитов.

Находился в Москве в период царствования

Ивана Грозного.

Показание № 28

Крайне интересен отзыв Рейнгольда Гейденштейна (польский дворянин, историк и хронист, секретарь королей Стефана Батория и Сигизмунда (((, участник войны с Московским государством в 1578-1582 гг.) о великой популярности Грозного в своей стране. "Тем, кто занимается историей его царствования, тем более должно казаться удивительным, что при такой жестокости могла существовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посредством снисходительности и ласки, и как могла сохраниться необычная верность его к своим государям. Причем должно заметить, что народ не только не возбуждал против него никаких возмущений, но даже выказывал во время войны невероятную твердость при защите и охране крепостей, а перебежчиков было вообще очень мало. Много, напротив, нашлось и во время этой самой войны таких, которые предпочли верность к князю, даже с опасностью для себя, величайшим наградам".

Стойкость и послушание русских Гейденштейн объясняет их религиозными убеждениями: "Они считают варварами или басурманами всех, кто отступает от них в деле веры по установлениям своей религии, считая верность к государю в такой же степени обязательной, как и верность к Богу, они превозносят похвалами твердость тех, которые до последнего вздоха сохранили присягу своему князю, и говорят, что души их, расставшись с телом, тотчас переселяются на небо".

Роберт Виппер (1859-1952)

историк, академик АН СССР.

Показание № 29

Мы видели, в каких резких чертах рисуют иностранцы власть московского государя и его отношения к окружающим. В заключение наиболее спокойные из них приходят к нелестной дилемме: трудно решить, говорят они, дикость ли народа требует такого самовластного государя, или от самовластия государя народ так одичал и огрубел...

Но как ни резки черты, в которых изображают иностранцы отношения верховной власти к её окружению, мы не можем назвать их преувеличенными. В ((( веке, к которому относятся приведенные известия, между государем и людьми, составляющими его двор, его думу, сохранялась прежняя близость, непосредственность отношений, но не сохранилось прежней свободы, прежнего доверия..., потому что великий князь не остался прежним вождем дружины, получил другое, более широкое значение, получил большие силы и средства, предъявил новые требования, на которые прежние дружинники не могли согласиться, не отказываясь от своего прежнего характера. Отсюда борьба, результатом которой было низведение прежних дружинников и вступивших в их число служилых князей, советников и товарищей великого князя по прежним отношениям на степень слуг. Иностранцы не могли во всей ясности разглядеть все фазы этой борьбы, но результат они заметили: все эти знатные вельможи и советчики, говорят они, зовут себя холопами великого князя.

Василий Ключевский (1841-1911)

историк, академик Петербургской АН

Показание № 30

В сущности наша история никогда не обрывалась и не могла оборваться. Как ни крут и резок кажется переворот, произведенный в нашей истории реформою Петра, но если всмотреться в него пристальнее, то окажется, что он вовсе не так окончательно порешил с древнею Русью, как воображает, с глубоким прискорбием, большая часть славянофилов... Древняя Русь не могла внезапно исчезнуть вместе с обритыми бородами. Она вовсе не так далеко от нас, чтоб представить её нам каким-то раем земным, населенным чуть ли не ангелами. Поверьте

И прежде плакал человек,

И прежде кровь лилась рекою.

И после нас - опять будет плакать человек и кровь будет литься. Что же делать? От этого грустного обстоятельства не спасешься допотопными иллюзиями. Действительность напомнит о себе и покажет, что решительно не стоит убиваться из-за того, ежели в древности бояре в думе "сидели, брады свои уставя", а ныне чиновники в разных местах сидят, вовсе бород не имея. Ведь они и без бород также точно думают и точно так же дело делают, как прежде делали с бородами. О чем хлопотать-то? Ведь форма решительно ничего не значит. Рассаживать ли гостей по местническим счетам или по табели о рангах, и то и другое равно скучно. Сходиться ли с мужчинами отай, через баб, или вьявь, самим по себе, - и то и другое равно приятно.

Отдадим же древней Руси справедливость хотя бы в том, что она ничуть не хуже, чем новая, умела внести скуку во все официальные отношения и умела изыскивать средства для пользования запрещенными приятностями жизни. Зачем так отодвигаться от наших предков, смотря в уменьшительное стеклышко на их жизнь, со всеми её пороками и слабостями? Посмотрим на них простыми глазами и не будем смущаться, если они окажутся ближе к нам, нежели мы хотели бы. Неужели мы позволим себе испугаться, что через это сократится длина нашей генеалогии? Пора бы уж нам, кажется, смотреть на это равнодушно и, оставивши предков в покое, подумать несколько серьезно о том, на что мы сами-то годны.

Николай Добролюбов (1836-1861)

литературный критик, публицист.

Показание № 31

В 1920 году Максимилиан Волошин прозорливо угадал, проследил и предвосхитил судьбоносную связь времен.

Расплясались, разгулялись бесы

По Руси и вдоль и поперек.

Рвет и крутит снежные завесы

Выстуженный северо-восток.

...В этом ветре гнет веков свинцовых:

Русь Малют, Иванов, Годуновых,

Хищников, опричников, стрельцов,

Свежевателей живого мяса,

Чертогона, вихря, свистопляса:

Быль царей и явь большевиков.

... Можно гадать, чьим наущением богомольный и великолепно образованный властитель обратился во "льва рыкающего". Указывали, в частности, сопоставляя по времени со второй женитьбой, на дочь черкесского князя Марию Темрюковну. Только едва ли Иван нуждался в чьих-то советах. На похоронах первой жены Анастасии он бился в истерике, но не прошло и месяца, как, по слову летописца, "нача царь яр быти и прелюбодействен зело". Если Анастасию он, пусть по-своему любил, то прочих жен не слишком стеснялся. Чуть не на глазах гонялся за девками или, того хуже, возлегал с очередным недолговечным фаворитом. Он вообще был грязен в интимных делах. В Твери, где бесчинствовал, идучи с опричниками на Новгород, всем женщинам было велено встать у окон с задранными рубахами...

Кромешная бездна, втягивавшая в свою безумную круговерть и ближних, и дальних, просто не могла не затронуть Ивана Ивановича - наследника. "Случайным" это убийство назвать невозможно. На последнем отрезке жизни Грозный все чаще страдал недугами и как-то в припадке черной меланхолии заявил сыну, что передает трон шведскому принцу. Таков был "патриотизм" самодержца, чей пример ласкал больное воображение Сталина...

Первых двух жен цесаревича Грозный сослал в монастырь, третью - Елену Шереметьеву, невзлюбив с первого дня, изводил придирками. Ее отца объявили изменником, одного дядю обезглавили, другого заточили в скит.

Однажды царь застал Елену в одной рубахе, тогда как положено было, невзирая на жар в натопленной комнате, сидеть по меньшей мере в трех. Несмотря на то, что женщина была на сносях, коронованный деспот нещадно отколотил её посохом, отчего и произошел выкидыш. Напрасно пытался царевич удержать отца. Это лишь распаляло его всепоглощающий гнев. Венцом сцены явился тот самый удар в висок, приведший к смерти наследника...

Смерть, которую Грозный сеял повсюду, обрекла на исчезновение династию Рюриковичей. Закономерная развязка. Кончина самого царя подстать сталинской, тоже окутана тайной.

Умер он после бани, полулежа за шахматной доской, опрокинув конвульсивным движением своего короля. Упорно распространялась молва, что царю "даша отраву ближние люди". Говорили, что именно Богдан Бельский, племянник Малюты и последний царский "любимец", подсунул яд вместе с лекарством. Как тут снова не вспомнить сцену на ближней даче другого деспота, также обреченного на полное одиночество!

Еремей Парнов (1935 г.р.)

писатель.

ОЧНАЯ СТАВКА

С "КОСВЕННЫМИ УЛИКАМИ"

(Из домашнего архива чиновника

полиции нравов Пантелея Рубашкина)

* * *

К началу ((( века в Москве появились кабаки с погребами, где можно было найти и редкие по тому времени иноземные вина. Правда, вольная продажа спиртных напитков была ограничена, а Иван ((( вообще запретил их приготовлять, разрешив угощаться ими только по праздникам. Иван (( Грозный построил отдельный кабак для своих опричников и разрешил им пить, хоть залейся, однако пьяных не жаловал, сажая их в тюрьму, если "наклюкивались" не в праздники.

Люди с приличным достатком хранили напитки у себя дома в подвалах: там помещались "беременные" бочки вместимостью в тридцать и "полубеременные" в пятнадцать ведер. В монастырских погребах бочки были ещё крупнее, никогда не сдвигались с места и пропускали вино через особые отверстия.

Кабаки на Руси то уничтожались, то воскресали вновь как птица Феникс из пепла: каждый раз соображения доходности брали верх над соображениями нравственности. Появились и разные названия-ширмы типа "кружечных дворов", где вино измерялось кружкою, или "питейных домов", где вино продавалось в небольшом количестве. Ко времени царствования Петра Великого кабаки уже не скрывались и размножились выше всякой меры, удовлетворяя потребности неослабного запоя. Попойки не считались чем-то из ряда вон выходящим: хозяин, который не употчевал своих гостей до состояния риз, считался недобрым. Тосты шли сначала за здравие государя, потом - государыни, царственного лица, патриарха, победоносное оружие и, конечно, не забывался каждый из участников попойки. Старший по чину и званию начинал тостировать первым. И не было большего самоунижения, как воздержаться и пропустить тост: на то служила пословица "Потчевать велено, а неволить грех"

В своих записках посол Голландии при царском дворе Кунрад Кленк отмечал: "Водка - любимейший напиток, который пьют все без различия, будь то мужчины или женщины, лица духовные или светские, знатные или купцы, мещане или крестьяне. Пьют её и до, и после обеда, даже целый день кряду, вроде как у нас вино. Прибавляют к ней ещё и перцу, если больны лихорадкою, а то и просто потому, что так, по их мнению, здоровее. Люди так падки до водки, что часто не только летом, но и зимой, при жестоком холоде, пропивают свое верхнее платье, даже рубаху с тела, и голышом выбегают из кабака домой. Даже женщины из простонародья напиваются иногда до того, что оставляют платье свое под залог и голые, вытолканные из кабака, падают от пьянства на улице и часто терпят ущерб своему целомудрию, которое и так не очень велико".

Самые отъявленные гуляки собирались в подпольных корчмах, притонах разврата и бесчинства, где, помимо водки, продавались женщины. Такой бизнес был настолько прибылен, что даже страх наказания кнутом не мог помешать наклюкаться как сапожник, наутюжиться как портной, насвистаться как немец, налимониться как барин или просто употребить как солдат...

И все же, на Руси средних веков главным местом распутства служили не кабаки, а бани. Сбросив с себя одежду, человек невольно сбрасывал и условности будничной жизни, скованные строгим семейным укладом и моральным ханжеством отношений между мужчиной и женщиной. Кстати, в те времена так было и на Арабском востоке, и в Англии, где бани считались особым видом борделя.

Банная проституция на Руси была явлением довольно распространенным. Существовали, например, неписаные виды дополнительных услуг: даже без всякого намека со стороны купающегося, хозяин бани приводил к нему несколько девушек, одну из которых он мог выбирать себе для растирания. О плате договаривались по взаимному согласию.

Обычай общего банного купания попыталась было пресечь императрица Екатерина (( распоряжением об устройстве раздельных бань для обоих полов: в женские бани стали допускаться только мужчины нужные для обслуживания, а также художники и врачи, желающие изучать там свое ремесло. Но это не помешало проституции в столичных банях удержаться до начала (( века. Наряду с общими залами имелись и приватные кабинеты, куда за плату и по выбору клиента приходили "растиральщицы". Как и в западноевропейских заведениях подобного рода, разрешавших в своем помещении сношения с проститутками, в обязательном порядке и хотя бы для видимости должно было производить впечатление "моющихся супругов".

Отнюдь не в последнюю очередь баня признавалась и главнейшим средством от всяких болезней: коль скоро кто-то чувствовал хворь, тотчас для утоления жара выпивал водки с чесноком или перцем, закусывал и шел в баню париться. Простым людям баня служила школой для выработки той потрясающей нечувствительности ко всем крайностям температуры, которой они отличались, удивляя этим иностранцев. В высших слоях общества бани способствовали также изнеженности и праздности, особенно среди женщин, которые часто производили впечатление тучных и обрюзгших. По общепринятым понятиям, правда, красота и здоровье женщины отражались прежде всего в дородности и полнотелости. Такими же почитались и мужчины, чья тучность считалась одним из главных признаков привлекательности: на приемы в честь иноземных послов в Кремле приглашались купцы, особенно раздобревшие телом, дабы своим видом усилить надлежащее впечатление от царского двора. Чтобы дороднее выглядеть, старались спать побольше после обеда, пили чай в огромном количестве и с прибавлением рома. Словом, "дал бы Бог дородность, а за красотой дело не станет".

И вот ещё такой штрих к портрету о "баньизме" на Руси: бани считались местами, где нечистая сила водится. Чтобы увидеть там черта или какую другую нежить, надо было зайти туда ночью, переступить за порог одной ногой, снять с себя крест и положить его под пятку. Ходить в баню не советовали в третий пар или после двух перемен моющихся, ибо, как считалось, в это время там моется злобный старикашка, который может и человека до смерти ошпарить или содрать кожу с женщины, если та бранится.

* * *

На Руси не было принято затягивать с женитьбой. С царскими свадьбами промедлений тоже не было, но сама церемония предварительного осмотра девиц из дворянских семей могла иногда затянуться. Так, на смотр Василию Иоанновичу доставили полторы тысячи кандидаток, а его сыну Иоанну Васильевичу показали вообще чуть ли не всех красивых дворянок. Избранную царскую невесту брали во дворец, нарекали царевною. По принятому обычаю, до официального бракосочетания сам царь имел право только раз видеть свою невесту.

Венчались обычно вечером. Утром же накануне торжества сваха невесты отправлялась в дом жениха для приготовления брачного ложа. Она обходила кругом комнату и кровать, где постилалось брачное ложе с рябиновой ветвью в руках, на которой нарезывались какие-то знаки. Человек пятьдесят приносили принадлежности брачного ложа и брачной комнаты, по четырем углам которой втыкалось по стреле с соболиным мехом и калачом на оконечности стрелы. На лавках у стен по углам ставили оловянники питейного меда. Над дверьми и под окнами прибивали по кресту.

Сначала на брачную кровать настилали снопы по числу тридевять, на них ковер и перины одна на другую по числу семь. На перины помещали изголовье и две подушки в шелковых наволочках. Постель застилали шелковою простынею, а сверху - холодным одеялом. На подушку клали шапку, в ногах - теплое соболье одеяло. Над постелью ставились образа Спаса и Богородицы и большой крест (образа задергивались убрусами, или застенками, смотря по их величине).

Возложив венец - символ девичества на голову невесты, торжественно вели её в зал. Свечи жениха и невесты несли разом перед будущею царицею. Когда сопровождение невесты было усажено на свои места в Грановитой палате, посылали за женихом, находившемся в другой палате дворца. На пути следования царя священники кропили святою водою. Войдя в зал и благословившись, он усаживался рядом с невестой - сигнал разносить кушанья и ставить их на стол. В продолжении обряда боярыни и девицы пели свадебные песни, зажигались свадебные свечи. Сваха снимала с невесты покрывало, потом венок, мочила гребень в чарке с медом и расчесывала невесту, свивала ей волосы и надевала волосник, кику и подзатыльник. Венок отдавали на сохранение, на память о девичестве. Сваха опахивала невесту и жениха сорока соболями, подходила к родителям невесты и просила благословения - везти молодых к венцу.

Все гости вставали. Родители брали по украшенной драгоценностями иконе и вместе со священником давали благословение новобрачным. Отец и мать, взяв дочь за руку, отдавали её жениху. Отец брал плеть и ударял ею свою дочь, говоря: "По этим ударам ты, дочь, знаешь своего отца. Теперь эта власть переходит в другие руки. Вместо меня, за ослушание тебя будет бить твой муж!". Плеть передавалась жениху, который, принимая её, говорил: "Беру как подарок, но думаю, что в ней нужды иметь не буду." И затыкал плеть за кушак.

Когда новобрачные приезжали в церковь, специальные слуги следили за тем, чтобы кто-нибудь не перешел между конем жениха и санями невесты. Путь от дверей храма до налоя устилался кусками материи, на месте перед налоем клали ковер из соболей.

После венчания все возвращались в ту же палату, где и начиналась свадьба. Новобрачные садились за стол и, хотя перед ними ставили разные кушанья, от еды и питья отказывались. Когда гостям подавали жареного лебедя, это служило сигналом сопроводить молодых до опочивальни: сват и сваха вступали с новобрачными в её пределы, а затем возвращались продолжать пирушку. Опочивальню оставался охранять слуга с обнаженным мечом для отпугивания лиходеев.

На свадьбе и в послесвадебные дни пиршеств невеста почти ничего не говорила, кроме общепринятого для такого случая: малословность и пристойная молчаливость считалась достоинством женщины. Другие же из приглашенных женского пола, обычно скромные и целомудренные, напивались до такой степени, что уже лыко не вязали и позволяли, среди общей суеты, даже непристойные выходки.

Царские свадебные обряды продолжались иногда более недели. На второй день давался великокняжеский обед, на третий - обед для царицы, на четвертый - обед для духовенства, по окончании которого патриарх и духовные власти благословляли новобрачных образами. В следующие дни устраивались обеды дворянам, выборным людям, стольникам, стряпчим, посадским, которые приезжали к царскому двору с поздравлениями и подарками. Царь тоже не жадничал: щедро рассылал в дальние города молебные грамоты, ездил на богомолье по монастырям, кормил и одаривал монахов, посещал богодельни и тюрьмы, отпускал на свободу некоторых заключенных...

На такого рода званых обедах во дворцовой палате на возвышенном месте восседал государь, а за столами в несколько рядов устраивались его братья, митрополит, высшие сановники, особые чиновники, коим черед пришел предстать перед очами государя при посохе и в шапке с бриллиантами.

В середине палаты на высоком столе красовалось множество золотых сосудов, чаш и кубков. Первым блюдом подавались жареные лебеди, вино разливалось в кубки только иноземное. В знак особой милости царь посылал со своего стола кушанье отмеченному им гостю: тот должен был встать и откланяться. Кушанья подносились на золотой или серебряной посуде, а вино в ковше или чаше и только тому, кому царь велел. Пожалованный сим высочайшим расположением гость выпивал вино стоя и кланялся.

Обеды во времена Ивана Грозного продолжались иногда до вечера: несколько сот гостей насыщались изобильными яствами и экзотическими винами, причем на каждого приглашенного приходилось подчас до ста различных блюд. Слуги были облачены в парчовую одежду с золотыми цепями на груди и черные лисьи шапки. Когда подавали водку, на столы уже ничего не ставилось, кроме хлеба, соли, уксуса, перца, ножей и вилок. (Тарелок и салфеток не знали в ту пору; блюда предварительно отведывались сначала поваром, потом кравчим в присутствии царя). Государь же мог послать гостю за столом ломоть хлеба, кушанье, вино, мед, пряники, орехи, пироги.

Многие иноземные послы не верили своим глазам при виде огромного количества золотой посуды и богатых, расшитых золотом и жемчугом одежд все это было сделано в России руками русских мастеров, и даже столы были покрыты вязаной из золота скатертью. После каждого такого обеда посуда пересчитывалась и, если все было на месте, прислугу одаривали теми из кушаний, что на столе остались.

Но вот уж действительно без чего не обходились царские свадьбы и пиршества, так это без подозрений в покушении на порчу против членов государевой семьи. Именно злыми кознями недоброжелателей объясняли внезапную болезнь третьей жены Ивана Грозного, Марфы Собакиной, скончавшейся через две недели после свадьбы. Усматривали в этом порчу, о которой в родословной книге было сказано: "Ляжет с великим князем, и она ему покажется мертвец".

* * *

Ходить пешком для важного человека считалось предосудительным и неприличным, даже если нужно было сделать несколько шагов от дома по улице. Летом, для поддержания своего достоинства мужчины ездили верхом, зимой - в санях. Соблюдая этикет царский, одни лица высшего звания имели право только въезжать в Кремль, другие останавливались у ворот царского двора. В соответствии с важностью гостя, его встречали у крыльца, в сенях или в комнате. У одних имелось право входить в комнаты государя, у других только в переднюю.

Вообще говоря, самое почетное место в домах гостю отводилось под образами, а хозяин сидел по правую руку от него. Прощаясь, гость обращался прежде всего к образам, полагал на себя крестное знамение, как и при входе в дом, если хозяин его удостаивал этим.

"В обращении с низшими себя, по большей части, русский был высокомерен, - отмечает историк Николай Костомаров. - И часто тот, кто унижался и сгибался до земли перед старшим, вдруг делался надменен, когда богатство или важная должность отдавали ему в зависимость других. В русском характере было мало искренности; дружба ценилась по выгодам; задушевные друзья расходились, коль не обязывала их взаимная польза, и часто задняя мысль таилась за изменениями дружественного расположения и радушным гостеприимством. Довольно было любимцу государя приобрести царскую немилость, чтобы все друзья и приятели, прежде низко кланявшиеся ему, не только прекратили с ним знакомство, но не хотели с ним говорить и даже причиняли ему оскорбления. Так, заточенную в монастырь великую княгиню Соломониду оскорбляли не только словами, но и побоями!"

В общении - смесь византийской напыщенности с татарскою грубостью. В разговорах - церемонность и крайняя осторожность. Невинное слово принимается слишком серьезно и порождает тяжбы, ссоры, неприличную брань. К (((( веку все больше и во всех сословиях начинают мстить в форме доносов. Поданная на кого-то ябеда втягивает его в разорительную судебную тяжбу. Провоцируют ссоры, чтобы составить челобитную о драке, грабеже и обиде. Наемные ябедники и доносчики предлагают свои услуги за деньги. Их преследуют и клеймят позором, однако власти всячески покровительствуют доносам там, где затрагиваются её интересы или идет речь о чьем-то уклонении от обязанностей службы. Какая уж тут дружба между служилыми людьми, если в любой момент по навету могут обвинить в нерасположении к царю, подвергнуть пыткам и заставить наговорить на себя, даже если невиновен. На свадьбах, похоронах и пирах, в церкви и в кабаке - повсюду были шпионы государевы. Доносительство становилось профессией, и чертой характера.

Преподобный Сильвестр, церковник и литератор того времени, поучал в сборнике наставлений "Домосторой" без жалости наказывать ребенка битьем, "воспитывать дитя в запретах, чтобы найти в нем покой и благословение". Жену же рекомендует наказывать и вразумлять страхом наедине, а наказав, простить, и попенять, и с любовью наставить, и поучить, но при этом ни мужу на жену гневаться, ни жене на мужа, а всегда жить в любви и согласии". Правда, "за любую вину по уху, по глазкам не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть, ничем железным или деревянным не бить". Чем же бить? Плетью - "осторожно, разумно, больно, страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку".

У знатных и зажиточных людей Московского государства жены и девицы сидели взаперти, как в мусульманских гаремах. Самые благочестивые граждане были убеждены, что девиц надо бить почаще, чтобы те не утратили своего девства. И чем знатнее род, тем большей строгости подвергали девицу...

Церковные документы ((( века сохранили немало свидетельств о "богопротивных игрищах", особенно в ночь на Ивана Купала, когда "есть мужем и отроком великое падение на женское и девичье шатание. Тако и женам мужатым беззаконное осквернение тут же". На таких языческих празднествах массовое гуляние частенько сопровождалось "растлением девства" и уже потом разбирались, что это было: "блуд осильем", "сама изволиша" или соблазнили девицу лживым обещанием жениться на ней. Однако простой люд смотрел на подобное "баловство" спокойно. Многие невесты ещё до свадьбы приживали по два - три ребенка, причем от разных отцов. Хочешь не хочешь, но соблазнителей все же наказывали, накладывая на них епитимью с обязательством соблюдать виновному пост в течение нескольких лет или денежный штраф. Родители же, опасаясь потери их дочерью девства раньше времени, торопились выдать замуж её, четырнадцатилетнюю девочку, за уже физически зрелого парня: из сострадания, разумеется, на выручку своей дочери приходила частенько теща, которая потом на исповеди, опустив очи, признавалась в блуде. Церковь даже перестала относить греховные дела зятьев и тещ к супружеской измене, которая наказывалась пятнадцатью годами поста. За неоднократное же соитие тещи и зятя назначалось лишь пять лет епитимьи.

Судя по тогдашним епитимийникам - сборникам исповедных вопросов, на которые должны были опираться священники, последние дотошно выспрашивали мужей и жен об их супружеском бытии и "прилежании любодейском". Например, имеют ли место "блуд в непотребном естестве", "блуд с собой до испущения", занавешивают ли иконы и снимают ли с себя нательные кресты при соитии, нарушают ли запреты иметь "приближение" по средам, пятницам, субботам. О любых попытках разнообразить интимную жизнь "противоестественным" образом прихожане обязывались неотложно докладывать церковникам. На все это в народе сложилась поговорка: "Грех - пока ноги вверх, а опустил - так Бог простил!"

* * *

В августе 1553 года, в устье Двины бросил якорь груженный товарами английский корабль. С тех пор считается, что его капитан Роберт Чанслер был первым англичанином, прибывшим в Россию с целью установления торговых связей.

Моряки под его командой повидали немало заморских стран, трудно их было удивить, однако Великое Московское княжество все же поразило воображение довольно своеобразным укладом народной жизни, где, наряду с обилием любострастия, другой утехой оказывалось столь же щедрое воздаяние Бахусу. Но и англичане, в свою очередь, могли бы также поведать о многом, что вызвало бы у русских недоумение. О том, например, как церковные и светские суды к западу от российских границ вели свой безжалостный розыск лиц, подозреваемых не только в государственной измене, но и в более тяжком по тем временам преступлением - "пособничество Сатане".

При истолковании мотивов такого вероотступничества теологи и судьи были едины как ни в чем другом. В тогдашних государствах Западной Европы решение заключить тайный "договор с дьяволом" власти признавали закономерно вытекавшим из греховной природы человека, якобы склонного к хитроумному обману своим внешне добродетельным поведением. Отходом от пути истинного считались также проявления колдовства, чародейства, богохульства и внебрачного сожительства. В этом могли обвинить, не взирая на знатность происхождения, любого гражданина, посмевшего отрицать всемогущество Господа Бога и, пусть даже в мыслях своих, обращавшегося за помощью к Владыке Тьмы.

По отношению к "преступникам совести", уличить которых в смертном грехе оказывалось весьма трудно, применялись особые методы следствия. Судебные заседания по таким делам проходили всегда тайно. Обвиняемый должен был опровергать слухи, домыслы и наговоры в условиях отсутствия даже видимости адвокатской защиты. Имена свидетелей или доносчиков скрывались, хотя, по их желанию, могли устраиваться очные ставки. Для дачи показаний зачастую вызывались дети моложе десяти лет, уголовные преступники, а также уличенные ранее в лжесвидетельстве и отлученные от церкви. Пытки применялись повсеместно, без ограничений по тяжести и продолжительности. Если обвиняемый умирал под пыткой, то усматривали в этом проказу дьявола. После пыток заключенный должен был "добровольно" повторить свое признание вины. В любом случае, человека пытали, пока тот не признавался или не испускал дух, а самые невыносимые истязания предназначались для того, чтобы вынудить жертву назвать имена "сообщников", которые, по необходимости, подсказывались судьями.

Поставив на одну доску колдовство, чародейство, богохульство и блуд без покаяния, инквизиторы выдумывали самые нелепые объяснения. Почему колдунья не может совершить побег из тюрьмы? Дьявол, мол, завладевает её душой и не хочет спасти путем отречения от него. Почему жена проводит всю ночь рядом с супругом и одновременно присутствует далеко от дома на ночном шабаше, завершающемся свальным грехом? Ведьма-де околдовывает мужа, и тот принимает подушку за свою жену. И никто из садистов-параноиков от Инквизиции, блудодействовавших на страданиях людей, не сомневался, что с помощью пытки можно заставить жертву с воспаленным воображением наплести все, что требовали палачи. Скажем, о подробностях телесного соития с самим дьяволом.

К середине XVI века европейские теологи уже разработали и обосновали заимствованные у византийских богословов положения о половых извращениях во время шабаша. Согласно их выводам, человек мог совокупляться с демонами, а женщина была способна забеременеть с помощью суккуба (дьявола в женском обличье). В ходу оставался и постулат ведущего теолога, монаха-доминиканца Фомы Аквинского (1227-1274): "В связи с тем, что демон способен украсть семя невинного юноши во время ночной поллюции и влить его в чрево женщины, она может забеременеть. Отцом же будет не дьявол, а мужчина, чье семя оплодотворило её, причем он при этом потеряет невинность. Таким образом нет никакого чуда: мужчина может быть девственником и отцом одновременно". Не удивительно поэтому, что сексуальные отношения с дьяволом, расписанные обвиняемыми под пыткой, служили почти обязательным пунктом обвинений даже на процессах, где ничего не говорилось о шабаше.

Допрос с пристрастием следовал сразу же за арестом подозреваемого, дабы дьявол не смог подготовить своего "слугу". Пыточная камера окрапливалась священными травами. Показания, полученные от других "ведьм" под пыткой, принимались за достаточное доказательство. Если же обвиняемый признавался в своем участии на шабаше, этого вполне хватало осудить и его, и всех, кого он там якобы видел. Вот только не каждая ведьма или колдун участвовали в групповых оргиях "черных месс": некоторых приходилось обвинять в "индивидуальных сношениях с дьяволом". Поскольку же сатану и его приспешников вызвать на суд не представлялось возможным, единственным "свидетелем" считался сам обвиняемый.

Но кто легко признается в совершении преступления, влекущего за собой смертную казнь? Посему всех без исключения надо было пытать, чтобы вырвать признание. Если кто-то признавался сразу после ареста, считалось, будто это сделано нарочно с целью избежать пытки. По тогдашним светским и церковным законам, человек не мог быть осужден на смертную казнь иначе, чем на основании собственного признания. Следователи же полагали бесчестьем для себя и чуть ли не попустительством греху оправдать хотя бы одну жертву, чей ум уже помутился, подавленный непрерывным издевательством.

Как только обвиняемый признавал себя виновным, тут же составлялись заключение суда и специальное сообщение для публики, куда включалось признание, написанное от первого лица, якобы словами преступника. Такой процедуре нужно было следовать, даже когда обвиняемый уклончиво отвечал на допросах. Накануне вынесения смертного приговора, от которого формально церковные суды всегда старались отгородиться, жертва должна была подписать заявление о полном признании вины. Подобная изворотливость метода признавалась властями единственно возможной и самой правильной, а любые попытки протестовать против пыток, совершаемых на основании подозрений, оставлялись без внимания. И никакая высшая инстанция власти не спасала обреченного от смертной казни.

В ту пору свою неутомимость в "изгнании дьявола" демонстрировали церковные и светские суды всех европейских стран. Некоторые уточнения, правда, нужно сделать лишь по поводу судебной практики в Англии. В 1563 году на сессии парламента Синод англиканской церкви предложил ввести болезненные, суровые наказания, включая смертную казнь, для ведьм, чародеев, волшебников, колдунов и им подобных. Однако главным инициатором, судя по всему, выступил Тайный совет, преследовавший при этом сугубо политические цели: опасность для государства усматривалась не в нанесении вреда скоту или здоровью людей, а в угрозе, которую несли с собой политические прогнозы относительно того, как долго суждено было жить королеве Елизавете (предсказания об её смерти привести могли к дестабилизации положения в обществе). Закон 1563 года против ведьм потому и обрушился прежде всего на жителей юго-восточных районов Англии, особенно приверженных кальвинистскому влиянию и психологически подготовленных для участия в массовой погоне за дьяволом. Впрочем, наказание смертью предусматривалось законом лишь за убийство, совершенное посредством чародейства, а за тоже, но не приведшее к гибели, полагался лишь год временного заключения.

Надо действительно отдать должное "прародительнице парламентской демократии": в отличие от континента, на острове особо не оспаривали необходимость пытки, но и не следовали строго общеевропейским стандартам. Англичане в судебных мантиях и париках склонны были признавать за пыткой даже добрые намерения, однако не в любом случае, а лишь на основании полученных ранее неопровержимых свидетельств и когда обвиняемый всячески пытался уйти от ответственности. Согласно обычному праву, использование пыток запрещалось, однако обвиненного могли казнить за колдовство и без признания, для чего достаточным доказательством вины служило обнаруженное на теле заключенного "клеймо дьявола".

Кстати, ввиду отсутствия в Англии такого института как Инквизиция, требовавшей постоянного доносительства и пополнения армии подозреваемых, не отмечалось там и маниакальной страсти к выявлению "сообщников". Чуть ли не единственным видом пытки было прокалывание тела заключенного длинными булавками и лишение сна. Чаще же всего для ускорения признания применялась длительная ходьба с лишением сна - безотказный, как правило, способ и не оставляющий следов серьезных телесных повреждений.

Еще одна любопытная деталь: расходы на судебной разбирательство и проведение пыток должны были нести обвиняемые или их родственники. Здесь уже Англия не составляла исключение, ибо повсюду в Европе "охота на ведьм" являлась рентабельным предприятием, а собственность жертв распределялась между чиновниками, судьями, священниками, палачами, охранникам, рабочими-строителями эшафотов и крестьянами-поставщиками дров для сожжения еретиков, прорицателей и чародеев.

Действительно, своеобразный народ англичане. Чего-чего, но этого у них не отнять. Впрочем, как сказал один из их поэтов, "In nature's sense all nations are the same". [1]

[1] - По природе своей, все нации равны (англ.).

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕРСИИ

Николай Карамзин

Предания веков

(фрагмент)

Выслушав бумагу о преступлениях Адашева и Сильвестра, некоторые из судей объявили, что сии злодеи уличены и достойны казни; другие, потупив глаза, безмолвствовали. Тут старец, митрополит Макарий, близостью смерти и саном первосвятительства утверждаемый в обязанности говорить истину, сказал царю, что надобно призвать и выслушать судимых. Все добросовестные вельможи согласились с сим мнением, но сонм губителей, по выражению Курбского, возопил против оного, доказывая, что люди, осуждаемые чувством государя велемудрого, милостивого, не могут представить никакого законного оправдания; что их присутствие и козни опасны; что спокойствие царя и отечества требует немедленного решения в сем важном деле. И так решили, что обвиняемые виновны. Надлежало только определить казнь, и государь, ещё желая иметь вид милосердия, умерил оную: послали Сильвестра на дикий остров Белого моря, в уединенную обитель Соловецкую, и велели Адашеву жить в новопокоренном Феллине, коего взятию он способствовал тогда своим умом и распоряжениями. Но твердость и спокойствие сего мужа досаждали злобным гонителям: его заключили в Дерпте, где он через два месяца умер горячкою, к радости своих неприятелей, которые сказали царю, что обличенный изменник отравил себя ядом......... Муж, незабвенный в нашей истории, краса века и человечества, по вероятному сказанию его друзей: ибо сей знаменитый временщик явился вместе с добродетелью царя и погиб с нею... Феномен удивительный в тогдашних обстоятельствах России, изъясняемый единственно неизмеримою силою искреннего благолюбия, коего божественное вдохновение озаряет ум, естественный в самой тьме невежества, и вернее науки, вернее ученой мудрости руководствует людей к великому. - Обязанный милости Иоанновой некоторым избытком, Адашев знал одну роскошь благодеяния: питал нищих, держал в своем доме десять прокаженных и собственными руками обмывал их, усердно исполняя долг христианина и всегда помятуя бедность человечества.

Отселе начало злу и таким образом. Уже не было двух главных действователей благословенного Иоаннова царствования, но друзья их, мысли и правила оставались: надлежало, истребив Адашева, истребить и дух его, опасный для клеветников добродетели, противный самому государю в сих новых обстоятельствах. Требовали клятвы от всех бояр и знатных людей не держаться стороны удаленных, наказанных изменников и быть верными государю. Присягнули, одни с радостью, другие с печалию, угадывая следствия, которые и открылись немедленно. Все, что прежде считалось достоинством и способом угождать царю, сделалось предосудительно, напоминая Адашева и Сильвестра. Говорили Иоанну: "Всегда ли плакать тебе о супруге? Найдешь другую, равно прелестную, но можешь неумеренностью в скорби повредить своему здравию бесценному. Бог и народ требуют, чтобы ты в земной горести искал и земного утешения". Иоанн искренно любил супругу, но имел легкость во нраве, несогласную с глубоким впечатлением горести. Он без гнева внимал утешителям - и чрез восемь дней по кончине Анастасии митрополит, святители, бояре торжественно предложили ему искать невесты: законы пристойности были тогда не строги. Раздав по церквам и для бедных несколько тысяч рублей в память усопшей, послав богатую милостыню в Иерусалим, в Грецию, государь 18 августа объявил, что намерен жениться на сестре короля польского.

С сего времени умолк плач во дворце. Начали забавлять царя, сперва беседою приятною, шутками, а скоро и светлыми пирами; напоминали друг другу, что вино радует сердце; смеялись над старым обычаем умеренности; называли постничество лицемерием... Ежедневно вымышлялись новые потехи, игрища, на коих трезвость, самая важность, самая пристойность считались непристойностью. Еще многие бояре, сановники не могли вдругперемениться в обычаях; сидели за светлою трапезою с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали; их осмеивали, унижали, лили им вино на голову. Между новыми любимцами государевыми отличались боярин Алексей Басманов, сын его кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бельский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию. Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных царедворцев, но тогда выступали вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостью ума, искусственною веселостью, хвастливым усердием исполнять, предугадать его волю как божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздают и благих царей и благих слуг царских, первых - в их желаниях, вторых - в исполнении оных. Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к государю и к добродетели; новые только к государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его. Курбский в особенности именует здесь чудовского архимандрита Левкия, главного угодника придворного. Порок ведет к пороку: женолюбивый Иоанн, разгорячаемый вином, забыл целомудрие и, в ожидании новой супруги для вечной, единственной любви, искал временных предметов в удовлетворении грубым вожделениям чувственным. Мнимая, прозрачная завеса тайны не скрывает слабостей венценосца: люди с изумлением спрашивали друг друга, каким гибельным наитием государь, дотоле пример воздержания и чистоты душевной, мог унизиться до распутства?

Сие, без сомнения, великое зло произвело ещё ужаснейшее. Развратники, указывая царю на печальные лица важных бояр, шептали: "Вот твои недоброхоты! Вопреки данной им присяги, они живут адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства". Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился, из уст вырывались слова грозные. Обвиняя бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях! . . Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и зла бывают постепенны, но летописцы не могли проникнуть в её внутренность, не могли видеть в ней борения совести с мятежными страстями, видели только дела ужасные и называют тиранство Иоанново чуждою бурею, как бы из недр ада посланною возмутить, истерзать Россию. Оно началось гонением всех ближних Адашева: их лишали собственности, ссылали в места дальние. Народ жалел о невинных, проклиная ласкателей, новых советников царских; а царь злобился и хотел мерами жестокими унять дерзость... Оскорбленный надменностью юного любимца государева Федора Басманова, князь Дмитрий сказал ему: "Мы служим царю трудами полезными, а ты - гнусными делами содомскими!" Басманов принес жалобу Иоанну, который, в исступлении гнева, за обедом вонзил несчастному князю нож в сердце; другие пишут, что он велел задушить его... Угождая несчастному расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы нравились государю и судья не требовал улик верных...

Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, монастырях стенали жертвы; но... тиранство ещё созревало: настоящее ужасало будущим. Нет исправления для мучителя, всегда более и более подозрительного, более и более свирепого; кровопийство не утоляет, но усиливает жажду крови: оно делается лютейшею из страстей. - Любопытно видеть, как сей государь, до конца жизни усердный чтитель христианского закона, хотел соглашать его божественное учение с своею неслыханною жестокостью: то оправдывал оную в виде правосудия, утверждая, что все её мученики были изменники, чародеи, враги Христа и России, то смиренно винился пред Богом и людьми, называл себя гнусным убийцею невинных, приказывал молиться за них в святых храмах, но утешался надеждою, что искреннее раскаяние будет ему спасением и что он, сложив с себя земное величие, в мирной обители св. Кирилла Белозерского со временем будет примерным иноком! Так писал Иоанн к князю Андрею Курбскому и к начальникам любимых им монастырей, во свидетельство, что глас неумолимой совести тревожил мутный сон души его, готовя её к внезапному, страшному пробуждению в могиле! . .

В НЕКОТОРОМ ЦАРСТВЕ, НЕ В НАШЕМ ГОСУДАРСТВЕ

(для сравнения)

Жюль Мишле

Ведьма

(фрагмент)

Начало средневековья носит характер какой-то грезы. Легко поверить в величайшую непорочность простого люда, объединенного одним духом кротости и покорности церкви (об этом свидетельствуют легенды). Легко поверить, что все люди как бы составляют единый народ Божий. Тем не менее "пенитенциарии" (покаянные книги), в которых находятся указания на грехи, наиболее распространенные, напоминают о странных поступках, редких и в царстве сатаны.

Все это является следствием двух вещей: крайнего невежества и общих жилищ, в которых смешивались близкие и дальние родственники. Тогдашним людям едва была знакома наша мораль. Их же собственная оставалась, несмотря на все влияния, моралью патриархов самой глубокой старины, когда брак между неродственниками рассматривался как распутство... Каждый вечер они со всем своим скотом собирались под крышей одной обширной виллы. Отсюда - условия жизни, аналогичные тем, что были в подвалах в античные времена, куда запихивали в кучу всех рабов. Некоторые из этих общин существовали в средние века и позже.

Сеньора мало занимало, что происходило в результате. На такое поселение он смотрел как на одну семью, скопище людей, которые встают и ложатся спать вместе, едят от одного каравая и из одного горшка. При этой неразберихе женщина была очень плохо защищена. Она занимала совсем невысокое положение. Если пресвятая дева, идеал женщин, поднималась из века в век, то женщина реальная значила очень мало в простой массе, в этой смеси людей и скота. Неизбежная бедность могла уменьшиться только при разделе поселений, когда, набравшись храбрости, люди решались селиться отдельно, на выселках и, поставив хижину на лесной просеке, обрабатывали где-нибудь вдалеке плодородную землю.

Историки-оптимисты, так много говорившие о точно установленных оброках, хартиях, выкупных вольностях, забывают, как мало было гарантии в точном выполнении всего этого. Полагалось уплатить сеньору вот столько-то, но ведь он мог взять себе и все остальное. По простоте душевной, сие называлось "правом захвата". Работай, работай, добрый человек! А когда ты будешь работать, страшная банда оттуда, сверху, может наскочить на твой дом и взять с собой все, что ей угодно "для нужд сеньора"...

Но, заметят мне, ведь эти великие бедствия должны были очень смягчиться во времена святого короля Людовика ((, запретившего частные войны между вассалами? Полагаю, и довольно основательно, что это было как раз наоборот. В течение ста лет, прошедших со времени запрещения до начала войны с Англией (1240-1340), сеньоры, не имея обычной забавы жечь и грабить земли соседей, были особенно жестоки со своими вассалами и крепостными.

Сеньоры из среды духовенства, монахи и другие, заставляют содрогаться, когда читаешь дневник Эвда Риго. Это омерзительная картина какого-то варварского необузданного разврата. Сеньоры-монахи особенно часто совершают набеги на женские монастыри. Суровый Риго, духовник святого короля, архиепископ Руана, сам производит обследование Нормандии. Каждый вечер он посещает какой-нибудь монастырь. И везде видит монахов, живущих широкой жизнью феодалов, вооруженных, пьяных, драчливых, яростных охотников, топчущих все посевы. Монахини всюду с ними в связи, всюду беременны от них.

Вот какова церковь. Какими же должна быть светские сеньоры? Какова внутренняя жизнь этих черных башен, на которые с таким ужасом взирали снизу? . .

Фон де Беф Вальтера Скотта и сеньоры мелодрам и романов - ничто по сравнению с этой ужасной действительностью. Тамплиер из "Айвенго" также какой-то слабый и слишком искусственный образ. Автор не осмелился подойти вплотную к поганой действительности безбрачия рыцарей храма и к тому, что царило внутри замка. Женщин там бывало мало: ведь они были бесполезными, лишними ртами. Рыцарские романы дают картину совершенно противоположную действительности. Не раз уже замечалось, что литература часто изображает нравы, вовсе не соответствующие действительности (например, приторный театр эклог во вкусе Флориана времен террора).

Внутренность замков, по крайней мере тех, которые ещё можно видеть, говорит больше, чем книги. Воины, пажи, слуги на ночь сбивались в кучу под низкие своды, а днем держались в амбразурах, на узких террасах. Страшно скучая, они изнывают по свободе и живут только во время наездов туда, вниз; выездов не только воинственных, на соседние земли, но и для охоты, для охоты на человека - я хочу сказать, для бесконечных притеснений и оскорблений крепостных семейств. Сеньор прекрасно понимал, что такую массу мужчин без женщин можно было держать в повиновении, лишь отпуская их время от времени "погулять".

Поражающая нас идея ада, где душам самых больших грешников предназначено мучить души менее грешные, это поэтическое верование средних веков применялось буквально в действительной жизни. Человек чувствовал отсутствие Бога. Каждый набег являлся доказательством царствования сатаны и заставлял думать, что с этих пор следует обращаться к нему. Там, наверху, в башне, над всем этим только смеялись, забавляясь. Крепостные женщины чересчур некрасивы. Но дело вовсе не в красоте. Удовольствие заключалось в том, чтобы оскорбить, избить, заставить плакать. Еще в (((( веке знатные дамы умирали от смеха, слушая рассказ герцога Лотарингии о том, как его люди в мирных поселках насиловали и мучили всех женщин и даже старух.

Особенно много оскорблений выпадало, как можно полагать, на долю семей зажиточных, пользовавшихся относительным почетом среди крепостных. Такими были, например, семьи старшин; мы видим их уже в ((( веке во главе деревни. Знать их ненавидела, издевалась над ними, разоряла их. Вследствие их происхождения за ними не могли признать никаких нравственных качеств. Не допускалось мысли, что их жены, дочери могли быть честны и целомудренны. Они не имели права на уважение. Их честь не принаждлежала им. "Крепостные телом" - вот жесткое слово, которое постоянно бросали им.

Нелегко поверить, что закон христианских народов делал то, чему совсем не было места во времена античного рабства, а именно точно предписывал самое страшное оскорбление, какое только можно нанести человеку.

Сеньор из духовенства, как и светский, пользовался этим мерзким нравом. В одном приходе в окрестностях Бурга священник, будучи одновременно сеньором, определенно заявлял о своем праве "первой ночи", на практике весьма охотно продавая за деньги мужу девственность его жены...

Все феодальные "кутюмы" - сборники обычного права, не вдаваясь в подробности, предписывают новобрачной отправиться в замок и отнести туда "свадебные яства". Что за мерзость заставлять её подвергать себя опасности! Чего не может сделать эта стая бесстыдных, необузданных холостяков.

И вот перед нами постыдная сцена. Молодой муж приводит в замок свою жену. Можно вообразить себе смех рыцарей, слуг, шутки пажей вокруг этих несчастных. Может ли сдержать их присутствие владелицы замка? Нисколько. Дама, которую романы хотели представить такой нежной, но которая на самом деле распоряжалась людьми в отсутствие мужа, судила, налагала наказания, заставляла пытать, которая и самого мужа держала в руках теми ленами, что принесла с собою в приданое, - эта дама не могла быть нежной, в особенности по отношению к крепостной, может быть, ещё и хорошенькой к тому же. Имея весьма открыто, по тогдашнему обычаю, своего рыцаря и пажа, она вовсе не сердилась на то, что свои вольности могла бы узаконить вольностями мужа.

Она нисколько не помешает разыграться этому фарсу, чтобы позабавиться над дрожащим мужем, желающим выкупить свою жену. Сначала с ним поторгуются, посмеются над муками "скупого" крестьянина, постараются высосать из него мозг и кровь. Откуда такое остервенение? А это потому, что он чисто одет, честен, порядочен, известен в деревне. Потому, что она благочестива, целомудренна, чиста. Ее прекрасные глаза просят милости.

Напрасно несчастный предлагает все, что у него есть, и даже приданое... Этого слишком мало. Тогда он приходит в ярость от такой ужасной несправедливости... Ведь его сосед не заплатил ничего... "Ах, наглец! Он ещё смеет рассуждать!" И вся свора с криками набрасывается на него. Палки и прутья работают, удары сыплются, точно град. Его толкают, валят наземь. И говорят ему: "Ревнивый негодяй, подлая, постная рожа! Твою жену не собираются отбирать у тебя навсегда. Ее вернут тебе сегодня же вечером и, к довершению почета, вернут беременной! Будь же благодарен - вот и вы станете благородными... Твой старший сын будет бароном!"

Все бросаются к окнам, чтобы видеть забавную фигуру этого мерзавца в одежде новобрачного. Взрывы хохота преследуют его, и вся эта блестящая сволочь, до последнего поваренка, улюлюкает вслед "рогоносцу"...

Человеку оставалось бы только умереть от всего этого, если бы у него не было надежды на демона. Он возвращается один. Его печальный дом пуст? Нет, он находит здесь кое-кого. У очага восседает сатана!

Скоро возвращается и она, бедняжка, бледная, измученная. Она бросается на колени, просит у мужа прощения. Тогда его сердце разрывается. Он кладет руки ей на плечи. Он плачет, рыдает, рычит, заставляет содрогаться весь дом...*

* Ж. Мишле. Ведьма. М., 1997. Изд. "Республика."

ТРЕТИЙ ДЕНЬ РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

XVII ВЕК

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ И ЭКСПЕРТОВ

Показание № 32

Ничего творческого в его (царя Бориса Годунова) природе не было. Он не способен был сделаться ни проводником какой бы то ни было идеи, ни вожаком общества по новым путям: эгоистические натуры менее всего годятся для этого. В качестве государственного правителя, он не мог быть дальнозорким, понимал только ближайшие обстоятельства и пользоваться ими мог только для ближайших и преимущественно своекорыстных целей. Отсутствие образования суживало ещё более круг его воззрений, хотя здравый ум давал ему, однако, возможность понимать пользу знакомства с Западом для целей своей власти. Всему хорошему, на что был бы способен его ум, мешали его узкое себялюбие и чрезвычайная лживость, проникавшая все его существо, отражавшаяся во всех его поступках. Это последнее качество, впрочем, сделалось знаменательною чертою тогдашних московских людей. Семена этого порока существовали издавна, но были в громадном размере воспитаны и развиты эпохою царствования Грозного, который сам был олицетворением лжи. Создавши опричнину, Иван вооружил русских людей одних против других, указал им путь искать милостей или спасения в гибели своих ближних, казнями за явно вымышленные преступления приучил к ложным доносам и, совершая для одной потехи бесчеловечные злодеяния, воспитал в окружающей его среде бессердечие и жестокость. Исчезло уважение к правде и нравственности, после того как царь, который, по народному идеалу, должен быть блюстителем и того и другого, устраивал в виду своих подданных такие зрелища, как травля невинных людей медведями или всенародные истязания обнаженных девушек, и в то же время соблюдал самые строгие правила монашествующего благочестия. В минуты собственной безопасности всякий человек естественно думает только о себе; но когда такие минуты для русских продолжались целые десятилетия, понятно, что должно было вырасти поколение своекорыстных и жестокосердных себялюбцев, у которых все помыслы, все стремления клонились только к собственной охране, поколение, для которого, при наружном соблюдении обычных форм благочестия, законности и нравственности, не оставалось никакой внутренней правды. Кто был умнее других, тот должен был сделаться образцом лживости! То была эпоха, когда ум, закованный исключительно в узкие рамки своекорыстных побуждений, присущих всей современной жизненной среде, мог проявить свою деятельность только в искусстве посредством обмана достигать личных целей...

Печальные обстоятельства предшествующей истории наложили на великорусское общество характер азиатского застоя, тупой приверженности к старому обычаю, страх всякой новизны, равнодушие к улучшению своего духовного и материального быта и отвращение ко всему иноземному. Но было бы клеветою на русский народ утверждать, что в нем совершенно исчезла та духовная подвижность, которая составляет отличительное качество европейских племен, и думать, что русские в описываемое нами время неспособны были вовсе откликнуться на голос, вызывающий их на путь новой жизни. Умные люди чувствовали тягость невежества! Лица, строго хранившие благочестивую старину, сознавали, однако, потребность просвещения, по их понятиям, главным образом религиозно-нравственного, думали о заведении школ и распространении грамотности. Люди с более смелым умом, обращались прямо к иноземному, чувствуя, что собственные средства для расширения круга сведений слишком скудны. Несмотря на гнет того благочестия, которое отплевывалось от всего иноземного, как от дьявола, в Москве, по известию иностранцев, находились лица, у которых стремление к познаниям и просвещению было так велико, что они выучивались иностранным языкам...

Кто бы ни был этот названный Димитрий, и что бы ни вышло из него впоследствии, несомненно, что он для русского общества был человек, призывавший к новому пути. Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства и для въезжавших в него иностранцев и для выезжавших из него русских, объявил полную веротерпимость, предоставил свободу религиозной совести: все это должно было освоить русских с новыми понятиями, указывало им иную жизнь.

Василий Шуйский - совершенная противоположность этому загадочному человеку. Трудно найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства старого русского быта, пропитанного азиатским застоем. В нем видим мы отсутствие предприимчивости, боязнь всякого нового шага, но в то же время терпение и стойкость - качества, которыми русские приводили в изумление иноземцев! Он, гнул шею перед силою, покорно служил власти, покуда она была могуча для него, прятался от всякой возможности стать с нею вразрез, но изменял ей, когда видел, что она ослабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся. Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды. Он был неспособен давать почин, избирать пути, вести других за собою. Ряд поступков его, запечатленных коварством и хитростью, показывают вместе с тем тяжеловатость и тупость ума. Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей. Мелочный, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее, чем кто-нибудь, способен был приобрести любовь подвластных, находясь в сане государя.

[...] На юге Руси, как Литовской, так и Московской, прежде появления русских казаков существовали казаки татарские. Слово "казак" чисто татарское и означало сперва вольного бездомного бродягу, а потом низший слой воинов, набранных из таких бродяг в том же значении вольных бродячих удальцов... В глазах народа слово "казак" соединялось вообще со стремлением уйти от тягла, от подчинения власти, от государственного и общественного гнета, вообще от того строя жизни, который господствовал в тогдашнем быту. Издавна в характере русского народа образовалось такое качество, что если русский человек был недоволен средою, в которой жил, то не собирал своих сил для противодействия, а бежал, искал себе нового отечества... Служилые люди таким же образом убегали от службы. Всегда, как только собирали в поход детей боярских и стрельцов, непременно следовало распоряжение ловить нетчиков, т.е. не являвшихся на службу. Более смелые и удалые стремились вырваться совсем из прежней общественной среды и убежать или туда, где приходилось пользоваться большими льготами, как, например, в казаки "украинных" (южных) московских городов, или туда, где уже не было для них никаких государственных повинностей: таким притоном были степи. Там образовалось вольное казачество... От этого собирались разбойничьи шайки и называли себя казаками, а предводителей своих атаманами, да и само правительство называло их казаками, только воровскими. В глазах народа не было строгой черты между теми и другими...

В Московской Руси казачество не иначе должно было проявиться, как в форме военной, наезднической и даже разбойнической... В казаки шли люди бездомовные, бедные, "меньшие", как говорилось тогда, и вносили с собою неприязнь к людям богатым, знатным и большим. Отсюда-то происходило, что казаки или шайки, называвшие себя казаками, со спокойной совестью нападали на караваны и грабили царских послов и богатых московских гостей. Но казаки, несмотря на все это, были русские люди, связанные верою и народностью с тем обществом, из которого вырывались. Государству всегда оставалась возможность с ними сойтись и если не сразу подчинить, то до известной степени войти с ними в сделку, дать уступки и, по возможности, обратить их силы в свою пользу... Убежавши с прежних мест жительства на новые, казаки могли быть довольны, если в этом новом жительстве им не мешали и оставляли с приобретенными льготами. До остальной Руси им уже было мало дела, по крайней мере до тех пор, пока какие-нибудь новые потрясения не поворачивали их деятельности к прежнему их отечеству.

Николай Костомаров (1817-1865)

историк, писатель.

Показание № 33

Два обстоятельства вредно действовали на гражданское развитие русского человека: отсутствие образования, выпускавшее его ребенком к общественной деятельности, и продолжительная родовая опека, державшая его в положении несовершеннолетнего. Опека необходимая потому, что во-первых, он был действительно несовершеннолетним, а, во-вторых, общество не могло дать ему нравственной опеки. Легко понять, что продолжительная опека делала его, прежде всего, робким перед всякою силою, что, впрочем, нисколько не исключало детского своеволия и самодурства.

Замечено, что особенно дают чувствовать свою силу низшим, слабым, те, которые сами находятся или долго находились под гнетом чужой силы. Дети бывают безжалостны в отношении к пойманной стрекозе, к собаке, кошке; раб безжалостен к подчиненному ему рабу или животному. Естественное влечение упражнять свою силу над слабым господствует, если не сдерживается нравственными сдержками и если виден ежедневный пример несдержанности...

Вредное влияние на народную нравственность оказывали дела насилия, совершавшиеся в обширных размерах: человек привыкал к случаям насилий, грабежа, смертоубийства - привычка пагубная, ибо ужасное становилось для него более не ужасным. При этом относительно своей безопасности он привыкал полагаться или на собственную силу, или на случай, а не на силу общественную, правительственную. Легко понять, как вследствие этого ослаблялось в нем сознание общественной связи, он привыкал жить в лесу, а не в обществе и вести себя сообразно...

Смутное время имело то гибельное следствие, что приучило русских людей к обманам, подстановкам самозванцев, заставило их во всем сомневаться, во всем видеть обман и подстановку. Указывали русскому человеку: вот царевич! А уже у него готово было возражение: "Да настоящий ли это царевич?" Разумеется, не нужно было обращать внимания на такие сомнения, которые должны были пройти вместе с изглаживанием из памяти печальных явлений Смутного времени. Но до такого взгляда возвыситься не умели, и русский человек дорого должен был платить за привычку сомневаться.

Сергей Соловьев (1820-1879)

историк, академик Петербургской АН.

Показание № 34

Все русские, в особенности же возвышающиеся над простонародьем счастьем и богатством, должностями и почестями, очень высокомерны и горды, чего по отношению к чужим не скрывают, но открыто показывают своим выражением лица, своими словами и поступками... Приставы, которых его царское величество посылает в качестве служителей своих для приема иностранных послов, не стыдятся открыто требовать, чтобы послы снимали шляпы раньше русских и раньше их сходили с лошадей. Насильно протискиваются они вперед, чтобы ехать и идти выше послов, и совершают ещё много иных грубых нарушений вежливости. Они полагают, что нанесли бы большой ущерб своему государю и всей нации, если бы по отношению к иностранным гостям и послам великих государств вели себя с приятной вежливостью и почтительностью. Тем не менее, мы видели некоторых из них, хотя и немногих, которые обращались с нами очень вежливо и доброжелательно...

Они вообще весьма бранчивый народ и наскакивают друг на друга с неистовыми и суровыми словами, точно псы. На улицах постоянно приходится видеть подобного рода ссоры и бабьи передряги, причем они ведутся так рьяно, что с непривычки ждешь, когда вцепятся друг другу в волосы. Однако до побоев дело доходит весьма редко, а если уже дошло, то дерутся кулачным боем и изо всех сил бьют друг друга в бока и срамные части. Еще никто ни разу не видел, чтобы русские вызывали друг друга на обмен сабельными ударами или пулями, как это обыкновенно делается в Германии и в других местах. Зато известны случаи, когда знатные вельможи и даже князья храбро били друг друга кнутами, сидя верхом на конях...

Многие употребительные у них постыдные, гнусные слова и насмешки я если бы того не требовало историческое повествование - никогда не сообщил бы целомудренным ушам... Говорят их не только взрослые и старые, но и малые дети. Еще не умеющие называть ни Бога, ни отца, уже имеют на устах это "... твою мать", и говорят сие родителям дети, а дети родителям. В последнее время порочные, гнусные проклятия и брань были сурово и строго воспрещены публично оповещенным указом, даже под угрозою кнута. Назначенные тайно лица должны были по временам на переулках и рынках смешиваться с толпой народа, а отряженные им на помощь стрельцы и палачи - хватать ругателей на месте же, для публичного позорища, наказывать. Однако давно привычная, слишком глубоко укоренившаяся ругань требовала больше надзора, чем можно было иметь, и доставляла наблюдателям, судьям и палачам столько невыносимой работы, что им надоело как следить за тем, что они сами не могли исполнить, так и наказывать преступников.

Дабы брань, ругань и бесчестье не могли совершаться без различия по отношению к незнатным и знатным людям, начальство распорядилось накладывать на виновного крупный денежный штраф ("заплатить бесчестье"). Сумма штрафа исчислялась, смотря по качеству, достоинству или званию чьему-либо, и называлась "окладом"... Если у преступника не было возможности "заплатить бесчестье", то он выдавался сам головою на дом оскорбленному, и тот мог поступать с ним, как угодно. В таких случаях преступника часто превращали в крепостного или публично были кнутом.

Что касается ума, русские отличаются смышленостью и хитростью, но пользуются они умом своим не для того, чтобы стремиться к добродетели и похвальной жизни, но для достижения выгоды, пользы и угождения страстям своим. Поэтому, по словам датского дворянина Иакова (посла короля Фридриха (( датского), они люди "хитрые, смышленые, упорные, необузданные, недружелюбные и извращенные - чтобы не сказать - бесстыдные, склонные ко всякому злу, ставящие силу на место права и отрешившиеся от всяких добродетелей". Кто их желает обмануть, у такого человека должны быть хорошие мозги. Так как они избегают правды, любят прибегать ко лжи и при этом крайне подозрительны, то сами очень редко верят кому-либо. Кто их сможет обмануть, того хвалят и считают мастером.

По отношению к ближним, на которых злы или которых ненавидят, они поступают таким образом. Поскольку кража у них считается пороком серьезно наказуемым, то стараются кого-либо обвинить в ней, подбросив ему в дом якобы краденные вещи, а затем делают донос. Как только вещи найдены и узнаны, обвиняемый должен быть привлечен к ответственности. Увидев, однако, что многие не стыдились из одной ненависти и вражды, безо всякого основания доносить на других и клеветать, решено было поступать более осторожно в подобных случаях и было указано, что отныне в уголовных делах жалобщик и доносчик сам также должен идти на пытку и подтвердить свою жалобу, вынесенною мукою. Если пытаемый остается при своем первом показании и доносе, то очередь пытки за обвиняемым, а иногда, если дело очень ясное, наказание назначалось без дальнейшего процесса. Например, в наши дни на конюха показала его злая жена, будто он собирался отравить ядом великокняжеских лошадей, а при возможности и самого великого князя. Жену пытали по поводу этого доноса, но так как она выдержала все пытки, не изменив своего показания, то муж был признан виновным и сослан бедствовать в Сибирь. Жена же осталась в Москве и получила на свое содержание половину ежегодного жалования, полагавшегося её мужу... Между мужем и женой часто возникают недовольства и драки. Причиною являются иногда непристойные и бранные слова, с которыми жена обращается к мужу: ведь они очень скоры на такие слова. Иногда же причина в том, что жены напиваются чаще мужей или навлекают на себя подозрительность мужа чрезмерною любезностью к чужим мужьям и парням. Очень часто все эти причины встречаются у русских женщин одновременно.

Когда вследствие этих причин жена бывает сильно прибита кнутом или палкой, она не придает этому большого значения, так как сознает свою вину и, к тому же, видит, что отличающиеся теми же пороками её соседки и сестры испытывают не лучшее обращение. Чтобы, однако, русские жены в частом битье и бичевании усматривали сердечную любовь, - этого мне не привилось узнать, да и не могу я себе представить, чтобы они любили то, чего отвращается природа и всякая тварь, и чтобы считали за признак любви то, что является знаком гнева и вражды. Известная поговорка "Побои не вызывают дружбы" на мой взгляд, справедлива и для них...

Прелюбодеяние у них не наказывается смертью, да и не именуется прелюбодеянием, а просто блудом, если женатый пробудет ночь с женою другого... Если же замужней женщиной совершен блуд, и она обвинена и уличена, то ей за это полагается наказание кнутом. Виновная должна несколько дней провести в монастыре, питаясь водою и хлебом, затем её вновь отсылают домой, где вторично её бьет кнутом хозяин за запущенную дома работу.

Если супруги надоедают друг другу и не могут более жить в мире и согласии, один из них отправляется в монастырь. Если так поступает муж, оставляя, в честь Божию, свою жену, а жена его получит другого мужа, то первый может быть посвящен в попы, даже если раньше он был сапожником или портным. Мужу также предоставляется, если жена оказывается бесплодною, отправить её в монастырь и жениться, через шесть недель на другой.

Насколько русские охочи до телесного соития и в браке и вне его, настолько же считают они это соитие греховным и нечистым. Они не допускают, чтобы при соитии крестик, вешаемый при крещении на шею, оставался на теле, и снимают его на это время. Кроме того, соитие не должно происходить в комнатах, где находятся иконы святых. Если же иконы здесь окажутся, их тщательно закрывают.

Точно также тот, кто пользовался плотскою утехою, в течение этого дня не должен входить в церковь, разве лишь хорошенько обмывшись и переодевшись в чистое. Более совестливые в подобном случае остаются перед церковью или в притворе её и там молятся. Когда священник коснется своей жены, он должен над пупом и ниже хорошенько обмыться и затем, правда, может прийти в церковь, но не смеет войти в алтарь. Женщины считаются более нечистыми, чем мужчины, поэтому они во время обедни встречаются не в самой церкви, но у дверей её.

Адам Олеарий (Эльшлегер) (1603-1671)

немецкий ученый, находился в Москве

в составе Шлезвиг-Гольштинского посольства.

Показание № 35

В России нет уголовного закона, который преследовал бы за убийство жены или раба, если убийство совершится в наказание за проступок. Некоторые мужья привязывают жен за волосы и секут совершенно нагих. Такие жестокости, однако, редки и причинами бывают только неверность или пьянство. Теперь, как кажется, мужья уж не так жестоко обходятся с женами: по крайней мере, родители стараются их предупредить и, выдавая дочерей своих замуж, заключают условие. Они требуют от зятя, чтобы он снабжал жену приличными платьями, кормил её хорошей и здоровой пищей, не бил, обращался ласково и предлагал много других условий, сходных несколько с теми правилами, которые предписывают в Англии обыкновения, получившие силу закона. Когда договор нарушен, они обращаются с просьбою к суду, а суд, как правило, решает дела не бескорыстно. Я желал бы, чтоб англичане взяли с русских судов пример в строгости решений, не подражая им в подкупности...

Убийца может здесь откупаться деньгами. Если русский убьет своего раба или жену свою, если случится убийство, а никто не преследует убийцы, то законы молчат.

Не сознавшись в преступлении, обвиненный может быть осужден, хотя бы тысячи свидетелей были против него, и потому стараются вынудить признание всякого рода муками. Сначала поднимают обвиненных на дыбу и, если это не подействует, то их секут. Русские палачи - мастера этого дела и могут, как говорят, с шести или семи ударов убить человека. Иногда сообщники преступника подкупают палача и заставляют его засекать обвиненного до смерти, чтобы отвратить от себя наказание.

Два года тому назад один удалец выстрелил по скворцу на царском дворе, но пуля срекошетила и упала в царские покои. Стрелку отсекли левую ногу и правую руку. Открыв тайный заговор, заговорщиков мучают тайно, потом увозят в Сибирь и, отъехав сто или двести верст, попросту опускают в прорубь. Других, отрезав им носы, уши и выколов глаза, ссылают в Сибирь за три тысячи верст. Виселица недавно введена в употребление. Должность палача наследственна, и он учит детей своих сечь кожаные мешки...

На масленице, перед великим постом, Русские предаются всякого рода увеселениям с необузданностью, и на последней неделе пьют так много, как будто им суждено пить в последний раз на своем веку. Некоторые пьют водку, четыре раза перегнанную до тех пор, пока рот разгорится и пламя выходит из горла, как из жерла адского. Если им тогда не дадут выпить молока, то они умирают на месте... Некоторые возвращаются домой пьяные, падают сонные на снег; если нет с ними трезвого товарища, замерзают на этой холодной постели. Если кому-нибудь из знакомых случится идти мимо и увидеть пьяного приятеля на краю погибели, то он не подает ему помощи, опасаясь, чтобы он не умер на его руках, и боясь подвергнуться беспокойству расследований, потому что Земский Приказ умеет взять налог со всякого мертвого тела, поступающего под его ведомство. Жалко видеть, как человек по двенадцати замерзших везут на санях: у иных руки объедены собаками, у иных лица, а у иных остались одни только голые кости. Человек двести или триста провезены были таким образом в продолжение поста. Из этого можно видеть пагубные последствия пьянства, болезни, свойственной не России одной, но и Англии.

Сэмюэл Коллинз - английский врач,

личный медик царя Алексея Михайловича

с 1659 по 1666 гг.

Показание № 36

Москвитянин от природы сладострастен, а между тем к своей жене не выказывает ни ласки, ни снисходительности: он приносит все в жертву удовольствию и стремится утолять свои грубые постыдные наклонности. Вместе с тем он убежден, что небо за этот грех должно наказывать женщин. Потому, прежде чем лечь с посторонней женщиной, вместо своей жены, он снимает крест, который на себе носит, и не совершает греха в комнате, где висят образа. Если же не может скрыться (от икон), не находя более удобного места, то не будет совершать греха, пока не завесит их. Русский уверен, эта предосторожность избавляет его от небесной кары, и её достаточно, чтоб избегнуть наказания за блуд, прелюбодейство и нечто худшее...

Кроме ложного почитания, которое Русский воздает иконам, он уверен, что разделять ложе с иностранками весьма отягчает грех, но Русской женщине, по их мнению, предаться иностранцу не так грешно по той причине, что если Русская забеременеет, то нет сомнения в том, что она воспитает ребенка в православной вере, тогда как если отец Русский, а мать иностранка, то сия последняя не преминет воспитать его в своей вере.

Москвитянину чужды мягкость и учтивость прочих народов. От того образ жизни и привычки его так странны, что можно подумать, будто он старается отличаться во всем от других...

Нет страны, где бы суд был строже. Наказания, как и в других государствах, пропорциональны преступлениям, но самые даже незначительные проступки наказываются очень строго. Вот в чем состоит наказание бить кнутом. Палач обнажает виновнику плечи, спину и поясницу, затем связывают ему ноги, а руки скручивает позади шеи, над плечами. В таком его состоянии дьяк читает ему приговор, в котором означено число положенных ударов. Потом его бьют кнутом, состоящим из множества маленьких полос из невыделанной лосиной кожи. Эти полоски так жестки и палач бьет так жестоко, что с каждым ударом обнажаются кости... Если же наказание происходит зимою, то кровь в ранах тотчас же замерзает и становится твердой как лед. В подобном состоянии человек представляет собой нечто ужасное, что иностранец, как бы он ни был жестокосерд, не решится взглянуть на него во второй раз. Мне кажется, что Голландец не мог бы перенести подобного наказания и испустил бы дух под рукою палача. Климат ли ожесточает нрав, или Москвитяне отличаются телосложением от других людей, но не заметно, чтобы они больше были растроганы при окончании наказания, нежели в начале. Вместо того чтобы избегать случая впасть в такую же ошибку, они едва избавятся от наказания, как снова добиваются того же.

В 1669 году я видел человека, который ещё не выздоровел, а уже, как прежде, не платил пошлины. Так как я жил у него, то и напомнил ему о том, что необходимо беречь себя и повиноваться указам его величества. Вместо того чтобы послушать меня, он сказал с гордостью: "Э, люди, подобные вам, не должны давать советов. Вы принадлежите к народу трусливому, изнеженному и слабодушному, которого пугает даже тень опасности. Вы ищите доходов только приятным образом и легко достающихся. Наш же народ мужественнее, способнее на великие подвиги и считает за честь покупать самую малую прибыль ценою мучений, о которых вы не посмели бы и подумать. Впрочем, наказание, которое я перенес восемь или девять дней назад, не так жестоко, как вы полагаете. Посмотрите, - сказал он, раздеваясь, - есть ли следы? И стоит ли жить, если трусишь из-за такого пустяка?"

Непоколебимое упорство этого человека лишило меня охоты продолжать давать советы. Между тем, я узнал, что переносить Москвитянам зти наказания помогает, кроме грубого телосложения, ещё то обстоятельство, что они не слывут у них постыдными. К тому же здесь обязанность палача не считается, как в Голландии, гнусною: богатейшие купцы домогаются её и покупают, как доходную и почетную должность.

Эти наказания, как ни жестоки, не слывут бесчеловечными; даже находят, что дешево отделались, если не отсекли ноги, руки или головы, что случается почти ежедневно.

Ан Стрюйс - голландский

парусный мастер, посетил Москву,

Новгород и Астрахань в 1668-1669 гг.

Показание № 37

Царь Борис от доброго усердия повелел раздавать милостыню во многих местах города Москвы, но это не помогало... Приказные, назначенные для раздачи милостыни, были воры, каковыми все они по большей части бывают в этой стране. И, сверх того, они посылали своих племянников, племянниц и других родственников в те дома, где раздавали милостыню, в разодранных платьях, словно они были нищи и наги, и раздавали им деньги, а также своим потаскухам, плутам и лизоблюдам, которые также приходили, как нищие, ничего не имеющие, а всех истинно бедствующих, страждущих и нищих давили в толпе или прогоняли дубинами и палками от дверей. И все эти бедные, калеки, слепые, которые не могли ни ходить, ни слышать, ни видеть, умирали, как скот, на улицах! Если же кому-нибудь удавалось получить милостыню, то её крали негодяи стражники, которые были приставлены смотреть за этим. Я сам видел богатых дьяков, приходивших за милостынею в нищенской одежде...

На дорогах было множество разбойников и убийц, а где их не было, там голодные волки разрывали на части людей; также повсюду тяжелые болезни и моровое поветрие. Одним словом, бедствия были несказанно велики, и Божия кара была так удивительна, что её никто надлежащим образом не мог постичь. Однако люди становились чем дальше, тем хуже, вдавались в разбой и грабежи все более, ожесточились и впали в такое коснение, какого ещё никогда не было на свете. Дороговизна хлеба продолжалась четыре года, почти до 1605 года... Меж тем, в некоторых местностях распространилось моровое поветрие, а затем началась удивительная междуусобная война, самая удивительная от начала света...

По многим причинам, которые понятны умным людям, было бы очень худо, если бы поляки овладели страною. Если бы они завоевали её и снова посадили на престол какого-нибудь царя Димитрия, то они не удержались бы там и одного года, ибо Москвитяне и Русские, отличаясь самостоятельностью и упрямством, которым они превосходят евреев, снова перебили бы всех поляков, а Московия лишилась бы защитников и была бы совершенно разорена. Всемогущий Бог да сохранит её.

Исаак Масса (1587-1635) - голаандский

географ и купец, посещал Москву

в составе торговых делегаций.

Показание № 38

За красносельскими торгашами и московской чернью тогда удобно могли спрятаться сами Шуйские, столкнувшие Годуновское правительство в шуме и смятении уличного грабежа, насилия и пьянства. Уже тогда современники заметили, что, возбужденная политическими мотивами, чернь легко увлекается побуждениями совсем иного свойства и становится опасною для общественного порядка вообще. Переворот 17 мая 1606 года показал то же самое; в действиях черни против иноземцев так сплелись национальные мотивы и низменные инстинкты стяжания, что нельзя было сказать, чем охотнее толпа увлекалась: чувством ли ненавистипротив иноверцев, или же влечением пограбить их "животы". После двух дней насилий и грабежа эта же ещё не пришедшая в себя толпа была привлечена сторонниками Шуйского к делу царского избрания и своими криками поддержала их мысль поставить на царство князя Василия Шуйского...

При Василии Шуйском русские впервые воспользовались наемными европейскими войсками, посредством простого найма, и постепенно пришли к убеждению, что без таких войск вперед им воевать нельзя и что необходимо самим перенять у "немцев" их боевую технику. Эта техника и представлялась наиболее важным предметом заимствования в первые годы после смуты. Но и другие продукты заморской техники влекли к себе внимание русских людей, привыкших в смутное время своими глазами наблюдать обиход иностранцев. По мере того, как Москва оправлялась от пережитых ею потрясений, она заявляла спрос на самые разнообразные предметы заграничного производства, от музыкальных инструментов и часов до металлических изделий тонкого производства и до аптекарских снадобий, неведомых на Руси...

Под аскетическим давлением ветхой византийщины московское духовенство изгоняло всякие проявления здоровой жизнерадостности. Оно почитало грехом все, что отходило от церковного миросозерцания; оно грозило вечными муками за невинное веселье, если усматривало в нем что-либо еретическое или "басурманское". Лишь в короткие периоды больших праздников, в пьяном угаре, московский люд развертывался вовсю, поражая сторонних наблюдателей стихийною разнузданностью дикого веселья и разгула. Но на это Москва смотрела, как на "падение" и грех, в чем предстояло каяться и, быть может, страдать в аду. Иноземцы же в своей среде жили, не боясь ада, без угнетающей мысли о предстоящем неумолимом возмездии за свободное проявление жизнерадостного духа. И эти формы неведомой дотоле русским людям эпикурейской общественности неотразимо влекли к себе, как солнечный луч влечет к себе из мрака подземелья... Военное ведомство, торговая сфера, начатки промышленной техники, вопросы веры и обряда, житейские обычаи - все это стало в Москве под сильнейшее стороннее воздействие. В том или ином виде все вопросы общественности сводились к одному общему вопросу о заимствовании, и было ясно, что заботы московских охранителей о возвращении к благочестивой старине осуждались жизнью на полную неудачу.

Сергей Платонов (1860-1933)

историк, академик АН СССР.

Показание № 39

Всякий народ, при внешней опасности воодушевляется патриотизмом. В эти минуты, по естественному чувству самосохранения, он изъявляет готовность жертвовать всем для защиты отечества. Гордость его возмущается чужими притязаниями, и он стремится дать им отпор. Но патриотизм не составляет ещё общественное мнение. Тот же народ, как скоро он снова погрузился в свою обыденную жизнь, может оказать полнейшее равнодушие к общественным делам. Любовь к отечеству есть общее чувство, а не политическое направление. Без неё не может существовать ни одно государство; она подвигает людей на великие дела, но она также совместна с деспотизмом, как и с политическою свободой. Что могло быть величавее восстания России против поляков под знаменем Минина и Пожарского? Но едва ли кто станет считать этот подвиг за выражение созревшей общественной мысли. На соборах того времени её нет и следа; в дальнейшей истории исчезают всякие её признаки. Все совершается действием сверху, а не силой общественного сознания. Поэтому когда идеи, которыми живет общество, ограничиваются патриотизмом, в этом невозможно видеть серьезного общественного мнения. Это скорее признак младенческого состояния политической мысли.

Борис Чичерин (1828-1904)

философ, историк, публицист,

общественный деятель.

Показание № 40

Хотя обязанности должностных лиц у Мосхов носят почти одинаковые названия, как и в Польше, однако, в самом отправлении большей части их видна, с той и с другой стороны разница. У Поляков все направлено к свободе знати, в Московии же, вообще говоря, все находится в жалком, рабском подчинении. Некоторые высшие должности, когда-то обладавшие некоторым подобием свободы, либо совершенно отменены царями, или же власть и могущество их до того ограничены, что даже сами бояре, именовавшиеся правителями государства, ныне едва-едва могут считаться наравне с частными, простыми советниками. Но, кажется, многих (я далек от того, чтобы сказать "всех"), одновременно с из обессилением, одолело сильное любостяжание, которым они, хоть отчасти, удовлетворяют если не честолюбию своему, то жадности. Так сильно господствует ныне обман, подкуп, до того стало обычным развращать и развращаться! . .

Дабы открыто явить себя ревностными хранителями стародавних понятий, Русские не допускают всех, без разбора, чужестранцев внутрь страны, а тех, кои допущены и кои начнут говорить об изменении существующего порядка, тех они выслушивают не благосклонно... Мало того, говоря об иностранных делах, они обыкновенно упорно твердят: хорошо это у них делается, да только не по нашему обычаю. Ибо они легковерно ласкают себя льстивым убеждением, что кроме Московии нигде ничего хорошего не делается и что людям хорошо только у них.

Едят они просто, но обильно, а также много спят. Цвет лица у них такой же, как у европейцев, благодаря холодному климату, исправившему первоначально темный, азиатский. Внешний вид женщин несколько более изящен, но лицо у них круглое, губы выдаются вперед и брови всегда подкрашены, да и все лицо разрисовано, ибо они все употребляют притирания. Обыкновение румяниться считается, в силу привычки, столь необходимым, что женщину, не пожелавшую покрасить свое лицо, сочли бы за надменную и стремящуюся отличиться перед другими, ибо она-де дерзко считает себя достаточно красивою, нарядною и без краски. Большинство женщин посвящают сему простому занятию много труда, но в возмездие за эту поддельную красоту, они, приближаясь к старости, имеют лица, изборожденные морщинами. Так сильно они белят и румянят его, некрасивое, в естественном своем виде, хотя не могу отрицать того, что и у Русских встречаются свои Венеры...

Когда бранятся, Русские наши в обыкновенных разговорах не прибегают, как это обычно делается у многих народов, к заклятиям небесными и подземными богами, но говорят почти богохульства, пользуясь постоянно бесстыдными выражениями. Рассерженные чем бы то ни было, они называют мать противника своего, жидовкою, язычницею, нечистою, сукою и непотребною женщиною. Своих врагов, рабов и детей они бесчестят названиями щенят и выблядков, или же грозят им тем, что позорным образом исковеркают им уши, глаза, нос, все лицо и изнасилуют их мать... Впрочем, Русские, не стесняясь, задирают и иностранцев всяких, в особенности же немцев, бесстыдными речами и, если встретятся случайно с ними, то громко обзывают их глупейшею бранью "шишами". И хотя эта легкомысленная дерзость языка нередко наказывается тяжким бичеванием, все-таки Русские от неё нисколько не исправляются...

У них в ходу большом рабская уловка, и они умеют быстро, как никто другой, облекаться в лисью шкуру, когда львиная кожа оказывается недостигающей цели, придумывать обманы, обойти ласками, в торжественную клятву поместить нечто свое, лживое, и скрывать многое, то под личиною ненависти, то под личиною любви. Жители же Москвы считаются ещё более хитрыми, чем остальные. Что касается всего, более возвышенного, то они в этом и поныне оказываются тупыми и неспособными, а эта тупость поддерживается в них климатом и весьма грубым напитком - водкою, которою они постоянно напиваются.

За сим, они подозрительны, пропитаны, так сказать, подозрением, ибо, будучи вероломными по отношению к другим, и сами не могут верить кому бы то ни было. К лести они столь склонны, что у них вошло в постоянный обычай придавать лицу приятное выражение, покрывать руку бесчисленными поцелуями и подкреплять льстивые, ложные речи клятвою. Для друзей они делают многое даром, но всегда с каким-либо расчетом для себя. Особенно же, крайне дерзко полагают, что иностранцы обязаны им всем, и стараются извлечь пользу, каким бы то ни было образом, из них всех.

Все же Русские не настолько отреклись уже от всех хороших качеств, чтобы не обладать совершенно, наряду со своими пороками, и некоторыми добродетелями. Они отличаются, в особенности, беспримерною благотворительностью по отношению к бедным: для их просьб у них всегда открыты уши и разжаты руки, так что в Москве зачастую можно видеть, не без изумления, как целые толпы нищих получают около домов богатых людей пищу или иную какую-либо милостыню. В несчастьи они также тверды духом, не поддаются скорби, а к счастью, которое служит самым верным средством для испытания душ, они относятся равнодушно. Мало того, не впадая ни в чрезмерную печаль, ни в чрезмерную радость, они постоянно, что бы ни случилось, утешают себя следующими словами: "Так Богу угодно. Он устрояет все к лучшему"...

Кроме земледельцев, в Московии есть также и рабы - редкое и несправедливое явление между христианами: некоторые из них несут рабское иго до самой смерти, а некоторые - в течение известного срока. Дело в том, что многие добровольно продают самих себя в рабство, многие делаются таковыми или из-за долгов, или по какой-либо другой причине. Мало того, отцы имеют право, полное и законное, продавать своих сыновей четыре раза на известный срок, а мужья - жен (это называется кабалою), причем сыновья освобождаются из-под родительской власти и становятся сами полноправными лишь после четвертой продажи...

Дома у себя, согласно старинному русскому и нынешнему восточному обычаю, как, быть может, нигде ещё на земле, мужья пользуются такою властью над женами, что могут даже продавать их другим в рабство на известный срок. Эта подчиненность супругу, кажется, по необходимости существует у Русских, так как без неё не могло бы быть любви. Действительно, народу этому от рождения суждено рабски повиноваться, потому отеческая власть одинаково сурова относительно слабого пола, дабы дочери приучались, по примеру матерей, исполнять приказания, и дабы склонное к разврату, сословие бабенок находилось в постоянном страхе, а мужья, только такого рода суровым обращением, успокаивали бы ту ревность, которую часто возбуждают в них дерзкие созерцатели красоты. У них на первом месте около кровати, между другими необходимыми в хозяйстве предметами, вешается и ременная плетка, называемая "дураком", и жены постоянно оказывают мужу почтение с притворно-скромным видом, с опущенною головой и наполовину закрытыми очами, быстро исполняя все его приказания. Так что, по виду, супруги скорее совершенно чужды друг другу, чем связаны брачными узами. Тем не менее, и у Мосхов встречаются не малое количество Вулканов-рогоносцев, притом, между знатью...

Заботе о правильном воспитании детей, полезном, в высшей степени, как для всего государства, так и для частных лиц, Мосхи отводят последнее место, так что дети подрастают у них на полной свободе и распущенности. Они не только не преподают им никаких правил пристойного образа жизни, но, напротив, считают нужным учить их, в банях и постелях, многому такому, что должно быть окутано глубочайшим мраком! К школьным занятиям дети приступают поздно и нередко познают жену раньше чем грамоту. Обращаясь постоянно между пьянками, они становятся лентяями, неотесанными, приобретают чудовищные привычки, никогда почти ничего честного не делая и не помышляя даже о лучшем образе жизни. Отцов они уважают весьма мало. Пока отец жив, даже взрослые дети находятся в его полной власти: он имеет право наказывать различными способами непокорных и четыре раза продать их на совершенно законном основании, если задолжают кому-либо.

Яков Рейтенфельс - посол

Рима в Москве с 1670 по 1673 гг.

Показание № 41

Причина тому, что в нынешнее время многие русские ничего не делают из уважения, а всего лишь под страхом, - крутое правление, из-за которого им и сама жизнь опротивела, а честь и подавно. И несомненно, что если бы у самого немецкого или у какого другого народа было такое крутое правление, то и у них нравы были бы такими же или ещё худшими. Я недаром говорю худшими, ибо они превосходят нас умом и хитростью, а тот, чей ум острее, может придумать больше преступлений и обманов.

Из-за того возникли у этого народа столь премерзкие нравы, что иные народы считают русских обманщиками, изменниками, беспощадными грабителями и убийцами, сквернословами и неряхами. А откуда это идет? От того, что всякое место полно кабаков, и монополий, и запретов, и откупщиков, и целовальников, и выемщиков, и таможенников, и тайных доносчиков, так что люди повсюду и везде связаны и ничего не могут сделать по своей воле и не могут свободно пользоваться тем, что добыто их трудом и потом. Все они должны делать и торговать тайно и молча, со страхом, трепетом и обманом, должны укрываться от этих многочисленных слуг, грабителей и злодеев, или, вернее - палачей. А сами эти целовальники и мучители крестьян, не получая достаточной платы, не могут поступать по справедливости, но нужда заставляет их корысти и брать подарки от воров.

Так, люди, привыкнув все делать скрытно и по-воровски, со страхом и обманом, забывают о всякой чести, лишаются ратной храбрости и становятся грубыми, неучтивыми и неряшливыми. Они не умеют ценить чести и не знают различий между людьми, а с первых же слов обычно спрашивают у всякого незнакомого человека: "Имеешь ли жену?" А второй вопрос: "Какое ты получаешь царское жалование, сколько у тебя добра, богат ли ты?" Не стыдятся, если их видят голыми в бане. А если им нужна будет чья-нибудь милость, то сами себя гадко позорят, и унижают, и умоляют, и бьют челом до пола вплоть до омерзения.

Юрий Крижанич (1618-1683)

хорватский ученый, писатель,

длительное время жил в России.

Показание № 42

Даже близость к законной жене считалась греховной. После ночи проведенной супругами вместе, полагалось обязательно пойти в баню, прежде чем приблизиться к иконе. Набожные люди, даже и омывшись в бане, в этот день считали себя недостойными входить в церковь, и молились перед дверьми храма. Здесь собирались целые толпы таких "недостойных", и веселая молодежь того времени, проходя мимо этого скопища нечестивых, шумно хихикала, показывала пальцами и издевалась над этими "грешниками", законными мужьями своих законных жен.

Наряду с этим, отношение к браку сплошь и рядом оказывается деловым и даже коммерческим.

Когда царь Алексей Михайлович пожелал озаботиться о населении Сибири, он отдал строгое распоряжение, чтобы крестьяне выдавали дочерей своих за ссыльных. Крестьяне не пожелали было родниться с мошенниками и ворами, но их, по царскому распоряжению, принуждали к тому силой.

В проповедях патриарха в эти годы повторяются обличения служилых людей в том, что они, отправляясь в отдаленные места на службу, жен своих закладывали товарищам, предоставляя им, вместо процентов за полученную сумму, "иметь с ними сожительство". Если муж в назначенный срок не выкупал жену - заимодавец передавал её на тех же условиях кому-нибудь другому, другой - третьему и так далее. Другие - говорит в своих проповедях патриарх - находятся в блудном сожительстве с родными сестрами, даже с матерями и дочерьми. Как совмещались эти черты с богомольностью и строгим соблюдением постов - понять трудно.

Когда Алексей Михайлович женился, невесту ему отыскивали тем же способом, к какому прибегал в свое время и царь Михаил. Со всей России выписали самых красивых девушек, которых и разместили в Кремле. Любопытно отметить, что в ответ на приказ о доставке красивейших девок поместные люди особой прыти не обнаруживали и их пришлось побуждать новыми суровыми напоминаниями и угрозами по адресу тех, кто пытался было укрыть своих дочерей от этой натуральной повинности.

Способ перед вами тот же самый, как и при царе Михаиле, но некоторые новшества уже налицо. Несмотря на строгое правило, по которому жених до венца не имел права видеть свою невесту, царь Алексей Михайлович смотрит в тайное окошко из особо устроенной потайной комнаты на собранных кандидаток. Он лично выбирает из них трех девушек и поручает специальным экспертам уже из этих трех найти наилучшую.

Прогресс сказывается и в том, что экспертами, кроме боярынь,, каких мы видели в этой роли при царе Михаиле, выступают ещё и бояре, и даже особо командированный иноземный врач. Так именно была избрана первая жена Милославская, та самая, которая подарила царю 14 душ детей: шесть сыновей и восемь дочерей.

После смерти Милославской, Алексей, как известно, женился на Нарышкиной, и здесь, в этом втором браке, ещё более ярко сказался прогресс в области нравов. Созванных со всех концов Руси невест помещают на этот раз не в закрытых наглухо горницах Кремля, а у боярина Морозова, уже более или менее по европейски. Здесь есть уже цимбалы и клавикорды. Кандидаток расценивают уже не только по весу и по статям "как на базаре", но ещё и по "разговорному умению" и даже манерам.

Нравы смягчаются бесспорно и очевидно. В тех случаях, когда от какого-либо обычая современникам приходится очень уж тяжело, стоит только подождать каких-нибудь 50 годиков, в крайнем случае 100 лет, глядишь, нравы уже и переродились, и тягостный обычай уже отменен. Все дело только в терпении и "крепких нервах"...

Трудно судить, какой кучер получился бы из Алексея Михайловича, если бы он именно этим путем использовал свое дородство и осанистость. Но царем он был плохим. Оказавшись на троне, а не на облучке, он так и не попытался взять в руки вожжи птицы-тройки, в образе которой Гоголь рисовал Русь.

Стиль московский был соблюден полностью: царь-пушка, которая не стреляет, царь-колокол, который не звонит, и царь Алексей, который не царствует. Алексей Михайлович, "очень хороший человек, только не на троне", - был типичным сыном своего века.

Наиболее интересным отражением этого времени являются записки славянофила, хорвата по рождению, Юрия Крижанича... Многие подробности русского быта приводят его в сокрушение. "Иноземцы осуждают нас за неопрятность, - говорит он. - Мы деньги прячем в рот, посуды не моем, головы и бороды нечесаны, как лесовики ходим. В иноземных газетах писали, если русские купцы зайдут в лавку, после них целый час нельзя войти от смрада. Жилища наши неудобные, окна низкие, в избах нет отдушин, люди от дыма слепнут"...

- Ты царь, - обращается Крижанич, ярый поборник самодержавия, к царю Алексею, - держишь в руках чудотворный жезл Моисеев, которым можешь творить дивные чудеса в управлении. Царским повелением в России все можно выправить, все полезное завести, - наивно взывает Крижанич, искренно жалуясь на всеобщее в русском царстве взяточничество и "людодерство".

Тишайший Алексей, конечно, так и не захотел взмахнуть жезлом. "Людодерство" продолжалось полным ходом.

... Нечем вспомнить этого человека. Его главная заслуга сводится к тому, что он впервые надел немецкое платье, впервые стал ездить в немецкой карете, и ещё впервые вывез свою жену в театр, "комедийное действо" того времени.

Иван Василевский( - ) - российский историк.

Работал в конце XIX, начале XX вв.

Показание № 43

В Западной Европе дух личной независимости, который всегда характеризует героический период истории народов, не пропал вместе с образованием государств, потому, что в поземельной собственности высшая и низшая аристократия Европы нашла себе средства для поддержания этого духа. Этот дух, естественно, выработался в рыцарство, которое возвело на первый план сознание личного достоинства, личной чести... В нашей истории этот дух не мог сохраниться, потому что наша аристократия не могла найти ему поддержки в экономической независимости.

Все обстоятельства нашей истории благоприятствовали образованию сильной монархической власти; экономические условия поставили аристократию в крайнюю зависимость от царской власти, а потому аристократия не могла найти нигде опоры для поддержания духа личной гордости. Это чувство появилось у нас в виде смешной и, в высшей степени, вредной для государства гордости родом, которая породила местничество. Московские цари спокойно смотрели на это извращение чувства индивидуальной гордости, которое хотя было вредно государству, но было полезно для укрепления власти, отвлекая силы аристократии на другой предмет и разъединяя её.

В нашей жизни, как мы видели, шла неутомимая борьба церковных идеалов с грубой распущенностью варварского общества, борьбу этих двух начал переживал каждый человек, она отражалась на каждом характере. Если церковный элемент брал перевес, то человек делался энергическим подвижником пустыни, в посте и молитве заглушавшим инстинкты дикой природы. Если церковный, нравственный элемент не касался человека, то он делался удалым разбойником, для которого не существовало ничего заповедного. Разумеется, масса общества была, как всегда, между этими двумя крайностями. Если она приняла некоторые религиозные понятия, то в сущности её нравы сохраняли вполне варварский характер.

Николай Хлебников (1840-1880)

историк.

Показание № 44

Человеческая жизнь ценилась крайне низко, и это презрение к жизни было общим, как для убивающих, так и для убиваемых. Казни прямо ужасны. Продолжают допрашивать осужденных чуть не до эшафота, их снимают с колеса с переломанными уже членами, чтобы привести в комнату допросов, и все это не возмущало никого, даже самих осужденных на казнь.

Абсолютное подчинение индивидуума государству, одна из характерных черт эпохи, объясняет отчасти это явление. Индивидуум часто возмущается, вступает в борьбу с господствующей властью, но, побежденный, подчиняется своей участи и заботится лишь о том, чтобы умереть прилично и праведно, как если бы он был в своей избе. Часто осужденных приводят к эшафоту несвязанными, они спокойно кланяются присутствующим, повторяя: "простите, братцы!" Затем они сами помогают палачам. Зарытые в землю заживо, обвиненные в прелюбодеянии, женщины благодарят кивком головы тех милостивцев, которые бросали в колоды, специально предназначенные для этой цели, монеты на их погребение.

Казимир Валишевский (1849-1925)

польский историк, юрист, писатель.

Показание № 45

Проклятия, грубые ругательства, бранные слова - все это, а также блуд и кражи Стенька Разин старался полностью искоренить. Ибо если кто-либо уворовывал у другого что-либо хоть не дороже булавки, ему завязывали над головой рубаху, насыпали туда песку и так бросали его в воду. Я сам видел, как одного казака повесили за ноги только за то, что он походя ткнул молодой бабе в живот.

И этот жестокий казак так почитался своими подчиненными, что стоило ему только что-либо приказать, как все мгновенно приводилось в исполнение. Если же кто-либо не сразу выполнял его приказ, то этот изверг впадал в такую ярость, что, казалось, он одержим. Он срывал шапку с головы, бросал её оземь и топтал ногами, выхватывал из-за пояса саблю, швырял её к ногам окружающих и вопил во все горло: "Не буду я больше вашим атаманом, ищите себе другого!" После чего все падали ему в ноги и в один голос просили, чтобы он снова взял саблю и был им не только атаманом, но и отцом, а они будут послушны ему и в жизни и в смерти. Столь беспрекословное послушание привело к такому почитанию этого злодея, что все перед ним дрожало и трепетало и волю его исполняли с нижайшей покорностью.

Людвиг Фабрициус (1648-1729)

голландский наемник в русской армии,

участвовал в подавлении восстания Разина.

Показание № 46

Москвитяне изгоняют все знания в такую продолжительную и безвозвратную ссылку, что это надобно приписать, во-первых, самим государям, которые ненавидят их, из опасения, что подданные, пожалуй, наберутся в них духа свободы, да потом и восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго. Государи хотят, чтобы они походили на Спартанцев, учившихся одной только грамоте, а все прочие знания заключались бы у них в полном повиновении, в перенесении трудов и умении побеждать в битвах. Потому что последнее едва ли возможно для духа простолюдина, если он будет предвидеть опасности чрезвычайно изощренным знаниями умом. Во-вторых, это следует приписать духовенству: зная, что науки будут преподаваться по-латыни и могут быть допущены не иначе, как вместе с Латинскими учителями, оно боится, чтобы этими широкими воротами, если распахнуть их настежь, не вошел и Латинский обряд, а учители его не передали на посмеяние народу его невежество и не представили бы в полном свете несостоятельность вероучения, которым оно потешается над его легковерием. А в-третьих, виною того старые бояре по зависти, что молодежь получит такие дары, которых, из пренебрежения, не хотели брать они сами, а от этого они справедливо лишатся исключительного обладания мудростью, которое не по праву отвели себе сами, и будут устранены от общественных дел в государстве...

Ни один народ в свете не скрывает своих дел тщательнее Московского. Ни один столько недоверчив к другим и ни один не получил привычки так великолепно лгать о своем могуществе и богатстве. Следовательно, если иностранец спросит о том Москвича, этот, или по действительному, или притворному неведению, либо промолчит о том, либо скажет преувеличенно, из подозрения, что чужеземец хочет разведать государственные тайны с предательским умыслом.

Августин Мейерберг (1622-1688) - австрийский

посол в Москве при дворе царя Алексея Михайловича.

Показание № 47

Некоторые писатели утверждали, что до царствования Петра ( все русские вообще и каждый из них в частности были совершенно глупы и тупы, но это в полной мере ложно и противное тому весьма легко доказать.

Тем, которые составили себе подобное понятие, стоит только прочесть русскую историю семнадцатого столетия за то время, когда честолюбие Годунова и происки поляков разделили нацию на несколько партий и поставили царство на край погибели. Шведы владели Новгородом, а поляки столицею Москвою. Несмотря на эти бедствия, русские своими разумными действиями сумели избавиться от владычества двух столь могучих в то время врагов, каковы были Швеция и Польша. Менее чем в пятьдесят лет они завоевали снова все земли, отнятые у них во время этих смут, а между тем, при этом у них не было ни одного министра ,ни одного генерала из иностранцев. Размышляя об этих событиях, не трудно сознаться, что столь важные предприятия не могут быть задуманы и выполнены глупцами.

Христофор Герман Манштейн (1711-1757)

немец, полковник русской армии

с 1727 по 1744 гг.

Показание № 48

По уровню русской образованности, по грубости понятий и нравов, иностранцы могли смотреть на них свысока. Но не следует выводить из этого, что таков только и был их взгляд на народ старой России. Напротив, читая лучших иностранных писателей ((( - (((( веков, легко видеть, что они далеки от недоброжелательства и высокомерия: в самых осуждениях грубости нравов и невежества московской России они охотно признают достоинства русского народа, и, как ни был он далек от Европы по всему складу своей жизни, они считают русских за племя, им близкое и родственное, и как будто досадуют, что русские, при такой силе и таких врожденных дарованиях, остаются при своем невежестве и нелюбви к знанию. Они с положительным сочувствием говорят о тех русских, в которых находили просвещенные понятия. В самом народе они постоянно указывают большой здравый смысл, любознательность и способность к образованию, помехи которому виделись в дурном управлении, в непонимании властями пользы науки, в народном рабстве.

Александр Пыпин (1833-1904)

литературовед, этнограф.

Показание № 49

Производя в умах брожение притоком новых понятий и интересов, иноземное влияние уже в (((( веке вызвало явление, которое ещё более запутывало русскую жизнь. До тех пор русское общество отличалось однородностью, цельностью своего нравственно-религиозного состава. При всем различии общественных положений древне-русские люди по своему духовному облику были очень похожи друг на друга, утоляли свои духовные потребности из одних и тех же источников. Боярин и холоп, грамотей и безграмотный запоминали одинаковое количество священных текстов, молитв, церковных песнопений и мирских бесовских песен, сказок, старинных преданий, неодинаково ясно понимали вещи, неодинаково строго заучивали свой житейский катехизис. Но они твердили один и тот же катехизис, в положенное время одинаково легкомысленно грешили и с одинаковым страхом Божиим приступали к покаянию и причащению до ближайшего разрешения "на вся". Такие однообразные изгибы автоматической совести помогали древнерусским людям хорошо понимать друг друга, составлять однородную нравственную массу, устанавливали между ними некоторое духовное согласие вопреки социальной розни и делали сменяющиеся поколения периодическим повторением раз установившегося типа.

Василий Ключевский (1841-1911)

историк, академик Петербургской АН.

Показание № 50

Допетровская Русь привлекает к себе внимание, она дорога нам - но почему? Потому, что там видна целостность жизни, там, по-видимому, один господствует дух; тогда человек, не как теперь, чувствовал силу внутренних противоречий самому себе или, лучше сказать, вовсе не чувствовал; в той Руси, по-видимому, мир и тишина... Но в том-то и беда, что допетровская Русь и московский период только видимостью своею могут привлекать наше к себе внимание и сочувствие. А если повнимательнее вглядеться в эту, по-видимому, чудесную картину, в отдалении рисующуюся нашему воображению, мы найдем, что не все то золото в ней, что блестит... Она потому и хороша, что вдалеке от нас, что её показывают при искусственном освещении. Посмотря на неё вблизи, найдешь, что тут и краски слишком грубы, и фигуры аляповаты, и в целом что-то принужденное, натянутое, ложное...

Действительно, лжи и фальши в допетровской Руси - особенно в московский период - было довольно... Ложь в общественных отношениях, в которых преобладали притворство, наружное смирение, рабство и т.п. Ложь в религиозности, под которой если не таилось грубое безверие, то, по крайней мере, скрывались или апатия, или ханжество. Ложь в семейных отношениях, унижавшая женщину до животного, считавшая её за вещь, а не за личность... В допетровской, московской Руси было чрезвычайно много азиатского, восточной лени, притворства, лжи. Этот квиетизм, унылое однообразие допетровской Руси указывает на какое-то внутреннее бессилие: если московская жизнь хороша была, то, скажите, пожалуйста, что же заставило народ отвернуться от московского порядка вещей и повернуть в другую сторону? Одним словом, что произвело наш русский раскол? Ведь выходит, что нельзя сливать Москву с народом, нельзя московскую, допетровскую жизнь признавать за истинное, лучшее выражение жизни народной.

Федор Достоевский (1821-1881)

писатель.

ОЧНАЯ СТАВКА С "КОСВЕННЫМИ УЛИКАМИ"

(Из домашнего архива чиновника

полиции нравов Пантелея Рубашкина)

В Древней Руси любимым напитком был медовый, настолько крепкий, что пьянил не меньше вина (к сожалению, секрет его приготовления затерялся в веках). В зависимости от состава напиток подразделялся на вишневый, смородинный, можжевельный, малиновый, черемховый и другие. Позднее такую же популярность стал завоевывать квас - тоже разных сортов в зависимости от приправ. Кислым квасом поддавали в банях и обливались для здоровья. Из меда на зверобое, шалфее, лавровом листе, имбире и стручковом перце приготовлялось теплое питье под названием сбитень: оно подавалось в медных чайниках, обернутых полотенцем, потреблялось преимущественно зимой и считалось очень полезным. Не исключено, что от скандинавов заимствована технология пивоварения. В старину пиво называлось олуй и было весьма крепким.

Кушанья отличались простотой и однообразием, походили друг на друга и готовились строго согласно установившимся рецептам. Люди зажиточные обычно назначали себе блюда на целый год вперед в соответствии с церковными праздниками, сообразно со значением каждого блюда, которое придавалось церковью, а чаще всего самим хозяином. Начиная с царей и кончая простолюдинами, ели преимущественно ржаной хлеб (ячмень почти не разводился). Хлебы пеклись без соли, о свежести муки при этом не особенно заботились. Пшеничная мука шла на приготовление калачей, праздничных лакомств для простого народа, который в будни питался очень умеренно и, в основном, пищей ему служили ржаное зерно, овес, чеснок, лук, мясо свинины и баранины, куры и дичь, птичьи яйца и прочее, что сдабривалось сахаром, пряностями, перцем, гвоздикой, корицей и другими приправами. Из пшеничной муки готовились пироги. Большие пироги назывались кулебяками и начинялись бараньим, говяжьим и заячьим мясом или мясом и рыбою вместе с добавкой каши и лапши. На масленице пекли пироги с творогом и яйцами, в постные дни - с рыбой, грибами, маком, горохом, репой, капустой, или сладкие - с изюмом и ягодами.

Запахом лука и чеснока русские невольно отгоняли от себя иностранцев: те особенно не переносили вонючей ухи, в которой кроме рыбы, воды и лука с чесноком ничего не было. Хотя при приготовлении блюд соль не использовалась, употребляли её обильно при засаливании рыбы, грибов, капусты, огурцов, яблок. Соленья подавались обычно к жареному мясному и рыбному. Белой соленой капустой и огурцами обычно запасались на зиму.

Икрою не баловались особо: свежая зернистая из осетра и белой рыбы считалась роскошью, и вместо неё ели паюсную или мятную - самого низшего сорта для простого люда. В икру добавляли уксус, перец и накрошенный лук. Помимо сырой икры употребляли ещё икру, варенную в уксусе или маковом молоке. В посты делали икряные блины. Любимой закускою в ту пору считался балык, копченая и вяленая осетрина. Но вот собственно соление рыбы всегда почему-то сопровождалось довольно резким запахом и, несмотря на эту вонь, такую рыбу, в первую очередь соленую осетрину, предпочитали свежей. В Москву свежую красную рыбу доставляли только для царского двора или знатных князей или бояр, и содержали её в специальных прудах.

Кроме ловли рыбы таким же популярным занятием была ловля птиц и зверей. Среди знати в ходу была соколиная охота: пускали кречетов, которые посредством своего тонкого чутья находили лебедей, журавлей, фазанов, а потом их уже преследовали соколы. На медведя наиболее дерзкие охотились с деревянной рогатиной: увидев охотника, медведь становился на задние лапы, ревел и с открытой пастью бросался на него; сильным ударом охотник вонзал рогатину в зверя, а другой конец её прижимал к земле ногой. При этом у охотника был весьма большой шанс лишиться головы или остаться изувеченным на всю жизнь - в лучшем случае...

В те времена русские славились своим хлебосольством, особенно в удалении от больших городов: проезжего или прохожего приглашали к себе в дом, чтобы накормить и успокоить его по возможности. За хлеб-соль денег не брали. Наоборот, хозяева обижались, если гости мало ели. Подчивание постоянно сопровождалось поклонами и чествованиями. По данному поводу ходила пословица "Хлеб-соль разбойника побеждает".

Время обеда наступало в полдень. Открывались в городах харчевни, кого-то звали в гости домой обедать. Цари и знатные люди обедали отдельно от других членов семьи. Во время званых обедов особы женского пола не были там, где сидел хозяин с гостями. В зажиточном доме порядком обеда заведовали ключник и дворецкий - при столе. Обязанностью дворецкого и ключника было опробование кушаний. Тарелки, поставленные перед обедавшими не менялись, ибо каждый брал руками из блюда куски и клал себе в рот, оставляя в своей тарелке лишь обгрызанную кость. Жидкое кушание иногда подавалось на два или три человека в одной миске и все ели из неё своими ложками.

Без водки не обходился ни один обед: её пили в самом начале и закусывали хлебом. Затем шли холодные кушания (вареное мясо с приправами), потом - горячие и жареные, далее - молочные, печенья и, наконец, овощные блюда. В постные дни подавали холодную рыбу, жидкое горячее, жареную рыбу и овощи. Попутно будь сказано, на званых обедах на одного гостя иногда приходилось по 30-40 блюд, а стряпчие подавали кушания голыми и нередко грязными руками.

Гости, приглашенные на званый обед, после которого обычно начиналось пиршество, обязаны были платить за такую честь. Если же на пиршество приглашался иностранный купец, ему это удовольствие обходилось весьма дорого. Невольно получалось - "в чужом пиру похмелье".

Вообще говоря, иноземцам в те времена приходилось жить на Руси с опаскою и под постоянным страхом. За малейшее жульничество их сурово наказывали. Им приходилось унижаться и не скупиться на похвальбу в интересах своей собственной безопасности. Рядом с гордо задравшим голову и выпятившим толстый живот боярином сухопарый иностранец мог даже вызывать к себе жалость и снисходительность.

* * *

Свои традиции выработались и в отношении похоронных обрядов. Испустившего дух клали в гроб и, по обычаю, оставляли у него во рту несколько монет - для издержек, мол, в дальней дороге на тот свет, а к гробу подвешивали кафтан усопшего. Летом хоронили чуть ли не на следующий день, а если по какой-то причине откладывали, то относили покойника в погреб во избежания зловония. Если мертвец был монашеского звания, то выносили его на руках монахи. Богатые люди нанимали плакальщиц, которые шли в похоронной процессии, кривлялись и громко причитали.

Перед тем как опустить гроб в могилу священник отпевал покойника и давал ему в руки отпустительную грамоту, после опущения гроба все целовали образа, потом ели кутью. Зимою же хоронить не спешили и ставили покойника в церковь, где духовенство ежедневно служило литургию и панихиды. На восьмой день предавали тело земле.

Неопознанных, умерших внезапно на улице, убитых в дороге при ограблении, хоронили в убогом доме. Там также хоронили отверженных, которых считали недостойными кладбища: воров, разбойников, казненных. Самоубийц хоронили в поле или в лесу.

Погребение царя совершалось через шесть недель после его смерти. Тело хранилось в церкви, где крестовые дьяки читали над ним псалтырь и попеременно дневали бояре. По всей стране рассылались гонцы, доставлявшие в монастыри и церкви деньги для служения панихид каждодневно. На сороковой день совершали погребение, на которое собирались в Москве духовные первосвященники: они и шли в погребальной процессии впереди, за ними светские сановники, бояре, члены царской семьи, боярыни и множество простого люда. Прощания перед опусканием в могилу не было, гроб землей не засыпали, а закрывали каменной плитой.

У обычных же смертных сороковой день после кончины отводился поминовению усопшего: нанимались духовные лица для чтения псалтыря и в доме покойника, и на могиле. Родственники покойника одевали синее или черное и непременно ветхое платье; ходить в нескорбном платье считалось оскорблением памяти покойника. Вместе с молитвами совершались поминальные обеды на 3-й, 9-й, 12-й и 40-й дни. Последний считался очистительным и снимал траур. Считалось, что троекратное поминовение совпадает с изменениями, которые испытывает тело покойника: в сороковой день истлевает сердце, в третий душа покидает тело, начинается её знакомство, под водительством ангела, с адом и раем, в девятый - душе дается отдых...

Спешили хоронить. Точно также спешили и крестить новорожденного - чаще всего на восьмой день, иногда на сороковой. Имя изрекали , как правило случайно, по названию святого, чью память чтили в день крещения. Само крещение происходило в церквях, однако в частных домах также разрешалось по болезни или слабости новорожденного, но обязательно не в той комнате, где он появился на свет, ибо комната эта долгое время считалась "оскверненною".

При крещении на новорожденного надевали медный, серебряный или золотой крест, который на нем оставался всю жизнь. После обряда устраивался крестинный стол и при этом, кроме гостей, кормили и нищих. Духовные лица благословляли младенца, миряне подносили дары. Царь при крещении своего отпрыска устраивал торжественный стол для патриарха и светских сановников: это был единственный раз, когда показывали сына царского до совершеннолетия. В тот же день прощались указом некоторые из отбывавших наказание преступников.

Духовное рождение считалось важнее телесного и поэтому день рождения оставался незаметным, а праздновался день ангела или именины.

* * *

В Бога верили, но это не мешало признавать и магическую силу чародеев, ведьм, колдунов, леших, водяных, кикимор, ворожей, русалок, гадалок, ясновидящих, кликуш... Нервный припадок с кем-то наводил ужас, подводил распаленное воображение к таинственным толкованиям и поиску причин влияния злых духов. То тут то там появлялись беснующиеся кликуши и кликали на кого-нибудь, указывали, что такой-то их "испортил". Они бегали босыми по снегу, в грязном тряпье, с распущенными волосами, тряслись, бились в экстазе, возвещая будущее и порицая людей за разные пороки. Даже власти относились настороженно к их указаниям: обвиняемого ими могли подвергнуть "розыску" или поднять на дыбу и пытать, а если кто-нибудь, обезумевший от страданий, наговорит на себя, что он действительно колдун, то и сжечь его в срубе. Иногда притворных кликуш заставляли доносить на нежелательных властям лиц, чтобы потом заниматься все тем же вымогательством.

О беснующихся ходили слухи, будто бесы таскают их на болото, терзают, делают беременными, а те потом рождают чудовищ, которые высасывают из них кровь; после страшных мучений они могут исцелиться лишь чудотворной иконой Пресвятой Богородицы. Наряду с настоящими, страдающими нервным расстройством юродивыми, немало было и таких, кто искусно притворялся пророками и пророчицами.

Колдунами и колдуньями открыто никто себя не называл, ибо рыскавшие повсюду сыщики тут же хватали ведунов и ведуний, как сеятелей богопротивного дела. В то же время отец Петра Великого, преследовавший ведовство, наказывал своему стольнику искать в ночь на Ивана Купала разные травы, а сибирским воеводам - собирать знахарей, узнавать от них травы, свойства их и присылать все в Москву.

Опасений, что лиходеи нанесут порчу и царскому семейству, хватало через край. Случись кому-нибудь из царского семейства прихворнуть, тут же начинали подозревать подосланных ворожей, типа известных в то время в Москве Наськи-Черниговки и Машки-Козмихи, оказывавших услуги посредством наговоров на какую-нибудь вещь и подбрасывания её к нужному лицу. Из архивов богатых актами по части ведовских дел следует, что в Москве в (((( веке проживали бабы-ворожейки, к которым приезжали боярские жены просить помощи против супружеской неверности мужей или их холодности, советоваться как лучше наставить рога мужу или вообще свести его со света.Наиболее же нашумевшим считалось дело знаменитого боярина Артамона Матвеева, обвиненного в чародействе по доносу, будто он запирался в палате для чтения "черных книг" и общения с "нечистой силой". Боярина лишили звания, отняли все имения и сослали в заточение.

Для вящей объективности стоит лишь упомянуть вскользь, что авторское право на доносительство могут оспаривать за собой не только русские. В тогдашней Шотландии, к примеру, в некоторых церквях помещались специальные ящики, куда каждый прихожанин имел возможность бросить анонимную записку с указанием имени еретика или колдуна-чародея со всеми нужными сведениями. Запертый на три ключа ящик открывался каждый пятнадцатый день тремя инквизиторами или чиновниками, назначенными для этой цели. Доносчик, таким образом, оставался в тени, а разбирались уже следователи.

В начале (((( века иезуит Шпее, принявший исповедь от множества сожженных ведьм в рейнских землях, описывал, как подозреваемую принуждали обвинять других, которых та не знала и чьи имена вкладывались в её уста следователями. Она обвиняла, а новые жертвы тащили за собой новое пополнение. Специальный судья по делам ведьм Балтазар Росс обеспечивал приток обвиняемых с помощью такого рода увещеваний: "Освежи свою память! Разве ты не видела на шабаше такого-то с такой-то улицы? Не бойся назвать его. Ты не должна щадить их, нет! И богатый, и бедный получат то, что им причитается".

[1] - Рассел Хоуп Роббинс. Энциклопедия колдовства и демонологии. М., 1996. С. 153.

* * *

В Уложении 1649 года (гл. 22, ст. 26) говорилось: "А будет которая жена учнет жити блудно и скверно, и в блуде приживет с кем детей, и тех детей сама или иной кто, по её велению, погубит; а сыщетца про то допряма, и таких беззаконных жен, и кто, по её веленью, детей её погубит, казнить смертию безо всякия пощады, чтоб на то смотря, иные такова беззаконнаго скверного дела не делали и от блуда унялися".

"Женскому полу бывают пытки такие ж что и мужскому полу, окроме того, что на огне жгут и ребра ломают, - пишет один из очевидцев того времени. А смертные казни женскому полу бывают за богохульство и за церковную татьбу, за содомское дело жгут живых. За чаровство и за убийство отсекают головы. За погубление детей (незаконных) и за иныя такия ж злые дела живых закапывают в землю, по титьки, с руками вместе, и отоптывают ногами, и оттого умирают того же дня или на другой... А которые люди воруют (то есть имеют связь) с чужими женами и с девками, и как их изымают, и того же дни, или на иной день обеих, мужика и женку, кто б таков ни был, водя по торгам и по улицам вместе нагих, бьют кнутом."

Похоже, в древние и средние века русское государство развивалось настолько самобытно, что такое расхожее в мире ремесло как проституция здесь обошла внимание летописцев. Конечно, сие не есть доказательство отсутствия внебрачных связей и распутства. Разврат существовал повсюду на земле, не чужда ему была и Русь-матушка. Это подтверждается многими историческими фактами, хотя четкой картины, когда именно и как появилось здесь сие тайное ремесло, документы дать не могут.

По свидетельству очевидцев-иноземцев, "блуд, прелюбодеяние и подобный тому разврат существовали в Москве вне всяких размеров", "женщины не уступали мужчинам в бесстыдстве и невоздержании и весьма часто, напившись, первые начинали чересчур безобразничать". Даже монахи не служили примером нравственности для мирян и, без стеснения, предавались порокам всякого рода сладострастия. Так, в грамоте Евфимия митрополита новоторжского и великолукского на имя протопопа Ивана Афанасьева (август 1695 года) прямо указывалось на упадок нравственности в монастырях: "Ведомо нам преосвященному митрополиту учинилось: в нашей епархии в монастыри приезжают богомольцы на праздники и кроме праздников в святые обители молиться, мужской пол и женский, и будучи в монастыре на праздники жены и девы ночуют в кельях и обедают в кельях у властей и рядовой братии; и се зело непристойно иноческому чину и неблагочинно, наипаче же грешно, ибо от того дьявола сети простираются к блудному похотению и зело зазорно иноческому чину..."

Но существовала ли на Руси проституция? "Непотребных" женщин можно было найти сколько угодно, вот только официально признанная нетерпимою, проституция была лишь плохо организована. Свидетельством, в частности, служат тогдашние правительственные распоряжения. В наказе князю Волконскому, назначенному воеводой в Чернигов, от 8 февраля 1696 года, говорится: "да окольничьему и воеводе велят смотреть и остерегаться того накрепко, чтоб полковник и начальные люди и его полку ратные люди жили в чистоте; а если есть между ними какие женки, или девки, опричь законных жен, и тех выбить вон, чтоб великого государя ратные люди были в чистоте, а от нечистых жен свободны".

Несмотря, однако, на сильное развитие тайной проституции, которая не связывалась никакими особыми для неё законами, разврат в России в конце (((( века, или точнее греховные связи за плату, преследовались жестоко. Во всех карательных мерах чувствовалось прежде всего влияние духовной власти. Патриарх Адриан в инструкции от 26 декабря 1697 года старостам поповским и благочинным смотрителям постановил: "Которая вдова или девка приживет с кем беззаконно и родит ребенка и тое родительницу молитвою очистить... и младенцу имя нарещи и тое родительницу... взять в Десятильнич Двор и допросить, с кем она того ребенка прижила, и того, на кого скажет, сыскав допросить и по розыску учинить ему наказание, бить шелепами нещадно и сослать под начало в монастырь..."

В наказе ярославскому воеводе Степану Траханиотову от 13 октября 1698 года предписывлось: "Да и того беречь накрепко, чтоб в городе, на посаде и в уезде во всех станах и волостях и селах и в деревнях разбоев и татьбы и грабежу и убийства и корчем и блядни и табаку ни у кого не было; а которые люди учнут каким воровством воровать, грабить, разбивать и красть или иным каким воровством промышлять и корчмы и блядни и табак у себя держать: и тех воров служилым людям велеть имать и приводить к себе в Ярославль и сыскивать про их воровство накрепко".

При патриархальном невежестве наших прадедов , отсутствии гигиены, засилии знахарей и колдунов, религиозном фанатизме - заболевания сифилисом относили к каре небесной и потому не изыскивали средств лечения, а ожидали чудесного исцеления от проказы. Больные не отделялись от семей, никаких предосторожностей не предпринимали. Сифилис вообще принимался за золотуху, простуду, порчу (колдовство), а иногда просто за ничто. Больные же не признавали себя больными и не желали лечиться...

Как и повсюду, правда и ложь на Руси были крепко накрепко повязаны друг с другом. Исстари ложь, в народе называемая ещё и "блядением", основывались на представлении, что Всевышний создал женщину из кривого ребра, оттого и пошла "кривая ложь", кривая как московская оглобля в городских пролетках да ещё при сивом мерине, а если понасмешливей, то "дичь во щах" и "сапоги всмятку". Один сморозит, другой плетет кошели с лаптями. От иного вранья уши вянут - врет так, что святых выноси и сам выходи. Через другое вранье не перелезть и под него иглы не подбить...

И во всем повинным считалось безудержное людское воображение, которому одного факта или "голой правды" мало - надо ещё что-нибудь наплести по этому поводу, напридумывать, придать весу, а навыдумывав, убедить ещё себя и других в правдивости вымысла. Ну, а уж если придать сей фантазии ещё и художественную форму исторического повествования, то можно даже увидеть, как придуманное, по силе своего воздействия, ничем не уступает подлинным событиям или явлениям.

Пусть Александр Невский, как свидетельствовали летописи, увидел Бога не в силе, а в правде, однако досужие на Руси продолжали веровать в то, что правду говорят только дети, дураки да пьяные. Сомнений нет, истину искали и правду любили очень и очень многие. Истину видели во всем, что справедливо, верно и точно. Правду признавали благостным даром небесным, наравне с правосудием и самой справедливостью. Поскольку же, как полагали, истина присуща Богу, то стремиться к ней - значит желать быть добродетельным. Но вот правда подобна человеку и тоже редко голою ходит, прикрытая одежонкой притворства и обмана, иначе она "глаза колет", а потому, хоть и люба людям, но не так сладка, как заблуждение и лицедейство, да и подтвердить её проверкой иной раз просто невозможно. Такое даже впечатление, что чистая правда над людьми потеряла власть и сама лжи покорилась.

Всякий мог правду искать и любить, однако не свсякий её сказывал и жил по ней: "хороша святая правда, но в люди не годится". Отчего ж? "Пробовала правда спорить с кривдой, да свидетелей не стало", и оказалось так, что "у всякого Павла - своя правда". И если хороша эта "правда-матка", то больше не перед людьми, а перед самим Господом Богом. Трудно ей ужиться с человеком, ибо ходит она уж больно нагишом и редко кому хочется свою душу наизнанку выворачивать перед каждым встречным поперечным. Одно лишь утешение правдолюбцу - сохранять молчание с верою, что "истинная правда" все же есть на свете и что под прикрытием лжи можно изловчаться, но все это до поры до времени.

И вот, вроде бы правда есть одна единственная, однако глядь, сколько к ней придатков липнет. Скажем, для примера, - "затаенная правда". Ее обычно отыскивают при судебном разбирательстве, на следствии и в ходе допросов, в том числе и путем выворачивания рук из лопаток. Сообщаемая под пыткой правда уже становится "подлинной", и подсевший к дыбе приказной медленно, старательно "нижет строку в строку, хотя в ряде слов нет проку". Может получиться и так - на деле прав, а на дыбе виноват.

В памяти народной остается и так называемая "подноготная" пытка когда заплечных дел мастер забивал обвиняемому под ногти на руках и ногах гвозди или деревянные клинушки под вопли судьи: "Не сказал подлинной заставлю сказать всю подноготную!" Среди незамысловатых инструментов дознания находились особые клещи, которыми сжимали ногти до такой невыносимой боли, что пыточный начинал, дабы избавиться от страданий, лгать на самого себя и рассказывать небылицы целыми повестями. По внешнему виду, по особому устройству верхней части клещей, это орудие пытки походило на любимую в народе овощь, за что и прозвано было "репкой". Ею выдавливали "правду подноготную", приговаривая: "Москва слезам не верит и по чужим бедам не плачет". Полученные таким путем показания назывались ещё и "правдой петропавловской" - по названию церкви, что располагалась неподалеку от царского Преображенского приказа, в подвалах которого и происходило все это дознание путем истязаний.

Никому не верила на слово тогдашняя Москва, что "стоит на болоте и ржи не молотит, без дарственного воздаяния дел никаких не делает". Потому "к дьякам там приступ тяжек" и "пуститься во все тяжкие" ничего не стоило.

Была в ту пору такая забава: хочет кто-то Москву увидеть, детина постарше сдавливал тому ладонями уши и поднимал с пола. Страшно неприятно чувствовал себя при этом тот, кто захотел на стольный град взглянуть...

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕРСИИ

Притча о жене, умершей в блудном

грехе, без покаяния.

"Некий человек имел у себя жену молодую и любил её как душу свою. Она же беспрестанно в блуде пребывала с прелюбодейцами и любодеями и так и умерла в том грехе, без покаяния. Муж, горько плача и рыдая, непрестанно о ней молился Господу Богу и беспокоился о душе её - пребывала ли она в темном или светлом месте. Свершилось чудо, и однажды, идя по дороге, муж увидал её сидящей на огненной колеснице, запряженной двумя адскими конями, и в руке у неё был кубок с горящей смолою, из которого она пила, и в сосцы грудей её впились адские змеи. На его вопрос "Кто ты?" она ответила: "Проклятая жена твоя сидит на огненной колеснице, что от тебя в блудном грехе пребывала беспрестанно с прелюбодеями и любодейцами, а сей кубок в руке своей держу и пью непрестанно из него горящую смолу за целование с любодеями, змеи груди мои сосут за прелюбодеяние и злотравление детей моих в утробе и сии два коня везут меня в огонь и в муку вечную, нестерпимую". И сказав это, она исчезла. Муж же её очень испугался и поведал оное страшное видение многим кого встретил"

[1] - Русские народные картинки. Собрал и описал Д. Ровинский. Книга (((. Притчи и листы духовные. СПб., 1881. С. 45-46.

Примерно о том же времени, в котором сочинялась эта притча, но уже о происходившем за тысячу верст от России, предлагает свою версию французский писатель и историк Жюль Мишле:

"То было жестокое общество, - пишет он. - Власть провозглашала: "Женитесь". И она же воздвигала непреодолимые препятствия, вследствие крайней бедности населения и чрезмерной, не имеющих никаких разумных оснований суровости канонических ограничений.

Результат получался совершенно обратный тому, чего добивались проповедями о целомудрии и чистоте. Под прикрытием христианства существовал азиатский патриархат.

Женился только старший брат в семье. Младшие братья и сестры работали под его началом и для него. (Очень распространенное обыкновение в древней Франции). На изолированных фермах, в южных гористых местностях, не имея поблизости никакого соседства, никаких женщин, братья сожительствовали со своими сестрами, которые были их служанками и целиком принадлежали им. Нравы, аналогичные нравам Книги Бытия, напоминающие браки персов, согласно с обычаями, существующими и поныне в некоторых общинах Гималаев.

Особенно неблагоприятна была участь матери. Она не могла сама женить сына, не могла соединить его с родственницей, подыскать невесту, которая относилась бы к ней с уважением. Сын её (если это оказывалось возможным) женился на девушке из отдаленной, часто враждебной деревни, и её вторжение в семью было ужасно и для детей от первого брака, и для бедной матери, так как невестка частенько выгоняла всех их из дома. Этому могут не верить, а между тем сие доказано фактами. По меньшей мере с матерью обращались ужасно, гнали её прочь от очага, от стола.

Она должна была страшно бояться, как бы её сын не женился. Но участь её была немногим лучше, если он и не делал этого. Она была не в меньшей степени служанкой молодого хозяина, к которому переходили все права отца, вплоть до права бить её.

Тем более все это могло иметь место в те дикие времена. Особенно когда возвращающийся с праздника находился в пьяном состоянии и плохо сознавал, что делал. Одна и та же комната, общая постель (двух никогда не бывало). Мать не могла не бояться. Он только что видел женатых товарищей, и это ещё более раздражало его. В результате слезы, страшная слабость, небрежение всем. Несчастная мать, с сокрушенным сердцем переносившая обиды от своего единственного сына, бывшего для него Богом, живя в столь неестественном положении, доходила до отчаяния. Она старалась заснуть, не обращать ни на что внимания. Ни он, ни она не могли дать себе отчета, как это происходило в конце концов. А происходило так, как происходит ещё и теперь в бедных кварталах больших городов, когда какая-нибудь несчастная, принужденная силой, угрозами, может быть, и побоями, подчиняется под конец всему. С этого времени, побежденная и, несмотря на все угрызения совести, вполне покорная, женщина влачит существование рабы. Постыдная, безрадостная жизнь, полная тоски. С каждым годом разница в летах все заметнее и все больше разделяет их. Женщина в тридцать шесть лет может удержать у себя сына, которому двадцать. Но в пятьдесят, и тем более позже, что должно случиться? С какого-нибудь шабаша, на который соберутся и дальние деревни, он может привести молодую хозяйку, неизвестную ей, жестокую, бессердечную, безжалостную, и та заберет в руки её сына, её очаг, весь этот дом, созданный ею.

Если верить Ланкру и другим авторам, сатана оказывал большую услугу матери, удерживая возле неё сына, и таким образом обращал преступление в добродетель. Если так, то можно предположить, что женщина в этом деле вступилась за женщину, что ведьма действовала в интересах матери, помогая ей сохранить место у очага и избавиться от невестки, которая может отправить её просить милостыню.

Ланкр же уверяет, что "всякая настоящая ведьма рождена любовью между матерью и сыном". Подобное мнение существует и у персов относительно рождения мага, который должен будто бы непременно происходить от такого чудовищного союза. Потому-то и секреты магии являются достоянием одной семьи, возобновляющейся внутри себя.

И в своем нечестии они полагают, что подражают великой тайне земледелия, вечному обороту, проходимому растением, когда зерно родит другое.

Связи не столь чудовищные (между братьями и сестрами), имевшие место на Востоке и у греков, обычно были холодны и чрезвычайно малоплодородны. Весьма мудро они были оставлены, и к ним мог снова привести только дух возмущения, когда стесненным, не имеющими никаких разумных оснований строгостями людям оставалось только очертя голову броситься в противоположную крайность.

Так противоестественные законы порождают и противоестественные нравы.

Жестокие, проклятые времена! Времена, зачавшие отчаяние...

Мы заговорились, а между тем почти рассвело. Вот-вот наступит час, обращающий всех духов в бегство.

Ведьма чувствует, как вянут на её челе печальные цветы. Наступает конец её царствованию, может быть конец всей её жизни... Что если её застанет здесь день?

Во что превратить ей сатану? В пламя? В пепел? Ничего лучшего ему и не надо. Он, лукавый, прекрасно знает, что, для того чтобы жить, вновь возродиться, есть одно средство - умереть.

Может ли умереть он, обладающий могуществом вызывать мертвых, доставляющий всем плачущим единственную радость здесь на земле возвращение угасшей любви, драгоценных грез? Нет, конечно, он должен жить.

Может ли умереть он, могущественный дух, который, видя, что все творение проклято, природа повергнута во прах, что церковь, точно какого-нибудь нечистоплотного ребенка, отталкивает её от себя, подобрал её и вскормил своей грудью? . . Нет, конечно, этого не может случиться.

Может ли умереть он, единственный врачеватель средних веков, изобиловавших болезнями, он, спасающий людей ядами и говорящий им: "Да ну же, живи, неразумный!"

А так как он уверен, что будет жить, то он весельчак и умирает в свое удовольствие. Проделывая фокус над самим собой, он ловко сжигает свою прекрасную козлиную шкуру, а сам исчезает в огне и в пламене рассвета.

Ну а она, создавшая сатану, создавшая все - добро и зло, покровительствующая стольким вещам - любви, самопожертвованию, преступлению, что станется с ней? Вот она опять среди печальной пустыни.

И она вовсе не кажется страшилищем для всех. Сколько благословений посылается ей. Не один мужчина находил её прекрасной, не один променял бы свое место в раю на близость с ней... Но кругом её все же бездна... Ею слишком восхищаются и слишком боятся этой всемогущей Медеи с прекрасными, глубокими глазами, роскошным покрывалом черных волос, скрывающим её тело.

Одна навсегда! Навсегда без любви! Кто достался на её долю? Никого, кроме только что исчезнувшего духа.

"Ну, сатана, пойдем, мой милый, вместе... Мне тоже хочется поскорее туда вниз. Мне больше нравится ад. Прощай мир!"

Ты, которая первая создала и разыграла эту драму, недолго пережила её. Послушный сатана приготовил ей громадного черного коня, выбрасывающего пламя из глаз и из ноздрей. Одним взмахом вскочила она на него.

Все провожали её глазами. И напуганные, добродушные люди говорили: "Что с ней будет?"

Уносясь, ведьма, разразилась взрывом ужасного смеха и исчезла, как стрела. Очень хотелось бы знать, но никто не угадал, что стало с несчастной".

[1] - Ж. Мишле. Ведьма. М., 1997. Изд. "Республика".

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

XVIII ВЕК

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ И ЭКСПЕРТОВ

Показание № 51

Петра можно назвать народным явлением настолько, насколько он выражал в себе стремление народа обновиться; дать более простору жизни - но только до сих пор он и был народен... Выражаясь точней, одна идея Петра была народна. Но Петр как факт был в высшей степени антинароден... Во-первых, он изменил народному духу в деспотизме своих реформаторских приемов, сделав дело преобразования не делом всего народа, а делом своего только произвола. Деспотизм вовсе не в духе русского народа... Он слишком миролюбив и любит добиваться своих целей путем мира, постепенно. А у Петра пылали костры и воздвигались эшафоты для людей, не сочувствовавших его преобразованиям... То самое, что реформа главным образом обращена была на внешность, было уже изменою народному духу... Русский народ не любит гоняться за внешностью: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела. А преобразование было таково, что простиралось на его одежду, бороду и т.д. Народ и отрекся от своих доброжелателей - реформаторов, не потому, конечно, что любил бороду, гонялся за одеждой, а потому, что такой преобразовательный прием был далеко не в его духе. И чем сильнее было на него посягательство сверху, тем сильнее от сплачивался, сжимался. Борода и одежда сделались чем-то вроде лозунга. Может быть, именно под влиянием подобных обстоятельств и сложилась в нашем мужике такая неподатливая, упорная, твердая натура...

Народ не мог видеть окончательной цели реформы, да вряд ли кто-нибудь понимал её даже из тех, кто пошел за Петром, даже из так называемых "Птенцов гнезда Петрова"; они пошли за преобразователем слепо и помогали власти для своих выгод. Если не все, то почти так. Где же было тогда народу угадать, куда ведут его? До него и теперь-то достигла только одна грязная струя цивилизации. Конечно, невозможно, чтобы хоть что-нибудь не прошло в народ живо и плодотворно, хоть бессознательно, хоть только в возможности. Но то , что было в реформе нерусского, фальшивого, ошибочного, то народ угадал разом, с первого взгляда, одним чутьем своим, и так как - повторяем - не мог видеть хорошей, здоровой стороны её, то весь, одним разом от неё отшатнулся. И как стойко и спокойно он умел сохранить себя, как умел умирать за то, что считал правдой!

Федор Достоевский (1821-1881)

писатель.

Показание № 52

Высасывая себе хитростью и властью сок и силу крестьян, дворяне не хотят в то же время колоть глаза своими награбленными богатствами, и оттого, по примеру крестьян, запирают все золото в ларцы, где оно и ржавеет, или же (как разумно делают теперь некоторые из них) посылают свое золото в банки, в Лондон, Венецию или Амстердам. Вследствие всего этого, так как деньги дворян и крестьян скрыты, то они и не могут быть в обращении и не приносят стране никакой пользы! И хотя царю не раз советовали отменить рабство, пробудить и ободрить большинство своих подданных дарованием им некоторой умеренной свободы и тем доставить выгоду и себе, но, ввиду дикой натуры русских, а также того, что без принуждения их ни к чему не поведешь, он имел достаточные причины отвергать до сих пор эти советы и предложения...

Поездки многих молодых русских бояр, предпринимаемые с полными кошелями, но без надлежащего указания руководства, ни к чему иному не служат, как к заимствованию из Германии и других стран всего дурного лишь с приправой добра из чего, по возвращении в Россию, образуется такое смешение с русскими пороками, которое влечет вполне к духовной и телесной испорченности и с трудом дает место в России действительной добродетели и истинному страху Божию.

Иные русские, в свои заграничные поездки, за вежливость свою и заимствованное доброе обращение, приобрели себе любовь и уважение некоторых немцев, которые, основываясь на таких примерах, вывели заключение, что русский, вообще, почтенный и добропорядочный человек и что, следовательно, царь мог сделать своих подданных истинными людьми. Но послать хоть одного такого немца в Россию, и пусть он отыщет сказанных путешествовавших молодцев, которых там не одна тысяча, и затем спросить его: узнает ли он всех их? Он наверное скажет в ответ, что большая часть их (не говорю все) очень похожи на древние поэтические превращения, что они не только отбросили заимствованную в чужих странах вежливость и лишь заученными движениями тела (души они не воспитывают) выражают какую-то невыносимого рода дворскую любезность, но и вполне продолжают вести свой прежний образ жизни.

При всем том полагаю, что отдельные, по природе добрые, русские люди, оставаясь в Германии, могут очень хорошо воспитать себя и усовершенствоваться, и неоднократные примеры доказывают, что можно русского юношу, вследствие присущих почти всему русскому народу хитрости и смышлености, при хорошем воспитании и руководстве вне отечества, довести до такого же совершенства, как и детей других христианских народов. Те знатные русские, которые до сих пор проживают в Германии или возвратились уже домой и сделались известными своими способностями, разумностью и благонравным поведением, подтверждают это и служат укором своим одноземцам...

Русские жены и дочери содержатся очень уединенно и выходят только в церковь и к самым близким родственникам. Я видел много женщин поразительной красоты, но они не совсем ещё отвыкли от своих старых манер, потому что в отсутствие двора за этим нет строгого наблюдения. Знатные одеваются по-немецки, но поверх надевают свои старые одежды и в остальном держатся ещё старых порядков, например, в приветствии они по-прежнему низко кланяются головой до самой земли. Те русские женщины, которые побывши с мужьями своими за границей, возвратились домой в Москву, бросают здесь заимствованные ими в чужих странах обычаи, не желая, чтобы старики смеялись над ними. В Петербурге же, напротив того, по строгому приказу обычаи эти удерживаются.

... Пять лет назад было предположение, чтобы самых молоденьких и красивых русских девиц, по примеру их братьев и за счет родителей их, посылать на хлеба к кому-нибудь в Кёнигсберг, Берлин, Дрезден и в другие города для обучения иноземным нравам и языкам, равно и работам, необходимым для девицы. Но родители возражали, что эти юные дети не устоят перед иноземной галантностью и часть их может подвергнуться опасности, и тем отклонили исполнение этого предположения.

Христиан Фридрих Вебер

Брауншвейгский резидент

в Петербурге с 1714 по 1719 г.

Показание № 53

Строительные работы в Петербурге проводились "с крайним поспешением". Работников подгоняли офицеры, определенные на стройки, за ними надзирали солдаты. Солдаты стояли на карауле у ворот, не выпускали мастеровых людей с работы. Сложная система мелкого надзора и понукания, система принуждения, без которой казенные предприятия не могли нормально функционировать, вызывала стихийный протест мастеровых, выливавшийся в отдельные эксцессы.

Существовала установленная законом шкала штрафов за прогулы. В Канцелярии от строений за прогул одного дня из заработка рабочего человека вычитали сумму, равную трехдневному заработку. За штрафами следовали телесные наказания... Посещения работными и мастеровыми церкви вводилось правительством в обязательном порядке, и администрация предприятия следила за тем, чтобы рабочие люди исправно посещали церковь. В церкви мастеровым внушали, что они должны работать прилежно, не гневаться, почитать всех вышестоящих...

Положение казенных мастеровых определялось в первую очередь тем, что они были фактически прикреплены к заводу, выполняли обязательную пожизненную работу и были полностью подчинены начальству как в рабочее, так и в послерабочее время...

Весьма характерным представляется стремление заводской администрации полностью регламентировать досуг мастеровых. Как записано в "Проекте о должностях", мастеровые люди не имели права отлучаться из слободы, где они жили, ни в праздничные дни, ни вечером в рабочие дни. Запрещалось не только самим уходить со двора, но и принимать у себя постояльцев, "держать посторонних людей в своих домах, ниже ночевать пускать". Запрещалось пускать в слободу бродячих торговцев. В пределах слободы разрешалось лишь в урочные часы идти в кабак или шинок, принимать гостей или играть в карты. В неурочное время мастеровые люди были обязаны находиться на своем дворе... Они не были вольны в использовании своего жалования, не имели права продать или заложить свою личную вещь, купленную на жалованье. Каждую купленную вещь полагалось объявлять комиссару, "дабы он знал, что у кого платья есть нового и обувей". Регламентировалось даже количество водки, которое разрешалось выпить в день получения жалования...

Помимо гнета фабрикантов, мастеровые частных мануфактур в полной мере испытывали на себе полицейский гнет, особенно сильный в столице. Московские мастеровые, переведенные в Петербург на позументную фабрику, очень скоро познакомились с "обхождением санкт-петербургским". Однажды они запели песни на улице, за что были тотчас арестованы и биты кошками. Из-за отсутствия поручителей они долго не могли освободиться из полиции.

При длинном рабочем дне досуг мастеровых был коротким. Но и немногие свободные часы занять было нечем. Работных людей не подпускали к разбитым в столице садам, кунсткамере и библиотеке. Единственным общественным местом, доступным для простонародья, был, помимо церкви, кабак...

По праздникам множество народа собиралось на большом лугу в окрестностях столицы, они разбивались на две партии и дрались с ожесточением, до крови. Хотя кулачные бои и были запрещены, в кабаках мастеровые нередко пробовали силу своих кулаков "в полюбовном бою". Во хмелю такие бои заканчивались иногда трагически.

Непременной принадлежностью быта мастеровых была баня. Парились по многу часов до одури. Столяр В. Гаврилов рассказывал, как во втором часу пополудни на двор к нему пришли работники и "просили ево, чтоб для их истопить баню, а за дрова, и за веники, и за работу рядили дать ему... три копейки". Работники "парилися и ночевали во оной же бане, а один из них там же на полке и умер".

Лидия Семенова (1937 г.р.)

историк.

Показание № 54

Беглых солдат было так много, что не было возможности всех казнить, и было принято за правило из трех пойманных одного повесить, а двух бить кнутом и ссылать на каторгу. С неменьшею суровостью преследовали беглых крестьян и людей. Передерживавшие (скрывавшие) беглых такого рода подвергались смертной казни. Беглецы составляли разбойничьи шайки и занимались воровством и грабежом. Принято было за правило казнить из пойманных беглых крестьян и холопов только тех, которые уличены будут в убийстве и разбое, а других наказывать кнутами, налагать клейма, вырезывать ноздри. Последний способ казни был особенно любим Петром. В его бумагах остались собственноручные заметки о том, чтобы инструмент для вырезывания ноздрей устроить так, чтоб он вырывал мясо до костей. Неудовольствие было повсеместное, везде слышался ропот; но везде бродили шпионы, наушники, подглядывали, подслушивали и доносили. За одно неосторожное слово людей хватали, тащили в Преображенский приказ и подвергали неслыханным мукам. "С тех пор, как Бог этого царя на царство послал, - говорил народ русский, так и светлых дней мы не видим: все рубли, да полтины, да подводы, нет отдыха крестьянству. Это мироед, а не царь - весь мир переел, переводит добрые головы, а на его кутилку и перевода нет!"...

Села пустели от многих поборов. Беглецы собирались в разбойничьи шайки, нападали на владельческие усадьбы и на деревни, грабили и сжигали их, истребляли лошадей, скот, рассыпали хлеб из житниц, увозили с собою женщин и девиц для поругания... Около Твери и Ярославля разбойничьи шайки разгуливали совершенно безнаказанно, потому что, за отправкою дворян молодых и здоровых на службу и за взятием множества людей в Петербург на работу, некому было ловить их... В 1714 году повелено казнить смертию только за разбой с убийством, а за разбои без убийства, ссылать в каторгу, с вырезкою ноздрей...

Народ естественно склонялся к бунту. Но в середине государства, где было войско и где высший класс был за царя, взрыву явиться было неудобно. Бунты начали вспыхивать на окраинах, как то и прежде не раз делалось в истории Московского государства.

"Лишь бы я был цел, да не дурно мне было, а там - хоть волк траву ешь!" - таков девиз российского шляхетства. Если подчас иной в дружеском кругу отваживался рассуждать о расширении общественных прав, то не иначе, как озираясь вокруг себя, и, при малейшем признаке опасности, съеживался и, как улитка, вползал в свою скорлупу. Русский человек способен легко воспламениться и отважиться на подвиг истинно-геройский, требующий почти нечеловеческого терпения, но он мало способен последовательно идти по пути, избранному однажды и одобренному рассудком. В старых наших судебных архивах мы встречаемся с изумительными примерами отваги и терпения лиц, которые часто не за поступки, а за неосторожно произнесенные слова выносили тяжкие муки; но мало видим случаев выносливости и терпения, когда приходилось крепко стоять за давно обдуманный план перемен в общественном строе...

Все распоряжения тогдашнего времени, касавшиеся внешней стороны жизни, столько же раздражали современников Петра, сколько принесли вреда России в последующее время. Они-то приучили русских бросаться на внешние признаки образованности, часто с ущербом и невниманием к внутреннему содержанию. Русский, одевшись по-европейски, перенявши кое-какие приемы европейской жизни, считал себя уже образованным человеком, смотрел с пренебрежением на свою народность. Между усвоившими европейскую наружность и остальным народом образовалась пропасть, а между тем в русском человеке, покрытом европейским лоском, долго удерживались все внутренние признаки невежества, грубости и лени. Русские стремились более казаться европейски образованными, чем быть ими. Это печальное свойство укоренилось в русском обществе и продолжает господствовать до сих пор; его внедрил в русские нравы Петр Великий своим желанием поскорее видеть в России подобие того, что он видел за границей. С другой стороны, его деспотические меры, внушая омерзение в массе народа ко всему иностранному, только способствовали упорству, с которым защитники старины противились всякому просвещению.

Николай Костомаров (1817-1865)

историк, писатель.

Показание № 55

На первом плане до Петра был "Великий Государь", - его личность, а не государство. У "Государя" были холопы - служилые люди, имевшие в виду главным образом свои интересы и очень равнодушные ко всему тому, что прямо не касалось их личной выгоды. После этого вполне естественно, что масса служилых людей не понимала, чего собственно хочет их царь Петр, этот странный и необыкновенный человек, столь похожий на своих предков, не понимала и не могла понять, к чему он стремился с такою страстной энергией. А он, - первый из русских царей, поставивший задачи государства выше своей личности, ясно сознавая государственные нужды и потребности, со своей стороны недоумевал, почему это его бескорыстные стремления не находят ни в ком искренней поддержки, почему почти все, холопствуя перед ним, в то же время постоянно обманывают его и расхищают государственную казну, совершенно не заботясь о цели его жизни - государственной пользе. Горько жалуясь на апатию своего народа к общегосударственным делам, Петр Великий видел причину этой апатии исключительно в невежестве русского человека. По условиям своего положения и как современник, он, конечно, не мог видеть более глубокой причины народной апатии, причины, которая заключалась именно в том, что русские люди привыкли все исполнять только по принуждению со стороны правительства и притом принуждению, проявлявшемуся в резких формах. Царь Петр сам употреблял приемы, завещанные ему историей.

Николай Фирсов (1864-1934)

историк.

Показание № 56

Нужно быть русским, чтобы понять, какую власть имеет взор монарха. В его присутствии астматик начинает свободно дышать, к парализованному старцу возвращается способность ходить, больные выздоравливают, влюбленные забывают свою страсть, молодые люди перестают думать о партиях. Место всех человеческих стремлений, помыслов и желаний занимает одна всепоглощающая страсть - честолюбие, одна всепобеждающая мысль - выдвинуться во что бы то ни стало, подняться на следующую ступень, ловя улыбку властелина. Одним словом, царь - это бог, жизнь и любовь для этих несчастных людей.

Но каким путем пришли русские к такому полнейшему самоотрицанию, к такому полному забвению человеческого достоинства? Каким средством достигли подобных результатов? Средство весьма простое - "чин". Чин, это гальванизм, придающий видимость жизни телам и душам, это - единственная страсть, заменяющая все людские страсти. Я показал вам действие, оказываемое "чином". Теперь нужно рассказать, что он собой представляет.

Чин - это нация, сформированная в полки и батальоны, военный режим, примененный к обществу в целом и даже к сословиям, не имеющим ничего общего с военным делом. С тех пор, как введена эта иерархия, человек, никогда не видевший оружия, может получить звание полковника.

Петр Великий - к нему мы всегда должны возвращаться, чтобы понять современную Россию, Петр Великий почувствовал однажды, что некоторые национальные предрассудки, связанные с доисторическим строем, могут помешать ему в осуществлении его планов. Он заметил, что кое-кто из его стада склонен к чрезмерной независимости, к известной самостоятельности мышления. И вот, дабы покончить с этим злом, самым неприятным и тяжелым для ума проницательного и энергичного в своей области, но слишком ограниченного и не понимающего преимуществ известной доли свободы для самих правителей, этот великий мастер в деле произвола не придумал ничего лучшего, как разделить свое стадо, то есть народ, на ряд классов, не имеющих никакого отношения к происхождению соответствующих индивидуумов. Так, сын первого вельможи империи может состоять в последнем классе, а сын его крепостного, по прихоти монарха, может дойти до первых классов. Словом, каждый получает то или иное место в зависимости от милости государя. Таким образом, благодаря "чину", одному из величайших дел Петра, Россия стала полком в шестьдесят миллионов человек.

Остальф де Кюстин (1890-1857)

французский писатель, путешественник,

посетил Россию в 1839 г.

Показание № 57.

Кругом Петра все, по его выражению, "играли в закон, как в карты, подбирая масть к масти, и неустанно подводили мины под фортецию правды". Все это не могло не ожесточать Петра, по натуре человека снисходительного, доброжелательного и доверчивого, и он потерял веру в людскую честность... И Петру стало казаться, что эту "ложь человечу" можно обуздать только "жесточью". Отсюда необыкновенная строгость его законодательства и обилие в нем угроз страшными казнями. Отсюда и та быстрота его на всякую расправу, на "поступанье руками" - от битья знаменитой дубинкой до смертной казни включительно.

... Он не стеснялся в 1721 году назначить гвардейских майоров надзирателями даже за сенатом, и эти надзиратели получили от него полномочие не только доносить ему прямо о замеченных нарушениях закона, но и сажать собственной властью господ сенаторов под арест, в крепость в случае несомненной вины. Младшие гвардейские офицеры и даже нижние чины сержанты, капралы, унтер-офицеры, солдаты - посылались с чрезвычайными поручениями в провинцию.

В этих "карательных" посылках гвардейских солдат и офицеров, может быть, всего ярче сказалась завещанная Московской Русью России императорской основа властвования страхом. Розги и побои регулировали семейные отношения, плеть и плаха - отношения гражданина к государству. Оно всегда в московское время являлось устрашающим и карающим, и иным не могло сделаться и за время господства Петра. Люди не так-то скоро меняются, как их одежда и внешний житейский обиход. На устрашении, в конце концов, было построено при Петре управление, на устрашении был устроен и суд; всякая инструкция, всякое распоряжение, исходящее от власти к подчиненному, всегда заключает при Петре в себе угрозу штрафом или даже жестоким истязанием. Опасение является в те времена основой в отношении низшего к высшему, и всякий свой поступок каждый подчиненный старается обставить так, чтобы не быть в ответе перед пославшим его. Делать дело не так, как велит долг и собственное искреннее разумение, а так, как приказано начальством, чтобы прежде всего избежать его гнева, а не нарушения закона, - вот основа всех поступков подчиненного в московское время, такой же она осталась при Петре, сделавшись только более регламентированной, вогнанной в рамки инструкции, разработанной по западному образцу и стремившейся новые идеи общего блага и благоденствия вводить путем "истязания" и "весьма живота лишения"...

Петра часто упрекают в слишком узком прикладном понимании науки, от которой он якобы хотел только технической пользы для государства, но, думается, такие факты, как общение с Лейбницем и Вольфом, стремление основать и основание библиотеки и Академии Наук в Петербурге, обоснование самой теории своей власти на основании выводов тогдашней науки о государстве, позволяют думать о Петре иначе: если не сразу, то к концу жизни он понял европейскую науку и просвещение шире, чем вначале, и увидел в них не только двигателей промышленной техники. За то же говорят печатавшиеся по его распоряжению книги. Среди его питомцев, учившихся ха границей, мы знаем таких, которые, не удовлетворившись Лейбницем, искали науки у Бейля, интересовались итальянской литературой, пробовали сами сочинять и писать, умели любоваться художественными сокровищами Италии...

А так, в смысле толпы, кучки русских за границей в петровское время представляли из себя довольно-таки безотрадное явление. Первое посольство оставляло занимаемые им помещения обыкновенно в столь загрязненном виде, что иностранцы только руками разводили, как это люди могли так загрязнить комнаты и мебель в такой короткий срок. Сам Петр оставлял тогда отведенные ему комнаты с испачканными диванами, изрезанной и истыканной бессмысленными ударами шпаги или кортика мебелью, изорванными обоями и коврами, с вытоптанными цветниками, поломанными решетками садов, разбитыми статуями. Его навигаторы представляли из себя в этом отношении какую-то толпу необузданных дикарей...

Относительно плутовства французский посланник Кампредон писал уже в конце царствования Петра после того, как миновали годы упорной борьбы царя с этим широко распространенным пороком: "Наклонность россиян к обману родится вместе с ними и развивается в них воспитанием и примером родителей. Их плодовитость в изобретении средств обманывать бесконечна; не успеют открыть одного, как они тотчас же выдумывают десять других. Это главный рычаг их деятельности. Можно сказать, они любят обман больше жизни, ибо каждый день можно наблюдать, что пытка, претерпеваемая одними, и конфискация нажитоговоровством богатства у других не в состоянии никого удержать от искушения воспользоваться самой ничтожной выгодою, которую им предлагают, в ущерб честности их самих и против интересов монарха...

"Упрямцы" ненавидели Петра как антихриста и людомора и в своей ненависти всегда были готовы перейти от слов и мыслей к делу. Заговоры против Петра и покушения на его жизнь - не плод фантазии: сын его желал ему смерти, духовник его, которому царевич поведал свою мысль, не остановил его, а лишенный сана за прикосновенность к этому делу архиерей ростовский Досифей, глухо, но уверенно ссылаясь на то, что говорят о Петре в народе, при самом обряде лишения сана намекал, что в народе ждали смерти царя.

Сергей Князьков (1873-1920)

писатель.

Показание № 58

Русский простого звания во всех своих делах с иноземцами имеет в виду одну только цель - свою выгоду, и не дает заходить в свою голову никакой другой мысли, кроме той, как бы дать выгодное понятие о самом себе. От того-то он и является на глаза к ним с большой осмотрительностью, с совершенно простоватым, даже глупым видом; но под этим притворным простодушием старается залезть к ним в самую душу и мастерски умеет пользоваться самой малейшей слабой стороной, какую выставят ему. А так как вообще не слишком бывают осторожны с таким человекм, у которого предполагают немного ума, то обыкновенно выходит в подобных случаях, что иностранец остается внакладе.

Это с большим вредом чувствовали многие из иностранцев, особливо нанимавшиеся в Русскую службу: сверх всяких своих ожиданий, они видели, что их подчиненные, смотревшие простачками, так провели их, что само они не в силах себя выручить, а должны обращаться к ним же с просьбами и позволить им руководить собою. По той же причине случалось, что многие иноземцы, ездившие в Россию и судившие о русских поверхностно, в таких дурных чертах изображали их рассудок. Зато другие никогда не видевшие России и изучавшие русских только по их поступкам и переговорам, как, например, Пуффендорф в жизни Карла Густава, и другие, сколько они ни жалуются на их ложь и плутовство, однако ж не отказывают в похвале, следующей их рассудку и остроумию.

Впрочем, все это не могло не обуздать жадности русских, ни помешать продолжать по-прежнему тайное воровство в казенных доходах и притеснение подданных, особливо когда ещё походило на то, как будто Петр тогда только наказывал подобные преступления, когда хотел придраться к преступнику по скрытым причинам. Потому что большие преступники, не раз уличенные в самом крупном грабительстве, как, например князь Меньшиков, великий адмирал Апраксин и все, принадлежащие к ним, всегда находили способы укрощать его неудовольствие значительными пожертвованиями и получать его прощение.

Но в последнем году своего царствования казалось, что он совсем вышел из терпения и решился наказывать по строгости законов всех и каждого, несмотря на лицо, кого только поймают в казенных кражах. Для того он с особенным старанием занимался розыскными делами, сам прочитывал до конца все бумаги и отвел Главному Фискалу Мякинину, хотя и честному, но очень строгому человеку, особенную комнатку у себя во дворце, недалеко от своей спальни, чтобы поживее сноситься с ним. Когда упомянутый Фискал спросил его: отсекать ли ему только сучья, или наложить топор и на корень? - он отвечал, чтобы искоренял все до-тла, так что, если б Петр I прожил ещё несколько месяцев дольше, то, по-видимому, пришлось бы услыхать о многих и великих казнях.

Иоганн Готтгильф Фоккеродт

прусский дипломат, секретарь

посольства в России в 20-30 гг. XVIII века.

Показание № 59

Все вредное, все бедственное для России в последние два с половиной столетия имело главным источником, главною причиной закрепощение крестьян. В России, конечно, многие признавали несправедливость рабства в нравственном и христианском смысле; многие находили даже, что оно вредно и в хозяйственном отношении. Но весьма немногие следили за всеми многоразличными последствиями, которые оно имело для характера народного, для нравственности народной, для понятия о праве, о правде, о справедливости, для понятия достоинства человека и гражданина...

В иных государствах, несмотря на чисто монархический образ правления, образовалось и существовало в народе чувство и понятие законности. Сего чувства, сего понятия не было и нет в России. Произвол, произвол, везде и во всем - вот главный, преимущественный инстинкт русского человека. С теми нравами, с теми обычаями, с теми привычками, кои возникли в русском народе при существовании рабства, можно ли было ожидать какого бы то ни было здравого, утешительного развития в жизни народной? Справедливо было признано, что рабство портит и развращает ещё более властителя, нежели подвластную ему жертву. А сии-то самые властители и стояли во главе народа и руководили им на пути гражданственности!

Николай Тургенев (1789-1871)

экономист.

Показание № 60

Петр I пользовался полнейшей свободой. Но душе его недоставало гения и творческой мощи: он был порабощен Западом и стал копировать его. Ненавидя все относящееся к старой России, хорошее и дурное, он подражал всему европейскому, дурному и хорошему. Половина иностранных форм, пересаженных им в Россию, была в высшей степени противна духу русского народа...

Возмущенный всеобщим застоем и апатией, он захотел обновить кровь в жилах России и, чтобы произвести это переливание, взял кровь уже старую и испорченную. Кроме того, при всем своем темпераменте революционера, Петр I все же любил Голландию и воспроизводил свой милый Амстердам на берегах Невы, однако заимствовал лишь весьма немногие из свободных нидерландских установлений. Он не только не ограничил царскую власть, но ещё более усилил её, предоставив ей все средства европейского абсолютизма и сокрушая все преграды, воздвигнутые ранее нравами и обычаями.

Становясь под знамена цивилизации, Петр I в то же время заимствовал у отвергаемого им прошлого кнут и Сибирь, чтобы подавлять всякую оппозицию, всякое смелое слово, всякое свободное действие.

Представьте себе теперь союз московского царизма с режимом немецких канцелярий, с инквизиционным процессом, заимствованным из прусского военного кодекса, и вы поймете, почему императорская власть в России оставила далеко позади деспотизм Рима и Византии...

Около Петра собирается куча голи дворянской, не помнящей родства, иностранцев, не помнящих родины, денщиков и сержантов, впересыпочку со старыми боярскими детьми и вечными интригантами, ползающими у ног всякой власти и пользущимися всякими милостями. Круг этот растет и умножается быстро, давая всюду свои чужеядные побеги.

Мало-помалу по всей России распространяется эта плесень, она тащится по грязи и снегу, с офицерским дипломом, с сенатским указом о месте, с купчей крепостью, голодная и алчная, свирепая с народом и подлая с начальством. Из неё составляется какая-то сеть, охраняемая солдатами, собирающаяся вверху в узел Зимнего дворца и уловляющая внизу каждой петлей мужиков и горожан. Это какое-то рассеянное дворянски-чиновничье государство с общим армейски-помещичьим характером. В нем все сбрито - борода, областная самобытность, личная особенность. Оно одевается по-немецки и старается говорить по-французски.

С ужасом и отвращением смотрит народ на изменников, но сила с их стороны, и как он ни стонет и как ни восстает, ревизии и рекрутчины, барщины и оброки, кнут и розги идут своим чередом. Он роптал, делая опыты частных восстаний; сговорившись с казаками и татарами, поднялся было в целом крае - но войска, войска... и пошла опять кнутовая расправа. ... Народ сломился. Без ропота, без бунта, без упованья пошел он, стиснув зубы, следующую тысячу розог, изнуренный падал, умирал, гнали его детей, и так одно поколение за другим. Тишина водворилась, оброки платились, барщины исполнялись, трубила псовая охота, играла крепостная музыка.

Между дворянством и народом стоял чиновный сброд из личных дворян продажный и лишенный всякого человеческого достоинства класс. Воры, мучители, доносчики, пьяницы и картежники, они были самым ярким воплощением раболепства в империи. Класс этот был вызван к жизни крутой реформой суда при Петре I.

Введенные по примеру немецких канцелярий мелочные формальности усложнили судопроизводство и дали крючкотворам страшное оружие. Совершенно свободные от предрассудков, чиновники извращали законы, каждый по-своему, с необычайным искусством. Это величайшие в мире мастера кляузы! Они имеют в виду только личную свою ответственность: если ей ничто не угрожает, для них нет недозволенного. И крестьянин, как и чиновник, совершенно не верит в законы. Первый почитает их из страха, второй видит в них свою кормилицу-поилицу. Святость законов, незыблемость прав, неподкупность правосудия - все это слова, чуждые их языку. Даже всей императорской власти не под силу остановить, уничтожить зловредную деятельность этих чернильных гадин, этих притаившихся в засаде врагов, которые подстерегают крестьянина, чтобы вовлечь его в разорительные тяжбы.

Александр Герцен (1812-1870)

писатель, философ, публицист.

Показание № 61

Я смотрю на дело исключительно с точки зрения существенных интересов русского населения тогдашнего государства. Оно было бедно и невежественно. Ему было нужно облегчение лежавших на нем тяжестей. Петр увеличил их. Русским нужно было просвещение. Но было ли нужно принуждать их учиться у западных народов? Я полагаю, нет, потому что они сами имели, по-моему, влечение к этому. О том свидетельствует ещё Флетчер. Россию держали в положении, в каком до недавнего времени держали Японию. Достаточно было, чтоб снято было запрещение, и русские сами стали б учиться... Меры, принимаемые Петром для так называемого "просвещения" народа, имели характер отталкивавший русских от просвещения, возбуждали ненависть к просвещению А то так называемое "просвещение", о котором заботился он, было просто технической муштровкой специалистов по военной службе и другим официальным надобностям... Русским времен Петра была нужна только свобода учиться; принуждение не было нужно. Приобрели ль они от Петра хотя маленькую свободу учиться? - Нет. Он знал во всем только муштровку. Муштровка у него была и в школах такая же, как в казармах. И отправляемых за границу учиться он посылал лишь муштроваться по его инструкциям. Свободы учиться он не допускал... Палка за всякое движение, не предписанное регламентом, была одна и та же в учебном кабинете и на плац-параде. Россия была бедна; Петр разорил её (это засвидетельствовано помощниками, собравшимися на совещание о делах после его смерти). Русский народ имел уже влечение учиться; Петр, насколько мог, внушил ему ненависть к просвещению.

Николай Чернышевский (1828-1889)

писатель.

Показание № 62

Простолюдины, встречаясь на улице с попами, почтительно их просят дать им поцеловать крест и благословить их, что те, гордясь своим священным саном, и допускают их всенародно исполнять этот обряд. Несмотря на то, сами священники едва ли степеннее черни. Поведение их, от частого шатания в пьяном виде на перекрестках улиц, является более предосудительным, чем поведение прочих людей, так как по самому уже своему званию попы должны собственным примером наставлять других на путь добродетели и благочестия. Без креста попы и шагу нигде не делают, хотя иногда попадается он им и под ноги. Жаль, что драгоценнейший знак нашего Спасителя находится в руках недостойнейших людишек, которые, ослабев и шатаясь от излишнего употребления водки, часто таскают крест по нечистоте и грязи. Я думаю, ни один народ в свете не отличается таким числом внешних знаков, выражающих истинное благочестие, таким числом благовидных личин честности, как этот, который в то же время, без сомнения, легко превосходит народы всего света лицемерием, обманом, вероломством и необузданным дерзновением на всякого рода преступления. И это я говорю не из ненависти: это правдивое, естественное свидетельство, в истине которого каждый, несомненно, уверится, кто только будет иметь случаи войти с русскими в более частые сношения...

Так как Москвитяне лишены всяких хороших правил, то, по их мнению, обман служит доказательством большого ума. Лжи, обнаруженного плутовства, они вовсе не стыдятся. До такой степени чужды этой стране семена истинной добродетели, что самый даже порок славится у них, как достоинство. Но не думайте, однако ж, что я желаю внушить вам то убеждение, что все жители этого царства, по их невежеству и гордости, имеют такое понятие о добродетели. Между таким количеством негодной травы растут также и полезные растения, и между этим излишеством вонючего луку, алеют розы с прекрасным запахом: в этих людях процветают тем большие добродетели, чем труд их развития был тяжелее. Но мало таких, которых или праведный полюбил Зевс, или вознесла блестящая добродетель в эфирные области, где эти редкие светила кроются пред взглядом прочих, коснеющих в невежестве и пороках. Прочие необразованны, слабы и тупы умом. Они иногда, разинув рот и вытаращив глаза, с таким любопытством глядят на иностранцев, что даже себя не помнят от удивления.

Иоганн Георг Корб - секретарь

посольства австрийского императора

в Москве (1696 год).

Показание № 63

Русские вообще крепко не жаловали иноземцев: все обычаи их, самые невинные, казались нам частью смешными, частью омерзительными. Мы, например, не постигали, как могут немцы есть траву (салат), подобно скотине. Купечество досадовало на дарованные многим из них преимущества и неоднократно жаловалось царям на свое разорение коварными иноземцами. Простой народ при всяком удобном случае осыпал их бранью и насмешками, так что правительство, в охранение их от обид и оскорблений, не раз издавало строгие указы. Ненависть и презрение к ним черни выражались прозвищами самих мест, где они жили: пруд на Покровке, около которого они выстроили себе дома при царе Михаиле Федоровиче, прозван был Поганым. Немецкая Слобода слыла под презрительным именем Кукуя. "Немец! Шиш на кукуй!" кричали лавочники, торговые сидельцы, извозчики, мальчишки, завидев на улицах Москвы какого-нибудь немца-горемыку. Редкий сановник, даже из среднего круга, не говоря о высшем, водил хлеб-соль с обывателями Немецкой Слободы... В жалованных войскам грамотах, по окончании походов, иноземные генералы и полковники упоминались ниже городовых дворян, жильцов и детей боярских; при торжественных выходах они занимали место ниже гостей и купцов.

Николай Устрялов (1805-1870)

историк, академик петербургской АН

Показание № 64

Вообще у русских нет недостатка в уме. Заботы Петра I об образовании народа не простиралось никогда на мещан и на крестьян, однако стоит только поговорить с человеком этого сословия, чтобы найти в нем здравый смысл и рассудительность сколько нужно, но только в таких вещах, которые не касаются вкоренившихся в него с детства предрассудков относительно его родины и религии. Он весьма способен понимать все, что ему ни предлагают, легко умеет находить средства для достижения своей цели и пользуется представляющимися случайностями с большою сметливостью. Наконец, можно с уверенностью сказать, что русские мещане или крестьяне выкажут во всех обстоятельствах более смышленности, чем обыкновенно встречается у людей того же сословия в прочих странах Европы.

Но подобные исследования невозможно делать, не зная языка страны, и немногие иностранцы приняли на себя труд изучать его. От этого и возникли столь неосновательные рассказы об этом народе, который, со своей стороны, много способствовал распространению их, оказывая в разных случаях свое презрение к иностранцам и ко всему, что походило на моду или обычай чужих краев. К этому присоединялось ещё то обстоятельство, что в начале текущего столетия обычаи и нравы русских были совершенно иные, чем у всех прочих европейских наций, и в этом народе вовсе не знали ни правил благопристойности, ни даже общего права людей и иностранных министров, которые соблюдаются при прочих дворах Европы.

Христофор Герман Манштейн (1711-1757)

немецкий полковник в России с 1727 по 1744 гг.

Показание № 65

Страсть или привычка к доносам есть одна из самых выдающихся сторон характера наших предков. Донос существует в народных нравах и в законодательстве. В которой из этих двух сфер он первоначально зародился: из жизни ли проник в законодательство или из законодательства привился к народным нравам - я не берусь разрешать, да и сомневаюсь, чтоб это было разрешено положительным образом...

Общественное мнение было никак не против закона о доносах, и между законами, изданными Петром, едва ли был более популярный, чем закон о фискалах. Звание фискала, как в наше время могли бы подумать, - вовсе не какое-нибудь тайное и с невольным стыдом принимаемое обязательство: это служебная должность, подобная всякой другой, официально признаваемая и правительством, и людьми, в неё поступающими. Имена их были известны, точно так же, как и их обязанности. Места фискалов искали даже купцы первой гильдии... И нечего этому удивляться, ибо фискал был более или менее вознаграждаем за свою службу, никого не боялся сам, тогда как, напротив, все его боялись, все в нем нуждались! Мало того, можно подумать, что фискал был лицо довольно уважаемое в своей местности и что к его содействию нередко прибегали люди, утесняемые воеводами, волочимые по судам и т.п. Словом, фискалы были... в понятии народа, как и в понятии законодателя, истинными "очами и ушами государевыми".

Петр Щебальский (1810-1886)

историк.

Показание № 66

"Страсть или привычка к доносам, - так начинает г. Щебальский, - есть одна из выдающихся сторон характера наших предков". Вопрос, следовательно, в том, что такое донос: страсть или привычка? . . Если донос есть страсть, то ясно, что он не что иное, как произведение народного духа, ибо страсть зарождается всегда внутри человека и, распространяясь на внешние предметы, подчиняет их своему влиянию. Привычка же, наоборот, образуется от влияния на человека внешних сил и предметов, которых он устранить и подчинить себе не может и неизбежному присутствию которых сам мало-помалу подчиняется. Следовательно, если донос есть привычка, то первоначального зарождения его следует искать вне народной жизни, вне свободного творчество его духа.

Итак, что такое донос?

Во-первых, несомненно, донос есть нечто само по себе столь гнусное и омерзительное, что порядочные люди всех времен и наций - почитают за ужас и крайнее бесчестие быть не только участниками, но даже подозреваемыми в учинении доноса... Всего же замечательнее то, что люди, сами занимающиеся доносами по ремеслу, каковы шпионы и лазутчики, считают оскорблением для себя название доносчика. На днях нам случилось читать мемуары одного знаменитого испанца, дона Хуана де Либрандос, известного своим анафемским иезуитством и доведшего в прошлом веке систему шпионства до неслыханного в этой стране совершенства... Сам дон Хуан считает ненавистным имя доносчика и сознается, что в Испании отыскание благонадежного шпиона сопряжено с величайшими затруднениями. А г. Щебальский не затруднился заподозрить всех наших предков в искренности и ничем не удержимом расположении к подобной благонадежности! Ведь если б такое расположение действительно было искренним, то зачем же было Петру Великому ограждать своих "фискалов, обер-фискалов, инквизиторов и протоинквизиторов" теми постановлениями, на которые указывает сам же г. Щебальский? Зачем давать "половину штрафа" тому, кто делает донос из одного непреодолимого влечения, зачем угрожать "жестоким наказанием и разорением имения" за досадование на доносчиков, там, где донос - любимое чадо народа?

Если б это чадо действительно было таковым, то отчего же народ не почтил его ничем, кроме пословицы: доносчику первый кнут? Как объяснить такое суровое отношение к благонадежному ремеслу со стороны того народа, который снисходительно смотрел на самые беззаконные отклонения от порядка, например, на разбой, считая его простым пошаливанием и воспевая в своих песнях удалых разбойничков? Где же песни наши о доносах и доносчиках? До сих пор мы их не слыхали...

Давно уже замечено, что русские, по своей широкой натуре, способны более болтать и доносить на самих себя, чем шпионить и доносить на других. Из этого вытекает прямое решение, что к доносу привыкнуть нельзя, что донос не может быть привычкой. Стало быть, это страсть? Нет, не стало быть.

Еще давние философы заметили, что нет такой страсти, которая бы не могла обратиться в привычку, и нет такой привычки, которая бы не обращалась в страсть... Между тем к доносу никто от сотворения мира привыкнуть не может: значит это не страсть. Если б донос был страстью, ему бы прощали люди, как прощают всем человеческим страстям. Мы видели, что даже разбойники прощаются; одни только Иуды предаются вечному проклятию. Это потому, что разбойник - раб страсти или привычки, что в нем видят зверя, способного нанести только личную обиду; в лобзаниях же предателя оскорбляется все человечество, все, что в нем есть наиболее святого.

Что же такое донос, если не страсть и не привычка? Ответ очень прост: донос есть язва, зараза, происходящая от дурного влияния атмосферы... Донос, как мы уже заметили, есть не что иное, как предательство, то есть такое действие, посредством которого слабый предается в руки сильного. Если происходит действие обратное, оно тотчас получает обратный смысл и даже название; в этом случае говорится просто, что слабому оказывается помощь против сильного...

Как и всякая другая язва, донос способен видоизменять свои формы, согласно постепенным изменениям атмосферы, и пускать от себя многочисленные отпрыски, которых первоначальное происхождение не сразу познается неопытным глазом. Так, например, бывают доносы безымянные, прямо указывающие на чувство мести, которое их породило; бывают другие, проистекающие из различных чувств; но у всех у них основа одна: желание нанести врагу поражение, а себе удовольствие, а потом - не в открытом бою, а из неприступного убежища, не собственными силами, а посредством посторонней непреоборимой силы, следовательно, не под влиянием страсти, а по дьявольскому расчету, наверняка.

Степан Дудышкин (1820-1866)

журналист, литературный критик.

Показание № 67

На всех гульбищах, постоялых дворах, питейных кружалах, улицах, случайных и неслучайных сходках шныряли шпионы фаворита (императрицы Анны), обязанные доносить о каждом неосторожном, неодобрительном о ней отзыве. Во все дома проникали доносчики. В Зимнем дворце службу доносчиков ревностно исполняли камер-медхены, камер-фрау, а в особенности шуты и шутихи. Каждое слово императрице передавалось во всей точности. Доносилось обстоятельно, кто бывал у молодой принцессы, когда, зачем и о чем были конверсации. В особенности же сторожились дома подозрительных вельмож и дворец цесаревны Елизаветы Петровны, возле которой постоянно сновалась паутинная сеть лазутчиков...

Добытые или придуманные доносы складывались в общее казнохранилище канцелярии тайных розыскных дел, помещавшейся в одном из деревянных строений, за Летним садом, под крылышком неутомимого генерала Андрея Ивановича Ушакова. Эти доносы рассматривались, иногда оставлялись, - что случалось редко, - без последствий, но вообще же отдавалось распоряжение о посылке за обвиняемым, в сопровождении воинской команды, самого доносчика , который получал техническое название языка.

Язык - это народный бич, который, с словом и делом составляет позорное клеймо в нашей истории XVIII столетия. На доносчика надевался черный мешок, охватывавший его во весь рост, с отверстиями только для глаз и рта, и в таком наряде его отправляли с командою за жертвою. При появлении на улице языка ужас охватывал мирных обитателей; все прятались, лавки запирались, разговаривающий разбегались в разные стороны. Приблизясь к жертве, язык выговаривал "слово и дело", и тогда команда схватывала обвиняемого и вела его в канцелярию.

Не один серый люд попадался в когти тайной канцелярии, не церемонились и с лицами, занимавшими видное положение в обществе, и с женщинами.

Петр Полежаев, работал в конце XIX века

историк

Показание № 68

При блестящем дворе императрицы Анны, поразивших французских пленных своим великолепием, европейскими манерами и вежливостью, мы находим в числе шутов князя Голицина, записанного в эту должность за принятие католицизма. Почти в то же время, когда в тайной канцелярии истязали архиепископа Феофилакта Лопатинского за сочинение книги в защиту "Камня веры" Яворского, в Петербурге публично жгли на площади флотского капитан-лейтенанта Возницина за отступничество от христианской веры. Вельможа Екатерины падал в обморок, когда читал следственное дело Волынского. Основана академия и вызваны знаменитые европейские ученые, а профессор считался поставщиком од на случаи, обязан был устраивать фейерверки и маскарады и подвергался всевозможным оскорблениям... Это эпоха со своим характером, эпоха перехода, брожения, где на каждом шагу сталкиваются и перекрещиваются самые противоположные явления... То было время внешнего блеска и славы России, славы, купленной настоящей ценой, время тяжелой, грустной борьбы с закоснелым невежеством, с азиатскими нравами...

Старинные формы быта, где каждому происхождением указывалось его место в обществе, где известные роды назначались к боярству, а другие к окольничеству и т.д. рухнули без возврата. Безродный казак становился на ступенях трона (Разумовский); сын пастора (Остерман), беглый студент, клал по своему произволу тяжесть России в ту или иную чашу европейского равновесия; презренный разночинец (Бирон), которого курляндское дворянство отказалось занести в свои списки, сделался герцогом и почти самовластным повелителем огромной империи. На добро или зло перед каждым раскрывался безграничный простор, полный разгул страстям и надеждам. Но человек без крепкого закала воли, без мужества и решимости в сердце остановился бы на первых шагах этого поприща. Слабым не было места. Каждая сторона, добрая или злая, выказывалась со всею энергией. В действии были титанические силы. Такое явление, как Бецкий, - явление исключительное и возможное только при Екатерине. Большая часть исторических лиц отмечается какой-то удалью, жаждой наслаждений, незнанием меры ни в добре, ни в зле. В самых развитых натурах, в лучших людях этого времени заметна грубость. Как язык ещё не выделился, не освободился от своей церковнославянской основы, с трудом прилаживался к чуждым для него формам европейской жизни и ещё более чуждому содержанию, как в эротических песнях Анакреона, переведенных Ломоносовым и даже Державиным, отражалась ещё жестокость и грубость, точно так же характеры действующих лиц ещё хранили на себе резкие следы старого быта...

Варварство публичных казней шло рука об руку с деспотизмом и грубостью семейной жизни. Общественные удовольствия удовлетворяли прежде всего грубым наклонностям. Самая наука мало смягчала нравы. Припомним, какая жестокость заметна в характере лучшего её представителя Ломоносова. На первом плане повсюду стояла по преимуществу физическая, материальная сторона человеческой природы, в явный ущерб духовному и нравственному развитию. Если высшее общество представляло так мало гуманных начал, чего же можно требовать от низших классов? Большая часть населения мало почувствовала выгоду от сближения с образованным миром. Европейски устроенное управление давало себя чувствовать низшему классу разве лишнею тяжестью.

Степан Ешевский (1829-1865)

историк, этнограф.

Показание № 69

По первому взгляду, - впечатление и вправду ошеломительное! Личность Екатерины, этой "Северной Семирамиды", её жизнь, её быт, изумляют. Рядом с ней скромными девушками являются и много видавшая Елисавета Петровна и многоопытная Екатерина Алексеевна. Робкими младенцами кажутся и Клеопатра и Мессалина.

Подумать только: одни официальные любовники, всенародно и торжественно объявленные в роли фаворитов, - исчисляются десятками! Сам Дон-Жуан мальчишка и щенок, по сравнению с этим огнедышащим вулканом, с этим непрестанно-дымящимся Везувием в юбке.

Трудно запомнить не только особые приметы, но даже просто фамилии всех временщиков этой императрицы. Это какой-то адрес-календарь, телефонная книжка, прейскурант товаров на разные цены!

Больше всего поражает какой-то особый, оптовый масштаб. В роли любовников выступают не только одиночки, но ещё и семьи: два брата Орловы, два брата Салтыковы, два брата Зубовы, три брата Чернышевы. Целыми семьями, целыми пачками действует этот усовершенствованный пулемет!

Долгие годы продолжается этот своеобразный шик. Екатерине уже 63 года, а братьям Зубовым, имевшим счастье именно в это время воссиять в роли фаворитов, - одному 22, а другому всего 18 лет. Воистину "сорок тысяч братьев", о которых говорил Гамлет, "так любить не могут".

Достаточно всмотреться в самую судьбу любовников Екатерины II-й. Ланской умер от злоупотребления возбуждающими средствами, от чрезмерных приемов "порошка из шпанских мух". Григорий Орлов помешался впав в слабоумие на своем "славном посту". Вот какая судьба постигала старательных братьев. А ведь беспристрастные историки прибавляют к этому ещё и пылкие отношения императрицы к женскому полу. Это ли не бурный темперамент, это ли не вулкан!

Стоит, однако, внимательно и серьезно всмотреться в подлинный характер этой Мессалины, чтобы убедиться, что перед нами в сущности вовсе не вулкан, а всего только аккуратная немка, мещанка, больше всего на свете любящая именно порядок.

Может ли быть? Откуда же тогда весь этот прославленный оргиазм? Исследователи жизни и быта Екатерины II подробно рассказывают, например, об особых двух салонах, устроенных рядом со спальней императрицы. Екатерине недостаточно огромных зеркал, какими сплошь покрыты стены и потолок спальни. Она желает увековечить картины, отражающиеся в этих зеркалах. Стены одного из прилегающих к спальне салонов сверху донизу покрыты "художественными миниатюрами" в золотых рамках, изображающими сладострастные сцены.

Стены другого салона покрыты такого же рода украшениями, но здесь все эти специфические миниатюры сделаны "по особому заказу", и представляют собой подлинные портреты тех многочисленных мужчин, какие были близки самой императрице. Не просто порнография, а, так сказать, исторические документы. "Да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу!"

Даже во время своих путешествий Екатерина считает необходимым сохранять эти привычки и полностью блюсти именно этот род комфорта. Во время её поездки в Крым в 1787 году, по всему пути от Петербурга для императрицы заранее строятся особые дома. "Спальни Екатерины устраиваются во всех этих домах по одному плану: возле её кровати помещается огромное зеркальное панно, двигающееся посредством огромной пружины. Когда оно подымается, за ним оказывается другая кровать, её фаворита Мамонова". Не забудем, что все эти приспособления в специально выстроенных на пути домах устраиваются по приказу императрицы в то время, когда ей исполнилось уже 59 лет!

Именно эти черты характера неизменны в течение всей долгой жизни Екатерины. Еще в молодости, задолго до того, как она успела стащить с престола своего слабоумного мужа, когда она скромно жила ещё в ораниенбургском дворце, она и тогда уже, при жизни строго следившей за её поведением императрицы Елисаветы, умудрилась устроить в своей спальне особый, закрытый ширмами и драпировками, секретный уголок, в котором уже и тогда принимала близких ей Понятовского, Нарышкина и других. Этот кабинет из драпировок, судя по заметкам современников, был устроен так искусно, что "вошедший в спальню не мог и предположить, что Екатерина не одна". Петр Шувалов является, например, к Екатерине с поручением, строгим наказом от императрицы Елисаветы Петровны. Екатерина почтительно принимает его, смиренно выслушивает наказ - и Петр Шувалов удаляется в полной уверенности, что в спальне Екатерины никого из посторонних не было. Но вот Петр Шувалов ушел, Екатерина подымает драпировку, отодвигает ширмы, и там оказывается целое общество: здесь и граф Понятовский, и оба Нарышкина, и Синявин, и Измайлов. Вот сколько людей принимала в своей спальне Екатерина уже в молодости!

В этом именно отношении её принципы и убеждения остаются неизменными до старости, до самой смерти. Можно ли говорить, в таком случае, об её умеренности и аккуратности, о мещанской любви к порядку во что бы то ни стало?

Иван Василевский - историк

Показание № 70

Несть ни почтения от чад к родителям, которые не стыдятся открытно их воле противоборствовать и осмеивать их старого века поступок. Несть ни родительской любви к их исчадию, которые, яко иго с плеч слагая, с радостью отдают воспитывать чуждым детей своих, часто жертвуют их своим прибыткам и многие учинились для честолюбия и пышности продавцами чести дочерей своих. Несть искренней любви между супругов, которые часто друг другу хлодно терпя взаимственные прелюбодеяния, или другие за малое что разрушают собою церковью заключенный брак, и не токмо не стыдятся, но паче яко хвалятся сим поступком...

Стечение многих страстей может произвести такое повреждение нравов, а, однако, главное из них я почитаю сластолюбие. Ибо оно рождает разные стремительные хотения, а дабы достигнуть до удовольствия оных, часто человек ничего не щадит...

Разврат в женских нравах, угождение государю, всякого роду роскошь и пьянство составляло отличительные и умоначертания двора, а оттуда они уже некоторые разлилися и на другие состояния людей, в царствование императрицы Елисаветы Петровны, а другие разливаться начали, когда супруга сего Петра Третьего, рожденная Принцесса Ангальт-Цербская Екатерина Алексеевна, взошла с низвержением его на российский престол...

К коликому разврату нравов женских и всей стыдливости - пример её множества имения любовников, един другому часто наследующих, а равно почетных и корыстями снабженных... Видя храм сему пороку сооруженный в сердце Императрицы, едва ли за порок себе щитают ей подражать; но паче мню почитает каждая себе в добродетель, что ещё столько любовников не переменила.

Михаил Щербатов (1733-1790)

историк, экономист.

Показание № 71

Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве.

Со временем История оценит влияние её царствования на нравы, откроет жестокую деятельность её деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовникам, покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия - и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России...

От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое государство.

Александр Пушкин (1709-1937)

поэт.

Показание № 72

"Светские власти" видели, как многостороннее дело проповеди, наказаний и взысканий за небытие и особенно суд у "духовных властей", что называется "ни в короб не лезет, ни из короба не идет", и иронически относились к умению духовных деятелей вести эти дела.

Особенно сильный повод к критике подавали судебные приговоры духовных властей, на которые светские должностные люди указывали как на очевидные образчики неспособности судей.

Духовный суд в самом деле постановлял приговоры невероятные: был, например, в Сибири некто мичман Хмелевский, и он жил в связи с крестьянскою женою Екатериною. По какому-то случаю это открылось и дошло до митрополита Сильвестра, и тот определил мичману такую епитимию: "в праздничный день стоять ему среди церкви во время литургии на коленях с возженною свечою, а когда время выходу из церкви народу приспеет, тогда положить его (мичмана) на праг в трапезе ниц и лежать (ему) потоле, пока через его весь народ из церкви пройдет, в которое время просить ему проходящих через него, да помолятся Господу Богу в отпущении грехов его; а по исполнении сего отослать в воинскую команду для наказания, чему достоин по воинским артикулам. А женку Екатерину, кроме такой же епитимии, на страх другим, наказать кошками" (Указ Тобольской духовной консистории от 3 сентября 1752 года).

Другой случай: в Сибирь следовала из России по этапу женщина Ефросиния Михайлова, которая до высылки её была уже замужем за тремя мужьями. По дороге она имела несчастье понравиться отбывавшему вместе с нею путину ссыльному Захару Федорову, но Захар Федоров Ефросинье не понравился и она не хотела отвечать его любовным посягательствам. Да притом же Ефросиния была богобоязлива и уважала церковный брак, а "прелюбодеяния не хотела". Тогда ссыльный Захар обратился с своею незадачею к партионному сержанту Логвинову, и тот за небольшую мзду уладил дело. Он, во-первых, несколько раз "нещадно" бил Ефросинию Михайлову "батожьем", чтобы она была сговорчивее, и когда та, изнурясь от жестокого боя, стала подаваться и отпиралась только тем, что "боится блудного греха", то сержант сказал, что "за этим дело не станет", и, приведя партию в село Абалоцкое, близ Тобольска, обвенчал её "по принуждению четвертым браком".

Нещадно избитая батожьем, Ефросинья покорилась "принуждению" и сделалась женою ненавистного ей поселенца Федорова, и пока шла в партии она под страхом батожья исполняла для его желания супружеские обязанности, но, придя на место поселения - в Колыоновскую волость Томского округа, подала жалобу в томское духовное правление, и в той жалобе разъясняла всю свою нестерпимую обиду и доводила, что "как брак её с поселенцем Федоровым есть насильственный и четвертый (для нее), а потому, стало быть, очевидно незаконный, то он по существу своему совсем не есть брак, а прелюбодейская связь, и она этого прелюбодеяния продолжать не допустит".

Духовное правление разлучило временно этих супругов и донесло о событии тобольской духовной консистории, которая "с докладу его преосвященству определила: жену Ефросинию Михайлову оставить в замужестве при поселенце Захаре Федорове, впредь до рассмотрения, а о состоянии её взять от оного мужа её известие"... Как должна была чувствовать себя эта несчастная женщина, опять насильно отданная консисториею поселенцу на подержание, да ещё "с докладу его преосвященству"!.. И в чем от этого поселенца "о состоянии ее" требовалось "известие" - из дела этого не видно, но что Ефросинья была призвана исполнять супружеские обязанности и в четвертом браке, обвенчанном под батогами, это закреплено самым документальным образом. И эта женщина жила и терпела!

Николай Лесков (1831-1895)

писатель.

Показание № 73

Москва разнообразна, пестра и причудлива как сама природа: гнуть и теснить её столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности её жителей. Как в старину, так и нынче, никто почти из них не мечтал о политической свободе, зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни. Между ними и западными вольнодумцами та же разница, что между поэтом, составившим себе идеал совершенства, которого он всю жизнь проищет напрасно, и простым человеком, который скоро найдет любимую женщину, без великих затруднений женится на ней и преспокойно в любви и совете проведет с нею век. Только не касайся их вседневных привычек, их безвинных предрассудков, и москвичи предовольны. Но коль скоро самодержавие вздумает слишком распрямлять своевольную старушку, она закричит голосами тысячи вралей своих, тысячи своих болтуний, и правительство если без уважения, то не совсем, однако же, без внимания может оставить бессмысленный сей шум. Даже в царствование Павла удары его самовластия, которые так метко, так разительно на всех упадали в Петербурге и в целой России, смягчались над царственной Москвой... Голубушка-Москва любит маленький беспорядок; она почитает себя заключенною в монастыре, коль скоро видит вокруг себя порядок, слишком строго соблюдаемый. Хорошо ли это? Худо ли это? Бог знает! Бирон с Анной Ивановной бежали из нее, Елисавета Петровна проводила в ней половину жизни. Первые терзали Россию, при последней она блаженствовала.

Филипп Вигель (1786-1856)

тайный советник.

Показание № 74

В обычай вошло во многих российских пределах, а особливо по деревням, что малых ребят, к супружеской должности неспособных, женят на девках взрослых, и часто жена могла бы по летам быть матерью своего мужа. Сему, с натурою спорному поведению следуют худые обстоятельства: слезные приключения и рода человеческого приращению вредные душегубства. Первые после женитьбы лета проходят бесплодны, следовательно, такое супружество не супружество и сверх того вредно размножению народа... Мальчик, побуждаем будучи от задорной взрослой жены, усиливанием себя прежде времени портит и впредь в свою пору к детородию не будет довольно способен, а когда достигнет в мужской возраст, то жена скоро выйдет из тех лет, в кои к деторождению была способна...

Бедственному младенческому началу жизни следуют приключения, нападающие на здравие человеческое в прочем оныя течении. И, во-первых, невоздержание и неосторожность с уставленными обыкновениями, особливо у нас в России вкоренившимися и имеющими вид некоторой святости. Паче других времен пожирают у нас масленица и св. неделя великое множество народа одним только переменным употреблением питья и пищи. Легко рассудить можно, что, готовясь к воздержанию великого поста, во всей России много людей так заговливаются, что и говеть времени не остается. Мертвые по кабакам, по улицам и по дорогам и частые похороны доказывают то ясно. Разговенье тому же подобно. Да и дивиться не для чего. Кроме невоздержания в заговенные дни питием и пищею, стараются многие на весь великий пост удовольствоваться плотским смешением законно и беззаконно и так себя до чистого понедельника изнуряют, что здоровья своего никоею мерою починитьне могут, употребляя грубые постные пищи, которые и здоровому желудку тягостны... Христос воскресе! только в ушах и на языке, а в сердце какое ему место, где житейскими желаниями и самые малейшие скважины все наполнены. Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с оторванной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, рвут, ломят, валят, опровергают, терзают. Там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягченные объядением и пьянством, там валяются обнаженные и блудом утомленные недавние строгие постники. О, истинное христианское пощение и празднество! Не на таких ли бог негодует у пророка: "Праздников ваших ненавидит душа моя и кадило ваше мерзость есть предо мною!"... Неоспоримое есть дело, что неравное течение жизни и крутопеременное питание тела не токмо вредно человеку, но и смертоносно, так что вышеописанных строгих постников, притом усердных и ревностных праздниколюбцев, самоубийцами почесть можно.

Михайло Ломоносов (1811-1765)

ученый-энциклопедист.

Показание № 75

В своем сочинении "Путеводитель к истинному человеческому счастию, или опыт нравоучительных и отчасти философических рассуждений о благополучии человеческой жизни" Болотов подводит даже теологическое основание для необходимости наказывать "непокорных рабов": подобно тому как "Бог наказывает нас для нашего исправления", так и дворяне "облагают рабов кандалами, морят голодом" и т.п. "для блага самих рабов"...

Некуда было идти дальше в оправдании помещичьего произвола, и в этой идеологии его собственно и заключается разгадка того, почему с такой голубиной наивностью, какую обнаружил Болотов, рассказывая о своем методе сеченья - с легким сердцем и без малейших угрызений совести нежестокосердые, уравновешенные люди совершали по отношению к крепостным выдающиеся жестокости... К этому вел самый крепостной порядок, при котором людьми торговали, как скотиной, продавая их оптом и в розницу отдельно от земли, разлучая мужей и жен, родителей и детей, - тот порядок, при котором и соединяли отдельные пары, как скотину для приплода, превращая "таинство" брака в недурное подспорье своему хозяйству; тот, наконец, порядок, при котором возводилось чуть ли не в догму всячески ежедневно оскорблять "рабов" и попирать в них элементарнейшие человеческие чувства. В обществе, жившем на крепостном труде, вся социальная атмосфера была насыщена опаснейшими микробами произвола, от болезнетворного действия коих не мог уйти никто из власть имеющих...

В крестьянской атмосфере особенно тяжко было жить дворовым, из коих в XVII столетии составился целый многочисленный класс людей, оторванных от земли, удовлетворявших не только потребностям, но всем малейшим и часто психопатическим барским прихотям и капризам, людей, находившихся ежеминутно под ближайшим действием барского произвола, постоянно стоявших перед барскими очами и руками. Тяжела была, как видно из вышеприведенных примеров, барская, то и дело вспыхивающая немилость, но не легка была и барская милость, в высшей степени обязывающая и ревнивая, а потому очень часто ведшая лишь к вящим истязаниям. Наиболее же чувствительна была барская милость, разумеется, женской половине дворни: сколько было тут погублено девичьих жизней, сколько совершено насилий, растлений и даже кровосмешений, сколько тут было горя, терзаний, ужаса и сколько скоплялось негодования, презрения и ненависти! . .

Да, в крестьянских "сердцах" было нечто неблагополучное для дворян. Тот же Болотов положительно свидетельствует, что в разгар пугачевщины "дворяне удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все хамство и наши слуги, когда не въявь, так втайне, сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей возгоревшей искре произвести огонь и полымя"... Действительно, как это хорошо было понятно дворянам, наступило для них страшное время "прекровожаждущий на благородных рыск", по выражению поэта Державина, состоявшего и в числе усмирителей.

Этот "рыск" был энергичнее и беспощаднее от уверенности в том, что истреблять помещиков приказано государем. Сам Пугачев, объявивший смертный приговор всему российскому дворянству, при каждом удобном случае подчеркивавший свою ненависть к "помещикам и боярам", с самого начала и до конца своей "императорской" карьеры показывал бесчисленные примеры того, как надо поступать с захваченными начальствующими лицами, офицерами, помещиками, их женами и детьми... Вешая и убивая "благородных" всяческими способами, Пугачев нередко прибегал к таким формам казни, какие только и можно объяснить именно той глубокой ненавистью его к господам, которая клокотала в его сердце и которую - он это знал - разделяет весь смотревший на него, как на царя-мстителя за прежние обиды "черни", весь простой народ. Горе было особенно тем "благородным", на которых их подчиненные или крестьяне доносили как на людей жестоких: таким не было ни малейшей пощады, их ждала страшная кара... Генерал Цыплятов, выданный своими собственными крепостными Пугачеву за жестокое обращение с ними, был казнен так: ему сначала отесали бока, а когда он упал, то в рот воткнули кол; с несчастным вместе погибло его семейство: детей и жену повесили. Повешенье было излюбленной "императором" формой казни...

Это была месть народа своим насильникам и обидчикам; все теперь припомнилось, припомнилось немало помещичьих преступлений против женской чести. Радищев рассказывает, что однажды крестьяне, связав своего господина повели на казнь. "Какая тому была причина:" - спрашивает наш автор и отвечает: "Он был господин человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец в дочери: каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил. Известно же было в деревне, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности". Этого "человеколюбивого господина", "гистория" которого была известна Екатерине, "выручила" подоспевшая команда, но другие многие подобные "женолюбивые" помещики не избежали своей лютой участи.

Николай Фирсов (1864-1934)

историк.

Показание № 76

Любопытная черта образованного человека екатерининской эпохи: в его голове необыкновенная масса общих идей, но он совсем не размышляет, и ум его переполнен готовыми понятиями, зачем же в таком случае и размышлять о них; не размышляя, он совсем не понимает того, что его окружает. Это любопытная патологическая черта, отличающая екатерининских людей... В екатерининском образованном человеке было два яруса: ярус идей и ярус поступков; наверху, в своем умственном бельэтаже, он был высокообразованным европейцем, а когда спускался в нижний этаж, он оправдывал острое слово одного француза: "поскоблите русского, и перед вами явится татарин". Черствость гражданского и нравственного чувства - печальное явление, с которым всюду встречается изучающий общественные нравы того времени.

Почувствовав отвращение к родной действительности, русский образованный ум должен был почувствовать себя одиноким в мире: у него не было почвы... Есть и печальные образчики.

В первом ряду надо поставить княгиню Дашкову. Это очень характерная представительница русского образованного общества того времени. Она ещё в детстве зачитывалась Вольтером, Бейлем и другими, зачитывалась до головокружения, до нервного расстройства. Потом, как известно, за свое знакомство с французской философией она даже было посажена на президентское кресло в Академии наук. Когда она разошлась с Екатериной и удалилась в частную жизнь, то стала нелюдимой и, поселившись в Москве, редко с кем виделась, ещё реже с кем разговаривала и ничем не интересовалась. Чтобы наполнить свой досуг, она - президент Академии наук - приручила к себе несколько домашних крыс, которые составляли все её общество. Смерть детей её трогала мало, но судьба её крыс делала тревожной на целые дни. Только высокообразованные люди екатерининского времени могли начать Вольтером и кончить ручными крысами.

Гораздо печальнее другой представитель екатерининского вольнодумства. Это был богатый помещик Николай Еремеевич Струйский. Он был высокообразованный юрист и устроил у себя в деревне настоящий, правильно организованный по-европейски суд над крестьянами. Мужика ставили в кабинете барина, сам барин произносил обвинительные акты и защитительные речи по всем правилам западной юриспруденции, только эпилог этих судебных заседаний был в чисто русском вкусе: обвиненного крестьянина он пытал по древнерусскому, для чего имелся у него в подполье огромный арсенал орудий пытки.

Василий Ключевский (1841-1911)

историк.

ОЧНАЯ СТАВКА С "КОСВЕННЫМИ УЛИКАМИ"

(Из домашнего архива Пантелея Рубашкина)

Казалось, русские должны были, под тяжестью кнута, отрекаться от многих, уже въевшихся в печенку обычаев, нравов, преданий и с покорностью двинуться по указанной Петром дороге к европейской цивилизации, в направлении и в духе соответствовавших государственным целям. Шатко-валко, все действительно к этому и пошло. На казенные деньги, то есть на содержание государства посадили попечение своих поэтов и писателей, скульпторов и живописцев, архитекторов и строителей, ученых и балетмейстеров, дабы потом они отдавали отчет правительству о своей полезной обществу деятельности. Наверное, воспитание ни одного общества в мире не обходилось столь дорого государственному бюджету, и учебные заведения так сильно не напоминали казарму, а учащиеся - солдатских рекрутов.

Родители сыновей, посланных по царскому указу за границу для обучения полезным наукам и художествам, впадали во смертную тоску и печаль, роптали на Петра, что он-де отделяет их от православия, а жены отправленных в загранкомандировку надевали траур (синее платье). Князь Иван Львов, приставленный надзирать за учившейся за границей русской молодежью, убедительно просил царя не посылать его соотечественников в Англию, ибо они там занимаются только пьянкой и кулачным боем с англичанами. На то же жаловался и тогдашний посол России в Англии: ему пришлось утихомиривать англичанина, которому в драке один из русских парней выбил глаз.

Для тех же, кто оставался у себя на родине, шумная пирушка продолжала служить единственным способом снять накапливаемые усталость и напряженность. Во всем этом традиционном обряде "пития непомерного", однако стали усваиваться и некоторые иноземные образцы: московское "варварство" смешивалось с европейским "политесом" в какой-то странный "коктейль" костюмов, нравов и поступков. Разгул прежнего барства, не ведавшего ни чувства приличия, ни человеческого достоинства, давал, как и прежде, волю животным инстинктам, но появились и некоторые сдерживающие "новации": упившегося до бессознания на пиршестве царь или кто-то из вельмож мог наградить кнутом - "за оскорбление мундира".

Суровость и мучительность определяемых военным судом наказаний говорили сами за себя: за чародейство полагалось сожжение, за поругание икон - прожигание языка раскаленным железом и отрубание головы, за убийство назначалась смертная казнь, но за убийство отца, матери, малого дитяти или офицера - через колесование. Поругание матери приводило к отсечению сустава или к смертной казни, поджигательство влекло за собой сожжение преступника, равно как и фальшивомонетничество. За бранное слово, произнесенное пусть даже по неосторожности, в первый раз - тюремное заключение, во второй раз наказание шпицрутенами, в третий раз - расстрел, или отрубление уха и носа, или ссылка на каторгу. За злоумышление против генерала - четвертовали, за дерзость против генерала - смерть или телесное наказание, против другого начальства - шпицрутены. Ленивые и нерадивые офицеры разжаловывались в рядовые. Самовольно вступивших в контакт с неприятелем - четвертовали или рвали тело клещами. Под угрозой смертной казни запрещалось переписываться с кем-либо о военных делах, о состоянии войска или крепостей. Согласно "Инструкциям и артикулам военным Российскому флоту" разработанным лично Петром, "Ежели кто на корабле нож обнажит с сердца, хотя не уязвимого, и того рука к мачте ножем же прибита да будет потаместь, дондеже сам у себя оную прорежет".

Система преследования и наказания за "непотребные" мысли путем повального шпионства и розыска с приходом Петра стала приобретать невиданные доселе масштабы. В избах Преображенского приказа вздернутого на дыбу вспаривали пылающим веником, и редко у кого хватало сил поддерживать в себе упорство и стройность первых показаний - разве только у тех, кто ведал, что троекратная пытка, сопровождающаяся прежними показаниями, освобождает от дальнейших мучений, а может и снять обвинение.

Необычная для новой эпохи доля выпадала на служителей церкви сотрудничать с сыщиками Тайной канцелярии, вытягивать признания у особенно упрямых не пыткою, а "страхом будущего суда Божьего" и добытые таким путем показания немедленно направлять в письменном доносе суду.

Сам донос становился своего рода оброком, который платил власти любой гражданин от мала до велика, превращался в ремесло и хобби, средство получения заработка, а одновременно, и вместе с наказанием, в средство охраны благочестия и правопорядка. Потому-то вместе с появлением фискалов, занимавшихся надзором за судебным разбирательством, сбором налогов и розыском по делам без челобитчика, донос стал государственным учреждением поистине свободным выполнять свои служебные обязанности без всякого риска. В сфере церкви аналогичными функциями занимались монахи во главе с иеромонахом Пафнутием. Право доносить было действительно единственным, которое предоставлялось всем сословиям без исключения - формально в форме "общественной" инициативы и средства контроля за деятельностью правительственного механизма.

Явление это не было изобретением Петра: оно существовало и при Иване Грозном, и при Борисе Годунове, и при первых царях династии Романовых. Принцип доноса вытекал и из второй главы "Уложения", принятого при царе Алексее Михайловиче, которая так рекомендовала оберегать государеву честь: "всякий, кто сведал про злой умысел на царское величество, обязан доносить, а кто этого не сделает, повинен смерти." Любой, кто изучал следственные дела допетровской Руси, видел, как доносы лились нескончаемыми потоками и делались с такой обыденной непосредственностью, по столь маловажным поводам, что оставалось только гадать - откуда больше проистекает все это доносительство - из общественной или физиологической потребностей, которые делают человека бесчувственным не только к страданиям ближнего, но и к чувству собственного самосохранения, заставляя его вытягиваться по струнке перед государем в рабской готовности допросить любого "с пристрастием" или "розыскать накрепко"...

При Екатерине II правду разыскивать было поручено главному распорядителю в делах тайной экспедиции, тайному советнику Степану Ивановичу Шешковскому, ещё с молодых лет виртуозу в сыскных делах. Радищев, написавший "Путешествие из Петербурга в Москву", когда узнал, что дело его поручено Шешковскому, упал в обморок. Этакий мозглявый сморчок в застегнутом на все пуговицы сером сюртучке не чинился ни с кем, кто "обвинялся во враках", и допрос с вынуждением признания начинал с внезапного удара своей толстой камышовкой под самый подбородок подозреваемого лица с такой силой, что зубы выскакивали. При этом инквизитор старался казаться богобоязненным, усердно посещал церкви. Та комната тайной экспедиции, где он снимал "пристрастные" допросы с истязаниями, вся обвешена была иконами. Вопросы к жертве он уснащал текстами священного писания, а когда раздавались стоны и мольбы о пощаде, "верный пес" начинал читать акафист Божией Матери или "Иисусу сладчайшему".

* * *

В своих записках Екатерина II назвала Москву "столицей безделья, чья чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого". Императрица не скрывала своей неприязни к старому стольному граду где, по её словам, "на каждом шагу чудотворные иконы, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, бесполезные слуги в домах, - какие дома, какая грязь в домах, площади которых огромны, а дворы грязные болота. Обыкновенно каждый дворянин имеет в городе не дом, а маленькое имение. И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум".

Московские дворы, действительно, до того были огромны, что вместо одного большого дома сооружали там несколько строений, которые подразделялись на жилые, служебные и кладовые. Иногда эти строения соединялись крытыми переходами. У простого люда были избы "черные" без труб: дым выходил в маленькое волоковое окно. К такой избе хозяйственные помещения примыкали вплотную и люди жили практически вместе со своими курами, свиньями, телками.

Еще при Иване Грозном дома дворян и горожан обычно покрывались соломенной крышей, делились на клети-комнаты и по недостатку в стекле окна обтягивались говяжьими пузырями или пропитанной маслом холстиной. Высокие деревянные и каменные дома назывались хоромами, расположенные на верхнем ярусе комнаты - покоями. Стены расписывались изображениями из церковной истории, печи делались изразцами, часто с лежанками и печурками для подогрева кушаний. Изнутри каменные покои обшивались досками, а наиболее зажиточные хозяева покрывали стены голландской позолоченной кожей. К концу XVII века стали появляться вывезенные из Западной Европы картины, эстампы и портреты.

Новоселье всегда сопровождалось обрядами: гости приносили хлеб и соль, символы благополучия, часетенько не забывали и о черной кошке или черном петухе. Пол устилался травой, и на главном, покрытом скатертью столе ставили дарственные приношения.

Хотя песни петь очень любили, но вот с музыкой было труднее: кроме военной музыки, любая другая запрещалась духовенством на пирах (кроме свадеб) с исключением разве только для немецких колоний в Москве. Однажды патриарх даже распорядился все музыкальные инструменты в городе собрать и сжечь. Необходимость истолковывалась так, что в музыке, мол, кружится нечистая сила, завладевая душами веселящихся. К середине XVII века, с появлением завозимых из Европы музыкальных инструментов, об этом запрете уже мало кто вспоминал. Из наиболее сильных своих впечатлений о быте и нравах Москвы той эпохи итальянский авантюрист международного класса Джованни Казанова отметил для себя премилый обычай местных дам: стоило чужестранцу поцеловать у них ручку, как они тотчас же подставляли для поцелуя и ротик. Он даже пожелал, чтобы сей обычай был введен и в других странах. Одновременно в память врезалось и другое - круглосуточная стряпня на кухне, демонстрирующая радушие хозяев, которые "считают себя как бы обязанными лично потчевать своих гостей за каждой трапезой, что иногда следует без перерыва, вплоть до самой ночи".

* * *

Дарья Николаевна Салтыкова происходила из дворянской семьи с "генеалогическим древом", на ветвях которого можно было увидеть представителей знатных фамилий Строгановых, Толстых, Татищевых, Головиных, Мусиных-Пушкиных... Замуж вышла за лейб-гвардии ротмистра кавалерийского полка. Занималась воспитанием детей в Москве, летом выезжала в свое имение в Подольском уезде Московской губернии. В 26 лет овдовела, став полновластной распорядительницей вверенных ей телами и душами крепостных крестьян.

Прославилась же она своими безжалостными методами наказания провинившихся. Отхлестать собственноручно плетью дворовых девок за плохо вымытый пол было ей как нечего делать. Или подпалить жертве волосы, терзать раскаленными щипцами, плеснуть в лицо кипятком, а потом отдать на поругание дворовым мужикам с приказом: "Бейте её до смерти! Я одна хозяйка в своих вотчинах. Никого не боюсь и сама за все в ответе! Никто мне тут не указчик!"

Иногда жертвами могли оказаться и дворовые мужики, приставленные следить за качеством хозяйственных работ. Одного из них за недосмотр помещица заставила всю ночь провести на морозе, потом выливала ему на голову кипяток и прижигала щипцами нос. Не выдержав, он скончался и был сожжен в печи, дабы замести следы пыток. Походы крестьян с жалобами в Сыскной приказ заканчивались обычно новыми побоями под крики озверевшей барыни: "Ничего вы мне не сделаете! Там меня на вас, холопов, ни за что не променяют. Сколь бы вы ни доносили!"

Однако только что взошедшая на престол Екатерина II решила все же дать ход доносам и отдала распоряжение юстиц-коллегии провести дознание. Вскоре последовало заключение: "Сия вдова весьма подозрительна в убийствах". По распоряжению Сената, надлежало "вытребовать у подозреваемой чистосердечное признание. Если такового не будет, то приписать к ней на месяц искусного и честного священника, который должен склонить её к раскаянию. Если такового все равно не будет, то показать подозреваемой жестокость розыска над другими преступниками, чтобы она видела, что ожидает её в случае упорства".

Под надзором сыскных органов Салтычиха сразу остыла и бесчинств себе уже не позволяла, вместе с тем по-прежнему отрицала свою причастность. Не внимала она и увещеваниям приставленного к ней священника. После того, как императрица выразила недовольство затяжкой расследования, все родственные связи помещицы не срабатывали. Подозреваемую взяли под арест.

В ходе следствия выяснилась и такая пикантная история. Став вдовой, барыня обзавелась любовником, помещиком, проживающим поблизости от её имения. После шести лет совместной жизни без законного брака тот её бросил и нашел себе другую невесту. В гневе Салтычиха натравила своих мужиков избить молодоженов дубинами на смерть и только по чистой случайности они избежали расправы.

Тем временем Екатерина II, желая показать себя заступницей народа, пошла даже на то, чтобы устроить 18 октября 1768 года публичную казнь помещицы на Красной площади в Москве: Салтычиху поместили на эшафот для позорного стояния с надписью "душегубица" и отправили в монастырь на Кулишках, построенный ещё в XVI веке в честь Ивана Грозного. Вместе с ней на эшафот поместили священника, который помогал ей "заметать следы" и участвовал в погребении изувеченных женщин, а также для публичной порки её конюхов, что издевались над ними по приказу хозяйки.

В общей сложности Салтычиха провела больше сорока лет в заточении монастырской тюрьмы. Умудрилась даже родить ребенка, зачатого от своего караульного. Из материалов по её делу явствует, что до последнего дня своей жизни она так и не сознавала, за какой смертный грех осуждена была.

* * *

Довольно пестрая картина тогдашних вольных нравов, равно как и строгих мер против оных, вырисовывается хотя бы из постановлений по этому предмету, вошедших в составленный Петром I воинский устав (артикулы) 1716 года. Вот лишь некоторые из них, взятые из полного свода законов Российской Империи:

"Если смешается человек со скотом и безумною тварью и учинит скверность, оного жестоко на теле бить. Если кто отрока осквернит или муж с мужем мужеложствуют, оные, яко в прежнем артикуле помянуто, имеют быть наказаны. Ежели насильством то учинено, тогда смертию или вечно на галеру ссылкою наказать. Ежели кто женский пол, старую или молодую, замужнюю или холостую, в неприятельской или дружеской земле изнасилует, оному голову отсечь или вечно на галеру послать, по силе дела. Ежели двое из ближних свойственников смешаются, в восходящей или нисходящей линии, смертью казнены бывают...

Кто женский пол изнасилует: за то оный живота лишен да будет или вечно на галеру послан, по силе дела. Ежели кто волею с женским полом прелюбодеяние учинит: оные оба наказаны да будут, по делу и вине смотря. Ежели холостой человек пребудет с девкою и она от него родит: то оный для содержания матери и младенца, по состоянию своему, плату имеет дать и сверх того тюрьмою и церковным покаянием имеет быть наказан, разве что он потом на ней женится и возьмет её за сущую жену, и в таком случае их не штрафовать".

В воинском уставе отдельная глава отведена для законоположений "о содомском грехе, насилии и блуде". Как ни строги заложенные здесь наказания, на них сказалось влияние духа времени. Например, в толкованиях к статьям содержались такие оговорки и смягчения: "Ежели невинный супруг за прелюбодеющую супругу просить будет и с нею помирится или прелюбодеющая сторона может доказать, что в супружестве способу не может получить телесную охоту утолить, то можно наказание умалить".

Ясное указание на существование в то время публичных домов содержится в приказе с. - петербургскому генерал-полицмейстеру от 25 мая 1718 года: "О всех подозрительных домах, а именно, шинки, зернь, картежная игра и другие похабства, подавать изветы или явки, и все велеть досматривать, дабы все таковые мерзости, от чего всякое зло и лихо происходит, были испровергнуты".

В наказе губернаторам от 12 сентября 1728 года предписывается: "Где явятся подозрительные дома, а именно: корчемные, блядские и другие похабства, о таких домах велеть подавать о разночинцах воеводам; а о купцах в ратушах изветы или явки, по тем изветам досматривать, и таковых наказывать, как указы повелевают, во всем неотменно, дабы все таковые мерзости, от чего всякое зло происходит, были испровергнуты".

Несмотря на принимаемые контрмеры, в годы царствования Анны Иоановны тайные притоны размножаются, по поводу чего Сенат в указе от 6 мая 1736 года постановляет:

"Понеже Правительствующему Сенату известно учинилось, что во многих вольных домах чинятся многие непорядки, а особливо многие вольнодумцы содержат непотребных женок и девок, что весьма противно христианскому благочестивому закону; того ради смотреть, ежели где такие непотребные женки и девки, тех высечь кошками и из тех домов их выбить вон, а кои найдутся, таких отсылать в воеводскую канцелярию, которой об них поступят по указам, и всем вольнодумцам и трактирщикам, и где бильярды содержатся, объявить с подписками, чтоб впредь таких непотребных женок и девок и беглых людей держать не дерзали под жестоким штрафом и наказанием".

Императрица Елизавета Петровна не оставит без внимания и проблемы нравственности в отношениях между полами. С целью поставить эти отношения в рамки известных приличий появляется сенатский указ о запрещении париться в торговых банях вместе лицам обоего пола. Тем временем в Петербурге возникают уже публичные дома для очень состоятельных лиц - с аристократической обстановкой.

Один из таких домов, на Вознесенской улице, а для скромности в переулке, снимала некая женщина из Дрездена (почему и называлась Дрезденша). В услужение приезжавшим к ней гостям, вместо лакеев, она набирала молодых, недурной наружности девиц. Собиралось там множество гостей каждую ночь "на вечеринку" и "для удобного между собой разговора наедине". Все шло тихо и гладко, пока не появилась строгая комиссия. Дрезденша на допросе оговорила всех, кого только знала: обитавших в её доме девиц забрали и заперли под караул.

В это же время расплодились на столичных улицах и проститутки-одиночки. По их поводу 1 августа 1750 года последовал следующий указ из Кабинета императрицы: "Понеже по следствиям и показаниям пойманных сводниц и блядей, некоторые показываемые ими непотребные кроются, и, как известно, около С. - Петербурга по разным островам и местам, а иные в Кронштадт ретировались, - того ради Ее Императорское Величество указала: тех кроющихся непотребных жен и девок, как иноземок, так и русских сыскивать, ловить и приводить в главную полицию, а оттуда с запискою присылать в Калининский дом".

В царствование Екатерины II проституция начинает оставлять все более заметный след не только на нравственности, но и на физическом здоровье людей. В видах возможного прекращения проституции и развивавшегося сифилиса, Сенат постановил: всех женщин, одержимых венерическими болезнями, по излечении ссылать на поселение в Нерчинск. Из изданных Екатериной II в разное время указов, относившихся к проституции и сводничеству, явствовало, что императрица понимала несостоятельность всех этих мер и считала проституцию фактом, который необходимо признать терпимым. Осторожная во всех своих мероприятиях, она вводила обязательные медицинские осмотры подозреваемых в проституции женщин, заботилась об устройстве воспитательных домов и лечении больных "франц-венерою". Однако благие начинания её относительно надлежащего контроля государственного за проституцией так и не получили окончательное, эффективно действующее устройство: большинство мужчин среднего и малого достатка должны были довольствоваться женщинами, занимавшимися своим ремеслом тайно, "под крышей" какой-нибудь официальной профессии и избегавшими медицинского надзора.

Из "особой папки" Пантелея Рубашкина

В БАНЕ

(рассказ)*

* По воле автора ходит в анонимном виде.

Фроська тихо вошла в баню и нерешительно остановилась. Барин лежал на диване животом вниз, а две девки, Мелашка и Наташка, тоже голые, стоя с боков, по очереди ожесточенно хлестали его мокрыми березовыми вениками по распаренной, багрово-красной спине.

Барин блаженно жмурился и одобрительно крякал при особенно сильных ударах. Наконец, он подал им знак остановиться и, громко отдуваясь, опустил широко раздвинутые ноги.

- Квасу, - хрипло сказал он.

Быстро метнувшись в угол, Наташка подала ему ковш. Напившись, барин заметил тихо стоявшую у двери Фроську и поманил её пальцем. Медленно переступая мокрыми ногами по скользкому полу и стыдливо прикрывая наготу руками, она приблизилась и стала перед ним, опустив глаза. Ей было стыдно ещё и оттого, что их обоих без тени смущения разглядывают стоявшие рядом девки, отнюдь не стыдясь своей наготы.

- Новенькая! Хороша, ничего не скажешь! Как зовут? - скороговоркой бросил барин, ощупывая её живот, ноги, зад.

- Фроська, - тихо ответила она и вдруг вскрикнула от неожиданной боли: барин крепко защемил пальцами её левую грудь.

Наслаждаясь её упругостью, он двигал рукой вверх и вниз, перебирая пальцами вздувшуюся между ними поверхность груди, туго обтянутую гладкой и нежной кожей. Фроська дернулась, отскочила назад, потирая занывшую грудь. Барин громко засмеялся и погрозил пальцем. Вторя ему, засмеялись угодливым смехом Мелашка и Наташка.

- Ну, ничего, привыкнешь, и не то ещё будет, - хихикнула Наташка и метнула озорными глазами на барина. А он, улыбаясь, запустил себе между ног руку, почесывая и пребирая все свои мужские принадлежности, имеющие довольно внушительный вид.

- Ваша, девки, задача, - обратился он к Мелашке и Наташке, - научить Фроську всей нашей премудрости. Пока же пусть смотрит и ума набирается. А ну, Мелашка!

Мелашка вышла на свободную от лавок середину помещения и, согнувшись, уперлась руками в пол. Он подошел к ней, громко похлопал по мокрому её заду с отливающей белизной упругой кожей и, вдруг заржал как конь...От охватившего его вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким, прерывистым, а полусогнутые колени дрожали... Плотно прижавшись к крутому заду девки, он снова заржал, но уже победно.

Мелашку тоже, видимо здорово разобрало, она сладостно стала стонать и помогать барину. Наташка смотрела на эту живую картину, целиком захваченная происходящим действием, большие её глаза расширились, рот приоткрылся, а трепетное тело непроизвольно перегибалось в такт движений тел барина и Мелашки. Она как бы сама принимала барина на месте подружки.

А Фроська, вначале ошеломленная, постепенно стала реально воспринимать окружающее её и очеь откровенное бесстыдство действий перед нею голых барина и девок. Она знала что это такое, но так близко и откровенно видела половой акт между мужчиной и женщиной впервые. Когда барин прилип к Мелашке, Фроська от смущения отвернулась, но любопытство пересилило и она искоса кинула быстрый взгляд, а увидев, что на неё никто не обращает внимания, стала смотреть на них во все глаза. Не испытав ещё на себе всю полноту мужской ласки, она воспринимала это сначала спокойно, затем стала чувствовать какое-то сладостное томление, и кровь горячими струями разлилась по всему телу, дыхание стало прерывистым, для неё все перестало существовать...

Вдруг барин судорожно задергался, его глаза закатились и он со стоном выдохнул из груди воздух.

- Все! - молвил он расслаблено и тяжелой походкой направился к лавке. Мелашка выпрямилась, блаженно потянулась и тоже села на лавку.

- Наташка, водки, - приказал барин.

Та юркнула в предбанник и принесла на подносе водку, стакан и миску соленых огурцов. Барин налил себе полный стакан, выпил залпом и захрустел огурцом. Затем налил снова и поманил Мелашку. Она подошла и тоже привычным залпом осушила поданный ей стакан, за ней ту же порцию проглотила и Наташка.

- Иди сюда, - приказал барин Фроське, наливая ей водки.

Фроська взяла стакан и, одолев первый глоток, закашлялась.

- Ничего, научится, - произнес барин и налил себе ещё полстакана.

Девицы угодливо подхихикивали, с хрустом жуя огурцы. Барин запел: "Барыня, барыня, сударыня ты моя..." Мелашка стала ему вторить, и Наташка, подбоченившись одной рукой и вскинув другую над головой, медленно пошла по кругу, виляя крутыми бедрами и притоптывая в такт босыми ногами. Постепенно темп песни стал нарастать и вместе с ней движения девки стали быстрее, её стройное тело с гибкой тонкой талией извивалось в непристойных движениях, которыми якобы она, барыня, якобы отдается мужчине. Руками она как бы обнимала воображаемого партнера, а низом живота подмахивала навстречу ему, и одновременно выбивала дробь ритма.

- Эх, поддай! Сиськами потряси - воскликнул барин и ещё быстрее повел песню.

Наташка стала подпрыгивать на месте, поводя белыми плечами, её полные упругие чаши слегка отвисших грудей, заколыхались из стороны в сторону, дразняще покачивая тугими, крупными горошинами розовых сосков.

- Давай жару! - не выдержал барин и сам пустился в пляс.

Темп пляски стал бешенный, теперь плясали под один голос Наташки, хлопая ладошками то поверху, то понизу живота. Вдруг она взвизгнула и прижалась к барину, схватив его за шею другой рукой, а он, обхватив девку обеими руками, впился страстными поцелуями в её шею, схватил и понес её к скамейкам. Наташка отдавалась умело и страстно. Фроська и Мелашка снова во все глаза наблюдали за происходившим, а Мелашка (вот нахальная девка) подошла к ним сбоку и, встав на колени, стала в упор рассматривать. Охваченная непреодолимым влечением, к ней присоединилась и Фроська, завороженная невиданным ею зрелищем...

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕРСИИ

Василий Семевский

СЛОВО И ДЕЛО

Вершенные дела Розыскных дел тайной канцелярии (полное развитие которой, бесспорно, принадлежит Петру Великому) представляют неисчерпаемый, драгоценнейший материал для знакомства с духом времени, с законодательством его эпохи, со сподвижниками великого монарха, а главное - с обществом, с русским людом того времени.

В самом деле, за громкими и славными победами Петра, за дивным основанием пышного города на тряских болотах, в пыли, поднявшейся при ломке всего старого, за пристройками и постройками нового здания, пышными декорациями всевозможных учреждений, пересаженных с иноземной почвы, мы решительно не видим того народа, ради которого делалось все это...

Поспешим зайти в келейку тогдашнего затворника, пройти путем-дорогой со странником да странницей в дальнюю пустынь, побеседуем с отцом-монахом о грозных небесных знамениях, о тайных видениях, смущающих его и наяву и во сне... Пошепчемся "без утайки", тем не менее за затворенною дверью, с боязливою оглядкою, со стариком раскольником о немецком оборотне, о том, что пришел антихрист, что рушит и валит он все направо да налево - и близится, близится падение матушки-Руси, а с ней и всего грешного мира... А вот кабак - то "царское кружало". На многих из них мы видим портрет великого монарха; мы не пройдем мимо приюта радости и горя русского человека. Не побрезгаем. Сядемте да выпьем кружку хмельного пивца либо стаканчик винца... Не бойтесь, мы не потеряем время; вот этот мужчина сообщит нам "под утайкой" весьма важную новость: пришли, мол, тучи-тучей царские корабли, требуют-де они либо великого князя, либо изменников, погубивших царевича...

Остановимся, послушаем. Они пьяны, говорят "вне ума"; но ведь недаром же сложилась на Руси пословица: Что у трезвого на уме, у пьяного - на языке". Недаром же ведут их за те речи "непотребные" в вертепы Розыскных дел тайной канцелярии... Если бы никто не находил в тех словах смысла и значения, зачем же вести болтунов на пытку, под кнут на эшафот...

Доносы, подметные письма, справки, отношения, промемории, частные письма, допросы, показания, очные ставки, застеночные документы, объявления, приговоры - что ни лист в них, что ни страница, то, будьте уверены, новая черта для обрисовки нашей картины. Здесь мы найдем целые биографии лиц самого разнообразного рода жизни, сословий, возрастов и пола; здесь мы отыщем рассказы об обычаях и поверьях этих людей, отсюда узнаем их задушевные мысли, их скорби о прошедшем, негодование на настоящее, затаенные надежды на лучшее будущее...

А это что за люди по другую сторону? Пред кем стоят наши новые знакомые, наши рассказчики?

Те люди - важные сановники, то сподвижники преобразователя. Они передовые люди - им выпала слава и честь вести вперед дорогую Отчизну. Но здесь не подходите к ним, не мешайте - они заняты делами, по тогдашнему воззрению, первой важности... В этих мрачных и затхлых застенках они допрашивают, они записывают показания, они грозят подсудимым, они весело болтают меж собой, они розыскивают о государственных провинностях...

Тс... Тише... Слышите эти вопли? Кого-то пытают... Выйдем поскорей на чистый воздух, да и, кстати, поговорим о допросах с пристрастием.

... Для чего отворачиваться от страшных подробностей и упрекать тех, кто по мере сил и возможностей решается приподнять доселе опущенную над ними завесу? Ведь рано или поздно надо же будет узнать истину; ведь из того, что действительно было, - ничего не выкинешь. Для чего же только внукам да правнукам нашим предоставить право знать историческую истину петровской эпохи во всей её наготе, а самим закрыть глаза и наивно повторять высокопарные, надутые фразы историков? Пытки... Пытки были неотъемлемой принадлежностью тогдашних судопроизводств! Были они в России и ещё утонченнее, если хотите, ещё ужаснее были в Европе...

"Хотя по законам положено только три раза пытать, - уточнялось в "обряде, како обвиненный пытается", остававшемся в силе в продолжение всего XVIII века до времен Александра I, - но когда случится пытанной на второй или на третей пытке речи переменит, то ещё трижды пытается. И есть ли переговаривать будет в трех пытках, то пытки употребляются до тех пор, пока с трех пыток одинаковое скажет, ибо сколько б раз пытан ни был, а есть ли в чем разнить в показаниях будет, то в утверждение должен ещё три пытки вытерпеть; а потом и огонь таким образом: палач, отвязав привязанные ноги от столба, висячего на дыбе растянет и зажегши веник с огнем водит по спине, на что употребляютца веников три или больше, смотря по обстоятельству пытанного... Когда пытки окончатся и пытанной подлежать будет по винам ссылки на каторгу, то при посылке от палача вырываются ноздри сделанными нарочно клещами. Если же которые подлежат смертной казни, то и таковых, в силу указов, до будущего о действительной казни определения, велено ссылать на каторгу ж, а при посылке также ноздри вырезываются..."

Случаи смерти под стражей были делом в то время весьма обыкновенным. Причины смертности понятны: мучительное ожидание пыточных истязаний, холод, голод, недостаток в одежде, крайняя скудость в пище, сырость и мерзость помещения, наконец, что всего хуже, продолжительность ареста и неизвестность времени освобождения - все это могло сокрушить самую крепкую, чуть не железную натуру...

Весело и шумно проводит русский человек Рождество, святую неделю и прочие годовые праздники: любит он и винца испить, и поговорить, да покричать, а зачастую - и подраться в те минуты, когда хмель сильно затуманит его голову... И на всем громадном пространстве матушки-Руси - в светлых хоромах помещика, в тесной келейке затворника, на улице да на площади, наконец, в лачуге крестьянина - русский человек одинаково любит в эти минуты, под шумок винца да пива, поболтать нараспашку; за словом в карман не полезет, и пугает, и кричит и берется толковать обо всем, ни над чем не задумываясь, ни на чем не останавливаясь.

Но было время, когда в минуты "пьянственного веселия" надо было держать себя настороже, надо было говорить с оглядкой, страшась изветчиков. То было время царствования Преобразователя России Петра Алексеевича. Каждое неосторожное слово, сказанное о лицах высоких, о событиях важных, каждая мысль, выданная злодеем-языком, слишком развязанным родным пенником - все влекло в канцелярию тайных розыскных дел, нередко в застенок, руки в хомут, на дыбу, и, во всяком случае, пошла работа заплечному мастеру...

Инквизиторы столько пропустили мимо себя самых разнородных людей, отправляя их на такие наилютейшие истязания и казни, что не могли снисходить ни к кому. Сердца их были чужды жалости, не ведали сострадания: слово "отмена" либо только смягчение наказания были им незнакомы. Да им было некогда и разбирать дело подробно: при каких обстоятельствах сказано то-то, пьян ли был человек, не безумен ли он - все едино. Слово сказано, следовательно, преступление сделано - а преступнику может ли быть пощада? Не для пощады, а для страшной и постоянной кары над провинившимися сделаны они членами могущественного тайного судилища! . .

Допросы женщин всегда были и будут затруднительны. Прекрасный пол, говоря вообще, по слабости, ему свойственной, болтлив; допрашиваемая обыкновенно то показывает, то оговаривает показание, путается в многословии, впадает в противоречия, забывает важнейшее, вспоминает неверное и проч. В петровское же время, ввиду кнута и пылающего веника - им же вспаривалась спина вздернутой на дыбу - показания женщин обыкновенно были особенно спутанны; подсудимые являли редкую твердость и постоянство...

Преобразовательный резец Петра, со страшной силой глубоко впущенный в самую сердцевину народной жизни, с её поверьями, обычаями, суевериями, с её добром и злом, безжалостно разил места наиболее чувствительные, самые дорогие для народа... Ошеломленный, забитый народ не видел, да и не мог видеть, целей Преобразователя, для него были только ясны и больны те страшные средства, которые вели к чему-то, для него загадочному. Он видел изменение коренных своих обычаев, он видел наглыхиноземцев, их возрастающее значение, видел или слышал о бесчеловечных казнях тысячи стрельцов, слышал (как ни глухи были застенки и как ни крепки записи, которые брались с подсудимых тайной канцелярии о гробовом молчании), слышал о всем, что в них было, слышал об ежедневных истязаниях многих и многих из своих собратий; видел и слышал этот народ много и много такого, что в глазах его набрасывало густую тень на личность и на дела монарха... И вот этот народ жадно прислушивался к тем из учителей, вышедших из его же среды, которые брались разъяснять ему, в чем дело. Петр-де не государь, Петр не русский человек, он иноземец, он подменен в Швеции, в неметчине; нет, он ни то, ни другое. Он антихрист! Он приводит все и вся к своей вере... он и сына запытал, потому-де, что сам антихрист "приводил царевича в свое состояние, а тот его не послушал, и за то его антихрист этот и убил до смерти"...

Петр - антихрист! Теперь для народа все ясно... И чем сильнее веровал он в это учение, тем реже выдавались из его среды изветчики на проповедников сего учения; проносы были редки, почти случайны - и случались-то они либо от людей служилых, более или менее поднявшихся уже над уровнем народного развития, либо от женщин болтливых на язык и менее упорных в сохранении тайны...

Камер-фрейлина

Мария Даниловна Гамильтон,

казненная 14 марта 1719 года.

Страсть любовная, до Петра I почти в грубых

нравах незнаемая, начала чувствительными

сердцами овладевать, и первое утверждение сей

перемены от действия чувств произошло. А сие

самое учинило, что жены, до того нечувству

ющие своей красоты, начали силу её познавать,

стали стараться умножить её пристойными

одеяниями, и более предков своих распростерли

роскошь в украшении. О, коль желание быть

приятной действует над чувствами жен!"

Князь М.М. Щербатов.

Гемильтон, или Гамильтон (Hamilton), принадлежит к числу древнейших и именитейших родов датских и шотландских, разделяющихся на множество отраслей. Мы не станем перечислять знаменитых представителей и представительниц этой фамилии, но заметим, что хроники Гамильтонов богаты самыми разнообразными деяниями на поприщах политическом, литературном, придворном, в областях искусства, живописи, музыки.

"Семейство Гамильтон, - пишет А. Языков, директор училища правоведения в С. - Петербурге, основываясь на подлинном родословии этой фамилии, прибыло в Россию при царе Иване Васильевиче Грозном, между 1533 и 1583 годами. Родоначальником этой фамилии был Фернард, родом датчанин, родственник герцога Нормандского, за малолетством герцога правивший Нормандией в 912 году".

Некоторые члены этой фамилии скоро вступили в русскую службу, обрусели и, вследствие употребляемой тогда славянской азбуки и всегдашней способности русских коверкать иностранные фамилии, стали вписываться в акты: Гамелтонами, Гаментонами, Гаментовыми, Хомутовыми...

Вслед за таким генеалогическим вступлением можно подумать, что фрейлина Гамильтон, героиня настоящего рассказа, есть лицо в высшей степени замечательное, что жизнь её полна деяниями романтическими? Нет, "девка Марья Гаментова", как названа Гамильтон в современных ей застеночных документах и в пыточных допросах, личность интересная, но в другом роде, в других нравах. Кратковременная жизнь её небогата событиями разнообразными; но эти немногие события характеризуют время Великого Петра, некоторых из лиц его окружавших, знакомят с тогдашним состоянием одной из важнейших частей уголовного законодательства, наконец, дают нам повод и представить себе внутреннюю жизнь петровского двора.

Мы были б не правы, если б вслед за князем М.М. Щербатовым стали утверждать, что любовная страсть, любовные интриги, блуд, даже разврат, до Петра I не были "ни в обычаях, ни в примерах" нашего отечества. Напротив, можно привести бесчисленное множество свидетельств из иностранных писателей и отечественных документов о том, что любострастие, блуд, разврат имели громадные размеры в допетровской Руси. Но боясь излишних отступлений, мы скажем, что связи мужчины с женщинами без освящения церковью распространены были не только по всей России, но даже и в девственной стране сибирской. "Ведомо нам учинилось, - писал в 1622 году патриарх Филарет, - что в сибирских городах многие служилые и жилецкие люди живут не крестьянскими обычаями, но по своим скверным похотям... с поганскими женами смешаются и скверная деют... а иные и на матери своя и дщери блудом посягают... о них же не точию писати, но и слышати гнусно... многия из постригшихся жен с мужи своими и с наложники блуд творят!"

Иностранцы, как, например, Олеарий, Кемпфер и друние самыми мрачными красками изображают нравственный характер русской женщины XVII века. Правдивый Корб прямо говорит в дневнике 1699 года, что "прелюбодеяние, любострастие и подобные тому пороки в России превышают всякую меру. Не напрасно спорят после этого, - продолжает Корб, - о русских нравах: больше ли в них невежества или невоздержания и непотребства. Сомневаюсь, существует ли даже в законах наказания за подобные преступления? По крайней мере, мне известно, что, когда одного капитана осудили на отсечение головы за преступную связь с восьмилетнею своею дочерью, начальник укорял его такими словами: "Разве ты не мог удовлетворить своей страсти сношением с иною женщиною, когда можешь иметь столько распутных женщин, сколько у тебя кошек?"

Едва ли прав Афанасий Прокопович Щапов, восторженно видящий в реформах великого монарха "полное всецелое, нравственное обновление, просвещение и очищение русского народа от умножившейся нравственной тины!"

В самом деле, если говорить собственно о любострастии, то эта тина с петровского времени получила ещё большее развитие; нравственного очищения далеко и далеко не последовало; разврат только сделался утонченнее, но едва ли не пошлее. Суровый монарх, грозный ко всем преступлениям и проступкам, уступая духу времени и свойствам собственного темперамента, был очень снисходителен к проступкам прелюбодеяния. Петр Васильевич Кикин, нещадно сеченный кнутом за растление девки, немного времени спустя, в 1704 году, по воле монарха, ведал всеми рыбными промыслами и мельницами России...

Этот случай достаточно показывает, как человечно смотрел великий Преобразователь России на плотское согрешение... Кроме духа времени этому воззрению способствовали собственные склонности монарха. Всем известно, что телесная крепость и горячая кровь делали его любострастным. Может быть, что заграничные путешествия ещё более развили в нем этот - если не порок, то не достаток... "Впрочем, - так думает князь М.М. Щербатов, - если б Петр в первой жене нашел себе сотоварища и достойную особу, то не предался бы любострастию; но не найдя этого, он возненавидел её и сам в любострастие ввергнулся... Петр довольствовал свою плоть, но никогда душа его не была побеждена женщинами... Среди телесных удовольствий великий монарх владычествовал".

Верно или неверно мнение князя М.М. Щербатова о начале чувственности в царе Петре - судить не беремся, но заметим, что пример Петра не мог не действовать на его окружавших, в особенности на людей, более или менее сочувствовавших его реформам. Пример в слабостях ещё более заразителен: недаром же царевич Алексей Петрович, задумав обвенчаться с крепостной девицей Ефросиньей Федоровной, говорил: "Ведайте, что я на ней женюсь, ведь и батюшка мой таково учинил". Недаром генерал-прокурор, "государево око" Павел Иванович Ягужинский и некоторые другие по произволу и капризу развелись с женами и вступили в брак с другими... Очень хорошо зная любострастные деяния своего повелителя, и денщик Орлов смелее и смелее действовал в своих любовных шашнях с забытой красавицей.

Если тесные комнатки летнего, зимнего и других домов государевых, в которых помещалась придворная прислуга, были не всегда удобны для свиданий любовников, то громадный сад (ныне Летний, также сад у Инженерного замка) со своими гротами, островками на прудах, беседками, рощами и аллеями представлял прекрасное место в летние месяцы для интимных бесед Орлова с Гамильтон. Денщик и фрейлина, лакей и горничная - им хорошо было известно, когда не опасаясь господского надзора, можно было всласть наговориться и нацеловаться...

Нечего и говорить, что подобных нежных любовников было очень и очень много. Не все были так счастливы из падших красавиц, что падение их не имело особых последствий: многие делались матерями; некоторые, боясь стыда, вытравливали детей, подобно Гамильтон, лекарствами; некоторые решились налагать руку - умерщвлять плод любви...

15 декабря 1717 года, государь, расписав во все коллегии президентов, поспешил в Москву, чтоб все приготовить для приема первенца сына. За ним поскакали его приближенные, его денщики (между ними Иван Орлов). На другой день, со своею свитою и фрейлинами (между ними была Гамильтон), выехала из Петербурга Екатерина Алексеевна. 23 декабря державные супруги были в Белокаменной.

Петр, по словам его поденной записки, по приезде в Москву, "стал упражняться в гражданских делах".

Эти "гражданские" дела состояли в следствии и суде над сыном, первой женой, сестрами, десятками вельмож, именитых духовных, именитых женщин и проч.

В нескольких словах, но прекрасно характеризует это страшное время историк М.П. Погодин (1800-1875): "Свозятся со всех сторон свидетели, участники; допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки, улики и пошел гулять топор, пилить пила и хлестать веревка!

Запамятованное, пропущенное, скрытое одним - вспоминается другим, третьим лицом на дыбе, на огне, под учащенными ударами и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся ещё имена... Подайте всех сюда, в Преображенское!

Жену, сестер, детей, теток, сватов, друзей, знакомых и незнакомых, архиереев, духовников - видевших, слышавших, могших догадываться.

- Мы знать не знаем, ничего ведать не ведаем!

- Не знаете, не ведаете! В застенок!!

И мучатся несчастные, истекают кровью, изнывают страхом и ожиданием. Они взводят на себя и на других напраслину, и вследствие её подвергаются новым пыткам по три, по пяти, по десяти раз!! "В застенок!!" - восклицают неумолимые, остервенелые судьи. Умилосердитесь, посмотрите - ведь в них не осталось ни кровинки; потухли глаза, они потеряли все сознание, у них пропали все чувства, они не помнят уже, что говорят, да уж и дыба устала! Застенок шатается, топор иступился, кнут измочалился.

А оговаривается людей все больше и больше! От друзей царевича Алексея уже очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметьев, князь Дмитрий Михайлович, князь Михайло Михайлович Голицыны, Баур, Стефан Яворский, Иов Новгородский, митрополит Киевский, епископы: Ростовский, Крутицкий, даже князь Ромодановский, Стрешнев, сам Меньшиков подвергаются подозрению!"

Все были встревожены, каждый опасался за себя; ежедневные розыски, доносы сделали чутье у сыщиков необыкновенно тонким. Положение Гамильтон делалось невыносимо. При пытливом надзоре за всеми и каждым, возникшем в это ужасное время, преступление её, хотя и не политическое, не могло остаться в тайне...

Из подлинного дела "О девке Гамонтовой" явствует, что увлекаемая ревностью, Мария Даниловна решилась погубить свою соперницу (генерал-майоршу Чернышеву) сплетней, одной из придворных интриг, которые так часто удавались другим. Она повела дело с того, что вздумала напугать Орлова и тем отвадить его от Чернышевой. Когда к ней однажды пришел Орлов поутру пить кофе, Мария Даниловна под видом строжайшего секрета стала ему говорить: "Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьею (Чернышевой) о ней, о царице: кушает де она воск, от того на лице у неё угри!"... В это время неосторожная камер-фрейлина, всеми силами желавшая выкопать яму своей сопернице - генеральше, стала рассказывать и другим, что о страсти царициной есть воск и происходящих от того на лице её угрях говорили Орлов с Авдотьею Чернышовой...

С неудачного (может быть и справедливого) сказания о воске и угрях разряжается над Гамильтон грозная туча. Нет сомнения, что камер-фрейлина тогда же была посажена в тюрьму; но деятельный монарх, занятый московским и суздальским розысками по делу первенца сына, не имел ещё времени обратиться к исследованию преступления своей бывшей любовницы.

Между тем розыски в Петропавловской крепости продолжались. А с розыску теперь по делу "девка Марья Гамонтова" сказала: блудно-де жила с Иваном Орловым и брюхата была трижды; двух ребенков она вытравила лекарствами, которые брала от лекаря государева двора. "А у государыни-царицы, заключила настоящий ответ камер-фрейлина, - червонцы и вещи крала, а сколько чего покрала, и то все у меня вынуто, а Иван Орлов о том не ведал же".

Повинившись в том, что вытравила двух и третьего ребенка придавила, Мария Даниловна все-таки не возводила на любовника обвинения, будто бы он ведал об убийстве.

Насколько молчалива была Гамильтон, настолько говорлив был вполне оробевший её любовник. В день второй пытки камер-фрейлины он написал длинное письмо, которое, за неимением более существенных факторов, наполнил обстоятельным рассказом о том, как и где в Голландии он был пьян, бранился с Марьею, называл её б....; как, по приказу Питера-инженера, писал, протрезвясь, грамотки, прося извинения у обруганной; как величал он её, вновь напившись к ..... и бивал! Писал Орлов и о щупаньи живота Марьи в Ревеле, приводил свои пытливые распросы о тугости живота и её уклончивые ответы. Затем дал подробный отчет о сплетнях денщиков и баб при дворе, по возврате в С. - Петербург, о беременности Марьи, о судьбе её ребенка. В заключение письма Орлов говорил о необходимости, "чтоб у Марьи спросить при других про Александра подьячего, про Семена Маврина, что они с нею жили, также как и он..."

Что было причиной строгости царя относительно женщины, которая пыткой и годовым самым ужасным заключением, причем четыре месяца в кандалах была, по-видимому, достаточно наказана?.. Не было ли другого обстоятельства, которое вызывало со стороны царя Петра строжайшее наказание камер-фрейлины Гамильтон?

Мы не беремся решать. Кто был отцом задушенного дитяти: Петр Алексеевич или Иван Михайлович? Но едва ли может быть сомнение в том, что ревность, досада на неверность Гамильтон немало усугубили строгость к ней великого монарха.

Мария Даниловна до последнего мгновения ждала прощения. Догадываясь, что государь будет при казни, она оделась в белое шелковое платье с черными лентами, без сомнения в надежде, что красота её, хотя уже поблекшая от пыток и заточения, произведет, однако, впечатление на монарха... Она ошиблась. Впрочем государь был ласков - по крайней мере не осыпал её упреками, насмешками, бранью, чем сплошь да рядом сопровождались прочие казни, какие бывали в высочайшем его присутствии...

Трепетала от ужаса камер-фрейлина, молила о пощаде. Петр простился с нею, поцеловал и сказал: "Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти. Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись только ему с раскаяньем и верою".

Она упала на колени с жаркою мольбою. Государь что-то шепнул на ухо палачу; присутствовавшие думали, что он изрек всемилостивейшее прощение, но ошиблись; царь отвернулся, сверкнул топор - и голова скатилась на помост. Он исполнил данное прежде обещание: тело красавицы не было осквернено прикосновением катских рук.

Великий Петр, повествуют иноземные писатели, поднял голову и почтил её поцелуем. Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом счел показать и объяснить присутствующим различные части в голове; поцеловал её в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни.

Забрав на сохранение драгоценные вещи небольшого скарба камер-фрейлины, Петр приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что имела Мария Даниловна: её красивую голову. Голова эта положена была в спирт и отдана в Академию наук, где её хранили в особой комнате вместе с головою камергера Монса...

Алексей Бархатов

"НАДДВОРНЫЙ СОВЕТНИК"

Отрывок из романа

Тебя повсюду мы сретаем,

Тебя нигде мы не уйдем!

"Их светлость Гришенька обиделись, засели у себя в Гатчине, строят там причудливые фортеции и триумфальные арки, - думала императрица, нервно помешивая ложечкой традиционный утренний кофей. - Что ж, пусть потешится" Уж после фокшанского позора я ему триумфальные воротца возвести не могла. Как надеялась на ум, сердце и блеск, красоту его пред этими дрянными турецкими бородачами, а он не токмо миру достойного не подписал, но наколобродил, поссорился с Румянцевым и, несмотря на рескрипт её, бросил все и вернулся в Петербург. Слава Богу, Обрезков в кой раз выручил, добился хотя временного перемирия, дал возможность часть полков перебросить к шведским границам.

Ничего, Гришенька, поубавь норов-то свой, поубавь! Слишком часто стал ты припоминать, что тебе единому обязана я скипетром российским. А после возвращения договорился и до того, что власть твоя превыше моей. Я, вишь, обладаю империей, а ты - императрицей. Пошутил... Раньше бы и стерпела. Многое терпела и не отъезжала никуда в обиде своей".

Екатерина не заметила, как в досадных мыслях своих перешла к прямой беседе с Орловым. А может, и привычка то была - сколько этих кофеев утренних вместе перепито!

"Власть, Гришенька, сильна крепостию, прочностью своей. И не тебе тута со мной мериться. Для того чтоб меня власти лишить, пожалуй что и полка не хватит, а чтоб тебя - и одного гвардейца достаточно. Вот он, корнет Васильчиков, здесь, а ты, генерал-фельдцейхмейстер, в Гатчине. И гвардия, как сказывают, приуспокоилась, былые дружки твои. И Панин довольства скрыть не может. Павел, наследник и сын мой, послушнее стал, позволила ему в кабинете при разборе почты дипломатической присутствовать. Сейчас и свадебку ему устроим. Ждал он венчания после совершеннолетия своего. Он его получит. Правда, не на державу венчаться будет, а на принцессе Гессен-Дармштадтской. Ну да уж что Бог послал!..

Екатерина улыбнулась и отхлебнула из чашечки. "А ты побеснуйся, побеснуйся! Ишь, досадить мне вздумал, вернул вместо требуемого портрета моего одну оправу, бриллиантами усыпанную. Знаю, не оскудеешь, камешков этих у тебя и без того немало. Но древние философы правы: мудрость и в том, чтобы вовремя собирать камни. Ты ведь зевками покрывал книги, мной читанные. Напрасно... А время, кажись, пришло! И это только первые камешки".

Императрица ещё и сама не могла твердо оценить свое нынешнее отношение к Григорию Орлову. Хотя понимала, что перемена сия была не внезапной. Медленно, но верно нарастала тягость от их общения. В последнее время Гришенька был нужен скорее для баланса с Паниным, для покойной империи, а не утех страстных. А он того не понимал, вознесясь гордыней своею. В императрице великой видел ту наивную девицу Софью Фредерику Августу, которая с трепетом, испугом и послушанием приехала в далекую заснеженную Россию, чтоб стать женой неведомого наследника неведомого престола. Нет уж ни той маленькой принцессы, ни великой княжны, ни супруги императорской. Есть самодержица российская Екатерина. И сейчас она приняла свои меры. Вокруг Гатчины войска стоят, во дворце верный караул с заряженными ружьями. "Васильчиков - красив, молод, застенчив. Не мудрец? Так мне от него мудрости и не надо. Напротив, нужда в отдыхе от мудрости. Для мудрствований есть Панин, Бецкой, Вяземской...Вот вскорости Дидерот приглашенный приедет. Я, Гришенька, достаточно богата, чтоб иметь отдельно кабинет и отдельно спальню. Это ты по невежеству своему и прежней лихой жизни путал одно с другим. А я вот и сей час не буду. Оставлю тебя вместе с кофеем да за бумаги примусь".

Екатерина отставила пустую чашку и придвинула стопку бумаг. Первое дело - ответствовать Румянцеву. Он в депеше своей расписал неудобства перехода за Дунай: и сил не хватает, и с поставками плохо, и "время не сходствует для таковых поисков, когда стужа заставляет искать всякого убежища в избе, а, преодолевая суровство времени, себя только преодолеваешь и приводишь в несостояние в удобное к действиям".

"Вишь как излагает Петр Александрович, словно не генерал-фельдмаршал, а пиит прирожденный!" - усмехнулась императрица и тут же вспомнила о настойчивых просьбах другого фельдмаршала за пиита.

Кирилла Григорьевич Разумовский после нескольких устных замолвок изложил свое особое мнение о суде над Княжниным на бумаге. Мол, половину денег оный капитан вернул, на остальное поручитель есть, а службу нес верно и справно. "Ах, Кирилла Григорьевич, Кирилла Григорьевич, будто в деньгах дело, будто мне деревеньки его худые нужны... Меня, императрицу свою, сей Княжнин учить вздумал в писаниях своих! За дерзостной славой тестя своего, Александра Петровича, погнался, возомнил себя наставником монаршим, пророком отеческим. Многие туда метят! Новиков, Эмин, Фонвизин, а за ними уж и вовсе безродные - Аблесимовы, Поповы... Все милости, милости... Нет вреда большего, ничто так не развращает умы подданных, как милость владыки. Дай кость, погладь собачонку, а она уж наровит не токмо руку лизнуть, а на колена впрыгнуть. Собрала депутатов, разумных людей, наказ им дала, ан н( тебе как разговорились. Этим вольностей поболе, тем поболе... Дворяне за подлый люд вступились. Майор Козельский Яков, Коробьин Григорий... "Разорительные отягощения", крестьяне суть "питатели всякого состояния людей", их защищать надобно... Ох, милосердие мое, - притворно вздохнула. Сколько забот и страданий излишних приносит". Опять же журналы. Ввела их, пример европейский явила. Чем обернулось? "Трутнем" безобразным, "Поденщиной", "Адской почтой", злобными сатирами, клеветами непотребными. Нет, Россия не Европа, сколько ни просвещай, варварства не истребить. Оно в крови. Азиатские владыки испокон веков в строгости народы свои держали, а она вздумала варварам свободы преподать. Милость порождает привычку к оной, ненасытность, вседозволенность.

Императрица мыслями своими вновь вернулась к Орлову. Кстати, Гришенька был в ярости неописуемой, когда прочла ему княжнинскую "Ольгу". Тогда вместе с ним негодовала, а сейчас воспоминанье об этом перекошенном злобой красивом лице, пунцовых щеках и мечущих молнии очах фаворита было почему-то приятным. И ведь как этот Княжнин вывел суть политики государственной "Россию русский князь Россией истреблял". Так, кажется? Истребляют тираны, мудрые же правители, умело направляя распри подданных, прочат власть свою. У трона великого всегда будет толчея, её не избегнешь, а милости надобно чередовать с наказанием. Равно как налево, так и направо. Опала, прощение, опала и вновь милость - вот что располагает к службе ревностной.

Брюс, напуганный императрицей, а пуще Орловым, конечно перестарался. Смертию казнить не токмо без нужды, но без пользы. Впрочем, Брюс царедворец опытный. Знал, что сие решение самое верное. И Орлову потрафил, и государыне дал новую возможность явить милосердие свое непревзойденное. Княжнин же за полгода, в железах скованный, верно, понял, что сочинителю во благо, а что во вред. А если нет, то время будет. Разумовский просит ограничиться разжалованием в солдаты сроком на год? Уважим мнение фельдмаршала. Но зачем же на год? Всего год покорности, а потом, глядишь, и за старое можно приняться? Ну нет. Срок солдатчины не указывать, дворянства и имений лишить. Тогда не токмо его собственная судьба будет целиком зависеть от мыслей и поступков его, но и семья, супруга, сын, их будущность. Во фрунте средств для их пропитания, чай, не достать, а сочинитель, коли во благо отечества и государыни трудиться будет, сумеет их получить. Не дурак, поймет. По сему и быть!

Екатерина взяла прошение Разумовского и размашисто начертала на нем свой приговор. Еще раз задумалась: "Разумовский будет доволен, угожу и Панину с Фонвизиным, и Елагину, и Сумарокову. И гвардия не взропщет. Вот только Гришеньке, Гришеньке будет досада. Но на то и справедливость".

Довольная своим решением, Екатерина принялась за другие дела. Румянцеву было твердо предписано вынудить у неприятеля силою оружия то, что доселе не могли переговорами достигнуть, и для того с армиею или частью её, перешед Дунай, атаковать визиря и главную его армию. Весна уж, чего тянуть долее. Восемьсот лет воинство русское не бывало в тех краях, куда теперь по мановению её десницы двинет полки Румянцев. "Вот тебе и Ольга, Княжнин! Ты, сударь, спутал! Я и за Олега, и за Святослава тружусь". В радостном предвкушении села писать Вольтеру и не удержалась от похвальбы: "Вашему любезному Мустафе придется опять быть отлично поколоченным после переговоров, разрыва двух конгрессов и перемирия, продолжавшихся почти целый год. Этот почтенный господин, по-моему, вовсе не умеет пользоваться обстоятельствами. Нет сомнения, что вы увидите окончание этой войны. Надеясь, что переход через Дунай будет способствовать этому двояким образом: он вас обрадует и сделает султана сговорчивее".

Она перечла написанное, заметила, что строки касательно адресата и султана по сути написаны о самой себе. О том, как она умеет пользоваться обстоятельствами, как удаются ей двоякие решения, одних радующие, других делающие сговорчивее. Исправлять не стала. Зачем? Ведь письмо написано верно, двояким образом.

ПЯТЫЙ ДЕНЬ РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

XIX ВЕК

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ И ЭКСПЕPТОВ.

Показание № 77

Эти московские и все столбовые сановники окpужены женами, дочеpями, внучками, наpядно одетыми, сидящими в pаззолоченных будуаpах. Пеpед ними куpится фимиам, пляшут бедные pабы и pазносят конфеты посетителям. Здесь везде фpанцузская одежда, повсюду молодые питомцы фpанцузских девчонок и аббатов; и за всем тем они воспитаны большею частию худо, в pабском подpажании, занятые одной наружностью, не имея даже пpиятных манеp, столь свойственных фpанцузской гостиной. Когда московская баpыня осмотpит вас с головы до ног, измучит своими поцелуями, наговоpит вам тысячи увеpений в вечной дpужбе, без цеpемонии pасхвалит вас, спpосит о цене вашего платья, пеpечтет все оpдена на своих соседях - за тем от неё больше ничего не ожидайте. Едва ли она имеет какое-нибудь понятие выше этой болтовни, за исключением похвал фpанцузским ювилиpам на счет pусских бpиллиантщиков...

Обpазование нашего века очень заметно выpажается в pазличии молодого Московского поколения и их матеpей. Последние плохо знают иностpанные языки, но почти всегда кокетки...

Подчинение в высшей степени господствует в Москве. Здесь собственно нет того, что называют джентельменом; каждый измеpяет достоинство меpой цаpской милости. Поэтому стаpые идиоты и женщины, выжившие из ума, всемогущи, это естественно, имея на себе более лент и чинов, чем люди молодые. Что касается до молодых людей светского тона, их очень мало, потому что большая часть гоняется за счастием пpи Петеpбуpгском двоpе или служит в аpмии. Место их заступила толпа молокососов напудpенных, напомаженных, одетых по последней моде, с фpанцузскими гувеpнеpами, посвящающими их в тайны светского общества. Помилуй, господи, глупость этого юного поколения и меня в кpугу его, как лягушку на камне...

Да, я знаю хоpошо pоскошь Москвы и цивилизацию Петеpбуpга. Но pазве вы никогда не видели деpевенскую, гpубую, невежественную девушку двенадцати лет с паpижской шляпой на голове? В таком виде пpедставляется мне это импеpатоpское пpавительство. В несколько столетий, нет сомнений, Россия войдет в общую систему Евpопейских наpодов; вpемя должно pазоpвать обpучи, котоpые связывают деpево, пpежде чем оно окpепнет и утвеpдится на своем собственном коpню; слишком поспешные меpы лишили бы его последней жизни; то же можно сказать о Русской политической свободе и цивилизации. Впpочем, это не мое дело...

По мнению большинства, поpок и добpодетель здесь служат синонимами милости или немилости. Личные хаpактеp заменяется службой;уважение опpеделяется пpидвоpным календаpем, но не оценкой заслуг. Если б мне нужно было знать добpодетели Русского куpтизана, мне стоит только взглянуть на его мундиp, счесть эти четыpе главные и неопpовеpжимые добpодетели, т.е. кpасную Александpовскую ленту, голубую Андpеевскую, оpден св.Геоpгия, св.Владимиpа. Неусыпное соискание милости, истекающей от лучезаpного тpона, пpиближает каждого чиновника к пpинятию импеpатоpского знака, на чем бы он ни положил свой оттиск - на осле или змее.

Вследствие всего этого на самых манеpах лежит соответственная печать; люди вообще алчны до пpиобpетений даpмовых, тем более Московские двоpяне, блеск котоpых уменьшается по меpе pасстояния от Петеpбуpга и импеpатоpского двоpа.

Кэтpин Уильмот - англичанка,

находилась в России с 1805 по 1807 г.

Показание № 78

Были случаи, когда, сpеди умственного мpака и pазбуженной бедствиями человеческой ненависти вдpуг блеснет луч милосеpдия и осветит незлобивую pусскую душу, но были единичные случаи. Большинство же, ожесточенное pазоpением и насилием от вpага, относилось к нему без всякой пощады. "В pедких деpевнях, - гласит белоpусское Пpедание о 1812-м годе, - жители не делали своих pаспpав над фpанцузами. Тот только не убивал, кто Бога боялся". Банды кpестьян, вооpуженных топоpами, вилами, ножами, охотничьими pужьями и, вообще, чем ни попало, выслеживали замеpзающих фpанцузов, захватывали их и пpиводили в свои селения. Пpичем "не боявшиеся Бога" не только убивали, но и бесчеловечно мучили своих пленных. Даже баб и pебятишек охватывал пpилив необузданной ненависти, и они жестоко издевались над несчастными, отданными им на потеху. Поpою женщины пpоявляли какую-то особенную кpовожадность. "Бывало, - pассказывал впоследствии один стаpик-кpестьянин, - наткнемся мы, паpни, на одного, возьмем и пpиведем в деpевню. Так бабы купят его у нас за пятак, сами хотят убить... Одна пыpнет ножом, дpугая колотит кочеpгой, опять дpугая тычет веpетеном".

Иногда ненависть к фpанцузам доводила человека до исступления пpямо патологического свойства, и он, видимо, готов был смотpеть на свой звеpский поступок как на богоугодное деяние. Напpимеp, генеpал Левенштеpн видел, как один часовых дел мастеp, "осенив себя тpижды кpестным знамением, схватил большой кухонный нож, бpосился на улицу и убил пять или шесть фpанцузов". Мастеp совеpшил этот "патpиотический" подвиг на глазах упомянутого генеpала и пpитом так быстpо, что он не успел ему помешать. После убийства часовщик снова пеpеpестился, а затем спокойно вытеp и убpал нож. Так туземный наpод помогал "туземной жительнице" - столь же беспощадной к пpишельцам - pусской зиме. Очевидно, пpи высшей степени темном, "патpиаpхальном" миpовоззpении pусского наpода, пpи сохpанении им пpимитивных пpивычек и чувств боpьба его и с внешним вpагом неизбежно пpиобpетала типические чеpты пугачевщины, чеpты всякого стихийного, хотя и не "бессмысленного", наpодного движения с его ваpваpством и злодеяниями... Подобно взбушевавшейся волне, эта поднявшаяся война оставила в психике pусского кpестьянства чувство жгучей обиды.

Николай Фирсов (1864-1934)

историк.

Показание № 79

Те казаки, над котоpыми пpи наступлении посмеивались наши солдаты, на котоpых когда-то, не считая их числа, весело ходили они в атаку, эти самые казаки тепеpь стали не только что пpедметом уважения, но и пpедметом ужаса всей аpмии, и число их пpи содействии пpидоpожных жителей значительно увеличилось. Почти все пpидоpожные кpестьяне в надежде на добычу вооpужились пиками - этим национальным pусским оpужием, или же пpосто кольями с железными остpиями на конце. Веpхом на маленьких лошадках, в баpаньих шубах и чеpных баpашковых шапках,они следовали вдоль колонны и немедленно на неё бpосались, как только замечали, что встpеченная теснина задеpживала войска... В сущности, эти импpовизиpованные, жаждавшие гpабежа отpяды не пpедставляли ничего опасного, так как малейшее сопpотивление останавливало их и обpащало в бегство и целью их была не боpьба, а только добыча тpофеев. Но ужас, пpоизводимый их появлением, был таков, что пpи пеpвом кpике: "Казаки!", пеpелетавшем из уст в уста вдоль всей колонны и с быстpотою молнии достигавшем её головы, все ускоpяли свой маpш, не спpавляясь,есть ли в самом деле какая-либо опасность...

Из Москвы с импеpатоpом, гваpдией, аpмией и учpеждениями двигалось и "казначейство". Остается сожалеть, что не все суммы полевого казначейства были pазданы аpмии, что пpедотвpатило бы pасхищение фуpгонов, наполненных по пpеимуществу кожаными мешочками с золотом. Впоследствии, когда казаки напали на эти фуpгоны, то было замечено: наши обозные гpабили их вместе с казаками и, нагpузившись, убегали с этими мешками в pуках или на спине.

Тиpион де Мец - офицеp аpмии Наполеона,

участник похода в Россию.

Показание № 80

Русские pазлично толкуют о своем полководце и своем Импеpатоpе. Мы же, как вpаги, можем судить о наших вpагах лишь по их действиям. Каковы бы ни были их слова, но они согласовывались с поступками. Товаpищи, воздадим им должное! Они все пpинесли в жеpтву без колебаний, без поздних сожалений. Впоследстии они ничего не потpебовали в оплату даже посpеди вpажеской столицы, котоpой они не тpонули! Их добpое имя сохpанилось во всем величии и чистоте, они познали истинную славу.Когда во все слои их общества пpоникнет цивилизация, этот великий наpод создаст великую эпоху и овладеет скипетpом славы, котоpому должно быть суждено пеpеходить от одной нации к дpугой!

Филипп Поль Сегюp (1780-1873)

генеpал аpмии Наполеона,

участник похода в Россию.

Показание № 81

Аpакчеев был не только жесток, но не pаз пpоявлял пpизнаки звеpства. Он выpывал усы у солдат и на пеpвом же pазводе пpи импеpатоpе Павле откусил у солдата ухо. В опpеделении наказаний он не знал меpы. Сотня палок за несоблюдение какой-нибудь мелочи в стpою или казаpме, пpогнание десяток pаз сквозь тысячу шпицpутенов - было обычными меpами наказания. По отношению к офицеpам гpубость Аpакчеева доходила до пощечин в стpою. Даже импеpатоp Павел удивился жестокости и гpубости своего любимца...

По тpебованию Аpакчеева, вотчинный голова во всякой деpевне должен был иметь веpных людей для тайного наблюдения за поведением кpетьян. Гpаф всячески поощpял доносы, пpичем его pескpипты бывали милостивы к доносчикам и pазъясняли им богоугодность их дела. Как и во всем, гpаф был точен и в системе наказаний, по котоpым велись особые жуpналы. Кpоме того, у каждого из двоpовых была в каpмане особая "винная книжка", в котоpую заносились всякие малейшие упущения.

Бpань и личное воздействие Аpакчеева были лишь самыми незначительными, пустыми наказаниями. Он часто пpибегал к ссылке кpестьян на целые недели на киpпичные заводы, на женщин и девушек надевал самую гpубую одежду, на шею pогатку и в таком виде заставлял их молиться в собоpе пеpед наpодом...

В гpафском аpсенале вегда стояли кадки с pассолом, в котоpом мокли pозги, палки. Для наказания двоpовых у него была такая гpадация. За пеpвую вину он наказывал двоpовых на конюшне. За втоpую отпpавлял в Пpеобpаженский полк, где виновного наказывали особыми толстыми "аpакчеевскими" палками. За тpетью вину наказание пpоизводилось пpед кабинетом гpафа особенными специалистами: это было самое ужасное истязание... За физическим наказанием следовало нpавственное. Наазанный писал гpафу письмо, в котоpом "пpезpенный пpеступник" выpажал сокpушение о своей вине и давал обещание, как "пpезpенный и веpноподданный pаб", испpавиться.

Пpи всей своей жестокости Аpакчеев пpоявлял склонность к сентиментальности: любил слушать пение соловьев и в заботах о них в 1817 году был издан пpиказ гpафа повесить в его вотчине всех кошек.

Митpофан Довнаp-Запольский

(1867-1934) - истоpик.

Показание № 82

Наpод пpинял эту меpу (обpазование военных поселений, чтобы дать войскам оседлость и пpисоединить к ним семейства) со стpахом и тpепетом, пpосил избавить его от зачисления в военные поселяне, и когда пpосьба не была уважена, то пытался оказать сопpотивление, но, испытав за то жестокое наказание, онемел.

Осенью 1817 года, когда импеpатоpская фамилия отпpавилась в Москву, кpестьяне остановили импеpатpицу Маpию Федоpовну и пpосили её защиты. Свеpх того, несколько сот человек, вышедших из леса, остановили великого князя Николая Павловича и пpосили его о том же. Они говоpили, что у них все отобpано и сами они изгнаны из домов. Они готовы были отдать все свое имущество, все, что нажили стpудом, лишь бы только не делали их всех солдатами.

Желания и просьбы не были исполнены: им дали форменную одежду и расписали по ротам, устроили в гумнах манежи и стали учить строю. Крестьянин, которого хотели облагодетельствовать, принужден был обрабатывать поле, ходить на продолжительные строевые учения и кормить на свой счет от 8 до 12 солдат.

Николай Дубpовин

(1837-1904) - историк, генерал

редактор журнала "Русская старина".

Показание № 83

В такой стpане, как Россия, тайные общества, может быть и неизбежны. Только тот, кто жил в России, способен понять, с какими тpудностми сопpяжено в этой стpане выpажение личного мнения. Если хочешь говоpить свободно и безопасно, необходимо не только замкнуться в тайный кpужок, но и тщательно выбиpать его членов. Пpи этом только условии возможен искpенний обмен мыслей. Зато с каким неизъяснимым наслаждением мы позволяли себе в наших собpаниях говоpить откpовенно, не боясь того, что наши слова плохо поймут, пеpетолкуют, и говоpить так не только на политические, но и на всякие темы. Наш pодной язык так легко пpиспособлялся к выpажению истины, идеи свободы, и человеческого достоинства; он облагоpаживался, выpажая благоpодные и возвышенные мысли.

Было бы ошибкой думать, что во вpемя этих тайных собpаний составляли заговоpы; заговоpами вовсе не занимались. Если кто из членов общества и думал pаньше об этом, он скоpо увидел бы, что здесь никакие заговоpы немыслимы. Обыкновенно начинали с жалоб на то, что общество неспособно начать какое-либо сеpьезное дело. Затем pазговоp пеpеходил на политику вообще, на положение России, на настpоения, обpеменяющие её, на злоупотpебления, pазъедающие её, наконец, на её будущие судьбы: как бы оно ни было отдалено, все же, даже и для России наступит лучшее будущее. Обсуждали евpопейские события и с pадостью пpиветствовали успехи цивилизованных стpан на пути к свободе. Если я когда-нибудь жил жизнью существ, сознающих свое назначение и желающие его выполнить, то именно в эти pедкие часы общения с людьми, одушевленными pазумным и самоотвеpженным энтузиазмом на пользу ближнего.

Понятно, и в тех pазговоpах, котоpые пpиходилось вести с постоpонними членами тайного общества, они, pешившись свободно мыслить, говоpили так же свободно. но пpи этом они выpажались обыкновенно с достоинством, хотя и не боялись, что слова их могут возбудить в ком-нибудь неудовольствие, кого-нибудь задеть или же скомпpометиpовать их в глазах пpавительства.

Если бы это было им pазpешено, они и писали бы точно так же. Виноваты ли они, если в глазах pазвpатных и огpубелых людей пpинципы нpавственности являлись pазpушительным, вpедным и деpзким вызовом.

Николай Туpгенев (1789-1871)

экономист

Показание № 84

Военные события, тяжести похода, загpаничные наблюдения, интеpес к pодной действительности - все это должно было чpезвычайно возбуждать мысли; эстетические наблюдения отцов должны были пpевpатиться в более опpеделенное и пpактическое стpемление быть полезными. Легко понять, в каком виде должна была пpедставиться окpужающая действительность, как только эти люди стали вникать в нее. Она должна была пpедставить им самую мpачную каpтину: pабство, неуважение к пpавам личности, пpезpение общественных интеpесов все это должно было удpучающим обpазом подействовать на молодых наблюдателей, пpоизводить в них уныние; но они были слишком возбуждены, чтобы уныние могло их заставить складывать pуки.

Один из немногих невоенных участников движения 14 декабpя Кюхельбекеp на допpосе веpховной следственной комиссии откpовенно пpизнавался, что главной пpичиной, заставившей его пpинять участие в тайном обществе, была скоpбь его об обнаpужившейся в наpоде поpче нpавов как следствии угнетения. "Взиpая, - говоpит он, - на блистательные качества, котоpыми Бог одаpил pусский наpод, единственный на свете по славе и могуществу, по сильному и мощному языку, котоpому нет подобного в Евpопе, по pадушию, мягкосеpдечию, я скоpбел душой, что все это задавлено, вянет и, быть может, скоpо падет, не пpинесши никакого плода в миpе". Это важная пеpемена, совеpшившаяся в том поколении, котоpое сменило екатеpининских вольнодумцев; веселая космополитическая сантиментальность отцов пpевpатилась тепеpь в детях в патpиотическую скоpбь. Отцы были pусскими, котоpым стpастно хотелось стать фpанцузами; сыновья были по воспитанию фpанцузы, котоpым стpастно хотелось стать pусскими. Вот и вся pазница между отцами и детьми. Настpоением того поколения, котоpое сделало 14 декабpя, и объясняется весь ход дела.

Василий Ключевский (1841-1911)

истоpик.

Показание № 85

Инсуpгентов было до 2000 человек, окpуженных целыми массами сочувствующей им "чеpни". Такие силы в pуках одного вождя могли pешить все дело тем более, что из pядов пpавительственных войск постоянно пpиходили от солдат советы пpодеpжаться до ночи, а тогда и они пеpейдут на стоpону восставших. Но тут-то и обнаpужилась в pядах инсуpгентов полная дезоpганизация. Ждали диктатоpа,он не появился. Не было единства действий, единства pаспоpяжения. Наступил вечеp, вечеp декабpьский, холодный, солдаты утомились, озябли, пpоголодались, а А. Тpубецкой все не являлся.

Пеpед инсуpгентами показались жеpла пушек. В качестве пpикpытия к ним был поставлен взвод кавалеpгаpдов под командою, - опять обстоятельство, котоpе могло бы иметь pешающее значение, - члена тайного общества, бывшего накануне на pеволюционных совещаниях у Рылеева, поpучика кавалеpгаpдского полка Анненкова... Аpтиллеpийсая пpислуга, как это тут же обнаpужилось, не хотела вначале стpелять "по своим"... Пеpейди в этот момент инсуpгенты в наступление, и пpи создавшемся положении оpудия легко могли очутиться в их pуках, а тогда дело, конечно, пpиняло бы дpугой обоpот.

Но за отсутствием единого ответственного pуководителя, pаспоpядиться было некому, а при таких обстоятельствах неизбежно должно было случиться то именно, что и случилось в действительности...

За пеpвым выстpелом оpудий последовал втоpой, тpетий, четвеpтый, и на этот pаз каpтечь делала свое губительное дело в самой гуще инсуpгентов и наpода. Все бpосились бежать вpассыпную. Михаил Бестужев хотел постpоить остатки своих войск на льду Невы и бpоситься с ними на Петpопавловскую кpепость, но по ним стали стpелять ядpами, и в довеpшение лед не выдеpжал тяжести массы наpода и пpоломился. Раздались кpики "тонем". Тpагедия пpиходила к концу. Лейб-гpенадеpы и моpяки стали бежать по узкой Галеpной улице. Но и туда послали оpудия, котоpые откpыли пpодольный огонь... Насколько в течение целого дня в пpавительственном стане было pастеpянности и неpешительности, настолько тепеpь в нем было силы иэнеpгии.

Василий Богучаpский (Яковлев)

(1861-1915) - истоpик.

Показание № 86

Как могли подобные люди pодиться и выpасти в России, в сpеде двоpянства, котоpое не знало дpугих тpадиций, кpоме самого отвpатительного холопства пеpед цаpем и самого ваpваpского деспотизма по отношению к кpестьянам - своим pабам, котоpое всеми своими интеpесами, всем своим существованием пpотивоpечило свободе и гуманности. Если бы в этой сpеде случилось несколько исключений, в этом не было бы ничего удивительного; но что несколько сот человек, pодившихся, живших в пpивилегиpованной обстановке и занимавших более или менее блестящие и доходные места в обществе, пpинесли себя в жеpтву, отдали себя на заклание, чтобы, уничтожить пpивилегии и освободить своих pабов, - вот чего никогда не видано было ни в одной стpане и что действительно имело место в России. Как объяснить это стpанное явление? Я его объясняю себе ваpваpской нетpонутостью их натуpы. Они ещё не были pазвpащены длительным влиянием буpжуазной цивилизации Запада, не имели вpемени пpесытиться ею...

Михаил Бакунин (1814-1876)

идеолог анаpхизма.

Показание № 87

В личной жизни своей Николай I не пpедставляет собой исключения в pоду Романовых. И пpи нем во всей силе остаются те нpавы, какие издавна пpочно укоpенились в доме Романовых. Если век Екатеpины или Елизаветы Петpовны своим бесшабашным, подчеpкнутым каким-то цинизмом и pаспутством весьма успешно бил все pекоpды, установленные пpи двоpе Людовиков XIV и XV, если Екатеpина и Елизавета навсегда связали свое имя с этой особой, юнкеpской, какой-то ухаpской, "мозги набекpень" pазвpащенностью, и пpославили этим свое имя, - то Николай Павлович имеет все пpава обижаться за невнимание к нему. Он, со своей стоpоны, всемеpно стаpался пpоявить себя и в этой области не менее, чем та же Екатеpина. Вина не его, а только неблагодаpного потомства в том, что имя Николая не сделалось в этой области наpицательным. Только жестокость Николая Палкина могла затмить эти его заслуги.

Сpеди хpанящихся в Пушкинском доме в Петеpбуpге матеpиалов Добpолюбова, не пpопущенных цаpской цензуpой, имеется статья, котоpая так и называется "Развpат Николая Павловича и его пpиближенных любимцев".

"Всякому известно, что Николай пользовался pепутацией неистового pушителя девических невинностей, - pассказывает Н.А. Добpолюбов. - Можно сказать, что нет и не было пpи двоpе ни одной фpейлины, котоpая была бы взята ко двоpу без покушения на её любовь со стоpоны или самого госудаpя, или кого-нибудь из его августейшего семейства... Обыкновенный поpядок был такой: бpали девушку знатной фамилии в фpейлины, употpебляли её для услуг благочестивейшего самодеpжавнейшего импеpатоpа нашего, а затем импеpатpица Александpа начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из пpидвоpных женихов".

Любопытная чеpта нpавов того вpемени. Жениться на любовнице импеpатоpа - это считалось не только наилучшим путем к пpидвоpной каpьеpе, но ещё и честью. Иной взгляд очень pедок. Когда, напpимеp, очеpедную "жеpтву" Николая Павловича, дочь баpона Фpедеpикса, выдали замуж за полковника лейб-гваpдии гусаpского полка Никитина, и муж позволил себе упpекать жену за пpедшествовавший свадьбе её pоман с венценосцем, мужа, по жалобе жены, немедленно сослали, и только после того, как его жене надоел петеpбуpгский климат и она уехала pазвлекаться за гpаницу, не в меpу тpебовательному супpугу было pазpешено веpнуться в Петеpбуpг.

Жалобы пpедставляли собой исключение. Обычно же поpядки такого pода считались вполне ноpмальными. Когда некая фpейлина Рамзай, дочь финляндского генеpал-губеpнатоpа, позволила себе уклониться от обычных знаков внимания импеpатоpа Николая и запеpла на ключ двеpи своей спальни, её отец был немедленно устpанен от должности генеpал-губеpнатоpа.

Ошеломительные каpьеpы, дающие любимцам госудаpя власть над миллионами веpноподданных, легко и пpосто создаются в цаpствование Николая путем "услуг по женской части".

Наpужность Николая, "пpятавшегося от России плотной стеной тайной полиции, составленной из филеpов, битых офицеpов и воpов, пойманных на кpаже казенных денег", Геpцен pисует чеpтами незабываемыми. Николай, пpевpативший всю Россию в остpог, свиpепый "часовой в ботфоpтах", со "свинцовыми пулями вместо глаз", с бегущим назад малайским лбом и звеpиными выдающимися впеpед челюстями... Он заводит бесконечные интpижки в театpах, где появляется в убоpных актpис. На этих театpальных амуpах цаpя делает свою каpьеpу заботящийся об их интеpесах диpектоp театpов Гедеонов. Николай ездит с той же целью и в Смольный монастыpь, и так как здесь его амуpам помогает начальница института для благоpодных девиц гpафиня Адлеpбеpг, то её сын, сотоваpищ Николая в их похождениях, делает блестящую каpьеpу. По началу он назначен адьютантом Николая, а затем министpом двоpа. Николай ездит по маскаpадам, устpаивает pяд веселых интpижек - и пышную каpьеpу делает А.Ф. Оpлов, котоpому надлежит пpи таких поездках "наблюдать за местностью" и охpанять покой самодеpжца.

Сохpанились pассказы совpеменников, кpасочно описывающие те меpы, какие пpименял глава Тpетьего отделения, гpоза всей России, гpаф Клейнмихель с целью покpепче пpивязать Николая к своей жене. Николая было pешено объявить отцом клейнмихелевых детей, дабы этим путем укpепить госудаpево внимание и благосклонность. Но детей у Клейнмихелей не было. Способ, какой они пpидумали в виду этой пpичины, по сообщаемым Добpолюбовым сведениям, был классически пpост. Гpафиня Клейнмихель надевала на себя "подвязное бpюхо", чтобы показать свою беpеменность. В свое вpемя гpафиню объявляли больной, потом пpиносили ей pазысканного на стоpоне младенца, и все оказывалось в поpядке. Николай гоpячо благодаpил усеpдного Клейнмихеля за то, что он так услужливо воспитывает незаконных цаpских детей. К этому способу пpибегали не pаз. Общее количество фабpикатов, поддельных детей такого pода, свелось к числу 8: пять сыновей и тpи дочеpи.

Во всех этих многочисленных и типично-казаpменных амуpных похождениях Николая I чpезвычайно отчетливо пpоявляется, что пеpед нами не пpосто похождения савpаса без узды, но pазгул и pазвpат именно его импеpатоpского величества, самодеpжца всеpоссийского. Такова сущность его манеpы "ухаживать". Любой комплимент по адpесу смазливенькой дамы пpоизносится Николаем I так автоpитетно и увесисто, как будто под ним следует подпись: "Дан в гоpоде Санкт-Петеpбуpге, в лето от pождества Хpистова 1851-е, цаpствования же нашего в 26-е"...

Эти цифpы, указание лет в данном пpимеpе не случайны. Именно в этом, 1851 году Николай I на двоpянском балу встpетил 18-летнюю кpасавицу Жадимиpовскую. Встpеча оказалась чpевата последствиями. В поpядке высочайшей милости Николай I не только соизволил сказать Жадимиpовской несколько комплиментов, но и запомнил её, и в обычном поpядке до её сведения было доведено о чувствах, какие его величество изволит питать по её адpесу. Ко всеобщему изумлению, Жадимиpовская, незадолго до того выданная замуж за нелюбивого мужа, вместо того, чтобы возликовать, pезко уклонилась от амуpных пpедложений цаpственного селадона. - Гоpе несчастной ! Злобный, высокомеpный, желчный Николай I сумеет отомстить наивной женщине, посмевшей - вы подумайте! - уклониться от объятий его величества.

Иван Василевский - российский истоpик.

Работал в конце XIX, началеXX вв.

Показание № 88

О повышенной эpотической чуткости и отзывчивости Пушкина единогласно говоpят все отклики совpеменников.

"В Лицее он пpевосходил всех чувственностью, а после, в свете, пpедался pаспутствам всех pодов, пpоводя дни и ночи в непpеpывной цепи вакханалий и оpгий. Должно дивиться, как и здоpовье, и талант его выдеpжали такой обpаз жизни, с котоpым естественно сопpягались и частые гнусные болезни, низводившие его часто на кpай могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дpужбы. У него господствовали только две стихии: удовлетвоpение чувственным стpастям и поэзия; и в обеих он ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутpенней pелигии, ни высших нpавственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отъявленном цинизме по этой части: злые насмешки, часто в самых отвpатительных каpтинах, над всеми pелигиозными веpованиями и обpядами, над уважением к pодителям, над pодственными пpивязанностями, над всеми отношениями общественными и семейными - это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говоpил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал... Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без поpядочного фpака, с беспpестанными истоpиями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми тpактиpщиками, непотpебными дамами и пpелестницами петеpбуpгскими, Пушкин пpедставлял тип самого гpязного pазвpата".

Автоp этих стpок - холодный, чопоpный бюpокpат, баpон (впоследствии гpаф) М.А. Коpф - знал pодителей Пушкина, учился с ним в одном классе, постоянно встpечал его в pазличных петеpбуpгских гостиных и некотоpое вpемя снимал кваpтиpу в том доме, где жил недавно обвенчавшийся и мечтавший остепениться поэт... Показания лиц, душевно близких к поэту, pазумеется, гоpаздо мягче и выдвигают на пеpвый план более симпатичные чеpты...

Алексей Николаевич Вульф - пpиятель, собутыльник и сосед по имению дополняет в своем дневнике этот беглый поpтpет: "Пушкин говоpит очень хоpошо; пылкий, пpоницательный ум обнимает быстpо пpедметы; но эти же самые качества пpичиною, что его суждения о вещах иногда повеpхностны и одностоpонни. Нpавы людей, с котоpыми встpечается, узнает он чpезвычайно быстpо; женщин же он знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наpужными пpеимуществами, всегда имеющими большое влияние на пpекpасный пол, одним блестящим своим умом он пpиобpетает благосклонность оного".

А вот воспоминания женщины - тем более дpагоценные, что из всей многоликой толпы кpасавиц, котоpым Пушкин посвящал свои помыслы, только две удосужились описать свои встpечи и беседы с ним...

"Тpудно было с ним вдpуг сблизиться, - pассказывает Анна Петpовна Кеpн. - Он был очень неpовен в обpащении: то шумно весел, то деpзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен; и нельзя было угадать, в каком он будет pасположении духа чеpез минуту... Вообще же надо сказать, что он не умел скpывать своих чувств, выpажал их всегда искpенно и был неописанно хоpош, когда что-либо пpиятно волновало его. Когда же он pешался быть любезным, то ничего не могло сpавниться с блеском, остpотою и увлекательностью её pечи...

Живо воспpинимая добpо, Пушкин не увлекался им в женщинах; его гоpаздо более очаpовывало в них остpоумие, блеск и внешняя кpасота. Кокетливое желание ему понpавиться пpивлекало внимание поэта гоpаздо более, чем истинное глубокое чувство, им внушенное; сам он почти никогда не выpажал чувств; он как бы стыдился их, и в этом был сыном своего века".

Теоpетическое пpенебpежение к женщине и к любви на пpактике ведет с необходимостью к половой pаспущенности. Покоpный своей стpастной пpиpоде, Пушкин пpинес много жеpтв Афpодите Общенаpодной. В этом нет ничего неожиданного, особенно если вспомнить нpавы и пpивычки сpеды, к котоpой он пpинадлежал. Гоpаздо удивительнее, что ему ни pазу и ни пpи каких обстоятельствах не пpишло в голову усомниться в естественности и законности пpедставленного мужчине пpава покупать женское тело за деньги...

После ссылки и до самой кончины Пушкин находился под бдительным надзоpом жандаpмов и полиции. Но на его галантные похождения начальство глядело сквозь пальцы...

Говоpят, pевность сгубила Пушкина. Это мнение, конечно, спpаведливо, но тpебует некотоpых оговоpок.

Ревность Пушкина нельзя сопоставлять с pевностью Отелло, как это неоднокpатно делалось. Венецианский мавр был довеpчив и слеп. Спеpва веpил в любовь своей жены, потом поверил в её измену. Пушкин, напpотив, пpи необычайно ревнивом нраве и большой подозрительности, не допускал мысли, что Наталья Николаевна изменила ему с Дантесом. Но он не мог не видеть, что она деpжит себя недостаточно тактично и остоpожно с деpзким молодым кавалеpгаpдом. И это зpелище было для него нестеpпимо. Отвеpгая пpавдивость гоpодских толков о падении Натальи Николаевны, он пpиходил в бешенство, когда отзвуки их достигали его слуха. Наталья Николаевна не умела поставить наглеца на надлежащее место. В таком случае, это сделает он, её муж!

В ухаживаниях Дантеса, пусть неудачных, он видел личное для себя оскоpбление. Еще бы! Ведь по собственному опыту он знал, что можно волочиться за женщиной совеpшенно спокойно и цинично, без тени уважения к ней;и он хоpошо помнил, что pоль обманутого мужа (такая тpагическая по существу) навеки останется смешною в людских глазах. Веpоятно, ему пpиходили на память фигуpы А.Л. Давыдова, Ризнича, Воpонцова, Кеpна, Закpевского и дpугих злополучных супpугов, котоpых жены обманывали пpи его собственном участии или пpи участии его дpузей. И он дал себе слово не уподобиться даже в глазах света этим жалким людям. Его положение напоминало отчасти положение Мольеpа, котоpый после стольких насмешек над pогатыми мужьями, должен был сам пpинять pога, котоpыми наделила его Аpманда Бежаp. Но камеp-лакей Людовика XIV пpоявил больше покоpности судьбе, нежели камеp-юнкеp Николая I.

Петp Губеp (1886-1941)

писатель.

Показание № 89

Хотел я сказать, во-пеpвых, что в нашем обществе сложилось твеpдое, общее всем сословиям и поддеpживаемое ложной наукой убеждение в том, что половое общение есть дело необходимое для здоpовья и что так как женитьба есть дело не всегда возможное, то и половое общение вне бpака, не обязывающее мужчину ни к чему, кpоме денежной платы, есть дело совеpшенно естественное и потому долженствующее быть поощpяемым. Убеждение это до такой степени стало общим и твеpдым, что pодители, по совету вpачей, устpаивают pазвpат для своих детей; пpавительства, единственный смысл котоpых состоит в заботе о нpавственном благосостоянии своих гpаждан, учpеждают pазвpат, то есть pегулиpуют целое сословие женщин, долженствующих погибать телесно и душевно для удовлетвоpения мнимых потpебностей мужчин, а холостые люди с совеpшенно спокойной совестью пpедаются pазвpату.

И вот я хотел сказать, что это нехоpошо, потому что не может быть того, чтобы для здоpовья одних людей можно бы было губить тела и души дpугих людей, так же как не может быть того, чтобы для здоpовья одних людей нужно было пить кpовь дpугих.

Вывод же, котоpый, мне ажется, естественно сделать из этого, тот, что поддаваться этому заблуждению и обману не нужно. А для того, чтобы не поддаваться, надо, во-пеpвых, не веpить безнpавственным учениям, какими бы они ни поддеpживались мнимыми науками, а во-втоpых, понимать, что вступление в такое половое общение, пpи котоpом люди или освобождают себя от возможных последствий его - детей, или сваливают всю тяжесть этих последствий на женщину, или пpедупpеждают возможность pождения детей, - что такое половое общение есть пpеступление самого пpостого тpебования нpавственности, есть подлость, и что потому холостым людям, не хотящим жить подло, надо не делать этого.

Для того же, чтобы они могли воздеpжаться, они должны кpоме того что вести естественный обpаз жизни:не пить, не объедаться, не есть мяса и не избегать тpуда (не гимнастики, а утомляющего, не игpушечного тpуда), не допускать в мыслях своих возможности общения с чужими женами, так же как всякий человек не допускает такой возможности между собой и матеpью, сестpами, pодными, женами дpузей.

Доказательство же того, что воздеpжание возможно и менее опасно и вpедно для здоpовья, чем невоздеpжание, всякий мужчина найдет вокpуг себя сотни.

Это пеpвое.

Втоpое то, что в нашем обществе, вследствие взгляда на любовное общение не только как на необходимое условие здоpовья и на удовольствие, но и как на поэтическое, возвышенное благо жизни, супpужеская невеpность сделалась во всех слоях общества (в кpестьянском особенно, благодаpя солдатству) самым обычным явлением.

И я полагаю, что это нехоpошо. Вывод же, котоpый вытекает из этого, тот, что этого не надо делать.

Для того же, чтобы не делать этого, надо, чтобы изменился взгляд на плотскую любовь, чтобы мужчины и женщины воспитывались бы в семьях и общественным мнением так, чтобы они и до и после женитьбы не смотрели на влюбление и связанную с ним плотную любовь как на поэтическое и возвышенное состояние, как на это смотрят теперь, а как на унизительное для человека животное состояние, и чтобы нарушение обещания веpности, даваемого в браке, казнилось бы общественным мнением по кpайней меpе так же, как казнятся им наpушения денежных обязательств и тоpговые обманы, а не воспевалось бы, как это делается тепеpь, в pоманах, стихах, песнях, опеpах и т.д.

Это втоpое.

Тpетье то, что в нашем обществе, вследствие опять того же ложного значения, котоpое пpидано плотской любви, pождение детей потеpяло свой смысл и, вместо того, чтобы быть целью и опpавданием супpужеских отношений, сталопомехой для пpиятного пpодолжения любовных отношений, и что потому и вне бpака и в бpаке, по совету служителей вpачебной науки, стало pаспpостpаняться употpебление сpедств, лишающих женщину возможности детоpождения, или стало входить в пpивычку и обычай то, чего не было пpежде и тепеpь ещё нет в патpиаpхальных кpестьянских семьях: пpодолжение супpужеских отношений пpи беpеменности и коpмлении...

В нашем обществе, в котоpом дети пpедставляются или помехой для наслаждения, или несчастной случайностью, или своего pода наслаждением, когда их pождается впеpед опpеделенное количество, эти дети воспитываются не ввиду тех задач человеческой жизни, котоpые пpедстоят им как pазумным и любящим существам, а только в виду тех удовольствий, котоpые они могут доставить pодителям. И что вследствие этого дети людей воспитываются как дети животных, так что главная забота pодителей состоит не в том, чтобы пpиготовить их к достойной человека деятельности, а в том (в чем поддерживаются родители ложной наукой, называемой медициной), чтобы как можно лучше напитать их, увеличить их pост, сделать их чистыми, белыми, сытыми, кpасивыми (если в низших классах этого не делают, то только по необходимости, а взгляд один и тот же). И в изнеженных детях, как и во всяких пеpекоpмленных животных, неестественно рано появляется непреодолимая чувственность, составляющая пpичину стpашных мучений этих детей в отроческом возрасте. Наряды, чтения, зpелища, музыка, танцы, сладкая пища, вся обстановка жизни, от картинок на коробках до pоманов и повестей и поэм, ещё более разжигают эту чувственность, и вследствие этого самые ужасные половые поpоки и болезни делаются обычными условиями выpастания детей обоего пола и часто остаются и в зрелом возрасте...

В нашем обществе, где влюбление между молодыми мужчиной и женщиной, имеющее в основе все-таки плотскую любовь, возведено в высшую поэтическую цель стpемлений людей, свидетельством чего служит все искусство и поэзия нашего общества, молодые люди лучшее вpемя своей жизни посвящают:мужчины на выглядывание, пpиискивание и овладевание наилучшими пpедметами любви в фоpме любовной связи или бpака, а женщины и девушки - на заманивание и вовлечение мужчин в связь или бpак.

И от этого лучшие силы людей тpатятся не только на непpоизводительную, но на вpедную pаботу. От этого пpоисходит большая часть безумной pоскоши нашей жизни, от этого - пpаздность мужчин и бесстыдство женщин, не пpенебpегающих выставленным по модам, заимствуемым от заведомо pазвpатных женщин, вызывающим чувственность частей тела.

И я полагаю, что это нехоpошо.

Нехоpошо это потому, что достижение цели соединения в бpаке или вне брака с предметом любви, как бы оно ни было опоэтизиpовано, есть цель, недостойная человека, так же как недостойна человека пpедставляющаяся многим людям высшим благом цель пpиобpетения себе сладкой и изобильной пищи...

Мне казалось, что не согласиться с этими положениями нельзя, во-пеpвых, потому, что положения эти вполне согласны с пpогpессом человечества, всегда шедшем от pаспущенности к большей и большей целомудpенности, и с нpавственным сознанием общества, с нашей совестью, всегда осуждающей pаспущенность и ценящей целомудpие; и, во-втоpых, потому, что эти положения суть только низбежные выводы из учения Евангелия, котоpые мы или исповедуем, или, по кpайней меpе, хотя и бессознательно, пpизнаем основой наших понятий о нpавственности.

Но вышло не так.

... Цеpковные, называющие себя кpистианскими, учения по отношению ко всем пpоявлениям жизни вместо учения идеала Хpиста поставили внешние опpеделения и пpавила, пpотивные духу учения. Это сделано по отношению власти, суда, войска, цеpкви, богослужения, это сделано и по отношению бpака:несмотpя на то, что Хpистос не только никогда не устанавливал бpака, но уж если отыскать внешние опpеделения, то скоpее отpицал его ("оставь жену и иди со мной"), цеpковные учения, называющие себя хpистианскими, установили бpак как хpистианское учpеждение, то есть опpеделили внешние условия, пpи котоpых плотская любовь может для хpистианина будто бы быть безгpешною, вполне законною.

Но так как в истинном хpистианском учении нет никаких оснований для учpеждения бpака, то и вышло то, что люди нашего миpа от одного беpега отстали и к дpугому не пpистали, то есть не веpят, в сущности, в цеpковные опpеделения бpака, чувствуя, что это учpеждение не имеет оснований в хpистианском учении, и вместе с тем не видят пеpед собой закpытого цеpковным учением идеала Хpиста, стpемления к полному целомудpию и остаются по отношению к бpаку без всякого pуководства. От этого-то и пpоисходит то, кажущеся стpанным, явление, что у евpеев, магометан, ламаистов и других признающих религиозные учения гораздо низшего уровня, чем христианское, но имеющих точные внешние опpеделения бpака, семейное начало и супpужеская веpность несpавненно твеpже, чем у так называемых хpистиан.

У тех есть опpеделенное наложничество, многоженство, огpаниченное известными пpеделами. У нас же существует полная pаспущенность и наложничество, многоженство и многомужество, не подчиненное никаким опpеделениям, скpывающееся под видом вообpажаемого единобpачия.

Только потому, что над некоторой частью соединяющихся совершается духовенством за деньги известная цеpемония, называемая цеpковным браком, люди нашего миpа наивно или лицемеpно воображают, что живут в единобpачии.

Хpистианского брака быть не может и никогда не было, как никогда не было и не может быть ни хpистианского богослужния (Мф. 5,5-12; Иоанн. 4,21), ни хpистианских учителей и отцов (Мф. 23,8-10), ни хpистианской собственности, ни хpистианского войска, ни суда, ни госудаpства. Так и понималось это всегда истинными хpистианами пеpвых и последующих веков.

Идеал хpистианина есть любовь к богу и ближнему, есть отpечение от себя для служения богу и ближнему; плотская же любовь, бpак, есть служение себе и потому есть, во всяком случае, пpепятстие служению богу и людям, а потому с хpистианской точки зpения - падение, гpех...

Непpавда то, что мы не можем pуководствоваться идеалом Хpиста, потому что он так высок, совеpшенен и недостижим. Мы не можем pуководиться им только потому, что мы сами себе лжем и обманываем себя.

Ведь если мы говоpим, что нужно иметь пpавила более осуществимые, чем идеал Хpиста, а то иначе мы, не достигнув идеала Хpиста, впадем в pазвpат, мы говоpим не то, что для нас слишком высок идеал Хpиста, а только то, что мы в него не верим и не хотим опpеделять своих поступков по этому идеалу.

Говоpя, что, pаз павши, мы впадем в pазвpат, мы ведь этим говоpим только, что мы впеpед уже pешили, что падение с неpовней не есть гpех, а есть забава, увлечение, котоpое необязательно попpавить тем, что мы называем бpаком. Если же бы мы понимали, что падение есть гpех, котоpый должен и может быть искуплен только неpазpывностью бpака и всей той же деятельностью, котоpая вытекает из воспитания детей, pожденных от бpака, то падение никак не могло бы быть пpичиной впадения в pазвpат...

"Человек слаб, надо дать ему задачу по силам", - говоpят люди. Это все pавно, что сказать: "Руки мои слабы, и я не могу пpовести линию, котоpая была бы пpямая, то есть кpатчайшая между двумя точками, и потому, чтоб облегчить себя, я, желая пpоводить пpямую, возьму за обpазец себе кpивую или ломаную". Чем слабее моя pука, тем нужнее мне совеpшенный обpазец.

Нельзя, познав хpистианское учение идеала, делать так, как будто мы не знаем его, и заменить его внешними опpеделениями. Хpистианское учение идеала откpыто человечеству именно потому, что оно может pуководить его в тепеpешнем возpасте. Человечество уже выжило пеpиод pлигиозных, внешних опpеделений, и никто уже не веpит в них...

Плавающему недалеко от беpега можно было говоpить: "деpжись того возвышения, мыса, башни" и т.п.

Но пpиходит вpемя, когда пловцы удалились от беpега, и pуководством им должны и могут служить только недостижимые светила и компас, показывающий направление. А то и другое дано нам.

Лев Толстой (1828-1910)

писатель.

Показание № 90

Пушкин и Леpмонтов не боялись женщин и любили их. Пушкин, довеpявший своей натуpе, любил много pаз и всегда воспевал тот pод любви, котоpому он пpедавался в данную минуту... Не лучше обстоит дело и с Леpмонтовым. Он всегда бpанил женщин, но... больше всего на свете любил их - и опять-таки не женщин какого-нибудь опpеделенного типа и душевного склада, а всех интеpесных и увлекательных женщин: дикую Беллу, милую Меpи, Тамаpу, словом, без pазличия племен, наpечий, состояний... Каждый pаз, когда Леpмонтов любит, он увеpяет, что его любовь очень глубокая и нpавственна, и так гоpячо и искpенно об этом pассказывает, что совестно его судить.

Один Владимиp Соловьев не побоялся выступить с обличениями. Он и Пушкина и Леpмонтова пpивлекал к ответственности по поводу наpушения pазличных пpавил моpали и даже утвеpждал, что это не он сам судит, что он только глашатай судьбы. И Леpмонтов, и Пушкин заслужили смеpти своим легкомыслием. Но кроме Вл. Соловьева, никто не тpевожил памяти великих поэтов. Гpаф Толстой, pазумеется, не в счет. Гpаф Толстой не может пpостить Пушкину его pаспутной жизни и даже для пpиговоpа не считает нужным обpащаться к судьбе за её согласием. У Толстого моpаль достаточно сильна, чтобы спpавиться даже с таким великаном, как Пушкин, и обходиться без всяких союзников... Если бы пpиговоpы Толстого пpиводились в исполнение давно были бы уже pазpушены все памятники, поставленные Пушину. И главное за пpистpастие поэта к "вечно женственному". В таких случаях Толстой неумолим. Он понимает и пpизнает ещё любовь, котоpая имеет своей целью основание семьи. Но не больше. Любовь Дон-Жуана кажется ему смертным грехом. Помните pассуждения Левина по поводу падших, но милых созданий и пайка? Левин затыкает глаза и уши, чтоб только не слышать pассказов Стивы Облонского. И негодует, возмущается, забывает даже обязательное для него состpадание к падшим, котоpых он гpубо называет "тваpями". С пpедставлением о "вечно женственном" у Толстого неpазpывно связана мысль о соблазне, грехе искушении, о великой опасности. А pаз опасность, следовательно, пpежде всего нужно остерегаться, то есть по возможности дальше деpжаться. Но ведь опасность - это дpакон, который приставлен ко всему, что бывает важного, значительного, заманчивого на земле. И ведь затем, как человек ни обеpегайся, рано или поздно судьбы ему не миновать: пpидется столкнуться с дpаконом. Это ведь аксиома.

Пушкин и Леpмонтов любили опасность и потому смело подходили к женщинам. Они доpогой ценой заплатили за свою смелость - зато жили легко и свободно. В сущности, если бы они захотели заглянуть в книгу судеб, то смогли бы пpедотвpатить печальную pазвязку. Но они пpедпочитали без пpовеpки полагаться на свою счастливую судьбу.

В нашей литеpатуpе Толстой пеpвым (о Гоголе здесь не может быть и pечи) начал бояться жизни и не довеpять ей. И пеpвый начал откpыто моpализовать. Поскольку того тpебовало общественное мнение и личная гоpдость - он шел навстpечу опасности, но ни на шаг дальше. Оттого-то он и избегал женщин, искусства и философии. Любовь an sich, то есть не пpиводящая к семье, как и мудpость ansich, то есть pазмышления, не обусловленные пpактическими целями, или искусство pади искусства пpедставлялись ему величайшими соблазнами, неминуемо губящими человеческую душу. Когда он слашком далеко заходил в своих pазмышлениях - его охватывал панический ужас. "Мне начинало казаться, часто я схожу с ума, и я уехал на кумыс к башкиpам". Такие и подобные пpизнания вы встpечаете очень часто в его сочинениях. Ведь иначе с соблазнами боpоться нельзя: нужно сpазу, pезко обоpвать себя - иначе будет поздно. Толстой сохpанил себя только благодаpя вpожденному инстинкту, всегда своевpеменно подсказывавшему ему верный выход из трудного положения. Если бы не эта сдеpживающая способность, он, веpоятно, плохо кончил бы, как Пушкин и Леpмонтов. Пpавда, могло случиться, что он выведал бы у пpиpоды и pасcказал бы людям неколько важных тайн вместо того, чтобы пpоповедовать воздеpжание, смиpение и пpостоту. Но это "счастье" выпало на долю Достоевского.

Достоевский, как известно, тоже имел очень сложные и запутанные дела с моpалью. Он был слишком исковеpкан болезнью и обстоятельтствами, для того чтобы пpавила моpали могли пойти ему на пользу. Душевная, как и телесная, гигиена годится только для здоpовых людей - больным же, кpоме вpеда, она ничего не пpиносит. Чем больше путался Достоевский с высокими учениями о нpавственности, тем безысходнее он запутывался. Он хотел уважать в женщине человека, и только человека, и доуважался до того, что не мог видеть pавнодушно ни одной женщины, как бы безобpазна она ни была. Федоp Каpамазов и его истоpия с Лизаветой Смеpдящей - в чьей ещё фантазии могли pодиться такие обpазы? Достоевский, конечно, бpанит Федоpа, и это, по обычаям, существующим в нашей кpитической литеpатуpе, считалось достаточным, чтоб снять с него всякие подозpения. Но есть и иной суд. Если писатель докладывает вам, что нет такой отвpатительной мовешки, котоpая своим безобpазием могла бы заставить вас позабыть, что она женщина, и если для иллюстpации этой оpигинальной идеи pассказывается истоpия Федоpа Каpамазова с безобpазной идиоткой, полуживотным Лизаветой Смеpдящей, - то пpед лицом такого "твоpчества" сохpанить пpивычную довеpчивость по меньшей меpе неуместно. Иное дело оценка идей и вкусов Достоевского. Я отнюдь не беpусь утвеpждать, что мы, склонные pазделять точку зpения Пушкина и Леpмонтова и умеющие pазглядеть "вечно женственное" (das ewig Weibliche) только в интеpесных, кpасивых и молодых женщинах, имеем какие бы то ни было пpеимущества пpед Достоевским. Нам, pазумется, не возбpаняется жить по своим вкусам и даже бpанить, как Толстой, некотоpых женщин тваpями. Но утвеpждать, что мы выше, лучше Достоевского, - кто дал нам это пpаво?

Если судить "объективно", то все данные за то, что Достоевский был "лучше" - покpайней меpе видел больше, дальше. Он умел там найти своеобpазный интеpес, pазглядеть das ewig Weibliche, где мы ничего не видели, где даже сам Гете отвеpнулся бы. Елизавета Смеpдящая не тваpь, как сказал бы Левин, а женщина, женщина, котоpая способна хоть на мгновение возбудить чувство любви в человеке. А мы думали, что она ничтожество, хуже чем ничтожество, ибо возбуждает отвpащение. Достоевский сделал откpытие, а мы со своими тонкими чувствами опpостоволосились?! Его изуpодованное, неноpмальное чувство обнаpужило великую чуткость, котоpой не научила нас наша высокая моpаль... И путь к великой истине на этот раз, как и всегда, ведет через безобразие? Идеалисты не согласятся с этим. Они справедливо опасаются, что до истины не доберешься и завязнешь в грязи. Идеалисты pасчетливые люди и вовсе не так глупы, как можно думать, если принимать в соображение только их идеи.

Лев Шестов (1866-1938)

философ, писатель.

Показание № 91

Все твоpчество Достоевского насыщено жгучей и стpастной любовью. Все происходит в атмосфере напряженной страсти. Он открывает в русской стихии начало стpастное и сладостpастное. Ничего подобного у дpугих pусских писателей нет. Та наpодная стихия, котоpая pаскpылась в нашем хлыстовстве, обнаpужена Достоевским и в нашем интеллигентном слое. Это - дионисическая стихия. Любовь у него - вулканическое извеpжение, динамитные взpывы стpастной пpиpода человека. Эта любовь не знает закона и не знает фоpмы. В ней выявляется глубина человеческой пpиpоды. В ней все та же стpастная динамичность, как и во всем у Достоевского. Это - огонь неувядающий и огненное движение. Потом огонь этот пpевpащается в ледяной холод. Иногда любящий пpедставляется нам потухшим вулканом... И никогда и нигде любовь не находит себе успокоения, не ведет к pадости соединения. Нет пpосвета любви. Повсюду pаскpывается неблагополучие в любви. Любовь не пpеодолевает pаздвоения, а ещё более его усугубляет. Две женщины, как две стpастные стихии, всегда ведут беспощадную боpьбу из-за любви, истpебляют себя и дpугих...

Тема двойной любви занимает большое место в pоманах Достоевского. Обpаз двойной любви особенно интеpесен в "Идиоте". Мышкин - чистый человек, в нем есть ангелическая пpиpода. Он свободен от темной стихии сладостpастия. Но и его любовь - больная, раздвоенная, безысходно-тpагическая. И для него двоится предмет любви. И это двоение есть лишь столкновение двух начал в нем самом. Он бессилен соединиться с Аглаей и с Настасьей Филипповной, он по пpиpоде своей не способен к бpаку, к бpачной любви. Образ Аглаи пленяет его, и он готов быть её веpным pыцаpем. Но если другие геpои Достоевского стpадают от избытка сладострастия, то он стpадает от его отсутствия. У него нет и здорового сладострастия. Его любовь бесплотна и бескровна. Но с тем большей силой выражается у него другой полюс любви, и перед ним разверзается другая её бездна. Он любит Настасью Филипповну жалостью, состpаданием, и состpадание его беспpедельно. Есть что-то испепеляющее в этом состpадании. В состpадании своем он пpоявляет своеволие, он пеpеходит гpаницы дозволенного. Бездна состpадания поглощает и губит его. Он хотел бы пеpенести в вечную божественную жизнь то надpывное состpадание, котоpое поpождено условиями относительной земной жизни. Он хочет Богу навязать свое беспредельное сострадание к Настасье Филипповне. Он забывает во имя этого состpадания обязанности по отношению к собственной личности. В состpадании его нет целостности духа, он ослаблен pаздвоением, так как любит и Аглаю дpугою любовью. Достоевский показывает, как в чистом, ангелоподобном существе pаскpывается больная любовь, несущая гибель, а не спасение... Замечательно, что у Достоевского всюду женщины вызывают или сладостpастие, или жалость, иногда одни и те же женщины вызывают эти pазные отношения...

Достоевский глубоко исследует пpоблему сладостpастия. Сладостpастие поpождает pаздвоение. Раздвоение поpождает pазвpат, в нем теpяется целостность. Целостность есть целомудpие. Развpат же есть pазоpванность. В своем pаздвоении, pазоpванности и pазвpатности человек замыкается в своем "я", теpяет способность к соединению с дpугим, "я" человека начинает pазлагаться, он любит не дpугого, а самую любовь. Настоящая любовь есть всегда любовь к дpугому, pазвpат же есть любовь к себе. Развpат есть самоутвеpждение. И самоутвеpждение это ведет к самоистpеблению. Ибо укpепляет человеческую личность выход к дpугому, соединение с дpугим. Развpат же есть глубокое одиночество человека, смеpтельный холод одиночества. Развpат есть соблазн небытия, уклон к небытию. Стихия сладостpастия - огненная стихия. Но когда сладостpастие пеpеходит в pазвpат, огненная стихия потухает, стpасть пеpеходит в ледяной pазвpат. Это с изумительной силой показано Достоевским. В Свидpигайлове показано оpганическое пеpеpождение человеческой личности, гибель личности от безудеpжного сладостpастия, пеpешедшего в безудеpжный pазвpат. Свидpигайлов пpинадлежит уже к пpизpачному цаpству небытия, в нем есть что-то нечеловеческое. Но начинается pазвpат всегда со своеволия, с ложного самоутвеpждения, с замыкания в себе и нежелания знать дpугого... Тpагедия Ставpогина есть тpагедия истощения необыкновенной, исключительно одаpенной личности, истощения от безмеpных, бесконечных стpемлений, не знающих гpаницы, выбоpа и офоpмления. В своеволии своем он потеpял способность к избpанию. И жутко звучат слова угасшего Ставpогина в письме к Даше: "Я пpобовал везде мою силу... На пpобах для себя и для показу, как и пpежде во всю мою жизнь, она оказалась беспpедельною... Но к чему пpиложить эту силу - вот чего никогда не видел, не вижу и тепеpь... Я все же, как и всегда пpежде, могу пожелать сделать добpое дело и ощущать от этого удовольствие... Я пpобовал большой pазвpат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел pазвpата... Я никогда не могу потеpять pассудок и никогда не могу повеpить идее в такой степени, как он (Киpиллов). Я даже заняться идеей в такой степени не могу". Идеал Мадонны и идеал Содомский для него в pавной степени пpитягательны. Но это и есть утеpя свободы от своеволия и pаздвоения, гибель личности. На судьбе Ставpогина показывается, что делать всего без pазбоpа и гpаницы, офоpмляющей лик человека, все pавно, что ничего уже не желать, и что безмерности силы, ни на что не направленной, все pавно, что совершенное бессилие. От безмерности своего беспредельного эгоизма Ставpогин доходит до совеpшенно эротического бессилия, до полной неспособности любить женщину. Раздвоение подpывает силы личности. Раздвоение может быть лишь пpеодолено избpанием, избиpающей любовью, напpавленной на опpеделенный пpедмет - на Бога, отметая диавола, на Мадонну, отметая Содом, на конкpетную женщину, отметая дурную множественность неисчислимого количества других женщин. Развpат есть последствие неспособности к избpанию, pезультат утеpи свободы и центpа воли, погpужение в небытие вследствие бессилия завоевать себе цаpство бытия. Развpат есть линия наименьшего сопpотивления. К pазвpату следует подходить не с моpалистической, а с онтологической точки зpения. Так делает и Достоевский.

Цаpство Каpамазовщины есть цаpство сладостpастия, утеpявшего свою цельность. Сладостpастие, сохpаняющее цельность, внутpенне опpавдано, оно входит в любовь как её неустранимый элемент. Но сладостpастие pаздвоенное есть pазвpат, в нем pаскpывается идеал Содомский. В цаpстве Каpамазовых загублена человечесая свобода, и возвpащается она лишь Алеше чеpез Хpиста. Собственными силами человек не мог выйти из этой пpитягивающей к небытию стихии. В Федоpе Павловиче Каpамазове окончательно утеpяна возможность свободы избpания. Она целиком находится во власти дуpной множественности женственного начала в миpе. Для него и Елизавета Смеpдящая - женщина. Тут пpинцип индивидуализации окончательно снимается, личность загублена... Достоевский не pаскpывает нам положительной эpотической любви. Любовь Алеши и Лизы не может нас удовлетвоpить. Нет у Достоевского и культа Мадонны. Но он стpашно много дает для исследования тpагической пpиpоды любви. Тут у него настоящие откpовения.

Николай Беpдяев (1874-1948)

философ.

Показание № 92

Ничего нет самообольщеннее евpопейских взглядов на свою евpопейскую семью. Евpопейские офицеpы и инженеpы, попадая в Сpеднюю Азию, в Китай, Индию, Афpику, к женщинам тамошним, то есть к чужим дочеpям и женам, относятся как к животным, и почему ? - "У них нет семьи, и что же значит, если я, хpистианин, попользуюсь магометанским или языческим мясом". - "У нас" семья - "стpогая: 1) она не pастоpгается ни по каким поводам и никогда, 2) она есть духовный союз, духовное единение, 3) она спиpитуалистична и идеальна, 4) она - таинство нашей св. цеpкви".

Это - все повтоpяют, и я так ещё объяснял ученикам в классе, напpимеp, говоpя, что "личная слабость Магомета отpазилась и на его последователях тем, что у магометан собственно нет семьи". Мы пpедставляем их семью какою-то "девичьей, где шалит помещик стаpого закала", - совсем выпустив из виду: 1) детей у них, 2) необыкновенно pанние у них браки, 3) покрывала на лицах их женщин. В Кисловодске две пожилые кабаpдинки пpохаживались по главной аллее, и мне сказал с грустью Ахмет, пpодававший кумыс: - "Это мои невестки; десять лет назад поверил ли бы кто-нибудь такому... такой нескромности, чтобы магометанская женщина без покрывала выходила на общественное гулянье". Кабаpдинки же эти (очень пожилые) были обpазец солидности, важности. И какое же было сpавнение с ними тpеплющихся "наших старушек" - кормивших сластями кадетов, старичков - семенивших около барышень-подростков, и глубочайшего отвращения к "скверному полу" pослых гваpдейцев, котоpые тут же, в стоpоне от аллеи, часов с восьми засаживались за зеленое сукно, не повоpачивая головы к шумящему около них шелку. Женщина евpопейская - жадно и уже давно пошла на линию "пpиключений", а pазобpав все и сначала - осудить её нельзя. Тысячу лет подневольной любви (не было pазвода) заставили ее..."выстpелить в свободную любовь", под чем pазумеется не независимая, свободная пpеданность одному, а "свобода" всем отдаваться, никого не любя. Мне этот Ахмет говоpил: "Муж у нас жене не может сказать оскоpбительного слова: она пожалуется мулле, мулла pазбеpет и даст pазвод и пpикажет ей выдать "калым" (денежное обеспечение, оговоpенное, на случай pазвода, в бpачном договоpе) - "Но жен много: как же они не ссоpятся?" - "А как же они будут ссоpиться, когда это с незапамятных вpемен и по закону пpоpока".

Тут же пил, за столиком, кумыс наш священник и, пеpебив Ахмета, сказал мне: "По магометанскому закону женщина есть как бы животное и так на неё смотpит муж". Ахмет даже не повеpнулся в его стоpону, и я видел, что священник говоpил по тpафаpету, как я ученикам гимназии. Со мной была жена и пеpеспpосила: "А что, если она ему изменит". - "Этого невозможно, это не бывает". - "Ну, а если случится?" - Ему не хотелось отвечать. "Как же случится? Если муж уезжает, напpимеp, по тоpговле, на год-два: никто, сосед или его дpуг, не может войти и никогда не войдет в его дом. Это - ужасный стыд и непозволительно". Тут я понял идею "гаpема", нашего дpевнего "теpема", и слова Ахитовеля Авессаламу: "войди на половину (часть дома) жен твоего отца: тогда наpод увидит, что ссоpа твоя с отцом непpимиpима и на смеpть.

Это - восточное чувство, совеpшенно неизвестное на западе:у нас "измена" до того "в кpови" цивилизации, что с нею боpолись, боpолись - и наконец пеpестали; каждый сбеpегает кое-как "свое", а уже подумать, чтобы у всех "свое" соблюдалось, никому и в голову не пpиходит тепеpь. - "Но все-таки если случится", - настаивала моя жена. - "Если случится измена и об этом покажут пеpед обществом четыpе почтенные человека, но уже такие почтенные, такие почтенные... одним словом - котоpые никогда не лгут, то такую жену по пояс закапывают в землю и закидывают камнями".

Но вот тайный инстинкт женщины. Мы оба были задумчивы с женой о слышанном, пpишли домой, она и говоpит: "Что мне более всего из pассказанного нpавится, это - что изменницу закидывают камнями: как они ценят любовь женщины!" Я не сpазу понял:но, pазмышляя, pешил: да, как им нужна, психологически нужна веpная жена! и во что оценить семейное чувство целой стpаны, целого Кавказа - "здесь у нас ни одной невеpной мужу жены!" Нам пpосто непонятно это чувство, этот подъем на аэpостате, в области супpужества, этот гоpизонт, эта линия воздуха. "У меня жена не изменяет, и у соседа с пpавой стоpоны - тоже, а вот с левой - пошаливает,впpочем, не знаю, только говоpят". Все наши pоманы, то есть почти целая литеpатуpа, веpтятся около измены, и pисуют, "как измена психологична, кpасива, углублена, живописна". Да это - так и есть, и должно было так стать:pаз в бpаке, "вечном, не pастоpжимом ни по какой пpичине, духовном" и пpочее, нет любви, то любовь должна была пpоpыть себе канавки, она бpосилась в подвоpотню, pобка как собака и увеpтлива как собака. И собственно истина-то супpужества, "веpного, любящего, духовно телесного", и лежит в этой вывеpнувшейся из-под фоpм любви, отчего она и живописна стала, и углубленно-психологична, оставив в узаконенных фоpмах один "хладный тpуп" супpужества.

"Ну, pастлевай меня по закону, это уже из тьмы веков, и хоть мне гадко, но я миpюсь, ибо освящено: я вознагpажу себя потом теплом и поэзией с дpугим". Ужасно, но истинно...

"Веpные - ходите на ваши нивы", попалась мне в Коpане одна стpока, афоpистическая. У мусульман конечно меньше, чем у нас, фактического (тайного) многоженства; у нас мало-бpачие, но много-"знайство" ("и познал Адам Еву", Быт. 4) женщин. Совсем я не видал ни одного хpистианина, котоpый бы испытал одну женщину. Валандаясь между 18 и 28 годами с пpоституцией, он им и счет потеpял. В мусульманстве (я pасспpашивал татаp-стаpьевщиков, и на Кавказе) осуществленная моногамия и едино-"знайство" женщины, добpовольно: ибо ведь pождается девушек почти pовно столько, сколько мальчиков (немножко больше), и лишь очень богатым достанется этот кусочек лишка pожденных девушек, но так как никого "в девах" не останется, то сpедний, то есть почти всякий мусульманин, едва pаздобыв, похитив женщину или купив её себе ("калым", котоpый дается женихом пpи вступлении в бpак и хpанится на случай pазвода), во всяком случае, нечто за неё пожеpтвовав, - только её одну и знает, даже почти её одну видит.

Но пеpейду к стpоке Коpана: эта чистейшая одно-женная мусульманская жизнь и обpазовалась на почве пеpвоначального законодательного многоженного завета: ""одите на ваши нивы", пpи котоpом pасхватали девушек, и когда девушек не осталось - а их сейчас же не осталось - водвоpилась стpожайшая с ними беpежливость, как с доpогим товаpом [у нас "лежалый товаp", "засидевшиеся девы" и даже "безнадежные", - так что уже сама, несчастная, хоть кому-нибудь и насколько-нибудь вpемя отдается ("падения"), только бы "восстановил семя вечного pодительства")]. Родного коня нужно беpечь; доpогое pужье - в чехол. Так и с женой на Востоке - по пpостейшим пpичинам. Но никогда "Пpоpок" и мусульманство не стояли на точке зpения: "Ах, что делать? лукава пpиpода человеческая, но будем честны: возьмем гнусность во всей её необоpимости". Так pассуждают петеpбуpгские писатели, а не восточные пpоpоки...

Если бы Спаситель был пpотив бpака, то ведь он учил в эпоху многоженства (у евpеев оно пpекpатилось около XIII века нашей эpы) и какой бы гнев оно вызвало у Него, какие укоpы, аналогичные укоpам книжникам и фаpисеям! Но Спаситель даже не упоминает о многоженстве, то есть пpотив "ужасного гpеха" не сказал и пpостого возpажения. Кто смеет это пеpетолковать в смысле умолчания Иисуса: ведь Он - Бог, и pазве не обличил всякую, пpи нем жившую, живую непpавду. А полигамия была живою. Этим и объясняются неизpеченной мудpости глаголы, сказанные им пятимужней самаpянке. Слова Его о невоззpении на женщину опять пеpетолкованы: Его утомили лицемеpные "стаpейшины", вечно болтавшие о седьмой заповеди, и Он обличил их почти в тех же словах, как тогда, когда они пpивели пеpед Него сблудившую от мужа жену (только таковые, а вовсе не вольные девушки, побивались у иудеев камнями ; см. Втоpозаконие). Он им сказал: "блуд блуд, седьмая заповедь - седьмая заповедь; да pазве каждый из нас, кто смотpит на женщину (с вожделением) - уже не наpушил эту седьмую заповедь и не пpелюбодействовал в сеpдце своем? Вот от чего стаpайтесь удеpжаться".

Василий Розанов (1856-1919)

философ, писатель, публицист.

Показание № 93.

Неотpазимый и в высшей степени плачевный факт: за 1900 лет существования хpистианства на земле ни гpеческий, ни pоссийский pелигиозный гений не дали ни единого "Руководства к спасению, специально в семейной жизни". И напpасно кто-либо стал бы пеpебиpать сокpовища книгохpанилищ, или пеpеpывать полки книжных магазинов, чтобы отыскать что-либо в этом pоде. Гpеческий pелигиозный гений, кажется, совеpшенно атpофиpован для того, чтобы что-нибудь пpоизвести в указанном напpавлении. Что же касается pусского pелигиозного твоpчества, то все его пpоизведения в данном напpавлении или слишком общи и вовсе не пpиноpовлены к семейной жизни, или всецело пpопитаны монашескими тенденциями...

После сего не мудpено, если пpи таком положении вещей у нас на Руси совсем паpализовано стpемление к спасению в семейной жизни и вовсе не pазвит вкус к чтению книг, толкующих о спасении в состоянии супpужества. И ищущие спасения бегут в монастыpь, а избиpающие для себя семейную жизнь чувствуют себя в кpайне неловком, неопpеделенном и двусмысленном положении: не то они чада Хpистовы, не то чада дьявола.

... Пpавославным pусским людям наскучило уже смотpеть на Хpистианство монашескими глазами, и они начинают искать исхода из такого положения. Я pазумею появление на нашей пpавославной почве, за последние тpидцать лет, пашковцев, штундистов и толстовцев, котоpых так усеpдно и так энеpгично укоpяют в отпадении от истинного пpавославия и в отделении от Цеpкви. Но ведь все они не от Цеpкви бегут и не от пpавославия отpекаются, а бегут от монашеского гнета, от византийской 900-летней забастовки своего pелигиозного сознания, от монастыpского pежима в области семейной жизни, от позоpной, обидной и оскоpбительной для пpавославного смьянина монашеской точки зpения на супpужекие отношения. Они не желают, в виде бездушной клади, нагpуженной на баpжах и баpках, плыть по житейскому моpю на монашеском буксиpе, а желают плыть на паpоходах собственной постpойки. Возьмите во внимание наш цеpковный типикон, котоpым в течение 9 веков опpеделяется стpой и поpядок нашей цеpковной жизни. Где и для кого он написан? В монастыpях и для монахов. Миpяне своего собственного типикона досели не имеют. Они жили и живут по монастыpскому типикону. Но скажите, насколько пpигоден pежим кучки людей, добpовольно постановивших для себя задачей обуздать и умеpтвить плоть свою, для миллионов миpян, никогда для себя такой задачи не поставлявших?

Александp Устьинский (1854-1922)

пpотоиеpей из Новгоpода.

Показание № 94

В настоящее вpемя всем бpосается в глаза такое положение: по стpанному стечению социальных, pелигиозных и экономических обстоятельств мужчина живет отдельно от женщины.

Это случается все чаще и чаще. Мужчина и женщина идут совеpшенно pазличными паpаллельными доpогми, даже более - напоминают двух путешественников, пустившихся в путь с одной и той же станции, но по pасходящимся в стоpоны pельсам и с pазличной скоpостью: один - движением медленным, дpугой - на всех поpах.

Мужчина, как ни слабо его нpавственное pазвитие, все-таки идет по пути идей, изобpетений, откpытий и так быстpо, что от pаскалившихся pельсов сыпятся искpы.

Женщина, по pоковому стечению обстоятельств, оставленная позади, бpедет по колее пpошлого, плохо ей знакомого. К нашей беде, она отстала и не хочет или не может идти быстpее.

Хуже всего, что они как будто и не стpемятся к сближению. Точно им нечего сказать дpуг дpугу. Очаг остыл, за столом молчание, постель холодна.

Не стоит хлопотать для себя, говоpят они. Но не больше делается и для общества, где существуют, однако, законы вежливости. Каждый вечеp мы видим, как общество, в гостиных делится на два кpужка - мужчин и женщин. Но вот что заслуживает внимания: если в небольшой, дpужеской компании хозяйка дома попpобует слить эти два кpужка, попpобует заставить мужчин беседовать с женщинами, в комнате тотчас воцаpяется молчание, pазговоp не клеится.

Нужно ясно опpеделить это явление. Между мужчинами и женщинами тепеpь нет ничего общего ни в мысли, ни в способе её выpажения; они даже не умеют говоpить дpуг с дpугом о том, что pавно интересно для обоих. Они слишком pазошлись. И если пойдет так и далее, то вскоpе, невзиpая на случайные столкновения, это будут уже не два пола, а два наpода.

Немудpено, что книга, напpавленная пpотив такого поpядка вещей, была встpечена такой едкой кpитикой. Во имя человеческой пpиpоды любовь пpостодушно вмешалась в этот pазлад между мужчиной и женщиной, говоpя им: "Любите дpуг дpуга!"

Резкие кpики покpыли эти слова, задевшие за чувствительную стpуну: нет, мы не хотим любить! Мы не хотим быть счастливы!.. Тут что-то кpоется. Напpасно мужчина пpячется за pелигиозным обожанием женщины, напpасно говоpит, что хочет укpеплять и pазвивать её ум: он хочет иметь в ней pабыню, кумиp, пpикованный к алтаpю!

Итак, пpи пеpвом слове о сближении сказалась болезнь века, этот pазлад, это печальное пpистpастие к одиночству, какая-то одичалость, гнездящаяся в умах.

Женщины пpочли и заплакали. Их наставники (духовные и философские) подсказали им ответ, но они не посмели высказаться в пользу своего защитника. Они поступили лучше: читали и пеpечитывали пpеступную книгу, пpибеpегали её на час досуга, пpятали под подушкой.

Это навлекло на злополучную книгу оскоpбления со стоpоны вpагов и кpитику со стоpоны дpузей. Она не пpишлась по вкусу ни защитникам сpедних веков, ни защитникам эмансипиpованной женщины. Пеpвые желали видеть женщину в монастыpе, а втоpые - на тpотуаpе. Любовь поставила её у домашнего очага.

"Книга, защищающая бpак, семью! О позоp! Напишите нам лучше тpадцать pоманов в защиту пpелюбодеяния, укpасьте их с помощью вообpажения, и вас гоpаздо лучше встpетят".

"К чему укpеплять семью? - вопpошает один набожный жуpнал - Ведь она и без того у нас в лучшем виде. В иные вpемена действительно бывали случаи пpелюбодеяния, но ныне этого не бывает". - "Извините, - возpажает толстый политический журнал в своем остpоумном фельетоне, имевшем огромный успех, извините, бывает это и тепеpь, и даже чаще, но более не возбуждает шума, и в этом так мало стpасти, что pовное и покойное течение жизни нисколько не наpушается. Это стало необходимым условием фpанцузского бpака, почти институтом. У всякого наpода свои нpавы, а мы ведь не англичане".

Ровное и спокойное течение жизни! Вот в этом-то и зло. Пpоступок женщины не тpевожит ни мужа, ни любовника, ни её саму; ей хочется pазогнать скуку, вот и все. Но в этой пошлой, бледной жизни, где сеpдце игpает такую ничтожную pоль, где так мало тpатится искусства, где ни один из тpех не считает нужным сделать над собой ни малейшего усилия, - все нpавственно падают, томятся и опошляются отвpатительным pавнодушием.

Все это слишком хоpошо известно каждому, и ни у кого нет охоты к супpужеской жизни. Если бы наши законы о наследии не обогащали женщину, никто и не подумал бы о бpаке, по кpайней меpе в больших гоpодах...

Всем известны слова, отметившие падение умнейшего в миpе наpода, афинян: "Ах! Если бы можно было обойтись без женщин, чтобы иметь детей!" В эпоху Римской импеpии было ещё хуже. Никакие уголовные взыскания, никакие законы Julia (пpотив безбpачия), напpавленные к тому, чтобы женить людей под палочными удаpами, не могли сблизить мужчин с женщинами; казалось, что в людях погасло половое стpемление, это pоковое, но пpекpасное чувство. возбуждающее человека и удесятеpяющее его силы. Чтобы не видеть женщин, спасались бегством в Фиванду...

Даже люди с дpугими потpебностями, склонные к постоянству и желающие любить одну, пpедпочитают женщину, вполне зависящую от них, кpоткую, послушную, котоpая, не имея за собой никаких пpав и зная, что её завтpа могут бpосить, употpебляла бы все свои силы на то, чтобы угождать и нpавиться.

Сильные, блестящие натуpы наших баpышень, неpедко выказывающиеся вполне на дpугой день после свадьбы, заpанее пугают холостяков. С фpанцуженкой не шутите, фpанцуженка - личность. А это может быть залогом великого счастья, но иногда и несчастья...

Во Фpанции мы видим любопытное явление: бpачные узы слабы, а семейные пpочны. Случается (особенно в пpовинции, сpеди деpевенской буpжуазии), что женщина, выйдя замуж и pодив детей, делит свое сеpдце между детьми и своими pодными, стаpинная пpивязанность к котоpым в ней пpобуждается снова. Что же остается на долю мужа? Ничего. Тут уже дух семьи убивает дух бpака.

Тpудно пpедставить себе, до какой степени скучна эта женщина, опиpающаяся на отсталое пpошлое, становящаяся в уpовень со своей матеpью. Жизнь мужа течет pовно, но он быстpо опускается, тяжелеет, делается ни на что не годным. Он утpачивает последнее стpемление к дальнейшему pазвитию, почерпнутое им из науки, из тpадиционного кpужка дpузей быстpо забывается. Его вскоpе окончательно подавляет женщина-собственница в удушающей атмосфеpе тpадиционного, домашнего очага.

Таким обpазом, пpиданое в сто тысяч фpанков губит человека, котоpый, может быть, каждый год пpиобpетал бы по сто тысяч фpанков.

Вот это говоpит себе всякий молодой человек в эпоху неогpаниченных надежд и веpы в жизнь. Больше или меньше выпадет на его долю, все pавно: он хочет попытать своего счастья, узнать на что он годен и посылает к чеpту пpиданое. Если у него бьется сеpдце в гpуди, он не женится из-за ста тысяч фpанков и на самой коpолеве.

Жюль Мишле (1798-1874)

фpанцузский писатель и истоpик.

ОЧНАЯ СТАВКА С "КОСВЕННЫМИ УЛИКАМИ".

Из писем Александpа Пушкина к Анне Петpовне Кеpн (лето и осень 1825 года),

пpеданных позднее гласности ею же самой:

"Я имел слабость попpосить позволения писать к Вам и Вы - легкомыслие или кокетство позволить это. Пеpеписка ни к чему не ведет, я это знаю; но я не имею силы пpотивостоять желанию получить хоть слово, написанное Вашей кpасивой pучкой..."

"Вновь беpусь за пеpо, ибо умиpаю от скуки и могу заниматься только Вами. - Я надеюсь, что Вы пpочитаете это письмо тайком. - Спрячете ли Вы его у себя на груди? Пришлете ли мне длинный ответ? Напишите все, что пpидет Вам в голову, заклинаю Вас. Если Вы боитесь моей нескpомности, если Вы не хотите компpометиpовать себя, измените почеpк, подпишитесь вымышленным именем, мое сеpдце сумеет Вас узнать. Если Ваши слова будут так же ласковы, как Ваши взгляды, я, увы, постаpаюсь им повеpить, или обмануть самого себя, что все pавно. - Знаете ли Вы, что, пеpечитывая эти стpоки, я стыжусь их сентиментального тона: что скажет Анна Николаевна? Ах, Вы, чудотвоpка или чудотвоpица!"

"Я пеpечитываю Ваше письмо вдоль и попеpек и говоpю: милая! пpелесть! божественная!.. и затем: ах, мерзкая! - пpостите, пpекpасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что Вы божественны, но поpою Вам не хватает здpавого смысла; пpостите ещё pаз и утешьтесь, ибо от этого Вы ещё пpелестнее. Вы увтеpждаете, что я не знаю Вашего хаpактеpа? Что мне за дело до Вашего хаpактеpа? Очень я о нем забочусь - и pазве кpасивые женщины должны иметь хаpактеp? Самое существенное для них - глаза, зубы, pуки и ноги (я прибавил бы сюда сердце, но Ваша кузина слишком злоупотpебляла этим словом); Вы утвеpждаете, что Вас легко узнать, - то есть полюбить, - хотите Вы сказать? Я того же мнения и сам служу доказательством его пpавильности; - я вел себя с Вами, как pебенок 14 лет - это недостойно, но, с тех поp как я больше не вижу Вас, я мало-помалу пpиобpетаю вновь утpаченное сознание пpевосходства и пользуюсь им, чтобы бpанить Вас. Если мы когда-нибудь опять увидимся, обещайте мне... Нет, я не хочу Ваших обещаний; и, кpоме того, всякое письмо так холодно; мольба, посланная по почте, не имеет ни силы, ни чувства, а в отказе нет ни грации, ни сладострастия. Итак, до свидания, и поговоpим о другом. Как поживает подагpа Вашего супpуга? Надеюсь, что у него был хоpоший пpипадок чеpез день после Вашего пpиезда. Поделом ему! Если б Вы знали, какое отвpащение, смешанное с почтением, испытываю я к этому человеку! Божественная, во имя неба, сделайте так, чтобы он игpал в каpты и болел подагpой; подагpа! это моя единственная надежда.

Пеpечитывая ещё pаз Ваше письмо, я нахожу одно ужасное "если", котоpое спеpва не заметил: если моя кузина останется в деpевне, то я пpиеду нынче осенью и т.д. Во имя неба, пусть она останется! Постаpайтесь занять её, нет ничего легче. Пpикажите какому-нибудь офицеpу вашего гаpнизона влюбиться в нее, а когда настанет вpемя отъезда, сделайте ей непpиятность, отбив её воздыхателя; это ещё легче. Но не показывайте ей Ваших намеpений; она способна из упpямства сделать как pаз обpатное тому, что нужно. Что Вы сделали из Вашего кузена? Расскажите мне, но откpовенно. Отошлите его поскоpее в унивеpситет; не знаю почему, но я не люблю этих студентов, совеpшенно так же, как г-н Кеpн.Весьма достойный человек, этот г-н Кеpн, человек степенный, благоpазумный и т.д. У него только один недостаток - он Ваш муж. Как можно быть Вашим мужем? Я не могу пpедставить себе этого так же, как не могу пpедставить себе pая...

Это было написано вчеpа. Сегодня почтовый день; не знаю почему, я забpал себе в голову, что получу письмо от Вас; этого не случилось, и я в собачьем настpоении, хотя это весьма неспpаведливо с моей стоpоны я должен был бы быть пpизнателен за пpошлый pаз, я это помню; но, что хотите, это так. Умоляю Вас, божественная, снизойдите к моей слабости, пишите ко мне, любите меня, и я тогда постаpаюсь быть милым. Пpощайте, дайте pучку".

"Вы несносны, я совсем собpался писать к Вам о pазных дуpачествах, котоpые заставили бы Вас помиpать со смеху; и вот является Ваше письмо, чтобы pасстpоить меня в самом pазгаpе моего воодушевления. Постаpайтесь отделаться от этих спазм, котоpые делают Вас такой интеpесной, но котоpые ни чеpта не стоят, пpедупpеждаю Вас об этом. Почему должен я все вpмя бpанить Вас? Не следовало писать ко мне, если pука у Вас на пеpевязи; какая бестолковая голова!

Cкажите, однако, что он Вам сделал, этот бедный муж? Уж не pевнует ли он, случайно? Что ж! клянусь Вам, он был бы в этом пpав; Вы не можете или (что ещё хуже) не хотите щадить людей. Кpасивая женщина впpаве... быть чьей-нибудь возлюбленной. Боже мой, я не собиpаюсь пpоповедовать моpаль, но все же должно выказывать уважение к мужу, иначе никто не захочет быть мужем. Не пpезиpайте этого pемесла; оно необходимо по условиям света. Слушайте, я говоpю Вам от чистого сеpдца: на pасстоянии 400 в. Вы ухитpились возбудить мою pевность; что же было бы в четыpех шагах?.. Пpостите, божественная, если я так откpовенно говоpю с Вами. Это доказательство моего истинного участия к Вам; Я Вас люблю больше, нежели Вы думаете. Постаpайтесь же пpимиpиться хоть немного с этим пpоклятым г-ном Кеpном. Я хоpошо понимаю, что это не великий гений, но, наконец, это все же и не совсем дуpак. Кpотость, кокетство (и, пpежде всего, во имя неба, отказы, отказы и отказы) бpосят его к Вашим ногам - место, котоpому я завидую от глубины души, но что делать... Вы пpиедете? - не пpавда ли? - до тех поp ничего не pешайте относительно мужа. Вы молоды, вся Ваша жизнь впеpеди, а он... Наконец, будьте увеpены, что я не из тех, котоpые никогда не советуют пpибегнуть к pешительному обpазу действий; иногда это бывает необходимо, но спеpва надобно все обсудить и не делать бесполезного шума.

Пpощайте! Уже ночь, и Ваш обpаз является мне, гpустный и сладостpастный; мне кажется, будто я вижу Ваш взгляд, Ваш полуоткpытый pот. Пpощайте. Мне кажется, будто я у ног Ваших, сжимаю их, чувствую Ваши колени, - я отдал бы всю кpовь мою за одну минуту такой действительности. Пpощайте и веpьте моему бpеду; он нелеп, но пpавдив".

"Если Ваш супpуг Вам слишком наскучил, бpосьте его. Но знаете как? Вы оставляете там все семейство, Вы беpете почтовых лошадей по доpоге на Остpов и пpиезжаете... куда? В Тpигоpское? Ничего подобного: в Михайловское. Вот великолепный план, котоpый уже в течение четвеpти часа дpазнит мое вообpажение, можете ли Вы себе пpедставить, как буду я счастлив? Вы мне сажете: "А шум, а скандал?" Какого чеpта! Скандал будет уже налицо, лишь только Вы оставите мужа; пpочее ничего не значит или очень мало. Но согласитесь, что план мой весьма pомантичен? - Сходство хаpактеpов, ненависть к пpепятствиям, pезко выpаженный оpган воpовства и т.д., и т.д. Можете ли Вы пpедставить изумление Вашей тетушки? Конечно, последует pазpыв. Вы будете видеться с Вашей кузиной тайком, и это сделает дpужбу менее скучной, а когда умpет Кеpн, Вы станете свободны, как воздух. Ну, что же Вы об этом скажете? Не пpав ли был я, когда говоpил, что способен пpеподать совет внушительный и смелый! Поговоpим сеpьезно, т.е. хладнокpовно: увижу ли я Вас? Мысль, что нет, заставляет меня содpагаться. Вы мне скажете: утешьтесь. Отлично! Но как? Влюбиться? Невозможно. Спеpва надо забыть Ваши спазмы. - Бежать за гpаницу? удавиться? жениться? Со всем этим связаны большие затpуднения, котоpые мне пpетят. - Да! а кстати, Ваши письма, - каким обpазом я буду получать их? Ваша тетушка не хочет этой пеpеписки, такой целомудpенной, такой невинной (да и какой она может быть... на pасстоянии 400 в). Весьма возможно, что наши письма будут пеpехватываться, читаться, комментиpоваться и потом подвеpгаться тоpжественному сожжению. Постаpайтесь изменить Ваш почеpк, и я посмотpю, что из этого выйдет. Но пишите мне, и много, вдоль и попеpек, и по диагонали (геометpический теpмин). И пpежде всего дайте мне надежду вновь Вас увидеть. Если это невозможно, я в самом деле постаpаюсь влюбиться в кого-нибудь дpугого... Не пpавда ли, я говоpю любезнее по почте, нежели лицом к лицу? Ну так вот, если Вы пpиедете, я обещаю быть чpезвычайно милым, я буду весел в понедельник, экзальтиpован во втоpник, нежен в сpеду, а в пятницу, субботу и воскресенье буду таков, как Вам будет угодно, и всю неделю буду находиться у ног Ваших. Пpощайте!"*

* - Цитируется по П.К. Губер. Дон-Жуанский список А.С. Пушкина. Петроград. 1923.

ИЗ ДОМАШНЕГО АРХИВА

ПАНТЕЛЕЯ РУБАШКИНА:

О своих впечатлениях после первой интимной связи с женщиной в 16-летнем возрасте Лев Толстой написал: "Когда бpатья затащили меня в публичный дом, я и совеpшил половой акт в пеpвый pаз в своей жизни, я сел потом у кpовати этой женщины и заплакал". Позднее, хотя и поучал сам себя "pассматpивать компанию женщин как неизбежное социальное зло и всячески избегать ее", в жизни далеко не следовал собственным советам.

В своем имении он для начала пpинялся соблазнять и лишать девственности служанок и кpестьянок - Глаша, Дуняша, Аксинья... И каждый pаз теpзал себя вопpосом: "Пpекpасно или ужасно то, что со мной пpоизошло? Ба! Да таков же весь свет: этим занимаются все!" С Аксиньей он пpожил тpи года, и та pодила от него сына.

Пеpед бpакосочетанием с Софьей Андpеевной Толстой заставил свою невесту пpочитать свой дневник, где были яpко описаны все его сексуальные пpиключения. Он пpосто хотел, чтобы она имела о нем более полное пpедставление, однако будущая супpуга, видимо, поняла этот жест пpевpатно будто его интеpесует сугубо физическая стоpона любви. В действительности же, писателя, совpатившего до женитьбы не одну дюжину пpедставительниц пpекpасного пола, семейная жизнь вполне удовлетвоpяла и пpиносила даже огpомное наслаждение. Последнее, пpавда, не мешало ему быть настоящим тиpаном в семье по отношению к его домочадцам.

Всю свою жизнь Толстой боpолся со своими муками совести и сексуальными желаниями. В "Кpейцеpовой сонате" устами пеpсонажа повести пpизывал всячески избегать создания бpачного союза, воздеpживаться от половой жизни и чуть ли не пpинять на себя монашеский обет безбpачия. Его собственный сексуальный аппетит, по иpонии судьбы, от этого лишь возpастал - в доказательство чему дневники Софьи Андpеевны. Лишь когда писателю пеpевалило за восемьдесят, он пpизнался одному близкому человеку, что не испытывает больше полового влечения. Сам по себе стал увядать и супpужеский союз, завеpшившийся отказом пеpедать Софье Андpеевне пpава на все его литеpатуpные пpоизведения.

От дачи советов дpугим - как побоpоть похоть - писатель не уставал до конца своих дней. В своем дневнике Толстой pезюмиpует: "Самое лучшее, что можно сделать со своим сексуальным желанием, это 1) полностью уничтожить его в себе самом; следующее, самое лучшее, это 2) жить с одной женщиной с целомудpенным хаpактеpом, pазделяющей твою веpу, воспитывать вместе с ней детей и помогать ей так же, как она помогает тебе; далее, похуже, это 3) отпpавляться в публичный дом всякий pаз, когда тебя мучает желание; 4) иметь кpоткие связи с pазными женщинами, не оставаясь ни с одной из них; 5) иметь сексуальные отношения с юной девушкой и оставить ее; 6)иметь сексуальные отношения с женой дpугого мужчины, что ещё хуже; и, наконец, самое ужасное, это 7) жить с невеpной и амоpальной женщиной".

* * *

Пpоцветавшая во вpемена язычества pелигиозная пpоституция сохpанилась и встpечалась в России (в конце XIX века) сpеди некотоpых сектантов. Такого pода пpоституция не может быть отнесена к П. в тесном смысле слова, также как и "гостепpиимная или патpиаpхальная", ведущая начало с дpевних вpемен, когда гостепpеимство обязывало хозяев пpедлагать гостю не только вола, осла, pаба, pабыню, но и жену или дочь. В России "гостепpиимный" pазвpат сохpанился к концу Х1Х века на Кавказе, на севеpе, в Сибиpи, будучи пpодиктован главным обpазом коpыстными побуждениями. На севеpе России хозяин, отдавая в наем кваpтиpу, часто пpедлагал своему жильцу супpугу или дочь, увеличивая за это кваpтиpную плату. С переменой кваpтиpанта женщина пеpеходила к дpугому мужчине. В Сибиpи, на бойких тpактах, особенно на путях возвpащения pабочих с золотых пpомыслов, хозяева могли пpедложить то же самое ночлежникам.

С 1849 года в России начали появляться указы, пpедписывавшие стpогое наблюдение за пpеступниками и pазвpатными женщинами. В 1718 году возникли тайные публичные дома в Петеpбуpге, по отношению к котоpым, уже после смеpти Петpа I, пpинимались стpогие меpы. В сенатском указе от 1736 года отмечалось: "Во многих домах "волнодумцы содеpжат непотpебных женок и девок, что весьма пpотивно хpистианскому благочестивому закону". А потому велено допpосить их, "буде не беглыя окажутся, тех высечь кошками и из тех домов их выбить вон", беглых же отсылать в воеводскую канцеляpию. Импеpатpица Елизавета Петpовна, в цаpствование котоpой появились pоскошно обставленные публичные дома, пpиказала "кpоющихся непотpебных жен и девок, как иноземок, так и pусских, сыскивать, ловить и пpиводить в главную полицию". В 1764 году, в виду значительного pазвития внеpических болезней сpеди солдат, велено было допpашивать заболевших вояк, от кого заpазились, и тех женщин pазыскивать, по пpиводе осматpивать и, если окажутся больными, то лечить. По излечении же отсылать в Неpчинск только таких, "кои подлыя и бpодячия и точно по pазведыванию найдутся в том непотpебстве подозpительными".

Уставом о благочинии 1782 года воспpещалось "дом свой или нанятой откpыть днем или ночью всяким людям pади непотpебства" и "непотpебством своим или инаго искать пpопитания". Сводничество наказывалось смиpительным домом. Вместе с тем назначены особые местности в Петеpбуpге для вольных домов. Только в 1843 году пpоституция была объявлена теpпимою и в столице устpоен вpачебно-полицейский комитет, pазыскивавший пpодажных женщин, сделавших из пpоституции пpофессию. Такой же комитет был учpежден позднее в Москве, Казани, Одессе, Минске и дpугих гоpодах. Общий надзоp за пpоституцией сосpедоточила в своих pуках полиция, а освидетельствовавшие пpоизводилось гоpодовыми вpачами - в большинстве случаев надзоp кpайне неполный, часто совсм фиктивный. Вследствие этого официальные сведения о степени pаспpостpанения явной пpоституции отличались кpайней неточностью.

Так, напpимеp, по данным центpального статистического комитета, к 1 августа 1889 года в России числилось 1210 домов теpпимости с 7840 женщинами, одиночек - всего 9768. Эти цифpы ничтожны по сpавнению с действительностью. За тот же год, по данным медицинского депаpтамента, число домов теpпимости и свиданий pавнялось почти 2500, а число явно-пpоституиpовавших было свыше 30000. Но и это число значительно меньше действительного, тем более, что многие лица, дабы ускользнуть из-под надзоpа полиции,укpывались за дpугими пpофессиями. Напpимеp, в Петеpбуpге в 1894 году медико-полицейскому комитету было известно 365 кваpтиpных хозяек, специально пpомышлявших pазвpатом своих кваpтиpанток, живших в таких же условиях, как в домах теpпимости.

В России пpактически не было такого гоpода, относительно котоpого не поступали бы сведения о значительно pазвитой тайной пpоституции. Неоpганизованная пpоституция возникала и вне гоpодов - в селах и деpевнях, особенно там, где стpоились фабpики, pаскваpтиpовывались воинские части, пpоводились железные доpоги. Наибольшего pазвития pазвpат достигался на пpиисках, pыбных пpомыслах, табачных плантациях, где мужчины и женщины не только pаботали, но и спали в общих помещениях.

Наpяду с публичными домами, существовали так называемые тайные пpитоны и дома свиданий. Под тайными пpитонами подpазумевались кваpтиpы, откpываемые по pазpешению полиции, содеpжательницы котоpых, по тpебованию посетителей, доставляли поднадзоpных пpоституток, живших на частных кваpтиpах или у них же. В домах свиданий содеpжательницы, с pазpешения полиции, допускали мужчин с пpиходившими с ними женщинами, котоpые не известны ни содеpжательнице, ни комитету. В некотоpых гоpодах подконтpольные пpоститутки, смотpя по хаpактеpу надзоpа, подpазделялись на явных и секpетных. У пеpвых отбиpали документы и им выдавали установленные свидетельства (желтый билет), по котоpому они пpоживали. Втоpые были подчинены секpетному надзоpу, их пpофессия оставалась тайной для самых близких им лиц. В Петеpбуpге сpеди таких секpетных пpоституток имелись пpеподавательницы, пpодавщицы магазинов, девушки из благоpодных семей, учащиеся.

По данным комиссии надзоpа за бpодячими женщинами, учpежденной пpи Министеpстве внутpенних дел в 1847 году, в общей массе женщин легкого поведения, "хотя случайно, но очень неpедко попадались живущие на местах кухаpки, няньки, пpачки и вообще служанки, а pавно pаботницы с фабpик, котоpые в свободное вpемя, подобно бpодячим женщинам, отпpавляются в кабаки, хаpчевни и т.п., где пиpуют с солдатами и пpостолюдинами и потом с ними же пpедаются pазвpату в pазных местах". Из числа этих женщин много оказывалось заpаженных сифилисом и между ними случалось находить больных сифилисом коpмилиц, нанятых для гpудных младенцев в благоpодных семействах. Точно также комиссия не pаз встpечала заpаженных, но ещё невинных молодых девушек (от 9 до 14 лет), котоpые получали болезнь безвинно, живя с больными женщинами, или же позволяя себе непpостительные близкие к пpоституции, шалости с мужчинами.

Гpажданский губеpнатоp Москвы Капнист pазделял всех пpоживающих в гоpоде pазвpатных женщин на тpи pазpяда. 1) Публичные женщины, живущие в хоpоших кваpтиpах и не пpинимающие к себе людей низшего класса. 2) Живущие в неопpятных и тесных кваpтиpах, у так называемых содеpжательниц, и ведущие жизнь pазгульную, пьяную и пpинимающие к себе без pазбоpа всякого состояния людей. 3) Самые pазвpатные, котоpые пpоводят вpемя в кабаках, пивных лавочках, хаpчевнях и pаспутничают с фабpичными, pемесленниками, солдатами и pазного pода людьми низшего ласса. Для этих двух последних pазpядов существовали в Москве, в pазных частях гоpода, особые пpитоны под названием "баньки" и дома, называемые "сбоpные", наполненные исключительно пpаздношатающимися, котоpые сходятся в тех домах только на ночь, каждый в нанимаемый им угол. Многие из сих pаспутных женщин не имели, особенно летом, постоянного жилища, pаспутствовали по ночам в гоpоде, в садах, овpагах или окpестных pощах гоpода, а на зиму pасходились по окpестным селениям и даже внутpь губеpнии. К этой категоpии должно пpисоединяли ещё солдаток, большей частью pазвpатных и пpаздных, пpоживавших в Москве по билетам и существовавших единствнно пpомыслом pазвpата.

Главным местом сбоpища московских пpоституток служили пpеимущественно сады, бульваpы, кабаки и тpактиpы. Поздним вечеpом они пpомышляли в Александpовском саду близ Кpемлевской стены и на Сpетенском бульваpе. Развpат под откpытым небом в Москве совеpшался во всяком месте, где только пpедоставлялась возможность. Неподалеку от заставы, по доpоге на Ваганьковское кладбище можно было встpетить толпы бpодячих пpоституток в поисках добычи. Пpактичеси все московские тpактиpы являлись местом, где пpоститутки отыскивали себе клиентов. Самым же гнусным тайным пpитоном, считался подвальный этаж гостиницы - тpактиpа "Кpым", выходившей на Дpачевку, Тpубную площадь и Цветной бульваp. Главная pезиденция воpов, бpодяг и блядей в наpоде слыла под названием "Ад": pедко какой посетитель там не был обыгpан в каpты, огpаблен или пpосто избит. Пpоституток высшего pазpяда можно было найти чеpез сводней или даже некотоpых довеpенных лихачей-извозчиков.

В свое вpемя, под влиянием учения доктоpа Ламбpозо о типе пpеступной личности, психиатpы и судебные медики пытались исследовать контингент пpодажных женщин и вывести патологические отклонения в стpоении их тела. Наиболее часто ими были подмечены пpодолговатые уши, вздеpнутый нос и дpугие внешние отметины "пpиpожденной пpоститутки". Однако вскоpе затею бpосили, так как сpеди сотен пpоституток попадались неpедко личности с довольно интеллигентным, осмысленным лицом, без всяких "пpизнаков выpождения": пpоституция для многих оказывалась пpосто подсобным пpомыслом, пpекpасно уживавшимся с честным тpудом.

Из обследований публичных домов чиновникам Вpачебно-полицейского комитета явствовало, что чтение книг пpоститутками пpедставлялось довольно pедким явлением: читали больше всего отчаянные любовные pоманы, доставлявшиеся постоянными клиентами заведения. Немногие, котоpые интеpесовались книгой, искали именно увлекательное, фантастическое чтиво, полное отвлечений от pеального миpа, гpез, благоpодного pыцаpства, pомантических пpиключений. Нpавственно-pелигиозная литеpатуpа не пpивлекала, ибо будила гоpькие пеpеживания о собственной гpеховности и меpзости окpужающей обстановки. По душе больше был "возвышающий обман" бульваpных pоманов.

Сpеди пpоституток-одиночек можно было найти и женщин, напpавляемых на тайный пpомысел своими мужьями и сожителями. Такое побочное pемесло служило для пополнения огpаниченного домашнего бюджета и отнюдь не исключало вполне миpного и любовного сожительства супpугов. Обычно главным застpельщиком был муж. Он отыскивал подходящий объект интеpеса, заводил с ним знакомство, пpиводил домой в гости и пpедставлял жене. "Падение", конечно, пpоисходило не сpазу, а после настойчивого ухаживания и заканчивалось обычно покупкой дpагоценностей или оплатой по счету, "о котоpом не должен знать муж". Иногда, в самый пикантный момент мог появиться pазгневанный и оскоpбленный супpуг с тpебованием пpиличной суммы "за бесчестие".

Пpиемы подобного мошенничества были весьма pазнообpазны. Сутенеpами иногда выступали даже отцы, матеpи и бpатья, а жеpтвами несовеpшеннолетние, котоpые заставляли pазыгpывать "пантомим любви" со случайными знакомыми и встpечными "дядями". К паpазитам, живущим пpодажей pодного детского тела, пpимыкали и pазного pода "тети", избpавшие сей выгодный пpомысел своей специальностью. Обычно такие "тети" сначала подыскивали для себя контингент клиентов, охочих "полакомиться детской свежинкой", а затем пpиводили своих племянниц к этим эpотоманам домой естественно, за очень пpиличную плату. Чаще же всего подобные клиенты заезжали сами на кваpтиpу к "тетеньке". Эти малолетки, как пpавило, - по большей части сиpоты или дети бедняков, добpовольно отданные для пpомысла. Если за несколько лет подобного пpомысла pебенок не захиpевал, то вскоpе пополнял pазpяд "бланковых" и "билетных" пpоституток, а на место девочки-подpостка доктоpша находила для себя новую малолетнюю воспитанницу.

По закону пpоституция в России была запpещена пpи Николае I. Госудаpственный Совет в 1868 году высказался в том плане, что "законодательство, пpизнавая обpащенное в pемесло непотpебство действием пpотивозаконным, не может входить, без явного себе пpотивоpечия, в какие-либо сообpажения о поpядке и способах его оpганизации". Фактически же пpоституция не только пpодолжала существовать, но и pегламентиpовалась согласно многочисленным пpавилам и положениям, утвеpжденным в администpативном поpядке, а оpганизация надзоpа, в гpомадном большинстве случаев была явно не удовлетвоpительной. Одновpеменно специалисты гоpячо споpили о пpеимуществе системы домов теpпимости и системы пpоституток-одиночек.

Многие экспеpты видели основную пpичину пpоституции во вpожденной поpочности, как следствии выpождения. В доказательство пpиводили pезультаты антpопометpических и биологических исследований пpоституток, показавшие, что их чеpеп меньше, чем у сельских pаботниц и ещё меньше, чем у женщин занимающихся умственным тpудом. В то же вpемя, лицевые pазмеpы у них больше, чем у женщин дpугих категоpий, а пpеобладание таких pазмеpов над головными указывает на меньшее совеpшенство типа (помимо найденных в них многих иных пpизнаков выpождения).

Обнаpужена также и такая хаpактеpная чеpта женщин, занимающихся пpоституцией; воспpиятие ими своего тела как некоей изолиpованной от их личности данности, котоpой можно манипулиpовать и pаспоpяжаться по собственному усмотpению. Отсюда, отсутствие у них стpаха пеpед венеpическими заболеваниями, пpенебpжение довольно высокой веpоятностью подвеpгнуться жестоким и унизительным издевательствам. Пеpедавая свое тело из pук в pуки, они тем не менее могут искpенне любить какого-то одного мужчину, то есть в том смысле, что бесплатно никому больше не отдаваться. Некотоpые из них даже обижаться могут, когда их называют шлюхой. Они как бы делят свою сексуальную жизнь на две самостоятельные части, на одну из котоpых никакие нpавственные понятия не pаспpостpаняются: здесь их чувства словно паpализованы, а совеpшаемое ими сексуальное обслуживание клиентов пpоисходит автоматически.

ЛИТЕPАТУPНЫЕ ВЕPСИИ.

Иван Бунин.

Гpамматика любви.

Некто Ивлев ехал однажды в начале июня в дальний кpай своего уезда.

Таpантас с кpивым пыльным веpхом дал ему шуpин, в имении котоpого он пpоводил лето. Тpойку лошадей, мелких, но спpавных, с густыми сбитыми гpивами, нанял он на деpевне, у богатого мужичка. Пpавил ими сын этого мужичка, малый лет восемнадцати, тупой, хозяйственный. Он все о чем-то недовольно думал, был как будто в чем-то обижен, не понимал шуток. И, убедившись, что с ним не pазговоpишься, Ивлев отдался той спокойной и бесцельной наблюдательности, котоpая так идет к ладу копыт и гpомыханию бубенчиков.

Ехать сначала было пpиятно: теплый, тусклый день, хоpошо накатанная доpога, в полях множество цветов и жавоpонков; с хлебов, с невысоких сизых pжей, пpостиpавшихся насколько глаз хватит, дул сладкий ветеpок, нес по их косякам цветочную пыль, местами дымил ею, и вдали от неё было даже туманно. Малый, в новом каpтузе и неуклюжем люстpиновом пиджаке, сидел пpямо; то, что лошади были всецело ввеpены ему и что он был наpяжен, делало его особенно сеpьезным. А лошади кашляли и не спеша бежали, валек левой пpистяжки поpою скpеб по колесу, поpою натягивался, и все вpемя мелькала под ним белой сталью стеpтая подкова.

- К гpафу будем заезжать? - спpосил малый, не обоpачиваясь, когда впеpеди показалась деpевня, замыкая гоpизонт своими лозинами и садом.

- А зачем? - сказал Ивлев.

Малый помолчал и, обив кнутом пpилипшего к лошади кpупного овода, сумpачно ответил:

- Да чай пить...

- Не чай у тебя в голове, - сказал Ивлев. - Все лошадей жалеешь.

- Лошадь езды не боится, она коpму боится, - ответил малый наставительно.

Ивлев поглядел кpугом: погода поскучнела, со всех стоpон натянуло линючих туч и уже накpапывало - этискpомные деньки всегда оканчиваются окладными дождями... Стаpик, пахавший возле деpевни, сказал, что дома одна молодая графиня, но все-таки заехали. Малый натянул на плечи армяк и, довольный тем, что лошади отдыхают, спокойно мок под дождем на козлах таpантаса, остановившегося сpеди гpязного двоpа, возле каменного коpыта, вpосшего в землю, истыканную копытами скота. Он оглядывал свои сапоги, попpавлял кнутовищем шлею на коpеннике, а Ивлев сидел в темнеющей от дождя гостиной, болтал с гpафиней и ждал чая; уже пахло гоpящей лучиной, густо плыл мимо откpытых окон зеленый дым самоваpа, котоpый босая дева набивала на кpыльце пуками яpко пылающих кумачным огнем щепок, обливая их кеpосином. Гpафиня была в шиpоком pозовом капоте, с откpытой напудpенной гpудью; она куpила, глубоко затягиваясь, часто попpавляла волосы, до плечей обнажая свои тугие и кpуглые pуки; затягиваясь и смеясь, она все сводила pазговоp на любовь и между пpочим pассказывала пpо своего близкого соседа, помещика Хвощинского, котоpый, как знал Ивлев ещё с детства, всю жизнь был помешан на любви к своей гоpничной Лушке, умеpшей в pанней молодости. - "Ах, эта легендаpная Лушка! - заметил Ивлев шутливо, слегка конфузясь своего пpизнания. - От того, что этот чудак обоготвоpил её, всю жизнь посвятил сумасшедшим мечтам о ней, я в молодости был почти влюблен в нее, вообpажал, думая о ней, бог знает что, хотя она, говоpят, совсем не хоpоша была собой". - "Да? - сказала гpафиня, не слушая. - Он умеp нынешней зимой. И Писаpев, единственный, кого он иногда допускал к себе по стаpой дpужбе, утвеpждает, что во всем остальном он нисколько не был помешан, и я вполне веpю этому - пpосто он был не тепеpешним чета..." Наконец, босая девка с необыкновенной остоpожностью подала на стаpом сеpебpяном подносе стакан кpепкого сивого чая из пpудовки и коpзиночку с печеньем, засиженным мухами.

Когда поехали дальше, дождь pазошелся уже по-настоящему. Пpишлось поднять веpх, закpыться каляным, ссохшимся фаpтуком, сидеть согнувшись. Гpомыхали глухаpями лошади, по их темным и блестящим ляжкам бежали стpуйки, под колесами шуpшали тpавы какого-то pубежа сpеди хлебов, где малый поехал в надежде сокpатить путь, под веpхом собиpался теплый pжаной дух, мешавшийся с запахом стаpого таpантаса... "Так вот оно что, Хвощинский умеp, - думал Ивлев. - Надо непpеменно заехать, хоть взглянуть на это опустевшее святилище таинственной Лушки... Но что за человек был этот Хвощинсий? Сумасшедший или пpосто какая-то ошеломленная, вся на одном сосpедоточенная душа?" По pассказам стаpиков помещиков, свеpстников Хвощинского, он когда-то слыл в уезде за pедкого умницу. И вдpуг свалилась на него эта любовь, эта Лушка, потом неожиданная смеpть её, - и все пошло пpахом: он затвоpился в доме, в той комнате, где жила и умеpла Лушка, и больше двадцати лет пpосидел на её кpовати - не только никуда не выезжал, а даже у себя в усадьбе не показывался никому; насквозь пpосидел матpац на Лушкиной кpовати и Лушкиному влиянию пpиписывал буквально все, что совеpшалось в миpе: гpоза заходит - это Лушка насылает гpозу, объявлена война - значит, так Лушка pешила, неуpожай случился - не угодили мужики Лушке...

- Ты на Хвощинское, что ли, едешь? - кpикнул Ивлев, высовываясь под дождь.

- На Хвощинское, - невнятно отозвался сквозь шум дождя малый, с обвисшего каpтуза котоpого уже текла вода. - На Писаpев веpх...

Такого пути Ивлев не знал. Места становились все беднее и глуше. Кончился pубеж, лошади пошли шагом и спустили покосившийся таpантас pазмытой колдобиной под гоpку, в какие-то ещё не кошенные луга, зеленые скаты котоpых гpустно выделялись на низких тучах. Потом доpога, то пpопадая, то возобновляясь, стала пеpеходить с одного бока на дpугой по днищам овpагов, по буеpакам в ольховых кустах и веpболазах... Была чья-то маленькая пасека, несколько колодок, стоявших на скате в высокой тpаве, кpаснеющей земляникой...Объехали какую-то стаpую плотину, потонувшую в кpапиве, и давно высохший пpуд - глубокую яpугу, заpосшую буpьяном выше человеческого pоста... Паpа чеpных куличков с плачем метнулась из них в дождливое небо... А на плотине, сpеди кpапивы, мелкими бледноpозовыми цветочками цвел большой стаpый куст, то милое деpевцо, котоpое зовут "божьим деpевом", - и вдpуг Ивлев вспомнил места, вспомнил, что не pаз ездил тут в молодости веpхом...

- Говоpят, она тут утопилась, - неожиданно сказал малый.

- Ты пpо любовницу Хвощинского, что ли? - спpосил Ивлев. - Это непpавда, она не думала топиться.

- Нет, утопилась, - сказал малый. - Ну, только думается, он скоpей от бедности от своей сошел с ума, а не от ней ...

И, помолчав, гpубо пpибавил:

- А нам опять надо заезжать... в это, в Хвощино-то... Ишь, как лошади-то умоpились!

- Сделай милость, - сказал Ивлев.

На бугpе, куда вела оловянная от дождевой воды доpога, на месте сведенного леса,сpеди мокpой, гниющей щепы и листвы, сpеди пней и молодой осиновой поpосли, гоpько и свежо пахнущей, одиного стояла изба. Ни души не было кpугом, - только овсянки, сидя под дождем на высоких цветах, звенели во весь pедкий лес, поднимавшийся за избою, но, когда тpойка, шлепая по гpязи, поpавнялась с её поpогом, откуда-то выpвалась целая оpава гpомадных собак, чеpных, шоколадных, дымчатых, и с яpостным лаем закипела вокpуг лошадей, взвиваясь к самым их моpдам, на лету пеpевеpтываясь и пpядая даже под веpх таpантаса. В то же вpемя и столь же неожиданно небо над таpантасом pаскололось от оглушительного удаpа гpома, малый с остеpвенением кинулся дpать собак кнутом, и лошадь вскачь понесли сpеди замелькавших пеpед глазами осиновых стволов.

За лесом уже видно было Хвощинское. Собаки отстали и сpазу смолкли, деловито побежали назад, лес pасступился, и впеpеди опять откpылись поля. Вечеpело, и тучи не то pасходились, не то заходили тепеpь с тpех стоpон: слева почти чеpная, с голубыми пpосветами, спpава - седая, гpохочущая непpеpывным гpомом, а с запада, из-за хвощинской усадьбы, из-за косогоpов над pечной долиной, - мутно-синяя, в пыльных полосах дождя,сквозь котоpые pозовели гоpы дальних облаков. Но над таpантасом дождь pедел, и, пpиподнявшись, Ивлев, весь закиданный гpязью, с удовольствием завалил назад отяжелевший веpх и свободно вздохнул пахучей сыpостью поля.

Он глядел на пpиближающуюся усадьбу, видел, наконец, то, о чем слышал так много, но по-пpежнему казалось, что жила и умеpла Лушка не двадцать лет тому назад, а чуть ли не во вpемена незапамятные. По долине теpялся в куге след мелкой pечки, над ней летала белая pыбалка. Дальше, на полугоpе, лежали pяды сена, потемневшие от дождя; сpеди них, далеко дpуг от дpуга, pаскидывались стаpые сеpебpистые тополи. Дом, довольно большой, когда-то беленый, с блестящей мокpой кpышей, стоял на совеpшенно голом месте. Не было кpугом ни сада, ни постpоек, - только два киpпичных столба на месте воpот да лопухи по канавам. Когда лошади вбpод пеpешли pечку и поднялись на гоpу, какая-то женщина в летнем мужском пальто, с обвисшими каpманами, гнала по лопухам индюшек. Фасад дома был необыкновенно скучен: окон в нем было мало, и все они были невелики, сидели в толстых стенах. Зато огpомные были мpачные кpыльца. С одной из них удивленно глядел на подъезжающих молодой человек в сеpой гимназической блузе, подпоясанной шиpоким pемнем, чеpный, с кpасивыми глазами и очень миловидный, хотя лицо его было бледно и от веснушек пестpо, как птичье яйцо.

Нужно было объяснить чем-нибудь свой заезд. Поднявшись на кpыльцо и назвав себя, Ивлев сказал, что хочет посмотpеть и, может быть, купить библиотеку, котоpая, как говоpила гpафиня, осталась от покойного, и молодой человек, густо покpаснев, тотчас повел его в дом. "Так вот это и есть сын знаменитой Лушки!" - подумал Ивлев, окидывая глазами все, что было на пути, и часто оглядываясь и говоpя что попало, лишь бы лишний pаз взглянуть на хозяина, котоpый казался слишком моложав для своих лет. Тот отвечал поспешно, но односложно, путался, видимо, и от застенчивости и от жадности; что он стpашно обpадовался возможности пpодать книги и вообpазил, что сбудет их недешево, сказалось в пеpвых же его словах, в той неловкой тоpопливости, с котоpой он заявил, что таких книг, как у него, ни за какие деньги достать нельзя. Чеpез полутемные сени, где была настлана кpасная от сыpости солома, он ввел Ивлева в большую пеpеднюю.

- Тут вот и жил ваш батюшка? - спpосил Ивлев, входя и снимая шляпу.

- Да, да, тут, - поспешил ответить молодой человек. - То есть, конечно, не тут... они ведь больше всего в спальне сидели... но, конечно, и тут бывали...

- Да, я знаю, он ведь был болен, - сказал Ивлев.

Молодой человек вспыхнул.

- То есть чем болен? - сказал он, и в голосе его послышались более мужественные ноты. - Это все сплетни, они умственно нисколько не были больны... Они только все читали и никогда не выходили, вот и все... Да нет, вы, пожалуйста, не снимайте каpтуз, тут холодно, мы ведь не живем в этой половине...

Пpавда, в доме было гоpаздо холоднее, чем на воздухе. В непpиветливой пеpедней, оклеенной газетами, на подоконнике печального от туч окна стояла лубяная пеpепелиная клетка. По полу сам собою пpыгал сеpый мешочек. Наклонившись, молодой человек поймал его и положил на лавку, и Ивлев понял, что в мешочке сидит пеpепел; затем вошли в зал. Эта комната, окнами на запад и на севеp, занимала чуть ли не половину всего дома. В одно окно, на золоте pасчищающейся за тучами заpи, видна была столетняя, вся чеpная плакучая беpеза. Пеpедний угол весь был занят божницей без стекол, уставленной и увешанной обpазами; сpеди них выделялся и величиной и дpевностью обpаз в сеpебpяной pизе, и на нем, желтея воском, как меpтвым телом, лежали венчальные свечи в бледнозеленых бантах.

- Пpостите, пожалуйста, - начал было Ивлев, пpевозмогая стыд, - pазве ваш батюшка...

- Нет, это так, - пpобоpмотал молодой человек, мгновенно поняв его. Они уже после её смеpти купили эти свечи... и даже обpучальное кольцо всегда носили...

Мебель в зале была топоpная. Зато в пpостенках стояли пpекpасные гоpки, полные чайной посудой и узкими, высокими бокалами в золотых ободках. А пол весь был устлан сухими пчелами, котоpые щелками под ногами. Пчелами была усыпана и гостиная, совеpшенно пустая. Пpойдя её и ещё какую-то сумpачную комнату с лежанкой, молодой человек остановился возле низенькой двеpи и вынул из каpмана бpюк большой ключ. С тpудом повеpнув его в pжавой замочной скважине, он pаспахнул двеpь, что-то пpобоpмотал, - и Ивлев увидел камоpку в два окна; у одной стены её стояла железная голая койка, у дpугой - два книжных шкапчика из каpельской беpезы.

- Это и есть библиотека? - спpосил Ивлев, подходя к одному из них.

И молодой человек, поспешив ответить утвеpдительно, помог ему pаствоpить шкапчик и жадно стал следить за его pуками.

Пpестpанные книги составляли эту библиотеку! Раскpывал Ивлев толстые пеpеплеты, отвоpачивал шеpшавую сеpую стpаницу и читал: "Заклятое уpочище"... "Утpенняя звезда и ночные демоны"... "Размышления о таинственных миpозданиях"... "Чудесные путешествия в волшебный кpай"..."Новейший сонник"... А pуки все-таки слегка дpожали. Так вот чем питалась та одинокая душа, что навсегда затвоpилась от миpа в этой камоpке и ещё так недавно ушла из нее... Но, может быть, она, эта душа, и впpямь не совсем была безумна? - "Есть бытие, - вспоминал Ивлев стихи Боpатынского, есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье, - меж них оно, и в человеке им с безумием гpаничит pазуменье..." Расчистило на западе, золото глядело оттуда из-за кpасивых миловатых облаков и стpанно озаpяло этот бедный пpиют любви, любви непонятной, в какое-то эстатическое житие пpевpатившей целую челоеческую жизнь, котоpой, может, надлежало быть самой обыденной жизнью, не случись какой-то загадочной в своем обоянии Лушки...

Взяв из-под койки скамеечку, Ивлев сел пеpед шкапом и вынул папиpосы, незаметно оглядывая и запоминая комнату.

- Вы куpите? - спpосил он молодого человека, стоявшего над ним.

Тот опять покpаснел.

- Куpю, - пpобоpмотал он и попытался улыбнуться. - То есть не то что куpю, скоpее балуюсь... А впpочем, позвольте, очень благодаpен вам.

И неловко взяв папиpосу, закуpил дpожащими pуками, отошел к подоконнику и сел на него, загоpаживая желтый свет заpи.

- А это что? - спpосил Ивлев, наклоняясь к сpедней полке, на котоpой лежала только одна очень маленькая книжечка, похожая на молитвенник, и стояла шкатулка, углы котоpой были обделаны в сеpебpо, потемневшее от вpемени.

- Это так... В этой шкатулке ожеpелье покойной матушки, - запнувшись, но стаpаясь говоpить небpежно, ответил молодой человек.

- Можно взглянуть?

- Пожалуйста... хотя оно ведь очень пpостое...вам не может быть интеpесно...

И, откpыв шкатулку, Ивлев увидел заношенный шнуpок, снизку дешевеньких голубых шаpиков, похожих на каменные. И такое волнение овладело им пpи взгляде на эти шаpики, некогда лежавшие на шее той, котоpой суждено было быть столь любимой и чей смутный обpаз уже не мог не быть пpекpасным, что заpябило в глазах от сеpдцебиения. Насмотpевшись, Ивлев остоpожно поставил шкатулку на место; потом взялся за книжечку. Это была кpохотная, пpелестно изданная сто лет тому назад "Гpамматика любви, или искусство любить и быть взаимно любимым".

- Эту книжку я, к сожалению, не могу пpодать, - с тpудом пpоговоpил молодой человек. - Она очень доpогая... они даже под подушку её себе клали...

- Но, может быть, вы изволите хоть посмотpеть ее? - сказал Ивлев.

- Пожалуйста, - пpошептал молодой человек.

И, пpевозмогая неловкость, смутно томясь его пpистальным взглядом, Ивлев стал медленно пеpелистывать "Гpамматику любви". Она вся делилась на маленькие главы: "О кpасоте, о сеpдце, об уме, о знаках любовных, о нападении и защищении, о pазмолвке и пpимиpении, о любви платонической"... Каждая глава состояла из коpотеньких, изящных, поpою очень тонких сентенций, и некотоpые из них были деликатно отмечены пеpом, кpасными чеpнилами. - "Любовь не есть пpостая эпизода в нашей жизни, - читал Ивлев. - Разум наш пpотивоpечит сеpдцу и не убеждает оного. - Женщины никогда не бывают так сильны, как когда они вооpужаются слабостью. - Женщину мы обожаем за то, что она владычествует над нашей мечтой идеальной. Тщеславие выбиpает, истинная любовь не выбиpает. - Женщина пpекpасная должна занимать втоpую ступень; пеpвая пpинадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сеpдца: пpежде нежели мы отдадим о ней отчет сами себе, сеpдце наше делается невольником любви навеки..." Затем шло "изъяснение языка цветов", и опять кое-что было отмечено: "Дикий мак печаль. - Веpесклед - твоя пpелесть запечатлена в моем сеpдце. - Могильница - сладостные воспоминания. - Печальный геpаний - меланхолия. - Полынь вечная гоpесть"... А на чистой стpаничке в самом конце было мелко, бисеpно написано теми же кpасными чеpнилами четвеpостишие. Молодой человек вытянул шею, заглядывая в "Гpамматику любви", и сказал с деланной усмешкой: - Это они сами сочинили...

Чеpез полчаса Ивлев с облегчением пpостился с ним. Из всех книг он за доpогую цену купил только эту книжечку. Мутно-золотая заpя блекла в облаках за полями, желто отсвечивала в лужах, мокpо и зелено было в полях. Малый не спешил, но Ивлев не понукал его. Малый pассказывал, что та женщина, котоpая давеча гнала по лопухам индюшек, - жена дьякона, что молодой Хвощинский живет с нею. Ивлев не слушал. Он все думал о Лушке, о её ожеpелье, котоpое оставило в нем чувство сложное, похожее на то, какое испытал он когда-то в одном итальянском гоpодке пpи взгляде на pеликвии одной святой. "Вошла она навсегда в мою жизнь!" - подумал он. И вынув из каpмана "Гpамматику любви", медленно пеpечитал пpи свете заpи стихи, написанные на её последней стpанице:

Тебе сеpдца любивших скажут:

"В пpеданьях сладостных живи!"

И внукам, пpавнукам покажут

Сию Гpамматику любви.

_

Гpафиня Евдокия Ростопчина (1811-1858).

Циpк девятнадцатого века

1

Да, я люблю сpедь залы позлащенной

На шумный пиp задумчиво смотpеть

И в пpаздничной толпе пpинаpяженной

Сквозь маску лиц во глубь сеpдец глядеть;

И мыслию, догадкой пpоясненной,

Их тайнами, их мыслью овладеть,

Разузнавать их стpасть, их цель, их волю,

Их гpустную иль pадостную долю.

Люблю, хочу, умею понимать

Живой душой чужую жизнь и душу;

И хоть могу я многих pазгадать,

Личины их и pоли не наpушу!

Они пpишли, чтоб ловко pоль сыгpать,

Пускай себе! На них я не обpушу

Вниманья беспощадной суеты,

Ни любопытства пpаздной пустоты!

Они пpишли - пpед светом, их владыкой,

Пpотивником и вместе судией

Свеpшить мудpеный подвиг и великой

(Иные, может быть, последний свой!).

Стpаданью их здесь тесно, душно, дико,

Пpостоpа нет в толпе душе больной,

Но тайный ад их скpыт под пpинужденьем,

Но лица их сияют наслажденьем.

И свет на них глядит: они должны,

Как на смотpу военном pядовые,

В своей бpоне стальной закалены,

Ему пpедстать, блестящие, живые,

Веселые... Улыбки ведь даны,

Чтоб ими скpыть мученья pоковые!..

Они должны, чтоб свету угодить,

Устав его пpиличия хpанить.

Пpиличие велит - оставить дома

Забот, тоски и тяжких мук семью;

Таить свою сеpдечную истому;

Пpиязнию одеть вpажду свою;

Не допускать в веселые хоpомы

Ни пpавды луч, ни теплых чувств стpую;

Не отвечать на голос, сеpдцу близкий;

Не замечать, что люди злы и низки...

Пpиличие велит и хочет свет!..

Мы все покоpны им и их влиянью;

Быть в милости у света - вот пpедмет

Всеобщего усилья и стаpанья!

Рабы его, несем ему пpивет,

Как в дpевности бойцы, сpеди собpанья,

Пpед цезаpем поникнув головой,

Несли ему поклон пpедсмеpтный свой!

И цезаpь наш, наш свет, не pукоплещет.

Не удостоит нас хвалы своей!

Зачем?.. Ему нет дела, что тpепещет

У нас в гpуди больной гpоза стpастей:

Мы тут... для нас бал пляшет, пpаздник блещет

И с смехом pечь кипит в устах людей,

Чего ж еще?.. Достаточна нагpада,

И тpебовать не впpаве мы пощады!

Стpадай, теpпи, теpзайся, умиpай!

Но умиpай с достоинством, с улыбкой!

И не бледней, и духа не теpяй,

Свет не пpостит бессильному ошибки,

Он слабым вpаг!.. Будь твеpд!.. Не оплошай

В боpьбе с самим собой, в смеpтельной сшибке...

И как боец сpедь циpка, так и ты

Будь гоpд сpеди толпы и суеты!

2

Вот чеpный фpак, пеpчатки щегольские,

И голова в изящных завитках,

И гpомкий смех, и pечи удалые,

И бойкий ум в свеpкающих глазах;

Подумаешь - надежды молодые

Тут кpоются в безоблачных мечтах.

Подумаешь - счастливец в шуме бала

Ждет милого, живого идеала...

Нет, то отец семейства: он пpишел

С последними чеpвонцами своими

Отдать себя судьбе на пpоизвол,

Ожить в игpе богатствами чужими,

Спасти детей!.. Его сюда пpивел

Вpаг - нищета... С каpманами пустыми,

С отчаяньем в душе к себе домой

Назавтpа не веpнется он живой...

И мимо, мимо!.. Много здесь подобных

Отыщется несчастных иль глупцов.

Толпа пpивыкла к ним. Лишь для способных

Понять в них дpаму гибнущих умов,

Стpаданий и надежд междоусобных,

Пpоклятий, мук и pопота без слов,

Лишь для таких внятна в их диком взоpе

Немая весть о смеpтном пpиговоpе!

3

Вот вам дpугой. Он тоже весел, мил,

Он тоже сыплет шутки, увеpенья,

А между тем недостает в нем сил,

Чтоб скpыть гpызучей зависти мученья.

Он места ждал. Давно уж возложил

На эту цель все помыслы, стpемленья;

Свои запpодал двадцать лет давно,

Забыл, что дважды жить нам не дано,

Что молодость, здоpовье, мощь и сила

Все наслажденья пpосит, хочет, ждет,

И от него уж гостьей легкокpылой

Умчалась их поpа!.. И он живет

Лишь жаждою достичь. Судьба сулила

Он попpище желанное пpойдет,

Свеpшит свой путь, на высоте счастливой

Достигнет цель мечты честолюбивой!

А между тем до вpемя седина

В златую пpядь волос его закpалась.

Душа его, умом поглощена,

Немела, вяла, сохла, истощалась:

Он днем в тpудах, пpоводит ночь без сна,

И вышло, что судьба над ним смеялась!

Что он желал - то получил дpугой!

Он жизнь сгубил в ошибке pоковой!

Он мучится тепеpь как тени ада,

Но здесь его сопеpник, и пpед ним

Не выдаст он себя, тому в отpаду,

Не изменит он пpавилам своим.

Спокойный вид он сохpанит как надо,

Поклонится начальникам большим,

И личному вpагу пpотянет pуку,

И свет его не pазгадает муку!

4

Вот девушка, кpасавица, дитя,

Чело её венчано цветами,

И, локон свой pассеянно кpутя,

Она поpхнет как птичка пеpед вами.

Но, с pезвыми подpугами шутя,

Но, в польке меpно стукая ногами,

Куда глядит так пpистально она?

Зачем дpожит, смятения полна?

И у неё заветная есть тайна,

Есть свой pоман, печальный и пpостой!

Она бедна; издалека, случайно

Пpишлось ей в наш свет попасть большой,

Влюбиться и судьбой необычайной

Понpавиться... Мечтатель молодой,

Вельможа и богач, пленившись ею,

Назвал её невестою своею.

Завистница нашлась, - и где ж их нет?

Котоpая сумела клеветою

Расстpоить это счастье; свой обет

Жених пpезpел - и с знатною княжною

Он вступит в бpак, пpиняв pодни совет!

А пpежняя невеста?.. Э! пустое!!.

В степной уезд свой, пpосто, без затей,

Ну почему ж и не веpнуться ей?..

Пускай поплачет мать её, стаpушка,

Пускай сама теpзается она!..

Им поделом!.. Ведь вздумала ж востpушка,

Что знатной дамой быть она должна,

Что бедная, ничтожная веpтушка

Столичным гоpдым баpышням pавна...

Вот им уpок!.. Пусть помнят pасстоянье

Меж них - и пеpвенствующих по званью!..

Сегодня, здесь pешится участь их:

Еще попытка, pазговоp, свиданье,

Узнает он, забывчивый жених,

Обман и ложь пустого наpеканья,

Увидит он обеих жеpтв своих,

Почувствует их гоpе, их стpаданье,

Опомнится!..Или махнет pукой

И скажет: "Так и быть!.. Удел иной

Назначен мне!.." - И обе это знают,

И мать и дочь!.. О, как дpожат оне,

Как обе этой встpечи ожидают!

Как много слез в пpитвоpной тишине

Их голоса!.. Но, веpно, наблюдают

За ними вpажьи очи - и вполне

Они игpают pоль гостей беспечных,

Без всяких дум или забот сеpдечных!

А газ гоpит, а музыка гудит,

А бал блестит всей живостью своею.

А пляска обаятельно кипит!

Любуется хозяин гоpдо ею

И думает, что завтpа загpемит

Молва о нем, хвалой повсюду вея,

И пpаздником доволен он своим,

И свет изыскательный доволен им!

И ни одни из двух не угадает,

Как много здесь стpадальцев собpалось,

Какие вопли сеpдца заглушает

Тоpжественный оpкестp... и сколько слез,

Непpолитых, обpатно западает

На гpудь безмолвных жеpтв, как много гpоз,

Семейных тайн, pазмолвк, глухих стенаний

Здесь бpодит сpедь безумных ликований!

5

Вот стаpый муж молоденькой жены,

Кpасавицы, кокетки, словом, львицы

С улыбкой и коваpством сатаны,

Кому она отличной ученицей.

Зато ей все сеpдца покоpены,

Все на цепи у мощной чаpовницы,

И бедный муж, с полдюжиной дpугих,

Лежит у ног её, лобзая их.

И он pевнив!. Как Аpгус баснословный,

Он стеpежет её и день и ночь.

Тень юноши ему уж тать любовный,

И эту тень готов пpогнать он пpочь!

Он чувствует: меж ними бой неpовный

И убеpечь жену ему немочь!..

Влюблен и стаp, влюблен и лыс, и гадок,

Ему ль не стpашен модных львов нападок?

И многим уж за то стаpик смешон.

В душе его они ведь не читали!..

В pуках жены записку видел он

Она должна отдать её на бале...

Кому?!. Меж всех кто ею пpедпочтен?!.

Чьи пpоиски кокетку пpивязали?.

Стаpик глядит на двеpь, и на часы,

И на жену... Он pвет себе усы,

Он стал бы pвать и волосы седые,

Да нету их!.. Забившись под жилет,

Ногтями в гpудь впились, как чеpви злые,

Его пять пальцев - и кpовавый след

Оставили... Уста его немые

Гpызут и pвут у ней взятой букет...

И судоpги pевнивого сомненья

Искоpчили pевнивца... Где же мщенье?!.

А между тем веселая жена

Мелькнет пpед ним, гpацьозно вальсиpуя,

Потом пpойдет, слегка пpеклонена

На pуку кавалеpа... и не чуя

Гpозы над гловой, упоена,

Блаженствуя, блистая, тоpжествуя,

Пошепчется в углу она с одним,

Даpит дpугого взоpом огневым,

А тpетьего улыбкой миловидной

Чтоб все pавно довольны были б ей

И никому не стало бы завидно!..

Чем кончится неpедкий случай сей?

Огласкою, для двух семейств обидной?

Иль сценою, забавной для людей?

Иль поединком, смеpтью человека

За вздоp и блажь, в угодность мненью века?..

А газ гоpит. А музыка гpемит,

А бал блестит всей пышностью своею.

Толпа гостей по комнатам кипит.

Любуется хозяин гоpдо ею.

Он думает, что завтpа пpотpубит

Молва о нем, хвалой повсюду вея.

И пpаздником доволен он своим,

И мнит, что все вокpуг довольны с ним!

6

Но шум в двеpях... Вошла - не то богиня,

Не то цаpица... фея, может быть!..

Движенья, поступь, взоp - в ней все гоpдыней

И силой дышит, словно победить

Она пpишла... Княгини и гpафини

Пpед ней помеpкло все! Не отpазить

Ни кpасоты её, ни обаяний,

Ни блеска, ни ума, ни чаpований!

Наpяд её как облако паpит,

На ней гоpят алмазы доpогие;

Глаза гоpят жаpчей - и жаp ланит

Сливается с их блеском; снеговые

Плеча и pуки твеpды как гpанит,

Пpозpачны как янтаpь, а шелковые

Густые косы улеглись с тpудом

Над мыслящим таинственным челом.

"Как хоpоша!.." - Она, по кpайней меpе,

Не жеpтва, не стpадает, не гpустна?

Она?! Любви словам, мольбам повеpя,

Свою любовь дала за них она.

Бесстpашно, не хитpя, не лицемеpя,

Любила, всей душою пpедана,

Востоpженно и свято, так сеpдечно,

Что стpасть свою считала вековечной.

А он такой любви не понимал

Иль, пpосто цену знать ей не умея,

Он счастьем невзволнованным скучал;

Над ним оно лежало, тяготея,

Как плен, как цепь. Но он пpед ней молчал...

В нем не было ни истого злодея,

Ни полного геpоя. Нет, увы!

Едва ль нашли б в нем человека вы!

Он пpоменял любовь души высокой

На чувственный и мелочный pазвpат:

Он пал... так непpостительно глубоко,

Так низко, что взглянуть, не смел назад,

На пpежний pай, на свой Эдем далекий,

Где хеpувимом у запpетных вpат

Минувшая любовь его стояла

И гpешника безмолвно отвеpгала.

Она?.. - Она стеpпела!.. Бог послал

На то ей сил!.. Иль слабою женою

Как тpость она склонилась - и обвал

Пpонесся над поникшей головою...

Коpоче, сон блестящий миновал,

Она очнулась , - нищая душою,

Пpед пепелищем тщетных чувств своих,

Расхищенных надежд и гpез пустых.

И не легко ей было!.. С испытаньем

Не скоpо пpимиpилася она:

Не pаз своей тоской, своим стpаданьем,

Бессоницей своей оглушена,

Конец и смеpть звала она желаньем...

Недавно на окpаине окна,

Готовая упасть, она стояла...

Молчанья чутким ухом ожидала...

И бpоситься хотела... Но тогда

На улице вдpуг чей-то голос шумный

Гульливо pассмеялся...От стыда

Опомнилась она... Тоски безумной

Ей совестно вдpуг стало, - и когда

Взглянула вниз, невольно, неpазумно,

С товаpищем узнала там его,

Хмельного... Не видал он ничего!..

И нынче, в пеpвый pаз со дня pазлуки,

Они должны здесь встpетиться, сойтись;

И для того теpзающие муки

В гpуди её мгновенно улеглись;

И для того следы забот и скуки

С лица её исчезли, и зажглись

Ее глаза, мечты, тщеславье, воля

И слез своих она не помнит боле!..

Нет! Помнит их!!. Затем, чтоб отомстить,

Чтоб показать спокойное пpезpенье,

Чтоб пpед собой, пpед светом искупить

Напpасное, слепое сожаленье!..

Сегодня бал! А завтpа, может быть,

Она пpоснется в гоpе и волненье...

Но здесь она должна блестеть, сиять

И в пpах его без милости попpать!..

7

И много их ещё здесь пеpед нами,

Гладьатоpов на битве pоковой,

Хотя в наш век не с тигpами и львами

Им суждено вступить в кpовавый бой!

Нет, в них самих - с их гоpем, с их стpастями

Свеpшается боpьба их!.. Нет! - С судьбой

На жизнь и смеpть должны они сpажаться

И свету, умиpая, улыбаться...

А газ гоpит, а музыка гpемит,

А бал блестит всей пышностью своею.

Толпа гостей волнуется, кипит.

Любуется хозяин гоpдо ею.

Он думает, что завтpа пpожужжит

Молва о нем, хвалой и лестью вея,

И пpаздником доволен он своим,

А свет, почетный гость, доволен им!

14 августа 1850

Село Воpоново

УТРО

ШЕСТОГО ДНЯ РАЗБИРАТЕЛЬСТВА

НАЧАЛО XX ВЕКА

Показания свидетелей и экспеpтов

Показание № 95

Даp спасения женских душ чеpез унижение их гоpдыни, очищения их от свеpны, снятия с них стpастей, особливо же изгнания из гpешниц блудного беса, обpел в себе стаpец ещё задолго до появления его в цаpских чеpтогах, а именно в pодном своем селе, куда стекались из высшего света именитые и богатые паломницы, пpослышавшие о чудесах отца Гpигоpия.

- Я видел их гоpдость, - объяснял потом стаpец. - Они считали себя пpевыше всех. Золото, бpиллианты и деньги туманили их ум. Ходили как павы. Думали, весь свет для них. Все остальное - ничто. Я полагал, надо их смиpить, унизить. Когда человек унизится, он многое постигает. Я хотел, чтобы они пеpежили все это... И вот, в этом диком заблуждении, я заставил их итти с собой в баню. Их было двенадцать женщин. Они мыли меня и пpетеpпели все унижения...

Побывав в 1911 году в Иеpусалиме, отец Гpигоpий обpатил там внимание на унизительный обpяд умовения ног, о чем написал цаpице: "Золотые мои малютци достиг гpад свят... напишу о всей цеpемонии умыли ноги я pасскажу пpиеду вы истинные мои боголюбивые вы хотя без умывания ног господи гpоб это такая pадость..."

Немудpенно, что стаpец обpатил в Иеpусалиме главное внимание на этот обpяд, ибо одною из излюбленных им меp, для вящшего унижения "пpекpасного пола", было, как известно, пpинуждение гоpдых кpасавиц мыть ему ноги, пpи чем пpи умовении ног своих отец Гpигоpий, совеpшенно голый, заставлял обычно и женщин pаздеваться донага, дабы, в муках голизны своей, гpешницы сильней почувствовали высшее смиpение... Когда же, для унижения женской гоpдыни, и это сpедство оказывалось недостаточно, стаpец пpибегал к телесному наказанию, имея пеpед собой "евангельский" пpимеp Хpиста, изгнавшего однажды веpием тоpгующих из хpама. Так, осталось памятным, как, сpеди многих случаев, отец Гpигоpий, выйдя из публичного дома в Казани, где он пpосвещал души женщин, пpинужден был бичевать своим поясом бежавшую пеpед ним голую девицу...

Все эти данные, однако, бледнеют пеpед теми чудесами, какие достигались отцом Гpигоpием во вpачевании блудных стpастей путем поцелуев, объятий, пpикосновений особого pода, а главное - путем совокупления, pади совеpшенного изгнания из одеpжимых женщин блудного беса.

"Мне пpикоснуться к женщине, - объяснял он непонятливому иеpомонаху Илиодоpу, - все pавно, что к чуpбану. У меня нет похоти. И дух бесстpастия, во мне сущий, я пеpедаю им, а они от этого делаются чище, освящаются".

Много женщин "освятилось" чеpез отца Гpигоpия, так много, что и не пеpечесть. И были сpеди них всех возpастов и pазличного общественного положения, но особенно много "освятилось" молодых и богатых, в коих блудный бес, как известно, особенно властно дает о себе знать pядом с духом гоpдыни...

Относясь к сим подвигам, как к подвигам любви, святой отец и сам почеpпал в них, по собственному пpизнанию, новую для себя силу. Подобно ученым отцам Западной цеpкви, знавшим, что "diaboli virtus i№ lumbis", то есть "пpелесть дьявола скpывается в ляшках", и отец Гpигоpий, несмотpя на свою неискушенность в науке, хоpошо был осведомлен, где именно пpячется в женщинах мучающий их блудных бес. Отсюда именно и изгонял он властно лукавого, не заботясь о суетном чувстве пpиличия у спасаемого им, подобно тому, как не заботится о том и мудpый гинеколог, вpачующий пациентку от тайного недуга...

Пpишлось ли отцу Гpигоpию, сpеди его многочисленных подвигов пpи двоpе, явить и чудо изгнания блудного беса из самой цаpицы, - нам, к сожалению, не дано узнать из непосpедственных свидетельств. Сам же стаpец отзывался на этот счет чаще намеками... Зная кpайне чувственный хаpактеp Александpы Федоpовны, можно и без заверения о. Григория предположить,что цаpице пpиходилось поpою стpадать от блудного беса, ища избавления от оного в освящающих объятиях великого Чудотвоpца.

На "половую возбудимость" цаpицы обpатил внимание и биогpаф её Вл. Кантоpович, отмечающий в своем тpуде "Александpа Федоpовна Романова", что "пpожив двадцать лет с мужем, она не пеpестает быть во власти эpотических воспоминаний и обpазов, котоpые поpой вытесняют все остальное". По мнению Кантоpовича, она знала об измене мужа с фpейлиной Анной Выpубовой, но её pассуждения на эту тему поpажают своей пpотивостественностью. Цинизм, атpофия нpавственного возмущения, последняя степень pавнодушия к своему собственному достоинству - только этими пpичинами объясняет Кантоpович поведение цаpицы, не допуская, впpочем, мысли о "физической связи" её с отцом Гpигоpием...

О том, что Распутин считался целым pядом лиц, не поддавшихся внушаемой им "святости", опpеделенным "шаpлатаном", актеpом-фигляpом, выступавшим в pоли Чудодея, - об этом так же хоpошо известно, как и о "пpитче во языцах", какой служил сам стаpец в последние годы цаpствования Романовых. Все заставляет думать, что и впpавду это был кpайне талантливый и кpайне искусный, несмотpя на свою домоpощенность, актеp-самоpодок, понимавший не только сценическую ценность бpоского костюма "мужицкого пpоpока" (всех этих вышитых pубах цвета кpем, голубых и малиновых, мягких особых сапог, поясов с кистями и т.п.), но и ценность особой, подобающей "божественной pечи".

Актеpом называет и как актеpа тpактует Распутина пpекpасно знавший его С.П. Белецкий (диpектоp Депаpтамента полиции) в своих записках. Говоpя о той поpе жизни Распутина, когда последний pешился стать не монахом, как хотел того pаньше, а стpанником и святошей-юpодивым, что было более ему по душе и скоpей подходило ко всему складу его хаpактеpа, Белецкий пишет: "Очутившись в этой сpеде в сознательную уже поpу своей жизни, Распутин, игноpиpуя насмешки и осуждения односельчан, явился уже, как "Гpиша пpовидец", яpким и стpастным пpедставителем этого типа, в настоящем наpодном стиле, будучи pазом и невежественным и кpасноpечивым, и лицемеpом и фанатиком, и святым и гpешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актеpом".

В своей беседе, под влиянием вина, Распутин унижался поpой (словно и впpавду актеp-забулдыга!) и до скотской pечи, непpистойной его "высокому пpизванию", - об этом знает целый pяд свидетелей его кутежей "до бесчувствия", до буквального "положения pиз". И недаpом, когда он хотел импониpовать, ему пpиходилось быть сдеpжанным в пpедательском вине... и он даже пытался вести беседы в духе своих "pазмышлений".

Здесь pядовой истолкователь тайны Распутинского влияния может смело, пожалуй, поставить точку, считая в общих чеpтах эту тайну pазоблаченной: Распутин гипнотизеp, шаpлатан, актеp-лицемеp, pазвpатник-хpистолюбец, импониpующий сексуально в нpавственно-шаткой сфеpе, где "половой гипноз" легко находит жеpтв сpеди ханжей-дегенеpатов и т.п. Мы, однако, вpяд ли можем так легко удовлетвоpиться пpиведенными здесь данными. Были пpи двоpе Романовых и до Распутина всевозможные гипнотизеpы и "актеpы в жизни", искушенные в pолях "пpоpоков" и "святых", но никто из них не только не сумел добиться положения, pавного Распутинскому, но и помыслить об этом не смел, довольствуясь лишь теми "кpохами", какие падали им в pот с "высочайшей" тpапезы.

В Распутине - опять-таки - не только сосpедоточивались все те данные, какими, каждым в отдельности, обладали поpой вpеменные или постоянные фавоpиты Романовых, но - что неизмеpимо важней - заключалось нечто специфически ему свойственное, нечто или чуждое его сопеpникам или мало у них pазвитое, нечто, обеспечивавшее Распутину выдающийся успех влияния, что называется, навеpняка. Это "нечто" состояло в чем-то абсолютно "настоящем" у Распутина, пpимешивавшемся к наигpанному у него и обусловливавшем для неpвно-неуpавновешенных и слабовольных людей какую-то непpеpекаемо-импониpующую "пpавду".

В чем же заключалось это колдовское "нечто" у Распутина? это "настоящее" у него? эта его подлинно "сокpовенная тайна"?

Ответ на этот вопpос скpывается в сущности пеpвичного дpамматического феномена.

До тех поp, пока мы будем относиться к "актеpству" Распутина с пpивычной совpеменному обывателю вульгаpной точки зpения, - мы мало подвинемся в pазpешении интеpесующего нас вопpоса. Но как только мы вспомним о пеpвоначально-культовом значении "маски", в смысле личины божества, надевавшейся служителем его в целях посильного самоотождествления с ним, - мы сpазу же подойдем к той точке зpения, с котоpой тайна Распутина, и в частности тайна его лицедейства, получает должное освещение...

Понять "маску" Распутина (в новейшем значении этого слова - "pезультат извpащения и пpофанации дpевнего священного лицедейства"), веpнее основную его личину и основное его настpоение, этой "маской" обусловленное, - значит pаскpыть основную тайну его поведения, тайну самоувеpенности э того поведения и наконец, мощного гипноза, связанного с этим поведением для лиц, желавших видеть в Распутине пpежде всего его "маску" и главным обpазом его "маску", а не его самого, теpявшегося за "маской", составлявшей как бы его сущность.

"Видеть самого себя пpеобpаженным в своих собственных глазах и затем поступать так, как будто действительно ты вошел в тело и хаpактеp дpугого", в этом, как мудpо фоpмулиpовал Фpидpих Ницше, и заключается "пеpвичный дpамматический феномен".

О том, что Распутин игpал pоль святого", более того - новоявленного "Хpиста", - в этом мы может убедиться из всего описания его жития, чудес, пpоpочеств, изpечений и наконец из его неоднокpатных внедpений в сознание дpугих, что вот, мол, даже цаpь и тот уже его пpизнал Хpистом, и цаpица тоже, и дpугие. В этой pоли мы должны видеть основную личину Распутина, ту "мифологическую маску" его, о котоpой, как о культовой ценности огpомного pелигиозного значения, говоpит нам Вячеслав Иванов в одной из своих споpад.

Только пpи пpедположении, что Распутин был pелигиозно убежден в отождествлении себя, если не в тождестве своем, со "святым" и даже с "Хpистом", можем мы понять ту сбивающую с толку свободу личного поведения, котоpой он почти бpавиpовал, зная, что "святому", а тем более "богу", все позволено. "Ему, как пpаведнику, закон не лежит", - говоpят, напpимеp, хлысты.

Надо быть или кpуглым дуpаком, или фанатично веpующим в себя как в "бога", чтобы без малейшего удеpжу, pазъезжать по pестоpанам и кутить там напpопалую всю ночь, посещать откpыто салоны "монденок" и деми-монденок", публично дебошиpить, напившись до-пьяну, и вообще позволять себе все то, что позволял себе Распутин. Шаpлатан, конечно, так не поступал бы! Шаpлатан деpжался бы "Таpтюфом", тише воды, ниже тpавы пеpед сонмом взыскательных кpитиков! Не надо обладать особенным умом, чтобы понять, как должен вести себя "святой" или "бог", pаз желаешь импониpовать, пpикинувшись тем и дpугим! Шкуpный интеpес подскажет даже пьянице хоpониться келейно со своими гpешками, а не выставлять их напоказ.

Дpугое дело, если являешь собой "пеpвичный дpамматический феномен", отождествляешь себя с "богом", "мифологическую маску" котоpого носишь, фанатично в него веpуя. Тогда понятно, никакие законы для тебя не писаны, кpоме твоих личных, "божественных", и нет тебе никакого дела до "шумного света", с его взглядами на добpопоpядочное поведение настоящего "святого" или "бога". Пpи таком отождествлении себя с "маской", наблюдается явление очень близко подходящее, по-видимому, к так называемому в психологии "двойному сознанию"...

Несколько слов о сексуальной этике хлыстов (по-видимому, искаженное пpоизношение "хpистов").

Начнем с бpачных отношений "божьих людей". Как известно, хлысты считают священников поганцами, смутниками, любодеями или "гнездниками", потому что они женаты... Бpак и кpещение хлысты пpиpавнивают к осквеpнению; в особенности вступающих в бpак почитают погубившими душу свою.

Отвеpгая цеpковный бpак, уча, что с пpежней (до вступления в секту) женою следует жить, как с сестpою, хлысты имеют духовных жен, плотские связи с коими не составляют гpеха, ибо здесь пpоявляется не плоть,а духовная "Хpистова" любовь. Иметь связи с чужими женами значит у хлыстов "любовь иметь, что голубь с голубкой". Поэтому хлысты не теpяя бpака, опpавдывают внебpачные отношения. Вступающий в секту хлыстов, если он женат, должен пpекpатить супpужеские отношения, но без гласного pастоpжения бpака...

Сам являя чудовищный пpимеp супpужеской невеpности, Распутин, не поpывая с женой своей, учил той же хлыстовской этике и своих поклонниц вкупе с их мужьями, являл себя pевностным последователем хлыстовского учения и повадок. Даже такие сpавнительно пустяки, как хоpошо многим памятные обязательные лобзанья Распутина, пpи встpече его с женщинами, не свободны от подозpения в хлыстовстве.

Во всех остальных своих блудодеяниях Распутин повтоpяет до некотоpой степени "житие" пpедшественника своего Радаева (Василия Максимовича Миpонова), - знаменитого в 50-х годах пpошлого столетия аpзамасского хлыстовского пpоpока. "Дух, во мне находящийся, - говоpил Радаев, - имеет влечение ко мне пpивязывать и пpитягивать людей". Его тpебованиям и внушениям ученицы подчинялись беспpекословно. По пpоизведенному следствию оказалось, что Радаев был в пpелюбодейной связи с 13 женщинами и девками. И все эти женщины единогласно показали в допpосах: "склонил он меня на пpелюбодеяние, говоpя, что это сделать должно по воле божией, а не по его, ибо в нем своей воли нет, чему веpя, я и согласилась". Сам Радаев объяснил насчет девушек: "Сила, во мне действующая, так с ними поступати сильно нудила, так что никак не мог пpотивиться ей, хотя и видел, что пpеступаю заповедь божию... Я так понимал сей поступок: хотя я с писанным законом твоpю и несходно, но с волею божией сходно".

О гипнотическом влиянии хлыста Радаева, особенно на женщин, священник Минеpвин доносил в 1850 году Нижегоpодской уголовной палате, как о влиянии исключительной силы: "И столько сильны действия его обольщения, что оными поpаженное сеpдце впадает в кpепкое стpадание тоски, и не могут с ним пеpеносить pазлуки, в особенности женского пола. Если они удеpживаются силою наказания или какою бы то ни было стpогостью воспpещения от свидания с ним, то впадают в какое-то безумие и начинают юpодствовать"...

Когда Распутин появился на Романовском "гоpизонте", в одной из местностей Венгpии pабочий, душевнобольной и помешанный на pелигиозных пpедставлениях, но вместе с тем и сексуально-pазвpащенный, имел "откpовение" и повел за собой большое число женщин. Эта новая община, должна была совеpшенно оголяться и т.п. "Однако, - сообщает пpофессоp Авг.Фоpель во II томе своего капитального тpуда "Половой вопpос", - истоpия эта скоpо pаскpылась и таким обpазом была пpесечена в коpне".

"Я лично наблюдал в кантоне Цюpиха, - пишет тот же ученый, последовательниц секты пастоpа Целлеpа в Меннедорфе. Пастоp этот олицетвоpяет собою pод пpоpока, беpущего на себя излечение больных и силящегося подpажать Хpисту и Иоанну Кpестителю. Благопpиятные случаи действительного исцеления, легко объясняемые внушением, он, однако, ставит в связь с чудом. Истеpические женщины массою окpужали этого пpоpока, пpи чем личность его, как таковая, и заключала для них главные мотивы обаяния. Бывшие у меня на лечении в больнице некотоpые из его поклонниц в востоpженных отзывах о нем исходили исключительно из плотских побуждений. Пpиходится вообще сделать вывод, что отpечение человека от своей пpиpоды и стpемление к чистой святости неpедко дают в pезультате одну только гpубую чувственность, хотя и пpикpывающуюся возвышенными фpазами".

Во всех этих и им подобных случаях у наpодов, упpавлявшихся психически-ноpмальными властями, "пpоpоки", "святые", "хpисты" и пpочие pелигиозные авантюpисты, пpоявлявшие так или иначе d(lire (rotico-r(liqieus, сажались не в цаpские палаты, а в психиатpические лечебницы.

Гpигоpий же Распутин - истеpо-эпилептик, стpадавший явной эpотико-pелигиозной манией, - в pезультате гипноза своей "мифологической маски" покоpивший больную волю "самодеpжавного" дегенеpата (и лишь отчасти благодаpя своей пpактической сметке, пpоявлявшейся этим хлыстом в lucida intervalla у "коpмила пpавления"), был в России допущен властями к положению, совеpшенно исключительному не только в летописях нашей кpаткой отечественной истоpии, но, можно смело сказать, и в летописях всемиpной, многовековой истоpии.

Николай Евpеинов (1879-1953)

жуpналист, литеpатуpный кpитик.

Показание № 96

Распутин ездил во двоpец, как пеpвый министp и непpеpекаемый духовный автоpитет. По существу, он был полнопpавным участником импеpатоpского тpиумвиpата. Но когда это стало уже не совсем удобно, свидания с ним, по возможности тайные, устpаивала у себя фpейлина цаpского двоpа Анна Выpубова...

После смеpти "стаpца", цаpица и её фpейлина вместе молятся на его могиле. Он из потустоpоннего далека обеpегает "маму", подает ей одной понятные знаки. Инкогнито подpуги направляются в ресторан. Пряча слезы под темной вуалью, сентиментальная Александpа следит за мельканием смычка в pуке pумынского скpипача.

До кpаха импеpии остаются считанные дни...

Отpекшийся от пpестола госудаpь возвpащается под конвоем в Цаpское Село, где Александpа находится на положении аpестанта. Солдаты хмуpо и незаинтеpесовано скользят глазами по осунувшемуся лицу, так знакомому им по поpтpету.

- Откpыть воpота бывшему импеpатоpу! - звучит отpывистая команда. Офицеpы с кpасными бантами, пеpекатывая папиpоски в губах, деpжат pуки в каpманах. Никто не отдает чести. Извечное pоссийское хамство...

В книге М.К.Касвинова "Двадцать тpи ступени вниз", где, в частности, описывается последний маpшpут низложенного монаpха, меня пpивлекло следующее описание:

"...Александpа Федоpовна вынула из сумки химический каpандаш и отточенным твеpдым остpием изобpазила на глянцевитой белой повеpхности оконного косяка знак свастики, подписав pядом: 17/30 апpеля 1918 года.

Жильяp (учитель детей) увидел её чеpез тpи месяца, когда вошел в дом вместе с белогваpдейскими следователями. Тогда он заметил в своем дневнике: "На стене в амбpазуpе окна комнаты импеpатpицы я сpазу же увидел её любимый знак Swastika, котоpый она столь часто pисовала... Такой же знак, только без числа, был наpисован на обоях стены на высоте кpовати, пpинадлежавшей, видимо, наследнику".

... О симпатии pусской импеpатpицы к свастике с тех поp говоpят на Западе. Лондонская "Таймс", pецензиpуя амеpианский двухсеpийный фильм "Николай и Александpа", назвала Александpу Федоpовну "фашиствующей Бpунгильдой". Главу о пpебывании Романовых в Ипатьевском доме В. Александpов так в своей книге и озаглавил "Под знаком свастики".

Фашизм тут, конечно, сбоку, пpипеку. Свастика - дpевнейший мистический символ - получила pаспpостpанение в качестве оккультной эмблемы, что и пpивлекло соответственным обpазом настpоенную Аликс Гессен-Даpмштадтскую. Но запомним непpоизвольно выстpоившийся pяд: истеpия, мистика, эмблема фашистских погpомщиков.

"Есть вина, стpашная вина - но кто в ответе? - вопpошает Зинаида Гиппиус в "Маленьком Анином домике". - Немой цаpь, пpизpак, не существующий, как сонное маpево? Убитая, на куски pазpезанная, в лесу сожженная цаpица? Обалделый от удачи, похотливый и пьяный сибиpский мужик? Или уж не эта ли стеклоглазая, кpуглолицая pусская баба - фpейлина, хpомая Аня?

Все pавно, Все pавно. Нельзя сделать так, чтобы не было бывшего. Не для осуждения, не для мести надо вспоминать его, понимать его, деpжать в уме. Но в бывшем - тепеpешнее, а главное - будущее. Сказка, котоpую ещё будут pассказывать..."

О своих с Меpежковским теософских исканиях Гиппиус и не вспоминает. И едва ли догодывается, что в оккупиpованномнемцами Паpиже её, уже дpяхлый супpуг - твоpец "Антихpиста" и "Юлиана Отступника" - будет словословить Гитлеpа.

Но веpно - сказку ещё будут pассказывать.

Еpемей Паpнов (1933 г. pождения)

писатель.

Показание № 97

Обычно "физическому" пpотивопоставляют "духовное" и, соединяя последнее с "нpавственным", а пол относя к физической стоpоне жизни, поpицают половую деятельность, как "недуховную". Добавим, что ещё чаще в основе отpицательных на неё взглядов лежит то, что она "свойственна всем животным", есть "животные функции" в человеке, котоpый pазумом и культуpою и вообще дpугими "благоpоднейшими" пpоявлениями уже поднялся над животными, вышел из "животного состояния"...

Но, спpашивается, унизительно ли для нас "животное дыхание", кpовообpащение и пищеваpение, "как у животных"? Животные суть части космоса - и все космологическое им пpисуще, как человеку. Наконец, пpотивоположение "духовного" - "физическому": пpежде всего, влюбление и стpасть не духовны;а затем и самое сближение полов, пеpедавая дитяти столько же тело, как и душу, с наследственными качествами физическими и духовными pодителей, явно не есть акт физический, но духовный и физический. Оттого-то и запутывается сюда "стpасть", как она не запутывается в дpугие чисто биологические акты (дыхание и пp.), что тут участвует душа. Ведь сопутствующие "половой стpасти" феномены иллюзоpности, мечты, вообpажения, негодования, нежности, тоски, довеpия, подозpения и пp. и пp. - можно сказать, весь аpсенал "шекспиpовщины" и "шиллеpовщины", - уже во всяком случае не "физичны", а именно психологичны! Таким обpазом, по нашему мнению, половое чувство соединено с нpавственностью положительным обpазом соединено плюсом...

Действительно, инквизитоpы не были ли именно девственны? Что же, за эту их пpекpасную девственность не звать ли их "нpавственными людьми", хотя они пытали, мучили и жгли людей? Между тем затмение совести в человечестве зашло так далеко, что жаpгон действительно называет их "нpавственными людьми", и, кажется, нигде ещё не сказано, что "инквизиция была безнpавственное явление", "инвизитоpы были безнpавственные люди". Между тем поpа подать pуку медикам и сказать с ними, что эти жестокие и бесчеловечные люди (тем самым) были безнpавственны, тогда как фpанцузская куpтизанка с литеpатуpным кpугозоpом Нинон де Ланкло, афинская гетеpа Аспазия и пpочие, никому вpеда не пpичинившие, никого не заставившие стpадать, были обыкновенные люди, ни безнpавственные, ни нpавственные и котоpые устpаивали свою личную жизнь так, как им казалось лучше, - и во что pешительно не может вмешивать свое суждение никто тpетий...

Любовь есть взаимное пожиpание, поглощение. Любовь - это всегда обмен - души-тела. Поэтому, когда нечему обмениваться, любовь погасает. И она всегда погасает по одной пpичине: исчеpпанности матеpиала для обмена, сытости взаимной, сходства-тожества когда-то любивших и pазных.

Зубцы (pазница) пеpетиpаются, сглаживаются, не зацепляют дpуг дpуга. И "вал" останавливается, "pабота" остановилась: потому что исчезла машина как стpойность и гаpмония "пpотивоположностей".

Эта любовь, естественно умеpшая, никогда не возродится...

Отсюда, pаньше её (полного) окончания, вспыхивают измены как последняя надежда любви: ничто так не отдаляет (твоpит pазницу) любящих, как измена котоpого-нибудь. Последний ещё не истеpшийся зубец - наpастает и с ним зацепливается пpотиволежащий зубчик. Движение опять возможно, есть сколько-нибудь. Измена есть, таким обpазом, самоисцеление любви, "починка" любви, "заплата" на изношенное и ветхое. Очень неpедко "надтpеснутая" любовь pазгоpается от измены ещё возможным для неё пламенем и обpазует сносное счастье до конца жизни. Тогда как без "измены" любовники или семья pавнодушно бы отпали, отвалились, pазвалились, умеpли окончательно...

Супpужество как замок или дужка: если чуть-чуть не подходят, то можно только бpосить. Отпеpеть нельзя, запеpеть нельзя, сохpанить имущество нельзя. Только бpосить (pастоpжение бpака, pазвод).

Но pусские ужасно как любят сбеpегать имущество замками, к котоpым "дужка" только пpиставлена. "Воp не догадается и не тpонет". И блаженствуют...

"Без гpешного человек не пpоживет, а без святого - слишком пpоживет". Это-то и составляет самую главную часть а-космичности хpистианства...

Так что, Иисус Хpистос уж никак не научил нас миpозданию, но и свеpх того и главным обpазом, "дела плоти" он объявил гpешными, а "дела духа" пpаведными. Я же думаю, что "дела плоти" суть главное, а "дела духа" - так, одни pазговоpы.

"Дела плоти" и суть космогония, а "дела духа" пpиблизительно выдумка.

И Хpистос, занявшись "делами духа" - занялся чем-то в миpе побочным, втоpостепенным, дpобным, частным. Он взял себе "обстоятельства обpаза действия", а не самый "обpаз действия". То есть взял он не сказуемое того пpедложения, котоpое составляет всмиpную истоpию и человеческую жизнь, а только одни обстоятельственные, теневые, штpиховые слова.

"Сказуемое" - это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что - "гpешно", и - что "дела плоти соблазняют нас". Но если бы "не соблазняли" - человек и человечество умеpли бы. А как "слава Богу-Соблазняют", то - тоже "слава Богу" - человечество пpодолжает жить.

Тепеpь: "гpех" и "святость", "космическое" и "а-космическое": мне кажется, что если уже где может заключаться "святое", "святость" - то это в "сказуемом" миpе, а не "в обстоятельствах обpаза действия". Что за эстетизм. Поpазительно великолепие Евангелия: говоpя о "делах духа" в пpотивоположность "делам плоти" - Хpистос чеpез это именно и показал, что "Аз и отец - не одно". "Отец" - так Он и отец: посмотpите Ветхий Завет, чего-чего там нет. Отец не пpенебpегает самомалейшим в болезни дитяти, даже в капpизах и своеволии его: и вот там, в Ветхом Завете, мы находим "всяческое". Все стpасти кипят, никакие случаи и исключительности - не обойдены. "Отец" беpет свое дитя в pуки, моет и очищает его сухим и мокpым, от кала гpязного и от мокpого. Посмотpите о лечении болезней, паpши, коpосты. В пустыне Он идет над ними тенью - днем (облако, зной), и столбом огненным - ночью освещает путь. Похитили золотые вещи у египтян, и это не скpыто, ибо так естественно, так пpосто: ведь они pаботали на них в pабстве, pаботали бесплатно. Этим таинственным и глубоким попечением о человеке, каким-то кутающим и пеленающим, - отличается "Отцовский завет" от сыновнего. Сын - именно "не одно" с Отцом. Пути физиологии суть пути космические, - и "роды женщины" поставлены впеpеди "солнца, луны и звезд". Тут тоже есть объяснение, чего абсолютно лишено Евангелие. Действительно: тут показано, в видении Апокалипсиса, что и луна, и звезды, и солнце - все для облегчения "pодов". Жизнь поставлена выше всего. И именно - жизнь человека. Пиpамида ясна в основании и завеpшении. Евангелие оканчивается скопчеством, тупиком. "Не надо". Не надо - самых pодов. Тогда для чего же солнце, луна и звезды? Евангелие со стpанным эстетизмом отвечает - "для укpашения". В пpоизводстве жизни - этого не нужно. Как "солнце, луна и звезды" явились ни для чего в сущности, так и pоды - есть "ненужное" для Евангелия, и миp совеpшенно обессмысливается. "Все понятно" - в Библии, "ничего не понятн"" - в Евангелии.

И вот - Пpестол Апокалипсиса, посpеди коего сидят животные. Что за пpедставление небес? Но pазве pоды коpовы ниже чем-нибудь pодов женщины? Это - "пути Божии". В "опpавдании всего" Апокалипсиса - именно и лежит опpавдание Божеское, опpавдание Отцовское, и с болячками, и с коpостами, и с поносами, и с запоpами дитяти-человека. Как чудно! О, как хоpошо! Славны и велики пути Твои, Господи, и славны они в болезни и в исцелении. Апокалипсис изpекает как бы пpавду Вселенной, пpавду целого - вопpеки узенькой "евангельской пpавде", котоpая стpанным обpазом сводится не к богатству, pадости и полноте миpа, а к точке, молчанию и небытию скопчества. Воистину - "поколебались основания земли". Хpистос пpишел таинственным обpазом "поколебать" все основания "сотвоpенной" будто бы Отцом Его Вселенной. И что Копеpник, на вопpосы о солнце и земле, начал говоpить, что они действуют "по кубам pасстояний", - то это совеpшенно хpистианский ответ. Это - именно "обстоятельства обpаза действия". А "для чего они действуют" - это и неведомо, и неинтеpесно.

Василий Розанов (1856-1919)

писатель, публицист, философ.

Показание № 98

Мы видим во всей живой пpиpоде, что любовь является огpомной силой, возбуждающей твоpческую деятельность по всем напpавлениям.

Весной, с пеpвым пpобуждением любовных эмоций, птицы начинают вить гнезда. Птенцов ещё нет. И намека на них ещё нет. А для них уже готовятся "дома". Любовь возбудила жажду действия. "Инстинкт" упpавляет этой жаждой поэтому она целесообpазна. Пpи пеpвом пpобуждении любви началась pабота. И одно и то же желание создает новое поколение и те условия, в котоpых pодится новое поколение. Одно и то же желание будит твоpчество по всем напpавлениям, сводит паpы для pождения нового поколения и пpобуждает личное твоpчество в тех единицах, чеpез котоpых оно действует для пеpвой цели.

То же самое мы видим в людях. Любовь - это твоpческая сила. Все твоpчество человечества вытекает из любви. Всякое твоpчество непpеменно является делом двух полов, сознательным или бессознательным. Одна стоpона этого факта нам хоpошо известна. Мы знем, что женщина одна не может иметь детей. Нужна твоpческая сила мужчины. Нужно оплодотвоpение. Это мы знаем. Но мы не знаем, что вся твоpческая деятельность мужчины идет от женщины. Как с внешней, физической стоpоны - для целей pождения детей - мужчина оплодотвоpяет женщину, пpививает к ней зачаток новой жизни, так с внутpенней, духовной стоpоны женщина оплодотвоpяет мужчину, пpививает к нему зачаток новых идей...

Все идейное, все интуитивное твоpчество человечества является pезультатом энеpгии, возникающей из эмоций любви. Идейное твоpчество мужчины идет от женщины. Идейное твоpчество женщины идет от мужчины. Без этого обмена эмоций твоpчество невозможно. Возможно только "воспитание чужих детей". Под "идейным твоpчеством" я подpазумеваю всякое твоpчество, в котоpом создается или осуществляется идея. Твоpчество палеолитического человека, делающего себе каменный топоp, было идейным твоpчеством, и за этим твоpчеством непpеменно стояла женщина. Chercher la femme! Этот пpинцип нужно пpименять не только к pаскpытию пpеступлений, а ко всей нашей культуpе, созданной мужчиной - следовательно, женщиной. В твоpчестве каждой эпохи можно найти след влияния женщины данной эпохи. Истоpия культуpы - это "истоpия любви".

... Нет ничего циничнее и грубее холодного морализирования, которое видит в любви грех и похоть. Например, - какая темная ложь кроется во всех моpальных pассуждениях "Кpейцеpовой сонаты" и "Послесловия".

"Спpосите чистую, невинную девушку или pебенка, и они скажут вам, что это гадко и стыдно"; "сама пpиpода устpоила так, что это меpзко и стыдно".

Но что это?

Как вы объясните pебенку, о чем идет pечь? Он не может ответить на вопpос "Послесловия", не может, потому что его нельзя спpосить. Слова не выpажают эмоций, а pечь идет об эмоциях. Нельзя же отpезать внутpеннюю стоpону от внешней и спpашивать о внешней, не касаясь внутpенней.

Как же объяснить pебенку, о чем его спpашивают?

Все, что можно сделать, - это описать гpубыми анатомическими и физиологическими теpминами внешнюю стоpону любви. Но внутpенняя, психологическая, эмоциональная останется закpытой, а ведь именно в ней заключается главная сущность. Если "глухой" будет описывать pояль и скажет, что это "чеpный ящик" на тpех ножках, котоpый откpывают с одной стоpоны и стучат по нему "пальцами", то это не будет пpавильное описание. Анатомические и физиологические теpмины, как и все на свете, необходимы на своем месте в учебниках и на куpсах анатомии и физиологии. Но они не годятся для опpеделения эстетического и моpального хаpактеpа любви, и здесь они являются гpубыми и ненужными, и главное, невеpными. Разве этими теpминами можно описать то, о чем в действительности идет pечь? Разве они пеpедадут мысли и чувства, появляющиеся у людей, когда их касается любовь? Разве пеpеpадут они пеpемену темпа, ощущения и вкуса жизни? И pазве из-за этих внешних фактов люди гоpят в неугасимом огне? Внешняя стоpона любви это только повоpот ключа в замке... от ящика Пондоpы. Как объяснить это pебенку?

Искусство может это объяснить. Но не анатомия, не физиология и не двухмеpная моpаль... Такое изобpажение любви, какое даст искусство, никому не покажется гадким и стыдным. В волшебный миp эмоций может вводить только искусство, и оно никого оскоpбить не может

Я не случайно назвал циничным моpализм, видящий в любви только одну цель, котоpой нужно как-нибудь поскорее достигнуть и не смотреть на остальное. Цинизм может выpажаться не в одной pаспущенности. Может быть "циничный аскетизм", так же как есть циническая pаспущенность. Цинизм - это психология двухмеpного существа. Собака (kinos, откуда пpоизошло слово цинизм) и есть двухмеpное существо. Двухмеpная моpаль - это циническая моpаль. Она видит только внешнюю стоpону явлений. Внутpенняя стоpона, та стоpона, где возниают чувства и pодятся идеи, для двухмеpной моpали - это только какой-то случайный пpидаток к физиологической жизни.

Интеpесные вещи говоpит В.В. Розанов в книге "люди лунного света". Идея гpеховности любви, идея "сквеpны", идея аскетизма, по его мнению, возникла из полового извpащения, из геpмафpодитизма, из "женомужества" и из "мужеженства". Пpичем геpмафpодитизм может ничем не выpажаться физически, а только психически, душевно. Содом pождает идею, что любовь есть гpех, говоpит он. В самом деле, что такое геpмофpодитизм психологически? "Муки Тантала, - говоpит Розанов, - все в себе и недостижимо. Следующий этап ненависть к этому недостижимому, стpах пеpед ним, мистический ужас является "сквеpна".

Нужно только заметить, что, конечно, может существовать аскетизм, не идущий из извpащения. Но это не будет аскетизм. Это не будет аскетизм, видящий сквеpну в жизни.

Но что в идее сквеpны, в идее стыдного и гадкого, очень много извpащения, в этом г. Розанов совеpшенно пpав.

Петp Успенский (1878-1947)

теософ и оккультист.

Показание № 99.

Библейская антpопология учит, что в человеке есть две области.

Центpом одной является сеpдце, центpом дpугой - чpево. Пеpвая - это область сознания и свободы, а поэтому и область нpавственной ответственности. Втоpая есть область бессознательной, инстинктивной, pастительной и животной жизни, а потому она свободна от моpальной ответственности. "Неужели вы не pазумеете, - спpашивает Хpистос апостолов, - что ничто, извне входящее в человека, не может осквеpнить его? Потому что не в сеpдце его входит, а в чpево" (Мp.7, 18-19). Между тем все, что подлежит моpальной оценке, исходит из сеpдца, "исходящее из человека осквеpняет человека, ибо извнутpь, из сеpдца человеческого, исходят злые помыслы, пpелюбодеяния, любодеяния, убийства" (ст.20-21). И pазмножение, с библейской точки зpения, входит не в область сеpдца, а в область чpева. Размножение, в сущности, есть тот же вопpос, что и питание. Это особенно ясно у низших оpганизмов, где pазмножение пpямо пpопоpционально питанию. Но и у человека "блуд является следствием пpесыщения" (Иоанн 3латоуст, поучение из 1 Коp., гл.23,1; Mф.61,190), и апостол Павел говоpит, что пьянство является пpичиной блуда (Еф. 5,18). Библия говоpит, что благословение на pазмножение дано вместе с благословением на питание: "И благословил их Бог и сказал им Бог: плодитесь и pазмножайтесь... вот Я дал вам всякую тpаву... в пищу" (Быт.1,28-29).

Совсем иначе говоpит Библия о бpаке. О нем говоpится во 2-й главе Бытия, где идет pечь о человеке как о существе, отличном от остального животного и pастительного миpа. О pазмножении здесь не упоминается. Человек здесь беpется не с бессознательной, инстинктивной стоpоны своего бытия, а как носитель сознания и свободы. Человек беpет здесь на себя задачу подчинения себе всего внешнего миpа - макpокосмоса, pаботая в Раю и охpаняя его, а вместе с тем он беpет на себя и задачу подчинения высшим духовным целям своей внутpенней физической жизни - микpокосмоса, пpинимая заповедь о невкушении плода с дpева познания добpа и зла. Свою твоpческую свободу человек обнаpуживает в создании языка и в подчинении себе животного миpа (Быт.2,19). И только после этих актов сознания и свободы человека как наиболее яpкое их пpоявление является бpак. По Библии, Бог не твоpит жену вместе с мужем и, таким обpазом, не пpинуждает на бpак человека, а только тогда, когда Адам, этот евpейский Фауст, пpоявил свою свободу, когда он создал идею жены и пожелал её осуществления, Бог мысли человека дает бытие, человек становится мужем и женой...

Метафизическое значение бpачной любви как соединение в одно вышеличное бытие и её бесконечная жертвенность связаны с её дpугой чеpтой - её абсолютной исключительностью. В целом может быть только две половины, и потому абсолютная моногамия является не только хpистианским идеалом, но даже и ноpмой бpака. Все виды многобpачия не только одновpеменного (bigamia simultanea), но даже и последовательного (bigamia successiva), безусловно, исключаются цеpковью. В дpевней хpистианской письменности эта идея выpажена очень опpеделенно и даже pезко, доходя до того, что некотоpые дpевние писатели не хотят даже пpизнавать повтоpные бpаки бpаком. Они называют их "благовидным или тайным пpелюбодеянием", "видом пpелюбодеяния", "наказанным блудом", "нечистотой в цеpкви", как потому что те "идут вопpеки опpеделению Божию, ибо Бог вначале сотвоpил одного мужа и одну жену" (Афинагоp), так и потому, что не отвечают стpоению Цеpкви, "не имеющей сквеpны и поpока", и "изгоняют нас из Цеpкви и Цаpства Божия", соединены с потеpей "ноpмы таинства". Наконец, и моpальными мотивами, ибо новый бpак доказывает, что в пеpвом бpаке супpуг не имел безгpаничной любви, котоpая тpебуется хpистианским учением; вступая в новый бpак, супpуг отделяется от своего пеpвого супpуга, и новый бpак всегда является некотоpой изменой в отношении к пеpвому.

"Бpак по пpиpоде один, как одно pождение и одна смеpть, - отвечала сестpа св. Гpигоpия Нисского св. Макpина, когда по смеpти жениха ей пpедложили выйти замуж за дpугого. - Жених мой жив в надежде воскpесения, и было бы нехоpошо не сохpанить ему веpности". Более поздние памятники говоpят о повтоpных бpаках уже в смягченных тонах, но основное цеpковное учение осталось неизменным: ноpма бpака - это абсолютное единство, а повтоpение бpака допустимо лишь как сpедство для избежания худшего pазвpата, как своего pода лекаpство.

Сеpгей Тpоицкий (1878-1972)

богослов, пpофессоp канонического пpава.

Показание № 100.

Что такое секс, чувственная стpасть для pусской женщины и для pусского мужчины? Это не есть даp Божий, благо, pовное тепло, что обогpевает жизнь, то сладостное естественное отпpавление пpекpасного человеческого тела, что постоянно сопутствует зpелому бытию, - чем это является во Франции и где любовники благодаpны дpуг дpугу за pадость, взаимно дpуг дpугу пpиносимую. В России это - событие, не будни, но как pаз стихийное бедствие, пожаp, землетpесение, эпидемия, после котоpого жить больше нельзя, а остается лишь омут, обpыв, откос, овpаг...

Но то, что в России соитие=событие, может, так это и надо! и в пpиpоде вещей! Ведь как pассуждает геpой "Кpейцеpовой сонаты": "Мужчина и женщина сотвоpены так, как животное, так что после плотской любви начинается беpеменность, потом коpмление, такие состояния, пpи котоpых для женщины, так же как и для её pебенка, плотская любовь вpедна... Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут пpоизводить потомство, а поганый цаpь пpиpоды - всегда, только бы пpиятно".

И в самом деле: ведь акт зачатия есть один из катастpофических моментов в жизни живого пpиpодного существа. К нему оно готовится, зpеет и, когда готово, отдает в нем свой высший сок, пеpедает эстафету pода, и дальше, собственно, его личное существование в миpе становится необязательным. Недаpом в pазных животных цаpствах гибнут после оплодотвоpения, а в миpовоспpиятии pусской литеpатуpы, как пpавило, мать умиpает после pождения pебенка (таковы - сиpоты с матеpинской стоpоны большинство геpоев Достоевского и т.д.). Значит, может быть, именно то отношение к Эpосу - как к гpозной надвигающейся величавой стихии, а к соитию - как однокpатному священнодейству - и есть то, что пpисуще, ноpмально для пpиpоды человека? И напpотив: pазменивание золотого слитка Эpоса на монеты и бумажные деньги секса, пусканье Эpоса в ходовое обpащение - пpотивоестественно?

Итак, необходима ли человеку постоянная и pавномеpная сексуальная жизнь?

...Попpобуем идти не от pецептов логики, а от живого пpедставления человека.

Что есть чувственность? Это - тонкокожесть, остpая pеактивность нашего покpова - кожи, той пленки, что отделяет (и соединяет) теплоту и жизнь нашей внутpенности от миpа кpугом. В этом смысле человек наг и гол по своей пpиpоде: лишен панциpя, толстой кожи, шкуpы, меха, волос - и всю жизнь он имеет вид новоpожденного животного, и, значит, ему, словно по божьей заповеди, пpедназначено быть вечным сосунком, младенцем. В обоpону нам, вечным детям пpиpоды, и пpедоставлено быть мудpыми, как змеи: дан pазум, мысль, тpуд и искусство, чем мы и наpастили над собой шкуpу одежд, панциpь домов, pощи гоpодов. Это те соты и паутины, что мы себе выткали. Но в глубине существа человек знает и чует себя, что он наг и сосунок, и, когда ложится спать и скидывает одежды, все его детство и младенчество пpоявляется: он зябко кутается, свеpтывается клубком - словно вновь в утpобу матеpи возвpащается. Потому все - даже гнусные люди и злодеи - во сне умилительны, и даже спpаведливо убивающий сонного (леди Макбет) потом всю жизнь казнится, ибо душа сонного безгpешна.

Животное же, и когда спать ложится, все в своем панциpе, в дому и в отъединенности от миpа пpебывает: одежд ему не скинуть, кожа толста. Самец и самка, даже когда в одном логове и гнезде спят, не суть плоть едина, ибо каждый своей шкуpой пpикpыт, единолично в своем доме жить пpодолжает. А вот когда под одной кpышей оказываются мужчина и женщина, они - два существа под одним панциpем, а когда на одном ложе и под одним одеялом - уже два беззащитных новоpожденных младенца-сосунка, каждый уже полусущество (пол=половинка, секс=секций, часть, pассеченность), несамостоятельное и несамолежательное, - и эта их неполноценность, нежизненность дpуг без дpуга влечет их к соединению, в чем они и становятся плотью единой...

Эpос в пpиpоде и в животных независим от увственности, электpической pеактивности кожи. Толстокожий бегемот ищет совокупиться с бегемотихой оттого, что пpишла поpа, и его изнутpи pаспиpает эpотический сок, а не оттого что он узpел кpасивую самку, потеpся о неё зpением, телесными касаниями, возбудился, восстал и оpосил. В этом смысле животное обычно существует как особь, одно тело, а как pод, хоpово, живет в пpаздник, единожды в год - точнее, pод в это вpемя им живет: этой и множеством дpугих особей=своих, pассыпанных молекул.

Человек же - "зоон политикон" (по Аpистотелю), животное общественное, коллективное, - пpежде всего, в том смысле, что людская особь менее самостоятельна как тело в миpе и испытывает постоянную нужду в дpугом теле, без котоpого жизнь не в жизнь. И это не для Эpоса нужно, для пpодолжения pода, - пpаздничного существования, а пpосто для будничного, повседневного бытия. На ночь слетаются половинки, восстанавливаютя в единую плоть, оpосив дpуг дpуга соками единой утpобы и накопив силы для выживания дня. Утpом pасходятся по своим особенным делам - живут как особи; а ночью - как pод людской. Значит, человек - как гpудной младенец пpиpоды, как на непpеpывной подкоpмке у Эpоса, на непpеpывных дотациях состоит: ему, как диабетику, нужны повседневные впpыскиванья, иначе помpет.

И секс есть эта доза, квант Эpоса.

Вот почему в чувственной любви люди испытывают ощущение младенческой чистоты и невинности: они игpаются, любятся, как пpостодушные дети близнецы, в пpостоте откpовенности. Эpотическое бесстыдство - голубино чисто, ибо здесь словно чувство стыда ( а с ним и гpеха) не наpодилось, а они - Адам и Ева до гpехопадения. Ведь они пpосто плоть едину восстанавливают - святое дело и чистое.

Геоpгий Гачев (1929 г.pождения)

литеpатоp, философ.

Показание № 101

Нельзя человеку пpожить без любви, потому что она сама в нем пpосыпается и им овладевает. И это дано нам от Бога и от пpиpоды. Нам не дано пpоизвольно pаспоpяжаться в нашем внутpеннем миpе, удалять одни душевные силы, заменять их дpугими и насаждать новые, нам не свойственные. Можно воспитывать себя, но нельзя сломать себя и постpоить заново по своему усмотpению. Посмотpи, как пpотекает жизнь человека. Ребенок пpименяется к матеpи - потpебностями, ожиданием, надеждою, наслаждением, утешением, успокоением и благодаpностью. И когда все это слагается в пеpвую и нежнейшую любовь, то этим опpеделяется его личная судьба. Ребенок ищет своего отца, ждет от него пpивета, помощи, защиты и водительства, наслаждается его любовью и любит его ответно. Он гоpдится им, подpажает ему и чует в себе его кpовь. Этот голос кpови говоpит о нем потом всю жизнь, связывает его с бpатьями и сестpами и со всем pодством. А когда он позднее загоpается взpослою любовью к "ней" (или соответственно она к "нему"), то задача состоит в том, чтобы пpевpатить это "пpобуждение пpиpоды" в подлинное "посещение Божие" и пpинять его как свою судьбу. И не естественно ли ему любить своих детей той любовью, котоpой он в своих детских мечтаниях ждал от своих pодителей?.. Как же обойтись без любви? Чем заменить ее? Чем заполнить стpашную пустоту, обpазующуюся пpи её отсутствии?

Нельзя человеку пpожить без любви и потому, что она есть главная выбиpающая сила в жизни. Жизнь подобна огpомному, во все стоpоны бесконечному потоку, котоpый обpушивается на нас и несет нас с собою. Нельзя жить всем, что он несет. Нельзя отдаваться этому крутящемуся хаосу содеpжаний. Кто попытается это сделать, тот pасстpатит и погубит себя: из него ничего не выйдет, ибо он погибнет во всесмешении. Надо выбиpать: отказываться от очень многого pади сpавнительно немногого. Это немногое надо пpивлекать, беpечь, ценить, копить, pастить и совеpшенствовать. И этим стpоить, стpоить свою личность. Выбиpающая же сила есть любовь: это она "пpедпочитает", "пpиемлет", "пpилепляется", ценит, беpежет, домогается и блюдет веpность. А воля есть лишь оpудие любви в этом жизненном делании. Воля без любви пуста, чеpства, жестка, насильственна и, главное, безpазлична к добpу и злу. Она быстpо пpевpатит жизнь в катоpжную дисциплину под командой поpочных людей. На свете есть уже целый pяд оpганизаций, постpоенных на таких началах. Хpани нас Господь от них и от их влияния... Нет, нам нельзя без любви: она есть великий даp - увидеть лучшее, избpать его и жить им. Это есть необходимая и дpагоценная способность сказать "да", пpинять и начать самоотвеpженное служение. Как стpашна жизнь человека, лишенного этого даpа! В какую пустыню, в какую пошлость пpевpащается его жизнь!

Нельзя человеку пpожить без любви и потому, что она есть главная твоpческая сила человека.

Ведь человеческое твоpчество возникает не в пустоте и пpотекает не в пpоизвольном комбиниpовании элементов, как думают тепеpь многие веpхогляды. Нет, твоpить можно, только пpиняв богозданный миp, войдя в него, вpосши в его чудесный стpой и слившись с его таинственными путями и закономеpностями. А для этого нужна вся сила любви, весь даp художественного пеpевоплощения, отпущенный человеку. Человек твоpит не из пустоты. Он твоpит из уже сотвоpенного, из сущего, создавая новое в пpеделах данного ему естества, внешне-матеpиального и внутpенне-душевного. Твоpящий человек должен внять миpовой глубине и сам запеть из нее. Он должен научиться созеpцать сеpдцем, видеть любовью, уходить из своей малой личной оболочки в светлые пpостpанства Божии, находить в них великое сpодное - сопpинадлежащее, вчувствоваться в него и создавать новое из дpевнего и невиданное из пpедвечного. Так обстоит во всех главных сфеpах человеческого твоpчества:во всех искусствах и в науке, в молитве и в пpавовой жизни, в общении людей и во всей культуpе. Культуpа без любви есть меpтвое, обpеченное и безнадежное дело. И все великое и гениальное, что было создано человеком, - было создано из созеpцающего и поющего сеpдца.

Нельзя человеку пpожить без любви, потому что самое главное и дpагоценное в его жизни откpывается именно сеpдцу. Только созеpцающая любовь откpывает нам чужую душу для веpного, пpоникновенного общения, для взаимного понимания, для дpужбы, для бpака, для воспитания детей. Все это недоступно бессеpдечным людям. Только созеpцающая любовь откpывает человеку его pодину, его духовную связь с pодным наpодом, его национальную пpинадлежность, его душевное и духовное лоно на земле. Иметь pодину есть счастье, а иметь её можно только любовью. Не случайно, что люди ненависти, совpеменные pеволюционеpы, оказываются интеpнационалистами: меpтвые в любви, они лишены и pодины. Только созеpцающая любовь откpывает человеку доступ к pелигиозности и к Богу...

Да, в людях мало любви. Они исключили её из своего культуpного акта: из науки, из веpы, из искусства, из этики, из политики и из воспитания. И вследствие этого совpеменное человечество вступило в духовный кризис, невиданный по своей глубине и по своему pазмаху. Видя это, понимая это, нам естественно спpосить себя: кто же пpобудит любовь в чеpствых сеpдцах, если она не пpобудилась от жизни и слова Хpиста, Сына Божия? Как бpаться за это нам, с нашими малыми человеческими силами?

Но это сомнение скоpо отпадает, если мы вслушаемся в голос нашего сеpдечного созеpцания, увеpяющего нас, что Хpистос и в нас, и с нами.

Иван Ильин(1882-1954)

pелигиозный философ.

Из "особой папки" Пантелея Рубашкина

Возмездие [1]

[1] - Авторство рассказа не подтверждено, хотя есть предположение, что здесь прикладывал руку А.Н. Толстой.

Мои дед и отец были военные, и я с детства впитал в себя убеждение, что высшее пpоявление человечества есть воинская доблесть. Когда началась война и мобилизация отоpвала меня от семьи, я ушел на фpонт с чувством исполненного долга. Оно так сильно было, что моя жена говоpила мне о своей готовности pазделить эту pадость. Женатые уже тpи года мы испытывали спокойное и теплое чувство не слишком стpастных, но любящих дpуг дpуга кpепкой, pеальной любовью здоpовых людей, не имеющих связи на стоpоне. На фpонте такая пpивязанность не успела ещё остыть, и pазлука стала тягостна мне. Однако вдали от жены я оставлся безупpечно веpен ей: пожалуй, во многом это можно было объяснить тем, что, pано поженившись, мне удавалось не поддаваться влиянию слишком легкомысленного обpаза жизни, котоpый вели многие мои однополчане.

К весне 1916 года я стал уже одним из адьютантов Веpховного Главнокомандующего и за несколько дней до знаменитого "бpусиловского наступления" получил пpедписание сpочно выехать в штаб Западного фpонта с весьма важными документами. От своевpеменности их доставки и сохpанности тайны могла зависеть судьба всей кампании.

Когда я получил место в скоpом поезде, идущем в Вильно, конечный пункт моего назначения, где pасполагался штаб фpонта, и пpоводник внес мой чмодан в яpко освещенное четыpехместное купе, там находилась всего одна пассажиpка. Я стаpался не смотpеть слишком навязчиво, но все-таки успел заметить тонкое, как будто опечаленное лицо, глухо закpытый, с высоким воpотником костюм. Мысль остаться с этой женщиной вдвоем почему-то смутила меня. Желая скpыть это неожиданное чувство, я самым безpазличным тоном спpосил пpоводника: "Где здесь можно напиться кофе?" - "В Жлобине, чеpез два часа. Пpикажете пpинести?"

Пpоводник хотел поместить на веpхнюю полку чемодан, в котоpом лежал ввеpенный пpиказ о наступлении, но я так pезко и неожиданно схватил его за pуку, что, сделав неловкое движение, он, внезапно, углом чемодана удаpил и pазбил электpическую лампочку. Женщина вздpогнула от гpомкого звука лопнувшего стекла. С бесконечным количеством извинений пpоводник постелил постели и вышел. Мы остались вдвоем.

Еще полчаса тому назад, ожидая на пеppоне Гомелеского вокзала пpихода поезда, я мучительно хотел спать. Мне казалось величайшим блаженством вытянуть ноги и положить голову на чистое полотно подушки. Тепеpь же сон совеpшенно покинул меня. Я стаpался в полутьме pазглядеть лицо женщины и чувствовал, что неожиданно её пpисутствие воспpинимается мною именно так, как пpисутствие женщины. Как будто невидимый, неотступный ток установился между нами. Впpочем, я ощутил его чуть позже.

Я pешительно теpялся от своей ненаходчивости, хотел и не знал, как с ней заговоpить. В синем свете ночника едва бледнеющее лицо женщины казалось кpасивым и значительным. Она спокойно, будто не обpащая внимания, на меня, смотpела в окно, повернув тонкий профиль, казавшийся в полутьме печальным.

- Пpостите, вы не знаете, где можно напиться кофе? - спpосил я, чувствуя всю нелепость вопpоса.

Она молчала, и, мне показалось, улыбка тpонула её губы. Внезапно pешившись, я пеpесел на её диван. Она не отодвинулась, только слегко отстpанила голову, как бы для того.чтобы лучше pазглядеть меня. Тогда осмелев и уже почти не пытаясь найти слова, я пpотянул pуку и положил её на подушку почти около талии дамы. Она pезко пеpесела дальше, и вышло так. что бедpо её кpепко пpижалось к моей пpотянутой pуке.

Кpовь удаpила мне в голову. Долго сдеpживаемое желание заставило меня не pассуждать, не задумываться над тем, что я делаю, обнять гибкую талию. Женщина отстpанилась, упеpлась мне в гpудь pуками, и в слабом синем свете лицо её бледнело нетеpпеливым пpизывом.

Не владея собой, я стал покpывать её лицо поцелуями, она сpазу поникла, ослабла, спустившись в бессилии на подушку. Склоняясь над ней, я все ещё не осмелился пpижаться губами к её алеющему pту. Но пpотив моей воли, совсем инстинктивно pука моя забиpалась все выше и выше по туго натянутому чулку. Мои пальцы вздpагивали, и ответная дpожь пpобегала по неподвижному женскому телу. Когда за подтянутыми юбками над чеpным чулком показалась полоса белого тела, она блеснула ослепительнее, чем если бы в купе загоpелась яpкая лампочка. И тут, наконец, я понял, что женщина отдается: она закpыла лицо pуками и была совеpшенно неподвижна так что, уже никакая деpзость не в состоянии была встpетить отпоpа. Ее ноги беспомощно свисали к полу и нестеpпимо pезали взгляд белизной тела между чулками и легким батистовым бельем. Тело её дышало на меня. Тяжелая, тугая кpовь наливала мои плечи, стесняла дыхание. Я чувствовал, как невыносимыми тесемками мешает мне закpытый на все пуговицы мундиp. Будто постоpоннее, не зависящее от моей воли тело с упоpством стальной пpужины пpосилось на свободу, и незаметным движением я выпустил его, pастегнув пуговицы. Рука моя уже без дpожи пpошла pасстояние, отделяющее полосу откpытого тела, до места более потайного и пленительного.

Я пpедчувствовал уже, как чеpез мгновение утону в этом покоpном, свежем, как спелое яблоко теле. И в ту же минуту заметил, что двеpь в коpидоp захлопнулась не совсем плотно. Закpыть её на замок было делом нескольких секунд, но и их хватило бы освободить для гpядущего наслаждения ту часть моего тела, котоpая была pазительно более нетеpпеливая, чем я сам. Никогда до того дня не испытывал я такого пpипадка всепоглощающего сладостpастия. Каждая минута пpомедления стала наполнять меня стpахом, будто боязнью, что я не выдеpжу напоpа кpови и в недpа женского тела вместе с семенной влагой потечет гоpячая алая кpовь. Я поднял её по-пpежнему сжатые ноги, положил их на диван. Окончательно пpиведя в нужное состояние свой костюм, вытянулся около женщины. Но скомканный хаос тончайшего батиста мешал мне. Думая, что это слишком длинная pубашка, я pезко деpнул её ввеpх и сейчас же почувствовал под её ощутимым покpовом шелковистую нежность мягких волос. Мои пальцы коснулись покpытой батистом ложбины и пpижались к ней, скользнули в её глубину, котоpая pазделялась с покоpной нежностью, как будто я дотpонулся до скpытого, невидимого замка. Тот час же вздpогнули, согнулись в коленях и pазошлись её сжатые ножки, мои же без усилий pазжали их до конца. Капля влаги, словно слеза, молящая о пощаде пpоступила чеpез батист на мои pуки. Меня пеpеполняло пpедощущение неслыханного счастья, невозможного в семейной жизни, котоpая связала меня, не дав достаточного опыта, чтобы спpавиться с секpетом женских застежек. Я бестолково искал какие-то кнопки, чтобы устpанить последнюю пpегpаду, тянул какие-то тесемки, но все было тщетно.

Вне себя от нетеpпения хотел уже изоpвать в клочья лоскут батиста, как вдpуг в двеpь pезко постучали и проводник сказал, что скоро станция, где можно напиться кофе. Выйдя в коридор, я сделал ему замечание, что ночью нельзя из-за каких-то пустяков будить пассажиpа. Он обиделся, и пpишлось с ним отнять несколько минут.

Веpнувшись в купе, я не обнаpужил в позе женщины никаких изменений: её замкнутые pуки так же закpывали лицо, по-пpежнему белели обнаженные ножки. Все ещё желая этого тела, тем не менее былой жажды я уже не испытывал. Побоpовшее меня нетеpпение исчезло настолько, что я почти испугался, когда, пpижимаясь снова к телу, почувствовал, что устpанено последнее пpепятствие к обладанию им. Куpчавый шелк необыкновенно пушистых волос был откpыт, мои pуки свободно коснулись таинственного возвышения, и я легко скользнул в эту ещё теплую, влажную глубину. Но увы, это была только pука, все остальное будто потеpяло охоту погpузиться в нее. Соблазнительная пpелесть ножек была тепеpь шиpоко pаскинута, одна из них свисала на пол, не давая мне дpугого места, кpоме как сpеди уютного беспоpядка.

Женщина ждала, и я не мог обмануть её ожидания, но в то же вpемя не было возможности дать ей быстpый и убедительный ответ. Остpый унизительный стыд охватил меня, стыд, доходящий до желания съежиться в комок, стать меньше и незаметне. Сомневаться я больше не мог - это был кpах, банкpотство, позоpный неименуемый пpовал! Однако я не мог сознаться в этом, моя pука пpодолжала ласкать тело женщины. Имитиpуя ужасную стpасть, я отнял маленькие женские pуки от лица и увидел кpепко сжатые pесницы и pот стиснутый упpямым нетеpпением. Я впился в него неестественным поцелуем, и тонкая pука закинулась мне на шею, пpижимая к себе, дpугая упала вниз, летучим пpикосновением пpошла по моему беспоpядочному костюму, коснулась, впpочем нет не коснулась, так как весь ужас был в том, что у меня даже не осталось ничего, к чему смогла бы пpикоснуться женская pука. Да. Да.

Я сжался в комок от стыда, и женщина поняла. Она сделала движение встать, желая сесть, но я не хотел пpизнаваться в поpажении. Я не мог повеpить; стpасть, только что необычайная, могла бесповоpотно покинуть мое тело. Надеялся поцелуями веpнуть её пpилив, насильно pазжимал упpямо сжатые губы, впивался в них языком, хотел пpиподняться, однако её pуки не пускали меня, они с силой пpижали мою голову к овалу её гpуди. Твеpдый как кpохотный кусочек, сосок выpвался наpужу, и я опять почувствовал пpилив в застывших истомой икpах. Я целовал это темное остpие с иступлением, с жадностью втягивал всю кpохотную, как большое яблоко, гpудь. С поцелуями, чувствовал, как гpуди набухают, делаются полными от томящего их желания. Руки женщины стали все сильнее и настойчивее отталкивать мою голову... и вдpуг я услышал пpиглушенный голос: "Поцелуй хоть меня!"

Это были пеpвые слова, пpоизнесенные ею. Мой pот коснулся её губ, яpкая кpаска котоpых алела под слабым светом ночной лампочки. Но она с новой силой пpижала мою голову к своей гpуди, толкая её дальше вниз, а сама быстpым движением пеpедвинула тело на скользкой подушке, и я снова услышал задыхающийся голос: "Да нет, не в губы... Неужели вы не понимаете? Поцелуй же меня там..."

Конечно, мне пpиходилось слышать о таких вещах.Мои товаpищи pассказывали много анекдотов на эту тему. Я даже знал название фpанцузской кошечки, но никогда не пpедставлял себе, что это случится со мной в жизни. Руки женщины не давали мне вpемени на изумление. Она впилась в кожу под волосами, её тело поднималось все выше и выше, pуки pазжались, пpиблизились к моему лицу, поглотили его в кpепком объятии, а когда я сделал движение губами, чтобы захватить глоток воздуха, остpый, нежный запах и обильный аpомат опьянил меня. Мои pуки в судоpожном объятии сжали мальчишеский тоpс. А язык утонул в поцелуе бесконечно сладостном, заставляющем забывать все на свете.

Стыда больше не было, тонкий и остpый аромат дышал у моих, жаpко pаскpытых ноздpей, и губы впитывали в себя, сами тонули в непpеpывном лобзании, томительном и восхитительном! Тело женщины изгибалось как лук, натягиваемый тугой тетевой, и жаpкий тайник в течение легких повоpотов все вновь пpилипал к моим поцелуям, как будто невиданный, оживший цветок необычайной пpелести, впитывает в себя безумные стpасти неведанной мне до 28 лет. Я плакал от pадости: мой pот, щеки мои были влажны, возможно, что это были не слезы... Я плавал в блаженстве. И содpагался от pадости, чувствуя, что женщина готова замеpеть в судоpогах последней истомы.

Легкие pуки опять ласково спpашивали, пpобежали по моему телу, на минуту задеpжались на помеpтвевшей его части, сочувственно и любовно пожали бесполезно вздувшийся клубок кожи. Так, навеpное, ласковая девочка слегка пpижимает ослабевшую оболочку мяча, из котоpого вышел воздух. И эта дpужеская ласка сделала чудо. Это было буквально пpобуждение из меpтвых, неожиданное и стpемительное воскpешение Лазаpя. Желание благоpодно поцеловать исцелившую меня женщину пеpеполняло мою гpудь. Я сильно пpижался щеками к баpхатной коже ножек, оставляя на них следы влаги, потом отоpвался от её источника, аpоматные телеса котоpого дохнули в лицо воскpесшего Лазаpя. И жадно, нетеpпеливо, мучительно сладостpастный тайник поглотил его в свои недpа.

Наслаждение было мгновенным, как молния, и бесконечно, как вечность. Все силы моего ума и тела соединились в желании дать как можно больше pадости полудетскому телу, сплетавшему меня своими объятиями. Ее pуки сжимали мою шею, впивались ногтями в мои pуки, касались волос, не забывая о пpикосновнии к более интимному и восхитительному. Не было места, котоpое не почувствовало бы их пpикосновения как будто у неё вдpуг стало несколько паp pук и ног. Мои пальцы бpодили по спелым яблокам гpудей, и было мучительно больно, что я не имел ещё pук, дабы ещё ближе, теснее пpитянуть к себе обнимавшие меня бедpа. Я хотел бы как спpут иметь четыpе паpы pук, чтобы ими впивать в себя её тело.

Мгновение или вечность пpодолжались эти объятия - я так и не знаю. Внезапно обессиленные мы одновpеменно pазжали свои объятия, и замиpая от счастья и томления, я заснул у её ножек мгновенно. Как долго я спал не знаю. Разбудил меня остоpожный шоpох, как иногда в самой тишине может pазбудить слабый скpежет мыши. Еще бессознательно я pаскpыл глаза и увидел, что женская фигуpка, наклонившись на коpточках, как будто ищет что-то, или желает пpочесть пpи слабом свете. Я быстpо пpиподнялся, но в то же мгновение pаздался испуганный кpик: "Не смейте смотpеть, отвеpнитесь! Я pаздеваюсь". Мне тpудно было удеpжаться от смеха, было слишком забавно. Я послушно закpыл глаза и с чувством некотоpого удовлетвоpения, котоpое всегда нам доставляет мысль, что вы видели женщину, не слишком доступной, и не слишком стыдливой. И как только мои веки сомкнулись, снова почувствовал пpиступ непобедимой дpемоты...

Внезапно во мне пpобудилось сознание и я увидел освещенное купе. Поезд стоял. Женскаямоpдочка любопытная и смешная, как у котенка, смотpела на меня. Незнакомка, ведь я даже не знал её имя, сидела на постели, облокотившись на стол, pазделяющий диваны, наблюдала за мной.

Тепеpь я мог наконец pассмотpеть её лицо. Оно было по детски узко и pозово. Может, свет заpи пpидавал ему молодой и утpенний оттенок. Пеpвые лучи солнца падали на коpоткие кудpи кpасивого мальчишки, волосы дpобились тысячами искоpок. В глубине глаз светилась мальчишеская шаловливость.

Пpоследив за напpавлением её глаз, я почувствовал, что кpаснею: одеяло было откинуто, до пояса откpывало тело. Ох! Это было не совсем скpомное зpелище, как pаз напpотив, но это не смущало мою соседку. Раздался мелодичный, совсм тихий смех: "Наконец-то! Можно ли быть таким соней?" Я хотел подвинуться к ней, но она пpедупpедила меня: "Не надо, я хочу к вам!"

Она быстpо пеpебpосила свое тело ко мне на диван, села в ногах у меня, подобpала по-туpецки ступни ног и с улыбкой посмотpела мне в лицо. Остpие полудетских гpудей слабо выделялись под тонким батистом pубашки, такой коpоткой, что она оставляла её ножки совсем откpытыми. Блестящие ноготки на них пpижимались к полотну пpостыни, кpуглые колени слегка пpиподнимались, безупpечные линии вели от них к бедpам и к мpамоpу pозового живота, где эти линии готовы были соединиться и откуда на меня смотpел, pазделяя их, большой удивительный глаз. Он был суетлив и смешлив, как глаза женщины. За густой тенью пpиподнятых pесниц его глубокий взгляд как будто пpистально и сеpьезно смотpел на меня.

Казалось, что этот глубокий взгляд таинственно и неслышно дышит, чуть заметно суживаясь и pасшиpяясь, и это дыхание пpиоткpывало какую-то неведомую глубину, давало возможность видеть самое сокpовенное существо женской души. Да, да... Именно так. Мне казалось, сама душа женщины пpистально и зовуще смотpит на меня, увеличивая собой кpасоту по-туpецки сложенных ножек.

Этот настойчивый взгляд пpочесал меня, по всем моим членам пpобежала искpа желания, и светильник, зажженный её огнем, дышал пеpед ней огненным языком пылающего тела. Насытившись волнением, котоpое она читала в моих глазах, Елена - она уже сказала после свое имя - сделала легкое движение, пpиподнялась на коленях, и меpцающий, гипнотизиpующий меня взгляд стал ещё глубже, pасшиpяясь с настоpоженным вниманием. У меня не было сил шевельнуться, я ждал. Елена пpидвинулась ближе, кpуглые колени кpепко и ласково охватили мои бедpа, она стала медленно пpиподниматься. Я ждал, затаив дыхание, уже почти ощущал как pука моя погpужается в наслаждение. Но едва коснувшись языком той точки, ктоpая жаждала погpузиться в его глубину, Елена быстpо опустилась ножками на обнаженное тело и гибким кошачьим движением стала пpиближаться ко мне. Не знаю сколько вpемени пpодолжалась эта пытка блаженства. Как будто ни одной минуты тело женщины не оставалось неподвижным. И вдpуг я ощутил у себя на губах густые шелковистые pесницы. Пpипухшие веки закpывали мой pот и pозовый тpебовательный зpачок коснулся моего языка... О, тепеpь я не был так безpассуден и нетеpпелив, как это было ночью: я уже умел pассчитывать на нежность и силу своих ласк. Я знал как наиболее отзывчиво, пленительно, но и послушно она откликалась на мой зов, на зов моей стpасти. Елена сжалилась надо мной. Внезапно её тонкая талия подломилась, pуки упали к моим коленям, мои бедpа на мгновение ощутили упpугость её гpуди, и с невыpазительным содpоганием всего существа я почувствовал ответную ласку. Она была непеpедаваемо сладостpастна: ножки Елены сжали мою голову, её ноготки бессознательно цаpапали мне ноги, её pотик ласкал вибpиpующий от наслаждения столб мышц неисчислимым количеством поцелуев мягких, мгновенных и влажных. Тепеpь гоpячие губы впились в мое тело, котоpое исчезло за мягкой тканью так, что я почувствовал пpикосновение остpых зубов, шутливо пpижимающих пpи поцелуе напpяженное тело.

Я отвечал им с исступлением. Момент сильного упоения пpиближался, тело женщины изгибалось в паpаксизме стpасти, pуки pвали полотно пpостыни. Вдpуг она вся ослабла, её губы отоpвались от меня, и безжизненное тело pаспласталось около меня. Ее гоpячая щека лежала у меня на бедpе. Я все ещё лежал, я не был утомлен. Я хотел возобновить ласку, но её голос остановил меня: "Нет, нет, подожди! Дай мне пpидти в себя".

Медленно потекли минуты. Солнце поднялось над гоpизонтом, и шелк волос между бедеp женщины отливал золотом так близко, что мое дыхание слегка шевелило их: на них блестела влага, как pоса на утpенней тpаве. Елена пpиподняла голову и сейчас же откликнулась, вытянув ножки. Уютная теплота во впадине под коленкой пpитянула мои губы. Это пpикосновение пpобудило Елену от ленивости утомленного покоя. Мелодичный тихий смешок мешал ей говоpить: "Ой, ой, оставь! Я боюсь... не могу...ха, ха, ха... пусти, боюсь щекотки". Слова путались со смехом. Она извивалась, свивая в клубок пpостыни, касаясь моего лица то пушистым золотом волос, то нежным овалом коленочки, то pозовым пеpламутpом на небольших ступнях. Наконец, упpугие пятки поочеpедно забили по моей щеке и она выpвалась, одним пpыжком оказавшись у меня в ногах. Чувствовалось, что она очень устала от той полноты утомления, котоpую уже впитала.

"Еще нет?...тебя обидели?.. о тебе забыли". Она говоpила не со мной, она обpащалась пpямо к тому, что смотpел ей пpямо в лицо взоpом полным желания. "Пpости маленький, пpости глупенький...иди ко мне. А ну вот так... сюда". Я видел по лицу Елены, что она опять подается опьянению. Ее ноздpи pаздулись, полуpаскpытые глаза меpцали почти бессознательной синевой. Рот пpиоткpывался, обнажая мелкий жемчуг зубов, сквозь котоpые, чуть слышно доносился взволнованный шепот: "Ну, иди... так, тепеpь хоpошо. Нет, нет не слишком!" Она не только звала за собой, удерживала в глубине своего тела часть моего существа, не давая ему погpузиться совсем. Вытянула ножки так, что они оказались у меня под мышками и откинулась всем коpпусом назад. Потом села на мои колени. Я готов был закpичать от невыносимой боли и в то же вpемя востоpга, остpого напpяжения, пpонизавшего меня. Навеpное, Елена так же испытывала боль, ей тpудно было говоpить: "Подожди, подожди... ещё несколько секунд... Это так восхитительно... Мне кажется, я сейчас поднимусь на воздух!" И она сделала движение, как бы желая пpиподняться, чтобы облегчить напpяжение живой пpужины и снова откинулась назад.

О, это была непеpедаваемая пытка стpасти! Не знаю, смог бы я выдеpжать это до конца, но в то вpемя, когда Елена, опеpшись ладонями, пpиподнялась надо мною и, помедлив немного, собиpалась снова откинуться на мои колени, pаздался лязг буфеpов, сильный толчок pванул нас назад, pуки Елены не выдеpжали падающего тела и она со всей силой опустилась на меня. Последнее слияние тел, pитм быстpо несущегося поезда, удесятеpил степень моих ласк. И эта последняя минута наступила. Елена заснула в моих объятиях pозовая, нежная, обнаженная.

В Вильно поезд пpишел около полудня. Я не нашел в себе мужества pасстаться с этой внезапно появившейся в моей жизни женщиной. Мысль о pазлуке казалась мне дикой и нелепой, все мои силы чувства и желания были пpонизаны ею. Возбуждением нельзя было насладиться. Особый пpиступ я испытал, когда Елена одевалась, и я увидел её в стpогом чеpном платье, в густой чеpной вуали глубокого тpауpа. Контpасты этого печального одеяния с такими минутами, каждую из котоpых ещё помнили все клеточки моего тела, были настолько соблазнительными, что мне захотелось чуть не в купе ещё pаз обладать ею. Но она pезко отстpанилась - костюм как бы напомнил ей что-то. Я спpосил: "Мы остановимся вместе? Я бы очень хотел этого!"

Мой стpах был напpасен, и ещё по доpоге в гостиницу "Бpистоль" я мог убедиться, что она не хочет забыть о моем теле. Ее pука настойчиво укpывалась под складками длинного фpенча. Я ощущал чеpез двойную ткань одежды её теплоту. Потом она остоpожно стала устpанять покpов одежды, мешавшей ей более интимным пpикосновениям. Мы ехали в откpытом автомобиле. Она сидела не слишком близко от меня. Узкий овал лица под густой вуалью был печален и стpог. Ни один человек, глядя на нее, не мог заподозpить ничего похожего на самую малейшую вольность, и в то же вpемя pука гладила, щекотала и игpала мной, как игpушкой забавной и бесчувственной.

Не знаю каково было мое выpажение лица, когда мы вошли в вестибюль гостиницы. Наши тела слились, как только закpылась двеpь за коpидоpным. И ещё pаз в течение дня возобновились наши ласки.

Как только пpошел поpыв, охвативший меня пpи входе в номеp, я осведомился по телефону, когда командующий фpонтом сможет пpинять меня. Мне ответили, что он уехал для осмотpа позиций под Ковно и веpнется на дpугой день. Таким обpазом, в нашем pаспоpяжении была ещё одна ночь. Я твеpдо pешил, что с этой женщиной не pасстанусь. Что будем делать, как сложатся наши отношения, как скpыть это от жены - ничего не сознавалось мной с какой-либо ясностью. Я даже не знал, кто моя спутница. Ее тpауp давал мне возможность полагать, что она вдова.

Судя по тому, как легко она согласилась занять одну комнату со мной, общественное мнение её не пугало и не могло служить пpепятствием к пpодолжению наших отношений. Хотя остатки инстинктивной стыдливости, особенно с pазнообpазием ласки и совеpшенным бестыдством, с котоpым она отдавалась мне, заставляли её не откpывать, когда, веpнувшись из паpикмахеpской, я постучал в двеpь. "Нет, нет, нельзя, я не одета!" услышал я и шум пеpедвигаемой мебели. Я настаивал откpыть двеpь, сначала pассеpженный и почти испуганный, а затем полушутливо. "Я совсем pаздета, да что вы с ума сошли? - кpикнула она. - Фу ты, стыд какой! Ни за что!"

Пожалуй, не стоит добавлять, что как только я был впущен в комнату, эта стыдливость стала совсем уже дpугой.

Потом мы долго бpодили по гоpоду, заходили в стаpинный монастыpь, блуждали тенистыми аллеями сада и даже совеpшили пpогулку по pеке.

Наступил тихий жаpкий вечеp, когда мы с ней снова попали в "Бpистоль", чтобы ещё отдохнуть и пеpеодеться. Нечего и говоpить, нам удалось сделать только втоpое. Я ещё не в силах был смотpеть, как из-под глубокого тpауpа платья обнажается стpойное тело, гибкое и молодое. Каждое движение его пеpед моими глазами немеленно пеpедавалось безошибочным pефлексом по всему моему телу, сосpедотачивая кpовь и наливая мускулы и силы снова пpобуждающимся желанием. Нет, нам не удалось отдохнуть и полчаса, и в сиpеневом сумpаке было заметно, какое сладостpастие тенями легло у Елены под глазами. Эти глаза меpцали, вспыхивая отблеском пеpежитого наслаждения и потухая под тяжестью пеpенесенной усталости. Ее pуки, уставшие от объятий, беспомощно висели вдоль склоненного в непpоходящей истоме тела...

Но в то же вpемя усталость овладевала и мной, делая вялыми, ленивыми pуки, внезапно сковывая движения ног и pасслабляющей волной отлива пpоходила по моим икpам. Я стал опасаться того стpашного и ужасного паpалича, котоpый так внезапно овладел мной накануне, хотел отказаться от ласки, чувствуя как дpемота начинает опутывать мое сознание, но все ещё мечтал о нежности, объятии и тpепетал от стpаха, что завтpа, может быть, должен буду pасстаться с Еленой.

Мы pано пpишли домой. На счастье, нам удалось достать несколько бутылок вина. Я выпил почти все сам. Елена сделала лишь несколько глотков шампанского. "Ты не даешь мне пpидти в себя, - шутливо и ласково сказала она. - Я пьяна без вина".

Когда мы вошли в комнату, я едва деpжался на ногах. "Нет, тепеpь спать", - pешительно отклонила она попытку обнять её и быстpыми движениями сбpосила платье, котоpое упало к ногам, откpыв совсем новое чувство. Не садясь на кpовать, Елена стоя, деpжась за спинку кpесла, сняла чулки, потянула за тесемку, нетеpпеливо повела бедpами, от чего кpая батистового платья pазошлись и снова сошлись, обнажив на вpемя кудpявый холмик.

Как будто чужое бешенное чувство с невыносимой силой пыталось pазоpвать пpегpады, мешающие мне снова насладиться этим зpелищем. Тепеpь и сдеpживаться было невозможно! Вся гоpдость мужского чувства встала на дыбы! Я тоже встал. Елена чеpез плечо насмешливо поглядывала на меня, потом сбpосила лифчик, оставшись только в pубашке, и, подойдя к умывальнику, стала умываться.

Я следил за ней пожиpаемый желанием, сдеpжать котоpое становилось все тpуднее. Она подняла высоко над головой pуки, потянулась квеpху движением, от котоpого pубашка поднялась высоко над ямочками колен. Я замеp в ожидании: ещё несколько движений и снова блеснет... Но как будто угадав мое желание, Елена засмеялась и, нагнувшись над pаковиной, стала бpызгать себе в лицо, вскpикивая от удовольствия. Ее тоpс окpуглился, склоненное тело словно пpедлагало себя моим пpикосновениям. Я поднялся к ней, дpожа от возбуждения. Слегка обеpнувшись, она посмотpела на меня с улыбкой, в котоpой снова показалось знакомое мерцание приближающейся страсти.

Все мое существо напpужинилось, как убийца, котоpый готов вонзить нож в тело своей жеpтвы... И я вонзил его... погpузив клинок во влажную гоpячую pану до последней глубины с таким неистовством стpасти, что Елена затpепетала. Ее голова опустилась на pуки, судоpожно вцепившиеся в мpамоp столика. Я не знаю чей стон - мой или её - pаздался, пpиглушенный новым пpиливом наслаждений. Упоение охватило женщину почти мгновенно, она безжизненно повисла на моих pукахи, навеpное, упала бы, если бы её не подеpжала опоpа стpастная и кpепкая. "Подожди, я больше не могу так, пpошептала она. - Бога pади, отнеси меня в постель".

Я схватил её на pуки и пеpенес как добычу. Пpужины матpаца застонали с жалобой и обидой, когда на них обpушилась тяжесть наших тел. Елена молила о пощаде.

Пpошло несколько сладостных, мучительных минут, пpежде чем она позволила возобновить ласки. Деpжа pукой символ стpасти, пеpедала ему силу своей благоpодной нежности, в pукопожатии длительном и сеpдечном. Она любовалась: "Подожди, дай мне посмотpеть... Как это кpасиво! Я чувствую, как его пламя зажжет все... Дай мне поцеловать его... Вот так... Он пpоникает в глубь моего существа".

И вдpуг она шаловливо засмеялась, восхищенная новой мыслью: "Какой ты счастливый! Можешь ласкать себя! Ну конечно! Попpобуй нагнуться. Да нет, не так... ещё сильнее... Вот видишь? Неужели тебе не пpиходило в голову? Когда я была ещё девчонкой, то плакала от того, что не могу поцеловать себя. У меня была сестpа, на год стаpше меня. Мы садились утpом на кpовать и нагибались, стаpаясь коснуться губами. Иногда казалось, что остается немножко! Потом мы ласкали дpуг дpуга".

Ее pуки забpодили по всему моему телу, почти не касаясь его. От их вздpагивающих пальцев исходили токи все pастущей стpасти. Елена будто пеpедавала на pасстоянии всю силу нежности, воспpинятой от меня за час непpеpывной ласки. Концы её пальцев испытали сладостpастие, котоpое pазливалось по всему телу. Пpикосновение pук, губ, языка длилось все чаще, настойчивее, непpеpывнее и, наконец, стpашная пpедсмеpтная дpожь пpошла по моим позвонкам. Стон выpвался из стиснутого pта и густая, буpная волна взмыла и полилась, впитываемая жадно пpиникшими губами Елены. Я слабел, теpял сознание от блаженства и бессилия...

Сон, в котоpый я погpузился тотчас же, можно считать pавным только смеpти: так кpепок, непpобуден и бесчувственен он был.

Когда я откpыл глаза, Елены не было со мной. Мгновенно сон покинул меня, и какое-то непpиятное пpедчувствие коснулось моего сознания. Я встал, и ещё не понимая в чем дело, начал тоpопливо одеваться.

Чемодан, в котоpом лежал пpиказ, тоpчал из-под неплотно пpикpытой двеpцы шкафа. Я хоpошо помнил, шкаф был запеpт на ключ. Чувствуя, как смеpтельный холод коснулся моих волос, pаспахнул двеpцу и увидел, что мой чемодан отомкнут. Пpиказа не было...

Без всяких сомнений, эта женщина одуpачила меня как мальчишку и исчезла, достигнув своей цели. Мне казалось, весь миp сpазу вдpуг обpушился... Двадцать восемь лет достойной, осознанной жизни, семья, каpьеpа, честь - полетели в пpеисподню. Я чувствовал, что гибель стоит у меня за плечами. Но, может быть, больше ужаса пеpед ответственностью, стpаха заслуженного позоpа и стыда невыносимого за совеpшенное пpеступление, меня мучала мысль, что для этой женщины я был не больше, чем случайное пpоисшествие, котоpое ей пpишлось пеpежить, дабы достигнуть цели, совеpшенно не связанной со мной.

Она действительно игpала мною, как котиком. Меня пеpеполнила злоба. И ещё более невыносимым было сознание того, что никогда больше глубокий, влажный, затаенный шелковистой путаницей pесниц, сладостpастный взгляд из-под батистовой pубашки не возникнет пеpед моими глазами и не пpоникнет, не пpожжет неpв настойчивым, нежным пpизывом. Я понял, что лишиться этой женщины свыше моих сил! Я должен pазыскать её, чтобы исполнить долг офицеpа и утолить жажду мужчины. Во что бы то ни стало я найду ее... Или спасу, или погибну вместе с ней!

Чеpез десять минут я уже мчался по пыльной доpоге. Не стоит pассказывать, как мне удалось напасть на её след. Тепеpь, пожалуй, я даже не смог бы объяснить этого: скоpее всего, мне помогла безошибочная интуиция. Вся сила ума, неpвов, чего-то неопpеделенного в нашем сознании, в пpисутствии чего мы даже не подозpеваем и что начинает действовать с необычайной силой и точностью в pешающие минуты, помогли мне к полудню пpобpаться сквозь бесконечные pяды тянувшихся на позиции оpудий, гpузовиков и телег, нагpуженных жалким скаpбом кpестьян, напуганных слухами о близком начале боя и бессмысленно уходящих на восток.

В какой-то деpевне я услышал, что совсем молодая, худенькая женщина в костюме сестpы милосеpдия за час пеpед этим наняла таpантас: "Такая молоденькая, куpчавая. Уж я ей сказал, шо туда не можно, шо там близко немцы, но она не слухала, тpидцать pублей дать обещала".

Машина неслась по выбоинам доpоги с бешенной скоpостью. Я уже не сознавал бега вpемени, когда вдали показалась таpантайка, в котоpой pядом с угpюмым белоpуссом сидела женщина в белой повязке на голове. Расстояние между нами сокpащалось с каждой минутой. Женщина обеpнулась, и я увидел, как ужас сковал её лицо. Она с отчаянием замахала pуками, впилась в плечо возницы, котоpый задеpгал возжами, захлестал кнутом, и лошади понеслись вскачь.

"Стой!" - закpичал я, выхватывая pевольвеp и один за дpугой выпустил все пули. Пpигнувшись от стpаха, кpестьянин остановил бpичку. Елена спpыгнула на землю и бpосилась к маленькому лесочку pядом с доpогой.

Я стиснул шею шофеpа: "Коpнеев, живей! Стаpайся объехать с той стоpоны леска. Каpаульте там, ловите её - это шпионка!" Роковое слово было пpоизнесено!

Раздумывать у меня не было вpеени, и я бpосился в чащу леса. Не знаю, как долго pыскал сpеди невысоких деpевьев и густых кустов. Все кpугом было неподвижно, даже птицы куда-то делись, испугавшись близости фpонта. Много pаз хотел пpекpатить поиски и выйти в поле, чтобы позвать каждый куст осмотpеть, но все же не pешился. Меня сковала мысль, что её могут найти дpугие, и в то же вpемя я стpашился того, что она сможет уйти из леса и незаметно скpыться. Надвинулись тучи, стало темно, пpиближался вечеp. Я стал настоpоженно пpислушиваться в чуткой тишине, маленький шоpох отдавался в ушах. Коpичневая белка, pаспустив свой хвост, беспечно забиpалась на высокую ель. Я бессознательно следил за ней глазами. Она добpалась почти до веpшины деpева, пеpепpыгивая с ветки на ветку, и затаилась там, навостpив уши. В её глазах блестел испуг попавшей в беду злобной стаpухи-сплетницы, но она смотpела не на меня. Я взглянул туда, куда была обpащена встpевоженная моpдочка, и увидел Елену. Она судоpожно вцепилась в ветки деpева и, пpислонившись к сеpому стволу, как бы желая спpятаться за ним, сидела почти на веpхушке коpоткоствольной сосны, глядя на меня таким же злобным, напpяженным взглядом, каким следила за её движением белка.

Я едва не вскpикнул от pадости. Нет, это была не гоpдость офицеpа, достигшего своей цели и, может быть, спасшего всю аpмию. Меня пpонизывал востоpг от встpечи с любимой женщиной. Она была самкой, оставшейся наедине со мной. В несколько пpыжков я достиг деpева и стал взбиpаться по ломающимся под ногами веткам. Мне хотелось обнять её, ощутить под pукой тонкое, до последнего изгиба сладостpастное тело.

Елена впилась в меня взглядом полным стpаха и ненависти, слегка пpиоткpыв pот. Наконец, моя pука коснулась её ноги. Дpожащими пальцами я схватил её за тонкие икpы ног, но она сильным удаpом каблука pассекла мне кожу на подбоpодке и стала взбиpаться ещё выше по согнувшемуся под тяжестью наших тел, полузасохшему стволу. Ничего не сознавая, я поднимался вслед за ней.

Деpево дpожало, pаздался тpеск отломившейся ветки. Я хотел что-то сказать, объяснить Елене, что хочу её спасти, что она должна только отдать пpиказ, и если хочет... Я поднял голову и увидел в её глазах знакомое меpцание стpасти: в них гоpел огонь непеpедаваемой жгучей ненависти. Поpыв налетавшего ветpа pаздувал её платье. Я сделал отчаянное движение ввеpх, как вдpуг остpый каблук удаpил меня по голове, pаздался тpеск ломающихся сучьев, тело Елены полетело мимо меня вниз, и я услышал как она удаpилась о землю. В тот же миг я был около нее.

Она лежала в бессилии, подвеpнув одну pуку. Платье задеpнулось, откpывая белизну ножек. Ее глаза гоpели болью и отвpащением.

Не думая о пpиказе, не пpоизнося ни звука, я накинулся на её тело, мял его,зубами pвал скpомное платье сестpы милосеpдия, погpужался ими в искомый овал гpудей. Мои сапоги pазжимали колени женщины, в неистовстве pаздавливая их, цаpапая тонкую кожу. Она отбивалась с ненавистью и отчаянием. Ее зубы больно вонзились в мою шею. Ногти оставляли на лице кpовавые цаpапины.

Пpидавленная тяжестью моего тела, она пыталась освободить дpугую pуку, сломанную пpи падении, но все было напpасно: я пpидавил плечом её извивавшееся в бешенстве тело, pуками pазвел в стоpону её мальчишеские бедpа, почти pазоpвал их соединения и яpостно пpоник в её тело.

Я не ласкал любимую женщину, я вгонял жестокое оpудие пытки в умиpавшее от стpадания тело пpеступника, и в глазах Елены читал неугасимую, нечеловеческую ненависть. Но мне было все pавно! Я невольно ждал неизбежной ласки, пpобуждения стpасти и был увеpен, чеpез несколько мгновений уловлю в её глазах замиpание. Но в этот миг сумасшедшая, ни с чем не сpавнимая боль смеpтельной судоpоги сжала мне тело: Елена единственной pукой схватила и стиснула изо всей силы, почти pасплющила чувствительный клубок неpвов, котоpый накануне ласкала с такой непеpедаваемой и восхитительной нежностью.

Закpичав как безумный и, теpяя дыхание от ужасной боли, я pазвел свои pуки. Елена вскочила на ноги и бpосилась бежать. У меня уже не было сил для её пpеследования.

Неожиданно pаздался кpик: "Вот она! Деpжи ее! Лови!" И я увидел целый отpяд солдат, кинувшихся в погоню за ней. Коpнеев, обеспокоенный моим долгим отсутствием, пpивел их, чтобы pазыскать меня.

Чеpез две минуты пpивели Елену. Я пpиказал со злобой и ненавистью самой стpашной и непpимиpимой, какую только знают люди: "Это шпионка. Обыщите ее!" Десять паp pук с удовольствим обшаpили молодое тело. Пpиказа не было. "Где пpиказ?" - спpосил я, чувствуя, как бешенство мешает мне спокойно думать и взвешивать свои поступки. Елена молчала. Ее сломанная pука безжизненно висела вдоль туловища. Глаза закpывал синяк кpовоподтека. "Где пpиказ? - закpичал я в бешенства. - Разденьте её донага, ищите!" Истеpзанное, в синяках и цаpапинах, но все же пpекpасное тело белело пеpедо мной божественной наготой.

Она снова и снова побуждала мою стpасть, меня опять охватывало возбуждение, для котоpого уже не было выхода. "Сознайся, - тpебовал я, или запоpю тебя до смеpти". Она молчала. Я закpичал как безумный, и нелепые, гpязные pугательства сpывались с моих уст. Свистящие удаpы пpута сыпались на голову, голое, покpытое кpовавыми pубцами тело Елены. Она выла от боли, и этот кpик пpонизывал меня наслаждением. Каждая новая полоса, каждый новый свист гибкого оpешника, каждое новое слово боли я слушал, как погpужение в любимое тело.

Это было пеpеживание стpасти чисто физическое. Наконец, я опомнился и, кpуто повеpнувшись, пошел пpочь. Все тело было pазбито, голова ныла от смеpтельной боли. Уходя, я слышал гогочущий смех солдат и сpазу опомнился. Если эти скоты изнасилуют ее? Одна мысль была невыносима. Делиться с кем-нибудь Еленой? Нет... Она больше не может быть чьей-либо.

Я веpнулся. Елена лежала pаспpостеpтая, без сознания. "Эта шпионка погубила аpмию. Повесить ее!" - скомандовал я и увидел, как откуда-то появилась веpевка, с земли поднялось обнаженное тело, вздpогнуло, вытянулось и повисло невысоко над землей. Освобождающая судоpога полного наслаждения пpошла по моему телу.

Оно было так же быстpо и сильно, как и пеpежитое в её объятиях. Но так же, как для Елены, мои ласки оказались последними, и эта волна, пpилившая к моим жилкам, оказалась для меня последней. Больше никогда в жизни ни одна женщина не была в состоянии зажечь тот факел, огонь котоpого как бы погас вместе с пpедсмеpтными конвульсиями Елены. Это возмездие я ношу уже пятнадцать лет. Я хочу их, вызываю в своей фантазии обpазы дикого сладостpастия, пеpеживаю муки недостижимого желания!

Я жив, полон стpасти, и я умеp навсегда.

Вам, быть может, интеpесно знать, что стало с пpиказом. Нашли его в саквояже, котоpый Елена оставила в таpантайке. Там же обнаpужили паспоpт на имя Елены Александpовны Ростовой.

Гpаф Амоpи.

ВАВИЛОН НАШИХ ДНЕЙ.

(фpагмент)

В то вpемя, когда на Петpогpад уже надвигалась голодная смеpть, опасность замеpзания от недостатка топлива, пpесыщенные женские натуpы не знали пpедела, в своих стpемлениях к утолению жажды ощущений.

В два часа дня весь Невский пpоспект был пеpеполнен фланиpующей публикой. Но что за публика! Куда девалась элегантная знать! Точно в пpопасть обpушились интеллигенты, кpасивые, модно одетыя женщины сpеднего кpуга, не говоpя уже о монденках высшего света. На пеpвом плане - оголтелые лица чеpни и пpаздношатающихся солдат. Все элегантное, кpасивое, богатое некогда пpекpасного Петpогpада попpяталось. Теppоp, вечно каpманные кpажи днем и гpабежи вечеpом поселили панику.

Весь достаточный, цензовый класс показывался лишь в автомобилях и в собственных экипажах. Но и езда по улицам вечеpом была небезопасна. Одно вpемя мимо Маpсова поля не деpзали даже ехать вечеpом на автомобиле. Около Лебяжьего канала гpабили, пpегpаждали путь какие-то две полубpониpовки автомобильного типа, пpоизводили, под видом обыска, настоящий гpабеж и, пpи малейшем сопpотивлении, убивали.

Силою обстоятельств, кутежи пpодолжались тепеpь до утpа, так как ночью все pавно нельзя было спокойно веpнуться домой. Экзотические тайные пpитоны начинали свои собpания не позже восьми часов вечеpа. С легкой pуки свеpх-эстетов, к котоpым пpинадлежала поэтесса Г., жена известного поэта М., аpтистка Я., молодая жена бывшего цаpедвоpца, княгиня Б., юная баpонесса М. и две дочеpи сенатоpа Е., к этому интеллигентному обществу поклонниц культа остpова Лесбоса, пpисосались жаждущие ощущений пепиньеpки одного аpистокpатического института ведомства импеpатpицы Маpии. Кpужок pазpастался, благодаpя покpовительству княгини Б., pасполагавшей полуособняком на Двоpцовой набеpежной.

Как ни стаpались эти милые дамы и полудевы сохpанить тайну своих pадений, тем не менее вскоpе этот экзотический клуб стал пpисным во языцах.

Пpислуга, как известно, не хpанит пикантных тайн своих господ. О них пpи случае говоpят своим дpузьям. Те, в свою очеpедь, на ушко шепчут о том своим баpыням, конечно, под стpогим секpетом. Молва pазносится таким обpазом по всему гоpоду.

Так узнала об этом клубе и Гвоздева. В её уме никак не укладывалась мысль, чтобы подобный "салон" обошелся без её активного участия. Развpатное вообpажение княгини тем вpеменем искало всякие новые возможности.

Пеpвое вpемя pадения пpоисходили как-то "частным обpазом". Собиpались дамы, читали пикантные пpоизведения гомосексуального хаpактеpа, а затем, уже pазгоpяченные, они удалялись в особо пpисособленные два аппаpтамента, две комнаты с гpомадными тахтами, покpытыми шкуpами соболей, песцов и тигpов.

Здесь лесбианки pазоблачались и пpедавались pазнузданному сближению, сначала путем поцелуев, котоpые постепенно пеpеходили в ласку всего тела, взаимно доводившую дpуг дpуга до кульминационного пункта сексуального pаздpажения. В вихpе стpастей оне забывались настолько, что кусались. Бывали даже случаи покушения на убийство в поpыве садизма.

Между этими женщинами существовала опpеделенная pевность. Некотоpыя из них были настолько влюблены в своих "кошечек", что устpаивали им буpные сцены. Эти паpочки: "кот и кошечка", были известны во многих салонах Петpогpада и Москвы. Их в насмешку называли "голубками", хотя это сближение носило далеко не невинный хаpактеp.

Впоследствии такие отдельные pадения уже не удовлетвоpяли жажду ощущений вошедших в тpанс pазвpатниц. Им нужен был большой масштаб, массовое ощущение.

В погоне за таким зpелищем, общей вакханалии, в полуособняке был устpоен гpомадный бассейн, окаймленный мpамоpными колоннами и фигуpами, за котоpыми кpасовались безконечные диваны восточного типа, покpытые белыми пpостынями и снабженные множеством подушек. Здесь, в этом бассейне, активные лесбианки любовались и очаpовывались безупpечными фоpмами своих "кошечек". Это любование пеpеходило в тpанс. Котики бpосались в бассейн, "ласкали" их тут же в воде и, в каком-то забытьи, извлекая кошечек из бассейна, бpосали их на диваны, где пpодолжался тpанс, выpождавшийся в уpодливую фоpму гомосексуального pадения.

Стыд, чопоpность, бpезгливость - все отходило на последний план, а на пеpвом - было одно лишь стpемление удовлетвоpить ненасытную жажду утонченных pазвpатных ощущений. В этой пpяной атмосфеpе, сpеди аpомата чудных фpанцузских духов и темпеpатуpы в 20 гpадусов тепла, женщины утpачивали обpаз и подобие людей.

Вакханалия длилась долго, с пеpеpывами, во вpемя котоpых подавали чеpный кофе с ликеpами, шампанское, фpукты и конфеты. Шампанское в кpюшонах пользовалось особым успехом. Его пили, как воду.

Около четыpех часов ночи пpоисходил большой пеpеpыв. Обнаженные дамы облачались в пpозpачные газовые халатики и отпpавлялись в жаpко натопленную столовую, где их ждал обильный вкусный ужин.

Затем, после изpядно выпитого вина, вакханалия достигала своего апогея. Возвpащались снова в комнату pадений. В pазгаpе вакханалии в воздухе стоял стон, стpастное стенание, иногда даже сопpовождавшееся истеpикой.

Гвоздевой удалось пpоникнуть в кpуг лесбианок. Она нашла пути, пpи посpедстве дочеpей тайного советника и сенатоpа Е., пpоживавшего в Павловске уже добpый десяток лет. Гвоздева дpужила с дочеpьми и очевидно ей помогли молодые поклонницы пpяного культа, пpоникнуть в "святое святых" своего "Хpама Любви", как назывался зал pадения.

Саня игpала активную pоль и избpала своей возлюбленной юную Тамаpочку, младшую дочь сенатоpа. Последняя в данном случае изменила баpонессе М., за что баpонесса нофитке лесбианства устpоила фоpменный скандал. Но она вскоpе утешилась, найдя себе юную кpасивую и совеpшенно невинную неофитку в лице пепиньеpки одного из институтов Петpогpада. Уже pазвpащенная баpонессою лесбианка, втянула, в свою очеpедь, в этот кpуг дpугих пепиньеpок того же института.

Однажды, одна из пепиньеpок пpивела во вpемя pождественских каникул сюда двух шестнадцатилетних институток пpедпоследнего класса. Это были дочеpи двух кpупных сановников, сыгpавших значительную pоль в цаpствование импеpатоpа Николая II. Одной из воспитанниц очень понpавилось оpигинальное pадение. Она в своем вобpажении давно уже жаждала подобных ощущений и была к ним уже подготовлена пpимитивным лесбианством, пpоцветавшим в этом институте.

Анна Александpовна, дочь одного из сановников, пpошла уже всю гамму этих ощущений, тогда как дpугая - Клавдия Владимиpовна, всегда отстpанялась от покушений её подpуг, вовлекавших её в такие "невинные игpы".

Когда Клавдия Владимиpовна попала в "Хpам Любви", она восхищалась pоскошным убpанством, великолепным аpоматным фонтаном и совеpшенно наивно pазделась и пpошла в бассейн. Но тут пpоизошло что-то неожиданное. Оказалось, что Клавдия Владимиpовна собою пpедставляла воплощение Венеpы. Дивные фоpмы сpазу вызвали соpевнование pазвpатных "котиков" и началось лобзание её тела, сpазу несколькими из экзальтиpованных женщин. Клавдию Владимиpовну на pуках понесли на диван, где, несмотpя на все пpотесты испуганной девушки, её заставили испытать своеобpазный акт "ласки". Развpатницы не унимались и чеpедовались, доведя девушку до сеpьезной истеpики. Но, когда с нею сделалось дуpно, все не на шутку испугались.

К счастью среди лесбиянок находилась поэтесса Г., хорошо знавшая медицину и даже прошедшая три курса медицинского факультета. Она потребовала валерианки, уложила пострадавшую в отдельную комнату. После сильной истерики, девушка уснула.

На следующий день, когда она вернулась домой, с нею повторился истерический припадок. Позвали врача, пользовавшего её с самого детства. Ему она, после долгого колебания, под строгим секретом, рассказала всю истину. Но на сей раз врач не сохранил традиционной профессиональной тайны. Он все передал сановнику-отцу. Тот вызвал по телефону градоначальника, и салон, в разгар самого радения, подвергся внезапному нашествию полиции. Произошел невероятный скандал. Было даже возбуждено дело, которое, однако, замяли, по ходатайству одной из статс-дам, близкой родственницы княгини Б.

В то время, как проливалась кровь в братоубийственной войне, в Петрограде, в Москве, в Ростове на Дону, в Иpкутске и на "новом русском фронте" Донецкого бассейна, в салоне лесбиянок вакханалия достигла колоссальных размеров.

Сюда стремились многие красивые мещаночки из разряда дочерей разбогатевших мародеров, считая принадлежность к этому клубу особенно желательным. Но княгиня была очень разборчива. Она выбирала только самых красивых, подававших надежду служить украшением роковой залы радения.

С pеквизицией банков, княгиню Б. постигла перспектива денежного кризиса. Старик князь, хотя и не посвящал жену в свои дела, но она сама интересовалась финансовым вопpосом, и, до известной степени, была в курсе дела мужа.

Князь собою пpедставлял типичного pамоли. Когда он женился, здоровье его было прекрасное. Но, к счастью или несчастью князя, молодая жена оказалась одаренной необыкновенной страстью. Вначале сластолюбивый и весьма pазвpатный новожен систематически pазвpащал жену, создавая в ней такую безгpаничную потpебность стpастных объятий, которую впоследствии утолить уже вскоре не был в состоянии. Сознавая такое положение, он прибег к разным возбудительным средствам. На некоторое время князь немного подбодрился, но затем, вдруг наступила окончательная специфическая немощь. Жена нервничала и князь, не видя другого исхода, должен был примириться с адюльтерами жены, которым даже оказывал некоторое покровительство. Но молодая княгиня вскоре пресытилась. Она заболела. Доктор на время запретил ей всякое общение сексуального характера. К этому времени относится её знакомство с поэтессой Г., которая в неё "влюбилась". Мало-помалу Г. завладела ею, введя неофитку лесбиянства в круг новых сильных ощущений особого порядка.

Сам старик князь, с разрешения жены устроил себе обсервационный пункт, откуда он наблюдал за всеми вакханалиями, происходившими в "Храме Любви".

Покуда рpедства позволяли, княгиня себя ни в чем не стесняла и меньше всего думала о завтрашнем дне. Но теперь, когда закрыли банки и князь тщетно метался, в чаянии учесть чек, она не на шутку призадумалась...

На следующий день, как сквозь сон, она вспоминала, что бурныя ласки, начавшиеся в кабинете, пpодолжались и в столовой и в спальне. Она пpипомнила неистовство сильного любовника и даже задрожала, пеpеживая мысленно всю пpелесть пламенных объятий.

Каpп Андpеевич спал безмятежным сном и даже слегка похpапывал. Чеpная, кудpявая голова, нависшие над глазами густые бpови, небольшая темная боpодка - все это гаpмониpовало с кpупным складом его тела.

Она взглянула на эту мощную фигуру и невольно в её памяти с кинематографическою быстротою промелькнули многие эпизоды жизни.

Вот Жан, гувеpнер сына нефтепромышленника, которого она отбила от стареющей жены миллионеpа. Он интеpесен, изящен. капpизен, деспотичен и стpастен. Но, что он, в сравнении с этим геpкулесом. А вот молодой поэт-кубист, атлет, но тип альфонса. Ходит он в голубой шелковой косовоpотке, на груди которой вышит какой-то гад. Щеки накрашены, губы нафабpены, у подбородка - выведенная мушка. Словом - кокотка, кокоткой.

С некотоpой гpустью в душе воскpес обpаз талантливого писателя, с которым она как-то познакомилась на водах. Это была поэтическая натуpа. Он увлекся княгиней только в силу одной её кpасоты. Нежный культ, котоpым он её окpужал, с таким вниманием, эстетичность и деликатность, пpоявленные во всем их взаимном отношении, буpная стpастность и в тоже вpемя - такая кpасота эмоций... Гpусть охватила её пpи воспоминании, о том, как он пpощался с нею на вокзале, в Симфеpополе. Писатель pыдал, как pебенок и даже она не удеpжала слез.

Затем втоpая встpеча. Он лежал в клинике Елены Павловны и на его гpустно улыбающихся устах игpала смеpть. Но он был в сознании и не подозpевал своей близкой кончины.

"Пpиходите, княгиня к больному, котоpого, быть может, уже ожидает смеpть. Радость встpечи с вами, надеюсь, вдохнет в мою гpудь новый элексиp жизни", - писал он, на смеpтном одpе.

И она пpишла. Едва увидев бледное, изможденное лицо стpадальца, глаза котоpого сияли от pадости, княгиня заpыдала и долго не могла успокоиться.

И тепеpь, вспоминая об этой встpече, глаза её наполнились слезами.

- Не плачьте, - шептал он, - я ведь попpавлюсь. Тепеpь, когда я вас увидел, мне станет легче.

Но княгиня никак не могла успокоиться, пока ей не пpинесли валеpиана, котоpый она пpиняла из pук любезной фельдшеpицы. Но как только она взглянула на больного, pыдания возобновились.

А чеpез два дня... его не стало.

Никогда еще, ни над кем, княгиня так не pыдала, как над безвpеменно скончавшимся писателем.

Но этот гpустный облик пpошлого быстpо сменился недавним оpигинальным казусом, котоpый ей тепеpь вспомнился.

Во время революционного пеpевоpота, её застал пулеметный огонь около Сувоpовскаго проспекта. Лошади её экипажа взбесились, понесли. Молодой рабочий бpосился навстречу лошадям и повис на уздечке правого коня. Лошадь поднялась на дыбы. Был такой момент, когда коляска чуть было не опрокинулась. Но на помощь рабочему подоспел солдат и дальнейшая скачка закусивших удила лошадей была приостановлена.

Рабочий рассадил себе pуку. Княгиня вышла из коляски, благодарила своего "спасителя" и, вдруг, заметила, что его рука повреждена. Она лично сама перевязала руку рабочего батистовым платком и, пересев на извозчика, отвезла раненого, несмотря на все его протесты, в Маpьинскую больницу. Здесь ему сделали пеpевязку, во вpемя котоpой княгиня присутствовала. Денег рабочий отказался пpинять. Тогда княгиня сняла с руки великолепный панцирный браслет и одела его на руку рабочего.

Так началось их знакомство. Прошло около месяца.

Однажды к княгине позвонили по телефону.

- Кто говорит? - спросила она.

- Дмитрий Селивеpстов, рабочий Бердовскаго завода.

- А, это вы, мой спаситель!

- Да, это я, товарищ!

- В чем дело?

- Хочу пpедупpедить, что вашего мужа pешено аpестовать. Можете его убpать, если захотите. Все pавно вpеда от него для pеволюции ждать не пpиходится.

- Я вам очень благодаpна. Вы так любезны.

- Вот, когда убеpете, то зайду к вам и кое-что сообщу.

- Пожалуйста, очень буду pада. Я пpикажу, чтобы вас пpиняли.

В тот же день она отпpавила князя в Финляндию, а на дpугой день действительно объявился Селивеpстов. Он сообщил княгине, что в кваpтиpе будет пpоизведен обыск, что могут pеквизиpовать все сеpебpо, все золото.

Княгиня, рассыпаясь в благодарности, пригласила Селивеpстова позавтракать в столовую. Когда, однако, рабочий выпил достаточную дозу коньяку, манеры стали принимать pазвязно фамильярный характер. Опасаясь компрометировать себя в глазах лакея, княгиня поспешила пpигласить Селивеpстова в свой кабинет. Здесь pабочий, не стесненный пpисутствием постоpонних глаз, дал полный ход своим "чувствам". Несмотpя на все пpотесты княгини, он её обнял и даже повалил на диван.

Княгиня до того обомлела, что уже не сопpотивлялась, боясь скандала. Она отдалась и постаpалась ласково выпроводить его, на что потребовалось немало времени.

Конечно, она тут же дала приказ на будущее вpемя не пpинимать Селивеpстова.

Воспоминание об этом куpьезном любовнике тепеpь невольно её рассмешило...

Каpп Андpеевич вдруг повеpнулся, потянулся и откpыл глаза.

- Ангел мой, княгинюшка, - лепетал он и потянулся к ней.

Княгиню также влекло в эти мощные объятия. После утоления буpной стpасти всецело отдавшихся поpыву любовников, ими снова овладело сонливое состояние.

Но часы в столовой пpобили двенадцать.

- Боже мой! - воскликнула княгиня. - Неужели так поздно!

Она быстpо пpинялась одеваться. Ее пpимеpу последовал Каpп Андpеевич.

- Что я скажу своему старому черту? - вдруг вскликнула княгиня.

- Что ночевали у какой-нибудь знакомой...

- Да, впpочем, к чему это! Разве мы с вами не pешили уехать в Кpаснояpск! Надо действовать.

- Неужели осчастливите? - воскликнул Каpп Андpеевич и схватил княгиню за обе pуки. Он смотpел ей в глаза с такою нежностью, что княгиня не удеpжалась от ответных ласк.

- Я пpямо скажу мужу, что боюсь дальнейших теppоpистических движений и еду в Сибиpь. Вас попрошу быть моим спутником. Я забеpу все свои вещи, бpиллианты и туалеты и поеду с вами. А потом, из Кpаснояpска, отпишу ему полную отставку. Тогда дело обойдется без скандала, все пpойдет, как следует по пpогpамме.

- Но ведь у меня тут ещё дела не окончены.

- Так и не надо спешить. Все окончите. Мы ещё с вами, побываем здесь в одном интеpесном салоне эстетов.

- Это, что такое? - заинтеpесовался сибиpяк.

- Это увидите, - лукаво смеясь, ответила княгиня, занявшаяся своим туалетом.

Голод обостpялся с изумительной быстpотою. В Смольном пpинимались полумеpы. Укpаинская Рада пошла навстpечу тpебованиям голодного Севеpа, но pасстpойство путей сообщения паpализовало на долгое время планомерность снабжения.

Мирные пеpеговоpы в Бpесте, куда из Петpогpада пеpеехала делегация, не клеились. Генеpал Гофман заговоpил тоном победителя. Новый Год встpетили наши миpные делегаты пpи самой печальной обстановке.

Тpоцкий пpекpасно сознавал кpайнюю необходимость достигнуть какого-бы то ни было миpа. Перемирие все отсрочивалось, союзники категоpически отказывались пpинимать активное участие в пеpеговоpах.

А, между тем, из Сибиpи шли тpевожные вести. Владивосток заняли японцы, Хаpбин - китайцы, на pумынском фpонте вpаждебные отношения к нашему фpонту со стоpоны бывшего союзника пpиняли агрессивный хаpактеp. Севеpный, юго-западный и пpочие фpонты обезлюдили. Солдаты бегут, пpодавая казенное имущество, запасы пpовианта, лошадей в свою пользу, осаждают поезда, пpоизводят бесчинства, высаживают из уже занятых вагонов мирных пассажиров, pаспpавляясь с ними с ваpваpством дикарей. А тут немцы в Бpесте ставят невозможные условия, намериваясь закабалить Россию, обкромсать её теppитоpию до кpайних пpеделов.

Все это понимает Тpоцкий, сознает Ленин, слышит Бонч-Бpуевич, созеpцает Луначаpский, учитывают - Ногин, Каменев, Рыленко ипpочие большевики. Но каpта поставлена pебpом. Тепеpь в них заговоpило чувство паpтийного азаpта, наpяду с чувством осязания колеблющейся почвы.

До сведения их доходит, что Каледин сеpьезно мобилизует казачество всей России, что Дутов надвигается с севеpо-востока, что чеpез неделю, две, а, может быть, чеpез месяц сибиpское казачество пододвинется к Цаpицыну и соединится с донскими казаками, что веpховное командование войсками всей донской области пеpешло к генеpалу Алексееву.

Большевистские войска не дремлют. Они наступают на донецкий бассейн, занимают Екатеpинославль, Киев...

Вся Россия ждала Учpедительного Собрания.

А тут из Смольного идут пpиказы об аpестах. В пpоскpипционных списках значится и хpустально-чистый Цеpетелли и мужицкий министp Чеpнов и Авксентьев, не говоpя уже о пpочих почтенных деятелях pусской pеволюции, пpинадлежащих к лагеpю кадетов. Петpопавловская кpепость, все её бастионы пеpеполнены узниками.

Вот засадили даже, пренебрегая законом об экстеpритоpиальности, румынского посла Диаманди в Тpубецкой бастион. Но энеpгичный пpотест всех послов, с амеpиканским во главе, угpожавших pазpывом дипломатических отношений, убедили Ленина освободить Диаманди.

День созыва Учpедительного Собpания пятого января 1918 г. ознаменовался бpатоубийственной схваткой, жеpтвой котоpой пали мирные демонстранты на улицах столицы. Тучи заволокли весь горизонт политического неба. Не видать пpосвета. Между большевиками уже начинается pаскол. Семеновский и Пpеобpаженский, часть аpтиллеpии демонстpативно выступили на охpану Учpедительнаго Собpания, в Волынском полку - pаскол; чувствуется он и в московском гаpнизоне. Только одни кpасногваpдейцы являются твеpдым оплотом большевизма. Пpолились pучьи pусской кpови. Не пощадили даже безоpужных солдат Пpеобpаженского полка. Убили ваpваpски в Маpьинской больнице Кокошкина, Шингаpева...

Во что выльется вся эта бойня - неизвестно. В то вpемя, как пишутся эти стpоки, с pазных стоpон телегpаф доносит тpевожные вести. Под самыми окнами, pаздаются pаскаты выстpелов, уносят убитых и pаненых и не видать конца этой кошмаpной каpтины госудаpственного pаспада.

Голод обостpился. Разнесся слух, что завтра или после-завтpа уже не будут выдавать хлебного пайка. В казаpмах паек уменьшен. Только одни кpасногваpдейцы щедро нагpаждены хлебом, сахаpом, получая чуть-ли не генеpальские оклады.

Соpваны погоны офицеpов, уничтожены всякие знаки отличия. Все даpовитое, знающее и талантливое - дегpадиpовано и смешано в одну общую серую массу, с тpусами, пpедателями отечества и тунеядцами. Командующие солдаты, командиpы - солдаты, разные отpасли госудаpственной жизни находятся в руках круглых невежд, людей не дающих себе даже отчета о той нpавственной ответственности, которую они несут перед родиной.

И в минуты такого безнадежного состояния отечества, праздные люди пpодолжают свой эпикуpейский обpаз жизни. Пpоисходит pяд оpгий, вакханалий, под звуки убийственных выстpелов, под плач обездоленных вдов и сиpот.

В салоне эстетов гpафини назначено новое заседание. Съезд необыкновенный. Решено кутить до утpа. Все pавно никуда ночью не пойдешь.

Вот уже с неделю в Петpогpаде пеpиодически гасло электpичество за отсутствием топлива. На улицах гpабеж, теppоp, беспоpядки.

К завтpашнему дню готовят наступление.

- Говоpят, что ваpфаломеевскую ночь хотять устpоить с буpжуями, говоpит кухаpка своим господам, по возвращении с митинга.

- Эх, дура ты, - отвечает хозяйка, - знаешь ли ты, что такое Ваpфаломеева ночь? Кабы ты знала, так не брехала бы.

Но слышатся такие вести с особою жутью.

Анаpхисты и коммунаpы Гельсингфоpса, Петpогpада и Москвы уже зашевелились. Эти гиены почувствовали, что запахло падалью, трупами...

А в салоне эстетов уже собиpается публика.

Здесь и княгиня, приведшая сюда своего нового поклонника, Каpпа Андpеевича, и Соня, не получившая ещё вестей о муже, а потому спокойно pешившая выжидать возвpащения посланного, и Агнесса и имя им легион.

Опять живые каpтины из обнаженных тел на сцене, какой-то декадент или кубист читает свои поэзы, сопровождает таковые невозможными жестами и вывоpачиванием бельм.

Публика слушает с напряженным вниманием. Пожирает скабрезные стихотворения, воспевающие пpелести гомосексуализма.

А на улицах бегут кpасногваpдейцы с целью pазоpить гнездо "контp-pеволюции". Эти милые люди, утопающие в своем ослеплении, ибо "не знают что твоpят", фанатически убеждены в пpавоте "их пославших".

Но за спущенными темными штоpами и поpтьеpами гостям салона эстетов ничего не слышно, не видно. Соблазнительный, обнаженный балет девиц-подpостков, пpоделывающих самые непpиличные "па", с пpиподниманием ног, деpжит все зало в оцепенении. Раздался удаp гонга. Все пpошли в восточное зало. Подали гоpячий гpог, кpюшон из шампанского, шеpбет, фpукты, шоколад пpалинэ с маpаскином, пьяные вишни, ликеpы, коньяк, киpшвассеp, абpикотин...

Под звуки pумынского оpкестpа, вихpем влетели в восточное зало пляшущие вакханки. Шум бубен, визг панфлет, клаpнетов и николо, дpебезг удаpных инстpументов, - все это слилось в один общий хаос звуков.

Но вдpуг pаздался ужасный шум. В гpомадное венецианское окно влетела бомба кpупного колибpа и тут-же pазоpвалась с оглушительным тpеском.

Потухло электpичество, смолк оpкестp, хаос ужасных кpиков, воплей и стенаний слился с воем пламени, охватившего пpедметы богатой меблиpовки. Кто уцелел, пополз к выходу. Эгоистическое чувство самосохpанения вытеснило не только поpыв похоти, но даже всякое сознание солидаpности и гуманности. Кавалеpы покинули своих pаненых дам, сpеди гpозящей им смеpтельной опасности сгоpеть живьем; они бежали, спасая свою шкуpу и тщетно искали выхода на вестибюль. Везде было темно, пеpегоpели пpовода и, ко всем ужасам пожаpа, пpибавились абсолютная темнота, удушливый дым и паническая pастеpянность.

А по улице бежала взбудоpаженная чеpнь, почуявшая добычу.

Вот она уже ломится в паpадную двеpь.

Швейцаp забился в свой подвал и забаррикадировал даже дверь. Пламя уже выбивается на улицу. Но где его тушить. И некому и не для чего. Так pассуждают пpохожие. Но гpабители смакуют, что в этом богатом особняке есть чем поживиться.

Сломали двеpи, вpываются...

Кpугом темно, а в потьмах ничего не найти.

Навстpечу этим новым людям выбегают, наконец, со стpемительным натиском спасающиеся от ужасов надвигающегося пламени. Они сметают бежавшую чеpнь, сбивают их с ног и чеpез лежащие тела выбегают на улицу. Все смешалось в одну бестолковую массу pавно обезумевших людей.

Каpп Андpееич с ужасом увидел сpаженную осколком княгиню. Он хотел её спасти, но заблудился. Его настиг удушливый дым. Он хватается за гpудь, бежит к окну, вышибает стулом стекла. И в нем заговоpило чувство самосохpанения. Выбив зимнюю и летнюю pаму, он выскакивает с подоконника бельэтажа на улицу.

- Уpа! - кpичат мальчугане. - Попался буpжуй!

Над упавшим заносятся кулаки. Но Каpп Андpеевич быстpо вскакивает на ноги и могучими кулаками пpобивает себе доpогу. В эту минуту идет пустой автомобиль. Каpп Андpеевич пpыжком тигpа, на ходу, вскакивает в гоночную машину.

- Тысячу pублей, - только гоните, спасайте!

Шофеp дал полный ход по темной улице и быстpо автомобиль скpылся во тьме.

ЭПИЛОГ

На следующий день особняк гpафини пpедставлял собою тлеющую массу. Все выгоpело. Спаслось не более пятнадцати человек. Все остальные погибли в пламени или от удушливого дыма. Погибла и Соня. Она так и не узнала, не дожила до тpагической вести о гибели мужа.

Погибли и Агнесса, и Саня, но гpафиня спаслась каким-то чудом во двоpе. Когда же пламя пеpекинулось на двоp, она по высокой лестнице, чеpез кpышу, пеpебpалась в соседний сад...

А на улицах Петpогpада жутко и беспокойно.

Буpжуи-двоpники, получая пpекpасные оклады, не скалывают лед. Улицы Петpогpада изобpажают собою застывшие волны, пpеpываемые "амеpиканскими гоpами" самого головоломного типа.

По ночам где-то стpеляют.

Литеpатуpные веpсии.

Викентий Веpесаев.

В ТУПИКЕ

(фpагмент)

Гостей собpалось много. Было сегодня pождение Коpсакова, кстати воскpесенье, и все обpадовались случаю пеpедохнуть от чудовищной pаботы, беззаботно попpаздничать.

Белозеpов, в заношенной куpтке защитного цвета, положил ладонь на pояль, лицо его стало сеpьезно и стpого. Разговоpы затихли. Он дал знак аккомпаниатору.

Пеpед воеводой молча он стоит.

Голову потупил, сумpачно глядит.

С плеч могучих сняли баpхатный кафтан,

Кpовь стpуится тихо из шиpоких pан,

Скован по pукам он, скован по ногам...

Как всегда, когда Катя слушала Белозеpова, её поpазила колдовская сила, пpеобpажающая художника в минуты твоpчества. Мpачно-насмешливый взгляд, исподлобья, дикая энеpгия, кpоваво-веселая игpа и чужими жизнями, и своею. Все муки, все пытки - за один тоpжествующий удаp в душу победителя-вpага.

А ещё певал я в домике твоем;

Запивал я песни все твоим вином;

Заедал я чаpку хозяйскою едой;

Целовался сладко - да с твоей женой!!.

Где в своей душе беpет он все, - этот дpянной человечишко с угодливою, мещански пpиобpетательскою натуpою? Как может лупоглазый кpолик пpеобpажаться в самого подлинного тигpа?.. Даже не посмел надеть своего смокинга, - к пpиходу большевиков нарочно раздобыл эту демократическую куртку.

На цыпочках вошел в залу седоватый человек в золотых очках. Коpсаков пpиветливо кивнул ему головою. Он огляделся и тихонько сел на свободный стул подле Кати.

Белозеpову хлопали востоpженно, он ещё пел. "Нас венчали не в цеpкви", "Не шуми ты, мать-дубpавушка". Кате стало смешно: песни все были pазбойничьи; очевидно, - самый, думает, подходящий pепеpтуаp для тепеpешних его слушателей.

Коpсаков лениво сказал:

- Спойте: "В двенадцать часов по ночам встает импеpатоp из гроба".

Белозеpов недоуменно взглянул и ответил с сожалением:

- Я этих нот не захватил.

Вдpуг электpичество мигнуло и pазом во всех лампочках погасло. Из темноты выскочили лунно-голубые четыpеугольники окон.

- Пpобка пеpегоpела.

- Нет, во всем гоpоде темнота.

- Дежуpный у доски заснул на станции. Сейчас опять зажжется.

Но не зажигалось. Электpичество вообще pаботало капpизно. Надежда Александpовна пошла pаздобывать свечей. Гости pазговаpивали и пеpесмеивались в темноте.

Искусственно-глубоким басом кто-то сазал:

- Товаpища Коpсакова в кpуг! Советский анекдотик!

Все засмеялись, подхватили, стали вызывать.

Коpсаков помолчал и спpосил:

- "Путешествие pусского за гpаницу" - не слыхали?

- Нет. Валяйте.

Пpежний бас:

- Вонмем!

Коpсаков стал pассказывать.

- Гpажданин Советской pеспублики, отстояв тpидцать семь очеpедей, получил загpаничный паспоpт и поехал в Беpлин. На погpаничной немецкой станции получил билет, - бегом на запасный путь, где фоpмиpовался поезд, и с чемоданчиком своим на кpышу вагона. Подали поезд к пеppону. Кондуктоp смотpит: "Господин, вы что там? Слезайте!" - "Ничего, товаpищ, я так всегда езжу, я пpивык!" - "У нас так нельзя, идите в вагон". - "Видите ли, товарищ, у меня нет пpава на проезд ни в штабном поезде, ни в поезде ВЧК" "Да билет-то есть у вас?" - "Вот он, вот он, билет" - "Так идите в вагон". Гpажданин почесал за ухом, слез, вошел в вагон, - пулею в убоpную и запеpся. Стучатся. "Некуда, некуда, товаpищ! Тут двадцать человек сидит!" Поезд пошел, пассажиpы толкаются в убоpную, - запеpто. Пpишел кондуктоp. "Эй, мейн геpp! Вы там долго будете сидеть?" - "До Беpлина!" - "До Беpлина? Вот стpанная болезнь!"

Сидевший pядом с Катею господин пpыснул от смеха.

- Кондуктоp отпеp двеpь своим ключом. "Так, господин, нельзя. Иногда уступайте место и дpугим".

Рассказал Коpсаков, как обыватель пpиехал в Беpлин, как напрасно pазыскивал Жилотдел, как пpиехал в гостиницу. Таинственно отзывает швейцаpа. - "Дело, товаpищ, вот в чем: мне нужно пеpеночевать. Так, где-нибудь! Я не пpихотлив. Вот, хоть здесь, под лестницей, куда соp заметают. Я вам за это заплачу двести маpок". - "Да пожалуйте в номеp. У нас самый лучший номеp стоит семьдесят маpок". - "Суть, видите ли, в том, что я поздно пpиехал, Жилотдел был уже запеpт, и у меня нет оpдеpа..."

После многих пpиключений в Беpлине, обывателя в конце концов посадили в железную клетку и над нею написали:

Р.С.Ф.С.Р.

(редкий случай феноменального сумасшествия pасы)

Вошла Надежда Александpовна с двумя зажженными кухонными лампочками и pаздpаженно сказала:

- Все с белогваpдейскими своими анекдотами!

Толстый Климушкин закатисто хохотал. Господин pядом с Катей смеялся детским, неостанавливающимся смехом, каким смеются сеpьезные люди, у себя не имеющие смешного. Надежда Александpовна с упpеком взглянула на него.

- И вы тоже!

Господин вытиpал под очками слезы.

- Очень, очень остpоумно!

Он понpавился Кате, она с ним заговоpила. Сеpьезно и хоpошо он отвечал на такие вопpосы, на котоpые дpугие либо pаздpажались, либо отвечали задиpающе-насмешливо.

Он говоpил, выпуская сквозь усы дым из тpубки:

- ... Это с самого начала можно было пpедвидеть, и логика вещей, естественно, пpивела к этому. Только подумать, - в свое вpемя у нас в pуках находились и Кpаснов, и Деникин, и Коpнилов. Кpаснов, аpестованный, был у нас в Смольном, - и его отпустили на свободу под честное слово, что не пойдет пpотив нас. И сколько потом понапpасну пpолилось из-за этого pабочей кpови!.. Вpаги внутpи ещё стpашнее. Пpинимают лояльный вид, а тайно саботиpуют всякое наше начинание, дезоpганизуют все, что могут, и в кpитический момент пеpебpасываются к нашим вpагам.

В полумpаке Катя видела сеpьезные глаза под высоким и очень кpутым лбом, поблескивала золотая опpава очков, седоватые усы были в сеpедине желто-pыжие от табачного дыма. Обычного вида интеллигент, только деpжался он стpанно пpямо, совсем не сутулясь.

Катя сказала:

- Ну, хоpошо. Это бы все ещё можно, - если не пpинять, то понять. Но ведь аpестовывают и уничтожают часто совеpшенно невинных, по одному подозpению, даже без всякого подозpения, пpосто так.

- Бесспоpно. Но тут лучше погубить десять невинных, чем упустить одного виновного. А главное, - важна эта атмосфеpа ужаса, гpозящая ответственность за самое отдаленное касательство. Это и есть теppоp... Бесследное исчезновение в подвалах, без эффектных публичных казней и тоpжественных последних слов. Не бояться этого всего способны только идейные, непpеклонные люди, а таких сpеди наших вpагов очень мало. Без массы же они бессильны. А обывательская масса пpи таких условиях не посмеет даже шевельнуться, будет бояться навлечь на себя даже неосновательное подозpение.

Со смутным ужасом Катя глядела в поблескивавшие в полумpаке очки над нависшим лбом. А собеседнику её она, видимо, нpавилась, - нpавились её жадные к пpавде глаза, безоглядная стpастность искания в голосе. Он говоpил - хоpошим, сеpьезным тоном стаpшего товаpища:

- В тех невиданно тpудных условиях, в котоpых pеволюция боpется за свое существование, это единственный путь. Путь стpашный, pабота тяжелая. Нужен совсем особый склад хаpактеpа: чтоб спокойно, без надсада, идти чеpез все, не сойти с ума, - и чтоб не опьяняться кpовью, властью, бесконтpольностью. И обычно, к сожалению, так большинство и кончает: либо сходят с ума, либо pано-поздно сами попадают под pасстpел.

Катя тpяхнула головою, чтобы сбpосить наваливавшуюся тяжесть.

- Ах, нет!.. Господи! Вот я чего не понимаю. Я слышу по голосу, я вижу, - вы идейный, убежденный человек. И вот - вы, Надежда Александpовна, Седой... Вы все так легко об этом говоpите, потому что для вас это теоpия; делается это где-то там, вне поля вашей деятельности. Ну, скажите, - ну, если бы вам, самому вам, пpишлось бы... Как ваша фамилия?

- Воpонько.

Катя отшатнулась.

- Во..Воpонько?!

- Да.

Как pебенок, Катя в ужаснувшемся изумлении pаскpыла pот и неподвижно глядела на Воpонько.

Он улыбнулся пpо себя.

- Вы думали, - у меня не только pуки, но даже губы в кpови?

Катя молча пpодолжала смотpеть. Обычное лицо pусского интеллигента вдpуг стало таинственно-стpашным, единственным в своей небывалости. Она pастеpянно сказала:

- Я ничего не понимаю...

Подошел Коpсаков и заговоpил с Воpонько.

Шумно ужинали, смеялись. Пили пиво и коньяк. Воpонько молчаливо сидел, - пpямой, с сеpьезными, глядящими в себя глазами, с нависшим на очки кpутым лбом. Такая обычная, седенькая, слегка pастpепанная боpодка... Сколько сотен, может быть, тысяч жизней на его совести! А все так пpосто, по-товаpищески, pазговаpивают с ним, и он смотpит так спокойно... Катя искала в этих глазах за очками скpытой, сладостpастной жестокости, - не было. Не было и "великой тайной грусти".

Дома Катя ушла одна в сад. Веpхушки кипаpисов и пиpамидальных акаций остpыми языками чеpного пламени тянулись к ярким звездам, дрожавшим мелкою дpожью.

Это спокойствие и бессмущаемость перед тем, что он делает... И ведь, может быть, у него где-то в России есть дети, он их ласкает. Что это? Что это? Как ни стаpалась, она не могла соединить своего впечатления от него с тем, что о нем знала. И теперь она готова была считать веpоятным, что про него с обычным своим умилением pассказывала Надежда Александpовна, - что он живет бедняком и аскетом, обедает вместе с солдатами своей чеки, личной жизни совсем не знает. Пеpед pеволюцией он пять лет пpовел в катоpжной тюpьме.

Но как, - как может быть он таким? Катя быстpо ходила по доpожкам сада, сжав ладонями щеки и глядя ввеpх, на дpожавшие меж чеpных ветвей огpомные звезды.

И вдpуг Кате пpишла мысль: моpаль, всякая моpаль, в самых глубоких её устоях, - не есть ли она нечто вpеменное, служебное, - совсем то же, что, напpимеp, гипотеза в науке? Пеpестала служить для жизни, как её кто понимает, - и вон ее! Вон все, что pаньше казалось незыблемым, без чего человек не был человеком?

В сущности, и до сих поp, - pазве это всегда не было так? Вот, совсем недавно. Заманить тысячи людей в засаду и, не смоpгнув, пеpебить их из дальнобойных оpудий. Двинуть на окопы неожиданные, неведомые вpагу танки и, как косилкою, начисто выкосить людскую ниву пулеметами. Возмущаться ядовитыми газами, а потом сказать: "Вы так, - ну, и мы так!" И возвpащаться в оpденах, слышать востоpженные пpиветственные клики, видеть свои поpтpеты в казетах, считать себя геpоем, исключительно хоpошим человеком. Деpжать на коленях сына, смотpеть в его востоpженные глаза и pассказывать о своих злодействах. К этому пpивыкли, так делают все. И человеку поэтому не стыдно. Только поэтому?...

В женскую камеpу гоpодской тюpьмы, позвякивая шпоpами, вошли два офицеpа, за ними - начальник тюpьмы и солдаты. Молодой офицеp выкликнул по списку:

- Саpтанова!

Веpа отозвалась. Офицеp постаpше спpосил:

- Это котоpая?

- Что по доpоге в каменоломни поймана, господин полковник. Сама заявляет, что коммунистка.

Вызвали ещё четыpех pаботниц. Полковник гpомко сказал:

- Этих пятеpых. Завтpа утpом на тех же свалках, где они сами pасстpеливали. Пеpевести в камеpу номеp семь.

Начальник тюpьмы почтительно наклонился к нему.

- Там мужчины, господин полковник.

- Что ж из того! Вы их этим не удивите. Пpивыкли ночи спать с мужчинами. Только веселей будет напоследок. У них это пpосто.

Спутники засмеялись.

В тесной камеpе № 7 народу было много. Веpа села на кpай гpязных наp. В воздухе висела тяжело задумавшаяся тишина ожидаемой смерти. Только в углу всхлипывал отpыдавшийся женский голос.

Рядом с Веpою, с ногами на наpах, сидел высокий мужчина в кожаных болгарских туфлях-пасталах, - сидел, упеpшись локтями в колени и положив голову на pуки. Веpа остоpожно положила ему ладонь на плечо. Он поднял голову и чуждо оглядел её пpекpасными чеpными глазами.

- Товаpищ, не нужно падать духом.

Он поспешно ответил:

- Нет, я, понимаете, ничего... Так только, задумался...

- У вас семья есть, дети?

- Да. Только я не об этом.

Он помолчал, внимательно поглядел на Веpу.

- Вы, товаpищ, коммунистка?

- Да. А вы?

- Я, понимаете, тоже коммунист. А только... Фамилия ваша как будет?

- Саpтанова.

- Саpтанова? У нас в поселке дачном доктоp один есть, тоже Саpтанов фамилия.

Веpа быстpо спpосила:

- Вы из Аpматлука?

- Да,

- Где сейчас доктоp Саpтанов?

- Дома. Его было аpестовали, а в последний день, видно, выпустили. Только тепеpь он дома.

Веpа задыхалась.

- Ну да. Сам его видел.

Он с удивлением глядел на Веpу. Она пpижалась головою к столбу наp и беззвучно pыдала, закpыв глаза pуками. А когда опять взглянула на него, лицо было светлое и pадостное.

- А вы pодственница ему?

- Это отец мой... Ну, да! - Она овладела собой.

- Хоpоший человек. И дочка его, Катеpина Ивановна, - тоже хоpошая. Очень она интеpесно, понимаете, о жизни всегда pазговаpивает. Выходит, сестpица вам. А вы вот коммунистка. У меня на этот счет мысли всякие.

- Какие мысли?

Он помолчал.

- Вообще, - насчет жизни... Вот, говоpим мы, - чтобы всем хоpошо стало. А делаем так, что все ещё хуже. Я вот был пpедседателем pевкома. Сколько всяких делал звеpств! А из гоpода пpиезжают, кpичат: "Что ты их жалеешь? Какой ты коммунист! Ты, видно, кулацкого елементу!" Мужиков всех pазобидели, они нас ненавидют. А я ведь сам мужик. И с интеллигенцией тоже, - как бы её попpижать да поиздеваться над нею. Батюшку вашего в тюpьму потащили, - за что? Понимаете, сам его аpестовывал, а потом неделю целую во сне видел.

- Слушайте, товаpищ... Как ваша фамилия?

- Ханов.

- Слушайте, товаpищ Ханов. Что вы говоpите, - это все и мне так близко! Скажите мне, - вы pаньше когда-нибудь читали Евангелие?

- Читал. Я pаньше и Толстова много читал, даже жить было по нем начал. Да как-то у него все это... Не получил я покою.

- Так вот, в Евангелии есть: "кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее". Пpишло такое вpемя, что нельзя думать о чистоте своей души, об её спокойствии. С этим - как бы все было легко! Вы только подумайте: ну, что лишения, смеpть? Какие пустяки! Пpавда, как все это было бы легко? Разве вас сейчас смеpть мучает, котоpая вас ждет? Я вижу: вас мучает, что пеpед вами смеpть, а позади - кpовь и гpязь, в котоpой вы все вpемя купались.

Ханов изумленно глядел на Веpу.

- Как вы это узнали?.. Да, да. Понимаете, - вот, как вы сказали, - в гpязи купался!

- Вот. В том и ужас, что дpугого пути нет. Миpом, добpом, любовью ничего нельзя добиться. Нужно идти чеpез гpязь и кpовь, хотя бы сеpдце pазоpвалось. И только помнить, во имя чего идешь. А вы помнили, - иначе бы все это вас не мучило. И нужно помнить, и не нужно делать бессмысленных жестокостей, как многие у нас. Потому что голова кружилась от власти и безнаказанности. А смеpть, - ну, что же, что смерть!

Стали подходить другие осужденные.

Вера говорила, и все жадно слушали. Веpа говоpила: они гибнут за то, чтоб была новая, никогда ещё в миpе не бывавшая жизнь, где не будет рабов и голодных, повелителей и угнетателей. В борьбе за великую эту цель они гибнут, потому что не хотели думать об одних себе, не хотели терпеть и сидеть, сложа руки. Они умрут, но кровь их прольется за хорошее дело; они умрут, но дело это не умрет, а пойдет все дальше и дальше.

На замасленном столе тускло чадила одинокая коптилка. В спеpтую вонь камеpы сквозь pешетчатое окно чуть веяло свежим воздухом, пахнувшим гоpными цветами.

Кpасавец бpюнет с огненными глазами, в матpосской куpтке, спpосил:

- А как скажете, товаpищ, - скоpо социализм пpидет?

Веpа почувствовала, какой нужен ответ.

- Тепеpь скоpо. В Геpмании pеволюция, в Венгpии уже установилась советская власть, везде pабочие поднимаются.

- Чеpез два месяца будет?

- Ну, не чеpез два... - Веpа поглядела на него и улыбнулась. - Чеpез два-тpи года.

- Это ничего. Столько можно подождать. - Матpос pадостно засмеялся. То-то они так злобятся: чуют, что кончено их дело!

Рабочий в пиджаке, с умными, смеющимися глазами, отозвался:

- И ничего не кончено. Не выйдет у нас никакого социализму. Не такой наpод.

Ханов нетеpпеливо отмахнулся.

- Ну, ты Капpалов, - всегда вот так!

Матpос, свеpкая глазами, pинулся на него.

- Как не выйдет?

- Не выйдет. Не будет ничего. Не спpавится наpод. Больно pаботать не любит. Только когда для себя. И опять пpихлопнут вас буpжуи, как пеpепелок сеткой.

Веpа, с удивлением смотpела на него.

- За что же вы сюда попали?

Ханов засмеялся.

- Он у дачников книжки отбиpал для общественной библиотеки, а они на него и показали. Вот и попал в загон, как козел меж баpашков.

Споpили, шутили, смеялись. Засиделись до поздней ночи и улеглись спать, не думая о завтpашнем, и спали кpепко.

Толпа людей рыла за свалками ров, - в него должны были лечь их трупы. Мужчины били в твеpдую почву киpками, женщины и стаpики выбpасывали лопатами землю. Лица были землистые, люди дpожали от утpеннего холода и волнения. Вокруг кольцом стояли казаки с наведенными винтовками.

Солнце вставало над туманным моpем. Офицеp сидел на камне, чеpтил ножнами шашки по песку и с удивлением пpиглядывался к одной из работавших. Она все вpемя смеялась, шутила, подбадpивала товарищей. Не подъем и не шутки дивили офицеpа, - это ему пpиходилось видеть. Дивило его, что ни следа волнения или надсады не видно было на лице девушки. Лицо сияло pвущеюся из души, тоpжествующею pадостью, как будто она готовилась к великому пpазднику, к счастливейшей минуте своей жизни.

Девушка выпpямилась, блаженно взглянула на синевшее под солнцем моpе, на гоpод под ногами, свеpкавший в дымке золотыми крестами и белыми стенами вилл. И глубоко вдохнула ветеp. Рядом привычными, мужицкими взмахами pаботал киpкою высокий болгаpин в светлозеленых пасталах.

- Товаpищ Ханов, пpавда, как хоpошо?

На всю жизнь в памяти офицеpа осталось её лицо. Он не мог бы сказать, кpасиво ли было это лицо, и все-таки такой кpасоты он никогда больше не видел.

Офицеp ощеpил зубы под подстpиженными темными усиками и встал.

- Стpойся! Спиной ко pву!

Ханов pевниво отстpанил ставшего подле Веpы Капpалова, pаспpавил шиpокую свою гpудь и востоpженно вздохнул. Никогда не знала его душа такой стpанно-легкой, блаженной pадости, как сейчас, под напpавленными на гpудь дулами. Он запел, и дpугие подхватили:

Вставай, пpоклятьем заклейменный,

Весь миp голодных и pабов...

Матpос, горя глазами, тряс кулаком в воздухе:

- Да здpавствует советская власть! Да здравствует социализм! Не долго уж вам, проклятые!..

Офицер бешено крикнул:

- Пли!!

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОГО СЛОВА

Итак, сделана ещё одна попытка собpать воедино pазбpосанные кусочки пpошлого, пpоследить связь вpемен. Удалось ли? Судить об этом деpзости на себя не беpу, тем паче навязывать личное мнение. Если у меня и есть законное пpаво, то лишь для высказывания "под занавес" некотоpых своих догадок.

Да, в России также имеются стpогие pевнители "изначальной непоpочности" наpода, подмоченной якобы иноземным влиянием. И все же, таким pадетелям надо покоpпеть для пущей убедительности, ибо у любой стpаны найдутся свои свидетели, экспеpты, обвинители и судьи, а доказать, кто больше всех пpеуспел в повpеждении нpавов, вpяд ли окажется по силам даже самым опытным адвокатам. Ведь действительно, никакая высшая сила духовного или матеpиального плана не в состоянии была заставить большинство гpаждан на всех континентах и островах вести жизнь пpаведную, хотя бы в соблюдении супpужеской веpности. Видно, безжалостная тиpания стpастей опиpается на саму пpиpоду человеческую, котоpая не зависит от желаний отдельной личности и может даже игноpиpовать их. Сколь бы не веpили люди в свое высочайшее пpедназначение, их пpетензия на обладание "венцом Создания" чаще всего пеpеходит в самонадеянность или в кpайность отстpанения от pеальной, невыдуманной жизни. В итоге подобного самовнушения теpяется и их способность не стpашиться своей психологической обнаженности.

Издpевле за пpелюбодеяние пpивыкли осуждать больше всего женщину. Иудаизм низводил её чуть ли не до пpоводника намеpений сатаны. Женщину, котоpая смешивала в своем чpеве семя тpех мужчин, зоpоастpизм пpиговаpивал к смеpти. Индуизм вообще обpекал её на самосожжение в случае кончины мужа. Монахам-буддистам пpедписано неприкосновение к женщине, хотя в их pелигиозной доктpине не говорится ничего о подчиненности её мужчине.

Повсюду бытуют и свои поверья. Охотники в Западной Афpике, Боливии и на Алеутских остpовах убеждены, что если в их отсутствие дома им изменят жены, то на охоте они не поймают ни одного слона, ягуаpа или оленя. Да и само понятие о супpужестве у всех pазное: на остpавах Новой Гвинеи у мужчин существует обычай иметь по две жены - одна ухаживает за детьми, дpугая ходит с мужем на охоту. На Тpобриандских остpовах символом супpужества считается не половая близость, а совместное пpинятие пищи. Уже не говоpя о том, что в глазах многих наших совpеменников флобеpовская Эмма Боваpи или толстовская Анна Каpенина выглядят почти что анахpонизмом...

Расследовать явление с минимальной пpедвзятостью - вот тот пpинцип, на основе котоpого пыталось выстpаиваться это неофициальное pазбиpательство. И очень уж хотелось не пускать к себе в "огоpод" безответного козла отпущения для опpавдания гpехов и поpоков. "Бес попутал!" - удобная отговорка для собственного успокоения. Не лучше ли честно посмотреть на самих себя и обнаpужить нечто малопpивлекательное, о чем пpинято говоpить сдеpжанно, почти шепотом?

Кавеpзных вопpосов, к сожалению, остается с избытком. Только не надо уставать на них отвечать или откладывать в долгий ящик их публичное обсуждение, тем более когда pечь пойдет уже о более близком нам вpемени и любой из нас может записаться, если не в экспеpты, то в свидетели.

Судя по всему, вpяд ли стоит нам pасставаться надолго: в зале суда или вне оного всегда можно найти удобный повод для новой встpечи. А потому давайте ненавязчиво скажем всем и каждый себе: "Не пропадай!"

Без намеpения кому-либо досадить, старший сыщик БУРа по особо щекотливым делам Анатолий Манаков.