КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Горький дым костров [Лев Израилевич Квин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лев Квин Горький дым костров

Документальная повесть

Заботы капитана Шредера

На оперативном совещании у начальника фашистской контрразведывательной группы, посланной с особым заданием в районный центр Новоселье, что неподалеку от Пскова, на территории, оккупированной гитлеровцами, кто-то из работников впервые упомянул о нелепом слухе, ходившем среди русского населения. Комиссаром одного из ближних партизанских отрядов якобы является… немец. Капитан абвера Шредер, начальник группы, не воспринял этот слух всерьез:

— Русские так напуганы мощью германского оружия, что им повсюду мерещатся немцы. Даже среди лесного сброда.

И сам первый рассмеялся.

Подчиненные тоже почтительно хохотнули, хотя и несколько сдержанно. Шутка начальника вызвала у них двойственное ощущение.

С одной стороны, слух действительно нелепый. Ну откуда взяться среди партизан немцу, да еще в ранге комиссара? Ведь известно, что даже своим, советским, немцам Сталин не доверяет настолько, что переселил их всех в глубь страны. С другой стороны, насчет запуганности русских капитан Шредер, мягко говоря, несколько сгустил краски. Это ведь не сорок первый или сорок второй год, когда германские власти чувствовали себя полными хозяевами оккупированной территории и даже издали здесь, в городе Пскове, собственные марки с немецкой надписью «Плескау», как бы перечеркивая навсегда прежнее название старинного русского города. Теперь же, после Сталинграда, шутка капитана прозвучала явно устаревшей и даже несколько двусмысленной. Русские запуганы! А постоянные «сокращения» линии фронта, иначе говоря, довольно беспорядочные отступления? А целый партизанский край тут же, у них под боком? А бесконечные диверсии на железных дорогах, заставляющие зябко ежиться всех, кому предстоит следовать в воинских эшелонах по оккупированной территории? А дерзкие нападения на крупные гарнизоны, теперь уже не только по ночам, но и все чаще и чаще среди бела дня?

Русские запуганы…

Впрочем, шутка есть шутка, пусть и не совсем удачная.

Сам капитан Шредер, человек неглупый и опытный контрразведчик, так и не придал тогда особого значения слуху о комиссаре-немце. Хотя он, этот слух, в отличие от других подобного рода нелепых россказней, по донесениям агентов, возникал вновь и вновь.

И вдруг, как гром среди ясного неба, шифровка из управления контрразведки: «По полученным еще не проверенным сведениям среди террористических групп в вашей сфере деятельности наличествуют отдельные лица немецкого происхождения, в том числе и среди большевистских политических работников.

Вам предлагается:

1) либо доказательно опровергнуть эти сведения;

2) либо принять все возможные меры к пленению упомянутых лиц или, по меньшей мере, одного лица, с последующей немедленной отправкой в управление для производства следствия».

Капитан Шредер зло выругался. Он сразу же сообразил, что «непроверенные сведения» попали в управление благодаря стараниям его нового заместителя, присланного в Новоселье прямо из Берлина, юного очкарика с выпуклым прыщавым лбом. Явно имея высоких покровителей, тот стремился за год-два сделать в контрразведке карьеру, на которую капитану Шредеру понадобился добрый десяток лет.

Но приказ есть приказ. Для его выполнения пришлось пустить в ход тайного агента из совсем других мест, временно выведенного из игры и работавшего в Новоселье на лесопилке. Этого субъекта по имени, а может быть и по присвоенной ему гитлеровцами кличке, Федор, — фамилии его история не сохранила ни в документах, ни в памяти участников описываемых событий — капитан Шредер приберегал для особо важных дел.

План засылки Федора к партизанам, действовавшим в ближних лесах, разработал капитан лично. Для обеспечения успеха операции хитроумно пожертвовали одним из полицейских начальников, изрядно досадившим населению Новоселья своим непомерным лихоимством и жестокостью. Он был убит, как оповещали расклеенные по поселку листки, «неизвестным бандитом», за поимку которого те же листки сулили крупную сумму в германских оккупационных марках.

Как и рассчитывал Шредер, план удался, и Федор был принят в партизанском отряде чуть ли не как герой. Однако через некоторое время там заподозрили неладное. То ли к партизанам просочились слухи о прежних тайных связях Федора с оккупантами, то ли он в чем-либо дал маху и саморазоблачился. Словом, пришлось ему спасаться бегством. И вот Федор предстал перед Шредером.

— Ну? — нетерпеливо поторопил капитан, в виде особой чести усадив агента в кожаное кресло возле своего стола.

— Чтобы точно — трудно сказать. Но кой-кто считает — и в самом деле немец.

Шредер поморщился. Этот вариант устраивал его меньше всего. Теперь покоя не будет от начальства, пока он не добудет комиссара живым или мертвым.

— Почему считает?

— Как сказать… Считают — и все. На лице ведь у него не написано.

— А какой он есть на вид?

— Ну какой?.. Сухопарый, жилистый.

— А по-русски как говорит?

— Ну как говорит…

— Без акцент?

— Хорошо говорит.

— А как есть его фамилия?

— Фрезин вроде.

— Слава тебе, о боже! — Шредер облегченно рассмеялся. — Ты есть дурачок, Теодор. Прошу меня извинить за применение грубого слова. Окончание «ин» есть весьма характерно именно для русских, а не для германских фамилий. По своему самому широкому распространению на первом месте в России есть фамилии с окончанием «ов» — Иванов, Петров, Сидоров, Смирнов. Около пятьдесят процентов всего наличного населения. А на втором месте есть окончание «ин» — Басин, Марьин, Ильин. Даже… — он настораживающе поднял палец, — даже Шталин… А ты, Теодор, заявляешь — немец!

Федор неловко заерзал на стуле.

— Ну, не знаю… Так говорят…

— Мало что говорят. Есть ведь такая русская поговорка: говорят, что кур подвергают доению. Необходимо анализировать… Как, например, есть его имя и отечество?

— Иван Иванович. Это уж точно!

Шредер окончательно развеселился:

— Нет, ты не есть дурачок, Теодор. Ты есть совершенно лишенный всяких способностей к анализированию человек. Ну где ты встречался с таким германцем — Иван Иванович по имени и отечеству? Это же есть чистейшее русское имя, отечество, фамилия: Иван Иванович Фрезин… Хорошо, Теодор, ты можешь идти.

— А куда? — сразу забеспокоился Федор.

В самом деле — куда? Капитан Шредер ненадолго задумался. Обратно на лесопилку хода ему нет — у лесной братии длинные руки. А Теодор, хоть он уже и разоблачен и как секретный агент никакой ценности больше не представляет, может еще сослужить свою последнюю службу. Хотя бы как тот полицейский…

— Тебя возьмут на должность в ортскомендатуру — я отдам распоряжение.

Тот счастливо разулыбался.

— Будешь там производить всякие хозяйственные поручения.

— Премного вам благодарен, господин капитан!

— Да, да…

Он протянул Федору руку для пожатия и отпустил. Потом вызвал к себе заместителя:

— Данные насчет комиссара-немца не подтвердились, — капитан Шредер смотрел покрасневшему очкарику прямо в глаза. — Готовьте ответ на шифровку управления.

— Слушаюсь, герр капитан!

Заместитель повернулся по-уставному и вышел. А капитан смотрел ему вслед и ехидно улыбался, покачивая головой. Нет, приятель, карьеры в контрразведке тебе не сделать!

Очкарик официально ничего не знал о шифровке — она пришла на имя начальника. И не догадался, хотя бы для виду, спросить, о какой именно шифровке идет речь…

Вскоре капитан Шредер среди множества всяких забот позабыл об этой истории и о Федоре-Теодоре, которого определил в комендатуру. Не очень-то его затронул и обеспокоенный звонок коменданта, последовавший недели через две-три. Оказывается, Федор, отправленный за дровами на опушку ближнего леса, неожиданно исчез. А вскоре его труп со следами пулевых ранений был случайно обнаружен на лесной дороге.

Капитан Шредер отнесся к сообщению коменданта с разумным спокойствием. Что ж, война есть война! Ежедневно, ежечасно, ежеминутно гибнут люди, куда более достойные и нужные великой Германии, чем этот Теодор.

Интересно, удалось бы сохранить фашистскому контрразведчику разумное спокойствие, если бы он узнал, что предателя Федора собственноручно убил советский комиссар, а точнее политрук разведывательно-диверсионной партизанской группы?

Тот самый Иван Иванович Фрезин.

Точнее Фризен.

А если уж совсем точно — Иоганн Иоганнович Фризен.

Немец.

Советский немец.

Трое из Кулунды

Примерно за год до описанных выше событий, в самое тяжелое для советской страны время, в небольшом среднерусском городке лейтенант из местной военной комендатуры Красной Армии поздним зимним вечером негромко постучал в ставень деревянного дома на окраине.

— Кого бог принес?

Хозяин дома, инвалид войны, бывший фронтовик, старший сержант, настороженно уставился в темноту. Ночной час, совсем близко фронт, мало ли кто шастает в ночи.

— Свои, свои! Квартиранта к тебе привел на постой, открывай!

— Счас! — сразу успокоился хозяин, услышав знакомый голос.

Не так давно его вызывали в комендатуру, спросили, не может ли он предоставить пустующую комнату для размещения военных, командированных в городок по делам службы. Он согласился без долгих раздумий — понравилось, что попросили уважительно, а не в приказном порядке, как обычно водилось в военную пору.

— Вот, знакомься. Человек приезжий, — кратко и невнятно представил лейтенант своего спутника, когда хозяин пустил их в дом. — Поживет у тебя дней с десяток. А то и месяц. А то и два. Словом, сколько понадобится.

— Иван Иванович, — назвал себя новый квартирант, скинув с плеч «сидор», и протянул руку. Рука у него была крепкая и мозолистая; привычная, видать, к физическому труду.

Лейтенант из комендатуры ушел. Иван Иванович расположился в отведенной для постояльцев комнате. В ней стояло три солдатские койки — их вместе с постельными принадлежностями забросили недавно к инвалиду на стареньком дребезжащем комендантском грузовичке. Пользуясь правом выбора, приезжий занял ту, которая была поближе к окну.

— С фронта, что ль? — спросил старший сержант. Он никак не мог определить, что перед ним за птица. Обмундирование вроде военное, но без погон.

— Нет, — коротко ответил тот.

— Так-так… А откуда сам?

— Из Кулунды.

— Что это такое?

— Село на Алтае. В Сибири.

— А-а, — уважительно протянул старший сержант, — Сибирь… «Не слишком разговорчивый. Может, устал с дороги? Да и время позднее». — Ну, пора на боковую! — не стал больше расспрашивать старший сержант. — Спокойной тебе ночи!

Выспится, отдохнет — сам потом разговорится, не остановишь.

Но расчеты хозяина не оправдались. По натуре молчаливый, сдержанный, Иван Иванович не был расположен к долгим душеспасительным беседам. К тому же его предупредили, чтобы он не особенно распространялся о себе.

Первые дни Иван Иванович долгими часами бродил по тихим улицам незнакомого городка, возвращаясь к себе лишь поздним вечером, когда в доме уже спали. Потом, раздобыв в комендатуре книги, засел за них, почти не выходя из своей комнаты, к великому неудовольствию хозяина-инвалида, которому не терпелось почесать язык с приезжим из Сибири. Затем, когда и читать надоело, опять стал целыми днями пропадать в городке и бродить по живописным окрестностям.

Такой санаторный образ жизни порядком осточертел жаждавшему дела Ивану Ивановичу. Наконец не вытерпел и сходил к определившему его на постой начальству, хотя это и не рекомендовалось делать без особой надобности.

— Зачем явился?

— Когда, скажите? Сил никаких уже нет!

— Терпи!

— Намекните хоть!

— Придет час — не намекнем, прикажем!

Сколько же можно ждать! Никогда не думал Иван Иванович, не знавший в своей жизни, пожалуй, ни одного по-настоящему свободного дня, что это за такая нудная и утомительная работа — ничегонеделание!

Однажды, вернувшись домой после очередной бесцельной ходьбы по исхоженным вдоль и поперек улицам, застал у себя в комнате нового жильца. Узнал его с первого же взгляда. Георг Баумгертнер. Старый знакомый, земляк. Их семьи там, в Кулунде, дружат, поддерживая друг друга в трудную пору. Шагнул к нему обрадованно:

— Георг!

— Иван! — поразился тот. — Вот так встреча! — и кинулся обнимать.

— Ты тоже здесь? — Иван Иванович одобрительно хлопнул его по плечу. — Я рад, очень рад!

Баумгертнер, чуть рисуясь, откинул со лба светлую прядь.

— А где же еще могу быть я, коммунист, в этот тяжкий для родины час?

Иван Иванович едва заметно поморщился. Он сам не умел произносить напыщенных речей и не любил, когда это делали другие.

Вдвоем стало легче коротать надоевший до отвращения досуг. За разговорами о семьях, за воспоминаниями о добрых довоенных днях время текло незаметнее.

А тут и третий нагрянул.

— Можно?

В комнату вошел высокий, стройный, ладный мужчина. Сразу почувствовалась военная косточка, несмотря на то, что он тоже не носил знаков различия. Представился:

— Михаил Ассельборн… Разрешите? — подошел к окну, распахнул. — Накурено. Да и жарко. Видно, хозяин-добряк, дров не жалеет, — взгляд у него был со смешинкой. — Простуды не боитесь? Хотя глоток свежего воздуха и больным не повредит…

Потом, когда познакомились поближе, Георг, внимательно приглядевшись, спросил:

— Скажите, а не видел ли я вас раньше на Алтае, в Кулундинской МТС?

Тот пожал плечами, усмехнулся:

— Что ж, у вас хорошая зрительная память…

— На бензозаправочной станции?

— Да. Я руководил там одно время… бочками с бензином.

— А до этого?

— В армии служил.

— Где? — допытывался Георг, хотя видно было, что Ассельборну не очень приятен этот разговор.

— На Дальнем Востоке, — и, решительно кладя конец дальнейшим расспросам, спросил сам: — На лыжах ходите?

Иван Иванович и Георг переглянулись.

— Нет…

— И напрасно. Во-первых, само по себе большое удовольствие. Во-вторых, может понадобиться. Да и такие шикарные места кругом — грех не побегать. Завтра же начнем — идет?

— А лыжи?

— Это я беру на себя.

На следующий день он раздобыл с помощью коменданта три пары лыж. И началось! Иван Иванович, никогда прежде не ходивший на лыжах, и кряхтел, и пыхтел, беспомощно барахтаясь в снегу на крутых склонах холмов. Наконец взмолился:

— Сдаюсь!

— Никакой пощады! — смеялся безжалостный инструктор. — По-суворовски: тяжело в учении, легко в бою. А ну, еще раз! Нет, нет, от самой макушки…

По вечерам, усталые, измученные, расправившись в два счета со скудным ужином в комендантской столовой, до глубокой ночи жарко спорили в своей комнатушке. Ассельборн, в отличие от Ивана Ивановича, открыто посмеивался над Георгом, любителем высокопарных фраз. Тот кипятился, лез в бутылку, незаметно переходил с русского на немецкий и снова на русский.

А хозяин-инвалид, лежа за стенкой, настороженно прислушивался к незнакомой речи.

Кончилось тем, что он, одолеваемый беспокойством, заявился к знакомому лейтенанту из комендатуры:

— Слушай, лейтенант, а они, случаем, не… оттуда?

— С чего ты взял?

— Да вот, балакают вроде по-ихнему.

— А ты что, немецкий знаешь?

— Знать не знаю, откуда мне его знать? Только не русский это — факт!

— Ну друг, даешь! Мало ли языков у нас в Советском Союзе? Может, по-латышски говорят, по-литовски, по-молдавски, еще по какому, — успокаивал лейтенант.

— Нет, ты все же прямо скажи: люди-то верные? Может, лучше мне все-таки в «Смерш» слетать?

— Да никуда летать не надо. Я тебе за них как за самого себя ручаюсь.

— Ну, если только так…

И вдруг квартирантов не стало. В одну минуту. Заявились днем все трое, торопливо побросали в вещмешки свои нехитрые пожитки. «Спасибо», «до свидания» — и поминай как звали!

Куда исчезли? Откуда пришли? И что за люди такие? Ничего не знал бывший фронтовик, хотя и часто вспоминал потом своих странных жильцов.

А они в это время уже находились в лесном лагере возле городка. Кончился период вынужденного безделья. Наступила пора активной подготовки к боевым действиям.

Топография, ориентировка на местности, приемы боя без оружия, шифровка и дешифровка, минирование, радиодело — всему, что может потребоваться в тылу врага, обучались трое из Кулунды. Всему, кроме языка. Немецким они владели в совершенстве — их родной язык.

Им предстояло действовать в составе разведывательно-диверсионных партизанских групп. Они сами добровольно решили стать на этот, пожалуй, самый трудный путь борьбы.

Первым отправлялся во вражеский тыл Георг Баумгертнер. Его, более старшего по возрасту и имевшего опыт работы с людьми, посылали одним из руководителей группы. В дни, предшествовавшие отправке, Георг стал хмурым, молчаливым. Уставится вдруг в одну точку и смотрит, смотрит не отрываясь.

— Что с тобой? — допытывался Иван Иванович.

Тот сначала только отмахивался. Но потом вдруг его прорвало:

— Голова кругом! День и ночь о семье думаю!.. Слушай, Иван, если что со мной случится…

— Не продолжай, — остановил его Иван Иванович. — Обижаешь. Об этом даже и говорить не следует.

— Спасибо!.. Предчувствия недобрые гложут, — откровенно признался Георг. — Да и ребята что-то не очень по душе. Особенно один — типичный уголовник! Словом, сомневаюсь я в них. Как бы не подвели!

И как ни старался Иван Иванович развеять его дурные мысли, Георг до самого дня отправки так и проходил мрачным, словно предгрозовое небо. Только просил Ассельборну ничего не говорить. Этому бы одно: понасмешничать, дай лишь повод!

Вот говорят: не верь предчувствиям, пустое это дело! А ведь как им не верить, если с Георгом и в самом деле стряслась беда. Сначала от группы не было никаких известий — но это на первых порах так и положено. Признаки неблагополучия появились, когда группа в назначенное время не вышла на радиосвязь. Не дала она о себе знать и в последующие дни. А потом поступили невеселые вести из других партизанских подразделений. По их сообщениям, гитлеровцами в районе высадки был перехвачен небольшой парашютный десант.

Все данные указывали на то, что это и была группа Георга…

В последнем письме, отправленном в Кулунду жене Катерине перед высадкой во вражеский тыл, Иван Иванович настоятельно требует от нее проявлять как можно больше заботы о семье Георга. «Заводишь тесто — им половину. Останется в подполье всего две картофелины — первую им и только вторую себе и детям!»

Глубокой ночью на большой высоте перелетели линию фронта, время от времени обозначавшуюся далеко внизу вспышками разрывов и едва заметными цепочками трассирующих пуль.

Высадка произошла в Ленинградской области, в лесном массиве, на границе обширного партизанского края.

Михаил Ассельборн прилетел туда комиссаром партизанского отряда, Иван Иванович — политруком разведывательно-диверсионной группы.

Иван Фризен

Его родина не Алтай. Он родился и вырос в Орловке, в степном раздолье, за тысячи километров от Сибири.

В этом селе с истинно русским названием жили сплошь немецкие крестьяне, потомки сектантов-меннонитов, которые, спасаясь от религиозных преследований у себя на родине, еще в восемнадцатом веке по приглашению императрицы Екатерины переселились в Россию. Проповедники меннонитов — секта названа так по имени ее основателя, голландца Менно Симонса, — отрицая некоторые второстепенные атрибуты католической веры, в то же время, в полном согласии с прочими направлениями христианской церкви, требовали от паствы смирения, кротости и покорности властям. Именно поэтому старательные, безотказные крестьяне-меннониты вполне устраивали как российских царей, так и своих разжиревших богатеев-единоверцев.

Но вот поднялся свежий ветер Октября, и всю необъятную Россию забило в лихорадке революционных потрясений. Не миновали социальные бури и немецких поселений. Люди старшего поколения, правда, долго еще продолжали заглядывать в рот меннонитским проповедникам, но молодежь уже было не удержать под гипнозом религии. Она все активнее тянулась к новой жизни.

Хотя в Орловке еще не организовался комсомол, наиболее сознательные юноши и девушки и там подняли бунт против стародавних традиций. Иван Фризен тоже был среди бунтарей. К ужасу своей родни, трудолюбивых, но темных крестьян, он наотрез отказался посещать молитвенный дом. А еще чуть позже ушел добровольцем в Красную Армию, что для меннонитов вообще представлялось неслыханным кощунством. Религиозные предрассудки строго-настрого запрещали им принимать воинскую присягу и брать в руки оружие.

Красная Армия была в те годы настоящей кузницей кадров. Неграмотные затюканные парни, ничего доброго не видавшие в жизни, к концу службы неузнаваемо преображались. Для Фризена армия тоже стала школой жизни. Здесь он получил и общую грамоту, и политическую закалку, и глубокое знание военной техники. Здесь познакомился и подружился с такими же, как он, юношами разных национальностей, населяющих Советский Союз. И когда Иван, отслужив в Киеве положенные два года в отдельном радиобатальоне, вернулся в свою Орловку, он уже твердо знал, как жить дальше.

Всего три члена партии насчитывалось в Орловке, из них двое не местных, приезжих. Иван Фризен стал четвертым. Работал он в то время бухгалтером колхоза.

Контора помещалась в Николаевке, километрах в пяти от его родного села. На работу приходилось отправляться в ранние утренние часы.

Как-то раз на дороге ему попался меннонитский проповедник. Сначала спросил о чем-то малозначащем, потом резко повернул разговор:

— Когда креститься намерен, Иоганн Фризен?

У меннонитов верующих крестят в зрелом возрасте, а не грудными детьми, как у прочих христиан. Иван даже опешил.

— Я ведь коммунист, член партии большевиков. Разве вам не известно?

— Ну и что? — спокойно ответил проповедник. — Для них ты по-прежнему будешь большевиком, а для нас — своим, меннонитом.

Вот так постановка вопроса!

— Нет, уважаемый, таким фокусам не обучен. Это у вас, верующих, господь-бог един в трех лицах, А у меня одно лицо для всех.

— Большой грех берешь на душу, Иоганн Фризен.

— Ничего, она у меня крепкая, выдюжит.

— О своей душе не заботишься — о душах стариков-родителей подумай. Ведь скоро предстанут перед всевышним.

— А они-то чем грешны? Ваш молитвенный дом по воскресеньям посещают исправно.

— Твой грех и на них ложится, Иоганн Фризен…

Тут показались первые строения Николаевки, и проповедник наконец отвязался.

На другое утро они снова встретились на проселке. Понял Иван: и вчерашняя встреча не была случайностью. Подкарауливает его проповедник.

Пошел прежний разговор, но теперь уже с упреками, укорами. И опять, как вчера, проповедник отстал от него, не доходя до Николаевки.

С тех пор проповедник ежедневно, как лучший друг, провожал Ивана на работу. Только с каждым разом становился все настырнее. Иван терпел сколько мог. То отшутится, то промолчит. Проповедник был уже в летах, а Ивана всю жизнь учили с уважением относиться к старым людям.

Но когда дело дошло до угроз, до открытой ругани в адрес Советской власти, тут он не сдержался:

— Вот что, уважаемый, еще раз услышу такое, пеняй на себя!

Тот вроде бы даже обрадовался:

— Ударишь, Иоганн Фризен?

Ведь пострадать за веру считается у сектантов-фанатиков почетом.

— Зачем? В милицию отведу. Сунут в каталажку вместе с пьянчугами и хулиганишками.

На следующий день проповедник снова ждал Ивана за Орловкой. И снова последовал за ним. Но молча, не произнося ни единого слова. А молчать — это ведь не возбраняется. За это в милицию не доставишь.

Не один день длился их психологический поединок.

Ни демонстративное молчание упорного проповедника, ни испепеляющие взгляды, которые он метал время от времени, не производили ровно никакого воздействия на Ивана Фризена. Он спокойно шел и думал о своем. А когда оборачивался и замечал все еще семенящего следом проповедника, ему становилось смешно. Нечего, видно, делать человеку! Ну, пусть, пусть…

Однажды проповедник больше не пришел.

Так и не удалось меннонитам спасти грешную душу Ивана.

Иван женился на шустрой хохотушке Катерине. Пошли у них дети. На работе тоже все обстояло хорошо. Председатель колхоза Илья Михайлович Пантюшин, двадцатипятитысячник из рабочих Донбасса, очень ценил Ивана за честное отношение к труду и сделал его, молодого еще парня, главным бухгалтером большого колхоза.

И вдруг — война!

Вдруг, но не неожиданно. «В воздухе пахнет грозой», — пелось в популярной довоенной песне. Запахло грозой уже с того времени, как власть в Германии захватил Гитлер. Испания, Австрия, Чехословакия, Польша… Все ближе и ближе к границам СССР. Никого не успокоил и пакт о ненападении, заключенный с фашистской Германией. Все прекрасно понимали: это лишь временная отсрочка.

Коммунист Иван Фризен давно и окончательно определил свое отношение к грозящей беде. Его родина — Советский Союз. Он — советский немец. На немецком языке это звучит даже еще более определенно, чем по-русски: «совьетдойчер». Единым словом, слитно и неразрывно. Если Гитлер нападет на СССР, он будет с оружием в руках защищать свою страну. Это его долг советского патриота, интернационалиста, коммуниста, сознающего правое дело своей партии, своего класса. Именно класса! Потому что, кроме Германии Гитлера, есть Германия Маркса и Энгельса, Германия рабочего вождя Эрнста Тельмана.

В первые же дни войны, когда радио донесло вести о наших начальных военных неудачах, он решительно заявил военруку колхоза Бондаренко:

— Хочу на фронт! Отправляйте!

— А ты хто по вийсковой специальности?

Бондаренко всегда улыбался, и трудно было у него понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно.

— Радист, вы же знаете.

— А радистов зараз нэ трэба. Танкисты потрибни, авиатори, пехота — ногам работа…

— Могу и в пехоту.

— Да ну?! Тогда дай тильки часу, пидемо вкупи. Я ведь тэж пешкодрал, по-научному инфантерист… Чего посмурнив? Чи компания моя тоби нэ до сердця?..

Бондаренко-то действительно вскоре отправился на фронт. А вот Ивану Ивановичу пришлось отправляться совсем в другую сторону.

Позвал его к себе в кабинет председатель колхоза Илья Михайлович Пантюшин. Проверил, крепко ли прикрыта дверь.

— Очень неприятная новость! — лицо хмурое, брови сведены на переносице. — Не знаю, как и начать… Одним словом, пришло указание переселить всех наших немцев в глубь страны… Погоди! — остановил жестом рванувшегося было к выходу Фризена. — Жаловаться бесполезно: указ правительства!.. Сам не могу понять в чем дело. Странно и необъяснимо все это для меня. Но факт остается фактом и никуда от него не деться. Говорю тебе первому, никто еще не знает. Готовься сам, семью подготовь… А верю я тебе, как себе, — помолчал недолго, кашлянул в кулак. — Остаюсь здесь работать в подполье, в составе боевой группы. Отец с матерью и не чуют, жене тоже никогда не скажу — не дано мне такого права. А ты — знай!

Понял Фризен — этим самым ему предоставлено доказательство самого высокого доверия, какое только может оказать коммунист коммунисту.

Спустя много лет приезжал Иван Иванович в родную Орловку, пытался отыскать своего председателя. Расспрашивал о нем старых знакомых, побывал в райкоме партии, даже архивные документы поднимал. Нигде никаких следов! Погиб ли в подполье под чужим именем, жив ли остался и переехал после войны в другие края — никто не знает.

…Алтайские степные просторы встретили переселенцев ранними заморозками да пронзительными порывистыми ветрами. Вот она какая, Сибирь!

Надо было готовиться к зиме на новом месте. А в семье — шутка сказать! — четверо малых ребят.

Все заботы о них пришлось взять на себя Катерине. Потому что Ивана Ивановича поздней осенью сорок первого призвали в армию. В армию! Работа на строительных объектах в глубоком тылу — вот его армия. Разве об этом он думал, когда длинными вечерами с горечью и болью вслушивался возле хрипящей черной тарелки в тревожные сводки Совинформбюро.

Один за другим Иван Иванович подавал рапорты с требованием отправить его на фронт. Коммунист, ворошиловский стрелок, отлично работает на рации — неужели для него не найдется подходящего дела!

Вызвали к начальству, убеждали, что строительство в тылу тоже очень даже подходящее дело — и отказывали. Он возвращался расстроенный к себе в командирскую землянку — к тому времени Фризен уже числился начальником стройотряда. Доставал чистый лист бумаги и принимался за очередной рапорт.

Так продолжалось до тех пор, пока в расположении стройбата не появился однажды незнакомый высокий прихрамывающий майор.

После короткого разговора с командиром он вызвал к себе Фризена.

— Вот вы все проситесь на фронт, — майор потряс пачкой рапортов.

— Так точно!

— А если не на фронт?

— Не согласен!

— Дело важное и нужное.

— Не согласен!

— За линию фронта…

— За линию?!.

Так Иван Иванович и появился в городке.


Из записи беседы автора повести с И. И. Фризеном.


А в т о р. Иван Иванович, очень многие наши читатели, причем самых разных возрастов, как говорится, от пенсионеров до пионеров, по книгам, кинофильмам, по воспоминаниям военачальников в целом хорошо представляют себе деятельность партизан в годы Великой Отечественной войны. Не скажете ли, что отличало отряд, в котором пришлось действовать вам, от обычных, если можно применить это слово к необычным условиям борьбы в тылу врага, партизанских отрядов?


И. И. Ф р и з е н. Как сам отряд, так и составлявшие его группы назывались разведывательно-диверсионными. Это название точно отражало две наши главные задачи: разведка и диверсия. Причем основной упор, особенно в первый период, делался на разведке. Нас высадили неподалеку от Пскова. Здесь, через леса и болота, проходила стратегическая железная дорога от Варшавы к Ленинграду. По ней шло снабжение гитлеровских войск, осаждавших Ленинград.


А в т о р. И ваш отряд должен был помочь советскому командованию определить, что именно посылают фашисты к Ленинграду?


И. И. Ф р и з е н. Совершенно верно. Сколько и каких грузов ежедневно проходит по этой дороге — она называлась Варшавской. Сколько орудий? Сколько танков? Сколько вагонов с живой силой? Иметь точный ответ на эти вопросы означало разгадать замысел противника на одном из важнейших фронтов Великой Отечественной войны.


А в т о р. А как же диверсии?


И. И. Ф р и з е н. Диверсии тоже проводились, но только в той степени, в какой они помогали или, по крайней мере, не мешали выполнению основной нашей задачи.


А в т о р. И еще такой вопрос, Иван Иванович. В чем заключались в этих условиях ваши обязанности как политрука группы?


И. И. Ф р и з е н. Ну, прежде всего, в проведении политико-воспитательной работы, рассказывать партизанам содержание сводок Совинформбюро, проводить беседы о положении на фронтах… (Пауза.) Вообще-то говоря, вы этим самым вопросом угадали, что называется, прямо в шляпку гвоздя! Да, сводки, да, беседы. Меня так ориентировали, когда мы находились в лесном лагере, я и сам поначалу так считал. А потом выяснилось, что главным для партизанского политрука является вовсе не это…

Что для политрука главное?

Фашистских солдат было двое. Один высокий, сутуловатый, с мрачным недовольным лицом. Другой — намного пониже ростом, розовощекий рыжий крепыш. Размахивая для равновесия автоматом, он все пытался идти по рельсе, но то и дело соскакивал с нее и хохотал. Второй, мрачный, поглядывая с опаской по сторонам, твердил: «Брось, слышишь, брось!» Но крепыш все не унимался.

Его громкий смех продолжал доноситься сюда, к кустарнику, метрах в десяти от железнодорожного полотна и тогда, когда оба солдата уже скрылись за поворотом пути.

Иван Иванович облегченно перевел дух:

— Фу-у…

— Что так? — шепотом спросил руководитель группы Андрей Дмитриевич Проценко и чуть заметно усмехнулся; неужели подумал, что политрук струсил! — Привыкай, привыкай, то ли еще будет!

Иван Иванович досадливо поморщился:

— Да нет!.. Еле удержался, чтобы на спусковой не нажать. Ходят, гады, как у себя дома.

— То-то и оно! — сразу нахмурился Андрей Дмитриевич. — Мишень словно на стрельбище. А ребята наши что порох. Один не выдержит — и готово дело. Все раскрыто!.. Вот тебе, Иван Иванович, и работа. Разъяснишь личному составу…

С самого рассвета руководитель группы вместе с политруком производили рекогносцировку. Задача вроде бы совсем простая, пересказать ее можно в нескольких словах. Выйти к линии железной дороги и отыскать укромное местечко, откуда разведчики будут следить за движением поездов.

Вот и все!

Но как это сделать, если все подступы охраняются отборными, специально натренированными для этой цели фашистами?

Если чуть ли не через километр натыканы вышки с пулеметами и прожекторами, дзоты и доты, простреливающие все мало-мальски подозрительные места?

Если по железнодорожному полотну непрерывно курсируют такие вот вооруженные до зубов патрули, да еще нередко с яростными, натасканными на человека псами, рвущимися с поводка? И не выстрели в них, не дай бог, подумать об этом не смей!

Долго искали, пока не обнаружили наконец этот лесной клин. Правда, до самой дороги он не доходит. Деревья тут вырублены, между опушкой и кустарником, где они залегли, открытое пространство. Но, к счастью, довольно высокие пни и ложбинка от насыпи до самых кустов…

Нет, ничего, подходящее место.

Они еще понаблюдали некоторое время за патрулями, определяя время, которое тем нужно, чтобы не спеша дойти до границы своего участка и повернуть назад. Все вроде бы складывалось благополучно.

Скрытно, по ложбинке, ползком пробрались обратно в лес.

— Что ж, откладывать не будем, сегодня же и начнем, — руководитель группы встал, отряхнулся. — Вечером радиосвязь с центром, передадим первое донесение.

— Кого думаете назначить в секрет? — спросил Иван Иванович.

— Кого?.. Назначать не буду. Самих хлопцев спросим. В добровольным порядке.

Но когда на базе, в лесу, возле щелястой, с полуободранной крышей заброшенной риги, километрах в шести от железной дороги, Андрей Дмитриевич собрал группу, в кратких словах поставил задачу и вызвал добровольцев, у всех вытянулись лица.

— Ну? — поторопил Проценко.

Никто не откликнулся. Партизаны, в основном молодежь, недоуменно переглядывались, пожимали украдкой плечами.

— Значит, лежать? — уточнил кто-то.

— Лежать.

— Вагончики пересчитывать?

— Да, считать вагоны.

— И все?

— Мало тебе, ага?

— А фашисты если? Срезать можно?

— Я тебе срежу! Предупреждаю: если кто выстрелит, ответит как за срыв боевой операции… Ну так кто же?

Молчание угрожающе затягивалось.

И тут встал Фризен:

— Если разрешите, товарищ руководитель группы, первым в секрет хотел бы пойти я.

По лицам увидел — удивились. И, пожалуй, больше всех других руководитель группы. Но возражать не стал…

И вот Иван Иванович снова на том же месте, что и утром, в кустах у железнодорожного пути. Только теперь уже не в качестве командира, производящего рекогносцировку. Теперь он разведчик, выполняющий боевое задание.

Загудели, защелкали рельсы. Приближался первый его железнодорожный состав. Смешанный. Теплушки, платформы, почему-то со щебнем. Два пассажирских вагона с выбитыми окнами. Цистерны. Снова щебень… Главное, запомнить, сколько чего.

Вслед за составом проследовали патрули. Не та утренняя пара. Пат и Паташон. Эти оба одинакового роста, уверенно и четко вышагивают по шпалам. Хорошо, пса с ними нет. Хотя и пес вряд ли что учует. Позади лес, он придерживает ветер, запахи не выносятся на полотно. В этом отношении место выбрано очень и очень удачно.

А вот лежать холодно. Очень холодно! Уже глубокая осень, стылая земля. Надо сказать ребятам, чтобы обязательно брали с собой плащ-палатку, даже две… И, главное, все время в одной позе. Шевелиться нельзя, опасно. У патрулей бинокли. Могут издалека засечь движение в кустах.

Опять рельсы вздрагивают, стучат. Состав. На этот раз платформы не со щебнем. На них нечто, крытое брезентом. Ага, орудия — вон высунулось дуло. Пушки, калибр семьдесят пять миллиметров. По два орудия на платформе. Три платформы, пять, двенадцать, четырнадцать… И теплушки с фашистской солдатней. Три, пять, семь…

На последней, обложенной мешками с песком платформе — зенитки в полной боевой.

Артиллерийская часть. Следует к осажденному Ленинграду…

Ко времени, когда позади раздался шорох и подползла смена, Иван Иванович прямо-таки окоченел. Кое-как добрался по-пластунски до леса, попрыгал там, пытаясь согреться. Зуб на зуб не попадал. А что же будет, когда заладят дожди? А зимой?

На базе подробно доложил Андрею Дмитриевичу об увиденном. Тот торопливо записывал при свете карманного фонарика. Подходило время радиосеанса, а надо было еще успеть зашифровать.

— Молодец, политрук! — похвалил. — Данные стоящие.

Молодой чернявый паренек по имени Миша, который, насторожив уши, околачивался тут же поблизости, понесся к остальным партизанам с новостью:

— Братцы! Политрук полк артиллерийский засек! Братцы!..

Иван Иванович поморщился недовольно:

— Трепач!

Хотел пойти, утихомирить, но руководитель группы остановил:

— Не надо. На сей раз эта его трепатня на пользу. Иди-ка ты лучше, Иван Иванович, в ригу, согрейся. Синий весь, лица на тебе нет, а я там костерок развел.

Потом, когда вернулся после сеанса радиосвязи и, присев на корточки, прикурил от головешки, разворчался незлобиво:

— Хоть бы спасибо сказали, чертяки! Дождешься от них, ага! Давай и давай — вот и все их спасибо.

Руководитель группы долго еще честил неблагодарный центр. Но Иван Иванович уже неплохо изучил его и чувствовал по тону — доволен.

— Знаешь, Иван Иванович, — вдруг повернул круто, — ты вот в секрет ушел, а я все думал: и чего это он вдруг вызвался? Да я бы любого назначил — и дело с концом. Нет, взял политрук почему-то и сам вызвался, А?

— Так уж получилось.

— Невзначай?

Иван Иванович промолчал.

— Значит, невзначай?.. Я так и подумал, — хитро прищурился Андрей Дмитриевич. — Невзначай — а ведь до чего кстати… Не понимаешь? Ребята все в бой рвутся, ага? Подрывники, диверсанты, стреляют в самое яблочко, ага? А тут вроде бы даже и не боевое дело. Лежи себе полеживай, считай себе посчитывай. Ну что это такая за война для них, молодых, горячих? А вот раз уж сам политрук вызвался — тут положение меняется в корне, ага?.. Молчишь? Ну молчи, молчи!

— Товарищ руководитель группы, у меня два практических предложения. — Иван Иванович чувствовал себя неловко, словно его поймали на чем-то нехорошем, и поторопился сменить тему разговора. — Можно сказать?

— Ну давай, давай!

— Первое. На одну только память надежда в секрете плохая. Когда эшелон однородный — еще куда ни шло. А смешанный — попробуй запомнить, сколько всего и с чем.

— Записывать надо, Иван Иванович. Понятное же дело!

— А сколько у нас с вами бумаги? У меня блокнот, наполовину исписанный, у вас. А еще?.. У кого что было, все скурили. И карандаши. Раз, два и обчелся… Мелочь, конечно.

— М-да! — руководитель группы озадаченно почесал затылок. — Мелочь-то мелочь, а как не станет чем писать… Придется добывать, причем срочно… А еще что?

— Местечко я другое присмотрел. Чуть левее. Здесь чем неудобно? Ровное место, трудно вагоны считать, только успевай головой вертеть. А там поворот и взгорок, поезд замедляет ход… Ох! — подхватился Иван Иванович. — Который теперь час?

— Скоро одиннадцать.

Иван Иванович отбросил одеяло, под которым согревался и никак не мот согреться после многочасового лежания на сырой земле.

— Куда?

— Сводка Совинформбюро!

— Ничего не случится, если пропустишь разок… Ладно, я радисту скажу, он послушает.

— Нет, так не годится. Я политрук, а не он. Мне самому надо. Вы ведь рядом были, когда комиссар наказывал перед высадкой: «Пропаганда и агитация среди личного состава — вот твоя первейшая обязанность».

— Это-то я слышал. Но слышал я и другое. Как Мишка орал: «Братцы, политрук артполк засек!»

— Ну и что?

— А то, что с главной обязанностью политрука у тебя полный порядок… А ну, лежи, лежи и грейся, кому сказано? Очень ты мне нужен хворый! — и руководитель группы чуть ли не силой снова уложил Ивана Ивановича на кучу еловых лап, заменявших постель…

Сводку Совинформбюро Иван Иванович все-таки прослушал сам. На следующий день, в шесть часов утра. С нее, со сводки, начинались во время войны все утренние передачи московского радио.

Операция «Лошади»

Наблюдение за Варшавской железной дорогой стало повседневной работой партизанских разведчиков. Сведения собирались непрерывно. Днем и ночью. При солнце и в непогоду. Круглыми сутками. Неделями. Месяцами.

В секрет ходили по двое. Смены стали производить реже, чем вначале: малейшее движение возле железнодорожного полотна, едва приметный след на тропинке настораживали гитлеровцев. Было замечено, например, что подковки на обуви выдают врагу пути передвижения партизан. Обнаружив в грязи «русс-каблук», патрульные немедленно поднимали тревогу.

Один из двоих разведчиков, по крайней мере, раз в сутки, незаметно выбирался из тайного убежища и доставлял собранные данные в заранее условленное место: засовывал в незаметное дупло дерева на обочине или клал под придорожный камень. Оттуда сообщения разведчиков забирал партизанский связник из местных жителей и переправлял на базу группы. А там собранные в разных местах разведывательные данные сводились воедино, зашифровывались и без промедления передавались в эфир — оперативные сведения лишь тогда представляют собой ценность, когда они своевременно попадают в штабы для обработки и анализа.

Фашисты нередко производили тщательное прочесывание всей территории вдоль линии железной дороги. Чаще всего их побуждали к этому диверсии, совершаемые соседними партизанскими подразделениями. Там, в отрядах, торжествовали: операция удалась, пущен под откос паровоз и столько-то вагонов. А разведчики из группы Фризена, чертыхаясь, едва уносили ноги, чтобы потом, после прочесывания, под покровом ночной темноты снова пробираться к своим «лежбищам», стараясь ни малейшим шорохом не насторожить патрулей.

Время от времениразведчиков заменяли, и они возвращались на базу. Считалось — для отдыха. Но после вынужденного многодневного лежания людям требовался не отдых, а активные действия. Они рвались в бой, и нельзя было отказать им в этом.

Осенью сильно развезло дороги. Стало невероятно трудно добираться до разбросанных на большой территории «почтовых ящиков» — тайников с донесениями разведчиков. Да и зима на носу с ее метелями и глубоким снежным покровом — попробуй-ка походи пешком! Словом, требовался транспорт. А о каком транспорте, кроме лошадей, могла идти в тех условиях речь?

С помощью своих добровольных помощников из числа местных жителей руководство группы установило, что на окраине ближнего поселка находятся конюшни, в которых содержатся лошади какого-то транспортного подразделения вермахта. Сытые, ухоженные кони, вполне пригодные для задуманных дел.

Одна закавыка: как их взять? В поселке большой гитлеровский гарнизон, конюшни хорошо охраняются.

В разработке боевого плана приняли участие наиболее опытные партизаны, в их числе Т. С. Попруженко, которому принадлежали главные идеи операции. Высказал дельные мысли и Иван Иванович Фризен. К тому времени он уже полностью освоился в новой обстановке, да и его тоже успели полюбить в отряде. В трудных обстоятельствах люди познаются быстро. Партизанам пришлись по душе рассудительность и спокойная выдержка не слишком разговорчивого, зато твердого на слово политрука.

Основная роль в операции «Лошади» отводилась Пете-моряку (П. А. Синицын), высоченного роста и могучего телосложения партизану в постоянной, в жару и мороз, кожаной тужурке и морской тельняшке, которую он заносил до дыр. Петя-моряк и с ним еще несколько человек должны были осторожно подкрасться к самым конюшням, снять внутри часовых и выгнать лошадей. Другой части партизан поручалось обезвредить отдыхающих фашистских караульных, которые размещались в двух маленьких домишках чуть в стороне от конюшен, ближе к лесу.

Одной из групп участников операции было поручено командовать Фризену. Политический работник у партизан должен агитировать не столько словом, сколько личным примером — это стало непреложным правилом.

Было условлено начать операцию в два часа ночи. Первым должен был вступить в действие Петя-моряк. Как только на конюшне раздадутся его выстрелы, Фризен со своей группой забросает гранатами домишки охраны.

Поначалу все шло хорошо. Фризену и его людям, почти сплошь молодым ребятам, удалось подобраться к кустам возле домиков и залечь в ожидании выстрелов.

И вдруг собака! Откуда только взялась — ведь о ней никто не предупредил! Маленькая, но брехливая. Заливается звонким визгливым лаем. Сейчас всех всполошит.

Ребята шепчут встревоженно:

— Иван Иванович, надо начинать!

— Рано.

— Этот брехун нам все сорвет!

— Не можем. Не подошла еще наша очередь. А пес все не унимается.

— Иван Иванович, давайте атаковать!

— Нет, рано! Сказано: дождаться первых выстрелов. Может, они еще там не готовы. Начнем атаку, насторожим часовых. Как тогда Петя-моряк с ними справится?

Проклятая собака лает и лает, не переставая. Наконец из домика вышел полуодетый солдат.

— Ну что? — спросил по-немецки собаку. — Блохи заели?

Та подбежала к нему, стала вилять хвостом. Но лаять не прекращала, то и дело поглядывая в сторону кустов.

Солдат постоял на пороге, прислушался. Потом пошел в домик и тут же возвратился, на этот раз с автоматом.

Один из бойцов приподнялся на локтях — сейчас вскочит.

— Куда? — Иван Иванович с силой пригнул его к земле.

— Да не видите, что ли! Открыты мы! Сейчас стрелять будет!

— А я говорю: ждать!

Солдат действительно стал стрелять: не целясь, наобум, в разные стороны. Наступившая после очередей тишина его, видно, успокоила. Он протяжно зевнул, почесал грудь, бросил коротко: «Глупости» и пнул собаку, которая на время стрельбы испуганно забилась в какую-то щель под домом, а теперь выскочила снова и остервенело принялась за прежнее.

Получив пинок, она обиженно взвизгнула и опять уползла под дом. Свое, мол, дело сделала, хозяев предупредила, а если они не вняли да еще бьют, то она уже за все дальнейшее не в ответе.

А солдат вернулся в дом и стал возиться с дверью. Что-то у него там не ладилось с запором.

И в это время услышал Иван Иванович: цокают копыта по деревянному настилу. Лошадей из конюшни выводят!

А где же выстрелы?

Поднял людей. Бегом, не таясь, бросились к домикам. Зазвенели стекла, в окна полетели гранаты…

И назад в лес, к месту, где была условлена встреча. А там уже люди Пети-моряка дожидаются. И с ними двадцать лошадей — по числу принимавших участие в операции бойцов.

— По коням! Скорей! В поселке гарнизон подняли по тревоге.

Дорогой выяснилось, почему так и не услышали выстрелов с конюшни. Оказывается, не в кого было стрелять. Двое фашистских часовых, как только увидели неожиданно выросшую возле них могучую фигуру, тут же задали стрекача. Петя-моряк и выстрелить не успел.

— А без толку сотрясать воздух я не привычен, — басил он смеясь. — Нам, разведчикам, реклама ни к чему.

Те партизаны, которые в напряженном ожидании лежали рядом с Иваном Ивановичем возле домишек охраны и все порывались начать атаку, возбужденно хохотали потом у неяркого ночного костерка:

— Ай да политрук! Я, понимаешь, за гранату, а он: не спеши хватать, сначала оботри руку!

Молодым горячим парням Иван Иванович в его тридцать два года казался, наверное, чуть ли не стариком из-за своей неизменной выдержки и спокойствия.

Зато именно эти свойства характера сблизили Ивана Ивановича с руководителем группы. Особенно после случая, едва не стоившего жизни им обоим.


Из единственного письма И. И. Фризена жене, которое ему удалось переправить самолетом на Большую землю:

«…Идет у нас размеренная армейская жизнь. Все по распорядку — никаких отклонений. Едим три раза в день, точно по столовскому графику. Кормят сытно, но, скажу прямо, Катя, твои домашние обеды куда вкуснее.

Со сном у нас тоже как положено в армии: спим от отбоя до подъема, да еще днем прихватываем. Так полагается: мертвый час. Ребята говорят, ночью сильно псы брешут, спать мешают. Только я их все равно не слышу. Ты же мой сон знаешь…»

Послано в конце 1943 года.

Сон на снегу

Это произошло 28 декабря 1943 года — тот день Андрей Дмитриевич Проценко запомнил навсегда.

Накануне он вместе с Фризеном поехал в розвальнях в одну из ближайших деревень партизанского края получать продовольственные наряды у руководящей тройки, которую возглавлял секретарь местного райкома партии. Был заведен твердый порядок: партизанские отряды и группы, базировавшиеся на территории района, не имели права самостоятельно реквизировать продовольственные запасы у населения для своих нужд — лишь по нарядам тройки. Это позволяло избегать всяких несправедливостей и обид и, кроме того, давало возможность распознавать шайки разного рода мародеров и уголовников. И лжепартизан тоже. К тому времени гестаповцы стали создавать из своих подручных и полицаев лжепартизанские отряды, чтобы те восстанавливали местное население против настоящих партизан, а попутно выявляли бы преданных Советской власти людей.

В райкоме посланцев партизанской группы встретили по-братски. И нарядами на продовольствие снабдили, и валенками с тулупами, так необходимыми наблюдателям в условиях зимы, и даже чрезвычайно дефицитным по тем временам спиртом. А потом, когда со всеми хозяйственными делами было покончено, предложили… помыться в бане.

Это было великолепно! Долгие месяцы в лесу, в тесных, грязных, закопченных землянках, днем и ночью в одежде — и баня! Самая настоящая домашняя деревенская русская баня с огромным котлом кипящей воды, с каменкой, с духовитыми березовыми вениками!

Они оба парились чуть ли не до потери сознания. А потом, когда наконец далеко за полночь, изнеможенные, совершенно без сил, выползли из бани, их ждал еще один сюрприз: настоящий довоенный ужин. Тарелки, вилки, стаканы — мать честная! Они уже позабыли о существовании подобных вещей.

На следующий день, 28 декабря, едва только забрезжил рассвет, выехали на базу группы в тяжело груженных санях. Ехали в прекрасном настроении. Без конца шутили, веселились, подзадоривали друг друга, вспоминая вчерашнюю баню.

И на опушке леса нарвались на засаду! Чуть было не просмотрели: притаившиеся фашисты лежали в маскхалатах.

Хорошо еще, что у кого-то в засаде сдали нервы и он раньше времени нажал на спусковой крючок автомата. Затрещали выстрелы, пули просвистели высоко над их головами.

Пришлось бросить и коня, и розвальни, и позарез нужные тулупы с валенками и спасаться бегством. Скатились кубарем под косогор, побежали низом по оврагу. Затем, увидев протоптанную тропинку, свернули на нее.

Были сзади и стрельба, и крики: «Хальт! Хальт!» Но далеко в лес преследователи углубляться не стали. То ли побоялись, то ли догнать не смогли и потеряли из виду.

Через какое-то время тропинка вывела на лысый холмик. За ним мирно вился дымок — чье-то жилище, пасечника или лесного обходчика.

Они, уверенные, что ушли от преследования, стали быстро подниматься в гору. Но тут на тропинке неожиданно появилась бабка, державшая у груди малого внучонка, и отчаянно замахала свободной рукой: не ходите сюда!

Сразу же раздался картавый голос:

— Матка! Эй, матка! Куда шла? Давай здесь! — и громкий смех.

Фашисты! Целый взвод или еще больше. Тут же, за пригорком, метрах в десяти-пятнадцати.

Руководитель группы и Фризен бухнулись в снег и, не сговариваясь, поползли по-пластунски в сторону от тропинки. Главное — укрыться негде, место совершенно голое. Лишь поближе к вершинке метель намела невысокие гряды.

Пришлось залечь за ними.

Двое фашистских солдат с ведрами в руках прошли по тропинке. Впереди плелась бабка, показывала, видно, где вода.

Вернулись обратно с полными ведрами. Пошли снова. Потянуло запахом жареного сала. Плакал ребенок. Солдаты смеялись, пели крикливую песню про какую-то Эрику.

По-видимому, расположились они здесь надолго. Уйти было невозможно. Фашисты расхаживали группами, курили, бегали за водой к речке, дурачились, гоняясь друг за другом.

Просто удивительно, что их так и не обнаружили.

Руководитель группы лежал, сжав в застывшей руке «ТТ». Он рассказывал потом, что всю свою жизнь перебрал за эти мучительно долгие часы. Родню вспомнил, с каждым мысленно попрощался.

И тут заметил, что у лежавшего за ним политрука закрыты глаза, Сразу забеспокоился. Что с ним? Не попала ли ненароком шальная пуля?

Окликнул едва слышным шепотом:

— Э! — и тихонько толкнул валенком в плечо. Тот открыл глаза, посмотрел удивленно:

— Что такое?

— Ничего, ничего!..

Слава богу, жив!

Они уползли с пригорка в овраг лишь с наступлением темноты. Чуть ли не полсуток пролежали без движения на снегу, под самым носом у фашистов.

По дороге на базу, едва придя в себя от пережитого, Андрей Дмитриевич спросил:

— Ты, Иван Иванович, уж не спал ли там, на снегу, когда я тебя окликнул?

— Ну что вы! — хмыкнул Фризен. — Холодно очень, никак было не уснуть. Так, подремывал малость.

— Да-а… — руководитель группы удивленно крутнул головой. — Сон у тебя, видать, хороший.

— Вообще-то не жалуюсь… — и признался: — Ночью после бани очень хотелось как следует выспаться, но из-за затянувшегося угощения не пришлось. Неудобно ведь выйти из-за стола и завалиться на койку — еще обидишь гостеприимных хозяев.

Свои и чужие

С тех пор руководитель группы стал все чаще поручать своему политруку проведение боевых операций. Он знал: срывов или нежелательных отклонений от намеченного плана Иван Иванович не допустит. На него можно смело положиться.

А дел с каждым новым днем становилось все больше и больше.

В январе сорок третьего Красная Армия перешла в наступление под Ленинградом. Затем последовали мощные удары по противнику у Старой Руссы и Невеля.

Эти районы находились в непосредственной близости зоны действия отряда. Одного только сбора разведывательных сведений стало теперь недостаточно. Для того чтобы помочь наступающим войскам, партизаны развернули свое «малое наступление» — широкую диверсионную деятельность.

На первый план вышла теперь война на рельсах. Дня не проходило без того, чтобы в воздух не взлетал эшелон с боеприпасами, техникой либо солдатами врага.

Особое место заняли боевые операции, которые партизаны окрестили «концертами». Охрана железнодорожных путей ввиду близости фронта еще более усилилась, и подрывникам стало почти невозможно незамеченными подбираться к полотну. Тогда стали применять совершенно иную тактику. Группа, разделившись на две части или взаимодействуя с другой партизанской группой, производила одновременный налет на соседние железнодорожные станции. Там завязывались бои с фашистскими гарнизонами. Патрули с участка между станциями, заслышав перестрелку, спешили на помощь к своим и оголяли путь. А этого только и ждали подрывники, укрывшиеся где-нибудь возле насыпи.

«Концерт» чаще всего длился минут пятнадцать-двадцать, редко больше получаса. Но и за это короткое время подрывники успевали уничтожить рельсы на достаточно большом протяжении. Надолго прерывалось движение поездов.

Пока гитлеровцы доставляли ремонтно-восстановительные поезда и чинили путь, на станциях скапливались воинские эшелоны. Оставалось только разведать, где их побольше и груз поважнее, и сообщить по рации в штаб. Прилетали самолеты. Ожесточенная бомбежка завершала боевую операцию.

Когда же наконец ценой больших усилий путь удавалось привести в порядок, следовал новый «концерт», уже совсем в другом месте, с таким расчетом, чтобы движение воинских эшелонов на Варшавской дороге хоть где-нибудь да застопорилось.

Гитлеровцы долго и тщетно искали противоядия против таких молниеносных ударов. Им пришлось создавать специальные мобильные отряды — за счет пополнений, предназначенных для фронта. Но и это помогало лишь отчасти. Теперь партизаны проводили один за другим несколько мелких отвлекающих налетов, а когда гитлеровские мобильные отряды ввязывались в бой, следовал главный удар совсем в другом месте.

Этот вид боевой деятельности требовал от партизан не только высокой организованности, но и постоянного пополнения своих рядов. Налеты на сильно укрепленные станции не обходились без значительных потерь.

Разведку тоже стали вести иными методами. Хотя наблюдение за железной дорогой по-прежнему оставалось главным источником информации, оно дополнялось сведениями, полученными и от добровольных помощников партизан из числа мирных жителей, и добытыми другими путями.

Таким вот образом поступило однажды в группу сообщение, на первый взгляд, совершенно безобидное.

На одном полустанке, не на полустанке даже, а на остановочном пункте, где и фонаря-то доброго нет, внезапно притормозил, лязгнув буферами, эшелон с ранеными, следовавший из-под Ленинграда. С подножки одного из вагонов соскочил приметный здоровенный обер-лейтенант и махнул рукой машинисту. Состав, набирая скорость, двинулся дальше, а обер-лейтенант неспешно зашагал в сторону лесной деревушки вблизи полустанка.

Вроде бы рядовой, ничем не примечательный случай. Но партизанские разведчики насторожились. Что за обер-лейтенант? Почему один, без всякой охраны, да еще заявился таким необычным способом?

Запросили своего человека, работавшего на соседней большой железнодорожной станции, откуда следовал эшелон. Может быть, ему что известно?

Оказалось, известно. Обер-лейтенант этот — немецкий снабженец. Его контора занимается продовольственными делами, обеспечивает лесом строительство военных объектов. Обер-лейтенант нередко разъезжает по окрестным деревням и лесхозам на своем служебном, покрытом уродливыми желто-зелено-коричневыми пятнами «фольксвагене». Но в тот день в машине забарахлил мотор. Обер-лейтенант, передав «фольксваген» в распоряжение механика из комендатуры, явился на станцию и потребовал, чтобы его посадили на ближайший же поезд в сторону Пскова. Партизанский связник сам бегал договариваться с машинистом, чтобы тот попридержал состав на нужном офицеру полустанке.

Вот и все.

Но опять-таки оставалось много неясностей. Разведчики ломали себе голову, чтобы в них разобраться, Если обер-лейтенант снабженец, то почему он не связался со старостой деревушки, как это обычно делалось? И вообще, в деревне его никто не видел. Что же он заготавливал, этот продовольственных дел чиновник? Может быть, снабженческими делами он занимается только для маскировки, а главное для него совсем другое? Скажем, тайные встречи с предателями, помогавшими оккупантам? Поступали же из разных мест тревожные сообщения о строго законспирированных свиданиях на явочных квартирах каких-то фашистских чинов с местными жителями. Уж не создается ли гитлеровцами разветвленная агентурная сеть на случай вынужденного отступления?

Вот какой клубок размотался от замеченной наблюдательным человеком случайной остановки поезда на полустанке.

Наиболее точно ответить на беспокоившие партизан вопросы мог бы, конечно, сам обер-лейтенант. Но как до него добраться?

В снабженческой конторе, где заворачивал делами обер-лейтенант, работала девушка, помогавшая партизанам. Правда, для спесивого начальника она была нулем без палочки, мельчайшим винтиком, ничтожеством, на которое он не обращал решительно никакого внимания. Но проблеск надежды все же появился. Что если эту ниточку потянуть поэнергичнее?

И привлекательная девушка-конторщица стала все чаще улыбаться своему шефу, вздыхать, строить ему глазки…

В это же время произошла неприятность. Тот самый партизанский связник, который работал на станции, попал в поле зрения местной гитлеровской контрразведки. Он заметил за собой настойчивую слежку. Подозрительные личности, угощая конфетами его малолетних детей, расспрашивали их, с кем папка встречается, не ночуют ли у них дома чужие. Все указывало на то, что не сегодня-завтра его могут взять, и надо помочь ему быстрее исчезнуть со всей семьей из станционного поселка.

Томные вздохи молоденькой служащей сделали в конце концов свое дело. Обер-лейтенант милостиво согласился помочь ей перевезти на квартиру кое-какие вещички, которые она собиралась купить на барахолке.

Поздним вечером, когда кончалась служба в конторе, за входной дверью домика, где жила мнимая воздыхательница, к встрече долгожданного гостя приготовились двое партизан. А остальные расположились в соседнем дворе живописным деревенским табором: две повозки, оживленно беседующие безобидные мужички, бабы, детишки.

Возможно, именно эта мирная картина успокоила осторожного обер-лейтенанта. Словно что-то подозревая, он сначала беспокойно потоптался возле крыльца, но потом, решившись, все же вошел в дом.

Бугаистого гитлеровца с кулаками-кувалдами взяли на удивление легко и просто. Его спутница, шутя и кокетничая, стала помогать ему снимать шинель, да и чуть попридержала руки, когда тот стягивал рукава. Этого короткого мгновения вполне хватило, чтобы нежданные посетители успели представиться ему и вежливо попросить не волноваться. Он даже к пистолету потянуться не успел, только выругался с досады.

Дождались темноты, и обе подводы выкатили со двора. На одной следовал связник с семьей и пожитками, Другая под ворохом сена везла добычу — спеленутого, как младенца, обер-лейтенанта. Руководивший операцией И. Н. Никуличев то и дело озабоченно ворошил сено. Больше всего он опасался, что их пленник, не дай бог, задохнется и тогда придется отвечать за него не только перед своим непосредственным руководством, но и перед начальством повыше.

Обер-лейтенант со звучной фамилией Карл фон Колленбах оказался важной птицей. Он очень многое знал о строящейся новой оборонительной линии гитлеровцев. За пленным офицером прислали из советского тыла специальный самолет. До того никто еще не удостаивался такой чести.

Партизаны, принимавшие участие в операции, ходили грудь колесом. Да и вообще, все в группе торжествовали: «Ай да мы! А еще говорят: абвер, абвер. Да он, этот хваленый абвер, в подметки нам не годится!»

И чуть было не поплатились за свое легкомыслие. Ничто так не опасно на войне, как недооценка врага. А капитан Шредер был очень даже опытным противником.

«Спаситель»

Ночную тишину станционного поселка взорвал грохот солдатских сапог. «Раззия» — повальные обыски и аресты!

Утром партизаны недосчитались многих тайных помощников, которых, как оказалось, сумела выследить фашистская контрразведка.

Чтобы наладить нарушенные этой массовой полицейской акцией связи, необходимые партизанам как воздух, пришлось срочно посылать в поселок своих людей. Не тут-то было! Фашисты усилили охрану и никого не подпускали со стороны леса. Стреляли, убивали, а если кому-то и удавалось прорваться, арестовывали в самом поселке — и прямым ходом в абвер или в гестапо.

Группа Фризена потеряла сразу четырех девчат — руководство не без оснований посчитало, что девушкам легче будет пройти через заставы. И они действительно прошли, но вестей от них никаких не поступало томительно долго.

Потом, когда в отряде уже всякую надежду потеряли, одна из девушек все-таки вернулась — вся истерзанная, со следами зверских пыток на лице. Вернулась не одна. В сопровождении молодого красивого парня… в эсэсовской форме.

Девушка поведала о страшной судьбе остальных своих товарок: всех троих замучили в гестапо. Ей грозило то же самое.

— Вот только он меня и выручил! — девушка восхищенно смотрела на своего спасителя. — Можно сказать, из самых когтей курносой вырвал.

Она уже тоже совсем было примирилась со своей горькой судьбиной и покорно ждала неизбежного расстрела: хоть мучениям положит конец! Но тут вдруг однажды в коридоре у камеры раздались выстрелы, крики. На пороге ее одиночки вырос вот этот парень с пистолетом в руке.

— За мной! — и, схватив ее, оцепеневшую, за руку, потащил за собой.

В коридоре валялось несколько трупов. Переступив через один из них, девушка с мстительной радостью опознала своего мучителя — горбоносого штурмфюрера, которого даже сами немцы за глаза называли не иначе как «унгехойр» — изверг, чудовище. Он валялся с открытыми глазами, с дыркой как раз посреди лба.

А потом спасший девушку парень, так и не выпуская из рук пистолета, вроде бы как проконвоировал ее по улицам поселка. У заставы показал какие-то документы солдату, даже наорал на него.

А затем лес. Тут она уже сама хорошо знала все стежки-дорожки.

Ее спутник так рассказал о себе партизанам:

— Я русский, сын белоэмигранта. Верил безоговорочно всем россказням о большевиках и Советской России. Когда же в качестве переводчика попал сюда, на оккупированную территорию, познакомился с вашими людьми, увидел, что тут творят фашистские власти, все во мне перевернулось. Ждал только случая, чтобы перебежать к партизанам. Дайте возможность искупить вину перед Россией. Готов выполнить любое ваше задание.

Как проверить такого человека?

Только в бою!

И его послали в первое же сражение. Рядом находились руководитель группы, Фризен.

Парень показал себя с самой лучшей стороны, Партизаны видели, как упал метко подстреленный им фашистский солдат.

Он уже стал совсем своим, этот обворожительный парень с белозубой улыбкой и открытым честным лицом.

Его тянуло к политруку. Он охотно раздавал селянам листки со сводками Совинформбюро, выполнял всякие другие мелкие поручения.

Временами что-то на него находило, и он становился молчаливым и грустным.

— Что случилось? — допытывался Иван Иванович.

— Да так, — неохотно отзывался парень, но потом все-таки признавался: — Думы всякие одолевают. Пока я здесь, с вами, вроде бы все в порядке. А потом? Соединимся с Красной Армией — могут у меня быть неприятности. Ведь если разобраться — кругом виноват. Работал у них? Работал! Даже по вашим стрелял, что скрывать!

— Мало ли что было! Ошибался, теперь понял.

— Кто об этом скажет?

— А мы на что?

— Так считаете — поверят?

— Ты о всяком таком поменьше думай, вот тебе мой совет. Воюй как воюешь — и будет порядок.

— Ну, спасибо вам, Иван Иванович, — парень оттаивал на глазах.

А потом за него почему-то взялась партизанская контрразведка. И почему-то стала предъявлять ему невероятные, казалось бы, обвинения. Якобы он заслан к партизанам фашистами. Якобы и девушку-то оставили в живых только для того, чтобы он ее «спас» и таким образом вошел в доверие к партизанам.

И самое невероятное состояло в том, что это была чистейшая правда. Объявился, например, — не здесь, совсем в другом месте, якобы убитый им горбоносый изверг-штурмфюрер.

— Я откуда знаю! — отчаянно защищался парень. — Может быть, не убил я его, а только ранил?

— Ну да! А дырка во лбу? С таким ранением одна только дорога — в могилу. И даже отправили его туда — с музыкой, с салютом, на глазах всего поселка. А твой горбоносый сразу же после похорон оказался почему-то не в пекле, а в эсэсовском санатории в Баварии. Как ты объяснишь это чудо?

Симпатичный белозубый парень, припертый к стене неопровержимыми доказательствами, вынужден был признаться во всем.

А убитые им в боях фашисты?

Как и «спасенная» девушка — это было платой за доверие партизан. Платой, прямо скажем, не слишком высокой. Что значили для гитлеровского командования жизни каких-то двух-трех простых солдат, когда впереди вырисовывалась заманчивая перспектива внедрения этого ловкого агента в ряды Красной Армии.

Человека жалко!

Нет, явно недооценили партизаны хитрого капитана Шредера! Вот и еще одного его посланца — Федьку проворонили.

Он явился к партизанам в ореоле героя. Шутка сказать: среди белого дня, при многих свидетелях, разрядить обойму в ненавистную всему поселку полицейскую сволочь!

В группе Федька вел себя самым похвальным образом. И боевой, и компанейский, и щедрый — настоящим легким табачком, которого он притащил с собой полные карманы, с партизанами делился не жалея.

А потом Федьки не стало. Нет день, другой. Сбежал! Сначала никто ничего не мог понять. Что такое? Почему сбежал? Внедренный? Но почему тогда вдруг сорвался? Все у него шло хорошо. Никто ничего не заподозрил.

Позднее, когда стали подробно анализировать, обратили внимание на тот факт, что сбежал-то Федька после появления в группе нового человека, псковитянина родом. До этого Федька утверждал, что он сам из Пскова, кривлялся без конца: «Мы пскопския!» … А, возможно, на самом деле он никогда не бывал в этом городе и побоялся чем-нибудь выдать себя ненароком перед настоящим псковитянином.

Некоторые из тех, что, как говорится, задним умом крепки, вспомнили теперь, что Федька осторожно, исподволь, тянул из них всякие сведения о руководстве группы, в том числе и о личности политрука.

Но все это лишь подозрения, догадки. Верны они или неверны, мог бы сказать один только Федька. А до него не добраться. Вынырнул, правда, он снова. Но при фашистской комендатуре районного центра. Попробуй дотянись туда!

И все-таки…

Однажды отправился руководитель группы вместе с Иваном Ивановичем к железнодорожной линии выбирать новое «лежбище» для разведчиков — старое пришлось покинуть из-за того, что рядом партизаны взорвали путь и там работала фашистская восстановительная команда.

Спрятали сани в ближнем лесочке, а сами скрытно подобрались к путям.

Им повезло. Быстро нашли подходящую выемку, защищенную и от глаз, и от ветра. И главное — возле небольшого гарнизончика, охранявшего переезд. Уж здесь-то разведчиков искать не станут. С гарантией!

Можно было возвращаться. Осторожно выбрались на дорогу, Смотрят: совсем рядом… Федька! Тот самый засланный. Не торопясь, спокойно, по-хозяйски нагружает дровами комендантские сани. Чуть в стороне несколько солдат. Костер развели, хлопают руками, притопывают — греются.

Оба они переглянулись и, не сговариваясь, поняв друг друга по одному взгляду, пошли к Федьке. Открыто, не таясь, чтобы гитлеровцы раньше времени не заподозрили неладное.

— Здорово, псковской!

Иван Иванович, как доброму другу, протянул Федьке руку. Другой рукой он придерживал свой трофейный автомат «шмайссер», который кое-как запихал за полу шубы. А Проценко в это время, стоя спиной к солдатам, целился в Федьку из пистолета.

— А ну-ка, давай в сани! Живо!

Побелел Федька. Понял: одно только слово, один-единственный жест — и конец.

Послушался. Проценко и Фризен тоже запрыгнули вслед за ним в комендантские сани.

— Гони! Вон туда!

Рванули к лесу — только снег пылью из-под полозьев. Солдаты хватились, отбежали от костра:

— Эй! Теодорка! Куды! Куды!

Поздно!..

Подъехали к тому месту, где стояли надежно запрятанные между молодых сосенок свои розвальни. Фризен пересел на них. Поехал впереди, руководитель группы с Федькой — сзади.

Все шло хорошо, пока накатанный зимний путь петлял между деревьями. Но только выехали на опушку, за которой начиналось замерзшее болото, покрытое сухими зарослями рыжего камыша, как Федька, вроде бы уже смирившийся со своей неизбежной судьбой, вдруг проворно соскочил с саней и, петляя как заяц, понесся в камыши.

Андрей Дмитриевич, опомнившись, стал палить в него из пистолета. Куда там!

Но тут раздалась автоматная очередь из передних саней, и Федька на всем бегу грохнулся в снег. Настигла-таки беглеца одна из пуль, выпущенных политруком!

Когда они подбежали, Федька уже не дышал. Остановившийся взгляд уперся в низкие серые тучи.

— Молодец, Иван Иванович!

Руководитель группы обыскал труп, вытащил из кармана документы. Иван Иванович, опустив автомат, стоял рядом. На его помрачневшем лице незаметно было особого торжества.

— Что — жалко? — сообразил Проценко, — Эх ты! Убил, а теперь жалко?

— Так ведь я предателя убил, товарищ руководитель группы, и об этом нисколько не жалею. А жаль мне человека. Отец с матерью, наверное, есть, жена, дети…

— Это ты брось, политрук! — нахмурился руководитель группы. — Враг есть враг — и никакой к нему жалости!

А сам втихомолку подумал, что все-таки, наверное, хорошо, когда человек даже вот в таких зверских условиях, которые навязывает война, сохраняет способность жалеть, потому что самые страшные увечья вовсе не от пули и не от снарядного осколка. Самое страшное, когда черствеет душа. И постепенно, незаметно даже для себя самого, перестает такой человек реагировать на чужие страдания. А как же без такого верного барометра, как душевная чуткость, различать в сложнейших переплетах партизанской борьбы, кто перед тобой: друг или враг?

Намного позднее, совсем в другом месте и в другом отряде, острое чувство сострадания, непонятное даже некоторым его товарищам, помогло Ивану Ивановичу Фризену отстоять жизнь и честь хорошего человека.

Из центра была получена шифровка: ждите вражеских забросов. Под благовидным предлогом готовится засылка в отряд нескольких агентов.

И сразу же вслед за этим предупреждением явилась к партизанам небольшая группа пленных, бежавших из расположенного довольно далеко концлагеря. Один из них, исхудавший, с глубоко провалившимися большими глазами немолодой мужчина, назвался батальонным комиссаром.

Пленным никто в отряде не поверил. Они были сразу же взяты под стражу. Слишком уж явным и нарочитым показалось совпадение.

Но батальонный комиссар настаивал, отчаянью и горячо:

— Я прошу, я требую: если есть связь с Москвой или Ленинградом — проверьте! В такое-то время, в таком-то квадрате, с таким-то заданием был заброшен в тыл фашистам батальонный комиссар с радисткой. Вам должны подтвердить.

Судьбу пленных надо было решать немедленно. Боевая обстановка вокруг отряда складывалась крайне неблагоприятно. Нашлись такие, которые настаивали — и не без серьезных оснований! — на их расстреле. А для запроса требовалось время. Пока его пошлешь, пока там разберутся, пока пришлют ответ.

Фризен был в числе тех, которые считали, что следует все-таки запросить центр, даже идя на известный риск. Слишком уж яростно доказывал свое батальонный комиссар.

Хотя, с другой стороны, могло и быть, что он просто выгадывает время. В тех сложившихся условиях оно работало не на партизан.

Фризен, внешне спокойно и рассудительно, а внутренне холодея от волнения, доказывал на совещании, где решалась судьба пленных:

— Попробуйте сами поставить себя на его место. Был выброшен в тыл с заданием. Ранили. Попал в лапы гитлеровцам. Пытали, бросили в лагерь. Трижды бежал. Два раз ловили, наказывали по-страшному. И вот теперь, когда наконец добрался к своим, ставить его к стенке?

— Да врет он все! Слишком ты доверчив, Иван Иванович!

— А если не врет? — настаивал Фризен. — Что тогда?

— Нет, хватит! Будет с нас того «спасителя»!

— Так что теперь — на одного гада нарвались, значит, никому больше веры нет?.. Да поймите же, это им только на руку, если мы тут всех подряд подозревать начнем!..

Удалось все-таки добиться отсрочки. Послали запрос по рации.

Ответ был положительный. Центр подтвердил рассказ батальонного комиссара. Все до единого слова.

Оставили его в отряде рядовым бойцом. Воевал хорошо, выполнял любое задание. И остальным его товарищам по плену после короткой предварительной проверки тоже разрешили встать в строй.

Убили батальонного комиссара в одном из боев, Погиб геройски. Заметил своевременно, что командир находится под прицелом. Бросился к нему, прикрыл — и сам получил пулю фашистского снайпера.

Очень жалел его Иван Иванович. Ведь надо же, сколько выстрадал человек во вражеском плену и все-таки жив остался. А теперь, когда по ночам явственно слышен гул орудий на фронте, когда вот-вот уже надо ждать появления передовых частей Красной Армии, погиб…

Был первый по-настоящему весенний день. Тепло пригревало солнышко, снег в лесу осел, сделался ноздреватым и серым. Именно в тот яркий солнечный день, неожиданно подаренный партизанам как праздник, Иван Иванович вместе со всей своей группой угодил в плен.

В приятный плен.

К своим.

Партизаны соединились с наступающей Красной Армией.

Передышка

Какое это счастье после ста восьмидесяти дней в глухих лесных трущобах оказаться в Ленинграде, пусть израненном, пусть с зияющими провалами в стройных рядах домов, пусть со слепыми квадратными дырами вместо окон, с еще неубранными мешками с песком на улицах, но все равно в прекрасном и чарующем Ленинграде!

Какое это счастье ощущать под ногами не чавкающую жижу, не талый податливый снег, а твердую брусчатку мостовой!

Какое это счастье просыпаться по утрам в чистой постели, улыбаясь, всматриваться в безмятежные лица еще погруженных в сон товарищей и знать, что ни тебе, ни им не нужно теперь вскакивать при малейшем шорохе и выбегать наружу, готовя на ходу к бою оружие!..

В Ленинграде Иван Иванович снова встретился с Михаилом Ассельборном. Хотя они и входили в состав одного партизанского отряда, но во время боевых действий виделись редко — группы были рассредоточены на большой площади. После перенесенных испытаний дружба стала еще крепче. К обоюдной симпатии прибавилось чувство уважения: пусть там конспирация, пусть разрозненность групп, а все же доходил до каждого из них слух о партизанских делах другого. Правда, теперь, в отличие от тех, казалось, таких далеких дней, когда они жили на квартире у инвалида в городке, им не приходилось слишком часто коротать время вдвоем. Появились новые обязанности, новые товарищи, боевые друзья, им тоже нужно было уделять внимание.

Иван Иванович написал домой, в Кулунду. Довольно быстро получил ответ. Тон бодрый, даже шутливый. Но он понимал, что семье нелегко. Все живы, все здоровы, сообщает жена, — и на том спасибо.

Михаил Ассельборн обрадовался за друга, однако сам заметно изменился в лице. Он никак не мог дождаться ответного письма жены.

— Но твои ведь ровно в два раза дальше, — утешал его Иван Иванович. — Дальний Восток. Край земли!

— Знаю! — отрубал Ассельборн.

Его выдержке можно было позавидовать. Другие, едва завидев приближающегося солдата с сумкой через плечо, бросались к нему со всех ног, обступали:

— Мне есть?

— А мне?.. А мне?..

Михаил Ассельборн не разрешал себе даже лишний раз посмотреть в сторону письмоносца. Зачем? Если что-нибудь будет, тот сам его найдет.

Ивана Ивановича вызвали в штаб партизанского движения. Подробно расспросили о действиях группы. Поинтересовались самочувствием, настроением. Потом спросили напрямик:

— Как бы вы посмотрели, если бы вам предложили еще раз погостить во вражеском тылу? Иван Иванович ждал этого вопроса:

— Если есть такая необходимость…

— А как же! Война еще не закончилась.

— Ну, значит, продолжается и моя война… Когда?

— Отдыхайте, набирайтесь сил. Скажем.

Первому все-таки сказали не ему, а Ассельборну. На востоке Латвии, неподалеку от тех мест, где раньше действовал их отряд, создалась напряженная обстановка. Срочно требовались опытные партизанские руководители.

Однажды Ассельборн, отыскав Ивана Ивановича в столовой, отвел его в сторонку:

— Если мне будет письмо, возьми с собой.

— А ты?..

— Мне уже пора.

Он крепко сжал Фризену плечи, качнул ободряюще головой. И пошел.

Надо же такому случиться: письмо пришло ровно через день после того короткого прощания. Иван Иванович аккуратно сложил треугольник и спрятал в карман гимнастерки. Настанет время, и он передаст письмо другу. Не безвозмездно, разумеется. Придется тому плясать до седьмого пота. Или нет, лучше петь — у Ассельборна прекрасный голос.

Но письму не суждено было попасть к адресату…

Ассельборн отправился на задание в первых числах апреля, а в самом конце месяца подняли по тревоге группу Фризена и прямым ходом доставили на аэродром. Выдали боеприпасы, взрывчатку, запас продовольствия на первый случай. Так, в полной боевой готовности, с пристегнутыми подушками парашютов целый день просидели на летном поле, ожидая отправки.

Кто-то ворчал:

— Выбрали же времечко! Хоть бы Первомай в Ленинграде отпраздновать дали.

Небеса словно услышали ворчуна. Поздним вечером поступила команда снять парашюты, сдать снова на склад все снаряжение и возвращаться в город.

С места предстоящей выброски не поступило по рации необходимого подтверждения, и вылет был отменен.

Первое мая праздновали в Ленинграде. Выбросились следующей ночью.

Обычный грузовой «дуглас», «летающая корова», как его уничижительно называли летчики, натужно гудел на предельной для себя высоте. Прыгали дружно, один за другим. Если хоть немного замешкаться, может сильно рассеять по площади, сойтись группе потом трудно. Не будешь ведь аукаться по лесу: не по грибы собрались.

Парашют раскрылся сразу. Иван Иванович спускался в кромешной тьме. Внизу — ни огонька. Летчики заверяли, что произведут выброску точно в намеченном пункте, А если все-таки чуть ошиблись? Совсем рядом большое озеро.

Что ждет его там, внизу, на незнакомой латвийской земле?

И снова бой

А ждала Ивана Ивановича Фризена все та же привычная уже боевая работа. Да и товарищи были по большей части прежние, знакомые по лесам Псковщины. И железнодорожная магистраль, которую им предстояло оседлать и взять под свой партизанский контроль, тоже была все той самой Варшавской дорогой, только более южный ее отрезок.

Изменились лишь условия, в которых приходилось действовать. Здесь, в Латвии, они намного сложнее.

Вот хотя бы местность. Заболоченные берега обширного, но мелководного высыхающего Лубанского озера, возле которого базировались партизаны, несомненно, давали известные преимущества. Крупные населенные пункты, в которых стояли фашистские гарнизоны, находились далеко от этих низких, сырых, сплошь покрытых кочками и мелким кустарником мест. Сами гитлеровцы почти никогда не появлялись на озере. Оно не манило к себе. Хоть и водилась в нем кое-какая рыбешка, но к воде практически не было подхода: крутом трясина. По этим же, видимо, причинам серьезных облав в районе озера тоже не проводилось. Гитлеровское командование не предполагало присутствия здесь сколько-нибудь значительного количества партизан. Даже авиации можно было не опасаться. Бомбы, не взрываясь, уходили глубоко в илистую жижу.

Вроде бы замечательно! Чем не идеальная база?

Но, с другой стороны, места эти считались гибельными вовсе не случайно. Под ярким ковром болотной зелени коварно прятались бездонные ловушки. Тонкий слой почвы насквозь пропитан влагой. Ни землянки не вырыть, ни просто щели. Чуть копнешь лопатой, и ямка тут же наполняется водой.

А комары! Это целое несчастье, враг номер один! Тучей висели они над людьми, и не было от них никакого спасения ни днем ни ночью. Партизаны ходили искусанные, опухшие, злые, невыспавшиеся. Все, кажется, предусмотрели опытные штабы, только вот этого неожиданного бедствия предвидеть не смогли.

И еще собаки, обычные дворовые псы. Эти в общем-то полезные четвероногие, лучшие друзья человека, грозили в силу своей несознательности превратиться для партизан в настоящего врага. Там, на Псковщине, как, впрочем, в Белоруссии и на Украине, гитлеровцы в деревнях перестреляли почти всех собак. По своей стародавней привычке они стаями носились за чужаками, гавкали и бросались на них. Это глубоко оскорбляло чувство собственного достоинства новоявленных хозяев советских земель, и они без долгих раздумий пускали в ход автоматы.

В Латвии же, в условиях хуторской системы, собаки оставались в каждой крестьянской усадьбе и, сидя на цепи, бдительно несли караульную службу.

Собаки здорово мешали партизанам. Пробираются мимо хуторов на ночное задание, а те, учуяв чужих, поднимают страшный лай на всю округу. Выбегают из домов потревоженные крестьяне. Кто ругается в темноту почем зря. Кто открывает пальбу из охотничьей двустволки. Кто, у кого совесть не чиста, трясущимися руками названивает по телефону в волостное правление, требуя присылки полицейских.

Словом, полная демаскировка. Иногда это приводило даже к срыву боевого задания.

Стали принимать срочные меры по приручению окрестных джеков и бобиков. А если маршрут движения группы на задание был известен заранее, высылали специальных посланцев из числа ребят помоложе, которые целыми ночами дразнили хуторских собак. В итоге либоте уставали лаять и, охрипнув, замолкали, либо обозленные хозяева переставали обращать внимание на своих, как они считали, пустобрехов.

Непросто складывались в условиях Латвии отношения партизан с местным населением. Особенно поначалу. Ведь всего год прожили латыши при Советской власти, короткий предвоенный год. Оставались тут еще и кулаки — «серые бароны», как называли их в отличие от баронов черных, остзейских немецких аристократов, веками властвовавших в Прибалтике, — и подкулачники всякого рода, и айзсарги — члены полувоенных формирований прежней латвийской буржуазной власти. Почти все они были ярыми врагами партизан и активно пособничали гитлеровским оккупантам: несли полицейскую службу, состояли в карателях. Их обширные хутора с добротными кирпичными постройками, обнесенными выложенными из камня стенами, превращались в опорные пункты местной «самообороны». Отсюда распространялись всякие зловредные вымыслы про партизан. Здесь их поджидали засады. Сюда приходили на постой посланные для прочесывания военные подразделения фашистов и полицейских.

Противники это были серьезные, злобные и непримиримые. И первое время, пока партизаны основательно не разобрались что к чему, им казалось, что действовать так все время придется в сплошном враждебном окружении.

Но вскоре все прояснилось и встало на свои места. Где водятся кулаки и богатеи, там непременно есть и те, на которых они ездят. А бедняцкий люд в Латвии, особенно в восточной ее части, всегда был настроен на революционный лад.

Появились добровольные помощники партизан и в непосредственной близости Лубанского озера.

На жалком хуторишке, далеко в стороне от больших дорог, жила молодая крестьянка, мать троих белоголовых босоногих ребятишек, плохо говорившая по-русски, улыбчивая, веселая. Когда впервые Иван Иванович подошел к ней и попросил напиться, женщина, зачерпнув воды из ведра, сначала выпила сама. Он не обратил на это особого внимания, решил, что ей тоже захотелось пить. Когда же следующий раз это повторилось снова, Иван Иванович заинтересовался: почему так? Женщина рассмеялась и объяснила, путая русские и латышские слова: по привычке. Так требуют от населения гитлеровцы. Сначала выпей сама, потом уж им подавай. Боятся, что отравят.

Женщина вызвалась помогать партизанам. На ее хуторе, прилегавшем к болотистым берегам, было организовано что-то вроде партизанского узла связи. Одни приносили сюда донесения, другие забирали. Не раз в укромных местах на сеновале, в уголке чердака здесь прятали тяжелораненых, которых в болоте буквально сжирало комарье.

На хутор иногда заявлялись и гитлеровские военные в сопровождении своры местных полицаев. Расспрашивали, появляются ли чужие, сулили награду, если она сообщит о бандитах. Женщина поила их водой, молоком, не забывая испить первой. Улыбалась приветливо, приглашала заходить еще; скучно ей здесь одной на хуторе. Долго махала на прощанье рукой. Детишки облепляли ее, боязливо жались к подолу.

Потом, ночью, когда приходили люди из отряда, она, зло сжав губы, перечисляла фамилии полицаев, стараясь ни одного не пропустить, с каких они хуторов. Писать женщина не умела, только читала печатный латышский текст.

Партизаны называли молодую женщину не по имени — сестрой. Сначала полушутя, а потом так и стали к ней обращаться: «Сестра». Она отвечала улыбкой, открытой и дружеской.

Пришла весть о зверской расправе гитлеровцев с населением близлежащей деревни — за помощь партизанам. Расстреляны были все — и взрослые, и дети, а дома сожжены.

«Партизанская сестра» ходила черная, нечесаная, ничего не ела сама, не кормила плачущих детей.

— Может, не надо, а? — сердобольно спрашивали связные, приходившие за очередным донесением и застававшие ее в таком состоянии. — Мы теперь и без тебя вполне обойдемся. Правда!

— Я сестра? — спрашивала женщина.

— Хоть на время, а?

Но она упрямо настаивала:

— Я сестра, да?

— Сестра, конечно, сестра!

— Тада нада! Нада!

Связные только головами качали…

Однажды Иван Иванович неожиданно получил весточку об Ассельборне. Пришли гости из латышского партизанского отряда, который действовал севернее Лубанского озера, в лесном массиве. Договорились о совместной операции, пообещали прислать проводников, хорошо знающих эти болотистые места.

В разговоре упомянули, между прочим, что недалеко от них базируется отдельная партизанская группа. Они называли ее ленинградской.

По тому, что связные рассказали о командире ленинградцев, Иван Иванович сразу понял: речь идет об Ассельборне — на новое задание он был послан во главе группы. Тут же вспомнилось о бумажном треугольничке, лежавшем в кармане. Но он подумал-подумал и отдавать не стал. Кто знает, когда латыши встретят его снова? Постоянной оперативной связи с группой Ассельборна у них, по всей видимости, нет. Между тем Ассельборн вполне может и сам заявиться на базу у озера.

Что тогда сказать ему про письмо?


Из записи беседы автора повести с И. И. Фризеном.


А в т о р. Иван Иванович, вы хорошо знаете немецкий язык — он для вас родной. Помогало ли это вам в тылу врага?


И. И. Ф р и з е н. А знаете, мне там им пользоваться не приходилось.


А в т о р. Как? Ни разу?


И. И. Ф р и з е н. Не возникало такой необходимости. Пленных я не допрашивал, были для этого у нас другие товарищи, хорошо знавшие немецкий язык. В разведку, замаскированным под гитлеровца, я тоже ни разу не ходил, а в бою был у нас с фашистами лишь один разговор: на языке автоматов… Хотя погодите. Однажды все-таки пришлось объясняться на немецком. Но только не с немцами…

Легионеры

Через «партизанскую сестру» кто-то из местных крестьян-бедняков передал в отряд, который к тому времени был уже преобразован в бригаду, что с «русскими разведчиками» ищут связь латышские легионеры, числом до пятидесяти, прячущиеся в одном из ближних лесков.

Кто такие легионеры?

В 1943 году, после разгрома гитлеровцев под Сталинградом, руководители доморощенных латышских фашистов, не без указки из Берлина, решили доказать свою неизменную преданность фюреру и громогласно провозгласили создание в Латвии добровольческого легиона для борьбы с большевизмом. Командирами «национальных» частей марионеточного легиона были назначены для верности все же не латыши, а гитлеровские вояки. Лишь на парадную должность главного инспектора легиона поставили в целях маскировки матерого генерал-предателя, бывшего колчаковца Бангерского.

Теперь, по мысли организаторов затеи, оставалось только направить в тщательно подготовленное русло могучий поток добровольцев. Но те что-то не торопились заявляться: ни потоком, ни ручейком. Тогда в «добровольцы» стали загонять принудительно. В основном крестьян, прошедших военную муштру в буржуазной латвийской армии.

Попытки использовать «добровольческий» легион на фронте провалились с треском из-за массового дезертирства. Ничего путного не вышло и когда попробовали применить его в качестве карательной силы. Оставалось одно: караульная служба на второстепенных тыловых объектах.

В руководстве партизанской бригады не было единодушного мнения о том, как поступить с легионерами. Одни считали, что это чистейшей воды провокация. Другие, наоборот, горячо ратовали за то, чтобы попытаться привлечь легионеров в бригаду. Сейчас, когда почти все отряды и группы беспрерывно находятся на заданиях, а на базе скопилось много раненых и больных, такой солидной боевой силой пренебрегать не следует. Тем более, что вокруг Лубанского озера подозрительно завозились фашисты. Как бы не последовало внезапного нападения.

Конец спорам положил командир бригады. Была назначена делегация для переговоров с легионерами. В ее состав включили троих: комиссара бригады, Ивана Ивановича Фризена, который в то время исполнял должность комиссара отряда, и рядового партизана, хорошо знавшего окрестности озера.

— Там, на месте, определитесь сами, — напутствовал командир членов делегации. — Прощупайте хорошенько, что за люди, и решайте.

Вышли с базы глубокой ночью, а рано утром уже оказались в расположении легионеров. И тут неожиданно выяснилось, что никто из них не знает русского языка.

Вот и пришлось прибегнуть Ивану Ивановичу к помощи немецкого, которым вполне сносно владел старший из легионеров, капрал по воинскому званию.

«Высокие договаривающиеся стороны» приступили к переговорам.

— Кто вы такие и чего хотите? — задал Иван Иванович первый вопрос.

— Насильно мобилизованные крестьяне. Не хотим воевать. Хотим разойтись по своим домам.

— Зачем же тогда нас позвали?

— Поняли, что путь домой лежит только через партизан. Мы вам поможем, а вы потом дадите нам об этом «папир».

То есть справку, в которой было бы официально засвидетельствовано участие легионеров в борьбе против гитлеровцев.

Начало переговоров обнадеживало…

Легионеры выставили свои условия. Они, например, потребовали, чтобы их не разделяли, а использовали всех вместе как цельную боевую единицу.

Что ж, с этим вполне можно было согласиться.

Следующей ночью Иван Иванович, который так и остался при легионерах, привел их в расположение базы. Партизаны настороженно, чуть насмешливо приглядывались к голубоглазым, добротно обмундированным здоровякам. Те, сбившись в кучу, в свою очередь молча и сосредоточенно разглядывали не очень-то внешне похожее на регулярную часть партизанское воинство.

А потом, как и полагается, началось:

— Закурить есть?

— Как звать?

— Откуда сам?

Легионеры отвечали: слово по-русски, три по-латышски. Что поймут, а что не очень. Пошли смешки, взаимные похлопывания по плечам. Настороженность исчезла, быстро налаживались отношения.

Но, как всегда, не вовремя вдруг зазвучала тревога.

Раздались выстрелы, завыли мины. Один за другим пошли оглушительные хлопки разрывов.

Какое-то воинское подразделение гитлеровцев напоролось на боевое охранение партизанской базы.

Встреченные метким пулеметным и минометным огнем, враги откатились назад, унося с собой убитых и раненых. Это была, вероятно, разведка. Теперь с минуты на минуту следовало ожидать атаки главных сил фашистов.

Партизаны привычно, быстро и бесшумно заняли оборону. На правом фланге разместили новичков-легионеров под командованием Ивана Ивановича.

И тут произошел нелепейший случай, который чуть было не обернулся кровавой междоусобной бойней.

Один из партизанских командиров, увидев на фланге обороны людей в серо-зеленой военной форме вермахта и совершенно позабыв в горячке о легионерах, открыл по ним огонь.

— Стой! Стой! — отчаянно замахал руками Иван Иванович.

Но было уже поздно. Пуля сразила наповал одного из легионеров.

Капрал что-то коротко выкрикнул по-своему, и легионеры тотчас повернули оружие против партизан. Еще секунда-другая и произошло бы необратимое.

Первым нашелся командир бригады, лежавший тут же в цепи бойцов. Он вскочил, со страшной руганью накинулся на стрелявшего:

— Ты что, белены объелся! Своих от чужих отличить не можешь? — и скомандовал: — Взять его! Судить будем!

Тут же, на глазах у залегших, ощетинившихся винтовками легионеров, состоялся скорый полевой суд. Партизанский командир, повинный в инциденте, был приговорен к расстрелу.

Потом, когда легионеры немного отошли и, не без старания Ивана Ивановича, поняли, что убийство их товарища было не преднамеренным, а чистой случайностью, они сами отправили капрала к руководству бригады просить, чтобы осужденного не расстреливали, а помиловали. Что охотно и сделали. Командир этот был заслуженным, уважаемым всеми человеком.

В тот раз фашисты нападать больше не стали. Но к району озера начали подтягивать орудия, минометы крупных калибров, даже танки. С окрестных хуторов поступили сообщения о появлении там новых карателей. Наконец получили шифровку из Ленинграда: «По достоверным агентурным данным в ваших местах предполагается крупная вражеская операция по проческе. Примите срочные меры к сохранению живой силы и техники».

Меры были приняты. Оперативные группы, правда, оставили на прежних местах, вдоль линии Варшавской железной дороги, на которой в результате непрерывных диверсий живого места не оставалось. А вот штабные подразделения бригады скрытно, тремя группами, вывели со старой базы у Лубанского озера и передислоцировали на юг. Одну из колонн было поручено вести Ивану Ивановичу Фризену. Несмотря на сложнейшие условия, он сумел обойти фашистские засады и привел свою колонну на новое место почти без потерь.

А вскоре поступили сообщения о том, что гитлеровцы невиданно крупными силами окружают Рускуловский лес, неподалеку от латвийского пограничного городка Карсава. Тот самый лес, в котором базировалась разведывательно-диверсионная группа Михаила Ассельборна, а также отряд латышских партизан под командованием Антона Поча.

Сразу вслед за этими сообщениями пришло новое, еще более тревожное. Фашисты обложили Рускуловский лес, ворвались в него, наступают тремя волнами. Партизанам приходится туго.

Что предпринять? Как помочь попавшим в беду товарищам?

Легионеры предложили Ивану Ивановичу, который по-прежнему оставался с ними, разузнать фамилии карателей из числа местных кулаков и для начала разгромить их хутора.

Это была дельная мысль, и ею воспользовались. Ночью запылали кулацкие гнезда. И сразу же, как только весть об этом разнеслась по округе, дезертировав из отрядов «самообороны», разбежались по домам каратели-добровольцы. Они рассчитывали на легкую увеселительную прогулку со стрельбой по движущимся мишеням-людям. А теперь карателям самим приходилось заботиться о том, как спасти свои хутора от партизанской мести.

И все-таки этого мало, слишком мало! Местные каратели играли лишь вспомогательную роль. Наступление на партизан вели армейские части. Но идти на самоубийственную помощь товарищам в Рускуловский лес строго-настрого запретило командование. И в самом деле, что могли сделать две-три сотни свободных бойцов бригады против регулярной фашистской дивизии, снятой с фронта специально для этой операции по уничтожению партизан.

Оставалось только надеяться на боевой опыт и везение товарищей.

И вот наконец настала ночь, когда после долгого перерыва снова появились первые связные из Рускуловского леса. Партизаны там все-таки выстояли, но ценой очень больших потерь.

— А как Ассельборн?

Иван Иванович изо всех сил старался скрыть волнение, но это плохо ему удавалось.

Точно никто ничего не знал. Но одно было известно связным. Труп человека, по описаниям очень похожего на Михаила Ивановича Ассельборна, фашисты возили для опознания по окрестным хуторам.

…Неярко горел партизанский костер, замаскированный так, чтобы сквозь еловые лапы не пробивалось. ни лучика света. Стлался по низу густой дым, забивая легкие и вызывая жжение в глазах. Горький дым партизанских костров…

Михаил Ассельборн

До своего знакомства с Фризеном я ничего не знал о Михаиле Ассельборне, никогда не слышал о нем. Даже когда Иван Иванович Фризен рассказал мне о нелегкой жизни и героической гибели своего друга и я поражался тому, как много выстрадал и как много сделал этот удивительный человек, — даже тогда мне и в голову не приходило, что когда-либо я смогу написать о нем.

Дело в том, что все герои моих прежних документальных очерков и повестей — это живые, ныне здравствующие люди. Я их хорошо знаю, много раз с ними встречался, говорил, вслушивался в различные интонации голоса, всматривался в их глаза, лица, выражение которых то и дело менялось в зависимости от того, радовало их что-то или же, наоборот, сердило.

Все это вместе взятое пробуждало во мне интерес к личности моих собеседников, помогало лучше понимать их устремления, побуждения, взгляды, симпатии, антипатии и, в конечном счете, заставляло браться за перо.

Было, правда, исключение. Одно-единственное. О Герое Советского Союза летчике-штурмовике барнаульце Иване Тихоновиче Гулькине я узнал лишь в начале шестидесятых годов, в то время как погиб он в сорок пятом, за несколько недель до конца войны. И тем не менее написал о нем пьесу.

Но это случай совсем особый. Так получилось, что отец героя, Тихон Васильевич Гулькин, передал мне дневники своего сына, которые тот вел, еще будучи школьником, а также его письма из военного училища, а затем и с фронта. Дневники писались Иваном для самого себя, с предельной откровенностью, и на их страницах так отчетливо раскрывалась душа этого незаурядного парня, что я сразу же попал под обаяние его личности. Может быть, даже в большей еще степени, чем если бы пришлось вести с ним долгие разговоры.

Чтобы доказать эту свою мысль, я приведу одну только фразу из дневника, Занесена она, без всякого преувеличения, в страшный для совсем еще молоденького паренька день. При первой попытке поступить в заветное летное училище медики неожиданно открыли у него серьезную болезнь глаз. Медицинская комиссия произнесла свой решительный и бесповоротный приговор: «В приеме отказать». И Ваня Гулькин, пережив крушение всех своих надежд, пройдя за несколько часов все стадии отчаяния, делает бессонной ночью такую запись в дневнике:

«И все равно: либо буду летать, либо не хочу жить».

Либо летать, либо жить не хочу! В этом не признаются даже самым своим близким людям. Так откровенно можно говорить только с самим собой.

И тем не менее пьесу «Высоко в синем небе», которую я написал о Иване Гулькине, я не назвал документальной. Более того, я изменил фамилию героя, окрестив его Голубевым. Мне не хватало достоверных подробностей о некоторых сторонах личной жизни Ивана Гулькина, и я вынужден был их домыслить.

Михаил Ассельборн, к сожалению, никаких дневников не оставил. Сохранился после него всего лишь куцый листок с довоенной автобиографией в личном деле да несколько писем жене, мужественных и лаконичных.

Вот почти целиком все письмо, датированное 21 августа 1943 года, перед отправкой в тыл врага.

«Добрый день, моя любимая жена и дети! От всего сердца благодарю за письмо от 30 июня. Очень рад, что дети здоровы. Но меня, Клавочка, волнует, что ты опустила руки. Прекрасно представляю, как нелегко тебе, но что поделаешь? Ты же понимаешь, в какое время мы живем. Мы должны переносить все тяготы, пока враг не будет изгнан с нашей земли.

Мне здесь также нелегко. И не только я один — все, кто здесь находится, живут трудной боевой жизнью.

Пожалуйста, любимая моя Клавочка, пиши мне чаще и не беспокойся, если после этого письма я напишу тебе не сразу. Скоро мне предстоит идти через реку на работу, и поэтому я не смогу тебе писать часто. Но твои письма до меня дойдут.

И еще, Клавочка. Будь мужественной, держись молодцом. Если вешать голову, жизнь становится труднее, Тогда чувствуешь себя одиноким, а этого допускать нельзя. Итак, ни в коем случае не вешать голову. Не терять мужества!»

Думаю, нет необходимости объяснять, что означают слова «идти через реку на работу».

Как бы ни скупы были эти строки, из них все равно вырисовывается образ интереснейшего человека, так же как и из дневников Ивана Гулькина. И если еще учесть. что писал его немец по национальности, гражданин СССР по своей государственной принадлежности, коммунист, советский патриот и интернационалист по убеждению, военный летчик Красной Армии по профессии, несправедливо снятый с самолета и снова вернувшийся в боевой строй, теперь уже в качестве партизанского разведчика, то этот интерес вырастет еще больше.

Но… Писем мало, до обидного мало. А подобных приведенному выше и вовсе больше нет.

Однако интерес разожжен, и погасить его уже нельзя никакими силами.

Нет документов и писем, решил я, что ж, есть живые люди. И в самом деле, мне очень помогли друзья Михаила Ассельборна. Иван Иванович Фризен, Михаил Иванович Климентьев, Александр Сергеевич Яковлев, Андрей Дмитриевич Проценко, Игнат Игнатьевич Кадаковский и другие товарищи шагали рядом с ним трудными партизанскими тропами. В их памяти запечатлен живой образ Ассельборна, и когда они говорили со мной о нем, то я по отдельным рассказанным ими деталям, эпизодам, фактам вдруг начинал ощущать всю его очень цельную и волевую личность. Так, например, лучи автомобильного прожектора, выхватывая из темноты один за другим какие-то пусть и малозначащие предметы, позволяют в итоге получить впечатление о всей местности в целом.

Запомнились мне слова партизанского командира Михаила Ивановича Климентьева:

— У молодежи, да и не только у нее, бытует сейчас такое выражение: я бы пошел с ним в разведку, я бы не пошел с ним в разведку. В этом, по-видимому, должно выражаться отношение к человеку: можно ли на него положиться либо нельзя. Так вот, если применить это выражение к Михаилу Ассельборну, то скажу так. Я шел с ним в разведку и если — не приведи судьба! — пришлось бы идти снова, то лучшего напарника, чем Миша, я себе и сейчас мыслить не могу!

В особенности же я благодарен целиноградскому журналисту Давиду Ивановичу Вагнеру, который потратил колоссальное количество времени и сил, чтобы вернуть памяти народной целый ряд до этого мало кому известных имен героев. В его книге «Рыцари без страха», изданной на немецком языке в Алма-Ате, значительное место занимают и материалы о Михаиле Ассельборне…

Некоторые из этих материалов, а также другие сведения, еще не опубликованные в печати, я частично использовал здесь с любезного разрешения Д. И. Вагнера, чтобы с наибольшей документальной достоверностью донести до нашего современного читателя образ одного из героев Великой Отечественной войны Михаила Ивановича Ассельборна.

Как закалялась сталь

Так же, как и Иван Иванович Фризен, Михаил Ассельборн родился и вырос далеко от Алтая.

Его родина на Волге, а точнее — на речке Караман, левом притоке великой русской реки. Там, в большой крестьянской немецкой семье, насчитывавшей одних только детей восемь душ, проходило трудное и совсем не радостное детство Михаила. Отец умер в восемнадцатом, старший брат Адольф сражался против белых на Урале, и пришлось одиннадцатилетнему Мише, облегчая тяжелую участь матери, брать на себя значительную долю забот о хлебе насущном для всей малолетней братии.

А потом наступил страшный двадцать первый. Голод в Поволжье унес многие тысячи жизней. Не пощадил он и Ассельборнов. Умерла мать, умерли младшие ребятишки. Из всей еще недавно такой большой семьи уцелело всего двое: Миша и Иоганн.

Начались скитания по деревням. Где дрова поколят, где побатрачат за тарелку пустых щей, а где просто сердобольная рука протянет сиротам кусок черняшки. Большим никто им не мог тогда помочь.

Вскоре Иоганн заболел тифом, и его тоже не стало. Миша остался один-одинешенек.

Казалось, голод и эпидемии и ему готовят такой же конец. Но мальчику повезло. Волей случая он попал в сиротский приют под Москвой. Этот невзрачный дом надолго стал его родным. Здесь он научился как следует русскому языку, подружился с ребятами из самых разных уголков необъятной России, которые, так же, как и он, лишились родных и скитались, голодные и холодные, по стране.

Трудно приходилось в то время молодому советскому государству. Но все то немногое, чем оно располагало, отдавалось в первую очередь обездоленным детям.

Сейчас иные заласканные сверх меры и обеспеченные всем необходимым и даже совсем не необходимым молодые люди, случается, не осознают всю глубину и справедливость высоких слов об интернационализме, о классовой солидарности трудящихся. Михаил Ассельборн усвоил эти понятия не из учебников и не из назидательных рассказов старших. Сама жизнь в детском доме заложила в нем первоосновы товарищества, интернационализма, советского патриотизма, ненависти ко всякого рода угнетателям и классовым врагам. Именно на этом прочном фундаменте сложилось мировоззрение, определившее всю последующую судьбу мальчика. Между первой порцией невероятно вкусной пшенной каши в жестяной миске, чистой постелью, куда его, бесприютного и оборванного, уложили приветливые комсомольцы-воспитатели детдома, и меткой автоматной очередью, которой Михаил Ассельборн, уже будучи партизаном, беспощадно разил гитлеровских фашистов, существует прямая и неразрывная связь.

Свое восемнадцатилетие Михаил встретил вальцовщиком, полноправным членом рабочего коллектива спичечной фабрики «Волна революции» в городе Новозыбкове. Те годы были примечательны стремительным ростом классового самосознания и общей культуры пролетариата. Вместе со своими товарищами по фабрике комсомолец Ассельборн сидел после смены за партой вечерней школы, был активистом ликбеза, пел в рабочем хоре. Голос у него был удивительно чистым и звонким: ему даже советовали серьезно учиться музыке и стать профессиональным певцом. Но он выбрал совсем другую дорогу. В двадцать седьмом Михаил снова вернулся на Волгу. Его брат Адольф после окончания гражданской войны работал здесь председателем месткома в совхозе номер шесть. Весну и лето Михаил трудился на полях, а осенью явился в военкомат:

— Посылайте в военное училище!

— Так сразу и в училище! Какое у тебя образование? — спросили недоверчиво.

— Семь классов.

По тем временам это звучало не хуже, чем сейчас институт.

Парня направили в Ульяновское военное училище. Тем более, что он одинаково хорошо владел русским и немецким, а в Красную Армию в это время хлынул поток заявлений от юношей немецких деревень, скинувших груз заплесневелых сектантских предрассудков. Нужны были кадры, чтобы обучать их военному делу.

Через три года Михаил Ассельборн был назначен командиром взвода в пехотном полку. Служба у него шла отлично. Им были довольны и командиры и подчиненные. До сих пор все они вспоминают стройного белокурого взводного, всегда ровного и доброжелательного, требовательного по службе, хорошего товарища, с которым можно и поговорить по душам, и пошутить, и побалагурить в свободные от занятий часы.

И все-таки влекла его к себе не пехота, не земля, а небо.

В то время поголовно все молодые люди увлекались авиацией. Увлекались, разумеется, по-разному. Одни восхищались со стороны. Другие сами пытались стать летчиками и огорчались, когда это у них не получалось. Третьи, как, например, тот же Иван Тихонович Гулькин, с фанатическим упорством пробивались в ряды авиаторов, даже когда, казалось, у них не остается для этого ни единого шанса.

Михаил Ассельборн со своим ровным спокойным характером не пробивался, не штурмовал. Он методично и планомерно осуществлял задуманное. Вот строки из его автобиографии: «Первого октября (1931 г. — прим. автора) меня послали в Гатчино, в авиационное подразделение для подготовки к поступлению в летное училище.

15 ноября 1931 года я был принят в Харьковское летное училище, которое окончил 1 октября 1932 года в качестве летчика-наблюдателя. Затем я получил назначение в летный полк на Дальний Восток».

Итак, Дальний Восток. Особая Дальневосточная армия, которой в ту пору командовал Маршал Советского Союза Василий Блюхер… Потом, много позже, Михаил Ассельборн говорил своим товарищам, что у него не один, а целых два идеала, которым ему хочется подражать: Чкалов и Блюхер. Первый — выдающийся летчик современности, впервые осуществивший непостижимо смелый перелет через Северный полюс. Второй — рабочий-маршал, легендарный герой гражданской войны.

Уже в ту пору Михаил Ассельборн готовил себя к предстоящим сражениям с гитлеровскими и японскими фашистами. В том, что они, эти сражения, неизбежны, сомнений у него не возникало. А что значит для офицера-летчика, командира эскадрильи быть готовым к войне? Прежде всего мастерски владеть вверенным оружием. И капитан Ассельборн добивался этого от себя самого и своих подчиненных. Недаром среди опытнейших асов полка он считался одним из лучших боевых летчиков.

Бывшие летчики дальневосточной авиации, ныне пенсионеры, по сей день с восхищением вспоминают, как тщательно и кропотливо готовился Ассельборн к каждым военным учениям. Ни минуты покоя ни себе, ни своим летчикам и техникам. Зато в результате всегда блестящий успех и поощрения как своего непосредственного, так и более высокого командования.

И нежданно-негаданно крупная неприятность. В тридцать седьмом году, оклеветанный бесчестными людьми, был снят со своего поста и незаконно репрессирован маршал Блюхер. По всей Особой Дальневосточной прокатилась волна арестов. Попал под нее и Ассельборн. Однако настолько незапятнанной была его биография, настолько на виду у всех проходила его безупречная военная служба, что после короткого содержания под арестом он был освобожден и восстановлен в прежней должности командира бомбардировочной эскадрильи.

Свои ежегодные отпуска Михаил проводил в гостях у брата Адольфа на Волге. В последний раз он ездил туда в сороковом году.

На вокзале ему повстречался Петер Германн, старый товарищ, с которым он прежде вместе служил. Зашел у них разговор о только что закончившейся войне с белофиннами.

— Жаль, что мне не довелось участвовать в боях, — сказал с сожалением Ассельборн. — Мой двухмоторный бомбардировщик как раз в то время стоял на ремонте.

Не довелось капитану Ассельборну участвовать и в налетах нашей бомбардировочной авиации на гитлеровских фашистов. Сначала потому, что часть, где он служил, находилась на Востоке. А потом… Потом пришел приказ демобилизовать его из Красной Армии.

Приказы есть приказы. В армии их не положено обсуждать, их нужно выполнять немедленно. Ассельборн же был уволен в запас намного позже того, как был издан упомянутый приказ. Уже по одному этому необычному для строгих военных порядков факту можно судить, как относились к Ассельборну высшие авиационные командиры Особой Дальневосточной. Несколько месяцев вели они отчаянную борьбу за Ассельборна, понимая прекрасно, что он должен остаться в армии, должен летать.

Не смогли отстоять!

В конце мая 1942 года кадровый капитан Михаил Ассельборн был уволен из Красной Армии и направлен за тысячи километров в незнакомую ему степную Кулунду. Жена Ассельборна Клавдия Кирилловна, вдова летчика Марценюка, погибшего во время поисков потерпевшего аварию самолета Гризодубовой, Расковой и Осипенко, с ним не поехала. Он уговорил ее не срываться с места, остаться на Дальнем Востоке с детьми. Этот приказ о демобилизации — какое-то недоразумение, явная нелепость, ошибка, подобная тому, как уже однажды было с ним в тридцать седьмом. Вскоре приказ будет наверняка отменен, и тогда его, Михаила Ассельборна, снова вернут на Дальний Восток.

Нет, на сей раз случилось иначе. Судьба распорядилась так, что Ассельборн никогда больше не увиделся с женой.

Как же это все-таки обидно: посвятить всю жизнь военной авиации и вдруг, ни с того ни с сего, без всякого на то повода, быть уволенным из ее рядов. Многих это, возможно, привело бы к полному крушению. Судите сами. Вчера — любимое летное дело, семья, уважение всех окружающих. Сегодня — заправщик в далекой степной МТС в Кулунде, Долго ли тут сломиться! Плюнуть на все, может быть, запить, обозлиться на весь мир.

Но в том-то я и вижу силу, если хотите, даже величие Михаила Ассельборна, что и в этих трагических обстоятельствах он не сломился, не пал духом. На первое место Ассельборн всегда ставил не себя, а свою родину. Стране трудно, стране безумно трудно, она ведет бой за свою независимость, на карту поставлен вопрос о ее существовании. И не время сейчас обидам, пусть даже очень серьезным и обоснованным. Сейчас надо находить возможность помочь стране. Поставили заправщиком — нужно работать так, чтобы не пролилось даром ни капли драгоценного горючего. Назначили бригадиром сельхозстанции — помни: хлеб теперь нужнее родине, чем золото. Осознай это сам и добейся, чтобы поняли все члены бригады.

Твоя судьба теперь — это судьба родины. А остальное… Потом, когда отодвинется смертельная опасность, потом можно будет спокойно разобраться и во всем остальном.

И еще одно. Сдается мне, судя по тому, что я узнал об Ассельборне, принадлежал он к числу тех счастливых людей, которые всюду и везде, всегда и во всем оказываются на своем месте. Назначь его командиром — он великолепно организует работу подчиненных. Сделай его простым исполнителем — он сам будет показывать пример в каждодневном труде. Не знает дело — изучит до тонкости. Не умеет — будет тренироваться до тех пор, пока не освоит полностью.

Но вот я прочитал свое же про «счастливых людей» и сразу усомнился. В счастье ли здесь дело? Имеет, к примеру, человек и врожденные способности, и все возможности хорошо учиться, а получается это у него через пень-колоду. Что же, счастья ему не хватает? Или тому, кто, не проверив вовремя правильность режима работы, вывел из строя дорогой станок? Тоже счастья не хватило? Или кто, торопясь побыстрее доложить начальству о завершении всех сельскохозяйственных работ, отдает команду сжигать на полях необходимую для других хозяйств солому?

Нет, тут дело не в счастье. В чем-то совсем другом. Скорее всего, в постоянном чувстве высокой ответственности за все свои пусть даже самые повседневные дела.

Именно это обостренное чувство личной ответственности за судьбу родины, присущее Михаилу Ассельборну, и привело в итоге к тому, что он, демобилизованный из рядов Красной Армии, казалось бы смертельно обиженный и оскорбленный, через короткое время снова оказался в боевом строю защитников отчизны.

Но на этот раз не в небе. Не на самолете. Не в геометрически четком авиационном строю эскадрильи.

На земле. За линией фронта. В разрозненном скрытном строю партизан.

Там, куда нельзя ни призвать, ни мобилизовать. Куда идут только сами, добровольно, по велению совести.

Строка из сводки Совинформбюро

На Псковщине Михаил Иванович Ассельборн воевал в том же партизанском отряде, что и Фризен, занимался тем же самым делом, что и его друг.

В разное время Ассельборн числился в отряде на разных должностях. Был и командиром отряда, и заместителем начальника штаба, и начальником штаба, и командиром разведывательно-диверсионной группы. У партизан, естественно, не могло быть такого упорядоченного делопроизводства, как в регулярных войсках, личные дела ни в твердых, ни даже в мягких корочках в тылу врага не велись, и сейчас трудно точно установить, кто, кем и сколько времени значился. Да это и не играет особой роли. Хорошо известно, что Ассельборн был одним из боевых командиров отряда, выполнял любое задание, действуя при этом мужественно, но без излишней горячности, с инициативой и выдумкой, но всегда трезво и расчетливо. В отряде было много совсем еще молодых ребят, и Ассельборн, который в свои тридцать пять казался на их фоне чуть ли не стариком, ощущал большую личную ответственность за судьбы этих отчаянно смелых, но еще не слишком опытных и в военном и в житейском плане бойцов. Он добивался, чтобы молодежь воспринимала свое участие «в партизанах» не как романтико-героическое приключение, а как тяжелую, повседневную, порой даже скучную, но чрезвычайно необходимую для родины работу. Настроившись на романтический лад, не очень-то пролежишь пять суток подряд под проливным дождем в холод и грязь в секрете у железнодорожной насыпи. А ведь именно это и составляло в конечном итоге основной вид деятельности бойцов отряда.

Мы привыкли представлять себе разведывательную работу по книгам и фильмам последних лет, где показываются, главным образом, блестящие разведчики-одиночки, орудующие под личиной гитлеровцев во вражеских штабах и добывающие там сверхсекретную информацию.

Спору нет, были и такие разведчики, хоть числом, сдается мне, и поменьше, чем если бы собрать в единый сводный отряд всех многочисленных героев таких фильмов и книг. И информацию они порой добывали огромной важности, это тоже неоспоримо. И все-таки первооснова «питания» в военной разведке, как и в любом другом деле, не лакомые кусочки, а черный хлеб, Другими словами, непрерывный поток оперативных сведений, поступавший в штабы от армейских разведывательных взводов и рот, от многочисленных партизанских отрядов и их разведчиков.

Ассельборн и его товарищи были заняты добыванием именно этого повседневного «черного хлеба» разведки. И кто может подсчитать теперь, сколько жизней солдат и офицеров Советской Армии на фронте сберегли неказистые на вид строчки шифрованных донесений, в которых кропотливо, с бухгалтерской точностью подсчитано: теплушек столько-то, платформ столько-то, из них с танками столько-то…

Я не ставлю своей целью детально и хронологически точно рассказать в этой повести о боевой деятельности Михаила Ассельборна. Насыщенным и опасным был буквально каждый день пребывания его во вражеском тылу.

Один только боевой эпизод хочется изложить подробнее.

Вот что сказано в оперативной сводке Совинформбюро от 25 ноября 1943 года:

«…Несколько партизанских отрядов, действующих в Ленинградской области, в ноябре пустили под откос 18 немецких воинских эшелонов, 2 бронепоезда, ремонтно-восстановительный поезд. …Уничтожено большое число гитлеровцев».

Операцией по уничтожению упомянутого в сводке военного ремонтно-восстановительного поезда руководил Михаил Ассельборн. Любопытно, что этот успешный партизанский налет был проведен экспромтом, без всякой предварительной подготовки.

Все началось пятнадцатого ноября 1943 года, когда возле расположения партизан появился неизвестный в затрепанной стеганке, говоривший по-русски с сильным акцентом. Волнуясь и оттого еще более путая слова, он требовал от часовых, чтобы его немедленно доставили к «партизанскому начальнику».

Когда задержанного, который обессилел настолько, что едва переставлял ноги, привели в штаб, то оказалось, что нужен ему не кто иной, как Н. А. Лисин, командир отряда, где Михаил Ассельборн в то время был комиссаром. И пришел незнакомец сюда не случайным человеком. Насильственно мобилизованный гитлеровцами в числе других поляков для работы на железнодорожном ремонтно-восстановительном поезде, этот мужчина — он называл себя Янеком — добывал по поручению командования отряда разведывательные сведения.

Новость, которую он принес сейчас, никого не удивила: фашисты демонтируют второстепенную железнодорожную ветку и доставляют рельсы на Варшавскую дорогу для восстановления уничтоженных партизанами путей.

Это было известно в отряде.

Зато другое сообщение Янека встревожило партизан. Что-то недоброе замыслили гитлеровцы в отношении своей «рабсилы», которая стала проявлять строптивость и непокорство: то ли угнать в Германию на каторжные работы, то ли, хуже того, расправиться на месте.

Нужно было немедленно спешить на выручку к полякам. Но как? До места, где работал ремонтно-восстановительный поезд, не менее семидесяти километров. А все партизанские группы на задании, причем в совершенно другом направлении.

Подсчитали наличные силы: охрану штаба, связных, взрывников. С трудом наскребли двадцать шесть человек. А вооруженная до зубов фашистская охрана поезда составляла не менее пятидесяти. Зато на стороне партизан важное преимущество: внезапность нападения.

Командование отряда, как всегда в таких неожиданных случаях, собралось на совет.

— Надо идти, — высказался Ассельборн. — Взять с собой станковые пулеметы, побольше взрывчатки.

— А ты, Михаил Иванович, взялся бы руководить операцией? — спросил командир.

— Если доверите…

Так и решили: группу поведет Михаил Ассельборн. Еще и еще раз выспрашивал он у Янека все подробности. Значит, так: «рабсила» в теплушках, охрана в пассажирском вагоне в самой середине состава. Впереди несколько порожних платформ — на них увозят снятые рельсы. Пулеметы на тормозных площадках вагонов.

В путь тронулись той же ночью. Все семьдесят километров предстояло пройти форсированным маршем, менее чем за полутора суток.

Заладил дождь. С одной стороны, вроде бы хорошо. В такую погоду гитлеровцы предпочитают не выходить из жарко натопленных изб. С другой стороны, промокнуть до костей тоже перспектива малоприятная.

Ассельборн точно и четко продумал всю операцию. Пулеметы и взрывчатку до самого места везут на подводах, так что люди не особенно вымотаются. На рассвете закладывают две мины. Пропускают поезд и взрывают их одновременно, отрезая составу путь и вперед и назад. Концентрируют весь огонь на пассажирском вагоне с охраной и на вражеских пулеметах, о размещении которых было известно со слов Янека. А затем — стремительная атака…

Первая неприятность ждала на разбухшей от проливных осенних дождей речке. Ерундовая, мелководная, она вдруг встала на пути колонны неодолимым препятствием. И нигде поблизости не видно подходящей переправы.

Ассельборн сразу же принимает решение: подводы оставить в прибрежном леске, взрывчатку перегрузить в вещмешки. Пулеметы в разобранном виде тоже на себя. И через речку. Где вброд, где вплавь.

А вода ледяная. И дождь все хлещет… Так и отшагали до утра в мокрой насквозь одежде. А потом не столько отдыхали, сколько продрожали до вечера в густом соснячке. Ведь конец ноября, зима уже. И ни костра приличного не разжечь, ни побегать даже вволю, чтобы разогреться.

Только посерело, опять тронулись в путь. Чем ближе к железной дороге, тем больше осторожности требовалось — насыпь охранялась на всем ее протяжении. Звякнет кто-нибудь ненароком лопаткой о цевье автомата — весь строй замирает в напряженном ожидании: не услышат ли фашисты?

Поздней ночью добрались наконец до места. И тут неприятность номер два. От железнодорожного полотна до елочных насаждений за канавой, где залегла партизанская засада, расстояние необычно большое. Для двух взрывов не хватит шнура.

На раздумье отпущены считанные минуты.

— Вот что, — говорит наконец Ассельборн обескураженным подрывникам, — сначала один из вас подорвет рельсы на пути следования поезда. Пока фашисты будут туда пялиться, второй подберется к короткому шнуру позади состава.

— Ага! — обрадованно кивают головами.

В предутреннем морозном воздухе далеко слышен перестук колес. Поезд! Показались платформы, вагон с охраной… Паровоз шел в самом конце.

Оглушительно прогремел взрыв. Столб земли взметнулся в воздух метрах в ста от первой платформы, как и было задумано. Если бы поезд сошел с рельс, могли бы пострадать польские рабочие.

Взвизгнули тормоза, вагоны с лязгом столкнулись буферами. И тут прогремел еще один взрыв. На этот раз позадипаровоза. Молодцы подрывники!

— Огонь! — скомандовал Ассельборн.

Все цели были распределены заранее. Каждый знал, куда ему бить.

Основная порция свинца предназначалась зеленому пассажирскому вагону.

— Вперед!

И тут еще одна неприятная неожиданность, самая крупная из всех. По поднявшимся партизанам хлестанули длинные пулеметные струи. Не с тормозных площадок в середине состава, откуда их должны были ожидать. С флангов: со стороны пустых платформ и с бронированного тендера паровоза.

Что произошло?

Как потом выяснилось, накануне ремонтно-восстановительный поезд был обстрелян в пути партизанами соседнего отряда. Фашисты насторожились. Теперь уже караульные во время следования состава не храпели безмятежно в классном вагоне, как было еще два-три дня назад, а лежали в боевой готовности на платформе, под прикрытием шпал. Поменяли и пулеметные позиции, разместив их на флангах.

Шипя по-змеиному, взвилась в воздух сигнальная ракета. Фашисты звали на помощь — неподалеку, на станции, стоял под парами бронепоезд.

Спасти положение могли лишь быстрые действия. Ассельборн послал нескольких бойцов в обход паровоза, а сам с основной частью группы быстро перебежал к платформе, с которой торопливо татакал фашистский пулемет. В ход пошла карманная артиллерия партизан — ручные гранаты.

Раздались взрывы и на другом конце состава. Это партизаны скрытно обошли паровоз и заставили замолчать пулемет на тендере.

Ошеломленные таким энергичным натиском, уцелевшие фашисты обратились в бегство. Ассельборн рванул тяжелые двери теплушки:

— Вы свободны, товарищи! — и приказал подрывникам: — Уничтожить паровоз и вагоны!..

Через день Ассельборн привел группу на базу. Двое партизан остались навечно лежать в псковской земле. Были и раненые. Зато почти все освобожденные поляки встали вместо погибших в строй бойцов.

Такова, совсем коротко, история одной строчки из оперативной сводки Совинформбюро.

Последний бой

В Латвии, куда Ассельборна отправили после короткого отдыха в Ленинграде, условия для боевых действий партизан были значительно труднее, чем на Псковщине. Ухоженные, разбитые на аккуратные квадраты с широкими прямыми просеками леса, больше похожие на английские парки, не представляли собой надежного убежища. Правда, здесь были еще обширные болота, куда гитлеровцы старались соваться как можно реже. Но сидение в болотах не подходило для Ассельборна и его товарищей. Задачи, поставленные командованием, требовали мобильности, постоянной связи с агентурой из числа местных жителей, свободного и быстрого подхода к транспортным артериям противника. Предстояло в качестве первоочередной цели разведать укрепления фашистов к юго-западу от Пскова, на границе Латвии и РСФСР, продолжение так называемой линии «Пантера».

Поэтому засиживаться в болотах, где был выброшен парашютный десант, не стали. «Резиденцией» своей избрали Рускуловский лес, тоже, правда, не слишком густой, как и прочие леса в этой местности. Но имел он одно решающее преимущество — близость к вражескому укрепрайону. К тому же в Рускуловском лесу базировался латышский партизанский отряд под командованием Антона Поча, и это тоже было на руку сравнительно малочисленной группе.

Латыши, с которыми завязались хорошие отношения, всегда были рады помочь «ленинградцам», как они их называли. Давали опытных проводников, делились всеми сведениями, которыми располагали о противнике, помогали по-братски продуктами. И вообще, как-то спокойнее, когда рядом большой, хорошо вооруженный отряд опытных бойцов. Хоть и разные задачи стояли перед латышскими партизанами и группой Ассельборна, но ведь делали они, в конечном итоге, одно общее для советских людей дело.

Очень скоро гитлеровцы ощутили появление умелых разведчиков и диверсантов. Участились крушения воинских эшелонов, взлетали на воздух мосты. Налеты советской бомбардировочной авиации стали целенаправленнее и результативнее, словно дирижировала ими отсюда, из фашистского тыла, опытная рука.

Так оно на самом деле и было. Быстро наладив агентурную сеть, группа Ассельборна стала передавать в штаб очень ценные данные. Сыграли при этом свою роль и военные познания самого Михаила Ивановича.

Пришло сообщение о том, что возле одного небольшого хуторка, в самой глухомани, гитлеровцы втайне разместили полевой аэродром. Очевидцы утверждали: своими собственными глазами видели ряды тщательно прикрытых камуфляжной сетью самолетов.

Сомнений в том, что они говорили правду, быть не могло: люди эти уже не раз и не два приносили важные и, главное, точные сведения. Но вот почему-то вдруг капитан Ассельборн засомневался. Опыт летчика подсказывал ему, что не все здесь ладно. Давно уже пора было передать наверх шифровку с координатами аэродрома, а он все медлил, морща лоб, разглядывал подробную карту местности. Наконец спросил:

— А горючее? Как они туда подвозят горючее?

— На бензовозах, наверное.

— Почему же тогда люди с хутора ничего не сообщают о бензовозах? Они знаете как гудят — там бы обязательно обратили внимание… Нет, нет, надо еще раз проверить!

Проверили. Выяснилось, что единственную дорогу, которая вела мимо хутора к предполагаемому аэродрому, песчаную и петлистую, едва преодолевают обычные, не очень сильно нагруженные автомобили. А уж для проезда массивных специальных машин с авиационным горючим или даже грузовиков с тяжелыми бочками она и вовсе не подходит.

Аэродром этот оказался ложным. А для чего создаются ложные аэродромы? Чтобы отвлечь внимание от настоящих. Значит, где-либо невдалеке должен находиться действующий фашистский аэродром.

Вскоре усилиями разведчиков, которых Ассельборн научил, по каким признакам следует искать аэродром, он и в самом деле был обнаружен. Вот теперь сведения можно было со спокойной душой передать в штаб. Успешный ночной налет нашей бомбардировочной авиации завершил операцию. Как ликовали партизаны, когда земля под ногами ходуном ходила от близких разрывов, а небо озарялось многочисленными сполохами!

Среди местных крестьян и железнодорожников у партизан было много добровольных помощников. Особенно часто доставлял важные сведения некий старичок, которого они называли довольно странно: «Мужики сказали». Это прозвище закрепилось за старичком потому, что он, принося информацию, никогда не называл ее источник. А когда начинали допытываться, улыбался хитро:

— Мужики сказали.

— Нет, а все-таки кто?

— Я же говорю, мужики.

— Что мужики?

— Я же говорю: сказали.

Так и приросла к нему эта фраза в качестве прозвища.

Старичок помогал партизанам не только разведывательной информацией. Был случай, когда у рации неожиданно сели батареи. И как раз в самый неподходящий момент; поступила солидная партия «быстропортящегося» разведывательного «товара».

Где достать питание для рации в гитлеровском тылу? Это дело почти невозможное. А ждать, когда подбросят с воздуха, долго. Ценные оперативные данные, добытые с таким трудом, могут безнадежно устареть.

Старичок сделал невозможное. Связник притащил от него царский подарок: комплект батарей к рации.

— Откуда? — поражались в группе.

— Да разве он скажет! — разводил руками связник. — Опять «мужики». Только на этот раз не «сказали», а «достали».

Однажды от старичка поступила не совсем обычная информация. «Мужики сказали», что в одном поселке неподалеку появилась диковинная автомашина. Днем отсиживается в специально вырытом для нее укрытии на окраине, а вечером выбирается наружу и разъезжает вблизи поселка, неторопливо покручивая хитрой штуковиной из намотанной рядами проволоки на крыше, напоминающей сложное рыболовное приспособление.

Ассельборн понял, что речь идет о радиопеленгаторном устройстве, и сразу встревожился. Это значит, что гитлеровцы засекают партизанские радиопередачи по всей округе и довольно точно устанавливают местонахождение групп. А это, в свою очередь, могло означать только одно: готовится карательная операция.

Уже на следующую ночь советские самолеты буквально перепахали всю окраину поселка, где пряталась эта редкая по тем временам машина. «Мужики сказали» позднее через связника:

— Похоронили с музыкой тую диковинную снасть. «Рыболовы» слезы льют безутешно.

Партизаны торжествовали. Лишь Ассельборн озабоченно теребил белокурый ус. То, что локатор уничтожили, это, разумеется, великолепно. Только вряд ли фашисты уймутся.

У него были все основания для опасений. Сообщения стали поступать одно тревожнее другого, Сюда пришел на постой целый батальон карателей из Эстонии. Туда подвезли минометы и артиллерию. Здесь появились неизвестно откуда взявшиеся регулярные части вермахта.

И наконец поступила невеселая весть от старичка:

— Фашистов кругом — мильен! Как вы уйдете, ребятушки!

Больше сообщений от «Мужики сказали» не поступало. Рускуловский лес был обложен тройным кольцом гитлеровцев.

В «Истории Великой Отечественной войны» сказано:

«В Латвии только против партизанского отряда под командованием А. С. Поча в начале июня 1944 года гитлеровцы провели карательную экспедицию, в которой участвовали около 20 тыс. солдат и офицеров».

В окружение вместе с латышским партизанским отрядом попала и разведывательно-диверсионная группа Михаила Ассельборна.

О том, что произошло дальше, имеются свидетельства нескольких партизан. Все они, описывая трагические события, сходятся в главном. И каждый из них вспоминает различные детали, привносит свой взгляд на происходившее, в чем-то отличный от взгляда других.

И это вполне естественно. Не только потому, что от июня 1944 года нас отделяет чуть не сорок лет и многое уже забылось. Сохранившееся в памяти помнится тоже по-разному. Каждый фиксировал события со своей точки зрения, со своим пониманием их, со своей трактовкой одних и тех же фактов. Даже бесстрастные кинокамеры, снимая один и тот же эпизод с разных точек, и те дают в итоге совсем не идентичные кадры. Тем более неправомерно ожидать абсолютной одинаковости от восприятия живых свидетелей событий. И даже не просто свидетелей, а непосредственных участников.

Мне хочется, чтобы читатель увидел то, что произошло в Рускуловском лесу, глазами самого молодого из товарищей Ассельборна — Александра Сергеевича Яковлева. В ту пору этому отважному ленинградскому пареньку едва исполнилось шестнадцать. А юности, как известно, свойственна особая непосредственность восприятия.

Вот что сообщил мне о тех трагических днях Александр Сергеевич Яковлев:

«Сразу, как только стало известно про окружение, Михаил Иванович побывал у Антона Поча. Он и раньше часто ходил к латышским партизанам советоваться. Они нам здорово помогали. У нас, например, возникали трудности с продовольствием. Хлеб редко видели, одно копченое мясо, не каждому по зубам, жесткое, как подметка. А латышам продовольствие частенько подбрасывали их родичи с окрестных хуторов. Делалось это до удивления просто. Грузили повозку мукой или печеным домашним хлебом и угоняли в лес лошадь без ездока. Та и брела себе потихоньку по лесным дорогам прямо к партизанам. Здесь сгрузят „посылочку“ и тут же отправят лошадь с пустой повозкой обратно.

Вот латыши, получая хлеб, и делились с нами.

Ну и не только это, конечно. Пароль, например, был у нас общий. Это помогало распознавать абверовских лазутчиков, которые шныряли по лесам, вынюхивая партизан.

В тот раз, вернувшись от Поча, Михаил Иванович собрал всех нас. Вообще, хоть Ассельборн и был командиром, да и летами несравненно старше, он никогда, что называется, не задавался. Даже в помине этого не было. Ровный, спокойный, внимательный. Всегда спросит твое мнение и не просто для формы, но и посчитается с ним. А если оно у него другое, обязательно разъяснит терпеливо, в чем ты, по его мнению, ошибаешься.

Словом, настоящий старший товарищ. Именно товарищ, а не начальник.

Собрал нас и разъяснил сложившуюся трудную ситуацию. Спросил, что мы обо всем этом думаем.

Ребята говорят:

— Уходить надо, Михаил Иванович!

Он не согласился. Сказал, что торопиться не стоит. Лучше здесь обождать. Латыши остаются и, наверное, нам надо их держаться. Ведь обстановки мы не знаем. Уйдем, а в другом месте она еще сложнее.

Словом, решили оставаться.

Может, это и ошибка была, кто знает. Ребята, например, некоторые потом утверждали, что лучше было бы нам сразу уходить из Рускуловского леса.

И началось! Несколько дней гоняли нас каратели, словно зайцев. С рассвета начинали жать с одной стороны леса. Цепь за цепью. Собаки, даже конница. Мы отступаем, а там, сзади, нас уже поджидают засады, фашистские „кукушки“ — хорошо замаскированные пулеметчики на деревьях.

Сначала решили было дать вместе с латышами бой гитлеровцам. И дали. Но их ведь туча! Никогда столько не было. Пришлось отходить.

Кое-как, прячась за деревьями, укрываясь в ямах, в ложбинках, пропускаем мимо себя цепь. Вырвались вроде. Глядишь, а там уже следующая цепь наступает.

И так до позднего вечера. А с рассвета — все сызнова.

Несли большие потери. Особенно латыши. Отряд таял. Положение становилось все безнадежнее.

И наконец Ассельборн принял решение прорываться из Рускуловского леса — его местные почему-то еще Гривским лесом называли. Ночью связался Михаил Иванович с Антоном Почем, предупредить, что мы уходить задумали. Был у них там, видно, нелегкий разговор. Но что поделать! У нас ведь свое задание. Мы и раньше тоже скрытно перебирались с одного места на другое, когда прижмет. Но, правду сказать, в такую жестокую переделку попадать еще не доводилось.

Двинулись на прорыв. Впереди, хорошо помню, шел Георгий Миронов. Кричал время от времени:

— Выходи, я тебя все равно вижу!

Это чтобы засада проявляла себя чем-нибудь.

За Георгием я, позади меня Ассельборн со всеми оперативными документами; в таких трудных случаях он всегда нес их сам. А за Ассельборном уже вся остальная группа.

Стали подниматься на поросший редкими соснами холмик. За ним хорошо знакомый нам довольно широкий ров с водой, глубиной метра два-два с половиной. Его переплыть, и там уже легче — лес погуще.

И тут пулеметная очередь. Кукушка.

Оглянулся я, а Михаил Иванович лежит на земле. Рукой держится за грудь пониже сердца, И кровь…

Фашистский пулеметчик, видно, признал в нем командира. И старше нас всех, и выправка у него армейская, сразу видать. Да и одет аккуратнее других. Он очень следил за собой, наш Михаил Иванович. Говорил полушутя, полусерьезно, что деградация личности начинается с неряшливости в одежде. Это в укор нам: по молодости лет некоторые из нас считали за особый шик ходить в чем попало.

Ринулись мы к нему. Он попробовал подняться. Метров пять прошел с нашей помощью. Попросил опустить на землю. Белый весь сделался.

— Нет, — тихо говорит, — ребята, ничего не выйдет. Да и через ров мне все равно не перебраться… Уходите скорей, а то и вас накроют.

А сзади, с подножья холма, сильная стрельба пошла. Оттуда уже цепь фашистская наступает.

Отдал нам сумку с оперативными бумагами, автомат свой снять попросил.

— А „вальтер“ мне оставьте. Взведите только… Уходите, ну! Вы прорветесь, ребята! Обязательно прорветесь! Скорее!.. Это приказ! Слышите: это приказ!

И мы пошли. Услышали еще выстрел из „вальтера“ — и конец.

Закон был такой неписаный у наших партизанских разведчиков: живым в руки врага ни в коем случае не даваться».

Геройски погибли в тот день и Георгий Пономарев, Жора Большой, как его называли в отряде, старший лейтенант медицинской службы Екатерина Маслова и многие другие.

Но значительной части группы удалось все-таки прорваться в соседний лес и уйти от преследования фашистских карателей.

Когда же через несколько дней партизаны вернулись на место, где погиб Михаил Иванович Ассельборн, они не обнаружили там его тела. Среди жителей окрестных хуторов ходили потом слухи, что гитлеровцы якобы захоронили труп. Да еще оказали ему при этом воинские почести, воздавая таким образом должное мужеству этого так и не опознанного ими партизана, одетого в военную форму.

Я лично этим слухам не верю. Мой опыт на Северо-Западном и Втором Украинском фронтах говорит о совсем другом отношении фашистов к мужеству советских воинов. Наших раненых солдат и офицеров, попавших к ним в лапы после сильных сражений, они терзали особенно жестоко. Более того, гитлеровцы гнусно издевались над трупами павших красноармейцев. Я, например, своими глазами видел по-вурдалачьи изуродованные тела моих убитых товарищей по полку, когда мы вернули утраченные накануне позиции под Старой Руссой. Тем более не верится в «благородство» по отношению к партизанам. Ведь гитлеровские захватчики ненавидели их особенно люто и иначе, как бандитами, никогда не называли.

Скорее всего, после того, как труп Ассельборна провезли по хуторам для опознания, его просто-напросто швырнули в какую-нибудь вырытую наспех безвестную общую могилу.

В послевоенное время в Латвии была проведена большая работа по выявлению неизвестных могил партизан и воинов Советской Армии. Осенью 1974 года, в канун тридцатилетия со дня освобождения Риги от фашистских захватчиков, останки многих из них были торжественно перевезены на братское кладбище.

Вполне возможно, что там, на братском кладбище Риги, обрел свой последний покой и Михаил Иванович Ассельборн.

Иду по следу

Вот, кажется, и все. Подробно выяснены обстоятельства гибели отважного воина-коммуниста. Поставлены все точки над «i».

И все-таки…

Читатель обратил, наверное, внимание на то место в рассказе Александра Сергеевича Яковлева, где он говорит о том, что несвоевременный уход группы от латышского отряда был, возможно, ошибкой. Некоторые другие партизаны высказываются еще более определенно. Они считают, что надо было сразу же уходить из окруженного фашистами леса и забираться поглубже в болото.

Давид Иванович Вагнер в своей упоминавшейся уже мною книге «Рыцари без страха», по существу, тоже принимает эту точку зрения. Он считает, что по-человечески действия Ассельборна вполне понятны, если учесть, как сильно было развито в нем чувство товарищества. Но если судить с чисто военной точки зрения, то партизанский командир в данном случае поступил, вероятно, неправильно.

С военной точки зрения поступил неправильно… Что ж, вполне возможно. Как говорится, кто не ошибается. Тем более в таких сложных обстоятельствах.

И все-таки что-то мешало мне твердо и окончательно поверить в это.

Сначала казалось, все дело в чувстве глубокой симпатии, которая возникла у меня по мере того, как я узнавал о капитане Ассельборне и его делах. Ведь так хочется, чтобы полюбившийся нам герой никогда и ни в чем не ошибался!

Но потом, еще и еще раз перечитывая свидетельства очевидцев и другие материалы, я наконец сообразил, в чем все-таки дело. Высказывались по поводу предполагаемой ошибки Ассельборна одни только участники разведывательно-диверсионной группы. А ведь он, прежде чем принял решение уходить или оставаться, дважды встречался с командованием латышского партизанского отряда Антона Поча. О чем говорил командир «ленинградцев» с латышами? Как они отнеслись к его решению уйти из Рускуловского леса? Что они думают: ошибся Ассельборн или не ошибся?

Об этом ничего не было известно.

И я решил попытаться восполнить пробел.

Надо сказать, что была к этому и еще одна, более личная, причина. Я сам происхожу из Латвии. Там родился, там вырос. Там в досоветское еще время работал в комсомольском подполье. Мне хорошо знакомы и унылые окрестности заболоченного озера, и негустые белоствольные березовые рощи, и розовые сосны на сыпучих песчаных дюнах. Ассельборн погиб на родной мне латвийской земле, и это тоже сыграло немаловажную роль в том, что мне захотелось разузнать как можно подробнее об обстоятельствах его гибели.

Одним из моих близких товарищей по антифашистскому подполью был Иван Михайлович Музыкантик. Во время войны он командовал третьим отрядом латвийской партизанской бригады. Для начала я решил написать ему. Территория Латвии не так уж обширна. Кто знает, может быть, где-нибудь и пересеклись партизанские тропы?

Первые строки ответного письма не слишком обрадовали. Отряд Ивана Михайловича действовал совсем в других местах — на юго-востоке республики, ближе к Белоруссии и Литве.

Но вот далее мой приятель писал:

«О так называемой ленинградской бригаде я слышал от партизан отряда Антона Поча. Самого Поча уже нет в живых. Он погиб вскоре после войны. Однако у нас в Риге живут комиссар его отряда И. Кадаковский, начальник штаба Я. Бурбо, другие партизаны. Выбирайся, приезжай, я познакомлю тебя с ними. Заодно и лишний раз проведаешь родные места».

Это уже обнадеживало.

Поразмыслив, я решил ехать. Только не сразу в Ригу. Сначала посетить Ленинград, где живут командиры и боевые товарищи героев повести.

Так состоялось наше знакомство с Михаилом Ивановичем Климентьевым, Андреем Дмитриевичем Проценко, Александром Сергеевичем Яковлевым… Так узнал я многие неизвестные ранее подробности боевых операций, в. которых участвовали Ассельборн и Фризен.

Первое время, как водится в таких случаях, товарищи ко мне присматривались, отвечали немногословно и не особенно охотно. Но затем мы разговорились. Первоначальный ледок настороженности растопился настолько, что я рискнул:

— Можно задать щекотливый вопрос?.. Вот появились в отряде Ассельборн, Фризен, другие товарищи, по национальности немцы. Как отнеслись к этому партизаны? Не было ли недоверия по отношению к ним?

К моему удивлению, Андрей Дмитриевич Проценко вдруг взял да и весело рассмеялся:

— Вы так многозначительно начали, что я уж и не знал, какого ждать подвоха!.. Да не думали мы совершенно об их национальности! И нисколько она нас не интересовала. Это в регулярной армии: вот фронт, по эту сторону — мы, по ту сторону — немцы. Здесь друзья, там враги — и отсюда соответствующий психологический настрой. А у партизан было совсем по-другому: кругом фронт, кругом враги, кругом друзья. Русский — а на полицейской службе у оккупантов. Немецкий офицер — а снабжает нас оперативной информацией. Латыш — айзсарг, каратель и сволочь. И латыш — друг, который сражался с тобой бок о бок. Более того: русский, на полицейской службе — и все-таки свой. Пленный командир Красной Армии, из лагеря бежал к нам в отряд — и предатель… Видите, какая путаница? Нет, вопрос о национальной принадлежности нас, партизаны, не интересовал совершенно. Другое дело, какой человек: стоящий или чепуховый? Вот что важно было узнать. И это, как правило, выяснялось на первом же серьезном задании.

…В Риге мне упрямо не везло с первого и до последнего дня. Товарищи из отряда Антона Поча как будто сговорились: никого нет на месте.

Звоню на квартиру Бурбо. Отвечают:

— Он в больнице. Звоню Кадаковскому:

— Пригласите, пожалуйста, Игната Игнатьевича.

— Нет дома.

— А когда будет?

— Не скоро. Он на курорте.

Звоню третьему. Вроде все хорошо. И на месте он. И здоров. И встретиться может со мной хоть сейчас. Одна беда: в отряде Поча он был лишь до появления «ленинградцев». А потом перевели совсем в другую партизанскую часть.

А то и еще хуже.

— Умер, — после короткой паузы говорят по телефону и кладут трубку.

Ведь времени прошло с тех пор вон сколько! А люди, пусть даже и бывшие партизаны, не вечны.

Решаю: раз уж так получается, нечего мне больше в Риге зря время терять. Поеду к Лубанскому озеру. Вряд ли кого там встречу из тех, кто мне нужен. Зато еще раз на озеро взгляну, пройдусь по пустынным, унылым, коричнево-серым, но чем-то щемяще привлекательным местам.

И там, на дальнем хуторе возле озера, встречаю — представьте себе! — «партизанскую сестру». Да, да, ту самую, с тремя малолетними детьми. Только теперь она уже не «партизанская сестра», а скорее «партизанская бабушка». И дети давно уже оперились, выросли и разлетелись из родимого, но очень уж одинокого гнезда среди болотных камышей.

Звать «партизанскую бабушку» Мартой Реблис. Поводила она меня по партизанским местам.

— Вот здесь их штаб был, русских партизан… Теперь тут посуше, а тогда под ногами — чмок-чмок…

Объясняться нелегко. Марта Реблис не знает толком ни русского, ни тем более немецкого. Говорит только на латгальском диалекте латышского языка, который я понимаю с трудом. Ей меня понять проще — я знаю литературный латышский.

— Как вы с ними объяснялись, матушка Реблис?

— А чего там долго объясняться? Записку сунут, так я и без всяких объяснений знаю, куда ее деть. Раненого приволокут, тоже без долгах речей все ясно. На крайний случай, звали в помощь нашего, латыша. Я уж не помню теперь, как его имя было. То ли Криш, то ли не Криш…

Эта простая малограмотная крестьянка ловко водила за нос и своих местных фашистских начальников, и гитлеровских «сверхчеловеков» из рейха. Не раз являлись они к ней на хутор:

— Чужие люди приходили?

— А как же! Вот вчера.

— Да? — оживлялись те. — Откуда? Как выглядели?

— А вот точно так же, как вы. Только таких цацок, — она указывала на витые из металлической нити квадратики в петлицах, — таких цацок, как эти, побольше.

— Тьфу, дура! — плевались те с досадой. Или остановит ее патруль, когда она возвращается из прибрежных зарослей:

— Э, баба, покажи бидон!

Она протягивает бидон, до краев наполненный молоком. Солдаты довольно улыбаются:

— Лаби, лаби!

Не встречалась, значит, эта латышка с «бандитами», не поила их молоком.

А простодушная с виду Марта, хорошо изучив повадки карателей, специально надаивала полный бидон молока, когда уходила с хутора на условленную встречу с партизанами. Обеспечивала, так сказать, себе алиби.

К сожалению. Марта Реблис никого из партизан по фамилии вспомнить не смогла. Да и не знала она, скорее всего, никаких фамилий. Только имена: Ваня, Жора, Саша…

Из города Даугавпилса, где прошла моя комсомольская юность, где я прожил бурные последние предвоенные годы, снова названиваю в Ригу:

— Не вернулся с курорта товарищ Кадаковский?

— Нет. И не скоро еще вернется. Недели через две звоните, не раньше.

Ну, все пропало! Через день мне уезжать на Алтай. «Что такое не везет и как с ним бороться?»…

Без тени надежды, совершенно машинально спрашиваю:

— Скажите, пожалуйста, где он отдыхает? Как будто мне теперь не все равно: на Кавказе или в Крыму?

И вдруг слышу в ответ:

— В санатории «Межциемс».

А это совсем рядом, у меня под боком! Ровно в шести километрах от Даугавпилса.

Вот как в жизни бывает! А критики иногда ставят мне в упрек приверженность к острым сюжетным поворотам…

В тот же день договариваюсь по телефону о встрече.

И вот я уже в палате санатория, где проводит свой отдых Игнат Игнатьевич Кадаковский, бывший комиссар партизанского отряда Антона Поча.

Представляюсь, Крупный грузноватый мужчина, внимательно вглядываясь, предлагает сесть, усаживается сам. Писатель с Алтая? Причем говорит по-латышски?.. Он явно озадачен.

— Не встречался ли вам на партизанских стежках-дорожках товарищ с не совсем обычной фамилией — Ассельборн?

— Михаил Иванович? А как же!

Улыбка поразительно преображает лицо моего собеседника. Оно сразу становится намного моложе, в уголки глаз сбегается множество добродушных морщинок, а небольшие голубые глаза лучатся совсем по-детски. Если верно, что лицо — зеркало души, то в этом зеркале отражаются прежде всего большая сердечность и доброта. Трудно представить себе человека с такой улыбкой строчащим из автомата по живой цели. А между тем Игнат Игнатьевич Кадаковский — заслуженный партизан, имеет много наград за храбрость, проявленную в боях.

Теперь мы быстро находим общий язык, и он начинает с увлечением рассказывать.

Ассельборн! Такой человек не может не запомниться. Эта удивительная выдержка, это непоколебимое спокойствие… Людей, подобных Ассельборну, встречаешь не часто.

— Вы, наверное, знаете, что он погиб?

— Конечно. И жалею о нем, пожалуй, больше, чем о ком бы то ни было. Хотя, как вы сами понимаете, смертей пришлось повидать немало. Особенно в те июньские дни… — он мрачнеет. Выгоревшие кустистые брови сдвигаются на переносице.

— Вот как раз те июньские дни, как вы их назвали, меня больше всего и интересуют. Не могли бы вы о них рассказать подробнее?

Игнат Игнатьевич долго и сосредоточенно молчит. Явно вспоминает. Потом начинает говорить. Сухо, сжато, одни только факты. Однако по мере того, как он углубляется в рассказ, природное чувство юмора, проявляясь незаметно для него самого, словно подсвечивает скрытым мягким светом трагические события начала июня 1944 года, и они делаются от этого ощутимее, объемнее, выпуклее.

— Мы стали замечать концентрацию фашистов еще в конце мая. Поинтересовались через своих людей. Выяснилось, что это части линейной гитлеровской дивизии, крепко потрепанной в боях на фронте и снятой с передовой линии. Для маскировки фашисты распускали слухи, что не сегодня-завтра уйдут в Белоруссию на формирование и пополнение. Но это было рассчитано на простаков. Если только кратковременный отдых в пути, то почему сюда же стягиваются полицейские роты из Литвы и Эстонии, а также местные каратели?

Случайность?

Нет, только новичок мог бы поверить в такую случайность. А у нас уже был порядочный опыт. Но все-таки решили не уходить. Почему? Тут ряд причин.

Во-первых, мы уже полностью освоили Рускуловский лес, свободно ориентировались там с закрытыми глазами. Антон Поч был непревзойденным мастером обороны. Кругом мины наставлены всяких типов, всевозможные хитроумные ловушки и обманные приспособления. Вокруг двух-трех мин затяжного действия такое разведем — ну целое тебе непреодолимое минное поле! Нитки, нитки, нитки… А то и вовсе одни нитки, без всяких мин. Но фашистам и этого часто было достаточно. Увидят нитки — и сразу надпись на дощечке: «Ахтунг, минен!» А туда, где такая дощечка прибита, ни один не сунется.

Во-вторых, фашист в сорок четвертом году уже не тот пошел. В начале войны и даже еще в сорок втором он напролом рвался. А как поел у Сталинграда и Курска свинцовой каши, так сразу испортил себе пищеварение. Вот и в тот раз. Стали мы с хуторов сообщения получать. Разнылись солдаты: «Матка, ты в лес ходи, скажи, у меня дома либо фрау и кляйне киндер, не надо меня пук-пук. И я тоже не буду в партизанен пук-пук. Я вверх буду, в небо буду пук-пук»…

Вот мы и решили: не уйдем, примем бой в Рускуловском лесу. Но, по правде говоря, что сразу такая масса фашистов пойдет, никак не рассчитывали. Напоили их пьяными и на нас. Цепь за цепью, цепь за цепью! Случалось, по пять-шесть раз за день мы прорывались. Соберемся в кулак, рвем цепь. Глядишь — вторая наступает. И снова, снова… Конечно, потери несли изрядные, что там говорить.

— Группа Ассельборна тоже была с вами?

— Только первый день… Вообще-то обычно они своими делами занимались, мы — своими. Секреты у них всякие были, мы и не интересовались. Разведка, понимаете сами, деликатная штука… А тут перед боем заявился к нам Ассельборн и давай обстановку выяснять. Расспрашивал, что нам об окружении известно. Видно, не было у него еще тогда твердого мнения, как поступить. Ну, мы ведь тоже не боги, не все знали. В конце концов было решено вместе держаться. Начался бой. Ленинградцы сражались молодцами. И вдруг ночью во время передышки снова заявляется Ассельборн, предупреждает, чтобы на них мы больше не рассчитывали.

Вот это меня как раз и интересовало больше всего!

— Причину не объяснил?

— Нет. Просто сказал, что их группа должна уйти.

— Отчего же так? Такого не могло быть, чтобы нервы не выдержали? — и, заметив, что Кадаковский замялся, я добавил: — Только, пожалуйста, говорите откровенно.

— Нет, думаю, нет. Нервы у Ассельборна всегда были в полном порядке. Да и не выглядел он тогда чересчур взволнованным и расстроенным. Ровен, спокоен, как всегда.

— Так что же все-таки, по вашему мнению?

— Мы тоже допытывались. Ассельборн ссылался на то, что они все вместе решили.

— Да, у них в группе было так принято. Мне его товарищи рассказывали.

Кадаковский улыбнулся:

— И все-таки, в конечном итоге, решал он, командир. У них там одна молодежь была. И потом не такой человек Ассельборн, чтобы во время боя голосование разводить. Мнение спросить мог, в это я верю. Но окончательное решение принимал все равно он сам. И отвечал за него тоже сам.

— И вы думаете, решил неверно?

— Да, думаю, на сей раз ошибся. Не надо было Ассельборну от нас уходить. Держались бы нас, может быть, и его судьба сложилась бы иначе…

Здесь я отвлекусь ненадолго от моего разговора с Игнатом Игнатьевичем, чтобы обратить внимание читателя на одно странное несоответствие.

Партизаны из разведывательно-диверсионной группы считают, что Ассельборн сделал ошибку, когда решил остаться с латышским отрядом Антона Поча.

Комиссар же этого отряда считает, что Ассельборн сделал ошибку, когда решил уйти от латышей.

В чем же дело?

Почему такое противоречие во мнениях?

Эти вопросы не давали мне покоя много дней. Даже ночами, бывало, я ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь найти на них удовлетворяющий меня ответ.

Кто же все-таки прав? Ленинградские товарищи или Игнат Игнатьевич? Кто из них прав?

Много времени прошло, пока наконец я смог уверенно ответить на эти вопросы. По крайней мере, для самого себя.

Никто не прав: ни ленинградцы, ни Кадаковский.

Вспомните: тяжело раненный Ассельборн отдает товарищам сумку с бумагами. В ней, в этой командирской сумке, которую в трудные минуты он всегда носил сам, никому не доверял, и скрыта, по-моему, вся разгадка, Точнее, не в самой сумке, а в оперативных документах, которые в ней хранились. Давайте поставим себя в положение руководителя разведывательно-диверсионной группы. У него скоплен большой оперативный материал об оборонительных сооружениях гитлеровцев. Трудно теперь сказать, что конкретно находилось в сумке: карта ли с нанесенными на ней военными объектами врага, список ли партизанской агентуры, перечень лиц, подозреваемых в сотрудничестве с абвером или гестапо, а может быть, и то, и другое, и третье. Одно ясно: документы эти были первостепенной важности, и главная задача Ассельборна состояла в том, чтобы они попали по назначению. Для этого, собственно, его с группой сюда, во вражеский тыл, и послали.

И вот поступают сообщения об окружении. Ассельборн отправляется к командованию латышского партизанского отряда выяснить обстановку. Она не очень еще четко проглядывается. Неизвестно, сколько фашистов, где они размещены, каковы их намерения. Прорвешься в соседний лес — там, может быть, их еще больше. Двинешься к болоту — на пути мощный заслон.

Надо выждать, пока все не прояснится.

И Ассельборн принимает решение остаться с латышскими партизанами. Тем более, они заверяют, что уже неоднократно вырывались из подобных окружений, есть у них такой опыт.

Но вот начинается бой. И сразу становится ясно: на этот раз фашисты сделают все возможное, чтобы окончательно разделаться с партизанами в Рускуловском лесу.

Если бы Ассельборн был командиром рядового партизанского подразделения, я не сомневаюсь, что он остался бы с Антоном Почем до конца, каким бы он ни был, этот конец.

Но у Ассельборна другие задачи. Он имеет право пожертвовать собой, но не имеет права губить собранную разведывательную информацию. И руководитель группы принимает единственно правильное в создавшейся обстановке решение: прорываться из окруженного Рускуловского леса.

И я прихожу к твердому выводу: Михил Иванович Ассельборн действовал совершенно правильно и тогда, когда решил осьаться с латышским партизанским отрядом, и тогда, когда решил уйти.

Найдутся, вероятно, и такие, кто скажет: и все-таки, если бы Ассельборн не ушел от отряда Поча, у него было бы больше шансов остаться в живых.

Что ж, вполне вероятно. Остались ведь в живых после почти недельных тяжелейших боев в Рускуловском лесу и Кадаковский, и начальник штаба Бурбо, и сам Поч, и многие рядовые латышские партизаны.

Но и Александр Матросов тоже имел бы несравненно больше шансов уцелеть, если бы не прикрыл своей грудью фашистский дзот.

И капитан Гастелло, возможно, остался бы в живых, если бы не направил свой горящий самолет в скопление вражеских танков.

Если бы не прикрыл. Если бы не направил… А ведь победа не оплачивается одними добрыми пожеланиями. И не вздохами. И не слезами.

Победа добывается только кровью.

В двадцать миллионов жизней обошлась наша Победа, и кто может решиться заявить теперь, что цена была слишком высока!


Игнат Игнатьевич проводил меня к автобусной остановке. Только что прошла гроза. Деревья еще сосредоточенно бомбили мокрую асфальтовую дорожку тяжелыми частыми каплями. Солнце с блеклого прибалтийского неба узенькими лучиками прожекторов пробивалось сквозь густую листву.

Расставаясь, уже пожав мне руку, он вдруг спросил:

— Вам известно что-нибудь о семье Михаила Ивановича?

Я рассказал ему о жене Ассельборна Клавдии Кирилловне, о дочерях Гале и Вале, о внуке Сене…. Игнат Игнатьевич улыбался своей на редкость мягкой улыбкой. Из его лучистых глаз струилось добродушие.

У меня так и не хватило духу сказать ему в тот раз обо всем до конца.

Что Клавдия Кирилловна ничего не знала о судьбе своего мужа.

Что в ее родном дальневосточном селе Воздвиженке, куда она снова переехала жить, долго ползли подлые слухи о предательстве бывшего летчика Михаила Ассельборна.

Что дочь Михаила Ивановича, Галя, которую из-за этого пришлось записать в школе по фамилии матери, в шестом классе, к ужасу напуганных слухами обывателей, вдруг взбунтовалась и решительно заявила, что отныне она Ассельборн — ей нечего стыдиться своего отца, который воевал против фашистов и погиб, защищая родину.

Что только в 1970 году, когда Давид Иванович Вагнер приехал в Воздвиженку и привез Клавдии Кирилловне письмо, которое было ею послано двадцать шесть лет назад и которое все это время бережно хранил Иван Иванович Фризен, — только тогда она узнала о героической гибели своего мужа.

Почему так случилось? Почему должно было пройти столько тяжких для семьи Ассельборна лет, чтобы правда наконец дошла до нее?

Сейчас уже, наверное, нет возможности в этом разобраться.

Скорее всего, не сработал вовремя какой-нибудь бюрократический винтик в большой и сложной машине.

А третий?

Дом в самом начале Механизаторской улицы в Кулунде — уютный просторный особняк. В гостиной, «зале», как здесь принято ее называть, мы сумерничаем втроем: Иван Иванович Фризен, его жена и я. Незаметно течет время за неторопливой обстоятельной беседой — и вот уже наступил вечер.

— О боже!

Катерина Корнеевна, совсем не по возрасту живая и подвижная, — все бегом, подхватилась, испуганно охнув, и умчалась на кухню. Там что-то зашипело, зашкварчило. Готовится ужин.

— Иван Иванович, — обращаюсь я к Фризену, — расскажите, пожалуйста, как сложилась ваша жизнь после того, как в Латвии вас вновь «взяли в плен» советские войска.

— Ну как… Пожали руку, сказали спасибо за все и отправили домой, в Кулунду, к семье. Больше партизанить было уже негде. Разве что в Берлине на Унтер-ден-Линден.

— А здесь как вас встретили?

— Без оркестра и без фанфар… Времена были тяжелые, сами знаете. Но я не унывал. Знал, что рано или поздно все это кончится.

Иван Иванович порылся в ящике стола, подал мне вырезку из газеты с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 августа 1964 года.

— Вот…

Я прочитал:

«1. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года „О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья“… в части, содержащей огульные обвинения в отношении немецкого населения, проживавшего в районах Поволжья, отменить»…

— Все, конечно, изменилось к лучшему гораздо раньше; это уже, так сказать, черным по белому, — продолжает Иван Иванович. — Работал я сначала техническим бухгалтером в МТС, потом главным бухгалтером совхоза. Никогда ко мне никаких претензий, одни благодарности да премии. Двадцать восемь лет отработал здесь, как говорится, не за страх, а за совесть. Ну и другое наше с женой важное дело — детей воспитывать. Четверо из пяти получили высшее образование, работают на ответственных должностях в Барнауле, Томске, Каменец-Подольске. Младшая дочь, Мария, специалист по животноводству, трудится здесь, в Кулунде, в совхозе «Победа»… Словом, добрых людей вырастили мы с Катериной Корнеевной — разве это не самая большая радость на земле? Теперь уже и внуки подрастают.

Не так давно проводили меня с почетом на пенсию — за шестьдесят уже перевалило. Да и то, как затруднения, так до сих пор прибегают: «Иван Иванович, помогите!», «Иван Иванович, посмотрите, где ошибка». Я не отказываюсь. Надоедает, знаете ли, сидеть дома.

Случалось и неприятное. Люди разные бывают. Многие не знали, что я партизанил — мне ведь тоже неудобно кричать об этом на всех углах.

Есть у нас один тракторист, фамилии называть не буду, не в ней дело. Так он мне даже очень обидное слово однажды швырнул в пылу спора. А у меня характер такой — довольно трудно из себя вывести. Говорю ему спокойно:

— Я ничем не хуже тебя!

— А-а-а! — раскипятился. — Я советский патриот! Я фашистов на фронте бил!

— Я тоже советский патриот. И тоже фашистов бил. Только не на фронте, а в тылу. В их тылу…

Присутствовали при этом другие товарищи, сообщили о неправильном поведении этого тракториста в его отделение. Провели там собрание, разобрали, порицание вынесли. Но все равно он тогда ничего не понял.

А недавно оказались наши с ним портреты рядом на доске Почета «Они сражались за родину» возле районного Дома культуры, У него на груди ордена, и у меня тоже не пусто, в том числе и медаль «Партизану Великой Отечественной войны».

Он как эту медаль увидел, даже опешил. Потом подошел ко мне, протянул руку.

— Извини, — говорит, — теперь мне все ясно.

— Долго же до тебя доходит. Как до жирафа…

— И сейчас еще некоторые «жирафы» все никак не поймут, — Катерина Корнеевна прибежала из кухни, неся в руках белоснежную накрахмаленную скатерть. — Вот недавно пришел один человек из совхоза, а Ивана как раз дома не оказалось…

И стала рассказывать, живо жестикулируя и изображая все в лицах:

— Где Иван Иванович?

— В школе, — говорю.

— А зачем ему в школу? Ваши дети уже давно все выучились.

— Выступать его туда пригласили.

— Выступать? С чего это?

— Рассказать, как воевал.

— А разве он воевал?.. Чудно!

— Что тебе чудным кажется?

— Немец — и против немцев же воевал.

— Да он не против немцев — против фашистов воевал, дурья твоя башка!..

Скатерть взметнулась над обеденным столом.

— Ну, садитесь поближе. Накормлю вас по-немецки. На первое куриный суп с домашней лапшой, на второе пельмени, на третье домашние вафли.

Я рассмеялся:

— Пельмени — тоже немецкое блюдо? Впервые слышу.

— А у нас здесь все перемешалось, — тут же отпарировала острая на язык хозяйка. — И обычаи, и семьи, и блюда тоже! Украинские хозяйки кислые щи варят, русские — борщ с салом. Ну а мы пельмени освоили. Лепим всей семьей.

За ужином шел разговор о погоде, о видах на урожай. Не помню уже теперь, в какой связи Иван Иванович упомянул знакомую фамилию — Баумгертнер. Есть, дескать, в здешних местах такой хлебороб. Я удивленно уставился на него:

— Как?! Тот самый? Георгий Георгиевич? Ваш третий?

— Нет, не он. Однофамилец.

— Ну да, конечно. Тот же пропал без вести в сорок третьем.

Иван Иванович переглянулся с женой.

— Не пропал он…

— Не пропал? Как же?..

— Так считалось. А теперь…

Он вышел из «залы» в соседнюю комнату. Стучал там ящиками письменного стола, шуршал бумагами. Наконец вернулся. В руке конверт.

— Читайте!

Письмо из ФРГ. Написано по-немецки. Привожу его перевод целиком, ничего не сокращая и сохраняя весь стиль.


«Фокенфельд, 25.11.1968 г.

Уважаемые друзья Иван и Катерина Фризен!

Во-первых, вам шлют издалека множество приветов Георг и Анна Баумгертнер. Сердечно благодарим за ваше письмо от 10. II. 68, которое мы получили 21. II. Очень рады, что вы хоть раз написали нам, что вы здоровы, что живете хорошо. Конечно, простительно, если вы были заняты подготовкой к свадьбе и составлением годового отчета. Если у вас теперь выходные дни в субботу и воскресенье, то, значит, и вы достигли того, что мы имеем здесь, в федеративной республике.

Анна занята по хозяйству, я работаю на строительстве. Мы по-прежнему такие же, какими были дома, умеем себя ограничивать.

Конечно, лучше, если бы наши дети были с нами — или мы могли бы свободно избрать свое местожительство.

Если ваш сын бывает за границей, то пусть и у нас побывает, мы будем ему очень рады. Погода по этому времени года очень хорошая, немного снега, пять-семь градусов мороза. Не то чтобы я очень болен, но все-таки 31 июля 1968 года мне исполнится шестьдесят. Анна моя с 28. II. 68 на четыре недели до 28. III. 68 года едет на курорт Кисинген, где она тщательно проверит свое здоровье и отдохнет.

На строительстве я обслуживаю различные механизмы.

Имею хорошую казенную квартиру из четырех комнат с мебелью, получаю еще 300 марок в месяц на руки. Жизнь неплохая. Каждый может ругать правительство как хочет, и устно, и письменно.

Здесь много немцев с Черного моря, приезжают новые — и навсегда, и в гости на три-шесть месяцев, а потом возвращаются. Наши улицы украшены автомобилями. Каждый пятый гражданин имеет автомашину, их можно купить свободно и дешево. Сельское хозяйство высоко механизировано не только тракторами и комбайнами, но и весь комплекс сельхозпроцессов оснащен технически. Каждый стремится достичь большего, соревнование идет без нажима и тарарама.

Еще хочу сказать: очень печально, что против Федеративной Республики Германии ведется подстрекательская работа. Там, мол, поджигатели войны, реваншисты и др. А ведь ни один человек об этом не думает. Все сыты по горло периодом Гитлера и войны. Это действительно так. Как хорошо было бы, если бы можно было послать подарок. В другие страны можно, только не в СССР. Туда все идет только через торговые фирмы, а они шкуру дерут с маленького человека. Так что наши товарищи нам не помогают. Лишь капиталу с этого прибыль.

На этом прощаемся. Желаем вам доброго здоровья, счастья.

С сердечным приветом.

Георг и Анна Баумгертнер.

До свидания!»


Пояснять, я думаю, особенно нечего. Читатели сами прекрасно разберутся в этой удивительной мешанине болтливого хвастовства и дешевой демагогии, словно списанной со страниц западно-германских пропагандистских брошюрок, рассчитанных на простаков.

В самом деле, какое, к примеру, «соревнование» имеет в виду автор? Уж не конкурентную ли борьбу между предпринимателями, когда один хозяин покрупнее душит другого в благопристойной тиши, «без нажима и тарарама»? Или жестокую схватку за свободное рабочее место отчаявшихся безработных, которых в «процветающей» ФРГ насчитываются уже миллионы?

Или, скажем, вопрос о реваншистах. Неужели хоть кто-нибудь может принять всерьез наивность простофили Баумгертнера, утверждающего, что «ни один человек» в ФРГ не помышляет о возврате к старому? Как будто нет там ни неонацистов, ни ставших уже привычными осквернений памятников жертвам фашизма, ни воинственных сборищ бывших гитлеровских вояк? Да что он, газет своих не читает, что ли? Ведь дня не проходит, чтобы там не сообщалось о бесчинствах фашиствующих молодчиков.

А чего стоят его лицемерные сетования насчет подарков? «В другие страны можно, только не в СССР». Какое наглое вранье! Не позволяет ему грошовое скопидомство подарок отправить своему бывшему другу — и здесь Советский Союз виноват!..

Одно только не укладывается в сознании. Неужели письмо написано тем самым Георгом Георгиевичем Баумгертнером, одним из троих земляков, собравшихся однажды военной порой перед отправкой во вражеский тыл. Ведь был когда-то уважаемым человеком, произносил такие хорошие и верные слова.

И все-таки им написано это постыдное письмо, увы, именно им.

Более двадцати лет не давал Баумгертнер ничего знать о себе. Двадцать долгих лет получала его, как считалось, вдова пенсию за пропавшего без вести партизана. Растила детей, плакала втихомолку бессонными ночами. Трудно ей приходилось, очень трудно. И неизвестно еще, что сталось бы с ней, с ребятами, которых у нее было трое, если бы не постоянная братская помощь со стороны Фризена, его жены и детей.

— Две семьи у меня было, — говорит Иван Иванович. — Своя и Георга. Разве я мог оставить ее без поддержки?

А через двадцать лет, когда все трудности были уже позади, когда дети выросли, получили образование, устроились на хорошую работу, Георг Баумгертнер — здрассте пожалуйста! — объявился.

Жена, воспитанная в стародавних домостроевских традициях меннонитских семей, выехала по вызову мужа в ФРГ. Дети ехать отказались.

Не так давно справляла свадьбу внучка Баумгертнеров. На самом почетном месте дедушки и бабушки сидели Иван Иванович Фризен с женой.

Всякое говорили мне о том, как оказался в ФРГ считавшийся погибшим Баумгертнер. Но я все-таки решил написать ему самому. Пусть человек расскажет, что с ним случилось. Надо предоставить ему такую возможность.

Непредвиденное затруднение возникло у меня, когда я начал письмо. Как обратиться к Баумгертнеру? Товарищ? А если он уже давно не считает себя товарищем? Господин? Какой он для меня господин! «Уважаемый Георг Георгиевич»? А почему он «уважаемый»? Может быть, не за что его уважать? В конце концов написал так: «Георг Георгиевич!

Не удивляйтесь этому письму. Его шлет вам советский писатель, который случайно познакомился с вашим бывшим товарищем Иваном Ивановичем Фризеном и узнал от него о делах советских немцев, воевавших против фашистов в гитлеровском тылу.

Скажу прямо: здесь, в Кулунде, о вас ходят всякие разговоры. Мне бы хотелось, чтобы вы сами опровергли их. Ведь люди могут многое не понять, не знать, преувеличить или преуменьшить. А так как я собираюсь написать о тех делах военной поры, в ваших же интересах было бы, чтобы я знал правду. Прежде всего меня интересует, что произошло с вами после высадки в фашистском тылу.

Жду вашего ответа».

Ждал я долго, очень долго. Ответа никакого не было.

Написал еще раз. Мало ли что? Может быть, первое письмо затерялось на почте.

Хотя, честно говоря, я в это плохо верил.

Но когда я не получил ответа и на второе письмо, стало окончательно ясно: не хочет мне отвечать Георг Баумгертнер.

Что ж, как любит повторять один мой хороший знакомый, отсутствие информации тоже есть информация. Не отвечает, значит, есть что скрывать.

Я обратился к архивам. Слава богу, существуют на свете эти свидетели прошлого. Некоторые говорят — немые свидетели. Это неверно. Молчаливые, но не немые. Когда их спрашивают, они начинают говорить. Самым правдивым языком. Без эмоций и прикрас. Языком документов.

Вот что я узнал из архивных бумаг.

Георг Георгиевич Баумгертнер был выброшен во вражеский тыл в июле сорок третьего в составе группы, которая должна была установить связь с партизанской бригадой, отбивавшейся от наседавших фашистских карателей.

Группу настигли гитлеровцы, по всей видимости, на месте высадки, вскоре после приземления.

Произошла короткая стычка, в результате которой четверо партизан были убиты на месте, трем удалось ускользнуть от преследователей и они разыскали партизанский отряд. Впоследствии к нашим вышел и четвертый член группы.

Лишь один человек сдался в плен гитлеровцам. Самый, казалось, надежный из всех — Георг Георгиевич Баумгертнер.

Работники абвера взяли его в оборот. Очень быстро он дал согласие сотрудничать с ними. С помощью Баумгертнера абвер пытался организовать радиоигру и подсунуть нашей разведке дезинформационные данные.

Советские разведчики распознали фальшь. Дезы не прошли.

И тем не менее гитлеровцы должным образом оценили готовность бывшего партизана изменить Родине. Уже в сентябре 1943 года Баумгертнер был зачислен официальным переводчиком «Абвергруппы-311», действовавшей при 16-й фашистской армии на Ленинградском фронте и в Латвии. Позднее он закончил гитлеровскую контрразведывательную школу, использовался фашистами под именами Василия Попова и Билли Шульца в их борьбе против партизан и даже был удостоен за свое предательство ефрейторских нашивок на вермахтовские погоны и двух жестяных побрякушек на грудь.

Есть свидетельские показания о том, что Попов-Шульц-Баумгертнер жестоко избивал пленных советских патриотов.

Интересно, если бы тяжелораненый Михаил Иванович Ассельборн попал все-таки в лапы гитлеровцев, принял бы ефрейтор Баумгертнер участие в его допросе? Бил бы он при этом бывшего друга меньше, чем других? Или, наоборот, сильнее, выслуживаясь перед своими новыми хозяевами?

Ведь Баумгертнер в этом случае решительно ничем не рисковал. Беспомощный, истекающий кровью Ассельборн мог бы разве что плюнуть ему в лицо…

Баумгертнер удрал из Советского Союза вместе с разбитыми частями вермахта.

В архивах нет свидетельских показаний, уличающих Баумгертнера в убийствах советских людей. Поэтому на него распространилось действие Указа об амнистии, принятого в 1955 году. Однако он этим не воспользовался и на родину не вернулся.

Так что зря Баумгертнер сетует в своем письме Фризену на то, что не может свободно избрать местожительство. От него самого зависело — вернуться на родину или остаться на чужбине.

Другой вопрос — почему же все-таки Баумгертнер не вернулся. Побоялся? Но чего?

Может быть, даже всеведущие архивы знают не все?..

Когда я уже писал эту повесть, дошла до меня весть, что Георг Баумгертнер прислал письмо на Алтай своим давнишним знакомым. В нем, между прочим, упоминается и обо мне.

«Я не ответил этому писателю. Считаю, не для чего ворошить прошлое, — глубокомысленно рассуждает Баумгертнер. — Давно уже пора все позабыть».

Забыть?

Я сразу же вспомнил еще одно подобное требование — забыть!

Это было в столице Австрии Вене несколько лет назад. Жарким летним днем в зале магистрата собралось человек сто австрийцев. Меня пригласили сюда рассказать о жизни и работе писателей Сибири. Я сделал небольшое сообщение, а затем пошли вопросы. Их было много, они были очень разными. Порой вопросы меня смешили, порой даже слегка раздражали своей дремучей наивностью. И все-таки чувствовалось — спрашивают не для того, чтобы любой ценой посадить меня в лужу, а искренне хотят побольше узнать о нашей стране.

Но вот поднимается некий поношенный господинчик того возраста, который был при Гитлере призывным, и спрашивает хорошо поставленным командирским голосом:

— Скажите, почему у вас до сих пор так много говорят и пишут о минувшей войне? Не пора ли забыть?

Не пора ли забыть?

Я ответил не ему — любой мой ответ его бы не устроил. Он ведь не спрашивал. По существу, это было требование, ультиматум, изложенный в форме вопроса. Я ответил всем другим, собравшимся в зале. Я рассказал об обелиске в честь отдавших жизни за Родину в селе Алтайском, где на каменной стеле начертано девятьсот девяносто восемь имен. Рассказал о мемориале в Ключах: целый парк из березок — каждая в память погибшего воина. Рассказал, как трогательно ухаживают за этими деревцами родственники павших…

Зал слушал сочувственно, в глубоком молчании. А как же господинчик? Я искал его глазами — и не находил…

Вот что я вспомнил, когда мне рассказали о письме Баумгертнера.

Может быть, вы обратили внимание: громче всех требуют забыть те, кто виновен больше других.

А остальные — они просто не могут забыть.

Может ли мать забыть погибшего сына? Или сын отца? Или брат брата?..

Забыть было бы кощунством не только по отношению к павшим. Может быть, еще большим по отношению к ныне живущим и к тем, кто еще только будет жить после нас.

Советский народ великодушен. Он многое может простить, даже тяжкую вину.

Простить.

Но не забыть.

Забыть — никогда!


Оглавление

  • Заботы капитана Шредера
  • Трое из Кулунды
  • Иван Фризен
  • Что для политрука главное?
  • Операция «Лошади»
  • Сон на снегу
  • Свои и чужие
  • «Спаситель»
  • Человека жалко!
  • Передышка
  • И снова бой
  • Легионеры
  • Михаил Ассельборн
  • Как закалялась сталь
  • Строка из сводки Совинформбюро
  • Последний бой
  • Иду по следу
  • А третий?