Мандариновые острова [Николай Николаевич Назаркин] (fb2) читать онлайн

Николай Назаркин Мандариновые острова Маленькая повесть

Глава первая Острова, корветы и рыцари

Без карабина на необитаемом острове не обойтись. Это моё твёрдое мнение. Потому что остров — ну, необитаемый остров — это ого! Ого-го! Так я прямо и сказал.

— Остров нарисовать — это ого! — сказал я. — Ого-го! Это не рыцаря какого-нибудь несчастного намазюкать. Или там… ну… корвет какой-нибудь!

Пашка серьёзно кивнул, а Толик сначала на меня посмотрел, потом голову под стол сунул и там фыркнул. Понятно, почему он под столом фыркал: он уже вовсю рисовал какой-нибудь корвет, или фрегат, или ещё какую бригантину и не хотел на лист фыркать. Тоже мне, Микелянджело!

Хотя, честно сказать, у Толика всякие эти парусные корабли рисуются — просто мигом. И как это у него получается так паруса нарисовать? Ну, так, чтобы ясно было, что их много, парусов этих, и корабль движется? Вот тебе, пожалуйста — лёгкое посыльное судно с тремя пушечками; а вот — четырёхдечный французский линкор «Викторьез». Четырёхдечный — это, по-сухопутному если, с четырьмя пушечными палубами. Девяносто шесть орудий! Такой ка-а-ак врежет! Хо-хо! Полным бортовым залпом!

Хотя вот, впрочем, у «Арабеллы» всего сорок орудий было, но капитан Блад всех побеждал. Но это — потому что он самый лучший капитан был просто. А так бы, наверное, от лишних пушечек не отказался бы.

Кораблей мы много уже нарисовали — может, даже тыщу. Ну, не тыщу, а сто. Всё равно пока в больнице лежим. Три недели уже… Почти три, а Пашка даже все четыре. А в больнице времени много получается свободного, делать-то особо… Нет, не так. Делать ничего нормально невозможно, вот, хотя времени полно. Просто оно всё рваное какое-то, время. Кусочками. Потому что постоянно дёргают. То уколы, то осмотр, то на рентген, то обедать пора. Никакой личной жизни.

Солдатиков нормально в армию не выстроишь — ну, так, чтоб с укреплениями, с фортами, с закрытыми артиллерийскими позициями… Сразу им, нянечкам, или пол надо мыть, или стол вытирать, или бельё менять постельное. «Давай, давай отсюда, Кашкин, не мешайся под ногами, вон, в холле посиди!»

Никакого отдыха нет спокойного, даже в шахматы не поиграешь. Читать только разве что. И то никаких книжек не хватит. Хорошо ещё, что в этот раз мы все в больницу попали из-за ног. Ноги болят, зато руки целы — хоть рисовать можно. Рыцарей или корабли вот.

Но как же так у Толика с кораблями получалось, я не понимал. Паруса рисовать легко, хотя, конечно, потруднее, чем пароход — труба по линеечке и дым завитушками, как все первоклашки рисуют. Но и паруса — не завитушки, конечно, но тоже ничего особо секретного. Такой прямоугольник, только… ну — выпуклый немножко. Это чтоб было видно, что ветер. Это несложно, это я умею. Но как-то так получается, что у меня корабль на доску с тряпками похож. Как будто я не корвет рисовал, а такие столбы для сушки белья, которые у нас во дворе стоят. Только плавучие столбы. Обидно!

А у Толика… Я, главное, даже не пойму — он там всяких ещё странных линий, уголков, треугольничков подрисует, кое-что даже вообще простым карандашом зачеркает… А посмотришь — корабль, и на всех парусах! Я даже подглядывать начал, но Толик хитрый… Так что я бросил эти дурацкие корабли, тем более что появилась идея нарисовать остров.

Настоящий остров. Наш. В смысле — необитаемый, конечно, где мы очутились в результате крушения.

Крушение — это вообще замечательная штука, а уж если на необитаемый остров попадёшь — о-о-о! Лучше вообще ничего быть не может. Это я точно знаю, я «Таинственный остров» раз сто читал. Или двести.

Хотя, конечно, смотря какой остров попадётся. Вот у Робинзона Крузо, скажем. Дурацкий был остров! Там даже залежей серного колчедана не было или, допустим, азотнокислых источников! Как тут, скажите, пожалуйста, наладить плавку стали или, например, производство стеклянной посуды?!

Хотя вполне возможно, что это просто Робинзон ничего не нашёл — он же отсталый был, как папуасский валенок. Только и смог, что шляпу сплести из травы да на коз охотиться. Тоже мне, герой! Зачем таких на необитаемые острова пускать — не понимаю!

Так вот что я думаю: что уж запасы каменного угля и магнитного железняка на всяком нормальном необитаемом острове нужны обязательно, и сернистые отложения тоже, и всякое другое — нитроглицерин чтоб изготовить, например.

— Да уж, — сказал Пашка. — Остров — это не рыцарь!

— Точно, — подтвердил я. — Рыцарь — это просто ерунда, пустое место. Просто человек в железном костюмчике!

— С мечом и щитом, а ещё иногда на коне, — добавил дотошный Пашка.

— Да пусть хоть на слоне! — я так рукой махнул, что чуть не раскатал по палате все свои карандаши. Вот бы потом собирать побежали: четыре с половиной ноги на троих!

— Что там какой-то рыцарь, даже с мечом и щитом, сделает против пары превосходных ружей с колесцовыми замками?

Пашка немножко подумал.

— А Чёрный Рыцарь? — спросил он.

Тут я тоже немножко подумал. Всё-таки Чёрный Рыцарь — это Чёрный Рыцарь, понимать надо…

— Всё равно ерунда, — упрямо сказал я. — Против карабина центрального боя с коническими пулями нового образца он точно не устоит!

— Ну, тут конечно! — сразу согласился Пашка.

Карабин центрального боя на необитаемом острове, по-моему, нужно иметь обязательно. Ка-ра-бин! Звучит, а? «Карабин» — это внушительно, по-военному даже, не просто какое-нибудь там обыкновенное «ружьё».

Карабин я даже видел однажды. Ну, почти вблизи! Тогда к Александре, моей старшей сестрице, приходил товарищ по работе. Хороший товарищ по работе — она перед этим в ванной с феном и всякими штучками на два часа засела тогда. Этот товарищ оставался у нас ждать до какого-то очень-очень ночного поезда, так что он пришёл уже с огромным рюкзаком и таким чёрным угловатым длинным чехлом. В этом-то чехле и был карабин! Только, к сожалению, этот хороший товарищ весь вечер налегал только на жареную картошку с малосольными огурчиками, да шпикачки Александрины хвалил, а карабин так ни разу и не достал! Как будто шпикачек никогда не ел, дикий какой-то!

Ну вот, но карабин, да ещё в защитном чехле — чёрном, угловатом, длинном — это вещь совершенно необходимая! А уж «центрального боя» — вообще класс! Прямо по центру ка-а-ак даст! Пулей нового образца! Мало, короче, не покажется.

Хотя, конечно, с самого начала крушения такой карабин иметь неинтересно. Будешь, как Робинзон, по острову гулять, поплёвывая сквозь зубы, да всех стрелять: пекари на обед, агути на ужин… А развития новых идей только на шляпу из травы и хватит. Не, сначала надо…

— Так чего? — спросил Пашка. — Будем остров-то рисовать?

— Будем! — твёрдо сказал я.

Чтобы не успеть передумать, я быстренько открыл альбом на новой, чистой странице и почесал карандашом бровь. Э-э-э…

— А с чего его начинать? Рисовать-то? — спросил недоумённо Пашка.

Действительно, а с чего? Рыцаря вот мы обычно со шлема начинали, для кораблей вначале надо корпус нарисовать, бушприты там… и прочие мостики, — а остров?

Мы немножко посидели, но так ничего и не придумали. Один Толик вовсю в альбоме возюкал. Я в своём кресле-коляске привстал, подглядел — он там фрегат уже успел нарисовать: тридцать шесть орудий в открытых орудийных портах, гора парусов (парусов, а не белья на столбах какого-нибудь!), флаги и штандарты развеваются…

— У тебя флаги неправильные, — сказал я Толику. — Они назад должны развеваться, а у тебя — вперёд!

Толик на меня поглядел и карандашом по голове постучал. Тук-тук, мозги на месте?

— Флаги же по ветру развеваются, — сказал он. — А у меня корабль под попутным идёт, под всеми парусами!

— Всё равно неправильно! — буркнул я.

Подумаешь, Айвазовский несчастный! Мне даже расхотелось чего-нибудь рисовать. А чего он!

— Всё, — сказал я, альбом захлопнул, карандаши ссыпал в пакет и кресло крутанул назад. — Я поехал домой. Завтра острова дорисуем. Утро, как сказал один умный человек, вечера мудренее!

И в свою палату покатил, в четвёртую. А Пашка с Толиком и так дома были — в седьмой.

Первую ночь на острове наши герои провели спокойно, с оптимизмом смотря в будущее, но внутренне готовые к отражению любых ударов судьбы.

Глава вторая Костяная нога

Глупый это человек сказал про утро, глупый! Мудренее, как же! Только начнёшь спать как следует, а тут — ба-бах! — включается весь верхний свет и Лина Петровна (она сегодня дежурная сестра) уже вкатывает свою дребезжащую тележку. С градусниками в стеклянном большом стакане и прочими медицинскими вещами. Там всё такое холодное, блестящее, звякающее и пахнет так… химически, вот. Только увидишь, и хочется вообще под одеялом жить до самой выписки.

— До-оброе утро, четвёртая палата! Семь часов, семь часов, время подниматься! И, разумеется, самое время померить температурку!

Мы не отвечаем. Я одеялом с головой закрылся, от света. И вся палата молчит. Вообще-то, конечно, нас в палате всего двое из шести койко-мест: я у двери да Валя Дубец у окошка на той стороне. Мы по диагонали лежим. Так получилось.

— Четвёртая палата, я не слышу ответа! — Лина Петровна никогда голос не повышает, просто так слова начинает выделять, что, по-моему, её в ординаторской, на другом конце коридора, и то слышно.

— Так, четвёртая палата, раз уж мы разучились разговаривать, то будем мерить температурку как во втором отделении!

Ну, тут уж я не выдержал, голову из-под одеяла высунул и быстро сказал:

— Мы не разучились, Лина Петровна!

И Валя Дубец тоже быстро сказал:

— Ничего мы не разучились!

Второе отделение — это знаете чего?! Это грудничковое отделение! Для совсем-совсем маленьких малышей, которые в больницу тоже попадают. И им, конечно, тоже температуру надо как-то мерить. Знаете, как?! А я помру просто, если мне, как грудничкам этим, градусник… ну, засунут… Ну, и тем более — температуры никакой не оказалось. Тридцать шесть и девять — это не температура, это статистическая погрешность, как сестрица Александра говорит.

Стоило из-за такой малости людей будить!

Валя Дубец умываться пошёл. Точнее — «поплёлся, как улитка на свидание». Это Лина Петровна так говорит.

— Активнее, Дубец, активнее переставляем ноги! Умывание по утрам полезно для молодого растущего организма!

Это тоже она говорит.

Я лежу пока, рассматриваю свою ногу на фоне потолочных ламп. Правую. Потолочных — потому что моя нога, ага, правая, смотрит как раз на потолок.

Я сюда, в больницу, в этот раз из-за неё и попал. Там какой-то очень хитрый получился перелом, так что я теперь ногу нормально опустить не могу. Она у меня вот так: сначала чуть вверх, потом вбок, вправо, ещё развернута и большой палец прямо в потолок смотрит. Как будто я решил клоуном стать, или мартышкой клоуновой, для чего начал ногами, как руками, «всем привет!» размахивать, да так и застыл. В гипсе. Нога загипсована, конечно, так просто я бы её удержать не смог.

И то на кровати для ноги специальная «горка» сделана, чтобы она правильно лежала. «Горка» — это конструкция из металлических штучек и тросиков, интересная такая. Но и удобно тоже. Только спина и — ну, там… пониже, в общем, тоже — утром как деревянные, потому что всё время спать приходится в одном положении.

А когда я на кресле-коляске катаюсь, днём то есть, так там ещё проще: одну подставку для ног развернули и закрепили как надо. Ногу просто кладёшь и едешь по своим делам. Вид, конечно, дурацкий немножко… («Множко, множко!» — как Александра говорит.) Нога торчит вперёд, как мастодонтовый бивень мамонта. И чуть вбок. Кривой такой бивень, как настоящий.

Чтобы не так по-дурацки было, Толик с Пашкой придумали на самом конце ноги, ну, то есть на большом пальце, прикрепить знамя. Так как раз удачно получилось: Толику его тётя из Смоленска привезла набор из пяти рыцарей. Польский. Но не просто рыцарей, этого добра у нас завались, а сборных. И разборных. Там рыцарям мечи можно менять, топоры, щиты… Даже головы и ноги. И там как раз было ещё тоже знамя, то есть флаг.

А Пашка предложил мне этот флаг прикрепить на большой палец бивневой ноги. Пластилином. Так, что получился бы не какой-нибудь дурацкий бивень, а форштевень! С бушпритом! Как у корвета. Колёсно-сухопутного.

Елизавета Антоновна — она как раз дежурной медсестрой была — про пластилин услышала и сказала, что если она «хоть малюсенький кусочек пластилина на гипсе больного Кашкина (меня то есть) увидит, то кое-кто очень сильно пожалеет!»

А потом принесла немножко медицинского клея и кусок пластыря.

Так что красное пластмассовое знамя с жёлтым (Толик твердит, что надо говорить «золотым») львом развевается на страх врагам! На моём гипсовом большом пальце правой ноги.

— Кашкин, ты решил до следующего года в кровати лежать? — Лина Петровна оставила в покое умытого Валю, и теперь моя очередь.

До следующего года — всего ничего. Сегодня уже суббота, двадцать восьмое декабря! Поэтому у нас в отделении столько мест свободных — конечно, народ не спешит в больницу. В большинстве же случаев всегда можно чуть-чуть с больницей подождать. А Новый год дома встретить. Но и я, понятно, до следующего года лежать не намерен, ещё чего! Сегодня, конечно, нет и завтра тоже вряд ли, потому что воскресенье, но потом моя Елена Николавна, ну, мой врач, разумеется, меня выпишет! Утром в понедельник.

— Вставай, Кашкин, поднимайся, рабочий народ! — Лина Петровна уже тащит меня из кровати и ставит на здоровую ногу. — Чего кривишься?

— Ну, это… спину свело, — говорю я.

Не говорить же «попу», как малышня какая!

Лина Петровна обняла меня одной рукой, а другой гипсовую ногу придерживала.

— Ну что, поскакали уши мыть? — спросила она.

И мы поскакали.

Я, вообще-то, в принципе, ну, и сам бы мог. Только ногу трудно вверх держать: одной рукой плохо получается, а если двумя, то нечем хвататься за спинки кроватей, и я падаю всё время. А мне падать нельзя, конечно. Ещё чего-нибудь если и не сломается, то так просто заболит… Тогда — прощай, выписка!

К тому же, её, ногу эту дурацкую, не просто прямо держать надо, а в сторону, чтобы важный какой-то там сосуд не пережимать…

Потом, когда я уже в коляске устроился и ногу на подставку положил, я всё-таки подумал, что завтра обязательно попробую сам пойти умываться. А то как маленький! Дело-то проще простого — надо всего-то встать пораньше, пока дежурная сестра со своими градусниками ещё не пришла, и быстренько поскакать! Обязательно. Завтра.

Пока я так думал, в палату тётя Маша приехала с завтраковой тележкой. Обычно я обеды-завтраки слышу ещё от кухни: а чего там не услышать, если тридцать тарелок, да ещё стаканов, да ложек-вилок всяких катится в железной тележке!

Лёва Зинченко, он в седьмой с Пашкой и Толиком лежит, каждый раз шутит, что это «моя лягушонка в коробчонке едет». Там, конечно, никакая не лягушонка, там борщ едет и картошка с мясом. Или рассольник и котлеты с макаронами. Или вермишелевый суп и курица с рисом. Или… Это если обед. А вот если завтрак…

— Ну что, орлы, — тётя Маша достает две тарелки и открывает крышку кастрюли. — Кому молошной грешневой кашки?

Тут у меня, наверное, случайно такое лицо сделалось, что тётя Маша даже перестала размахивать половником.

— Эх, Коля, Коля, Никола-ай! — протянула она. — И ведь какая фамилия у тебя хорошая, а кушаешь ты как совсем своей фамилии не родной!

— Может, он Колбаскин-Яичницев? — хихикнул из своего угла Валя Дубец.

Он такой… ну, странный немножко. Может вот так сам с собой хихикнуть, а потом целый день молчать. И не рисует, не занимается, не играет ни с кем. Лежит и только иногда в свою толстую такую тетрадь — девяносто шесть листов на пружинках! — чего-то пишет.

Ну, и я отвечать на глупые шутки не стал. Ещё чего!

— Тё-отя Ма-аша, — сказал я. — Можно, я два яйца возьму, хлеб с маслом и чай, а? Ну, я ж всё равно кашу эту только по тарелке размажу… ну, вам же только больше мыть, а?

— Два яйца! — тётя Маша ворчала, но кашу положила только в Валину тарелку. — Откуда ж я тебе два яйца возьму, шустрому такому? Снесу, што ли?

Тётя Маша, в принципе, не вредная, с ней можно договориться. Если не нахальничать, конечно. Нахалов она не любит. Вот я мог бы ещё, кроме второго яйца, ещё второй хлеб с маслом спросить. Но только тётя Маша всё равно не даст. Говорит, что я и так толстый. Ничего я не толстый, конечно. Так… не шкелетик. Но взрослых не переубедишь.

А так, вообще, тётя Маша — ничего себе. Не то что баба Зина — та просто шлёпнет кашу на тарелку, а тарелку на тумбочку. И всё, попробуй вякни тут!

Катя Васильевна с ней постоянно ругается; Лина Петровна говорит «старая гвардия»; а Андрей Юрьич только вздыхает, когда про неё говорят, я сам у ординаторской подслушал. Ну, случайно услышал.

А про тётю Машу никто ничего такого не говорит и не вздыхает. Понимать надо.

— Так со вчера ещё три человека выписались, — сказал я, пытаясь привстать в кресле и посмотреть, сколько она там яиц достаёт. — А завтраки же на них уже заказаны! Мёртвые души!

— Мёртвые души! — продолжала ворчать тётя Маша, но это так, просто так, потому что уже ставила на тумбочку тарелку с хлебом с маслом и двумя — хо-хо! — двумя яйцами, ну и чай, конечно. — Понимал бы ты, Кашкин, чего!

А я чего? Я всё, что нужно, понимаю!

Этот день колонисты начали с великолепных свежих яиц, запитых несколькими глотками превосходного освежающего чая.

Глава третья «Они пищат!»

После завтрака, в принципе, предполагается для нас, пациентов, лежать в кроватях или, ну там, рядом на стульях сидеть и ждать обхода врача. Самый скучный час за весь день, точно! Ну, не считая тихого часа, особенно когда дежурная сестра в плохом настроении и разгоняет гуляющих в коридоре по палатам.

Но это в обычный день, а сегодня суббота, так что из всех врачей отделения только один дежурит, а ему всё равно, в какой палате он нас найдёт. Главное — за территорию отделения не уходить пока. Ну, я и не собирался.

Я в седьмую палату собирался, к Пашке с Толиком. Остров же надо было рисовать наконец!

Пока я ехал, я всё думал, с чего же начинать рисовать остров. Ведь это же не просто так, какой-нибудь берег нарисовать, деревья там, песочек, ну, типа этого… Ну, про который Зинаида Львовна, наша здешняя учительница, на той неделе рассказывала… А, пейзаж, точно! Не, нам пейзаж не нужен!

Нам план нужен. Карта, иначе говоря. Чтобы при необходимости можно было всегда сориентироваться. Например: пройти северным берегом Рыбного залива, подняться вверх по течению реки Попугаев, перейти вброд Жёлтый ручей, а там уже недалеко до Базальтового замка!

Но с чего начинают карты рисовать, я тоже не знал.

— Ну? — спросил Пашка.

Он как раз яйцо доедал на хлебе и был весь желтком перемазан, даже на очках желток был.

— Придумал чего-нибудь? — добавил он, проглотив наконец яйцо и хватая полотенце, чтобы немножко вытереться.

— Не-а, — честно сказал я. — Карта острова — такое дело…

Тут я помолчал, чтобы они поняли, какое это трудное дело, и продолжил:

— Зато я придумал, с чего начать!

Тут даже Толик уставился на меня с интересом.

— С названия! — торжественно объявил я.

И, чтоб не терять времени и чтоб не было лишних вопросов, открыл альбом и самыми красивыми буквами, какими мог, написал вверху листа: «Остров…» Тут я остановился, потому что названия, конечно, ещё не придумал. Но я не стал долго задерживаться, а дописал ещё строчкой ниже: «Н. А. Кашкина». Сначала я думал, по привычке, добавить ещё «4-я палата» или «7-й „В“», но не мог решить, чего именно, и потому так оставил. Тоже хорошо-неплохо.

Пашка сразу стал повторять за мной, а Толик улыбнулся и сказал:

— Свежее решение!

Но тоже начал что-то писать на своём листе.

А мне в голову ничего больше не приходило. Ну ничегошеньки! Так что я сидел и разрисовывал всякими узорными завитушками букву «К» в своей фамилии. У меня привычка такая. «Дурная», как сестрица Александра говорит. А по-моему — нормальная. И даже полезная. На уроке, например, когда хочешь показать, что очень занят.

Тогда я попытался наоборот думать: а чего на острове надо нарисовать обязательно, ну, чтобы ничего важного не забыть?

Гряду прибрежных скал, например! Вот точно: где гнездятся дикие голуби и морские птицы… и где колонисты — мы, то есть, — могли бы добывать на завтрак свежие птичьи яйца.

Эту гряду я себе даже очень хорошо представлял. У нас на даче, если по Старой дороге идти, мимо Матвеевки, так там заброшенные песчаные карьеры, которые затопило, и теперь они получились… ну, не то пруды, не то озёра. Мы туда пескарей ходим ловить. Ну, вот. А в одном из карьеров, на обрыве, в отвесной стенке ещё есть колония ласточек. Их там тыщ пять! Или десять! Вся стенка норками утыкана. Так что с яйцами на завтрак вопрос решённый…

Дальше в голове крутилась «устричная отмель». Нужна она или нет? Устричная отмель… Инженер Смит с товарищами, например, в первые дни на острове ел эти устрицы на обед и завтрак. И вообще, человек может потреблять до двенадцати дюжин свежих устриц в день… Но что это такое, устричная отмель, этого я не знал.

— Толь, — спросил я, вертя карандаш. — А ты устриц ел когда-нибудь? Или там других, ну, этих… литодом, например?

Толик только головой покачал.

— Устрицы — это французская еда, — сказал он. — Ну, как лягушачьи лапки…

Бр-р-р, ну и сравнение!

— А вот во французской провинции Бордо, например, — продолжал Толик, — считаются изысканным деликатесом варёные виноградные улитки.

Издевается! Я даже засопел от обиды. Ну почему такая несправедливость, что некоторые всего-то на год старше, на одиннадцать месяцев даже, и потому считают себя умнее других?! Жалко, что Серого сейчас тут нет: вдвоем с Серым мы бы Толику показали! Размазали бы, как повидло по стеночке! Но Серый, словно назло, здоров как бык и даже письмо прислал, в котором пишет, что будет встречать Новый год у двоюродной бабушки в Карелии. Предатель.

— Вообще-то, — продолжал Толик, — я бы устриц попробовал. Интересно же. Но их же в магазине, наверное, не купишь. В ресторане только. И то дорого, наверное, жуть!

— Жуть! — тут же согласился я.

Я в ресторане был только один раз в жизни, когда Александра меня с собой брала на юбилей её кафедры. Там было так всё… ну, не как в нормальной жизни, так что я даже не очень запомнил, чего ел. Может, как раз устриц?.. Да не, вряд ли…

Между тем это воспоминание навело меня ещё на одну мысль. Мысль была, конечно, дурацкая… Хотя и не совсем…

— Ведь что такое, в сущности, устрицы? — продолжал рассуждать Толик.

Он уже давно ничего не рисовал, а сидел, поджав под себя ноги, и рассуждал. Это он любит — рассуждать. Пашка тоже альбом отложил и Толика слушал. Один я не очень слушал, я про свою идею думал.

— Устрицы, — говорил Толик. — Это… м-м-м… это…

Тут он застрял, потому что, как и я — ха-ха, а ещё воображает! — никак себе устрицы не представлял. Ну, кроме того, что их собирают на отмелях и что они похожи на эти, другие… литодомы. И ещё — мидии. А литодомы на что похожи? А мидии?

— Ракуфки это! Сфедобные!

Это Лёва Зинченко сказал. С полным ртом, как всегда. Зинченко вечно что-то жуёт, прямо непонятно, чего он такой тощий и длинный. Сейчас он баранку жевал и чаем запивал от завтрака. Нянечки Зинченко любят и всегда ему два стакана чая наливают за просто так. И яйцо дополнительно дают, и сыр, и компот, и котлету, и… Понятно, почему я радуюсь, если развозить завтраки-обеды начинают с нашей стороны отделения. Ведь если с Зинченко начинать — он все добавки слопает и не потолстеет!

Да, но… Ракушки?! Ра-ку-шки?! Не то чтоб я Лёве Зинченко не верил… Чего ему врать-то? Тем более, что уже взрослый совсем; этот раз — последний для него в нашей больнице, в следующем году он уже во взрослую переходит. Но ракушки?!

Ракушки я, конечно, видел. Мы летом на юге были, на море, в смысле, в Анапе, и там этих ракушек — просто завались! Я сначала собирал самые красивые, а потом выбросил, потому что они пахнуть начали.

Но съедобные?! Раковины, понятно, есть нельзя — зубы сломаешь. А внутри там такое… такое… Как будто кашу сначала съесть забыли… А потом вспомнили. И она — каша — тоже вспомнила!!!

Я аж передёрнулся весь, чуть из кресла не выпал.

— Съедобные, — Зинченко свою баранку прожевал и нормально говорить начал. — Я читал. Очень вкусно, говорят!

Может, это какие-нибудь другие ракушки? Пенкроф и другие этих литодомов… эти литодомы с устрицами в сыром виде ели. Может, там внутри чего другое, ну, не такое… э-э-э… м-м-м… Не такое, в общем.

— Их живыми едят, — продолжал Зинченко. — Ракушку раскрывают и — ап! В рот! А они ещё при этом пищат!

— Кто пищит? — не понял Пашка.

— Устрицы, кто же ещё! — и Зинченко — ап! — отправил в рот вторую баранку.

Про пищание я ничего не успел подумать, потому что Давид Игоревич пришёл, дежурный врач. И сразу начал кричать, как будто пожар или наводнение:

— Кашкин, опять тебя по всему отделению искать надо! Тебе при операции иголку в попе не забыли, нет?! А то она тебя колет, сидеть на месте не даёт! Ну-ка давай, быстро дуй на своё место, мне твою распрекрасную ногу померить надо! Может, она за ночь отросла!

Давид Игоревич всегда такой. По-моему, он самый классный врач… Ну, после моей Елены Николавны, конечно… Ну и Андрей Юрьича, но только Андрей Юрьич не считается, потому что он заведующий отделением и профессор даже.

А Толик, пока я своё кресло-коляску разворачивал, прямо закричал:

— Давид Игоревич, Давид Игоревич, а правда, что устрицы — это ракушки? и они пищат, когда их едят?

— Устрицы? — Давид Игоревич даже не удивился такому вопросу.

Ещё бы, он сам говорил, что «я работал в детской больнице, когда ваша мама ещё про вашего папу даже и не мечтала думать». Это он не мне говорил, это он студенткам говорил, одной рыжей студентке, я просто случайно подслушал. Ну, услышал, то есть. Так что он уже привык, надо думать.

— Ракушки они, ракушки, — Давид Игоревич поскрёб кончик носа. — А что пищат — не знаю, сам не слыхал. Может, даже ругаются по-своему, по-устричному. Почему нет? Я бы ругался, если бы меня ели.

Тут он опять меня заметил.

— Кашкин, ты ещё тут?! Давай быстро свой бронеход разворачивай и дуй к себе в палату! А то кое-кто сейчас у меня запищит, если через полминуты на своём месте не окажется!

И я тогда дул, то есть дунул.

Но по дороге ещё успел подумать, что нет уж, не надо на нашем острове никаких устричных отмелей!

Пищат…

И я стал быстренько про другую свою мысль думать. Про ту, которую я придумал до того, как про устриц говорить стали. Эта идея мне нравилась, хотя, конечно…

Короче: я придумал позвонить Александре! Сестрице Александре!

В суматохе дел колонистов не оставляли идеи о будущем благоденствии их маленького поселения.

Глава четвёртая Три листа миллиметровки

Моя идея была классная. Про позвонить Александре.

Во-первых, она, сестрица Александра то есть, жутко умная. Это я первый признаю. Даже умнее меня, скорее всего. Ну а что, надо быть объективным, это красит мужчину.

Это мне тоже сестрица Александра сказала, и я с ней согласен. Так что я, как объективный мужчина, вполне могу смотреть на мир объективным взглядом. И что Александра жутко умная — это факт. Ничего страшного, мне ещё расти и расти — это тоже она сказала. И я тоже с ней согласен.

А то знаю я некоторых, себя уже взрослей взрослого считают, а сами… от горшка два вершка. Или три. Три — так даже обиднее. Потому что если объективно посмотреть — ничего мы ещё не взрослые. Или нет, неправильно, это деградирующее упрощение. То есть такое, когда совсем уж всё упростил, до полного уничтожения смысла. Это тоже сестри… да, ну ладно. Так вот, про взрослость. Это же такая штука, такая… Ну вот… не знаю, как сказать… Короче, по-моему, мы немножко уже взрослые, а немножко ещё нет. И эти немножки переходят друг в друга. Это если объективно, мужским взглядом посмотреть. А с другой стороны…

Тут я перестал думать про взрослость и вообще про сестрицу Александру и про всякое другое, потому что Давид Игоревич нажал на косточку.

— Уй! — это я на кровати аж подпрыгнул.

Знаете, есть такие разные косточки в разных местах — у локтя, например, или вот у голеностопа, на которую Давид Игоревич нажал, — которые если нажмёшь — всё! Подпрыгнешь от боли, даже если ты самый-пресамый Штирлиц в тылу врага. И враги… то есть врачи… очень любят на такие косточки нажимать. И все эти косточки знают! Специально учат, наверное.

— Отлично! — это не я сказал, это Давид Игоревич сказал.

Угу, кому отлично, а кому и… А Давид Игоревич уже мою ногу разворачивал, чтобы мерить.

Ноги меряют специальной такой штукой, которая, вообще-то, состоит из обычного школьного транспортира и двух прикрученных к нему болтиками линеек.

Вот, кстати, ещё про ум и взрослость. Машенька Левантова, первая в нашем классе воображала и «самая взрослая», наверняка сказала бы «винтиками прикручено». Никакого соображения у человека, чем болт от винта отличается, а туда же! Впрочем, надо сделать скидку — она всё-таки женщина… Не всем же быть как моей Александре. Но это ладно, это я отвлекся немножко.

Давид Игоревич приставил эту свою штуковину к моей ноге — здоровой, конечно, чего гипс-то мерить, он твёрдый! — и стал командовать:

— Согни! Ещё согни! Так, теперь так попробуй! А теперь разогни! Совсем разогни! Ну, можешь пяткой упереться и дальше разогнуть? Давай, давай! Прояви силу воли, не жадничай!

И так далее. Кто-нибудь, конечно, удивится: чего это врач здоровую ногу меряет, когда болит другая? Ну, а я не удивляюсь и никто из наших не удивляется: сегодня здоровая, а вчера больная была. И завтра, может, будет. Хотя, конечно, лучше не надо. Лучше не надо, лучше не надо… А вдруг?! Даже не вдруг, а точно будет. Как шмякнусь откуда-нибудь посильнее, так и… А без шмяканья ни одна жизнь не обходится, это если объективно взглянуть. Мужским взглядом.

Так что правильно Давид Игоревич всё делает, будет потом с чем сравнить. Для будущего.

Эх, вот бы был в жизни такой план специальный! Расписание, типа. Или хоть прогноз, ну, вот как для погоды! Только поточнее, конечно! Ну, чтоб там было расписано, например: «С четверга по воскресенье боли сильные, с понедельника умеренные, переходящие к слабым и исчезающие в следующую среду». Вот было бы классно! Запланировал всё, заранее таблетки заглотил, к капельнице подключился — и лежи себе, отдыхай, болей то есть! А на следующую среду можно уже и хоккей планировать во дворе! А то иногда зовут, а тут, как назло, нога, или рука, или вообще…

Но тут Давид Игоревич как раз с моей ногой закончил и пошёл в другие палаты орать. С Валей он уже раньше разобрался, пока меня искал. Так что я стал опять про Александру думать.

Я ещё потому позвонить решил, что Александра не просто умная, она ещё и специальность имеет подходящую. Знаете, как называется? Потамолог, вот! Это такой специалист по всяким рекам. Как текут, да где, да почему, и сколько миллионов кубометров годовой сток… Сколько в море выливается, короче, или в озеро. Ну, или в другую реку, если река не сама по себе, а так, приток. Хотя иногда такие притоки бывают — ого-го! Любой нормальной фору даст, да ещё с приветом! Вот Ангара, например. Ух! Знаете, сколько там воды в одну секунду протекает? Четыре тыщи кубометров! В одну секундочку только! Фьють — и целое озеро мимо! Это просто представить невозможно, чисто в уме то есть. Четыре тыщи! Вот это сила, да!

Мне, когда Александра про неё рассказывала, аж завидно стало. Она там практику проходила. По этой самой своей потамологии. Она же как географ, ну, практически, только специальный географ. Речной.

Я вот, кстати, думаю, что на острове, ну, на нашем острове, необитаемом, такая река, ну, как Ангара, даже просто не поместится. Да и зачем нам столько? Можно поменьше. Раз в десять так, примерно. Тогда там и плотину можно будет соорудить, и электричество наладить.

Вот, кстати, почему инженер Смит не стал гидроэлектростанцию делать? Мельницу какую-то соорудил и этот… а, гидравлический подъёмник. Смехота! Тоже мне, инженер! Электростанцию же проще простого сделать: генератор там, потом провода пустить — и можно нормальные лампочки вкручивать! Хотя да, лампочек же у них не было… Но всё равно, электростанция — это вещь! Я обязательно сделаю, только надо ещё посмотреть в тетрадке, не забыть бы, как там нам Николай Павлович схему объяснял, генератора этого. Ну, чтоб не перепутать… эти… фазы. И полярность. А то долбанёт — и ищи «скорую» в Тихом океане, да уж!

Но вообще-то я про Александру.

Работает моя сестрица на кафедре этой самой потамологии в каком-то там институте. Диссертацию пишет. Уже третий год пишет и никак не напишет. Я однажды подслушал, ну, случайно услышал, как она маме жаловалась, что её там «затирают» какие-то «старые протухшие пеньки». Но что «к счастью, можно хоть на Дмитрия Сергеича положиться», потому что «у него хорошая школа» и «надёжное плечо есть кому подставить».

Ага, это я знаю. Тот хороший товарищ, который с карабином, тоже про Дмитрия Сергеича говорил, наверное — тоже из его школы. Ну, это я так думаю. И плечи у этого товарища — во! Грузовик из болота вытащит, точно говорю. И уж Александре с радостью подставит.

Ну так вот, короче, подходит моя сестрица Александра по всем параметрам для такого важного дела, как она сама говорит. Для консультации по картам островов то есть.

Я вздохнул. Но вот только ей звонить… Это да-а-а…

Она, сестрица Александра, старшая! Стар-ша-я сест-ра! Представляете? He-а, не представляете! Потому что не просто там на год старшая… Ну, на два или даже на три года старшая. А старшая на одиннадцать целых лет! Одиннадцать лет! Только недавно совсем она была меня старше на больше, чем мне самому было! Кошмар, нет?! Ну и вот…

Как можно просто так ей позвонить? Она же сразу… Ну, волноваться начнет, потом командовать, потом… Эх… Иметь такую старшую сестру, то есть, в смысле, настолько старшую — это, я вам скажу…

Так что я пока думал и думал, а сам уже в коридор выехал и сейчас возле двери в ординаторскую катался. Медленно так, туда-сюда. Туда-сюда. И всё думал — звонить или нет? Или всё-таки звонить? Потому что если не позвонить, то я сам про себя подумаю, что испугался. А когда сам про себя подумаешь, что испугался, то это хуже всего. Получается, что правда испугался. Как трус какой! Пусть уж лучше сестрица Александра десять тыщ раз раскомандуется!

Так что, пока я так разозлился на себя, потому что подумал, что могу подумать, что… Ну, короче, пока я такой решительный был — я быстро дверь открыл в ординаторскую и голову туда засунул. Чтобы спросить, можно позвонить или нет.

И спросил. Сразу же! Чтобы не успеть подумать, что… Уф, ладно!

Давид Игоревич уже был на своём месте, один, газету читал. И сразу сказал, как будто ничего особенного и он вообще меня ждал:

— Звони.

И опять в газету уткнулся. В «Вечернюю Москву». Он там читал последнюю страницу, там всегда всё самое интересное печатают.

А я поехал к телефону. И чем ближе я приезжал к этому жёлтому телефону на тумбочке у стола, тем больше мне не хотелось звонить. И идея была дурацкая, дурацкая, вот! Но звонить было надо.

И я позвонил. Сначала домой. Только там никто трубку не брал. Я сразу очень обрадовался, потому что теперь можно было просто послушать пятнадцать гудков, я всегда пятнадцать жду, ну, из вежливости, и положить трубку. И спокойненько ехать домой, в палату то есть. Потому что никто не подошёл, нету никого.

Но только я обрадовался, так сразу вспомнил, что Александра говорила же, что в субботу, сегодня то есть, она на кафедре своей будет. Новый год, значит, праздновать. Уф! Ну почему я этого не мог потом как-нибудь вспомнить?! Когда уже в палате был бы, например?! Ведь не поедешь же второй раз спрашивать позвонить… А теперь…

Но я нажал на рычажки и, пока не передумался, снова начал набирать номер. Александриной кафедры. Я его из головы свободно помню, Александра заставила заучить. «Если что». Ну, это она так сказала. Вот я и заучил. Если что.

Ну… Там, на кафедре этой, сразу почти ответили. Александра и ответила. «Кафедра потамологии, Кашкина!» — загробно-официальным голосом. Как в моём любимом фильме: «Очень приятно, царь!» Я прям так почти и сказал, но всё-таки передумал и сказал просто: «Это я звоню».

Тут Александра сначала перепугалась, по-моему, потому что сразу стала кричать: «Что случилось?! Ты откуда звонишь?! Всё в порядке?! Там есть кто-нибудь рядом?! Ты не падал?! Почему ты молчишь?!» — ну вот как тут не молчать, а говорить, если она всё равно не слушает, а только кричит? Женщины…

Но я её сумел убедить, что совсем не умираю пока и что немедленно ехать спасать меня не надо. А надо мне всего-навсего узнать, как рисовать остров. Карту острова.

Александра успокоилась — это я понял, потому что она перестала кричать и стала ворчать, — и сказала сразу, что «она не может сейчас надолго занимать телефон, и вообще — её ждут», но что она сегодня всё-таки приедет. Да, точно, сегодня суббота, родителей пускают. И — уф! — старших сестёр…

И она правда приехала. В четыре часа, как обещала. О! И привезла с собой всякие вкусные вещички! Нет, всё-таки иногда сёстры что-то понимают, факт. Даже старшие. Тортик даже привезла, два куска, в бумажке завёрнутые. Там, на бумажке, было даже чего-то написано. Я прочитал — я всё читаю, болезнь просто читательная, — написано: «Список л…ры», в середине кремом замазалось. Литературы, наверное, да. Наверняка с празднования этой их кафедры тортик. И список тоже. У!!! «Наполеончик», люблю-обожаю! И ещё пирожки с капустой, и пирожки с рисом и луком. И ещё конфеты: три «Белочки», две «Мишки в лесу»… И три «Вечерних звона», с орешками! И ещё колбасу привезла, твёрдую, как я люблю. И ещё грибов, лисичек, в майонезной баночке. И ещё…

Ой, да, она ещё такой тубус привезла, в котором возят чертежи. И вытащила оттуда — миллиметровку! Бумагу такую, разлинованную по миллиметрам! Для чертежей — самое оно, это я сразу понял! Там можно самую маленькую линию прямо нарисовать, не то что в тетрадке, даже в клеточку.

Класс! Я так обрадовался, что сразу их схватил. Листы миллиметровки то есть. Там был один зелёный лист и один оранжевый. Я даже не знаю, какой какого лучше.

И ещё там был один лист… Только Александра, моя сестрица Александра, сразу его отобрала и свернула быстро-быстро, и всё на меня поглядывала. Как будто я чего! Я и ничего. А у неё уши покраснели.

Потому что на том, ну, на третьем листе… Была она нарисована. Сестрица Александра. Портрет, представляете!

А я и не сказал ничего. Потому что я, конечно, ещё не совсем взрослый, надо это объективно, по-мужски признать… Но всё-таки уже слегка взрослый, пожалуй. Ну, это я так решил.

И даже не улыбнулся, когда она этот лист прятала. А портрет был очень похож! Только красивее. Хорошая школа.

Доставшиеся волею счастливых обстоятельств шоколад и прочие изумительные лакомства изрядно подняли настроение наших колонистов.

Глава пятая Индрикотерии, слоны, обезьяны и — ну, там ещё

Я миллиметровку развернул во всю ширь и на кровати уложил. Зелёный лист. А на кровати — потому что на тумбочке не помещалось, а стол Валя Дубец занял. Пыхтел там чего-то за столом.

Я сначала решил внимания не обращать и всё рассматривал эту миллиметровку. Но он так пыхтел, что просто невозможно! Ну!

Лист на кровати не помещался и всё старался свернуться в трубочку. А у меня ещё нога эта неповоротливая! Я прижал один конец миллиметровки подушкой, а другой никак прижать не получалось. Потому что на коляске там нормально не подъехать, нога моя гипсовая-костяная мешает.

Да даже если бы и получилось — как там рисовать-то? На одеяле, что ли? Оно же мягкое, понимать надо! Прорвёшь бумагу — и всё! Капец! И бумаге капец, и вообще. Потому что сестрица Александра ещё раз не потащит. Из принципа. У неё принципы — знаете, какие? Железные. Железобетонные. Особенно в отношении воспитания меня. Они даже с мамой как-то об этом спорили, когда я подслушал. Ну, случайно услышал — они просто громким шёпотом спорили. А когда громким шёпотом — то просто невозможно не услышать! Лучше уж нормальными голосами. Тогда внимания не обращаешь — и всё. А на шёпот сразу обращаешь. Потому что там тайна. Если шепчутся — значит, чего-то хотят скрыть. Интересно же, ну? И как это родители со всякими старшими сёстрами не понимают?! Впрочем, оно, наверное, даже хорошо… Для нас, я имею в виду.

Ну, короче, миллиметровку эту дурацкую… то есть не дурацкую, конечно, но чего она всё время сворачивается!.. да, я всё-таки на кровати разложил. Ну, а дальше чего?

Дубец всё за столом пыхтит. Чего он там делает-то? Подъехать, что ли, подсмотреть? Можно, конечно. Только это получится, что я интересуюсь, чего он там делает. А я совсем не интересуюсь, мне только стол нужен. А если я поеду, то он может подумать, что я подумал, что…

Я на месте немножко покрутился. Вперёд-назад. И вокруг себя ещё. На кресле-коляске это просто: зажимаешь правое, допустим, колесо, и — вжиу-у-у! — левое с самой полной силой! Разворот на все триста шестьдесят градусов! Главное — ногой не сшибить ничего. И никого. А то я так на прошлой неделе, когда мы с народом гонки по коридору устраивали, чуть мою Елену Николавну не сшиб! Прямо удивляюсь, как она успела в сторону отпрыгнуть. Что значит — здоровые ноги! Вот бы мне такие!

Я ещё немножко подумал про ноги Елены Николавны, то есть… ну… не про её ноги, а вообще, про здоровые ноги. Да, про здоровые ноги просто. Что бы я такого сделал, если бы прямо сейчас мог — ать-два! — и зашагать.

Из палаты, потом из отделения, вниз спуститься — по лестнице легко, даже лифта не надо ждать, лифты для больных, а я здоровый, хо-хо! — и через центральный вход выйти… Как будто так и надо — и вообще, я по сто раз в день так хожу. Ничегоособенного!

Да, а потом по двору, вдоль забора, мимо нового корпуса и ещё немножко мимо старого — он там выглядывает одной стороной — и через ворота. Прямо на улицу! И снова, опять, значит, вдоль забора, но уже там, не в больнице совсем, и можно даже абсолютно про этот забор не думать, не смотреть даже на него! Просто идёт себе человек по улице и идёт. Мало ли дел у людей! А что мимо больницы и мимо больничного забора идёт — так это так получилось просто. И совсем он к этой больнице отношения не имеет. Никакого! Просто так идёт, здоровыми ногами.

И дошагать вот так до автобусной остановки. Встать — что там лавочки, ерунда! — встать у столба прямо и ждать своего автобуса. Он там один до метро идёт. И всего пять остановок, а уж на метро я потом двину… Ну, не знаю даже…

О, точно, поехал бы сначала в Палеонтологический музей, а потом всем подарки покупать! Новый год же скоро! Или сначала подарки, а потом в музей? Не, всё-таки музей первее — подарки мешаться будут. А может, вообще с ними не пустят, с сумками: вдруг я захочу скелет индрикотерия в сумку спрятать! Хи, вот было бы классно! Так что всё-таки музей. Хотя жалко, конечно, потому что в Палеонтологическом я могу сто часов гулять. Ну, головой могу, только ноги вот… Не, я ж забыл, что ноги здоровые!

Можно же сегодня просто спокойненько за подарками, а завтра — в музей! На целый день! Сначала там всё обежать быстренько, чтобы вспомнить, где чего лежит, — я там уже сто тыщ лет не был, в мае вообще последний раз! — а потом медленно, не торопясь, весь день впереди и ноги нормальные, по самым любимым местам…

Даже в третий зал заглянуть, ну — там, где про палеонтологическую историю Москвы и Подмосковья. Хотя какая может быть палеонтологическая история в Подмосковье! Сравните только: шерстистый мамонт там, допустим, или мегасерос какой — и Подмосковье! Мамонты уж наверняка тут не жили, где им тут жить-то? Это вот — ну, на Урале, например, или у бабушки Серого в Карелии. Там горы, и леса, и всё такое. А в Подмосковье — одни дачи. У нас там тоже дача. Хотя вот как раз рядом с нашей дачей болото есть такое… нехилое, в общем, болото. Там даже плезиозавр бы поместился, средних размеров, как я думаю. Но одно болото на всё Подмосковье — смехота, а не палеонтология. Да, но если ноги здоровые — почему бы не заглянуть? Я бы заглянул и…

Бум! Так, это я докрутился. Я же всё на кресле своём крутился, задумался просто, вот и… Не, я весь не навернулся, просто моя нога, костяная-гипсовая, задела тубус, который прислонён был у тумбочки, мне его сестрица Александра оставила для миллиметровки — вот и он и шандарахнулся. Хорошо ещё, что тубус! А то если бы я сам в тумбочку врезался — вот было бы кораблекрушение в Бомбее!

Я даже рассердился. Не на себя, конечно. На этого Валю Дубца. А чего он! Это же из-за него я чуть не навернулся! Сам стол занял, а я должен тут куковать! Не выйдет!

Так что я быстренько поехал к столу и привстал в кресле, чтобы увидеть, чего он там делает. Дубец постарался сразу локтем загородить, только ничего не вышло. Я увидел!

— А ну, покажь! — сказал я.

С ним иначе нельзя, только приказы понимает. Нервный он какой-то.

— А чего, чего?! — завёлся вдруг он, я даже не ожидал.

— Ну покажи, говорю, — это я от неожиданности с ним так заговорил.

Ну, так заговорил, как будто он Пашка. Или Толик. Или даже Серый. Хотя нет, не Серый. Но Пашка или Толик — точно.

А Дубец, то есть Валька, вдруг на меня посмотрел и локоть убрал. Которым загораживался. Так что я мог всё увидеть. В подробностях.

Он там, оказывается, рисовал! То есть не совсем рисовал, а перерисовывал. У него такая бумага была, большая, с альбомный лист, только тонкая, так что всё просвечивало. Папиросная. И он положил её на картинку и эту картинку перерисовывал. Ручкой. Даже тремя ручками — обычной, ну, синей, а ещё зелёной и чёрной. Классно получалось.

И картинка! Картинка была классная! Дубец свой лист как-то утянул, а мне картинку дал посмотреть, с которой перекопировал. Ничего себе картиночка! Я сначала только ничего не понял, потому что там не просто один какой-нибудь рыцарь был или чего-нибудь такое. А там просто много-много линий было, и они все друг с другом так смешались, что сразу ничего не разберёшь. А потом я глаз разглядел! И уши! И хобот с клыками! С бивнями то есть. Ну, и всё остальное.

Там, на картинке, битва была нарисована! Со слонами! С мечами ещё, и с копьями, и на слонах ещё такие башенки были нарисованы, и луки ещё были, конечно, и стрел целые тучи, просто в воздухе нарисованы, и… И… И тут я пригляделся ещё лучше и понял. Ну, понял, почему Дубец локтем загораживался. Там знаете кто воевал? Женщины! Только они были… ну… вообще без ничего! Голые, короче! Только с мечами и копьями! И луками! Кла-а-асс! Вот это да! Ничего ж себе!

— Кла-а-асс! — сказал я.

Дубец только кивнул.

Мне сразу же захотелось показать картинку народу. Ну, Толику с Пашкой, значит. Пусть заценят! Я уже картинку зацапал и даже почти развернул своё кресло, но тут вспомнил, что картинка-то всё-таки, ну, как бы не совсем моя. Валькина она.

— Ты это, — сказал я и нос почесал картинкой. — Тебе там долго ещё перерисовывать?

Валька вытащил свой полупрозрачный лист и на него посмотрел. Я тоже посмотрел. У, хитренький какой! Он там только слона перерисовал и ещё этих, ну… женщин. С копьями. А остальные всякие вещи не стал.

— Я в седьмую тогда, — сказал я. — Временно. Если чего…

И поехал. И пока до двери ехал — всё ждал, чего скажет Дубец. А он ничего не сказал. Так что я так и докатил до седьмой. С картинкой.

А в седьмой чай пили. С конфетами. Это я ещё из дверей увидел, потому что стол у них в палате не как у нас, в углу, а прямо посередине, у окошка. Ну, и они там все втроём сидели и пили чай.

Чай, понятно, Зинченко достал. Ему на кухне всегда дают. Прямо целый чайник дают, уже заваренный. Мне вот фиг дадут, несправедливо! Я вздохнул, в дверях развернулся и обратно поехал. Не совсем обратно, конечно, а к холодильнику. Потому что «Вечерний звон» я в холодильник убрал: они когда холодные — вкуснее в сто раз, как я думаю. «Белочки» и прочие я уже съел, так что оставались только эти. Самые вкусные. Я всегда самые вкусные на потом оставляю. Даже когда, допустим, котлету с картошкой ем, то стараюсь, чтобы котлета на последний укус была. В самом конце. Под компотик.

А Пашка, например, наоборот — котлету съест и сидит, пюре по бортикам размазывает. Никакого у него удовольствия в будущем. Одно пюре.

Так что я свои конфеты достал и опять поехал в седьмую. К чаю.

Зинченко как «Вечерний звон» увидел, так сразу — хоп! — чуть не с обёрткой в рот засунул. И тут же мне свою запасную кружку отдал с чаем. Он не жадный, вообще-то, просто такой… Как сестрица Александра говорит — «непосредственный».

Пашке с Толиком тоже досталось по конфетине. Их же три было. Толик на меня взглянул так… вопросительно, но я только рукой махнул. Всё понятно, я же привёз, значит, и самому досталось. Как-нибудь. Ну да ладно, у них там ещё вафли были, молочные, так что вафлю взял. Ничего так. Хрустят.

Пашка сразу стал свою фольгушку — ну, от конфеты, — ногтем разглаживать. Он из них потом плащи делает. Для рыцарей. Золотые и серебряные. Ничего так получается, только трудно в мешок убирать — они рвутся. Не рыцари рвутся, конечно, а плащи. Приходится новые делать или пока на тумбочке выстраивать, если жалко. Только долго на тумбочке не простоят — какая-нибудь нянечка обязательно норовит всё в ящик смахнуть. Или Зоя Алексевна, сестра-хозяйка, разорётся. Мешают они им прямо. Непорядок. Как же. Лучше бы тараканов потравили. Как я думаю.

Пашка ещё у Толика фольгушку взял. Ну, а мы ещё по вафле. Это Пашкины вафли были, оказывается. Когда ещё по кружке выдули, Пашка наконец спросил:

— Чего это у тебя там?

Уф! я думал уже, никто и не спросит! Я специально картинку на коленях держал пустой стороной вверх. Для интриги.

— Да так, — говорю. И картинку им показываю.

— Фью! — присвистнул Зинченко. — Ничего себе детское народное творчество! Это они чего, с обезьянами воюют?

С обезьянами?! Я сам ещё раз на картинку посмотрел внимательнее. Точно, они — ну, эти… женщины как раз с обезьянами воюют! В первый раз я даже не увидел. Отвлёкся, наверное, на что-нибудь.

Пашка с Толиком только смотрели, а Зинченко всё продолжал комментировать:

— Не, ну ты глянь, как сцепились! Это ж уже вам не какая-нибудь живопись, — он даже ударение в этой «живописи» на последний слог поставил, прикольно, надо будет тоже так говорить. — Да, это не Репин с Айвазовским! Это прямо в учебник биологии надо. Происхождение человека, по Дарвину.

— Какое происхождение? — переспросил Пашка.

А я ничего не переспросил, потому что понял, что Зинченко про… ну, это… ну… понял, короче.

— Такое, — совсем развеселился Зинченко и начал картинку во все стороны вертеть. — От обезьяны происхождение!

Толик тоже, конечно, всё давно понял, а теперь и до Пашки дошло. Он хихикать начал.

— Вот ты, Шосс, — продолжал Зинченко, к Пашке по фамилии обращаясь, как в школе какой. Тоже мне, учитель нашёлся. — Вот ты, дарагой, от кого хотел бы происходить, от Шимпанидзе, да? — у Зинченко даже «Щимпанидзэ» получилось. — Или от Макакяна? Или не, таки наверное от Абрама Гутана?!

Шуточки у Зинченко — ну детсадовские! Доисторического периода, в смысле. Раннего триаса. Третичного. До нашей эры. Мы ещё давным-давно, осенью, в сентябре даже, так в классе развлекались.

— Он-то, допустим, от Гиббонса произошёл, — подчёркнуто лениво сказал я. — А я, значит, допустим, от Гавриллы. А вот кое-кто… кое-кто прямо от Гамадриленко!

Хо-хо, гаврилла, то есть горилла, конечно — это классная зверюга! Кулачищи — во! Одним ударом льва в лепёшку превратит! И гиббон — тоже ничего так, симпатичный. Не то что гамадрил зачуханный!

— Чего это Гамадриленко? — вскинулся Зинченко.

— Ну, — сказал я, словно передумался. — Тогда от Павианенко…

Потом чуть-чуть подумал, то есть вид, конечно, сделал, что подумал, и добавил:

— Павианенко-Красножопенко!

Толик с Пашкой уже ржали, у Пашки даже слёзы на глазах были от смеха. А я сидел, как будто ничего. Зинченко надулся сначала, но долго не выдержал и тоже заржал. И картинку на стол бросил:

— Ладно, дети, развлекайтесь, а я пошёл!

И пошёл. Дети! Тоже мне… К Валечке своей небось пошёл, к сестричке с пятого. Все знают, вся больница, что они там в процедурке… целуются, когда никого нет. Ну и подумаешь! Происхождение видов…

Я ещё раз на картинку посмотрел, и чего-то мне стало неохота её перерисовывать, как собирался. Так что я вздохнул и съел ещё одну вафлю. И Пашка с Толиком тоже съели по вафле. И ещё по одной. Тут вафли с чаем кончились, и я повёз картинку обратно. Вале… то есть Вальке Дубцу. Пусть заканчивает. Если хочет.

А хорошо бы на острове кладбище доисторических зверей обнаружить! Эласмотериев, допустим…

Следы бурного геологического прошлого острова, в виде отвалов и скосов породы, насыщенной костями древних обитателей Земли, то и дело попадавшиеся на глаза, совершенно покорили наших героев.

Глава шестая И ваших нет!

Туруханова привезли! Ну, Лёшку Туруханова. Положили, в смысле. Ещё ночью, оказывается.

Новость принес Славка-Тигр. Он нёсся по коридору нам навстречу и кричал, как чокнутый какой:

— Слушайте, слушайте! Анекдот хотите?

И тут же воздуху полную грудь набрал, чтобы рассказать. Я даже глаза на потолок поднял. Славкины анекдоты — это же ужас детсадовский! Древней, чем череп мастодонта и эласмотерия. Вместе взятые. Просто неприлично такое рассказывать уже. Ну, а чего можно от третьеклассника ждать?!

— Во, слушайте! — выдохнул Славка и затараторил. — Тарас Бульба, значит, говорит своему сыну: «Чем я тебя породил — тем тебя и убью!»

И сам тут же залился искренним смехом. Смех у Славки заразительный, сразу улыбнуться хочется. Я не выдержал, тоже улыбнулся. А потом спросил, ну, для порядку:

— Слышь, Тигр, а кто такой Тарас Бульба, ты хоть знаешь?

Славка беспечально помотал головой. Естественно. Откуда в третьем классе знать про Бульбу.

Эх, я Славке, Тигру то есть, иногда прямо завидую. Чёрно-белой завистью. В полосочку. Особенно когда он по коридору носится. Как ураган «Матильда». Его тапочки за ним не успевают, отдельно бегут. Везёт же человеку! Всегда, в любой момент, может просто по лестнице сбежать вниз. В буфет в старый корпус? Да пожалуйста! Можно даже тоже по лестнице, хотя там лестницы — ого-го! Танк проедет. Такие широкие, и все ступени стёсанные уже: не лестница, а прямо пандус. Ещё бы, по ним лет сто уже столько народу ходит-бегает. Вот и Славка-Тигр может в любой момент. Ну… Почти в любой, конечно, он тоже же наш, не просто так в больнице ошивается. Мы — люди внезапные, как Андрей Юрьич любит говорить. Сегодня пляшем — завтра ляжем. Всем привет — и ваших нет.

Но то мы все. Славка такой же. Только он в больницу чаще попадает. Просто так. Не всегда просто так, понятно… но иногда и просто так. Часто даже.

Вот и носится по коридорам, свои доисторические анекдоты рассказывает. Футболка на сто размеров больше, зато с тигром. Ну, с тигриной мордой на груди. И на спине. Эту футболку ему Давид Игоревич подарил, я знаю. Все знают. И ещё одну, просто с полосочками, зато оранжевую. Тоже тигриную типа.

А тапочки ему Зоя Алексевна принесла. И штаны спортивные. Они хоть не в полосочку, а просто синие, зато по размеру. Вот он и носится. А чего не носиться, если ноги сейчас здоровые? Так что я ему завидую иногда прямо. Может носиться сколько влезет практически.

Или даже выйти прямо из центрального входа и… ну, я не знаю, прямо домой поехать. Домой прямо…

Моя Елена Николавна вчера говорила, правда, что его мать, то есть Славкину мать, опять на принудительное упекли. От алкоголизма. Елена Николавна сказала ещё, что надеется, что поможет. В этот раз — поможет. А Славку — к нам. Он же наш всё-таки. Вот Андрей Юрьич его и берёт всегда, даже если не болит ничего. Куда ж его денешь. А другие врачи и сёстры, и ещё мамы всякие, конечно, ему одежду носят. Или покушать чего домашнего. У него же домашнего сейчас нету. Вот он и носится тут, тигра мелкая.

Да, я Славке завидую… Иногда. Завидую. Иногда.

Тут я отвлёкся от своих мыслей, потому что услышал, как Пашка ржёт. Я даже кресло развернул, на него посмотреть. Точно, ржёт! Над анекдотом! Ничего себе, он его — чего, не знал, что ли?! Вот обидно! Я бы сам мог рассказать! Несправедливо, в общем.

— Это мне Лёшка рассказал! — продолжал сиять Славка, гордый вниманием к своему анекдоту.

— Какой Лёшка? — спросил Толик.

— Туруханов, что ли?! — удивился я, догадавшись.

Ну, тут трудно не догадаться, у нас всего-то Лёшек изо всех наших — человек так пять. Считая тех, кто появляется раз в год. И кто из них мог Славке такой анекдот затравить — взрослый для его возраста — долго думать не надо. Туруханов, конечно. Он вообще Славку от других людей не отличает. Как будто ему можно то же, что и мне или Толику рассказывать. Малышне третьеклассной.

Только чего Лёшка Туруханов тут делает, если он только две недели как выписался? Мы, конечно, люди внезапные, но не настолько же…

— Туруханов! — Славка так головой закивал, что волосы упали на лицо. Он их сдул, так — через нижнюю губу, как в кино делают, — классно у него получилось, кстати! — и продолжил. — Его ночью привезли. Только сначала не к нам, а на седьмой, в новый корпус.

Я кивнул. Теперь понятно. Седьмой этаж в новом корпусе — это реанимация. Её издалека видно. Особенно ночью. Все окна тёмные, только дежурный свет кое-где, а седьмой весь — синими огнями. Операционные, интенсивная терапия. Реанимация.

Только из наших так никто не скажет. То есть — просто в разговоре. Это такое… официальное слово. Из истории болезни. Не говорят же нормальные люди «анамнез» или «ксемартроз»! Врачи только говорят.

— Если он на седьмом в новом, то как он тебе рассказал-то? — спросил Толик.

Действительно, как? Реанимация, как её там ни называй, всё-таки реанимация. Просто так тигров не пускают!

— А его уже перевели! — махнул рукой Славка. — Он сейчас во второй лежит!

Туруханов и правда лежал во второй палате. Мы когда к нему приехали, я сразу понял, чего его сначала положили на седьмой в новый. У него на голове такая бинтовая чалма была, как у басмачей из «Белого солнца пустыни», только ещё один глаз закрывала даже. Не голова, а мумия сплошная.

— О, камрад Кашкин с компанией! — полуулыбнулся Туруханов. Полу-, потому что левая сторона головы как раз замотана была чалмой, не улыбнёшься нормально. — Ты всё тут попу пролёживаешь?

— Меня уже выпишут скоро, — махнул я рукой.

Конечно, выпишут!

Только мы устроились разговаривать, как Толика вызвали в процедурку. Опять витамины. За ним сама Катя Васильевна пришла. Видела, как мы во вторую заворачиваем. «Давай, родной, давай, не заставляй капельницу ждать — она того не любит». Не любит. Как будто кто нас спрашивает, что мы любим. Только капельница-то и без нас проживёт, ей даже лучше будет, в ящике полежит, а вот мы без капельницы…

А мы с Пашкой остались.

— Чего это тебя так? — спросил Пашка.

— Ага, — добавил я. — Тут уже не бандитская пуля. Тут целый сабельный удар!

Мы с Пашкой заржали разом, представляя Туруханова на боевом коне с саблею в руке. Или не! Лучше на верблюде! «Белое солнце пустыни» я не зря же вспоминал.

А Лёшка скривился опять этой своей полуулыбкой.

— Ну-у-у… не сабельный… — протянул он.

Многозначительно так протянул. Сами, мол, догадайтесь. Мы сразу ржать перестали. Тут серьёзные дела, похоже!

— Так где это ты? — спросил Пашка уже серьёзно.

— Где, где, — хмыкнул Лешка. — В подъезде!

И ударение на последний слог поставил, чтобы в рифму. Поэт.

— Ты нормально можешь рассказать, а?! — не выдержал Пашка.

— Да чего рассказывать, — хмыкнул Туруханов. — Нарвался я. По глупости нарвался. Я, главное, только у папаши получку взял на проходной, — он, когда трезвый, то тихий, послушный. Главное — успеть его на проходной поймать, ну, пока он ещё не успел… ну и вот. Ну, и домой топал, а возле подъезда Череп с компанией. Думал, что успею проскочить, а вот… не успел.

— Махался, что ли? — спросил Пашка.

— Нет, — зло буркнул Лёшка. Видно — переживает. — Сам отдал и в ножки поклонился! «Возьмите, мол, всю зарплату папашину, специально для вас нёс!»

— Одному против компании трудно, — заметил Пашка. Так, словно он ежедневно от десятка отбивается. Я вот ни разу против нескольких противников не дрался. Один на один — это бывало, конечно…

— Да я бы убежал, — сказал Лёшка. — Я одного сразу вырубил, что лестницу загораживал. У меня железки в сумке были, я ему сумкой по тыковке… врезал. Но у Черепа реакция — кандидат в мастера по боксу, ещё бы. Вот и…

Тут мы все помолчали. Драка — это ведь дело такое… Главное — успеть. Ну, для наших, я имею в виду. Главное — уразуметь, что у тебя времени мало. В обрез времени-то. Потому как после драки по-любому — в больницу, это уж как пить дать. Пара ударов по тыковке — и на седьмой, в новый. Или по почкам, скажем. Да даже просто руки-ноги — всё равно «привет, капельница, давно не виделись!» Но это всё — потом. После драки. А значит — что? Значит, всё, тормозить поздно! И, значит, пока драка — себя-то жалеть и беречь уже нечего, врага надо всеми возможными способами лупить. И невозможными.

Я даже не дерусь уже почти. В школе уже полгода примерно, как не дрался. Ещё в самом начале, в сентябре Сметанину из параллельного класса палец почти что насовсем откусил — пришивать пришлось, так ему и надо, гаду, — и всё. Больше не трогают. Ну, те, кто знает.

Сметанинская мамашка потом к моим скандалить ходила. Ха, не на тех напала. Она на Александру нарвалась. Сестрица Александра всё выслушала внимательно, потом холодильник открыла (я из соседней комнаты подслу… слышал, короче) и говорит Сметаниной:

— Это, — говорит, — настойка лечебная. На мухоморах. Вы же знаете, что Николай (это она меня так!) болеет? Вот и пользуем. А мухоморы, между прочим, викинги употребляли. Берсерки. Их вся Европа боялась. Так что…

Тут сметанинская мамашка и сдулась. Быстро распрощалась и убежала. Ха-ха, поверила! А мне сестрица Александра потом ещё долго на мозги капала, что, мол, «нужно решать конфликты мирным путём». Но по школе уже слух пошёл про мухоморы, так что я всё равно Александру зауважал. Пусть капает, если ей так легче.

А мухоморы там и правда были, в холодильнике. Только я ими не лечусь — ещё чего. Это мамина тётка какая-то дальняя привезла, она где-то что-то такое слышала, что помогает. Она вечно чего-то тащит — то мухоморы, то это… мумиё. Мама сначала в холодильник убирает, а потом при «большой чистке» сестрица Александра всё это сплавляет в мусоропровод.

А Туруханову, значит, не повезло. КМС по боксу — не шуточки. Один удар — и ваших нет. Всем привет.

— Деньги-то отобрали? — спросил Пашка.

Ответить Лёшка не успел. Потому что дверь открылась и милиционер вошёл. Толстый такой, добродушный, с капитанскими звёздочками на погонах. На медведя похож.

— Ну здравствуй, здравствуй, Туруханов, — сказал он и уселся на стул.

Стул скрипнул.

— Здрасти, Георгий Матвеевич, — скучным голосом ответил Лёшка.

Таким голосом в классе говорят, когда уже вызвали отвечать и знаешь, что спасения нет.

— Что же ты молчишь? — сказал толстый капитан. — У меня вон сигналы, что на моём участке драка. С пострадавшими. А пострадавший молчит, не обращается.

Это его участковый, точно.

— Ну, мы пойдём, — сказал я.

— Да, мы пойдём, — сказал Пашка. — Ты только скажи — деньги-то не отдал?

— Деньги? — встрепенулся капитан.

А Туруханов так на Пашку посмотрел, так посмотрел… И затараторил сразу:

— Да идите давайте, идите! Вам же на процедуры, да? Пашка, у тебя же ещё ультрафиолет, да?

— Да меня уже выписывают, — отмахнулся Пашка. — Завтра дома буду. Если с боксёром не подерусь!

И он засмеялся. Заржал так весело. А капитан всем своим толстым телом к Туруханову развернулся и сразу стал ещё больше на медведя походить. На пещерного.

— Погоди-погоди, это тебя Черепков, что ли? Боксёр-то? — вполголоса сказал он. — Так-так… А что за деньги? Так там и не драка получается? Это, выходит, Черепков с компанией до разбоя докатились?

Лёшка на Пашку ещё раз так посмотрел, так посмотрел… Я как раз на коляске своей разворачивался и что было силы гипсовой ногой Пашке по заднице въехал.

— Пошли, — говорю.

— Гео-о-оргий Матве-е-еич, — начал Туруханов.

А дальше я уже не слышал. Пашку подгонял.

— Чего это ты?! — возмутился Пашка уже в коридоре, потирая ушибленное место. — Чего это вы?!

— Ничего, — буркнул я.

И в свою палату покатил. Сегодня даже рисовать уже не хотелось. Всё же Пашка иногда дурак дураком. Ляпает, что в башку взбредёт. Да ещё при милиции. Ну да… А вдруг деньги всё-таки найдут? И всё-таки… И ваших нет.

Этот вечер колонисты провели в тишине, придавленные неожиданно свалившимся на них грузом моральных раздумий.

Глава седьмая Один предательский индеец

Толика выписывают! В понедельник, прямо с утра. Новость, конечно, тот же Тигр притащил, когда мы ещё завтракали. У меня аж кусок сыра во рту застрял. Как выписывают?! Почему?! Сейчас же ещё даже обхода не было, рано. Врачи только-только на работу пришли. Как Толик так успел?! А я?!

Сыр дожевал, хлеб дожевал, даже успел несколько ложек геркулесовой каши съесть, пока опомнился. Уф, пришлось чаем запивать. Гадость какая.

— Чего это его так рано уже выписывают? — это Дубец.

Чего, чего! И так непонятно ничего, а он тут ещё со своими вопросами! А ведь только вчера я к нему как к человеку относился!

— Выздоровел, — буркнул я. — Насовсем!

Тут Валька сначала улыбнулся, а потом заржал. Ну, и я тоже заржал, не выдержал. Насовсем выздороветь! Нам! Ну, нашим ребятам то есть! Придумается же ерунда такая. Умора. Да, но как же Толику так повезло? С утра пораньше-то?

И спросить, главное, некого! Тигр уже умчался дальше новости разносить, врачи все на пятиминутке, сёстры бегают — только смену приняли. Не у бабы Зины же спрашивать, которая как раз за посудой приехала! У неё спросишь…

После завтрака время тянулось, как резинка для самострела. Хорошая резинка, «венгерка». Такую тянешь, тянешь, тянешь… Уже и длины стрелы не хватает. Пальцы болят удерживать. Совсем белые становятся. Зато когда отпустишь — хо-хо! Не хуже полного бортового залпа!

Ну вот, про залп вспомнил, сразу про корабли подумалось и про то, как их Толик здорово рисует всё-таки. Зараза. А теперь его вообще выписывают. Ну вот где справедливость, спрашивается?!

Тут я подумал, что это нечестно — так думать, но всё равно не мог перестать. И всё-таки — как у Толика так получилось?

Ответа пришлось ждать до самого обхода. Едва только моя Елена Николавна в палату вошла, я сразу спросил:

— Елена Николавна, Елена Николавна! А правда, что Толика выписывают?!

— Во-первых, Кашкин, — сказала она, — доброе утро, Кашкин. И тебе, Дубец, доброе утро.

Врачи, конечно, лучше учительниц, но всё равно…

— Доброе утро, Елена Николавна, — ответили мы с Валькой почти хором.

— Вот теперь совсем другое дело, — улыбнулась Елена Николавна.

Не могу на неё сердиться, когда она улыбается.

— А с Красновым, — продолжила Елена Николаевна, — всё в порядке. Потому и выписывают. Дома долечится.

— А как это его… ну… так рано? — подал голос Дубец.

А я не успел.

— За ним отец сегодня с утра пораньше приехал, — пояснила Елена Николавна. — И с Андреем Юрьевичем договорился.

Понятно теперь. Да, если родители просят — нас обычно отпускают. Знают же, что не в чистое поле. Ну, в смысле — наши родные сами ого-го как понимают в наших болячках. Получше, чем всякие терапевты из районной поликлиники, например.

Эх, дурак я был, что сестрицу Александру не спросил за мной тоже пораньше приехать! Это ничего, конечно, меня и так отпустят до Нового года… Конечно, отпустят! Пусть попробуют только не отпустить! Но сегодня-то уже двадцать девятое! Ужас, всего два дня осталось! Эх, нужно было всё-таки Александру попросить, чтобы мама сегодня бы пораньше за мной приехала!

Я так задумался, что пропустил весь осмотр. Елена Николавна, конечно, много не смотрела — чего тут смотреть, гипс и гипс, — но я же хотел про выписку спросить! Когда меня отпустят-то? А Елена Николавна уже в другую палату убежала. Эх, теперь придётся её в коридоре ловить.

После обхода я сразу к Толику покатил. Выписывается же человек! Такое дело… важное, в общем.

Уже в коридор выехал, но потом развернулся и обратно к своей тумбочке. Миллиметровку забыл. Надо же показать, что мы тут тоже не остаёмся же рыдать горючими слезами. Пусть завидует! Хотя, разумеется, миллиметровка по сравнению с выпиской… Я вздохнул. А что тут скажешь!

В седьмой палате был сумасшедший дом. Толик носился, как резаный, и собирал свои вещи в большую коричневую сумку, которую держал за ручки какой-то дядька. Ну, то есть он, конечно, не какой-то дядька был, а Толиков отец. Потому что постоянно покрикивал:

— Сына, зубную пасту не забыл? Сына, пижаму из тумбочки взял?

Ещё он крутил головой — голова у него была большая, лобастая, а брови — точно как у Толика, — и смотрел, чего ещё надо собрать.

— Сына, вон там на подоконнике лежит…

— Это моё лежит! — сразу крикнул Зинченко.

И правильно крикнул. Потому что Толик был такой очумевший от радости (отпускают же!), что уже собирался всё с подоконника загрести, не глядя.

Он уже был готов больничное полотенце тоже в сумку кинуть, — хорошо, что мы с Пашкой и Зинченко бдили и сразу закричали в три голоса:

— Это больничное!

Толик сразу дёрнулся и полотенце бросил на кровать. Как змею. Гремучую.

Среди наших все знают — нельзя ничего больничного брать домой! Ни-ни! Если возьмёшь — то больница за тебя прицепится и с тобой поедет. И тогда дома не долго пробудешь. Утянет тебя больница к себе обратно.

Ну и вот. А когда выписываешься и собираешься, то всегда как будто чокнутый немножко. Это так выписка действует. А больничные всякие полотенца, стаканы, ложки, карандаши те же — они в холле лежат, на случай, если своих нету, — так и норовят в руки прыгнуть. Чтобы с собой забрал. И то верно: никому и ничему всю жизнь в больнице проводить не хочется. Но — нельзя! Железное правило. Так что неудивительно, что Толик дёрнулся — чуть не попался!

— Сына, ты всё собрал? — опять спросил Толиков отец.

Толик остановился и медленно обвёл глазами палату. Медленно-медленно. И ещё раз. Больничного с собой брать нельзя, но ещё хуже — своё в больнице оставить. Своё тут оставишь — точно вернёшься. А кому охота? Я вот в прошлый раз вроде всё собрал. Всё-всё! А потом оказалось, что расчёску в душе забыл. Вот и…

Так что Толик сам смотрел и мы ему помогали. Зинченко даже тумбочку отодвинул — вдруг чего туда закатилось. Нет, всё было чисто. Тогда Толик ещё в душ сбегал — пасту, щётку, мыло там проверить. Расчёску, опять же! Нет, тоже не забыл.

Его отец сумку застегнул — сумка получилась пухлая, просто ужас, сколько вещей скапливается, пока лежишь! — и сказал:

— Ну что, сына, поехали, что ли?

Это у него так тихо как-то прозвучало, виновато даже вроде. Понятно — он на нас посмотрел. На Пашку, Зинченко и меня, то есть. Что мы все сидим — Пашка с Зинченко на кроватях своих, а я на коляске — и на Толика смотрим.

И Толик тоже на нас посмотрел.

— Да, пап, сейчас, — сказал он.

А потом ко мне повернулся.

— Хочешь, — говорит, — научу тебя паруса рисовать?

— Да ну, на фиг! — говорю я.

Но Толик уже подошёл и взял альбом. Пашкин. Понятное дело, свой-то он давно в сумку убрал уже. Я думал, что он карандаш ещё возьмет или ручку, а Толик только так хитро на меня глянул, как будто какой-нибудь фокус хотел показать.

— Смотри, — говорит.

И альбом чуть согнул. Не совсем, а чтобы листы дугой выгнулись. И пальцы чуть разжал. Чтобы листы разъехались, друг с дружкой разлепились. И ко мне боком повернул.

— Видишь? — спросил Толик.

А чего там видеть-то? Альбом и альбом. Бумага… Но тут я присмотрелся и чуть не ахнул. Паруса! Паруса получаются! Вот, значит, в чём дело было! Паруса прячутся друг за другом — как листы альбомные! И все те мои паруса — ну, которые я раньше рисовал, — они нормальные были, а никакое не бельё на столбах! Только я забыл другие дорисовать, которых за первыми не видно. Почти не видно. Почти! Почти не видно, но всё-таки выглядывают кусочки! Вот где у меня прокол был! Все те треугольнички и штриховка, которые Толик рисовал, — они же должны были другие паруса обозначать! Ну, я дурак! Во дурак!

— Ха, — сказал я. — Подумаешь!

Потом расправил миллиметровку и ещё сказал:

— Нужны нам паруса твои! У меня вон что есть! Специально для карты острова! Сестра из своего географического института принесла, это тебе не просто так!

Миллиметровка Толика, конечно, сразила. Он чуть было не попросил себе листочек. Даже облизнулся.

Толик всегда так делает, когда чего-то очень хочет. Но потом он обернулся на отца, на сумку… И когда опять на меня посмотрел, то я понял, что он уже далеко. Дома. К Новому году готовится. Глаза у него были уже совсем нездешние. И никакая миллиметровка не имела теперь для него значения.

Вот так Толик и уехал.

Елену Николавну я поймал потом в коридоре и сразу, пока не передумался, спросил про выписку. Елена Николавна сначала не хотела отвечать. А затем сказала, что «может быть, завтра». У неё лицо сделалось сразу такое виноватое, как у моей мамы, когда она меня с улицы ужинать зовёт и говорит, что потом доиграю. Потому что сама-то знает, что никаких «потом» не будет, после ужина — уроки ещё и спать. И у Елены Николавны вот так же вот по лицу это было заметно.

Тут, наверное, у меня совсем убитый сделался вид, потому что Елена Николавна сказала вдруг:

— Вот что, дружок. Случай твой неординарный, решать вот так на бегу мы не будем. А завтра… А завтра я Андрея Юрьевича попрошу твою ситуацию вынести на консилиум. Потерпишь до завтра?

До завтра?! Потерплю, конечно! Потому что завтра — завтра точно домой! Не может же быть, чтобы на консилиуме этом по-другому решили! Не, всё, завтра — прощай, больница!

И я от радости несколько раз по коридору погонял взад и вперёд. Колёса моей коляски аж шипели, когда я входил на полном ходу в разворот. Йо-хо! Берегись, народ! Один раз чуть Светку не сбил, медсестру нашу новенькую, когда она с полной коробкой шприцев куда-то шла. Светка сразу ругаться стала, а я сидел и улыбался. Ругайся, ругайся, завтра меня здесь уже не будет, хо-хо!

От этого «хо-хо!» мысли сразу перескочили на корабли и на остров. С островом всё было ещё не ясно, зато с кораблями… С кораблями… Я быстро, пока сомнения не начались, добрался до своей палаты, нашёл альбом свой и начал рисовать бриг. Чтобы побыстрее. Уголки, конечно, сначала кривыми получались, но я вздохнул поглубже, один глаз закрыл и представил, как оно всё должно выглядеть. И нарисовал. Паруса! Паруса получились, а не бельё на столбах! Ура! Спасибо, Толик!

И только я про Толика так подумал, как прихромал в палату Пашка. Со своим костылём верным. А сам грустный какой-то.

— Паш, — спросил я, — ты чего?

Пашка подошёл к столу и разжал кулак. В кулаке лежала одинокая коричневая фигурка индейца. В красных штанах и с красным пером в волосах. И с томагавком.

— Зоя Алексевна кровать перестилала, — сказал Пашка. — Толикову. А там, в пододеяльнике — он.

И Пашка покачал индейца на ладони. Толикова индейца.

Эх, Толик, Толик! Так тщательно собирался! И всё-таки забыл индейца. Одного предательского индейца забыл в больничном пододеяльнике. И значит — ещё сюда вернёшься, в больницу нашу. Судьба.

Тут обед привезли, и Пашка похромал обратно, пока баба Зина не разоралась. Индейца он оставил на столе. Я добрался до фигурки и убрал её в ящик тумбочки. Играть с предательским индейцем не хотелось. Своего я тут точно ничего не оставлю! Ничего!

Несмотря на все удары судьбы, колонисты не склонили головы и продолжали твёрдо смотреть в глаза опасности.

Глава восьмая Чай «освего» и дичь

Пашка ушёл, индеец был скрыт с глаз моих в тумбочке, а в палату баба Зина привезла обед. Обед — это всегда хорошо. Обед я люблю. Конечно, обед тоже разный бывает. Когда нормальная котлета попадётся с картошкой жареной, а когда и макаронную запеканку могут дать. С киселём. Это понятно. Но всё-таки обед — это не завтрак. Каши тут не будет, это уж сто процентов!

Про полдник, допустим, вообще говорить не стоит. Кефир какой-нибудь с печеньицем одиноким. Или два яблока. Или ещё чего-то такое… Не еда, в общем. Приём пищи. Положено четыре раза в день принимать пищу — вот и придумали. Хоть бы булку давали, что ли! С изюмом. Или вот шоколадный кекс — неплохая штука для перекуса… Но нет, кто же тебе кекс в больнице даст! Только если из дома принесут, это да. Но домашнее лучше оставить на вечер — ужин-то в шесть часов, а потом чего, погибать?

Тем более, что ужин тоже хуже обеда. Не как завтрак, конечно, но всё-таки хуже. Нет, иногда очень даже ничего — картошка тушёная, например. А иногда какой-нибудь омлет. Или вообще салат с варёной рыбой. Как такое можно придумать вообще — варёная рыба?! И не суп рыбный — суп я понимаю и даже почти что люблю. А просто рыба, треска какая-нибудь или чего там ещё бывает, но варёная. С салатом. Витаминным. Капустно-морковным. Жуть. Хорошо, что хоть хлеба много всегда дают — не умрёшь совсем голодным.

На завтрак тоже только хлеб и спасает. С маслом. Ну, и к хлебу там: яйцо, или сыр, или даже сосиски. Продержаться до обеда можно. А вот обед! Во-первых, суп. Суп редко какой бывает совсем невкусным. Ну, вот, вспомнил — с перловкой картофельный суп терпеть не могу. Но с перловкой дают по четвергам, а к четвергу меня тут точно не будет! Сегодня же понедельник, сегодня никакой перловки. Нормальный суп с вермишелью. Морковка ещё плавает.

Иногда случаются, конечно, неприятные вещи — в тарелку попадает ужас. Варёный лук. Это… Это… Плавающая каша. Склизкая, волосато-тягучая, склеивающая нормальные вермишелины в вермишелевый клубок. Ужас, чего ещё говорить-то! А на вкус… А на вкус я даже и не знаю — я же не идиот такое пробовать!

Но нет, сегодня никаких ужасов. Суп. И даже вермишели прилично попало, не водичку по тарелке гонять. А на второе у нас сегодня макарошки такие мелкие, мама их называет «скорлупками». А Зинченко — «ракушками». Только пусть он сам свои ракушки и ест. Вместе с устрицами. Даже думать не хочу, что у меня в тарелке — ракушки. С живой кашей внутри. Нет уж, «скорлупки» — куда правильнее! И мама так говорит, так что я тоже так говорю.

К «скорлупкам» прилагалось мясное суфле. Это не котлета, конечно, но тоже ничего, есть вполне можно. Варёное мясо с яйцом и ещё чем-то там. На противне запечённое. Прилично вполне, особенно…

— Кашкин, ты куда это собрался?! — это баба Зина.

С ней объясняться — себе дороже. Всё равно не слушает. Так что я просто быстренько из палаты выкатился и к холодильнику рванул. Пока не остыло всё. На третьей скорости вхожу в поворот — колёса аж дымятся! Или это мои руки дымятся — так крутить. Но скорость — класс! И чем удобно в обед ездить — коридоры пустые, все сидят по палатам, суп хлебают. Вот и мне торопиться надо, а то остывшее-то есть не хочется. Но сначала — к холодильнику.

В холодильнике у меня хрен был. Первейшая вещь с котлетами или вот с суфле этим! Хрен я могу вообще просто с хлебом есть. А если он, хрен, не простой, а сливочный — то на картошечку его горячую. У-у-у! Красота! Но и так, с суфле, — хрен обязательно нужен.

Когда я в палату вернулся, баба Зина уже уехала. А компот мне совсем жидкий налила — не то что Дубцу! У того курага аж из стакана лезет, а у меня два сухофрукта друг за другом в компоте гоняются. Вредная она всё-таки, баба Зина, что тут говорить!

Но я не дал испортить себе настроение. Обед же! Сначала суп похлебал, с хлебом. Хлеба на обед всегда два чёрных дают и один белый, так суп лучше всего с чёрным. Но суп — это всё-таки не еда. Я к супу нормально отношусь, но водой наесться невозможно. Такое моё мнение. Вот второе — другое дело!

Так, сначала — суфле. Я быстренько разрезал его вдоль, так что у меня получилось сразу два суфле.

Верхнюю половинку, красивую, с запечённой коричневой корочкой, я пока отложил. Это на хлеб. А с нижней половинкой стал есть «скорлупки». И салат редьковый. Компот я пока тоже не трогал. Для бутерброда берёг.

Ну вот, «скорлупки» кончились. Половинка суфле ещё раньше кончилась, вместе с салатом. Теперь самое время и понаслаждаться. Я намазал кусок белого хреном хорошенько, чтобы пропитался, и суфле положил сверху. Пашка или Толик, кстати, всегда бутерброд мажут сверху. Хреном, или майонезом, или горчицей ещё. Чего они понимают, так же весь вид портится!

Откинулся в кресле и откусил от своего бутера. О! То, что надо!

Потом подумал и к окну подкатил, насколько смог. Бутерброд положил на подоконник и вернулся за компотом. Вот тут пришлось постараться! Одной рукой-то колёса не покрутишь. То есть покрутишь, конечно… и сам на месте покрутишься. Двумя руками надо. А компот куда? Стакан сам себя не держит. Придумать бы держалку какую, чтобы на коляску цеплялась! Для стакана.

Минут пять, наверное, до подоконника добирался. Ёлочкой. То есть так: возьму компот в левую руку, а правой колесо поверну. Немножко. Коляску в сторону, конечно, поведёт, но не сильно. Теперь перекладываю стакан в правую и кручу уже левое колесо. Коляска в другую сторону поворачивается, но и вперёд едет. Так и доехал.

— Силён! — это Валька, понятно, сказал.

— Ерунда, — отмахнулся я. — Делов-то!

И компота отхлебнул. Заслуженного. Глядя уже не на стену палаты, а туда, наружу.

Снаружи, конечно, ничего особенного не было — больничный двор там был. Трубы теплоцентрали проходили по длинному газончику в середине двора, а с двух сторон — широкая дорога. На газончике — скамейки стоят, потом ещё сеткой баллоны огорожены кислородные у стены. А на дороге машины паркуются, которым временно надо в больницу. Грузовики с продуктами, например. Там как раз грузовой выход. Ну, это я так называю, потому что как он правильно-официально называется — я не знаю. И спросить всё время забываю: не такая уж нужная в жизни вещь — название выхода знать. Вот отличать пекари от дикой свиньи полезнее будет — хоть будешь понимать, чего ешь, если на необитаемый остров попадёшь!

Но это всё летом. Сейчас от всего этого только дорога осталась да сугробы. Сугробы повыше — ящики, пониже и подлиннее — лавочки, а самый длинный и высокий сугроб — труба, конечно. Ещё два дерева стоят, чёрные и замёрзшие, ну — и окна корпуса напротив. Окна светятся и притягивают взгляд, но я туда смотреть не хочу. Там же тоже больница. А вот грузовик, который разгружается как раз у грузового входа — вот это дело! Он только-только с воли приехал — может быть, даже с другого конца города.

Водитель стоит курит у открытой дверцы, и дым поднимается белыми завитушками. Глядя на дым, я и откусил ещё раз бутерброд. Можно представить, что это поднимаются пары сернистого источника из долины, а я перекусываю сэндвичем и отдыхаю, размышляя о способах добычи серной кислоты. Эх, жаль, второго куска хлеба нету, чтоб настоящий был сэндвич!

Сэндвичи делать научила меня сестрица Александра. Самый классный — с маринованными огурчиками и котлетой. Ух, вкуснота!

— Кашкин, ты всё жуешь? — это замечтался я и даже не заметил, как зашла в палату Катя Васильевна. Чуть не подавился от испуга!

— Смотри, Кашкин, — продолжала она. — В коляску не поместишься — так растолстеешь!

Это она шутит так. Ничего я не толстый. Так — не худенький, нормального телосложения.

— Заканчивай питаться, Кашкин, и иди сюда, — опять заговорила Катя Васильевна. — В кровать тебя уложу, у тебя капельница по расписанию.

— Долго? — заволновался я.

— До свадьбы прокапает, — засмеялась Катя Васильевна. — Давай, давай, ложись!

Когда я уже лежал, а Катя Васильевна воткнула иглу мне в руку и приклеила её двумя полосками пластыря, чтобы игла не «убежала» из вены, я опять уточнил:

— Надолго, а?

Катя Васильевна поправила зажим и постучала ногтем по колбочке фильтра.

— Часа на три, — сказала она уже нормальным голосом. И тут же грозно нахмурилась. — Но смотри, Кашкин! Вздумаешь опять зажим на полную открывать, чтоб быстрее прокапало, — лучше сразу признайся, я тебе вторую руку к попе привяжу!

— Да не буду я! — буркнул я досадливо.

Эх, лежи теперь ещё три часа!

Но всё когда-нибудь кончается. Жалко только, что поспать нормально не удалось — с иглой шевелиться особо нельзя, а я как засыпаю, так сразу начинаю бояться, что крутиться буду. И ведь знаю, что с ногой моей костяной на «горке» не покрутишься, мог бы спать… Но не могу!

Тут как раз полдник привезли, мандарины. Новый год же! Я сразу четыре штуки выпросил — мандаринов опять оказалось больше, чем людей. Разъезжается народ по домам, понятное дело. Ничего, завтра на консилиуме Андрей Юрьич меня отпустит!

Сложив из кусочков мандариновых шкурок высокую горку, я задумался. Что делать? Рисовать не хотелось, читать… Я оглянулся на свою тумбочку, словно там новые книжки могли вырасти. Как грибы. Но нет, книжки были всё старые. Хотя и толстые. Про Шерлока Холмса, про рыцарей и крестоносцев, про капитана Блада, ну и «Таинственный остров», конечно. Всё уже мильон раз перечитано.

Так что читать тоже было нечего. Может, телевизор глянуть в холле? Сейчас как раз после тихого часа и перед ужином его включают. Так что я развернулся и поехал. Но мне не повезло — по телевизору шёл какой-то дурацкий фильм, драма какая-то. Кому интересны драмы перед Новым годом?!

Зато у телевизора меня Пашка нашёл.

— В шашки будешь? — предложил он.

— Давай, — сказал я.

И мы резались до самого ужина в шашки.

А когда я вернулся в свою палату, то Вальки Дубца там уже не было. Его кровать стояла заправленной, а вещи были аккуратно убраны в тумбочку.

— За ним дед приезжал, — пояснила тётя Маша, которая привезла ужин. — Ох, и солидный дед! Генерал!

— Да прям уж! — засомневался я.

Чтобы у какого-то там Дубца — и дед-генерал?!

— Точно генерал! — сказала тётя Маша. — Самый настоящий! С орденами. Папаха — во!

И она показала размер папахи.

— Под расписку забрал, — продолжила тётя Маша. — До после праздников. Потом долечиваться будет.

Понятно, да. Наших так иногда родители забирают. Расписку оставляют, что в случае чего — сразу обратно. А пока — на праздники там, или если бабушка из Хабаровска приехала — берут домой. Эх, скорей бы завтра и консилиум уже!

А совсем вечером, часов в девять, в мою одиночную палату зашёл Пашка.

— Пошли, — сказал он. — Зинченко зовёт. К нему приезжали сегодня, зовёт чай пить.

Чай у Зинченко действительно был. Я же говорю — его все любят. И чай всегда дадут. Но что там чай! У Зинченко ещё жареная курочка была, в фольге! Фольга была раскрыта, как серебряный саркофаг, и оттуда пахло на всю палату. И картошка стояла на столе. Варёная, холодненькая, в эмалированной коробке. Белая, масляная, вся пересыпана укропом и чесноком! И колбаса ещё! И винегрет ещё, в литровой банке!

— Налетай, Кашкин! — пригласил Зинченко и взмахнул рукой, в которой была зажата куриная нога.

Прямо как вождь дружественного аборигенского племени куроедов.

— О-о-о! — сказал я. — О-го-го! Вот это я понимаю!

Потом вспомнил ещё кое-что и предложил:

— У меня в холодильнике помидорки маринованные остались. Тащить?

— Всё тащи! — скомандовал Зинченко.

Я и притащил. Помидорчики — там ещё пять штук оставалось — и хрен тоже. Всё, что было. Ну вот, теперь всё честно, теперь никто не скажет, что я на готовенькое приехал. Можно и на курочку навалиться всей душой.

Вот это я понимаю! Йо-хо! Я отпил чаю и закусил курицей. Чай уже остыл в кружке, пока я за помидорками мотался, чуть тёплый был. Но это ничего. Освежающий. Чай «освего», точно! Как инженер Смит пил с остальными колонистами. «Освего» — это же потому, что освежает! И курица ещё. С хрустящей корочкой. Можно легко себе представить, что это никакая не курица, а дичь! Этот… А! Якамар, например. А что, тоже из семейства куриных!

— Эх! — вздохнул Зинченко. — Сейчас бы ещё пивка бутылочку!

— Какого ещё пивка?! — это Светка зашла как раз, медсестра новая. — Я вам покажу — пивка! Вмиг сейчас по палатам разгоню!

Мы с Пашкой притихли, а Зинченко даже не испугался.

— Светочка! — пропел он умильным голосом и сложил руки, как будто молиться собрался. — Радость моя! Не ругайся, а принеси нам лучше хлебушка с кухни, а?

— Совсем ты, Зинченко, совесть потерял! — фыркнула Светка и ушла.

Только хвост её рыжих волос в дверях мелькнул, как лисий прямо.

— Счас разгонят, — вздохнул Пашка, весь перемазанный винегретом.

— Не боись! — подмигнул Зинченко. — Со мной не разгонят!

Тут я прямо раздвоился в желаниях. С одной стороны — всё было так классно и так вкусно, а с другой — прямо захотелось, чтоб вошёл Давид Игоревич или даже Андрей Юрьич и Зинченко бы прилетело по первое число. А то чего он!

Но Давид Игоревич с Андрей Юрьичем у себя дома спали, наверное, уже. А пришла опять Светка. С хлебом. Мы её угостили курицей и помидорчиками, и она ела, смешно выпячивая губы, чтобы на халат не накапать. Хорошо всё-таки, когда медсёстры ведут себя как люди, а не как медсёстры!

За добрым ужином в славной компании наши колонисты засиделись допоздна.

Глава девятая Про баранов и муфлонов

Вторник. А вторник — это у нас что? Вторник — это «профессорский обход»! Так что я рад был, что консилиум тоже попал на вторник. Вот сейчас Андрей Юрьич сам палаты обойдёт, на нас всех посмотрит и, разумеется, решит меня выписать. Не может же он не видеть, что у меня всё хорошо!

«Профессорский обход» — штука ответственная. По вторникам даже тележка с завтраком ездит быстро и старается особенно не дребезжать в коридоре. Потому как мы, больные, к обходу должны быть сыты, умыты и прилично выглядеть тоже должны. Так что сёстры бегают и кричат: «Кашкин, горе ты моё, где твоя расчёска?! Что у тебя на голове, черти свадьбу играли?!» Это я так, вообще, пример привожу. Потому что сейчас у меня на голове никаких чертей нету, я подстригался только недавно, перед самой больницей. Не для больницы, конечно, но просто так получилось.

Завтрак я съел быстро и молча. Хлеб, масло, сыр, чай. Кашу тётя Маша даже предлагать не стала, чтобы не затягивать развоз свой. Всё-таки иногда люди поступают разумно.

После завтрака съездил умылся ещё раз — вдруг масло на подбородке осталось! — и опять на кровать пересел. Обхода ждать. Трудное это дело в пустой палате! Даже поболтать не с кем. И читать — ничего не читается. Потому что если читать — то будет же книжное настроение, будешь думать как Шерлок Холмс или там капитан Блад… Им бы наши проблемы! Пусть бы кто из них попробовал убедить Андрей Юрьича, что практически здоров. Ну ладно, почти здоров. Другие у них были проблемы — и ещё неизвестно, кому труднее. Капитан Блад вот, допустим, вообще сам себе врач был — захочет и сам себя выпишет, когда надо. Вот бы мне так! Но пока — чтение отставить. Не всегда оно к месту. Нет уж, тут лучше своим умом соображать.

Я пока сидел — весь изнервничался. Ну долго же ждать! Всё слушал, как обход продвигался по отделению. Вот они во вторую палату зашли, вот в третью… Но наконец шум в коридоре приблизился — Андрей Юрьич дошёл и до меня.

— Николай! — громогласно обратился он ко мне прямо с порога. — Утро доброе! Ты не будешь возражать послужить науке? Нет? Ну, вот и прекрасно, я тебя студентам покажу. Им же тоже интересно, как человек может умудриться двойное смещение получить на ровном месте! Интересно?!

Вошедшая за Андрей Юрьичем целая толпа в халатах не по размеру — студенты, конечно! — тихо забормотала, что «да, профессор, конечно, очень интересно!» Но профессор их уже не слушал. Рассказывал про мой случай. Как я заболел, ну, и прочую историю. Ну, а я чего, я не против! Если для науки.

Студенты на меня смотрят, а я на них смотрю. Удивительно, как это из них потом врачи получаются! Вот Давид Игоревич, например. Просто не верится, что он когда-то студентом был тоже. Или Елена Николавна. Или Андрей Юрьич даже! А студенты…

Пока Андрей Юрьич про меня рассказывал, я всё время на студентов смотрел. Знаете, что их больше всего от врачей настоящих отличает? Руки! Я только сейчас это понял. У врачей руки спокойные такие, не дёргаются никуда. А если ногу мою или руку там врач обследует, то всегда в нужное место нажмёт. В самое больное. А у студентов этих руки не знают, куда деваться. И в карманы халата, и на груди скрестятся, и нос почешут… Суетливые какие-то.

Я это всё думал, а сам, конечно, про главное не забывал. Показать Андрей Юрьичу, что почти совсем здоров. Почти — гипс-то, конечно, пока не снять… Но что я — дома не смогу в коляске сидеть?! Там только на кухню трудно заехать — дверь узкая. Но, может, как-нибудь подпилим или ещё чего. Придумаем, в общем. Лишь бы отпустили!

— Андрей Юрьевич, — решился я спросить, когда они уже уходили почти. — А…

— Ничего не могу сейчас сказать, Николай! — рявкнул Андрей Юрьич, как будто я за сто километров был от него. Но он всегда такой. — Сегодня твой лечащий доложит на консилиуме, там и будем решать.

— А… — опять начал я.

— В два, — коротко бросил Андрей Юрьич. — В два часа. Всё? Пошли, пошли, коллеги!

И они пошли.

В два часа! Эх, времени ещё столько! Что же делать-то пока? Я взял в руки книжку, потом положил и взял другую. Опять положил. Альбом перелистал. По тубусу ногой здоровой постучал. Что делать?!

Выкатился в коридор и тут увидел. Родителей увидел кого-то из наших. Ну, то есть я их не знал вообще, людей этих, но чего тут знать-то? Понятно, что если люди с пальто в руках стоят у ординаторской — наверняка родители! Забирать приехали, а теперь ждут конца «профессорского обхода». Вот оно! Вот чего мне спокойно жить мешало! Надо маме и сестрице Александре позвонить — пусть тоже приедут и подождут! Чтобы сразу и домой! А то пока туда, пока сюда — так вообще до завтра не уеду!

И тут как раз на счастье Елена Николавна вышла из ординаторской. Я у неё прямо тут же спросил и позвонил. В три минуты всё успел! А до двух часов ещё времени — вагон. И маленькая тележка…

— Коль! — это Пашка тоже из своей палаты вышел и меня обнаружил, как я в коридоре на одном месте кручусь. — Ну мы чего, вообще, остров-то будем рисовать или нет уже?!

Да, Пашка прав! Остров! А то я сейчас тут просто умру от нетерпения.

— На миллиметровке? — уточнил Пашка.

Видно было, как ему охота на миллиметровке рисовать. Но я строго сказал:

— Нет. Всему своё время. На миллиметровке мы будем размещать окончательный вариант. А мы ещё даже не решили, чего на острове будет!

— Да, точно, — сказал Пашка и почесал голову. — А чего там будет-то? Ну, в смысле — чего там должно-то быть?

— Пошли сядем, — предложил я. — Чего посреди коридора-то торчать?

И мы пошли к окну, где стоял диванчик. Только на диванчик, конечно, не сели — я-то всё равно на коляске, а Пашка устроился на подоконнике.

За окном всё было зимним и серым, и ещё не скоро серость дневная перейдёт в серость вечернюю. Скорей бы уж: днём зимой как-то глупо себя ощущаешь. Солнца нету, света мало… Вечером хоть фонари горят — иллюминация опять же. Особенно сейчас, перед самым Новым годом. Любой огонёк таким ярким кажется, праздничным. Даже красные стоп-сигналы у машин — и то как лампочки на ёлке.

Но фонари ещё не зажглись, конечно. Ну да, какие фонари, если до обеда ещё уйма времени. А до двух часов — так вообще…

— Ну? — сказал Пашка, едва усевшись на подоконник.

— Баранки гну! — буркнул я. — Чего ты нукаешь? У самого, что ли, воображения нет?

Пашка опять почесал голову.

— Есть, — сказал он. — Воображение есть. Только я не знаю, чего на острове-то нужно.

— Ну как чего? — спросил я. — Чего было у инженера Смита с товарищами?

— Ну-у-у… — протянул Пашка, и видно было, как он пытается вспомнить. — Охотничьи угодья у них были!

— Это да, — согласился я. — Леса нам нужны там, точно. И реки! И ручьи!

— Точно, — сказал Пашка. — А ещё чего?

Я задумался.

— Так чего? — опять спросил Пашка.

— Кораль нам нужен! — сказал я наконец.

— Какой король? — не понял Пашка.

— Кораль, а не король, балда! — сказал я. — Для содержания муфлонов!

Пашка почесал нос, и я понял, что он пытается вспомнить, кто такие муфлоны. Балда он всё-таки, «Таинственный остров» только один раз и прочитал, а потом всё про рыцарей этих своих доисторических!

— Муфлонов, — повторил я. — Баранов горных.

— Да ну! — вдруг возмутился Пашка. — Не буду я баранов содержать! Я летом у дяди Славы в Караганде был, а там баранов много. Знаешь, как они воняют!

Я сам тут от возмущения чуть не подпрыгнул. Как это — без муфлонов! А откуда брать шерсть, жизненно необходимую маленькой колонии для производства тёплой верхней одежды?!

А Пашка упёрся — и ни в какую. Много он о себе воображает, вообще. Пятый класс всего-навсего, а туда же! Хорошо, хоть про азотистые месторождения спорить не стал и про залежи калийной соли. А то бы я его в блин там раскатал.

— Кашкин, Шосс, вам что — персональное приглашение нужно?! — это Лина Петровна. — На обед по палатам, быстро!

И мы разошлись на обед.

Я так волновался, что даже почти не заметил, чего ел. Борщ и котлету с пюре. И огурец ещё к пюре. А какой компот — не помню. Так волновался. Потому что время-то уже было — почти два!

А тут как раз мама приехала и сестрица Александра. Я их увидел в коридоре. И сразу, конечно, к ним подъехал, чтобы ждать. Когда там закончится этот консилиум?!

А потом к нам вышла Елена Николавна, и я сразу понял, что всё плохо.

Я даже не слушал её особенно, я уже знал. «Сложное двойное смещение», «риск, что могут быть задеты крупные сосуды», «минимум две недели до снятия гипса»… Что говорить, если понятно, что всё плохо!

У меня оставалась последняя надежда, и я дёрнул Александру за рукав. Она сразу всё поняла.

— А если мы его возьмём под расписку? — прямо спросила сестрица Александра.

Елена Николавна и так-то была грустная, а теперь я прямо видел, как ей хочется спрятаться в ординаторской.

— Вы понимаете, — осторожно сказала она. — Николаю крайне не рекомендуется изменять положение ноги. Крайне! Это грозит осложнениями. А с коляской…

Она развела руками. Я своим ушам не поверил!

— А если в такси? — спросила мама.

Елена Николавна только вздохнула.

Тут её Андрей Юрьич позвал, и она убежала поскорее, чтобы на меня не смотреть, наверное. А я сидел и всё поверить не мог.

Когда тебя не выписывают — это можно понять. И даже решить, что врачам виднее всё-таки. Но когда нельзя домой на Новый год, потому что гипс, гипс дурацкий в машину не влезет!

Я, наверное, слегка без сознания был тогда. Мама и сестрица Александра ещё суетились вокруг меня, мама мне пакет совала с пирожками. Она пирожки в дорогу привезла, а оказалось, что никакой дороги-то не будет. Не будет!

Я так и сидел, пока Александра вдруг не дёрнулась, словно что-то вспомнила, и маму почти силой не увела. Когда они скрылись, я и очнулся. Почти. Пакет в холодильник убрал, автоматически. Чтобы не мешал.

И к Пашке поехал. Куда-то ведь надо было ехать.

Пашка надевал свитер.

— О, кораль приехал! — заорал он радостно. — Привет муфлонам! А за мной сейчас дядя Гоша приедет, меня на праздники отпускают!

Я так разозлился, что даже кричать не стал. Чего с предателей взять?!

— Сам ты, — холодно бросил я, — баран карагандинский!

И в коридор выкатился. Под раскатистый ржач Лёвы Зинченко. Этому лишь бы поржать…

За окном зажглись фонари. Красные фары какой-то машины подмигнули мне и скрылись за углом дома. Вот и вечер. Вот и Новый год…

Неожиданная беда обрушилась на затерянную в просторах океана колонию подобно молнии.

Глава 10 Бабочка и звезда

Ну, вот и вечер. Новогодний вечер. Новогодний, ля-ля-ля… В палате быстро темнело, но свет я не включал. Видеть уже больше не могу эту палату! Но в больнице никто не спрашивает, чего ты там можешь видеть, а чего нет. Зашла Лина Петровна и выключателем щёлкнула. Хорошо, хоть не спросила: «Кашкин, что с тобой?» Она ничего так медсестра, вредная, конечно, но понимающая.

Но сидеть в палате теперь было особенно грустно. Пусто так. Шесть кроватей, и только на одной одеяло сбито. Моя. Остальные — ничьи, пустые. Даже Вальки Дубца кровать не отличишь, хотя он всего-навсего на несколько дней уехал, скоро вернётся. А по кровати и незаметно. Как будто вообще навсегда. Да нет, не навсегда — вон его тетрадь лежит с пружинками. Посмотреть, что ли, чего он там пишет всё время?

Да ну! Не буду. Не хочу. Ничего не хочу.

Я развернулся и в коридор выехал. Коридор тоже был залит светом, но это нормально — тут свет всегда горит.

Ой, а это что такое?! Почему в холле света нет?! То есть он там был, но какой-то странный. И только почти заехав в холл, я догадался наконец. Ёлка! Во я дурак! Лампочки на ёлке! Гирлянды! Потому и верхний свет выключили. Врачи и сёстры, конечно, на дежурстве, но всё-таки немножко праздник.

Ну да, праздник… У всех праздник, а у меня… Я почти развернулся уже, только бы эту ёлку не видеть дурацкую, но тут случайно заметил девчонку. Она на диване сидела в холле, за ёлкой почти и не видно. Чего это она тут делает? Девчонки на нашем этаже не лежат, у нас заболевание не девчоночье, чисто мужское. Вот на пятом их полно, даже больше, чем нас, мужиков. Чего эта-то тут забыла?

— Ты чего, с пятого? — спросил я, подъезжая. — У вас там ёлки, что ли, нету?

— Нет, — как-то растерянно отозвалась девчонка. — Я… Мы из третьей палаты. Мы только сегодня приехали с Женей.

Ой! Да это же не девчонка никакая! Я только сейчас рассмотрел. Это же мамочка! Ну, то есть она тут с сыном лежит. Чёрт, мне вдруг захотелось быстро-быстро рвануть в свою палату. На форсаже. Так попасть!

— Женю сейчас профессор смотрит, — продолжала эта непонятная мамочка-девчонка, и тут я увидел, что она же чуть не плачет. — У него какой-то ксю…

— Ксемартроз, что ли? — буркнул я.

Я не хотел бурчать, я хотел оттуда испариться как можно быстрее, вот и получилось так. Получилось, наверное, очень грозно, потому что она вздрогнула.

— Да это ерунда, — сказал я, лишь бы что сказать. — У меня их столько было! Каждый год штук по десять! И ничего, живой! Вон, с ногой — вообще ужас был, а обещали уже через две недели гипс снять!

— У Жени тоже гипс, — сказала она.

— Вы тут в первый раз, что ли? — сказал я.

Женщина — нет, всё-таки она на девчонку похожа! — кивнула.

Тут раздался голос Андрей Юрьича. Его голос ни с кем не спутаешь.

— Ирина Александровна, будьте добры! Где вы там?

Женщина, Ирина Александровна, значит, сорвалась с дивана и побежала в коридор. Точно девчонка. Я — всё равно ж делать нечего — тоже туда подался.

Когда я подъехал к третьей палате, то увидел, как Андрей Юрьич беседует с ней — в углу, у подоконника. Они вместе смешно смотрелись — Андрей Юрьич выше неё чуть ли не вдвое, и толще тоже, и нависает над ней, как подъёмный кран. Портовый, тонн так на двести.

А я в палату заехал. Не хотел к Андрей Юрьичу близко подъезжать. А то подумает еще, что я у него на глазах кручусь специально. Чтобы разжалобить. А я ничего и не специально! Потому что, во-первых, не поможет — что я, Андрей Юрьича не знаю, что ли! А во-вторых… эх, да чего теперь крутиться — до Нового года часов семь осталось. Всего ничего.

Вот я и заехал в третью палату. Как будто специально сюда и направлялся. А что, я не могу, что ли, в соседнюю палату заехать?! Могу, свободно могу! Вот и заехал.

Там тоже было почти пусто, только две кровати заняты. Так, ну Костю Паршикова я знал давно, хотя и не общались особо. А на второй сидел какой-то зарёванный пацанёнок с загипсованной ногой.

Ему вообще года четыре, наверное, или даже три — я в таких карапузах не очень разбираюсь.

Сидел и смотрел на меня. Глаза круглые. Как будто колясок никогда в жизни не видел. А может, и не видел — разные же люди бывают. Ничего, насмотрится.

— Ты Женька? — спросил я.

Неудобно же так сидеть и молчать.

Он кивнул.

— Зенька! — ответил наконец, напирая на «з». — Два!

И два пальца показал. Это чего, ему два года, что ли?!

— Два! — снова сказал Женька и показал на колёса моей коляски. — И тут два! — и опять на колёса показывает.

Ну точно, два больших колеса и два маленьких.

— И тут два! — продолжил Женька и показал на мой гипс. И на свой тоже.

— Два, — улыбнулся я.

Женька удовлетворённо кивнул, явно обрадованный, что такой взрослый с ним не спорит. Серьёзный он гражданин. Считает!

Потом я ещё посидел с ним в палате, но недолго. И опять поехал. По коридору, в палату, опять в коридор… До самой ёлки добрался. Ёлка стояла, лампочки горели, на столике возле дивана кто-то — тётя Маша, кто же ещё! — поставил тарелку с мандаринами. От полдников. Народу-то осталось полтора человека в отделении, а мандарины на всех заказывали. По три штуки. Вот они и лежат под ёлкой в больничной тарелке с синей каёмочкой.

Делать было нечего.

Я взял мандаринку и — не пропадать же! — начал чистить, складывая кусочки шкурки тут же рядом. А тут и эта, Ирина Александровна, пришла опять.

— Женька уснул, — сказала она, хотя я ни о чём не спрашивал.

Я кивнул. Пусть спит — здоровее будет. Теперь Ирина Александровна была поспокойнее. Её, наверное, Андрей Юрьич успокоил. После разговора с ним все мамы успокаиваются, это я давно заметил.

Ирина Александровна присела на диванчик и тоже взяла мандарин. Чистила медленно, как-то осторожно, что ли, так что я даже засмотрелся. Чего там такого сложного, мандарин почистить? А она дочистила, отложила мякоть в сторону, а шкурку расправила на коленях, прямо на своей синей юбке. Шкурка-то оказалась целой! Одним куском! Вот чего она осторожничала, когда чистила!

— Бабочка, — сказала Ирина Александровна.

Тихо так сказала, как будто какую тайну мне сообщала важную. Я сначала не понял. Потому что на «бабочку» же было совсем не похоже. «Бабочка» — это же игла такая, тоненькая, с длинным шлангом-хвостиком. Самое оно для капельниц — удобно к руке приклеивать и даже почти не больно. Ну, почти.

Но тут-то… А потом присмотрелся — и точно! Бабочка! Настоящая, в смысле, бабочка, летающая. Капустница там или шоколадница… Мандаринница! Всё-таки совсем у меня мозги с этой больницей сдвинулись. «Профессиональная деформация», как выражается сестрица Александра.

Бабочка лежала на синей гладкой ткани. Слегка кривовата, конечно, но всё равно настоящая бабочка. Мандариновая.

— Здорово! — сказал я.

Я вообще-то хотел сказать «классно», но взрослым не говорят «классно» — они тогда сразу теряют чувство юмора и начинают нас воспитывать. А я не хотел воспитываться, я хотел ещё бабочку. Или чего там.

Интересно, а я так могу? Ну, не бабочку сразу, а чтобы просто шкурку целым куском? Надо попробовать!

Я взял мандаринку и начал чистить. Тяжёлое дело, оказывается! Она, шкурка дурацкая эта, постоянно порваться норовит! Так что я мучился-мучился, но никакой бабочки у меня, конечно, не получилось. Получилось что-то такое… В центре круг — и от него аж пять хвостов.

Ирина Александровна смотрела, как я пытаюсь сохранить мандаринную шкурку, а потом взяла её, повертела в руках и положила себе на колени, рядом с бабочкой.

— Морская звезда, — сказала она.

Я повертел головой. Шкурка и вправду была похожа на звезду, особенно вот так, когда лежала на синей юбке. Юбка как море, а по морю… Чёрт! Блин! Я во все глаза смотрел на мандаринную звезду. Никакая это не звезда! Ну, то есть звезда, но не только! Что там Жюль Верн писал про свой таинственный остров? Что он «похож на какое-то фантастическое животное, спящее на волнах Тихого океана», вот чего! И мандариновая морская звезда с причудливо выгнутыми щупальцами спала на синей глади юбки! Остров! Вот как нужно остров рисовать!

— Ирина Александровна, я, — тут я запнулся, потому что не знал, как объяснить. — Я… мне, короче, надо, я поеду уже, вот!

И я схватил звезду, аккуратно прижал её бедром к бортику коляски, чтобы не вывалилась от ускорения, и рванул в свою палату. Остров! Я знаю, как нарисовать остров!

В палате я дёрнул было тубус с миллиметровкой, но задумался. Спокойствие! Сначала надо в альбоме попробовать, а то вдруг! Альбом нашёлся сразу, карандаш поострее я выбрал тоже быстро. А потом приложил мандариновую звезду, фантастическое животное, спящее на волнах, к альбомному листу и начал обводить. Я склонился к самой бумаге, в нос лез горький и сильный мандариновый запах. Так, наверное, пахнут острова.

Закончив обводку, я аккуратно убрал шкурку. Пригодится ещё. И посмотрел на свой остров. Да, это был он, я видел.

Я видел залив Дракона — длинный, извилистый, с острыми выступами мысов и скал, грозящих смертью неосторожному мореплавателю. Как будто великий змей выползал здесь из своего логова в самом центре острова, в жерле вулкана.

И вулкан! Вулкан тоже есть! Посередине острова. «Пимпочка» эта мандариновая. Я её отдельно нарисовал, кружочек-кратер.

А вот тут Бобриный полуостров — вот этот, широкий, похожий на лопату. Потому и Бобриный — у бобров же хвост лопатой. Там, на полуострове, должны быть густые леса, состоящие преимущественно из лиственных пород деревьев, и низинные заболоченные местности. Обязательно.

А вот там, справа, на восточной стороне острова то есть — Рыбная бухта, на которую выходят окна Базальтового замка… Мой остров! Надо же Пашке показать!

И тут я вспомнил, что Пашки-то нет. Уехал. Новый год встречать. А я…

Чёрное отчаяние грозным облаком нависло над маленькой колонией, грозя окончательно погубить всё то хорошее, что уже было создано в борьбе с жестокой природой.

Глава одиннадцатая Остров Кунга, или Меховая шапка на костяной ноге

В носу засвербило, и я даже, наверное, почти чуть не заплакал. Но посмотрел ещё раз на остров. И начал на себя злиться. «Хватит нюниться, Кашкин!» Прямо такое зло меня взяло — ужас. Я вдруг как-то представил себе, что необитаемый остров, самый прекрасный в мире необитаемый остров, с агути, пекари, онаграми и муфлонами, с серным колчеданом и магнитным железняком, с Рыбной бухтой и заливом Дракона, — он же необитаемый! Не-о-бита-е-мый! И все, все родные — и мама, и папа, и сестрица Александра, и дядя Серёжа, к которому мы на дачу ездили, — они же далеко. Совсем. По ту сторону океана. И никто из них не придёт.

Потому что они там. А ты — тут. Такова судьба.

«Так что, Кашкин, будем рыдать, захлебнёмся слезами?! А если буря налетит? В этой части океана зимы славятся частыми бурями!»

И я вдруг подумал, что это всё ничего. Это просто буря. Ну, что ж поделаешь, придется пересидеть ненастье за крепкими стенами, отогреваясь чаем, и радуясь предусмотрительно заготовленным запасам! Ну, а потом, когда этот гипс дурацкий всё-таки снимут — всего-то две недели осталось! — потом и отпразднуем Новый год. Старый Новый год. А у меня новый будет!

Кстати, а это идея! Что, если нас забросило на остров в какое-нибудь другое, старинное время?!

Ну, то есть мы-то из нашего, нормального «сейчас», а где-нибудь там, в двадцать первом веке, сломалось что-нибудь в Институте времени, как у Кира Булычёва, и мы — р-раз! — случайно переместились! Это надо бы хорошенько обдумать, такую идею… Может быть, мне тоже книжки стоит писать? Да нет, конечно, книжки же писатели пишут, а не я. А я пока просто обдумаю, а потом, как он вернётся, Пашке расскажу. Только сначала помучаю его, пусть за муфлона извинится, баран несчастный!

Я захлопнул альбом и откинулся в кресле. Жизнь продолжалась. Сегодня нам Лина Петровна наверняка разрешит телевизор ночью смотреть. И торт дадут — я видел, торт из столовки привезли и в холодильник убрали… Кстати, о холодильнике. Пирожок с капустой был бы сейчас в самый раз! А у Зинченко чай наверняка есть. Поеду-ка я к Зинченко…

Но не успел. Потому что дверь распахнулась, и в палату влетела Александра. Сестрица Александра.

— Собирайся! — весело крикнула она. — Домой поедем!

— А… а?! — только и смог сказать я.

Не очень умно, конечно, но чего поделаешь.

— С профессором вашим я уже говорила, — продолжала Александра, одновременно пытаясь натянуть на меня свитер. — Всё улажено! Он разрешил!

— Но… но мне же в машину нельзя! — тихо, чтобы не спугнуть, но всё-таки сказал я. — Я же не влезу с коляской!

— В эту, — сказала веско Александра, — влезешь!

Влезу! Я понял это, когда Александра выкатила мою коляску из того самого грузового входа во двор, прямо под окнами моей же палаты. Конечно, влезу! Потому что передо мной стояла не какая-нибудь там обыкновенная машина. Нет!

Передо мной стоял целый дом на колёсах: квадратный, деревянный, с железной печной трубой, торчащей из крыши. А сама машина! Какая это была машина! Не «газик», не «ЗИЛ» какой-нибудь! Этих-то полно вокруг, каждый день из окна видишь. Но тут! «Урал»! Военный «Урал»! Военный — потому что защитного цвета, конечно. Да и сам по себе он просто не мог не быть военным! Огромный, трёхосный, с мощной лебёдкой перед радиатором и специальной рамой с фонарями сверху, на кабине. У него колёса были выше меня — пока я сидел на коляске, конечно, — с грубыми хищными грунтозацепами. Такой по любому болоту пройдёт, по любой заболоченной местности!

— Ого! — вырвалось у меня.

— Вот тебе и ого! — ответили сбоку.

Я посмотрел и сразу его узнал. Того, кто говорил. Это же тот — «товарищ по работе»! С карабином! «Надёжное плечо»!

— Здрасти, — сказал я. — Это ваш… домик?

Ну вот, как всегда. Хотел что-нибудь внушительное сказать, а сказал про какой-то «домик» дурацкий!

— Это кунг экспедиционный, — веско проговорил «товарищ по работе». — Пришлось кое-что разобрать внутри, чтобы влезло твоё средство передвижения, но в целом — хоть сейчас на Ангару.

И он поднял палец. Понял, мол? Я понял.

— Коля, знакомься, это Серё… Сергей, — затараторила сестрица Александра. — Сергей Васильевич! Он работает в нашем институте и… — тут Александра замялась, не зная, похоже, что сказать.

Чтоб Александра не знала, что сказать!

— Можно просто Сергей, — солидно проговорил «товарищ по работе», выручая сестрицу Александру. — Вот, приехал. Надо же человека спасать.

Человек — это я.

От кабины подошёл ещё один, похожий на Сергея, как брат-близнец. Только он был с бородой. Борода росла широкая, квадратная, так что человек казался очень солидным.

— Ну что, всё готово? — спросил у бородача Сергей.

Я даже удивился немного, что это он командует. Уж больно внушительно выглядел бородатый.

— Готово! — а вот голос у бородатого совсем не солидный был. Молодой голос.

— Ну, тогда — взяли! — скомандовал Сергей своему напарнику.

— Подождите! — сказал я.

И нашёл взглядом окна нашей палаты. Они были тёмные. Ещё бы. Я уезжаю! Я уезжаю!

В соседнем окне свет горел. Третья палата. В жёлтом прямоугольнике я увидел тёмный тонкий силуэт. Потом силуэт пропал и вновь появился, разделившись на два. Один побольше и один поменьше. Я сразу догадался, что это Ирина, то есть Ирина Александровна. С Женькой. Женьку она на руках, конечно, держала. Я им помахал в окно. Женька замахал в ответ. Смешной он. Гипсовые ноги считает. Я хотел крикнуть ему, что когда вернусь — нарисую ему корабль. Восьмидесятипятипушечный линкор. Но он всё равно же не слышит.

Хорошо, хоть про пироги сказать успел. Чтобы они тут ели, не стеснялись. Мне-то теперь ещё сто пирогов дома дадут, а может, и больше. Я же домой еду, домой!

— Поднимай, поднимай! — снова сказал Сергей.

Они с бородатым очень спокойно — раз-два! — подняли меня вместе с коляской и закатили в кузов. В кунге было интересно, немножко страшновато и уютно. Стены, обшитые деревянными рейками, почти везде какие-то шкафчики, скамеечки, полочки. Тут и там прикреплён инструмент — солидный, рабочий. Один молоток чего стоит. С меня ростом, наверное.

В углу была задвинута большая столешница — видимо, стол как раз стоял посередине. А теперь его сняли, чтоб коляска влезла. Логично. Рядом ещё поместили кучу железных деталей — мою «горку», на которую ногу класть. Мне ж и спать надо. Всё продумано! Вот правда же — надёжный этот Сергей… ладно, пусть «товарищ по работе».

Коляску привязали жёлтыми толстыми верёвками, чтобы не вздумала кататься, когда поедем. Александра села слева и взяла меня за руку. Глаза её в свете потолочной лампочки, забранной в крупную сетку, блестели. Классная лампочка, кстати, надо на нашем острове такие в Базальтовом замке развесить. Не разобьёшь! Только как бы их сделать? Может, схитрить — и пусть колонисты найдут такие лампы в грузе разбившегося корабля, покинутого командой?

От раздумий меня отвлёк Сергей. Он ловко запрыгнул в кунг, захлопнул дверь за собой и, пробравшись мимо коляски, постучал в стенку кабины. Заурчал мотор.

— Едем! — радостно сообщил Сергей и, сев рядом с Александрой, посмотрел на меня.

Я думал, что он сейчас задаст какой-нибудь дурацкий вопрос, из тех, что так любят спрашивать взрослые. Ну, там — «доволен?» или «домой-то хочешь?»

А он вдруг спросил:

— Гипс-то не простудишь?

— Чего? — удивился я.

Сергей засмеялся, снял с головы пушистую меховую шапку с какой-то чёрно-золотистой кокардой и нахлобучил её на мою костяную ногу. Кокарда весело сверкала в свете лампочки, как будто у меня выросла ещё одна голова.

Третьего января обратно. Но это же в следующем году! Так далеко я не загадывал. Какой смысл? Всё равно мы все там встретимся. И Пашка вернётся. Ещё ответит мне за муфлона! И Туруханов там. И смешной Женька. А может, и Серый у своей бабушки в Карелии чего-нибудь себе поломает. Не хотелось бы, но рано или поздно… Сегодня пляшем, завтра ляжем. Как Андрей Юрьич говорит. Но всё это будет потом, через год. А пока — Новый год же!

Кунг слегка покачивался на ходу. Я зажмурился.

— Александра, а мой альбом у тебя? — вдруг вспомнил я.

— У меня, у меня, — успокоила сестрица Александра. — В сумке. Дома достанешь.

— Мне там записать кое-чего нужно, — сказал я.

— Вот дома и запишешь, — ответила Александра.

Я же говорил, какие у неё принципы? Железобетонные!

Но неважно, до дома я дотерплю. Зато я знал теперь, как назову свой остров. «Остров Кунга». Звучит, а?!

Кунг ехал домой. Кунг вёз меня домой.

Я оглянулся, но, к сожалению, угловатого чёрного чехла с карабином нигде не было. Вот невезуха! Ничего, вернусь — и Пашке совру, что карабин был. Он же тут положен, правда, в кунге?

А может, и не буду врать.

И так хорошо.

Хотя карабин — оно, конечно…

Оглавление

Глава первая Острова, корветы и рыцари

Глава вторая Костяная нога

Глава третья «Они пищат!»

Глава четвёртая Три листа миллиметровки

Глава пятая Индрикотерии, слоны, обезьяны и — ну, там ещё

Глава шестая И ваших нет!

Глава седьмая Один предательский индеец

Глава восьмая Чай «освего» и дичь

Глава девятая Про баранов и муфлонов

Глава 10 Бабочка и звезда

Глава одиннадцатая Остров Кунга, или Меховая шапка на костяной ноге