Семья Мускат [Исаак Башевис-Зингер] (fb2) читать онлайн

Исаак Башевис Зингер Семья Мускат

Эти страницы я посвящаю памяти своего покойного брата, И. И. Зингера, автора «Братьев Ашкенази». Для меня он был не только старшим братом, но духовным отцом и учителем и всегда служил образцом высокой морали и литературной порядочности. Хотя человеком он был современным, его отличали лучшие качества наших набожных предков.

Исаак Башевис Зингер

Часть первая

Глава первая

1

Спустя пять лет после смерти второй жены реб Мешулам Мускат женился в третий раз на пятидесятилетней женщине из Галиции, вдове богатого пивовара из Брод, человека ученого. Незадолго до смерти пивовар разорился, и вдове достались лишь книжный шкаф с мудреными томами, жемчужное ожерелье, которое оказалось фальшивым, и дочь по имени Аделе; на самом деле звали ее Эйделе, но Роза-Фруметл, ее мать, назвала дочь на современный лад — Аделе. Познакомился Мешулам Мускат с вдовой в Карлсбаде, куда поехал на воды. Там он на ней и женился. В Варшаве о женитьбе не знал никто; находясь на водах, реб Мешулам ни с кем из членов семьи не переписывался, к тому же не в его обыкновении было отдавать отчет в своих действиях. Только в середине сентября его домоправительница в Варшаве получила от него телеграмму. В телеграмме реб Мешулам известил ее о своем прибытии и распорядился, чтобы Лейбл, кучер, встретил своего хозяина на Венском вокзале. Поезд пришел под вечер. Реб Мешулам спустился на перрон из вагона первого класса; за ним следовали жена и падчерица.

Когда Лейбл подошел к нему, реб Мешулам, прикрыв тяжелые веки, сказал:

— Вот твоя новая хозяйка.

В руках у реб Мешулама был лишь маленький, потертый кожаный портфель, обклеенный разноцветными таможенными этикетками; большой же, с железными скобами сундук ехал отдельно, в багажном вагоне. Зато женщины сгибались под тяжестью разнообразных саквояжей, пакетов и узлов. Места в экипаже было мало, и почти все вещи пришлось свалить на козлы, рядом с кучером.

Лейбл был не робкого десятка, но при виде сопровождавших хозяина женщин покраснел и он; покраснел и напрочь лишился дара речи. Новая госпожа Мускат была женщиной худой, среднего роста, с покатыми — от возраста — плечами и с усыпанным веснушками лицом. Нос у нее распух и покраснел от простуды, а глаза, как это бывает у женщин благородного происхождения и воспитания, были печальными и влажными. На голове у нее, под мягкой черной шалью, был небольшой парик из тех, что носят набожные замужние еврейки. В сумерках мерцали на длинных подвесках серьги. Из-под шелковой пелерины виднелось шерстяное платье, на ногах были туфли с острыми, на французский манер, носами. В одной руке она держала зонт с янтарной ручкой, другой прижимала к себе дочь, девушку лет двадцати, высокую и стройную, с неправильной формы носом, костистым лицом, острым подбородком и тонкими губами. Под глазами у девушки были темные круги — вид у нее был такой, будто она не спит уже много ночей. Ее выцветшие светлые волосы были собраны в пучок на затылке и усыпаны бесчисленными шпильками и булавками. В руках она несла букет завядших желтых цветов, пакет, обвязанный красной лентой, большую коробку и книгу, откуда торчал пучок веток, напомнивший Лейблу иву, с которой воспевают хвалу Всевышнему на Празднике Кущей. Пахло от девушки шоколадом, тминными духами и чем-то еще вызывающе иностранным. Лейбл скорчил гримасу.

«Фифа», — буркнул он себе под нос.

— Аделе, дитя мое, вот и Варшава, — обратилась к девушке Роза-Фруметл. — Большой город, правда?

— Откуда мне знать? Я его еще не видела, — отозвалась девушка с едва заметным галицийским акцентом.

Как всегда, когда реб Мешулам куда-то уезжал или откуда-то возвращался, он оказался в плотном кольце зевак. В Варшаве его знали все, и христиане, и евреи. Его имя не раз попадало в газеты, и однажды в одной из них появилась даже его фотография. Внешне реб Мешулам сильно отличался от варшавских евреев старого образца. Он был высок, худощав, с тонкими чертами лица, впалыми щеками и короткой, аккуратной белой бородкой клинышком — волосок к волоску. Из-под кустистых бровей на вас проницательным, непреклонным взглядом смотрела пара зеленых глаз. Нос у него был крючковатый, а над верхней губой росли редкие, точно у морского льва, усики. На нем были суконная кепка с высокой тульей и пальто со сборками на поясе и с регланом сзади, смотрелось оно как какое-то диковинное аристократическое одеяние. Издали его и впрямь можно было принять за польского шляхтича или даже за русского дворянина, однако, если присмотреться, в глаза бросались видневшиеся из-под кепки пейсы богобоязненного еврея.

Реб Мешулам торопился. Время от времени он толкал Лейбла в плечо, чтобы тот ехал быстрее. Но сначала долго укладывали багаж, а потом оказалось, что дорога с Велькой на Гжибов перегорожена пожарными машинами, и пришлось объезжать по Маршалковской и Крулевской. Уже зажглись уличные фонари, и вокруг круглых зеленовато-синих ламп роились мухи, они отбрасывали на тротуар причудливые тени. Время от времени мимо громыхал трамвай, и над ним по электрическим проводам пробегали, потрескивая, голубые искры. Реб Мешуламу все здесь было давно и хорошо знакомо: и высокие здания с большими воротами, и магазины с ярко освещенными витринами, и русский полицейский, стоявший на трамвайных путях, и Саксонский сад с густой листвой, выбивающейся из-за высокой ограды. Среди листьев мерцали и гасли крошечные огоньки. В легком ветерке, подувшем из парка, слышался, казалось, шепот любовных парочек. У входа в парк застыли два жандарма с шашками, они следили за тем, чтобы ни один еврей в длинном лапсердаке или его жена не проникли в парк вдохнуть аромат свежего воздуха. В конце улицы располагалась биржа, реб Мешулам был одним из старейших ее членов.

Экипаж свернул на Гжибовскую площадь, и внезапно все изменилось. Теперь по тротуарам сновали евреи в лапсердаках и камилавках и еврейки в накинутых на голову поверх париков шалях. Изменились даже запахи. В воздухе запахло рынком — гнилыми фруктами, лимонами, чем-то сладковатым и терпким, чем-то таким, что невозможно распознать и что ударяет в нос, лишь когда возвращаешься сюда после долгого отсутствия. Шум на улице стоял невообразимый. Уличные торговцы нараспев выкрикивали свой товар — пирожки с картошкой, горячий нут, яблоки, груши, венгерские сливы, черный и белый виноград, арбузы — целиком и кусками. Хотя вечер выдался теплый, купцы сидели в пальто, на поясе у них висели большие кожаные мешки с деньгами. Торговки восседали на коробках, скамейках и на порогах. Прилавки освещались фонарями или же мигающими в темноте, торчащими из корзин с товаром свечками. Покупатели вынимали фрукты, мяли пальцами или надкусывали, облизывая губы, чтобы ощутить их вкус. Продавцы взвешивали покупку на жестяных весах.

«Золото, золото, золото!» — выкрикивала завернутая в шаль женщина, стоявшая за корзиной с мятыми апельсинами.

«Сладенькие! Сладенькие!» — твердила нараспев толстая девица, обхватив обеими руками корзину с заплесневевшей сливой.

«Вино, вино, вино! — истошно кричал краснолицый, рыжеволосый коробейник, торговавший гнилым виноградом. — Хоть ешь, хоть пей! Кусай, покупай!»

Посреди улицы грузчики тянули тяжело груженные телеги. Большие, с низким крупом лошади били подкованными железом копытами по булыжной мостовой, высекая из нее искры. Носильщик в шапке с медной бляхой нес корзину с углем, привязанную к его плечу толстой веревкой. Дворник в клеенчатой кепке и в синем фартуке подметал мостовую длинной метлой. Из дверей еврейских школ высыпали мальчишки: из-под восьмиугольных шапочек выбивались локоны, залатанные штаны выглядывали из-под длинных сюртуков. Мальчишка в надвинутой на глаза кепке продавал новогодние календари, громким голосом расписывая свой товар. Какой-то юнец в лохмотьях, растрепанный, с испуганными глазами, стоял у коробки с молитвенными шалями, тфилинами, молитвенниками, ханукальными жестяными подсвечниками и амулетами для беременных женщин. Карлик с огромной головой бродил по рынку, помахивая связкой кожаных хлыстов и демонстрируя, как надо наказывать непослушных детей. На прилавке, освещенном карбидовой лампой, лежали связки еврейских газет на идише, дешевые романы и книги по хиромантии и френологии. Реб Мешулам выглянул из окна экипажа и заметил:

— Земля обетованная, а?

— Почему они ходят в таких лохмотьях? — с брезгливой гримасой спросила Аделе.

— Здесь так принято, — не без некоторого раздражения ответил реб Мешулам. В эту минуту он едва сдержался, чтобы не рассказать жене и падчерице, что ему памятно то время, когда строились эти высокие здания, что он и сам немало сделал для этих мест, что много лет назад по вечерам здесь было темно, как в Египте, а по улицам разгуливали овцы и куры. Но во-первых, времени на воспоминания не оставалось — они уже подъезжали к дому, а во-вторых, реб Мешулам был не из тех, кто возносит себе хвалу или вспоминает прошлое. Он понимал, что для сидящих с ним рядом женщин Варшава — город чужой, и на какую-то долю секунды вдруг пожалел, что поспешил с женитьбой. А виноват во всем Копл, подумал он про себя. Копл, его управляющий, взял над ним слишком большую власть.

Экипаж остановился у ворот дома реб Мешулама. Лейбл первым спрыгнул с козел, чтобы помочь выйти хозяину и женщинам. Вокруг тут же собралась толпа, все старались перекричать друг друга.

— Смотрите-ка, — крикнула какая-то женщина. — А к нам гости пожаловали.

— Кто это пугало? — крикнул мальчишка в рваных брюках и в бумажном колпаке вместо кепки.

— Что я вижу? — На этот раз женщина крикнула громче, чтобы все слышали. — Старый козел опять женился. Умереть мне на этом месте!

— Ой, мамочки, это уж слишком! — взвыла толстая девица, прижимая корзину со свежими булками к груди.

— Эй вы, дорогу! — во весь голос крикнул Лейбл. — Чего столпились? Сборище идиотов! Чума вас разрази!

И, расталкивая собравшихся, он понес три саквояжа к ступенькам, ведущим в квартиру реб Мешулама. Ему на помощь пришли дворник с женой. Босоногий мальчишка в спадавших штанах пулей выскочил из толпы, подбежал к лошади и выдернул у нее из хвоста несколько волосков. Лошадь вскинулась.

— Эй ты, ублюдок! — прикрикнула на него дочка булочника. — Руки бы тебе оторвать!

— А тебе — ноги, шлюха двухкопеечная! — не остался в долгу мальчишка.

Роза-Фруметл поспешила увести дочь с улицы, чтобы та не слышала всей этой грязной ругани. И вскоре все трое — сам реб Мешулам, его жена и падчерица — вошли в дом и поднялись по лестнице в квартиру Мускатов.

2

Домоправительница Наоми и ее помощница Маня готовились к приезду хозяина с того самого дня, как получили от него телеграмму. Сегодня они оделись во все самое лучшее и зажгли свет в гостиной, в библиотеке, в кабинете хозяина дома, а также в столовой и в спальне — реб Мешулам любил, чтобы в день его возвращения света в квартире было побольше. Квартира была большая, двенадцатикомнатная, но шесть комнат, с тех пор как умерла его вторая жена, стояли запертыми.

Новость о том, что хозяин женился вновь и приезжает с третьей женой и падчерицей, передал прислуге кучер Лейбл. Он сообщил новость Наоми на ухо, и та, схватившись за свою необъятную грудь, издала громкий крик. Вошедший с вещами дворник подтвердил сказанное, но обсудить происшедшее времени не оставалось: Мешулам, его жена и падчерица уже поднимались по лестнице. Наоми и Маня в безукоризненных белых фартуках почтительно ждали их в дверях, точно слуги какого-нибудь графа или маркиза, и, когда реб Мешулам открыл дверь и с ними поздоровался, они хором ответили:

— Добрый вечер, хозяин. С возвращением вас.

— Надо полагать, вы уже знаете, вам сказали… Это ваша новая хозяйка, а это ее дочь.

— В добрый час! В добрый час! Будьте счастливы!

Наоми быстрым взглядом окинула обеих женщин, и ее зоркие глаза чуть было не выскочили из орбит. Ее подмывало ущипнуть Маню за аппетитную округлую ляжку, но девушка стояла слишком далеко.

Наоми, толстуха в светлом парике, из-под которого выбивались ее собственные, аккуратно заправленные под парик волосы, сама уже похоронила двух мужей. Ей было под сорок, но выглядела она моложе. О том, как мудро, энергично и решительно ведет она дела семьи Мускат, известно было половине еврейской Варшавы. «Бой-баба», — называли ее соседи. Когда она тяжелой поступью передвигалась по дому, под ее ногами жалобно поскрипывали половицы. Когда она кричала на Маню, зычный ее голос слышен был во дворе. Во всем Гжибове не было человека, который бы не повторял ее язвительные замечания и находчивые реплики. Ей хорошо платили, гораздо лучше, чем полагалось прислуге, и поговаривали, что в банке реб Мешулама на ее счету лежит солидная сумма под приличный процент.

«Хитрая бестия, — говорил про нее кучер Лейбл. — Адвокат в поварском фартуке!»

Маня была лет на десять моложе Наоми. По сути дела, на службе она состояла не у реб Мешулама, а у Наоми. Реб Мешулам платил Наоми, а Наоми наняла себе служанку, чтобы та скребла полы и носила за ней корзину, когда Наоми отправлялась на рынок. Волосы у Мани были темные, лицо плоское, тяжелая челюсть, широкий нос и раскосые калмыцкие глаза. Волосы она заплетала в косички, из-под них выглядывали большие серьги, которые при ходьбе раскачивались и подпрыгивали. На шее Маня носила бусы из серебряных монет. Большей частью Наоми использовала ее не в качестве служанки, помогающей ей по дому, — основную работу она предпочитала делать сама, — а в качестве собеседницы. Когда реб Мешулам находился в отъезде, Наоми и Маня чувствовали себя в его доме полновластными хозяйками. Они пили мед, жевали нут и целыми днями играли в карты. Мане везло, как цыганке, и Наоми ей постоянно проигрывала.

«Вечно она меня обыгрывает, — жаловалась Наоми. — Не зря ж говорят: дуракам везет».

Прошествовав мимо служанок, которые, с трудом сдерживая смех, присели при его появлении, Мешулам ввел жену и падчерицу в квартиру. В столовой громоздился огромный раскладной стол, вокруг которого стояли тяжелые дубовые стулья с высокими спинками. Всю стену занимал шкаф со стеклянными дверцами, его полки были уставлены бокалами для вина, банками со специями и травами, самоварами, всевозможными графинами, подносами и вазами. За стеклом стояли фарфоровые блюда и серебряная посуда, помятая и потертая от постоянной чистки и полировки. С потолка свисала массивная масляная лампа, которая поднималась и опускалась с помощью бронзовых цепей и набитой дробью тыквы в качестве противовеса.

В кабинете реб Мешулама стояли металлический сейф и стенной шкаф, забитый старыми бухгалтерскими книгами. В комнате пахло пылью, чернилами и воском. В библиотеке по трем стенам висели полки с книгами. В углу, на полу, лежал громадный том в кожаном переплете и с золотым тиснением. Это был библейский справочник, составленный католическим священником. Его реб Мешулам предпочитал держать отдельно от священных книг.

Роза-Фруметл подошла к полкам, сняла книгу, открыла ее и сказала реб Мешуламу:

— Интересно, у вас есть книга моего покойного мужа?

— Что? Откуда мне знать? Всех книг я не читал.

— Книга, написанная моим покойным мужем, упокой Господи его душу. У меня до сих пор хранятся его рукописи. Много рукописей.

— Евреи, ничего не скажешь, народ писучий, — заметил, пожимая плечами, реб Мешулам.

Он провел их сначала в спальню с двумя дубовыми кроватями, а потом в гостиную, просторную комнату с четырьмя окнами и резным потолком со следами золотой краски. По стенам стояли мягкие кресла с обивкой из желтого атласа, софа, табуреты и шифоньеры. На покрытом льняной дорожкой пианино высились два позолоченных канделябра. С потолка свисала люстра с конусообразными стеклянными подвесками. На стене висела большая ханукия. На каминной полке красовался семисвечник — менора.

Роза-Фруметл издала легкий вздох:

— Да хранит Бог этот дом! Дворец!

— Ха! Он обошелся мне в целое состояние, — заметил реб Мешулам, — а сейчас не стоит и понюшки табаку.

И с этими словами он, безо всякого предупреждения, оставил мать и дочь в комнате одних и удалился к себе в кабинет прочесть вечерние молитвы. Аделе сняла пальто, под которым были белая блузка с кружевными рукавами и завязанный узлом шейный платок. Плечи у нее были узкие, руки худые, грудь плоская. В свете керосиновой лампы волосы приобрели какой-то медный оттенок. Роза-Фруметл присела на маленький диван и поставила ноги в туфлях с острыми носами на скамеечку.

— Ну, что скажешь, доченька? — спросила она заунывным голосом. — Рай, а?

Аделе бросила на нее сердитый взгляд.

— Какая мне-то разница, мама, — ответила она. — Я здесь жить не буду. Уеду.

Роза-Фруметл вздрогнула:

— Горе мне! Так скоро! Я же сделала это для тебя, чтобы ты перестала бродить по свету.

— Мне здесь не нравится. Совсем не нравится.

— Зачем ты меня мучаешь? Что здесь может не нравиться?

— Все. Старик, дом, прислуга, здешние евреи. Все, вместе взятое.

— Что ты против него имеешь? Выйдешь с Божьей помощью замуж. Он даст за тобой приданое. Мы с ним договорились.

— Мне совершенно неинтересно, о чем вы там договорились. И замуж я не собираюсь. В этом городе есть что-то азиатское.

Роза-Фруметл достала из сумочки батистовый платок и высморкалась. Глаза у нее покраснели.

— Куда ж ты поедешь?

— В Швейцарию. Буду опять учиться.

— Сколько можно учиться! Аделе, Аделе, что с тобой будет? Старая дева… — Роза-Фруметл прикрыла лицо своими веснушчатыми руками и замерла. Через некоторое время она встала и пошла на кухню. Надо ведь приготовить что-то поесть, выяснить, где будет спать ее дочь. Хороша прислуга — стакан чаю и тот не подали!

Кухня была большая, в глаза бросалась огромная, выложенная изразцами печь. По стенам на крюках висели медные горшки и кастрюли, по обеим сторонам от огромного камина стояли чайники. В кухне аппетитно пахло свежеиспеченными пирогами и корицей. За столом, раскладывая карты, сидела Маня в ярко-красной шали в цветах. Наоми сняла фартук и надела пальто — она собиралась на улицу.

— Простите, — робко сказала Роза-Фруметл, — не обвыклись мы еще здесь. Где наши комнаты?

— Чего-чего, а комнат в доме хватает, — с раздражением ответила Наоми.

— Пожалуйста, будьте так добры, покажите мне их.

Наоми с сомнением покосилась на Маню.

— Комнаты бывшей хозяйки закрыты, — буркнула она.

— А вы бы не могли их открыть?

— Они заперты уже много лет. Там беспорядок.

— В таком случае нужно будет привести их в порядок.

— Сейчас уже поздно.

— Во всяком случае, пойдемте со мной и зажгите лампу, — то ли попросила, то ли приказала Роза-Фруметл.

Наоми сделала Мане знак рукой, и та нехотя встала, вынула из ящика стола связку ключей и медленно направилась к выходу. Наоми выхватила у нее из рук ключи и, опередив ее, одной рукой зажгла лампу, а другой отперла дверь в спальню, полукруглую комнату с отстающими от стены, вытертыми обоями. Занавесок на окнах не было, гардины были порваны и спущены. Чего только в комнате не было: кресла-качалки, скамеечки для ног, пустые цветочные горшки. В углу стоял большой комод с высоким карнизом и с резными львиными головами на дверцах. На всем лежал густой слой пыли.

Роза-Фруметл сразу же закашлялась.

— Как можно спать в таком беспорядке? — с грустью сказала она.

— А никто и не рассчитывал, что сегодня здесь лягут спать, — возразила Наоми и поставила лампу на письменный стол под висевшее на стене зеркало.

Роза-Фруметл взглянула на себя в зеркало и поспешно отступила назад. В треснувшем синеватом стекле ее лицо показалось ей словно бы расщепленным надвое.

— Где же в таком случае будет спать моя дочь? — снова спросила она, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Есть у нас еще одна комната с постелью, но кавардак в ней еще больше.

— И мы не захватили с собой постельное белье.

— Все постельное белье, которое принадлежало хозяйке — упокой Господи ее душу, — убрано, — сказала Наоми. Ее голос отозвался эхом, так, словно чье-то невидимое присутствие подтверждало правоту ее слов.

Наоми вышла. Оставшись одна, Роза-Фруметл подошла к комоду и попыталась его открыть, однако комод был заперт. Тогда она толкнула дверь, ведущую в смежную комнату, но оказалась запертой и она. Пересохшее дерево скрипнуло, и Розе-Фруметл почему-то вспомнилось, как ее первый муж, реб Довид Ландау, лежал мертвым на полу под черным покрывалом, ногами к двери, а в головах у него горели две восковые свечи. С его похорон не прошло и трех лет, а она уже стала женой другого. Ее охватила дрожь.

«Я сделала это не ради себя. Не ради себя. Ради твоей дочери, — пробормотала она, как будто мертвец находился с ней рядом. — Чтобы она сумела найти достойного жениха…»

И не в силах более сдерживаться, она разрыдалась. Из гостиной донесся, точно далекий раскат грома, звук басовых нот — это Аделе подошла к пианино и пробежала пальцами по клавишам. Откуда-то из глубины квартиры послышался голос Мешулама Муската, распевавшего молитвы у себя в кабинете. Голос у восьмидесятилетнего старика был мощный и раскатистый.

С улицы грянули колокола: это звонили в Гжибовской церкви напротив квартиры Муската, кресты на двух ее высоких колокольнях чернели на фоне огненного вечернего неба.

3

Слух о том, что реб Мешулам Мускат женился в третий раз, быстро разнесся по улицам еврейского квартала Варшавы. Его сыновья и дочери от первой и второй жены не знали, что и думать. От старика можно было ожидать все что угодно, он был способен на многое, лишь бы им досадить, но то, что он женится вновь, не приходило в голову никому.

— Старый козел, иначе не скажешь, — таково было единодушное мнение.

Новость обсуждалась по многу раз, и все приходили к одному и тому же выводу: это работа Копла, не иначе. Копл, управляющий делами реб Мешулама и его главный советчик, женил своего хозяина, чтобы лишить детей Муската того, что им причитается по закону. В хасидских молельных домах в Гжибове, на Твардой и Гнойной про женитьбу узнали, когда еще не закончились вечерние молитвы. Новость обсуждалась так громко и оживленно, что цадик с трудом довел службу до конца. Он несколько раз стучал кулаком по биме, требуя тишины, однако молившиеся не обращали на него никакого внимания. На истовые молитвы плакальщиков никто не реагировал, даже «аминь» никто не бормотал. По дороге домой почти все пришедшие на вечернюю молитву прошли мимо дома реб Мешулама в надежде, что в квартире собрались его негодующие сыновья и дочери и скандал будет слышен с улицы. Однако за восемью освещенными окнами не раздавалось ни звука.

Чего только не рассказывали про Мешулама за полвека, прошедшего с тех пор, как он начал богатеть. Иногда казалось, будто он все заранее тщательно взвешивал и прикидывал, чтобы сбить с толку варшавских купцов и их одурачить. Он задумывал операции, которые, по единодушному мнению, были обречены, — а они между тем приносили ему баснословные барыши. Он приобретал недвижимость на пустынных городских окраинах — но вскоре начинался строительный бум, и он продавал эту землю за цену в десять раз больше той, какую за нее заплатил. Он покупал ценные бумаги компаний, которые находились на грани банкротства, — но акции по какой-то причине вырастали в цене и начинали приносить немалые дивиденды. Он всегда делал что-то необъяснимое. В Варшаве большинство состоятельных еврейских коммерсантов считали себя последователями гурского ребе, который пользовался у польских хасидов хорошей репутацией. Реб же Мешулам отправлялся в паломничество в Бялодревну, чей ребе имел лишь небольшое число последователей. Совет Варшавской еврейской общины хотел сделать его, человека богатого и уважаемого, старейшиной, однако принимать участие в общественных делах реб Мешулам отказывался наотрез. Стоило ему вмешаться, как он ухитрялся всех обидеть — насмехался над богатыми, образованными и раввинами, называя их мужичьем, простаками, безмозглыми дурнями. Он был одним из немногих коммерсантов-евреев, знавших русский и польский, и поговаривали, что он пользуется расположением у самого генерал-губернатора. По этой причине несколько раз делались попытки просить его «устраивать дела», однако реб Мешулам неизменно говорил «нет» и за свое равнодушие не раз подвергался нападкам и упрекам. Он все делал по-своему. На завтрак, к примеру, вместо булки с маслом и кофе (большей частью цикория), он, в отличие от других, грыз холодного цыпленка с черным хлебом. Мускаты обедали не в два часа дня, как было принято в Варшаве, а в пять. Поначалу все предсказывали ему крах — многие из тех, кто быстро разбогател и возомнил о себе невесть что, плохо кончали. Но шли годы, а Мешулам так ни разу и не оступился. Он был так несметно богат, что его врагов охватывало нечто вроде священного ужаса. К тому же он обычно не ограничивался одним видом коммерции и пускался в предприятия самые разные, а потому никто толком не знал, на чем он делает деньги.

Чем он только не занимался! Скупал лоты и строил дома; приобретал трущобы, перестраивал их или, наоборот, сносил и продавал частями. Ходили слухи, что он перекупил кирпичный завод, или приобрел акции стекольного производства, или купил лес у какого-то польского помещика в Литве и переправляет этот лес в Англию для строительства железных дорог, или что он является представителем какого-то иностранного кожевенного завода. Одно время по Варшаве ходили разговоры, будто он начал промышлять ветошью; перекупил складские помещения на Праге, на другом берегу Вислы, и тряпичники несут ему свое тряпье. Покупал он и кости; они использовались для очистки сахара. В последние годы интересы Мешулама сделались скромнее; богатство его было столь велико, что росло само по себе. Ему принадлежали дома на Твардой, Паньской, Шлиской, в Гжибове, на Простой и Сенной; здания были старые, полуразвалившиеся, но отбою в съемщиках не было. Ходили слухи, что в санкт-петербургском банке «Империал» у него лежит круглая сумма в миллион рублей. Всякий раз, когда заходил разговор о богатстве реб Мешулама, кто-нибудь обязательно говорил: «Он и сам не знает, сколько у него денег».

А вот с детьми ему не везло. По сути дела, все они находились у него на содержании, он нанимал их управляющими и платил им мизерное жалованье в размере двадцати пяти рублей в неделю. Утверждали, что обе его покойные жены были с ним несчастливы. Про него говорили разное; одни уверяли, что он не даст ни копейки, другие — что он расточителен и человеколюбив. Порой казалось, что хочет он только одного — дать повод злым языкам на свой счет посудачить. Когда кто-то, набравшись смелости, говорил ему, что его проклинает вся Варшава, он отвечал: «Чем больше проклинают, тем лучше».

Контора находилась у него на квартире, управление же делами осуществлялось из здания на Гжибовской, где на большом дворе Мешулам выстроил кладовые и складские помещения. Комнаты он сдавал только своим бывшим или нынешним служащим. Двор был обнесен высоким забором, а также, с трех сторон, — старинными, низкими зданиями с длинными деревянными балконами и внешней лестницей. На крыши слетались голуби, много голубей. При доме находилась конюшня, где Мешулам держал лошадей для выезда. Во дворе один из его работников, поляк, держал корову. На немощеном дворе обычно стояли лужи. У человека несведущего могло возникнуть впечатление, что он попал в деревушку: за воротами громко кудахтали куры, по лужам, гнусавя, плавали гуси. В последнее время здесь трудилось лишь несколько человек, основная же часть жильцов подвизалась теперь в других местах и за постой не платила: многие — по привычке, а еще потому, что желающих занять эти полуразвалившиеся квартиры все равно не нашлось бы. Сейчас на реб Мешулама трудились лишь кучер Лейбл, а также дворник, полуслепой старик бухгалтер Ехил Штейн и плотник Шмуэл по кличке Золотые Руки. Кроме них жили здесь несколько гоев; люди уже немолодые, они когда-то работали у реб Мешулама и получали теперь от него в качестве пенсии несколько рублей в неделю. Услугами кассира Мешулам не пользовался. Он брал собранные деньги, рассовывал их по карманам, а из карманов перекладывал в металлический сейф у себя в кабинете. Когда сейф наполнялся, он, в сопровождении Копла, относил деньги в банк. Несколько раз реб Мешулама обвиняли в том, что бухгалтерский учет ведется у него плохо, и налоговые службы обязали его привести бухгалтерские книги в порядок. Но все эти обвинения ни к чему не приводили. Видевшие расчеты Ехила Штейна говорили, что пишет он таким мелким почерком, что без увеличительного стекла не в состоянии разобрать, что сам же написал. Каждый раз, когда реб Мешулам заходил в комнату, где работал бухгалтер, он своим низким, грудным голосом говорил: «Пиши, пиши, реб Ехил! Лучше тебя все равно никто не напишет».

Единственным человеком, который находился в курсе всех дел Мешулама, был Копл. Все его так и называли — «правая рука». Он и в самом деле был больше чем управляющий; Копл был советчиком старика, его доверенным лицом и телохранителем. Поговаривали даже, что Копл, работая на реб Мешулама, разбогател и сам и теперь, по существу, стал партнером старика. Копла окружала тайна. У него были жена и дети, но никто из семьи Мускат никогда их не видел. Жил он на Праге, на противоположном берегу Вислы. Было ему лет пятьдесят, никак не меньше, однако внешне он ничем от тридцатипятилетнего не отличался. Копл был среднего роста, сухощав, у него было смуглое, загорелое лицо, курчавые волосы и широко расставленные блестящие глаза. И зимой и летом носил он надвинутый на лоб котелок, сапоги и высокие гетры. В галстук была заправлена жемчужная булавка. С губы свисала неизменная папироса, за левым ухом торчал карандаш. Он был чисто выбрит, на лице у него играла робкая и вместе с тем презрительная улыбочка. Мешулам обращался с ним, как с посыльным. Когда они шли по улице, Копл держался чуть сзади, чтобы никто не подумал, что он считает себя старику ровней. Когда они ехали в экипаже Мешулама, Копл всегда садился на козлы, рядом с кучером. Если Мешулам обращался к нему в присутствии других, Копл почтительно наклонял голову. Он вынимал папиросу изо рта и, слегка поклонившись, сдвигал по-военному пятки. В свое время Копл служил солдатом в царской армии, и говорили, что дослужился он до генеральского денщика.

4

В действительности же все обстояло иначе. Мешулам — и это знали все — ничего не предпринимал, предварительно не посоветовавшись со своей «правой рукой». Они с Коплом подолгу и часто беседовали. Управляющие домов, принадлежавших реб Мешуламу, в том числе и его собственные сыновья, должны были отчитываться перед Коплом. Просители знали, что в конечном счете их судьба зависит от Копла, и только от него. Многие годы сыновья и дочери реб Мешулама вели с ним войну, однако Копл неизменно брал верх. Он умел тихо, незаметно вмешиваться во все, будь то женитьба внуков, приданое, благотворительные акции, дела еврейской общины и даже споры между хасидами. Однажды, когда Копл заболел, реб Мешулам ходил точно в полусне. Он пропускал мимо ушей все, что ему говорилось, всех ругал, топал ногами и на все вопросы отвечал так: «Сегодня моего управляющего нет. Приходите завтра».

Когда реб Мешулам отправлялся летом на горячие источники, Копл ехал вместе с ним, жил с хозяином в одной гостинице и пил минеральные воды, прописанные старику. Утверждали даже, что, когда доктора рекомендовали грязевые ванны реб Мешуламу, Копл погружался в грязь вместе со своим хозяином. В Карлсбаде они вместе прогуливались по променаду (здесь Копл уже не отставал от реб Мешулама, а шел с ним рядом) и беседовали о делах, о прожигателях жизни, что спускают в Монте-Карло все, что имеют, и о галицийских раввинах, приезжавших в Карлсбад со своими разодетыми дочерьми и невестками. Ходили даже разговоры, будто реб Мешулам отписал Коплу часть своего состояния и назвал его в завещании своим душеприказчиком. Сам же Копл относился к младшим Мускатам с совершенным почтением, и всякий раз, когда они приходили к нему за помощью или советом, изображал кротость и говорил: «Кто я такой, чтобы решать?»

В то лето, когда старик познакомился с галицийской вдовой и на ней женился, Копл был в Карлсбаде вместе с ним. Реб Мешулам встретился с Розой-Фруметл на источниках и завел с ней разговор — сначала кое-как по-немецки, а затем на привычном идише. Ему льстило, что Роза-Фруметл имеет обыкновение, разговаривая, вставлять слова на иврите, что она носит, согласно ритуалу, вдовий парик (хотя элегантность этого парика несколько его смущала), что ее покойный муж реб Довид Ландау был богатым пивоваром из Брод и что ее дочь Аделе закончила курс во Львове, училась в Кракове, Вене и Швейцарии. У Розы-Фруметл было какое-то заболевание печени. Остановилась она не в гостинице, а в меблированных комнатах в бедном районе города. Нисколько не смущаясь, она призналась, что денег у нее очень мало, что, впрочем, не мешало ей менять наряды каждый день, как подобает даме со средствами. На шее у нее красовалось жемчужное ожерелье, в ушах — серьги, а на пальце — кольцо с драгоценным камнем. Она пригласила реб Мешулама к себе и угостила его шерри-бренди и пирожками с анисовым семенем. От нее приятно пахло лавандой. Когда реб Мешулам поднял бокал, чтобы выпить за ее здоровье, она сказала:

— Здоровья и счастья вам, реб Мешулам. Да пошлет вам Господь всяческие блага!

— Благ мне хватило в жизни, — резко, как ему было свойственно, ответил ей реб Мешулам. — И теперь я жду от Господа только одного.

— Упаси Бог! Что вы такое говорите?! — с легким укором возразила ему Роза-Фруметл. — Да вы проживете сто двадцать лет, а может, еще дольше.

Когда реб Мешуламу взбрело в голову жениться на Розе-Фруметл и увезти ее с дочерью в Варшаву, он вначале испугался, что Копл станет его отговаривать. Но «правая рука» не отговаривал его и не уговаривал. Мешулам попросил Копла узнать о вдове как можно больше, и тот дал ему подробнейший отчет. Когда же, после долгих колебаний, реб Мешулам все же на брак решился, Копл взялся за дело, не упуская из виду ни одной мелочи. Чтобы Розе-Фруметл разрешили пересечь российско-австрийскую границу, пришлось соблюсти тысячи формальностей. Необходимо было купить обручальное кольцо, снять временное жилье для жениха и невесты, а также договориться с раввином насчет брачной церемонии. Копл был так занят, словно он был не управляющим, а отцом жениха. Роза-Фруметл хотела, чтобы реб Мешулам положил на ее счет определенную сумму и пообещал, что даст за ее дочерью приданое. И Мешулам согласие дал, причем в письменном виде. Аделе на неделю уехала в соседний Франценсбад, и свадьбу сыграли в ее отсутствие.

«Этот человек безумец, — заявляли городские сплетники. — Старый греховодник!»

Реб Мешулам рассчитывал на тихую свадьбу, но народу собралось много. Вместе с раввинами пришли их жены, сыновья, дочери, мужья и жены дочерей и сыновей, их родня — Роза-Фруметл легко сходилась с людьми. В числе приглашенных был и галицийский «бадхен», профессиональный свадебный заводила, который, стоило ему войти, начал сочинять похабные стишки на смеси идиша, немецкого и иврита. Стол был завален подарками, из тех, что продавались в карлсбадских сувенирных лавках. Чего только не дарили молодоженам: и резные шкатулки для драгоценностей, и скатерти и салфетки, и домашние туфли с золотым шитьем, и авторучки с увеличительными стеклами на конце, через которые можно было любоваться многоцветными видами Альп. Просторная гостиная завалена была соболями, шелковыми накидками с меховой оторочкой, широкополыми шляпами и модными шляпками. За свадебной церемонией последовал банкет, продолжавшийся до глубокой ночи, и женщины злобно сплетничали о том, что невеста, мол, еще накануне была без гроша за душой.

«Кто знает, кому повезет в следующий раз! — рассуждали они, растягивая, как принято в Галиции, слова. — Такие чудеса встречаются раз в сто лет».

«Быстро же она прибрала его к рукам!»

«А он тоже хорош — строит из себя святого».

Однако отрезвление наступило уже наутро после свадьбы. Желание, проснувшееся было в нем во время ухаживания, вскоре угасло. Когда они оказались в спальне одни, выяснилось, что невеста свой век отжила. Под шелковым париком волосы у нее были седые и коротко стриженные, точно овечья шерсть. На поясе она носила бандаж от грыжи. В постели она то и дело вздыхала и, не замолкая ни на минуту, говорила о своем покойном муже, о том, каким он был начитанным, как беззаветно любил дочь, о его рукописях, которые ей так хотелось издать в Варшаве. Рассуждала она и о дочерях раввинов, которые, презрев раввинскую премудрость, с каждым днем ведут себя все более распущенно и которые здесь, в Карлсбаде, открыто ходят с австрийскими офицерами. Она чихала, сморкалась, принимала валерьянку. Наконец реб Мешуламу это надоело, и он встал с кровати.

— Хватит болтать, — осадил он ее громким голосом. — Будет этому конец?!

В первый момент ему пришло в голову, что лучше всего было бы развестись с ней прямо в Карлсбаде, дать ей несколько тысяч отступного — и покончить со всей этой историей. Но ему было стыдно; к тому же он боялся, что развод повлечет за собой встречные обвинения и судебные иски, которые растянутся на годы. Копл вызывал у него слепую ярость, хотя в глубине души старик понимал, что тот ни в чем не виноват. За шестьдесят с лишним лет, что реб Мешулам жил своим умом, он еще ни разу не совершал подобной глупости. Разве он не продумывал каждый свой шаг? Он всегда устраивал свои дела таким образом, что дураком оказывался не он, а кто-то другой. Пусть горячие головы торопятся, бьются головой в стену, доводят себя до нищеты, болезней, позора и даже смерти. Но ведь теперь он сам, Мешулам Мускат, совершил непростительную ошибку! Какую пользу мог принести ему этот брак? Над ним будут смеяться его собственные дети. Не говоря уж о том, что он связал себя финансовыми обязательствами; не может ведь он нарушить слово, которое дал! Нет, он не из тех людей, которые не выполняют обещанного. В этом его не могут обвинить даже самые злейшие враги.

И, по здравому размышлению, он решил следовать давнему правилу мудрецов: лучший способ сделать дело — не делать ничего. В конце концов, что с того, что у него в доме копошится жена? Что же до ее части наследства, то он завещает ей какое-нибудь полуразвалившееся здание, одно из многих, и проследит, чтобы ее доля в завещании была не слишком большой. Однако больше всего выводила его из себя падчерица. Верно, она была образованна, говорила по-немецки, по-польски, по-французски, и в то же время ощущалась в ней какая-то независимость, даже высокомерие. Казалось, она смотрит мимо людей, говорит с вами, а думает о чем-то своем. Нет, с его семьей, с его делами она сочетается плохо. Кроме того, он был убежден: в Бога она не верит. И реб Мешулам решил: вернусь в Варшаву и выдам ее замуж с небольшим приданым — никак не больше двух тысяч рублей.

«Погоди, вот приедешь в Варшаву, — успокаивал он себя, — спеси-то у тебя поубавится».

Вот с какими мыслями вернулся в Варшаву реб Мешулам. Нет, он не из тех, кто витает в небесах, что-что, а учиться на собственных ошибках он умеет. Мудрый Мешулам Мускат способен взять верх не только над своими врагами, но и над собственными слабостями.

Глава вторая

1

Спустя несколько недель после возвращения Мешулама Муската в Варшаву еще один пассажир сошел с поезда в северной части города. Ехал он в вагоне третьего класса и вез с собой продолговатую, обшитую жестью корзину с двойным замком. Это был молодой человек лет девятнадцати по имени Аса-Гешл Баннет. Внук малотереспольского раввина реб Дана Каценелленбогена по материнской линии, он вез рекомендательное письмо к высокоученому доктору Шмарье Якоби, секретарю Большой Варшавской синагоги. В кармане у него лежал потрепанный том «Этики» Спинозы в переводе на иврит.

Молодой человек был высок и худ, с удлиненным бледным лицом, выдающимся вперед, покрытым преждевременными морщинами подбородком и с жидкой бородкой. Его светлые, почти бесцветные пейсы зачесаны были за уши. На нем были лапсердак и бархатная кипа, шея была обмотана шарфом.

«Варшава, — произнес он вслух и сам удивился своему голосу. — Наконец-то!»

На вокзале толпились люди. Носильщик в красной шапке попытался было отобрать у него корзину, но молодой человек отдавать корзину не собирался. Хотя был октябрь, погода стояла еще теплая. По небу, смешиваясь с клубами паровозного дыма, бежали свинцовые тучи. На западе, красное и большое, стояло солнце. На востоке проступали бледные очертания луны.

Молодой человек вышел из здания вокзала и зашагал вдоль стены, отделяющей железнодорожные пути от города. По широкой, мощенной булыжником улице громыхали экипажи, лошади, казалось, вот-вот собьют идущих сплошным потоком прохожих. Позванивая, проносились красные трамваи. Во влажном воздухе пахло углем, дымом и землей. В тусклом свете, хлопая крыльями, носились птицы. Здания вдали словно бы наваливались одно на другое, в окнах тусклым серебром светился день, золотой дорожкой пробегало заходящее солнце. Из труб змеился голубоватый дымок. Что-то давно забытое, но знакомое витало, казалось, над неровными крышами, голубятнями, чердачными окнами, балконами, телеграфными столбами и соединяющими их проводами. Асе-Гешлу казалось, что когда-то — то ли во сне, то ли в другой жизни — он уже все это видел.

Он сделал еще несколько шагов, а затем остановился, облокотившись на уличный фонарь, словно защищаясь от влекущей его толпы. От долгих часов сидения у него свело ноги. Ему казалось, что земля продолжает под ним дрожать, а двери и окна домов куда-то отступают, как будто он по-прежнему смотрит на них из несущегося поезда. Не спал он уже очень давно, и мозг его был погружен в дремоту.

«И это здесь я буду постигать божественные истины? — смутно подумалось ему. — В этом столпотворении?»

Мимо, торопясь, пиная ногами его корзину, пробегали прохожие. Что-то буркнул ему кучер в синем кафтане и клеенчатой шляпе, с хлыстом в руке, но в шуме улицы Аса-Гешл не расслышал, о чем его спрашивали, и даже не разобрал, говорит кучер на идише или на польском. Коренастый мужчина в рваном пиджаке остановился, посмотрел на него и спросил:

— Нездешний, что ли? Куда тебе?

— На Францисканскую. В пансион.

— Вон туда.

Мимо на маленьком деревянном помосте проехал,протягивая к Асе-Гешлу руку, безногий.

— Помоги калеке, — захныкал он. — Да принесет тебе наступающий месяц целое состояние!

Бледное лицо Асы-Гешла побледнело еще больше. Он достал из кармана монетку.

«А Спиноза считает, что я не должен испытывать к нему жалость, — подумал он. — Почему он сказал, что меня ожидает счастливый месяц? Разве уже начало месяца?»

Тут он вдруг вспомнил, что не молился со вчерашнего дня. И не надел тфилин.

«Вот до чего я докатился!» — пробормотал он.

И с этими словами Аса-Гешл поднял корзину и быстро зашагал дальше. Опять зима. А времени остается все меньше и меньше.

Народу на улице с каждой минутой прибывало. Он шел теперь по Налевки, вдоль которой протянулись четырех- и пятиэтажные здания с большими подъездами и вывесками на русском, польском и идише. Чем здесь только не торговали! Сорочками и тростями, ситцем и пуговицами, зонтиками и шелком, шоколадом и плюшем, шляпами и нитками, драгоценностями и талисами. Деревянные настилы были завалены товаром. Ломовые извозчики разгружали повозки и что-то выкрикивали хриплыми голосами. Люди толпами входили и выходили из зданий. Вертящаяся дверь магазина глотала и изрыгала людей, которые, казалось, танцевали какой-то безумный танец.

В пансион, сам по себе чуть ли не целый город, пришлось пробираться дворами. Всего дворов было три. Торговцы выкрикивали свой товар, ремесленники чинили сломанные стулья, диваны, кушетки. Евреи в линялых сюртуках и тяжелых сапогах суетились вокруг своих телег, обвешанных деревянными ведрами и фонарями. Грустного вида клячи с тонкими, вытянутыми губами и длинными хвостами тыкались мордами в овес и солому.

Посреди третьего двора выступали жонглеры. На земле, на утыканной гвоздями доске, лежал полураздетый мужчина с длинными волосами и, задрав к небу ноги, пятками жонглировал бочонком. Коротко стриженная женщина в красных панталонах ходила на руках, ноги у нее болтались в воздухе. Во двор зашел старьевщик с грязно-белой бородой и мешком за плечами, вознес глаза к верхним этажам и, прочистив горло, хриплым, надтреснутым голосом покричал: «Что продадите? Что продадите? Я все куплю. Горшки и кастрюли, старые башмаки, старые штаны, старые шляпы. Старье! Старье!»

Асе-Гешлу подумалось, что старьевщик не так прост. «Старье — это все, что остается от наших порывов и устремлений» — вот что хотел он сказать.

«А рабби Хаия учил: „Один человек говорит, ты должен мне сто гульденов, а другой отвечает, я тебе ничего не должен“». Эти слова доносились — как водится, речитативом — из дома учения по другую сторону двора. В пыльном окне Аса-Гешл разобрал чье-то смуглое лицо и растрепанные пейсы. На какую-то долю секунды в этом голосе потонул многоголосый шум двора.

Ведущие в пансион ступени были залиты помоями и завалены отбросами. Слева, на кухне, какая-то женщина склонилась над корытом с бельем, от которого поднимался густой пар. Справа, в комнате с четырьмя окнами и влажными, словно вспотевшими, стенами, за большим столом сидели несколько мужчин и женщин. Светловолосый мужчина с жадностью обгладывал цыплячью ногу, старый еврей с криво растущей бородой и с желтым, точно старинный пергамент, усыпанным веснушками лбом что-то бормотал над раскрытой книгой. Полнотелый молодой человек в пропотевшей жилетке поднес палку с сургучом к свече и капнул растопленным сургучом на конверт. Женщины сидели по другую сторону стола, как-то сами по себе, те, что постарше, были не только в париках, но и в косынках. Мужчина в стеганом пиджаке, из-под которого видны были нити талиса, зашивал мешок, орудуя огромной иглой с вдетой в нее толстой, точно веревка, ниткой. Мерцала и похрапывала газовая лампа. Навстречу Асе-Гешлу вышел хозяин пансиона, еще довольно молодой человек в золотых очках и типичном, похожем на бечевку, тоненьком хасидском галстучке.

— Новый постоялец? Чем могу служить?

— Можно у вас остановиться?

— Всегда пожалуйста. Но сначала я должен посмотреть ваши документы. Паспорт или свидетельство о рождении.

— У меня есть паспорт.

— Хорошо. Отлично. Как зовут?

— Аса-Гешл Баннет.

— Баннет. Вы случайно не родственник реб Мордехая Баннета?

— Я его правнук.

— Отпрыск знатного рода, а? Из каких мест будешь?

— Из Малого Тересполя.

— А в Варшаву что приехал? К врачу небось?

— Нет.

— В ешиву поступать?

— Еще не решил.

— Кто ж за тебя решит? И сколько времени ты собираешься здесь пробыть? Сутки или дольше?

— Пока сутки.

— Придется тебе спать в одной постели с кем-то еще. Зато дешевле обойдется.

Аса-Гешл поморщился и начал было что-то говорить, но, одумавшись, сжал губы и замолчал.

— А что тут такого? Полпостели тебе мало? Это тебе не Малый Тересполь, это Варшава. Тут не выбирают. У меня не отель «Бристоль». Когда мест нет, самые богатые купцы по двое спят.

— Я хотел снять отдельную комнату.

— Только не у меня.

За столом воцарилось молчание. Мужчина, тот, что штопал мешок, поднял иглу над головой и с недоумением уставился на Асу-Гешла. Женщина с треугольным лицом залилась, обнажив целый рот золотых зубов, визгливым смехом.

— Нет, поглядите на него! Хотел он! — воскликнула она с сильным литовским акцентом. — Тоже мне, граф Потоцкий!

Остальные женщины захихикали. Казалось, очки на носу хозяина пансиона победоносно поблескивали.

— Откуда, говорите, вы к нам прибыли, ваше высочество? — поинтересовался хозяин пансиона. Он подошел к Асе-Гешлу вплотную и проговорил эти слова прямо ему в ухо, как будто вновь прибывший плохо слышал. — Покажи-ка свой паспорт.

Он долго и внимательно разглядывал паспорт в черной обертке, а потом, наморщив лоб, сказал:

— Ага! Вон ты откуда! Из деревни, где и одна-то лошадь — редкость. Ладно, — добавил он уже громче, — ставь свою корзину. Варшава научит тебя жизни.

2

Предки Асы-Гешла и с отцовской и с материнской стороны принадлежали к знатному роду. У его деда по матери, реб Дана Каценелленбогена, имелось собственное ветвистое генеалогическое древо, начертанное золотыми чернилами на пергаменте. Стволом этого древа был царь Давид, а ветви носили имена других прославленных предков. У самого реб Дана на лбу красовался шрам, говорили, что это знак принадлежности к царскому роду; когда придет Мессия, люди со шрамом на лбу будут вправе надеть царскую корону.

Тамар, бабка Асы-Гешла по отцовской линии, носила, как будто была мужчиной, талис и на Новый год отправлялась в паломничество к белзскому ребе. Его дед по отцовской линии, муж Тамар, реб Рахмиэл Баннет, слыл человеком пылкой и неумеренной набожности, он никогда не притрагивался к пище до захода солнца, умерщвлял плоть холодными ваннами, а зимой обтирался снегом. Домашние заботы и деньги нисколько его не занимали, целыми днями он сидел, запершись на чердаке, и изучал Кабалу. Бывало, он отсутствовал по многу дней, и говорили, что в своих скитаниях он встречался в каком-то укромном месте с тридцатью шестью святыми, на целомудрии и смирении которых держится мир. Поскольку реб Рахмиэл заниматься общинными делами не желал, в жизни еврейской общины принимала вместо него участие Тамар. Спустив очки в медной оправе на нос, она заседала вместе с почтенными людьми местечка. Она нюхала табак из роговой табакерки, грызла лакрицу и говорила со значением. Ходили слухи, что сам белзский раввин, когда она входила, вставал ей навстречу и подвигал стул.

Родила она в общей сложности восемь детей, но дожил до двадцати лет только один. Одни появлялись на свет мертворожденными, другие умирали еще в колыбели. Умерших детей она уносить не давала и сама обряжала их для похорон. Последнему ребенку, чтобы его хранил Бог, дали сразу пять имен: Алтер, Хаим, Бенцион, Кадиш и Ионатан, — и, дабы обмануть Ангела Смерти, его нарядили, точно в саван, в штаны из белого полотна и в белую шапочку. На шею младенцу надели мешочек с амулетом и волчий зуб, чтобы отвести дурной глаз. В двенадцать лет его сосватали за Финкл, дочь малотереспольского раввина. В четырнадцать они поженились. Девять месяцев спустя молодая жена родила дочь Дину, а еще через два года — сына, которого в честь одного из прадедов назвали Аса-Гешл. На церемонии обрезания обе бабки, подхватив юбки, плясали так, будто пришли на свадьбу.

Но мира в доме молодых не было. Каждые две недели Ионатан (за ним сохранилось последнее из данных ему при рождении имен) садился в экипаж и уезжал к матери в Янов, где Тамар угощала его блинчиками, взбитыми яйцами с сахаром, жареным цыпленком, лапшой и вареньем. Весной она давала ему таблетки от глистов, как будто он еще ходил в школу. Избалованный Ионатан не переносил ни своего тестя, который вечно со всеми ссорился, ни тещу, которая запирала чулан со съестным от невесток, ни своих шуринов Цадока и Леви, которые, хоть людьми были и образованными, только и делали, что играли в шахматы или обменивались шуточками. Когда отец умер (произошло это в богадельне, далеко от дома, во время одного из его странствий), Ионатан поехал к матери и у нее остался, послав Финкл, которой тогда было всего-то девятнадцать лет, уведомление о разводе с посыльным.

Чем только в детстве не болел Аса-Гешл; Гимпл, цирюльник, он же хирург, из Малого Тересполя, несколько раз отчаивался его спасти. У него были корь и коклюш, дифтерит и дизентерия, скарлатина и отит. Он рыдал всю ночь напролет, захлебывался от кашля и синел, как будто умирает. Финкл приходилось всю ночь носить его на руках. С раннего детства все у мальчика вызывало панический страх; он мог испугаться бараньих рогов, зеркала, трубочиста, курицы. Ему снились цыгане, которые засовывают детей в мешок и уносят Бог весть куда, покойники, гуляющие по кладбищу, привидения, которые пускаются в пляс во время ритуального омовения. Он вечно ко всем приставал с вопросами. А небо высокое? А земля глубокая? Что находится на другом конце света? Кто выдумал Бога? Его бабка зажимала руками уши. «Он сведет меня с ума, — причитала она. — Нет, это злой дух, а не ребенок!»

В хедере Аса-Гешл проводил всего полдня. Он быстро завоевал репутацию вундеркинда. В пять лет он уже изучал Талмуд, в шесть взялся за толкователей Талмуда, в восемь учить его было решительно нечему. В возрасте девяти лет он выступил в синагоге с лекцией, а в двенадцать писал философские письма раввинам из других городов, на что раввины отвечали ему длинными посланиями, величая его «остроглазым», «орлиным оком», а также «покорителем гор». Сваты осаждали семью всевозможными матримониальными предложениями; в местечке предсказывали, что Аса-Гешл наверняка со временем пойдет по пути своего деда и унаследует раввинское место — ведь Цадок и Леви, эти болтуны и бездельники, в подметки ему не годятся. Но тут сей многообещающий юноша вдруг, совершенно неожиданно сходит с праведного пути и вступает в ряды «современных евреев». Ведет в синагогах бесконечные споры и критикует раввинов. Молится, не надев чартс, молитвенный пояс, пишет на полях священных книг, высмеивает набожность и благочестие. Вместо того чтобы изучать труды комментаторов Талмуда, погружается в «Путеводитель растерянных» Маймонида и в «Кузари» Иегуды Галеви. Где-то раздобыл и читает писания безбожника Соломона Маймона. Ходит в незастегнутом лапсердаке, пейсы у него растрепались, шляпа сдвинута набок, глаза устремлены куда-то вдаль, за крыши домов. «Не думай столько, — ворчал его дядя Леви, — небеса от этого на землю не упадут». В городе бытовало мнение, что свел юношу с пути истинного часовщик Иекусиэл, последователь еретика Якова Рейфмана. Когда-то часовщик Иекусиэл был учеником реб Дана Каценелленбогена, однако впоследствии увлекся мирскими знаниями. Жил он в небольшом доме в конце улицы, от набожных евреев старался держаться подальше и общался главным образом с городскими музыкантами. У него были жидкая бородка, широкий, выпуклый лоб и большие черные глаза. Целыми днями Иекусиэл сидел в своей крошечной мастерской с ювелирным стеклышком в глазу. По вечерам он читал, а иногда, чтобы убить время, играл на цитре. Жена его умерла во время эпидемии, детей забрала к себе ее мать. Аса-Гешл стал в мастерской Иекусиэла своим человеком. В библиотеке часовщика хранились старые экземпляры новомодного журнала на иврите «Амеасеф» и «Пятикнижие» в немецком переводе Моисея Мендельсона, сборник стихов Клопштока, Гете, Шиллера, Гейне, а также старые учебники алгебры, геометрии, физики и географии, произведения Спинозы, Лейбница, Канта и Гегеля. Иекусиэл дал Асе-Гешлу ключ от дома, и юноша проводил у него целые дни, читая и занимаясь. Немецкий, впрочем, давался ему с трудом. Он корпел над математическими задачами и мелом на доске чертил геометрические фигуры. Когда его дед узнал, что юноша увлекается мирскими книгами, он от него отрекся. Глаза его матери опухли от слез. Но Аса-Гешл продолжал идти своим путем. Часто он оставался у Иекусиэла ужинать. Пока часовщик готовил еду, они вели философские беседы.

— Хорошо, давай представим, что Земля отделилась от Солнца… — нараспев, как говорят в молельном доме, начинал разговор Иекусиэл. — И что это меняет? Все равно должна же быть Первопричина.

Аса-Гешл не читал, а глотал книги. С помощью словаря он, хоть и не без труда, овладел русским и польским, латынь же изучил по Вульгате, которую Иекусиэл позаимствовал у священника. «Эмансипированные» евреи, жившие неподалеку, в Замосце, услышали про него и стали слать ему книги из своих библиотек. Иекусиэл даже составил ему список произведений, с помощью которых он мог бы получить высшее образование, не учась в университете. Однако шли годы, а все эти разнообразные старания ни к чему не приводили. Аса-Гешл начинал изучать какой-нибудь предмет, но затем бросал его. Читал он бессистемно — не успеет открыть одну книгу, как берется за другую. Ему не давали покоя вечные вопросы. Есть ли Бог, или же мир и все, что его населяет, — механично и слепо? Человек наделен ответственностью или же высшей власти не подотчетен? Душа бессмертна или со временем все будет предано забвению? Долгие летние дни, взяв из дому кусок хлеба, карандаш и бумагу, Аса-Гешл просиживал в лесу или забирался на чердак в доме своего деда, садился на перевернутую бочку и предавался мечтам. Каждый день он принимал решение покинуть местечко — и никуда не уезжал. У него не было денег, к тому же он понятия не имел, как заработать себе на жизнь в этом бескрайнем мире. С тех пор как он сошел с пути истинного, его мать начала болеть. Она сняла с головы парик и ходила, накрывшись шалью, как будто кого-то оплакивает. Целыми днями она лежала в постели и читала молитвенник. Сестра Дина жаловалась, что из-за него не может выйти замуж. Враги реб Дана Каценелленбогена поговаривали, что надо бы пригласить в местечко нового раввина.

Его бабки Тамар уже не было на свете. Отец исчез. Одни говорили, что он где-то в Галиции и женился снова; другие — что он умер. Всякий раз как Аса-Гешл заговаривал о том, что хочет уехать, его мать начинала бить дрожь, на щеках у нее появлялись красные пятна.

— И ты тоже меня бросишь, — рыдала она. — Господи, сжалься надо мной.

Как раз в это время реб Палтиэл, один из синагогальных старейшин, похоронил жену и после положенного тридцатидневного траура послал свата к Финкл. Бабка Асы-Гешла воспряла духом, да и его дядья принялись уговаривать сестру не отказываться. Реб Палтиэл обещал отписать Финкл принадлежавший ему дом и дать за Диной приданое. Но при одном условии: Аса-Гешл должен был немедленно покинуть город.

— Он для меня слишком умен, — заявил реб Палтиэл. — Мне его фокусы не по душе.

Вот что взял с собой Аса-Гешл: проклятия своего деда, твердившего, что ничего из него не выйдет; молитву матери, чтобы пророк Илия, друг всех, у кого нет друзей, вмешался и спас ее беспутного сына в предстоящих ему испытаниях; часы в никелированном корпусе, подаренные ему Иекусиэлом. Тодрос-Лемл, глава новомодной еврейской школы в Замосце, дал ему с собой рекомендательное письмо к высокоученому доктору Шмарье Якоби, секретарю варшавской синагоги, написанное на иврите цветистым, возвышенным языком.

В письме говорилось:

«Моему достославному учителю и наставнику, всемирно почитаемому знатоку Закона и Просвещения, реб Шмарье Якоби, да будет славно долгие годы имя его!

Наидостойнейший реб Шмарья, вне всяких сомнений, давно забыл про мою скромную особу. С 1892 по 1896 годы имел я особую честь быть Вашим учеником в семинарии. Ныне живу я в городе Замосць, возглавляю школу Талмуд-Тора, преподаю сынам Израиля основы иудаизма, а также напутствую их у врат в современные познания. Юный податель сего письма является, по скромному разумению бывшего ученика Вашего, одним из тех высокодуховных существ, число коих всегда невелико. Его дед, реб Дан Каценелленбоген, человек мудрейший и известнейший, на протяжении полувека был наставником своей паствы в Малом Тересполе. О вышеназванном молодом человеке, Асе-Гешле Баннете, можно смело сказать, что он — истинный наследник своего деда. Даже в юные свои годы завоевал он немалую известность. Люди знающие, что присутствовали на его лекциях, говорили о нем восторженные слова. Втайне, скрывшись от придирчивых взглядов городских фанатиков, полагаясь лишь на словари, учился он читать на европейских языках. В постижении алгебры дошел он до логарифмов. Душа его, однако, алчет философии. В далеком, заброшенном местечке, где он проживал, книг, предназначенных уму и сердцу, имелось, увы, слишком мало, и посредством одного странника, что бывает у нас в рыночные дни, я посылал ему книги по истории, естествознанию, психологии и прочим наукам, к коим лежит у него душа. Однако утолить духовный голод юноши очень непросто. Мне хорошо известно, что Ваша честь всегда поддерживал юные дарования, стремящиеся испить влаги мудрости, и я молю Бога, чтобы сей неофит добился Вашего расположения. Цель, каковую он себе поставил, — закончить экстерном среднюю школу и поступить в университет, сей Храм Познаний и врата в достойную жизнь. Спешу добавить, что неодолимая тяга к учению заставила его отказаться от брака с девушками из богатых семейств, с коими его многократно сводили; все они в угоду Просвещению были им отвергнуты. В поисках истины претерпел он немало лишений. Дабы добиться сей благородной цели, готов он жить, сколько понадобится, на хлебе и воде. Я мог бы написать еще много хвалебных слов в адрес юного Асы-Гешла Баннета, мог бы немало порассказать и о моем городе Замосце, и о той борьбе, что ведем мы с фанатиками; свет знаний, проникший уже в самые отдаленные уголки Западных земель, не достиг еще, к великому нашему стыду, городов наших, и многие еще ходят у нас во тьме при свете солнца. Но для всего этого не хватит никакой бумаги.

Остаюсь преданный Вам, учитель мой и наставник, с коим связывают меня прочные узы любви, ученик Ваш Тодрос-Лемл, основатель и глава школы Талмуд-Тора для юных сыновей Израиля в городе Замосць».

3

Доктор Шмарья Якоби, секретарь синагоги на Тломацкой улице, в последние годы уделял меньше внимания бухгалтерским книгам и больше — священным. Жена его давно умерла, дети переженились и вышли замуж. Все дни и половину ночей просиживал он за книгой по истории календарей и, кроме того, переводил на иврит «Потерянный рай» Мильтона. Это был невысокий, сутулый семидесятилетний старик с маленькой головкой, на которой красовалась шестиугольная камилавка. Из седой редкая его бородка сделалась какой-то линяло-желтой. Серые глаза скрывались за затемненными стеклами приспущенных на нос очков. В данный момент он поднимался по лесенке, чтобы достать книгу с верхней полки книжного шкафа. Поднимался медленно, сначала ставил одну ногу, потом, после паузы, подтягивал вторую и отдыхал на каждой ступеньке. Вытянул руку, достал книгу со второй полки сверху и стал ее перелистывать, вглядываясь в страницы через увеличительное стекло.

«Да, да, да, лепет, вздор, пустая болтовня…» — пробормотал он себе под нос на идише, чуть растягивая на немецкий манер слова.

Открылась дверь, и вошел старший шамес, краснолицый мужчина с курчавой бородой. Он был в легком шерстяном пальто, в полосатых брюках и в широкой, похожей на кастрюлю кипе.

— Герр профессор, — сказал он, — пришел какой-то молодой человек с письмом.

— Что? Кто такой? Что ему надо? Нет у меня времени.

— Я так ему и сказал, но у него письмо, документ как-никак. Письмо от вашего, профессор, ученика.

— Какой еще ученик?! Нет у меня никакого ученика! — Старик весь затрясся от ярости, и лестница тряслась вместе с ним.

— В таком случае я скажу ему, чтобы он уходил.

— Постой. Пусть войдет. Нет от них покоя.

Шамес ушел. Старик с трудом спустился с лестницы и на дрожащих ногах подошел к двери, поднеся к глазам увеличительное стекло, словно готовясь воззриться в душу посетителя. Аса-Гешл приоткрыл дверь и замер на пороге.

— Ну, ну, заходи, — с нетерпением проговорил старик. — Письмо где?

Он выхватил конверт, который протянул ему Аса-Гешл, вцепился тонкими пальцами в лист бумаги и поднес его вплотную к темным стеклам очков. И долгое время не двигался. Казалось, он спит стоя. Вдруг он очнулся и резким движением перевернул исписанный лист. Аса-Гешл снял свою бархатную кипу. Его льняные пейсы были аккуратно подстрижены, из-за ушей торчали лишь небольшие пучки волос. После минутного колебания он вновь водрузил кипу на голову.

— Nu, ja. Так, так, — сухо обронил старик. — Старая история. Сын раввина. Философ. Экстерн. Все одно и то же — в точности как полвека назад.

Он опять перевернул письмо, как будто стремился вычитать в нем что-то еще, написанное между строк, а затем, столь же стремительно, сменил свой изящный немецкий выговор на самый заурядный идиш:

— Почему вместо всей этой ерунды ты не обучился ремеслу?

— Родители были против.

— Это никогда не поздно.

— Я бы с большим удовольствием учился.

— Что значит «учился»? Логарифмами ты никого здесь не удивишь. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Сейчас начинать уже поздно. Все экстерны на экзаменах проваливаются. А если даже и сдают, в университет все равно не попадают. Уезжают в Швейцарию и возвращаются хорошо обученными шноррерами.

— Шноррером я не буду.

— Будешь — когда проголодаешься. Ты еще молод и неопытен. Верно, не спорю, у нас, у евреев, есть голова на плечах. Но мозги наши абсолютно никому не нужны. Почитай древних мудрецов, они ведь говорили, что мудрость бедняка достойна презрения.

— Я хочу учиться, несмотря ни на что.

— Безумец! Там, где нет хлеба, нет и знаний. Что у тебя со здоровьем? Ты кашляешь? Харкаешь кровью?

— Упаси Бог.

— Большинство таких, как ты, больны, и их приходится отправлять в санаторий. А некоторые так отчаиваются, что дают обратить себя в другую веру.

— Я не обращусь.

— Всё вы, молодые, знаете наперед. Но когда у вас рвутся сапоги и нет крыши над головой, вы сами со всех ног бежите к миссионерам.

— Может, я смогу давать уроки… — рискнул сказать Аса-Гешл. Он вынул из кармана синий носовой платок и вытер вспотевший лоб.

— О чем ты говоришь? Ты и сам мало что знаешь. Прости меня за откровенность, я старый человек, я скоро умру, а потому буду говорить правду. Ты не понимаешь, как делаются дела. — Голос его сделался мягче, он приблизился к Асе-Гешлу. — В наши дни недостатка в образовании нет. Учатся все. У нас в синагоге есть дворник, у дворника сын — даже он овладел логарифмами. Причем, очень может быть, не хуже тебя. Ну, а польский и русский он уж точно знает лучше, к тому же он тебя моложе. И вдобавок он христианин, перед ним открыты все двери. И как ты собираешься с ним конкурировать?

— Я ни с кем не собираюсь конкурировать.

— Без этого нельзя. Такова жизнь — это постоянная борьба. Нашим молодым людям не дают ходу. И в других странах, кстати, тоже. Кстати, почему ты не женат?

Аса-Гешл промолчал.

— В самом деле, почему? Молодой человек должен рано или поздно жениться. Тогда, по крайней мере, у него будут жена, пища и крыша над головой в доме ее родителей. А о завтрашнем дне пусть заботится Всевышний. Здесь же ты можешь помереть с голоду, и всем на это будет наплевать. Очень сожалею, но ничем помочь не могу. Я, как видишь, почти совсем ослеп.

— Я понимаю и прошу прощения. Спасибо и всего наилучшего.

— Погоди, не уходи. Другие пристают с ножом к горлу, а ты сразу же на попятный. Если ты, в придачу ко всему, еще и горд, тогда тебе уж точно погибель.

— Но у вас, вероятно, нет времени.

— Мое время не стоит и понюшки табака. Первым делом я дам тебе записку к Шацкину, у него бесплатная кухня для студентов. Сможешь там бесплатно пообедать.

— Мне не нужны бесплатные обеды.

— Боже, Боже! Ты, я вижу, еще и упрям! Обеды не бесплатные. За них платят богатые люди. От твоих обедов Ротшильд не обеднеет.

Старик махнул Асе-Гешлу рукой, чтобы тот сел на кожаный диванчик, а сам подсел к письменному столу и окунул перо в полупустую чернильницу. Постанывая, он набросал несколько слов, встряхнул пером и поставил на бумагу небольшую кляксу. Дверь открылась, и опять вошел шамес.

— Герр профессор, к вам Абрам.

— Что за Абрам? Какой еще Абрам?

— Абрам Шапиро. Зять Мешулама Муската.

Бледно-желтое лицо старика расползлось в улыбке.

— А, этот. Тот еще циник. Пускай войдет.

Не успел он произнести эти слова, как дверь распахнулась и в комнату ворвался громадный мужчина с иссиня-черной квадратной бородой, в развевающемся плаще и в широкополой плюшевой шляпе. На шее у него вместо галстука красовался шейный платок, по бархатному жилету прыгала золотая цепочка, а в руке он держал витую трость с украшенной серебром и янтарем ручкой, напоминающей оленьи рога. Был он так высок, что, входя, ему пришлось наклонить голову, его широкие плечи застревали в дверном проеме. Его раскрасневшееся лицо было цвета красного вина. Изо рта у него торчала сигара. Вместе с ним в комнату ворвался запах табака, ароматного мыла и чего-то еще столичного и ласкающего слух. Доктор Шмарья Якоби двинулся ему навстречу, и вновь прибывший стиснул протянутую стариком руку в своих волосатых лапах.

— А, профессор! — заревел он. — Прогуливаюсь я, знаете ли, где-то между Тломацкой и Белянской и думаю: а не навестить ли мне нашего дорогого профессора Якоби, не узнать ли, как он поживает? У меня — если позволительно будет так выразиться — было назначено рандеву с дамой. Но она меня надула, да-с. Встретиться мы должны были в отеле «Краков». Ладно, черт с ней. Господи, профессор, вы с каждым днем становитесь моложе. Я же, наоборот, постарел, как Мафусаил: стоит мне подняться по лестнице всего на один марш — и сердце колотится, точно у вора, за которым гонится полиция. Боже, ну и книг у вас! Эти ваши мудрецы горазды писать да рассуждать, а когда доходит до дела — пустой звук! Ну-с, как вы, мой дорогой профессор? Как там ваша книга о календарях? Продвигается? Какие новости на небесах? Вы ведь у нас астроном как-никак. На земле же одна сплошная ерунда. Такая, что с ума сойти впору! Взять хотя бы сегодняшний день. Пусть у антисемитов будет такой день! Со всеми поссорился! С женой, с тестем, с детьми! Даже со служанкой. Всю Варшаву обегал. Пошел к доктору Минцу. «Да вы не расстраивайтесь, — говорит, — пупок надорвете». — «Ага, — говорю ему, — а вы сами попробуйте не расстраиваться, я на вас посмотрю». Так ему и сказал. Он полагает, что достаточно мне лечь на диван и закрыть глаза, чтобы все тут же уладилось. Нет, профессор, я не из таких. Я рычу, как лев. Слышите, профессор? Если б мне не было стыдно, я бы такой рык издал, что вся Варшава развалилась бы, как карточный домик. А кто этот юный господин? Что это он притаился тут, точно котенок?

Старый профессор молча слушал Абрама, улыбался беззубым ртом и только покачивал из стороны в сторону головой. Судя по всему, он совершенно забыл про юношу из Малого Тересполя. Теперь же он повернулся, взглянул на него и, потерев рукой свой желтый, точно из слоновой кости, лоб, проговорил:

— Этот молодой человек? Ах да. Я же обещал дать ему записку. В бесплатную кухню.

— Нет, спасибо, в этом нет нужды, — пытался протестовать Аса-Гешл. — Деньги у меня есть.

Абрам сделал удивленный жест и захлопал в ладоши.

— Слыхали, профессор? У него есть деньги, — вскричал он. — Первый раз в жизни слышу, чтобы человек признавался, что у него есть деньги. Почему вы такой тихоня, молодой человек? Я уже сорок лет ищу такого, как вы, — а он сидит и помалкивает! Стыдитесь, профессор! Зачем ему ваша бесплатная кухня?!

— Он приехал в Варшаву учиться. Это внук раввина, вундеркинд.

— В самом деле? Есть, оказывается, и такие? А я-то думал, что их и след простыл, что вся порода вымерла, как динозавры, — простите за сравнение. Дайте-ка мне на него взглянуть. Скажите, профессор, какую хвалу следует вознести небесам за то, что мне встретилась столь редкая порода? И что же он приехал изучать?

— У него с собой письмо из Замосця.

— Где оно? Можно взглянуть?

Аса-Гешл вынул из кармана вчетверо сложенный, исписанный с двух сторон лист бумаги. Абрам вырвал письмо у него из рук и стал вертеть во все стороны. А затем начал читать его вслух: помпезные, цветистые фразы на иврите он произносил, как будто молился в синагоге. Лицо у него светилось, борода тряслась, он закатывал глаза, поднимал и опускал брови, надувал щеки. Слова, которые он выговаривал на польский лад, звучали неестественно, отдавались громким, раскатистым эхом. После каждого слова, содержавшего похвалу Асе-Гешлу, Абрам украдкой поглядывал на него своими большими блестящими глазами. Кончив читать, он обрушил на стол свой могучий кулак, отчего чернильница подпрыгнула и чуть было не перевернулась.

— Значит, есть еще, ради чего стоит жить! — вскричал он. — У нас еще есть Тора, евреи, мудрецы, учение! А я-то, идиот, думал, что все это прахом пошло. Подойдите сюда, молодой человек. Сегодня вы не будете обедать на бесплатной кухне!

Он схватил Асу-Гешла за плечи и сдернул его с дивана.

— Сегодня вечером вы будете есть в моем доме! — крикнул он. — Я Абрам Шапиро. Не беспокойтесь, еда будет кошерная. Даже если вы захотите свинины, пищу вы будете есть кошерную.

И он захохотал — низкий, клокочущий горловой звук разнесся по всему дому. Из глаз у него лились слезы, лицо побагровело. Он выхватил из кармана носовой платок и высморкался, вспомнив, что доктор Минц предупредил его, чтобы он не впадал в неистовство по любому поводу — иначе очередного сердечного приступа ему не миновать.

4

Они спустились по широкой, только что вымытой лестнице с плевательницами по обеим сторонам. Через открытое окно в дом заглядывало бледное зимнее солнце. На улице было сухо и морозно. По железной ограде, которой был окружен двор синагоги, прыгали на своих ломких ножках и клевали зерно воробьи, из окна с синими занавесками, где жил раввин, доносилось бренчанье пианино. Абрам энергично зашагал, постукивая тростью по асфальту, но вдруг замер на месте и схватился за левый бок:

— Вы что-нибудь в этом смыслите? Иду медленно — а сердце колотится, как сумасшедшее, — того и гляди из груди выпрыгнет. Погодите минутку. Передохну.

— У меня масса времени.

— Как вас зовут?

— Аса-Гешл Баннет.

— Да, Аса-Гешл. Так вот, ситуация следующая. Я бы хотел вас позвать к себе домой, но я только что повздорил с Хамой, моей женой. Черт! А еще у меня есть две красавицы дочки. Тоже, между прочим, не сахар. Но не беспокойтесь. Не может же ссора длиться вечно. Сегодня я приглашен на обед к своему шурину Нюне. Брат моей супруги, отличный малый, тоже, кстати говоря, не подарок. Его жена, Даша, — женщина набожная, правоверная еврейка, дочь раввина. Может, вы слышали о моем тесте, Мешуламе Мускате?

— Нет.

— Еврей с головой на плечах. Но без сердца. Разбойник. Богат, как Крез. Ну вот, сейчас возьмем дрожки и поедем к Нюне. Вам будут рады. Кстати, там сегодня прием, будут гости, несколько человек. Мой тесть, чтоб его черти взяли, вздумал опять жениться — на этот раз на какой-то женщине из Галиции. Она теперь, стало быть, — мачеха моей супруги, а ее дочка — женина сводная сестра. Да, дело сделано, раз и навсегда, обратного пути нет. Жена номер три…

— Пожалуйста, простите меня, — решил, хоть и не сразу, прервать собеседника Аса-Гешл, — но, может, мне с вами лучше не ходить?

— Что?! С какой это стати? Вы что, стесняетесь или стыдитесь? Вот что я тебе скажу, мой мальчик. Варшава — это тебе не местечко с одной лошадью вроде твоего, как его? Новый Тересполь? Здесь нужно уметь себя подать. А мой шурин человек простой, даром что книжник. Ну а Адаса, дочка его, — писаная красавица. Тебе достаточно будет на нее взглянуть — и ты погиб! Поверь, не будь я ее дядей, я бы и сам за ней приударил. К тому же она и уроки тебе давать может. Посмотрим, который час. Ровно половина второго. Обед у них в два. Живут они на Паньской. На дрожках доедем туда минут за пятнадцать, не больше. Только давай я сначала зайду в ресторан и позвоню по телефону. Хочу выяснить, почему эта дамочка меня за нос водит. Пойдем, подождешь меня внутри.

Они перешли улицу и через стеклянную дверь вошли в большой ресторан с красными стенами и многочисленными зеркалами. С резного потолка свисала хрустальная люстра. Официанты с наброшенными на руку белыми салфетками сновали взад-вперед, отражаясь в зеркалах. Кто-то играл на фортепьяно. Пахло коньяком, пивом, жареным мясом и специями. Здоровяк с лысиной величиной с тарелку и красной гладкой шеей полоскал длинные усы в пене, выступавшей из пивной кружки. Маленький человечек с салфеткой, заправленной за воротник, нагнулся над тарелкой мяса, хищно позванивая ножом и вилкой. Блондинка в белом фартуке с подкрашенными синькой веками и пылающими от румян щеками стояла за стойкой, уставленной бутылками, стаканами, подносами и тарелками, и переливала какую-то зеленоватую жидкость из графина в бокал. Абрам куда-то исчез. Аса-Гешл чувствовал, что голова у него идет кругом; похоже, он опьянел от одних запахов. Комната закачалась, в глазах у него потемнело. И тут перед ним вырос какой-то человек, до ужаса ему знакомый и вместе с тем совершенно чужой. Это был он сам — в зеркале напротив.

«Ты, — пробормотал он своему отражению. — Бедолага!»

Накануне вечером он тщательно побрился, однако за это время на подбородке опять выросла щетина. Воротник сорочки помялся, над ним судорожно двигался кадык. Пальто он купил перед самым отъездом из Малого Тересполя, однако в ярком свете ресторана оно показалось ему каким-то жалким, тесным, с короткими рукавами. Носки его туфель загибались вверх. Аса-Гешл хорошо понимал, что в его положении установить связи с богатым семейством, куда зазывал его этот совершенно незнакомый ему человек, очень важно. Вот и Спиноза считал, что робость — это то чувство, с которым необходимо бороться. Однако чем дольше он находился в этом роскошном ресторане, тем более жалким, неприкаянным он себя ощущал. Ему мерещилось, что все на него смотрят, подмигивают ему и презрительно улыбаются. Официант толкнул его, девушка за стойкой хмыкнула, продемонстрировав изумительно белые зубы. В эту минуту ему вдруг ужасно захотелось распахнуть дверь ресторана и пуститься наутек. Но тут он увидел отражавшуюся сразу во всех зеркалах фигуру Абрама, который приближался к нему быстрым шагом.

— Поехали! — крикнул он. — А то уже поздно.

И, схватив Асу-Гешла под руку, Абрам выбежал из ресторана. Подкатили дрожки. Абрам подтолкнул молодого человека, влез вслед за ним и плюхнулся на сиденье — пружины под ним жалобно застонали.

— Это далеко? — спросил Аса-Гешл.

— Да не волнуйся ты, они тебя не съедят. Главное — не робей.

По дороге Абрам рассказывал Асе-Гешлу про улицы и дома. Они миновали банк — здание с колоннами, в глазах мелькали витрины магазинов с золотыми монетами и лотерейными билетами, пробегали ряды съестных лавок, где были выставлены мешки с чесноком, коробки с лимонами, связки сухих грибов. На площади Желязной Брамы было что посмотреть: голый, без деревьев сад, ряды пустых скамеек, зала, где игрались свадьбы, рынок. Дворники споро убирали мусор — горы мусора. Мальчишка из лавки торговца домашней птицей в рубахе с испачканными кровью рукавами боролся со стаей индеек. Индейки пытались разлететься кто куда, и второй работник размахивал палкой, не давая им взлететь. Мимо всего этого безумия торжественно тянулась похоронная процессия. Запряженные в катафалк лошади были в черных попонах; сквозь прорези для глаз видны были их огромные зрачки. Абрам скорчил гримасу.

— Я, братец, на все в этой жизни готов, — заметил он. — На все, кроме одного. Не хочу быть трупом.

Абрам поднес спичку к сигаре, но подул ветер, и спичка погасла. Он встал и, чуть не перевернув дрожки, чиркнул спичкой во второй раз.

Выпустив клуб дыма, он повернулся к Асе-Гешлу.

— Скажи-ка мне, дружище, — поинтересовался он, — ты в своем местечке с кем-нибудь любовь крутил?

— О, нет!

— Что ж ты так покраснел? Я в твоем возрасте ни одной шиксы не пропускал.

Когда дрожки проезжали по Гжибову, Абрам показал пальцем на дом тестя. Дочка булочника, стоявшая у ворот с корзиной свежих булок, кивнула ему головой; Абрам улыбнулся и помахал ей в ответ. На Твардой он ткнул Асу-Гешла в бок и сказал:

— Вон там был молельный дом Бялодревны. Туда я и ходил.

— Вы, стало быть, хасид?

— По праздникам я даже ношу меховую хасидскую шапку.

Подул холодный ветер. Солнце скрылось за низкими облаками. Небо из синего сделалось вдруг каким-то тускло-зеленым. Казалось, вот-вот повалит снег, застучит по мостовой град. Аса-Гешл поднял воротник пальто. Он не успел еще отдохнуть с дороги. Болела голова, нос был словно чем-то забит. Ему казалось, что из дому он уехал уже много лет назад. «И куда он меня тащит?» — подумалось ему. Он закрыл глаза и схватился за железный поручень. В наступившей темноте он увидел залитый солнцем цветок, полуоткрытый и невесомый. В минуты волнения, спутанности мыслей образ этот всегда являлся ему. Он испытал желание помолиться. Но кому? Божественные законы в угоду ему все равно ведь не изменятся.

Дрожки остановились. Аса-Гешл открыл глаза и вышел из экипажа перед четырехэтажным зданием; улица была узкая, кривая, мощенная гладким булыжником. Абрам извлек из большого замшевого кошелька серебряную монету. Лошадь повернула голову с тем особым, чисто человеческим любопытством, какое иногда бывает у животных. Абрам и Аса-Гешл, открыв парадную дверь с матовым стеклом, вошли в дом, где жил Нюня Мускат, и стали подниматься по мраморной лестнице, пыльной и неубранной. Из зубоврачебного кабинета на втором этаже сильно пахло йодом и эфиром, из стоящей на площадке плевательницы торчал кусок окровавленной ваты. Этажом выше, на двойной двери красного дерева, на медной табличке, на польском и идише было выбито: «Нохум-Лейб Мускат». Абрам нажал на кнопку, и по квартире разнесся пронзительный звонок. Аса-Гешл поправил съехавшую на сторону кипу и почему-то воровато оглянулся — как будто в последний момент хотел пуститься наутек.

5

Дверь им открыла пышнотелая служанка с огромной грудью и цветастым платком на плечах. На голых ногах у нее были теплые, плюшевые домашние туфли, на щеках — аппетитные ямочки. Увидев Асу-Гешла, она бросила на Абрама вопросительный взгляд. Тот кивнул головой.

— Этот молодой человек со мной, — сказал он. — Я вижу, Шифра, дорогая, ты лишилась чувств от удовольствия меня видеть, не правда ли? А ведь я принес тебе подарок.

И с этими словами он извлек из кармана коробочку и протянул ее служанке. Чтобы не испачкать цветную наклейку, Шифра, прежде чем взять коробочку, тщательно вытерла губы фартуком.

— Вечно вы что-нибудь эдакое принесете, — сказала она. — А не следовало бы.

— Не кокетничай. Скажи-ка лучше, ее галицийская светлость уже здесь?

— Да, здесь.

— А дщерь ея?

— Они обе в гостиной.

— Что это вы такое кухарите? Запах даже сюда проник.

— Не волнуйтесь, мы вас не отравим.

Абрам скинул плащ. Из-под пиджака у него торчали белые, накрахмаленные манжеты, на золотых запонках позванивали бриллианты. Он снял шляпу и подошел к зеркалу зачесать свои длинные волосы так, чтобы не было видно плеши. Аса-Гешл тоже снял пальто. Он был в лапсердаке, из-под мягкого воротничка сорочки выглядывал узкий галстук.

— Следуйте за мной, молодой человек, — распорядился Абрам. — И ничего не бойтесь.

В просторной гостиной, куда они вошли, было три окна. На стенах висели портреты бородатых евреев в кипах и их жен в париках и шляпках. Повсюду стояли широкие кресла с длинной золотой бахромой. В углу Аса-Гешл увидел стенные часы с изысканной резьбой. На крытом парчовым покрывалом диване сидела Роза-Фруметл. В одной руке она держала рюмку с коньяком, в другой маленькое пирожное. Перед ней на низком столике стоял телефон. По нему, прижимая трубку к уху, говорила Даша, жена Нюни, смуглая, изможденного вида дама в парике и в накинутой на плечи шелковой шали.

«Что? Говорите громче! — говорила она с просторечным акцентом, растягивая гласные звуки. — Я не слышу ни слова. Что?»

Аделе, в плиссированной юбке и в расшитой, кружевной белой блузке с широким старомодным крахмальным воротником, сидела за пианино в противоположном конце комнаты. Солнце, пробивавшееся сквозь занавески и портьеры, отражалось в ее волосах. Абрам взял Асу-Гешла под руку, словно желая убедиться, что стеснительный юноша никуда не убежит.

— Доброе утро! Добрый день! — воскликнул он. — А где Нюня?

Говорившая по телефону Даша помахала ему рукой. Аделе поставила обратно на пюпитр ноты, которые листала, и встала. Роза-Фруметл повернулась к ним.

— Давайте-ка без церемоний, — обратился Абрам к Розе-Фруметл и ее дочери. — Меня зовут Абрам. Абрам Шапиро. Я зять реб Мешулама Муската.

— Знаю, знаю, — поспешила сказать Роза-Фруметл с сильным галицийским акцентом. — Он мне про вас рассказывал. А это моя дочь Аделе.

— Очень приятно, — пробормотала девушка по-польски.

— Этого юношу, с которым я сам только что познакомился, зовут Аса-Гешл Баннет. Он друг секретаря синагоги на Тломацкой, знаменитого талмудиста, человека в высшей степени образованного. Быть может, вы о нем слышали? Доктор Шмарья Якоби.

— Да, имя знакомое.

Тут открылась дверь, и вошел Нюня, маленький человечек в халате винного цвета, с большим животом и густой копной волос, на которую водружена была крошечная кипа. Абрам тут же отпустил локоть Асы-Гешла, бросился через всю комнату к Нюне, ухватил его за талию и, приподняв, трижды подбросил в воздух. Нюня, суча ножонками в начищенных штиблетах, отбивался, как мог.Наконец Абрам поставил его, словно это был манекен, на пол, и гостиная огласилась его громогласным смехом.

— Приветствую тебя, мой друг, мой шурин! — прокричал он. — Дай пять! — И он протянул Нюне руку.

— Сумасшедший! Безумец! — Нюня с трудом говорил — так он задыхался. — Кто этот молодой человек?

— Что здесь происходит? Почему вы подняли такой крик? Абрам, перестань валять дурака! — вмешалась Даша; она закончила говорить по телефону и положила трубку на рычаг. — Кто этот молодой человек? — повторила она, расправляя свои длинные, тонкие пальцы.

— Долго рассказывать. Хорошо, начну сначала. Он — вундеркинд, гений, математик, мудрец, мастер на все руки. Он из тех, кто сегодня молчит, как рыба, но завтра будет выступать в Брюссельском университете, заявляя, что мы, евреи, — это религия, а не нация и что Ostjuden загрязняют атмосферу.

— Абрам, ты спятил. Зачем смущаешь молодого человека? Не обращайте на него внимания; пусть себе мычит, как козел. Откуда вы, молодой человек?

— Из Малого Тересполя.

— Терес… что?

— Из Малого Тересполя.

— Господи, где это? Ну и название!

— Возле Замосця.

— Господи, спаси и сохрани! И откуда только берутся эти чудные города?! Это правда, что вы математик?

— Да, я немного учился математике.

— Какой вы скромный — не то что он! Оставайтесь с нами обедать. Вот, познакомьтесь. Это жена моего свекра, Роза-Фруметл, а это ее дочь… как вас, моя дорогая?… О да, Аделе.

— Не могли бы вы сказать, где вы изучали математику? — спросила Аделе, изящно и твердо выговаривая каждое слово.

Аса-Гешл покраснел.

— Я сам изучал, — пробормотал он. — По книгам.

— Элементарную или высшую математику?

— Я, право, не знаю.

— Ну, скажем, вы изучали аналитическую геометрию или дифференциальное исчисление?

— Нет, что вы! Так далеко я не продвинулся.

— А вот я все это изучала, однако математиком себя не считаю.

— О нет, на такое я не претендую.

— Аделе, что ты допрашиваешь молодого человека? — вмешалась Роза-Фруметл. — Раз говорят, что математик, — стало быть, математик.

— Теперь так принято. Каждый ученик ешивы считает себя Ньютоном. Стиль такой.

— Это не стиль, это истина, — вновь проревел Абрам. — В наших бедных семинариях гениев больше, чем во всех университетах, вместе взятых.

— О, мне довелось быть в Швейцарии, и я видела этих ваших гениев. Им не хватает элементарного образования.

— Аделе, дорогая, что ты такое говоришь? Всем известно, что изучение Торы развивает ум, — прервала ее Роза-Фруметл; она, как видно, пребывала в постоянной готовности обуздать свою не в меру язвительную дочь.

— Какая чушь! Я тоже изучал Тору, а мозги у меня, когда дело доходит до чего-то важного, — вареные, — заметил Нюня.

— Мозги у тебя всегда были вареные, — буркнула Даша.

— Уже ссоритесь! — вскричал Абрам. — Стоит мне повздорить с моей Хамой, как вся семья, точно по сигналу, лезет в драку. У этого молодого человека потрясающие рекомендации — он ведь, вдобавок ко всему, еще и философ. Покажи им письмо!

— Что вы! Никакой я не философ.

— А в письме из Замосця сказано, что философ.

— Я всего лишь учусь. И у меня есть кое-какие идеи.

— Идеи! Сейчас у всех идеи! — воскликнула, вздыхая, Даша. — Моя Адаса тоже каждый день записывает свои идеи. В мое время ни у кого никаких идей не было, а жили ничуть не хуже.

— Я проголодался. Почему мы не садимся за стол? — с нетерпением спросил Нюня. В семье он слыл обжорой; к тому же он не испытывал нежных чувств ни к приглашенной сегодня впервые очередной мачехе, женщине явно претенциозной, ни к вновь приобретенной сводной сестре, особе тоже малоприятной, ни к этому желторотому юнцу, которого привел Абрам. Больше всего на свете он боялся, что из-за них он не сможет после обеда растянуться, по обыкновению, на диване и вздремнуть часок-другой. Его нервная супруга, типичная дочка раввина, которая сначала принимала таблетки для аппетита, а потом — от несварения желудка, бросила на него сердитый взгляд.

— Адасы еще нет, — сказала она.

— Где ее носит? Можем покушать и без нее.

— Нет, мы ее подождем, — распорядилась Даша. — Стоит ему вспомнить о еде, как вашей жизни начинает угрожать опасность.

Раздался звонок в дверь.

«Это Адаса!» — воскликнул Нюня и побежал к двери на своих коротких ножках. Даша опустилась в кресло, достала из рукава носовой платок с монограммой и поднесла его к своему длинному носу.

— Абрам, пойди сюда, — сказала она. — Расскажи, где ты разыскал этого вундеркинда.

— Какая разница? Я нашел его — и вот он здесь. Не смущайтесь, молодой человек. Мы их ньютонов не боимся. Любой из наших мудрецов заткнет их за пояс. Дайте нам только добраться до Земли обетованной — и мы вам покажем, чего мы стоим. Послушать их, так их гении десятками выходят на свет божий из утроб своих матерей, как во время казней египетских. Ничего, наш еврейский гений все равно всех их переплюнет — не будь я Абрам Шапиро!

— Боже, опять он за свое, — нараспев пожаловалась Даша. — Подойдите сюда, молодой человек; садитесь возле меня. Мой зять немного не в себе, но человек он, в общем-то, неплохой. Мы все его любим.

Аса-Гешл сел в кресло, на которое указала ему Даша. Роза-Фруметл сделала глоток шерри-бренди и откусила маленький кусочек миндального пирожного, которое держала в руке. Аделе начала было что-то говорить, но в эту минуту дверь открылась, и в комнату вошел, держа дочь под руку, Нюня.

Глава третья

1

Адаса, девушка лет восемнадцати, высокая, стройная, со светлыми, заплетенными в косу волосами, бледным лицом, слегка вздернутым носом и отдающими синевой висками, была на голову выше отца. На ней были маленький бархатный берет, какой носят школьницы, короткий, подвязанный лентами жакет и, хотя было не холодно, толстые носки, надетые поверх чулок. Асе-Гешлу она напомнила знатных юных дам из душещипательных романов. В ее голубых глазах можно было прочесть некоторую тревогу, — казалось, она пришла не к себе домой, а в какой-то чужой, неизвестный ей дом. Роза-Фруметл сразу же принялась трясти головой и жевать губами, как будто собиралась сплюнуть и отвадить дурной глаз. Аделе оглядела девушку с ног до головы.

— Так это и есть Адаса? Да хранит ее Господь! — пробурчала Роза-Фруметл. — Красавица!

— Адаса, это твоя бабушка, жена твоего дедушки. А это ее дочь Аделе.

Адаса подалась вперед, сделав что-то среднее между книксеном школьницы и поклоном взрослой дамы.

— Подойди-ка сюда, прелестное дитя. Дай мне на тебя полюбоваться, — пропела Роза-Фруметл. — Твой дедушка на тебя не нарадуется. Это моя дочь, Аделе. С ней ты можешь говорить по-польски; русского она не знает — мы из Галиции.

— Мне про вас говорили, — обратилась по-польски Адаса к Аделе. — Вы ведь из Кракова, да?

— Я там в школе училась.

— А почему вы не знакомите ее с нашим философом? — проревел Абрам. — Адаса, сокровище мое, этот молодой человек — еврейский Ломоносов.

Адаса подняла глаза на Асу-Гешла. Оба покраснели.

— Naprawde — в самом деле? — спросила она. Трудно было сказать, к кому она обращается, к своему дяде или к Асе-Гешлу.

— Вы надо мной издеваетесь, — проговорил, запинаясь, Аса-Гешл. К кому обращался он, тоже было не вполне ясно.

— Он вдобавок еще и скромен, — продолжал Абрам; его могучий голос разносился по всей комнате. — Хочет, чтобы вы его немного поучили. У него язык не поворачивается говорить на этом безбожном наречии — зато мозги у него, как у Аристотеля. Он изучал алгебру — на чердаке.

— Правда? На чердаке? — Адаса не верила своим ушам.

— Ну да… когда шел дождь… и больше негде было… — пролепетал Аса-Гешл.

— Мне кажется, господин Шапиро склонен к преувеличениям, — сухо заметила Аделе.

— Послушайте, я умираю от голода, — взмолился Нюня. — Сколько можно ждать?

— Спокойно, Нюня, потерпи, — перебила его Даша. — Адаса, девочка моя, снимай жакет. Где ты была?

— Мы гуляли… в Саксонском саду.

— Кто это «мы»?

— Ты же знаешь, мама. Я и Клоня.

— Так, так. Гуляешь, стало быть, с польской девочкой.

— Скажите еще спасибо, что не с мальчиком, — пошутил Абрам.

— Помолчи, расшутился. Неужели в Варшаве евреек мало? Эта Клоня из простой семьи. Ее отец в пекарне работает. А мать такая толстая, что в дверь не входит.

— Ну и что? Мне она нравится.

— Меня удивляет точка зрения твоей матери, — заметила Аделе. — У нас, в Австрии, евреи и неевреи живут одной семьей.

— Не знаю, как у вас в Галиции, но здесь они все как один антисемиты. Вот и сейчас они нас бойкотируют. Куда ни пойдешь, только и слышишь: «У своих покупайте». Дай им волю, они бы еврея живьем проглотили.

— Сказать по правде, когда смотришь на этих ваших варшавских евреев, на их длинные лапсердаки и ермолки, начинает казаться, что находишься где-нибудь в Китае. Поляков можно понять.

— Аделе, любимая! Что ты такое говоришь? — перепугалась Роза-Фруметл. — Между прочим, твой собственный отец, чьи добродетели тебе, надеюсь, передались, тоже носил длинный лапсердак и пейсы.

— Только, пожалуйста, не приводи в пример папу. Папа был европейцем — европейцем во всех отношениях.

— Я смотрю, мадемуазель Аделе выступает за ассимиляцию, — заметил, перейдя на польский, Абрам.

— Не за ассимиляцию, а за достойную и разумную жизнь.

— По-вашему, стоит нам надеть польские шляпы и подкрутить усы, как они полюбят нас больше жизни, — вновь съязвил Абрам и тут же сам подкрутил усы. — Пусть юная дама прочитает здешние газеты. Они визжат, что современный еврей еще хуже, чем тот, что ходил в лапсердаке. В кого, по-вашему, метят юдофобы? В современного еврея, вот в кого!

— Нет, этого не может быть.

— Очень даже может, моя дорогая. И скоро вы сами в этом убедитесь.

В двери появилась голова Шифры. «Обед готов», — объявила она.

Нюня тут же сорвался с места. Остальные последовали за ним. В столовой, на огромном обеденном столе с тяжелыми резными ногами были расставлены тарелки, разложены ножи, вилки и ложки; от времени и употребления столовое серебро потемнело и истерлось. У дверей стоял столик с кувшином, медным ковшиком и оловянным тазом. Мужчины помыли руки первыми. Даша взяла кипу и водрузила ее Абраму на голову. Тот неторопливо вытер руки льняным полотенцем и громко прочел положенную молитву. Аса-Гешл так нервничал, что замочил рукава. Роза-Фруметл тщательно завернула кружевные манжеты и вылила два ковша воды на свои костлявые веснушчатые руки. Аделе выразительно посмотрела на Адасу, словно говоря: «Неужели и нам это тоже предстоит?» Адаса зачерпнула ковшом воду и протянула его Аделе.

— Пожалуйста. Сначала вы, — сказала она.

— Как бы кружева не замочить. — И Аделе отогнула расшитые кружевом манжеты и полила воду на пальцы с ухоженными ногтями. Адаса сделала то же самое. Аса-Гешл заметил, что пальцы у нее в чернилах. Нюня занял место в кожаном кресле во главе стола и принялся резать белый хлеб. Потом пробормотал молитву и стал раскладывать по тарелкам отрезанные куски. В середине стола на подносе лежали буханка с изюмом и белые булочки. Шифра внесла закуски: паштет и требуху. Абрам посмотрел на Адасу и едва заметно подмигнул ей. Девушка встала, вышла из комнаты и вернулась с графином коньяка. Даша отругала ее.

— Ты ему этим только вредишь, — сказала она. — Кончится очередным визитом к врачу.

— Твое здоровье, Нюня! Ваше, молодой человек! Ваше здоровье, юные дамы! Надеюсь выпить на вашей свадьбе! — крикнул Абрам.

— Здоровья и мира! Аминь! — благоговейно пробормотала Роза-Фруметл.

Мужчины заняли свои места первыми. По одну сторону стола сидели Абрам, Адаса и Даша; по другую — Аса-Гешл, Роза-Фруметл и Аделе. Перед глазами Асы-Гешла все плыло: и горка, и фарфоровый сервиз, и картины на стенах, и лица гостей. Ему казалось, что он оглох. Нож и вилка дрожали у него в руках и громко стучали по тарелке. Он не знал даже, что делать с лежавшим перед ним хлебом — то ли откусить от него, то ли отломить. Он подцепил было вилкой лежавший на тарелке соленый огурец, но тот вдруг исчез, а мгновением позже выпал у него из рукава. Когда же служанка поставила перед ним на стол дымящуюся тарелку с супом, он и вовсе перестал что-либо видеть.

— Эй, молодой человек, — услышал он, словно откуда-то издалека, голос Абрама, — рюмочку примете?

Аса-Гешл хотел было сказать «нет», но губы его сказали «да». Женщины о чем-то оживленно разговаривали. Перед ним возник стакан какой-то красноватой жидкости. Он прошептал: «Ваше здоровье» — и одним махом осушил рюмку. Абрам расхохотался.

— Так держать, мой мальчик! — гаркнул он. — Ты, я вижу, не пропадешь!

— Закусите чем-нибудь, — посоветовала юноше Даша. — Эй, кто-нибудь, передайте ему печенье.

Адаса вновь встала из-за стола и вернулась с миндальным печеньем. Тем временем Аса-Гешл впопыхах схватил кусок хлеба и заел им выпитое. В глазах у него стояли слезы, он размазывал их пальцами по щекам.

— Не надо было давать ему пить, — с укором проговорила Роза-Фруметл. — Нежная натура.

— У Абрама на все свои идеи, — проворчала Даша.

— Скажите, молодой человек, — вступил в разговор Нюня, — что вы собираетесь делать в Варшаве?

Вопрос, как и все, что говорил Нюня, задан был совершенно неожиданно. Все замолчали. Аса-Гешл начал отвечать — сначала совсем тихим голосом, так, что его почти не было слышно, потом громче. Рассказал про Малый Тересполь, про деда, про мать и сестру, про своего невесть куда девшегося отца и про часовщика Иекусиэля. Аса-Гешл был бледен, уши горели. Он то и дело переводил испуганный взгляд с Даши на Адасу и обратно. Говорил он невнятно, путая слова и сбиваясь. Адаса покраснела. Даша озадаченно за ним следила. Роза-Фруметл, сама не понимая почему, почувствовала, как на глаза у нее наворачиваются слезы.

— Птенец, выпавший из гнезда, — пробормотала она. — Ах, бедная мать!

Роза-Фруметл поднесла к лицу батистовый платок и высморкалась. Она испытала странное чувство, как будто этот юноша ее собственная плоть и кровь.

2

После обеда все перешли в гостиную. Абрам закурил сигару; Нюня ерзал на стуле, вертя головой и что-то бубня себе под нос; в эту минуту он был похож на петуха, что никак не устроится на насесте. Если час назад он безумно хотел есть, то теперь ему точно так же не терпелось поскорей лечь спать. Он вышел из комнаты, пошел в свой крошечный кабинет, растянулся на кушетке и раскрыл «Историю евреев» Греца, которую читал втайне от жены; Даша, как и все правоверные евреи, считала эту книгу безбожной. Не прошло и пяти минут, как он уже громко храпел. Нюня был управителем двух домов своего отца, однако аренду собирал не он, а его заместитель, горбун Мойшеле. Мойшеле передавал деньги вместе с отчетом Коплу и каждый четверг приносил Даше еженедельное содержание. Ни недвижимостью отца, ни делами семьи Нюня не интересовался. Пять тысяч рублей, свадебный подарок, полученный им от отца, лежали нетронутыми в банке, и за эти годы сумма эта существенно выросла. Сейчас Нюня лежал на кушетке, раскинув руки, с открытым ртом, положив под голову маленькую подушку, с которой он никогда, с самого детства, не расставался — ни в Варшаве, ни в поездках.

И для Даши послеобеденный час тоже был самой спокойной частью дня — особенно когда у них бывал Абрам. В это время она забывала про все свои хвори: головные боли, ревматизм, прострелы в боку, ломоту в суставах. Нюня отправлялся вздремнуть в кабинет, Адаса уходила к себе, служанка шла к соседке. Даша накидывала на плечи шелковую шаль с вышитыми на ней двумя павлинами, ноги ставила на подушечку и прикрывала глаза. От печки с позолоченными карнизами веяло теплом. Пробивавшееся сквозь занавески полуденное солнце отражалось в печных изразцах всеми цветами радуги. Двойные окна и проложенные ватой щели заглушали уличный шум. Абрам садился рядом с Дашей, выпуская изо рта колечки сигарного дыма и перебирая пальцами золотую цепочку на жилете. В такие минуты Даша в полудреме слушала сплетни про своего свекра, своих зятьев, их жен и детей, про всю родню — десятки семей, с которыми ее связала судьба. Хотя она и была чистой, добронравной женщиной, примерной дочерью в богобоязненной семье, Абрам без малейшего стеснения рассказывал ей про все свои романы, прегрешения и проделки. Даша содрогалась, выражала на лице живейшее отвращение, брезгливо куталась в шелковую шаль. Порой она широко раскрывала свои печальные черные глаза и поедала ими Абрама.

— Фе, Абрам, это уж слишком! Не буду больше тебя слушать.

Когда же Абрам замолкал, она бормотала:

— Ладно, Бог с тобой, продолжай. В геенну огненную ты все равно отправишься один, без меня.

Но сегодня стулья в гостиной сдвинули, чтобы можно было посидеть и поговорить. Служанка подала чай, пирожные и варенье. Аделе листала альбом с золотым обрезом. Роза-Фруметл тихим, проникновенным голосом рассказывала Даше про пивоварню неподалеку от Брод, которой владел ее покойный супруг реб Довид Ландау, про восемьдесят акров земли, засаженной хмелем, про крестьян и слуг, а также про знаменитых раввинов, которые приходили к ним в гости. Абрам сел на софу рядом с Асой-Гешлом и подозвал Адасу:

— Пойди сюда, моя девочка. Не стесняйся. Если что, я тебя в обиду не дам.

Адаса подошла и присела на краешек софы. Она взглянула на Асу-Гешла и опустила глаза.

— Может, дашь этому молодому человеку несколько уроков? Сделаешь доброе дело — заработаешь место в раю.

Адаса вопросительно посмотрела на Асу-Гешла.

— Даже не знаю, чему я могу научить, — робко произнесла она.

— Его — многому, — обнадежил ее Абрам.

— Может, моя Аделе вам поможет, — вмешалась в разговор Роза-Фруметл. Она разговаривала с Дашей, но не пропускала ни слова из сказанного другими.

— Мама, ты же знаешь, я уезжаю из Варшавы, — поспешила сказать Аделе.

— Это ведь произойдет не так скоро, дорогая. Еще много воды утечет.

— Гораздо скорее, чем ты думаешь.

— Как грустно, что юная дама нас покидает, — заметил Абрам.

— Что ж тут грустного? Здесь без меня никто скучать не будет.

— Как знать. Бывает же любовь с первого взгляда.

— Абрам! Опять ты за свое! — возмутилась Даша. — По-моему, ты забываешь, что уже не молод. У тебя у самого дочери на выданье.

— Ах, дочери — это мое несчастье! Хорошо, предположим даже, что я старею, но ведь необязательно мне об этом напоминать, согласись? И потом, с чего ты взяла, что я подразумевал себя? А может, я вовсе имел в виду этого молодого человека, откуда ты знаешь?

— Оставь молодого человека в покое.

Роза-Фруметл повернулась к Абраму:

— Может, вам удастся ее уговорить? Побыла здесь всего ничего, а уже хочет ехать. И если вы спросите меня, зачем…

— Возможно, есть кто-то, кого она хочет видеть.

— Один Бог знает.

— Не волнуйтесь, моя дорогая мачеха! Если б ее суженый был здесь, в Варшаве, она бы ни за что не уехала. А если б уехала, то обязательно бы вернулась, — изрек Абрам. На губах у него играла сладкая улыбочка, он сам толком не знал, к чему клонит. — Все считают меня безбожником и развратником, однако в суженых верю даже я. Взять хотя бы меня и мою Хаму. Мы совершенно не подходим друг другу, но, когда ангел, отвечающий за деторождение, прокричал: «Дочь реб Мешулама, возьми Абрама», мне уже ничего не могло помочь.

— Как тебе не стыдно, Абрам! — Даша метнула на него сердитый взгляд и поднесла палец ко рту, давая понять, что в присутствии девушек он должен держать язык за зубами.

Абрам хлопнул себя рукой по лбу:

— Не я же сменил тему! Мы ведь говорили про уроки. Адаса, отведи его к себе и поговори с ним — выясни, что он знает. Молодой человек, я забыл спросить вас, где вы живете?

— Я? В пансионе на Францисканской.

— Знаю я этот пансион. Клоповник. И сколько вы платите, если не секрет?

— Пятнадцать копеек за ночь.

— Послушай, Даша. У меня идея. Может, поселим его у Гины?

— Что ты мелешь?

— Она сняла большую квартиру на Свентерской и сдает комнаты. Это обойдется ему в десять рублей в месяц, зато будет свой дом.

— Абрам, как тебе не стыдно?!

— А почему мне должно быть стыдно? К своему отцу, раввину, она ни за что не вернется. Я слышал, что Акива разведется с ней со дня на день, и она, с Божьей помощью, выйдет наконец замуж за Герца Яновера по закону Моисея и Змаила — пардон, Израиля.

— Что произойдет в дальнейшем, мне не известно. Зато то, что происходит сейчас, — стыд и срам. К чему тянуть молодого человека в это болото?

— Ерунда. Место прекрасное, живое. Там собирается вся варшавская еврейская интеллигенция. Настоящий салон. Я бы и сам там ошивался — если б не клопы.

— Абрам, я же просила тебя, выбирай выражения. — На этот раз Даша рассердилась не на шутку. История про Гину, ее мужа Акиву и Герца Яновера не предназначалась для ушей восемнадцатилетней Адасы. Роза-Фруметл опустила на колени чашку и подняла глаза — она не могла скрыть своего любопытства. Аделе по-прежнему листала альбом — теперь, правда, с каким-то ожесточением.

Стоило Адасе и Асе-Гешлу выйти из гостиной, как Аделе встала и подошла к окну. Вечерело. В сгущающихся сумерках шел первый снег, мягкий и сырой, снежинки кружились на ветру и таяли, не успев коснуться земли. Поднимавшийся из труб дым смешивался с белыми хлопьями. Над крышами домов пролетали птицы — по одной и целыми стаями. На противоположной стороне улицы стояла груженная мешками и крытая холстом повозка. Две приземистые лошади с рубцами на боках стояли рядом и прядали ушами. Время от времени они поворачивали головы друг к другу, словно обмениваясь каким-то лошадиным секретом. Аделе стояла у окна, прижавшись теплым лбом к оконному стеклу, и вдруг подумала, что ее мать, пожалуй, права: ей незачем уезжать; незачем, да и не к кому. Ей надоело читать книги, надоело вспоминать отца, который так рано умер, своего возлюбленного в Бродах, с которым она порвала из гордости, всю свою неинтересную, лишенную событий жизнь. Теперь она пожалела, что была так резка с бездомным юношей из Малого Тересполя и что совершенно напрасно выводила из себя Абрама и Дашу.

«Я тоже могла бы давать ему уроки, — подумала она. — Все лучше, чем постоянно быть одной».

3

Комната Адасы была длинной и узкой, с окном во двор. На стене, обклеенной светлыми обоями, висели пейзажи и семейные фотографии, в том числе и фотография самой Адасы. В углу, у стены, стояла металлическая кровать, застеленная вышитым покрывалом. На подушке лежала думка, тоже с узорами. В маленьком квадратном, выстланном мхом аквариуме плавали три крошечные рыбки. Лучи заходящего солнца падали, оживляя блеклые краски, на картины в золотых рамах, разбегались зайчиками по обоям, по полированному паркету, переливались на золотом тиснении книг на полках. На круглом столе лежал какой-то фолиант, стояла ваза с бледно-синими цветами. Адаса быстрым шагом пересекла комнату, взяла книгу со стола и сунула ее в комод.

— Вот моя библиотека, — сказала она, указывая на полки. — Если хотите, можете посмотреть.

Аса-Гешл подошел к книжным полкам. В основном учебники: грамматика, русская история, география, история мира, латинский словарь. «Протест» Пшибышевского стоял рядом с «Паном Тадеушем» Мицкевича, «Исповедь дурака» Стриндберга — рядом с толстым томом под названием «Фараон». Аса-Гешл снял с полки несколько книг, взглянул на титул, полистал их и поставил обратно.

— Беда в том, — признался он, — что читать хочется все подряд.

— С удовольствием дам их вам почитать. Берите, какую хотите.

— Спасибо.

— Может, зажечь лампу? Я-то люблю этот полусвет — как говорится, между волком и собакой.

— Я тоже.

— Расскажите, что вы собираетесь изучать. В математике я очень слаба.

— Понимаете, я хотел бы сдавать в университет — экстерном.

— Тогда вам нужен учитель. Я ведь и сама еще ничего не сдавала — заболела перед самыми экзаменами.

Она присела на край кровати. В лучах заходящего солнца волосы Адасы приобрели оттенок расплавленного золота. Ее маленькое личико оставалось в тени. Она повернула голову к окну и поглядела на небо, на ряды крыш, на высокую фабричную трубу. Снежинки, шурша, ложились на оконное стекло. Аса-Гешл сидел на стуле возле книжных полок, вполоборота к Адасе. «Если б у меня была такая комната, — думал он, — и если б я мог растянуться на такой кровати…» Он взял с полки книгу, раскрыл ее и положил себе на колени.

— Почему вы ушли из дому? — спросила Адаса.

— Сам не знаю. Без всякой причины. Больше оставаться не мог.

— И ваша мать вас отпустила?

— Вначале не хотела. Ну, а потом сама поняла, что… — Он осекся.

— Вы и правда философ?

— О нет, просто прочел несколько книг, только и всего. Я мало что знаю.

— В Бога верите?

— Да, но не в Бога, который хочет, чтобы ему молились.

— А в какого?

— Вся Вселенная — часть Божественного. Мы сами часть Бога.

— Значит, если у вас зубная боль, то болит зуб не у вас, а у Бога?

— Что-то вроде того.

— Даже не знаю, чему вас учить, — сказала Адаса, помолчав. — Может, польскому. Русский мне не нравится.

— Польскому было бы хорошо.

— Вы понимаете этот язык? — Этот вопрос она задала по-польски.

— Да, вполне.

Стоило ей перейти на польский, как сменился весь тон разговора. Раньше в ее голосе звучали юношеские, почти детские нотки, одни фразы растягивались, другие произносились скороговоркой. По-польски же она говорила ясно и уверенно, чеканя каждый слог. В отличие от нее, Аса-Гешл изъяснялся по-польски медленно и запинаясь; он часто замолкал, чтобы подобрать нужное слово или обдумать форму глагола. Адаса, положив ногу на ногу, внимательно его слушала. Говорил он без грамматических ошибок, не путая, как ее отец, дательный и винительный падежи. Зато порядок слов был у него необычный. Что-то в его польском было знакомое, близкое, как будто польский язык каким-то чудом превратился вдруг в родной идиш.

— Что вы собираетесь делать в Варшаве?

— Пока не знаю.

— Мой дядя Абрам может оказать вам огромную помощь. Он всех знает. Он очень интересный человек.

— О да, это заметно.

— От него, конечно, очень много шума, но я его люблю. Мы все его любим — папа, мама, все. Стоит ему в какой-то день не прийти, как нам всем ужасно его не хватает. Я зову его «Летучий голландец» — так называется опера.

— Да, знаю.

— У него есть дочь, моя кузина, Стефа. Вот она бы вас могла научить. Она кончила школу с золотой медалью. Стефа ужасно похожа на отца — такая же жизнерадостная, энергичная. Мы с ней совсем разные.

— Простите меня, мадемуазель Адаса, но вы так красиво говорите — как поэт. — Аса-Гешл сам удивился своим словам. Они слетели с его губ совершенно неожиданно, вопреки его воле. Его давешнюю робость как рукой сняло — то ли из-за церемонного, чужого языка, на котором они говорили, то ли от полумрака в комнате. А может, все дело было в рюмке коньяка, которую он выпил за обедом.

— «Как поэт»? Да вы смеетесь надо мной.

— О нет, я совершенно серьезно.

— Я не пишу стихов, а вот читать их люблю.

— Я хотел сказать, что вы поэт в душе.

— Бросьте, вы прямо как дядя Абрам. Он тоже щедр на комплименты.

— Нет, нет, я серьезно.

— Хорошо. Итак, договорились, я даю вам уроки польского языка. Сколько раз в неделю?

— Это уж вы сами решайте. Как вам будет удобно.

— Тогда в воскресенье, во вторник и в четверг. С четырех до пяти.

— Я очень вам признателен.

— И не опаздывайте.

— Что вы, буду минута в минуту.

— А теперь давайте вернемся в гостиную, а то дядя Абрам не даст нам с вами проходу.

Они возвращались темным коридором. Аса-Гешл сделал шаг-другой и остановился. Перед его глазами, как когда он садился с Абрамом в дрожки, вновь распустился огненный цветок — огромный, залитый солнцем, с распустившимся бутоном; распустился и заиграл всеми, самыми фантастическими цветами — серым, лиловым, синим. Адаса взяла его за локоть и повела, как ведут слепого. Он споткнулся и чуть не опрокинул деревянную вешалку. В гостиной уже горел свет. Аделе стояла в оконном проеме с тем же альбомом в руках. Аса-Гешл слышал, как Даша говорила Абраму:

— Тот еще из него получится профессор! Без русского и польского.

— В Цюрихе нужен только немецкий.

— Немецкого, насколько я понимаю, он тоже не знает.

— Господи, а на каком языке он, по-твоему, читал лекции?! На вавилонском?

— Ты можешь говорить все, что тебе заблагорассудится. Все это вздор с начала до конца.

— Это ты несешь вздор, Даша. Я же собственными глазами видел: Герц Яновер будет читать лекции в университете. Написано черным по белому. Предмет, правда, я не запомнил. Апперцепции концепций, или наоборот.

— И что дальше? Это еще не значит, что он профессор.

— А кто? Акушерка?!

— Будь он профессором в Швейцарии, он бы не проводил в Варшаве тринадцать месяцев в году.

— А я еще раз тебе повторяю, Даша: Герц заткнет за пояс всех профессоров, вместе взятых.

— Ладно, посмотрим. Что-то не верится, чтобы Акива дал ей развод. Будет тянуть до прихода Мессии.

Тут Даша обратила внимание на дочь и сделала Абраму знак, чтобы тот сменил тему. Роза-Фруметл кивнула Асе-Гешлу головой и широко ему улыбнулась, обнажив искусственные зубы. Ей вдруг пришло в голову, что она могла бы дать ему подзаработать. По приезде в Варшаву она уже побывала в нескольких типографиях с рукописью своего покойного мужа, однако напечатать ее отказывались — почерк был неразборчив. Кроме того, в рукописи не хватало страниц — или же неверна была нумерация. Поэтому для начала следовало рукопись переписать и откорректировать. Пока Асы-Гешла не было в комнате, Роза-Фруметл обратилась за советом к Абраму, и тот сказал, что более подходящего человека, чем юноша из Малого Тересполя, ей не найти, ведь он, помимо изучения Торы, поднаторел в иврите и в ивритской грамматике. Роза-Фруметл отозвала Аделе в другой конец комнаты и обсудила этот вопрос с ней тоже.

— Что скажешь, доченька? По-моему, молодой человек мог бы взяться за это дело, — вполголоса сказала она. — Быть может, он-то нам и нужен.

И Аделе сказала:

— Очень хорошо, мама. Пусть зайдет. Обсудим.

4

Когда, уже вечером, Аса-Гешл вместе с Абрамом вышел из дома, он совершенно не узнал окрестности. Панская чудесным образом преобразилась. Тротуары, мостовые, сточные канавы и крыши — все было покрыто снегом. На уличных фонарях наросли снежные шапки. Сочившийся из газовых фонарей туманный свет напоминал Асе-Гешлу хвосты комет. За спешащими по улице прохожими торопились, не отставая от них ни на шаг, их длинные тени. В конце улицы торговец пек картошку, раскладывая ее на тлеющих углях железной печурки, установленной на маленькой ручной тележке. Носильщики с обвязанными вокруг пояса веревками грели на огне руки. Абрам взял Асу-Гешла под руку:

— Угадай, куда мы сейчас едем.

— К… как вы ее назвали… Гине?

— Совершенно верно, братец. Но помни — никому ни слова.

Дрожек не было, и пришлось идти пешком до самого конца Твардой. Засыпанный снегом трамвай с трудом взбирался по извивающейся улочке. Провода провисли под тяжестью снега и стали толстыми, точно канаты. Оштукатуренные стены кирпичных домов блестели, точно отполированное стекло. С красноватого, будто в отсветах пожара, неба продолжал сыпать редкий снег.

— Вон дрожки! Эй, стой!

Крик Абрама прокатился эхом по всей улице, и дрожки остановились. Катились они по тем же самым улицам, по которым несколько часов назад ехали к Нюне. На фоне сине-зеленого вечернего неба завернутые в снежные одеяла дома казались теперь богатыми и величественными, точно дворцы. Рыночные прилавки перед Желязной Брамой уже опустели. В одном из домов шла свадьба. С верхнего этажа доносились звуки музыки. За окнами мелькали тени танцующих. По улице, громыхая и озаряя ослепительным светом блестящие стальные рельсы, проехали ярко освещенные трамваи — сначала одновагонный, потом двухвагонный. С веток деревьев, точно белые фрукты, свисали шапки снега. Абрам дымил сигарой.

— Вот видишь, не съели же они тебя.

— Нет.

— Когда у тебя первый урок?

— Послезавтра.

— Девушка что надо! Не совсем, правда, здорова. Только что вернулась из Отвоцка, где провела несколько месяцев. А вот Аделе — та еще штучка!

— Что с ней было?

— С кем? А, с Адасой. Перед самыми экзаменами в университет у нее поднялась температура. Легкие слабые. Теперь ей лучше — и они уже волнуются, как бы поскорее выдать ее замуж. Эта Гина, к которой мы едем, — прелюбопытная особа. Ее отец — бялодревнский ребе, муж, Акива, — городской сумасшедший. Ее выдали за него насильно. Его отец — тоже ребе, сенциминский, такой же псих, как и сынок. Двор управляется не им, а его мамашей, женщиной лет восьмидесяти. Умная старуха, ничего не скажешь. Такого, как Акива, только в наших польских городах и встретишь. В микву ходит по три раза в день, для полного отчуждения. Когда молится, каждое слово повторяет по десять раз. Как удалось за такого выдать замуж Гину — загадка. Она с детства влюблена в Герца Яновера. Его отец — глава ешивы в Бялодревне. Так или иначе, выдали они ее замуж, и хуже сделать не могли. Она сбежала. А Герц Яновер тем временем уехал в Швейцарию учиться. Профессора были от него без ума. Преподавать он начал, еще не научившись говорить по-немецки. Чего она только не выделывала, чтобы добиться развода, но идут годы, а она до сих пор связана с этим придурком брачными узами. Он от нее и сейчас без ума, но пользы от него, как от козла молока. Сенциминский ребе что-то не поделил с бялодревнским. Это старая история. Да, так о чем я? Ну вот, и тут вдруг Герц Яновер приезжает в Варшаву. Приехал он ненадолго, чтобы забрать Гину в Швейцарию, однако задержался, снял себе квартиру на Гнойной и начал вытворять невесть что.

Дрожки остановились. Телега, груженная рухлядью, перевернулась и загородила дорогу. По Лешно вереницей выстроились трамваи; дорогу освободили нескоро. Наконец дрожки сдвинулись с места. Они выехали на Свентоерскую и остановились напротив Сада Красинских, перед большим домом, стоящим в глубине огромного двора. Гина жила во втором крыле, на втором этаже. Когда поднимались по лестнице, Абрам несколько раз останавливался перевести дух.

— Когда мы были с тобой у профессора, ты сказал, что у тебя есть деньги, — сказал он. — Сколько денег?

— Тридцать пять рублей.

— Ты богаче меня. Первым делом заплатишь за комнату за месяц вперед. А там посмотрим.

— А почему она не хочет выходить замуж?

— Ты кого имеешь в виду? Адасу? Потому что выдать ее хотят за сущего сопляка. Это все ее дед, Мешулам Мускат, решает. А вернее, его управляющий — старик его слушает. — Абрам поднял трость и рассек ею воздух — казалось, он колотит какого-то невидимку.

Лестница, ведущая в квартиру Гины, освещалась газовым рожком. Из ближайшей квартиры раздавалось стрекотание швейной машинки, за дверью напротив скрипел фонограф. В одной из квартир на верхнем этаже что-то праздновали — по лестнице поднимались несколько хорошо одетых мужчин и женщин.

Абрам нажал на кнопку звонка, и спустя некоторое время дверь им открыла женщина лет тридцати, высокая и смуглая, с большими черными глазами, носом с горбинкой и большим ртом. На левой щеке у нее темнела небольшая родинка, над верхней губой легли тенью едва заметные усики. Густые черные волосы — то ли парик, то ли ее собственные, Аса-Гешл не разглядел — были тщательно расчесаны и заплетены в толстую косу, утыканы гребнями, а сверху покрыты тюлевой сеткой. На ней были бархатное платье и туфли с пряжками. Аса-Гешл отступил на шаг. Женщина сложила на груди руки с выражением крайнего удивления.

— Смотрите-ка, кто к нам пожаловал! — вскричала она. — Легок на помине. Жаль, что мы не говорили о Мессии, а то бы явился и он!

— Гина, любовь моя, я привел к тебе этого молодого человека, самого гениального гения, гениальнее не бывает.

— Прости, но я его даже не заприметила, за тобой разве разглядишь? Входите, пожалуйста, входите.

Они вошли в прихожую. Перед ними тянулся длинный коридор с дверями по обеим сторонам. За дверью с матовыми стеклами слышны были голоса. Табачный дым ел глаза. Стены были только что перекрашены, и пахло масляной краской и скипидаром. На натертом полу лежали газеты и мешковина. На деревянных плечиках висели пальто и плащи. У стены выстроились в ряд галоши и зонты. Гина помогла Абраму снять плащ и взяла у Асы-Гешла пальто.

— Держу пари, этот молодой человек из семьи раввинов, — сказала Гина.

— Чудеса! Женщина-пророк! — воскликнул Абрам, изобразив на лице священный ужас. — Дебора пророчица!

— По лицу видно. Скажи-ка мне, прелестное дитя, как тебя звать-величать?

— Аса-Гешл Баннет.

— И откуда ты? Одно ясно — ты не литвак.

— Ты что, с ума сошла?! — взвыл Абрам. — По-твоему, я способен привести к тебе в дом литовца?!

— Не кричи. Мне и без тебя безумцев хватает.

— Ты имеешь в виду Бройде и Лапидуса?

— Всех их, вместе взятых. Ну, заходите.

— Минутку, Гина. Этому молодому человеку нужна комната.

— Но, дорогой Абрам, ты же знаешь, у меня все комнаты сданы. Жильцы спят на софе, на полу, на камине. Это скромная квартира, а не пансион. Если б ты привел его пару недель назад, тогда был бы другой разговор. Хотя… постой, есть идея. Здесь живет девушка, она учится на аптекаря или на медсестру, Бог знает, на кого. Одним словом, вчера она получила телеграмму, у нее мать умерла, она собрала вещи и уехала. В Пинчов, если не ошибаюсь.

— Вот и прекрасно. Дай ему ее комнату.

— А если она вернется, как быть тогда?

Гина открыла дверь в конце коридора, и они вошли в большую, переполненную людьми комнату. Гости сидели всюду — на диванах, стульях, даже на подоконнике и на низком сундуке с бельем. По стенам висели картины и гравюры. На затянутом ковром полу валялись папиросные гильзы. В потолок поднимались клубы табачного дыма. Казалось, все говорят одновременно, одни на идише, другие по-польски, третьи по-русски. Маленький человечек в порванной блузе, по-цыгански загорелый, с черной, как смоль, бородой и огромными, сверкающими глазами о чем-то рассуждал с сильным литовским акцентом, жестикулируя и вертя головой во все стороны. Кадык у него беспрестанно ходил вверх-вниз, волосы стояли дыбом, точно были из проволоки. Какая-то девица с низким, мужским голосом кричала на всю комнату: «Клоун! Идиот!»

— Бог с ним, мадемуазель Лена, — попытался урезонить ее мужчина помоложе в больших блестящих очках. У него были высокий лоб, плоский, неправильной формы нос и кудрявые волосы. Глаза за мерцающими стеклами очков весело поблескивали. — Он ведь и сам знает, что несет вздор. Комедию ломает.

— Никакая это не комедия. Речь идет о нашей жизни, о существовании нас как нации! — прокричал бородатый. — Мы танцуем на всех свадьбах, кроме собственной. И нас даже не благодарят. Ничего, кроме тычков и зуботычин, мы не получаем!

— Фе! Пустая болтовня.

— Никакая не болтовня. Это правда. Правда! Вы все — шайка предателей!

— О Боже! Этому не будет конца! — вздохнув, сказала Гина. — Этот Лапидус — точно океан: не успокаивается ни на секунду.

— Океан выбрасывает на берег морские раковины, а Лапидус выплевывает сплошные отбросы, — заявил очкастый.

— Тихо, Бройде! У тебя у самого рыльце в пуху. Слышите, я хочу познакомить вас вот с этим молодым провинциалом. Привел его Абрам. Абрам говорит, что он гений.

Спор тут же прекратился, и спорившие уставились на Асу-Гешла. Первым нарушил молчание Лапидус.

5

— Откуда вы? — спросил Лапидус, протягивая Асе-Гешлу руку. — Даю голову на отсечение, вы откуда-то из-под Люблина.

— Да, — подтвердил Аса-Гешл. — Из Малого Тересполя.

— Так я и думал. В этих городах евреи еще не перевелись. Настоящие евреи, кому не стыдно за свой еврейский нос — и за еврейскую Тору тоже. Вот видите, друг мой, мы с вами присутствуем при рождении нового поколения, у которого только одно на уме — человечество! Они проливают горючие слезы над каждым Иваном, каждым славянином. И только один народ они в грош не ставят — свой собственный.

— Эй, Лапидус, опять вы за свое?! — воскликнул Бройде поставленным голосом опытного оратора. — Это уже свинство!

— Что значит «свинство»?! Я просто хочу, чтобы он знал, в какой вертеп угодил. Поглядите на них. — И Лапидус повернулся к Асе-Гешлу. — Человеколюбы все как один. Их ничего на свете не волнует, кроме революции и русских крестьян. И среди них нет ни одного, кто бы подумал о том… — Тут Лапидус поднес большой палец одной руки к мизинцу другой, чтобы продемонстрировать, как ничтожен их интерес, — о том, что происходит с евреями!

— Поверьте мне, Лапидус, — перебила его Гина, — вы зашли слишком далеко! Если хотите стать националистом или вернуться в молельный дом своего детства, давайте, ради Бога! Вам ведь теперь никто не мешает. К чему весь этот крик? Сумасшедший дом какой-то!

— Что верно, то верно. Один раз я был в деревне, где их собирают перед отправкой в Сибирь. Как же она называлась? Ну да, Александровка… Захожу в избу и вижу: сидят евреи с тощими бородами и черными глазами — как у меня. Сначала я решил, что это миньян, что они пришли покойника оплакивать. Но когда я услышал, как они бормочут по-русски про революцию: «Эсеры, социал-демократы, Плеханов, Богданов, бомбы, убийства», я чуть со смеху не покатился. Со мной, можно сказать, истерика случилась.

— И до сих пор продолжается.

— К вашему сведению, Бройде, из нас двоих истерик скорее вы, чем я. Вы не пережили того, что пережил я. Пока я гнил в тюрьме, вы, Бройде, забавлялись со служанками вашего отца.

— Прекрасно. Вы, стало быть, приобрели огромный опыт. И что он вам дал? Сделал вас реакционером, только и всего.

— Говорю вам, Бройде, вы куда больший реакционер, чем я. Если миру придет конец, то из-за таких, как вы.

— Конец придет не миру, Лапидус, а капитализму и шовинизму, всему тому, за что такие, как вы, держатся обеими руками.

— Я не шовинист. И не покушаюсь на чужую территорию. Мне нужно только одно — уголок нашей собственной земли.

— Ну, слава Богу, я рад, что вы не претендуете на чужие земли. Но погодите. Не зря ведь говорят: аппетит приходит во время еды. Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — изобразил его смех Абрам. — Да вы, я вижу, шутник, Бройде. В какой это заповеди сказано, что мы обязаны проливать нашу кровь за паршивых царей и королей и не иметь собственного дома? С какой стати? Только потому, что так постановил Карл Каутский?

— Каутский тут совершенно ни при чем, мой дорогой Шапиро. Если турки дадут вам право распоряжаться землейв Палестине, я против не буду. Но если султан решит землю не давать, я тоже не стану рвать на себе волосы, уверяю вас.

— Зато ради новой Конституции вы не то что волосы — вы собственную мать разорвете.

— Конституция имеет поистине мировое значение, а право распоряжаться землей в Палестине — очередная бредовая фантазия сионистских болтунов.

— Опять они за свое! — не выдержала Гина. — Ну сколько можно?! Только и делаете, что кричите и поносите друг друга! Дым коромыслом! Бессвязная болтовня! Пошли, Абрам. Пошли… как вас там?.. Аса-Гешл! Я покажу вам комнату девушки. Не беспокойтесь, ничего интересного вы не пропустите.

Она вышла из комнаты, Абрам и Аса-Гешл — за ней. В коридоре Гина остановилась и повернулась к ним:

— Послушай, Абрам, по-моему, здесь ему не место. А что скажете вы, молодой человек?

— Не знаю, мне было интересно.

— Слышишь, что он говорит? Дай ему несколько дней, и он станет большим европейцем, чем все они, вместе взятые. Если б не такой поздний час, я отвел бы его на Старую Рыночную площадь и купил бы ему стильный костюм и современную шляпу, — сказал Абрам.

— Прошу тебя, Абрам, подумай как следует, прежде чем устраивать чужую жизнь.

— О чем тут, собственно, думать? Он сюда учиться приехал, а не псалмы в синагоге распевать.

Гина открыла дверь и включила свет. В небольшой комнате рядом с металлической кроватью, покрытой темным покрывалом, стоял стол, на столе свалены были книга, пудреница, пуховки, стояли какие-то флаконы, стакан с зубной щеткой и фотография молодого человека с лицом мясника и лычками студента. В углу висело несколько платьев. В комнате было прохладно и тихо.

— Ну вот, — сказала Гина. — Как вам эта светелка, юноша? Подойдет?

— Очень даже.

— Кстати, как ты себя чувствуешь, Гина, дорогая? — неожиданно спросил Абрам. — Выглядишь ты превосходно. Принцесса!

— Это только потому, что я приоделась. Особых оснований радоваться у меня, увы, нет.

— От Акабы ничего нового? Зачем он тянет с разводом?

— Бог его знает. Ситуация с каждым днем становится все хуже. Когда он уже совсем готов дать развод, что-то не устраивает его отца; когда же ребе наконец соглашается, вмешивается бабка. Насели на него со всех сторон. Как они меня только не обзывают! Видит Бог, надо быть железной, чтобы все это переносить. А мой дорогой папочка недавно сообщил мне, что от меня отказывается и что я ему больше не дочь.

— Невелика потеря!

— Верно, но меня все это угнетает, пойми ты. Я всегда знала, что добром это не кончится. Я-то одна, а их много. Все обливают меня грязью. Ну, а в довершение всего… но, может, поговорим об этом в другой раз?

— Что случилось? Что ты хотела сказать?

— Ты скажешь, что я окончательно спятила.

— Ну же, говори! Что ты имела в виду?!

— Боюсь, что Герцу вся эта история надоела. Он чудесный, великодушный, образованный. Но, между нами говоря, человек он слабый. Все эти его искания совершенно меня не вдохновляют. Эта женщина, медиум… как ее зовут?.. да, Калишер. Она ведь самая обыкновенная мошенница. Связь с душами умерших у нее примерно такая же, как у меня с Распутиным. Над Герцем вся Варшава смеется.

— Пускай смеются. Он великий человек.

— И все же последнее время я что-то приуныла. Сижу с этими крикунами, и у меня голова кругом идет. Сейчас я молю Бога лишь об одном — чтобы хоть с ума не сойти. А впрочем, говори — не говори… Простите меня, молодой человек, — сказала она, повернувшись к Асе-Гешлу. — Где вы остановились?

— На Францисканской.

— Вам там, должно быть, неуютно. Перевозите вещи сюда. Как-нибудь справимся.

— Вы остаетесь? — спросил Абрама Аса-Гешл.

— Нет, мне сегодня еще надо успеть на Прагу. Не волнуйся — увидимся. Приглашаю тебя к себе. А теперь поторопись-ка за вещами.

Аса-Гешл вышел на улицу. Опять пошел снег, теперь он шел медленно, частыми, крупными хлопьями. Юноша поднял воротник. Этот день длился целую вечность. В ушах у него вновь и вновь звучали слова и фразы, которые он услышал за сегодняшний день. Он быстро зашагал по улице и вскоре перешел на бег. От неба, по-прежнему словно бы охваченного алым заревом, от покрытых снегом крыш, балконов и порогов веяло чем-то странным, таинственным, кабалистическим. Пламя в газовых фонарях металось, отбрасывало мерцающий свет. По снегу врассыпную бежали тени. Время от времени тишина нарушалась криком или грохотом, как будто кто-то в темноте выпалил из ружья. Аса-Гешл вдруг вспомнил, что еще сегодня утром он не знал в Варшаве ни единой души; теперь же, спустя всего двенадцать часов, он обзавелся жильем, учительницей, заработком — предложением переписать набело рукопись, а также приглашением посетить дом Абрама. В темноте ему мерещилось лицо Адасы, живое и светящееся — как во сне.

Когда Гина открыла ему дверь и увидела у него в руках кособокую корзину — весь его скарб, ей стало не по себе. Точно так же много лет назад, уезжая из Варшавы учиться, выглядел и Герц Яновер. «И этот парень тоже принесет кому-то несчастье, — подумалось ей. — Жертва уже есть и готовится к закланию».

Глава четвертая

1

Мешулам Мускат уже давно взял за правило раздавать подарки членам своей семьи сразу после ритуала благословения первой ханукальной свечи. В этом году, как и в прошлые годы, его сыновья и дочери, их жены, мужья и дети съехались на праздник в дом старика. Наоми и Маня готовились к этому событию заблаговременно.

Мешулам, вместе со всеми остальными мужчинами, вернулся домой после вечерней службы в Бялодревнском молельном доме. Женщины, внуки и внучки ждали их дома.

В гостиной находилась огромная ханукия с выгравированным на ней причудливым узором. Собственной рукой хозяин дома залил в нее оливковое масло, специально для этой цели привезенное со Святой земли, прочел положенную молитву и поднес огонь к фитилю. Пламя вспыхнуло и задымило; центральная, девятая, свеча, шамаш, отбрасывала мерцающий свет на червленое серебро. В честь праздника Мешулам облачился в халат в цветах и в пеструю кипу. Сыновьям он раздал конверты с деньгами; женщины получили в подарок коралловые ожерелья и браслеты — каждая в соответствии со своим возрастом и положением. Внукам достались волчки и мелкие монетки. Никто не был забыт, подарки получили обе служанки и кучер Лейбл.

После раздачи подарков Наоми и Маня внесли огромные подносы с латкес, блинами из натертой на терке картошки, жаренными на подсолнечном масле и посыпанными сахаром и корицей. После чая с вареньем вся семья, по ханукальной традиции, разделилась на группы для игр. Мешулам предпочитал играть с детьми и обязательно проигрывал им несколько медяков. Из трех зятьев в этот раз присутствовал только один, Мойше-Габриэл. Муж Перл умер в прошлом году; что же до Абрама Шапиро, то Мешулам не был до него большим охотником. Мойше-Габриэл был книжником, сыном раввина, одним из тех немногих, кто удостаивался чести сидеть за столом у бялодревнского ребе во время трапезы хасидов. Как только ханукия была зажжена, он вернулся в молельный дом; посещение мирского дома своего тестя являлось для него предметом страданий и тяжких испытаний.

В гостиной поднялся шум. Йоэл, старший сын Мешулама, необычайно высокий шестидесятилетний мужчина с большим животом и красной, прыщавой шеей, слыл игроком азартным. В Йоэле все было исполинских размеров: и голубые, навыкате глаза, и мясистый, в оспинах нос, и развесистые уши с толстыми мочками. Он тщательно, размашистыми движениями тасовал карты, внимательно следя за тем, чтобы все шло по правилам. Какие бы карты ему ни приходили, хорошие или плохие, он то и дело бросал монеты в тарелку, стоящую посреди стола.

— Гульден! — говорил он своим густым голосом.

— Будет тебе, Йоэл! Кого ты пытаешься напугать? Может, у тебя ничего и нет, — замечал его брат Натан.

— Тогда клади деньги, — говорил Йоэл. — Посмотрим, какой ты умный.

Натан был ниже ростом, чем Йоэл, зато полнее, с высоким круглым животом беременной женщины, короткой, мясистой шеей и двойным подбородком. Щеки у него были гладкие, как у младенца; в семье считалось, что ему не хватает мужского начала. Детей у него не было. Он страдал диабетом, и его жена Салтча, маленькая, похожая на бочонок женщина, каждый час напоминала мужу, чтобы тот принял лекарство. Натан посмотрел в карты, потеребил жидкую бороденку, хитро усмехнулся и сказал брату:

— Ты меня своим гульденом не испугаешь. Ставлю один сверху.

Пиня, сын Мешулама от второй жены, был невысок, худ, с увядшим, желтым лицом, обрамленным желто-зеленой бородой. Рядом с массивными Йоэлем и Натаном смотрелся он почти карликом. Пиня имел обыкновение щеголять остроумными замечаниями и мудрыми изречениями из Талмуда, однако никто на его реплики внимания не обращал. В карты он играл хуже некуда, вот почему его жена Хана, ограничивая его в расходах, больше пятидесяти копеек мужу на игру не выдавала.

— Мне конец, — твердил он, в сердцах отбрасывая карты. — С такими картами и разориться недолго.

Нюня, младший из сыновей Мешулама от второй жены, ни секунды не мог усидеть на месте, у него тряслись руки, он потел, краснел — и делал одну ошибку за другой. Перед своими старшими братьями, Йоэлем и Натаном, он трепетал, младшего же, Пиню, наоборот, постоянно подначивал.

За женским столом разговор не замолкал ни на минуту; говорила в основном жена Йоэла Эстер, «Царица Эстер», как ее прозвали в семье, — мужеподобная особа с тройным подбородком и гигантской грудью. Она вытаскивала из полотняного мешочка фишки и выкрикивала помеченные на них числа. Остальные проверяли, не совпадают ли эти числа с номерами на лежавших перед ними на столе картонках. Хотя Эстер только что поглотила огромное количество праздничных блинов, перед ней на столе собралось немало деликатесов: нарезанный на дольки апельсин, пирожные и карамель, халва; все это пожирал, как объясняли ей доктора, заведшийся в ее организме ненасытный ленточный червь. Салтче, жене Натана, по всей видимости, везло. Не успела игра начаться, как она издала победоносный крик и продемонстрировала всем свою таблицу с полностью заполненными рядами цифр. И хотя игра шла мелкая — на гроши, — шум за женским столом стоял невообразимый. Жены и дочери болтали, смеялись и перебивали друг друга, звенели чайными ложечками и стучали чашками о блюдца. Эстер и Салтча, старшие невестки, без умолку сплетничали — прохаживаясь в основном насчет Даши, пришедшей без своей дочери Адасы. Перл, старшая дочь Мешулама, вдова, женщина деловая и сметливая, вся в отца, сидела отдельно со своими дочерьми и невестками. Жили они сами по себе, на севере Варшавы, в той части города, которую принято было называть «выселками». В гостях у Мешулама они бывали не чаще двух раз в году. Хана не столько следила за игрой, сколько за своим мужем Пиней; она боялась, как бы тот не совершил какую-нибудь непростительную оплошность. В конце стола сидела Хама, жена Абрама, маленькая, нездорового и печального вида женщина с красным носом и глазами «на мокром месте». Похожа она была на нищенку, которая каким-то чудом оказалась дочерью богатого человека. Платье на ней было поношенное, да и парик немногим лучше. Хама рассеянно перебирала фишки, которые сжимала в руке, и никак не могла отыскать номера в своей таблице. Она то и дело бросала взгляды на своих дочерей, Беллу и Стефу, и тихонько вздыхала. С нескрываемым презрением провожала она глазами гроши, которые проигрывала вместе с дочерьми своим ненасытным невесткам, Эстер и Салтче.

— Какой номер ты назвала? — спрашивала она. — Семьдесят третий? Девяносто восьмой? Ни слова не слышу.

Лея, младшая дочь Мешулама, жена Мойше-Габриэла, села с девушками. Хотя они и называли ее «тетей», она относила себя к их поколению. Это была крупная женщина с большой грудью, полным лицом, крепкими бедрами, толстыми ногами и проницательными голубыми глазами. В юности ее угораздило влюбиться в Копла. Когда Мешулам об этом узнал, он устроил Коплу большой нагоняй и тут же, чтобы избежать позора, выдал дочь замуж за бездетного вдовца Мойше-Габриэла Марголиса. Муж и жена постоянно препирались и ссорились; разговорам о разводе не было конца. Теперь же Лея что-то нашептывала дочерям своих братьев и сестер, тискала их и щипала. Девушки покатывались со смеху.

— Тетя Лея! Перестаньте, ну, пожалуйста! Ой, умираю! — визжали они. Они хохотали, падали друг дружке на колени и так шумели, что в конце концов Мешулам не выдержал и изо всех сил хватил кулаком по столу; он терпеть не мог, когда женщины визжат и хихикают.

Роза-Фруметл участия в игре не принимала. Она уверяла, что играть не умеет и никогда не научится. Она демонстративно отдавала распоряжения прислуге, разливала чай и разносила анисовые пирожные пожилым гостям, а молодежь угощала леденцами в бумажных пакетиках, изюмом, миндалем, инжиром, финиками, фасолью. Стоило кому-то из детей закашляться, как она тут же проявляла к нему величайшую заботу; ребенку, говорила она, следует дать леденец или взбитые яйца с сахаром. Всякий раз, когда Мешулам ругал кого-то из мальчиков или обзывал их, она немедленно за него вступалась:

— Бедняжка! Разве можно такому прелестному ребенку говорить подобное?!

— Ладно, ладно! — ворчал Мешулам. — Тебе-то какое дело? Сам разберусь.

А Аделе вообще отказалась выходить из своей комнаты. Правда, когда Роза-Фруметл, приложив носовой платок к глазам, стала умолять дочь ее не позорить, она согласилась выйти, да и то только на время благословения ханукии. После этого она снова с высоко поднятой головой удалилась к себе. Царица Эстер ткнула Салтчу локтем в бок.

— Видала? Эта облезлая курица строит из себя важную даму, — сказала она вполголоса, а затем шепнула невестке на ухо что-то малопристойное. Сказанное не предназначалось для ушей юных девиц, однако они, хоть ничего и не слышали, залились смехом и густо покраснели.

2

Проиграв детям с десяток пятикопеечных монет, Мешулам поднялся со стула и бросил многозначительный взгляд на Пиню. Пиня считался в семье шахматистом; старик играл очень редко, но все знали, что шахматы он любит. Пиня бросил карты и разложил шахматную доску. Отец и сын сели друг против друга, готовясь к продолжительной схватке. Нюня должен был ехать домой — Даша пожаловалась на головную боль, а Йоэл и Натан подсели к столу, чтобы наблюдать за перипетиями шахматной баталии.

Мешулам, по своему обыкновению, сразу же устремился в атаку. Он сделал ход слоном, а затем ферзем, угрожая сопернику матом. Пиня защитился конем, а затем напал на ферзя и ладью. Старик этого не ожидал и, задумавшись, вцепился в свою жидкую бородку; к такому повороту событий он был не готов.

— Если хочешь, папа, можешь взять ход назад.

— Ошибка есть ошибка, — резко ответил старик. — Ход есть ход.

— Но ты ведь не заметил…

— Когда чего-то не замечаешь, приходится отвечать за последствия, — решительно заявил старик.

— Я же говорил, что надо идти пешкой, — глубокомысленно буркнул Йоэл.

— Если прислушиваться ко всему, что ты говоришь… — отрезал Мешулам. Он погладил бороду и, вперившись в доску, замурлыкал какой-то синагогальный мотив. Натан подхватил его, а следом за ним и Пиня. После долгих раздумий Мешулам сделал ход слоном и объявил шах. Верно, фигуру он потеряет, но предотвратить катастрофу на время удастся. Он двинул вперед слона, сказал: «Шах!» — и вновь принялся напевать.

И тут раздался пронзительный звонок в дверь. Все повернулись в сторону коридора, ожидая, что Наоми или Маня откроют дверь. Но обе они, по всей видимости, были заняты, и спустя некоторое время звонок повторился. Роза-Фруметл ушла в комнату Аделе. В результате дверь пошла открыть Салтча.

— К вам какой-то молодой человек, — сказала она, вернувшись, Мешуламу.

— Молодой человек? Какой еще молодой человек? — с раздражением спросил Мешулам. — Пусть идет, откуда пришел.

— Он говорит, что его просили прийти взглянуть на рукопись.

— Что еще за рукопись такая?! Знать ничего не знаю. Передайте ему, пускай лучше меня не злит.

— Может, это что-то очень важное, папа, — сказал Пиня. Он предпочел бы не доигрывать партию, чтобы избежать гнева отца, когда тот проиграет.

— Если это что-то очень, как ты говоришь, важное, пусть приходит ко мне в контору, а не домой, — прорычал Мешулам. Он понимал, что партия проиграна.

— А мне за него обидно, — сказала Салтча. — Почему-то этот парень вызывает у меня жалость. Что мне ему сказать?

— Знаешь что, папа? Пусть войдет. Ты же все равно проиграл, — посоветовал Натан.

— Да, ты прав, проиграл.

Не дослушав, Салтча вышла в коридор и вскоре вернулась с Асой-Гешлом, который с живейшим любопытством оглядел присутствующих. Еще бы, не всякому доводилось оказаться в семье Мускат в первый вечер Хануки.

Аса-Гешл остановился на пороге; он совершенно забыл, что сегодня праздник, и смутился, увидев столько людей.

— Ну, не стой в дверях, входи, — своим низким голосом проговорил Мешулам. — Не съедим же мы тебя.

Аса-Гешл бросил напоследок испуганный взгляд через плечо, словно готовясь убежать, и сделал шаг вперед. Остановившись в нескольких шагах от шахматного столика, он спросил:

— Вы реб Мешулам Мускат?

— Он самый. А ты кто будешь?

— Ваша супруга… жена… велела мне прийти сюда.

— Ага! Вон что! Так ты явился к моей жене. — И Мешулам прикрыл один глаз. Все рассмеялись.

— Я познакомился с ней в доме вашего сына.

— С моей женой, говоришь?! Да еще в доме моего сына! — Последовал очередной взрыв хохота. Все знали, что старик любит иногда пошутить, и никакая лесть не доставляла ему большего удовольствия, чем смех, вызванный его шутками. Кроме того, ему представилась неплохая возможность замять горечь поражения. Аса-Гешл в смятении смотрел по сторонам.

— Речь идет о рукописи… — запинаясь, проговорил он.

— Какой рукописи? Объяснитесь, молодой человек.

— Это комментарий… его написал ее покойный супруг… комментарий к Экклезиасту…

— А, понятно. Где она? Позовите ее! — приказал Мешулам.

Стефа, дочь Абрама, выбежала из комнаты и вскоре вернулась с Розой-Фруметл. Та, покраснев, вошла в комнату с таким видом, будто и ее тоже смутило неожиданное появление молодого человека.

— Какая неожиданность! — воскликнула она. — А я решила, что вы уже не придете. Почему вы так долго не шли?

— Был занят. У меня не было времени.

— Слыхали? Я хотела дать ему подзаработать — а у него, видите ли, времени нет. Вы, надо полагать, внезапно разбогатели, а? Наследство получили? Даже моя дочь поинтересовалась, отчего вы не идете.

— Право же, у меня совсем не было времени. Я ничего не мог поделать, — повторил Аса-Гешл.

— Положим, для уроков, насколько мне известно, время у вас нашлось, — сказала Роза-Фруметл.

Аса-Гешл беззвучно шевелил губами — он не мог произнести ни слова. Роза-Фруметл скорбно повела плечами.

— Я смотрю, вы отрезали себе пейсы, — сказала она. — А впрочем, Господь не уполномочивал меня следить за тем, как выполняют Его законы. Пойдемте со мной в библиотеку, я покажу вам рукопись. А я уже подумывала, где бы найти кого-то другого.

Она вышла из комнаты, и Аса-Гешл последовал за ней. И тут же женщины зашептались и захихикали. Мешулам бросил на них злобный взгляд.

— Кто этот парень? — спросил он. — И о каких уроках идет речь?

— Уроки ему дает Адаса, — сообщила деду Стефа. — Мне папа про него рассказывал. Он мог бы стать раввином — а вместо этого начал изучать математику… на чердаке.

— Она, стало быть, у нас теперь учительница, — сердито сказал Мешулам. — Что ж, прослежу, чтобы брачный договор поскорей был готов. Сразу после Шабеса.

Он смешал шахматные фигуры и встал. Даша, его невестка, слишком много на себя берет. Ведь он, скоро будет год, распорядился, чтобы провели предварительные переговоры о браке Адасы с Фишлом, внуком реб Шимона Кутнера. Зайнвлу Сроцкеру, шадхану, даже дали за услуги аванс в размере пятидесяти рублей. Приданое собрано и готово. Даша же под разными предлогами свадьбу откладывает; то говорит, что дочь больна, то еще что-нибудь придумает. Но Мешулама не обманешь. Даше не нравится жених, Адаса слишком увлеклась всей этой современной галиматьей, а тут еще этот Абрам, шарлатан, пустое место, подговаривает всех, чтобы не потакали желаниям Мешулама Муската. Ничего, Мешулам Мускат им покажет, будет все так, как он захочет! И прямо сейчас! Они узнают, кто в доме хозяин. Хозяин он, реб Мешулам. Это он обеспечил всем необходимым этих дармоедов и обжор. Это он женил и выдал замуж их детей. Он, а не Абрам, этот бездельник, этот бабник, от которого нет никакого проку. Только и знает, что деньги на ветер пускает да от семьи бегает!

Мешулам начал мерить шагами комнату, башмаки его угрожающе поскрипывали. Он почувствовал покалывание в кончиках пальцев, неожиданный прилив сил — так бывало всегда, когда он брался за какое-то новое дело. Его тусклые глаза сверкнули. Он потер лоб ладонью и начал обдумывать, как побороть упрямство своей самонадеянной невестки и ее «нежной», «драгоценной» дочки.

— Шлемели, паразиты, лоботрясы! — рычал он. — Кто спрашивает вашего совета!

И он, в который уж раз, решил вычеркнуть Абрама из своего завещания. Он не оставит ему ни копейки, даже если его собственная дочь и ее дети останутся, упаси Бог, без куска хлеба.

3

В библиотеке Роза-Фруметл сняла с полки рукопись в картонной папке, перевязанной зеленой ленточкой, и бережно положила ее на стол:

— Вот она. Снимайте пальто и усаживайтесь поудобнее.

Аса-Гешл снял пальто, и Роза-Фруметл отнесла его в коридор. Он сел в кожаное кресло и начал листать рукопись. Бумага была желтая, выцветшая, страницы разного размера, большая часть не пронумерована. Почерк был мелкий и угловатый, одни слова зачеркивались и переправлялись, другие вписывались на полях или между неровных, прыгающих строк. Он пробежал глазами вступление. Автор задумал этот труд, говорилось во вступлении, не в надежде увидеть его в печати, а ради себя самого. Во вступлении говорилось также, что, если внуки или правнуки автора сочтут сей труд достойным публикации, им надлежит вначале заручиться согласием трех раввинов, чья задача будет — подтвердить, что если автор и ошибался, то неумышленно и ошибочно библейский текст не трактовал. Труд являл собой смесь изысканий, размышлений и казуистики. Запятые отсутствовали, стиль был небрежен и цветист.

— Ну, что скажете? Справитесь? — До Асы-Гешла словно откуда-то издалека донесся голос Розы-Фруметл.

Он поднял голову. Она принесла ему стакан чаю и блюдце с пирожными. Вместе с матерью в библиотеку вошла Аделе. Одета она была точно так же, как и при их первой встрече: плиссированная юбка и вышитая блузка. В красноватом свете лампы лицо ее казалось еще более худым, а лоб из-за зачесанных назад волос — еще более выпуклым. Кожа была пергаментно-желтой, точно девушка только что встала с постели после тяжелой болезни.

— Добрый вечер, — сказала Аделе. — А я уж решила, что вы не хотите нас больше видеть.

— О, нет, — заикаясь, пробормотал Аса-Гешл. — Просто у меня совсем нет времени. Каждый день собирался прийти, но…

— Как вам кажется? — прервала его Роза-Фруметл. — Сумеете разобрать?

— Боюсь, рукопись придется переписать.

— Какой ужас!

— А в каких-то местах придется сделать вставки — в скобках; здесь все слишком сжато — потребуются кое-какие разъяснения.

— Что ж, в таком случае — за работу. — Роза-Фруметл тяжело вздохнула. — Никакой спешки нет. Приходите сюда каждый день, когда у вас будет время, и трудитесь. И будьте у нас как дома. А насчет денег… Я поговорю с мужем.

— Прошу вас, на этот счет, пожалуйста, не беспокойтесь.

— Нет, нет, обязательно поговорю, сейчас же. Пейте чай. Я скоро вернусь.

Роза-Фруметл подобрала юбки и вышла. Когда дверь за ней, скрипнув, закрылась, Аделе подошла к Асе-Гешлу.

— Я подумала, что мы вас чем-то обидели, — сказала она.

— О, нет!

— У меня отцовский нрав. Я говорю то, что думаю, — и наживаю врагов. Боюсь, я плохо кончу.

Она присела на стоявшую под книжными полками складную лестницу, веером распустив свою плиссированную юбку.

— Расскажите, что это за рукопись? Я много раз пробовала в нее заглянуть, но не поняла ни слова.

— Девушке, боюсь, это будет неинтересно.

— Нет, рассказывайте, не такая уж я невежественная.

— Даже не знаю, с чего начать. Это то, что принято называть схоластикой.

Аса-Гешл начал листать страницы рукописи, Аделе с любопытством за ним наблюдала. Сначала он читал несколько абзацев про себя, едва заметно шевеля губами, потом отрицательно качал головой, потом, спустя еще несколько минут, стискивал рукой подбородок и читал еще раз, более сосредоточенно. Он сидел, насупив брови, и выражение его лица непрерывно менялось — от юношески восторженного до серьезно-вдумчивого. Аделе вдруг пришло в голову, что так, должно быть, выглядел, когда был молод, ее отец.

— Ну же, — сказала она, — я слушаю.

— Видите ли, в Экклезиасте есть такие слова: «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои». Так вот, ветер истолковывается здесь как душа. Когда человек грешит, его душа после смерти может переселиться во все что угодно — в собаку, кошку, червя, даже в мельничные крылья. Однако в конце концов душа возвращается к своему началу.

Аделе не сводила с него широко раскрытых глаз. В ее взгляде читались изумление и даже нечто вроде благоговейного страха. На висках трепетали едва заметные голубые жилки.

— Надеюсь, я ясно выразился, — сказал, помолчав, Аса-Гешл.

— О, да.

— И что вы думаете?

— Ах, если бы все это можно было выразить на каком-то европейском языке!

Аса-Гешл собирался ей ответить, но в эту минуту дверь открылась, и в комнату, в сопровождении Розы-Фруметл, вошел Мешулам.

— Я вижу, у нас тут настоящий книжник, а? — начал старик. — Скажи-ка, юноша, как ты думаешь, тебе по силам эта работа?

— Думаю, да.

— Я-то сам сочинительством не занимаюсь. Нынче все на свете считают себя писателями. Но я пообещал, что рукопись будет напечатана, поэтому… И сколько ты хочешь за свои труды?

— Сколько скажете. Это не принципиально.

— Как прикажешь тебя понимать? Не одолжение же ты делаешь?

— Да… то есть нет.

— Расскажи о себе… Ты что, один из этих «современных» евреев?

— Не совсем.

— Если молодой человек вроде тебя убегает из дому, бросает своих родителей — значит, он уж точно не святой.

— А я на роль святого и не претендую.

— Кто ж ты тогда? Грешник?

— Учиться. Это все, к чему я стремлюсь.

— Учиться чему? Как отвечать на галахические вопросы? Что сказать женщине, испугавшейся оттого, что над ведром с молоком мелькнула тень свиньи?..

— Нет, не этому — это мне уже известно.

— Я слышал, моя внучка дает тебе уроки. Как ее? Ну да, Адаса.

Аса-Гешл покраснел.

— Да, — запинаясь, ответил он, — она дает мне уроки польского языка.

— Зачем тебе польский? Здесь Россия правит, а не Польша, если уж на то пошло. К тому же в субботу у Адасы помолвка. Негоже невесте уроки давать.

Аса-Гешл хотел что-то сказать, но лишился дара речи. В горле у него вдруг пересохло. Он побледнел, стакан с чаем, который он держал в руке, задрожал.

— Правда? — Роза-Фруметл всплеснула руками. — Мазлтов!

— Она выходит замуж за Фишла Кутнера. Его дед, Шимон Кутнер, торгует на Гнойной подсолнечным маслом. Человек он не больно-то ученый, зато честный, к тому же последователь моего бялодревнского ребе. Жених учится в молельном доме, а после обеда работает бухгалтером в лавке у деда.

— Какая прекрасная новость! — воскликнула Роза-Фруметл. — А Даша, подумать только, не сказала нам про это ни слова.

На лице старика появилась лукавая улыбка.

— В следующую субботу, — сказал он. — Тебя тоже пригласят. Будешь есть медовые печенья. — И, взглянув на Асу-Гешла из-под своих густых, кустистых бровей, он повел ртом так, словно хотел проглотить собственные усы.

4

В комнате наступила тишина. Аса-Гешл взял было с блюдца пирожное, но затем положил его обратно. Роза-Фруметл нервно теребила свои жемчужные бусы. Мешулам сел, взял страницу рукописи и поднес ее к глазам.

— Где моя лупа? — спросил он, повернувшись к Розе-Фруметл.

— Не знаю.

— А что ты вообще знаешь? Ну, что это такое? — спросил он Асу-Гешла.

— Комментарии к Библии.

— Ха! Все мне носят книги. От раввинов до коробейников. Но у меня нет на них времени. В конторе и без того книг хватает.

— Почему бы им не приносить книги сюда? — осведомилась Роза-Фруметл.

— И кто, по-твоему, будет ими заниматься? Копл — невежа. И без того приходят пачки писем от раввинов, учителей. Бог весть от кого еще. А отвечать на них некому.

— Как же так? Раввины тебе пишут, а ответов не получают? Нехорошо.

Мешулам покосился на жену:

— Вот бы и отвечала. Что тебе мешает? Ты ведь вроде как женщина образованная. Вдобавок у меня еще и зрение никуда не годится.

— А что, если попросить этого молодого человека? Он — юноша грамотный.

— А что, это мысль. Приходи ко мне в контору в Гжибове. Мой управляющий с головой на плечах, но в таких вещах — пустое место.

— Когда мне прийти?

— В любое время, в любое время. Расскажешь заодно, о чем они там пишут. В двух словах.

Мешулам вышел. Роза-Фруметл повернулась, чтобы бросить на Асу-Гешла победоносный взгляд, однако встретилась глазами с дочерью и, не сказав больше ни слова, покинула комнату вслед за мужем. Опять воцарилась тишина. Откуда-то из-за угла послышался слабый писк, будто по карнизу пробежала мышь. Аделе поменяла позу, лестница под ней скрипнула. Аса-Гешл хотел поднять глаза, но веки у него точно свинцом налились. Он испытал странное чувство, будто стул, на котором он сидит, вот-вот опрокинется.

— Что вас так расстроило? — спросила Аделе. Она не сводила с него глаз.

— Нет, я не расстроен.

— Вы влюблены в нее. В этом все дело.

— Влюблен? Я не знаю, что вы имеете в виду.

— Она поверхностна. Пустышка. И ничего, в сущности, не знает. Она ведь так и не сдала экзамены.

— Она заболела.

— Все нерадивые ученики ухитряются заболеть накануне экзаменов.

— Ей пришлось почти год лечиться в санатории.

— Да, такие случаи мне известны. Дурачат и себя, и других.

Из гостиной раздался приглушенный бой часов. Девять вечера.

— А вы поначалу произвели на меня впечатление юноши образованного, — сказала Аделе.

— Только поначалу? Чем же я вас разочаровал?

— Когда человек в вашем возрасте начинает учиться, заниматься следует с утра до ночи, а не бегать за девушками.

— А я разве бегаю?

— Тогда зачем было снимать комнату в таком доме?

— А что в этом доме плохого?

— А то, что Гина распутная женщина. А Абрам Шапиро прохвост. Хорошая компания для студента, нечего сказать.

Аса-Гешл сделал неловкое движение, и рукопись, выпав у него из рук, рассыпалась по полу. Он нагнулся, чтобы подобрать страницы, но они никак не давались ему в руки, и он испытал беспомощность, какая бывает только во сне.

— Я не хотела вас обидеть, — продолжала девушка. — В вас что-то есть, иначе бы я ни за что с вами обо всем этом не заговорила.

— Благодарю, — еле слышно отозвался Аса-Гешл.

— Не спешите меня благодарить — лучше посмотрите мне прямо в глаза. Вы ведь не из тех добродетельных хасидов, что боятся взглянуть на девушку. И не сутультесь, вам же не восемьдесят лет.

Аса-Гешл расправил плечи и покосился на Аделе. Глаза их встретились. По ее узкому, хищному лицу пробежала мимолетная улыбка.

— Странное сочетание, — сказала она. — В вас что-то есть и от ученика местечковой ешивы, и от столичного студента.

— Вы надо мной издеваетесь.

— Вовсе нет. Таких, как вы, я встречала в Швейцарии, только эти молодые люди были смуглые и курчавые. Бедолаги — все как один. Вам нужен настоящий друг, нужна дисциплина.

— Да, наверно, вы правы.

— Если вы и впрямь хотите чему-то научиться, я могу вам помочь. От меня вам будет больше пользы, чем от Адасы.

— А я решил, что вы собираетесь уехать.

— Собираюсь, но не завтра же!

Она встала с лестницы и нагнулась помочь ему подобрать рассыпавшиеся страницы. Их пальцы встретились, и он испытал острую боль от укола ее подпиленных ногтей. Когда он поднялся, чтобы положить на стол рукопись, она поднялась тоже и, перегнувшись через стол, придвинулась к нему вплотную; в ноздри ему ударил запах ее тела, ее духов.

Аделе отступила от стола.

— Ну, я пойду, — сказала она. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался он.

— Если хотите, я завтра же дам вам первый урок.

— Да… спасибо.

— И пожалуйста, не робейте вы так. Вам это не идет. Вы же как-никак столичный студент.

Глава пятая

1

В этом году на Хануку к бялодревнскому ребе приехало более ста хасидов. В общей сложности у ребе насчитывалось не больше двух тысяч последователей, да и те рассеяны были по всей Польше. Даже на Рош а-шона, на праздник Нового года, в Бялодревну съезжалось не больше двухсот хасидов. К тому же с тех пор, как дочь раввина, Гина-Генендл, ушла от своего мужа Акивы, сына сентсиминского раввина, и сошлась с безбожником Герцем Яновером, раввин лишился еще нескольких своих последователей. Что же касается учеников ребе, то их на Хануку набиралось никак не больше двух десятков.

Хасиды, многие из которых не объявлялись у ребе по нескольку лет, приезжали издалека, иногда даже из Радома и Люблина, и выходили из поезда в пяти верстах от Бялодревны. На станции их ждали возницы с санями, которые не могли вместить всех приехавших; многим поэтому приходилось ждать, пока их подберут следующей партией. Некоторые по старинке шли пешком. Дорогой хасиды прикладывались к коньяку из фляжек, распевали гимны и дурачились. Крестьяне редко попадались им на пути. Засеянные озимой пшеницей и протянувшиеся до самого горизонта поля по обеим сторонам от дороги похожи были на покрытое льдом море. Над бескрайними просторами изредка пролетала, гортанно каркая, одинокая ворона.

Когда в Бялодревне узнали, что в городок в большом количестве съезжаются правоверные евреи, все пришло в движение. Трактирщики и хозяева гостиниц готовили дополнительные спальные места, лавочники впопыхах раскладывали свой товар. Мясники договаривались с резниками, чтобы те забили корову, которую откармливали в хлеву на Шабес. Рыбаки отправлялись на озеро, в близлежащее поместье графа Домбровского, чтобы получить у его управляющего разрешение ловить рыбу. Главной же новостью был приезд из Варшавы самого реб Мешулама Муската. Обычно он появлялся только на Рош а-шона; приезд же на Хануку означал, что наконец-то Бялодревна вернет себе былую значимость.

К четвергу местный молельный дом было не узнать. Мальчики, которые пришли вместе со своими отцами, сидели за книгами или играли в праздничные игры. Взрослые листали комментарии к Талмуду или прогуливались, обмениваясь репликами. Тусклый солнечный свет пробивался через высокие окна, ложился на длинные столы, отражался от опор, на которых возвышалась бима хазана. Вновь прибывших с каждой минутой становилось все больше, входившие в синагогу приветствовали друг друга. Первым с приезжими здоровался Айжа, старый шамес, бывший здесь еще при первом бялодревнском ребе, деде нынешнего. «Мир вам, реб Бериш Ижбицер! — Хриплый голос шамеса разносился по всему молельному дому. — Почетный гость! Шолом алейхем, реб Мотл Влоцлавкер!»

Хотя приближалось время предвечерней молитвы, несколько хасидов еще не сняли тфилин, надетый для молитвы утренней. Все знали, что бялодревнский ребе имеет обыкновение опаздывать к началу службы, поэтому одни в ожидании его готовились читать Восемнадцать Благословений, другие потягивали коньяк и грызли медовые пряники. Какой-то старик захватил с собой большой чайник кипятку и теперь заваривал себе чай. Долговязый юноша растянулся на скамейке возле печки и дремал. Пусть эти нелепые евреи, противники хасидизма, изучают Закон в довольстве и роскоши, спят на перинах; истинный же хасид готов мириться с любыми трудностями, коль скоро он находится рядом со своим ребе.

Правоверные хасиды первым делом хотели лицезреть своего благословенного ребе, поприветствовать его, однако Исроэл-Эли, шамес, предупредил, что ребе никого не принимает.

С тех пор как его дочь ушла от мужа, раввин почти полностью отошел от мира и большую часть времени проводил у себя в комнате, представлявшей собой нечто среднее между библиотекой и молельной. По стенам, обклеенным желтыми обоями, тянулись полки с книгами. У выходившего в покрытый снегом сад и занавешенного белыми портьерами окна стоял Ковчег Завета, рядом бима с менорой, посередине — круглый стол. Из окна видны были уходящие на запад, спускающиеся уступами поля; ребе любил подойти к окну и подолгу смотреть на бескрайние просторы.

«Ах, Отец небесный, — вздыхал он, — и чем все это кончится? Ничем хорошим. Скорбью и печалью! Скорбью и печалью!»

Ребе был высок и сутул. На нем был длинный, до пят, зеленый шелковый халат с желтым поясом. Из-под халата выглядывали короткие, до колена, штаны, талис — широкое четырехугольное одеяние с бахромой, высокие белые носки и полуботинки. Ребе было лет пятьдесят пять, но жидкая его борода оставалась еще черной, в ней поблескивало лишь несколько седых волос. Он вдруг сделал шаг вперед и так же неожиданно остановился. Выбросил вперед руку, словно собираясь снять с полки книгу, однако в следующий момент руку опустил. И бросил взгляд на висящие на стене часы с квадратным циферблатом и продолговатыми гирями на пружинах; циферблат был испещрен надписями на иврите, а на деревянном корпусе были вырезаны кисти винограда и гранаты. Было уже четверть пятого; совсем скоро, как бывает в начале зимы, стемнеет окончательно.

Печка горела, но по спине раввина пробежал озноб. Всякий раз, как он вспоминал, что его дочка, его Гина-Генендл, ступила на путь порока, ушла от мужа и теперь болтается где-то в Варшаве среди безбожников и циников, он ощущал горечь во рту. А виноват-то он. Он. Кто ж еще?

Устав мерить шагами комнату, он опустился в свое кожаное кресло и закрыл глаза — то ли дремал, то ли предавался размышлениям. Райской жизни, что рано или поздно наступит в мире, ему не вкусить, это ясно. Где это было написано, что Ехил-Менахем, сын Екарила-Довида из Бялодревны, должен есть от Левиафана в чертогах рая? А ведь грешнику, известное дело, уготованы раскаленные уголья. И вообще, что будет с Израилем, с народом Израиля?! Ересь крепнет день ото дня. В Америке — так, по крайней мере, говорят — евреи уже не соблюдают субботу. В России, в Англии, во Франции еврейские дети растут в неведении Священного Писания. А здесь, в Польше, сатана открыто ходит по улицам. Молодежь убегает из молельных домов, сбривает бороды, ест нечистую пищу гоев. Еврейские девушки ходят с голыми руками, бегают по театрам, заводят романы. Мирские книги отравляют умы молодых. Так плохо, как теперь, не было никогда, даже во времена Шабтая Цви и Якова Франка, да канут в вечность имена этих самозваных мессий! Если эту проклятую чуму не остановить, от Израиля не останется и следа. Чего же Он ждет, всемогущий Господь?! Он что, хотел привести Спасителя в мир, погрязший в пороке?

Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунулась голова Исроэл-Эли, толстяка с румяными щеками, глубоко посаженными глазами, окладистой бородой и сдвинутой на лоб бархатной шапочкой.

— Ребе, приехал реб Мешулам Мускат, — торжественно возвестил он. — И с ним его младший сын Нюня.

— Так.

— А также реб Шимон Кутнер со своим внуком Фишлом.

— Ну!

— Говорят, что будет помолвка между Фишлом и Адасой, дочерью Нюни.

— Ну, пара хорошая.

— Здесь также реб Зайнвл Сроцкер.

— Ага! Шадхан!

— И я слышал, что девушка противится помолвке.

— Отчего же? Фишл приличный юноша.

— Она ведь ходила в эти современные школы — надо думать, и мужа ищет себе под стать — современного.

Ребе пожал плечами:

— Да! Сначала они травят их ересью — а потом становится слишком поздно. Ведут на заклание собственных детей.

— Вероятно, они хотят, ребе, чтобы вы благословили этот брак.

— Как мне им помочь, когда я и сам беспомощен. Моя собственная дочь — беспутная…

— Упаси Бог, ребе! Что вы такое говорите?! Может, конечно, она и впрямь одна из теперешних «эмансипированных» девиц, но Гина — девушка истинно еврейская.

— Если замужняя женщина убегает с мужчиной, значит, она беспутна!

— Но, да простятся мне эти слова, они же не живут вместе.

— Какая разница? Раз они утратили веру, все остальное значения не имеет.

Исроэл-Эли помолчал, точно собираясь с духом, а затем сказал:

— Ребе, они ждут вас.

— Нет никакой спешки. Я спущусь позже.

Шамес вышел. Ребе встал и подошел к биме. Он любил разглядывать сложный символический мизрах, висевший на восточной стене. Хотя разрисован мизрах был почти сто лет назад, краски были совсем еще свежие. Сверху стояли имена семи звезд, по краям изображались фигуры льва, оленя, леопарда и орла, по бокам — двенадцать знаков зодиака: Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы. А сбоку было приписано стихотворение:

Когда ребе стоял вот так у бимы, со свитками Торы в Ковчеге Завета по одну сторону, книжными полками по другую, с Непроизносимым Именем Всевышнего перед собой, то чувствовал он себя в полной безопасности от всех жизненных потрясений и невзгод, от всех искушений и вожделений плоти. Он прикоснулся губами к бахроме занавески, прикрывавшей Ковчег, и поцеловал ее. Потом соскреб ногтем застывшие капли воска с бимы, на которой стояла менора, закрыл глаза и обеими руками вцепился в биму, как будто это был алтарь, дающий грешнику прибежище от смерти. Тело его начало покачиваться взад-вперед, губы шептали молитву; он молился за себя, за свою дочь, поглощенную мирским мраком, молился за верующих, что приехали к его двору, за всех сыновей Израиля, что рассеяны среди народов, среди необрезанных и неверующих, и стали жертвами грабителей и убийц. «Отче! Господь всемогущий! Неужто чаша сия еще не переполнена?!» — вскричал он, стиснув кулаки.

Ему вспомнилось вдруг ядовитое замечание отца: «Отец небесный, забери капитал, что вложил Ты в Свой народ Израилев. Ибоясно, что никогда Тебе, всемогущий Господь, не извлечь из него прибыли!»

2

Опустилась ночь, и на небе высыпали звезды, когда ребе отправился наконец в молельный дом. Чтобы создалось впечатление, что только начинает смеркаться и прочесть послеобеденную молитву еще не поздно, легроиновые лампы не зажигались. Мерцала лишь поминальная свеча в одном из углублений меноры. Когда ребе вошел, верующие окружили его плотным кольцом — каждому хотелось первым его поприветствовать. В полумраке раввин разглядел Мойше-Габриэла Марголиса, зятя Мешулама Муската. Он пожал его мягкую руку и несколько секунд подержал в своей. Мойше-Габриэл, небольшого роста, стройный, в гладком шерстяном пальто и в шелковой островерхой шляпе, не говорил ни слова; в колеблющемся свете единственной свечи его табачного цвета борода отливала янтарем, очки в золотой оправе казались двумя желтыми кружочками.

— Мир тебе, реб Мойше-Габриэл. Как поживаешь, реб Мойше-Габриэл? — спросил ребе. Имя реб Мойше он повторил дважды, что считалось признаком особого расположения.

— Слава Богу.

— Ты приехал с тестем?

— Нет, я приехал один.

— Приходи ко мне после зажжения ханукальных свечей.

— Да, ребе.

Ребе обменялся приветствиями с Мешуламом, Нюней, Шимоном Кутнером и Фишлом, внуком Шимона Кутнера, однако тратить время на беседу с ними не стал; не в его обыкновении было выказывать расположение богатым, выделять их. Сразу после объединенной дневной и вечерней службы раввин совершил обряд зажигания свечей. Когда жена его была еще жива, а Гина была маленькой девочкой, они тоже приходили на эту церемонию; однако уже много лет ребе был один.

Совершался обряд тихо и деловито. Айжа налил масла в медный сосуд и подрезал фитиль. Ребе пропел положенную молитву и поднес к фитилю огонь. В воздухе запахло горячим маслом и паленым холстом. Раввин затянул речитативом ханукальную песнь. По сути дела, он не столько пел, сколько, то и дело вздыхая, что-то бубнил себе под нос. Молившиеся ему вторили. Когда ритуал завершился, молодые люди бросились к длинным столам продолжать игры. К ним присоединились и некоторые хасиды. Никакого святотатства в этом не было: в скамьях и столах, как таковых, нет ничего святого; важно не то, что человек делает, а то, что он чувствует сердцем. Разве для человека набожного не весь мир молельный дом?

После этого ребе удалился к себе, а верующие в большинстве своем разошлись по квартирам, где их уже поджидал ужин: суп, мясо, хлеб и шкварки — и где они могли перед едой выпить коньяку и съесть по куску яичного пирога. За тех, кто не мог себе позволить столь пышный ужин, платили богатые хасиды. Хотя луна в этот вечер не взошла, ночь была ясная: небо было усыпано звездами, ослепительно белел снег. Над печными трубами поднимался дым. Неожиданно ударил мороз, но в домах дров хватало, и в каждой кладовой был припасен гусь, а то и два.

Мешулам, Нюня, Зайнвл Сроцкер, Шимон Кутнер и его внук Фишл остановились в одном трактире. В Бялодревну все они приехали по одному и тому же делу. Даша, мать Адасы, была решительно против помолвки своей дочери и Фишла, да и Адаса наотрез отказалась выходить за него замуж. Зайнвл Сроцкер был известен своим умением разговаривать с молодыми на их языке. Хотя хасидом Сроцкер был набожным, он ежедневно читал польскую газету «Варшавский курьер» и был в курсе всего, что происходило в среде польского мелкопоместного дворянства. Однажды ему удалось даже сочетать браком гойскую девушку и гойского парня. С Адасой он спорил до хрипоты — но ничего не добился. Девушка лишь краснела и бормотала что-то нечленораздельное в свое оправдание. Зайнвл жаловался, что она была большей шиксой, чем все нееврейские девушки, с которыми он имел дело. От нее он уходил измученный, отирая со лба пот.

— Упряма, как ослица, — сообщил он Мешуламу, заявив, что больше унижаться не намерен.

Все шло к тому, что Мешуламу вряд ли удастся на Шабес объявить о помолвке внучки. Однако смириться с поражением он не желал. За свою жизнь ему удавалось справиться и с более серьезными противниками, чем Даша и Адаса. Кроме того, он убедил себя, что прожил долгую жизнь во многом благодаря всем тем победам, которые одержал в бесконечных схватках, и, если он проиграет хотя бы одну, это будет означать, что он скоро умрет. Упрямство невестки и внучки приводило его в бешенство.

Мешулам долго думал и наконец нашел выход из положения. Он поедет к ребе в Бялодревну вместе с Нюней, Шимоном Кутнером и будущим женихом и там подпишет предварительный брачный договор. Для окончательного договора подпись невесты необходима, предварительный же можно заключить и без нее. Ну а в дальнейшем он найдет способ справиться с этими упрямыми гусынями. И Мешулам, и Шимон Кутнер не сомневались: если ребе согласится быть свидетелем при заключении предварительного договора и одобрит его, Даша сопротивление прекратит. Ее собственный отец, кростининский раввин, был верным последователем бялодревнского ребе, и она вряд ли посмеет воспрепятствовать желанию таких авторитетов.

Все четверо сели ужинать. Шимон Кутнер, широкоплечий старик с седой, напоминающей раскрытый веер бородой и красным лицом, макал куски хлеба в соус от жаркого, поддевал на них кончиком ножа ломтики нарезанной редьки и обменивался репликами с Мешуламом. Фишл, краснощекий, черноглазый юноша в пальто с регланом, маленькой шляпе и начищенных сапогах, вертел головой во все стороны. Время от времени вставлял слово и он. Разговор зашел о том, как в Талмуде трактуется случайно затухшая ханукальная свеча. В этом вопросе Фишл осведомлен был неплохо. Его отец умел так построить разговор, что всякий раз, когда начинался спор, Фишл имел возможность вставить какое-то уместное замечание. Мешуламу прием этот был хорошо знаком, однако знал он и то, что на подобные хитрости пускаются все женихи. Не все же они, в конце концов, были гениями. В юном Фишле Мешуламу нравились выдержка и самообладание, а также деловая сметка. Старик был убежден: женившись на его внучке, юноша преумножит свое состояние и вместе с тем останется набожным хасидом.

— Ну, чего медлишь? Рассказывай, как ты это толкуешь, — сказал он, поворачиваясь к Фишлу и толкая Зайнвла в бок: дескать, его, Мешулама, не проведешь.

Тем временем Аижа сообщил ожидавшему в молельном доме Мойше-Габриэлу, что ребе готов его принять. Мойше-Габриэл пригладил пейсы, поправил талис и последовал за шамесом. Когда они шли через двор, было видно, что в комнате ребе горят и лампа, и свеча. Ребе курил длинную, изогнутую трубку. Он сделал Мойше-Габриэлу знак рукой, чтобы тот сел в кресло.

— Скажи, реб Мойше-Габриэл, в чем там дело с дочерью Нюни? Я слышал, она отказывается выходить за Фишла.

— Ничего удивительного, мать отправила ее в современную школу; в книгах, которые они там читают, рассказывается про прелюбодеяния и прочие гнусности. Вот юноша хасид ее и не устраивает. Она, как и все молодые, тоже закусила удила.

— А может, прости Господи, она влюбилась…

— Не знаю. Есть у нее вроде бы какой-то молодой человек, он приехал в Варшаву из Малого Тересполя, говорят, вундеркинд, но уже испорчен, внук малотереспольского раввина.

— Должно быть, Дана Каценелленбогена.

— Да.

— Великий был человек.

— А что толку? Этот парень общается с моим шурином, Абрамом Шапиро. Адаса дает ему какие-то уроки. Абрам и мой тесть — на ножах, они не выносят друг друга. Зато жена Нюни беспрекословно его слушается. А он всячески настраивает их с дочкой против Мешулама.

— А что он имеет против твоего тестя?

— Это старая история…

— Ну… Принуждать ребенка тоже ведь нехорошо. Гина-Генендл тоже не хотела выходить за Акиву, это мать, упокой Господи ее душу, ее заставила.

— И так плохо, и сяк…

— Человек вправе решать сам. А иначе какая разница между райским престолом и преисподней?

Ребе сунул трубку в рот и стал ею попыхивать. Решено: он предупредит Мешулама, что, если девушка будет упорствовать и впредь, принуждать ее выходить замуж за Фишла не следует. Пусть уж лучше еще несколько лет в невестах походит, чем сойдет после свадьбы с пути истинного.

Часть вторая

Глава первая

1

Посреди ночи Роза-Фруметл услышала стон мужа. Она спросила, что с ним, и Мешулам, что-то в раздражении буркнув, ответил:

— Спи. И отстань.

— Может, хочешь чая? — не отставала она.

— Не хочу я никакого чая.

— Что же ты хочешь?

Мешулам на минуту задумался.

— Хочу быть лет на тридцать моложе.

Роза-Фруметл вздохнула.

— Какая глупость! — с нежностью в голосе проговорила она. — С тобой, слава Богу, все в порядке. Ты — как пятидесятилетний, не сглазить бы только!

— Несешь всякий вздор! — прорычал Мешулам. — Ладно, отвяжись. Если что меня и беспокоит, то это не твоего ума дело.

— Право же, я тебя не понимаю, — скорбным голосом отозвалась Роза-Фруметл.

— Я и сам себя не понимаю, — послышался в темноте голос Мешулама; неясно было, к кому он обращается, к самому себе или к жене. — Кручусь, кручусь, а все впустую. У меня было две жены, семеро детей, я собирал приданое, раздавал деньги зятьям. Потратил на них миллионы! И что я со всего этого имею? Что нажил? Врагов, обжор, дармоедов. Отличную компанию произвел на свет.

— Мешулам, говорить такое — грех.

— Пускай. Покуда у меня есть язык, буду говорить, и, если Господь захочет меня наказать, он высечет по голой заднице меня, а не тебя!

— Фе! Мешулам!

— Нечего фекать. У тебя один ребенок, а у меня их семеро. И в каждом какой-нибудь червь завелся… — Он осекся, словно не мог решить, жаловаться ему этой женщине, которая по чистой случайности стала его женой, или это будет ниже его достоинства. — В том, что дети мои никчемны, никто не виноват. Я и сам тяжелый человек, упрямый, злопамятный, подлый. Я ж этого не отрицаю. Говорят ведь, яблоко от яблони недалеко падает. Да и жены мои — не подарок. Первая — да не обидится на меня ее дух — была женщиной самой заурядной. Со второй мне просто не повезло. Но зятья-то у меня могли быть приличные, разве нет? Хотя бы те, кого можно купить за деньги, как скот на базаре…

— Мешулам, что ты такое говоришь? — не выдержала Роза-Фруметл.

— Тихо, женщина! Я не с тобой разговариваю. Я разговариваю со стеной, — буркнул Мешулам. — Тебе-то чего дрожать? В аду мне гореть — не тебе!

— Браки совершаются на небесах, — слабо протестовала Роза-Фруметл.

— Уж это точно! Этот Абрам — идолопоклонник и безбожник, развратник, прелюбодей. Он поносит и разоряет меня. А теперь готов в лепешку разбиться, чтобы и ей жизнь поломать… Как ее зовут?.. Дочку Нюни… Ну да, Адаса. Или возьми Мойше-Габриэла, мужа Леи. Пустой человек. А мои невестки? Все как одна бессмысленные, никчемные — кроме разве что жены Пини.

Роза-Фруметл попыталась его утешить.

— Уж с внуками-то тебе повезло, — сказала она.

— Тоже скажешь — повезло! Ни на что не годны! Такие же, как их родители! — Мешулам перешел на крик: — Эти модные школы превратили моих внучек в шикс, всех до одной! А мальчишки? Олухи, один глупей другого! Лишь бы получить на Хануку деньги — больше их ничего не интересует. Одни подарки в голове! С той минуты, как они выходят из хедера, с учебой покончено!

— Ты можешь все это изменить, Мешулам, — сказала Роза-Фруметл. — У тебя есть власть. Ты вправе их заставить.

— Глупости говоришь! Какая у меня власть? Я всего лишь старик, восьмидесятилетний еврей. Скоро помру, а они будут делить мной нажитое. Они ждут не дождутся моей смерти, уверяю тебя. Налетят, как саранча, и сметут все, что под руку попадется.

— А раз так, тебе следует принять меры предосторожности, Мешулам, — со вздохом, вполголоса сказала Роза-Фруметл.

— Когда над тобой два метра земли, меры предосторожности не примешь. Но пока я жив, хозяин — я, слышишь?! — взревел он. — Я еще жив, и я хозяин!

— Об этом я тебе и говорю, Мешулам.

— Адаса выйдет замуж до конца зимы. Это решено. Что бы они там ни говорили. А что с твоей дочерью? — Он понизил голос: — Чего она тут сидит? Сколько ей уже? Тридцать?

— Что ты, Мешулам! Ей еще нет двадцати четырех — могу метрику показать! Пусть Тот, чье имя я не достойна упоминать всуе, пошлет ей хорошего человека.

— Господь — не шадхан. Зайнвл Сроцкер бывает у нее, но говорить с ним она отказывается. Тоже мне — аристократка! Дерет нос!

— Ты уж прости, Мешулам, но моя Аделе родом из лучшей семьи, чем Адаса.

— Чего стоят эти ваши хорошие семьи! Хорошие, плохие — все там будем. Я дам за ней приданое, только пусть уж наконец найдет себе кого-то! Не хочу, чтоб по моему дому слонялись старые девы.

Тут Мешулам вдруг понял, что ему не заснуть. Он решил встать и пойти в библиотеку; там был у него диван, где он долежит до утра. Однако ноги у него отяжелели, голова болела, во рту стоял горький привкус. Разрозненные мысли не давали покоя. Ему хотелось чихнуть и зевнуть одновременно. Ночной колпак свалился с головы. Он спустил ноги с кровати и всунул их в домашние туфли.

— Куда это ты собрался? — забеспокоилась Роза-Фруметл.

— Не волнуйся, не убегу. Спи.

Он плеснул, как предписывал ритуал, из кувшина водой на пальцы, натянул халат и нетвердыми шагами вышел из спальни. В коридоре было так темно, что дверей в библиотеку было не видно. Он вытянул руку, нащупал дверную ручку, повернул ее — и оказался в комнате Аделе. Девушка сидела на кровати в голубом халате и плюшевых шлепанцах и читала. Мешулам сделал шаг назад.

— О, это ты! Ошибка вышла! Извини.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Не бойся. Я шел в библиотеку и ошибся дверью. Чего ты не спишь? Что это ты так поздно читаешь?

— Книгу.

— Какую еще книгу? Может, у тебя спички есть? Хочу зажечь свет в библиотеке.

— Минуту. — И Аделе с книгой в одной руке и с лампой в другой вышла вместе со стариком в коридор. По стене скользнула его тень: длинный нос, острая, клинышком, бородка. Они вошли в библиотеку, и Аделе зажгла свет.

— Может, дать вам чая? — спросила она.

— Нет, нет. Скажи-ка, что это ты читаешь?

— Сведенборга.

— Кто это? Первый раз слышу.

— Шведский мистик. Описывает рай и геенну.

— Идиотизм! Такое и в наших книгах прочесть можно. И потом, что, днем времени читать нет? — спросил он и метнул на нее любопытный взгляд из-под кустистых бровей.

— Мне не спалось.

— С чего бы это? Что тебя волнует?

— Сама не знаю.

— Послушай, что я тебе скажу. Девушка ты и впрямь толковая, образованная. Но тебе не хватает жизненного опыта. Из книг его не позаимствуешь. Они тебя только в тоску вгонят. Девушка в твоем возрасте — невеста, тебе замуж пора.

— Это не от меня зависит.

— А от кого? Зайнвл Сроцкер предлагал ведь тебе несколько приличных партий.

— Простите, но такой способ выйти замуж меня не устраивает.

— Отчего же?

— Не хочу, чтобы меня сватали.

— Значит, если я правильно понимаю, ты хочешь по любви замуж выйти?

— Если повезет и я встречу человека, который мне понравится…

— Вздор! Так можно и до старости прождать и никого не найти. А может, тебе приглянулся тот юнец, что переписывает рукопись твоего отца?

— Он из потомственных раввинов… культурен… умен. Попади он в хорошие руки, он смог бы…

— Смог бы что? Стать нищим учителем иврита, да?! Нищим в лохмотьях?! Насколько мне известно, он безбожник, гой. Говорят, он вскружил голову Адасе.

— Тут он не виноват. У нее на его счет какие-то свои планы. Он ей не подходит, да и она ему тоже.

— И слава Богу! И я того же мнения. Иди сюда, садись ко мне на диван. Да не бойся ты… я ведь старик…

— Спасибо.

— Адаса выйдет замуж за Фишла. Нюня уже дал согласие, со временем согласится и Даша. Свадьбу сыграем еще до Пейсаха — это я беру на себя. Ну а ты делай то, что сочтешь нужным. Я отложу для тебя две тысячи рублей, да и в завещании про тебя не забуду. Но послушайся моего совета: выходи за коммерсанта. Эти многообещающие гении ни на что не годны — ходят в дырявых башмаках.

— Посмотрим. Мне важно, чтобы я испытывала к человеку симпатию. Иначе…

— Ладно, ладно. И не читай по ночам. Это что-то новое: любознательные юные девицы, которым все надо знать. А что будешь делать, когда состаришься? А, ну да, к тому времени мир перевернется.

— Нелегко жить, когда не понимаешь, что происходит на свете.

— Думаешь, если будешь понимать, жизнь легче станет? Вряд ли. Да и после смерти это не поможет. Человеку придется давать отчет. Ладно, ступай. И передай юному гению, пусть зайдет ко мне в контору. Переговорить с ним хочу.

— Только, пожалуйста, не ругайте его. Он очень гордый.

— Ты за него не бойся. Я его не съем. Говорю же тебе, в тихом омуте черти водятся.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Поверь, самое лучшее — жить простой жизнью. Чтобы никаких вопросов, никакой философии, чтобы не надо было ломать себе голову. В Германии был один философ, так он до того нафилософствовался, что траву есть стал.

Старик снял с полки книгу и начал было ее читать, но цвет букв словно бы стал меняться — сначала буквы были зеленые, потом золотые. Строчки прыгали перед глазами, а потом страница показалась ему и вовсе пустой. Он закрыл глаза. В книге, которую он держал в руках, толковались законы, связанные со смертью и скорбью. Он взял со стола очки, нацепил их на нос и стал читать:

«Прежде чем человеку преставиться, является к нему Ангел Смерти, тысячеглазый и внушающий великий страх, с обнаженным мечом в руке. И искушает он умирающего проклясть Бога и превознести идолов. И коль скоро слаб человек и объят страхом смерти, может он пасть и всего за один час утратить веру. Вот почему в старые времена, когда умирающий падал на постель при последнем издыхании, призывал он к себе десять свидетелей и во всеуслышание отказывался от слов, кои произносил, прежде чем душе его отлететь, а также от дурных мыслей, внушенных ему сатаной. И обычай сей подобает блюсти всякому богобоязненному смертному».

Мешулам закрыл книгу. То, что из всех стоящих на полке книг он достал именно эту, было дурным знаком. Да, жизнь его подходит к концу. Но и к смерти он не готов. Он еще не покаялся, не раздал деньги на благотворительность, не распорядился своим завещанием. Правда, где-то в недрах железного сейфа лежали бумаги с его указаниями, но бумаги эти не были еще подписаны свидетелями, не были скреплены сургучной печатью. Мешулам попытался вспомнить, что в них было написано, но не смог. Он лег на диван, прислонившись головой к высокой спинке, и вскоре, всхрапнув, погрузился в глубокий сон. Когда он проснулся, сквозь матовые оконные стекла пробивались первые солнечные лучи.

2

В ту ночь никак не могла уснуть и Адаса. Ее разбудили дрожащие от ветра оконные стекла, и с этой минуты она уже не сомкнула глаз. Она села в постели, зажгла лампу и осмотрелась. Рыбки в аквариуме неподвижно лежали на дне, среди мха и разноцветных камушков. На стуле лежали ее платье, нижняя юбка, блузка. Туфли почему-то стояли на столе — она сама не помнила, когда их туда поставила. Чулки валялись на полу. Она обхватила руками голову. Неужели это произошло? Неужели она влюбилась? И в кого — в провинциального парня в хасидском лапсердаке? А что, если узнает отец? И мама? И дядя Абрам? И Клоня? Что же теперь будет?! Ее дед уже договорился с Фишлом. Можно считать, что она помолвлена.

Ни о чем другом Адаса думать не могла. Она встала с постели, всунула ноги в тапочки и подошла к столу. Достала из ящика дневник, толстую книгу с золотым обрезом и тиснением на обложке, и принялась его листать. Между страниц вложены были сухие цветы и увядшие листья, от которых остались лишь хрупкие скелетики. Поля были разрисованы розочками, кистями винограда, змеями, крошечными, забавными фигурками, волосатыми и с рогами, рыбьими плавниками и перепончатыми лапами. Чего тут только не было: и крути, и точки, и косые линии, и ключи, — тайный смысл всего этого многообразия известен был только одной Адасе. Дневник она начала вести, когда была еще совсем ребенком, в третьем классе, детским почерком, с грамматическими ошибками. Теперь она выросла. Детство прошло, как сон.

Она переворачивала страницы, читая наугад отдельные записи. Некоторые казались ей теперь не по возрасту зрелыми, другие — наивными и глупыми. При этом каждая страница дышала страданием и тоской. Какие только несчастья не выпали на ее долю! Сколько она всего натерпелась — от учителей, одноклассников, двоюродных братьев и сестер! С нежностью писала она только о двух людях — о матери и о дяде Абраме. На одной странице значилось: «В чем смысл жизни? Я всегда одинока, и никто меня не понимает. Если я не справлюсь со своей гордыней, к чему тогда жить? Боже, научи меня покорности».

На другой странице, под словами песни, которую записала ей Клоня, она прочла: «Придет ли когда-нибудь мой суженый? Как он будет выглядеть? Я не знаю его, а он не знает меня; я для него не существую. Но судьба непременно приведет его к моей двери. А что если он так никогда и не появится на свет? Может, мне уготовано остаться одной на всю жизнь, до самого конца?» Под этой записью она изобразила трех крошечных рыбок. Что они собой подразумевали, она теперь уже забыла.

Адаса подставила стул к столу, села, опустила перо в чернильницу и пододвинула к себе дневник. И тут за дверью раздались шаги. Девушка бросилась обратно в постель и юркнула под одеяло. Дверь открылась, и в комнату в красном кимоно вошла мать. На голове у нее был желтый шарф, из-под которого выбивались седеющие волосы.

— Адаса, ты спишь? Почему горит свет?

Девушка открыла глаза:

— Никак не могла заснуть. Пробовала читать.

— И мне тоже не спится. Шумит ветер, да и на душе неспокойно. Кстати, у твоего отца появилось новое достижение — он храпит.

— Папа храпел всегда.

— Не так, как теперь. Должно быть, у него полипы.

— Мам, ложись со мной.

— Зачем? Для двоих твоя постель мала. К тому же ты лягаешься.

— Я не буду.

— Нет, посижу рядом. Когда я лежу, у меня ломит в костях. Послушай, Адаса, у меня к тебе серьезный разговор. Ты же знаешь, дитя мое, как я тебя люблю. У меня ведь никого нет на свете, кроме тебя. Твой отец, да хранит его Господь, только о себе и думает.

— Пожалуйста, перестань говорить такое про папу.

— Я ничего против него не имею. Его не переделаешь. Живет он только для себя одного, как животное. Я уже к этому привыкла. Но тебе я желаю счастья. Мне хочется, чтобы ты была счастлива. В отличие от меня.

— Мама, к чему ты все это говоришь?

— Я всегда была противницей браков по расчету. Мне ли не знать, что бывает, когда молодые люди женятся не по любви. И тем не менее… и тем не менее ты поступаешь неправильно, дитя мое. Во-первых, Фишл — приличный парень, разумный, толковый коммерсант. Такого, как он, не каждый день встретишь. Ну а во-вторых, у его деда денег — куры не клюют, и в один прекрасный день — хотя, видит Бог, я желаю ему долгих лет жизни — все его имущество достанется Фишлу.

— Мама, забудь про это. Я за него все равно не пойду.

— Дай мне договорить. Ты, наверно, думаешь, что твои родители — люди обеспеченные. Увы, ты ошибаешься. У твоего отца кое-что отложено — на черный день, как говорится, хватит. Эти деньги он не потратит ни за что на свете. Поэтому ты — девушка без приданого, к тому же еще и не очень здоровая. Вот как обстоят дела. Теперь ты знаешь всю правду.

— Я не понимаю, что ты от меня хочешь, мама.

— Твой дед упрям, как мул, он не отступится. Он уже распорядился, чтобы Копл перестал платить нам еженедельное содержание. И пригрозил, что в своем завещании не оставит нам ни гроша, и ему можно верить. Мы останемся без копейки. Твой отец — сама знаешь — прокормить семью не в состоянии. Он может только есть и спать. У меня же со здоровьем плохо, гораздо хуже, чем ты думаешь. Один Бог знает, сколько я еще протяну.

— Мама!

— Не перебивай меня. Ничего плохого про твоего дядю Абрама я сказать не хочу. Лично мне он нравится, я искренне к нему привязана. Но полагаться на него нельзя. Он и свою жену сделал несчастной, да и другой женщине, как ее?.. Иде Прагер тоже счастья не принес. Его собственные дочери сидят без гроша. А теперь он таскается к нам и подговаривает нас, чтобы досадить твоему деду.

— Не смей говорить о дяде Абраме ничего плохого. Я его люблю.

— Я тоже. А что толку? Он из тех, кто только и знает, что вмешивается в чужие дела. А этот… как его?.. Аса-Гешл… уж он-то мне совсем не нравится. Он в мой дом ходить не будет, слышишь? Я выброшу его вон.

— А он больше и не приходит.

— Ты девушка бедная, не забывай. Верно, ты недурна собой, да хранит тебя Бог! Но нет на свете человека, который был бы вечно молод и вечно красив. Фишла, ты и оглянуться не успеешь, приберут к рукам другие. И с кем ты тогда останешься?

— Вот и пускай прибирают. Мне он не нужен.

— А что будет с тобой?! Да еще без приданого. Твой дед ведь тебе ни копейки не даст.

— Обойдусь без его денег.

— Это тебе сейчас так кажется, дитя мое. Не ты одна такая. Твое пребывание в санатории — да не обделит тебя Господь здоровьем — обошлось нам в сотни и сотни рублей. Поверь, я не хочу тебя пугать, но когда у человека слабые легкие, поручиться за его здоровье нельзя.

— Значит, я умру!

— Ах, Адаса, ты вонзаешь мне нож в сердце! Поверь, я только о тебе и думаю, ночами не сплю. Ближе друга, чем я, у тебя нет! Тебе грозит опасность, доченька, уверяю тебя. Большая опасность.

— Ах, мама, перестань меня оплакивать. Я ведь еще не умерла. Говорю тебе последний раз, замуж за Фишла я не выйду.

— И это твое последнее слово?

— Да.

— Да сжалится над тобой Господь! Не зря говорят: нет страшнее врагов, чем собственные дети. Когда я была в твоем возрасте, твой отец тоже не пришелся мне по вкусу. Но когда моя мать, упокой Господи ее душу, рыдала и умоляла меня, я сказала: «Так и быть, веди меня под венец». Нет, у сегодняшних детей сердце из камня, это точно. Что ж, да будет так. Я смирилась. Но отец твой не смирится, так и знай. Мы останемся без куска хлеба.

— Я пойду работать.

— Работать она пойдет! Неженка! Дурочка, да у тебя все из рук валится! Чудо еще, что ты жива. Не ухаживай я за тобой денно и нощно, ты бы и на ногах стоять не могла. Тебе нужен уют. Тебе нужны деньги. Если я умру, твой отец приведет в дом мачеху раньше, чем я остыну в могиле.

— Оставь меня в покое! — И Адаса закрыла лицо руками.

— Хорошо. Я ухожу. Настанет день, когда ты вспомнишь мои слова. Но будет поздно.

Даша вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Стоило ей уйти, как Адаса выпрыгнула из постели. Подошла к столу, взяла дневник, подумала с минуту и спрятала его в ящик стола. А затем выключила свет и некоторое время молча стояла в темноте. За окном падал крупный снег, дул сильный ветер, и снежные хлопья ударялись в стекло.

Глава вторая

1

Ходить к Адасе три раза в неделю на уроки Аса-Гешл перестал довольно давно. Слова Мешулама Муската о том, что девушка выходит замуж и давать уроки ей теперь не пристало, напугали его. Несколько раз он собирался позвонить ей по телефону, но телефонный аппарат был ему в диковинку, и он решил, что не справится. До наступления сумерек он лежал в постели у себя в комнате, у Гины. Каждый вечер в квартире от гостей и постояльцев проходу не было. Он слышал, как хлопают закрывающиеся и открывающиеся двери, до него доносились долгие телефонные разговоры, бесконечные споры Бройде и Лапидуса, русские песни в исполнении каких-то девиц и аплодисменты. Несколько раз Гина звала его в гостиную, но он всякий раз придумывал какую-нибудь отговорку. Как он в своем хасидском лапсердаке будет смотреться среди всей этой блестящей публики? Он купил себе мягкий воротничок и черный шелковый галстук, однако выглядел в нем еще провинциальнее. Его приводили в замешательство громкая музыка, доносившаяся из гостиной, крики и смех, силуэты людей, мелькавшие за стеклянной дверью, и ему начинало казаться, что все они знают, что нужна ему только одна Адаса. По всей вероятности, это и вызывало у них такой оживленный смех.

Он вздрогнул и сел в постели. Что с ним происходит? Почему он тратит столько времени на пустые фантазии? Ведь в Варшаву он приехал учиться, а не предаваться любовным мечтаниям. Ах, как он завидовал древним философам, стоикам, не поддававшимся страданиям, или же эпикурейцам, которые, даже когда дом их был охвачен пламенем пожара, ели свой хлеб и пили свое вино! Ему подобных высот не достичь никогда! Эмоции овладели им, мучили его, справиться с ними он был не в силах. Думать он мог лишь об Адасе, о ее комнате, ее книгах, ее отце и матери, даже о Шифре, ее служанке. Знать бы только, думает ли она о нем! Или она про него забыла? Он попробует позвонить ей по телефону — а может, напишет письмо. Он встал с постели, включил свет и сел писать Адасе письмо. Написал несколько строк и отложил перо. Какой в этом смысл? Он ни о чем никого не станет просить — лучше умереть. Когда Аса-Гешл наконец заснул, за окном уже брезжил рассвет. Встал он поздно, болела голова. Он оделся и вышел купить на завтрак хлеба и сыра, после чего сразу же вернулся к себе. Полистал учебник географии, русскую грамматику, историю мира. На глаза попалась фраза про Карла Великого, основателя Священной Римской империи. Автор учебника называл Карла великим человеком, защитником Церкви, реформатором. Аса-Гешл покачал головой.

«Чем более жесток тиран, — сказал он себе, — тем больше его славят. Человечество любит убийц».

Он попробовал отвлечься и стал читать дальше. Но мысли одолевали его. Что ж это за мир, где постоянные убийства, грабежи, преследования — в порядке вещей и где в то же самое время воздух сотрясается от пышных фраз о справедливости, свободе, любви? А что делает он? Штудирует элементарные школьные учебники в надежде, что когда-нибудь — быть может, лет через десять — ему удастся получить диплом. Так вот во что выродились его юношеские мечты? Кто же он тогда? Пустое, бессмысленное существо с пустыми, бессмысленными идеями?

Он встал и подошел к окну. Вынул из жилетного кармана часы в никелевом корпусе; была половина четвертого, но уже сгущались ранние зимние сумерки. Во дворе, куда выходило его окно, стояла полная тишина. Из треугольника неба, открывавшегося его взору из-за обступивших крыш, сыпал мелкий снег. На крыше напротив взгромоздилась на флюгер ворона; на фоне бледного неба она казалась голубоватой; впечатление было такое, будто ворона вперилась в бескрайние просторы потустороннего мира. По самому краю крыши, вдоль водосточной трубы осторожно кралась кошка. Внизу, во дворе, над баком с мусором склонилась, копаясь в отбросах, нищенка с мешком за плечами. Вытащила крюком какое-то тряпье и сунула его себе в мешок. Подняла изможденное, морщинистое лицо и, глядя на окна, тоненьким голоском пропела: «Кости покупаю. Лохмотья и кости. Кости, кости».

Аса-Гешл прижался лбом к оконному стеклу. Когда-то ведь и она тоже была молодой, подумал он, да и бык, чьи кости она собирает, был когда-то теленком, скачущим по зеленому лужку. Время все превращает в отбросы. И никакой философии это не изменить.

Он растянулся на кровати и закрыл глаза. И Адаса состарится тоже. Состарится и умрет, и труп ее пронесут по Генсье на кладбище. А если бы времени не существовало, она была бы трупом уже сейчас. Какой тогда смысл в любви? К чему ее домогаться? Зачем печалиться оттого, что она невеста Фишла? Безразличие йога — вот чего так ему не хватает. Войти в нирвану еще при жизни.

Он задремал. Разбудил его пронзительный звонок в дверь. Через мгновение звонок повторился. Вновь наступила тишина, а затем раздался стук — на этот раз в дверь его комнаты. Аса-Гешл встал с постели. Должно быть, он погрузился в глубокий сон. Руки и ноги у него так затекли, что он их не чувствовал. Потолок, мерещилось ему, уходил в небо, стены расступились. За стеклянной дверью проступали чьи-то силуэты. Он знал, что должен что-то сказать, но не мог подыскать нужных слов. Наконец он выкрикнул:

— Я здесь!

Дверь открылась, и в дверном проеме возникла голова Гины.

— К вам какая-то молодая особа, — сказала она. — Она может зайти?

Лицо Гины исчезло, и в комнату в меховом жакете, в бархатном берете и в шерстяных носках поверх чулок вошла Адаса. Щеки на морозе раскраснелись. На плечах таяли снежинки. В руках она держала сумочку и тоненькую книжку в красной обложке. Пока Гина не закрыла у нее за спиной дверь, она продолжала стоять на пороге.

— Ты смотришь на меня так, словно не узнаешь, — сказала она по-польски.

— Конечно, узнаю, Адаса.

— Ты спал, я тебя разбудила.

— Нет, нет, просто я не ожидал…

— Почему ты не приходишь? Я решила, что ты заболел.

— Нет, я не заболел. Пожалуйста, садись.

— Я ждала, что ты придешь на урок, а ты исчез. Твой адрес мне дал дядя Абрам.

Они помолчали. Аса-Гешл знал, что просто так Адаса бы не пришла, но в чем цель ее визита, он пока не догадывался.

— Я уж решила, что чем-то тебя обидела… — раздался вновь ее голос.

— Что ты, как ты можешь меня обидеть?

— Ты ведь даже не позвонил.

— Мне запретили ходить к тебе, — сказал Аса-Гешл.

— Кто запретил?

— Твой дед. Не то чтобы запретил, но сказал, что ты выходишь замуж.

— О, это неправда! — Адаса присела на край стула, сдернула с руки перчатку, потом натянула ее опять. — Может, ты сейчас занят, — сказала она после паузы. — Мне, наверно, лучше уйти.

— Пожалуйста, не уходи.

— Мне казалось, что нас связывают не только уроки, но и дружба. Я каждый день допытывалась у Шифры, звонил ли ты. И дядя Абрам тоже тобой интересовался.

— Что это за книга? — спросил Аса-Гешл, словно стремясь сменить тему.

— Кнут Гамсун, «Виктория».

— Роман?

— Да.

Последовала очередная пауза. Затем Адаса сказала:

— Ты, я вижу, теперь занимаешься сам?

— А что мне остается? Но боюсь, не справлюсь: экзамены, учебники… Я уже не в том возрасте.

— Не бросать же задуманное!

— А почему бы и нет? К чему все это? Бывает же, что покоряешься судьбе.

— Какой же ты пессимист! Я, впрочем, тоже не в лучшем настроении. Против меня ополчились все: дедушка, папа, даже мама.

— Что им от тебя надо?

— Сам знаешь. Но я не смогу…

Она хотела сказать что-то еще, но осеклась. Встала и подошла к окну. Аса-Гешл двинулся за ней и встал рядом.

За окном опускались сумерки. Снег падал медленно, раздумчиво. В окнах напротив зажегся свет. Послышался легкий шум, не громче дуновения ветра, шуршания листьев в лесу. Аса-Гешл затаил дыхание и закрыл глаза. Ах, если б солнце застыло на небосклоне, как оно застыло для Иисуса Навина, если б сумерки никогда не кончались и они, он и Адаса, могли бы вот так, целую вечность, стоять рядом у окна!

Он пугливо покосился на нее и увидел, что и она повернулась к нему. Черты ее лица в сгустившемся сумраке было не разобрать. Ее растаявшие в темноте глаза были широко раскрыты. Асе-Гешлу почудилось, что такое с ним уже было. И тут до него донесся его собственный голос: «Мне так было плохо без тебя».

Девушка вздрогнула и издала горлом какой-то странный звук, словно что-то глотала.

— И мне тоже, — отозвалась она. — С самого начала.

2

Адаса ушла. Стемнело, но Аса-Гешл свет зажигать не стал. Он лежал одетый на кровати и всматривался в темноту; временами по потолку, теряясь где-то в углах комнаты, пробегал отражающийся в окнах свет. Неужели это и вправду произошло? Наяву это было или во сне? А впрочем, какая разница? Разве наша реальность, как считал Беркли, это не отражение Божественного разума? Ах, какая чепуха! Все ведь гораздо проще; он мужчина, она женщина, и они любят друг друга, вот и все. Она выйдет за него замуж, они будут целовать и обнимать друг друга, и у них будут дети. Нет, ерунда. Ее дед ни за что этого не допустит. А вдруг она уже пожалела о том, что произошло? Но слова, которые она только что произнесла, назад не возьмешь. Они уже стали частью вселенской истории.

В дверь постучали — один раз, второй. В комнату заглянула Гина. При свете, падавшем из коридора, он разглядел ее прическу, уложенные вокруг головы косы, гребни. Длинные серьги в ушах поблескивали в темноте.

— Аса-Гешл, ты спишь?

— Нет.

— В чем дело? Почему ты не ответил, когда я постучала в первый раз? Почему лежишь в темноте? Это из-за визита юной дамы ты пришел в такое замешательство? А впрочем, если честно, я тебя понимаю. Она красивая. Можно я включу свет?

— Да, пожалуйста.

Гина повернула выключатель, и Аса-Гешл сел в кровати. В первый момент электрический свет ослепил его, и он стал тереть глаза кулаками. Гина же оставалась стоять, облокотившись на дверной косяк.

— Скажи-ка, дорогой, ты что-нибудь есть собираешься или у тебя пост?

— Конечно, поем. А почему вы решили…

— И где ты планируешь есть? Я хочу, чтобы ты поел здесь. Может, хочешь прямо сейчас? Принести тебе свежего хлеба с маслом, сыра, яиц?

— Спасибо, я не голоден.

— Никогда не поверю. Ты ведь уже много часов не выходишь из своей комнаты. Ты уж прости, что я вмешиваюсь в твою личную жизнь, но я ведь тебе в матери гожусь.

— Я, право, не голоден.

— Тогда вставай и пойдем со мной в другую комнату. Ты же еще моей столовой не видел. Жильцы разошлись, и тебе никто не помешает. Как видишь, я уже не молода, поэтому бояться тебе нечего.

Аса-Гешл встал с кровати, поправил воротничок и последовал за Гиной в столовую по длинному коридору. Он сел за стол, а Гина вышла и через минуту вернулась с подносом, на котором лежали пирожки, стояла фляжка с коньяком.

— Прежде чем помыть перед едой руки, — сказала она, — выпей коньяку и съешь пирожок. Не хочешь мыть руки — дело твое. Коньяк пей смело — он сладкий и не крепкий; это женский коньяк.

Аса-Гешл пробормотал «спасибо». Гина налила в стакан коньяку, Аса взял пирожок. Он шевелил губами и что-то шептал — то ли ритуальную молитву, то ли вежливое «ваше здоровье». Гина вышла снова и вернулась с маслом, сыром и корзиночкой зернового хлеба на тарелке.

Висевшие на стене старинные часы с длинным маятником и позолоченными гирьками гнусаво захрипели и пробили девять. Гина взглянула на циферблат.

— Всего девять, — вздохнула она. — А я думала, гораздо позже. Надо же, сижу здесь одна-одинешенька, минуты считаю. Ну, рассказывай, что за юная дама нанесла тебе сегодня визит? Не иначе как дочка Нюни Муската, а?

— Да, верно.

— Много о ней слышала, а вот увидела впервые; мы незнакомы. Только представь, Абрам, ее собственный дядя, — и в нее влюблен. Влюблен, и без дураков.

Аса-Гешл судорожно проглотил кусок сыра.

— Дядя Абрам?! Этого не может быть!

— Поживи с мое, и ты на собственном опыте убедишься — на свете бывает всякое. Это считается тайной, но о ней известно всем. Нет, ты только представь! Вот старый козел!

— Но ведь у него есть жена.

— Для Абрама это не имеет никакого значения. Он не просто мужчина, он — огнедышащий вулкан! Жениться на ней он, естественно, не может — даже если б развелся; ему ни за что не дадут. Сам не может — но и другим не даст. С кем ее, говорят, только не сватают — но он ни одного жениха к ней не подпустит.

— Почему?

— Потому что ревнует, вот почему. Неужели непонятно, дурачок? Как это он допускает, чтобы ты с ней дружил, ума не приложу. Откуда она узнала твой адрес?

— Абрам дал.

— Вот видишь! Без Абрама ничего не обходится. У него все под контролем. Они все под его дудку пляшут — и Нюня, и Даша, и Адаса. Шагу без него ступить не могут. Он их словно загипнотизировал.

Аса-Гешл раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но слова словно куда-то улетели. Перед глазами у него все двоилось: две Гины, две лампы, две кафельные свечи с позолоченными карнизами, двое часов на стене. Он протянул руку за хлебом, но вместо хлеба пальцы поймали воздух.

— Она, говорят, дает тебе уроки, — сказала Гина.

— Да.

— Нехорошо, что ты ходишь на уроки к ней домой, пусть уж лучше сюда приходит. Только смотри, не влюбись. Во-первых, у нее слабые легкие — ей пришлось пролежать несколько месяцев в санатории. Ну, а во-вторых, Абрам разорвет тебя на части. С другой стороны, такой поворот событий его бы, возможно, и устроил. У него, знаешь ли, во всем свой расчет. Поверь, говорю это тебе без всякой задней мысли. Мне-то какое дело? Болтаю что ни попадя, а все потому, что мне одиноко. Ты даже не представляешь, какая меня иной раз тоска берет. Такая тоска, такая тоска, что впору умереть.

— Что вы! Вы же еще молодая женщина.

— Не такая уж молодая и не такая привлекательная. Не знаю, что говорят обо мне люди — наверняка ничего хорошего, — но, уверяю тебя, я — полная противоположность Абраму. Этот может влюбиться в любую юбку. А я люблю только одного человека. Попади я в хорошие руки — и я была бы верной женой. Но моя мать, упокой Господи ее душу, хотела, чтобы я ни в чем не нуждалась. Ты, должно быть, слышал, я — дочь бялодревнского ребе.

— Да, знаю.

— Это долгая история. Возьмись я рассказывать ее тебе с самого начала, мы бы тут с тобой целую неделю проговорили, и днем и ночью. К чему забивать тебе голову своими горестями? Ты ведь еще так молод. Со своим мужем Акивой я промучилась целых одиннадцать лет. Я его никогда не любила — надеюсь, Господь не накажет меня за эти слова. Наоборот, ненавидела с самого начала. А Герца Яновера я знаю с детства. Его отец был главой ешивы в моем родном городе. И зачем только я все это тебе рассказываю? Сама не понимаю — говорю, что попало. Знаешь, мне хочется, чтобы вы познакомились. Ты сегодня вечером занят?

— Нет.

— Давай поедем к нему? Я ему про тебя рассказывала, и ему тоже не терпится с тобой познакомиться. Сядем в сани и поедем. Не отказывайся, получишь удовольствие, да и я встряхнусь. Тебе, может, это покажется смешным, но мне интересно знать о нем твое мнение. У меня все в голове перепуталось, и я уже ничего не соображаю. Не торопись, доешь. У таких, как он, вечер только еще начинается: Герц — пташка поздняя.

Гина засмеялась, и на глаза у нее навернулись слезы. Она вскочила и выбежала из комнаты. Аса-Гешл слышал, как она рыдает и сморкается за стенкой.

3

Герц Яновер занимал квартиру на Гнойной, в одном из больших, многоэтажных домов с внутренними дворами. На лестнице было темно, и Гина то и дело чиркала спичкой. Квартира находилась на втором этаже. Не позвонив и даже не постучав, Гина толкнула входную дверь, и они вошли. В коридоре стоял полумрак; если б не горевшая на кухне лигроиновая лампа, было бы совсем темно. Маленькая, кряжистая, краснощекая служанка с толстыми голыми ногами мыла посуду. Увидев Гину, она подошла к дверям и приложила палец к губам.

— Хильда здесь? — спросила, скорчивгримасу, Гина.

— Ш-ш-ш. Господин Яновер велел никого не пускать.

— Чего он так боится? Духи не разбегутся, — с раздражением сказала Гина, снимая пальто и шляпку. — Надеюсь, ты не робкого десятка, — обронила она, поворачиваясь к Асе-Гешлу. — Мой профессор, видишь ли, увлекся спиритизмом. Знаешь, что это такое?

— Да, слышал. Это когда вызывают души мертвецов.

— Чушь собачья, но что поделаешь? Всякий гений безумен по-своему. Скажи, Доба, — обратилась она к служанке, — кто у него?

— Финлендер, Дембицер, Мессингер и эта… Хильда. О, да, и господин Шапиро тоже здесь.

— Абрам! Легок на помине!

Аса-Гешл вздрогнул.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Спокойной ночи. — И он покосился на пальто и шляпу, которые только что повесил на вешалку.

— Что с тобой? Решил обратиться в бегство? Кавалер, называется! — воскликнула Гина. — Как тебе не стыдно!

— Я только помешаю… поеду лучше домой.

— Наверно, господин боится покойников, — предположила служанка.

— Нет, вовсе не покойников, — отозвался Аса-Гешл.

— Слушай, не валяй дурака, — нетерпеливо сказала Гина и, взяв его за локоть, подвела к двери с матовым стеклом. Она открыла дверь, и они вошли в большую комнату с отстающими от стены обоями и выцветшим потолком. На полу стояла покрытая красным платком зажженная лампа; она освещала комнату каким-то тусклым, красноватым светом, как будто здесь лежал тяжелобольной. Посередине, за квадратным столиком, сидело шестеро, пять мужчин и одна женщина. Все держали ладони на краю стола и молчали. Первым обратил внимание на вновь прибывших Абрам — он сидел лицом к двери. Борода у него была всклокочена, лицо в свете лампы приобрело какой-то пепельно-красный оттенок. Он кивнул Гине и Асе-Гешлу и с преувеличенной серьезностью поднес палец к губам. Справа от него сидел человечек с узким подбородком и большим, изрезанным морщинами лбом. На лице у него застыло выражение пойманного с поличным шалуна. Голова человечка, а также затылок и шея покрыты были густыми, давно не стриженными волосами. Небрежно завязанный черный шелковый галстук был приспущен. Его фотографию Аса-Гешл видел у Гины. Это и был Герц Яновер.

Слева от Абрама сидела женщина с распущенными, вьющимися черными волосами, покатым лбом и вытянутым лицом с длинным подбородком. Из-под наброшенной на плечи шелковой шали виден был высокий стоячий воротничок. Ее суровый, неподвижный взгляд обращен был в никуда; приход нежданных гостей явно не доставил ей удовольствия. Своим видом она напоминала Асе-Гешлу нигилисток, чьи фотографии ему однажды довелось видеть. Еще один сидевший за столом мужчина был высок и худ, с зачесанными на лоб пепельно-седыми волосами и мешками под глазами. Лица остальных Аса-Гешл разглядеть не мог — они сидели спиной к двери; он заметил лишь, что один из них горбун.

— Г-м, г-м… — забормотал Герц Яновер, точно набожный еврей, которому помешали творить молитву. — Г-м, г-м… — И он едва заметно кивнул Гине.

— Опять ворожите, — громко, словно провоцируя присутствующих, сказала Гина. — Не всех еще покойников воскресили?

Герц Яновер еще энергичнее замотал головой и издал какой-то невнятный звук.

— Хватит ломать комедию, — продолжала Гина. — Я сюда не колдовать пришла.

Женщина-медиум бросила на Гину полный ярости взгляд и поспешно сняла со стола руки. Затем оттолкнула стул и резко встала. На ней были длинное платье и туфли на низком каблуке.

— Без толку продолжать! — вырвалось у нее. — Хватит!

Остальные тоже сняли руки со стола и начали смотреть по сторонам, разговаривать, поправлять воротнички, точно студенты по окончании лекции. Абрам встал, хлопнул в ладоши и бросился к Асе-Гешлу и Гине, как человек, который давно ждет их прихода и которому не терпится их поприветствовать. Он обнял Гину, прижался к ней щекой, а затем схватил за плечи Асу-Гешла.

— Прямо телепатия какая-то! — закричал он. — Или же тебя направил сюда пророк Илия! Я уже который день тебя ищу!

— Гина, ты все испортила, — с раздражением сказал Герц Яновер. И он со значением, словно извиняясь, посмотрел на медиума, после чего подошел к Гине вплотную. Аса-Гешл обратил внимание, что на нем были бархатные брюки и домашние туфли с помпонами. — Я не шучу, Гина, дорогая, — сказал он, и в голосе его прозвучали одновременно нежность и упрек. — Ты же сказала, что не придешь.

— Что ж мне теперь, вообще не приходить! — воскликнула Гина. — Не бойся, духи не разбегутся. Ну а если какой-то один вдруг оскорбится и решит больше здесь не появляться, тоже большой беды не будет! — И Гина бросила на медиума полный презрения взгляд.

— Я ухожу, профессор, — бросила женщина-медиум. — Спокойной ночи.

— Гина! Хильда, не уходите, прошу вас! — взмолился Яновер, поворачиваясь то к одной, то к другой.

Хильда тем временем в бешенстве собирала в пучок свои распущенные волосы и втыкала в них булавки.

— Не понимаю, что здесь происходит? — взвизгивала она. — Дело ведь серьезное! Мы ищем новые, еще не изведанные пути… А вы… Ай, ай… Безобразие! Мы и пятидесяти минут не просидели. Еще десять минут, и стол бы ответил. Могла бы, по крайней мере, подождать!

— Подождать?! Чего? И с какой стати? Стоит мне прийти, как вы несете всякий вздор про привидения либо вертите стол. Дождетесь, что я этот проклятый стол в окно выброшу, так и знайте!

— Нет, это не женщина, это тигр! — рассудительно заметил Абрам.

— Спокойной ночи, профессор. — И медиум протянула Герцу Яноверу свои длинные, ухоженные пальцы с покрытыми лаком ногтями.

— Спокойной ночи, спокойной ночи… пожалуйста, не уходите, — никак не мог успокоиться Яновер. — Скажи мне, Гина, — продолжал он, — кто этот молодой человек?

— Я же тебе про него говорила. Аса-Гешл Баннет. Мой новый жилец.

— Приветствую вас. Рад знакомству. Это — Хильда Калишер. Это — доктор Мессингер. — И он указал на высокого человека с зачесанными на лоб волосами и мешками под глазами. — Это — Финлендер, а это — Дембицер. Наслышан, наслышан. Ваш дед, если не ошибаюсь, — малотереспольский раввин. Мудрец. Вся эта история со столом — никакая не глупость, уверяю вас. В спиритизм верят некоторые наши крупнейшие ученые. Ломброзо, например, — кумир всех материалистов…

— Профессор, я должна идти. — Хильда Калишер была непреклонна.

— Что ж поделаешь? Должна — так должна. Но пожалуйста, прошу вас, позвоните мне. И, умоляю, не обижайтесь. Гина не хотела сказать ничего дурного. Она просто нервничает.

— За меня можешь не извиняться, — прервала его Гина. — И нервы мои тоже оставь в покое. Если уход госпожи Калишер для тебя такая потеря, можешь отправляться вместе с ней.

— Эй, Гина, ты, я вижу, всерьез настроена повоевать, — заметил Абрам, покачав, в качестве предупреждения, пальцем.

— Я все делаю всерьез. Я не актриса, как некоторые. Во всяком случае, не плохая актриса.

Хильда Калишер вылетела из комнаты, опрокинув стул и издав сдавленный крик. Герц Яновер, заломив руки, засеменил за ней следом на своих коротеньких ножках. Грохнула стеклянная дверь. Из коридора послышались глухие рыдания. Горбун достал из нагрудного кармана расческу и принялся лихорадочно расчесывать волосы, не сводя при этом с Гины укоризненного взгляда. Горбуна звали Финлендер. Дембицер, широкоплечий, коренастый мужчина с большим, мясистым, усыпанным родинками лицом, извлек из кармана папиросную бумагу, кисет с табаком и начал ловко сворачивать папироску.

— Женщины, а? — добродушно произнес он, подмигнув Абраму. — Особая раса! — И он нагнулся и поднял стул, который, выбегая из комнаты, опрокинула Хильда.

Доктор Мессингер, долговязый, худой, с длинными ногами и руками, был единственным человеком, который продолжал сидеть за столом, как будто ничего не произошло. Сидел он совершенно неподвижно, словно замороженный; длинные руки повисли, маленькие глазки, едва видные из-под толстых щек, устремлены куда-то вдаль, за задернутое занавеской окно. Казалось, ему совершенно безразлично, что делается в комнате.

— Мессингер, ты что, заснул? — крикнул ему Абрам.

— Ja! Nein! Um Gotteswillen, оставь меня в покое, — ответил Мессингер на смеси немецкого и идиша.

4

— Безумие! Бред! — говорил Абрам, обращаясь ко всем присутствующим, в том числе и к самому себе. — Какая тебе разница, Гина? Почему не дать детишкам поразвлечься?

— Какая мне разница?! Большая. Разумные люди должны заниматься разумными вещами, а не ворожбой, точно старые кумушки. Стыд и позор! И потом, не желаю я видеть здесь эту женщину! И Герцу скажу об этом. Сейчас же скажу. Или я, или она. Я не потреплю, чтобы здесь болтались бесстыжие твари!

Дверь открылась — это вернулся Герц Яновер. На его маленьком личике не было ни кровинки, на высоком лбу выступили капельки пота. Он посмотрел на Гину печальными глазами, и кончики губ у него опустились — казалось, он вот-вот заплачет.

— Как не стыдно, Гина, — пролепетал он. — Выгнала ее из дома. Позор!

— А я предупреждала тебя, что этим кончится. Сам виноват. Сначала увлекался гипнозом, затем — автоматическим письмом, а теперь привидения из рукава достаешь. Вот что я тебе скажу, Герц. Я от тебя достаточно натерпелась, но всему есть предел. Меня же еще и стыдят. Мое имя склоняют на всех углах, как последнюю шлюху. Я этого терпеть не намерена, слышишь! У меня от этой женщины мурашки по телу бегают. Либо убирайся со своей красавицей на все четыре стороны и занимайся с ней черной магией, сколько влезет, либо берись за дело. Все, терпение мое лопнуло!

Она опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала. Абрам извлек из кармана шелковый носовой платок и протянул ей. Даже Мессингер встал со стула и вытянулся во весь рост.

— Спокойной ночи, профессор, — сказал он. — Adieu.

— Пожалуйста, не уходите, — взмолился Герц. — Всякое ведь бывает. А я думал, вы нам дадите сеанс.

— Не сегодня. Я не в настроении. Au revoir. — И Мессингер широкими шагами вышел из комнаты.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал Дембицер.

— Что это вы все убегаете? — удивилась Гина. Она взяла у Абрама платок и высморкала нос. — Вы-то тут при чем? Это я виновата. Во всем.

И она, хлопнув дверью, выбежала в коридор.

— Право, не знаю, — вздохнул Яновер. — Одни сплошные нервы, ничего больше. Ей и в самом деле здорово достается. Со всех сторон. Все шишки на нее сыплются… — И он вновь выбежал из комнаты — на этот раз следом за Гиной.

— Истеричка, — буркнул Финлендер.

— Не в том дело, — возразил Дембицер, свертывая папиросу. — Истерика тут ни при чем. Она ревнует — и не без оснований.

— Слышишь, Аса-Гешл? — сказал Абрам. — Куда ни сунешься — сплошные неприятности. Пойди сюда, я хочу с тобой поговорить. Давай-ка уйдем отсюда. Гина с Герцем и без нас обойдутся.

— Очень хорошо. Я готов.

Они вышли в коридор. Абрам надел пальто с собольим воротником и высокую меховую шапку, накинул на руку зонтик и закурил сигару. Аса-Гешл тоже надел пальто, и они вышли на улицу. Абрам потянул носом воздух.

— Морозец, — сказал он. — Каждый сходит с ума по-своему, — продолжал он чуть погодя. — Один делает деньги, другой бегает за женщинами, третий перемигивается с привидениями. Ладно, шут с ними. Сменим тему. Скажи, Адаса к тебе приходила?

— Да.

— Когда?

— Сегодня.

— И что она тебе сказала? О чем вы говорили?

— Она собирается продолжать давать мне уроки. Но не у себя дома, а у меня.

— Плохо выглядит, а?

— Немного бледная.

— Должен тебе сказать, девчонке не позавидуешь. Дома все как с ума посходили. Уговаривают ее замуж выйти. И за кого! За сопляка, за ничтожество. Этот Фишл только и думает, как бы приданое заполучить. Из него такой же муж Адасы, как из меня — главный раввин. Девчонка его на дух не переносит. Но в семье всем теперь ведает управляющий деда — подхалим, лизоблюд, лицемер, самый гнусный подонок в Варшаве. А помогает ему Зайнвл Сроцкер, тот еще тип, такую грыжу себе отрастил, что она у него по земле волочится. И все они ополчились против одного слабого ребенка. Поверь, я в такой ярости, что еле сдерживаюсь, чтобы не переломать кости этому старому ублюдку.

И Абрам поднял зонт и стал им в бешенстве рассекать воздух.

— Не понимаю, — подал голос Аса-Гешл, — не могут же они погнать ее под венец насильно.

— Что? Еще как могут, они на все способны. Адаса ведь, можно сказать, родилась на моих руках. Я люблю ее как собственную дочь. Ее папаша, этот Нюня, — последний трус, ничтожество, идиот. От одной мысли об отце он готов в штаны наложить. Старик постоянно грозится, что лишит его наследства. Он уже тридцать лет всю семью в страхе держит. Эти несчастные идиоты почему-то возомнили, что он оставит им миллионы. Как бы не так! Черта с два он им оставит! Скорее, в Вислу деньги выбросит. Ну да черт с ним! Он-то, кстати, зря времени не терял — поехал к ребе в Бялодревну! И они там обо всем договорились. Тебе что, Адаса не говорила?

— Да, что-то говорила.

— Между прочим, ты произвел на нее очень хорошее впечатление. Даже странно. Сам не понимаю почему. То, что парень ты умный, образованный, я и сам вижу. Но девушки ведь ценят в молодых людях совсем другое. Скажи мне как на духу, что ты о ней думаешь? Нравится она тебе или нет?

— Я… мне она очень нравится, — только и сумел выговорить Аса-Гешл. У него зуб на зуб не попадал.

— Будет тебе, не стыдись! И не дрожи, как банный лист! А впрочем, хочешь — дрожи. Я не против. Я-то считаю — скажу тебе откровенно, — что они вообще зря ее сватают. Она девушка нежная, можно сказать, комнатное растение. С ней надо обращаться бережно. Одно неосторожное движение — и она погибла. С другой стороны, пусть уж лучше умрет, чем попадется в лапы этого ничтожества Фишла или своего деда-ростовщика. Ты, наверно, сочтешь меня сумасшедшим, но уверяю тебя: уж лучше я пойду за ее гробом на кладбище, чем буду плясать на ее свадьбе.

Абрам вдруг остановился и схватился за левый бок. Его большие, теплые глаза налились слезами. Аса-Гешл тоже почувствовал, что вот-вот заплачет.

— А что тут поделаешь? — задумчиво сказал Абрам, будто говорил сам с собой.

— О, я бы сделал все что угодно… на все бы пошел. Даже если б знал, что вся моя жизнь…

— Да, братец, понимаю, понимаю. Верю. Ну, доброй тебе ночи. Еще поговорим. — И Абрам махнул зонтиком проезжавшим мимо саням Он протянул руку и стиснул Асе-Гешлу пальцы. Сани умчались, звеня бубенцами. И Аса-Гешл испытал вдруг какую-то неизъяснимую легкость, как будто произошло нечто радостное. Он шел по улице, а впереди неутомимо бежала его длинная тень. Ледяной ветер дул ему в лицо, играл подолом пальто. И чувство у него было такое, будто он не идет, а летит с немыслимой скоростью человека, несущегося навстречу судьбе.

Глава третья

1

Расставшись с Асой-Гешлом и сев в сани, Абрам велел кучеру везти себя домой, на Злотую. Однако на полпути ткнул возницу зонтиком в спину и распорядился, чтобы тот развернулся и ехал на Сталовую, на Прагу, на другой берег Вислы. Кучер остановил лошадь и почесал в затылке, сдвинув на глаза островерхую шапку. По правде сказать, так далеко, да еще в такую морозную ночь, ехать ему не хотелось. Но, повернувшись и еще раз взглянув на своего пассажира в меховой шапке и в пальто с собольим воротником, он развернул сани, взмахнул кнутом и крикнул: «Эй, малышка, а ну пошла!»

Лошадь понеслась галопом, снег из-под копыт летел во все стороны. Сани скользили по снегу, кренясь и подпрыгивая на ухабах; весело звенели колокольчики. Абрам откинулся на спинку. Он знал: когда он вернется домой, Хама подымет жуткий крик. Она ведь предупредила его, что, если он еще хоть раз не придет ночевать, она заберет дочерей и уедет к отцу. И все же Абрам не мог справиться с искушением и не поехать к Иде, единственной женщине, которую он любил по-настоящему и которая ради него развелась с богатым Леоном Пратером и, чтобы быть к нему, Абраму, поближе, сняла квартиру в бедном районе города. По телефону он рассыпался в извинениях за то, что так давно у нее не был и лишь накануне отправил ей с посыльным букет цветов и коробку конфет. Но Ида была не из тех, кого удается задобрить подарками.

Сани свернули на Сенаторскую. Часы на башне ратуши показывали без пяти двенадцать. Вскоре сани въехали на Замковую площадь. Слева находился дворец, где в давние времена жили польские короли, а теперь была резиденция русского генерал-губернатора. В воротах, в шинелях, с винтовками с примкнутыми к ним штыками, застыли часовые. Лишь одно окно на верхнем этаже было ярко освещено. Справа, под гору, уходили слабо освещенные газовыми фонарями улицы, в ночное небо упирались фабричные трубы.

Мост, который в дневное время был забит трамваями, повозками и автомобилями, сейчас пустовал. Висла под ним лежала замороженная, покрытая снегом, из-за которого берегов не было видно. В синем тумане и река и город казались написанными маслом на холсте. Абраму не верилось, что каких-нибудь несколько месяцев назад он выделывал курбеты возле мужской купальни, красуясь, демонстрируя всевозможные трюки. На Праге воздух был уже пригородный; Абрам вдыхал дымный запах паровозов, что, свистя и шипя, уносились с двух железнодорожных вокзалов в далекие русские просторы.

Когда сани подъехали к четырехэтажному зданию на маленькой улице, был уже почти час ночи. Абрам протянул вознице рубль серебром и отмахнулся от сдачи. Вышел из саней и позвонил. Появился дворник, огромным ключом открыл ворота и низко наклонился над двадцатикопеечной монетой, которую Абрам вложил ему в руку. Миновав два двора, он вошел наконец в последнее, самое далекое от улицы здание, рядом с конюшней, откуда доносилось лошадиное ржанье. Квартира и студия Иды находились на четвертом этаже.

Абрам поднимался медленно, на каждой площадке останавливаясь передохнуть. Слышно было, как мяукают кошки, стоял густой запах свиного жира и карболки. На ногах у него словно гири повисли, сердце рвалось из груди. Сегодня днем он обедал в ресторане, и от коньяка, рыбы и жареного гуся ему до сих пор было не по себе. «Ай, ай, я себя убиваю, — бормотал он. — Видел бы сейчас меня доктор Минц».

В темноте он нащупал кнопку звонка и через мгновение услышал разнесшуюся по квартире трель. Он подумал, что придется, должно быть, долго ждать, прежде чем Зося, служанка, ему откроет, но нет, ее шаги послышались за дверью, не успел он позвонить. Увидев Абрама, она громко запричитала:

— Пан Абрам! Я не я, если это не пан Абрам!

— Твоя хозяйка уже спит?

— Нет еще. Входите же. Какая радость!

Зосе было уже за тридцать, но выглядела она моложе. Она была вдовой сержанта, умершего в Сибири лет десять назад. Для Иды Прагер Зося была больше чем служанка — она была ее подругой и душеприказчицей. Всякий раз, когда Абрам приходил с подарком Иде, он обязательно приносил что-то и Зосе, полненькой, грудастой женщине с широким лицом, курносым носом и светлыми, зачесанными за уши волосами. Она готовила, стирала белье, мыла полы, шила, штопала — и при этом у нее всегда оставалась масса свободного времени. На досуге Зося читала взахлеб криминальные романы в дешевых серийных изданиях и вдумчиво листала толстую книгу с толкованием снов, которую по ночам прятала под подушку. Она помогла Абраму снять пальто, взяла у него меховую шапку и зонтик. Абрам тяжело дышал, однако устал он не настолько, чтобы забыть хлопнуть ее пониже спины.

— Где же твоя хозяйка? — осведомился он.

— В студии.

Абрам распахнул в студию дверь. Стены были завешаны Идиными картинами, имелся здесь и портрет Абрама. У окон в горшках стояли тропические растения, на столах и низких скамеечках красовались резные фигуры и статуэтки, в орнаментальных стеклянных подсвечниках — красные свечи, на книжных полках валялись журналы и книги. Абрам знал: весь этот художественный беспорядок продуман до мельчайших деталей. Ида, в черном шелковом домашнем платье с широким вышитым поясом и в красных сандалиях, сидела в низком, мягком кресле и курила папиросу в длинном мундштуке. Когда-то она считалась красавицей и получала даже призы на балах. Теперь ей было уже под сорок, и в ее черных, коротко стриженных волосах проступила седина, а под глазами образовались темные круги. Когда она увидела Абрама, уголки ее рта поднялись в напряженной, издевательской улыбке.

— Наконец-то! Герой-любовник! — сказала она по-польски. — Глазам своим не могу поверить!

— Добрый вечер, Ида, дорогая. Как ты сегодня хороша! Как мне повезло, что ты еще не спишь!

— Я уже легла, но потом встала опять. Что это за сигару ты куришь? Вонь чудовищная!

— Ты в своем уме? Это ж гаванская сигара! Пятьдесят копеек за штуку!

— Выбрось ее куда подальше! Какая нечистая сила тебя сюда занесла?

— Опять задираешься? Ты ведь прекрасно знаешь, почему я здесь.

— Мог бы и позвонить. Я ведь тебе не жена как-никак.

Открылась дверь, и вошла Зося. Она надела свежую блузку и тюлевый фартук с кружевами. В волосах торчал гребень. Она улыбнулась Иде и спросила:

— Поесть что-нибудь приготовить?

— Куска в рот взять не могу, хоть убейте, — сказал Абрам.

— Может, стакан чаю?

— Чай — дело другое.

— Дай ему поесть, — распорядилась Ида. — А то он проснется среди ночи от голода и начнет выть.

— Нет, умоляю… — прорычал Абрам. — Доктор строго-настрого запретил мне принимать пищу после десяти вечера.

— Можно подумать, что ты во всем слушаешься докторов.

Зося с сомнением покачала головой и вышла. Абрам поднялся было со стула, но сел опять.

— Что поделываешь? Как себя чувствуешь? — спросил он. — Чего это ты сегодня такая злая?

— Что поделываю? С ума схожу. В студии холод, печка дымит, холсты покрываются копотью — все это выше моих сил.

— Пепи спит?

— Она у отца.

— Не понимаю.

— Он приехал в Варшаву, снял двойной номер в «Бристоле». Настоял, чтобы я отдала ему ребенка.

— И она не противилась?

— Отчего же? Завтра он поведет ее в цирк.

— Скажи, ты получила цветы и конфеты?

— Да, благодарю. Я ведь тебе тысячу раз говорила не посылать мне этих конфет. Видеть их не могу! Что это ты сегодня такой расхристанный? Уж не подрался ли?

— Подрался?! Упаси Бог. Хотя, по правде говоря, есть один человек, которому я бы с удовольствием проломил череп. Герц Яновер позвал меня на спиритический сеанс — Хильда Калишер вызывала духов. И тут, представляешь, врывается Гина и буквально спускает ее с лестницы. У нас с Герцем большие планы, мы собираемся журнал издавать.

— Что еще за журнал? Очередной бред?

— Журнал по самообразованию. Здесь, в Польше, да и в России есть тысячи, сотни тысяч молодых евреев, которые хотят получить образование. Будем учить их ремеслу — нужны ведь и часовщики, и электрики, и механики. Мало ли кто. И все по почте. Потрясающая идея. Я буду главным редактором.

— А я думала, Герц едет в Швейцарию.

— Не получается. Акива отказывается дать ей развод. Кстати, старик хочет силком выдать Адасу замуж.

— А мне-то какое до всего этого дело? Я собираюсь в Париж. Весной. Пепи останется с отцом. Все уже решено.

— Ты его видела? — спросил Абрам, напрягшись.

— Да, мы встречались и всё обговорили. Он будет присылать мне сто рублей в месяц. Пепи пойдет в частную школу.

Она глубоко затянулась и выпустила дым Абраму в лицо. Абрам сидел неподвижно. Затем вынул из кармана носовой платок и вытер лысину. Как всегда, когда он бывал расстроен, виски у него начинали словно пламенеть, наливаться кровью. Он провел рукой по бороде, выбросил сигару и вскинул на Иду свои большие, влажные глаза. Он устал с ней спорить, сил на это у него больше не было. Как ни старался он устранять возникавшие между ними разногласия, она продолжала его пилить. Он хотел что-то сказать, но тут в студию с чаем и чашками вошла Зося. Он начал было, чтобы отвлечься, рассказывать ей анекдот, но на этот раз, чуть ли не впервые в жизни, настроение рассказывать анекдоты у него вдруг пропало.

2

В Идиной спальне стояли широкая тахта и диван, на стене висели японские гравюры по шелку и пейзажи, из-под абажура, напоминавшего китайский фонарь, тускло светила лампа, на полу лежал толстый ковер. Хотя работала Ида в студии, в спальне сильно пахло скипидаром и масляными красками. Абрам разделся, лег на диван и укрылся пледом. В соответствии с последней гигиенической причудой, маленькая подушечка у него под головой набита была не перьями, а соломой. Ида была на кухне, Зося — в студии: шаркая ногами в туфлях без каблуков, она ходила взад-вперед и, мурлыча что-то себе под нос, убирала чайную посуду. Абрам лежал на спине, ощущая затылком непривычно твердую подушку, и перебирал в голове мрачные мысли. А что, если Хама и в самом деле переедет к отцу? Тогда Копл отберет у него управление домом, и он останется без копейки. А Ида? Она теперь для него, можно считать, потеряна. А дочери? Старшая, Белла, стала вылитой матерью. К ней не ходил ни один шадхан, сваты бегали от нее, как от чумы. Младшая же, Стефа, была девушкой миловидной — но ей не везло. Дважды была она совсем уже близка к помолвке, но оба жениха куда-то подевались. Интересно, что подумает такая, как Стефа, если узнает, что ее отец дома не ночует? Однажды он обнаружил, что она читает «Санина» Арцыбашева. Кто бы мог вообразить? Может, это ей студенты, эти кадеты, присоветовали? Вбили ей в голову всякую чушь. А впрочем, какая, в сущности, разница между Стефой и теми девицами, которых ему самому удалось сбить с пути истинного?

Он почесал в затылке. Какой смысл изводить себя подобными мыслями? Сердце ныло, в горле стоял ком. Ни один грех не останется безнаказанным, размышлял он.

Вошла Ида, обдав его ароматом духов и кремов. По лихорадочному блеску в глазах он сразу понял, что она выпила что-то крепкое; последнее время у нее появилась привычка приходить к нему выпившей. Она захлопнула дверь и тоненьким, неестественным голоском провозгласила:

— Ты еще не лег или уже спишь, мой повелитель?

— Послушай, Ида, если хочешь, мы можем на этом поставить точку. Прямо сейчас.

— Что тебя тревожит? Великий визирь чем-то недоволен?

— Я еще никогда никому себя не навязывал. И не буду.

— О чем ты? Разве кто-то сказал, что ты себя навязываешь?

— Терпеть не могу эти фокусы, это притворство. Я ухожу.

Он приподнялся. Кушетка под ним жалобно скрипнула.

— Ты что, спятил? Куда ты несешься? Зося подумает, что мы с тобой лишились рассудка.

— Пусть думает что угодно. Всему есть предел.

— Абрам, что с тобой происходит? Это из-за того, что я собираюсь в Париж? Я же еще никуда не еду. Ты ведь знаешь, мне здесь плохо. Я малюю и малюю невесть что и сама не понимаю, на каком я свете. Зачем я пишу картины? Кому они нужны? Мне никогда еще не было так одиноко, как на этой проклятой Праге.

— Я тебя сюда не ссылал. Это не Сибирь, да и я не царь.

— Именно что царь! Сижу и жду тебя каждый вечер, а тебя невесть где черти носят. Не ты ли обещал мне, что разведешься с Хамой и мы поженимся? Из-за тебя я бросила богатого мужа.

— Сколько можно повторять одно и то же! У этой истории вот такая борода!

— Что со мной будет? С годами я не становлюсь моложе и здоровее. Мне так плохо, что приходится пить, чтобы успокоить нервы.

— Еще не хватало, чтобы ты стала пьяницей!

— Перестань кричать. Она слышит каждое слово. Я не в состоянии писать — в этом все дело. У меня нет таланта — рисовать я не умею. Сегодня мне вернули все картины, которые я отправила в галерею. Зося их забрала. Надо мной все смеются.

— Если смеются здесь — что же будет в Париже?

— Пускай смеются. Это ты всюду ходил и говорил, что я — гениальная художница. Чтобы я ушла от мужа.

— Заткнись!

— Ну же, ударь меня! Нет, это не жизнь!

И она с рыданиями бросилась на кровать. В соседней комнате Зося сделала шаг — и замерла на месте. Абрам подумал с минуту, а затем потушил свет. Очередная победа. Сколько таких побед он одержал за тридцать пять лет, что он волочится за женщинами? Он заранее знал, что будет дальше. Они помирятся в темноте, будут целоваться и расточать друг другу ласки, бормотать нежные слова. А потом — строить самые несбыточные планы и любить, самозабвенно любить друг друга. При всей своей усталости, при всех своих болезнях Абрам по-прежнему оставался любовником хоть куда.

3

На следующий день, в полдень, Абрам сел в трамвай и поехал домой. Было холодно и пасмурно, вот-вот мог начаться снегопад. Солнце, украдкой выглядывавшее из-за туч, было сегодня маленьким и белым, словно заиндевевшим. Под ногами хрустел замерзший снег. С крыш и балконов свисали сосульки. Прохожие скользили по обледеневшим тротуарам. Спотыкались и поскальзывались лошади. Абрам достал из нагрудного кармана зеркальце и взглянул на свое отражение. Лицо желтое, борода всклокочена, под глазами синева. «Я становлюсь похож на старого бродягу», — подумал он. Он с удовольствием бы постригся, постриг бороду и сделал массаж лица у своего цирюльника на Злотой, но задолжал ему три рубля с мелочью. Придется сегодня же заплатить по счетам и найти кого-то, кто дал бы ему снова в долг. Он поддался Зосиным уговорам и съел огромный завтрак — горячие булочки, жареные сосиски, омлет, черный кофе, — и теперь его мучила отрыжка. Ему хотелось поскорей оказаться дома, лечь в постель, отоспаться после бессонной ночи. Но он понимал: скандала с Хамой не миновать. Он знал наизусть все претензии, которые она ему выскажет, все жалобы, которые слетят с ее языка, грубые слова, которыми будет его обзывать, угрозы, которыми попытается запугать. Только об одном молил он Бога: чтобы не было дома дочерей. Он медленно поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Перед ним стояла Хама, она была в черном стареньком платье, лицо у нее пожелтело, из родинки на подбородке торчали три волоска. В ее взгляде читалось скорее презрение, чем гнев.

— Господи помоги мне! — вскричала она. — Какой у тебя вид! Краше в гроб кладут!

— Дай мне пройти!

— А кто тебе не дает? Входи. Мне все равно. Я уже отсюда съехала. Вернулась захватить кое-что, только и всего.

Абрам прошел через гостиную в спальню. Дочерей дома не было. В доме царили тишина и беспорядок, какие бывают обычно летом, когда семья выезжает за город. Он скинул пальто и швырнул шляпу на стул. Повалился на кровать и закрыл глаза. «Пусть будет, как будет! Наплевать! Пусть все катится к чертовой матери!» — подумал он и задремал.

Абрам открыл глаза и взглянул на часы. Проспал он не больше десяти минут. Он встал и нетвердыми шагами отправился на поиски Хамы. Жены не было. На письменном столе в маленькой, служившей кабинетом комнатке стоял телефон. Абрам набрал номер Нюни. Подошла Шифра и справилась, кто звонит.

— Это я, Абрам Шапиро, — сказал он. — Как ты, моя голубка? Адаса дома?

— О, это вы, господин Абрам! Да, дома. Сейчас ее позову.

До него донеслись чьи-то голоса, затем кто-то кашлянул, и раздался голос Даши:

— Кто это?

— Даша, это я! Абрам!

— Да, Абрам.

— Какие новости? Как поживаешь? Я хотел поговорить с Адасой.

— Прости, Абрам, но тебе с ней говорить не о чем. Оставь ребенка в покое.

— Ты что, с ума сошла?

— Ты и так уже причинил нам немало неприятностей. Разрушить нашу семью я тебе не дам.

— В чем, черт возьми, дело?

— До свидания.

И Даша бросила трубку.

Абрам в замешательстве поднялся со стула. Морщины у него на лбу словно стали глубже, плечи опустились. «Так вот как обстоит дело, — сказал он вслух. — Они теперь все против меня». И, схватив телефонную книгу, он, что было сил, швырнул ее об пол, подошел к висевшему на стене зеркалу и поднял свой огромный, волосатый кулак. «Ну, держитесь! — проревел он своему отражению. — Идиоты! Дикари!»

И человек в зеркале со всклокоченной бородой и торчащими во все стороны волосами тоже помахал ему кулаком и крикнул в ответ: «Идиоты! Дикари!»

4

Уходя с Беллой из дому, Хама не питала особой надежды на то, что отец будет рад ее возвращению. Уже много лет реб Мешулам ворчал, что ей давно пора бросить мужа, пустомелю и развратника, и вернуться с дочерьми в отчий дом. И тем не менее Хама знала: стоит ей внять его совету, как он начнет пилить ее, ругать за то, что она не послушала его раньше, обращаться, как с падчерицей. Она была так подавлена, так унижена, что даже не села в дрожки, взяла чемодан со своими вещами, Белла — второй, со своими, и они, точно погорельцы, пошли пешком. Соседи смотрели на них из окна и сочувственно кивали. Из своей комнатушки вышла их проводить дворничиха; она заламывала красные руки и вытирала слезы уголком фартука. Вслед за ними затрусила одноглазая дворняга. Хама заранее отрепетировала, что скажет отцу. «Отец, — скажет она, — мне хватит и корки хлеба — только назад возвращаться не заставляй».

Но получилось все совсем не так, как она ожидала. Когда Наоми вошла к хозяину в кабинет сказать, что Хама со своей старшей дочерью ушла от мужа, у старика на глазах выступили слезы. Он вышел нетвердой походкой на кухню, где Хама ждала с чемоданами, обнял ее и поцеловал — впервые после свадьбы. Поцеловал он и Беллу и сказал:

— Почему вы сидите на кухне? Мой дом — ваш дом.

Говорил он громким голосом, чтобы всем было слышно. Маня, которая до этого сидела на кухне и равнодушно наблюдала за развитием событий, вскочила и взяла чемоданы. Наоми пошла приготовить вновь прибывшим комнату. Роза-Фруметл, которая в это время стояла у окна и бормотала себе под нос утренние молитвы, прочла стих до конца, закрыла молитвенник, поцеловала его и вышла на кухню. Ее глаза излучали сочувствие и скорбь. Она расцеловала Хаму в обе щеки, кивнула Белле и сказала:

— Милости просим, милости просим. Раз уж так получилось — в добрый час!

Мешулам уже позавтракал — по обыкновению, черным хлебом и холодным цыпленком, и собирался в контору, однако из-за приезда дочери ненадолго задержался. Он сидел в столовой в окружении женщин (Аделе к ним присоединилась), пил маленькими глотками черный кофе и говорил больше и радушнее обычного. Старик вспоминал, как Хама родилась на Шабес, перед самым Пейсахом; он ужинал, ел впопыхах что-то подогретое, когда вошла акушерка сказать, что его жена родила девочку. Малютка была так слаба, что боялись, что она не выживет и ее смерть омрачит предстоящий праздник.

— Слава Всевышнему, — подытожил Мешулам, — вот, выжил же ребенок.

Роза-Фруметл засмеялась и высморкалась в батистовый платочек. Хама слушала отца, и слезы градом катились у нее по щекам. Она не привыкла, что ее имя упоминается в отцовском доме. Поссорившись с Абрамом, старик, как правило, обращал свой гнев против нее. Когда Белла и Аделе вышли из-за стола, Хама стала рассказывать, что вытворял Абрам; как он не ночевал дома, как приставал к служанкам и шиксам, как выносил из дому вещи и закладывал их, как брал с жильцов вперед деньги и пускал их в оборот. Однажды он даже занял несколько рублей у дворника — тот приходил потом за ними к Хаме. Роза-Фруметл ломала пальцы и тяжко вздыхала.

От ярости жидкие усики старика, казалось, топорщились. Когда Хама закончила свой рассказ, он натужно закричал:

— Чего же ты молчала?! Я эту собаку на части разорву!

— Ах, папа, знал бы ты, как я натерпелась! — И Хама вновь принималась истошно рыдать.

Мешулам вскочил и стал в бешенстве ходить вокруг стула, на котором сидел.

— Ладно, хватит реветь! — зарычал он. — Нарыв открылся. Больше ты его физиономию не увидишь. Ну, тихо, тихо. Дайте ей воды! — велел он Розе-Фруметл. — А где вторая… как ее?

— Стефа дома, — ответила, задыхаясь от рыданий, Хама. — У нее… у нее… остались кое-какие дела.

— Какие еще дела?! В любом случае перво-наперво надо выдать замуж старшую. Девушка она хорошая, что надо девушка. Она получит приданым три тысячи рублей. А ты останешься здесь, пока не разведешься.

При слове «разведешься» Хама задрожала всем телом.

— Зачем мне развод? — простонала она. — Моя жизнь кончена. Теперь я живу только детьми.

— Брось, ты еще не стара. Немного переведешь дух, приоденешься — и будешь хоть куда. Дам тебе пятьдесят рублей — ступай, купи себе новых платьев.

Он вышел и вскоре вернулся с двумя двадцатипятирублевыми ассигнациями. Подумав с минуту, он вынул из бумажника еще десять рублей и сказал:

— А это — на карманные расходы.

Хама взяла деньги и снова расплакалась. От неожиданной доброты отца приключившаяся с ней беда показалась ей еще горше. Вошла Наоми и отвела ее в приготовленную ей комнату. Туда же поставили вторую кровать для Беллы. Постельное белье пахло крахмалом, синькой и лавандой. Наоми, Маня и Белла суетились, бегали взад-вперед. Аделе стояла на пороге и на смеси идиша и польского давала советы. Вошла Роза-Фруметл справиться, что Хама хочет на обед — говядину, птицу, жаркое или тушеное мясо с пикантным соусом. В какой-то момент Хаме почудилось, что она вновь стала девочкой и еще жива ее мать. Прошлую ночь она не сомкнула глаз и сейчас лежала на кровати с влажным полотенцем на лбу, вздыхая и стеная. Белла, девушка хозяйственная, отправилась с Наоми на рынок. У себя дома она убирала, готовила, стирала, и Наоми сообразила, что сможет ее использовать. Маня же, испугавшись, что теперь она окажется не у дел, схватила тряпку и начала лихорадочно стирать с мебели пыль.

Когда Мешулам, после всех разговоров и хлопот, в конце концов надел пальто и галоши, собираясь идти в контору, он почувствовал вдруг удивительную легкость во всем теле. Он даже поймал себя на том, что напевает какую-то старую мелодию, которую давно забыл. Он испытывал такое чувство, будто из-за возвращения дочери вдруг помолодел, будто вновь вернулось время, когда дом полон детей. Кроме всего прочего, возвращение Хамы означало, что он одержал над Абрамом победу. Пусть теперь с ней разведется, и тогда все пойдет на лад. Верно, красавицей ее не назовешь, но когда она немного придет в себя и он, Мешулам, выделит ей приличное приданое, Зайнвл Сроцкер сумет подыскать ей мужа, какого-нибудь вдовца или разведенного. Нет, жизнь еще не кончена, Господь, надо надеяться, доставит ему еще немало радостей.

На улице было ветрено, вот-вот должен был пойти град или снег. Стоящие у ворот лоточники выкрикивали свой товар. Мимо, звеня бубенцами, проносились сани. Возницы истошно кричали на лошадей и щелкали кнутами. Гжибовская пахла лошадиным пометом и смазкой. Прохожие — кого-то Мешулам не знал вовсе, кого-то не узнавал — приветствовали его. Какой-то поляк, увидев реб Мешулама, почтительно снял шляпу. «Нет, — подумал Мешулам, — мир еще не рухнул». Из подворотни выскочила собака и с лаем понеслась за стариком; Мешулам отогнал ее зонтиком. Дворник открывал ворота. Мостовая была покрыта снегом, однако кто-то выпустил кур, тут же разбежавшихся врассыпную. Голуби клевали разбросанный по снегу овес, повсюду скакали крошечные воробьи. Копл уже ждал его в конторе, на первом этаже. Он ходил по комнате взад-вперед, поскрипывая своими до блеска начищенными сапогами, поглядывал на часы, попыхивал папироской и время от времени скашивал глаза на лежавшую на столе газету. Когда Мешулам сообщил ему, что Хама ушла от мужа, Копл промолчал. Мешулам с интересом посмотрел на своего управляющего. Он-то рассчитывал, что Копл обрадуется, и теперь, в который уж раз, убедился, что управляющий совершенно непредсказуем. Реб Мешулам опустился в стоящее у заваленного бумагами стола кожаное кресло, а Копл вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся со стаканом чаю для своего хозяина.

5

Большую часть дня Абрам пролежал в постели. Часы исправно били каждые полчаса. Со двора доносились крики разносчиков. Какой-то бродяга пел печальную песню о гибели «Титаника». Свиристел попугай. Все эти звуки едва доносились до Абрама. Забывшись сном, он тяжело дышал, и массивная золотая цепь у него на животе тяжело дышала вместе с ним. Он храпел, постанывал и что-то бормотал, время от времени открывая глаза и осовело глядя вокруг, словно путая сон и явь. Когда он наконец поднялся, уже смеркалось. Он задержал дыхание и прислушался. Почему так тихо? «Хама ушла, — произнес он вслух. — И Белла тоже. А где Стефа? Я один, совсем один. Один в четырех стенах».

Ему хотелось есть, но денег на ресторан не было. Пошатываясь, Абрам ввалился к себе в кабинет. Лампу он зажигать не стал. Сквозь занавески пробивался слабый свет, отбрасывавший тень на противоположную стену.

Он сел к столу и машинально поднял телефонную трубку. Когда в трубке раздался голос оператора, он назвал номер Иды Прагер. К телефону подошла Зося.

— Зося, любовь моя, это я… Абрам, — проворковал он в трубку. — Твоя госпожа дома?

— Нет.

— И где же она?

— Не знаю.

— И что же ты поделываешь в одиночестве?

— Ничего не поделываю… Смерти жду.

— Почему вдруг такая тоска?

— Вчера мне приснились три коровы. Две выклевывали мне глаза, а третья все мычит: «Зося, Зосенька, ты покойница, покойница…»

— Какая чушь! Ты пышешь здоровьем. Доживешь до ста лет.

— Нет, пан Абрам, не доживу. Это меня мой покойный муж зовет. И вы мне, между прочим, тоже снились.

— Я! И что же тебе снилось?

— Хотите знать, да? Я, прямо скажем, не цыганка, судьбу не предсказываю, но и с вами тоже нехорошее произошло.

— Правильно, угадала.

— Вот видите, я все знаю. А госпожа моя отправилась в цирк с Пепи и с ее отцом. Но вы не ревнуйте.

— Плевать. Если она меня бросит, я возьму тебя.

— Меня?! Да вы надо мной смеетесь. Нехорошо смеяться над сиротой.

— Я не шучу, Зося.

— Зачем я вам сдалась? Быть вашей служанкой?

— Прежде всего ты женщина, а уж потом служанка.

— Не говорите такое. Я свою госпожу ни за что не предам. Она ведь мне, как сестра родная.

— Ну и что с того? Разве не бывает, что одна сестра дурачит другую?

— Ох, нет, пан Абрам. С моей госпожой так нельзя. Вы бы к нам приходили почаще. Когда вы приходите, у нас праздник.

— Зося, я голоден, как волк.

— Так приходите, волк внакладе не останется.

— Приду, Зося. Может, даже сегодня вечером. Послушай, Зося, у тебя не будет в долг несколько рублей?

— А сколько вам надо?

— Десятку.

— Да хоть пятьдесят.

— Столько я бы и сам себе не одолжил. Спасибо, что не отказала. Только госпоже не говори.

— Не волнуйтесь, не выдам. Уж я-то держать язык за зубами умею.

Абрам положил трубку и с облегчением вздохнул. Вот, значит, как обстоят дела. Она проводит время со своим мужем. А он, Абрам, теряет все и всех.

Он вернулся в спальню, надел свежую сорочку, пальто с меховым воротником и русскую меховую шапку. И даже не потрудился включить свет: Абрам, точно зверь, хорошо видел в темноте. Он вышел из дому и, запирая за собой квартиру, пробормотал себе под нос: «Ах, Абрам, Абрам, как же низкоты пал!»

Спустившись во двор, он увидел Копла; тот стоял под фонарем в своей короткой курточке с бархатным воротником, в сдвинутом на затылок котелке и беседовал с дворником. Абрам застыл от ужаса. Заметив его, Копл двинулся было к воротам. Дворник приподнял шляпу.

— Чего ему надо, Ян? — спросил Абрам сдавленным от волнения голосом.

Дворник повернулся к Коплу.

— А вот и пан Шапиро, — сказал он.

— Зачем тебе понадобился дворник? — спросил Абрам Копла, повысив голос. — Можешь идти, — сказал он дворнику по-польски.

Дворник нерешительно пошел в направлении своей каморки.

Дождавшись, пока дворник уйдет, Копл вполголоса сказал:

— Я пришел по поручению вашего тестя.

— Не по собственным же поручениям ты ходишь! Что тебе надо?

— Ваши дома у вас отбираются.

— И кому же они достаются? Уж не тебе ли?

— Вы больше домоуправляющим не являетесь. Амбарные книги прошу передать мне.

— А если я откажусь, что ты сделаешь? Наступишь мне на хвост?

— Я ничего не сделаю.

— Вот и ступай к дьяволу.

— Как скажете. Это не мое дело. Я только позволю себе напомнить, что долговые расписки у нас.

— Какие еще долговые расписки? Что ты мелешь?

— Сами знаете какие. Мы их оплатили, но не уничтожили.

— Несешь какую-то дребедень! Убирайся, пока я не проломил тебе череп вот этой тростью.

— Вам это едва ли поможет. Подписи на векселях поддельные.

— Пошел отсюда! — закричал Абрам каким-то чужим голосом. — Да поживей! — И он замахнулся на Копла тростью.

Копл удалился.

Абрам не двигался с места. Сердце его билось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит из груди. Он пошел со двора и зашагал по Злотой в сторону Маршалковской, всей грудью вдыхая вечерний морозный воздух и с присвистом его выдыхая. Вдруг он услышал знакомый голос, повернулся и на противоположной стороне улицы увидел свою дочь, Стефу. Стефа была не одна, рядом с ней шел какой-то студент. Отца, по всей вероятности, она не заметила. На Стефе были зеленый каракулевый жакет и шляпа с широкими полями. На плечи была наброшена меховая горжетка. Руки она держала в муфте, на ногах были высокие русские сапожки. Круглое ее лицо на морозе раскраснелось. Студент был одного с ней роста. В сгущавшихся сумерках Абрам разглядел щеточку усов над верхней губой. А что, если она ведет его к себе? Кто он? Нет, это что-то новое…

Абрам хотел позвать дочь, но будто онемел. Он повернулся и последовал за ними. Стефа говорила громким голосом. Он слышал, как она восклицала: «Глупость! Безумие!»

Студент довел Стефу лишь до ворот — дальше она пошла одна. Абрам стоял в тени балкона и не сводил с него глаз. Постояв немного, студент начал ходить взад-вперед, сцепив руки за спиной, с видом мужчины, который терпеливо ждет женщину и своего не упустит. Теперь Абрам имел возможность как следует его рассмотреть. Мелкие черты лица, тонкий нос, длинный подбородок. Хитрая бестия, подумал Абрам. Когда такой негодяй увивается за девушкой, он достигает цели. И тут Абрам вдруг принял решение: он пересек улицу, вошел в дом и поднялся по лестнице. «Зачем я это делаю? — пронеслось у него в голове. — Я, наверно, совсем свихнулся».

Он достал ключи из кармана брюк и не успел вставить его в замочную скважину, как дверь распахнулась и на пороге возникла Стефа. Они с отцом чуть не столкнулись, булавка на ее шляпке даже оцарапала ему ухо. Абрам вдохнул запах помады и нарциссовых духов.

— Папа, ты?! — Стефа не скрывала своего изумления.

— Да, я. Куда это ты собралась? Я тебя уже почти год не видел.

— Ой, папа, я ужасно спешу. В театр опаздываю.

— И с кем же ты идешь в театр?

— Какая тебе разница? С одним господином.

— И когда ты собираешься домой?

— В двенадцать, в час — трудно сказать.

— Погоди. Мне нужно тебе кое-что сообщить. Мама ушла от меня и переехала к твоему деду.

— Знаю. Ой, папа, ты ужасный человек. Дай-ка я тебя поцелую. — И Стефа, обхватив Абрама за шею, поцеловала его в щеку и в нос.

— В какой театр ты идешь?

— В Летний. Какой же ты любопытный! Не волнуйся, я себя в обиду не дам.

— Не уверен.

— Только, пожалуйста, папа, не читай мне мораль, ладно? Тебе это не идет.

— У тебя с собой деньги есть? А то у меня ни гроша не осталось.

— У меня всего двадцать копеек. — И с этими словами Стефа стремглав пустилась бежать вниз по ступенькам.

Абрам почесал в затылке: он не знал, идти ему домой или возвращаться на улицу. «Вот оно как. У Копла, стало быть, хранятся мои долговые расписки. А я-то, идиот, думал, что перехитрил их. Теперь они в любой момент могут упечь меня в тюрьму. Хоть сегодня».

Он закурил сигару и поднес горящую спичку к медной табличке на дверях. «Абрам Шапиро». Подумал с минуту, а затем щелкнул пальцами: «Пойду-ка выпью. Теперь уж один черт». И вошел в квартиру. В шкафу, за стеклом, стояли бутылка коньяка и вишневка. В темноте он на ощупь прошел на кухню, взял из буфета хлеб, сыр, селедку. «Плевать на Минца и всех врачей, вместе взятых. Будь они прокляты с их диетами и запретами. Пропади они все пропадом — управляющие, жены, дочери. Продажные твари они, продажные твари все до одного».

Абрам перевел взгляд на окно: за стеклом, где-то далеко, поднялась луна. И, набрав в легкие воздуха, он, что было сил, прокричал: «Будьте вы все прокляты! Пусть набожные ханжи молятся на луну. Я — не буду! Не дождетесь! Хватит! Пусть ползают на корточках и тычутся сюда носом». И он ткнул указательным пальцем пониже спины.

6

Не прошло и получаса, как Абрам опять был на улице. На этот раз он держал путь на Гнойную, к Герцу Яноверу. Он прошел по Велькой, миновал Багно и вышел на Гжибовскую. На Багно еще были открыты антикварные лавки, где торговали старой мебелью, чемоданами, кнутами. Грузчики переносили мебель с площадки перед лавками на повозки. Лошади тыкались мордами в мешки с овсом, раскидывая его по снегу. Проходя по Гжибовской мимо дома Мешулама Муската, Абрам окинул беглым взглядом ярко освещенные окна на последнем этаже и быстро прошел мимо. Как странно, подумалось ему, Хама, мать его детей, вот здесь, в двух шагах от него, а он даже подойти близко не может. Абрам пожал плечами. Ах, что с нее взять! Жалкое существо. Вдруг, на старости лет, подняла бунт.

У Герца Яновера он встретил всех своих старых знакомых: Хильду Калишер, Дембицера и Финлендера. Доктор Мессингер уже ушел. Спиритического сеанса, по всей видимости, не было: стол стоял у стены и на нем лежало пальто Демибицера. Яновер, в халате и домашних туфлях, бросился к Абраму с распростертыми объятиями:

— Милости просим, Абрам! Как хорошо, что ты пришел. А я уже собирался тебе звонить.

— Чего ж не позвонил? Скажу тебе честно, братец, у меня неприятности.

— Что такое?

— Что такое? Весь мой мир разом рухнул. Все теперь против меня: и жена, и тесть, и Копл, и Даша. Они готовы разорвать меня на части. Но я на них плевать хотел, слышишь? Ну, что сидите, точно мокрые курицы? Как привидения? Являются?

— Пожалуйста, Абрам, не язви.

— Какое там! Сегодня мне не до иронии! Я и сам хочу задать столу вопрос — что со мной будет?

— Приходите завтра — зададим, — заверила его Хильда Калишер. Она сидела на диване, кутаясь в шелковую шаль. Из угла рта торчит тонкая папироска, вид суровый.

— Твои личные дела — это твои личные дела. А что же будет с журналом? — поинтересовался Дембицер. — С этим тянуть нельзя. Решай: да или нет.

— Сегодня же поговорю с издателем. Важно, кто войдет в редакционный совет.

— Начнем с малого, — сказал Яновер. — Пусть в первом номере будет всего тридцать две страницы. Посмотрим, как отреагирует провинция. А ты что думаешь, Финлендер?

Горбун Финлендер стоял у книжного шкафа и листал книгу.

— Ты же знаешь мое мнение, — резко сказал он, повернувшись и чеканя каждое слово. — К этому делу подходить надо целенаправленно. Нужно разработать программу. И прежде всего необходимо иметь капитал. Никак не меньше тридцати тысяч рублей.

— Да, деньги немалые, — хмыкнул Абрам и подмигнул Дембицеру. Финлендер, холостяк, бухгалтер в чайной фирме и составитель словаря, пользовался репутацией человека, который строит самые нереальные планы. Контраст между его баснословными проектами и педантизмом вызывал всеобщий смех.

— Я бы не брался за проект, если бы не располагал этой суммой, и ни рублем меньше! — гнул свое Финлендер.

— Ерунда! С чего ты взял, что нужны тридцать тысяч? Трехсот рублей будет более чем достаточно, — прервал его Герц Яновер. — Мы возьмем кредит. Я знаю человека, который достанет бумагу.

— Весь вопрос в том, где взять триста рублей.

— Триста рублей я и сам достану, хоть я и нищий, — вставил Абрам.

— В таком случае, что нам мешает приступить к делу? — недоумевал Яновер.

— А какова моя роль в этом проекте? — осведомилась Хильда Калишер. Слушать про журнал ей явно надоело. Она с нетерпением нащупывала пальцами шпильку, выпавшую у нее из узла на затылке.

— Вы, Хильда, будете казначеем. С вашей интуицией вы всегда безошибочно скажете, кому доверять, а кому — нет.

— Смейтесь, смейтесь. Мне ваш план представляется совершенно никчемным. По-моему, профессору Яноверу не стоит тратить свое драгоценное время на эти игрушки. Тем более что он все равно собирается за границу.

— Не понимаю, Хильда, — сказал Герц, — чем вам не нравится наш план. Сейчас нам на смену приходит невежественное, пустое поколение. Журнал — это возможность чему-то этих людей обучить. Взять хотя бы молодого человека, поселившегося у Гины. Он только ведь начинает, в отличие от своих сверстников, приобретать знания.

— Золотые слова! Золотые слова! — вступил в разговор Абрам. — В одном его мизинце больше смысла, чем у всех этих университетских студентов, вместе взятых. А ему приходится учиться по школьным учебникам! А там, не успеем оглянуться, его призовут в армию, и тогда ему придется либо бежать, либо напялить форму и идти служить царю. Теряем мы нашу еврейскую молодежь!

В дверях появилась служанка Доба.

— Ужин на столе, — объявила она.

Все перешли в столовую.

На покрытом скатертью в пятнах столе стояли тарелки с борщом, рядом лежали столовые ложки. Вместо стульев к столу придвинуты были скамейки. Абрам налил себе коньяку из стоявшей на комоде фляжки — его большие, волосатые руки дрожали. Дембицер окунул булку в бокал с вином.

— За успех нового журнала! — провозгласил он.

— Верно, за безусловный успех нового начинания. Пусть этот журнал станет началом еврейского университета! — крикнул, исключительно чтобы досадить Хильде, Абрам.

— Делайте, что хотите, — я все равно уезжаю, — отозвалась Хильда.

Из-за этой реплики Герц Яновер чуть было не поперхнулся сардиной, которую только что отправил в рот.

— Что? Когда? Что вы такое говорите?!

— Я получила предложение ехать в Лондон. Все расходы они берут на себя. Я не хотела вам говорить, но, раз вы собираетесь заниматься издательскими делами, мне здесь все равно делать нечего.

— Ничего не понимаю. Кто берет на себя все расходы? Что вы будете делать в Лондоне?

— Я покажу вам письмо. Давайте не будем больше об этом. — И Хильда поднесла ложку борща ко рту, а затем опустила ее обратно в тарелку. Она нервничала.

— У меня идея! — воскликнул Абрам, хватив кулаком по столу. — Я тоже поеду за границу. Теперь мне все стало ясно. Финлендер, вы правы. Нам нужны большие деньги. И тридцати тысяч тоже мало. Я достану пятьдесят тысяч — или я не Абрам Шапиро! А может, и все сто!

— Что это с тобой?

— Слава Богу, в жизни мне еще ни разу не приходилось просить милостыню. Но я уверен, нет, я убежден, что смогу собрать за границей деньги, много денег! Поеду в Германию, во Францию, в Швейцарию, в Англию. Пусть тамошние евреи — антисемиты, пусть они за ассимиляцию, но образование они не могут не уважать. Один только Яков Шифф смог бы дать больше пятидесяти тысяч рублей.

— Яков Шифф — в Америке.

— Ну и что? Америка меня нисколько не смущает. Мы будем выпускать большой журнал. Наймем лучших педагогов. Отправим наших преподавателей овладевать ремеслами. Мы создадим фонд, чтобы талантливая молодежь могла учиться в лучших университетах мира.

— А что, ничего фантастического я тут не вижу, — мечтательно проговорил Герц Яновер.

— Мне все ясно. Ясно, как Божий день. Я уезжаю немедленно. Дело не терпит отлагательств, — гремел Абрам. — Стоило ей упомянуть Лондон, как меня точно озарило. Раскрою вам тайну. От меня ушла жена. Все бросила и переехала к отцу. Так что я теперь соломенная вдова. Дочери мои, слава Богу, уже взрослые. Старик так или иначе обеспечит их будущее. Я же хочу сделать что-то по-настоящему важное — нет, не для себя, для людей. Я ведь, представьте, собирался ехать в Палестину и основать там колонию — она бы звалась «Нахлат Абрам». Но тамошний климат не для меня. Во всяком случае, сейчас. У меня сердце… барахлит. Ладно, раз ничего не получается сделать на еврейской земле, придется испытать себя на чужбине. В Польше, в еврейских местечках тысячи, десятки тысяч вундеркиндов. Тысячи Мендельсонов, Бергсонов, Ашкенази гниют в провинции, уверяю вас! Антисемиты ничего так не боятся, как нашего образования. Вот почему они не пускают нас в свои университеты.

— Черт возьми, какое красноречие! — засмеявшись, сказал Дембицер.

— И деньги он достанет, — заметил Финлендер. — Если, конечно, не передумает.

Глава четвертая

1

Около десяти вечера в квартиру Гины громко позвонили. Гина вышла из гостиной, полной, по обыкновению, гостей, и направилась к входной двери. На тускло освещенной площадке, отступив от двери на несколько шагов, стоял худощавый, сутулый мужчина в длинном лапсердаке и низко надвинутой на глаза широкополой шляпе. «Нищий», — решила Гина. Она открыла было кошелек, чтобы достать оттуда монетку, как вдруг вздрогнула и издала сдавленный крик. Перед ней стоял Акива, ее муж. «Он умер, — пронеслось у нее в мозгу. — Умер и пришел меня задушить». Она отступила назад, в коридор, и прикрыла за собой дверь.

— Акива, это ты! — прошептала она, прижав к груди руки.

— Я.

— Что ты здесь делаешь? Когда ты приехал? Что тебе надо?

— Я готов дать развод.

— Сейчас? Посреди ночи? Ты что, не в себе?!

— Хорошо, подождем до завтра.

— Где ты остановился? Почему мне не написал?

Акива, шаркая, последовал за ней. Казалось, с его приходом в квартире запахло ритуальными омовениями, синагогальными свечами, потом и плесенью — всей провинциальной затхлостью, которую Гина давно забыла. Она открыла дверь в комнату Асы-Гешла, включила свет и только теперь хорошенько его рассмотрела. Акива весь как-то съежился. В жиденькой, нерасчесанной бороде застряли какие-то нитки и пух. Редкие пейсы были забрызганы грязью. Пальто протерлось на швах, и оттуда торчала подкладка. Шея была обмотана шарфом. Руки висели, словно у покойника. Глаза из-под густых бровей настороженно бегали. Гина содрогнулась:

— Что с тобой? Ты болен?

— Хочу довести дело до конца, — пробормотал Акива. — Надо с этим кончать. Так или иначе.

— А ребе… твой отец… он в курсе?

— Против не отец, а бабушка. Наплевать. Я на себя грех не возьму.

— Садись. Сейчас принесу чаю.

— Нет, не нужно.

— Чего ты боишься? Что чай не кошерный? Мог бы хоть открытку написать, дать мне знать. Извини, но ты и сейчас ведешь себя глупо.

Гина вышла и закрыла за собой дверь. Щеки у нее порозовели, в глазах стояли слезы. Она решила было позвонить Герцу Яноверу, но испугалась, что кто-нибудь выйдет из гостиной и услышит, о чем идет речь. Она пошла на кухню и вернулась с кувшином, тазом и полотенцем. Акива снял шляпу, под ней оказалась смятая кипа. Под расстегнутым лапсердаком Гина разглядела талис и цицит.

— Можешь помыться, — сказала она. — Хочешь, я принесу тебе поесть? Внизу кошерная мясная лавка.

Акива замахал руками.

— Съешь хотя бы хлеба или яблоко.

— Я не голоден. Сядь. Хочу тебя кое о чем расспросить.

— Спрашивай.

— Говори, как есть. Ты жила с ним в грехе?

Гина почувствовала, как у нее пылают щеки. Она сделала шаг к двери, а затем повернулась к Акиве лицом.

— Опять ты за свое, — сказала она. — Ты уж прости меня, Акива, но мне просто смешно тебя слушать.

— Согласно Талмуду, женщина, совершающая прелюбодеяние, нечиста не только перед своим мужем, но и перед своим соблазнителем.

— Только не цитируй мне Талмуд. Если ты готов дать развод — давай, а от упреков меня избавь.

— Дело не в упреках. Какой смысл в разводе, если твой грех никуда не девается? В Талмуде такой развод сравнивается с омовением человека, который одной рукой моется, а в другой держит мертвую змею.

— В геенну все равно же попаду я, а не ты. Я достаточно настрадалась в жизни и готова к любой пытке — пускай на том свете хоть ножами кромсают. Ты и сам прекрасно знаешь, что я претерпела. Наш брак с самого начала никаким браком не был. Уясни это себе раз и навсегда.

Некоторое время Акива молчал. А затем сказал:

— Я смотрю, тебе здесь, в Варшаве, живется не так уж плохо.

— Врагам моим такой жизни не пожелаю! Чудо, что я вообще еще жива! Ко всему прочему, у меня камни в почках. Иногда на стену от боли лезу. Мне надо лечиться, принимать теплые ванны — но ведь нет же ни гроша! Один Бог знает, сколько я так протяну!

— Если б ты сама не решила себя погубить, у тебя было бы все необходимое: достаток в этой жизни и рай — в загробной.

— Какая разница? Все равно же все предопределено. Можешь сегодня здесь переночевать. Эту комнату занимает один молодой провинциал, но я уложу его в другом месте. А сейчас мне надо идти — у меня гости.

— Что-то я не заметил у тебя на дверях мезузу.

— Висит на входной двери.

— Мезуза должна висеть на каждой двери. Я найду, где мне переночевать.

— Где же? Уже поздно.

— На Францисканской.

— Послушай меня — оставайся здесь. Хочешь, я прибью мезузу и на твою дверь. Раз уж пришел, оставайся, а завтра, будем живы, все решим. Раз и навсегда. Кто знает, может, они опять станут тебя уговаривать, и придется начинать все сначала.

— Мезузу, прежде чем вешать, надо осмотреть.

— Кто ж тебе мешает? Вот и осмотри.

— Это должен делать сойфер. Что-то может быть не так, бывает пропущена буква…

— Господи! Ты меня с ума сведешь! Я уже успела отвыкнуть от этого фанатизма. Подожди здесь. И не страдай — грех будет на мне.

Она вышла в коридор. В это время в двери повернулся ключ, и в квартиру вошел Аса-Гешл. Гина бросила на него испуганный взгляд и загородила ему дорогу.

— Пожалуйста, извини, — сказала она. — Но твоя комната занята.

— Она вернулась?! — воскликнул молодой человек.

— Кто «она»? А, ты про ученицу аптекаря. Нет, нет. Видишь ли, какое дело… Сегодня тебе придется переночевать где-нибудь в другом месте. Знаешь что? Садись-ка ты в трамвай и поезжай к Герцу Яноверу. Я ему позвоню. Понимаешь, произошло непредвиденное — явился мой муж. Ты же знаешь, я ждала, что он даст мне развод, и тут, совершенно неожиданно… он, надо полагать, из ума выжил… Мне его негде уложить. Постой…

Она бросилась к телефону, несколько раз второпях ударила пальцем по рычажку и продиктовала оператору номер.

— Герц? Хорошо, что тебя застала. Когда я скажу тебе, что случилось, ты в обморок упадешь. Представляешь, Акива приехал! Он готов на развод. Завтра… Что?.. Ну, конечно, не предупредил. Ворвался, как этот… как слон в посудную лавку… Я думала, умру на месте… Что?.. В комнате Асы-Гешла. Я боялась его упустить. Сегодня у него одно на уме, а завтра… Что?.. Думаю, у него нет ни гроша. А нам придется платить раввину и сойферу, всем им… Что?.. Значит, пойдешь и возьмешь в долг… Что?.. Нет, мне брать не у кого. Ломбард откроется только завтра, и то не рано, да у меня и закладывать нечего. Сколько? Не знаю, не меньше двадцати пяти… Что ты говоришь?.. Герц, умоляю, будет только хуже. Придется достать. Может, у Абрама… О Господи, лучше мне было не родиться на свет Божий!

Она в сердцах отпустила трубку, и та повисла, раскачиваясь на шнуре; потом, немного придя в себя, подняла ее и опустила на рычаг. Повернулась и подошла к Асе-Гешлу.

— Скажи мне, умоляю… — Гина с трудом сдерживала рыдания. — За что мне все это? Почему я должна терпеть эту постоянную пытку, несчастная я, несчастная…

— Я могу ссудить вас двадцатью пятью рублями, — сказал Аса-Гешл. И он достал из кармана ассигнацию, которую несколько дней назад вручила ему Роза-Фруметл.

— Господи Боже. Да у тебя целое состояние! Тебя мне ангел послал, не иначе. — Гина громко высморкалась. — Ты благородный юноша. Деньги я верну в самом скором времени, еще до конца недели. Езжай к Герцу. Доба тебя уложит. Что-то я еще хотела тебе сказать… Да. Кто-то тебе дважды звонил. Адаса, кажется.

— Что она сказала? — Аса-Гешл густо покраснел.

— Что-то говорила, но вот что, не припомню. Чтобы ты ей позвонил, или к ней зашел, или… прости, не могу сейчас сообразить. Но ты не волнуйся, она позвонит еще, обязательно позвонит. И спасибо тебе, да благословит тебя Бог!

2

На Гнойной, неподалеку от дома Герца Яновера, Аса-Гешл заметил Абрама. Он стоял в своем пальто с меховым воротником и в высокой меховой шапке и тыкал зонтиком в утоптанный снег на тротуаре. Увидев Асу-Гешла, он широко, с облегчением улыбнулся и закричал:

— Наконец-то! А я уже тебя жду.

— Меня?!

— Я все знаю — и про Акиву, и про двадцать пять рублей. Гина все мне рассказала — я ей звонил. Сказала, что сегодня ты переночуешь у Герца. Так вот ты, оказывается, какой! Филантроп! Не ходи туда, у Герца черт знает что творится. Эта Хильда Калишер пустилась во все тяжкие. Тарелки летают по всей квартире, точно птицы. Сумасшедший дом, говорю же.

— Я не понимаю… — проговорил окончательно сбитый с толку Аса-Гешл.

— Все очень просто. Она ревнует. Они с Гиной, как кошка с собакой. Чудо, что я оттуда живым выбрался! Как мне-то череп не проломили, не знаю. Говорю, эта Калишер вцепилась в него обеими руками. То ли в него влюбилась, то ли ей для ее черной магии профессор нужен. Кто знает? А может, и то и другое, вместе взятое. Слышал бы ты, что она несла! А этот болван — воет, как бобер. Да, это было нечто… Словом, сегодня ты ночуешь у меня. Можешь лечь в постель моей жены. Не волнуйся — она от меня ушла. Теперь она опять в девицах, а я холостяк. Собираюсь, видишь ли, за границу искать деньги на журнал. Я тебе вроде бы про него говорил. Грандиозный проект. Журнал будет для таких, как ты, — чтобы в больших городах вы не болтались без толку, как теперь. Будем готовить еврейскую молодежь к университету. А самых башковитых — отправлять за границу. Не исключено, кстати, что и для тебя что-то удастся сделать. Причем очень скоро, оглянуться не успеешь. А теперь расскажи, как дела у тебя. Адасу видел? Мне велели держаться от нее подальше, даже по телефону не звонить.

— И мне тоже.

— Правда? Как это было?

— Я позвонил ей, а ее мать сказала, чтобы я не вздумал больше сюда звонить.

— Вот видишь, мы с тобой в одинаковом положении. Слушай, уже поздно, я немного перебрал, язык развязался, а потому спрошу напрямик: вы ведь с Адасой полюбили друг друга, я правильно понимаю?

Аса-Гешл молчал.

— Молчание — знак согласия. Я ведь опытный женолюб, меня не обманешь. У меня на такие дела глаз наметанный. Но что толку, если они отдадут ее за этого сопляка?

— Она сегодня звонила. Дважды. Меня не было дома.

— Вот как? Значит, я все правильно понял. Ей противен этот Фишл, все эти миквы, парики замужних женщин, не хочет она иметь ничего общего со своим дедом, с его коммерцией, со всей этой вонью. Чертовы идиоты! Сначала посылают дочерей в приличные современные школы, а потом хотят, чтобы они забыли, чему их учили, и вновь превратились в богобоязненных, кротких еврейских кумушек. Чтобы из двадцатого века вернулись в Средневековье. Расскажи мне о себе. На здоровье не жалуешься?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что я тоже не очень здоров.

— А что тебя беспокоит?

— Голова болит. И сердце. Все время чувствую усталость.

— В твоем возрасте за сердце беспокоиться нечего. Ты ни во что не веришь — даже в собственную энергию. Не хочу тебе льстить, но, по-моему, у тебя есть все шансы стать доктором, профессором, философом, всем, чем захочешь. Ты похож на правоверного еврея из провинции, и при этом есть в тебе что-то, что может понравиться женщинам. Говорю же, будь я в твоем положении — и я бы перевернул мир!

— Очень благодарен вам за поддержку. Не встреть я вас здесь, в Варшаве, — мне бы конец.

— Благодари самого себя. Твоя судьба все равно бы не изменилась. Я верю в судьбу. Интересно, что в тебе находит Адаса? В тебе ведь столько всего намешано.

— Боюсь, ничего из меня не получится.

— А ты не бойся. Выбрось куда подальше свой лапсердак, и ты станешь настоящим европейцем. У Адасы есть интуиция. Не беспокойся. Дай срок. И вы упадете друг дружке в объятья и предадитесь безумной страсти. От любви, как говорится, не уйдешь. На твоем месте я бы с ней убежал — куда глаза глядят.

Тут они подошли к дому Абрама. Дворник, от которого сильно несло спиртным, открыл им ворота. Абрам спросил, вернулась ли Стефа, но дворник был так пьян, что не помнил, впустил он ее или нет. На лестнице было темно. Абрам зажег спичку и пропустил Асу-Гешла вперед. За дверью раздался раскатистый звонок — это звонил телефон у Абрама в кабинете. Абрам бросился бежать по темному коридору. Когда он вбежал в кабинет и схватил телефонную трубку, голова у него закружилась, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Он задыхался.

«Алло! Алло! Кто говорит?» — прохрипел он. Но звонивший уже, по-видимому, положил трубку.

3

Пока Абрам Шапиро стелил постели, Аса-Гешл зашел в кабинет. Возле письменного стола находился книжный шкаф со стеклянными дверцами. На нижней полке стояли несколько томов Талмуда в кожаном переплете с золотым обрезом — свадебный подарок Мешулама Муската; на верхней — комментарии к Талмуду, Пятикнижие, произведения Маймонида, Зогар, сборник проповедей. Асе-Гешлу казалось, что прошло много лет с тех пор, как он последний раз держал в руках эти книги.

Он снял с полки Первый трактат Талмуда, положил том на стол и раскрыл его. Заглавие было заключено в красивую, украшенную завитками рамку. Он начал напевать слова себе под нос.

— Надо же! — раздался голос Абрама. — Талмуд читает! Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит.

— Я так давно не заглядывал в еврейскую книгу.

— Я ведь, ты не поверишь, все это когда-то учил. Когда я женился на Хаме, то, помнится, целыми страницами Талмуд наизусть читал. Старик был счастлив.

— Стало быть, и он знаком со священными текстами?

— Да, кое-что знает, но немного. Он ведь наполовину хасид, наполовину литвин. Настоящий книжник в семье не он, а Мойше-Габриэл, мой шурин, муж Леи. А Лея, скажу тебе по секрету, из него веревки вьет. Если он поздно приходит домой из молельного дома, она его на порог не пускает. Старшая же его дочь, Маша, — вылитая мать.

— Семья, я вижу, у вас большая.

— Целая армия. Кого тут только нет — как в Ноевом ковчеге. Но оттого, что нас много, ничего не меняется. Говорю тебе, мы, евреи, строим дом на песке. Летаем по воздуху. Нам не дают возможности жить.

— Вы и в самом деле верите в Палестину?

— А ты что, не веришь?

— Что будет, если турки откажутся передать нам землю? Их ведь не заставишь.

— Отдадут — никуда не денутся. Есть такая вещь, как логика истории. Пошли-ка спать. Уже половина второго. Не соображу, кто так поздно звонил.

Абрам начал раздеваться, а Аса-Гешл медлил, возился со шнурками — ему было стыдно снимать с себя одежду в присутствии человека старше себя. И только когда Абрам вышел из комнаты, он поспешно разделся и юркнул под одеяло в постель Хамы. Кровати стояли по старому обычаю под прямым углом друг к другу. Абрам вздохнул и повернулся в постели, отчего пружины жалобно скрипнули.

— Псих этот Акива! Надо же, ввалился к Гине посреди ночи! — сказал он. — Ты этого олуха видел?

— Нет.

— Я-то знаю его еще по Бялодревне, когда он жил там со своим тестем, ребе. У нас, евреев, все шиворот-навыворот. Сводим блоху со слоном. А в результате получаем калек, шлемилей, безумцев. Ах, рассеянье, рассеянье, не пошло оно нам впрок!

Не прошло и пяти минут, а Абрам уже похрапывал. Аса-Гешл крутился в постели, переворачивался с боку на бок, совал голову под подушку, сбрасывал с себя одеяло, снова укрывался — заснуть, однако, никак не мог. Ему мерещилось, что часы в соседней комнате тикают с бешеной скоростью. Абрам прав. Выход у него только один: уехать из Польши, податься за границу. Придется ехать и ей — если она не хочет, чтобы ее обкорнали, надели парик, заставили совершать ритуальные омовения.

Он повернулся к стене и задремал. И вдруг сел в постели. Он услышал, как в замке поворачивается ключ. «Это дочь Абрама», — сообразил Аса-Гешл; он слышал, как Абрам спрашивал про нее дворника. Он прислушался: идет, твердо ступая, по коридору, зевнула, что-то сказала самой себе по-польски. В полуоткрытую дверь видно было, как в соседней комнате зажегся свет, потом погас. Затем дверь в спальню широко раскрылась, и он увидел на пороге ее. Она уже сняла платье и стояла в корсете и в нижней юбке.

— Папа, ты спишь? — раздался ее голос.

Абрам зашевелился:

— Что? Кто это?

— Папа, я тебя разбудила. Прости.

— Что тебе надо? Который час?

— Не так уж поздно. Папа, что мне делать? У меня совсем нет денег.

— И поэтому ты меня разбудила? А до утра нельзя было подождать?

— Я должна рано уйти.

— Это еще зачем? У меня нет ни гроша.

— Я задолжала модистке. И у меня порвались туфли.

— Тихо ты! Я не один. В маминой постели спит молодой человек, Господи, как же его зовут? Ну, тот, который живет у Гины.

— Пускай спит. Мне нужно десять рублей.

— У меня нет и десяти копеек.

— Придется тогда обратиться к дедушке.

— Делай, как знаешь, мне теперь все равно. Я уезжаю. Я — банкрот во всех отношениях.

— Папа, ты пьян.

— Кто этот студент, с которым ты снюхалась?

— С чего ты взял, что это студент?

— Я его видел.

— Все-то ты видишь. Знаешь, он отличный малый. Кончает медицинский. Очень интересный собеседник.

— У них у всех язык хорошо подвешен, а когда доходит до дела, то стрекача дают, как зайцы.

Стефа начала было что-то объяснять, но тут грянул телефон. Абрам вскочил и, как был босиком, помчался в кабинет, чуть не сбив Стефу с ног. Аса-Гешл слышал, как он что-то кричит в трубку, но вот что именно, он не разобрал. Минут через пятнадцать Абрам вернулся в спальню.

— Молодой человек, вы спите? — спросил он, подойдя к кровати Асы-Гешла.

— Нет.

— Адаса сегодня вечером не вернулась домой. Нюня, этот идиот, дал ей пощечину. Кретин проклятый.

4

Когда Аса-Гешл открыл глаза, сквозь занавески пробивалось солнце. Абрам уже встал; он был в цветастом халате, из-под халата виднелась волосатая грудь.

— Вставай, братец! — гаркнул он. — Сегодня у нас с тобой Судный день. Смерть мухам.

— Уже поздно?

— Какая разница? Опять звонила Даша; Адаса пропала. Должно быть, ночевала у своей подруги Клони, на Праге. У них там нет телефона. Ну и девчонка!

Аса-Гешл понимал, что пора вставать, но, поскольку у него не было ни халата, ни тапочек, идти на кухню было неудобно. Он не знал, ушла Стефа или еще нет, но спросить стеснялся. Дождавшись, пока Абрам выйдет из комнаты, он оделся и посмотрел на себя в зеркало в стенном шкафу. На щеках и подбородке выросла щетина. Несмотря на все передряги, со времени своего приезда в Варшаву он явно прибавил в весе. Светлые его волосы переливались на солнце. Он поднял руки, взмахнул ими и улыбнулся. У него появились мышцы. Ночной сон, хоть и недолгий, освежил его.

— Ну что, оторваться от себя не можешь? Ступай на кухню и умойся, — донесся до него голос Абрама.

Он пошел на кухню, где и застал Стефу; девушка была в нижней юбке и в белой блузке с короткими рукавами, в домашних туфлях на босу ногу. Она стирала в тазу чулки и терла их так энергично, что мыльная вода покрылась пузырями. Девушка с нескрываемым любопытством оглядела Асу-Гешла с ног до головы и, помолчав, сказала:

— Так вот ты какой.

— Тысяча извинений.

— Иди помойся. Я не смотрю. Меня зовут Стефа. Я видела тебя у дедушки, но тогда ты выглядел иначе. Вот мыло.

— Большое спасибо.

— Мой отец только про тебя и говорит. Смотри, чтобы он не заморочил тебе голову. Что бы он ни советовал, все делай наоборот.

Аса-Гешл наспех помылся и вышел из кухни. В коридоре его остановил Абрам.

— Давай на скорую руку перекусим, — сказал он, — и отправимся на поиски Адасы. Поедем к Клоне. Даша, наверно, уже там.

Он отвел Асу-Гешла в столовую. На столе Аса-Гешл обнаружил полбуханки хлеба, сыр и селедку. Поели они быстро. Абрам ел с аппетитом, разрывая хлеб ровными, крепкими зубами. Стефа входила и выходила. На Асу-Гешла она смотрела с таким интересом, будто хотела что-то ему сказать, но при отце не решалась. Потом она убежала на кухню, было слышно, как она запела польскую песню высоким, сильным голосом. После завтрака Абрам пошел в кабинет. Он позвонил Иде, Даше, знакомому юристу, Герцу Яноверу и Гине. Акиве ночью стало плохо, и пришлось вызывать врача. Что это было, заворот кишок или какой-то приступ, так и не выяснили. Развод, во всяком случае, пришлось отложить. Герц Яновер сообщил Абраму, что сегодня рано утром Хильда Калишер отправилась к матери в Отвоцк. «Просто не знаю, что делать, — сказал он Абраму по телефону. — Такой переполох, что в себя не могу прийти». Даши дома не было. К телефону подошла Шифра, служанка. Даша, сказала она, уже поехала на Прагу. Рано утром зазвонил телефон, но когда Шифра подошла, трубку уже положили; вероятно, это была Адаса. «Ужас, что творится, — пожаловалась Шифра. — Кончится тем, что она у нас простудится и подхватит воспаление легких». Иды тоже дома не оказалось — ушла за покупками. По словам Зоси, накануне Ида пришла домой рано, часов в десять, и очень нервничала. До нее уже дошли слухи, что Хама ушла от мужа, и она с нетерпением ждала, что Абрам ей позвонит или заедет.

Абрам вышел из кабинета в отличном настроении. «Жизнь не стоит на месте», — мурлыкал он себе под нос. Больше всего на свете он любил, когда люди волнуются, когда все вокруг приходит в движение. Даже мысль о том, что в кармане у него нет ни гроша и он не сегодня-завтра может угодить за решетку, доставляла ему какое-то нездоровое удовольствие, возбуждала. Юрист, которому он звонил, сообщил ему, что за подделанные векселя он может получить до трех лет. Ничего, подумал Абрам, не упечет же его старик в тюрьму. «Я же брал в долг не у чужого человека, а у деда своих детей», — успокаивал он себя. Любой приличный человек в его возрасте давно бы отправился на тот свет, предоставив своим наследникам возможность прокутить его капиталы.

— Пошли, юноша, хватит сидеть без дела, — сказал он Асе-Гешлу. — Сначала надо будет где-нибудь перехватить полсотни. Кто-то ведь вчера обещал мне дать в долг, вот только кто? Потом я хочу справить тебе приличный костюм — мы его в кредит купим. Костюм и шляпу. Ну а потом отправимся на поиски пропавшей принцессы. У меня есть кое-какой план — какой, пока не скажу. Я такую кашу заварю, что вся Варшава со смеху покатится.

Они вышли на улицу. Было тепло и солнечно. Домашние хозяйки, стоя у раскрытых, выходящих во двор окон вытряхивали подушки из красного тика. Служанки мыли окна, выливая на них ушаты воды. В воздухе пахло молоком и свежим, только что испеченным хлебом. Абрам поинтересовался, есть ли у Асы-Гешла деньги.

— Три рубля.

— Давай их сюда.

Абрам остановил дрожки, они сели и доехали до Электральной, где у старинного друга Абрама был магазин готового платья. Дорога была забита автомобилями, дрожками, велосипедами. По улице тянулась похоронная процессия. Впереди, в сутане с кружевными рукавами, шествовал дородный ксендз и что-то бубнил, глядя в открытый молитвенник. За ксендзом следовали четыре человека в плащах с серебряным подбоем, в треугольных шляпах и с фонарями в руках. Зазвонил колокол; прохожие стали снимать шляпы и креститься. Похоронную процессию сопровождала стая голубей, голуби то и дело садились на мостовую поклевать лошадиный помет.

Владелец магазина оказался низеньким, толстым человечком с большим, круглым животом. Он обнял Абрама и расцеловал в обе щеки. Абрам что-то прошептал ему на ухо, и через несколько минут Аса-Гешл вышел из магазина в новеньком, с иголочки костюме. Старую одежду хозяин магазина завернул в бумагу и сунул куда-то под прилавок. Абрам взял взаймы у своего друга еще пару рублей и в соседней лавке приобрел Асе-Гешлу шляпу.

Затем они отправились в цирюльню, где Асу-Гешла побрили, постригли и даже опрыскали одеколоном; главный же цирюльник в это самое время подстригал бороду Абраму. Аса-Гешл посмотрелся в длинное зеркало. Узнал он себя с трудом.

— Граф Потоцкий — или я не Абрам Шапиро! Теперь ты вылитый гой, — веселился Абрам.

И он был прав. С исчезновением хасидских одежд куда-то подевалась и его, Асы-Гешла, еврейская внешность.

5

Было почти двенадцать, когда дрожки остановились перед домом на Праге, где жила Клоня. Абрам отправил Асу-Гешла к девушке, а сам остался сидеть в дрожках. Клоня с матерью жили на втором этаже. Аса-Гешл поднялся по чисто вымытой, посыпанной песком лестнице и постучал в дверь. Ему открыла полная девушка в шерстяной куртке, с льняными, заплетенными в две толстые косы волосами. На пальце у нее был наперсток, в руке она держала нитку и иголку.

— Здесь живет госпожа Клоня? — спросил Аса-Гешл.

— Я Клоня.

— Внизу, в дрожках, вас ждет дядя Адасы. Не могли бы вы спуститься на минуту?

— Какой дядя? Абрам?

— Да.

— Адаса здесь ночевала, но сейчас ушла. А вы…

— Я ее ученик… она дает мне уроки.

Девушка улыбнулась одними глазами.

— Я вас сразу узнала. Она вас очень точно описала. Как жаль, что вы не пришли часом раньше. Здесь была ее мать. Адаса у нас уже не первый раз ночует. Зайдите ненадолго.

— Простите, но господин Шапиро спешит…

— Всего на минутку. Я только познакомлю вас с мамой.

Она взяла его под руку, втолкнула в квартиру и, проведя по коридору, ввела в большую комнату с обставленным стульями столом посередине. На стене висели голова оленя с ветвистыми рогами, старинная охотничья двустволка и два портрета в золотых рамах — молодого человека с густыми усами и полногрудой женщины с высокой прической. На окне висела клетка с канарейкой, а под ней, на подоконнике, стояла швейная машинка. Над комодом висела олеография: Иисус с курчавой бородой, вокруг головы терновый венец. Под олеографией теплилась красная лампадка. На старом диване, из которого торчали пучки конского волоса, лежала, разложив лапы, овчарка. При появлении Асы-Гешла собака зарычала, но ее осадила маленькая, кругленькая, как шар, женщина с двойным подбородком.

— Тихо! Лежать! — приказала она.

— Мамочка, это тот самый молодой господин, который берет уроки у Адасы. Господин Абрам, дядя Адасы, — внизу, в дрожках.

— Что же он не поднимется? У нас люди живут приличные. Очень рада знакомству с вами. Адаса мне — как вторая дочка. Нет, это не девушка, это — цветок. Умна и красива, точно солнышко в небесах. Повезет тому, кому достанется этот ангел. А вы, молодой человек? Говорят, вы приехали в Варшаву учиться.

— Да, только начал.

— Образование — вещь хорошая. Кем бы вы ни были, евреем или христианином, если чему выучились, всякий перед вами шляпу снимет. Адаса не годится для этих лапсердаков, хасидов этих. Она для них натура слишком тонкая. Этот, с Гнойной, тот, что постным маслом промышляет и пейсы носит, ей никак не подходит.

— Ой, мама, говори, да не заговаривайся.

— Я правду говорю. Чистую правду. Она ведь мне все рассказала, хотя девушка она по природе замкнутая. А я ей так и сказала: родителей, говорю, надо слушаться, но сердцу-то ведь тоже не прикажешь.

Пока мать болтала, Клоня причесалась, надела пальто и прихватила блестящую сумочку с медной ручкой. Аса-Гешл попрощался с матерью Клони, и та, протянув ему свою полную, в ссадинах от домашней работы руку, пригласила приходить еще. Овчарка спрыгнула с дивана, понюхала ноги Асы-Гешла и приветливо завиляла хвостом. Когда они вышли на лестницу, Клоня сказала:

— В час дня Адаса опять к нам придет.

— А куда она пошла?

— Устраиваться на работу. По объявлению.

Пока Клоня говорила с Абрамом, Аса-Гешл стоял в стороне и, о чем идет разговор, не слышал. Абрам жестикулировал, дергал себя за бороду, стучал кулаком по лбу.

— Она вернется в час дня, — сказал он, подозвав Асу. — Сейчас двадцать минут первого. Дождись ее. Не упусти. А я вернусь через час-другой.

Абрам говорил по-польски, чтобы Клоня понимала, и так кричал, что на него оборачивались прохожие. Договорились, что Аса-Гешл будет ждать Адасу в трактире напротив; Клоня пошлет к нему Адасу, как только та вернется, а потом оба они будут ждать Абрама. Возница между тем стал проявлять некоторое нетерпение: щелкал кнутом и ругал лошадь на чем свет стоит. Вскоре дрожки отъехали. Клоня что-то сказала Асе-Гешлу, и, хотя каждое слово в отдельности было ему понятно, общий смысл он не уловил. Каменный пол трактира был усыпан опилками. В ноздри ударил резкий запах пива и жарившегося на кухне мяса. В трактире было пусто, столы были покрыты клеенкой. Аса-Гешл сел за столик. К нему тут же подошел невысокий крепыш в рубашке с засученными рукавами.

— Чего изволите?

Аса-Гешл хотел сказать: «Стакан пива», но вместо этого проговорил:

— Чаю, пожалуйста.

— У нас не чайная.

— Тогда коньяку. — Он и сам удивился своим словам.

— А покушать?

— Да.

— Сарделек?

— Очень хорошо.

Он тут же пожалел о сказанном — сардельки, разумеется, будут не кошерные. Но было уже поздно. Хозяин заведения вернулся с рюмкой коньяку и двумя сардельками на тарелке. Окинув Асу внимательным взглядом проницательных серых глаз, он поинтересовался:

— Откуда будете?

— Я живу в Варшаве.

— На какой улице?

— На Свентоерской.

— И чем зарабатываете на жизнь?

— Учусь.

— Где? В школе?

— Нет, частным образом.

— У раввина?

— У учительницы.

— А чего в Палестину не едете?

Трактирщик с удовольствием продолжил бы свой допрос, но тут его позвала какая-то босоногая, веснушчатая девчонка. Аса-Гешл пригубил коньяк. Коньяк обжег горло, на глаза навернулись слезы. Он подцепил на вилку сардельку и откусил кусочек. «Плохо мое дело, — подумал он. — Да, Абрам прав. Из Польши надо уезжать. Если не в Палестину, то вкакую-нибудь другую страну, где нет такого закона, чтобы не пускать евреев в университеты. Если б только Адаса со мной поехала! Надо будет все это хорошенько обдумать».

Он залпом допил коньяк и почувствовал, как ему вдруг стало тепло, начали слипаться глаза. Он не слышал, как открылась дверь, не видел, как вошла Адаса. Вошла и остановилась на пороге: длинное зимнее пальто с меховым воротником, черный бархатный берет, под мышкой газета. За те дни, что он ее не видел, лицо у нее стало еще бледнее, как будто она только что оправилась после тяжелой болезни. Она кивнула и робко улыбнулась, не сводя с него глаз. В новом костюме он был совершенно неузнаваем. Лишь узкий черный галстук напоминал ей о неопытном зеленом юнце, каким он был всего несколько дней назад.

6

Когда Аса-Гешл сообщил Адасе о своем решении ехать в Швейцарию, глаза ее увлажнились.

— Возьми меня с собой. Я не могу здесь больше находиться.

Щеки у нее горели, маленькие ручки в черных перчатках нервно теребили стоящую на столе пепельницу. Некоторое время она пристально на него смотрела, а потом отвернулась. Асе-Гешлу показалось, что за последние несколько дней она заметно повзрослела. Адаса говорила и не могла остановиться; рассказывала, как отец впал в слепую ярость, как мать взяла сторону деда и как против нее ополчилась вся семья — дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, бабка, даже Копл. Ничего у нее не складывалось. Работа, которую она нашла, и та оказалась негодной: работодательница рассчитывала, что Адаса будет не только сидеть с ребенком, но и стирать белье.

Последовала длинная пауза. Затем Адаса спросила:

— Ты и в самом деле собираешься ехать? Или у тебя какие-то другие планы?

— Если б ты поехала со мной, я покинул бы Польшу сегодня же.

— Стоило тебе сменить хасидскую одежду на обычную — и ты рассуждаешь, как светский человек, как человек мира.

— Не только рассуждаю, но и думаю.

— Чтобы пересечь границу, тебе понадобится паспорт.

— Есть способы обойтись без него.

— Не знаю, как быть. Дома все меня ненавидят. Даже Шифра. Они ни на минуту не оставляют меня одну. Даже книгу не могу почитать в одиночестве. Плевать. Все равно им не удастся его мне навязать. Лучше смерть. Я уж подумала, не положить ли всему этому конец…

— Адаса, что ты такое говоришь!

— Ты же сам говорил, что самоубийство — высшее проявление человеческой свободы.

— Но не по такому же поводу!

— Смерти я не боюсь. В санатории я с ней смирилась.

Вошел трактирщик. Увидев за столом девушку, он подкрутил ус и дежурно спросил:

— Чего изволите?

— Я… я… не знаю. — Адаса нервничала. — Здесь так холодно.

— Я бы предложил юной барышне тарелку супу. Только что с огня — томатный, с рисом.

— Хорошо.

— Вам тоже?

Аса-Гешл отрицательно покачал головой, и трактирщик вышел.

— Все пошло наперекосяк, — продолжала Адаса. — Я вот смотрю на тебя и с трудом узнаю.

— Я и сам себя не узнаю.

— Знаешь, ты очень понравился Клоне и ее матери. Я ведь вернулась вскоре после твоего ухода. Всю ночь не спала — и предыдущую тоже. Дважды тебе звонила, но тебя не было.

— Вернулся домой муж Гины, и я ночевал у Абрама.

— Все так переплелось. Тетя Хама переехала к дедушке. Ты познакомился со Стефой?

— Да.

— Как она тебе?

— Похожа на отца.

— Да, ты прав. Мне передали, что ты звонил и мама тебе сказала, чтобы больше ты этого не делал. Я ужасно расстроилась. Плакала. Это Шифра мне потом все рассказала.

— Твоей вины тут нет.

Вошел трактирщик и поставил перед Адасой тарелку супа. Она взяла ложку.

— И что ты будешь изучать в Швейцарии?

— Больше всего мне бы хотелось изучать математику.

— А я думала, ты займешься философией.

— Философы — невежи. Нужны систематические знания.

— А меня интересует биология. Люблю работать с микроскопом. Уверена, со временем папа сменит гнев на милость и пришлет мне денег.

— Наверняка.

— А ехать в Швейцарию дорого?

— Билет стоит около пятидесяти рублей. Двадцать пять у меня уже есть. Я дал их в долг, но мне вернут.

— Кому? Впрочем, не важно. А у меня есть два брильянтовых кольца и золотые часики. За них можно выручить несколько сот рублей.

— Так ты, значит, и в самом деле собралась ехать? Они ведь тебя не пустят. Ни за что.

— Либо ехать, либо оставаться здесь и выходить замуж. Других вариантов нет. — Адаса поднесла ложку с супом ко рту, а затем вновь опустила ее в тарелку.

— Тебе не нравится суп?

— Нет, нравится. Я всегда знала, что наступит день, когда мне придется начать новую жизнь, отбросить все, что было раньше. Я хожу по дому, как по палубе брошенного командой корабля. Несколько дней назад мне снилось, что ты едешь в поезде, длинном поезде с задернутыми занавесками окнами, а я бегу следом. Бегу, но догнать не могу.

— Ты тоже мне снилась, — сказал Аса, чувствуя, что краснеет. — Мне снилось, что мы с тобой одни на острове, лежим на траве у ручья и ты мне читаешь вслух.

— Мне всегда снились острова, с самого детства.

И тут она вдруг замолчала. Прикусила нижнюю губу и улыбнулась — чему-то своему. Затем ее лицо вновь сделалось серьезным, сосредоточенным, и Аса-Гешл опять, в который раз, задумался: «Как я могу ее домогаться? Она — вся вера, я — весь сомнение. Наш союз принесет ей одни несчастья». Он начал было что-то говорить, но тут дверь распахнулась, и в трактир, топая ногами, чтобы стряхнуть снег, ввалился Абрам: меховая шапка набекрень, во рту неизменная сигара. С минуту он постоял на пороге, переводя взгляд с Адасы на Асу-Гешла, а затем закричал:

— Господи! Мир летит в тартарары, а эти голубки тут милуются! Нет, вы на них посмотрите! Я не я, если это не вылитые Ромео и Джульетта!

— Дядечка! — Адаса вскочила и, чуть не перевернув тарелку с супом, бросилась ему навстречу.

Абрам поймал ее на лету, обнял и поцеловал. А потом, чуть отстранившись, прорычал:

— Дай-ка на тебя посмотреть, потерянное дитя, заколдованная принцесса! Тебя твоя мать обыскалась, думает, ты уже давно на дне Вислы лежишь. Немедленно ей позвони! Слышишь? Сию минуту!

— Здесь нет телефона.

— Ладно, так и быть, сам ей позвоню. Где-то неподалеку телефон вроде был. Хорошо, предположим даже, отец распустил руки, слегка тебя проучил. Что ж теперь, из дому из-за этого убегать? Мой отец, если хочешь знать, бил меня смертным боем. И был, как выясняется, прав.

— Мама уже была у Клони, она знает, что я у нее ночевала.

— Это не оправдание! Вот оно, новое поколение! А я-то считал себя настоящим искателем приключений!

Пока Абрам рассуждал, Аса-Гешл украдкой сбросил сардельки с тарелки на пол, чтобы тот не заметил, что он ест. И тут же кошка, которая внимательно следила за его действиями с другого конца комнаты, спрыгнула со стула и одним прыжком оказалась под стулом у Асы-Гешла. Услышав голос Абрама, из соседней комнаты вышел трактирщик.

— Спокойно! — крикнул ему Абрам. — Это мои дети. Дайте счет мне, я заплачу.

И с этими словами он извлек из кошелька серебряный рубль и швырнул его на стол. Трактирщик почесал в затылке. С евреями всегда так. Стоит зайти одному, как за ним следом потянутся тысячи других, налетят, как мухи, — не трактир, а сумасшедший дом какой-то! Тарелка с супом стоит нетронутая. Сардельки поедает кошка. Черти какие-то эти евреи — ходят в своих диковинных нарядах. Нет, газеты правы: эта еврейская шайка сожрет Польшу, как саранча, они еще хуже, чем москали и швабы. Его подмывало сказать что-то обидное, но он промолчал. Этот здоровенный тип со сверкающими глазами, в меховой шапке и с черной бородой, — не из тех, кто стерпит обиду.

Он дал Абраму восемьдесят копеек сдачи. Абрам взял десятикопеечную монету и бросил ее на стол.

— Выпей за мое здоровье, дружище! — прорычал он. — Всех благ!

7

Когда Абрам узнал, что Аса-Гешл собирается в Швейцарию и Адаса хочет ехать вместе с ним, он не мог скрыть своего удивления. «Это ж был мой план, — подумал он, глядя на Адасу. — Откуда они про него узнали? Что-то не припомню, чтобы я с ними делился. Прямо телепатия какая-то». А вслух сказал: «Учти, это не так-то просто».

— Аса-Гешл уверяет, что билет будет стоить всего пятьдесят рублей и паспорта не понадобится.

— А что, интересно знать, вы будете там делать? Без еды даже в Швейцарии не проживешь.

— Что-то я заработаю. И папа пришлет денег.

— А если не пришлет? Что тогда? Скажешь, что он плохой отец?

— Пришлет.

— Ну, поступай, как знаешь. Ты ведь уже не школьница. У моей матери в твоем возрасте было трое детей.

Он ходил вместе с Адасой взад-вперед по тротуару перед трактиром. А Аса-Гешл отправился купить себе галстук; Абрам убедил его, что в сочетании с новым костюмом хасидский галстук выглядит нелепо.

— Вот, значит, как, — бурчал Абрам, попыхивая сигарой. — Не дождались моего совета. Говорю же, семь раз отмерь, один раз отрежь. Не торопи события. Ему-то терять нечего. Ему — но не тебе! А что, если ты, не приведи Господь, заболеешь? Будешь совсем одна. Хотя, если вдуматься, воздух в Швейцарии для таких, как ты, целебен. Легочные больные съезжаются туда со всего света.

— Вот видишь, дядечка.

— И все-таки подумай хорошенько. Девушка в твоем возрасте, из хорошей семьи — и вдруг на тебе! Взяла и сбежала! Твой дед камня на камне не оставит. Мать с ума сойдет. Пойдут разговоры. Сделай милость, ничего мне больше про это не говори. Считай, что я ничего не знаю, ничего не слышал. Тем более что я все равно глух на левое ухо. К тому же я и сам уезжаю. Если вдруг встретимся за границей — отпразднуем.

Лицо Адасы просветлело.

— А ты куда едешь? Куда? — воскликнула она. — Ты шутишь?

— А что тут такого? За границу при желании даже лошадь поехать может. Я не говорил тебе про новый журнал? Герц Яновер будет издателем, я — директором. Нам нужно найти пятьдесят тысяч рублей. Вот я и еду за границу искать эти деньги. В том числе и в Швейцарию.

— Правда? — Адаса даже подпрыгнула от радости. — Какая прелесть! Сможешь жить у меня.

— Большое спасибо. Мне есть где жить. Нет, вы на нее посмотрите: завела себе дружка и прыгает, точно козочка! Ты что думаешь, Швейцария — это что-то особенное? Нет, земля и вода, как везде.

— Пойми, я не могу больше здесь находиться. Мне тошно. Целыми днями только и слышишь: Фишл, Фишл. Проходу не дают. И потом, я хочу учиться. В Швейцарии девушка имеет возможность стать врачом.

— Ну и станешь врачом — что дальше? Будешь какому-нибудь старому еврею клизму ставить? Превосходно. А впрочем, я-то тут при чем? Хочешь ехать — езжай. А что себе думает Аса-Гешл? Что вы там будете делать? Поженитесь?

— А почему мы должны что-то такое делать? Учиться будем. Ну, а дальше… поглядим.

— Что значит «дальше»? На врача учатся семь лет.

— Ну и что? Мы еще молоды.

— Идиоты! Ни черта не понимаю. Либо ты еще соску сосешь, либо я из ума выжил. Господи, ну и поколение! В каком мире мы живем!

— Дядечка, дорогой, как же я тебя люблю! Если без кого я и буду скучать, то только без тебя и без мамы.

— Будешь, еще как будешь! Я-то без тебя уже скучаю. Вся эта история не укладывается у меня в голове. Просто так взять и уехать! Бросить все, покинуть Варшаву! Не вижу смысла. Я бы еще понял, если бы ты отправилась на пару месяцев на воды или куда-нибудь еще! Но бросить дом, семью, все…

— Говорю же тебе, больше я выносить все это не в силах.

— Раз так, езжай. Bon voyage. Пиши хоть открытки — не забывай. А этот Аса-Гешл — тихий омут, как я посмотрю. Я уж теперь жалею, что с ним связался.

— Ты же сам его так расхваливал.

— Твой дед, кстати, тоже хорош. Ты права, пусть не думает, что они с Коплом все за всех решают. В принципе, я тебя понимаю. Приличных девушек насильно под венец не тащат. И все-таки твое легкомыслие меня поражает. Даже птица возвращается в свое гнездо.

— И я вернусь — когда кончу учиться.

— Что-то будет через семь лет! Как можно загадывать? Ах, молодежь, молодежь… Опалите вы себе крылышки — и ты, и он! Но — дело твое. Не спрашивай моего совета и ничего мне не рассказывай. Ты же знаешь, во всем все равно виноват буду я.

Абрам докурил сигару, швырнул ее в канаву и пошел прочь. Невдалеке играл на аккордеоне слепой. Абрам достал из кармана монетку и, проходя мимо, бросил ее нищему в шляпу. Затем повернулся и зашагал обратно — меховое пальто расстегнуто, шапка съехала набок.

— Хочешь ехать — езжай! — крикнул он Адасе. — Не забудь только сказать «до свидания»!

— Господи, не уезжаю же я сегодня! Что ты язвишь?

— А где этот Аса-Гешл? Сколько можно галстук покупать? Хорошенькое дельце я затеял. Я его одеваю, наряжаю — а он убегает с моей племянницей. Прямо как у Шекспира. Скажу тебе честно, я бы ему свою Стефу ни за что не доверил.

— У тебя семь пятниц на неделе.

— Он авантюрист. Я не желаю ему вреда, но кто ж он еще, по-твоему? Вчера убежал из своего родного местечка, сегодня — из Варшавы. А завтра сбежит от тебя. Верно, я и сам не ангел, но все равно не хочу, чтобы моя плоть и кровь страдала.

— Зачем ему от меня бежать? Я сама по себе, он сам по себе.

— Видел я таких независимых! Видел сколько угодно. Посмотрим, что ты запоешь, когда у тебя в животе младенец зашевелится. Вся независимость сразу пропадет.

— Ты за меня не беспокойся. Я все равно никогда замуж не выйду.

— И что? Свободная любовь?

— Брак — это издевательство. Обман.

— Что это ты вдруг? Арцыбашева начиталась? Или тебе Аса-Гешл напел?

— Какая разница?

— Боже, Боже, парочка грязных книжонок — и с человеком творится невесть что. Скажу тебе откровенно: у меня такое впечатление, что ты не отдаешь себе отчет, какое серьезное дело затеяла.

— Ты ошибаешься.

— В кого ты превратилась, скажи. Ты кто? Социалистка? Нигилистка?

— Я знаю, ты считаешь, что я еще ребенок. Но у меня есть свои соображения.

— Господи, да какие же?! Соображения у нее. Можно узнать, что у тебя за соображения?

— Ты их прекрасно знаешь. Не прикидывайся.

— Это я прикидываюсь?! Ну хорошо, предположим. Боюсь, что я просто ревную.

— Ой, дядечка, оставь эти разговоры. Уж тебя-то я всегда буду любить.

— Можешь считать меня сумасшедшим, но, поверь, всю свою жизнь я стремился к настоящей любви. Твою тетю Хаму Амандой никак не назовешь. У меня было много романов, всяких, но тут… тут… — И Абрам изо всех сил ударил себя кулаком в грудь. — В душе я идеалист. Вдруг что-то такое подступит к горлу, и тогда чувствуешь, что это настоящее… Ладно, ждать его я больше не намерен. У меня тысяча дел. Вот ключ от моей квартиры. Скажешь своему Ромео, что, пока Акива у Гины, пускай живет у меня. Прости, что я так разволновался, — наверно, это из-за больного сердца.

— Тебе обязательно надо к врачу. Нельзя столько бегать.

— Почему нет? Я точно так же бегаю последние тридцать лет — не останавливаться же посередине. Как скорый поезд — сегодня здесь, завтра там. Позвони мне сегодня вечером или завтра рано утром.

— Хорошо, дядечка. Я люблю тебя, ты же знаешь, но если здесь оставаться, то придется идти за Фишла замуж.

— Ты права. Пойди сюда, дай я тебя поцелую. Ах, если б твой дед хотя бы приличия ради закрыл, наконец, глаза…

— Ой, как тебе не стыдно. — И Адаса, встав на цыпочки, обняла Абрама за шею и поцеловала в обе щеки. На глазах у него выступили слезы. Его не покидало странное чувство, что все случившееся было его рук делом, хотя Бог знает, всякий раз, когда он вмешивался в чужие дела, ничего, кроме неприятностей, это ему не приносило. «Во мне и в самом деле сидит какой-то черт!» — подумал он. Подъехали дрожки. Абрам сел, помахал Адасе рукой и назвал вознице адрес Иды. «Что это на меня сегодня нашло? — подумал он. — Приступа, надеюсь, не будет». Из нагрудного кармана он достал коробочку, извлек оттуда две таблетки и проглотил их. Он велел кучеру остановиться у цветочного магазина, зашел внутрь и купил Иде букет роз, а Зосе букет мимозы — она ведь как-никак дала ему в долг пятьдесят рублей. Когда он заезжал в середине дня, Иды дома не было, и теперь он решил, что остаток дня проведет у нее. «Что будет, то будет, — подумал он. — Двум смертям не бывать, одной не миновать…»

Когда Абрам с двумя букетами цветов входил в ворота, дворник проводил его любопытным взглядом. И полька с шалью на плечах и с дымящейся кастрюлей под мышкой, увидев его, тоже угрюмо покачала головой. Ей, правоверной христианке, приходится тащиться пешком через весь город, чтобы отнести обед мужу на фабрику, а эти масоны и христопродавцы разъезжают на дрожках и преподносят цветы своим шлюхам.

Он поднялся по лестнице и позвонил. Зося открыла ему дверь. Абрам вручил ей оба букета.

— Твоя госпожа дома?

— Еще нет.

Тогда он нежно ее обнял и стал ловить губами ее рот.

— Господи помилуй, а ты ничего… — бормотал он на идише. — Губки у тебя сладкие, точно райские яблочки…

— Что это вы такое говорите? Что вы со мной делаете?

— Заткнись, неверная. Запретный ты плод! Будь проклято все племя Исава! — И он вновь, страстно и отчаянно, стал целовать ее в губы.

8

Аса-Гешл и Адаса шли пешком с Праги. Поднявшись на мост, они увидели под собой Вислу — неподвижную, скованную льдом, покрытую снегом. Вдалеке по льду передвигалась человеческая фигурка — трудно было сказать, взрослый это или ребенок. Справа, по другому мосту, паровоз тянул за собой красные товарные вагоны. Над поездом кружились птицы. В воздухе пахло дымом и приближающейся весной. Старинные здания с Варшавской стороны пялились на них своими прямыми и покатыми крышами, башенками, балконами и тесными рядами окон. Адасе мнилось, будто вид этот открывается ей впервые, будто это она приехала из провинции, а Аса-Гешл показывает ей столичные красоты.

Они бродили по старому городу, по переулочкам, которых Адаса никогда прежде не видала, по таким узким тротуарам, что они с трудом шли рядом. Жители качали воду из устаревших уличных колодцев. Витрины магазинов были забраны металлическими решетками. В некоторых зданиях окна были заделаны кирпичом. Прохожие пробегали под еще не зажженными уличными фонарями.

Возле Фреты Аса-Гешл предложил зайти в кофейню. Кроме них, в помещении никого не было. В оконные проемы были вставлены разноцветные витражи. Адаса заговорила про свою кузину Машу, дочку тети Леи, — девушка, не посчитавшись с отцом, Мойшей-Габриэлом, пошла в университет.

— Они не разговаривают годами, — рассказывала Адаса. — Он вообще чужой в собственном доме. Чудно, правда? В их семье нет счастья.

Она отпила кофе, посмотрела на Асу-Гешла и вновь поднесла чашку к губам. «Почему я не могу рассказать ему все, что думаю? — подумала она. — Что меня останавливает?» Аса-Гешл сидел молча; голова опущена, лицо бледное. «Я должна все это в себе преодолеть, — размышляла она. — Должна побороть эту проклятую робость».

Несмотря на только что обретенную свободу, они обменивались лишь отдельными, вскользь брошенными фразами, старались не встречаться глазами. Разговоры о Швейцарии казались им теперь какими-то пустыми, бессодержательными. Сам по себе план был слишком прост, а потому несбыточен. Неужто они могли решить свою судьбу вот так, походя, в полупустой кофейне на Фрете, зимним вечером? Аса-Гешл подымал глаза на Адасу, и ему начинало казаться, что для него она слишком нежна, а он для нее слишком неотесан. Здесь скрывается какая-то хитрость, какая-то ошибка, которая в последний момент обнаружится, и все пойдет насмарку. В мозгу у него роились странные мысли, какие-то туманные и детские. Неизвестно почему с отроческих лет его преследовала навязчивая мысль, будто он не способен быть близок с женщиной и свадебная ночь станет для него унижением. Адаса украдкой поглядывала на него. Она всю ночь не сомкнула глаз. Клонин диван был ужасно неудобный. Она встала, когда было еще темно, и события сегодняшнего и вчерашнего дня перемешались у нее в голове. Как же изменилась внешность Асы-Гешла, стоило ему переодеться в новый костюм! Таинственные замечания дяди Абрама не шли у нее из головы. Она ни минуты не сомневалась: любовь, которую она ждала столько времени, наконец-то пришла. Но пришла не одна, а в таком запутанном клубке, который бывает только в книгах. С какой стати должна она убегать из дому? Ее мать умрет с горя. «Я утратила всякое чувство реальности», — подумала она, а вслух, неожиданно для самой себя, произнесла:

— Господи, мы ведь так мало знаем друг друга!

— Должно быть, мы знали друг друга раньше, в другой инкарнации, — отозвался Аса-Гешл.

— Ты и впрямь в это веришь?

— Душа бессмертна.

Сквозь разноцветные витражи заходящее солнце окрасило лицо Асы-Гешла в зловеще-красный цвет. Вот он, сидит напротив нее: гордый и в то же время робкий, полный тайн, которых ей не узнать, и готовый — так ей мнилось — столь же неожиданно исчезнуть из ее жизни, как в ней появился.

Когда они вышли из кофейни, стемнело. Они миновали тюрьму на углу Налевки и Длугой и пошли по Рымарской в сторону Банковой площади. На площади Железной Брамы уже зажглись уличные фонари. Со стороны Саксонского сада дул холодный ветер. Мимо, погромыхивая, катились трамваи. Толпы людей осаждали рыночные прилавки. Адаса изо всех сил вцепилась в локоть Асы-Гешла, словно боялась его потерять. За глыбами масла, огромными швейцарскими сырами, связками грибов, подносами с рыбой и устрицами мелькали лица торговцев. Фонарики на прилавках уже зажглись. Молодые люди прошли через залитую ярким светом бойню. Уборщики обливали каменный пол водой из шлангов. Мясники стояли возле наполненных кровью гранитных кадок и деловито резали шеи уткам, гусям и курам, оглашавшим здание истошным воплем. Петух с только что рассеченным горлом яростно бил крыльями. Адаса, побелев, как мел, потянула Асу-Гешла за рукав. Чуть дальше, на рыбном рынке, стояли лохани, бочки и корыта. В мутной, затхлой воде плавали карпы, щуки и лини. Срывающимися голосами пели нищие, калеки протягивали к прохожим свои культи. Во дворе, куда они вышли, стоял непроницаемый — в сравнении с ярким светом на рынке — мрак. Аса-Гешл и Адаса прошли по Крохмальной и повернули на Гнойную. В лицо бил ледяной ветер. Адаса начала кашлять.

— Пойду, пожалуй, домой, — сказала она. — Должна же я им показаться. Когда я тебя увижу?

— Когда скажешь.

— Я позвоню тебе завтра, к Абраму, рано, часов в десять. День так быстро прошел.

— С тех пор как я тебя встретил, время стало еще более иллюзорным.

Подъехали дрожки. Адаса села, кивнула Асе-Гешлу головой и поднесла пальцы к губам. Он как-то неловко повторил ее жест и поспешил прочь.

Подойдя к дому, где жил Абрам, он поднялся по лестнице и открыл дверь ключом, который передала ему Адаса. В квартире было темно и холодно. Он включил свет, вошел в кабинет, лег на диван и закрыл глаза. Каким насыщенным получился этот день! Он сбросил с себя хасидские одежды; он столько времени провел с Адасой. Жизнь начиналась. Предстояло понять только одно: есть ли в мире, который зиждется на ненависти и разрушении, место для любви? Пока на этот вопрос не будет найден ответ, жизнь смысла не имеет. Он начал засыпать, но тут зазвонил телефон. Подойти или не стоит? Может, это звонят ему? Нет, исключено. И все-таки он не мог избавиться от ощущения, что звонят ему. Он поднял трубку. Это была Адаса. Она позвонила сказать, что думает о нем и позвонит утром. Она явно спешила. Начала было говорить что-то еще, но тут в трубке щелкнуло, и голос пропал. Должно быть, вошла мать.

Аса-Гешл подошел к окну. В ее голосе звучала уверенность, и уверенность эта поразила его. Теперь он понимал: решение принято. И пути назад нет.

Глава пятая

Из дневника Адасы

3 февраля. Сейчас полночь. Папа спит. Мама только что легла. А вот я никак не могу закрыть глаза. Все вокруг начинает казаться таким странным. Никогда не думала, что наступит день, когда я буду скучать по Паньской, по нашему двору с баками мусора, по нашей старомодной квартире и моей собственной комнате, где мне так часто бывало грустно и одиноко. И тем не менее я начала скучать по ним еще до того, как с ними расстанусь. Последние ночи мне снится, что я уже в Швейцарии. Какими же глупыми бывают сны! Мне снилось, что верхушки гор покрыты золотом. Что орлы, летающие вокруг, величиной с людей. Мои сны такие странные. Мне мерещится, что я всю ночь с кем-то разговариваю. Иногда я воображаю, что Аса-Гешл и мой дядя Абрам — один и тот же человек.

4 февраля. Он такой бледный. Говорит, что ничего не боится и готов на все, потому что в любом случае все предрешено. По сути, он такой же фаталист, как Печорин. Но я-то вижу, что он боится. Плохо, что он такой молодой. Мне всегда хотелось, чтобы «мой рыцарь на белом коне» был хотя бы на десять лет старше меня.

За себя я совершенно не боюсь, хотя иногда думаю, что совершаю ошибку и что все кончится бедой. Что-то внутри меня — дух или «второе я» — хочет моей погибели. Свое «второе я» я помню с самого детства.

5 февраля. Вчера провела с ним несколько часов. Гуляли в Саксонском саду. Стояли у пруда, где летом плавают лебеди. Сейчас пруд затянут льдом. Мальчишки и девчонки катались на коньках, скользя и выделывая всевозможные забавные фигуры. Мы направились в аллею Роз. Он написал мое имя на снегу. То он весел и беззаботен, то вдруг мрачнеет. Ему так идет его новый костюм. Говорили о книге Вейнингера «Пол и характер»; он согласен с Вейнингером, что у женщины нет души.

Как все это глупо!

Поехали на трамвае на Злотую. Он хотел, чтобы я вместе с ним поднялась в квартиру Абрама, но я ответила, что уважающая себя девушка не пойдет с мужчиной в пустую квартиру. Он ужасно сердился. На самом деле я боялась, как бы не встретить Стефу. Да и дворник тоже меня знает. Но потом я все-таки пошла; мы решили, что, если Стефа вдруг появится, я выбегу через черный ход. Все это было ужасно беспокойно.

Он не стал включать свет. Мы долгое время сидели на диване у дяди в кабинете и разговаривали. Его раздирают противоречия. И он ужасный пессимист. Говорит, что мир — это джунгли и что с точки зрения морали человек уступает животным. Говорит с такой убежденностью, что мне хочется плакать. Я должна верить в Человека, и во всемогущего Бога, и в любовь, и в душу. Если бы у меня этой веры не было, я просто не смогла бы жить.

Когда он сидел рядом со мной в темноте, меня не покидало чувство, будто он гораздо старше своих лет — что ему тридцать, а то и сорок.

Пусть он разрушит все мои иллюзии — я не против! Так приятно слышать его голос. Я не сомневаюсь: его вера в человечество восстановится. В Швейцарии у нас будут общие идеалы. Мы молоды, мы любим читать, обсуждать прочитанное. А что еще надо? Когда я думаю, что могла променять его на Фишла, у меня по коже мурашки бегают.

Мы долго целовались. Он сказал, что я самая красивая девушка на свете. Был ли он искренен? Иногда он такой наивный, прямо как семилетний мальчишка. На сегодня хватит. Я очень счастлива.

Середина ночи. Что будет, если наш секрет раскроется? А что, если я заболею? Строить счастье на песке — трагедия. Прежде чем заснуть, читала «Исповедь» Толстого. Он говорит, что человек должен развить в себе любовь ко всему человечеству. И тогда мне придется всех любить: Шифру, Копла, мою новую бабушку, Аделе, моего бывшего учителя математики, Мечислава Кнопека, да и шадхана Зайнвла тоже. Неужели человек способен вместить в себя столько любви?

Сны не дают мне покоя. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу фантастические видения, яркие цветы, слышу колокольный звон. Иногда мне видится, что весь мир охвачен пламенем. Что происходит с моими бедными мозгами?

Сижу на краю постели в полном смятении чувств.

8 февраля. Пришлось обещать маме и папе, что на помолвку с Фишлом я соглашусь через две недели. Разумеется, я их, несчастных, обманула. Дядя Абрам ведет себя странно: отговаривает меня от моего «приключения» и в то же самое время нам помогает. Пытается выбить Асе-Гешлу субсидию: в здешней еврейской общине есть фонд для бедных студентов. По мне, так это все равно что просить милостыню. Дядя и сам готовится ехать за границу. Как было бы замечательно, если бы мы, все трое, оказались в Альпах. Мама очень слаба, лицо желтое. Смотрит на меня так, словно знает, что я собираюсь сбежать.

Гина получила развод от своего мужа-фанатика. В самом скором времени она выйдет замуж за Герца Яновера. Вероятно, они тоже поедут в Швейцарию, и тогда там будет много наших.

11 февраля. Мы с Клоней и Аса-Гешл ходили вместе в кинематограф на Желязной улице. Он совершенно не понимал, что происходило на экране, и нам пришлось все ему объяснять.

У меня такое чувство, что все, что со мной происходит, — это тоже своеобразный кинематограф. Все ирреально — и жизнь, и смерть. Интересно, о чем он сейчас думает. Иногда мне кажется, что он не один человек, а сразу несколько.

12 февраля. У меня подозрение, что мама все знает. Знает, но не говорит ни слова.

Ночью. Я ходила к ювелиру на Хлодную спросить, сколько он даст за мои кольца. Когда я стояла у прилавка, а он изучал кольца через увеличительное стекло, я вдруг осознала, что готовлюсь сделать что-то такое, что скажется на всей моей жизни.

Почему папа так странно со мной держится? Он начал курить сигары и целыми днями решает шахматные задачи из газет. Дом готовится к помолвке, должен приехать отец Гины, бялодревнский ребе. К этому событию отношение у всех ужасно серьезное; я же, главная, можно сказать, героиня, собираюсь удрать. Прямо как в комедии в Летнем театре.

14 февраля. Болит горло. Кашляла всю ночь. Боюсь, у меня температура. Должны были сегодня с ним встретиться, но кто знает, выпустят ли меня из дому. Идет снег. У ворот стоят дрожки. Дворник подметает подъезд длинной метлой. Флюгер на крыше здания напротив вертится взад-вперед. Читаю роман Жиромского «Сизифов труд». Ходила на кухню и смотрела, как Шифра вялит и солит мясо на специальной доске. Сегодня четверг — день, когда нищие ходят от двери к двери. Я дала какому-то старику десять грошей, и он пожелал мне здоровья. Это пожелание он повторил дважды и даже ударил посохом в пол. Ничего необычного в этом нет, я знаю, но мне это показалось странным.

Варшава, мой дорогой город, как мне грустно! Я еще не уехала, а уже без тебя скучаю. Смотрю на твои покатые крыши, на фабричные трубы, на обложенное тучами небо — и понимаю, как глубоко укоренилась ты в моем сердце. Я знаю, на чужбине мне будет хорошо, но, когда придет время умирать, я хочу лежать на кладбище в Генсье, рядом со своей любимой бабушкой.

Часть третья

Глава первая

1

В Гжибове только и было разговоров о том, что реб Мешулам Мускат внезапно слег, а его внучка Адаса убежала из дому с каким-то юнцом из провинции. Для варшавских евреев было очевидно: эти события связаны между собой напрямую; старик заболел из-за бегства девушки. В молельных домах не верили своим ушам; разговоры велись повсюду: в съестных лавках, за рыночными прилавками, у портных и сапожников, в мебельных магазинах на Багно и даже в Налевках. В домах сыновей и дочерей Мешулама телефоны начинали звонить с самого утра. Перед домом старика дожидался экипаж доктора Минца, то и дело подъезжали дрожки. По лестнице, ведущей в квартиру Муската, с трудом, еле переставляя ноги, поднимались тучный Йоэл, старший сын Мешулама, и его не менее тучная супруга, Царица Эстер. Натану, младшему сыну Мешулама от первой жены, страдавшему не только диабетом, но и слабым сердцем, врачи велели не вставать с постели, однако он уговорил свою жену Салтчу поехать к отцу вместе с ним. Салтча захватила с собой целый мешок всевозможных медикаментов. Перл, старшей дочери Мешулама, вдовы, не было в городе; она уехала в Лодзь по делам, и ей послали телеграмму, чтобы она немедленно возвращалась. Пиня пришел пешком. В дверях он столкнулся со своей сестрой Леей. Собравшаяся на тротуаре толпа пропустила их. Слышно было, как Пиня спрашивал: «Что случилось? Что случилось?» — а Лея, заломив руки, отвечала: «Какая разница, что случилось? Ему теперь нужна только милость Божья».

Толпа любопытных окружила экипаж доктора Минца; люди заглядывали в окна, смотрели на сиденья со спинками и подушечками, таращились на поляка-кучера в высокой шелковой шляпе и в мундире с серебряными пуговицами, на ухоженных лошадей с подстриженными хвостами и высоко поднятыми головами. Подъехал еще один экипаж — доктора Франкла, и сразу же прошел шепоток, что дело, видать, плохо, раз собирают консилиум. В дверях, красная, возбужденная, появилась Наоми.

— Что вы здесь устроили?! — закричала она. — Люди к дверям подойти не могут!

— Как хозяин?

— Идите, идите домой! Мы отправим посыльного — он вам все расскажет. Стоят, как истуканы! — И она замахнулась рукой на толпу.

— Старая ведьма здорово на них нажилась! — сказала дочка пекаря. — Бой-баба!

— А что случилось с Коплом, управляющим? — спросила какая-то беременная женщина. Она прижимала к своему большому животу корзину с едой.

— Вон — приехал.

Копл слез с дрожек, бросил несколько монет вознице и, не дав никому возможности задать ему хоть один вопрос, быстро вошел в подъезд и взбежал вверх по ступенькам. На противоположной стороне улицы, с любопытством глядя на окна квартиры Муската, свертывая папироски и говоря наперебой громкими голосами, стояли носильщики и грузчики, рабочие и зеваки.

— Не успеет он закрыть глаза, как начнется свара.

— Представляю, во сколько им это встанет.

— Останется тоже немало.

— Ему, старому козлу, только третьей жены не хватало.

— Ты за нее не волнуйся, ей тоже лакомый кусочек достанется.

— Слыхал, дочка Нюни с кем-то там сбежала, — заметил какой-то мужчина.

— Что-что? Мама дорогая! Умереть мне на этом месте! — Девчонка, работающая в пекарне, пришла в невероятное возбуждение. — Кто такая? Как ее зовут?

— Адаса.

— Будь она проклята! Небеса ее накажут! Господь терпелив, но, коли уж разгневается, мало не покажется! — подала голос беременная. — Сами-то себе брюхо набивают, а бедных из домов с их жалкой мебелишкой выкидывают — да будут их кости в геенне огненной гнить!

— Ишь раскричалась! Реб Мешулам сроду никого на улицу не выбрасывал!

Старые евреи, болтуны и бездельники, которые всё про всех знают и исправно ходят на все похороны, утверждали, что дочь Нюни впала в немилость из-за Абрама Шапиро, безбожника и развратника. И хотя все они вели себя так, будто вхожи в дом богатых варшавских евреев и причастны их тайнам, — по существу, ни один из них толком не знал, какие несчастья обрушились на Мускатов. Только к вечеру, когда Зайнвл Сроцкер, шадхан, приехал в Бялодревнскую синагогу, стали выясняться кое-какие подробности. У Адасы была подруга, полька; рано утром в понедельник Адаса сказала матери, что собирается вместе с этой подругой на Прагу, в гости, а потом у нее переночует. Ночевала у этой шиксы Адаса не впервые, и Даша возражать не стала. Оказалось, однако, что вместо Праги девушка отправилась на вокзал, где этот юнец, какой-то студент из Малого Тересполя, внук раввина, но вероотступник, уже ее поджидал. Весь план продуман был столь тщательно, что родители хватились Адасы лишь на следующий день. Узнав о случившемся, Мешулам потерял сознание. Он лишился дара речи, лицо его исказилось до неузнаваемости. Слегла и мать девушки; пришлось класть ей на голову лед. Дали знать в полицию, но беглецов и след простыл.

Все, слушавшие Зайнвла, не проронили ни слова — так они были потрясены. Верно, хасиды из Бялодревнской синагоги давно уже привыкли к сенсациям. Взять хотя бы дочь их собственного ребе — даже она сошла с пути истинного. Чего только не происходило в Варшаве после революции 1905 года! Молодые хасиды поснимали свои лапсердаки, сбрили бороды, стали забастовщиками, сионистами. Дочери благочинных евреев влюблялись в студентов и вместе с ними убегали — кто в Нью-Йорк или в Буэнос-Айрес, кто в Палестину. Замужние женщины и многодетные матери сбрасывали парики, демонстрируя миру свои коротко остриженные волосы. Приличные люди зачитывались мирскими книжонками, которые, чтобы быть понятными всем, выпускались теперь на идише. А эти «новые» школы, куда родители последнее время отдавали своих детей?! Гнездо безбожия и разврата — вот чем были эти школы! И тем не менее никто не мог ожидать, что дочь Нюни, родная внучка Мешулама Муската, выкинет такое! Все это означало только одно: теперь поручиться за своих детей не мог никто. Реакция же на случившееся самого Мешулама явилась лишним подтверждением того, что, невзирая на все свои недостатки, он по-прежнему оставался евреем старой школы, хасидом.

— Ах, близится конец света, — вздыхали хасиды в молельном доме.

Что ж, у каждого из молившихся были сын или дочь, в любую минуту и они могли пасть жертвой новых веяний. Ведь они зачитывались романами, которые брали в библиотеках, ходили на собрания, где ораторы распинались: нечего ждать Мессии, евреи должны создать свою, еврейскую родину собственными руками. Мальчики и девочки втайне собирались в чуланах и на чердаках и обсуждали, как свергнуть царя. И действительно, евреев последнее время преследовали все больше и больше, заработать на жизнь с каждым днем становилось все труднее. Чем все это кончится? Надеяться оставалось только на то, что придет Мессия, и придет скоро — пока еще не все евреи утратили веру во Все вышнего.

Зайнвл Сроцкер сидел на скамье, сложив на коленях руки, с низко опущенной головой. Бегство Адасы явилось для него тяжким ударом: за помолвку ему было обещано пятьсот рублей. Приближался Пейсах — а ведь у него у самого была дочка на выданье.

2

В комнате, где лежал Мешулам, горел слабый свет. У постели сидела медицинская сестра из еврейской больницы. Больной полулежал, откинув голову на подушки. Глаза у него были закрыты, ввалившиеся щеки пожелтели. Время от времени бородка и усы начинали подергиваться, а на лице появлялся слабый румянец.

В дверь заглянула Роза-Фруметл и шепотом справилась у сестры, не просыпался ли больной. Сестра покачала головой, и Роза-Фруметл скрылась за дверью.

К больному съехалась вся родня: сыновья, дочери, зятья, невестки и внуки. Было также несколько человек, которых никто не знал, но которые каким-то образом сумели проникнуть в квартиру. Йоэл и Натан, сыновья старика от первой жены, сидели в креслах в гостиной. Йоэл разглаживал рукой свою янтарного цвета бородку в стиле Франца-Иосифа. Время от времени он вынимал из жилетного кармана большие золотые часы, аккуратно, одну за другой, открывал три крышки и смотрел на циферблат. Здесь обойдутся и без него — он найдет чем заняться. Йоэл уже не раз предлагал Царице Эстер уйти, но та шепотом отвечала, что в создавшейся ситуации уходить неудобно. Она что-то бормотала ему про завещание, он же никак не мог взять в толк, какое отношение имеет наследство с необходимостью здесь находиться. Он курил одну сигару за другой и от нечего делать прикидывал: чтобы дожить до возраста отца, ему надо будет протянуть еще целых двадцать лет, если же умереть ему суждено семидесятилетним, то жить ему осталось немногим больше десяти лет. А раз так, рассуждал он про себя, к чему эта безумная гонка за деньгами? Ради детей разве что? Будут, как и они теперь, сидеть у его одра и с нетерпением ждать его смерти. Он выпустил клуб дыма и, закашлявшись, сказал своему брату Натану:

— Суета все это. Суета сует.

— Да, не стоит и понюшки табаку, — отозвался Натан и проглотил таблетку.

Натан вел себя так, словно находился у себя дома. Салтча сняла с него ботинки, надела домашние туфли и подставила под ноги скамеечку. Она все время что-то ему подавала: то чай с сахарином (из-за диабета ему нельзя было пить чай с сахаром), то дольку апельсина, то куриную печенку, то рюмку коньяку. Вместо того чтобы предаваться невеселым размышлениям, он просматривал альманах с еврейским календарем и датами ярмарок. В альманахе печатались также истории о Китае, Сиаме, Индии, других далеких странах и о том, какой страшный холод стоит за Полярным кругом, где ночь длится полгода. Интересно, раздумывал Натан, как же евреи соблюдают там субботу — разве что по часам. Ему захотелось поделиться своими мыслями с Салтчой, но говорить об этом в присутствии Йоэла он счел неуместным. «Как же все непросто в этом мире, — вздохнул он. — Надо же такое придумать!»

Пиня, в шляпе набекрень и в расстегнутом пальто, без всякого толку ходил из комнаты в комнату. С раннего утра он ничего не ел. Хана звонила ему дважды, чтобы он возвращался домой обедать, но Пиня не уезжал. Он разговаривал со всеми — с братьями, родственниками, прислугой и даже с людьми, ему незнакомыми. «Надо бы сделать что-то полезное, — говорил он себе. — А то в квартире все перевернут вверх дном». Но он никак не мог придумать, что бы такое сделать. Наконец он побрел в отцовский кабинет и стал просматривать бумаги, лежащие в ящике письменного стола: порванные векселя, письма от раввинов, купцов, родственников, а также просроченные договоры, квитанции из ешив и школ Талмуд-Тора, какие-то бумаги с непонятными колонками цифр. Поразительно, как отцу удавалось держать все это в голове! Копл, должно быть, обирал его, как липку. Пиня подергал дверцу стоявшего у дверей металлического сейфа, но сейф был заперт.

Лея, младшая дочка Мешулама, сидела на кухне и разговаривала с Наоми про Адасу. Наоми говорила, что молодой человек, которого Роза-Фруметл наняла заниматься рукописью покойного мужа, не понравился ей с самого начала. Этим провинциалам она никогда не доверяла: сначала вотрутся в доверие, а потом все, что есть, из дому вынесут. Время от времени прикурить от печки и перекинуться словом с Леей на кухню заходил Копл. Наоми знала, что Копл до сих пор влюблен в Лею, и, когда он заходил, оставляла их наедине и шла к Мане, которая занималась своим любимым делом — гадала на картах. Она никак не могла взять в толк, кто же будет ее возлюбленным, блондин или брюнет.

Больше всех расстроилась из-за болезни отца Хама. Ей решительно не везло. Сначала рассталась с Абрамом, теперь лежал при смерти отец. Братья и сестры все возьмут себе, а ей не оставят ни копейки. Она боялась, что старик обойдет в своем завещании не только Абрама, но и ее с дочерьми. Главное же, в ней вдруг вновь проснулась былая любовь к отцу. Сейчас она сидела с Розой-Фруметл, и ее не покидало чувство, что ее новоявленная мачеха оказалась в том же положении, что и она, ведь Роза точно так же не уверена, позаботился Мешулам о ее будущем или нет. Обе женщины рыдали, сморкались и уговаривали друг друга перекусить.

Аделе заперлась у себя в комнате. Ее отчим был человек в летах, и ничегонеожиданного в том, что конец его близок, не было. Но вот того, что этот провинциал, тихоня Аса-Гешл, убежит с Адасой, Аделе никак не могла ожидать. Нет, она не ревновала, она желала им обоим счастья. И все же — к чему отрицать? — случившееся она восприняла как пощечину. Аделе нещадно ругала себя за то, что согласилась с решением матери дать ему работу. Теперь ей было стыдно оттого, как ласково она с ним обошлась, что предложила давать ему уроки. Она перед ним унизилась; можно себе представить, как он теперь над ней потешается. И такое происходит с ней не первый раз: то же самое было в Бродах, в Вене и вот теперь здесь, в Варшаве. Ей всегда не везло с мужчинами. Неужели она так нехороша собой или у нее есть недостатки, в которых она сама не отдает себе отчета?

Аделе бросилась на постель. Что ж, пусть так: она примирится с судьбой, примирится с тем, что у нее никогда не будет ни мужа, ни детей, ни собственного дома. Будет жить одна. Ей вдруг вспомнился отец, чей прах покоится на кладбище в Бродах.

«Вот кто по-настоящему любил меня, — вслух произнесла она. — Только ты один, папочка, и любил».

3

Мешулам Мускат лежал при смерти, а Роза-Фруметл, Лея, Наоми и Копл рыскали по дому в поисках ключа от металлического сейфа в кабинете хозяина. А не прибрал ли этот ключ кто-то другой, думал про себя каждый из них. Где, ломали они голову, хранит старик драгоценности, принадлежавшие его первым двум женам, а также бриллианты, которые — они знали наверняка — старик где-то припрятал? Однажды, улучив момент, когда в кабинете никого не было, Наоми попробовала открыть дверцу сейфа кочергой, но дверца не поддавалась. Можно было, конечно, воспользовавшись царившим в доме смятением, прикарманить серебряные чашки и кубки, а также подсвечники и подносы, — однако Наоми не так низко пала, чтобы обворовывать больного хозяина. Имелись еще и сундуки, они были битком набиты муфтами, шубами, шелковыми платьями, атласом и бархатом, засыпанными нафталином. Но только сумасшедший стал бы возиться с этим старьем.

За эти годы Наоми удалось скопить небольшое состояние — семь с лишним тысяч рублей, — и в конце концов она решила оставаться честной. Они с Маней следили за всеми родственниками самым тщательным образом. Лея и не думала скрывать, что ищет отцовские драгоценности. Она заглядывала в сундуки, опустошала комоды, просматривала целый ворох бумаг, перерыла все вещи, которые носил старик. Ключ от сейфа, однако, найти не удавалось.

Тем временем сыновья и зятья Мешулама Муската, которые отвечали за сбор арендной платы в принадлежавших их отцу домах, перестали приносить Коплу деньги, выплачиваемые съемщиками. Раньше они всегда приходили в контору старика по пятницам, после восьмого числа каждого месяца, и деньги сдавали. В такие дни письменный стол в конторе был завален серебряными монетами и медяками. Кроме того, каждый домоуправляющий должен был представить список должников. Задолжавших квартплату Мешулам никогда на улицу не выбрасывал, однако постоянно пугал, что обязательно выгонит, да еще подаст на них в суд. Йоэл всегда был в курсе, если какая-нибудь квартира продавалась дешево, и Мешулам приказывал Коплу записать адрес и после Шабеса поехать ее посмотреть.

Копл по-прежнему приезжал в контору каждый день. Он сидел за столом, курил, читал газеты и зевал. Приходили за пенсией старые служащие Мешулама, они снимали шляпы, кланялись, справлялись о здоровье хозяина. Копл говорил им, что лучше ему пока не становится. Слег не только Мешулам, но и его бухгалтер, Ехил Штейн; в контору явилась с жалобой его дочь: зарплаты не было уже две недели, денег не осталось, кормить больного было нечем. «Если б от меня что-то зависело, — ответил ей Копл, — ты бы все получила до последней копейки». Утешил он ее тем, что сидит без зарплаты сам.

Копл встал из-за стола, подошел к окну и выглянул во двор. На всем лежала печать запустения. Ведущая на верхние этажи деревянная лестница сгнила. Стекла во многих окнах были выбиты, их либо забили фанерой, либо заткнули тряпками. Вместо угля, на который не хватало денег, обедневшие жильцы топили печи старой мебелью, принадлежавшей реб Мешуламу. Копл сотни раз повторял, что бродяг и неплательщиков давно пора выгнать на улицу, пришедшее в негодность здание — снести, а на его месте построить новые. Но уговорить старика на хоть какие-то изменения последнее время стало решительно невозможно.

Да, все поменялось. Чем только Мешулам не занимался, когда Копл стал у него управляющим! Деньги текли к нему со всех сторон. Мешулам непрерывно что-то строил, играл на бирже, покупал акции, вкладывал накопленное. В те дни Копл находился в постоянном движении. Он путешествовал вторым классом, ночевал в гостиницах, выпивал с купцами — богатыми купцами, а также с польскими мелкопоместными дворянами. Сыновья Мешулама перед ним трепетали; дочери и невестки хозяина ему льстили. Торговцы и посыльные, стараясь завоевать его расположение, дарили ему подарки. Собственно говоря, именно на деньги, которые Копл заработал в те годы, ему и удалось приобрести двухэтажный дом на Праге, где он теперь жил, и накопить тысячи рублей, которые он держал в банке. В те годы он мечтал, что в один прекрасный день станет зятем Мешулама. Надежду эту он сохранил даже тогда, когда Лею выдали замуж за Мойше-Габриэла, вдовца, просиживающего штаны в молельных домах.

Однако после семидесяти Мешулам умерил свой пыл. Он ликвидировал большинство вложений, оставив лишь доходные дома. Имевшиеся у него наличные он вложил в петербургский банк «Империал» под скромный процент и приобрел акции и облигации, которые годами не менялись в цене и давали ему небольшие, но постоянные дивиденды. По подсчетам Копла, у старика на сегодняшний день в общей сложности было порядка миллиона — и это не считая тех денег и драгоценностей, которые он держал в сейфе или куда-то припрятал.

Коплу не раз приходила в голову мысль, что разумнее всего в сложившихся обстоятельствах послать все к черту и начать собственное дело. Ведь он мог бы открыть маклерскую контору и торговать недвижимостью или же на худой конец вполне прилично жить на то, что у него скопилось. Его жена Бася деньги не транжирила; не было случая, чтобы она потратила все пятнадцать рублей, которые он выдавал ей на хозяйство каждую неделю. Его дети, Монек, Шоша, Иппе и Тобйеле, вели себя хорошо и никаких хлопот ему не доставляли. Монек учился в коммерческом училище. Шоша слыла писаной красоткой. Иппе, правда, припадала на левую ногу, и ей приходилось носить шину, но приданое было собрано и ей. Тобйеле была еще совсем мала. Да, Копл мог себе позволить послать всех Мускатов к чертовой матери, однако сделать это было не просто — его с ними многое связывало.

С годами его чувство к Лее не только не угасло, но сделалось еще сильнее. Между тем у Леи была совсем взрослая дочь. Если Маша выйдет замуж, то Лея уже через год может стать бабушкой. Впрочем, в глазах Копла она по-прежнему оставалась юной девушкой. Всякий раз, когда он на нее смотрел, видел ее высокую грудь, округлые бедра, краешек кружевной нижней юбки, его вновь и вновь охватывало желание. Жизнь Лея вела вполне добропорядочную, однако Копл хорошо знал: дается ей это нелегко. Мойше-Габриэл не был ей мужем; совсем недавно, всего несколько дней назад, она сказала Коплу: «Я бы с ним порвала. Вот только отца расстраивать не хочется».

Но чтобы развестись с женой и жениться на Лее, Коплу понадобилось бы много денег. И тогда бы ему пришлось остаться в этой семье. Он столько лет трудился на Мускатов, что старик, очень может быть, назначил бы его в завещании своим душеприказчиком. Он не раз воображал, что женится на Лее и возьмет в свои руки все дела семьи. Будет садиться в экипаж на резиновых рессорах, станет уважаемым членом общинного совета, на Шабес будет ездить в Большую Варшавскую синагогу. Будет выгодно женить и выдавать замуж внуков и внучек Мускатов, объединяя крупные состояния богатых польско-еврейских семейств. Учредит свой собственный «Банк Муската и Бермана». У него будет свое место на бирже, к нему будет с уважением относиться генерал-губернатор, разгуливать он будет в цилиндре с шелковой подкладкой. Будет вместе с Леей ездить на модные курорты. Но все эти мечты так и остались мечтами. Последним ударом стала неожиданная болезнь Мешулама. Было понятно, что никакого завещания старик не оставил. Копл не получит ни копейки. Кроме того, Лея начала подозревать, что он в конечном счете не так уж и могуществен. Она что-то сказала ему про ключ к сейфу, намекнув, что готова вступить с ним в сговор. Однако Копл повел себя так, словно не понял, что она имеет в виду. «А у меня, — сказала ему Лея, — всегда было такое впечатление, что ты знаешь все. Я-то считала, что Копл Берман — человек неординарный». И Копл покраснел и ответил: «Я кто, по-твоему? Волшебник?»

4

Как-то под вечер Копл сидел в конторе, курил одну папиросу за другой и совершенно случайно кончиком ботинка приоткрыл нижний ящик письменного стола. В ящике находились печати, пузырек с тушью, несколько вощеных дощечек, клейкая бумага, прочие обиходные вещи. В дальнем углу примостился маленький кувшин. Копл поднял крышку; на дне лежал ключ от сейфа Мешулама — управляющий узнал его по глубоко врезанной бороздке и широкой ноге. Копл был так потрясен, что даже не удивился. Ключ — это он заметил сразу — был запасной, им, судя по всему, не пользовались еще ни разу. Копл подкинул его на ладони. «За это время они, должно быть, успели обчистить сейф, — подумал он, — но заглянуть в него в любом случае не мешает».

Он надел пальто, взял портфель и вышел. На ступеньках он закурил очередную папиросу. «Главное — сохранять спокойствие, — размышлял он. — Иначе ничего не получится». Во дворе горничная стала что-то толковать ему про гуся, которого он попросил откормить на Пейсах. Копл ответил ей, что Пейсах еще не скоро. «Времени полно, — сказал он. — Пускай птица поест вволю».

Он направился в сторону Гжибова. Смеркалось. В воздухе пахло весной. Посреди площади упала и сломала ногу лошадь, и вокруг собралась толпа. Перед домом Мешулама девчонка в булочной препиралась с покупателем, который, прежде чем выбрать булку по вкусу, перещупал на витрине весь хлеб. На лестнице стоял полумрак, света еще не зажигали. Копл позвонил, дверь ему открыла Маня с неизменной колодой карт в руках.

— А, это ты, Копл, — сказала она, глядя на него своими близорукими, косыми глазами.

— Я. Что нового? Как старик?

— Врагу не пожелаю.

— А Наоми где?

— Вышла.

Повезло. Последние несколько дней Наоми не спускала с него глаз, следила за ним, как за вором. Чтобы не навлечь на себя подозрения, Копл начал над Маней подтрунивать.

— А ты, я смотрю, все карты раскладываешь? — шутливо спросил он.

— А чего еще делать-то?

— Говорят, если в картах не везет — повезет в любви.

— А вот мне не везет ни в том, ни в другом.

Копл смерил ее оценивающим взглядом. Маня поплотнее завернулась в шаль. Ей и в голову не могло прийти, что у нее что-то может быть с женатым мужчиной.

— Пойду зажгу свет, — сказала она.

— Успеешь.

Он чиркнул спичкой и закурил. Маня вернулась на кухню. Копл тихонько кашлянул. В доме, по всей вероятности, не было никого, кроме них двоих, больного и сиделки. Свет не горел нигде. Он толкнул дверь в кабинет. Занавески на окнах были приспущены, и комната освещалась слабым светом газовых фонарей. По потолку скользили, теряясь в углах, полоски света. Дверца сейфа тускло мерцала, точно черное зеркало. Затаив дыхание, Копл прислушался. Вынул из кармана ключ. Теперь или никогда. Попробовал вставить ключ в замочную скважину, но не попал — ключ со скрежетом царапнул по стальной двери. Хотел зажечь спичку, но не решился. Все его чувства были напряжены до предела. Кончиками пальцев он нащупал замочную скважину, она была замазана — то ли воском, то ли мастикой. Вынул из кармана перочинный нож и прочистил скважину. А затем аккуратно вставил в нее ключ. На этот раз ключ вошел беспрепятственно. Повернул ключ вправо. Замок скрипнул и поддался, однако дверца почему-то не открывалась. Он потянул сильнее — дверца приоткрылась. Сейф, как видно, забит был до отказа, ибо даже в темноте Копл разобрал, как из него, одна за другой, выпадают, точно это был сон, перевязанные бумажные пачки. Банкноты — сомнений быть не могло. Все бумажки были одного размера, с измятыми уголками.

Дальше все пошло быстро. Он опустился на колени, расстегнул портфель и принялся набивать его купюрами. Через несколько мгновений просторный портфель был уже полон и закрылся с трудом. Тогда он стал запихивать деньги в нагрудные карманы, в боковые карманы, в карманы брюк. Поднял портфель и был потрясен тем, какой он тяжелый; ему никогда не приходило в голову, что бумага может быть такой увесистой. Когда он застегивал портфель, стальной язычок на пряжке угодил ему под ноготь. «Не хватало еще получить заражение крови». Он чувствовал себя убийцей, который уничтожает следы преступления.

С минуту он стоял неподвижно — ему показалось, что послышались шаги. Дрожащими руками он закрыл дверцу сейфа, запер его и вышел в коридор. В темноте ему померещилось, что он видит очертания чьего-то лица.

— Маня, — позвал он.

Ответа не последовало. Очертания растаяли в воздухе — как будто под действием его голоса. Копл не узнал его — так глухо, непривычно звучал его голос. На полу он увидел банкноту. Неужели это он ее выронил? Нагнулся, чтобы подобрать ее, — и вместо банкноты обнаружил на полу бледную полоску света. «Нервы ни к черту!» — пронеслось в мозгу. Он чувствовал, как стучит кровь в висках, как затекает за воротник пот. Нарочно громко шаркая, он прошелся по коридору. Открыл дверь в комнату Мешулама. В тусклом свете ночника по потолку металась огромная тень от головы больного. Сиделка в белой шапочке повернулась к нему и предостерегающе приложила палец к губам.

Лестница по-прежнему была погружена во тьму. В подъезде никто ему не встретился. «И куда они все подевались? Оставили старика одного». В голове звучали какие-то разрозненные фразы, давно забытые слова на иврите. С минуту он стоял в нерешительности, не зная, куда направиться — на Твардую или на Гнойную. Потом пошел в сторону Твардой. Поскользнулся и чуть не упал. Из молельного дома выходила группа хасидов. Какой-то коробейник пытался навязать свой товар праздновавшим приближение Пурима евреев. «Что, разве праздник так скоро?» Мимо проехали дрожки, и Копл сделал кучеру знак остановиться. Садясь в дрожки, он стукнулся коленом об ступеньку. Сел и поставил портфель рядом. «Куда?» — спросил кучер, и Копл вдруг сообразил, что не помнит собственный адрес.

— Через мост на Прагу, — сказал он.

Кучер почесал в затылке, щелкнул кнутом и так круто развернул дрожки, что Копл чуть не упал. И тут он вспомнил мастику в замочной скважине сейфа. Чья это работа? Наоми, как пить дать! Вот что его выдаст. «Я пропал. Погиб. Будет расследование, и все выяснится. Может, выпрыгнуть на ходу и убежать? Нет, не валяй дурака. Не теряй голову».

Он ошибся — теперь это было ясней ясного. Слава Богу, ему хватило ума собрать немного мастики и замазать замок снова! Слишком поздно. Наоми, должно быть, уже вернулась домой и вызвала по телефону полицию. Они будут поджидать его возле дома! Устроят засаду. Закуют в кандалы. Все у него отберут. Вся Варшава будет злорадствовать, радоваться его краху. А он будет гнить в тюрьме. Его прошиб холодный пот. Прощай, Копл Берман, правая рука Мешулама Муската, респектабельный варшавский домовладелец, отец приличных детей. Теперь он ворюга Копл Берман и убегает на дрожках с награбленным добром. Даже кучер знает об этом! Не зря же он так чудно пожимал плечами и качал головой. Где-то вдалеке раздался свисток полицейского — длинный, заливистый. Они уже напали на его след.

Он закрыл глаза и стал ждать. Это конец, подумал он. Что скажет Лея?

Почувствовал вдруг острую боль в пальце, который прищемил портфелем. Жила на пальце подергивалась. Открыл глаза и при свете фонаря увидел на ногте черное пятно. Ржавчина наверняка попала в кровь.

Дрожки встали как вкопанные. Мимо ехал трамвай. Они находились где-то на Сенаторской. С Вислы дул холодный ветер. У него было такое чувство, будто он внезапно пробудился от тяжелого сна.

5

Когда дрожки подъехали к мосту на Прагу, Копл немного успокоился. За ним никто не гнался. Наоми, быть может, еще не вернулась, и никто пока крошки засохшей мастики не обнаружил. Замочную скважину наверняка замазал воском задолго до болезни сам старик. И даже если подозрения и возникнут, полицию вызовут не скоро. Копл отер пот со лба. Достал из кармана пачку папирос и, привычным движением прикрыв рукой спичку от дувшего с Вислы ветра, жадно закурил. Откинулся на обитую материей спинку дрожек, вытянул ноги, положил тяжелый портфель на колени и закрыл глаза.

Мост сотрясался от страшного шума. Звенели трамваи, неслись автомобили, громыхали тяжело груженные грузовики. Ломовые извозчики громко кричали и щелкали кнутами. Кучер повернулся к Коплу:

— Куда едем, хозяин?

Копл назвал улицу в квартале от дома, и кучер, огрев лошадь по крупу, пустил ее вскачь. По небу неслись огромные, темные, с красными прожилками тучи, из-за которых время от времени выглядывал месяц. Дрожки проехали мимо дома Копла. Он покосился на подъезд — никого. Поднял воротник пальто и надвинул на глаза шляпу — не дай Бог, его узнают соседи! Из всех окон его квартиры освещено было только одно; Башеле была такой же экономной, как и в первые годы их брака, когда в неделю он зарабатывал всего десять рублей.

— Ну вот, приехали, хозяин. Ух! — крикнул кучер.

Копл вылез из дрожек, дал кучеру пятьдесят копеек и, дождавшись, пока дрожки отъедут, побрел в сторону дома.

Перед дверью он остановился и прислушался. Было слышно, как по кухне ходит, что-то напевая, Башеле. Значит, все в порядке. Он вошел. В кухне было тепло, аппетитно пахли дымящиеся на плите кастрюли. Башеле стояла, нагнувшись, у печи. В ее стройной, худенькой фигурке до сих пор было что-то девичье. Широкое лицо, водянистые глаза, вздернутый нос. Когда Копл на ней женился, она была служанкой, дочерью мелкого торговца. В делах Копла она мало что смыслила и никогда в них не вмешивалась. Целыми днями она кухарила, пекла и бегала по лавкам, стараясь все купить подешевле. Единственным ее развлечением было наблюдать за представлением циркачей, приходивших к ним во двор показывать фокусы, или же слушать уличных певцов. По субботам, после обеда она ездила в Старый город навестить сестру. У соседей Башеле пользовалась репутацией верной жены и любящей матери. Всякий раз, когда Копл собирался не ночевать дома, он говорил жене, что должен уехать по делам хозяина, и Башеле вопросов не задавала. Она не знала даже, что дом, в котором они живут, принадлежит ее мужу. Копл сказал ей, что это Мешулам записал дом на его имя.

«Тут нет ничего противозаконного, — сказал он жене. — Но все равно особенно об этом не болтай». И она не проговорилась ни разу.

«Мой Копл дело знает, — говорила она соседям. — Уж вы мне поверьте».

Когда Копл вошел на кухню, Башеле стояла у плиты, спиной к двери, но сразу сообразила, что это он. Она знала его походку и поняла, что идет муж, еще когда он поднимался по лестнице. Обратила даже внимание, что он не сразу открыл дверь.

— Это ты, Копл?

Башеле повернулась к нему, и кастрюля, которую она держала в руках, чуть не упала на пол.

— Господи помилуй, да ты бледный, как воск. Хуже покойника!

— Кто бледный? Что ты мелешь?

— Белый, как мел! Ты что, болен? Что-то стряслось?

— Ничего со мной не стряслось.

— Что там у тебя в портфеле? Он вот-вот по швам разойдется.

Копл вздрогнул.

— Здесь кто-нибудь был? — спросил он.

— Никого не было. А кто должен был прийти?

— Где дети?

— Бог их знает. Где-то бегают, обувь снашивают.

Копл вошел в темную гостиную, «большую комнату», как ее прозвали в семье, и, не зажигая света, прошел к себе. Здесь он по субботам корпел над своими счетами, здесь думал о Лее. Закурил папиросу, а затем поднес спичку к свече, чтобы от нее зажечь лампу. Сколько Башеле в этой комнате ни прибирала, в ней всегда были свалены вещи, много вещей: желтые сапоги для верховой езды, которые он никогда не надевал, удочка, седло, коллекция тростей, трое старинных стенных часов — сколько бы их ни чинили, они вечно отставали. На столе лежала мандолина. На стене висели календарь и портреты императоров, охотников, генералов, оперных див. Пахло в комнате табаком и кожей. Копл закрыл за собой дверь и задвинул задвижку. Раскрыл портфель и некоторое время смотрел на пачки денег, которыми он был набит. Дрожащими пальцами извлек пачки денег из карманов. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: ему удалось присвоить гораздо больше, чем он рассчитывал. Пачки банкнот были перевязаны бечевкой или резинкой. В одной такой пачке были одни сторублевые банкноты; только в ней было никак не меньше пяти тысяч рублей.

«Целое состояние!» — пробормотал он себе под нос, не узнавая собственного голоса.

Ему вдруг почудилось, что в комнате есть кто-то еще и этот кто-то внимательно за ним следит. Затрепетал, будто от порыва ветра, фитиль в лампе. Задребезжали оконные стекла. Копл начал было считать деньги, но то и дело сбивался со счета. Он хотел смочить кончики пальцев, чтобы банкноты не шуршали, но не смог — во рту пересохло. Стоял посреди комнаты и озирался по сторонам. Нужно спрятать деньги — и как можно скорее. Но куда? Куда их положить, чтобы те, кто придут с обыском, не смогли их обнаружить? Сундук не годится, печной карниз тоже. И на чердаке, где сложена пасхальная посуда и прочая утварь, тоже не спрячешь… Засунуть под половицу? Нет, этот трюк полиции хорошо известен.

Он подошел к зеркалу и стал на себя смотреть. «Вот ведь черт, — сказал он своему отражению. — Ворюга». Башеле была права: он был и в самом деле белый, как мел. Волосы взмокли от пота. Не хватает только заболеть, подумал он. Погублю все и всех. И тут вдруг до него донесся громкий стук в дверь и быстрые шаги. «Это за мной! Полиция!» Он бросился к лежавшим на столе банкнотам и накрыл их руками, словно защищая от кого-то. И вновь почувствовал жгучую боль в пальце. В дверь громко постучали.

— Кто там? — крикнул он по-польски.

Это была Башеле — она пришла сказать, что ужин готов.

— Чего это ты заперся? — спросила она через дверь. — Лапша остынет.

Глава вторая

1

После исчезновения Адасы ее родители находились в постоянной ссоре. В семейной спальне Нюня больше не ночевал; теперь служанка стелила ему в кабинете. Он допоздна сидел за книгой, читая о том, как Земля оторвалась от Солнца и остыла, как первые живые существа поднялись из ила и как постепенно, вслед за микробами, рыбами и обезьянами, возникли человеческие существа. В сравнении с тысячами миллионов лет, прошедших с тех пор, как Солнечная система появилась из космического тумана, годы, которые он, Нюня Мускат, ползал по поверхности Земли, были не более чем каплей в океане вечности. Там, где сейчас находится Варшава, вполне могло быть море. А там, где сегодня разверзаются бездонные пропасти, когда-нибудь вырастут огромные города. Даже звезды и планеты не способны жить вечно; настанет время, когда погибнут и они. В непрерывно клокочущем котле природы рождаются новые миры, новые живые существа, новые порядки.

Когда Нюня прочел эти слова, он на какое-то время забыл, что у него больная и сварливая жена, что его единственная дочь сбежала из дому, что уже больше двух недель от нее нет никаких вестей, что отец его находится при смерти и что он, Нюня, прожил жизнь зря. Сколько лет пытался он вырваться из Варшавы, освободиться от семьи — и отправиться путешествовать, увидеть мир, чему-то научиться. Однако он так и остался здесь, на Паньской, заживо погребенным. Один день ничем не отличался от другого: он вставал, бормотал утренние молитвы, съедал завтрак, интересовался сбором арендной платы у своего помощника Мойшеле, после чего вдруг оказывалось, что уже вечер и надо опять идти в Бялодревнский молельный дом. Днем, после обеда, он крепко спал, зато ночью вертелся и вздыхал под тяжким гнетом обуревавших его безрадостных мыслей. С того дня, как исчезла Адаса, у Даши появилась привычка говорить плаксивым, жалобным голосом глубокой старухи. Каждым своим словом она пыталась его задеть, уколоть. С каждым днем Нюне становилось все яснее, что его отец вместе с шадханами поломал ему жизнь.

«Нет, это не жена, — размышлял он, — это чума. Угораздило же меня на такой жениться!»

У себя в кабинете Нюня, по крайней мере, имел возможность не видеть кислую физиономию Даши, не слушать ее вечные жалобы. Об Адасе же он беспокоиться перестал. «Она оказалась умней меня, — сказал себе он. — Мне бы ее решительность!» Как только она объявится, решил Нюня, буду посылать ей по тридцать рублей в месяц, пока она не кончит университет. А что? Чем черт не шутит? Может статься, и он в один прекрасный день поедет в Швейцарию. Наденет костюм западного покроя и отправится. Учиться ведь никогда не поздно. Разве его самого не притягивал необъятный, свободный мир за пределами Польши?

Даша не спала. Она сидела в постели, подложив под спину три подушки. Ей было о чем беспокоиться — не то что этому придурку Нюне, который ночует теперь у себя в кабинете. В то же время она чувствовала себя оскорбленной. «Какой он мужчина! Свинья он, а не мужчина, — думала она. — Его жене худо, а он устранился. В жизни его только одно интересует — как бы брюхо набить! А может, он завел себе кого-то на стороне? С него станется. Поди пойми этих мужчин!»

Задремала она только под утро и проснулась часов в десять — совершенно разбитая. Почтальон опять ничего не принес. Девчонка исчезла, точно в воду канула. Как сказано у Иова: «…наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращаюсь»^[1]. Шифра принесла ей чай с молоком, хлеб с маслом, но Даша только выпила теплого чаю. Аппетита не было. Нюня уже ушел. И где его целый день черти носят?! Может, снюхался с еще одним таким же подонком, своим шурином Абрамом? В полдень Даша должна была поехать к доктору Минцу: он лечил ее электричеством и делал уколы стрихнина. Минц уже не раз говорил ей, что, если она не будет следить за своим здоровьем, последствия могут быть самые серьезные.

«Меня, откровенно говоря, гораздо больше беспокоит мать, а не дочь», — говорил он.

Шифра осталась дома одна. Она поставила на плиту обед — кусок говядины для себя и цыпленка для хозяйки, и пошла в гостиную. Села, завернулась в шаль и стала греться в лучах светившего в окно зимнего солнца. Задрала юбку выше колен, чтобы солнечные лучи согрели ей ляжки, и расстегнула на шее блузку, как это делали дочки богатеев в своих загородных поместьях. Бегство Адасы настроило Шифру на легкомысленный лад. Если таким девушкам, как Адаса, можно вести себя так, словно она никакая не еврейка, — почему нельзя ей, Шифре, пусть она и простая служанка?! Раздался телефонный звонок — это звонил ломовой извозчик Ичеле, с которым она недавно познакомилась. Ичеле позвал ее в субботу вечером в театр. Шифра изобразила на лице скромную улыбочку и поглядела на себя в зеркало, висевшее на стене рядом с телефоном.

— Интересно, чего это ты меня приглашаешь? — кокетливо спросила она. — Потому что я такая хорошенькая?

— Сама знаешь почему.

— Будет тебе! Я тебя нисколько не интересую, — гнула свое Шифра, предвкушая пикантное приключение. — Знаю, знаю, тебе та девица с Праги нравится, я не я.

— Да я ее позабыл давно.

Шифра еще не решила, стоит ли с ним связываться. И не потому, что он не мог заработать на жизнь. Про Ичеле говорили всякое. Говорили, что помолвка с девушкой, на которой он должен был жениться, в последний момент расстроилась и что якшается он с бродягами на Крохмальной. Не верила она этим парням с хорошо подвешенным языком, бегающими глазками, в начищенных сапогах. В том, чтобы пойти с таким, как он, в кинематограф или в кондитерскую, не было ничего зазорного; но, когда речь идет о женитьбе, приличной девушке лучше бы подыскать кого-нибудь понадежней.

Ичеле был расположен поговорить еще, но тут в дверь позвонили. Шифра положила трубку и пошла открывать.

— Кто там?

— Полиция.

У Шифры затряслись поджилки. Может, Ичеле что-то выкинул? Она приоткрыла дверь и увидела в щелку невысокого, полного полицейского в серебристо-сером мундире с эполетами и в фуражке. Шифра распахнула дверь и громко вскрикнула. Рядом с офицером стояла Адаса — бледная, изможденная, в порванном пальто, без шляпки, простоволосая. Под мышкой она держала какой-то бумажный сверток. Вид у нее был робкий и испуганный, как у какой-нибудь служанки из захолустья. Шифра всплеснула руками, щеки у нее горели.

— Здесь проживает Нохум-Лейб Мускат? — осведомился полицейский, читая имя по бумажке.

— Да… здесь.

— Где он?

— Его дома нет.

— А жена его дома?

— И жены нет.

— Знаешь эту девушку? — И полицейский ткнул пальцем в перчатке Адасу в грудь.

— Господи, ну конечно! Это же моя юная госпожа! — воскликнула Шифра.

— Как ее зовут?

— Адаса.

— Га-дас-са, — на русский манер повторил полицейский. — И когда придет домой твой хозяин?

— Не знаю. Вечером.

— А ты кто такая?

— Горничная я.

— Да, — сказал по-русски полицейский. — Буду завтра в девять. А ты, — он повернулся к Адасе, — сиди дома и никуда не ходи, слышишь? До свидания.

Полицейский ловко подхватил одной рукой эфес шашки, приложил два пальца к козырьку и сбежал вниз по ступенькам. Шифра заломила руки, она попробовала что-то сказать — но тщетно.

— Боже милостивый! — вырвалось наконец у нее. — Что я вижу? Ну, что ты стоишь? Входи.

Адаса проводила глазами уходящего полицейского, а затем нерешительно переступила через порог. Шла она как-то неуверенно, мелкими шажками. Подошла к своей комнате. Шифра последовала за ней. Адаса застыла у входа, судорожно вцепившись в ручку двери. Неподвижный взгляд ее запавших глаз был устремлен в пустоту.

— Господи, что стряслось? — взвыла Шифра. Адаса не ответила. — Может, чаю принести? — Адаса молча покачала головой. — Может, помыться хочешь? — Адаса окинула ее каким-то странным взглядом.

— Нет, не сейчас, — ответила наконец она.

У Шифры все оборвалось внутри. Она бросилась в гостиную и прижалась к изразцовой печке.

— Ой, гевалд, — пробормотала она. — А что будет, когда они вернутся? Будет еще хуже, чем Йом-Кипур.

Когда она вновь вошла в комнату Адасы, девушка, как была в пальто, лежала на кровати, раскинув руки. Она не проронила ни звука; Шифра не могла понять, спит она или бодрствует. Подошвы на ее туфлях болтались, чулки были в дырах. Раскрытый сверток лежал на столе. В нем служанка обнаружила подвязку — почему-то одну, — сломанную расческу и буханку черного хлеба. Шифра тупо уставилась на содержимое свертка. Такой хлеб ей видеть не приходилось — даже у солдат. Сырой, мятый, с отрубями. Шифра почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Таким хлебом кормили узников тюрем.

2

Когда Даша вернулась домой, было уже четыре часа. Она позвонила. Ждать пришлось долго. Наконец за дверью раздался голос Шифры:

— Кто там?

— Я.

Служанка приоткрыла дверь.

— Госпожа, от Адасы письмо, — сказала она после паузы.

— Письмо?! Когда оно пришло? Дай-ка сюда.

— Оно в комнате Адасы.

Даша прошла по коридору и открыла дверь в комнату дочери. Адаса вздрогнула и села на кровати, низко опустив голову. Щека, которой она прижималась к подушке, покраснела. Когда Даша вошла, девушка попыталась было подняться навстречу, но упала на спину. Лицо Даши вспыхнуло — как будто от гнева.

— А, так ты жива… — не сразу выговорила она.

Адаса ничего не ответила.

— Что ж, раз ты здесь, значит, жива, — продолжала Даша хриплым голосом, сама удивляясь тому, что говорит. Она оглянулась через плечо и, увидев Шифру — служанка стояла на пороге, — захлопнула у нее перед носом дверь. Ей хотелось обнять дочь, прижать ее к груди и, одновременно с этим, оттаскать за волосы. — Когда ты явилась?

И опять Адаса не проронила ни слова.

— Ты что, онемела… или?..

— Я приехала сегодня… перед…

— Господи, какой у тебя ужасный вид! Надо же, дожили! — нараспев, плаксивым голосом бормотала Даша. Казалось, ее устами говорит ее покойная мать, набожная жена кростининского раввина.

Она не сводила с дочери глаз. Пальто в грязи, две пуговицы вырваны «с мясом», платье на груди разорвано, волосы спутаны. Даша перевела глаза на сверток.

— Что это за хлеб? — спросила она.

— Хлеб, — повторила Адаса вслед за матерью.

— Сама вижу, что хлеб.

Даша вышла из комнаты, хлопнув дверью. Шифра стояла на том же самом месте.

— Когда она приехала? Как сюда попала?

— Ее привел полицейский.

— Полицейский?! Выходит, она была в тюрьме.

— Похоже на то.

— И что же он сказал?

— Сказал, что придет снова. Завтра в девять утра.

— Кто-нибудь еще с ними был?

— На лестнице стояли дворник с женой.

— Небось все соседи сбежались.

— Не иначе.

— Скрывать больше нечего. Пусть весь мир знает о моем позоре. — В глазах Даши появился нездоровый блеск. — А впрочем, она все равно не жилец.

— Пожалуйста, госпожа, не говорите так.

— Тихо! Согрей воды. Она грязная. Никого не впускать.

— Телефон звонит.

— Не подходи.

Шифра отправилась в ванную, Даша — в гостиную. Сложив на груди руки, она принялась ходить из угла в угол. Слабости как не бывало, — наоборот, она ощущала прилив сил. Ей под ноги попался низкий стульчик для ног, и она носком ботинка отбросила его в сторону. С ее губ срывались разрозненные слова: «…похороны… больница… беременна… ублюдок… А этого идиота, — членораздельно произнесла она, — весь день носит невесть где». Ей хотелось закричать во весь голос, ругаться последними словами. Телефон зазвонил снова. Она подошла и сняла трубку:

— Кто это?

— Даша, дорогая, это я, Абрам.

— Что тебе надо?

— Даша, прошу, выслушай меня. Я насчет Адасы. Это очень важно.

— Ничего важного больше нет. Ты убил ее. Можешь забыть, что она вообще была жива.

— Выслушай меня. Я получил открытку…

— Какую еще открытку?! Ты убийца, вор, проходимец!

— Прости меня, Даша, но ты выражаешься, как рыночная торговка.

— Будь ты проклят за то, что с нами сделал! Пусть дочери твои кончат тем же, чем кончила моя дочь! Сатана! Убийца! — Даша бросила трубку с такой силой, что опрокинула телефонный аппарат.

Вошла Шифра.

— Госпожа, — сказала она. — Печка горит.

— Пусть бы все сгорело к чертовой матери! Налей в ванну воды. У тебя зеленое мыло есть?

— Да, госпожа.

— Возьми пустой мешок. Засунь в него все, что на ней надето. И выбрось на помойку.

Даша вернулась в комнату Адасы. Девушка сняла пальто и была теперь в одном платье — грязном, измятом. Шея худая, как у цыпленка, вся в каких-то бурых и голубых пятнах. Адаса стояла у комода; когда мать вошла, она вздрогнула и испуганно отскочила в сторону. Даша схватила со стола буханку хлеба и подбросила ее на ладони:

— Тяжелый. Как камень.

Адаса не шевелилась.

— Что ты застыла, как истукан? Чего пялишься? Где ты была? Говори. Куда тебя занесло? В какую дыру? Кто тебе порвал платье?

— Никто.

— Где он? Куда подевался? Что он с тобой сделал? Я сейчас на всю Варшаву закричу.

— Мама!

— Я тебе не мать! Ты для меня больше не существуешь, слышишь? Что он с тобой сделал?! Говори, как есть!

— Мама!

— Мы должны знать, что сказать доктору. Может, еще не поздно. О Господи!

— Доктор мне не нужен.

— А кто тебе нужен? Акушерка?

Из-за двери раздался голос Шифры:

— Госпожа, вода согрелась.

— Пойдем! Хотя бы вшей с тебя смоем.

— Сама помоюсь.

— Что, стыдно стало? У таких, как ты, нет стыда.

Лицо Даши приобрело какой-то землистый оттенок. Глаза ее горели, губы дрожали, ноздри на хищном, крючковатом носу раздувались. Она обеими руками схватила Адасу за плечи и толкнула в сторону ванной.

— Пошли, слышишь! — визжала она. — Пошли, бесстыжее ты животное!

Адаса не сопротивлялась. «Я не жива, я мертва, — думала она. — Они будут обмывать труп». Она дала матери раздеть себя, и та сняла с нее платье, нижнюю юбку, рубашку, стянула панталоны и чулки. Все эти вещи Шифра засунула в мешок и пустила воду. Пока ванна наполнялась, Адаса неподвижно стояла на каменном полу, стуча зубами. Она опустила голову и закрыла глаза. Снова и снова повторяла она себе, что умерла, что теперь ничто уже не способно ей повредить. Стыдиться ей больше нечего.

3

Доктор Минц, которого Даша вызвала по телефону, очень долго осматривал Адасу. Слушал ей сердце и легкие, держал, глядя на свои ручные часы, ее за запястье своими короткими, похожими на обрубки пальцами. Он долго что-то бубнил себе под нос, а потом заявил, что без санатория Адасе не обойтись. Но не сейчас — ближайшие пару недель ее трогать нельзя. Ей нужно обеспечить полный покой, сказал он, и предупредил, чтобы к девушке никого не пускали.

С этими словами доктор Минц, низкорослый, грузный мужчина с огромной головой и густыми усами, схватил свой саквояж и надел пальто с меховым воротником и плюшевую шляпу, с широкими, как у всех врачей, полями.

— А главное, — сказал он напоследок, — не задавать ей вопросов и ни в чем ее не обвинять.

— Доктор, обещайте, что она поправится.

— Я не Господь Бог и не ваш чудотворец ребе. Сделаем все, что можем.

Он сбежал по ступенькам и остановился на площадке перевести дух. У него у самого было плохое сердце.

Его экипаж обступили женщины с покрытыми шалью головами. Стоило доктору выйти на улицу, как они бросились к нему пожаловаться на свои женские болезни. Минц отмахнулся от них зонтиком.

— Пошли прочь! Идиотки! Вы здоровей меня, — закричал он, затопав ногами. — Вы же еще не умираете!

Он влез в экипаж, откинулся на спинку сиденья и вынул из кармана маленькую записную книжку и карандаш. Своим мелким, неразборчивым почерком — только он один мог его разобрать — он записал, что должен поговорить с кем-нибудь в правительстве об Асе-Гешле, который, вероятней всего, томится сейчас за решеткой. Когда-то он и сам был таким же, как Аса-Гешл, нищим хасидом, приехавшим учиться в Варшаву, и у него тоже был роман с девушкой из богатой семьи. Кто бы тогда мог предположить, что со временем она станет такой мегерой! Да, долго Адаса не протянет. А жаль.

Адаса лежала у себя в комнате. Как странно и вместе с тем как привычно было ощущать тепло и комфорт: на чистом, вымытом теле белая шелковая ночная рубашка, на простынях и одеяле ни пятнышка, печка жарко натоплена, со стен на нее смотрят пейзажи и портреты. На столике у кровати ломтики апельсина, тарелка с овсянкой, чашка какао. Здесь нет клопов, здесь ее не лапают надсмотрщицы. Неужели все это правда? Да, теперь она, по крайней мере, может спокойно умереть в собственной постели.

Она закрыла глаза и опять их открыла. Сколько дней прошло с тех пор, как она вернулась домой? Спала она целыми днями — и по-прежнему ощущала смертельную усталость. Казалось, время не идет, а бежит. За днем сразу же следовала ночь, за ночью опять день. Она слышала, как часы бьют три раза, а потом, мгновение спустя, — уже девять раз. Ее мучили кошмары. Ей снилось, будто она летучая мышь, которая вдруг превращается в камень и летит в пропасть. Ее обступали какие-то тени, что-то нашептывали ей на смеси русского, польского и идиша. Абрам и Аса-Гешл сливались в одного человека с двумя головами. Ее отец и доктор Минц тоже то соединялись, то распадались. Ей мерещилось, будто она едет за границу, но граница почему-то отступает все дальше и дальше, а потом, наоборот, надвигается на нее, превращаясь то в гору, то в реку. Мать открыла к ней дверь, заглянула и сказала:

— Укройся, дитя мое. А то простудишься.

— Когда Пурим?

— Почему ты спрашиваешь? С Божьей помощью на следующей неделе.

— Как дядя Абрам?

— Черт его знает! Пропади он пропадом!

— Как дедушка?

— Хуже не бывает.

Адаса хотела спросить, слышно ли что-нибудь про Асу-Гешла, но раздумала. Она повернулась к стене и задремала. Она испытала странное чувство, словно голова у нее растет, наполняется, точно воздушный шар, воздухом, пальцы же становятся все толще и толще. Она вздрогнула и пробудилась. На улице, должно быть, стемнело — горели фонари. Ее мать сидела, сгорбившись, в длинном черном платье у кровати и держала в руке градусник.

— Все по-прежнему, никаких перемен, — сказала она, будто самой себе.

— Мама, который час?

— Десять.

— Еще сегодня?

— А ты что думаешь — вчера? На, прими лекарство.

— Она не спит? — До Адасы донесся голос отца, и она увидела, как он входит в комнату. Адасе показалось, что отец словно бы стал меньше.

Нюня посмотрел на дочь и улыбнулся.

— Преступница ты моя, — послышался где-то рядом его голос.

Вероятно, она забылась сном опять, ибо, придя в себя, обнаружила, что комната погружена во тьму. Припомнить, где она находится, Адаса не могла. Она села в кровати и приложила руки ко лбу. «Ну да, я в тюрьме. Все пропало!» Она задержала дыхание и прислушалась. Куда же делись ее сокамерницы? Не слышно ни звука. Они что, умерли или их выпустили? Она вытянула руку. Пальцы нащупали стакан. Подняла руку и поднесла ее к губам. Чай — холодный сладкий чай с лимоном. Отпила прохладную, приятную на вкус жидкость, сухое нёбо жадно впитывало кисловатый вкус лимона. И тут, как по волшебству, в памяти разом возникли все подробности случившегося. Как они с Асой-Гешлом встретились на станции в Мурановере; как ехали третьим классом до Рейовеца; как провели ночь в промозглом здании вокзала среди украинских крестьян; как ехали на телеге до Красностава. Ей вспомнились трактир, битком набитый кучерами, посыльными, хасидами; долгое путешествие до Крешова и ожидание у мельницы поляка, смуглого, черноволосого парня, который должен был перевести их через границу в Австрию. Она даже вспомнила, как называлась деревня, — Бояры. Аса-Гешл был небрит. Он залез с книгой на сеновал. Крестьянин сообщил им, что часовой на границе сменился и теперь придется подкупать сменщика. Потом они долго брели в кромешной тьме к замерзшей реке Сан. Человек, который их вел, сказал, что идти придется не больше полумили, однако тащились они несколько часов: скользили по замерзшим полям, пробирались через леса и болота. Лил нескончаемый дождь, и она промокла до нитки. Ветер сорвал с головы Асы-Гешла шапку. Она потеряла галошу. Лаяли собаки. Кто-то зажег фонарь, а затем дорогаопять погрузилась во тьму. Потом вдруг они услышали за спиной крики и выстрелы и попадали на землю. Аса-Гешл назвал ее по имени. Какой-то солдат схватил ее и потащил в будку, где их ждал второй солдат со штыком. Она рыдала, умоляла отпустить ее, но солдаты тупо смотрели на нее и твердили: «Закон есть закон».

Ее под конвоем отправили в Янов, оттуда в Замосць, потом в Избицу, Люблин, Пяски, Пулавы, Ивангород, Желябов, Гарволин. В Янове ее посадили в одну камеру с убийцей, и та рассказала Адасе, что убила свою свекровь — отрезала ей серпом голову. В других городах ее бросали в камеру с воровками и проститутками. Она познакомилась с политической — девушкой из Замосця. В Варшаве ее сутки продержали в Седьмом отделении, откуда полицейский и доставил ее домой.

Теперь, лежа в темноте, она все вспомнила. Их план убежать в Швейцарию не удался. Что сталось с Асой-Гешлом, Адаса понятия не имела. Она была серьезно больна, обесчещена. Нет, жить дальше не имело никакого смысла. Бога она молила только об одном: чтобы Он побыстрей взял ее к Себе. Она раскинула руки и попыталась представить, как из нее будет уходить жизнь. Попрощалась с матерью, отцом, Абрамом и Асой-Гешлом. Жив он или мертв? Этого она не знала.

Глава третья

1

В семье Мускат отмечать Пурим было принято в доме у Мешулама, где на праздник собиралась вся семья: сыновья, дочери, зятья, свекрови и внуки. Вот и в этом году, несмотря на болезнь старика, обычай нарушать не стали. Наоми и Маня с утра до ночи пекли пироги, пирожные, торты и штрудель, а также готовили традиционные праздничные блюда — куриные потрошки и оменташн. Натан читал вслух Книгу Есфири. Когда, ближе к вечеру, сели за стол, Роза-Фруметл зажгла две толстых свечи. Маня приспустила с потолка большую люстру и поднесла к фитилю спичку. Сначала думали, что Мешулам останется в постели, однако старик недвусмысленными жестами дал понять, что на праздничном обеде собирается сесть, как обычно, во главе стола. Его одели и привезли в столовую в кресле-каталке. При свечах лицо его было таким же желтым, как политая шафраном пуримная хала. Больной предстал родственникам в вышитом шелковом халате, с кипой на голове. Колени у него, чтобы избежать простуды, были завернуты в шаль, ноги в домашних туфлях покоились на скамеечке. Натан поднес таз с водой и медную кружку, а Йоэл, зачерпнув в кружку воды, вылил ее отцу на руки и вытер их полотенцем. Наоми и Маня подали карпа в кисло-сладком соусе, мясные фрикадельки с изюмной подливкой и компот из абрикосов. На сладкое ели оменташн — треугольные пирожки с маковой начинкой, миндаль, грецкие орехи и варенье. Пили вино, вишневку и мед. С полудня в дом начали приходить посыльные с подарками от родственников и друзей. Роза-Фруметл и Наоми следили за тем, чтобы каждый получил вознаграждение и не ушел без ответных даров. Мешулам молча сидел во главе стола, уставившись в одну точку. Он слышал и понимал все, что говорилось, но язык у него словно прилип к гортани, а произносить нечленораздельные звуки или мотать головой ему не хотелось. Он видел, как Пиня угодил рукавом в рыбный соус, а внук Йоэла, четырехлетний мальчик, набивает рот фруктами и конфетами. Переест и испортит себе желудок, подумал старик. Как бы ему хотелось прикрикнуть: «Эй ты, сорванец, а ну хватит!»

В дом нескончаемым потоком шли нищие, бедняки и молодежь в праздничных масках. Роза-Фруметл специально разменяла двадцатипятирублевую ассигнацию, высыпала мелочь на стоявшую перед ней тарелку и раздавала медяки мальчишкам из соседской ешивы, посыльным из благотворительных организаций, из бесплатных кухонь для бедных, из приютов, а также назойливым попрошайкам, «работавшим» на себя. Эти приходили, как к себе домой, и открыто выражали свое недовольство, если подарок не соответствовал их ожиданиям. На Мешулама они смотрели с нескрываемой ненавистью, давая понять, что тот, кто отказывает нуждающимся, такой конец заслужил. Приходили, распевая песни и сверкая глазами из-под масок, скоморохи с бородами из ваты и в островерхих бумажных колпаках с наклеенной на них звездой Давида. У некоторых висели на поясе картонные мечи и кинжалы. Они пели, кое-как, шаркая ногами, неловко танцевали и размахивали мечами. Несколько молодых людей разыграли пьесу про царя Артаксеркса и царицу Эстер. Когда Мешулам был здоров, он платил актерам, после чего сразу же их выпроваживал; наблюдать за их кривляньем у него не хватало терпения. К тому же среди этих незваных гостей попадались воришки. Теперь же приструнить их было некому. Артаксеркс с длинной черной бородой и бумажной короной на голове простирал к царице Эстер свой золотой скипетр. Два палача «обезглавили» царицу Вашти, на голове у которой красовались рога, а из-под платья виднелись мужские сапоги. Аман, с огромными черными усами и в треуголке, оказывал почести Мордехаю, а тем временем его жена Зерешь выливала ему на голову содержимое ночного горшка. Мешулам слышал голоса скоморохов, но разобрать, что они бормочут, был не в силах. Гости же смеялись, хихикали, хлопали в ладоши. Натан визжал от восторга, что-то лопотал, его живот ходил ходуном от кашля. Салтча подбежала и стала колотить его по спине. В глазах Мешулама читалось отвращение.

«Дураки! Идиоты!» — думал он.

Теперь он жалел обо всем. Что дважды брал в жены девушек из простых семей, которые родили ему бездарных, никчемных детей. Что в выборе зятьев был недостаточно придирчив. Что, женившись в третий раз, стал всеобщим посмешищем. Главное же, он не оставил подробного завещания, с душеприказчиком и печатью, в котором большая часть денег пошла бы на благотворительные нужды. А теперь уже поздно. Они разбазарят его наследство, потратят все до последнего гроша. Рассорятся, будут драться за каждую копейку. Копл украдет все, что сможет, да и Абрам внакладе не останется, а вот Хама будет побираться. Ему сказали, что Адаса вернулась, но он так и не понял, чем кончилось дело. Откуда вернулась? Что случилось с тем парнем, с которым она убежала? Как они теперь выдадут ее замуж, раз она себя обесчестила? Ему вспомнились слова из Екклезиаста: «Все суета и томление духа!»^[2]. Он поднял глаза и посмотрел в окно. Солнце уже зашло, но сквозь облака еще пробивались последние солнечные лучи. Они походили на огненные парусники, пылающие метлы, алые окна, на каких-то странных существ. В центре образовалась словно бы широкая желто-зеленая комета, похожая на кипящую серу; комета напомнила ему огненную реку, в которой будет очищаться его собственная душа. Рука, будто сотканная из света, тумана и воздуха, делала ему какие-то тайные знаки, грозила, писала некое таинственное послание. Но что содержалось в этом послании, ни одному сыну человеческому понять было не дано. Откроется ли ему, Мешуламу Мускату, истина там, в загробном мире?

— Твое здоровье, отец! Поправляйся скорей! — Это говорил Йоэл; он произнес тост и поднес бокал вина к губам.

Мешулам не пошевелился. Сколько может съесть этот обжора? Вон какое брюхо наел!

Старик скорчил гримасу, мотнул головой, и Наоми и Пиня отвезли его обратно в спальню, положили на кровать и укрыли одеялом. Мешулам еще долго лежал без сна, наблюдая за тем, как сгущаются сумерки. Ветер разогнал облака, и теперь по небу плыли лишь небольшие барашки. Начали загораться звезды. За маковками церквей на другой стороне улицы, до сих пор позолоченными заходящим солнцем, взошла на небеса желтая луна. В бледном лике луны Мешулам, как в бытность свою мальчишкой, различал черты Иисуса Навина. Что ему теперь мирские дела? У него было только одно желание: узреть великолепие высших миров, что, излучая тайный свет, простирались над крышами Гжибова.

2

Первые годы после женитьбы Абрам имел обыкновение праздновать Пурим у Мешулама. После же ссоры с тестем этот праздник он отмечал дома. Хама и Белла пекли медовые шарики и оменташн. Братья и сестры жены приходили вечером, после ужина у старика; все были навеселе, пели песни и засиживались, как правило, до поздней ночи. Женщины и девочки танцевали друг с другом. Мужчины пили пиво. Абрам надевал платье Хамы и старые Хамины парик и блузку, под которую засовывал подушку, и изображал жену, пришедшую к раввину пожаловаться на мужа. Тоненьким голоском он обвинял мужа (его роль исполнял Нюня) в том, что тот ничего не делает, денег не зарабатывает и целыми днями торчит в хасидском молельном доме. К тому же, говорила «жена», он вечно запускает пальцы в стоящие на плите горшки. Абрам закатывал рукава и говорил: «Ребе, я мать восьмерых детей! Посмотри, сколько у меня от него синяков!»

«Фе! Стыдись! Прикрой руки, бесстыжая!» — кричал Пиня — он играл раввина.

«Ребе, солнце мое! Нет, ты только взгляни. Да не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Ты ведь все равно слишком стар».

Один и тот же спектакль разыгрывался на Пурим из года в год, и женщины всякий раз покатывались со смеху. Они падали друг дружке в объятия, визжа от восторга. А спустя месяц сосед, живший этажом ниже, отказывался платить за квартиру на том основании, что из-за танцев у него с потолка облетела вся штукатурка.

Бывало и другое представление. В Абрама вселялся демон, и его приводили к ребе Пине, чтобы тот этого демона изгнал. Пиня спрашивал Абрама, какие грехи тот совершил. И Абрам с грустью отвечал:

— Ай, ребе, и ты спрашиваешь, какие я совершал грехи?

— Ты ел трефное мясо? — сурово вопрошал Пиня.

— Только когда оно было вкусным.

— Ты ухаживал за женщинами?

— А за кем же еще? Не за мужчинами же!

— Ты не постился на Йом-Кипур?

— Кроме свинины, честное слово, ничего себе не позволял!

— А после еды?

— После еды я ехал к замужней дочери раввина.

— И что ты там делал?

— Раввин был в шуле, и мы задували свечи и распевали псалмы.

— В темноте?

— Псалмы я знаю наизусть.

Женщины краснели и хихикали. Лицо Йоэла приобретало цвет вареной свеклы. Он громко выкрикивал: «Ха!» — и ронял изо рта сигару.

Иногда, не каждый год, Пиня читал шуточную проповедь. В ней он доказывал, что библейский Мордехай в действительности был варшавским хасидом. Аман был на самом деле Распутиным, Вашти — русской царицей, Эстер — оперной дивой и протеже Абрама. Он так ловко переиначивал библейский текст, что получалось, будто Мордехай торговал селедкой. Своей неподражаемой мимикой, тоненьким голоском Пиня вызывал у женщин неудержимый хохот. Уже за полночь гости снова садились ужинать и опять ели нут, холодное мясо и редьку, пили мед. А потом, громко смеясь и разговаривая, стуча соседям и будя их детей, расходились по домам. Во дворе Натан пел праздничную песню и танцевал с дворником. Один раз Нюня вышел на балкон, схватил доверху наполненный кувшин с пивом и вылил его прямо на улицу, как выяснилось — на фуражку проходившего под балконом полицейского. Полицейский поднялся наверх, собираясь арестовать всю компанию, и пришлось давать ему «на лапу».

Но в этом году из-за отсутствия Хамы квартира Абрама пустовала. Во второй половине дня он вышел на улицу, купил бутылку вина и букет цветов и, сев на дрожки, отправился к Иде. Дочь набожного и состоятельного еврея, Ида привыкла отмечать Пурим весело. Однако и она на этот раз осталась одна — Зося ушла к подруге. Абрам застал Иду читающей книгу. Когда он вошел, она даже не подняла головы.

— С Пуримом тебя, — сказал Абрам. — Чего это ты такая мрачная? Праздник как-никак.

— Для кого праздник, а для кого и нет, — отозвалась Ида.

После развода с мужем они с Абрамом ссорились, и не раз. Друзья предупреждали ее, что Абрам — прохвост. Ее муж, Леон Прагер, до сих пор надеялся, что Ида бросит Абрама и вернется к нему. У их дочери Пепи, которой, когда родители развелись, исполнилось всего три года, дома, по существу, не было. То она жила с матерью в Варшаве, то с отцом в Лодзи, то у бабушки или же в интернате. Случалось, Ида уезжала из Варшавы и посылала Абраму длинные прощальные письма, в которых умоляла его оставить ее в покое. Ему, однако, всякий раз удавалось каким-то образом ее вернуть. Абрам слал Иде бессчетное число писем и телеграмм либо следовал за ней на курорты, где она пыталась от него скрыться. Ида клялась, что Абрам навел на нее порчу. Плохо было им обоим — и вместе, и по отдельности.

Мешулам сравнивал их с кобелем и сукой, которых не растащишь никакими силами.

3

От Иды Абрам вышел лишь на следующий день после полудня. На этот раз вместо дрожек он решил воспользоваться трамваем: в кошельке у него было всего три рубля, а у кого одолжить еще денег, он понятия не имел. Но не успел он выйти со двора, как подкатили дрожки. Абрам сел и велел кучеру везти его на Злотую. Он закурил сигару. Припекало весеннее солнце, по сточным канавам бежали ручейки. Из лесов за Прагой дул ветерок. Когда въехали на мост, Абрам увидел, что на Висле начался ледоход. Абрам смотрел на плывущие по воде льдины, и ему казалось, что это движется под ним мост, а не лед по реке. На Варшавской стороне весна ощущалась еще сильнее, чем на Пражской. Стоявший на своем пьедестале король Сигизмунд весело взмахивал бронзовой саблей. Гранитные русалки жадно пили из пустых кубков. Перед замком выстроились солдаты; играл военный оркестр. Офицеры громкими, пронзительными голосами выкрикивали команды. Через толпу, собравшуюся перед замком посмотреть на учения, тянулась похоронная процессия; на гробе лежали венки.

«Отличное время для смерти, — подумал Абрам. — Ты умираешь, а жизнь начинается сызнова».

Дрожки остановились возле его дома. Абрам поднялся по лестнице, открыл дверь, прошел к себе в спальню, лег на кровать и сквозь сон услышал, как открылась входная дверь. Он вскочил. Вошла Хама. Абрам тупо уставился на нее. Лицо землистого цвета, под глазами мешки. На одной щеке красное пятно, как будто кто-то влепил ей пощечину. Она начала что-то говорить, но беззвучно, одними губами. А потом не выдержала и разрыдалась:

— Он умер! Отец умер!

У Абрама отвалилась челюсть.

— Когда? Где?

— Сегодня утром. Уснул — и не проснулся.

Ее качало — казалось, она вот-вот упадет. Абрам бросился к ней, схватил за руки.

— Ну, ну, будет, не плачь, — бормотал он. — Он ведь как-никак был стариком.

— Он был моим отцом! — И у Хамы вновь брызнули из глаз слезы. — Господи, что теперь со мной будет?! Я — одна на свете! Совсем одна.

— Хама, успокойся. Садись.

— К чему теперь жить? Господи, почему я не лежу рядом с ним?!

Абрам усадил ее на стул.

— Да, — сказал он, шагая из угла в угол. — Так устроен мир. Всему наступает конец.

Хама всхлипнула.

— А ты… ты ссорился с ним, — рыдала она. — А он… он лежит теперь ногами к двери.

— Пусть меня накажет Бог, если я когда-нибудь был его врагом.

— Боже, что мне теперь делать?! Я так одинока!

— Глупая женщина! Ты будешь богатой! Какой вздор ты мелешь! У тебя будет дом, и не один, и никак не меньше двухсот тысяч наличными.

— Не нужно мне все это! Мне ничего не нужно! Ах, если б только лежать мне теперь с ним рядом!

— О чем ты говоришь? У тебя дочери на выданье.

— Что есть у меня в жизни? Да ничего! Жизнь у меня хуже, чем у собаки. — Хама вдруг вскочила со стула. — Абрам! Ты меня достаточно позорил! — Она взвыла. — Хватит! Всему есть предел!

Абраму показалось, будто она сейчас на него бросится, и он сделал шаг назад.

— Не понимаю, что ты хочешь, — испуганно пробормотал он.

— Абрам! Я так больше не могу! Убей меня, избей, разорви на части — только не бросай! — И она простерла к нему руки. — Бога ради, пожалей меня!

Хама истошно зарыдала, и тут, совершенно неожиданно, она бросилась на пол и, чуть не сбив Абрама с ног, обхватила руками его колени.

— Хама, Бога ради, что ты делаешь?

— Абрам, прошу тебя, умоляю! Давай начнем все сначала — я этого не вынесу.

— Встань!

— Пусть у нас опять будет семья! Пусть дети знают, что у них есть отец!

Абрам почувствовал, как краска стыда заливает ему лицо. Из глаз у него брызнули слезы.

— Хорошо, хорошо…

— А ты придешь на похороны?

— Да. Встань с пола.

— О, Абрам, я люблю тебя, ты же знаешь… Люблю тебя.

Он нагнулся и помог ей встать. Она прижалась к нему мокрой от слез щекой. От нее исходило какое-то странное тепло, и Абрам ощутил вдруг давно забытое желание к этой несчастной женщине, матери его детей. Он опустил голову и стал осыпать поцелуями ее лоб, щеки, подбородок. Ему вдруг стало совершенно ясно, что, невзирая на последствия, не может быть и речи о том, чтобы с ней развестись. Те годы, которые им еще остались, им придется прожить вместе — тем более что теперь, со смертью старика, она становится наследницей поистине царского состояния.

4

Похороны Мешулама Муската состоялись лишь через два дня после его кончины, хотя по еврейскому обычаю проститься с телом надлежало в тот же день. Отложить похороны пришлось потому, что деятели еврейской общины потребовали отменить сделку, в результате которой реб Мешулам, заплатив две тысячи рублей, стал владельцем двойного участка на кладбище в Генсье. Члены кладбищенской ассоциации пожаловались, что Мешулам выторговал у них участки за ничтожную сумму, а, согласно Талмуду, в случае ошибки договор считается недействительным. Теперь же они требовали, чтобы наследники заплатили еще десять тысяч.

Йоэл пришел в такое бешенство, что стал угрожать им судом и даже арестом, однако у членов ассоциации ничего, кроме смеха, эти угрозы не вызвали.

— Пусть попробует, — сказали они. — Мы не против.

В конечном счете после долгих препирательств удалось найти компромиссное решение: семья согласилась доплатить три тысячи рублей. Торговля затянулась более чем на сутки; в хасидских кругах Варшавы эта история обсуждалась самым активным образом. Перед входом в здание общины собралась толпа. К дому то и дело подъезжали дрожки, старейшина — или какое-нибудь другое важное лицо — выходил из экипажа и скрывался в дверях. Люди в толпе пожимали плечами: «А миллионером-то, оказывается, быть невыгодно!»

«По мне, уж если продано — значит, продано».

«Негоже приличному человеку наживаться за счет общины».

Когда вопрос с общиной был наконец улажен, пришло письмо из Бялодревны; в письме говорилось, что ребе уже садится в поезд и просит подождать с похоронами до его прибытия. На детей покойного навалилось столько дел, что они забыли вовремя известить ребе о смерти Мешулама. Церемонию отложили вновь.

В доме, где все это время лежал покойник, творилось невесть что. Наоми и Маня изо всех сил старались не впускать чужих, однако любопытные в буквальном смысле слова срывали дверь с петель. Тело, завернутое в черный саван, лежало на полу в гостиной, на соломе; в головах горели две свечи в серебряных подсвечниках. Зеркало было занавешено, окна приоткрыты. Рядом, на низких стульях, распевая псалмы, сидели два еврея из погребального братства. Люди, с которыми старик не ладил, приходили теперь просить у мертвеца прощения. На фоне черного савана голова Мешулама казалась совсем маленькой, точно у младенца. Роза-Фруметл ходила вокруг, сморкаясь и всхлипывая. Она сняла с головы парик и на коротко стриженную голову натянула шаль. Аделе не выходила из своей комнаты. Сыновья и дочери старика, его зятья, невестки, внуки и внучки приходили и уходили. Стоявший в кабинете сейф был запечатан. Члены семьи внимательно следили за тем, чтобы многочисленные посетители ничего из квартиры не вынесли.

— Надо же, сколько народу! — жаловалась Наоми. — Можно подумать, что их приглашали.

— После такого и квартиру не уберешь, — поддакнула Маня. — Черт их принес!

Когда же стало известно, что на похороны едет сам бялодревнский ребе, народ в Гжибов повалил толпами; на улицах яблоку негде было упасть. По Гжибову не могли проехать трамваи; им приходилось сворачивать на Мировскую и ехать в сторону еврейской больницы. Недовольный пассажир пожимал плечами: «Мы что, в Палестине?!»

Кроме бялодревнского на похороны съехались и другие хасидские ребе — из Ново-Минска, Амшинова, Коженица. Акива — он незадолго до этого развелся с Гиной — ехал вместе со своим отцом, сентсиминским ребе. С собой он захватил подушку, чтобы, не дай Бог, не касаться обивки сиденья из шерсти — законом Моисеевым это строго запрещалось. Полиция была настороже. С громкими криками, размахивая вложенными в ножны шашками, полицейские продирались сквозь толпу. Несколько школ Талмуд-Тора, которым покойник оказывал денежную помощь, послали своих учеников возглавить похоронную процессию. Женщины рыдали так горько, словно покойник был их близким родственником. Многие лавочники Гжибова в этот день закрыли лавки. Из-за того что на похоронах такого масштаба понадобится очень много дрожек, в Гжибов съехались кучера со всего города. Какие-то трясущиеся старики жаловались друг другу, что таких почестей покойник не заслужил.

Около двух часов дня катафалк двинулся в путь. Лошади в черных попонах, с прорезями для глаз, ступали медленно и величаво. Экипажи выстроились по всей длине Гжибова, Твардой, Крохмальной и Гнойной. Лошади ржали и пятились. Мальчишки пытались вскочить на бегу на подножки экипажей, и кучера отгоняли их ударами хлыста. Варшавские евреи ничего так не любили, как большие похороны. Перед кладбищем, задолго до прибытия катафалка, собралась толпа. Молодые люди, чтобы лучше было видно, забрались на могильные камни. Все балконы на Генсье были усыпаны людьми. Кладбищенские служащие в кепках с блестящими околышами и в пиджаках с начищенными металлическими пуговицами несли доски и лопаты. У ворот кладбища и на ведущих к могилам дорожках столпились калеки и нищие. Наблюдавшим за похоронами с балконов или из окон зрителям казалось, что напирающая толпа вот-вот перевернет катафалк или кого-то из толпы столкнет в открытую могилу. Но уж варшавских евреев не надо было учить, как вести себя в такой толпе. Несмотря на шум и давку, все шло в соответствии с Законом и обычаем. Облаченное в саван и завернутое в талис тело готово было к погребению. На глаза покойника надеты были глиняные черепки, а в пальцы вложен прут, чтобы мертвец, когда придет Мессия, смог добраться до Святой земли. Толпа испустила глубокий вздох. Женщины заголосили. Могильщик прочитал слова, которые, по традиции, читаются при погребении:

«Он твердыня; совершенны дела Его, и все пути Его праведны; Бог верен, и нет неправды в Нем; он праведен и истинен»^[3].

Когда могилу засыпали, сыновья Муската прочли кадиш. Сгрудившиеся вокруг могилы бросали через плечо комья земли с жухлой травой. Абрам стоял рядом с Хамой и дочерьми. Когда тело опускали в могилу, на глаза у него навернулись слезы. Хама громко рыдала, сотрясаясь всем телом.

Мойше-Габриэл молча стоял чуть поодаль. Его взгляд был устремлен в безоблачное небо. «Он уже там, — думал он. — Избавился от бремени плоти. Увы, ему предстоит испытание очищением, но рай он обретет. Его глаза уже видят то, чего никому из нас увидеть не дано». Стефа, Маша и другие «современные» внучки Муската были в черных платьях, в шляпках с черным крепом и модной теперь черной вуалью. Несмотря на траурный наряд, они были столь свежи и прелестны, что молодые люди бросали на них жадные взгляды. Лея выронила носовой платок. Копл нагнулся и подобрал его. Выйдя с кладбища, многие направились в молельные дома. Другие разошлись по ресторанам или по магазинам. Когда толпа поредела, у оставшихся появилась возможность поглядеть на приехавших ребе. Одни ребе были с черной бородой, другие с рыжей, в собольих шапках и в шелковых пальто с меховым воротником. Их пейсы развевались на ветру, шеи были укутаны шерстяными шарфами. Стояли они в окружении шамесов. Ребе вздыхали, запускали в нос щепотки табака из огромных табакерок, обменивались благочинными приветствиями, однако говорили мало. Хасидские дворы сильно отличались один от другого. Когда бялодревнский ребе увидел ребе из Сентсимина, он отвернулся; теперь, когда Акива развелся с Гиной, связь между ними, возникшая из-за брака детей, была утеряна. И тем не менее Акива по свойственной ему глупости и наивности подошел к бялодревнскому ребе и сказал:

— Мир вам, тесть.

В ответ ребе недовольно повел плечами и буркнул:

— И тебе.

5

В течение недели сыновья Муската, как положено, соблюдали траур. Все четверо, Йоэл, Пиня, Натан и Нюня, собрались в квартире покойного отца и сидели, сняв обувь, на низких скамеечках. Зеркала по стенам по-прежнему были занавешены, а на подоконнике стоял тазик с водой, в котором мокла тряпка — чтобы душа покойного могла совершать ритуальные омовения. Под стеклянным колпаком горела поминальная свеча. Рано утром и под вечер сюда приходили молиться хасиды.

На Шабес сыновья Мешулама разошлись по домам, однако в субботу вечером, с появлением первых трех звезд, вновь вернулись в квартиру отца для завершения траурной недели. После перерыва, однако, кое-что изменилось. Йоэл и Натан принялись обсуждать дела: имущество, которым владел их отец, его завещание, банковские вклады, содержимое сейфа. Приехал с Праги Копл, и они, впятером, стали что-то подсчитывать на бумаге. Перл, Лея и невестки, Царица Эстер и Салтча, перешли в другую комнату поговорить по душам. Драгоценности, принадлежавшие первым двум женам Мешулама, бесследно исчезли, и они заподозрили, что их присвоила себе Роза-Фруметл.

— Это ее работа. Не сомневаюсь ни минуты. У нее глаза воровки, — заметила Лея.

— Интересно, где она их прячет? — поинтересовалась Салтча.

— У нее наверняка есть сообщники.

Прошло еще дня два, и вспыхнула настоящая свара. Подозрения, которыми еще совсем недавно обменивались шепотом, превратились в прямые обвинения. Женщины потребовали, чтобы Роза-Фруметл поклялась, что драгоценностей не брала. Роза-Фруметл тут же залилась слезами, во всеуслышание заявила, что невиновна, призвала в свидетели знатных предков и вознесла руки. Пусть Всевышний подтвердит: все обвинения в ее адрес несправедливы, а обвинители порочны. Однако чем громче она рыдала, тем очевиднее становилось, что она виновата. Копл вызвал ее в библиотеку и запер дверь.

— Жены имеют полное право брать все, что хотят, — не без умысла начал он, — а дочери, соответственно, — жаловаться.

Копл сказал, что готов дать ей от имени дочерей Мешулама гарантию, что, как только драгоценности будут возвращены, она непременно получит свою долю. Однако Роза-Фруметл, презрительно поджав губы, сказала:

— Мне ваши обещания не нужны. Вы, я смотрю, ничем не лучше их.

Неподписанное завещание, найденное в письменном столе старика, лишало наследства Хаму; причитающуюся ей часть Мешулам завещал разделить между Стефой и Беллой через три года после того, как девушки выйдут замуж. В завещании выделялась также сумма на благотворительные цели. После долгих споров члены семьи договорились пренебречь этим завещанием на том основании, что за последние годы старик многое пересмотрел. Спор, однако, вышел столь горячим, что Абрам с Натаном чуть не подрались. После этого Йоэл настоял, что он, как самый старший, имеет, по Закону Моисееву, право на двойную долю. Со своей стороны, Пиня заявил о своем праве на приданое дочери, которое не было ей выдано и составляет три тысячи рублей, не считая процентов. На вопрос, есть ли у него какая-то расписка или документ, Пиня закричал:

— Да, была, но я ее куда-то дел.

— Вот и дурак, — заметил Йоэл.

— Если я дурак, то ты вор, — не остался в долгу Пиня.

Много лет назад Мешулам записал дом на имя своей первой жены, и Перл, его овдовевшая старшая дочь, заявила, что дом этот должен отойти к ней, Йоэлу и Натану, ибо он — собственность их матери. В свою очередь, Роза-Фруметл представила документ, где черным по белому говорилось, что еще в Карлсбаде, до женитьбы, Мешулам согласился оставить ей дом, а также дать приданое ее дочери. Стукнув кулаком по столу, она заявила, что обратится в раввинат. Йоэл, вне себя от ярости, кусал сигару.

— Ты нас раввинами не испугаешь, — выпалил он.

— Неужели в вашем сердце нет страха перед Всевышним? — недоумевала Роза.

Все шло к тому, что разделение имущества займет очень много времени. Необходимо было подготовить сотни документов, перепечатать акты и свидетельства, произвести оценку зданий и земельных участков, заняться архивными изысканиями. Всем в семье было известно, что Наоми передала Мешуламу на хранение круглую сумму, однако, вопреки своей репутации женщины предусмотрительной, она не подумала о том, чтобы взять у старика расписку, и теперь приходилось верить ей на слово. Между тем, по общему согласию, все семейные дела продолжал вести Копл. По пятницам, после восьмого числа каждого месяца, сыновья и зятья Мешулама, как и раньше, сдавали ему арендную плату. Вскоре выяснилось, что Копл нужен им ничуть не меньше, чем их отцу. Йоэл и Натан приходили в контору каждое утро, до двенадцати, и Копл, как когда-то хозяину, приносил им чай и давал подробный отчет о положении дел.

Абрам твердил, что Копл без зазрения совести украдет все, что попадется ему на глаза. Своих шуринов он обзывал ослами, однако никто не обращал на него внимания. Более того, дети Мешулама уговаривали его помириться с управляющим, но Абрам лишь ухмылялся.

— Ни за что! — кричал он.

С водворением Хамы у Абрама вновь появились кое-какие деньги, хотя аренду он больше не собирал: этим вместо него занимались Хама и Белла. Вместе с тем каждую пятницу ему выдавали сорок рублей на карманные расходы. Он покупал Иде подарки и всерьез подумывал уехать за границу. Два-три вечера в неделю он проводил у Герца Яновера. Аделе тоже готовилась покинуть Польшу. Теперь, когда умер отчим, у нее было только одно желание: как можно скорее уехать из страны и возобновить учебу, — впрочем, чему учиться и с какой целью, она представляла себе с трудом. На семейном совете сыновья Мешулама договорились выдавать ей еженедельное пособие в размере десяти рублей, а две тысячи приданого положить в банк на ее счет и выдать ей эту сумму не позже чем через полтора года после свадьбы.

Дождливым майским днем, вернувшись домой из городской библиотеки, Аделе обнаружила адресованное ей письмо с швейцарской маркой. Она вскрыла конверт. Письмо было от Асы-Гешла, написано оно было по-польски, нетвердым почерком на вырванной из блокнота странице.

«Высокочтимая госпожа Аделе (так начиналось письмо),

боюсь, что Вы меня не помните. Я тот самый молодой человек, который работал с рукописью Вашего покойного отца и который, к несчастью, бежал, подобно вору, не завершив дела, на какое был нанят. Да, я жив. Могу себе представить, что и Вы, и Ваша матушка, и все остальные думают о том, что я учинил. Надеюсь, по крайней мере, что со временем сумею возвратить деньги, выплаченные мне за эту работу.

Я бы не стал Вас беспокоить, не окажись я в крайне сложном и двусмысленном положении. Когда я переходил границу, то потерял все, что у меня было, в том числе и свою записную книжку. Запомнил я лишь два адреса — Ваш и г-жи Гины, в чьей квартире я снимал комнату. Я ей написал, однако письмо вернулось, — к сожалению, ее фамилия была мне не известна.

Позвольте же обратиться к Вам с просьбой. Не могли бы Вы сообщить мне адрес Абрама Шапиро? Для меня это очень важно, и Вашу доброту я никогда не забуду.

Я, разумеется, не рассчитываю, что мои личные обстоятельства вызовут у Вас интерес. Скажу лишь, что живу я здесь, в Берне, в доме уроженца из Галиции — раньше он проживал в Антверпене. Я учу его детей ивриту и другим еврейским наукам. В качестве вольнослушателя мне разрешили посещать лекции в университете, и я готовлюсь сдавать вступительные экзамены. Свои честолюбивые устремления я оставил, покорился судьбе, и на сегодняшний день моим единственным желанием остается приобретение знаний. Швейцария очень красива, но природа, увы, не доставляет мне никакой радости. Я всегда один — как будто живу на Луне.

Заранее благодарен Вам за Вашу доброту.

С глубоким уважением

Aca-Гешл Баннет».

Аделе заперлась у себя в комнате и тут же села за ответное письмо. Своим изящным, с завитушками почерком, с обилием вопросительных и восклицательных знаков она исписала целых восемь страниц. Тон письма был то легкомысленным, то серьезным. В конверт она вложила ветку сирени и свою фотографию, на оборотной стороне которой вывела: «На память провинциальному Дон Кихоту от неудачливой Дульцинеи». Про адрес же Абрама Аделе забыла напрочь.

Часть четвертая

Глава первая

1

Письмо Аделе матери

«Дражайшая матушка, прошло почти две недели с тех пор, как я послала тебе телеграмму, в которой сообщала о своем замужестве. За это время я получила от тебя телеграмму и два письма. Каждый день собираюсь ответить, но так занята, что не остается буквально ни одной свободной минуты. Но все по порядку.

Из Вены я поехала в Швейцарию, чтобы вновь поступить в университет. Я знала, что Аса-Гешл в Берне, но тогда я и помыслить не могла, что нас сведет судьба. Мы ведь так мало знали друг друга, да и люди мы совсем разные. Когда я первый раз увидела его в доме Нюни Муската, особого впечатления он на меня, по правде сказать, не произвел. И все же я решила по приезде в Швейцарию встретиться с ним и рассказать ему про наших общих варшавских знакомых. Кроме того, я подумала, что смогу ему чем-нибудь помочь. Оказалось, что все это время он был в меня влюблен. Когда он меня увидел, то буквально бросился мне в объятия. Про Адасу он забыл — в этом нет никаких сомнений. Для него она была не более чем приключением; он ведь даже не потрудился ей написать. Я, словно невзначай, сообщила ему, что она помолвлена, и тогда ему стало окончательно ясно, какая непостоянная она особа.

В это трудно поверить, матушка, но в первый же вечер, который мы провели вместе, он признался, что любит меня, и сделал мне предложение. Его слова очень удивили меня, и я сказала ему, что брак — вещь серьезная и принять решение, не подумав, было бы опрометчиво. Однако ни о чем, кроме женитьбы, он говорить не мог. Повторял, что думал обо мне все это время, и прочее, и прочее. Мне показалось, что он был чистосердечен, — тебе ли не знать, матушка, что на пустые комплименты я не падка. Он очень странный молодой человек, очень чувствительный и в то же время замкнутый. Должна сказать, что у меня он вызвал глубокое сочувствие. Не могу передать тебе, в каких он живет условиях. У него нет ни гроша за душой. Уверена, что все это время он недоедал, хотя из гордости, разумеется, никогда бы в этом не признался. Пришлось уговаривать его, чтобы он взял у меня несколько франков, — „взял в долг“, сказала я. Не стану описывать тебе во всех подробностях, как мы в конце концов решили пожениться. Фактически он вынудил меня вступить с ним в брак и на все мои уговоры немного подождать ответил отказом. Откровенно говоря, никогда прежде не встречала я натуру столь импульсивную. Должна сказать, что здесь, в Швейцарии, я увидела его в совершенно ином свете. Он такой романтик, он так влюблен! Порой кажется, что он несет сущий вздор, при этом в его словах столько философии, так много цитат из Талмуда, что не всегда понимаешь, что он хочет сказать. Создается впечатление, что талмудисты были весьма неравнодушны к прекрасному полу. Чаще всего я думаю о том, как жаль, что папа не дожил до моего брака. Ведь он всегда говорил, что хочет, чтобы его зять был ученым молодым человеком, пусть и „эмансипированным“. И знаешь, в нем так много папиных черт! Иногда стоит ему заговорить, как мне начинает казаться, будто это говорит папа. Похожи они, как две капли воды. Объяснить, что я, собственно, имею в виду, в письме, боюсь, невозможно.

Он хотел, чтобы уже на следующее утро мы пошли к раввину прямо здесь, в Берне, однако я отказалась наотрез. Он же от нетерпения чуть с ума не сошел, и тогда я подумала: что ж, чему быть, того не миновать. Однажды, матушка, ты сказала мне одну вещь, которую я запомнила на всю жизнь: „Женитьба и смерть — это то, чего при всем желании нельзя избежать“. Подумать только, молодой человек, который еще совсем недавно взялся готовить к печати папину рукопись, занял в моей жизни папино место — он ведь и говорит точно так же! Теперь-то я понимаю, что и я люблю его, он очень близок и дорог мне. Я влюбилась в него после свадьбы — у вас с папой было ведь то же самое!

Свадьба, естественно, была скромной. Аса-Гешл познакомился с несколькими молодыми людьми из России. Встретился он с ними в ресторане, где они обычно обедали, и они, все вместе, пришли на церемонию. Мы купили кольца, коврижку с медом, вина — и больше ничего. Служка записал наши имена и выдал брачное свидетельство. Оказалось, что, по еврейскому Закону, если мы, не дай Бог, когда-нибудь разведемся, ему придется заплатить мне двести гульденов. Забавно! В комнате раввина зажгли две свечи и надели на Асу-Гешла белые одежды. Я так расчувствовалась, что чуть не разрыдалась. На мне были мое черное шелковое платье и шляпка, которую я купила перед отъездом из Варшавы. Жена раввина подвела меня под хупу. Нет нужды говорить тебе, дорогая матушка, что я и представить себе не могла, что тебя не будет на моей свадьбе. Я все время думала про тебя и про папу. Помню, как я смеялась, когда видела рыдающую невесту в вуали, а теперь, признаюсь тебе, всплакнула и сама. Пришлось закрывать глаза носовым платком. Раввин произнес молитву и протянул нам бокал вина, из которого полагалось отпить по очереди. Ну а потом Аса-Гешл надел мне на палец кольцо. Четыре человека держали над нами свадебную хупу. На том дело и кончилось. После этого мы все отправились в гостиницу и заказали прекрасный обед с вином. Один из гостей принес бутылку шампанского.

Ночь мы провели в моей гостинице и были так счастливы, что передать тебе не могу. А утром отправились в свадебное путешествие. Сначала — в Лозанну. Поезд шел вдоль горной цепи. Ты и вообразить не можешь, как красивы горы ранним летом. Казалось, сама природа радуется нашему счастью. Потом поезд идет вдоль Женевского озера. В Лозанне мы прожили два дня в еврейском пансионе, где познакомились с несколькими очень интересными людьми. Пища в пансионе была строго кошерной. Все, по-видимому, знали, что мы только что поженились, и в наш адрес отпускались соответствующие шуточки. Как-то Аса-Гешл чуть не подрался с одним из постояльцев, большим болваном. Он застенчив, как ребенок, и стремится все от всех скрыть. В то же время вещи он говорит совершенно невероятные, и приходится поэтому все время следить за тем, чтобы его не поняли превратно. Надо тебе сказать, что за последние два месяца занимался он крайне мало. Ему предстоит квалификационный экзамен, однако вместо того, чтобы к нему готовиться, он тратит время на чтение совершенно бесполезных книг. Самодисциплина у него напрочь отсутствует, однако можешь быть спокойна: теперь я за него возьмусь. Человек он очень способный и, не сомневаюсь, пойдет далеко. Он не сознает, как ему повезло, что он выбрал такую жену, как я. Без меня он бы здесь пропал.

Из Лозанны мы переехали в Монтре. Городок находится внизу, а вверх террасами поднимаются виноградники и пастбища. Иногда кажется, что в любой момент все — и виноградники, и пастбища — рухнет вниз. Когда мы приехали, в Монтре был праздник. Мальчики и девочки щеголяли в национальных костюмах. Швейцарцы беспечны, как дети. Мы, иностранцы, для них не существуем. Переночевав в Монтре, мы отправились в деревню под названием Висп, откуда доехали поездом до Церматта. Из этой деревни хорошо видны покрытые снегом, точно зимой, горные вершины Маттерхорна. Асе-Гешлу все ужасно нравилось. В Церматте мы провели два дня и от восторга буквально лишились рассудка. Не могу передать тебе и тысячной доли тех впечатлений, что выпали на нашу долю. Оттуда мы должны были ехать в Италию, она ведь совсем близко, однако Аса-Гешл не хотел, чтобы я тратила столько денег. В каких-то отношениях он и в самом деле ужасно смешной. Он, например, носит с собой книжечку, куда записывает каждую потраченную нами копейку. Эти расходы он записывает в графе „Долги“ и трясется над каждым сантимом. Да, он ведь дает уроки, которые приносят ему несколько франков.

Дорогая матушка, сейчас мы опять в Берне. Мы по-прежнему живем в гостинице, но ищем квартиру. Посылаю тебе с этим письмом свидетельство от раввина, подтверждающее законность нашего брака. Надеюсь, что теперь Мускаты пришлют мне обещанные две тысячи. Конечно, я могла бы отложить свадьбу и месяцами откладывать по десять рублей в неделю; ты же помнишь, что, согласно достигнутой договоренности, я должна была выйти замуж в течение полутора лет. Но я решила, что этой договоренностью не воспользуюсь. Уверена, если у них есть хоть капля семейной гордости, они не захотят, чтобы я потерпела финансовый крах, и передадут мне эту сумму в качестве свадебного подарка. Будь твой муж жив, он бы не стал экономить на подарках. Не забывайте, мы оба студенты и зарабатывать возможности не имеем. Многократно тебя целую и желаю и тебе и нам искреннего мазлтов, ибо знаю, что ты счастлива за нас не меньше, чем мы сами. Аса-Гешл послал телеграмму матери, но ответа пока не получил. Судя по его рассказам, члены его семьи — люди набожные и примитивные. Живут они точно так же, как жили в Средние века. Да и у Асы-Гешла, человека современного и образованного, предрассудков тоже хватает — понять его бывает иногда очень сложно.

Пожалуйста, напиши мне, как у тебя дела. Получила ли ты наконец дом, который оставил тебе мой покойный отчим? Хочу знать об этом во всех подробностях. Адаса уже вышла замуж? Вы ходили на свадьбу? Что говорят в семье о моем браке? Прошу, напиши обо всем. Аса-Гешл обещает, что напишет тебе отдельно, пока же шлет самые теплые пожелания. Целую тебя тысячу раз.

Твоя дочь, которая надеется скоро повидать тебя в добром здравии

Аделе Баннет».

2

Из дневника Адасы

3 июля. Он женился на Аделе. В Швейцарии.

4 июля. Бессонная ночь. Меня преследует страшная мысль: он мне пишет, а мама его письма от меня прячет. Лежу без сна до рассвета. Мне мерещится, как я вырываю его письма из маминых рук.

Вечером. Почему наша религия не позволяет еврейской девушке пойти в синагогу и помолиться? Читала псалмы в польском переводе. Помню, как-то раз увидела, что бабушка рыдает, читая молитвенник, и стала над ней смеяться. Да простит меня Бог! Теперь же я сама увлажняю страницы слезами. Господи, пожалуйста, верни мне мою веру. Я хочу умереть — но не раньше мамы. Мне становится страшно, когда я представляю себе, как она идет за бездыханным телом собственной дочери. Я и так доставила ей стольконеприятностей.

Середина ночи. Бог создал все — небеса, землю и звезды. И все — по воле Своей. Какое же это огромное утешение! Если Бог хочет, чтобы мы страдали, мы должны страдать, и страдать с благодарностью. Этого нельзя забывать!!!

5 июля. Пришло объявление о свадьбе на иврите и немецком. Мне его принесла Шифра. Думаю, Аделе специально отдала его напечатать, чтобы прислать сюда, в Варшаву. Чтобы нам нами над всеми позлорадствовать. Как это по-детски и как отвратительно. Они в Берне. Уверена, он несчастлив — но не так, как я.

6 июля. У меня в мозгу словно черти завелись. Изо всех сил стараюсь не возненавидеть свою бедную мать. Я люблю ее, но в ее присутствии буквально лезу на стену. Прошу тебя, Господи, не отбирай у меня последний предмет моей любви. Дядя Абрам не желает иметь со мной ничего общего. Такое впечатление, что все радуются моему несчастью. Нет, этого не может быть. Меня балуют так, как не баловали никогда прежде. Наняли портних, они сидят в гостиной и шьют мне всевозможные наряды, платья, блузки, рубашечки, все это с кружевами. Вещи эти ужасно старомодны и безвкусны. Кажется, будто мы живем в Средние века. Сейчас мне шьют меховое пальто. Как хорошо, что Клоня в Мендзешине. Ни перед кем мне не было бы так стыдно, как перед ней! Сняли с меня мерку для парика. Надела его, посмотрелась в зеркало — и себя не узнала. Несмотря на трагические обстоятельства, с трудом удержалась от смеха. Что ж, буду его носить — это мой крест.

Рассвет. Проспала целых шесть часов. Снилось, что я на кладбище в Генсье. По деревянной доске скатываются мертвые дети. У одной маленькой девочки в светлых волосах лента, на лбу шрам. Я и сейчас ее вижу. Если все от Бога, то какой смысл в таких снах? Свадьба состоится в дедушкиной квартире, а не в зале. Приглашения уже печатаются. А виновата во всем я. Я же сама подставила плечи под ярмо. И страдания мои только начинаются.

Получила письмо от жениха. У него округлый почерк и в конце каждого слова завитушка. Письмо на смеси трех языков — идиша, польского и русского. Сразу бросилось в глаза, что он переписал его из сборника писем на все случаи жизни.

8 июля. Когда я сидела на скамейке в Саксонском саду, мне в голову пришла безумная мысль — написать ему письмо. Его швейцарский адрес мне известен. Я понимала, что послать это письмо не осмелюсь, но все равно пошла в магазин, купила бумагу и конверт. Написала на идише слово «мазлтов», а потом разорвала бумагу на маленькие кусочки и выбросила ее. Какая глупость. Все это время я так рыдала, что на меня оборачивались.

9 июля. Вчера повстречала на улице дядю Абрама. Увидев меня, он сначала отвернулся, но потом снял шляпу, поклонился и ускорил шаг. Разве могла я когда-нибудь подумать, что мой дядя Абрам, встретив меня, приподнимет шляпу, а потом, точно мы едва знакомы, пойдет по своим делам?! Не говоря уж о том, что ему не нравится мой будущий муж, мой брак явился тяжким ударом для него самого. Ведь это значит, что Копл взял верх. Как странно: в нашей семье идет непрерывная война всех со всеми. Папа в Отвоцке; он мне даже не пишет. После смерти дедушки я вполне могла настоять на своем, это правда. Могла даже уговорить папу отпустить меня в Швейцарию. Но у меня не было сил. Я стала жертвой собственного своеволия. Сама не могу понять почему. Иной раз мне начинает казаться, что я совершаю самоубийство.

Вечером. Мне так трудно представить его вместе с Аделе. Казалось бы, это ведь так просто, но у меня это не укладывается в голове. Я точно знаю: он думает обо мне днем и ночью. Иначе и быть не может. Нас неудержимо влечет друг к другу. Слава Богу, что я не испытываю к Аделе ненависти. (В это самое мгновение я почувствовала вдруг, что она мне ненавистна — она ведь такая лицемерка! Господи, защити меня!) Боюсь я только одного: как бы не сойти с ума. Меня охватил какой-то детский ужас. Описать его я не в силах. По какой-то причине у меня развился панический страх всякой грязи; из-за этого я непрерывно моюсь. Проходит несколько минут, и я чувствую, что опять должна пойти в ванную. Все это ужасно неприятно. Стефа принесла мне том Форела. Когда-то я его уже читала, но в этот раз он показался мне особенно отвратительным. Почему все в этом мире грязь?

Позже. Что-то я должна сделать; не знаю, что именно. Завидую монашкам, которых вижу на улице; они так умиротворенны. Если б не мама, и я стал бы монашкой. У меня странное предчувствие, что свадьба с Фишлом не состоится. Что-то произойдет. Либо умру я, либо в последний момент сбежит он. Мама отдала мне половину своих драгоценностей. Я вдруг сообразила, что могла бы продать их и убежать в Америку. Не я первая. Нет, лучше об этом не думать. Надежды не осталось никакой.

Утро. Совершенно забыла, какое сегодня число. Одно я помню точно: через две недели мне придется идти под хупу. Только что принесли свадебное платье. Надела его и, — посмотревшись в зеркало, к своему изумлению, обнаружила, что по-прежнему хороша собой. Портнихи принялись наперебой кричать, как замечательно сидит на мне платье. На нем много складок и длинный шлейф. В эту минуту мне стало немного легче, и я подумала, что жизнь в конечном счете не так ужасна. Я молода, хороша собой и не бедна. Когда я вижу, как мне завидуют, жизнь на какое-то время представляется не такой безрадостной.

Понедельник. В субботу моего жениха «вызовут» в синагоге к чтению Торы. Мама звонила папе по телефону в Отвоцк — пообещал, что вернется в самое ближайшее время. Свадьба будет в пятницу, а в субботу вечером состоится прием. Мама не отходит от плиты — готовит и печет с утра до вечера. Она пребывает в постоянном волнении, и из-за этого у нее опять начались нелады с желчным пузырем. Как мне помочь ей, раз находиться с ней рядом выше моих сил?! Подумать только: я тут невыносимо страдаю, а он в это время в пансионе в Альпах, с Аделе. Шифра исправно сообщает мне все новости. Рассказывает такое, что мне и не снилось. Убеждена: она его не любит. Как же она, должно быть, радуется моему несчастью!

Середина ночи. Как просто было бы разом со всем покончить. Найти веревку и затянуть петлю. На стене крюк, рядом табуретка. Чтобы разом избавиться от всех невзгод, больше ничего и не требуется. Но что-то меня удерживает. Жалко, наверно, маму, и потом, я знаю, Создатель не хочет, чтобы мы избежали Его наказания. К тому же у меня, несмотря ни на что, теплится надежда, что еще не все потеряно.

Вторник. Мой любимый дневник, дорогой мой друг, уже три недели я ничего не записывала на твоих страницах. Та, которая пишет сейчас, ничего общего с Адасой, которую ты знал, не имеет. Я сижу за письменным столом, на голове у меня парик, и лицо мое кажется мне таким же чужим, как и душа. Я претерпела все: и ритуальное омовение, и свадебную церемонию, и все прочее. Больше я не стану делиться с тобой, мой дневник, своими секретами. Ты чист, я — нет. Ты честен, я лжива. Мне стыдно даже листать твои страницы. Спрячу тебя с еще несколькими дорогими мне вещами. Изменилось все — даже мое имя. Теперь я Адаса Кутнер. И имя это такое же бессмысленное, как и все, что со мной произошло. Прощай же, мой дневник. И прости меня.

3

Письмо Розы-Фруметл дочери Аделе

«Моей драгоценной и преданной дочери Аделе Баннет.

Во первых же строках своего письма сообщаю тебе, что на здоровье я, слава Богу, не жалуюсь. Пусть же Создатель дарует и тебе крепкое здоровье на все времена, аминь. Во-вторых, я, опять же от всей души, тебя поздравляю, желаю много радостей и долгих лет счастья и всего хорошего. И пусть же твой брак станет символом мира и благополучия, и пусть здоровье и честь сопровождают тебя по жизни. И то сказать, кто остался у меня, кроме тебя, дочь моя, в целом мире? Верно, я была бы счастлива проводить свою единственную дочь под хупу, но, как видно, в глазах Господа недостойна я столь высокой милости. Получив твою телеграмму, залилась я слезами благодарности и радости. Ах, если б твой праведный отец дожил до этого дня! Пусть же он испросит милости пред Божественным престолом для тебя и твоего мужа, а также для нас для всех. Аминь. Не сомневаюсь, дух его витал над твоей свадебной хупой, и он молил Господа, дабы распростер Он над тобой милость Свою и дабы супруг твой дорожил тобой и оберегал твою честь. Ибо воистину обрел он в твоем лице редчайшее сокровище, какое не сыскать в целом мире, женщину несравненного ума и красоты. Да хранит тебя Господь от всяческого зла и да наградит Он тебя всеми добродетелями! Возношу молитву Богу, чтобы была ты образцовой женой, и знаю, сие предопределено небесами, ибо все решено на небе еще до нашего рождения. Должна сказать тебе также, что когда я впервые увидела Асу-Гешла у Нюни, то сердце мое сжалось, словно что-то сказало мне: вот он, суженый твоей дочери. Теперь же испытываю я к нему такое чувство, будто он мое собственное дитя. Не могу передать тебе, сколь велико мое желание познакомиться с его матерью, и его бабушкой, и его дедом, малотереспольским раввином. Благодарение Всевышнему, ты, дочь моя, приобрела мужа благородного происхождения, себе под стать, и вправе своим выбором гордиться. Глупости, кои совершал он в молодости, давно позабыты, и, как говорится, хорошо то, что хорошо кончается.

Хочу сообщить тебе также, что пришедшие от тебя добрые вести всех здесь порадовали, все желают тебе всего самого хорошего, даже Даша, хотя, сказать по правде, пожелания ее не были чистосердечны. Две тысячи рублей уже положены в банк на твое имя. Что же до еженедельного пособия, то тут мнения разошлись. Обо всем удалось бы договориться, не вмешайся этот негодяй Копл, а вслед за ним и Лея. Ты ведь знаешь, доченька, какие про них ходили сплетни; теперь-то я понимаю: все, что говорилось, — чистая правда. Рука руку моет. Я предупредила их, что, если справедливое решение не будет найдено, я подам на них в суд. Вопрос с домом, который оставил мне твой покойный отчим, тоже пока остается открытым. По всей видимости, они тянут с этим делом в надежде, что мне надоест ждать и я в конце концов устранюсь. Поверь, доченька, этого они не дождутся. Они, уверяю тебя, несметно богаты — даже им самим не известно, сколько у них денег. Ходят слухи, будто этот отпетый негодяй Копл обобрал наследников Муската до нитки. А между тем он взял в свои руки дела всей семьи, он всем заправляет — тем более что остальные, увы, тупы до последней степени. А ведь я твоего отчима предупреждала! Что теперь говорить! Они потребовали, чтобы я выехала из большой квартиры в двухкомнатную квартирку на Тварде. Большую же квартиру занял Йоэл. Я, конечно же, могла заартачиться, но сочла за лучшее не иметь с ними дела. С такими, как они — прости за грубое слово, — пройдохами, лучше не связываться.

Дорогая моя доченька, пишу тебе это письмо, и мне кажется, будто ты сидишь со мной рядом и мы с тобой разговариваем, глядя друг другу в глаза. Недавно сыграли свадьбу. В пятницу Адаса вышла замуж за Фишла, а вечером, в субботу, по окончании Шабеса, созвали гостей. Мне, сама понимаешь, идти не хотелось, но, если б я отказалась, пошли бы разговоры, выдумали бы невесть что. Без свадебного подарка являться было неудобно, и я подарила ей шкатулку для драгоценностей, которая лежала у меня с незапамятных времен. Свадьбу устроили пышную и шумную — хотели, видно, утопить в веселье истину, невеста ведь семью опозорила. Представляю, как она исходила желчью, когда узнала, за кого вышла замуж ты. О свадьбе говорила вся Варшава. Фишл из богатой семьи, но дурак дураком. Неудивительно, что после Асы-Гешла путь к ее сердцу он найти не в состоянии. Говорят, что невеста все время плакала и за ней пришлось следить, чтобы она, не дай Бог, не сбежала. И еще говорят, что брак этот на руку одному Коплу: теперь-то он будет присматривать и за их состоянием тоже. Никто не смеет сказать ему ни слова поперек — разве что Абрам Шапиро. Абрама, кстати, на свадьбе не было; можешь себе представить, какой это вызвало переполох. Недавно мы встретились на улице, и он отвернулся. Не пропускает ни одной юбки, негодяй!

Свадьбу сыграли в квартире твоего покойного отчима. Невеста постилась весь день, и вид у нее был, уж ты мне поверь, — краше в гроб кладут! Так-то она довольно миловидная — вот только вся белая, как полотно. Женщинам, которые вели ее под хупу, пришлось буквально волочить ее. Все девушки, бывшие на свадьбе, горько рыдали. Свадьба, скажем прямо, больше напоминала похороны. У нас в Бродах был не такой свадебный марш, как здесь; в Польше ведь вообще все по-другому. У них, например, перед невестой не пляшут старухи с буханкой хлеба. Пирога и коньяка не было — Шабес ведь вот-вот начнется, и женщинам пришлось идти домой зажигать свечи. И все равно продолжалась свадьба так долго, что, можно сказать, осквернили субботу. Вместо бялодревнского ребе — обряд бракосочетания должен был совершить он — явился казенный раввин в цилиндре. Отсутствие ребе — это плевок им в лицо, иначе и не скажешь.

На встречу Шабеса остались только члены семьи и родственники. Я пошла домой — Шабес как-никак. Ну а в субботу вечером я просто не могла не пойти. Квартира была буквально забита людьми, жара стояла такая, что все обливались потом. Официанты продирались, расталкивая всех локтями, как сумасшедшие. Одни наелись до отвала, другие ушли голодные. Кормили, впрочем, неважно. Рыба была не первой свежести, суп жидкий. Творилось Бог знает что! Свадебных подарков нанесли полно, но в основном дешевку! Видела бы ты Царицу Эстер и Салтчу; они нацепили на себя столько украшений, что самих их видно не было.

Йоэл и Натан танцевали „казачка“: животы трясутся — ну прямо два слона! Когда мужчины стали танцевать с женщинами, хасиды подняли крик, но никто не обращал на них никакого внимания. Копл явился на свадьбу без жены, и я слышала, что вальс он танцевал с Леей — сама, правда, я этого не видела. Мойше-Габриэл, святой человек, ушел рано — не мог вынести этого безобразия. Недоволен остался и дед жениха. В жизни своей не видела я подобного безумия! Крестьянская свадьба, да и только! Музыканты исполняли военные марши. Хана, жена Пини, потеряла брошь (а может, ее и украли) и упала в обморок. Говорю тебе от всего сердца, доченька: по сравнению с этим бедламом твоя тихая свадьба в тысячу раз лучше. Да и стоила их свадьба целое состояние!

А теперь, дорогая моя дочь, хочу напомнить тебе, что ты знатного еврейского рода. В мирских делах я тебе не советчица; молю, однако, Бога, чтобы ты не забывала: еврейская женщина должна постоянно помнить о положенных омовениях. Ибо сказано, что женщина умирает в родах (не дай Бог!) в наказание за три совершенных ею греха, и один из них — неисполнение ритуальных законов очищения. Дети от такого брака приравниваются к незаконнорожденным. Не сердись, что я тебе об этом напоминаю; делаю я это лишь потому, что сегодня к таким вещам принято относиться слишком уж легкомысленно. Посылаю тебе экземпляр „Чистого источника“, где ты прочтешь про все законы омовения, и умоляю тебя, соблюдай их. Понимаю, в чужой стране, такой, как Швейцария, это будет нелегко, но ведь, если женщина действительно к этому стремится, она найдет и микву, и раввина, кому можно задать любые вопросы. Набожные евреи есть повсюду.

Напиши мне, когда и сколько денег тебе прислать. Поверь, дорогая моя доченька, когда я сознаю, что с Божьего благословения ты вышла, наконец, замуж, то ощущаю себя помолодевшей. Надеюсь, что дорогой твой супруг поймет и оценит, какое сокровище послал ему Господь, и будет добр и бережен с тобой, равно как и ты с ним. Напиши же мне сразу длинное письмо — ведь теперь, когда тебя нет со мной, что осталось у меня в жизни, кроме твоих писем?!

Твоя мать,

которая ждет от тебя только добрых вестей,

Роза-Фруметл Мускат».

Глава вторая

1

Этой весной, спустя два года после свадьбы Адасы, Мускаты, как всегда, уехали на все лето из Варшавы подышать свежим воздухом. Йоэл, Натан и Пиня поселились на вилле отца в Отвоцке. Хама со своей старшей дочерью Беллой к ним присоединилась. У Перл, вдовы, старшей дочери Мешулама, был свой дом в Фаленице. Нюня и Лея жили вместе на вилле в Свидере. Перед тем как жениться на Адасе, Фишл приобрел дом с тридцатью акрами земли возле Юзефува. Годом раньше Роза-Фруметл провела лето на вилле Мешулама. Ее падчерицы, Царица Эстер и Салтча, делали все возможное, чтобы ее оттуда выжить: издевались над тем, как она читает нараспев молитвы, как раздирает своими тощими пальцами цыпленка, как напяливает на голову парик, как моет руки и, выходя из ванны, возносит благодарение Всевышнему. В тот год Роза-Фруметл испытывала такое унижение, что не только летом не прибавила в весе, но даже на пять фунтов похудела. Зато от Мускатов Роза-Фруметл больше не зависела: теперь у нее был новый муж, Волф Гендлерс, человек обеспеченный и образованный. У Гендлерса была в Свидере своя дача. Теперь, когда Роза-Фруметл писала письма дочери в Швейцарию, она подписывалась «Роза-Фруметл Гендлерс» и после новой своей фамилии ставила гордый росчерк.

Первой выехала на лето из Варшавы Царица Эстер. Сразу после пасхальных праздников она стала жаловаться, что глисты вгонят ее в могилу. Варшавский воздух, говорила она, такой спертый, что его впору ножом резать. Платья, которые она пошила себе зимой, теперь с нее падали — так сильно она похудела. От ее дочерей, Мины, Нешы и Гутши, да и от сына Манеса тоже остались кожа да кости. Йоэл скис. Прожить в городе все лето в полном одиночестве он не мог, но и терпеть три месяца нескончаемую женскую болтовню, жить на свежем воздухе, среди лесов и полей тоже было выше его сил. Йоэл любил говорить, что нет на свете ничего глупее, чем выезжать с семьей на лето за город. Когда жарко, с тебя льет пот, все равно в городе или в деревне, а от ночного ветра ничего не стоит простыть. Однако с мужем Царица Эстер особенно не считалась и делала все по-своему. В первые же летние дни перед домом Йоэла останавливались две повозки, они доверху набивались постельным бельем, летними туалетами, сковородами и кастрюлями, посудой и сумками с провизией. Кучера жаловались, что вещей слишком много и старые клячи не сдвинут повозки с места. Кроме того, всегда существовала опасность, что груженные скарбом повозки дорогой перевернутся. Но Царица Эстер не унималась, и прислуга выносила из дому все новые и новые вещи: вазу, шифоньер с бельем, мешок старой, уже проросшей картошки. Самовар почему-то всегда оказывался последним: его водружали на самый верх и привязывали веревкой, чтобы он, не дай Бог, не свалился. Одноглазая собака дворника истошно лаяла. Мальчишки выдергивали волосы из лошадиных хвостов. Не столь обеспеченные, как Царица Эстер, домашние хозяйки высовывали из окон бритые головы в париках и злобно шипели:

— На природу выезжают! Не знают, куда деньги девать.

По настоянию Салтчи, страдавший диабетом Натан должен был покинуть город раньше остальных. День отъезда выдался теплый, но Салтча заставила мужа надеть под сорочку теплую нательную фуфайку и застегнуть пальто на все пуговицы. Царица Эстер обвинила Салтчу в том, что на дачу она выезжает ради себя, а вовсе не ради Натана: на свежем воздухе аппетит у него разыграется еще больше, а ведь есть ему почти ничего нельзя.

Пиня ехал за город в основном потому, что ни у одной из четырех его дочерей не было жениха. Известное дело, девушке проще подыскать себе спутника жизни «на выезде», а не в Варшаве, где она большую часть времени проводит дома и у будущего супруга нет никакой возможности на нее взглянуть. По той же самой причине выезжала на дачу и Хама. Белла была уже не первой молодости, да и у Стефы дела обстояли не лучшим образом; за ней, правда, ухаживал какой-то студент, но Хама была от него не в восторге. Да и потом, какой смысл жариться в Варшаве? Абрам бывал дома редко: дни и ночи он проводил с этой своей Идой Прагер. Правда, до Хамы доходили слухи, что Ида ему надоела и он уже посматривает по сторонам. Как бы то ни было, летом Абрам, как и все, живущие в Варшаве, будет приезжать на дачу на выходные, и, может даже, не с пустыми руками.

Даша ехала за город по настоянию доктора Минца, а кроме того, из-за этого идиота Нюни дома все равно житья не было. Что может быть лучше, чем улечься в гамак, сунуть под голову подушку, нацепить на нос очки и читать еврейскую газету! Читала она все подряд: новости, сенсационные очерки, рассказы с продолжением. Чего только в газете не было! И что говорили чиновники в Петербурге, и какую жизнь вели Ротшильды в Лондоне, Париже и Вене, и кто недавно умер в Варшаве, и кто на ком женился и с кем помолвлен. В газете писали, как живется евреям в таких далеких странах, как Йемен, Эфиопия и Индия, какие блюда предпочитает дядя государя императора Николай Николаевич.

Ривка, служанка, сменившая Шифру, которая теперь работала у Адасы, приносила ей чашку какао, пирожные и блюдечко с засахаренными фруктами. Даша ополаскивала руки из кувшина с водой, который всегда находился рядом, читала молитву и укрепляла свой дух пищей земной. Затем ставила поднос на землю и вновь откидывалась на подушку. Здесь, за городом, спина и кости болели не так сильно, как в Варшаве, да и желчный пузырь беспокоил меньше. Плохо было только одно: рядом с ней жила Лея. Этим летом муж Леи Мойше-Габриэл находился со своим сыном Аароном в Бялодревне. Ни для кого не было секретом, что дело шло к разводу, и злые языки поговаривали даже, что, как только развод состоится, Копл уйдет от жены и они с Леей поженятся. У Даши мороз пробегал по коже, когда до нее доходили эти сплетни. Не хватало только, чтобы Копл стал ее зятем! Даша никак не могла привыкнуть к резкому голосу Леи, раздававшемуся с ее дачи, к патефону, который Лея привезла из Варшавы, чтобы день и ночь слушать пластинки с эстрадной музыкой и пением кантора. Не могла привыкнуть к ее блузкам с короткими рукавами и коротким платьям — голые ноги торчат, как у неверующей! Молодая девушка еще себе такое позволить может, ей простительно. Но Лея?! Она что, из ума выжила? Или считает себя намного моложе Даши?

Даша закрывала глаза и погружалась в сон. Все эти годы она жаловалась на своего свекра, считала его грубым и бессердечным. Теперь же, когда его не было в живых, она начала его понимать. Состояние еще не поделено. Копл по-прежнему всем распоряжается. Лея держится вызывающе. Царица Эстер и Салтча строят из себя знатных дам. Абрам ведет себя совершенно непристойно. И даже ее собственный муж Нюня при жизни старика обращался с ней приличнее. А ее единственное дитя, ее Адаса? Даша старалась об этом не думать. Она ведь больная женщина. Каждый день жизни — это подарок небес. Какой смысл есть себя поедом? Нюне только этого и надо; ждет не дождется, когда она навек закроет глаза.

2

Письмо Адасы Асе-Гешлу

«Дорогой Аса-Гешл,

сегодня, совершенно случайно, я обнаружила твой адрес. Ты, вероятно, все про нас знаешь. Сама не понимаю, зачем пишу тебе это письмо. Это ужасно глупо, и я не жду ответа. У тебя есть жена, у меня муж. Я слышала, что ты устроил свою жизнь, — хорошо, что хотя бы один из нас добился цели. Не сомневаюсь: ты не совсем выбросил меня из головы. Ты же философ и знаешь, что прошлое уничтожить нельзя. Воображаю, как ты удивился, когда узнал, что я собираюсь замуж. Пусть же это будет лишним доказательством того, что женщины — существа непостоянные. Я всегда сознавала, что к людям ты относишься с презрением, и это огорчало меня больше всего. Я не вставала с постели несколько недель. Ждала смерти, которая бы положила конец моим страданиям. Ты же молчал — и я отчаялась. К тому, что произошло, мои родители отношения не имеют. Виновата во всем я одна. Когда я увидела, что дорога к счастью для меня закрыта навек, я выбрала путь прямо противоположный. Еще ребенком я знала, что в решительный момент я не справлюсь.

Как ты? Чем занимаешься? Учишься в университете? Познакомился ли с интересными людьми? Швейцария и в самом деле такая красивая страна, какой ты ее представлял? Когда я вспоминаю наше путешествие, мне начинает казаться, что все это происходило во сне. На обратном пути у меня была возможность видеть великое человеческое страдание. Гуляя по Павье и Длугой, я не могла вообразить, что настанет день, когда за решеткой окажусь я сама. Я рада, что знаю теперь, каково это.

Здесь все по-прежнему. Мама нездорова и почти все время пребывает в дурном настроении. Отец много времени проводит с дядей Абрамом. Еще совсем недавно они не разговаривали, а теперь дружат опять. Я живу на Гнойной, и чувства испытываю соответствующие. Летом езжу на дачу под Отвоцк. Там я, по крайней мере, могу побыть наедине со своими мыслями.

Если захочешь ответить, посылай письмо в Юзефув. Надеюсь, что ты счастлив со своей женой; передавай ей от меня привет.

Адаса.

P.S. Клоня вышла замуж».

Письмо Асы-Гешла Адасе

«Дорогая Адаса,

ты не представляешь, какую радость доставило мне твое письмо. Я читал и перечитывал его бессчетное число раз. Просыпался среди ночи, доставал письмо из-под подушки и читал его при свете луны. Мне до сих пор не верится, что оно от тебя. Но почерк твой. Хочу, чтобы ты знала: хотя решение мы с тобой приняли глупое, моя любовь к тебе осталась прежней. Мои мысли только о тебе. Сколько раз я давал себе слово перестать о тебе думать! Я убеждал себя, что это ни к чему не приведет. Но безрезультатно. Отчего-то мне казалось, что ты не забыла меня и наступит день, когда я получу от тебя весточку. Когда я прочел твое письмо, то сказал себе: теперь я готов умереть. Я хочу, чтобы ты знала: я писал тебе, и не одно, а много писем. По приезде в Берн Аделе сообщила мне, что ты помолвлена. При этом она ни словом не обмолвилась, что ты болела и попала в тюрьму. Какой ужас! Я всегда чувствовал, что высшие силы объявили мне войну. С самого детства у меня ничего не складывалось. И самым тяжким ударом судьбы была ты. Знай я, что у нас с тобой есть хоть один шанс, — и я бы вернулся. Первые несколько недель мои чувства притупились из-за той катастрофы, что разразилась надо мной в этой чужой стране. Наслаждаться окружавшей меня красотой я не мог. Ты не можешь себе представить, как я был одинок! Сомнений не было: ты меня ненавидишь и отвечать на мои письма не станешь. Когда же я узнал, что ты выходишь замуж, я понял, что боялся не зря. Я тоже хотел расстаться со всеми связанными с тобой надеждами, но твое письмо оживило их вновь. И теперь у меня в жизни только одна цель — опять быть с тобой. Я не успокоюсь, пока этого не добьюсь. Я никогда не любил никого, кроме тебя. И это — чистая правда. Молю Бога, чтобы ты в самом скором времени прислала ответ. Я сознаю: на пути друг к другу нам предстоит преодолеть немало препятствий, и физических и моральных, но иного пути нет! Пиши мне обо всем, обо всем! Я посещаю лекции на философском факультете, но в университет не зачислен. Для этого здесь тоже нужно сдавать экзамен. Философские учения, которые здесь преподают, не идут ни в какое сравнение с самыми обыкновенными человеческими мыслями! Личная же моя жизнь лишена всякого смысла. Я никого не виню. Мне так странно, что у тебя есть муж, но это, увы, факт. Швейцария красива, но все здесь такое странное — и люди, и природа, и обычаи. Порой я и самому себе кажусь странным. Будь я здесь с тобой, все было бы иначе. Варшава мнится мне такой далекой, словно околдованной.

Аса-Гешл.

P.S. Даю тебе, по понятной причине, не свой адрес».

3

Письмо Аделе матери

«Дорогая матушка, сама не знаю, зачем пишу это письмо. Может быть, потому, что боль в моем сердце так мучительна, что я не в силах больше сдерживаться. Ты часто спрашиваешь меня в твоих письмах, как обстоят у меня дела, стремится ли мой муж к какой-то цели и как он себя со мной ведет. В своих предыдущих письмах я старалась представить происходящее в более радужных тонах — не хотелось тебя огорчать. Теперь же я не в состоянии больше молчать о наболевшем и должна поведать тебе все, как есть. Моя дорогая матушка, знай же: твоя дочь похоронена при жизни; за два года замужества я не была счастлива ни одного часа, за исключением, пожалуй, лишь первых нескольких дней. Тогда мне казалось, что годы одиночества остались позади. Вскоре, однако, я поняла, что моя несчастная судьба продолжает меня преследовать. Я — дочь своего отца; в этот мир я пришла для страданий и, вероятно, умру, как и он, до срока.

А теперь напишу тебе все, как есть, ничего не утаивая. В Асе-Гешле есть немало хорошего: он, например, очень обходителен с чужими людьми, которым ничем не обязан. В каком-то смысле он идеалист. Денно и нощно он только и думает о том, как бы излечить мир, денно и нощно читает книги по философии. При этом он равнодушен и жесток и к тому же безумен. Задайся я целью перечислить тебе все его выходки, написать пришлось бы целую книгу. Вкратце же ситуация выглядит следующим образом: я была готова сделать все, что в моих силах, чтобы он закончил университетский курс и получил какую-то профессию. Я готова была потратить на него все имевшиеся у меня средства. От него же требовались лишь две вещи: добросовестно учиться и вести себя по-человечески. Должна сказать, что за два года совместной жизни я в нем полностью разочаровалась. Я хотела взять в аренду дом и обставить его, чтобы у нас было настоящее, уютное жилье, однако он отказался наотрез, и в результате мы до сих пор вынуждены жить в меблированных комнатах. Я думала, что со временем он захочет, как все нормальные люди, иметь ребенка, однако он предупредил меня, что, если я забеременею, он убежит и я никогда его больше не увижу. Так бы оно, скорее всего, и было, ведь у этого человека напрочь отсутствует чувство ответственности. Дважды я не убереглась (оба раза виноват был он) — и он заставил меня избавиться от ребенка, поставив мою жизнь под угрозу. Во второй раз у меня было сильное кровотечение и очень высокая температура. Врачи здесь эту операцию не делают, и мне пришлось идти к старухе акушерке, к тому же нееврейке. Только чудом я осталась жива.

Дорогая матушка, я знаю, мне не следовало тебе об этом писать. Представляю, сколько страданий я доставлю тебе этим письмом, но кому еще могу я излить свою душу?! Сразу после свадьбы он начал стыдиться меня, как будто я была прокаженной. Он запретил мне ходить с ним в ресторан, где он встречался со своими русскими дружками, сущим сбродом — таким, как они, в зоопарке самое место! Только вообрази, я, видите ли, недостаточно хороша собой и малообразованна, чтобы общаться с этими ничтожествами. Он даже скрывает, что женат, чем ужасно меня обижает. И никогда никого не приглашает к нам домой. Вместо того чтобы учиться самому, он полдня дает уроки детям. Бегает по урокам — лишь бы не брать у меня ни копейки. Говорит мне со всей откровенностью, что уроки дает, поскольку хочет от меня уйти и ничем не быть мне обязанным. Когда сердится, начинает кричать и несет такое, что кажется, будто он сбежал из сумасшедшего дома. Набрался идей какого-то философа-женоненавистника, какого-то психа, еврея, обратившегося в христианство и в возрасте двадцати трех лет покончившего с собой. Говорит — Аса-Гешл, я имею в виду, — что не хочет ребенка из страха, что может родиться девочка, а не мальчик. И это лишь один пример его безумия. Здесь принято ложиться рано; в девять вечера город уже спит. Он же не засыпает до трех утра: либо читает, либо пишет никому не нужный вздор, который потом выбрасывает. А наутро до полудня валяется в постели. Из-за такого образа жизни нас уже несколько раз просили освободить комнату, ведь в Европе люди цивилизованные, они не понимают этих диких русских привычек. О том, чтобы садиться за стол в одно и то же время, и речи быть не может. Весь день он постится, зато среди ночи у него внезапно просыпается аппетит. Я бы его, видит Бог, давно бросила, но, когда ему нужно, он умеет подольститься, становится нежным, внимательным, говорит вещи, от которых сразу же становится тепло на душе, уверяет, что любит.

Дорогая матушка, ты, должно быть, не понимаешь, как твоей дочери удается сносить весь этот позор и унижения. Не ухожу я от него только потому, что не хочу ломать нашу жизнь и хорошо себя знаю. Я не из тех женщин, которые сегодня любят одного, а завтра другого. Я принадлежу к той породе людей, что полюбить могут лишь раз в жизни. Мне не хотелось спустя всего три месяца возвращаться к тебе, расписавшись тем самым в том, что потерпела полный крах. А потому я стиснула зубы и решила терпеть. Я никогда не теряла надежду на то, что со временем станет лучше. Думала, что с возрастом он поймет, что быть со мной — в его интересах. Некоторое время назад он стал вести разговоры о том, что хочет возвратиться в Варшаву. Я всегда подозревала, что эту свою Адасу он не забыл, хоть он мне и клялся и божился, что давным-давно выкинул ее из головы. Сколько раз он говорил мне неправду! Теперь-то я точно знаю, что они переписываются. Свои письма она посылает ему на другой адрес. Теперь он говорит, что отправится в Варшаву в любом случае, вне зависимости от того, поеду я с ним или нет. Ему немногим больше двадцати, и его наверняка заберут в армию, ведь с чем, с чем, а со здоровьем у него все в полном порядке. Однако он отказывается понимать, какая ему грозит опасность. Эта Адаса наверняка изменяет своему мужу — я на этот счет никаких иллюзий не питаю. Он едет к ней — в этом все дело. Последние две недели он ходит сам не свой, словно пришелец с другой планеты. Он готов рисковать всем на свете — собой, мной, другими людьми. Недавно я узнала, что его отец умер от тоски в какой-то галицийской деревеньке. Наверно, и он тоже был не в себе.

Дорогая матушка, прости, что не поздравила тебя с твоей свадьбой. Я прекрасно тебя понимаю, и, видит Бог, решение твое не вызывает у меня ни обиды, ни возмущения. Эти Мускаты — негодяи, все как один. У тебя не было другого выхода. Очень надеюсь, что наконец-то ты обретешь мир и счастье.

Пока я еще не решила, что буду делать. Он хочет, чтобы мы поехали вместе, уверяет, что мы прекрасно проведем время. Хочет, чтобы мы остановились в Малом Тересполе и я познакомилась с его матерью, сестрой и дедом-раввином. Все дело в том, что Аса-Гешл совсем еще ребенок и у него масса самых неожиданных детских идей и мыслей. Надеюсь, что его мать сумеет его образумить. Она написала мне несколько очень теплых, прочувствованных писем. Знаю я и другое: Адаса ждет не дождется его возвращения в Польшу, наш же с ним брак кончится разводом. Мысли мои путаются, и это письмо, уверена, покажется тебе сущим вздором. На самом же деле в нем отразилось все, что творится у меня на душе. Молись же за меня, дорогая матушка, ибо помочь мне способен только Он один. Твоя несчастная дочь

Аделе Баннет».

Глава третья

1

После Пейсаха в Малом Тересполе потеплело, выглянуло солнце, и лужи и подтаявший снег высыхали на глазах. На окружавших деревню деревьях и кустах появились еще совсем маленькие зеленые яблоки и груши, крыжовник, вишни и малина. Пшеница, как всегда перед урожаем, поднялась в цене на несколько грошей за бушель. Зато в птице и яйцах недостатка не было. Крестьяне сулили урожайный год: с каждым днем становилось теплее, постоянно шли сильные дожди; и тем не менее в мае занялись починкой придорожных часовен, куда вся деревня шла молиться, чтобы Бог послал хороший урожай. Мужчины шли в плащах из грубого полотна и в старомодных четырехугольных шляпах с кисточками, женщины — в пестрых платьях, с деревянными обручами в волосах, девушки — в ярких юбках, с разноцветными бусами на шее. Шли они длинной вереницей, с распятьями, иконами и свечами в руках, благочестиво склонив головы и оглашая окрестности унылыми песнопениями, словно следовали за гробом.

В еврейском местечке жизнь между тем шла своим чередом. Торговцы на рынке занимались привычным делом. В переулках, сидя на скамейках, что-то, как всегда, починяли ремесленники. Те, что победнее, занимались изготовлением решета из конского волоса — в провинции решето покупали охотно; на ведущей к мосту улице решетников было не счесть. Девушки разглаживали пучки конского волоса и тянули печальные песни про несчастных сирот и похищенных невест. Мужчины натягивали волос на деревянные станки и распевали синагогальные гимны.

В летнее время на рыночной площади народу было мало, и за прилавками сидели в основном женщины, предоставляя мужьям посвятить свой досуг молитве. Было слышно, как в синагогах громкими голосами распевают стихи из Талмуда. В хедере учителя с раннего утра до позднего вечера воевали со своими учениками. Дьявол между тем тоже не дремал. Часовщик Иекусиэл привез из Замосця «запрещенные» современные книги и раздавал их всем желающим. Кое-кто из молодых людей даже пошел в сионисты. Ходили слухи, что среди решетников и кожевенников зреет план устроить забастовку — как в 1905 году. Многие уехали в Америку.

В люблинской газете появилось сообщение, что сербский студент застрелил австрийского эрцгерцога и его жену и что австрийский император Франц-Иосиф объявил сербам ультиматум. Случившееся с жаром обсуждали по вечерам местный врач, аптекарь и брадобрей, пока их жены пили чай из самовара и играли в карты. Но простые евреи не проявили к этой новости никакого интереса. Мир велик, чего только не бывает!

Раввин реб Дан Каценелленбоген уже не обладал той властью, что раньше. Во-первых, ему было под восемьдесят. Во-вторых, разве собственный его внук не попрал веру отцов? В-третьих, ни его сыновья Цадок и Леви, ни дочь Финкл большой радости ему не доставляли. Цадок должен был стать его преемником; он уже занимал пост казенного раввина, однако вел себя самым неподобающим образом. Влиятельные жители местечка уже поговаривали о том, что, если раввину суждено их покинуть (дай Бог ему прожить еще сто лет!), нового раввина искать придется на стороне. Что же до Леви, то он занялся поисками места раввина сразу после свадьбы, однако из этого ничего не вышло, и он уже двадцать лет, ничего не делая, жил в доме отца за его счет. Муж Финкл Ионатан бросил ее с двумя детьми, Асой-Гешлом и Диной, через два года после свадьбы. Спустя девятнадцать лет она вышла замуж за члена общинного совета старейшин реб Палтиэла, но тот спустя несколько месяцев умер. Реб Дан был убежден, что Небеса по какой-то причине преследуют его. Хасиды же полагали, что в меланхолию он впал оттого, что слишком увлекся Маймонидом.

Раввин жил той же жизнью, что и раньше. В постель он ложился сразу после вечерней молитвы, не снимая белых штанов и чулок, в талисе, и вставал в полночь оплакать разрушение Храма. Писал он по-прежнему гусиным пером и ел всего раз в день — хлеб, свекольный суп и кусок сухой говядины. Дом, в котором он жил и который содержался общиной, был стар и ветх. Старейшины общины готовы были привести его в порядок, однако раввин на это согласия не давал.

Казалось, реб Дан скрывается от мира за желтыми оконными занавесками, что отделяли его кабинет от синагогальной улицы. Все вопросы, связанные с судом и ритуалом, он предоставил решать своим сыновьям; сам же вмешивался лишь в вопросы особой сложности и важности. Раввины из других общин постоянно писали ему письма, однако все они оставались без ответа. В качестве почетного гостя его приглашали на свадьбы и обрезания, однако приглашения принимались им редко. Всю свою жизнь он надеялся, что в старости мирские искушения оставят его и он сможет наконец служить Предвечному верой и правдой. Однако даже теперь, у самого края могилы, он продолжал вести нескончаемые споры с Сатаной, предаваться дурным мыслям, задаваться вопросами, в которые человеку, по-настоящему набожному, вникать не следовало. Старая загадка оставалась неразрешимой: чистые сердцем страдали, а грешники преуспевали; народ, избранный Богом, был по-прежнему втоптан в грязь; племя Израилево, вместо того чтобы покаяться, впадало в ересь. Чем все это кончится? Чего добился реб Дан за время своего земного существования? Какие числятся за ним благородные деяния? Что он может предложить миру?

Он вставал из-за стола и выходил в синагогу — кипа сдвинута на лоб, бархатное пальто помято и не застегнуто. Его давно поседевшая борода вновь приобрела какой-то желтовато-пергаментный оттенок. За нависшими бровями почти не видно было глаз. Иногда он испытывал сильное желание с кем-то поговорить, сказать не пустые слова, а нечто существенное. Но в синагоге, как правило, говорить было не с кем. Он подходил к юноше, сидевшему за открытой книгой, и щипал его за щеку:

— Учишься, сын мой? Хочешь стать богобоязненным евреем?

— Конечно, ребе.

— И ты веришь во всемогущего Господа?

— В кого же еще, ребе?

— Хорошо, сын мой. Праведные да живы будут верой своей.

2

Повозка, на которой Аса-Гешл и Аделе ехали со станции в Малый Тересполь, сначала катилась по тракту, а потом свернула на так называемую «польскую» дорогу. По обеим сторонам тянулись колосящиеся пшеницей поля. Над бороздой согнулись, выпалывая сорняки, крестьяне. Пугала стояли, широко раскинув деревянные руки, на ветру хлопали их рваные рукава. Над головой кружили, щебеча и каркая, птицы. При виде повозки крестьяне в знак приветствия поднимали свои соломенные шляпы, девушки поворачивали к путешественникам головы в платочках и улыбались. Для Асы-Гешла, насмотревшегося невиданных красот в Швейцарии, Южной Германии и Австрии, в польском пейзаже было тем не менее что-то особенное, необычное. Ему казалось, что в этих краях есть какая-то таинственная тишина, которой нет больше нигде. Небо низко нависало над землей, и линия горизонта казалась не прямой, а круглой. В плывущих по небу серебристых облачках было что-то неуловимо польское. Все звуки — треск полевых насекомых, гуденье пчел, кваканье лягушек в болотах — сливались в одно приглушенное бормотанье. Огненный солнечный шар висел где-то в стороне, словно заблудился в низких облаках. Крытые соломой крестьянские избы издали похожи были на развалины древних укреплений. Пастухи разожгли на пастбище костер, и дым от костра поднимался прямо в небо, будто над каким-то древним языческим алтарем. У дороги, с младенцем Иисусом на руках, притулилась статуя Девы Марии. По странной прихоти скульптора у Богоматери был почему-то большой круглый живот, точно она была беременна. Перед часовенкой горела свеча. В воздухе стоял терпкий запах коровьего помета, взрыхленной земли и начинающей колоситься пшеницы. От белых берез, глядящих куда-то вдаль, и седовласых ив, похожих на скрюченных стариков с длинными бородами, веяло каким-то непреходящим спокойствием. Асе-Гешлу вспомнились император Казимир и евреи, которые тысячу лет назад пришли в Польшу; они просили императора разрешить им вести торговлю, строить свои храмы и покупать землю, чтобы хоронить в них своих мертвецов.

Всю прошлую ночь Аделе не сомкнулаглаз и теперь дремала на выстланном соломой полу повозки. Кучер, коренастый мужик в овечьей шапке, без движения сидел на козлах с бессильно повисшими поводьями в руках. Трудно было сказать, уснул он или о чем-то глубоко задумался. Лошадь шла медленно, с опущенной головой, еле переставляя ноги. На опушке леса Аса-Гешл увидел цыганский табор. Низенький человечек с окладистой густо-черной бородой суетился вокруг медной кастрюли. Вокруг голышом бегали, играя на солнцепеке, смуглые ребятишки. Женщины в пестрых ситцевых платьях что-то варили в горшках на огне, сложенном в неглубоких канавах. За пределами Польши Аса-Гешл никогда цыган не встречал, — значит, он и в самом деле дома.

Повозка въехала в лес, и сразу же стемнело. Густо-зеленые ели, стоявшие по обеим сторонам дороги, застыли, точно в трансе. Что-то пронзительно насвистывала какая-то птица, куковала кукушка. Лошадь повела ушами и замерла на месте, словно впереди таилась опасность, ощутить которую способно только животное. Кучер вскинул голову.

— Эй, пошла!

Аса-Гешл сидел на мешке с соломой и глядел по сторонам. Он вернулся в места своей юности, с каждой минутой приближался он к Малому Тересполю. С тех пор как он, зеленый юнец, уехал в Варшаву, много воды утекло. Он влюбился в одну женщину и женился на другой; он тайно переходил из страны в страну, учился в университете. Часовщик Иекусиэл писал ему, что все молодые люди в местечке завидуют ему, считают, что судьба ему благоприятствует. Сам же он жизни не радовался. От долгого путешествия костюм у него помялся, был в соломе и сене. Чтобы мать и дед не испугались при виде его гладко выбритого лица, он несколько дней не брился, и теперь щеки и подбородок покрывала густая щетина. От бессонных ночей глаза у него налились кровью. И к чему привели все эти странствия? Он женился на женщине, которую не любил. Он забросил учебу. В самом скором времени его могут призвать в армию. Сколько раз он клялся себе строго придерживаться Десяти Заповедей, этой основы основ всякой этической системы! Вместо этого он завел роман с замужней женщиной. А ведь он мечтал, что переоценит все ценности, откроет истину, спасет мир! Его брак с Аделе стал тупиком, помехой всему.

Словно почувствовав, какие мысли его преследуют, Аделе проснулась и села. Она была в белой блузке и в юбке в черно-белую клетку. От сна на твердом полу повозки щеки ее избороздили красные полосы. Волосы растрепались. Воткнув шпильки в пучок и подобрав выбившиеся пряди, она взглянула на Асу-Гешла своими тусклыми, широко раскрытыми глазами:

— Где мы?

— Подъезжаем к Малому Тересполю.

— Где моя сумка? Расческа? Что с вещами?

И она разразилась жалобами. Зачем понадобилось тащить ее в такую даль? Зачем сдался ей этот Малый Тересполь? Вся их совместная жизнь была ошибкой. Что она сделала ему плохого? Почему он решил загубить ее молодую жизнь? Она-то прекрасно знает, по какой причине он возвращается в Польшу. Надо было быть сумасшедшей, лишиться рассудка, чтобы согласиться с ним ехать. Ей следовало сразу направиться в Варшаву, а он пусть едет, куда хочет! Боже всемогущий! Лучше б она выпила йода и разом покончила со всем. Все эти стенания срывались с ее губ по-немецки, чтобы кучер не понял, о чем идет речь. Когда она говорила, все лицо ее дрожало — и шея, и подбородок, и щеки. Время от времени она судорожно прикусывала верхнюю губу — мелкими, острыми, редкими зубками.

Аса-Гешл смотрел на нее и ничего не отвечал. К чему это сотрясение воздуха? Они ведь, кажется, обо всем договорились заранее. Перед отъездом в Польшу он обещал, что познакомит ее со своей семьей, проведет вместе с ней несколько дней у матери. И это обещание он выполнит. Сколько можно твердить про то, как она его любит, а он ее обманывает! С того самого дня, как она его на себе женила, она прекрасно знала, что любит он Адасу, а не ее. Кто, как не она, назвала их брак экспериментом — два человека живут вместе без любви. Он может показать ей эти слова, написанные ее собственным почерком.

Повозка въехала в предместье, где жили в основном поляки. По обеим сторонам дороги, на значительном расстоянии друг от друга, стояли белые домики с небольшими садовыми участками. То тут, то там между домами тянулось картофельное поле. На окнах висели занавески, подоконники были уставлены цветами в горшках. За окном одного из домов растянулась, греясь на солнце, кошка. Босоногая девчонка вытаскивала из колодца ведро с водой. Она нагнулась, и из-под платья показался вышитый краешек нижней юбки. В конце улицы виднелся костел с двумя шпилями. Из-за каштанов выглядывала маковка русской православной церкви с фресками бородатых апостолов на стенах.

Вскоре повозка загромыхала по рыночной площади. Дома здесь были повыше, они словно бы громоздились один на другой. Чего только не было в витринах лавок: сукно и железные горшки, керосин и письменные приборы, кожа и метлы. Стрелки часов на башне городской ратуши застыли — уже много лет назад — на цифре двенадцать. Аса-Гешл велел кучеру остановиться у часовой мастерской Иекусиэла. Иекусиэл, маленький, сутулый, почти что горбатый человечек в шерстяном пиджаке, полосатых брюках и в шелковой, сдвинутой на затылок кипе, вышел из мастерской. В левом глазу у него поблескивал ювелирный окуляр. Он смотрел на повозку и молчал. Аса-Гешл сошел с повозки ему навстречу.

— Вы меня не узнаете?

— Аса-Гешл!

Они обнялись.

— С приездом! С приездом! Что ж не дал знать? А это, стало быть, твоя жена?

— Аделе, это Иекусиэл, я тебе о нем рассказывал.

— Я познакомился с вашим мужем раньше, чем вы, — сказал Иекусиэл и улыбнулся.

Они перекинулись словом, после чего Аса-Гешл залез обратно в повозку и велел кучеру ехать к синагоге. Он узнавал родные места. Дом, где жил его дед, с годами весь как-то сморщился. Окна висели криво, из кособокой трубы поднимался белый дымок. Кто-то, должно быть, уже известил семью о приезде Асы-Гешла, ибо, когда повозка подъехала, в дверях появились три женщины, мать Асы-Гешла, бабушка и сестра Дина. От старости бабушка сгорбилась, лицо высохло и напоминало винную ягоду. Под глазами у нее набухли желтоватые мешки, на подбородке росли редкие седые волосы. Она поглядела поверх очков и покачала головой:

— Это ты, дитя мое. Видит Бог, я бы тебя ни за что не узнала. Настоящий иностранец!

Мать была в свободном домашнем платье, в шлепанцах, в белых чулках, из-под платка виднелась коротко стриженная голова. За то время, что они не виделись, подбородок у нее словно бы стал меньше, нос заострился. Под глазами высыпали веснушки. Увидев сына, она широко раскинула руки, бледные ее щеки налились краской.

— Сынок! Сынок! Вот уж не думала, что свидимся!

Аса-Гешл обнял и расцеловал мать. Какой же она стала легкой, худенькой! Он жадно вдыхал такие знакомые домашние запахи. От материнских слез губы у него сделались мокрые и соленые. В прошлом году Дина вышла замуж; ее муж, Менаше-Довид, сегодня куда-то отлучился. Сестра изменилась до неузнаваемости. На ней были широкое платье и большой парик. Она раздалась. В глазах у нее почему-то таился испуг.

— Мама, мама, ты только посмотри на него!

— Это Аделе, моя жена, — сказал Аса-Гешл, обращаясь ко всем сразу.

Финкл засуетилась, не зная, как себя вести. После минутного колебания Аделе подошла и поцеловала ее.

— Моя свекровь и ее сын похожи, как две капли воды, — изрекла она.

— Раз ты жена Асы-Гешла — значит, ты моя дочь.

— Аса-Гешл писал нам всем, — робко вступила в разговор Дина. — Он нам про вас рассказывал. Так странно. Кажется, еще вчера мы были детьми и вместе играли. — И она приложила руку к своему заплетенному в косу парику замужней женщины, отчего вдруг опять превратилась в юную девушку.

Вскоре в доме собралась вся семья. Пришли дядя Цадок, его жена Зисл, дядя Леви с женой Миндл, а также двоюродные братья и сестры Асы-Гешла. Стали заходить соседи, и кухня наполнилась людьми, шумной и сердечной болтовней. Тем временем кучер стащил с повозки большой сундук Аделе и четыре саквояжа с таможенными наклейками. По дому распространился аппетитный запах пирогов, молока и свежемолотого кофе, который бурлил в горшке, стоящем над огнем на треноге. В огне весело потрескивали сосновые ветки и шишки, которые дети собрали в лесу.

3

С наступлением вечера на башне костела зазвенел колокол, зазывая верующих на службу. Из христианских районов городка в костел потянулись женщины в длинных черных платьях, черных платках, старомодных туфлях на низком каблуке с загнутыми носами, с четками и распятием на шее. В руках они держали молитвенники с золотым тиснением. Евреи же брели в синагоги и молитвенные дома.

Тетки, дядья и двоюродные братья и сестры Асы-Гешла уже разошлись по домам, ушли и соседи. У матери разболелась голова, и она пошла лечь. Дина готовила ужин. Бабушка Асы-Гешла стояла у восточной стены и читала вечернюю молитву. Аделе ушла в заднюю комнату, где разместились они с мужем. Аса-Гешл вышел во двор с заднего крыльца; между домом и синагогой тянулся забор. Из-под земли пробивалась трава, перед домом росла яблоня, яблоки на ней появлялись поздним летом, ее листья переливались в лучах заходящего солнца, точно языки пламени. Сорняки разрослись до размеров человеческого роста. Из травы выбивались лютики, дождевики и какие-то другие, неизвестные Асе-Гешлу цветы. Воздух полнился шуршанием и стрекотанием полевых мышей, кротов и сверчков. Он осмотрелся. За те несколько часов, что он провел с семьей, он успел наслушаться самых невероятных историй. Дядя Цадок намекнул, что его собственный брат, Леви, под него «копает», пытается отобрать у него место казенного раввина. Тетя Миндл обвиняла тетю Зисл, что та навела на нее порчу; если Аса-Гешл понял ее правильно, Зисл подложила в сундук Миндл пучок волос и несколько соломинок, выдернутых из метлы. Девушки, его кузины, постоянно ссорились, молодые люди обменивались издевательскими репликами. В его семье, такой небольшой, царили ненависть, интриги и зависть. Его мать успела шепнуть ему, что обе невестки — ее заклятые враги.

— Когда они смотрят на меня, то, кажется, живьем хотят съесть, — пожаловалась она сыну. — Да сгинет навеки то зло, какое они мне желают!

Аса-Гешл бросил взгляд на окно комнаты, которую заняли они с Аделе. В комнате горел свет. Наклонившись над сундуком, Аделе вынимала из него вещи и раскладывала их так тщательно, будто собиралась задержаться здесь надолго. При свете лампы видно было, какое напряженное у нее лицо. Под глазами были черные круги. Она вынула какую-то светлую одежду, взглянула на нее и, несколько секунд постояв в нерешительности, положила обратно. Как странно, что именно она стала его женой, соединила с ним свою судьбу!

И тут он увидел деда. Появился старик совершенно неожиданно и безо всякого предупреждения, точно привидение с того света. Длинный атласный сюртук распахнут, белые штаны, нити талиса трепещут на ветру. Борода растет как-то криво, точно ее сдувает ветром. Он сделал шаг влево, затем вправо и остановился на некотором расстоянии от Асы-Гешла. Аса-Гешл машинально попятился назад.

— Так это ты, Аса-Гешл?

— Да, дедушка.

— Понятно, понятно. Вырос. По-моему, вырос.

— Может быть, дедушка.

— Я все знаю. Ты женился. Письмо пришло. Что ж, мазлтов. Свадебный подарок я тебе не отправил.

— Это не имеет значения, дедушка.

— Ты хотя бы женился на ней по законам Моисея и Израиля?

— Да, дедушка. Она из набожной семьи.

— И ты считаешь это достоинством?

— Конечно, дедушка.

— Надо же! Стало быть, последняя искра веры еще не погасла.

— Я вовсе не отрицаю существования Всевышнего.

— Что же ты в таком случае отрицаешь?

— Претензии человека.

— Ты имеешь в виду Тору Моисееву?

Аса-Гешл промолчал.

— Знаю, знаю. Обычные доводы еретиков. Создатель существует, но Он себя не обнаружил; Моисей лгал. Другие полагают, что Природа — это Бог. Знаю, знаю. А сводятся все эти доводы к тому, что грешить не возбраняется. В этом суть.

— Нет, дедушка.

— Я иду на вечернюю молитву. Хочешь — пойдем со мной. Ничего не потеряешь.

— Да, дедушка, конечно.

— Пусть увидят, что в тебе осталось хоть немного еврейского.

Старик взял Асу-Гешла за локоть, и они медленно двинулись в сторону синагоги. Они вошли в прихожую и перед тем, как войти, остановились вымыть руки над медным умывальником. В меноре мерцала свеча. Колонны, за которыми стояла бима, отбрасывали длинные тени. Полки по стенам были забиты книгами. Некоторые хасиды еще сидели, согнувшись, за столами и читали при тусклом свете. Молящиеся ходили взад-вперед, что-то тихо напевая. В углу истово раскачивался какой-то юнец. Перед Ковчегом Завета на стене в рамке красовалась надпись: «Бог всегда передо мной». На карнизе Ковчега два резных золотых льва держали в когтях Скрижали Моисеевы. В синагоге стоял тяжелый запах, пахло воском, пылью, постом и вечностью. Аса-Гешл застыл на месте. Здесь, в сумраке синагоги, все, что он испытал за границей, показалось ему лишенным всякого смысла. Все, им виденное, мнилось ему теперь иллюзией, сном. Истинный его дом был здесь, и нигде больше. Сюда он придет искать спасения, когда ничто уже не сможет ему помочь.

4

После вечерней молитвы Аса-Гешл вернулся домой вместе с дедом и долгое время сидел в его кабинете. Раввин задавал ему много вопросов о том, что творится в мире за пределами Малого Тересполя. Что это за страна такая, Швейцария? Что за люди там живут? Есть ли там евреи и, если есть, ходят ли они в синагоги и дома учения? Имеются ли у них миквы и раввины? Аса-Гешл рассказал деду, что сам он ходил на Симхас-Тойра в синагогу в Лозанне; староста, который вызывал членов общины к биме хазана, говорил по-французски. В Берне и в Цюрихе в синагогах говорили по-немецки. Раввины в Швейцарии писали философские труды; их жены, в отличие от набожных восточноевропейских евреек, париков не носили. Реб Дан внимательно слушал, пыхтя трубкой. Он провел рукой по лбу и по бровям. Да, для него не было секретом, что евреи в западных странах подражают христианам. В их синагогах играли органы, как — страшно подумать — в христианских храмах; мужчины молились вместе с женщинами, отчего, конечно же, не могли отвлечься от грязных мыслей и плотских желаний. До него даже доходили слухи, что многие евреи в западных странах ходят в синагогу лишь по самым большим праздникам, на Грозные дни, Рош а-шона и Йом-Кипур. Можно ли таких евреев, нередко задумывался он, вообще считать евреями?! И о чем, хотелось бы знать, думают те евреи, которые превратились в еретиков? Если Бог утратил для них всякий смысл, а мир не имеет ни начала, ни конца, почему они по-прежнему называют себя евреями? На это Аса-Гешл отвечал, что евреи — такой же народ, как и все, и что они требуют, чтобы им вернули Святую землю. Но раввина этот ответ совершенно не устраивал. Если, настаивал он, они больше не верят в Библию, зачем возвращаться на библейскую землю? Почему не в какую-нибудь другую страну? В первую попавшуюся? Да и какая глупость рассчитывать, что Турция отдаст им Палестину! Этот мир благоприятствует сильным, а не слабым.

Потом заговорили о делах Асы-Гешла. Чему, недоумевал раввин, мог он выучиться у христиан, в их университетах? И поможет ли ему то, чему его научили, заработать себе на жизнь? Что он станет делать, если его призовут в армию? Он что, хочет, чтобы его забрили? Аса-Гешл был потрясен тем, что старика не устраивали его ответы даже на такие простые вопросы. Он рассказал, что учебу не закончил и что на знание философии не проживешь. Что же до службы в царской армии, то становиться рекрутом он, разумеется, не хочет, но и наносить себе увечье, чтобы любой ценой не попасть в солдаты, тоже не собирается. Старик хотел было сказать ему: «Зачем же ты тогда вернулся в Польшу? Чего ты добился, носясь по свету в поисках впечатлений?» — но промолчал. Ведь он уже не раз замечал, что таких, как Аса-Гешл, все равно не переспоришь. Раввин поднялся со стула.

— Ну, — сказал он, — пойди поешь. Будет еще время поговорить.

Старик прошелся из угла в угол. Потер лоб, подергал себя за бороду и вздохнул. Аса-Гешл еще некоторое время сидел у стола, но, поскольку дед потерял к нему всякий интерес, встал и вышел из кабинета.

В кухне его уже ожидал ужин. Бабушка приготовила суп с кашей, говядину с горохом и компот с черносливом. Все они — и мать, и сестра Дина, и служанка, которую он раньше не замечал, — суетились вокруг него. Не успел он поесть, как родственники и соседи вновь устремились на кухню. Аса-Гешл увидел женщин в париках, с которыми он когда-то в детстве вместе играл. Они бросали на него любопытные взоры, улыбались и кивали головами. Аделе уже успела со всеми перезнакомиться и даже подружиться. Она сидела, завернувшись в платок; можно было подумать, что в этой глуши она живет всю жизнь. Аделе продемонстрировала двоюродным сестрам Асы-Гешла фартук, который сама вышила, и купленную в Вене шелковую нижнюю рубашку. Из кошелька она высыпала иностранные монеты, и все присутствующие с изумлением их разглядывали. Мать отвела Асу-Гешла в угол и прошептала, что невестка, которую он с собой привез, — настоящее сокровище. Какая она умная, какая добрая! Мать потребовала, чтобы сын пообещал, что будет чтить Аделе и беречь ее. Сестра Дина понимающе ему подмигнула: дескать, и ей золовка пришлась по вкусу. Его тетки и двоюродные братья и сестры ловили каждое ее слово, не сводили с нее глаз.

Бабушка принесла ему ермолку, чтобы он сменил на нее современную шляпу, которая была у него на голове. Когда он надел ермолку, все испустили радостный вздох. Аделе принесла ему зеркальце, чтобы он мог на себя взглянуть; Аса-Гешл с трудом себя узнал: в традиционной ермолке, с отросшей бородой он не имел ничего общего с тем человеком, который только что приехал с Запада.

За ужином Аделе то и дело бросала на него победоносные взгляды, словно хотела сказать: «Вот видишь, твоя семья на моей стороне! Для них твоя жена — я, а никакая не Адаса». Она пользовалась любой возможностью, чтобы назвать Финкл «свекровью», и не жалела слов, рассказывая о том, из какой именитой и набожной семьи она родом. Бабушка Асы-Гешла была глуховата, и Аделе время от времени приходилось по нескольку раз громким голосом повторять уже сказанное. Старуха с важным видом кивала головой: здесь, в Малом Тересполе, они боялись, как бы Аса-Гешл не взял в жены женщину из простой семьи; слава Богу, что он женился на себе равной.

После ужина Аделе вместе с другими женщинами вышла посидеть на скамейке у дома, а Аса-Гешл отправился пройтись по местечку. Возле молельного дома он остановился. Перед самой дверью, за длинным столом, при тусклом свете мерцающих свеч, сидели, вперившись в раскрытые книги, старики. Отойдя от молельного дома, он завернул на люблинский тракт и на минуту остановился возле водяного насоса со сломанной ручкой. Согласно местной легенде, однажды во время пожара из трубы, хотя колодец под насосом давным-давно высох, забила вода, и синагога и дома в округе не пострадали.

Он свернул на дорогу, ведущую в лес. Вдоль дороги высились каштаны и дубы. В стволах некоторых деревьев зияли огромные дыры от попавшей в них молнии. Эти мрачные и таинственные дупла напоминали разбойничьи пещеры. Другие деревья склонили свои кроны к земле, и, казалось, вот-вот рухнут, обнажив густо переплетенные многовековые корни.

5

На опушке леса, неподалеку от того места, где когда-то находились казармы, Асе-Гешлу вдруг открылось небольшое одноэтажное здание с ярко освещенным окном. Он подошел ближе. Через оконное стекло видна была комната с книжными полками до самого потолка. Над столом на цепочке висела керосиновая лампа. Если это молельный дом, то почему он так далеко от синагогальной улицы? И тут он разглядел на противоположной стене портрет Теодора Герцла. Неужели это та самая библиотека, о которой он столько слышал? Он поднялся на крыльцо, постучал и, не дождавшись ответа, толкнул дверь и вошел. Сидящие в комнате мужчины и женщины повернулись к нему, а часовщик Иекусиэл поспешил ему навстречу, семеня своими короткими ножками. Остальные двинулись за ним следом. Аса-Гешл узнал почти всех — вот только имена их забыл. Мужчины были либо в лапсердаках, либо в одежде западного покроя, со стоячими воротничками и галстуками. Девушки — в ситцевых платьях, юбках и пестрых блузках, в ботинках с высоким подъемом. Тут только он обратил внимание, что на стене висит доска, на ней мелом написана фраза на иврите: «Чернильница на столе», а под ней перевод на идиш.

— Наконец-то, — не скрывая своей радости, сказал, обращаясь к нему, Иекусиэл. — А мы как раз говорили о том, что надо бы тебя к нам позвать.

— Я Довид Кац, — представился Асе-Гешлу низкорослый молодой человек и протянул ему руку. — Познакомьтесь с нашими товарищами. — И, повернувшись к остальным, сказал: — Это Аса-Гешл Баннет, он только что из Швейцарии.

Все стали по очереди подходить и знакомиться. Первыми, протягивая Асе-Гешлу влажные ладони и называя свои фамилии, подошли мужчины: Розенцвейг, Мейснер, Бекерман, Зильберминц, Коган, Фрампольски, Раппапорт. А ведь с ними со всеми Аса-Гешл когда-то в детстве вместе играл. Мейснер был тогда Хаимом, самым младшим ребенком владельца мусорной свалки; Фрампольски — сыном кучера Лейбуша, а с Раппапортом — его обзывали Вшивым — они вместе ходили в хедер. Сейчас он бы их, пожалуй, не узнал, и в то же время было в их лицах что-то неуловимо знакомое и близкое. Аса-Гешл испытал странное чувство: брови, глаза, носы, рты всех этих людей находились словно бы на самом дне его памяти, еще немного — и они бы навсегда канули в небытие. Девушки сгрудились в другом конце комнаты. Краснея и хихикая, они подталкивали друг друга; они были явно смущены, и вместе с тем он ощущал исходившее от них тепло, которое ему редко доводилось испытывать.

— Извините, я вам, должно быть, помешал, — сказал он. — Я ведь зашел совершенно случайно.

— Ну что вы!

— Библиотека здесь давно?

— Ответь ему, Иекусиэл, — сказал Довид Кац.

— Почему я? Директор ведь ты.

— Ты лучше знаешь, что нам пришлось пережить.

— Какая разница, кому говорить. Собственно говоря, это лишь часть библиотеки. Твой дед во всеуслышание нас проклинает, но, по правде говоря, никто уже к его словам не прислушивается. Хасиды трижды жаловались на нас властям, но пока что мы выстояли.

— Расскажи ему, как сюда ворвались и сожгли все наши книги.

— Да, это правда. Фанатики влезли в окно. Пришлось ставить железные ставни. Но не в фанатиках дело. Дело в том, что все воюют со всеми: иврит — с идишем, сионисты — с социалистами. Один Бог знает, зачем они это делают. Дурака валяют — ив больших городах то же самое.

Аса-Гешл пробежал глазами по книжным полкам. Большая часть книг была потрепанна, тиснение на переплетах поблекло. Он раскрыл наугад пару книг; многие предложения в тексте были подчеркнуты, поля исписаны. Имена большинства авторов были ему неизвестны; по всей вероятности, за то время, что его не было в Польше, появилось немало новых писателей. На столе лежали журналы и поэтический сборник в бумажном переплете. Он пролистал его; в некоторых стихотворениях были строки, состоящие всего из двух-трех слов и многоточия — поэзия на идише перенимала европейские новшества. В статье под названием «Миссия евреев» говорилось:

«Мы, евреи, устали от метафизической миссии, которую взвалили на наши слабые плечи немецкие раввины и другие еврейские лидеры. Мы не согласны с тем, что необходимо повернуть стрелки истории вспять и вернуться в Палестину. В массе своей евреи любят жить у себя дома. Они хотят сохранять дружбу со своими соседями и сражаться с ними плечом к плечу за лучший мир, где не будет ни национальностей, ни классов, ни религий, где будет только одно — единое и прогрессивное человечество».

Закрылась библиотека незадолго до полуночи. Аса-Гешл, Иекусиэл и Довид Кац шагали впереди, остальные следовали за ними, держась за руки, громко разговаривая и смеясь. Одна из девушек запела песню, мужчины подхватили. Их шаги гулко отдавались по мощенной булыжником улице. Впереди бежали, сходясь и расходясь, словно в танце, их тени. Иекусиэл курил сигарету и улыбался.

— Вот бы твой дед нас видел! — сказал он.

— Бывают грехи и похуже тех, что совершаются в Малом Тересполе, — заметил кто-то.

Асу-Гешла проводили до самой синагогальной улицы. Он обменялся рукопожатиями со всеми; одна девушка в очках, переливающихся в лунном свете, стиснула его руку с каким-то особым пылом. Оставшись один, Аса-Гешл глубоко вздохнул и прислушался. Где-то печально, словно страдая от непереносимой тоски, прокричала сова. Аделе наверняка не спит и ждет его; стоит ему войти, как она вновь начнет обвинять его, пилить, жаловаться на жизнь. Он заранее знал, что скажет ему она и что ответит ей он. Ну а потом они, как водится, помирятся, будут ласкать друг друга в ночи и лгать, лгать.

Глава четвертая

1

Однажды вечером, когда Адаса в одиночестве сидела на крыльце своей дачи в Юзефуве и читала, поблизости раздался чей-то кашель. Она подняла голову. Перед ней, на лужайке, держась рукой за ствол сосны, стояла Роза-Фруметл, она была в платье в цветочек и в белых туфлях. Веснушчатое лицо ее обгорело на солнце, нос покраснел, губы были крепко сжаты. На Адасу она взирала непримиримым взглядом человека, задумавшего что-то недоброе. Книга выпала у Адасы из рук.

— Не ждала? — резким голосом сказала Роза-Фруметл. — Я пришла сказать тебе, что нам все твои проделки известны. Правду не скроешь.

— Что вам угодно? — запинаясь, спросила Адаса.

— А то ты не знаешь?! Ты ведь не святая, какую из себя строишь. Не думай, что мир окончательно спятил. Есть еще Бог на небесах, Он все видит и все слышит. Всемогущий Господь долго терпит, но рука у Него тяжелая.

— Простите…

— Я к тебе не в гости по соседству пришла. Буду говорить прямо. Ты неверна своему мужу. И вдобавок совращаешь мужа чужого. Хочу тебя предупредить: ты играешь с огнем. То, что ты делаешь с собой, — твое личное дело. Хочешь бегать без парика, как последняя шлюха, — что ж, пеняй на себя. Всевышний тебя все равно накажет. Но разбивать жизнь моей дочери я тебе не дам. Предупреждаю: шум подниму такой, что весь город сбежится.

Адаса почувствовала, как бледнеет.

— Не понимаю, что вы имеете в виду…

— Ты пишешь ему любовные письма. Порочишь доброе имя добропорядочной еврейской женщины. Готова убежать с ним и стать его любовницей. Ты что, считаешь, что люди слепы? Начать с того, что не пройдет и месяца, как ты ему смертельно надоешь. А во-вторых, я этого не допущу, слышишь? Я сообщу обо всем твоему мужу и твоей матери тоже. Она, прости Господи, женщина больная, и ты своим поведением сведешь ее в могилу, так и знай. Я уж не говорю о том, что это противозаконно. Шлюхи в Польше должны иметь при себе желтый билет.

— Пожалуйста, уходите.

— Уйду, когда сочту нужным. Ты ведешь себя, как распутная девка, и я тебе все волосы повыдергаю. По тебе тюрьма плачет, вот что я тебе скажу!

Адаса вскочила со стула и бросилась в дом. Роза-Фруметл засеменила за ней, крича: «Развратница! Проститутка! Помогите!»

Адаса вбежала в дом и захлопнула за собой стеклянную дверь. Роза-Фруметл принялась колотить в дверь кулаками. Сторожевая собака, проснувшись, с лаем бросилась на нее. У перил веранды стояла трость. Роза-Фруметл схватила ее и замахнулась на собаку.

— Пошла! Пошла! Так ты меня собаками травить! Да поразит тебя чума египетская! Пускай тебя кондрашка хватит!

Жена сторожа выбежала из своей избы и успокоила собаку. Роза-Фруметл сказала ей что-то по-польски. Адаса кинулась к шкафу, схватила пальто, шляпку и сумку, через кухонную дверь выбежала на задний двор, распахнула калитку и через луг опрометью бросилась на станцию. Время от времени она останавливалась и оглядывалась, словно боясь, что Роза-Фруметл пустится за ней в погоню. У перрона стоял поезд. Адаса вбежала в вагон, не потрудившись даже купить билет. И только когда поезд отошел от станции, она сообразила, что идет он в Отвоцк. Возле Свидера несколько мужчин и женщин купались в реке. Солнце зашло, и на гладкой поверхности воды лежали лиловые тени. Низко над водой пролетела большая птица. С дач, тянувшихся вдоль железнодорожных путей, долетали надтреснутые звуки патефона. По деревянным дорожкам прогуливались пары. Возле дерева, творя вечернюю молитву, истово раскачивался почтенного вида еврей. В Отвоцке Адаса вышла и купила билет до Варшавы. Поезд уже подали, но отойти он должен был минут через двадцать, не раньше. Адаса поднялась в темный вагон и села. Никого, кроме нее, в вагоне не было. Она закрыла глаза. Впереди сдавленно пыхтел, выбрасывая клубы пара, паровоз. Дым из трубы проникал в вагон, ел глаза. Глубокий покой опустился вдруг на Адасу. Удар, который ей нанесли, был столь разрушителен, что его последствия не могли сказаться сразу. Ей стало холодно, и она подняла воротник пальто. «Слышал бы он, что мне довелось услышать!» — пронеслось у нее в мозгу. Знал бы, чего ей это стоило.

В последнем письме она подробно разъяснила, как ее найти. Приехать он должен был на дачу; Фишл бывал в Юзефуве только по воскресеньям, да и гостей в эти дни не ожидалось — она предусмотрела все до мелочей. И вот теперь все планы разом рухнули, и как быть, она себе совершенно не представляла. Может, поехать к Клоне? Но как он узнает, что она там? Нет, придется ехать домой, на Гнойную. Но что она скажет Фишлу? Чем объяснит, почему вернулась с дачи в такую жару? И что скажет Шифра, когда вернется на дачу и ее не застанет? Что подумает сторож? Роза-Фруметл, надо полагать, все ему рассказала, и теперь злые языки разнесут новость по всей округе. И потом, нет никакой гарантии, что Роза-Фруметл не скажет Фишлу. С нее станется позвонить ему с дачи по телефону. Ну, а уж мать Адасы она наверняка в известность поставила, и теперь у Даши случится очередной приступ.

Здравый смысл подсказывал ей, что надо без промедления возвращаться в Юзефув. Зачем было убегать? Тайна ведь перестала быть тайной. С другой стороны, как было возвращаться? Оскорбления Розы-Фруметл, стук в дверь, крики о помощи повергли Адасу в панику. Все происшедшее напоминало ей кошмары, которые преследовали ее в детстве; точно так же сосет под ложечкой, тот же озноб, зуд в корнях волос.

Поезд тронулся. Вошел проводник и зажег свет. Он взял у Адасы билет и пробил в нем две дырочки. Адаса посмотрела в окно. Река Свидер застыла в ночи. Леса утопали во мраке. В Фаленице взгляд Адасы выхватил из темноты придорожный трактир, где носильщики и извозчики играли в домино. В Медзешине, где жила Клоня, Адаса было встала, собираясь выйти, но передумала и села опять. После Вавера вдоль железнодорожного полотна потянулись фабричные здания. Из труб поднимался дым. За зарешеченными окнами суетились рабочие. Вскоре поезд миновал пражское кладбище. Странное, какое-то завистливое чувство охватило вдруг Адасу. Каково им лежится под их могильными холмами? Знают ли они, эти люди, которые там лежат, что они мертвы? Мимо кладбищенской ограды прогромыхал ярко освещенный трамвай. Красный сигнал семафора сменился на зеленый. Еще несколько секунд — и поезд въехал на мост. Под ним несла свои прозрачные воды Висла. Река была погружена в божественную тишину, сродни тишине до сотворения мира.

Поезд остановился. Адаса вышла из вагона. А где ее вещи? Ну да, их же у нее с собой не было. Как же тяжело дышится в этом городе! От бетонной платформы веяло нестерпимой духотой. Адаса прошла мимо паровоза; от него, огромного, черного, исходил тошнотворный запах угольных паров. С гигантских колес и осей стекало масло. Труба все еще хрипло покашливала. В окошке виден был полуголый человек перед открытой топкой. Лицо его было в саже. В глазах, точно у дьявола в геенне, отражались языки пламени. Перед зданием вокзала взад-вперед сновали дрожки, мальчишки выкрикивали последние новости. Австрия, донеслось до Адасы, направила ультиматум Сербии. Стало быть, разговоры о войне не случайны. И именно теперь приезжает Аса-Гешл! Из-за нее он ужасно рискует.

Она зашла в магазин на Муранове и позвонила Абраму. Номер не отвечал. Должно быть, уехал за город с Идой или где-то ошивается со своей актриской — слухи об их связи уже до Адасы дошли. Тогда она набрала номер тети Леи. Ей хотелось поговорить с Машей, но Маши дома не было, — скорее всего, она у художника, своего польского дружка. Господи, неужели так и не удастся ни с кем поговорить?! Она вновь сняла трубку и позвонила отцу. Там тоже никто не подходил. Адаса вышла из магазина и, сев в дрожки, велела кучеру везти себя домой, на Гнойную.

2

Прошла неделя. В среду вечером в коридоре раздался телефонный звонок. Адаса подошла к телефону и дрожащими пальцами сняла трубку. «Proshen, — сказала она по-польски. — Слушаю». В трубке послышался хрип и свист, а затем сквозь шум прорвался низкий голос.

Это был он. Адаса хотела что-то сказать, но в горле стоял ком. Она словно лишилась дара речи. У нее стучали зубы.

— Адаса, это я.

С минуту она молчала, а затем спросила:

— Где ты?

— В аптеке на Крохмальной.

— Когда ты приехал? О Господи.

Он что-то пробормотал, но она не разобрала, что именно.

— Говори громче.

Он опять что-то сказал. Она слышала каждое слово в отдельности, однако смысл сказанного до нее не доходил. Она слышала, как он сказал: «Вчера вечером, нет, позавчера, из Свидера». Господи, что он делал в Свидере?

Вслух же она сказала:

— Дождись меня. На перекрестке Крохмальной и Гнойной. Знаешь, где это?

— Да.

— Я сейчас приду. Выхожу.

Она хотела было повесить трубку, но пальцы застыли и не разжимались; прошло не меньше минуты, прежде чем ей удалось опустить ее на рычаг. Слава Богу, что Фишла нет дома. Она вернулась к себе в комнату и открыла комод. Господи, наконец-то этот день настал! Она окинула взглядом свой гардероб. Одни зимние вещи; летние платья в Юзефуве. Из буфета она достала черный пояс. Надела соломенную шляпу с широкими полями. Где ключ? Где сумка? Она решила выключить газовую колонку, но не смогла дотянуться. Ладно, пускай горит. Вышла из квартиры и захлопнула за собой дверь. Пустилась бежать по темной лестнице, но потом пошла медленнее. Осторожнее, не упасть бы. Боль в левой груди. Лишь бы не умереть до встречи на Крохмальной! Прошла мимо лавки Фишла. Стеклянные двери уже заперты, но внутри светло. Тусклый свет падает на грязные стены, каменный пол, на бочки и кадки, на жестяные контейнеры. Фишла видно не было. Наверно, где-то в заднем помещении. На Гнойной было полно народу. Мелькали, прячась в тени, лица прохожих. Продавцы газет вновь выкрикивали последние новости. Адасе бросились в глаза гигантские буквы на первой полосе, но разобрать, что было написано, она не успевала. Как люди хватают газеты! Как ловко мальчишка отсчитывает сдачу! На тротуар упала монетка; слышно было, как она зазвенела. Ее обогнал, сгибаясь под огромным грузом, носильщик. Сквозь толпу, в пестрой рубахе и длинных подштанниках, с подносом свежеиспеченных пирожков, протискивался рассыльный из булочной. Кто рассыпал по тротуару яблоки? Полицейский. Он тыкал носком сапога в корзину, а торговка яблоками громко голосила. На яблоки накинулась детвора. Адаса быстрым шагом дошла до конца Крохмальной. Асы-Гешла на перекрестке не было. Уж не придумала ли она себе все это?! И тут она его увидела. Такого, как раньше, и все же изменившегося. Стал выше, как-то значительнее. И вид иностранца.

— Адаса!

— Аса-Гешл!

И оба вдруг замолчали.

С минуту она стояла в нерешительности. А затем обняла его. Лицо у нее было горячим и влажным. Она поцеловала его в щеку, он ее в лоб. Соленый привкус ее губ. Прохожие останавливались, смотрели на них во все глаза. Они находились неподалеку от лавки Фишла, но сейчас ей это не пришло в голову. Она взяла его руки в свои.

— Пошли.

— Куда?

— Пойдем со мной.

— Поедем в Юзефув?

Адаса не отдавала себе отчета в том, что говорит, о чем он ее спрашивает.

Мимо проехали дрожки. Она махнула рукой, и кучер остановил лошадь. Аса-Гешл, хоть и не сразу, сел в дрожки с ней рядом. Кучер обернулся:

— Куда едем?

— Езжай вперед, — сказала Адаса. — Все равно куда.

— В Лазенки?

— Да.

Кучер развернул лошадь. Адаса потеряла равновесие и, качнувшись, схватила Асу-Гешла за рукав. Все вертелось перед глазами — небо, дома, уличные фонари.

— Когда ты приехал?

— В понедельник. Сегодня.

— Сегодня среда.

— Я был в Свидере. У ее матери. То бишь у ее отчима.

Адаса молчала; казалось, она ищет какой-то тайный смысл в том, что он только что сказал. Она словно забыла, что в Польшу он вернулся с Аделе, что Роза-Фруметл живет со своим новым мужем в Свидере.

— Теперь мы будем вместе. Навсегда.

— Да. Навсегда.

— И никто нас не разлучит.

— Никто.

Дрожки качнулись, будто покатились под гору. Они проезжали мимо Саксонского сада. Сквозь густую листву пробивался, то вспыхивая, то угасая, свет с улицы. В небе мерцала звезда, рядом зажегся серп месяца. По этой дороге Адаса проезжала всего несколько часов назад; теперь же все здесь стало другим: другие улицы, другие фонари, другие деревья. Дрожки катились вперед, едва поспевая за луной. Круп лошади равномерно поднимался и опускался. Две девушки несли огромные букеты цветов. Боже, сколько мошкары летает вокруг фонарей! И какие тени они отбрасывают! И как душисто пахнут акации! «Это самый счастливый миг моей жизни», — подумалось Адасе. И тут только она вспомнила, что встретиться они договорились в Юзефуве.

— Ты был в Юзефуве?

— Дважды. Служанка сказала мне, что ты уехала.

— Я ждала тебя.

— Не понимаю. Почему ж не дождалась?

— Потому что… не важно. Теперь мы ведь вместе. До смерти.

— Если меня не заберут в армию.

— О Боже, только не это. Сними шляпу. Я хочу тебя видеть.

Она сняла с него шляпу. Шляпа упала, и она нагнулась ее подобрать. Нагнулся и он. Дрожки качнуло, и на какую-то долю секунды оба они словно повисли в воздухе, а затем чуть не свалились на пол. И при этом продолжали крепко держаться за руки. Кучер натянул поводья, дрожки встали. Он повернулся и, сдвинув фуражку набок, поглядел на них с добродушной терпеливостью человека, который привык к дурачеству влюбленных — особенно погожим летним вечером.

— Осторожней, — сказал он. — Так и выпасть недолго.

Адаса окинула его сияющим взглядом.

— Простите нас, — сказала она. — Мы просто очень счастливы.

3

Дрожки повернули на Маршалковскую и миновали Венский вокзал. Часы на здании вокзала показывали без четверти одиннадцать, однако привокзальная площадь была оживленна, как днем. Трамваи были забиты до отказа. Дрожки катились во все стороны. По тротуарам сновали пешеходы. Мужчины в светлых костюмах и соломенных шляпах прогуливались, помахивая тросточками, с девушками в пестрых платьях, белых перчатках и шляпках, украшенных цветами или вишнями. При свете электрических фонарей обнаженные руки и шеи красоток казались лиловыми. Под широкими полями шляпок и вуалями глаза их излучали желание. Асе-Гешлу ни разу не приходилось видеть Варшаву летом. Город показался ему больше, чем он был на самом деле, богаче, элегантнее. Из Швейцарии он уехал всего две недели назад, однако его не покидало чувство, что путешествует он уже не один месяц. С тех пор как он побывал в Малом Тересполе, он не спал ни одной ночи. Сначала они долгое время находились в пути, бесконечно пересаживаясь из поезда в поезд, из повозки в повозку. Потом ночевали в гостинице на Налевки и всю ночь, до самого рассвета, ссорились. В результате, он согласился поехать с Аделе в Свидер, где ее мать жила со своим новым мужем Волфом Гендлерсом. Не успели они приехать, как Роза-Фруметл принялась его распекать. С Аделе случилась истерика. Не преминул высказать ему свое недовольство и Волф Гендлерс.

В Юзефув к Адасе он ездил дважды. В первый раз не сумел найти ее дачу. Во второй — сторож сообщил ему, что Адаса уехала. По возвращении в Свидер он обнаружил, что Аделе выходит из соседнего вагона. По всей вероятности, она за ним следила. Прямо на перроне она вцепилась ему в локоть и подняла крик: «Теперь я все знаю! Мерзавец!» Она визжала и истошно рыдала. Он бросился бежать и бежал до самого Фаленица, а там сел в варшавский поезд. С вокзала он позвонил Адасе домой, но к телефону никто не подошел. Тогда он поехал к Гине. Гина встретила его очень тепло и, поскольку все комнаты у нее были заняты, отвела его на квартиру, где жили две девушки-портнихи, и они согласились сдать ему комнатку без окон.

Все это он кое-как, запинаясь, вкратце пересказал Адасе.

— Какие еще портнихи? — недоумевала Адаса. — Ничего не понимаю.

— У Гины для меня места не нашлось. У нее все комнаты заняты.

— Зачем ты поехал к деду? Я уж решила, что ты передумал.

— Что ты, Адаса! Я люблю тебя. Люблю больше всех на свете.

На Иерусалимских Аллеях дрожки остановились. Рабочие чинили сточные трубы и раскопали всю улицу. Во рвах горели электрические лампы, темноту рассекал ярко-желтый, слепящий свет прожектора. Пахло асфальтом, газом и свежевыкопанной землей. Вдалеке виднелись покрытые грязью трубы и полуголые люди. Ждать пришлось довольно долго.

Адаса что-то сказала, но из-за шума Аса-Гешл не смог разобрать, что именно. На Аллеях Уяздовских все скамейки были заняты. Аса-Гешл посмотрел на Адасу.

— Куда мы едем?

— Я сказала ему, чтобы он ехал в Лазенки.

— Парк открыт?

— Не знаю.

— А что будем делать, если закрыт?

Она взглянула на него и ничего не ответила. Дрожки остановились

— Ну вот, приехали.

Аса-Гешл сунул руку в карман и достал серебряную монетку. Кучер посмотрел на нее и попробовал на зуб:

— Это деньги иностранные, пан.

— Ой, я ошибся. — Аса-Гешл снова порылся в кармане и на этот раз извлек полтинник. Он вручил деньги кучеру и, махнув рукой, дал понять, что сдачи не надо.

Кучер поднял хлыст:

— Спасибо, пан.

Они сошли, и дрожки уехали.

Ворота, ведущие в парк, были еще открыты, но перед ними стоял сторож и никого не впускал. Аса-Гешл и Адаса пошли по улице. Не успели они сделать и нескольких шагов, как Адаса вдруг остановилась.

— Господи, — сказала она, — я ведь даже не спросила, хочешь ли ты есть. Как ты оказался на Крохмальной?

— Она же рядом с твоим домом.

— А я уже собиралась уходить. Позвони ты мне на пять минут позже, и ты бы меня не застал. Когда раздался телефонный звонок, я сразу поняла, что это ты.

— Тебя весь день не было дома. Я звонил раз двадцать, не меньше.

— Правда? Ну да, я же поехала к Стефе, дочери Абрама. Еесестра Белла вышла замуж. Господи, если б я только знала, что ты в Варшаве! Мы со Стефой о тебе говорили. Она все про нас с тобой знает. И Маша тоже.

— А он? — спросил, помолчав, Аса-Гешл.

Адаса побледнела.

— Я же тебе все написала. С моей стороны это был акт отчаяния. Теперь все в прошлом. Я хотела себя наказать. Ты никогда не поймешь.

— Отчего же, я понимаю. Мы оба отчаялись. А почему ты не дождалась меня в Юзефуве?

— Разве я тебе не рассказала? Ко мне явилась ее мать и устроила скандал. Это было ужасно.

— Нам придется куда-то уехать.

— Да, мы обязательно должны уехать. Вот только куда? Мне нужно будет собрать кое-какие вещи. Но сейчас это невозможно. Он дома.

— Понятно.

— Все против нас, но теперь им нас не разлучить. Да, вот что я хотела тебе сказать. Папа в Варшаве. У них с мамой нелады. Иногда он бывает у Абрама. Они было поссорились, но сейчас помирились. Папа от него просто без ума. Подражает ему абсолютно во всем. Безумие какое-то. Если папы нет дома, я возьму ключ у дворника.

— Может, лучше позвонить?

— Отсюда не позвонишь. Давай немного посидим вон на той скамейке.

Они сели лицом к вилле, скрывавшейся за акациями. Сквозь парчовые занавески на высоких окнах пробивался свет. Время от времени за окном возникала чья-то фигура. Над окнами нависал резной балкон, который держали на поднятых руках три Геркулеса. Подул прохладный ветерок. Аса-Гешл взглянул на часы. Они остановились и показывали без пяти одиннадцать. Сейчас было гораздо позже. Большая часть скамеек пустовала. Ехавшие из центра трамваи катились пустые, покачиваясь на рельсах, точно пьяные. На лицо Адасы набежала тень. Он почувствовал, как его любовь к ней, притупившаяся от усталости, вспыхнула с новой силой. «Боже, неужели я сижу с ней рядом? — думал он. — И держу ее руку в своей? И это не сон». Он хотел обнять ее, но тут кто-то сел на другой конец скамейки.

— Адаса, — пробормотал Аса-Гешл, — неужели это и в самом деле ты?

— Да, я.

Листья дерева, под которым они сидели, качнувшись, набросили на нее причудливую тень. Она опустила голову.

— Может, пойдем к тебе? — сказала она.

— Нам придется идти через их комнату.

— Их? А, ну да, портних. — И она замолчала, озадаченная тем, какие сложности ей последнее время приходится преодолевать.

4

Когда они снова сели в дрожки, было уже совсем поздно, за полночь. Адаса велела кучеру везти их на Паньскую. Кучер, как видно, был сильно пьян; на полдороге, возле Аллей Иерусалимских, дрожки вдруг встали. Лошадь подняла ногу и со всей силы ударила копытом по булыжной мостовой. Кучер уронил голову на грудь и в ту же минуту громко захрапел. Аса-Гешл перегнулся вперед и постучал его пальцем по спине. Кучер проснулся и схватил выпавший из рук хлыст. Перед тем как двинуться дальше, он повернулся и вновь спросил, куда ехать. Адаса велела ему остановиться в конце Велькой. Они сошли, и Аса-Гешл протянул кучеру полтинник. Адаса буркнула, что он не считает денег, и Аса-Гешл что-то ей ответил. Оба так устали, что толком не понимали, что говорят.

На Паньской все словно вымерло. Редкие уличные фонари бросали на тротуар желтый свет. Двери лавок были заперты, ставни опущены. Адасе пришлось звонить очень долго, прежде чем дворник вышел. Адаса поинтересовалась, дома ли отец, но дворник этого не знал. Она попросила его открыть ворота, но дворник стал клясться, что ключа у него нет. Тогда она вернулась к Асе-Гешлу, который все это время стоял поодаль, взяла его под руку, и они пошли по Твардой к Гжибову. Адаса показала на дом Мешулама Муската. Все окна были погружены во мрак, лишь в одном окне за стеклом горела красная лампа.

— Дом моего деда. Теперь здесь живет дядя Йоэл.

— Гина говорит, что он болен.

— Да, очень болен.

Они свернули на Гнойную. Поначалу казалось, что Адаса направляется к родительскому дому. Но она остановилась у ворот с табличкой: «Фишл Кутнер». Потянула за шнурок звонка. Аса-Гешл не сводил с нее глаз. Она что, с ним прощается? Адаса взяла его за руку и улыбнулась. Бледная, бледнее обычного, в зрачках переливается свет от фонарей. Послышались шаги.

— Иди за мной, — прошептала Адаса ему на ухо.

Ему хотелось спросить, что она задумала, но времени на вопросы не оставалось. В замке повернулся тяжелый ключ, ворота открылись. Аса-Гешл увидел длинное красное лицо дворника — крив на один глаз, на месте носа черная заплата. Аса-Гешл порылся в кармане, достал серебряную монетку и вложил ее в мозолистую лапу дворника. Их пальцы соприкоснулись.

— Куда пан направляется?

— Все в порядке, Ян. Он наш гость, — ответила за Асу-Гешла Адаса и, потянув его за рукав, вбежала во двор. В первый момент ему показалось, что он погрузился в кромешную тьму. Вероятно, двор был окружен глухой стеной. Над головой, где-то очень высоко, виднелся усыпанный звездами крошечный треугольник неба. Казалось, он находился на дне глубокого котлована. В следующий момент Адаса возникла прямо перед ним. Они обнялись. Ее шляпка упала на землю.

— Идем, — прошептала она. Ее губы коснулись мочки его уха.

Она взяла его за запястье. Он тупо следовал за ней. «Что будет, то будет, — думал он. Им владели страх и отчаяние. — Она ведет меня к своему мужу. Плевать. Я скажу ему все как есть. Скажу, что она принадлежит мне». Двор был очень длинный. Он шел, спотыкаясь на каждом шагу — о телегу, о бочки, о разбросанные коробки. Пахло подсолнечным маслом и рассолом. Адаса тянула его за собой в подъезд. Он стал подниматься по лестнице вслед за ней. Шли они молча, на цыпочках. Адаса остановилась на третьем этаже. Попробовала открыть дверь, но дверь была заперта.

— Секунду.

Она куда-то исчезла, и он остался в одиночестве, с чувством маленького мальчика, которого бросили одного и который ждет, когда же за ним придут взрослые. Он коснулся рукой двери, провел пальцами по дереву, по ручке с набалдашником, по замочной скважине. Толкнул дверь — и она открылась. Как же так? Ведь всего мгновение назад она была заперта. Он хотел позвать Адасу, но боялся произнести хоть слово. Внутри была кромешная тьма. В нос ударил пыльный запах, какой бывает в нежилой квартире. Куда она подевалась? Может, пошла за ключом? Да, она привела его в пустую квартиру, в дом своего мужа. Теперь все встало на свои места. Где же она? Может, обо что-то споткнулась и упала? Счастлив ли он? Да, это и есть счастье, и за него он готов умереть.

Он услышал шаги.

— Адаса, где ты?

— Я здесь.

— Дверь открыта.

— Ты что, взломал ее?

— Нет, она была не заперта.

— Как так? Впрочем, не важно.

Он широко распахнул дверь и вошел в квартиру, Адаса — за ним. Он хотел взять ее за руку, но пальцы наткнулись на что-то теплое и шерстяное. Наверно, завернулась в шаль или в одеяло. Они вошли в узкий коридор, а оттуда — в большую, забитую мебелью комнату. Аса-Гешл наткнулся на кресло-качалку, и она стала качаться взад-вперед. Потом ударился головой о косяк изразцовой печи. Адаса взяла его за руку и повела за собой. Толкнула ногой дверь, и они вошли в комнату поменьше. Его глаза постепенно привыкли к темноте, он разглядел обои на стенах, железную кровать, комод, зеркало. По зеркалу скользнул луч света. С окна свисала порванная занавеска. Адаса бросила одеяло на матрас.

— Чья это комната?

— Наша.

Они обнялись и замерли в темноте, прижимаясь друг к другу. Он слышал, как бьется ее сердце. Она взяла его за запястье и крепко сжала.

Отпустила его руку и расстелила одеяло. Они легли. Сквозь порванную занавеску виднелся краешек неба. Аса-Гешл ощутил вдруг сердечное тепло, странное и таинственное, доселе ему неведомое. Точно слепой, он провел руками по телу Адасы, коснулся ее глаз, лба, носа и щек, горла, грудей. Они, не отрываясь, смотрели друг на друга, и их глаза, огромные, расширившиеся зрачки полнились тайной ночи.

Часть пятая

Глава первая

1

Через несколько дней после начала войны на рыночной площади Малого Тересполя был зачитан приказ: всем евреям в течение двадцати четырех часов покинуть город. Началось смятение. Старейшинам еврейской общины городские власти объявили, что приказ пришел из Замосця. Два еврея из числа наиболее состоятельных домовладельцев, не мешкая, сели в экипаж и поехали в Замосць, однако «начальник» не пожелал даже с ними разговаривать. Приказ — велел передать он им — исходит от самого Николая Николаевича, дяди царя, главнокомандующего русской армией.

Те, у кого были лошади и повозки, сразу же стали собирать вещи. Другие пытались нанять или купить у окрестных крестьян любой имевшийся в наличии транспорт. Жившие в городке поляки вели себя так, будто все происходящее не имеет к ним никакого отношения, и, как ни в чем не бывало, занимались своими каждодневными делами. Живодер Маркевич резал свинью; мясник Добуш, как и прежде, собирал яблоки и молотил зерно. Сапожник Антек Лисс отправился в лавку кожевенника Мотла уговорить его продать ему партию кожи за треть цены.

— У тебя ее все равно отберут, — заявил он. — Ходят слухи, что будут убивать всех евреев подряд. — И он красноречиво провел пальцем по горлу. — Кх-кх-кх!

Еврейские домохозяйки бегали к своим польским соседкам поплакаться, но тем было не до них. Они месили муку, варили варенье, взбивали масло, изготавливали сыр. Женщины постарше пряли лен, а дети играли с кошками и собаками или копались в земле в поисках червей. Все они прекрасно обходились без евреев.

Некоторые еврейские домохозяйки пытались уговорить своих соседок взять на хранение их мебель, однако соседки жаловались, что места у них и без того мало. От одежды, белья, серебра и драгоценностей они, впрочем, отказываться не стали.

Глашатай зачитал прокламацию в понедельник утром, а к полудню вторника в городке не осталось и четверти евреев. Люблинский тракт был забит повозками, телегами и людьми. Еврейские мясники гнали перед собой скот. Те, что победнее, увязали свои немногочисленные пожитки и несли узлы на плечах. Свитки Торы из синагоги бережно сложили в телеге на солому, предварительно завернув их в талисы и в занавески Ковчега. Рядом с телегой, охраняя их, шли несколько мужчин и женщин. Крестьяне и их жены выходили на крыльцо; одни поили убегавших евреев водой из железных кружек; другие смеялись и кричали им вслед:

— Ой, ой, еврейчики! Папелле, мамелле!

Реб Дан с семьей покинул местечко одним из последних. Старик распорядился, чтобы книги из его кабинета спрятали на чердаке. С собой он взял лишь сумку с талисом и пару самых любимых книг. Свои рукописи он засунул в печь и стал смотреть, как они горят.

— Мир проживет и без них, — вздохнул он.

Раввин стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, и смотрел, как горят его бумаги. За сорок с лишним лет, что он занимал место раввина, накопилось три полных мешка манускриптов и писем. Как ему удалось столько написать? Одно время он носился с мыслью издать кое-что из своих комментариев. Но то было в прошлом. Языки пламени делали свое дело без спешки. Отдельные страницы выбросило тягой из огня, и раввину пришлось подобрать их и бросить обратно. Толстый ворох рукописей занимался медленно; нужно было сначала разорвать его на отдельные страницы. В огне долгое время лежал, каким-то чудом не схваченный пламенем, пожелтевший ком бумаги. Когда же наконец вспыхнул и он, страницы какое-то время сохраняли свою форму, а огненные буквы точно бежали по тлеющим строкам.

Когда мешки с бумагами опустели, раввин вышел из дома к ожидавшей его повозке. Он поцеловал висевшую на дверях мезузу и напоследок окинул взглядом заросший чертополохом двор. Взглянул на яблоню, на черепичные крыши, на трубу, на окна, на шалаш, специально построенный для Праздника Кущей. Над крышей молельного дома застыл аист. В окнах играло золото солнечных лучей. Из трубы общинной бани поднимался дым; теперь, когда евреев из городка выгнали, ею будут пользоваться христиане. У богадельни все еще стоял катафалк. В повозке, среди подушек, поклажи и тюков с постельным бельем, уже сидели жена раввина, его дочь Финкл и ее дочь Дина. Старуха рыдала. Голова Дины была обвязана полотенцем. Ее муж, Менаше-Довид, пропал где-то в Галиции. Реб Дан влез в повозку и посмотрел на небо.

— Ну, пора, — сказал он.

Повозка, проехав мимо синагоги, выехала на рыночную площадь. Возле церкви столпился народ: шли похороны, а может, и свадьба. На солнце сверкали позолоченные распятия. Из мрака церкви доносились звуки органа и заунывное пение хора. Поодаль, слева, протянулось еврейское кладбище. Среди надгробий, под белыми буками, была могила великого раввина Менахема-Довида; здесь, в Малом Тересполе, он написал пятьдесят две книги комментариев к Талмуду. На могильном камне, глядя куда-то вдаль, сидела ворона. Проехав довольно долго по дороге, повозка остановилась возле трактира. Хозяйкой трактира была еврейская вдова. Поскольку сейчас они находились уже в другом округе, приказ о выселении здесь, очень может быть, не действовал, и трактирщица оставалась на своем месте. В одной из задних комнат на соломе лежали больные из богадельни. Повозка реб Дана поравнялась с телегой, на которой, среди сваленных в кучу часовых инструментов, сидел часовщик Иекусиэл.

— Ну, ребе, — проговорил он, взглянув на раввина, и печально улыбнулся, словно хотел сказать: «Где же ваш Бог? Где Его чудеса? Что дала ваша Тора и молитвы?»

— Ну, Иекусиэл, — отозвался раввин, словно хотел сказать: «Помогла тебе твоя вера в материальный мир? Где твоя вера в гоев? Чего ты добился, подражая Исаву?»

Трактирщица вышла и пригласила реб Дана и его семью в дом, где для него была приготовлена отдельная комната. Предстояло напоить лошадей и решить, где сделать следующую остановку. Раввин взял сумку с талисом, сошел с повозки и вошел в приготовленную ему комнату. Долгое время ходил он из угла в угол. На стене висела ханукия; в маленьком книжном шкафу стояло несколько книг. В комнате было две кровати — обе высокие, с пологом. Во дворе у окна стояла коза. Она трясла белой бородой, потом задрала голову, чтобы почесать рогами спину, и ударила копытом в землю. Раввин посмотрел на козу, коза — на раввина. Он вдруг испытал приступ любви к этому животному, «отважному среди травоядных». Животному, которого в Талмуде сравнивают с Израилем — «отважным среди народов». Ему захотелось погладить бедное животное или дать ему что-нибудь вкусное. Затем он достал из сумки Талмуд и углубился в чтение. Давно уже не испытывал раввин такое удовольствие от чтения старинного текста.

Вошла жена сообщить, что можно ехать. Лицо раввина, сидевшего над книгой, излучало какую-то нездешнюю радость. Она хотела что-то сказать, но в горле стоял ком. В этом чужом, незнакомом месте ее муж показался ей вдруг каким-то древним мудрецом, таной. И при мысли о том, что она почти шестьдесят лет прожила с этим святым, ее охватило смешанное чувство огромной радости и глубокой печали.

2

Повозка вновь двинулась в путь, когда было уже два часа пополудни. Сыновья раввина, Цадок и Леви, со своим женами и детьми уехали далеко вперед. Предполагалось, что дорога в Замосць займет не больше четырех часов, но телеги и повозки больше стояли, чем двигались. Дорога была забита солдатами, артиллерийскими расчетами и военными подводами, направлявшимися к реке Сан, где наступали австрийцы.

Каких только родов войск тут не было. И казаки с длинными пиками, в круглых шапках, с серьгами в ушах. И черкесы в меховых шапках и длинных, по щиколотку, шинелях, с разного размера и формы кинжалами на поясе. И калмыки, маленькие, как пигмеи, с раскосыми глазами. Тяжелое орудие, которое тянули по восемь-десять лошадей, своими мощными колесами крошило булыжник на дороге. Зияющие жерла орудий увешаны были ветками и украшены цветами. В поле, по обеим сторонам дороги, армейские повара развернули полевые кухни и готовили еду в громадных котлах. Взад-вперед скакали, что-то крича и громко щелкая хлыстами, кавалеристы. Лошади ржали и пятились назад, на мордах у них выступила пена. Над головой с шумом носились стаи птиц. Над лесом штыков переливались на солнце облака пыли. Евреи в повозках вызывали у солдат издевательский смех.

— Гляди-ка, христопродавцы в поход собрались, — ворчали они. — Бегут, точно крысы с тонущего корабля.

Кто-то из беженцев пытался объяснить, что свои насиженные места они покидают не по собственной воле, но офицеры отгоняли их ударами хлыста. Женщины рыдали, дети голосили. Польские крестьяне, которые управляли запряженными в телеги лошадьми, твердили, что возить евреев с их добром до скончания века они не нанимались; крестьянам не терпелось от них избавиться и поскорей вернуться домой. Самый большой интерес у солдат вызывал реб Дан. Все им было в диковинку: и его седая борода, и бархатная шляпа, и шелковый кафтан. И куда их черт несет, этих проклятых нехристей? На чьей они стороне в этой проклятой войне? Что им надо? Почему эти собаки отказываются обратиться в православную веру? Солдаты еле сдерживались, чтобы не оттаскать этих безбожников за бороды или за их поганые пейсики, чтобы не всадить им в живот штык. Сорвать бы с их баб парики, думали они, а молодкам залезть под платье. Зачем ждать боя с австрийцами на другом берегу Сана, когда супостат, эти евреи, уже здесь, вот они, бредут по дороге, лезут под колеса военных повозок.

— Собачьи дети! Нехристи! Шпионы! Немецкие свиньи!

Некоторые солдаты плевали евреям в лицо; другие, когда те подходили что-то попросить, били их наотмашь кулаком или ногой в кованом сапоге. В основном же тупо смотрели на этих перепуганных, неопрятных людей в длинных одеждах. У каждой придорожной часовни управлявшие лошадьми поляки истово крестились и бормотали молитвы Деве Марии и Иисусу, чтобы поскорей вернуться домой, остаться целыми и невредимыми.

Солнце уже садилось, а ближайшей деревни до сих пор видно не было. Солдаты нестройными голосами распевали свои дикие песни. Кавалеристы истошно кричали и ругались, размахивая обнаженными шашками. Лошади спотыкались и падали. Откуда-то с линии фронта несли первых раненых. Раненые лежали на голой земле: желтые лица искажены гримасой боли, на бинтах пятна крови. Пахло потом, мочой и колесной смазкой. Реб Дан сидел, скрючившись, на соломе, которой была устлана повозка. Он и прежде никогда не сомневался, что Израиль — агнец среди волков, окруженный идолопоклонниками, убийцами, развратниками, пьяницами. Воистину он находился в преисподней, в мире, погрязшем в пороке, мире, где царствует Зло. Где еще возведет Сатана свою крепость? Где еще таятся темные силы? Утешало его только то, что все — и плохое, и хорошее — исходит от Бога. Ведь даже Дьявол является частью Божественного промысла. Важно, что человек обладает свободой воли. Любой позор да очистится. Нечистота — не более, чем иллюзия.

Здесь, на своем тернистом пути, раввин столкнулся с силами зла лицом к лицу. Ему начинало казаться, что крики и вонь разложения и смерти погасили в нем Божественную искру. Он словно бы лишился опоры, на которую всю жизнь полагался. Ему хотелось молиться, но губы не складывались в слова. Раввин закрыл глаза. Он чувствовал, как проваливается в пропасть. Обеими руками ухватился он за края повозки и начал читать послеобеденную молитву, однако пребывал в таком смятении, что забыл слова. Реб Дан поймал себя на том, что повторяет одну и ту же фразу: «… и я пребуду в доме Господнем многие дни»^[4].

Вечером беженцы добрались до деревни Модлы-Божиц. Здесь войны как не бывало. На рыночной площади было тихо и пусто. В окнах мерцали масляные лампы. В молельном доме за столами читали священные книги совсем еще мальчики и мужчины средних лет. Навстречу реб Дану и его сыновьям вышел местный раввин и кое-кто из старейшин. Реб Дана с сыновьями отвели в синагогу, а женщины прошли в дом раввина. Реб Дан подошел к восточной стене и стал бормотать вечерние молитвы. Как хорошо было опять стоять у Ковчега Завета. Слышно было, как за столом набожные евреи тихими голосами читают Талмуд. Реб Дан глубоко вдохнул такой знакомый запах молельного дома. Снаружи все было непотребство и нечистота; здесь — аромат святости и набожности. «Прости нас, о Отец наш, ибо мы согрешили; прости нас, о Владыка наш, ибо мы отошли от веры». Он пробормотал эти слова и ударял себя кулаком в грудь, словно каясь в посетивших его сомнениях.

К раввину подошел юноша с длинными пейсами и большими темными глазами и попросил пояснить ему трудное место в Комментариях. В толкование знаменитого рабейну Тама, по-видимому, вкралось некое противоречие. Реб Дан взял из рук юноши свечу и заглянул в раскрытый том с пожелтевшими, закапанными воском страницами.

— Никакого противоречия нет, — сказал он. — Рабейну Там прав. — И он объяснил юноше трудное место.

Первоначально реб Дан планировал остановиться с семьей в Люблине и дождаться, пока страсти немного улягутся. Однако Леви, считавший себя специалистом в вопросах политики, заявил, что линия фронта вскоре начнет к Люблину приближаться. Было бы разумнее, счел он, ехать дальше, в Варшаву. Тогда реб Дан написал два письма, одно — своему внуку Асе-Гешлу, а другое — бывшему ученику Годлу Цинамону, разбогатевшему в столице. В этих письмах содержалась просьба найти ему и его семье в Варшаве жилье. К письму Асе-Гешлу его бабушка, мать, сестра, дяди, тети, а также двоюродные братья и сестры приписали несколько фраз, в которых слали приветы его жене Аделе, писали, как они ее любят, и желали всяческого благополучия его теще Розе-Фруметл и его тестю реб Волфу Гендлерсу, с которыми, впрочем, были незнакомы.

Глава вторая

1

Большинство состоятельных варшавских евреев, у которых были дачи в районе Отвоцка, обычно жили за городом вплоть до Рош а-шона. Остальные возвращались в город и вовсе после Нового года. В этом году, однако, все возвратились в Варшаву рано. Шла война. Продовольствия не хватало, и его нехватка с каждым часом ощущалась все больше и больше. Немецкие армии одерживали победу за победой; русские отступали, фронт приближался. У кого в такое время хватит нервов нежиться на природе?

Как и в прошлые годы, женщины из семьи Мускат за лето прибавили в весе, а на лицах у мужчин появился загар. По возвращении они обнаруживали, что их квартиры нуждаются в ремонте, однако в этом году было не до ремонта. Женщины сразу же шли на рынок запастись провизией, но найти что-нибудь в достаточном количестве было нелегко. Лавки в большинстве своем позакрывались, лавочники в длинных лапсердаках стояли в дверях, шепотом переговаривались со своими постоянными клиентами, после чего впускали их в магазин с заднего хода. Кое-кто из лавочников отказывался принимать бумажные деньги и требовал, чтобы им платили серебряными или золотыми монетами. Квартиросъемщики в принадлежавших Мускатам домах, словно сговорившись, перестали платить аренду и оставили семью без доходов.

Натан, Пиня и Нюня отправились в контору к Коплу, но тот ничем им помочь не мог. Вывезти мебель или подать на жильцов в суд было невозможно. Молодых людей забирали в армию. Собственность Мешулама до сих пор не была поделена между наследниками. Натан, всегда слывший оптимистом, особенно когда дела шли из рук вон плохо, уверял, что война долго не продлится.

— Эти упрямые идиоты сначала перебьют друг друга, — говорил он. — А потом им ничего не останется, как договориться.

В отличие от брата, Пиня, читавший все газеты и считавший себя в политике докой, полагал, что война может продлиться и год, и два.

— Чего-чего, а солдат у них хватает, — заявил он. — Царям и императорам торопиться некуда.

— И что прикажешь делать? — недоумевал Натан.

— Затянуть пояс потуже и ждать, пока война кончится. Потерять несколько фунтов тебе не вредно.

Пока братья беседовали, Копл молча ходил из угла в угол. Ему тоже война не сулила ничего хорошего. Он ведь и сам владел двумя домами, одним — на Праге, другим — в Варшаве. Управляющий прикусил губу и выпустил табачный дым изо рта. Старик был прав, размышлял он. Люди в большинстве своем — воры, мошенники и негодяи, будь прокляты их продажные душонки!

Копл достиг цели, которую поставил себе давным-давно. Теперь он был доверенным лицом Мускатов, единолично распоряжался их имуществом. Царица Эстер, жена Йоэла, жаловалась, что осталась без копейки. Йоэл был болен, а в доме не хватало денег даже на мешок муки или картошки. Хана, жена Пини, требовала собрать всех членов семьи и безотлагательно разделить имущество. Она, кстати, готова была продать свою долю. Нюня говорил уклончиво, и никто не понимал, какую он занимает позицию. А все потому, что у него имелись десять тысяч рублей наличными, заблаговременно припрятанные в безопасном месте, да и Фишл, его зять, человеком был отнюдь не бедным.

Старшая дочь реб Мешулама, вдова Перл, в контору не явилась. У нее были свои источники дохода, свои интересы. К тому же женщина она была больная, и врачи предупреждали, что волноваться ей вредно. Не пришла и Лея — ей запретил Копл. Как в таких случаях говорится? «Старая любовь не ржавеет».

Хама решила бежать к Коплу и молить о помощи, однако Абрам заявил, что, если только она вздумает унижаться перед его заклятым врагом, ноги его дома больше не будет.

— Не стану я ни о чем просить этого лизоблюда! — кричал Абрам. — Ни за что на свете! — И он с такой силой хватил кулаком по столу, что закачалась люстра.

— Послушай, Абрам, — вяло сопротивлялась Хама, шмыгая покрасневшим от простуды носом. — Ты же видишь, с каждым днем становится все хуже и хуже, скоро мы останемся без куска хлеба.

— Останемся без хлеба — будем есть пирожные!

И с этими словами Абрам вышел, хлопнув дверью. Он никак не мог взять в толк, отчего жена паникует. Подумаешь, поголодает немного. Она и ест-то, как птичка, а Стефы никогда не бывает дома — вечно где-то шляется с этим своим студентом. Вот Белла — дело другое: она нянчит ребенка, и, если будет голодать, у нее кончится молоко. Ну и внук у него!

Хотя Абрам с трудом представлял себя дедом, не обожать внука он не мог. Младенец был похож на него, как две капли воды. Раздражало его только одно: члены семьи настояли, чтобы ребенка назвали в честь деда Мешуламом. Это ж надо, так назвать беспомощного младенца! Ничего не поделаешь, когда речь идет о детях, все решают женщины. Что ж, им ведь приходится их носить, рожать, выхаживать. А мужчине стать отцом ничего не стоит.

На улице Абрам закурил сигару и медленно пошел в сторону Маршалковской. И тут он вдруг вспомнил, что до сих пор не видел Асу-Гешла. Из-за внезапно начавшейся войны, поспешного возвращения в Варшаву с дачи, мобилизации, поисков продовольствия, отказа жильцов платить аренду он не мог думать ни о чем другом. Ко всему прочему, роды у Беллы оказались тяжелыми. Родовые схватки продолжались три дня. Хама бегала молиться на могилы родителей. Бабушка по отцовской линии бегала в синагогу. Врачи подумывали, не сделать ли кесарево. Как в такое трудное время мог он, Абрам, держать в голове Адасу и Асу-Гешла? Теперь же, когда Белла и ребенок, слава Богу, находились вне опасности, интерес к жизни возник у него снова. Мир ведь не стоит на месте, даже если война идет между Гогом и Магогом. Он вошел в аптеку и позвонил Гине:

— Гина, дорогая, это я, Абрам.

— Что я слышу? Ты еще разговариваешь с простыми людьми? — В словах Гины звучала обида. — А я уж решила, ты слишком высоко вознесся, чтобы общаться с нами, простыми смертными. Стал дедом как-никак! Дело серьезное. Что ж, мои поздравления! Желаю удачи. Как младенец?

— Мальчишка что надо! С тех пор как люди начали плодиться, таких еще не бывало! Голос, как у льва. Стоит ему один раз взглянуть на меня своими глазищами — и я таю. Не завидую девушкам, которые попадутся ему в руки.

— Как тебе не стыдно. Он еще младенец, голубок — а ты такое говоришь. Видать, ты совсем помешался.

— Сама ты помешалась. Пройдет каких-нибудь лет пятнадцать-шестнадцать, и ты увидишь, на что этот голубок способен. Скажи, Гина, я слышал, что Аса-Гешл вернулся в Варшаву.

— Господи, вспомнил! Какой же ты эгоист! Молодой человек давно уже тебя разыскивает. Он звонил тысячу раз, но попробуй тебя найди!

— Где он?

— И ты еще меня спрашиваешь?! Ты ж ведь когда-то его опекал, носился с ним. Как-то — это было еще до объявления войны — я с ним столкнулась на улице. Бледный, как мел, как будто его на виселицу ведут. Говорю тебе, на нем лица не было. «В чем дело?» — спрашиваю. Короче, он повздорил с женой и от нее сбежал.

— Где он? Чем занимается? Где живет? С Адасой видится?

— Откуда я знаю? Я же за ним не шпионю. Живет он здесь, в этом доме. У меня все комнаты были заняты, и я нашла ему угол у двух своих знакомых портних, социалисток. Комнатушка у него не ахти, но все лучше, чем ночевать в канаве.

— Что? Хорошо. Прекрасно. У него есть телефон?

— Ты что, спятил? Откуда у таких нищих возьмется телефон?

— Послушай, Гина. Не думай, что я забыл про молодого человека. Абрам Шапиро своих друзей не забывает. Я о нем думал днем и ночью. Но пойми, когда у твоей дочери схватки и она кричит так, что на другом конце города слышно, ты сам не свой. Рожать ребенка — дело нешуточное. О тебе, Гинуша, я тоже вспоминал, поверь. Скажи, как ты?

— Я? Меня все забыли.

— Вздор. Таких, как ты, не забывают. Стоит мне о тебе вспомнить — и на душе сразу теплей становится.

— Ты мне льстишь.

— Ну что ж, хорошо. На днях я к тебе забегу.

На Маршалковской стояли трамваи. В сторону Мокотова шли колонны солдат, ехали кавалеристы. Марширующие в полном обмундировании солдаты выкрикивали стишки про девчонку, которая пошла по грибы. Проехали лошади, тянувшие за собой пушку. На повозках стояли крытые брезентом пулеметы. Чеканя шаг, прошел военный оркестр. Да, это была война. Абрам последовал за маршировавшими солдатами, машинально подстраиваясь под такт музыки. «Что ж это творится? — думал он. — Люди идут умирать, и на смерть их провожает бравурная музыка. Да, Господь, натворил Ты дел! В прекрасном мире мы живем по Твоей милости! Многое бы я дал, чтобы узнать, что Ты там себе думаешь, восседая на Своем троне на седьмом небе. Известно ли Тебе, что здесь, на грешной земле, живет человек по имени Абрам Шапиро? Ах, Господь, Господь, сердце у Тебя разбойничье».

Перед площадью Железной Брамы Абрам сел в дрожки и велел кучеру ехать на Свентоерскую. Ему не терпелось поскорей добраться до дома Гины; ужасно хотелось поговорить с ней, разузнать про Асу-Гешла. «Как же я оплошал! — ругал себя он. — А теперь подумает, не дай Бог, что я не хочу больше иметь с ним ничего общего. Проклятая война — она во всем виновата!»

— Эй, кучер, поторопись! Не обижу, получишь на водку.

Он устыдился собственных слов. В первые же дни войны в контролируемые правительством винные лавки пришел приказ вылить все спиртное в сточные канавы. Вероятно, царь Николай испугался, что население спьяну скинет его с трона, а заодно поквитается с царицей и Распутиным.

2

Дрожки остановились. Абрам расплатился с кучером и направился к дому, где жила Гина. В воротах он вдруг замер, повернувшись к Саду Красинских. Ему почудилось, что издали до него доносятся раскатистые звуки шофара, старинного бараньего рога. «Близится день Искупления, — мрачно подумал Абрам. — Дрожат рыбы в воде. Приближается Судный день. И каким же будет конец всему? Какому наказанию подвергнусь я за то, что сделал в этом году? Господи, разве хоть один еврей мог повести себя так, как я?»

К нему подошел с протянутой рукой нищий в лохмотьях. Абрам протянул ему сорок копеек.

— У меня нет сдачи, — буркнул нищий.

— Оставь себе, — ответил Абрам и долго слушал, как нищий распинается, желая ему в новом году счастья и достатка — чтобы «и на бедных хватало».

В ворота он вошел с мокрыми от слез глазами. У подъезда он остановился. Да, он же собирался зайти к Гине, но теперь передумал и решил начать с портних. Может, застанет у них Асу-Гешла.

Он подозвал игравшую во дворе девочку:

— Не знаешь, где квартира, в которой живут портнихи? Одну из них зовут Франя.

— Смуглая такая? Хорошенькая?

— Да.

— А другая — хромая?

— Да.

— Вон в том, последнем доме. На третьем этаже.

— Скажи, красавица, хочешь получить десять грошей?

— Не знаю.

— Вот тебе десять грошей — купишь себе карамели.

— А мама говорит, чтобы я у чужих не брала.

— Я никому не скажу. Это наш с тобой секрет.

И он вложил монетку в руку девочки.

— Спасибо. — Девочка смотрела на него с нескрываемым испугом.

— Да благословит тебя Бог, дитя мое.

Абрам посмотрел девочке вслед и закурил сигару. Жалкие, тоненькие ножки, перевязанная ленточкой косичка. «Как, оказывается, легко быть хорошим! Господи, почему ж я ничего не делаю? За суетой я совершенно забыл, что у человека есть душа. Господи, прости меня».

Подниматься на третий этаж было нелегко, приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух. Ступеньки были покрыты пылью и отбросами. На площадке второго этажа какая-то девица терла на терке редьку. Из квартир пахло жареным мясом, свекольным супом и овсяной крупой. Вероятно, в доме жили мастеровые; из-за дверей доносились стук молотков, визг пил, жужжание машины. Абрам не знал, в какой квартире живут портнихи, и, поднявшись на третий этаж, прислушался, не стучит ли где швейная машина. Из правой двери потянуло древесным углем, на котором грелся утюг, и горелой шерстью. Должно быть, здесь.

Он постучал, открыл дверь и вошел в большую комнату. Да, он не ошибся. Кроме Франи и Лили, в комнате была еще одна женщина, она мерила платье. Женщина была в одних панталонах, корсет на ее огромных бедрах напоминал рыцарские латы. Когда Абрам вошел, она завизжала и спряталась за перегородку. Франя вышла. Лиля остановила швейную машинку и вопросительно на него посмотрела.

— Простите, — сказал Абрам. — Я стучал, но никто не ответил.

— Что вам угодно?

— Я ищу молодого человека, он здесь живет. Асу-Гешла.

— Это туда, налево.

Абрам направился к указанной ему двери. За спиной раздался шепот. «Ворвался, как слон в посудную лавку», — с грустью подумал он. Он хотел постучать, поднес руку к двери и непроизвольно открыл ее. То, что он увидел, потрясло его. Перед ним на кровати сидели Аса-Гешл и Адаса. Аса-Гешл был в одной рубашке с закатанными рукавами, Адаса — без шляпы, в белой блузке и полосатой юбке. Волосы уложены в пучок. На столе горела газовая лампа. Аса-Гешл поспешно вскочил с кровати, чуть не перевернув стоявший рядом маленький столик. Вскочила и Адаса.

Абрам сразу же перешел на крик — он всегда кричал, когда оказывался в неловкой ситуации:

— Ты что же, не узнаешь меня, а? Тебе, я смотрю, теперь не до меня!

— Дядечка!

— Он самый! Спасибо, что узнала.

Он закрыл за собой дверь, схватил Асу-Гешла за плечи и расцеловал его в обе щеки. А потом оттолкнул его и заключил в объятия Адасу:

— Да, это я! Твой дядя Абрам! — И он поцеловал ее в губы, а она прижалась к нему и стала покрывать поцелуями его щеки и бороду. — Ну, ну, будет! Сначала забываешь о моем существовании, а теперь ластишься.

Сигара выпала у него изо рта, трость, которую он выпустил из рук, со стуком упала на пол.

— Ну, наконец-то, — проревел Абрам. — Не бойтесь, называйте меня, как хотите, — убийцей, прохвостом, негодяем. Но ведь даже последний негодяй не станет портить жизнь своей кровинушке!

— Где я вас только не искал! — воскликнул Аса-Гешл.

— Еще одно слово, и эта трость обрушится на твою несчастную голову, так и знай! Когда ты вернулся, надо было первым делом идти ко мне. Господи Боже мой, я день и ночь о нем думаю, всех о нем спрашиваю — а он уже давно живет в Варшаве и в ус не дует. Спрятался черт знает куда, точно мышь в нору. Когда я узнал, где тебя искать, то пришел в такое бешенство, что, попадись ты мне на глаза, я бы разорвал тебя на части. Сейчас я немного успокоился. Черт с тобой. Если тебе на меня наплевать, то и мне на тебя тоже. Это во-первых. Что же до тебя, — и он повернулся к Адасе, — у меня с тобой свои счеты. Не будь ты женщиной, представительницей слабого пола, мол, смотреть на меня смотри, а прикасаться не вздумай, я бы так тебе всыпал, что ты бы половины зубов не досчиталась.

— Что ж, начинай.

— И начну, если захочу. Может, для кого-то ты и красавица, grande dame, фифа, а для меня — девчонка, младенец в пеленках.

— Дядечка, в той комнате все слышно.

— Пусть слушают. Я правду говорю, чистую правду. Что ты делаешь в этой вонючей дыре? Господи, на улице яркое солнце, а вы тут сидите в кромешной тьме. Пошли на свежий воздух! За мной! Гульнем как следует! Такой крик поднимем, что варшавские дома рухнут, как стены иерихонские!

— Ах, дядюшка, знал бы ты… — Адаса осеклась.

— Что я должен знать? Ни черта я не знаю. Я идиот. Нет, вы только на него поглядите! Каким стал красавчик-то твой! Настоящий boulevardier, европейский денди! Господи, как летит время! Пойдите сюда. Ближе. Я должен вас обоих облобызать.

Абрам обнял их обоих и стал таскать взад-вперед. Столик перевернулся. Дверь приоткрылась, и в комнату с улыбкой заглянула Франя:

— Что тут у вас? Погром?

— Так вы меня, оказывается, знаете? А я уж решил, что вы меня не узнали.

— Вас нельзя не узнать, господин Абрам.

— Знай я, что он живет здесь, у вас, я бы здесь дневал и ночевал.

— Пожалуйста, извините его, — вступила в разговор Адаса. — Мой дядя дает волю чувствам. Я все приведу в порядок.

— Ничего страшного, не беспокойтесь, — сказала Франя. — Вас спрашивает какая-то женщина, — продолжала она, обращаясь к Асе-Гешлу.

— Меня?

— Я отвела ее на кухню. Она ждет вас там.

И Франя вышла, закрыв за собой дверь. Аса-Гешл густо покраснел. Абрам со значением покачал головой. Адаса присела на край кровати и тут же встала опять.

— Кто это? — поинтересовался Абрам. — Бог мой, за тобой, я смотрю, женщины устроили настоящую охоту, а?

— Не знаю. Здесь у меня еще никто не бывал. Понятия не имею. — «А вдруг это Аделе или ее мать?! Откуда они знают, где я живу?»

— Пойди посмотри, кто это. Мы подождем тебя здесь.

И с этими словами Абрам подошел к окну и уставился на стену дома напротив. Адаса подняла перевернутый стул и столик. Аса-Гешл надел пиджак и поправил галстук.

— Чушь какая-то, — пробормотал он.

Когда он вышел, Адаса взяла со стола книгу и, сев на кровать, стала переворачивать страницы дрожащими пальцами. Мерцала газовая лампа. Абрам по-прежнему стоял у окна, глядя на квадрат неба, образовавшийся между крышами домов. Он понимал, что Аса-Гешл и Адаса встречаются, однако представить себе не мог, что она ходит к нему в эту мрачную дыру, где знают их обоих. Услышала бы об этом Даша! Это бы ее доконало!

Он покачал головой и вдруг испытал отвращение к новому поколению. Вот и его дочь Стефа связалась с этим своим студентом уже четыре года назад — и что толку?! И он снова вспомнил, что Йом-Кипур уже не за горами, что сердце у него больное и что час расплаты приближается неумолимо.

3

Оказалось, что на кухне ждала его мать. На ней было длинное пальто с широкими рукавами и надетый поверх парика платок. В одной руке она держала сумку, в другой узелок. Аса-Гешл был так потрясен, увидев мать, что потерял дар речи.

— Мама!

— Сынок!

Она обняла его, не выпуская из рук сумку и узелок.

— Когда ты приехала? Как сюда добралась?

— Приехала на поезде. Твой дед написал тебе письмо. Почему ты не ответил? Я уж не знала, что и думать.

— Я не сумел найти вам квартиру.

— Ответить все равно мог бы. Господи, железной надо быть, чтобы перенести все то, что перенесла я. Где ты живешь? Где твоя жена? Кто мне открыл дверь? Что это за девушка?

Аса-Гешл почувствовал, что у него пересохло во рту.

— Я здесь не живу. У меня здесь комната, — только и сумел он выговорить.

— Зачем тебе комната? — Мать не сводила с него своих серых, широко раскрытых глаз. Крючковатый нос, острый подбородок.

— Я здесь только занимаюсь. Подожди минуту.

И, оставив мать на кухне, он вернулся к себе.

— Это моя мать. Мать приехала, — возвестил он поникшим голосом.

Абрам и Адаса сидели рядом на краю кровати; разговор у них, по всей видимости, шел о нем.

— Твоя мать? — эхом отозвалась Адаса.

— Да.

— Ну и денек! — отметил Абрам и хлопнул в ладоши. — Откуда она взялась? Ты что, ждал ее? Где ты собираешься с ней разговаривать? Не здесь же!

— Пойду с ней куда-нибудь. Все так неожиданно.

— Ладно, ладно, брат. Главное — не теряй голову. Важнее матери нет ничего на свете. Вот что я тебе скажу: сегодня вечером я буду у Герца Яновера. Приходи, если получится. И ты тоже, Адаса.

Адаса ничего не ответила. Она встала, надела шляпку и подняла на Асу-Гешла глаза; в ее взгляде читались сомнение и страх.

— Мне бы хотелось с ней встретиться, — вырвалось у нее.

— Когда? Сейчас?

— Нет. Наверно, нет.

— Все так запуталось. Ничего не могу понять. Дед написал мне письмо. Я должен был найти им жилье. А теперь, совершенно неожиданно…

— Что, сюда вся твоя семья пожаловала?

— Их выгнали из дома.

— Только этого не хватало! — воскликнул Абрам. — Да, брат, попал ты в переплет. Куда ж ты ее отведешь? Знаешь что, ты с ней иди, а мы тебя здесь подождем.

— Простите меня. Я, право, не знаю, как…

— Пусть это тебя не смущает. Мать есть мать.

— Что ж, тогда до свидания. Даже не знаю, как вас благодарить за то, что пришли.

— Будет, будет, брат. Иди скорей, мать ждет.

— До свидания, Адаса. Я тебе позвоню. Я и в самом деле… — Пот лил с него ручьем.

Мать ждала его, стоя и глядя на дверь.

— Мама, пойдем на улицу, — сказал ей Аса-Гешл.

— Куда ты меня ведешь? Я смертельно устала. За весь день не присела ни разу. Такие длинные улицы. Где Аделе?

— Дай мне узел. Мы сядем в дрожки.

— И куда поедем? Ну, хорошо…

Он взял у нее из рук узел, и они стали спускаться по лестнице.

— Что это за дом такой? — недоумевала мать. — Столько ступенек. Так и сердечный приступ заработать недолго.

— Это Варшава, мама. Дома здесь высокие.

— Иди медленнее.

Аса-Гешл взял мать под руку. Шла она неуверенно, держась за перила.

— Я отведу тебя поесть. Недалеко есть кошерный ресторан.

— Откуда ты знаешь, что он кошерный? Откуда у тебя такая уверенность?

— Владелец ресторана — набожный еврей.

— Что ты про него знаешь?

— Он носит бороду и пейсы.

— Это еще не гарантия.

— У него есть смиха.

— Эти мне сегодняшние раввины! В наше время смиху может получить каждый.

— Не поститься же тебе.

— Не беспокойся. Я с голоду не умру. У меня в узелке пирожки. Скажи, здесь всегдастолько народу или это из-за войны?

— Всегда.

— Когда я шла к тебе, шум вокруг стоял такой, что оглохнуть недолго. Через улицу перейти невозможно. Какая-то женщина мне помогла. И как только люди живут в этой геенне? Не успела я сойти с поезда, как у меня голова разболелась.

— К этому быстро привыкаешь.

— Твой дед хочет сюда приехать. Годл Цинамон (может, ты о нем слышал, это старый ученик твоего деда) нашел нам квартиру. Пообещал, что все будет в порядке. Он-то на наше письмо сразу откликнулся. А ведь чужой человек.

— Не знаю, что и сказать, мама.

— Не написать ни строчки! Да еще в такое время! Господи, сколько я всего пережила. Как будто на мою долю раньше страданий не выпадало. Глаз не могу сомкнуть уж и не помню сколько времени. Бог знает, какие мысли в голову лезут. Лучше и не вспоминать. Можешь себе представить, как обстоят дела, если меня сюда одну отпустили. Поезд солдатами забит. Скажи честно, у вас с женой что-то не так? Я ведь сразу заподозрила…

— Мы расстались.

На щеках матери заиграл нездоровый румянец.

— Быстро вы! Хорошенькое дело! Одни несчастья со всех сторон!

— Мы не ладили.

— Что значит «не ладили»?! Что она такого сделала? Что ты против нее имеешь? Господи! Сначала Динин муж где-то в Австрии запропастился, а теперь и ты от жены ушел. Зачем только люди рождаются на свет Божий!

— Мама, я все тебе расскажу.

— Что тут рассказывать? Куда ты меня ведешь? У меня все кости болят.

— Я сниму тебе номер в гостинице.

— Не нужны мне твои гостиницы. Где она, жена твоя?

— Какая разница? Ты что, хочешь ее видеть?

— А почему бы и нет? Она как-никак моя невестка.

— Это совершенно ни к чему.

— Не спрячешь же ты ее от меня?

— К ней я идти не могу.

— Тогда я пойду сама. Унижаться и срамиться у меня, должно быть, на роду написано. Дай мне адрес.

— Она живет на Сенной. В восемьдесят третьем номере.

— Где это? Как мне ее найти? Господи помоги мне, я же совсем одна.

Аса-Гешл вновь попытался уговорить мать пойти в ресторан, но она отказалась. Наконец он согласился отвезти ее к Волфу Гендлерсу, но дрожек поблизости не оказалось. Мать в смятении глядела по сторонам и качала головой:

— Что это за сад посреди улицы?

— Это Сад Красинских. Парк.

— Господи, ну и жара. Дай-ка я еще раз на тебя посмотрю. Выглядишь ты неважно. Что ты ешь? Кто за тобой ухаживает? Твоя жена — приличная, умная женщина. И сирота. Ты доставил ей немало страданий. Она виду не подавала, но я-то вижу. Сын своего отца, прости Господи!

— Мама!

— Сколько может человек терпеть? Меня всю жизнь преследовали несчастья. Сил больше нет. И вот приезжаю к собственному сыну, надеюсь, как последняя дура, что он доставит мне напоследок хоть немного радости. И что я вижу? Она приличная еврейская девушка, из хорошей семьи. Да простит тебя Бог за то, что ты делаешь.

Аса-Гешл начал было что-то отвечать, но тут вдруг он увидел на противоположной стороне улицы Абрама и Адасу. Абрам держал ее под руку, Адаса шла с опущенной головой. Абрам поднял трость и помахал ею. И тут Аса-Гешл впервые обратил внимание на то, как Абрам постарел: сутулится, борода поседела. Внезапно он испытал прилив любви к Абраму, к Адасе, к своей матери. На глаза у него навернулись слезы. Он видел, как Абрам что-то серьезно говорит Адасе. Предупреждает, наверное, чтобы она не ломала себе жизнь. Да, в положении они оказались сложном, что и говорить. Он не спускал с них глаз. Такие близкие и такие далекие, точно родственники, с которыми прощаешься перед дальней дорогой. Он повернулся к матери и поцеловал ее в щеку.

— Не волнуйся, мама, — пробормотал он, — все будет хорошо.

— Где? В загробном мире разве что.

Сев с матерью в дрожки, он дал кучеру адрес Гендлерса. Одной рукой мать держалась за дверцу, другой — за локоть сына. Многие годы она защищала его перед дедом, бабушкой, дядьями и тетками. Прощала ему все его чудачества. Чтобы посылать ему деньги в Швейцарию, лишала себя всего самого необходимого. Теперь же он вез ее по улицам огромного города, рассказывал ей что-то несуразное, и она не испытывал ничего, кроме стыда и досады. Но ведь одной ей все равно дороги не найти. Что бы она делала, если б дверь в дом Аделе оказалась для нее закрытой? В больших городах и не такое возможно.

Дрожки остановились. Аса-Гешл расплатился с кучером и подвел мать к подъезду. На дверях были таблички с именами и кнопки звонков. Аса-Гешл нажал на кнопку и, когда дверь открылась, поцеловал мать, завел ее в подъезд и поспешно ушел.

Он хотел пойти по Твардой, но почему-то свернул на Желязную. Прошел по Панской, Простой, Лутской и Гжибовской и вышел на Хлодную. Возле костела он остановился. Ему вдруг пришло в голову, что Аделе вполне могло не быть дома и тогда служанка не впустит мать в квартиру. Стоит сейчас, бедная, в дверях и не знает, что делать дальше? «Господи, что же со мной творится? Я опускаюсь все ниже и ниже». А ведь между четвертой и седьмой заповедью есть связь, пронеслось у него в мозгу. Он продолжал машинально, без всякой цели идти вперед, ища глазами магазин, откуда можно было бы позвонить. На Солной он вошел в лавку, но телефон оказался занят. Хозяйка, женщина в белом фартуке и в высоком парике, оживленно с кем-то разговаривала, громко смеясь и обнажая полный рот золотых зубов. Судя по всему, она вела деловой разговор с каким-то мужчиной и при этом часто поминала своего мужа. Время от времени он слышал, как она говорит: «А как быть с моим мужем? Ты считаешь, он никому не разболтает?»

Аса-Гешл уже собирался выйти из лавки, но тут женщина вдруг прекратила разговор, попросив собеседника прислать ей десять фунтов печенки и пять индейки. Не успел Аса-Гешл снять трубку, как оператор попросил его назвать нужный ему номер. Он продиктовал номер и стал ждать. Интересно, кто подойдет к телефону? Служанка? Волф Гендлерс? Роза-Фруметл? Аделе? Он услышал голос Аделе:

— Кто говорит?

— Это я, Аса-Гешл.

Выдержав долгую паузу, Аделе сказала:

— Слушаю.

— В Варшаву приехала моя мать. Она настояла, чтобы я отвел ее к тебе.

— Она здесь.

— Надеюсь, ты понимаешь…

— Ты бы хоть перед собственной матерью не ломал комедию, — сказала она по-польски. — Тебе, может, это и безразлично, но служанка приняла ее за нищую, хотела дать ей копеечку.

Аса-Гешл поморщился, как от боли:

— Я не мог… вернее, у меня не было времени. Мне и самому было стыдно.

— Не надо стыдиться собственной матери. Она достойный и умный человек. Маме она сразу понравилась. И отчиму тоже.

— Ты не поняла. Я же не сказал, что мне было стыдно за мать. Мне было стыдно из-за возникшей ситуации.

— Имей, по крайней мере, смелость смотреть правде в глаза. Только, пожалуйста, не думай, что я хочу вернуть тебя обратно. Убежав из Швидера, ты показал, на что способен. Можешь себе представить, что подумали мама и отчим. Я попыталась найти тебя, но ты где-то спрятался, точно вор. Сбежал, как был, в грязной рубашке. А впрочем, теперь я уже ничему не удивляюсь. Если сын может бросить такую женщину, как твоя мать, то… Скажи-ка лучше, как живешь? Надеюсь, ты с ней счастлив.

— О чем ты говоришь? Она замужем. Она живет с мужем.

— Верней сказать, позорит мужа. Твоя мать останется у нас. Если у тебя есть хоть капля совести, ты придешь ее навестить.

— Ты шутишь!

— А что такого? Нельзя же все время прятаться. Не встретившись, даже развестись невозможно.

— Когда мне прийти?

— Да хоть сейчас. Отчим скоро уйдет. Все остальные лягут после обеда отдохнуть, и мы сможем поговорить с глазу на глаз.

— Буду через час.

— Жду. До свидания.

Утром Аса-Гешл брился, тем не менее он отправился в парикмахерскую, постригся и побрился снова. Потом зашел в ресторан перекусить. Хотя идти было совсем недалеко, сел почему-то в трамвай и поехал на улицу Сенную. Он придет спокойный, чистый, собранный. Скажет им всю правду. Он медленно поднялся по лестнице. Стоило ему нажать на кнопку звонка, как дверь открылась; на пороге в синей юбке и белой блузке стояла Аделе. На шее у нее был медальон, который подарила ей в Малом Тересполе его мать. На пальце сверкнуло золотое обручальное кольцо. В первый момент ему показалось, что она немного располнела. В ноздри ему ударил запах тминных духов. «Входи», — сказала она и широко распахнула дверь.

Аделе отвела Асу-Гешла к себе в комнату, где когда-то был кабинет сына ее отчима, хирурга. Она указала рукой на стул, и Аса-Гешл сел. Сама она села с ногами на диван и с любопытством на него посмотрела:

— Ну, герой-любовник, как поживаешь?

— Где моя мать? — спросил он.

— Спит.

Она сказала, что хочет знать всю правду, и он признался во всем. Он был с Адасой в квартире ее отца, у Клони в Медзешине, в пустой квартире в доме, принадлежавшем Фишлу. Она потребовала, чтобы обо всем он рассказывал во всех подробностях, и, когда она слушала, в ее бесцветных глазах играла слабая улыбка. Как могла она злиться на этого нескладного юношу-хасида, в речах которого была странная смесь смущения и бесстыдной исповеди? Теперь ей окончательно стало ясно, что он не переменится никогда. Быстрый мозг за высоким лбом найдет оправдание любому проступку.

— Хватило все-таки ума рассказать мне всю правду, — сказала она наконец и с этими словами встала, вышла и вскоре вернулась с чаем и пирожными на подносе.

— Я не голоден, — сказал Аса-Гешл.

— Не бойся, я тебя не отравлю.

Она жадно смотрела, как он, точно ребенок, пьет чай маленькими глотками. Пирожное выпало у него из рук. Он нагнулся было поднять его, но потом раздумал — пускай лежит. Она видела, как пульсируют голубые прожилки у него на висках, как передергивается лицо. «Дурачок, — подумала Аделе. — Нет, я с ним не разведусь. Пусть остается шлюхой, а не законной женой». И, поднявшись с дивана, она сказала:

— К чему скрывать? Ты будешь отцом.

Стакан с чаем задрожал у Асы-Гешла в руке.

— Ты серьезно?

— Чистая правда.

— Не понимаю.

— Я на четвертом месяце.

Он невольно опустил глаза и посмотрел на ее живот.

— Что с тобой? Побледнел, как привидение. Мне же рожать, не тебе.

За дверью послышались шаги. Обе матери пробудились от дневного сна.

Глава третья

После вечерней службы в синагоге Фишл имел обыкновение возвращаться к себе в магазин. В этот вечер, однако, он решил идти прямо домой. С каждым днем подсолнечное масло, мыло и жиры дорожали, достать их становилось все труднее, и Фишл продавать свои запасы не торопился. В синагоге молодые люди — вскоре они должны были предстать перед рекрутской медкомиссией, — собравшись в кружок, шептались о врачах, которых можно подкупить, о цирюльнике, который умеет прокалывать барабанные перепонки, отчего происходит их разрыв, вырывать зубы десятками или добиваться того, чтобы суставы на пальцах перестали гнуться. Рассказывали они друг другу и про чиновника, который берется раздобыть подложные метрики и удостоверения личности. Почти все молодые люди и без того уже делали все возможное, чтобы избежать призыва: ели селедку, пили рассол и уксус и курили одну сигарету за другой — считалось, что от всего этого можно потерять в весе. Стоило Фишлу к ним подойти, как разговор тут же смолк — и не потому, что его боялись (доносчиком он, конечно же, не был), а просто потому, что жил он совсем другой жизнью. У Фишла были синий билет непригодного к военной службе, красавица жена, собственный магазин, дом за городом, золотые часы, богатый тесть. Как мог такой человек знать, что творится в сердцах тех, кто откупиться от царского мундира не в состоянии?

Фишл вышел из синагоги и повернул в сторону дома. Шел он медленно. Интересно, что сейчас поделывает Адаса? Где-то бегает? Мать у нее больна, отец якшается с этим дураком Абрамом. Не успеет его жена помереть, как он, скорее всего, женится снова. Еще и полдюжины детей наплодит. Фишл нахмурился. Так всегда и бывает, размышлял он. А потом оказывается, что от наследства ничего не осталось. Уж он-то с Божьей помощью своего не отдаст, не разбазарит накопленного. От кого-то он слышал, что этот студент вернулся из Швейцарии. А что, если она с ним где-то встречается? Нет, не может быть, женщина она не распутная. И уж точно не врунья. Сразу после свадьбы она ведь все ему рассказала, всю правду.

Он поднялся по лестнице и постучал. Адаса открыла ему дверь.

— Добрый вечер, — пробормотал он, входя.

— А, это ты.

На стене в коридоре зазвонил телефон. Адаса поспешно схватила трубку:

— Да, это я. Что-что? Пожалуйста, говори громче. Что? Дядя Абрам? Мы немного прошлись, а потом вместе пообедали. А ты куда? А, ну да, понимаю. Так я и подумала. Билеты? Жди меня на Нетсальской у входа в Саксонский сад, в четверть девятого. — И с этими словами она положила трубку.

— Кто это? — полюбопытствовал Фишл.

— Подруга. Мы вместе учились в школе.

— Что ей надо?

— Ничего. Просто хочет встретиться и поговорить.

— Ты сказала что-то насчет билетов.

— Билетов?.. А, ну да, мы идем в театр.

— Опять?

— А что тут такого? Что мне еще делать?

— Что-то последнее время тебе не сидится. Обедаешь с Абрамом, вечером — в театр с подругой. Таких женщин наши мудрецы называют вертихвостками. В Талмуде написано, что развестись с ними можно и без их согласия.

— Вот и разведись.

— Да я шучу. Похолодало что-то. Посидела бы лучше дома. Простудишься еще.

— Простужусь и умру.

— Глупости. Тебе есть, ради чего жить. Мы разбогатеем. Масло в наши дни ценится, как золото.

— Вот счастье-то!

— Зря смеешься. Деньги — вещь важная. Когда будет готов ужин? Я проголодался.

Адаса пошла на кухню. Из стоящих на печи горшков валил дым. Шифры дома не было: ее возлюбленного забрали в армию и она бегала по подружкам, таким же, как она, служанкам, узнать, не было ли в письмах, которые они получали с фронта, вестей о нем. Шифра ушла, и еда подгорела. Адаса вылила в горшок чашку воды. Дым из горшка повалил еще сильнее, запахло паленым. Как Адаса ни пыталась следовать инструкциям поваренной книги, научиться готовить ей так и не удалось. Она стояла у плиты с чашкой в руке и думала о неожиданном приезде матери Асы-Гешла. Теперь он отправился к Аделе, и его мать наверняка попытается их помирить. В кухню вбежала Шифра.

— Госпожа, у меня новости от Ичеле!

Адаса не сразу поняла, о ком речь.

— Где он?

— В Жихлине.

— Вот видишь. Зря ты волновалась.

Шифра засучила рукава, надела фартук и бросилась к плите. Адаса вернулась в комнату. Сцепив за спиной руки и что-то бормоча себе под нос, Фишл ходил из угла в угол. В стеклах его очков играл огонь газовой лампы.

— Ты действительно уходишь после ужина?

— Да. А что?

— Послушай моего совета, не уходи.

— Но почему? Это же моя ближайшая подруга.

— Послушай меня, Адаса. Приближаются праздники. Судный день. Человек ведь не живет вечно.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Прекрасно понимаешь. Я тебя предупреждаю, ты сильно рискуешь.

Адаса вышла и так хлопнула дверью, что стекла задрожали. Фишл подошел к книжному шкафу. Он-то знал, о чем говорил: он явственно слышал мужской голос на другом конце провода. Она встречается с ним в Саксонском саду. Как знать, может, они целуются. Может даже, у них роман. Может — да простит его Всевышний за такую мысль, — она с ним согрешила.

Фишл чувствовал, как сердце вырывается у него из груди. Господи, что же делать?! Как ее спасти? Помоги мне, Отец небесный! Дрожащими руками он стал шарить по книжной полке. Раскрыл том Талмуда и прочел правило, которое и без того знал наизусть. Женщина, совершающая прелюбодеяние, нечиста и для своего мужа, и для соблазнителя. Он поставил книгу обратно и снял с полки Псалтырь. Он испытал сильное желание помолиться, излить душу Господу, покаяться в своих собственных грехах, просить Создателя, чтобы Он избавил его любимую жену Адасу, дочь Даши, от дьявольского наваждения. Он опустился на стул, закрыл глаза и, качаясь из стороны в сторону, забормотал: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей…»^[5]

Слезы навернулись ему на глаза. Очки запотели, и он снял их протереть. Голода как не бывало. Пожелтевшие страницы книги были в пятнах — то ли от слез, то ли от оплывшей свечи. Его охватила тоска. Псалтирь принадлежал его деду. По нему старик молился, когда его единственный сын, Бенцион, отец Фишла, умирал в больнице. Фишлу вдруг захотелось сорвать с себя, точно он оплакивал близкого родственника, одежды, сбросить обувь и сесть на голый пол. Деда его давно не было в живых, отец умер тоже, мать же… мать жила где-то в Польше с другим мужем. У него не было никого: ни брата, ни сестры, ни зачатого им ребенка. С тех пор как он женился и начал богатеть, даже хасиды в синагоге стали его врагами — они завидовали его благополучию. И вот последний удар. К чему теперь жить? К чему все его богатство? И он опять забормотал молитву: «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: „нет ему спасения в Боге“»^[6].

Глава четвертая

За несколько дней до Йом-Кипура реб Дан Каценелленбоген с семьей приехал в Варшаву. На Францисканской их уже ждала квартира — три комнаты и кухня. Нашел ее Годл Цинамон, его старый ученик. Он учился у раввина в Малом Тересполе, когда был молод и беден; учился и по субботам у него столовался. И вот теперь, разбогатев, он возвращал долг старому своему благодетелю. Годл заплатил за квартиру за несколько месяцев вперед, договорился, чтобы ее обставили всем необходимым, чтобы были кровати, столы, стулья, белье, посуда. В среднюю комнату он поставил Ковчег Завета и повесил полки с книгами. Вместе с ним на вокзале раввина встречали дочь реб Дана Финкл и ее сын Аса-Гешл. У Годла, краснолицего мужчины с окладистой седой бородой, на мясистом носу красовались очки в золотой оправе. Из-под рукавов пиджака выглядывала накрахмаленная сорочка. Раввин с трудом узнал его.

— Это ты, Годл? — сказал он. — Аристократ!

Вместе с раввином прибыли оба его сына, Цадок и Леви, невестки, Зисл и Миндел, и целый выводок внуков.

Женщины сразу же принялись готовиться к празднику. Раввин внимательно осмотрел мезузы на дверях и распорядился не покупать мяса, пока он собственноручно не удостоверится, что коровы освежеваны в строжайшем соответствии с ритуалом; он даже запретил женщинам покупать молоко, пока не убедится, что все его требования к дойке неукоснительно выполняются.

Миндел не находила себе места.

— А что будут кушать дети сейчас? — рыдала она. — Угли?!

Раввин в замешательстве бродил по комнатам. Находилась квартира на втором этаже, окна выходили во двор и на улицу, и в дом врывались грохот трамваев и повозок, громкие крики торговцев. Гнусавили уличные музыканты, истошно визжали дети. Лишь теперь осознал раввин в полной мере смысл фразы из Талмуда: «В больших городах жизнь трудна».

Привыкнуть к Варшаве было нелегко. Молельный дом находился во дворе, но миква — на другой стороне улицы, переходить ее было опасно для жизни. В кухне пищу готовили над газом, а кто мог поручиться, что газ не добывается под наблюдением православных священников? Вода текла из крана, но кто знает, через какие нечистоты протянулись водопроводные трубы?

И все же, несмотря на все сложности, подготовка к Йом-Кипуру шла полным ходом.

Накануне праздника реб Дан отправился в молельный дом на утреннюю молитву, а после молитвы выпил стакан вина и, вместе с остальными молящимися, съел кусок пирога. Дома жена ждала его с завтраком, состоявшим из карпа, клецок и тушеной моркови. Днем раввин надел свой шелковый сюртук, белые раввинские одежды и отороченный золотом талис. Жена облачилась в лучшее свое платье и покрыла голову шитой жемчугом шалью. Принарядились и дочь с невестками. Произнеся благословение, раввин отправился на Кол Нидре. Во дворе было шумно. Женщины, чьих мужей забрали в армию, оглашали двор криками и стенаниями. Замужние женщины в париках и шалях, с молитвенниками с золотым тиснением под мышкой обменивались пожеланиями счастья в новом году. Было еще рано, однако в молельном доме уже горел свет. Пол был устлан сеном и посыпан опилками. Служка указал раввину на его место у восточной стены.

Реб Дану не нравилось, как проводится служба в местной синагоге. Все здесь было иначе, не так строго, как в Малом Тересполе. Молившиеся не так громко рыдали, меньше причитали. Когда хазан читал, стоявшие в дверях молодые люди преспокойно что-то между собой обсуждали. В Малом Тересполе раввин ударил бы кулаком по биме, потребовал бы тишины. Он накинул талис на голову и облокотился о стену. Пока читались Восемнадцать Благословений, он не присел ни разу. Обычно во время молитвы реб Дан не позволял себе плакать, но когда он вспомнил, что в этот праздничный вечер забритые в солдаты евреи бредут невесть где, едят нечистую пищу и переносят Бог весть какие мучения, — к горлу его подступили рыдания. Во время покаянной молитвы каждую фразу произносил он нараспев и с чувством бил себя в грудь.

Молившиеся начали расходиться, реб же Дан и еще несколько стариков остались в молельном доме на ночь. Всю ночь раввин читал старинный том, размышляя о былой славе Израиля:

«…Вот что пели Левиты в Храме. В первый день пели они: „Господня — земля и что наполняет ее, вселенная и все живущее в ней“^[7]. Во второй день пели они: „Велик Господь и всехвален во граде Бога нашего“^[8]. В третий день пели они: „Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд“^[9]. На день субботний пели они песнь…»

Мерцали свечи. Какой-то старик с желтым, как пергамент, лицом и густой белой бородой растянулся на скамейке и погрузился в сон. В окно заглянул полумесяц, плывущий по усыпанному звездами небу. Сидевший в талисе и в белой мантии реб Дан сумел забыть, что его выдворили из Малого Тересполя. Ведь находился он в святилище, среди своего народа, среди любимых книг тайного закона. Нет, он был не один. На небесах по-прежнему был Бог, были ангелы, серафимы, трон милости Его. Ему стоило лишь протянуть руку — и пальцы его коснутся священных томов, чьи слова были голосом живого Бога, чьими буквами Бог создал мир. Внезапно он испытал жалость к неверующим, что бродят в темноте, стреляют и убивают друг друга, грабят, воруют, насилуют. К чему они стремятся? К чему приведут их бесчисленные войны? Сколько еще времени будут они так жить, погрязнув в трясине греха? И он вспомнил слова молитвы:

«А потому вдохнови, О Господь Бог, все, Тобою созданное, именем Твоим и всели ужас во все, Тобою созданное, дабы все, Тобою взращенные, почитали Тебя, дабы исполняли они волю Твою чистосердечно и поверили бы, подобно нам, о Создатель, что власть принадлежит Тебе, что сила в Твоих руках, мощь в Твоей деснице и что имя Твое возносится надо всем, Тобою созданным».

Реб Дан уронил голову на зажатую в кулак руку и задремал. Когда же в окне забрезжил рассвет, он проснулся и опустил кончики пальцев в ведро с водой. Лиловые тени, будто в сумерках, сгустились в углах молельного дома. Свечи сморщились и поникли, они едва горели, слабо мерцая и потрескивая. Где-то снаружи прокукарекал петух. Реб Дан не заметил, как утро превратилось в день и как в синагоге вновь собрался народ. К нему подошел Цадок, его старший сын.

— Как ты, отец? — спросил он. — Вот, возьми. Понюхай табак.

Реб Дан устремил на него затуманенный взор. «Надо же, как он постарел, — подумалось ему. — Борода совсем седая. Шестидесятилетний старик». И он сунул в нос щепотку табака.

— Благодарю, — сказал он и вдруг сердито крикнул: — Хватит! Пора! Мессии пора явиться!

Глава пятая

По мнению Мускатов, Лея сама была виновата, что Маша ступила на неправедный путь. Сейчас девушке было уже двадцать пять лет, но «гулять» она начала чуть ли не с четвертого класса. Царица Эстер и Салтча, ее невестки, не раз предупреждали Лею: за такой хорошенькой девушкой, как Маша, нужен глаза да глаз. Лея, однако же, никакого влияния на дочь не имела. Понимать ее она отказывалась: у Маши все было не так, как у матери. Лея была толстая, с большими руками и ногами; дочка — худенькая и стройная. Лея отличалась невероятным аппетитом; Маша же клевала пищу, как птичка. Лея училась в школе хуже некуда; Маша кончила с золотой медалью. Лея говорила громким голосом, жестикулировала и то и дело разражалась громоподобным смехом; Маша отличалась сдержанностью и изяществом. В самые холодные зимние дни девушка норовила надеть легкое пальто; все удивлялись, как это она умудряется не умереть от холода. Летом, когда семья выезжала на дачу, Маша оставалась одна в раскаленном от жары городе. Она была такой же скрытной, как и ее отец. Она могла уйти из дому рано утром, причем неизвестно куда, и вернуться поздней ночью, когда вся семья уже крепко спала. Она заводила множество новых знакомств, бывала в богатых домах, ходила на балы и вечеринки — и обо всем этом Лея узнавала либо гораздо позже, либо стороной. Уже довольно давно Маша сошлась со студентом по имени Эдек, сыном богатого поляка из Влоцлавека, однако Лея еще ни разу его не видела. Вскоре Маша его бросила, и почему они расстались, Лея так и не выяснила. Всякий раз, когда мать решалась с дочерью поговорить, девушка с улыбкой говорила:

— Не волнуйся, мама. Все будет в порядке.

Способности Маши были столь велики и многообразны, что Лею это повергало в ужас. Почти без посторонней помощи выучила она французский, научилась играть на пианино, танцевать, рисовать, писать маслом и даже делать тряпичные куклы, за которые богатые дамы платили целых двадцать пять рублей. Она сама придумывала фасон своих шляпок и шила наряды у польских портних. По-польски она говорила, как аристократка. Однажды Абрам встретил ее в Лазенках; Маша ехала верхом и на вопрос, где это она так выучилась держаться в седле, ответила: «А что тут особенного?»

Лея, женщина шумная и злая на язык, к дочери относилась с опаской. Когда служанка убирала Машину комнату, Лея внимательно смотрела, чтобы ничего из вещей не пропало. У Маши был аквариум с рыбками, и Лея всегда следила, чтобы вода в нем менялась регулярно. Когда заходил разговор о дочери, Лея говорила: «Я ей служанка, а не мать».

Уже не первый месяц в семье поговаривали, что у Маши появился новый кавалер, поляк, однако Лея понятия не имела, как к дочери подступиться. Когда же наконец, набравшись храбрости, она спросила у Маши, правда ли это, та ответила ей по-польски: «Я совершеннолетняя и за все, что делаю, несу полную ответственность».

Всякий раз, когда Маша переходила на польский, Лея терялась, не знала, как себя вести. Она молча вышла из комнаты дочери; ее подмывало хлопнуть дверью, но вместо этого она тихонько ее прикрыла. В тот же день, придя в контору к Коплу, она все ему рассказала.

— Что ты думаешь о таком поведении? Она же меня перед всем миром позорит, — пожаловалась она.

Немного помолчав, Копл сказал:

— Если ты на нее накричишь, она вообще уйдет из дому.

Лея понимала, Копл прав. Маша уже не раз намекала, что жить на Теплой улице ей не нравится. Слишком далеко от трамвайной остановки, слишком близко от Крохмальной. Лея чувствовала: Копл говорит серьезно, взвешивает, как водится, каждое слово.

Копл сидел напротив нее за письменным столом, за которым когда-то сиживал реб Мешулам. Перед ним на столе лежали амбарная книга и счеты. Он одновременно говорил с Леей, дымил папиросой и листал счета. Оторвавшись от бумаг, он посмотрел ей прямо в глаза и сухо сказал:

— Развелась бы со своим рохлей мужем. Давно пора положить этому конец. Мы ведь с тобой моложе не становимся.

— Тебе легко говорить. Господи, ты даже не представляешь, какой поднимется хай.

— Как поднимется, так и уляжется. Не будут же они хаять тебя вечно.

Копл вышел в соседнюю комнату и принес Лее стакан чаю. Она любила, чтобы чай был сладкий, и, хотя из-за войны достать сахар было нелегко, Копл бросил в стакан три куска. В секретере он всегда предусмотрительно держал несколько кусков пирога с сыром и сдобную булку.

Лея долго мешала чай.

— Что мне делать? Заставить его развестись?

— Избавься от него.

— И что дальше?

— Сама знаешь.

— А что будет с твоей женой? Она что, по миру пойдет?

— Не пропадет.

— Неужели… неужели ты не боишься гнева Божьего?

— Сколько можно бояться?

Сказав эти слова, Копл побледнел, но сумел выдавить из себя улыбку. Лея с сомнением посмотрела на него. Она никак не могла решить, любит она его или ненавидит. Когда глаза Копла впились ей в грудь, ее охватила приятная истома и вместе с тем возникло какое-то неприятное ощущение. Ей захотелось плюнуть ему в лицо. Верно, Копл признавался ей в любви, но ведь он и на других женщин поглядывал. Кто знает, какую он ведет жизнь, по каким притонам шляется. Всякий раз, как он уговаривал ее жить с ним, не дожидаясь развода, пойти в гостиницу или поехать куда-нибудь в деревню, ее охватывало отвращение, и она говорила: «Нет, Копл. Пока я еще так низко не пала».

За двадцать восемь лет их знакомства она так и не разобралась в их отношениях. Когда Лея была еще девушкой, он целовал ее и писал ей пылкие письма. Когда же она вышла замуж, он, казалось, напрочь забыл о ее существовании. Не до него было и ей: она рожала и выхаживала детей, занималась домом. Двое детей умерли. В дальнейшем Копл опять начал ее донимать, и при этом они постоянно ссорились. Дальше поцелуев дело у них не шло, но Копл с поражением не смирился. Стоило им оказаться наедине, как он начинал признаваться ей в любви. Он был не из тех мужчин, что придут в дом, выпьют десять стаканов чаю и сидят, словно воды в рот набрали. Наоборот, на язык он был остер и даже несдержан. Как только не обзывал он Мойше-Габриэла! Он любил похвастаться своим успехом у женщин. Без тени стыда рассказывал он ей, как обходятся мужчины с легкомысленными женщинами. Когда он уходил, Лее всегда становилось не по себе. Со смертью реб Мешулама Копл и вовсе перестал церемониться. Когда же началась война и жильцы перестали платить аренду, Лея оказалась полностью в его руках. Всякий раз, когда она приходила к нему за деньгами, он говорил: «А что мне за это будет?»

Копл все предусмотрел. Он разведется с Башеле и даст ей пять тысяч рублей отступного. Лея тоже разведется со своим тюленем, и они поженятся. И наплевать, кто что будет говорить. Он им больше не раб; он — хозяин, в его руках все их имущество. Да он и сам человек не бедный, ему принадлежат несколько домов. И с наличностью дело у него обстоит неплохо; сколько у него припрятано, он объявит ей после свадьбы. Верно, ему уже за пятьдесят, но сил и здоровья ему, слава Богу, не занимать. Они еще и детей нарожают — если только она не будет долго тянуть с разводом. Он купит виллу в Друскениках, поедет с ней за границу — не будет же война длиться вечно. Они отправятся в Монте-Карло, на Ривьеру, в Швейцарию, в Париж, Берлин — всюду. Если они сложат его и ее имущество, у них получится шестьсот рублей в неделю. Ему ничего не стоит откупить то, что принадлежит Натану, Пине и Хаме, — и тогда он станет одним из самых крупных коммерсантов в Варшаве, вторым Мешуламом Мускатом.

— Послушай, Лея, что я тебе скажу, — уговаривал он ее. — Вместе мы с тобой перевернем мир.

Копл прав. Мойше-Габриэл никакой ей не муж. От него одни сплошные мучения. И все-таки как это она, вдруг, в ее-то возрасте, возьмет и выйдет замуж за Копла?! Что скажет Абрам? Пиня? Салтча? Эстер? Что скажет молодежь — ее собственные дети, племянницы и племянники? Господи, да над ней смеяться будет вся Варшава! Над ней будут издеваться, проклинать ее, насылать на нее проклятия. И потом, как можно просто так взять и разрушить жизнь Башеле? Да, конечно, она корова, эта Башеле, но ведь, в конце концов, она мать его детей. Нет, Господь на небесах Лее этого никогда не простит.

— Ну, что скажешь? — гнул свое Копл. — Решайся.

— Хорошо тебе говорить.

— Со всем разом и покончим.

— А как же все твои женщины? У тебя ж их полно.

— Если у меня будешь ты, на всех остальных мне наплевать.

— Не знаю, не знаю.

Лея взяла несколько банкнот, которые вручил ей Копл, и отправилась домой. Она вышла на улицу, а в голове продолжали звучать слова Копла. Он прав, думала она, я старею. Не успею оглянуться, как превращусь в старуху. Мойше-Габриэл приносит мне одни несчастья. Это он виноват, что Маша хочет уйти из дома. Ничего удивительного, если у девчонки такой шлемель отец!

Она вынула из сумочки зеркальце и посмотрела на себя. Да, щеки еще молодые, шея гладкая. Но пройдут годы, и кровь остынет. Она упрямая идиотка. Нет, она не даст этому куску дерьма поломать себе жизнь.

От слов Копла ее кровь, точно от спиртного, быстрее побежала по жилам. Каблучки застучали по асфальту. Она вздохнула полной грудью.

«С этим надо кончать, — сказала она вслух. — На этой же неделе».

Глава шестая

Пан Зажиций заявил своему сыну Янеку, что он никогда не даст согласия на его брак с Машей, даже если девушка выразит желание обратиться в христианскую веру. Пан Зажиций не шутил; на следующий день после свадьбы, предупредил он, будет вызван нотариус, и все имущество сына отойдет к дочери Пауле. Вдобавок семейный особняк будет отныне для юноши закрыт. Старик имел обыкновение во время беседы что-то рисовать на бумаге. Он сидел за своим письменным столом в старомодном утреннем халате и в домашних туфлях с помпонами на босу ногу. Несколько прядей оставшихся седых волос торчали во все стороны на его лысой голове. Из-под кустистых бровей сверкали колючие глаза, под глазами набрякли мешки. Нос у старика был красный и мясистый. Редкие усики подрагивали под ходившими ходуном губами. Он хотел еще что-то сказать, но зашелся в астматическом кашле.

— Тебе придется сделать выбор, сын мой, — объявил он. — Либо твоя семья, либо эта еврейка. И это мое последнее слово.

— Но почему, отец?! Раз она готова обратиться в нашу веру, стало быть, она — наша.

— Не желаю иметь с ней ничего общего. Ненавижу их племя. Если во всей Польше ты не можешь найти христианку себе по душе, то… то…

И пан Зажиций закашлялся снова.

На его маленьких ручках вздулись вены, на костлявом горле взад-вперед ходил кадык. Ловя губами воздух, он взял со стола книгу, историю масонства, написанную какими-то священнослужителями, и раскрыл ее.

— Какого черта им надо, этим евреям?! — воскликнул он, обращаясь не столько к сыну, сколько к самому себе. — Уже две тысячи лет все христианское кажется им нечистым. Достаточно кому-то из нас бросить взгляд на бутылку вина, как они к ней не притронутся. А сейчас, видишь ли, хотят стать нашими братьями.

— Отец, к Маше все это не имеет никакого отношения.

— Все они одинаковы. От евреев-масонов во Франции до пархатых уродцев, играющих в грязи в наших польских деревнях. Если хочешь знать, это они разорили Польшу. Это из-за них у меня астма.

— Разорил нас Рыбарский, а не евреи.

— Молчи, предатель! Ради тебя я пожертвовал всем, что у меня было, а ты носишься с этими прохвостами и их дочками. Ты рисуешь голых шлюх. А теперь хочешь еще внести всю эту грязь в собственный дом.

— Отец, не смей говорить такое!

— И что ты мне сделаешь? Побьешь меня? Я старый, конченый человек. Но я, по крайней мере, умру с сознанием того, что был верным сыном Польши, а не еврейским прихвостнем. Это они натравили на нас немцев, это они желают польскому народу погибели!

В комнату вошла пани Зажицая, жена старика.

— Что здесь происходит? Эй, отец, выпей стакан молока. Что ты его обижаешь, Янек?

— И не думаю. Просто он любит рассуждать и…

— Утихомирься, сынок. Он и без того всю ночь кашлял. Я глаз не сомкнула. А теперь ты его огорчаешь. Еще сын называется!

У маленькой, худенькой пани Элизы Зажицой были темные глаза еврейки, — возможно, поэтому она не расставалась с массивным распятием и четками. Ее седеющие волосы забраны были в узел. На поясе висела связка ключей. Она была моложе своего мужа на пятнадцать лет, но лоб уже избороздили морщины. С тех пор как они переехали из поместья под Люблином в Варшаву, она постоянно хворала. К тому же ее не покидал страх: боялась она всех — воров, поджигателей, слуг, что отравляют своих хозяев и выкрадывают семейные драгоценности. Каждый день она внимательнейшим образом, не пропуская ни одного объявления, изучала «Варшавский курьер». Кроме того, у дворника она брала читать антисемитские «Два гроша».

Элиза поставила перед мужем на стол стакан молока:

— На, выпей, отец, успокойся.

— Терпеть не могу это ваше молоко!

— Пей, помогает от кашля. Господи, молоко с каждым днем все дорожает и дорожает. Говорят, что и чая тоже скоро не будет.

— Скоро вообще ничего не останется, — перебил жену пан Зажиций. — За квартиру никто больше не платит. Кругом одни жулики да воры, уж ты мне поверь. Еврейские спекулянты скупают все съестное, все, что таким трудом достается нашим бедным крестьянам.

— Да, да, ты прав. Я проходила по еврейским улицам и сама видела. Рыжебородые евреи стоят у своих лавок и никого внутрь не пускают. У самих подвалы забиты мукой, сахаром и картошкой. А попробуй попроси у кого-нибудь из них фунт муки, и он тебе скажет: «Нет, ничего нет».

— Вот видишь, а твой сын хочет жениться на одной из таких.

— Пускай женится, отец. Нам с тобой все равно скоро помирать. Придет время, и он сам пожалеет, что запятнал доброе польское имя.

Янек встал и вышел из комнаты. В коридоре, стоя у зеркала, причесывалась его сестра Паула, двадцатилетняя блондинка с голубыми глазами и ямочками на щеках. Брата она была моложе на пять лет; два года назад она кончила школу и теперь сошлась с парнем из богатой семьи, студентом Политехнического института. У отца Янек позаимствовал высокий рост, а у матери — темные глаза, которые никак не вязались с его вздернутым славянским носом. Редкие темно-каштановые волосы он зачесывал назад, обнажая высокий, крутой лоб. В академии, где он учился живописи, студенты дразнили его «евреем».

— Что это ты принарядилась? С Болеком встречаешься?

— А, это ты. Вырос, словно из-под земли, как привидение. А я решила, что ты уже съехал.

— Скоро.

— У тебя на насесте небось холодно, а?

— Сделай одолжение, не называй мою мастерскую «насестом».

— Господи, какие мы чувствительные! В «Курьере» мне попалось на глаза объявление о новой выставке. Твоего имени там нет. Забыли, видать.

— Вспомнят еще.

— А вот еврейских художников не забыли.

— И что?

— Будто не понимаешь. О чем ты ругался с папой? Кричал на весь дом.

— Прости, если мы тебя разбудили.

— Смотри, ты их своими фокусами в гроб вгонишь.

— Заткнись.

— А вот возьму и не заткнусь. Еврейский прихвостень!

Раньше бы Янек не стерпел и дал сестре пощечину, но теперь Паула стала взрослой, с ней так обращаться было нельзя, к тому же Янек настолько отвык от родительского дома, что не мог себя заставить принимать участие в семейных склоках.

Янек вышел из дома. Во дворе он заметил возведенный на Суккос шалаш, из-за которого жившие в доме христиане каждый раз поднимали скандал. Каждый год на Суккос две еврейские семьи строили шалаш — и каждый год отец Янека приказывал дворнику его снести. Однако в этом году, воспользовавшись тем, что пан Зажиций больше на улицу не выходит, они вновь поставили символический шалаш. Янек с изумлением рассматривал странное сооружение. Ему захотелось посмотреть, что там внутри, но он побоялся, что его сочтут циником и насмешником. Как было бы интересно, подумал он, написать картину с шалашом, в котором отмечают свой праздник евреи: горят свечи, евреи распевают песни, а их жены вносят подносы с праздничной едой.

Дом пана Зажиция находился на Хоже, мастерская Янека, в которой, кроме него, работали еще трое художников, все как один евреи, — на Свентокшиской. Как странно: с самого детства судьба сводила его с евреями! В старших классах учился всего-то один еврей — и именно с ним Янек и подружился. В школе правоведения его сокурсниками были евреи. Потом, когда он перешел в художественную школу, вокруг него почему-то тоже оказались одни евреи, хотя их в школе было очень немного. Студенты христианского вероисповедания вообще сомневались, что он — католик, сын польского дворянина. «Эй ты, еврей, чего не едешь в Палестину?!» — не раз дразнили они его.

Было время, когда Янек сам ненавидел свои темные еврейские глаза, темно-каштановые волосы и евреев, на которых он так был похож. Он рисовал на евреев карикатуры, пускался в споры с другими художниками, вел себя, как антисемит. Он собирался переехать в Италию, где все христиане были смуглыми и никто бы не обозвал его евреем. В Польше же от евреев спасу не было. Отец только про них и говорил. Их обвинял во всех смертных грехах в своих проповедях священник. На них постоянно жаловалась мать. Варшавские улицы были забиты евреями. Куда бы Янек ни шел, его останавливали какой-нибудь еврей или еврейка и задавали ему вопрос на идише. Не проходило и дня, чтобы ему не приходилось с раздражением повторять: «Простите, но я не еврей».

Мало того что Янек похож был на еврея внешне — он, как и все евреи, избегал драк, не переносил спиртного, робел, замыкался в себе. В школе он много и вдумчиво читал, спортом не занимался, ходил в музеи и на выставки. В те дни он писал причудливые пейзажи, каких-то странных зверей. В школу правоведения он пошел, чтобы угодить отцу, однако с самого начала понимал, что юристом не станет. В художественной школе он постоянно ссорился со своим учителями, называвшими его декадентом, нигилистом, евреем. Когда ему исполнился двадцать один год, он явился на медкомиссию, однако в армию взят не был — у него оказалось больное сердце. Когда он в первый раз попал в публичный дом, судьба бросила его в объятия проститутки-еврейки. Когда впоследствии ему попалась в руки «История франкистов» Краушара, он заподозрил, что и сам произошел от этих обращенных евреев. Его бабушка как-то обмолвилась, что его прабабка была урожденная Воловская — это имя позаимствовали сыновья Элиши Шура.

Сколько раз Янек давал себе слово избегать евреев, забыть про них, однако судьба распорядилась иначе. Он влюбился в Машу — полюбил ее с первого взгляда. Его друг, скульптор Яша Млотек, лепил ее, и стоило Янеку ее увидеть, как он понял, что только о ней он и мечтал всю жизнь. Он обменялся с Машей двумя-тремя словами, и ему сразу же сделалось легко на душе. Ее портрет стал лучшей его картиной — это признавали все. Они любили другдруга в алькове, где имелась печь с кривыми трубами, в углу были свалены недописанные холсты, покрытые густой пылью рамы и стоял видавший виды диван со сломанными пружинами и торчащим из него конским волосом. В это самое время Млотек распевал в их общей мастерской еврейские песни, полные вздохов и стенаний, Хаим Зейденман, литовец, когда-то ходивший в ешиву, варил картошку в мундире и уплетал ее с селедкой, а Феликс Рубинлихт валялся на диване и читал журналы. В мастерской никогда не было ни пьянства, ни ссор. В том, как эти еврейские художники работали, как говорили об искусстве, как острили и даже отпускали неприличные шуточки, было что-то душевное, что-то, что невозможно передать словами. В еврейских девушках, которые приходили в мастерскую, тоже была какая-то странная смесь свободы и набожности. Маша рассказывала ему про своего деда, патриарха Мешулама Муската, про отца, про дядьев и про раввина из Бялодревны. Она ходила с ним по улицам и показывала пальцем на дома, где все они жили, — Натан, Нюня, Абрам. Когда же он напоминал ей, что из-за того, что он поляк, а она еврейка, их не ждет ничего хорошего, — Маша только легкомысленно отмахивалась, словно отгоняя все его страхи. «Все очень просто, — говорила она. — Либо я стану христианкой, либо ты евреем».

Да, какая-то таинственная сила влекла его к евреям. Его дети будут внуками Мойше-Габриэла и Леи, и кровь у них в жилах будет течь Мешулама Муската. Его словно бы тянуло в еврейские кварталы, он бродил по улицам и переулкам и с изумлением наблюдал за странными обычаями, причудливыми персонажами, непривычными сценами. Здесь всегда с жаром велись религиозные споры. Талмудисты с длинными пейсами все ночи напролет изучали Писание. Хасиды громогласно обсуждали своих ребе и их умение изгонять дибуков. Их цадики уходили в леса, чтобы говорить с Богом один на один. Святые люди с белыми бородами всю жизнь раздумывали над тайнами Кабалы. Удивительные молодые люди бросали свои семьи и отправлялись в Палестину орошать пустыни и осушать болота, которых веками не касалась рука человека. Юные девушки на чердаках изготовляли бомбы, предназначенные для царских чиновников. На свадьбах эти люди рыдали, словно на похоронах. Их книги читались справа налево. Варшавские улицы, где они жили, чем-то напоминали Багдад, перенесенный в западный мир. Янек мог часами слушать про этот народ, который прожил на польской земле восемьсот лет и так и не овладел польским языком. Откуда они взялись? Они были потомками древних иудеев? А может, хазар? Из-за чего они держатся вместе? Откуда у них эти черные, как смоль, либо огненно-рыжие волосы, эти дикие глаза, бледные, аристократические лица? Почему их так люто все ненавидят? Почему гонят из страны в страну? Что вынуждает их бежать в Англию, в Америку, в Аргентину, в Южную Африку, в Сибирь, в Австралию? Почему именно этот народ дал миру Моисея, Давида, пророков, Иисуса, апостолов, Спинозу, Карла Маркса? Янеку ужасно хотелось писать этих людей, выучить их язык, узнать их тайны, стать таким же, как они. Ему позировали девушки без гроша за душой, носильщики, уличные торговцы. Художники, делившие с ним мастерскую, только пожимали плечами и в разговоре с ним переходили на идиш.

— Ты спятил! — говорил ему Млотек. — Евреи у тебя похожи на турок.

— Сам не знаешь, чего тебе надо, — заявил ему Феликс Рубинлихт. — Ты самый настоящий гоишер коп.

Глава седьмая

В дни между Суккосом и Йом-Кипуром Копл, как обычно, прибыл в контору в одиннадцать утра. Дел было немного. Квартиросъемщики аренду не платили, однако кое-какой доход с лавок, пекарен, небольших фабрик в копилку Мускатов еще поступал. Те несколько сот рублей в месяц, которые собирались, Копл аккуратно делил между наследниками в соответствии с их нуждами. Больше всего получал Йоэл — он был тяжело болен. Меньше всего — Абрам. Закончив с делами семьи, Копл принялся подсчитывать собственные доходы, щелкая на счетах, выпуская из ноздрей клубы дыма и напевая популярную песенку:

Сидя за столом Мешулама Муската и подсчитывая банкноты, проценты, валюту, стоимость недвижимости, Копл вдруг услышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Он обернулся. Дверь открылась, вошла Лея. Шел дождь, и в руках она держала зонтик с серебряной ручкой. На ней были каракулевое пальто и шляпка с пером. Давно уже Копл не видел, чтобы она была так нарядно одета. Он встал ей навстречу.

Лея улыбнулась:

— Доброе утро, Копл. Что это ты встал? Я ведь не ребе. И даже не жена ребе.

— Для меня ты важнее тысячи ребе вместе с их женами.

Лея вдруг сделалась серьезной.

— Я хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал, Копл, — сказала она почти сердито. — Ты не передумал? Насчет меня?

— Насчет тебя? Ты сама прекрасно знаешь, что нет.

— И ты меня по-прежнему любишь?

— А ты как думала?

— В таком случае я хочу, чтобы ты знал: решение принято.

Копл побледнел.

— Рад слышать, — сказал он сдавленным голосом. Папироса повисла у него на губе.

Растерянность продолжалась недолго; Копл обошел письменный стол, помог Лее снять пальто и не забыл взять у нее из рук мокрый зонтик и поставить его в угол. На Лее было обтягивающее черное атласное платье (однажды Копл заметил, что это платье особенно его возбуждает), которое подчеркивало ее округлые бедра и высокую грудь. Когда она сняла перчатки, Копл обратил внимание, что обручальное кольцо у нее на пальце отсутствует.

— Все получается так, как ты задумал, Копл, — сказала Лея. — Ты — везучий человек. Почему ты не предлагаешь мне сесть?

— Пожалуйста, Лея. Здесь ты хозяйка.

— В самом деле? Та еще хозяйка! Послушай, Копл, мы уже не дети.

— Да.

— Поэтому, чтобы не наделать глупостей, необходимо все как следует взвесить. Я всю ночь не сомкнула глаз. Посмотри на меня. Я еще раз все продумала. С начала до конца. Мне терять нечего. Раз и навсегда должна я избавиться от своей дурацкой гордыни. Но если ты сожалеешь о своем предложении, Копл, я на тебя в обиде не буду. Бросить семью не так-то просто, я понимаю.

— Ни о чем я не сожалею. Сегодня — самый счастливый день в моей жизни.

— Почему ж ты тогда такой бледный? Ты похож на Йом-Кипур в предрассветный час.

— Нет, все в порядке.

— Перед Рош а-шона, — продолжала, помолчав, Лея, — он поехал в Бялодревну и взял с собой Аарона. Он и сейчас еще там. Этот болван вообразил, что я буду играть роль брошенной жены и с утра до ночи его оплакивать. Так вот, он ошибается. Я поеду в Бялодревну и потребую развод. Двадцати пяти лет мне хватило с лихвой.

— Я всегда знал, что в один прекрасный день ты образумишься.

— Откуда тебе знать? Пока был жив отец, я была готова терпеть все что угодно. Не хотела расстраивать старика. Я страдала и молчала. Лежала без сна и плакала в подушку, а Мойше-Габриэл в это время выпивал с хасидами. В Бялодревне ему было лучше, чем в собственном доме. А мне приходилось заниматься всем на свете — домом, хозяйством, детьми, думать, где достать денег, и все прочее. Он же только и делал, что меня пилил, ведь я не хотела, чтобы дети выросли такими же никчемными дураками, как их отец. Но теперь все, с меня хватит. Оставшиеся годы я хочу прожить как человек, а не как домашнее животное.

— Ты абсолютно права. На все сто процентов.

Копл решительно тряхнул головой и хотел затянуться торчавшей у него изо рта папиросой, но окурок давно погас. В поисках спичек он стал лихорадочно хлопать себя по карманам, шарить по столу и в ящиках стола. Счеты упали на пол, и деревянные кости долго еще, с глухим постукиванием, вращались на диске.

— Что ты ищешь? — воскликнула Лея.

— Ничего. Спички. Вот они.

— Что это ты так разнервничался? Двадцать восемь лет ты твердишь мне о своей великой любви. Еще вчера целую речь произнес. Если передумал, так и скажи — мы все равно останемся друзьями. Когда на такое решаешься, обманывать себя нельзя. Тут или все, или ничего.

— Не понимаю, Лея, зачем ты завела этот разговор.

— Сама не понимаю. Мне нужна определенность.

— Я готов и не отступлюсь. Дай мне только пару дней.

— Хоть пару недель. Спешки никакой нет. Я прошу только об одном. Постарайся не обделить жену. Оставь ей денег — на жизнь и на детей.

— Она никогда ни в чем нуждаться не будет.

— С чего ты взял, что она согласится на развод?

— Ручаться не могу.

— Понятно. Получается, все эти годы ты попусту болтал языком.

— Нет, Лея, это не так.

— Что-то, я смотрю, энтузиазма у тебя поубавилось. Верно, двадцать лет назад я и впрямь была моложе и красивее.

— Для меня ты всегда красавица.

— Сейчас не время для комплиментов. Напрасно ты думаешь, Копл, что мне так легко совершить этот шаг. Я всю ночь не спала, вертелась в постели, как змея. Я не чета твоим молоденьким подружкам. Мне скоро сорок четыре. Говорят, что я еще хороша собой, но чем женщина миловиднее, тем она глупее. Тебя все считают вором и проходимцем, говорят, ты способен на все, на любое жульничество, — а вот я тебе верю. Что это ты так побледнел? Я вовсе не хотела тебя обидеть.

— Кто считает меня вором?

— Какая разница? Не я.

— Я и есть вор.

У Леи защемило в груди.

— И у кого ж ты украл?

— У твоего отца.

— Ты шутишь?

— Раз все об этом говорят — значит, так оно и есть.

— Копл, перестань. Чего только не болтают люди! Нет на свете человека, про которого бы не наговаривали, не распускали сплетен. Ходили же слухи, что Маша — твоя дочь.

— Хотел бы я иметь такую дочь.

— Говори, как есть, Копл. Что тебя смущает? Не хочешь рвать с семьей — давай поставим на этом точку. Пока ведь никто еще ничего не знает.

— Скоро узнают.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы сыграем свадьбу в Венском зале.

— Ты что, с ума сошел? Разведенные женятся без помпы. Что тебя волнует? Тебе жаль Башеле?

— Жаль — но это меня не остановит.

— Может, ты любишь другую? У тебя ведь добрый десяток женщин.

— И пяти не наберется.

— По-моему, я начинаю тебя понимать, Копл. Ты ведь не раз говорил мне, что женщины у тебя есть, но ты их всерьез не воспринимаешь. Так, дурака валяешь. По моим же представлениям, если отношения мужчины с женщиной продолжаются долго, с ней валять дурака нельзя. Я ничего не знаю — и не хочу знать — про твои романы. Прости, но меня от них с души воротит. Но если ты и в самом деле влюблен в одну из своих баб, пожалуйста, очень тебя прошу, не морочь мне голову. Я ведь как-никак дочь Мешулама Муската.

— Ни в кого я не влюблен и никого не боюсь.

— А кто сказал, что ты кого-то боишься?

— Разве не ты?

— Ты что, боишься, что она плеснет тебе в глаза кислотой?

— Кто «она»? О ком ты?

— Послушай меня, Копл. Я же вижу, ты от меня что-то скрываешь. Не хочешь говорить — не говори. Забудь. Давай сделаем вид, что нашего разговора не было. С ним я все равно разведусь, но к тебе это никакого отношения иметь не будет.

— Ты что же, передумала?

— Считай, что так.

— Не бросай меня. Ты же знаешь, я всегда тебя любил. С тех самых пор, как начал работать на твоего отца. Все, что я делал, делалось только ради тебя. Каждую ночь мне снилось, что настал этот день… когда… не знаю, как выразить то, что я хочу сказать. Мне снилось, будто я зову хозяина «тестем».

Лея почувствовала, как у нее из глаз брызнули слезы. Она вынула из сумочки носовой платок и высморкалась.

— Тогда чего ж ты меня мучаешь?

— В твоих глазах я всегда буду слугой.

— Не говори так. Ты просто хочешь меня обидеть.

— Но ведь ты же сама только что назвала меня вором.

— Я? Тебя? Стала бы я, по-твоему, выходить замуж за вора?

— Если я и воровал, то только ради тебя.

Зазвонил телефон. Копл поднял трубку и тут же ее положил. Вынул часы, взглянул на них и опустил их обратно в жилетный кармашек. Посмотрел на Лею — в его взгляде читались и смущение и страсть одновременно. Прикусил губу, щеки у него побледнели, но тут же вновь налились краской. Непреодолимое желание во всем признаться охватило его. Он знал, что впоследствии об этом пожалеет, но справиться с собой был бессилен.

— Лея, мне надо тебе что-то сказать.

— Говори.

— Лея, у меня дома больше шестидесяти тысяч рублей. Наличными.

Лея подняла брови:

— Ну и что? Рада за тебя.

— Это деньги твоего отца.

Лея пожала плечами:

— К чему ты мне это рассказываешь? Душу облегчить хочешь?

— Я не могу оставаться в Варшаве. Я никогда не обрету здесь покоя.

— И что ж ты будешь делать?

— Поеду в Америку.

В этот момент Лее показалось, что в живот ей вонзился нож.

— Один?

— С тобой.

— Но как? Война же.

— Попробуем через Сибирь. Что скажешь?

— Что я могу сказать? Только одно: что я по уши в дерьме.

Больше Лея сдерживать себя была не в состоянии. Она попыталась проглотить вставший у нее в горле ком и разрыдалась. Копл поспешно подошел к окну и закрыл его, хотя оно было лишь слегка приоткрыто. Потом стал шагать из угла в угол. И тут вдруг он ощутил поразительную легкость. В уголках его рта заиграла слабая улыбка. Он почувствовал, будто с него свалился тяжкий груз, который все это время, не переставая, давил на него, отдавался в груди. Он подошел к Лее, упал перед ней и опустил голову ей на колени. В нем взыграло что-то молодое, давно забытое. Лея положила руку ему на голову и кончиками пальцев провела по его волосам. Он и сам не знал, рыдает он или смеется. Обеими руками она подняла ему голову, приблизила его лицо к своему. Щеки у него были мокрые, но глаза улыбались.

— Копл, что мы будем делать в Америке? — срывающимся голосом пробормотала она.

И Копл ответил:

— Начнем новую жизнь.

Глава восьмая

1

От орудийных залпов уже дрожали окна в варшавских домах. Немцы перешли в наступление. По улицам города шли полки отступавших русских — казаки, киргизы, башкиры, кавказцы, калмыки. Городские больницы забиты были ранеными. Крупные чиновники торопились отправить свои семьи подальше от Варшавы, в тыл. Ходили слухи, что сам генерал-губернатор готовится покинуть город и что мосты через Вислу заминированы. Говорили, что отступающие армии Варшаву сожгут. И все же, несмотря на все это, Праздник Кущей отмечался как всегда. Винные магазины были закрыты, но евреи заблаговременно запаслись спиртным у винокуров, не имеющих разрешения на продажу спиртных напитков. Недостатка ни в вине, ни в пиве не было. В молельном доме Бялодревны верующие евреи начали пить на восьмой день Суккоса. Ранним утром, в Симхас Тойра, хасиды были уже пьяны.

В молельном доме жара стояла нестерпимая. Дети бегали с бумажными флажками и насаженными на палки и закапанными воском яблоками. Женщины и девушки толпились, чтобы прикоснуться губами к шелковым чехлам со свитком Торы. Молодые люди предавались всевозможным шалостям: заливали воду в карманы ничего не подозревавшим верующим, завязывали в нити талисы, прятали молитвенники и ермолки. Кантор затянул дополнительную молитву, но никто из присутствующих ее не подхватил. Натана Муската выбрали старостой. Он стал жаловаться, что нездоров и ему не хватит сил посвятить себя делам общины. К тому же смертельно болен его брат Йоэл. Однако хасиды его отговорок не приняли, и, когда все формальности были соблюдены, мужчины помоложе схватили вновь избранного старосту, повалили его на стол и принялись в шутку колотить. Натан стонал и голосил, а молодежь, не обращая никакого внимания на его крики, весело распевала: «И раз… И два… И три».

Хорошенько отдубасив Натана, они его отпустили, и он, как ни в чем не бывало, слез со стола и пригласил всех к себе домой выпить по случаю праздника. Салтчу заранее предупредили, что мужа выберут старостой, и она запаслась всем необходимым: вином, вишневкой, медом, пирожными, лепешками и орехами. На кухне стояла на плите гигантская кастрюля с тушеной капустой, куда хозяйка добавляла изюм и шафран. В духовке жарились два гуся. Аромат съестного распространялся по всей квартире. Абрам захватил с собой огромную бутыль вина, которую хранил еще с довоенных времен. Он скинул пиджак и ботинки, залез на дубовый стол Натана и пропел то, что поется в Бялодревне:

Салтча умоляла Абрама слезть со стола, но Абрам не обращал на нее никакого внимания. Она предупредила хасидов, что натерла полы воском и они очень скользкие. Однако и хасиды пропустили ее слова мимо ушей. Выпившие гости встали в круг, взялись за руки и, изо всех сил топая ногами в своих тяжелых башмаках, срывающимися голосами затянули напевы Бялодревны. Мальчишки вбежали на середину круга и принялись скакать вместе со взрослыми. Домохозяйки и их дочери из соседних квартир собрались посмотреть на веселье; они громко хлопали в ладоши и хохотали до упаду. Когда Салтча внесла в комнату первого гуся, хасиды бросились на него, разрывая руками куски дымящейся птицы. Не прошло и минуты, как от гуся осталась лишь груда костей. Пиня, охрипший от криков и пения, схватил Салтчу и стал ее целовать. Натан хохотал так громко, что у него трясся живот.

— Ну, Пиня, — визжал он, — ты что же, хочешь, чтобы я сказал тебе то, что царь сказал Аману: «…даже и насиловать царицу хочет в доме у меня!»^[10]

— Во время Симхас Тойра каждый еврей — царь, — не моргнув глазом, ответил Пиня.

Салтча убежала, но Пиня потащился за ней. На кухне женщины забегали, визжа от смеха. Абрам бросился за Пиней, схватил его за воротник и закричал: «Идиот! Бабник!»

— Ой, мама моя! — кричала одна из женщин. — Это уж чересчур. Не могу больше смеяться.

— Знаем мы тебя, Абраша, — заверещал Пиня комическим фальцетом. — Старый ты греховодник!

— Добрые люди, держите меня! Ой, падаю! Ой, помру со смеху! — визжала старуха с огромным пучком на затылке. — Ой, не могу! Ой, не могу!

Абрам схватил Пиню в охапку и унес из кухни в комнату. Пиня визжал, как поросенок, и болтал ногами, точно школьник, которого собираются выпороть.

Из дома Натана все направились к Пине. Его жена Хана и четверо детей ждали нашествия и весь день к нему готовились. Хана, женщина скуповатая, вынесла из гостиной все ценные и бьющиеся вещи, которые хасиды в пьяном угаре могли повредить. Она испекла штрудель и сварила вишневый пунш. Хасиды напрасно искали по сундукам и буфетам, что бы еще съесть, — хозяйка заблаговременно все заперла. Они быстро управились со штруделем, выпили пунш, сплясали несколько танцев и пошли к Абраму. Здесь гостей тоже ждали. Хама и ее замужняя дочь Белла приготовили бигус и поджарили гуся. На столе стояли лимонный пирог, ватрушки с мясом и коньяк. Еще до праздника Абрам предупредил жену, чтобы та не вздумала экономить. Хама надела праздничное платье и все свои украшения, однако на ее нескладной фигуре ни серьги, ни брошка, ни кольца, ни золотая цепь не смотрелись. Белла нарядилась в свое свадебное платье. Присутствовал и ее муж Авигдор; вдовец, набожный хасид, человек начитанный, с бледным лицом и в очках с толстыми стеклами, он содержал бакалейную лавку на Мировской. Абрам хотел, чтобы его зять ходил в молельный дом в Бялодревне, однако Авигдор был сохачовским хасидом. Заприметив его, Абрам закричал:

— С праздником тебя, мой любимый! Пьян ты или трезв?

— Я никогда не бываю пьян.

— Ну и черт с тобой в таком случае!

— Абрам, не распускай язык! — зашептала мужу перепуганная Хама. — Разве можно так разговаривать с собственным зятем?!

— Мужчина должен пить! — закричал в ответ Абрам. — Трезвенник никогда не сможет зачать ребенка!

— Как тебе не стыдно, Абрам! Ты позоришь свой дом!

Нос у Хамы сразу же покраснел, на глаза навернулись слезы. Абрам, по всей вероятности, был уже пьян. Белла подбежала к отцу и принялась что-то шептать ему на ухо, но Абрам не стал ее слушать, обнял и поцеловал:

— Ах, доченька, никчемный у тебя отец.

— Пьян, как Лот, — вздохнула Хама.

— Лот, к твоему сведению, очень даже позаботился о своих дочерях, — буркнул Абрам.

— Фе, Абрам, — пытался увещевать его Пиня. — А еще дед называется!

— Да, Пиня, ты прав! — промычал Абрам и, схватив Пиню за бороду, потащил его за собой, как козу. Все присутствующие покатывались со смеху, визжали от восторга.

В гостиную вошла Стефа. Высокая, ростом почти с Абрама, она была в красном платье с черным лакированным поясом. Ей недавно исполнилось двадцать семь лет, но выглядела она старше, за тридцать. У нее были высокая грудь и крупные бедра, миловидное смуглое лицо и при этом какой-то утомленный, невеселый вид. Студент-медик, с которым она встречалась уже четыре года, курс так и не закончил, да и жениться особого желания не проявлял. В семье поговаривали, что Стефа от него забеременела и ей недавно пришлось сделать аборт.

Увидев Стефу, хасиды, пряча улыбки, расступились; мужчины же постарше, гладя бороды, стали перешептываться.

— С праздником тебя, Шева, — подал голос Абрам. — Для всех добрых евреев сегодня — великий праздник.

— И тебя с праздником, — отозвалась Стефа.

— Ступай, попотчуй гостей. Ты ведь еврейская дочь, верно?

— А я и не отрицаю.

Стефа повернулась и вышла из комнаты. Ей не нравилось, когда отец называл ее древнееврейским именем Шева, когда вел себя, как эти ортодоксальные евреи. «Интересно, что он задумал на этот раз, этот лицемер? Он в тысячу раз хуже меня, — подумала она. — Это он виноват, что я такая, какая есть, — без Бога и мужа».

В гостиной тем временем веселье продолжалось: гости распевали песни, танцевали, шаркая ногами. Абрам залез на стол и высоко над головой поднял руку с бабками, которые подала ему Хама, и стал, как это делал в Бялодревне шамес Исроэль Эли, раздавать их гостям, напевая:

Хама попыталась было спрятать от мужа имевшиеся в доме коньяк и виски, но Абрам всю выпивку прибрал к рукам и исправно разливал ее по стаканам. Гостей помоложе он отправил разбудить лавочников, и вскоре они вернулись с яблоками, грушами, виноградом, арбузами и грецкими орехами. В одной из лавок они проникли в винный подвал и принесли целую корзину с покрытыми паутиной и пылью бутылками сухого вина. Вдобавок они ухитрились где-то добыть бочонок пива. Абрам выбил кулаком крышку бочонка, и из него брызнула пена. Пение и танцы с каждой минутой становились все активнее, хасиды продолжали прибывать. Каждый раз, когда веселье начинало стихать, Абрам подстегивал собравшихся громкими криками: «А ну живей, братцы! Не спать! Радуйтесь Торе! Ваше здоровье! Ваше здоровье, братцы! На следующий год в Иерусалиме!»

Хама стояла в дверях еще с несколькими соседками и то смеялась, то плакала, сморкаясь и вытирая мокрые глаза. «Вот бы он был таким весь год! — думала она. — Знали бы они, каково мне приходится!» Абрам принес ей стакан пива:

— Выпей, Хама! Твое здоровье!

— Ты же знаешь, Абрам, мне нельзя.

— Пей! Дьявол пока еще за тобой не явился. — И он запечатлел на ее щеке жаркий поцелуй.

Хама вспыхнула от радости и смущения. Женщины захихикали. Она заставила себя сделать глоток пива и тут же почувствовала, как по телу разливается тепло. Мордехай — он был старостой в прошлом году — схватил Зайнвла Сроцкера за локоть:

— Сумасшедший, — сказал он про Абрама, — но — наш! Хасид до мозга костей!

2

В этом году Фишл в семейном праздновании участия не принимал. Сразу после службы он покинул молельный дом. В перерыве, как было принято на Симхас Тойра, он выпил, и теперь у него кружилась голова. В прошлые годы он веселился вместе со всеми, танцевал и пел с остальными хасидами, а потом приглашал их к себе домой. Адаса и Шифра подавали угощение и вино. К ним присоединялись его тесть и теща, все члены семьи. Старые и молодые завидовали его благополучию. Теперь же он шел домой в одиночестве, воровато бежал по улицам. Дверь была не заперта, он толкнул ее и вошел. Ни Адасы, ни служанки дома не было. Он снял очки и протер их уголком шарфа. Что-то, должно быть, случилось, раз они ушли и оставили дверь не запертой. Вечерело. Фишл проголодался. После некоторых колебаний он пошел на кухню, взял белого хлеба, рыбы, достал из духовки гусиную ножку. Есть хотелось нестерпимо. Но стоило ему взять кусок в рот, как аппетит пропал. Он попробовал пропеть праздничную песню, но из горла вырвалось лишь что-то похожее на скорбный вой. Развратница — вот в кого она превратилась. Падшая женщина. В былые времена ее заставили бы пить горькую воду, и, если она согрешила, у нее бы вздулся живот и покрылись язвами бедра. «Фе, как можно думать такое! Я ж ведь ей не враг! Есть Господь на небесах. Он видит правду».

Фишл услышал, как открывается входная дверь. «Адаса? — подумал он. — Или может, Шифра?» Он поднял голову и увидел перед собой какую-то молодую женщину. На плечах у нее была шаль. Знает ли он ее? Что-то в ней было неуловимо знакомое.

— Хозяйки дома нет?

— Что вам надо?

— Я работаю у вашего тестя, у Нюни Муската…

— А, понятно. Зачем пожаловала?

— Моя хозяйка хочет, чтобы вы пришли. Оба. И поскорей.

— А в чем дело? Жены дома нет.

— Хозяйка говорит, чтобы вы шли поскорей. Ей очень плохо.

— Что случилось?

— Не знаю. Ей вдруг стало очень не по себе. Сейчас ей, правда, немного получше, но…

— Хорошо. Иду.

Он оделся и вышел вслед за девушкой. Запер дверь, а ключ положил под коврик. По улице они шли молча. «Праздник испорчен, — подумал Фишл. — Что ж, ничего не поделаешь». Он испытал некоторое удовлетворение оттого, что его позвали, что он не стал еще совсем чужим в этой семье. В расхождениях между ним и Адасой Даша была на его стороне. Он шел, едва поспевая, за девушкой, а в голове у него роились странные и неожиданные мысли. Что было бы, думал он, если б он развелся с Адасой и женился на этой служанке? Скорей всего, она сирота. Была бы ему покорной женой. А что, если бы он просто попросил ее согрешить с ним? Ему стало стыдно собственных мыслей, и он попытался их отогнать, но мысли из головы не шли. Что ж, ничего удивительного, подумал он. Адаса уже несколько месяцев не сподобилась побывать в микве, очиститься. В конце концов, мужчина ведь тоже из плоти и крови.

Он торопливо шел за девушкой, та быстро шагала впереди. «Лучше идти за львом, чем за женщиной…» Ему вдруг вспомнилось это изречение из Талмуда. Они подошли к дому и поднялись по лестнице. Девушка открыла дверь и впустила его в квартиру. Стоило ему войти, как он понял, что теща тяжело больна. В нос ударил терпкий запах лекарств. Он вошел в гостиную. Посреди комнаты стоял его тесть и с отсутствующим видом курил папиросу.

— Войди. Она хочет тебя видеть. Но долго не разговаривай.

— Что случилось?

— Похоже, дело плохо.

Дверь в комнату больной выходила прямо в гостиную. Одна из двух постелей была застелена, во второй лежала Даша. Лицо у нее было бледное и пожелтевшее. Фишл еле ее узнал.

— Подойди, не бойся. — Голос у Даши был на удивление громкий и здоровый. — Садись рядом. Мне вдруг стало как-то не по себе. Сердечный приступ, наверно. Пришлось вызывать доктора Минца.

— И что он сказал?

— Не знаю. Знаю только, что нехорошо. Где Адаса?

— Когда я вернулся, ее дома не было.

— Где она?

— Пошла к соседке, мало ли…

— Дверь закрыта?

— Да.

— Запри ее, пожалуйста, на ключ.

Фишл запер дверь.

— Пойди сюда. Я хочу, чтобы ты мне кое-что обещал. Хочу, чтобы ты читал по мне кадиш.

— Но… но… вы скоро поправитесь. Выздоровеете.

— Если Богу будет угодно. Сядь ближе. Верно, ты хасид, но больная женщина — больше не женщина. Я все знаю. Адаса ступила на дурной путь. Господи, надо же было дожить до такого!

— Пожалуйста, не думайте сейчас об этом.

Из больших черных глаз Даши закапали слезы.

— Во всем виноват он. Довел меня до могилы, дочь свою погубил. Я-то ему прощаю. Но вот простит ли его Господь, знает только Он один.

— Прошу вас, теща, сейчас праздник. С Божьей помощью вы поправитесь.

— Что бы там ни было между тобой и Адасой, пообещай, что будешь по мне читать кадиш, когда я умру. В своем завещании я тебя не забуду. Завтра приведу в порядок бумаги.

— Прошу вас. Мне ничего не надо.

— Я пожертвовала ей всю свою жизнь. Днями и ночами только о ее благополучии и думала. И вот как она со мной обошлась! Мне и в могиле не будет покоя.

— Она молода. Сама не знает, что творит.

Грудь Даши содрогнулась от рыданий. Фишл почувствовал, как у него першит в горле, на глаза навернулись слезы. Он начал было что-то говорить, но тут в соседней комнате послышались поспешные шаги, в дверь постучали, и раздался голос Адасы:

— Мама, мама, впусти меня.

— Впусти ее, — сказала Даша.

Фишл подошел к двери, но руки у него так дрожали, что он не сразу справился с замком. Дверь распахнулась, и Адаса вбежала в комнату, чуть с ним не столкнувшись. В глазах ее горела ярость. Фишл подумал, что еще ни разу не видел в ее взгляде столько ненависти. Он сделал шаг назад, и Адаса бросилась к изголовью:

— Мамуся…

Даша открыла один глаз:

— Что ты хочешь? Я еще жива.

— Мамуся! Что с тобой?

— Ничего. Немного сердце побаливает, вот и все. Пройдет.

Адаса повернулась к Фишлу.

— Ступай в другую комнату, — сказала она. — Оставь нас одних.

— Пусть останется. Я его сама вызвала, — возразила Даша.

Она снова закрыла глаза. Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Трудно было сказать, спит больная или задумалась. Но вот по ее лбу пробежала слабая судорога. Губы скривились в едва заметную улыбку. Адаса нагнулась над постелью. Взяла со столика пузырек с лекарством и понюхала его. «Хоть бы это был яд, — подумала она. — Больше я это выносить не в силах. Я во всем виновата». Даша открыла глаза, словно догадываясь, о чем думает ее дочь.

— Пойди сюда, дай мне руку, — с трудом выговорила она.

Адаса коснулась ладонью исхудавших пальцев матери. Даша хотела, чтобы дочь поклялась, что она расстанется с Асой-Гешлом. Но Адаса молчала. «Она все равно не сдержит слова, — подумала Даша. — И грехов у нее тогда только прибавится». Она задремала. Ей казалось, что комната куда-то вместе с ней улетает. «И это смерть? — удивилась она. — И этого так боятся люди? Нет, это было бы слишком просто».

Глава девятая

1

Члены семьи «пилили» Асу-Гешла: если он не хочет, чтобы его забрили в солдаты и отправили на фронт, ему придется прибегнуть к членовредительству. Мать Асы-Гешла день-деньской читала псалмы, орошая слезами страницы Псалтыря. Дядя Цадок полагал, что проще всего будет вырвать Асе-Гешлу все зубы до одного. Дядя Леви посоветовал ему проколоть барабанную перепонку; Дина же, его сестра, считала, что, если Аса-Гешл будет голодать, в армию его не возьмут из-за недостатка в весе. Каждый день Аделе являлась к своей свекрови на Францисканскую пожаловаться на жизнь. Ее мать и отчим, реб Волф Гендлерс, открыто говорили о разводе. Аделе же не раз повторяла: если Аса-Гешл бросит эту гадкую женщину, она даст ему денег, чтобы откупиться от воинской повинности. Однако сам Аса-Гешл ни себя калечить, ни оставаться с женой не собирался. Страх военной службы, охвативший его в первые дни войны, теперь исчез. Чем больше становился срок беременности Аделе, тем сильнее ему хотелось убежать. Он заранее представлял себе, какая безумная начнется кутерьма: врачи, больница, акушерка. От всего этого ему придется искать спасения в армии — точно убийце где-нибудь в ночном пристанище.

Праздничные дни обернулись для Асы-Гешла нескончаемыми несчастьями. Дед перестал с ним разговаривать. Все праздники он провел в квартире у портних. На Новый год Фишл отправился в Бялодревну, к своему ребе. Мать настаивала, чтобы Адаса ходила вместе с ней в синагогу на Панской, однако Адаса купила место в другой синагоге, на Граничной, и сразу после шофара ушла. Асе-Гешлу прислали от Аделе все его вещи — пальто, костюмы, белье. С Адасой они встретились в Саксонском саду, сели в дрожки, и Аса-Гешл велел кучеру опустить верх. В небольшом кафе, в переулке неподалеку от Лазенок, они пили кофе, ели пирожные, разговаривали. Шифра приготовила праздничный ужин, но Адаса позвонила ей по телефону сказать, чтобы ужинала служанка без нее, а также подтвердить, что она может переночевать на Праге у своих родственников.

В город они возвращались разными маршрутами и встретились лишь у ворот дома Адасы на Гнойной. Адаса отвела Асу-Гешла наверх, а сама отправилась на праздничный ужин к матери. Аса-Гешл сидел в темноте и ждал ее. Несколько раз звонил телефон, но трубку он не брал. Аса-Гешл подошел к окну и взглянул на усыпанное звездами небо. Он предавался отчаянью и в то же время не терял надежды. В армию его пока не забрали. И даже если его убьют, это еще, быть может, не конец. А что, если весь космос мертв и жизнь и сознание сохраняются лишь в клетках протоплазмы? Он стал ходить по комнате взад-вперед. Глаза его привыкли к темноте. Как непроста жизнь! У нее муж, у него — жена. Она ушла к родителям есть праздничный хлеб с медом. А он ждал ее тела. Между тем плод в утробе Аделе растет, как ему и положено природой; центросомы делятся, хромосомы скатываются в клубок; каждый поворот, каждая складка несет в себе наследственность бесчисленных поколений.

В течение Десяти дней покаяния Адаса и Аса-Гешл встречались ежедневно. Адаса приходила к портнихам. Аса-Гешл приходил к Адасе домой. Шифра была посвящена в их тайну. Фишл целыми днями занимался коммерцией, но, даже приди он домой неожиданно, Аса-Гешл скрылся бы через черный ход. Занавески в спальне были задернуты весь день, с утра до ночи. Адаса утратила всякое чувство стыда. Раздеваться она научилась без малейших колебаний. Тело у нее было по-девичьи хрупким, соски — огненно-красного цвета. У нее возникали странные желания. Она притворялась, что Аса-Гешл — ее хозяин, а она — его рабыня. Он купил ее на рынке рабов, и она пала к его ногам. Она все время спрашивала его про Аделе. Почему он ее не любил? Почему тогда на ней женился? Что есть у нее, Адасы, чего нет у Аделе? Иногда она рассказывала ему про Фишла. Как во время первой брачной ночи его трясло, точно в лихорадке, как он пришел к ней, а потом ушел, как произносил какие-то заклинания и истошно рыдал.

На молитву Кол Нидре Аса-Гешл пошел в ту же синагогу, что и Адаса. Она поднялась наверх, туда, где молились женщины, а он стоял внизу и время от времени поднимал глаза на решетку, окружавшую женскую галерею. Мерцающий свет от свечей смешивался с электрическим. Кантор оглашал синагогу привычными руладами. Вздохи молящихся тонули в его искусном пении. Старики в праздничных мантиях, талисе и шитых золотом головных уборах молились и рыдали. С женской галереи неслись непрекращающиеся стенания. Война вырвала мужей у жен, детей — у матерей. В дверях синагоги молились бездомные — их, по приказу великого князя Николая, выгнали из местечек, находившихся вблизи линии фронта. Эти евреи молились на свой манер — громкими голосами, нелепо жестикулируя. Аса-Гешл стоял, не произнося ни слова. Перед ночной службой он ходил к матери перекусить перед постом. Дед уже ушел в небольшую хасидскую синагогу. Из горшка с песком торчала большая свеча. Мать была в своем прошитом золотом свадебном наряде, в шелковой шали и в атласном платке. Она подбежала к нему, обняла его и вскричала:

— Да сохранит тебя Бог от гоев!

С ней началась истерика. Дина вылила несколько капель валерьянки на кусочек сахара и дала матери, чтобы та пришла в себя.

После молитвы Аса-Гешл и Адаса вышли из синагоги. Они пошли в Саксонский сад и сели на скамейку. Сквозь кудрявые облака пробивался месяц, листья, отбрасывая, прихотливые тени, шуршали в ветвях. Аса-Гешл и Адаса некоторое время сидели молча, потом встали и пошли на Гнойную. Шифры дома не было. Адаса закрыла дверь на засов. Она совершила самое тяжкое преступление и была готова понести наказание.

Осквернив самый святой день в году, она поддалась самым низменным инстинктам; она отдавалась ему на стуле, на ковре, на кровати Фишла. Аса-Гешл задремал и, пробудившись от дурного сна, вновь загорелся страстью. Адаса вздыхала во сне. Он встал и подошел к окну. Да, это был он, Аса-Гешл. Его полубезумный отец умер где-то в грязной деревушке, в Галиции. Поколения раввинов, святых, жен раввинов очищались, чтобы он мог родиться на свет. И вот теперь он проводил ночь Йом-Кипура с чужой женой! А кончит он, может статься, где-нибудь в окопе, с пулей в сердце. Он не печалился, нет, он лишь удивлялся. Таков, стало быть, Божий промысел? А что, если он часть Бога, тело Его тела, мысль Его мысли? Что, если он раскроет окно и бросится вниз? Что будет с его любовью, его страхом, его замешательством? Нет, умереть он всегда успеет. По его телу пробежала дрожь, и он вернулся к спящей Адасе.

2

В день Симхас Тойра Аса-Гешл договорился встретиться с Адасой на Банковой площади, возле колонн. Прошло полчаса, но Адаса не появлялась. Тогда он позвонил в квартиру Фишла — к телефону никто не подошел. Прошли час и десять минут — Адасы не было. Портнихи в тот день куда-то уехали и раньше двух-трех часов ночи не вернутся. Так хотелось провести последний день праздников с Адасой, но — увы. Аса-Гешл вернулся домой. Вошел в темную комнату, зажег газовую лампу и сел. Достал из-под кровати чемодан. Под рубашками, носками и носовыми платками лежала немецкая рукопись, называлась она «Лаборатория счастья». Аса-Гешл достал ее и начал листать. Главы были в основном не закончены. На отдельном листе бумаги были набросаны тезисы: 1) время как атрибут Бога; 2) Божественное как сумма всех возможных комбинаций; 3) истина клеветы; 4) казуальность и игра; 5) паганизм и удовольствие; 6) трансмиграция души в свете учения Спинозы. Внизу значилось: «Если я не покончу с X., лучше мне не жить!»

В дверь позвонили. Он бросился открывать. Адаса?! В коридоре было темно. Он открыл входную дверь и вдохнул запах тминных духов.

— Аделе!

— Да, я. Ну и дыра!

— Как ты сюда добралась? — спросил он и тут же пожалел, что задал этот вопрос.

Аделе поймала его на слове.

— Надеюсь, ты меня не выгонишь, — сказала она.

— Упаси Бог. Входи.

Он ввел ее в комнату. При свете лампы лицо ее казалось желтым и каким-то помятым. Старомодная шляпка походила на перевернутый цветочный горшок. Она тут же опустилась на стул.

— Так вот где ты живешь! Дворец, одно слово! Ты хоть что-то ешь?

— Ем.

— Мама любит говорить: «Как труп ест, так он и выглядит».

Аса-Гешл промолчал.

— Тебя, надо полагать, удивил мой визит. Мне надо с тобой поговорить. Ты видишь, в каком я состоянии.

— Я иду в армию, ты же знаешь.

— Да, знаю. Если человек хочет совершить самоубийство, остановить его невозможно. У меня к тебе разговор. По душам.

— Что ж, говори.

— Если ты уедешь, я окажусь в тупике. Еврейский закон ты знаешь ведь не хуже меня.

— Ты хочешь развод?

— Я уж сама не знаю, что я хочу. Ты меня погубил. Моя жизнь кончена, даже если она и будет продолжаться.

— Сейчас об этом поздно говорить.

— Совсем не поздно. Тебе же не семьдесят лет, верно? Задумайся, что ты вытворяешь. Ты убиваешь свою мать — и все ради этой идиотки.

— Скажи прямо, что тебе надо.

— Ты что, спешишь? Ждешь ее?

— Может, и жду.

— Пусть приходит. Я плюну ей в лицо. Пока что твоя жена — я, а она — шлюха. Я твоя жена, а ты мой муж. Я ношу под сердцем твоего ребенка.

— Аделе, к чему все эти разговоры? Давно пора поставить точку. Ты сама виновата, раз ты…

Он осекся.

— Никаких точек ставить мы не будем, и не рассчитывай. Стоит мне только захотеть — и ты останешься со мной на всю жизнь. Для меня брак — не игрушки. Я вам устрою небо в алмазах.

— Ты выражаешься, как твоя мать.

— Я говорю то, что есть. Все несчастья свалились на тебя из-за этой женщины. Если б не она, мы не вернулись бы в Польшу накануне войны. Ты бы продолжал учиться — глядишь, чего-нибудь и добился бы. А что будет с тобой теперь? Что бы ни случилось, ты потеряешь лучшие свои годы. И не надейся, что она станет тебя ждать. Ты будешь гнить в окопах, а ей будет наплевать. Попробуй-ка вернуться к ней без ноги!

— Говори прямо, что ты хочешь!

— Хоть ты этого и не заслуживаешь, я хочу тебе помочь. И не буду тебя обманывать, помощь моя не бескорыстна. Ты не должен идти на эту безумную войну. Мы тебя спасем. Мой отчим, мама. Нам удалось извлечь из банка наши деньги. Существует даже возможность вернуться в Швейцарию. От тебя же требуется только одно: положить конец этому безумию.

— Аделе, я люблю ее.

— И это твое последнее слово?

— Это — правда.

— Ты сам себе это внушил. Ни на какую любовь ты не способен.

Некоторое время Аделе молча сидела с опущенной головой, губы у нее дрожали, нос вытянулся, заострился. В ее поднятых бровях, голове появилось что-то мужское, непреклонное. Асе-Гешлу вдруг показалось, будто сквозь женские черты ее лица проступает дух ее отца, книжника. Странно, но, пока она была рядом, он не испытывал к ней никакого отвращения. Нет, ненависти она у него не вызывала, скорее — страх. Боялся он бремени кормильца, стыда, какой испытывает женатый мужчина, окруженный многочисленными домочадцами и ничего в жизни не добившийся. Ему пришло в голову, что, имей он возможность жить с ней тайно, как с Адасой, — и он был бы не прочь иметь их обеих. Ему хотелось объяснить это Аделе, но он заранее знал, что она его не поймет. Да и ему самому мысль эта была не вполне ясна.

Аделе вдруг встала:

— Что это за комната? Куда выходит окно?

Она подошла к окну и вперилась взглядом в глухую стену дома напротив. Отсюда виден был соседний двор и солома на крышах нескольких праздничных шалашей. Аделе высунулась из окна, да так далеко, что Аса-Гешл вдруг испугался:

— Аделе, осторожней!

Она выпрямилась и повернулась к нему:

— Совершаешь самоубийство ты, а не я.

— Да, это верно.

— Бедный!

Она посмотрела на него и улыбнулась. Он все еще к ней привязан! Испугался, что она выпадет из окна. Как знать? Быть может, он уже питает чувство к существу, которое она в себе носит. К своему ребенку. Аделе вдруг поняла, что не станет слушать ни отчима, ни мать. Она с ним не разведется. Никогда! По еврейскому закону он навсегда останется ее мужем, она — его женой.

— Пойди сюда, — сказала она. — Ты еще можешь меня поцеловать.

И тут она сделала нечтосовершенно неожиданное. Протянула руку и потушила свет. И осталась стоять, испуганная из-за собственной глупости.

Глава десятая

1

После того как Лея вышла из конторы в промежуточный день Праздника Кущей, Копл еще долго мерил шагами комнату, поскрипывая своими лайковыми сапогами. Прилипшая к нижней губе папироса давно погасла. Он вошел в заднюю комнатку: на газовой плитке заваривался чайник, на стене, над столом, висело зеркало. «Не удалось, значит, этой благородной девице вырваться из моих объятий, — подумал Копл, глядя на себя в зеркало. — Да, знай об этом старик, он бы в могиле перевернулся. — И он улыбнулся своему отражению. — А ты малый не промах, Копл».

Он вернулся в контору, открыл окно и выглянул во двор. На груде камней сидела хрупкая молоденькая девушка, полька. Босоногая женщина сливала в яму помои из ведра. Копл стал в задумчивости скрести ногтем запотевшее стекло. Что будет с домами, оставшимися от реб Мешулама, если они с Леей сбегут в Америку? Все пойдет прахом.

Он надел пальто и вышел на улицу. Было время, когда Коплу казалось, что достаточно Лее его поцеловать — и он сойдет с ума от счастья. В том-то и беда: все, чего мы так желаем, сбывается, как правило, слишком поздно. Легко сказать: «Разведись с Башеле! Поезжай в Америку!» Но как на такое пойти? Она была ему верной женой, матерью его детей. Объяви он ей, что собирается развестись, — и она воспримет его слова, как шутку. А что скажут люди? Шум поднимется на весь город.

Он никогда еще не приходил домой так рано, как сегодня. Ему хотелось побыть у себя, в своей комнате. Там, вытянувшись на старом диване, он имел обыкновение строить планы. Он махнул кучеру, влез в дрожки, откинулся на спинку, вытянул ноги и закрыл глаза. По звукам и запахам он мог точно сказать, по каким улицам проезжает. На Жабьей запах прелой листвы подсказал ему, что они едут мимо Саксонского сада. На Сенаторской запахло Вислой и лесами на Праге. Даже раскаты отдаленной артиллерийской канонады не могли заглушить привычные звуки. Мальчишки выкрикивали последние новости: русским удалось остановить германское наступление. Копл открыл глаза, подозвал мальчишку, бросил ему копейку и раскрыл газету. «Медведь еще жив», — буркнул он себе под нос.

На мосту дрожки остановились. Санитарный поезд с вагонами, чем-то похожими на омнибусы, въезжал на мост. В окнах, с перебинтованными головами и конечностями, маячили солдаты. Над ранеными склонились сестры милосердия. В одном из вагонов лежал человек, забинтованный с головы до ног, точно мумия; виден был только кончик носа. Двое в белых халатах суетились вокруг него с каким-то аппаратом и резиновыми трубками. По телу Копла пробежал холодок. «Ай, мама», — пробормотал он.

Дома была только Шоша, его старшая дочь, девочка шестнадцати лет: она была моложе Монека на одиннадцать месяцев. Шоша была выше отца, но с лицом ребенка. Две длинные светлые, заплетенные лентами косы доходили ей до пояса. Училась она, прямо скажем, неважно и в четвертом классе осталась на второй год. Не успел Копл произнести хоть слово, как она бросилась ему на шею, прижалась к нему грудью.

— Татуся!

— Где мама? — спросил Копл, высвобождаясь из ее объятий.

— В магазин пошла.

— А Иппе и Тобйеле?

— Тобйеле спит. Иппе у плотника.

— Что в школе?

Глаза у Шоши сверкнули.

— Ой, татуся, сегодня такое было! Наша учительница истории упала. Господи, как мы хохотали! Мне до сих пор смеяться больно. — И девочка по-детски захихикала, обнажив неровные зубки.

Копл пожал плечами.

— Что ж тут смешного? — сказал он. — Такое со всяким случиться может.

— Нет, татуся! Было ужасно смешно. Она прямо в проходе растянулась, между партами. Дай я тебя поцелую!

Девочка вновь обняла отца за шею, осыпая его лицо поцелуями. Коплу стоило немалых трудов оттолкнуть ее от себя. «Вылитая мать, — подумал он. — Глупа и чистосердечна». Коплу не раз уже приходило в голову, что если эта теля в кого-то влюбится, и не заметишь, как она явится домой с животом.

Он пошел к себе в комнату, закрыл дверь на цепочку и растянулся на диване. Чем дольше он курил и размышлял, тем больше сам себе удивлялся. Что за безумная идея! Порвать с семьей и бежать в Америку! А кто будет за Шошей присматривать? Кто проследит, чтобы Иппе нашла себе приличного мужа? Бедняжка ведь хромает. А что будет с Тобйеле и Монеком? Да и Лея уже не первой молодости. Ей сорок четыре, а может, и больше. Если она его действительно любит, то почему тогда не соглашается стать его любовницей здесь, в Варшаве?

Когда же Копл вспомнил, что рассказал Лее про отцовский сейф, он почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

«Я, должно быть, сошел с ума, — подумал он. — Я сам вонзил себе нож в живот».

Он повернулся к стене и задремал. Жена разбудила его около семи, когда ужин был уже на столе. Копл встал совершенно разбитый и, с трудом переставляя ноги, направился в столовую.

Все казалось ему каким-то необычным: и свисавшая с потолка лампа в матовом колпаке, и накрытый стол, и дети за столом. Иппе и Шоша о чем-то оживленно разговаривали, разражаясь громким визгливым смехом. Монек в своем коротком школьном пиджачке с золотыми пуговицами сидел молча, его коротко стриженная голова отбрасывала на стене огромную тень.

Башеле, как всегда, суетилась, прислуживала мужу, подкладывала ему мяса, солений, квашеной капусты.

— Копл, что это ты сидишь сегодня, как посватанный? — сказала она. — У тебя голова болит, или что?

— Что? Нет, все в порядке.

— Не в твоем обыкновении завалиться спать средь бела дня.

Копл повернулся к Монеку.

— Как дела в школе? — поинтересовался он.

Не успел мальчик ответить, как Шоша вновь разразилась смехом:

— Видели бы вы, как сегодня рухнула наша учительница!

«Если у тебя жена корова, то и дети — телки», — подумал Копл. Есть ему больше не хотелось. Как только ужин подошел к концу, он встал, надел пиджак и направился к двери.

— Копл, приходи не поздно, — крикнула ему вслед Башеле, хотя прекрасно знала, что раньше двух часов ждать его нечего.

На лестнице было темно. Он вышел из подъезда и повернул налево. На Малой, недалеко от Петербургского вокзала, жили Оксенбурги, у которых Копл часто бывал. Этажом выше, в том же доме, жила мадам Голдсобер, молодая вдова старого торговца коврами. Копл с друзьями приходил к Оксенбургам несколько раз в неделю. У Оксенбургов была большая пятикомнатная квартира. На Праге квартплата была невысокой, и, если б не паровозные свистки, которые слышны были всю ночь напролет, место было идеальным. Оксенбурги, однако, так к ним привыкли, что летом, когда они жили за городом, не могли по ночам заснуть.

«Тишина звенит в ушах», — жаловался Исадор Оксенбург.

Было время, когда у Исадора Оксенбурга было несколько ресторанов на Праге и в самой Варшаве. О рубцах, которые подавались в ресторанах Оксенбурга, ходили легенды. Однако с тех пор, как здоровье у него пошатнулось, он ушел из ресторанного дела, сидел дома и обслуживал свадьбы, поставляя посуду и готовя праздничные блюда. Его жена Рейце подвизалась торговым агентом. Про их сына говорили, что он скупщик краденого. Зато обе дочери, Циля и Регина, родителей радовали. Муж Цили, приказчик в магазине штучных товаров на Генсье, зарабатывал тридцать рублей в неделю. Регина собиралась замуж. В молодости мадам Оксенбург была, говорят, красоткой, однако теперь растолстела, да так, что с трудом в дверь входила. Весила она больше трехсот фунтов. Тем не менее она вела хозяйство, отчитывала служанку и постоянно конфликтовала с мужем. Оксенбург, высокий, худой, с костлявой шеей, рыжими, цвета пива, ухоженными, подкрученными на польский манер усами, любил выпить и на диване проводил куда больше времени, чем на ногах. Еще он любил раскладывать пасьянс. Всякий раз, ссорясь с женой, он бил кулаком себя в грудь и на всю квартиру кричал: «Да ты знаешь, с кем разговариваешь? С Исадором Оксенбургом! Ты из меня всю кровь выпила, точно пиявка! Смотри, в кого я по твоей милости превратился!»

И он показывал на свои ввалившиеся щеки, которые отливали болезненной голубизной, как будто из него действительно выпили всю кровь.

2

Исадор Оксенбург и Копл были членами общества «Аншей Цедек». Копл был, по существу, членом семьи Оксенбургов, у него имелся даже собственный ключ от их квартиры. В коридоре он снял пальто и шляпу и повесил их на вешалку. Затем пригладил карманной расческой волосы. В гостиной он застал всех; Давид Крупник, Леон Коробейник и Мотя Рыжий играли в карты с мадам Голдсобер. Ичеле Пелцвизнер играл в домино с Цилей. Все были так увлечены игрой, что не заметили, как появился Копл. Войдя, он услышал, как мадам Голдсобер сказала: «Сброшу-ка я королей».

— Я составлю вам компанию, — заметил Давид Крупник, торговец мебелью, человек, по слухам, не бедный. Вдовец, он был к мадам Голдсобер весьма неравнодушен.

— Пас.

— Ставлю шесть грошей.

— Десять.

Мадам Голдсобер сидела во главе стола, кутаясь в вязаную шаль. Ее каштановые, рыжеватые волосы были зачесаны назад, сверху красовался декоративный гребень. У нее были круглый лоб, маленький нос и девичий подбородок. Верхняя губа была слегка приподнята, из-под нее выглядывали маленькие белые зубки. Брови были выщипаны. Когда-то она страдала астмой и с тех пор имела обыкновение курить особый сорт длинных, тонких папирос, которые, как считалось, прочищают мелкие бронхи. Она сидела и выпускала из ноздрей облачко табачного дыма.

— Ну-с, мужчины, — изрекла она, — что у вас там?

— Лично у меня ничего, кроме головной боли, — вздохнул Мотя Рыжий, низенький человечек с рябым лицом и рыжеватыми, коротко стриженными волосами.

— Три дамы, — объявил Давид Крупник, выкладывая карты на стол.

— Ладно, твоя взяла, — отозвался Леон Коробейник и подвинул к нему наполненное деньгами блюдечко. — Жуликам везет.

Мадам Голдсобер повернулась и увидела Копла.

— Почему так поздно? — спросила она, смерив его любопытным и немного проказливым взглядом. — А я уж решила, что сегодня нам придется обойтись без тебя.

Копл поднял брови:

— А я-то думал, что тебе без меня не обойтись.

— Конечно, нет. Ты же знаешь, я без тебя сама не своя.

— Нет, вы слышали?! — возмутился Мотя Рыжий, ударив кулаком по столу. — Она без него сама не своя.

— У них старая любовь, — заметил Леон Коробейник. — Тянется уже много лет.

— Вот как? А я считал, что она любит меня, — сказал Давид Крупник и, взяв колоду, начал ее тасовать.

— Тебе в картах везет, — сказала мадам Голдсобер.

«Что нужно от меня этой красотке? — подумал Копл. — Наверно, поссорилась с Крупником или же просто дурака валяет». Походкой человека, который чувствует здесь себя, как дома, он перешел из гостиной в столовую. Ему хотелось поговорить с мадам Оксенбург, но в столовой ее не было. Вместо нее за столом, в обитом бархатом кресле сидел ее муж. Он раскладывал пасьянс. Перед ним на столе стояла фляжка коньяка. Когда Копл вошел, Оксенбург схватил фляжку, словно собираясь ее спрятать, но, увидев, что это был Копл, поставил ее обратно на стол.

— Добрый вечер, Исадор.

Тонкие, голубоватые губы Оксенбурга скривились в улыбочке.

— Что это ты сегодня не играешь?

— А какой смысл? Чушь это все. Чушь собачья.

Оксенбург с грустью покачал головой.

— Ах, — вздохнул он, — и это называется «игрой в карты»? Они в шарики играют, а не в карты.

— Вот именно.

Оксенбург положил руку на покрытый клеенкой стол.

— Что новенького в обществе? Ты по-прежнему первый староста?

— Даже не второй.

— В правление входишь?

— Не удостоен и этой чести.

— Что случилось? Тебя выгнали?

— Выгнать меня нельзя.

— С тобой, я вижу, шутки плохи, а? Вам, молодым, везет. Вы ничего не воспринимаете всерьез. В мое время все было иначе. Общество тогда находилось на Столовой. Мы пообещали, что будем носить еду в еврейскую больницу на Чистом бульваре. В те дни никаких трамваев и в помине не было, только запряженные лошадьми омнибусы, но ведь в субботу и на них не поедешь. Брали корзину с белым хлебом, шкварками, требухой, печенью и шли пешком. Легко сказать «шли». Поляки на мосту забрасывали нас камнями. Если удавалось поймать какого-нибудь ублюдка, мы его потом избивали до полусмерти. На Крохмальной путь нам преградила банда. В первый раз они дали нам прикурить — мы еле ноги унесли. Йослу Бацу ребро сломали. Да и мне фингал под глазом поставили. В тот вечер у нас было собрание. «Послушайте, — говорю. — Мы что, испугались нескольких проходимцев?» — «А что нам делать? — говорят ребята. — Нам же на Шабес палки в руки нельзя брать, верно?» А раввин наш родом был из Литвы. Звали его реб Файвке. «Если, — говорит, — вам грозит опасность, то можете». — «Что ж, — говорю, — раз этот праведник говорит, что можем, значит, можем — зря он болтать не станет». А у него и в самом деле Талмуд величиной в стол был.

В следующую субботу женщины с едой шли сзади, а мы — впереди, небольшими группами. Возле Сада Янаша слышим свист. Я с еще четырьмя впереди шел. И тут эти ублюдки нас окружили. Заводилой у них был Иче Слепой — что-что, а драться он умел. Торговкам приходилось платить ему откупного. «Крохмальная, — Иче говорит, — моя территория». А я ему: «Чего тебе надо? Мы сюда не развлекаться пришли, мы бедным помогаем». — «Вашей пражской благотворительности нам здесь не надо, — говорит. — Вали отсюда, а то я тебе шею сверну». И бьет меня кулаком в грудь. Вижу, делать нечего, замахиваюсь палкой и как врезал ему в челюсть! Он от удивления даже не шелохнулся, стоит, как вкопанный, глаза выпучил. «Ну-ка, ребята, — говорю, — помогите мне». Что тебе сказать, они свое получили, наши мальчики их здорово отделали. Прошел слух, что Иче Слепого убивают. На Крохмальной жили сапожники, они тоже платили Иче отступного, чтобы он к их женщинам не приставал. Узнав, что мы с его бандой сцепились, вышли на улицу и они. В какой-то момент появился фараон, но он быстренько слинял. Короче, мы их здорово проучили. С того самого дня все в Варшаве знали, что Исадор Оксенбург постоять за себя сумеет.

Оксенбург вытер со лба пот.

— Может, хочешь выпить? — спросил он.

— Нет.

— Что у Мускатов? Как ты там справляешься?

— Вот подумываю, не уехать ли в Америку, — сказал неожиданно для самого себя Копл. «И зачем я доверяю секреты этому пьянице?» — тут же подумал он.

Оксенбург нахмурился и стал жевать губами, как будто пытался проглотить кончики собственных усов.

— С какой стати? Ты шутишь.

— Я серьезно.

— Зачем тебе? Тебе что, Варшавы мало? И потом, что ты будешь делать в Америке? Там ведь вкалывать придется — иначе не проживешь.

— А где твоя жена? — справился Копл.

— Бог ее знает. Говорю тебе, дружище, здесь, в Варшаве, ты — царь и бог. А в Америке портки будешь гладить.

Копл ничего не ответил, встал и вышел из комнаты. В коридоре он с минуту постоял в нерешительности: то ли вернуться в гостиную и присоединиться к остальным, то ли уйти вообще. «Пьянчуга прав, — подумал он, — что мне делать в Америке?» И он представил себе, как будет жить с Леей в небоскребе. Под ними несутся поезда, грохочут вагоны подземки — и все кругом говорят только по-английски. Будет бродить, как неприкаянный, в этом чужом мире — ни детей, ни друзей, ни женщин. Лея быстро состарится, начнет ворчать. Башеле поплачет-поплачет, а потом возьмет и выйдет замуж за торговца углем из дома напротив. Спать он будет в постели Копла, и Башеле будет по утрам будить его словами: «Хаим-Лейб, милый, вставай, а то кофе простынет!»

«Будь они прокляты, эти женщины, — подумалось Коплу. — Обманщицы и шлюхи, все как одна!»

И он вдруг почувствовал себя жалким и беспомощным, как когда-то, когда он, зеленый юнец, запуганный сирота из провинции, с трудом зарабатывал два рубля в неделю. В те дни он был так одинок, что по субботам приходил в молельный дом рано утром и оставался там до конца Шабеса. Со временем, правда, судьба ему улыбнулась: он стал членом общины, познакомился с Мешуламом Мускатом, женился на приличной бедной девушке, родил несколько славных детишек, кое-что заработал. Зачем ему уезжать? К чему ломать жизнь сразу двум семьям? Где это сказано, что ему суждено стать зятем Мешулама Муската?

Тут дверь в гостиную раскрылась, и в коридор вышла раскрасневшаяся и улыбающаяся мадам Голдсобер: из-под шали виднеется кружевная блузка, из-под плиссированного платья выглядывает оборка нижней юбки. Она взглянула на него с некоторым удивлением:

— Нет, вы поглядите на него. Стоит, точно провинившийся школьник.

— Ты уже домой собралась? Так рано?

— С чего ты взял? Просто я забыла дома свои астматические папиросы.

Помолчали. Мадам Голдсобер тряхнула головой.

— Вот что, — сказала она после паузы. — Пойдем-ка со мной наверх.

— Почему бы и нет.

И они стали подниматься по лестнице, мадам Голдсобер опиралась ему на плечо.

— Входи, — сказала она, открывая ключом дверь. — У тебя спички не найдется?

Внутри было темно, пахло натертыми воском полами. Чувствовалось, что здесь живет женщина и что живет она одна. И тут, совершенно неожиданно, вдова обняла Копла за шею и жадно поцеловала его в губы. От нее пахло табачным дымом и шоколадом. У Копла поплыли круги перед глазами.

— Вот ты, значит, какая, — пробормотал он.

— Да, такая, — отозвалась вдова.

И она вновь принялась целовать его с неистовством женщины, отбросившей всяческий стыд.

«Что это, черт возьми? — пронеслось в голове у Копла. — А ведь как хорошо. А будет — еще лучше».

3

Мадам Голдсобер вырвалась из объятий Копла.

— Мне надо идти вниз, — сказала она. — Бог знает, что придет Крупнику в голову.

— Чего ты боишься этого Крупника?

— Боюсь, как бы он чего не сболтнул. Вот что. Приходи попозже. Часов в одиннадцать. Хочу еще раз у них показаться.

— Не буду я торчать у Оксенбургов весь вечер, — подумав с минуту, сказал Копл. — Увидимся.

— Куда ты идешь, Копл? Странный ты какой-то. Вечно у тебя какие-то тайны. Давай вот как. Ты спускайся первый. А то, если мы вернемся вместе, сразу же пойдут разговоры.

Копл спустился вниз. Прежде чем войти в гостиную Оксенбургов, он первым делом подошел к зеркалу на стене в коридоре пригладить волосы. Карточная игра кончилась. Давид Крупник беседовал с Леоном Коробейником, который промышлял антиквариатом и драгоценностями. Циля, замужняя дочь Оксенбургов, вышла из комнаты, и разговор шел мужской.

— Все это чушь, — говорил Леон Коробейник. — У каждой женщины есть своя цена. — И он схватил Крупника за отворот пиджака, как будто хотел доверить ему какую-то тайну. — Взять, к примеру, меня. Я не молод и не красив. Мучаюсь язвой — никому такого не пожелаю. Без операции, боюсь, не обойтись. Так вот, на прошлой неделе, в среду кажется, звонят мне какие-то гои и зовут прийти к ним домой на Розовую аллею. Они дочь замуж выдают, и им нужны драгоценности. Беру у Екла Дреймана пару цацек, сажусь в дрожки и еду. Поднимаюсь по мраморной лестнице, звоню. Открывает женщина. Смотрю на нее и, представь, глазам своим не верю, таких только во сне видишь: высокая блондинка, а улыбка такая, что дрожь берет. «Простите, — говорю, — вы, случаем, не невеста?» А она смеется: я, говорит, не невеста, а мать невесты. Слушай, я думал, сейчас в обморок упаду. «Ну, — говорю, — могу себе представить, какая у вас дочка, раз мать такая красавица». Она опять смеется и говорит, что дочки сейчас нет, она на примерке у портнихи и скоро вернется. А она, стало быть, дома одна. Тут я про коммерцию напрочь забыл. Демонстрирую ей свой товар, она смотрит на цацки, надевает их и вздыхает. «Чего это вы вздыхаете? — спрашиваю. — Я с вас лишнего не возьму». Ну, слово за слово, и она все мне про себя рассказала. Муж у нее все промотал. Дочкин жених — граф. Свадьбу надо сыграть по высшему разряду, нельзя ударить лицом в грязь, а денег — ни копейки. Тут я, будто в шутку, говорю: «Я человек не богатый, в этом деле посредник, и только. Но я бы заплатил за вас больше, чем стоит самый большой бриллиант на свете». Сказал, а сам думаю: сейчас спустит меня с лестницы. А она вместо этого смотрит на меня своими огромными глазищами, да так, что у меня поджилки трясутся, и говорит: «Ради своих детей я на любую жертву готова». В такие моменты либо тебя паралич разбивает, либо сильным, как лев, становишься.

Мотя Рыжий хлопнул рукой по столу.

— Ну и что? — поинтересовался он. — Получил то, что хотел?

— Если и получил, ты об этом все равно не узнаешь.

Копл сложил руки за спиной.

— Ври дальше, мы слушаем, — сказал он.

— Где ты был? — спросил Ичеле Пелцвизнер. — Все за мадам Голдсобер увиваешься?

— Ни за кем я не увиваюсь.

— Садись, сыграем.

— Мне пора. — Копл вышел в коридор и надел пальто и шляпу. Спустившись на улицу, он повернул к мосту. К успеху у женщин он привык, однако сегодняшний приход Леи и внезапная страсть мадам Голдсобер явились для него неожиданностью. Он остановился под фонарем и закурил папиросу. «У меня есть все, — размышлял он, — деньги, женщины, собственность. Что еще нужно? Какой смысл куда-то ехать?»

На перекрестке Малой, Столовой и Млинарской он зашел в ресторан и, после некоторых колебаний, снял трубку и позвонил Лее:

— Лея, это я.

— Копл! А я весь день о тебе думаю. Все, что сегодня произошло, — как сон.

— Может, увидимся?

— Ты где? Приезжай. Дома никого нет — только дети.

Копл сел в пятый трамвай. Лея жила на Теплой. Он вышел из трамвая за Городским рынком и пошел пешком мимо казарм и военной пекарни. Впереди была жандармерия. В темном дворе мерцали огоньки. В будке стоял вооруженный часовой. В ночной тиши канонада звучала громче, яснее. Пошел дождь. «Все висит на волоске», — подумал Копл. Ему вдруг вспомнилось, что он слышал, когда, еще ребенком, ходил в школу. Он слышал, что Земля стоит на Левиафане, морском чудовище, и что, если Левиафан выпустит хвост из пасти, весь мир рухнет. Войдя в подъезд, он вынул носовой платок и вытер мокрое лицо. Позвонил и услышал за дверью Леины шаги. Он не поверил своим глазам: никогда еще не видел он ее так изысканно одетой. Шелковый шарф, пеньюар с атласной каймой, домашние туфли с помпонами. На пальце бриллиантовое кольцо. Она взяла его под руку и повела в комнату Мойше-Габриэла. Копл был здесь впервые. Книжные шкафы, на пюпитре том Талмуда. Если б не кушетка, Копл мог бы подумать, что он попал в хасидский молельный дом. Его охватило чувство неловкости. «Она похожа на жену раввина», — подумал он, прежде чем сесть. Ему стало казаться, что Лею он видел последний раз очень давно.

— Выпьешь рюмку вишневки?

Она вышла и вернулась с фляжкой коньяка, двумя бокалами и медовой коврижкой на подносе. Руки у нее дрожали, поднос, когда она шла, ходил ходуном.

— Угощайся, Копл, — сказала Лея, поставив поднос на стол. — Почему ты так бледен? Что-то стряслось?

— Нет, Лея, ничего не стряслось. Люблю тебя — только это и стряслось.

— Будет тебе. Пей. Я еще раз все обдумала. Ах, Копл, я боюсь. Что будет с детьми? Злателе и Мирлу еще нужна мать. Не могу же я бросить своих пташек. Может, взять их с собой?

— Почему бы и нет?

— Но как? Кругом стреляют… Копл, я… Даже не знаю, что сказать. Ну-ка, сядь ко мне поближе, ты ведь не хасид.

Он подвинулся к ней и взял ее за руку.

— Скажи мне, — спросил он, — ты сожалеешь о том, что произошло?

— Сожалею? Нет, Копл. О чем мне сожалеть? То, что я имею здесь, жизнью не назовешь. Да и все дети на моей стороне — кроме Аарона, конечно. На днях Мирл сказал мне: «Мамуся, ты всегда одна». Маша тоже знает, как мне нелегко, но никогда не скажет ни слова. Злателе податлива, как шелк. Строит из себя младенца, но все понимает. Скажи, как мне быть, Копл? Зачем ты мне позвонил? Ты скучал без меня?

— Да, Лея.

— Мне хотелось, чтобы мы встретились наедине. Потому я тебя сюда и позвала. Подожди, пойду принесу чаю.

Она встала. Ее колено коснулось его ноги, полы халата разошлись, и Копл увидел ее длинную полную ногу. Он вскочил, подошел к пюпитру и раскрыл Талмуд. В том были вложены нить от талиса и рыжий волос. Возможно, из бороды Мойше-Габриэла. Коплом овладела робость. «Он — раввин, а она — его жена, — подумал он. — Она — дочь Мешулама Муската, а я, Копл, — всего лишь приказчик». Когда дверь открылась и Лея вошла с подносом, на котором были чайник, пирожные и лимон, Копл испытал мучительное желание упасть к ее ногам, поцеловать, как это делали актеры в польских театрах, край ее пеньюара. Он подошел и обнял ее за талию. Поднос в Леиных руках задрожал.

— Копл, что ты? Ошпаришься!

— Лея, ты должна принадлежать мне, — дрожащим голосом проговорил Копл. — Я люблю тебя. Люблю с того самого дня, как ты пришла в контору и твой отец назвал тебя шиксой.

Она поставила поднос на стол. Копл обнял ее и поцеловал. Он ощутил вкус полных, полураскрытых, жадных губ; на щеках пламенел стыдливый девичий румянец, глаза сделались еще больше, из голубых — темно-синими. Копл покосился на кушетку, однако Лея высвободилась из его объятий:

— Нет, Копл. Даст Бог, мы поженимся. Тогда и наверстаем.

Когда Копл вышел от Леи, дождь уже кончился, опустился туман, тротуары были еще мокрыми и блестели в тусклом свете уличных фонарей. Он взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. «Черт с ней, с этой Голдсобер, — подумалось ему. — Только ее мне сейчас не хватало». Но ехать домой не хотелось. Он был слишком возбужден. И все же чего-то ему не хватало. «Почему я колеблюсь? — раздумывал он. — Все с ней будет в порядке. Я позабочусь, чтобы она ни в чем не нуждалась. Ну а насчет Бога я уж точно беспокоиться не стану. И потом, кто сказал, что Бог есть? Схвати человека за горло — и нет его».

И тут Копл вдруг сообразил, что ему нужно. Ему нужно кому-то рассказать обо всем, что сегодня было, нужно, чтобы кто-то его выслушал. И рассказать не так, как этот идиот Леон Коробейник, который лопочет невесть что о своих победах, а на свой манер, в беседе с каким-нибудь разумным парнем, за кружкой пива. Когда-то ведь и у него были друзья. Давид Крупник был его закадычным другом. В те дни можно было поговорить по душам с Исадором Оксенбургом, с Мотей Рыжим или с кем-то из родственников Мешулама Муската. С годами, однако, все изменилось. Крупник стал его врагом, хотя и скрывал это. У Моти Рыжего была жена, которая водила его за нос, и холостяцкие сплетни больше его не интересовали. Исадор Оксенбург спился. Копл остановился и прислушался: вдали глухо урчала канонада. Нет, старые времена никогда не вернутся. Перед его глазами прошло целое поколение.

Копл сел в трамвай, вернулся на Прагу и сошел на Млинарской. Он решил не поворачивать на Малую, а идти прямо домой. И тем не менее Малая чем-то его к себе притягивала. Ложиться спать было еще рано. Ворота во двор, где жили Оксенбурги, были на запоре, но дворник сразу же их отпер, за что получил щедрые чаевые. Копл поднял голову — в окнах мадам Голдсобер еще горел свет. Он поднялся по лестнице и тихонько постучал.

— Кто там? — послышался шепот за дверью.

— Я.

Дверь открылась. Мадам Голдсобер была в розовом халате и красных шлепанцах. Волосы были распущены, лицо напудрено, глаза подведены. Копл ощутил нежный аромат пахнущих гвоздикой духов. Она взяла его за руки и втянула внутрь. И тихонько хихикнула: «Вот это мужчина!»

Часть шестая

Глава первая

1

Ровно в одиннадцать часов вечера поезд тронулся. По перрону, вслед за вагоном, махая рукой, бежала Дина, сестра Асы-Гешла. Половина ее лица была освещена огнями пробегавших мимо вагонов, половина оставалась в тени. Аделе стояла, как вкопанная, и махала носовым платком. В нескольких шагах от нее находились Роза-Фруметл и мать Асы-Гешла. Поезд катился вдоль тускло освещенной платформы. Низко бегущие облака окрасились в какой-то причудливый красно-фиолетовый цвет. Аса-Гешл оторвался от окна, лишь когда поезд переехал через мост. В слабом свете мерцающей свечи, одной на весь вагон, мелькали лица солдат и гражданских лиц, мужчин и женщин. Несколько евреев держались кучно. Все места были заняты. Аса-Гешл поставил саквояж на грязный, усыпанный опилками пол и сел на него. В вагоне пахло дешевым табаком. С полей сквозь щели в окнах дул холодный ветер.

Одни пассажиры уже готовились ко сну, другие разговаривали и курили. По вагону, проверяя билеты, прошел проводник. Он опускал красно-белый фонарь и заглядывал под лавки — не прячутся ли там безбилетные. Вошел жандарм — проверка документов. Вперился в метрику Асы-Гешла, долго ее изучал. На остановке в Отвоцке кто-то из пассажиров принес кипятку. Аса-Гешл достал сверток, который дала ему с собой Адаса. Пирожки, шоколад, варенье. Волна нежных чувств к Адасе захлестнула его. Он провел с ней прошлую ночь, но теперь ему казалось, что это было очень давно. Прошедший день, как никакой другой, полон был событий: сначала они с Адасой бродили по улицам, потом пошли в гостиницу. Предрассветное прощанье, визит к матери — Дина, дед, бабушка, дядья и тетки, двоюродные братья и сестры. Дина была на сносях. Недавно объявился наконец ее муж, Менаше-Довид, он опять был по русскую сторону границы.

С каждой минутой, с каждой секундой он становился от них все дальше и дальше. Мчался поезд, за окном пролетала ночь. Из темноты поднимались и вновь куда-то проваливались дома. Танцевали деревья. Фары паровоза выхватили из темноты пугало. На фоне свинцового неба фигура в лохмотьях, в соломенной шляпе набекрень и в забрызганном грязью пальто приобретала какой-то демонический вид.

Аса-Гешл закрыл глаза, но заснуть не мог. Какой-то русский солдат что-то пробурчал про то, что все евреи до одного — шпионы, и стал рассказывать длинную историю про раввина, который припрятал под талис русские военные карты и передал их немцам. Русские схватили его и повесили. Поляк в который уж раз рассказывал, как рекруты совершили убийство в его родной деревне. Евреи говорили между собой вполголоса. В Ивангороде поезд простоял несколько часов. Солдаты вышли выпить чаю. Какой-то молодой еврей со светлой бородой, в поношенном и залатанном пальто загружал в поезд мешки. Свеча в вагоне догорела и погасла, но проводник ее не заменил. Какой-то солдат лапал польскую девушку, и та истошно визжала: «Убери руки!»

К Люблину поезд подошел, когда уже светало. Над крестьянскими избами на окраине города поднимался дым. Небо прояснилось, лужи на идущих вдоль полей серых дорогах посинели. Над кучами отбросов вился пар, как будто где-то в глубине горит сама земля. На крошечной полянке одиноко стояла, подняв голову и с предутренней грустью взирая перед собой, корова.

В Люблине все евреи, за исключением Асы-Гешла, сошли, а в вагон набились солдаты с винтовками, патронами, вещевыми мешками. Поезд стоял долго. По соседнему пути медленно прогромыхал длинный состав. Теплушки были набиты солдатами. Высокий солдат в длинной, до пят, шинели и в сапогах со шпорами завел с Асой-Гешлом разговор:

— Куда едешь?

— На призывной пункт.

Солдат хмыкнул:

— Какой из тебя воин!

— Если возьмут, буду воевать.

— Брось! Где ты видел еврея в шинели? Они прячутся у своих баб под юбками. — И он хрипло расхохотался.

— Эй, браток, угости-ка его свининкой, — предложил другой солдат маленького роста.

— А это мысль. — Солдат достал из кармана колбасу, отрезал кусок и протянул Асе-Гешлу:

— На, ешь.

— Спасибо, я не голоден.

— Вот видишь, боишься. — Он загоготал.

— Свинью они не едят — она визжит, — подал голос еще один солдат.

— Даже если сдохла?

— Ну да, у жида в брюхе.

— Тоже скажешь!

Аса-Гешл встал и пересел на другое место, в угол. Он поднял воротник, надвинул шапку на лоб и застыл: по его виду трудно было сказать, дремлет он или задумался. «Они убьют меня еще до Рейвица, — размышлял он. — Может, спрыгнуть с поезда, пока не поздно?» И тут поезд тронулся. Чем дальше от Люблина, тем шумнее становилось в вагоне. Солдаты ссорились, кричали, грозили друг дружке штыками. Один попробовал выбросить в окно вещи другого, и тот вцепился в свой мешок обеими руками. Потом начались игры. Одному солдату выпало лечь на скамью ничком, а остальные били его по очереди по заду. Маленький солдатик показал на Асу-Гешла:

— Тащите его сюда.

— Эй ты, жидяра, играть будешь?

— Нет.

— Что так? В штаны небось наложил?

— Господи, да оставь ты его, чего привязался, — прикрикнул высокий солдат.

Он что-то шепнул остальным, и все покатились со смеху. Аса-Гешл покосился на солдат и обнаружил, что они уплетают пирожки, которые дала ему с собой Адаса. Он забился в угол и еще ниже надвинул на глаза шапку. Его бил озноб, волосы стояли дыбом. Все пустое — и поездка на фронт, и крики этих недоумков. За кого он собирается воевать? Что у него общего с этими странами и их конфликтами? Что ему вообще род людской?

В Рейвиц прибыли в девять утра, но Асе-Гешлу показалось, что уже полдень. Станция была забита солдатами. У лотков суетились две толстухи. Повсюду стояли козлы с амуницией, шашками и винтовками. В подъехавший на запасной путь товарный поезд украинские крестьяне (Аса-Гешл обратил внимание, что бороды у них такие же, как у евреев) грузили мешки с пшеницей. Были они в овечьих тулупах, в ушанках, ноги обмотаны каким-то тряпьем. Высокий казак в меховой шапке мочился на рельсы у всех на глазах. Крестьянки хихикали. Из-за туч проглядывал белый, будто из жести, солнечный диск. Аса-Гешл вспомнил, что когда-то здесь стояли подводы в ожидании пассажиров в Избицу, Красностав, Янов. Теперь ни одной подводы не было и в помине. Откуда-то появился высокий, рябой еврей с острой бородкой, большими печальными глазами, с мешком за плечами.

— Куда тебе? — спросил он Асу-Гешла, подойдя.

— В Янов. Но я не вижу ни одной подводы.

— Пойдем-ка лучше со мной в город. А то еще, не дай Бог, покалечат тебя здесь.

Аса-Гешл подобрал свой саквояж и отправился вместе с рябым в город.

2

После принятия присяги рекруту, по правилам, разрешалось вернуться домой, где он мог находиться до призыва. За это время рекруты имели возможность проститься с родными, собрать вещи, которые им понадобятся в армии, привести в порядок дела. Однако в этом году командующий Яновским воеводством приказал, чтобы рекрутов-евреев сажали на это время в городскую тюрьму из-за того, дескать, что многие из них становятся дезертирами. Камера, куда попал Аса-Гешл, находилась на втором этаже. По углам стояло несколько лежанок, на подоконнике зарешеченного окна лежали куски клейкого хлеба. Аса-Гешл выглянул в окно. Выходило оно на большой двор, где работали австрийские военнопленные, небритые, грязные, в тяжелых башмаках и рваной форме. Говорили пленные и по-немецки, и по-венгерски, и по-боснийски. Они копали ямы, дробили камни, таскали носилки с песком и гравием. Сторожили их русские солдаты с винтовками с примкнутыми штыками.

Аса-Гешл хотел было растянуться на одной из лежанок, но все они были заняты. Два парня, один светловолосый, другой смуглый, играли в карты. Какой-то рекрут раздавал табак, который извлекал из сапога. Между рекрутами и заключенными сразу же возникла перепалка. Один из заключенных в залатанном пиджаке, рубашке с открытым воротом и в заляпанных тестом штанах толкнул Асу-Гешла в плечо:

— Эй ты, чего застыл? Жестянка имеется?

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Деньги! Деньги! — пояснил заключенный и провел большим пальцем по указательному.

— При обыске у меня все отобрали.

— Покажь копыта. — И он ткнул пальцем на сапоги Асы-Гешла.

Бледный юнец за него вступился:

— А ну отстань от него!

— А если не отстану?

— Если не отстанешь, братишка, я тебе мозги вышибу! — И, поднявшись со скамьи, бледный юнец сунул кулак заключенному под нос.

Тот замахнулся в ответ:

— Больно смелый, а?

— Эй, ребята, об чем спор? — Эти слова принадлежали высокому, широкоплечему заключенному, косой сажени в плечах; он сидел и чистил ногти перочинным ножом. На его клетчатой рубахе отсутствовали все пуговицы, кроме одной, самой верхней, перламутровой. Над губой топорщились редкие усики.

— Этот тип хочет отобрать у парня сапоги, — пожаловался ему бледный юнец.

Великан с осуждением покачал головой и повернулся к Асе-Гешлу:

— Откуда ты взялся, юноша?

— Из Варшавы.

— Из Варшавы, говоришь? И где ты там жил?

— На Свентоерской улице.

— Пойди сюда. Пока я здесь, варшавянину бояться нечего.

Тут же выяснилось, что несколько заключенных, переведенных в эту тюрьму из Люблина, родом из Варшавы. Они окружили Асу-Гешла, расспрашивая его про Городской рынок, Крытый рынок Янаса, про Ратушу и Старый город. Заключенный, который попытался отобрать у Асы-Гешла сапоги, вдруг припомнил, что в Варшаве, где-то на улице Святого Бонифация, у него живет мать. Кто-то спросил, не хочет ли Аса-Гешл закурить, но Аса-Гешл от папиросы отказался.

— Стрельбу-то слыхать, а?

— Да, ночью.

— Гады эти русские, да?

Аса-Гешл отошел в угол камеры и сел на пол. Прошлую ночь он не сомкнул глаз, с раннего утра пришлось ждать на призывном пункте. Он откинулся на стену и впал в забытье. До последней минуты он надеялся, что произойдет чудо и он спасется. Он так волновался, что поклялся самому себе: если выживу, раздам нищим восемнадцать рублей. Какие только сны ему не снились, какие предчувствия его не посещали. Но высшие силы, по всей видимости, спасать его не желали.

Дверь камеры открылась, и охранник приказал заключенным построиться по шесть в ряд и идти в столовую. Кто-то толкнул Асу-Гешла, и он встал на ноги. Прошел вместе с остальными по длинному коридору и попал в большую комнату с крытыми жестью столами. Взял оловянную миску и почерневшую ложку и стал ждать, пока тюремщик не плеснул ему в миску какую-то бурую жидкость и сунул кусок черствого хлеба. Потом заключенные вернулись в камеру и с шутками и руганью набросились на еду. Стемнело. Гремели двери камер. Заключенные сгрудились, о чем-то говорили, оживленно жестикулировали. В полутьме лица расплывались, приобретали какие-то причудливые черты. Один из заключенных принялся рассказывать про какую-то свадьбу, которая так и не состоялась, и про обручальное кольцо, которое он так назад и не получил.

— Эй, ребята, кто в картишки хочет сыграть?

Вошел охранник и подвесил фонарь на крюк под потолком. Все тут же забегали, зашевелились, кто-то сдвинул лежанки к стене, кто-то расстелил на полу пиджаки. Двое парней сели играть в шашки; доской был расчерченный мелом пол, шашками — куски хлеба. Кто-то стал рассказывать про тюрьму в Седльце и про политических, которые там сидели. Они объединились, залили на первое мая белую рубаху кровью и сделали из нее красный флаг. Была там девушка, чахоточная, ее посадили в одиночную камеру, а она возьми и облей себя керосином. Облила и спичку поднесла.

— И сгорела?

— Дотла.

— Все лучше, чем всю оставшуюся жизнь кровью харкать.

Фонарь провисел всего час, после чего камера опять погрузилась во мрак. Одни сразу же заснули и громко захрапели. Другие болтали, шутили, задирали друг друга. Кто-то швырнул тряпку, и она попала Асе-Гешлу в лицо. В соседней камере сидели женщины; за стеной слышны были женские голоса, хихиканье.

— Эй, давайте дырку в стене проделаем! — крикнул кто-то из заключенных.

— Чем ты ее проделаешь-то?

Последовал непристойный ответ, и вся камера загоготала.

Кто-то достал нож и стал бить им в стену. На пол посыпалась штукатурка. Чтобы шума слышно не было, заключенные громкими голосами затянули песню. Не успел Аса-Гешл лечь на пол, как на него набросились клопы.

Наконец шум стих. Заключенные, позевывая, начали укладываться спать. Дышать стало и вовсе нечем.

Когда Аса-Гешл открыл глаза, небо за окном окрасилось в алые цвета. Пылающие облака плыли на восток. Он сел. Кровавый дым поднимался из трубы казармы. Через разбитые окна дул слабый ветерок. Сам Господь Бог, казалось, издавал тяжкий предрассветный вздох.

Глава вторая

Среди ночи Аделе проснулась оттого, что кто-то громко крикнул ей в ухо. Доктор Леон Гендлерс, ее сводный брат, предупредил ее, что рожать ей не раньше конца месяца, и она решила, хотя живот и тянуло, мать пока не будить. Она стала ходить по комнате. Ночник отбрасывал слабый свет. Чтобы предохранить Аделе от злых духов, мать развесила по стенам комнаты главы из Псалмов. Под подушку она положила Книгу ангела Разиела. Аделе подошла к зеркалу и, увидев свое отражение, застыла на месте. Живот круглый и высокий. Груди распухли. Все лицо в пятнах. «Я скоро умру», — подумала Аделе. Уже в третий раз ей снилось, что она мертва — лежит на полу, ногами к двери. «Господи, — пробормотала она, — смилуйся надо мной. Ради моего незабвенного отца».

Вдруг она рассмеялась. «Какие же мы все набожные, когда нам грозит беда!»

Боль отступила. Она снова легла и задремала. Ей мнилось, будто она наедине с каким-то таинственным существом, полусобакой, получерепахой, с закрученным хвостом; существо длинное, точно многоножка. Откуда взялся этот урод? Это был дурной знак. Она сделала непроизвольное движение рукой и опять вскочила в постели. Младенец бился у нее в утробе. Острая боль вонзилась в спину. Она с трудом дошла до двери. Роза-Фруметл услышала стоны дочери и прибежала. Ноги голые, ночная рубашка с чужого плеча, из-под сдвинутого на затылок ночного колпака торчат седые, растрепанные волосы. Лицо напряженное и какое-то помятое.

— Девочка моя! О горе! Что случилось?

— Кажется, началось.

— Сейчас же вызову акушерку!

— Нет, подожди, мама. Может, еще не время.

И мать с дочерью стали вместе ходить по комнате, в свете ночника их огромные тени плясали по стене.

— Мама, у тебя больной вид. Что-то тебя беспокоит?

— Сама знаешь что, доченька. Пусть Тот, чье имя я не достойна называть всуе, поможет тебе пройти через это испытание. Я-то уже старуха.

— Дать тебе валерьянки?

— Милая моя доченька! На твою долю выпало столько страданий, а обо мне ты не забываешь. Чистое мое дитя.

Открылась дверь, и вошел реб Волф Гендлерс. Лицо красное, седая, окладистая борода, живот таких размеров, будто и он тоже ждет ребенка.

— Без страданий нельзя… деторождение… Мессия…

Рано утром по дороге в больницу заехал сын реб Волфа, Леон. Дверь ему открыл реб Волф. Леон был огромного роста, в сдвинутом на высокий лоб котелке, с багровым, как у мясника, налитым кровью лицом.

— Как там она, отец? — проревел он хриплым голосом.

— Мне-то откуда знать? Сам пойди посмотри.

— Говорю тебе, как бы у нее тройни не было.

И, громко захохотав, онпрошел в комнату Аделе, без всяких церемоний откинул одеяло и стал мять ей живот.

— Ну, как себя чувствуешь? — бухтел он. — На тебе проклятие Евы, так и знай.

— Ты уже завтракал? — спросила пасынка Роза-Фруметл.

— В шесть утра! Я завтракаю в шесть утра. Черный хлеб с бульоном.

Ушел он так же внезапно, как и появился. В воротах ему встретилась мать Асы-Гешла. После отъезда сына она так осунулась, как будто у нее началась чахотка. Из-под шали, надетой поверх парика, торчал крючковатый нос. Она сгорбилась, точно глубокая старуха.

— Ну, тетушка, быть вам скоро бабушкой, — прогудел Леон.

— С Божьей помощью.

— Веселей, тетушка, расправьте плечи. Вам же не сто лет.

И с этими словами он исчез из виду. В дверях стояла Роза-Фруметл. Женщины обнялись и поцеловали друг друга в морщинистые щеки.

— Как Аделе?

— Да помогут ей Божьи ангелы.

Финкл подошла к зеркалу поправить парик. Роза-Фруметл высморкалась.

— От Асы-Гешла ни слова?

— Исчез, как в воду канул, — отозвалась Финкл сухим, безразличным голосом. Она уже давно все слезы выплакала.

Финкл вошла в комнату невестки. Аделе взяла обе ее руки в свои:

— Мама! Очнитесь!

Она посмотрела на старуху и, как всегда, испытала чувство изумления. Мать и сын были похожи, как две капли воды. Одинаковые глаза, нос, рот, подбородок, черты лица. Финкл страдала таким же тиком, как и ее сын. Как и Аса-Гешл, она постоянно прикусывала нижнюю губу. От нее веяло какой-то покорной грустью, многовековой тоской еврейской матери, которая во все времена страдала и проливала кровь на радость своим мучителям. А она, Аделе, чем-то от нее отличается? Что будет с ее ребенком? Кто гарантирует, что через двадцать лет не начнется еще одна война?

И тут вдруг с губ Аделе сорвался истошный крик. И голос принадлежал не ей. Боль была такая, словно чресла ей рассекли ножом. Финкл вскочила, заламывая руки. В комнату одновременно вбежали Роза-Фруметл, горничная и сиделка. Услышав стоны, реб Волф бросился к телефону звонить акушерке. Финкл не отходила от невестки ни на шаг. Аделе кричала весь день и полночи. В три часа утра она родила мальчика. Финкл смотрела на еще одного внука и не могла сдержать слез. Вылитый отец! Бабушки, обнявшись, раскачивались из стороны в сторону. Как только ребенок появился на свет, Аделе тут же забылась сном. На ее бескровных губах играла загадочная улыбка.

В десять утра кто-то разбудил Финкл. Она уснула прямо на диване, не раздеваясь. Раздался телефонный звонок. Финкл понятия не имела, как обращаться с телефонным аппаратом. Реб Волфу пришлось прийти ей на помощь. Звонила ее дочь Дина. Она оставила у соседки своего полуторамесячного ребенка, чтобы сообщить матери хорошую новость. От Асы-Гешла пришло письмо. Он здоров, его полк в Галиции.

Финкл вознесла к небу обе руки, возвела глаза и излила благодарность Создателю всего сущего. Всемилостивейший внял ее печали. Он услышал ее молитвы, а она, непокорная духом, в своем разочаровании усомнилась в Его мудрости. И она приняла решение, что сегодня будет поститься и умолять Всевышнего простить ее за грешные мысли. В тот вечер пищу она приняла не раньше, чем на небе зажглись три звезды.

Глава третья

Вечером Даша вдруг села в постели. Лицо у нее было желтое, цвета пергамента, глаза сверхъестественно огромны. Она позвала служанку, но та не явилась. Адаса вышла в аптеку. Даша взяла со стола серебряную ложечку и стала колотить ею по спинке стула. Наконец служанка подошла.

— Все меня бросили. Даже умереть придется в одиночестве, — простонала Даша.

— Простите, госпожа, но я позволила себе немножко отдохнуть. Прошлая ночь-то была бессонная.

— Перемени мне рубашку. И принеси таз — руки хочу помыть.

Девушка открыла комод и достала оттуда единственную имевшуюся в наличии ночную рубашку с вышитым на ней красивым узором, но порванную — то немногое, что осталось от приданого Даши. Увидев ее, Даша скорчила гримасу.

— А что, другой нет? — поинтересовалась она. — Хорошо же вы без меня справляетесь!

Служанка помогла ей переодеться. За время болезни Даша чудовищно исхудала, ребра торчали, груди повисли. От ее тела исходил сладковатый, болезненный запах. Свежая ночная рубашка была ей велика и сваливалась с плеч, вышивка на рукавах и на груди обтрепалась. В выражении лица больной появилось что-то суровое, непроницаемое.

— Принеси мне зеркало, — распорядилась она.

Служанка, поколебавшись с минуту, принесла зеркало. Даша долго смотрела на себя. «Труп», — вырвалось у нее.

— Вы бы что-нибудь съели, госпожа.

— Зачем? Червей кормить?

Служанка поставила на столик у кровати кувшин с водой и таз и помогла своей хозяйке сполоснуть исхудавшие пальцы. На губах у Даши застыла молитва — слов она вспомнить не могла. И тут силы ее покинули. Глаза закатились. Служанка подложила ей под голову несколько подушек, голова больной откинулась назад, губы что-то бессвязно бормотали. Вдруг, ни с того ни с сего, ей вспомнились слова старой песни, которую она пела еще ребенком: «На щечках розочки цветут…»

Она попыталась напеть мелодию. Ее она помнила, а вот слова в памяти не сохранились. Вскоре она задремала. Ей снилось, что сегодня пятница, день ее свадьбы. Зимний день короток, пора зажигать свечи на Шабес. Жених ждет ее у входа в синагогу. Играют музыканты. Но у нее, у невесты, почему-то только одна туфля, другая нога босая. Она поднимает крышку дубового сундука и видит, что он бездонный. Дверь открывается, и в комнату вваливается толпа женщин. Лица у них желтые, наполовину сгнившие, глаза незрячие. В своих сморщенных руках несут они плетеные субботние халы. Войдя, они начинают вокруг нее танцевать. Среди них, в изношенных ботинках, с пучком соломы в руках, ее покойная мать. Она хватает Дашу за руку и тянет за собой.

— Мама, куда ты меня ведешь?

— Под черный венец… в темную могилу…

Даша открыла глаза — у постели стояла Адаса.

— Это ты, Адаса?

— Я, мама.

— Где ты была?

— В аптеке.

— Позови людей. Я хочу исповедаться.

Лицо Адасы побелело.

— Каких людей?

— Не задавай вопросов. Времени мало.

Не успела Адаса подойти к двери, как мать позвала ее снова:

— Где твой отец? Где он шляется, этот бессердечный болван?

— Не знаю.

— Что ты замышляешь? Я про твои гнусные дела все знаю.

— Мама!

— Молчи! Ты нечиста. Губы нечисты.

— Мамуся!

— Шлюха! Вон с глаз моих!

Адаса разрыдалась и покачнулась — вот-вот упадет.

В дверях возникла фигура Фишла. Увидев суровое лицо тещи и плачущую жену, он сделал шаг назад.

— Чего ты испугался? Я еще не покойница, — срывающимся от раздражения голосом сказала Даша.

Фишл подошел:

— Как вы?

— Своим врагам… — начала было Даша и, помолчав, продолжала: — Есть же в мире счастливые люди. Живут легко — и умирают легко. А у меня жизнь не задалась. Мать была женщина набожная, но суровая. Только и делала, что меня наказывала, заставляла работать. Господи, у меня не было ни минуты покоя! Я была старшей в семье. Все было на мне. С пяти лет. Отец был святой человек, но не от мира сего. Что он понимал? «Даша, чаю! Даша, трубку! Даша, пойди одолжи денег, завтра суббота, а в доме ни гроша!» И мне приходилось выпрашивать деньги у незнакомых людей; я стояла в дверях, точно нищенка. Они пили мою кровь. Бедная я, бедная, а мне ведь не было и восьми!

— Теща, поверьте, они делали это не со зла. Нужно прощать.

— Я прощаю их. Но что им от меня было надо? Другие дети играли, танцевали, пели, а я горевала. Моя мать, да благословенна будет память о ней, только и делала, что с подружками веселилась.

— Не думайте больше об этом. Сейчас не время…

— Знаю. Я грешу даже при последнем издыхании. И этот мир для меня потерян, и загробный.

Даша закрыла глаза и забылась вновь. Одна половина ее лица была серьезной и неподвижной, другая скривилась в гримасе, напоминающей улыбку. Адаса вышла в столовую. Фишл, хоть и не сразу, последовал за ней.

— Что говорит врач? — спросил он ее.

— Не знаю. Оставь меня в покое.

— Адаса, я хочу, чтобы ты меня выслушала. Мне надо тебе кое-что сказать.

— Не сейчас.

— Адаса, я все знаю. Нам нельзя жить вместе.

Адаса посмотрела на него с изумлением. По ее щекам катились слезы.

— И что ты хочешь?

— Нам придется развестись. У меня возражений не будет.

— Хорошо.

— Ты знаешь, как я любил тебя. Всем сердцем и душой. Но раз дело зашло так далеко, нам придется положить этому конец. В соответствии с законом.

— Я понимаю.

— Нам нельзя находиться под одной крышей.

Стекла его очков запотели. На щеках появились красные пятна. Он натужно улыбнулся, ожидая от нее доброго слова напоследок. Адаса начала было что-то говорить, но тут в дверь позвонили, и она пошла открывать. Вошли трое. Первым шел доктор Минц с огрызком толстой сигары в зубах; пальто засыпано пеплом, пыхтит сигарой и тяжело дышит. Проходя мимо Адасы, он ущипнул ее за щеку. Следом, с опущенной головой, выбросив на пороге сигару, как-то непривычно тихо и незаметно вошел Абрам. Замыкал шествие, в пальто с лисьим воротником и в меховой шапке, Нюня. С тех пор как Даша заболела, он начал стричь бороду. С каждым днем борода становилась все короче.

— Ступай на кухню и зажги плиту, — распорядился доктор Минц.

Адаса последовала за ним и зажгла газ. Доктор Минц достал кастрюльку и стерилизовал на огне шприц и еще какие-то инструменты. Газовое пламя отбрасывало слабый свет. Доктор Минц подошел к раковине, вымыл руки и выплюнул изо рта сигару.

— Ты плохо выглядишь, Адаса, — сказал он. — Следи за собой. Здоровье тебе еще пригодится.

— Зачем? Я готова умереть.

— Рано еще думать о смерти, девочка моя, рано. Своей смертью ты никому радости не доставишь.

И он направился в комнату больной. В кухню вошел Абрам и положил руки Адасе на плечи.

— Про Асу-Гешла тебе что-нибудь известно? — шепнул он.

Адаса вздрогнула:

— Нет, ничего.

— Ну, раз ничего, значит, жив.

Нюня пошел к себе в комнату. Совсем недавно он съел порцию паштета, суп с лапшой, гуся и яблочный мусс, однако вновь испытывал чувство голода. Война и нехватка пищи, судя по всему, лишь обостряли его аппетит. У него в комнате, в ящике стола, припрятаны были кусок лимонного пирога и груша. Он стыдился своего постоянного голода — особенно теперь, когда жена была при смерти, а потому закрыл дверь на цепочку и стал быстро и жадно есть, рассыпая кроши по бороде. «Вот черт, — думал он, — это ведь может произойти в любую минуту. Бедная Адаса…» Он проглотил последний кусок и подошел к книжному шкафу. На нижней полке стояла книга по этнологии. Нюня достал ее, раскрыл наугад, где-то посередине, и стал читать про обычаи африканского племени; обрезание делалось не только юношам, но и девушкам. Церемония сопровождалась языческим ритуалом и дикими танцами. Совершалось обрезание не ножом, а острым, полированным камнем. Нюня подергал себя за бороду. Ритуал вызвал у него прилив похоти. Он много лет прожил с больной женщиной, с суровой женщиной из потомственной семьи раввинов. Либо не было желания у нее самой, либо она болела, либо был нарушен менструальный цикл. «Как только истечет тридцатидневный траур, пойду к вдове Грицхендлер и поговорю с ней напрямую, — подумал он и тут же сам испугался собственных мыслей. Он достал носовой платок и сплюнул в него. — Фе! Что это со мной? Да простит меня Создатель! Она поправится! Все будет в порядке!»

Глава четвертая

В начале января Мускаты хоронили одновременно Дашу и Йоэла — они умерли в один день. Похоронные процессии сошлись на Гжибовской площади. День выдался ненастный: шел дождь со снегом и градом. Кортеж был невелик — во всяком случае, для клана Мускатов. За катафалками следовало всего несколько дрожек. Одетую во все черное Адасу поддерживали ее двоюродные сестры, Стефа и Маша. На кладбище Адаса увидела сквозь вуаль, точно в дымке, находящиеся рядом свежевыкопанные могилы. Йоэл был крупным мужчиной, и могильщики, опуская тело в могилу, удерживали его с немалым трудом. Завернутое же в саван тело Даши казалось на удивление крошечным. Ее останки с легкостью опустили в яму с дождевой водой и тут же засыпали землей. Выполняя обещание, которое он дал покойной, Фишл прочел над могилой тещи кадиш. Он качался взад-вперед, его тонкий голос срывался от слез:

«Йисгадал в’йискадаш… да будет свято имя Его в мире, который Он создал по воле Своей. И да установит Он царствие Свое и в нашей жизни, и в наши дни, и в жизни всего дома Израилева…»

Женщины рыдали. Мужчины вздыхали. Абрам поддерживал Хаму за локоть — она была очень слаба. Нюня был в своем демисезонном пальто с лисьим воротником, в меховой шапке, в лайковых сапогах и в блестящих галошах. Среди тех, кто провожал Дашу в последний путь, была и вдова Броня Грицхендлер, хозяйка антикварной лавки. Она вытирала глаза шелковым платком, а Нюня бросал на нее жадные взгляды.

На обратном пути Адаса, Нюня и Фишл оказались в одних дрожках. Когда они приехали домой, соседи принесли буханку хлеба, крутое яйцо и, по обычаю, щепотку золы для плакальщиков, но Адасе кусок не лез в горло. Зеркало на стене в гостиной занавесили простыней. В спальне горела траурная свеча, в стакане с водой мокнул кусок полотна. Адаса пошла в комнату, где она жила до замужества, и заперла за собой дверь. Задернула занавески и, как была одетая, рухнула на кровать. И пролежала так весь день и всю ночь. Несколько раз в дверь стучалась служанка, но Адаса не отвечала. Первые полчаса Нюня сидел на низком табурете в матерчатых шлепанцах и читал вслух Книгу Иова. Однако жалобы Иова и слова утешения его друзей вскоре ему наскучили, и Нюня направился к себе в кабинет, закурил сигару и лег на диван. Зазвонил телефон.

— Нюня, — раздался в трубке голос Брони Грицхендлер. — Я хочу знать, чем я могу вам помочь. И пусть все ваши печали останутся позади.

— А, это вы. Тысяча благодарностей. Может, зайдете? Ваш приход очень бы меня порадовал.

Он достал том народных обычаев, стал листать его и рассматривать гравюры. У него не хватало терпения ни сидеть на табурете, сняв обувь, ни слушать правоверных евреев, что каждый день приходили читать заупокойные молитвы. Теперь, когда Даши не было в живых, маска набожности больше была ему не нужна. Теперь ничто уже не мешало ему сбросить древние восточные одежды и вместо них надеть европейские. Беспокоила его только Адаса. Ночью он несколько раз просыпался от ее кашля. «Смерть матери и отъезд Асы-Гешла дались ей очень тяжело», — раздумывал он. Но чем он мог ей помочь? Она ведь даже слушать его не станет.

На третью ночь траура Нюня проснулся в холодном поту. Из комнаты Адасы доносились всхлипывания и стоны. Нюня вставил ноги в шлепанцы, накинул халат и пошел к дочери. В комнате горел свет. Адаса полулежала в постели — лицо белое, губы бескровные.

— Что с тобой, Адаса? — с тревогой спросил Нюня. — Я вызову Минца.

— Нет, нет, папа.

— Что же мне делать?

— Дай мне умереть.

Нюня вздрогнул:

— Ты с ума сошла? Ты ж еще дитя! Немедленно вызову врача.

— Нет, папа. Не ночью же!

Нюня разбудил служанку, и они напоили Адасу чаем с малиновым соком и яйцом всмятку и дали ей леденец. Но Адаса все равно кашляла всю ночь. Рано утром приехал доктор Минц. Он приложил свое волосатое ухо к обнаженной спине Адасы. Нюня и Фишл ждали в соседней комнате. Доктор вышел к ним и, наморщив лоб, обронил:

— Она меня не порадовала.

— Что делать? — спросил Фишл, побледнев.

— Придется ей ехать в Отвоцк. В санаторий Барабандера.

Нюня почесал бороду. В голову лезли неподобающие мысли. Хорошо, что Фишл богат; он сможет взять на себя расходы. Да и ему с его планами относительно Брони Грицхендлер отсутствие Адасы только на руку. Чтобы отогнать эти эгоистические мысли, он поспешил проявить родительскую заботу:

— Скажите, дорогой доктор, это не опасно, так ведь?

— Важно остановить процесс вовремя, — уклончиво отвечал доктор Минц.

Он надел пальто и плюшевую шляпу, закурил сигару и вышел, не дожидаясь, пока ему заплатят за визит. Про Адасу ему все было известно. До него рано или поздно доходили любые слухи. Фишл вышел вслед за ним на лестницу и вложил ему в руку банкноту.

— Скажите, доктор, и сколько же времени ей придется там пробыть?

— Может, год, а может, и все три, — угрюмо отвечал доктор Минц. — Дали вы маху, а?

— Господь с вами!

Фишл вышел проводить доктора Минца до подъезда. «Дал я, видишь ли, маху, — повторил он. — С чего это он взял? Эти ассимилированные евреи полагают, что сердце в груди бьется только у них».

Он проводил взглядом поворачивающий за угол экипаж. Потом дернул себя за пейсы и прикусил губу. Адаса обманула его, опозорила, однако перестать ее любить было не так-то просто. «Несчастное создание, пропащее и для этого, и для загробного мира, — размышлял он. — Но, очень может статься, в глазах Всевышнего она — существо более ценное, чем правоверные евреи, в своем роде чистая душа. Кто знает, чьи грехи она призвана искупить? Быть может, она — сосуд для духа какого-нибудь святого человека, чье очищение ей выпало осуществить?»

Пока он поднимался вверх по лестнице, решение созрело: он никогда, ни при каких обстоятельствах, с ней не разведется. Он будет всячески поддерживать ее, позаботится о том, чтобы она исцелилась. С Божьей помощью она поправится и изменит свои нелепые представления о жизни. Он вошел в квартиру и направился в комнату Адасы.

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо…

— Доктор Минц считает, что тебе придется ехать в Отвоцк. Тебе нужен свежий воздух.

— Мне теперь ничего не нужно.

— Не говори так. С Божьей помощью ты встанешь на ноги. Я буду за тобой ухаживать. Ты, слава Богу, среди своих.

— Но почему? Что я тебе хорошего сделала? — На лице Адасы было написано искреннее недоумение. Глаза Фишла за блестевшими стеклами очков улыбались. Щеки горели. «Неужели он до сих пор любит меня? — недоумевала она. — Кто же он, этот человек, за которого я вышла замуж? Разве этому его учит Талмуд? Ведь говорят же талмудисты, что женщина — одна из самых ничтожных созданий Господа».

Сразу после тридцатидневного траура Адасу отвезли на поезде в Отвоцк. Фишл ехал вместе с ней в вагоне второго класса. В руках у Адасы был том в черном кожаном переплете — «Гимны к ночи» Новалиса. Доктор Барабандер, владелец санатория в Отвоцке, уже получил сообщение от доктора Минца и приготовил своей пациентке комнату. Сразу после приезда Адасу уложили в постель. Дверь из ее комнаты вела на веранду. На соснах лежали шапки снега. С карнизов свисали сосульки. Птицы щебетали так, будто было лето. Опускаясь за горизонт, зимнее солнце отбрасывало на обои лиловые тени. Фишл уехал. Медсестра повесила на спинку кровати температурный лист и вложила термометр Адасе в рот. Как же хорошо здесь, вдали от Варшавы, от семьи, от кладбища в Генсье, от лавки Фишла, от папы! Интересно, что делает сейчас Аса-Гешл? Вспоминает ли ее? Где он? В каких казармах, окопах? Какие ему угрожают опасности?

Адаса уснула, но среди ночи вдруг пробудилась. Мороз разукрасил окна цветами. Луна пробивалась сквозь тучи. Мерцали звезды. Небеса же оставались неизменными. Что было им до ничтожных страданий на крошечной планете по имени Земля? И тем не менее Адаса вознесла им молитву на польском языке: «Господи, прибери душу моей матери под Свои милосердные крыла. Убереги моего любимого от голода и опасностей, от недуга и смерти. Ибо кто, как не Ты, вложил любовь в сердце мое».

На мгновение она замерла, все ее чувства были напряжены до предела.

«Мама! Ты слышишь меня? Ответь мне!»

Вместо ответа покойной матери до ее слуха донесся перестук вагонов товарного поезда. Огни паровоза на какое-то мгновение выхватили из темноты сосны, и Адасе показалось, что они уносятся вдаль вместе с поездом.

Глава пятая

Однажды, когда Копл сидел, попыхивая папиросой, у себя в конторе, открылась дверь и вошел Фишл. Он поздоровался с Коплом, вытер замшевой тряпочкой запотевшие очки и спросил:

— Вы сейчас заняты?

Копл ответил на приветствие и предложил посетителю сесть. Фишл присел на край стула.

— Как идут дела? — начал он.

Копл выпустил облако дыма прямо Фишлу в лицо.

— Чьи дела? Мои или ваши?

— Семейные.

Копла подмывало сказать: «А вам-то какое дело?» Вместо этого он ответил:

— Нет никаких дел. Все — в прошлом.

— Беда в том, что семье нечего есть и нечего носить. И говорю я не только про своего тестя. Все остальные в том же положении. Царица Эстер овдовела, и теперь ей приходится содержать целый выводок детей. Они и в самом деле голодают.

— Этого вы могли бы мне не говорить.

— Дядя Натан — бедный человек, нищий, можно сказать. У Пини нет ни гроша. Абрам не знает, когда он поест в следующий раз.

— Можно подумать, что для меня все это новость.

— Что-то же нужно делать.

— Вот и делайте.

— Необходимо во всем разобраться. Ведь отец моего тестя, упокой Господи его душу, состояние оставил солидное.

Копл с трудом справился с желанием схватить Фишла за воротник и спустить его с лестницы.

— Что вам надо? Выкладывайте, и покороче.

— Возникает немало вопросов. Почему, например, имущество до сих пор не поделено?

— Я что вам, отчет должен давать?

— Упаси Бог! Но почему они должны терпеть нужду, если что-то можно предпринять? Я слышал, что Мускату принадлежит земля в Воле и городские власти хотят построить там трамвайное депо. Если дело обстоит именно так, к чему тянуть? Все лучше, чем ничего.

— Лично я ничего не имею против.

— Мой тесть — не предприниматель. Пиня непрактичен. Натан болен. Что же до Перл, то у нее свои собственные средства и судьба семьи ей безразлична. По существу, у нас нет человека, который бы все держал в своих руках.

— Вот и держите, раз вам так хочется.

— А конторские книги? Счета давно не ведутся.

— Бухгалтер ослеп.

— Разве это может служить оправданием?

Копл потерял терпение:

— Вы пока что не мой хозяин. И я не обязан давать вам отчет.

— У меня есть документ, где говорится, что обязаны. Вот он.

И Фишл достал из кармана вдвое сложенный лист бумаги, на котором на смеси иврита и идиша, со всевозможными росчерками и завитушками, написано было следующее:

«Мы, нижеподписавшиеся, даем право нашему родственнику, Фишлу Кутнеру, человеку ученому и состоятельному, вести все дела, связанные с нашими домами, лесами, дворами, участками земли, амбарами, конюшнями, складами и другим недвижимым имуществом, каковое досталось нам от нашего отца, правоверного реб Мешулама Муската, да благословенна будет память его, где бы сие имущество ни находилось, в Варшаве или в других городах или деревнях, до тех пор, пока, в полном соответствии с законом, все имущество не будет поделено между наследниками. Вышеупомянутый Фишл Кутнер наделяется правом требовать отчет от управляющего Копла Бермана, а также делить между наследниками арендную мзду и все прочие доходы, получаемые от вышеназванного имущества. Фишл Кутнер наделяется также правом вступать в переговоры с имеющимися покупателями сего имущества, как недвижимого, так и личного, как если бы сам он являлся владельцем оного. Тем самым управляющий Копл обязуется давать полный отчет Фишлу Кутнеру. Вышеупомянутый Фишл Кутнер обладает также правом как нанимать, так и рассчитывать служащих по своему усмотрению. Мы подтверждаем, что по собственной воле даем свое согласие на все вышеназванное в ночь после Шабеса, в семнадцатый день месяца Кислава, в год 5676, в городе Варшаве».

Документ был подписан шестью наследниками Мешулама Муската, отсутствовало лишь имя Леи.

Копл долгое время молча сидел, вперившись в бумагу. Многие слова из-за цветистого слога он разобрать не мог; слов на иврите он не понимал. Основная мысль документа, впрочем, была совершенно ясна: хозяином был теперь Фишл, и Копл обязан был ему отчетом, и, если Фишл сочтет нужным, он может его, Копла, рассчитать. И все это сделали, не поставив Лею в известность, не получив ее согласия. Они вступили против него в тайный сговор, выбили почву у него из-под ног. Лицо Копла приобрело цвет бумаги, которую он держал в руках. «Понятно, — бормотал он. — Да, понимаю».

— Вот мне и хотелось бы знать, как обстоят дела, — сказал Фишл, на этот раз чуть более суровым тоном.

Внезапно Копл вскочил, чуть было не перевернув стоявший на краю стола недопитый стакан чая.

— Можете все брать в свои руки, — сказал он. — Я иду домой. Тридцати лет мне хватило с лихвой.

Фишл покачал головой:

— Только не подумайте не дай Господь, что мы от вас избавляемся.

— Вот ключи. — Копл выдвинул ящик стола, достал оттуда связку ключей и швырнул их на стол. Схватил шляпу, пальто и зонтик.

Фишл вновь покачал головой.

— Вы все принимаете близко к сердцу, — сказал он. — Делаете скоропалительные выводы.

— Не люблю, когда меня подсиживают.

— Никто не собирается вас подсиживать. Я убежден, что вы должны оставаться на своем посту. Я даже предложил повысить вам жалованье.

— Я в ваших подачках не нуждаюсь. Мне надо было уйти, когда старик умер. Не оставаться ни одного дня.

— Погодите, реб Копл. Не уходите. Я ведь пришел к вам не по собственной инициативе.

Копл не ответил. С минуту он колебался, не зная, прощаться ему или нет. И наконец вышел, не сказав ни слова и хлопнув дверью. Как странно! Сколько лет они с подозрением следили за каждым его шагом, устраивали против него заговоры, жаловались на него, клеветали. Но ни разу не удавалось им выгнать его с работы. А сейчас явился этот Фишл со своей бумажонкой — и ему конец! Что ж, все когда-то кончается. Он медленно спускался по ступенькам. Во дворе дворник снял шапку, и Копл ответил на его приветствие кислой улыбкой. Он окинул прощальным взглядом двор и вдруг ощутил небывалую легкость, словно эта работа всегда его угнетала. Он шел по Гжибовской, жадно вдыхая холодный воздух. «Получается, что у меня нет другого выхода, я вынужден ехать в Америку, — подумал он. — Так распорядились небеса».

Он поехал к Лее, но дома ее не оказалось. Возвращаться домой было еще рано, и он отправился к Оксенбургам. Госпожа Оксенбург сидела на табуретке и ощипывала цыпленка. На скамейке, накрывшись шалью, сидели две молодые служанки из провинции. Госпожа Оксенбург, судя по всему, нанимала их на работу. В коридоре Копл столкнулся с Цилей, старшей дочерью Оксенбургов. Она несла большую сумку с мукой. Копл в шутку спросил ее, где она украла муку, и девушка ответил в том же духе. Он ущипнул ее за грудь. В столовой Исадор Оксенбург сидел за столом и раскладывал пасьянс. «Пики. Вечно пики», — бубнил он себе под нос.

— В чем дело, Исадор? Ты, я смотрю, уже и здороваться перестал.

— А, это ты, Копл. Входи, садись. Поздравляю.

— С чем?

— Твоя подружка мадам Голдсобер выходит за Крупника замуж.

— Не может быть! Когда? Где?

— Здесь. Получишь приглашение.

Копл улыбнулся, но где-то глубоко внутри затаилась злоба. Черт знает что. Если б можно было повернуться спиной ко всей этой мерзости и убежать на какой-нибудь остров… Он ушел, не попрощавшись, и поехал домой. Башеле была на кухне — точила нож о железный край плиты.

— Копл? Так рано?! — воскликнула она, проводя пальцем по лезвию.

— Башеле, — сказал Копл, садясь на койку Иппе, — мне надо с тобой кое-что обсудить.

— Что же?

— Башеле, наша совместная жизнь — это не жизнь.

Башеле уронила нож:

— Меня она устраивает. Чего еще тебе нужно?

— Мне нужен развод.

— Хорошенькие шутки.

— Нет, Башеле, я серьезно.

— Но почему? Я тебе верная жена.

— Я хочу жениться на Лее.

Лицо Башеле побледнело, а губы еще продолжали улыбаться.

— Ты что-то задумал? Признавайся.

— Нет, Башеле, это правда.

— А как же дети?

— За детей можешь не беспокоиться.

Башеле улыбалась по-прежнему.

— Хорошенькое дело, — только и сказала она.

— Зато ты сможешь выйти замуж за торговца углем из дома напротив.

Не успел он произнести эти слова, как Башеле разразилась рыданиями. Слезы брызнули у нее из глаз. Она прижала руки к груди и бросилась вон из комнаты.

Не снимая сапог, Копл растянулся на койке, покрытой только что выстиранным покрывалом, и стал смотреть, как опускаются ранние зимние сумерки. Его взгляд упал на нож. «Может, перерезать себе горло? — подумал он. — Теперь ведь мне все равно». Он закрыл глаза. На улице стояла непривычная тишина. Какая-то тайная сила гнала его отсюда, уничтожала все его дела, вырывала из семьи, отрывала от друзей. Как же это могло произойти? Мадам Голдсобер ни разу про свадьбу даже словом не обмолвилась. Он повернулся к стене. Вошла Башеле, слышно было, как она ходит по комнате, зажигает свет, возится с горшками. Как потрескивает огонь в плите, закипает в чайнике вода. Вода закипела и, зашипев, выплеснулась на железную поверхность плиты. Вошла, прихрамывая, Иппе и что-то сказала шепотом матери. «Вот и покойник точно так же все это слышит, — подумалось Коплу, — когда лежит дома в ожидании похорон».

Глава шестая

1

Молельный дом в Бялодревне был пуст. Из-за войны евреи в этом году не собрались на молитву — даже на Шабес, попадающий на Хануку. На неделе в молельном доме не собиралось и десяти человек — минимальное число для молитвы. Синагогальный служка, он же казначей раввина, Исроэл-Эли, остался без копейки. Денег же требовали все — бакалейщик, мясник, торговец рыбой, булочник, служанка. Исроэл-Эли пришел к ребе поделиться своим горем. Ребе повел его в комнаты своей покойной жены, запертые уже много лет. Мебель на солнце покоробилась, обои висели клочьями. Под потолком видна была паутина. Из трещин в полу выползали белые черви. Ребе откинул крышку секретера. Внутри были кольца, золотые булавки, брошь, фигурка из слоновой кости, что-то еще. Ребе взял в руки жемчужное ожерелье.

— Возьми его и продай, — сказал он.

— Ее драгоценности? Упаси Бог!

— Зачем мне они? Жениться во второй раз я не собираюсь.

— Может, Гина-Генендл покается и…

— Тот, кто падает в пропасть, обратно не поднимается.

Исроэл-Эли отвез жемчужное ожерелье в Варшаву и заложил его за двести рублей. Перед отъездом он побывал у нескольких богатых бялодревненских хасидов. Все они задавали ему один и тот же вопрос: почему ребе не уезжает из этих опасных мест? Другие хасидские ребе из Амшинова, Радзимина, Пулава, Стрикова, Ново-Минска уже давно обосновались в Варшаве. Исроэл-Эли вернулся в Бялодревну и расплатился с кредиторами. Ребе же, как видно, выбросил эту историю из головы, он даже не спросил Исроэла-Эли, где тот был, не потребовал отчета.

Он ходил по комнате взад-вперед. Редкая его борода поседела, глаза же были, как у молодого, — живые и проницательные. Он подошел к окну и выглянул во двор.

— Исроэл-Эли, — сказал он, — будь добр, попроси зайти реб Мойше-Габриэла.

Исроэл-Эли вышел. Ребе продолжал смотреть в окно. Фруктовые деревья в саду стоят голые, ветки покрыты снегом. На снегу следы птиц. И тут он вспомнил про призраков, у которых, согласно Талмуду, ноги были птичьи. А надо всем вздымалось небо с разорванными облаками, сквозь которые пробивались снопы яркого света.

— Вы посылали за мной, ребе?

— Да, Мойше-Габриэл. Я хотел бы знать, что нас ждет.

Мойше-Габриэл коснулся своего широкого пояса, ермолки, вьющихся пейсов.

— Если бы знать.

— Что же нам делать? Реб Мойше-Габриэл, научи меня, как быть евреем.

— Мне ли учить ребе?

— Не скромничай. Где обрести мне веру?

Мойше-Габриэл побледнел.

— Нужна не вера.

— Что же, в таком случае?

— Достаточно сказать один из псалмов.

— Скажи, я слушаю.

— Ашрей о-иш ашер лой олах…

— Переведи, реб Мойше-Габриэл. Я простой человек.

И Мойше-Габриэл прочел псалом, переводя на идиш фразу за фразой:

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь. И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет»^[11].

Ребе, насупившись, прислушивался к каждому слову.

— И что же он имел в виду, этот псалмопевец?

— Только то, что сказал.

— У тебя хорошая и простая вера, реб Мойше-Габриэл. Я завидую тебе.

Долгое время ребе молчал. Он закрыл глаза и провел рукой по своему высокому лбу. Видно было, как пульсируют сосуды на висках. Он опять принялся ходить из угла в угол с закрытыми глазами.

— А что следует делать после чтения псалмов?

— Изучить главу из Мишны.

— А что делать ночью?

— Спать.

— А какой смысл в сне?

— Он необходим.

— Ты стал буквоедом, реб Мойше-Габриэл.

— Иного пути нет.

— Ты прав, реб Мойше-Габриэл. Всевышний не требует от нас слишком многого. Стих псалма и главу Мишны. Он не ждет, чтобы мы рассказали Ему, как править миром. Это Он знает Сам.

Спустя некоторое время Мойше-Габриэл вышел, из уважения к ребе пятясь назад. Остановившись на мгновение на пороге, он пробежал пальцами по бороде. «Сила праведника», — подумалось ему.

К нему подбежал мальчик в мятом сюртучке и с растрепанными пейсами.

— Реб Мойше-Габриэл, вас жена ждет! — крикнул он.

— Моя жена?

— Да, на постоялом дворе Нафтоли.

Реб Мойше-Габриэл с недоверием посмотрел на него, однако через некоторое время все же направился на постоялый двор. Он миновал колодец, ряды лавок, трактир. Хотя спиртное из-за военного времени не продавалось, из трактира раздавались звуки гармошки и пьяные голоса распевавших песни крестьян. В гостиничной кухне на плите кипятился огромный котел с бельем. В комнате за кухней на полу свалены были мешки с соломой, напоминавшие о тех днях, когда в Бялодревну хасиды приезжали в таком количестве, что многие ложились спать на полу. В прихожей реб Мойше-Габриэл увидел Лею. Одета она была по-барски, в шубе и шляпке.

— Добрый день, — сухо приветствовал жену реб Мойше-Габриэл.

— Добрый. Где Аарон?

— Аарон? В молельном доме.

— Закрой дверь. Сядь. Мне надо с тобой поговорить.

Мойше-Габриэл закрыл дверь и сел на стул боком, чтобы не видеть глаза жены. Он вдохнул мирской запах духов и дорогого мыла и приложил к носу платок.

Лея кашлянула.

— Буду говорить с тобой начистоту, — начала она. — Мне нужен развод.

Мойше-Габриэл поклонился:

— Как тебе будет угодно.

— Когда?

— С условием, что ты отдашь мне Мирла.

— Мирл поедет в Америку со мной. — Эти слова вырвались у нее непроизвольно.

— В Америку? И станет гоем?

— В Америке тоже есть правоверные евреи.

— Нет, Мирл останется со мной. Маша уже и без того гойка. Что же касается Злателе, то уповать приходится лишь на милость Божью. Она ходит в их школы — ни к чему хорошему это не приведет.

— Ты хочешь, чтобы Мирл остался с тобой? Прости меня, Мойше-Габриэл, но ты прихлебатель у ребе, ничуть не лучше нищего.

— Лучше быть нищим, чем безбожником.

— Нет, Мойше-Габриэл, я тебе ребенка не отдам. Хватит того, что ты сделал с Аароном. Господи Боже мой, в кого ж ты его превратил! Моей вины тут нет, Мойше-Габриэл. Виноват ты. Твой образ жизни. То, как ты жил все эти годы. И если ты не дашь мне развода, я уеду без него, так и знай. И пусть этот грех падет на твою голову.

— Да, ты и на такое способна.

— Я способна на все.

— Ну, тогда… — Мойше-Габриэл осекся. Стенные часы с маятником на длинной цепи и гирями заскрипели и пробили два раза. Мойше-Габриэл встал со стула. Взглянул на мезузу на дверном косяке, а затем подошел к окну.

Лея скинула шубу. Под шубой у нее было красное платье.

— Что скажешь? — спросила она.

— Я дам тебе ответ.

— Когда? Долго находиться в этой дыре я не стану.

— После вечерней молитвы.

— Выходит, ты здесь живешь? Где же ты спишь? Где спит Аарон?

— Со мной.

— Я хочу, чтобы все бумаги были выданы мне здесь, в Бялодревне, — резко сказала Лея.

— Меня это не касается.

Лея прикусила губу. Так было все годы их брака. Он всегда был где-то далеко. В другом мире. Ее подмывало пуститься с ним в объяснения, устроить скандал, потребовать денег, оскорбить мужа — напоследок. Но придраться к нему было невозможно. Несмотря на то что находился он далеко от дома, лицо у него было свежее, борода аккуратно уложена, одежда безупречна. Голубые глаза смотрели из-под очков в золотой оправе куда-то вдаль. Лея вспомнила, что ей однажды говорили про праведного ребе. У праведного ребе перед взором всегда имя Бога. Он — и Копл. Есть разница, усмехнулась она про себя и вдруг разозлилась.

— Позови мне Аарона.

Мойше-Габриэл в ту же минуту вышел из комнаты. Аарон стоял возле лавки в молельном доме и наливал в чашку кипяток из чайника. Его узкое лицо отливало мертвенной бледностью, один пейс был длинней другого. Из-под расстегнутого ворота рубашки торчал кадык. На подбородке вилось несколько волосков. Мойше-Габриэл наблюдал за тем, как он кладет в чашку кусок сахару и мешает чай кистью паройхес.

— Что ты делаешь, Аарон!? Это же священная завеса.

— Все так делают.

— Аарон, приехала твоя мать.

Лицо мальчика побелело еще больше.

— Где она?

— На постоялом дворе Нафтоли. Она приехала просить развод. Она уезжает в Америку.

Аарон хотел опустить кисть паройхес, но она ударила по чашке, и чай вылился на пол. Аарон вышел. Мойше-Габриэл подошел к биме и закурил сигарету от поминальной свечи. «Наверно, есть брачные союзы, которым рано или поздно суждено распасться», — подумал он, выпуская изо рта колечко дыма. Промысел Божий. Он провел рукой по лбу, чтобы отогнать невеселые мысли. Копл. Любовь. Любовь двух тел. Если, прости Господи, Копл утратит мужскую силу, любовь потеряет для него всякий смысл. «И люби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими»^[12]. Да, Мойше-Габриэл, возлюби Того, чье имя благословенно. И перестань изводить себя этими пошлыми мыслями! Ему вдруг вспомнился ответ, который он дал ребе; он раскрыл том Талмуда, сел и до позднего вечера просидел над ним, раскачиваясь взад-вперед.

2

Как-то вечером Лея сидела на диване в гостиной и, вооружившись иголкой и ниткой, штопала порванные брюки Мирла. В дверь позвонили. Служанки дома не было, и Лея пошла открывать сама. «Кто там?» — крикнула она, но разобрать, что ей ответили, не смогла и открыла дверь. На пороге в занесенных снегом пальто и шапке, с сигарой во рту стоял Абрам. В руке он держал зонтик. Лея взирала на него с нескрываемым удивлением; никогда еще не казался он ей таким громадным. Абрам тяжело дышал, изо рта у него вырывались густые клубы сигарного дыма. Лея схватила щетку и стала счищать снег у него с галош.

— Не стой, как голем, — сказала она. — Входи.

Он последовал за ней в квартиру. В коридоре было темно, лишь из гостиной пробивался тусклый свет. Абрам потопал ногами, сбрасывая снег, после чего долго кашлял. Затем подошел вдруг к Лее и положил ей руки на плечи.

Лея вздрогнула:

— Что это с тобой? Ты с ума сошел?

— Лея, это правда?

Лея сразу поняла, что он имеет в виду.

— Да, — ответила она, — мы развелись.

— А остальное тоже правда?

— Да. Убери свои лапы.

— Нет, этого не может быть! — И Абрам сделал несколько шагов назад.

— Чистая правда, Абрам. Если тебе это не нравится, можешь вычеркнуть мое имя из истории семьи. Я все равно уеду.

— И куда ж ты едешь?

— В Америку.

— Сейчас?! Когда идет война? Пускаться в такое длинное путешествие?!

— Если ехать очень хочется — доедешь. Тем или иным способом.

— А как же дети?

— За детей можешь не беспокоиться. Мирл и Злателе едут со мной. Маша хочет остаться здесь. Она уже взрослая — ей решать. Пусть остается. Ну, а Аарону, судя по всему, стыдно за свою мать.

— И Мойше-Габриэл даст тебе увезти Мирла?

— Я поклялась, что не возьму его с собой, — но я эту клятву нарушу.

— Ого! Бой-баба!

— Послушай, Абрам, если тебе не по душе то, что я задумала, здесь тебе делать нечего. Мне уже все это осточертело!

— Чего ты раскричалась?! Я тебя не съем. Я всегда знал, что по натуре ты бунтарь, но не мог предположить, что ты зайдешь так далеко.

— Абрам, ступай домой.

— Не гони меня. Мы же видимся в последний раз. Полюбив Копла, ты копаешь себе могилу.

— Ты зачем пришел? Проклинать меня? Уж от тебя-то я этого никак не ожидала. А ты еще и клевещешь…

— При чем здесь клевета?

— Ты испоганил жизнь Хаме, погубил семью, ты связался с дурными женщинами. И еще имеешь наглость обвинять меня. Я выйду замуж честь по чести, как добропорядочная еврейка.

— Мазлтов! И когда же свадьба?

— Дам тебе знать.

— В таком случае спокойной ночи.

— Вот и проваливай. Ни один из вас не стоит сношенных ботинок моего Копла. Мой отец — упокой Господи его душу — фактически продал меня мужу. Мои братья готовы ради наследства разорвать друг друга на части. Плевать я на всех вас хотела! Америка — свободная страна. Мы начнем новую жизнь. В Америке людям не стыдно зарабатывать себе на хлеб.

— Передавай привет Колумбу.

— Пошел вон отсюда.

И тут Абрам вдруг расхохотался.

— Идиотка! — вскричал он. — Чего ты нервничаешь? Если любишь Копла, люби его себе на здоровье. Не мне же с ним жить, а тебе.

— Мне, и я горжусь этим.

Некоторое время они молчали. В темноте глаза Леи светились светло-зеленым огнем. С сигары Абрама ему на бороду летели искры.

— Что топчешься в коридоре? Раз уж пришел, заходи в комнату.

— Нет, Лея, меня ждут.

— Кто же, интересно знать? Актриска твоя, что ли? Ты ее дольше ждал.

— Какая разница, Лея. Мы все хорошо видим чужие недостатки и не замечаем своих. У меня тоже неприятностей хватает. Сказать по правде, я тебе завидую. Ты ведешь себя, как сумасшедшая, но, по крайней мере, тебе хватает мужества. А вот у меня все не как у людей.

Лея покачала головой:

— Право же, Абрам, ты сам не знаешь, что говоришь.

— И что делаю, тоже не знаю. Я уже давно перестал сам себе удивляться. Ты видишь перед собой живой труп.

— Не пойму я тебя. Дурака валяешь или пьян?

— И то и другое. Если у тебя хватило смелости развестись с Мойше-Габриэлом и выйти замуж за Копла, то почему такой болван, как я, не нашел в себе сил бросить Хаму и жениться на Иде? Она — великая художница. Она любила меня, я — ее. Я жить без нее не могу, и это чистая правда.

— Опять ты за свое.Насколько я знаю, Ида вернулась в Лодзь к своему мужу.

— Да, Лея. И виноват во всем я. Я — никчемный трус. Я задыхаюсь без нее. Мне так плохо, что хочется головой об стену биться.

— Что ж, ты получил то, что заслужил.

— Если б не война, я бы знал, что делать. Но мы оба застряли, она — у немцев, я — здесь. По ночам я слышу, как она зовет меня. Чувствую…

— Что ты там такое чувствуешь? О чем ты?

— А, не важно. Сам не знаю, что говорю. Вина перепил. Нюня повел меня в винный погребок Фукера. Он-то у нас опять жених, слыхала? Женится на Броне Грицхендлер. Хорошенькая парочка, а? Со смеху помереть можно. Крутит им, как хочет. — Абрам помолчал. — Что же до моей актриски, то она меня с ума сведет. Да-а, попался я… Ах, какой дурак! Послушай, что я тебе скажу, Лея. Я без копейки. Мне нужно хоть сто рублей. Иначе из окна выброшусь.

Лея смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Так вот зачем ты явился!

— Идиотка! Конечно, нет.

— Зачем тебе деньги? На врача?

— Не на раввина же.

Лея тяжело вздохнула:

— В твоем-то возрасте.

— Она сама виновата. Сначала рассуждает о том, что хочет ребенка. И ей, мол, безразлично, что скажут люди. Читает запоем все эти безумные книжки. Арцыбашева, Коллонтай. А сейчас по десять раз в день готова вскрыть себе вены. Она на пятом месяце.

— На пятом? Помереть может.

— Помру я, а не она. Она — моя смерть.

— У меня нет ни гроша. Я-то думала, ты опытный мужчина, а ты — дурак дураком. В твоем возрасте мог бы такие вещи и понимать.

— Да, Лея. Ты права. Моя песенка спета. Прощай.

— Погоди, безумец! Куда ты? Могу дать тебе кольцо. Заложи его. Но пожалуйста, что бы ни было, выкупи его до моего отъезда. Принесешь мне из ломбарда квитанцию. Кольцо досталось мне от матери, упокой Господи ее душу.

Лея вышла в другую комнату, а Абрам, оставшись один, схватился за голову и начал раскачиваться из стороны в сторону. Сердце сжалось от острой боли, по спине пробежал холодок. Ему хотелось есть, пить, он испытывал усталость, стыд, тоску по Иде, страх смерти — и все это одновременно. «Может, эта ночь будет моей последней, — подумал он. — Она права. Дурак дураком».

Лея вернулась с маленькой красной коробочкой. Внутри, на мягкой подкладке, лежало, переливаясь всеми цветами радуги, брильянтовое кольцо.

— Красивый камешек, — сказал Абрам.

— Только прошу тебя, не промотай его.

— Нет, Лея. Нет. Дай я тебя поцелую.

Он выплюнул сигару, обнял ее и стал целовать в лоб, щеки, нос. Лея оттолкнула его:

— Пьян, как Лот.

— Нет, Лея, нет! Я люблю тебя. Ты благородный человек. Я хочу помириться с Коплом. Хочу быть на свадьбе.

Глаза Леи наполнились слезами.

— Ах, Господи, дожили… — Голос у нее срывался.

3

Про очередное увлечение Абрама известно было всем. С тех пор как Ида вернулась в Лодзь к мужу, Абрам жил с одесской актрисой Ниночкой. В Варшаву Ниночку привез один из владельцев театра. Человек этот хвастался, что Ниночка его любовница и что отбил он ее у богатого ростовщика. Ниночка же держалась светской дамой, уверяла, что кончила гимназию, цитировала Пушкина и Лермонтова, намекала на связь с революционерами. С собой она привезла целый чемодан рукописей — в основном это были переводы пьес Ибсена, Стриндберга, Гауптманна и Леонида Андреева. Еврейским актрисам в Варшаве она сразу же не понравилась, и они стали распространять о ней всевозможные слухи — она, дескать, крестилась, бросила своих, совсем еще маленьких детей, в театре ее уличили в краже, она торгует своим телом. В Варшаве Ниночка сыграла в мелодраме, получила хорошие отзывы, однако вынуждена была из-за закулисных интриг от роли отказаться. Директор еврейского театра в Нью-Йорке якобы предложил ей контракт с жалованьем двести долларов в неделю, но тут в очередной раз вмешались ее недруги, и в последнюю минуту сделка сорвалась. Когда Абрам с ней познакомился, она уже на сцене не выступала — страдала тахикардией. Она сняла комнату в мансарде, в доме у полячки, на летнем курорте Мрозы, где у Иды была квартира. Ниночка и Ида подружились. Ида писала ее портрет. Вечерами Ниночка рассказывала Иде и Абраму о своих планах создания художественного театра на деньги еврейских организаций, о том, каким успехом она пользовалась в Друскениках, где ее мать держала фешенебельную гостиницу, и о своем знакомстве с известными русскими антрепренерами, актерами, писателями и режиссерами. Спать она ложилась в два часа ночи, ставни раскрывала не раньше полудня. Оставаясь близкой подругой Иды, у которой она частенько ужинала, ругая Абрама за то, что тот недостаточно ценит Идины таланты и широту души, она однажды зазвала его к себе в мансарду как будто бы затем, чтобы прочесть ему свою пьесу по рассказу Горького, и втайне завела с ним роман. Если б не Ниночка, Ида вряд ли уехала бы к мужу в Лодзь. На вокзале она выпалила Абраму: «Прощай навсегда, грязное ты животное!»

Абрам тут же стал засыпать ее заказными письмами и телеграммами, однако Ида на них не отвечала. Из Лодзи она уехала и жила теперь где-то в курортном городке по соседству. Тем временем началась война. Немцы вошли в Лодзь. Ниночка сняла комнату в Варшаве, на Огродовой улице, и стала брать у профессора консерватории уроки пения. Перед тем как Абрам собирался нанести ей визит, она всякий раз звонила ему по телефону и говорила, что принести — булочки, копченую лососину, сыр, вино, шоколад и даже воск для натирания полов. Хотя Ниночка была его любовницей, она никогда не говорила ему «ты» и постоянно напоминала, что он ей в отцы годится. По-русски Абрам говорил свободно, однако Ниночка постоянно ругала его за грамматические ошибки. По вечерам она любила вставить свечу в подсвечник, сесть на пол и рассказывать о том, как несправедлива к ней судьба — как ее преследовали дома, в школе, в драматическом кружке и в одесских театрах. Речь ее прерывалась рыданиями. Она курила одну папиросу за другой и, точно птичка, клевала изюм, орехи и карамельки из стоявшего рядом бумажного пакета. В постели она вздыхала, плакала, читала наизусть стихи, напоминала Абраму, что у него внук и слабое сердце, и говорила о своих одесских любовниках, называя их уменьшительными именами.

Абрам проклинал ее на иврите, которого она не понимала: «Образина! Туша вонючая!»

Ниночка и в самом деле ждала Абрама у Леиного дома, под балконом. На ней были меховой жакет, шляпа с широкими полями, зеленая юбка и высокие зимние сапожки. Руки она прятала в муфте. Чтобы согреться, она прыгала с ноги на ногу. Она окинула Абрама недовольным взглядом своих больших глаз:

— А я уж решила, что вы у нее всю ночь проведете.

— Я добыл сто рублей.

Они шли молча, на некотором расстоянии друг от друга. Абрам волочил за собой зонтик и качал головой: «Управляющий Копл станет зятем реб Мешулама Муската! Его, Абрама, свояк! Вот те на!»

На Огродовой Абрам поднялся в Ниночкину комнату, имевшую прямой выход на лестницу. Поднимаясь по ступенькам, он часто останавливался перевести дух. Сердце вырывалось из груди. Ему вспомнились Идины слова: «Прощай навсегда!» Ниночка шла впереди. На пороге она, не скрывая своего раздражения, напомнила ему, чтобы он вытер ноги. В комнате было холодно, царил беспорядок. У холодной плиты стояло ведерко с несколькими кусками угля. На пианино громоздились кастрюли, стаканы, чашки и миска с рисом. На расстеленной постели лежала почему-то завернутая в полотенце железная крышка. По ночам Ниночка прикладывала ее к животу — она мучилась коликами.

Абрам присел на кровать:

— Ниночка, приготовь что-нибудь поесть, умираю от голода.

— Вот и умирайте себе на здоровье!

Тем не менее она стала разжигать керосинку. Подрезала фитиль, подкачала керосин, выругалась. Абрам закрыл глаза. И вдруг, ни с того ни сего, расхохотался.

— Вы что, спятили?

— Я теперь благородных кровей. Управляющий Копл — мой свояк! Жаль, что старый хрен до этого не дожил!

Глава седьмая

1

В первые дни жизни в казарме Аса-Гешл нисколько не сомневался, что не вынесет выпавших на его долю мучений. Каждый вечер, укладываясь на койку, он в ужасе думал о том, что утром не сможет подняться. Из-за катастрофического положения на фронте обучение рекрутов велось сумасшедшими темпами. Вместо того чтобы отправлять их, как это делалось раньше, в тыл на учения, рекрутов держали в казармах недалеко от линии фронта. Аса-Гешл с нагрузками не справлялся: у него ныли кости, желудок отказывался принимать грубую солдатскую пищу. Посреди ночи офицеры поднимали солдат по тревоге, и Аса-Гешл должен был выбегать на плац, на ходу застегивая гимнастерку. По утрам, во время смотра, он дрожал от холода. Он подвергался постоянным насмешкам со стороны других рекрутов. Ему угрожали военно-полевым судом. Из всех рекрутов Аса-Гешл был самым нерадивым. Но шли недели, и постепенно он со своим положением свыкся. По вечерам, перед отбоем, он садился на койку и читал «Этику» Спинозы. Играла гармошка, солдаты плясали камаринского. Керосиновая лампа отбрасывала бронзовый свет. Одни солдаты пили чай, другие писали письма. Кто-то рассказывал анекдоты, кто-то пришивал пуговицы. Солдаты из христиан потешались над ним. Евреи подходили узнать, что он читает. Они никак не могли взять в толк, как это ему удается разобрать такой мелкий шрифт, да еще в такое неподходящее время.

А он сидел в казарме в ожидании отбоя и вел спор со Спинозой. Хорошо, допустим, все, что происходит, необходимо. Что вся война — это не более чем видовая игра в безбрежном океане Сущности. Но почему тогда божественной природе все это понадобилось? Почему Он не положит конец всей этой трагикомедии? Аса-Гешл читал пятую часть «Этики», где Спиноза пишет о познавательной любви Бога.

Теорема 35: Бог любит самого себя бесконечной познавательной любовью.

Теорема 37: В природе нет ничего, что было бы противно этой познавательной любви, иными словами, что могло бы ее уничтожить.

Аса-Гешл оторвал взгляд от страницы. Так ли это? Неужели можно полюбить всех этих иванов? Этого рябого с хитрыми, свиными глазками?

Аса-Гешл опустил голову. Он приехал сюда с желанием стать хорошим, исполнительным солдатом. Он хотел продемонстрировать самому себе, что и ему тоже по плечу выносить то, что выносят другие. Он всегда с недоверием относился к юношам, которые калечили себя, чтобы избежать воинской повинности, или дезертировали, или подкупали врачей. Это давало основание антисемитам утверждать, что евреи всегда ищут привилегий, находят обходные пути. Но как бы он ни старался, как бы себя ни заставлял, жить вместе с этими людьми он не в состоянии. Его раздражают их разговоры, их развлечения. Овладение воинскими навыками нисколько его не интересует. Грубый солдатский язык не вызывает у него ничего, кроме отвращения. Он старался избегать их, они — его. И потом, что у него общего с этими людьми? Он еврей; они, почти все, — христиане. Он с детства читает книги; они — невежи. Они верят в Бога, в царя, в женщин, детей, в свою страну и землю. Он же обуреваем сомнениями. С другой стороны, даже с точки зрения Спинозы, которым он так восхищается, они живут жизнью более добродетельной, чем он со всеми своими гордостью, скромностью, индивидуализмом, своими невыносимыми страданиями, которые ровным счетом никому не нужны.

Он положил том «Этики» в деревянный ящик под койкой и ненадолго вышел во двор. Солдаты сидели на корточках в разделенном перегородками сарае, испражнялись и беседовали. На кухне повара чистили картошку и бросали ее в огромные котлы. Какой-то украинец пел низким, замогильным голосом. Аса-Гешл пробыл здесь всего месяц, но ему казалось, что живет он в этой казарме уже много лет. Вот он стоит — осунувшийся, измученный, небритый, ноги болтаются в огромных сапогах, на руках — мозоли, подпоясан широким солдатским ремнем — чужой самому себе. Смерти он не боялся; он чувствовал лишь, что этой жизни ему не выдержать. Хотелось только одного — чтобы его поскорей отправили на фронт.

2

Перед самым Пуримом полк Асы-Гешла перебросили на передовую. Генерал Селиванов осаждал Пжемысл. Австрийцы пытались прорвать окружение, и необходимо было перекрыть все ведущие из города пути. Дорога на фронт была Асе-Гешлу хорошо знакома — она проходила по берегу реки Сан. Целых три дня ему удалось пробыть в городе своей юности, в Малом Тересполе. В дом его деда въехал мясник. Во дворе стояла деревянная бадья, в которой обваривали кипятком зарезанных свиней. В молельном доме хранилось теперь зерно. В тот день, когда Аса-Гешл вошел в Малый Тересполь, в ритуальной бане затопили печи — в нее шли мыться поляки. Странно было видеть Малый Тересполь без евреев.

В Билгорае, где Аса-Гешл провел целый день, была эпидемия. Дети умирали от кори, коклюша, скарлатины. Домашние хозяйки бегали в молельный дом поплакать у Ковчега с Торой и зажечь свечи во спасение больных детей. Набожные женщины мерили свечами могилы на кладбище. Аса-Гешл навестил билгорайского раввина, своего дальнего родственника по дедовской линии. Жена раввина тепло приняла его и сытно накормила. Хотя до раввина дошли слухи, что Аса-Гешл сошел с пути праведного, он сразу же завел с ним разговор о Талмуде. Женщины, пришедшие к раввину решать свои ритуальные проблемы, с изумлением наблюдали за тем, как их раввин беседует о мудрости Талмуда с солдатом. В комнату прибежали правнуки раввина — померили солдатскую фуражку, ремень и штык. Чтобы Аса-Гешл не брал на себя грех, расхаживая с непокрытой головой, раввин дал ему одну из своих ермолок. Местечко было забито солдатами, подводами со снаряжением, кавалерийскими частями — раввин же часами раздумывал над трудной цитатой из Маймонида.

Когда полк находился где-то между Билгораем и Тарногродом, начался жуткий ливень. Подводы очень скоро завязли в грязи. Лошади спотыкались и падали, ломая ноги, и их приходилось пристреливать. Лошадиная кровь смешивалась с ручейками дождевой воды. Над павшими животными, выклевывая им глаза, слетались вороны. Где-то впереди произошел затор, и задние ряды ждали, пока придут в движение передние. Воспользовавшись задержкой, солдаты выбегали в поле справить нужду. Армейские повара разворачивали походные кухни. Кто-то разжег костер, но дождь его быстро загасил. Голодные и усталые солдаты ворчали и ругались. Офицеры, объезжая ряды солдат, что-то злобно кричали и размахивали нагайками. Снова и снова поступали приказы продолжать движение, однако через несколько метров останавливаться приходилось вновь. Аса-Гешл, с полной выправкой, с винтовкой на плече и с болтающейся на поясе флягой, перепоясанный патронами, застыл на месте, вглядываясь в сгустившийся туман. Он промок до нитки, в сапогах хлюпала вода. Он устал, оброс щетиной, его бил озноб. Стоявший рядом рыжий солдат, сапожник из Люблина, непрерывно ругался:

— Чертов царь! Пропади он пропадом! Им только войну подавай, капиталистическим свиньям!

— Эй ты, жид! Что ты там такое несешь на своем проклятом наречье? — крикнул младший капрал. — Правительство оскорбляешь?

— Да черт с ним!

— Погодите, пархатые, все пойдете под трибунал.

В Тарногроде казарм не было, и солдат расселили по еврейским домам. День был рыночный. Солдаты били глиняные горшки и миски, выставленные лоточниками перед своими лавками, переворачивали лотки и даже пытались грабить магазины. Почти все лошади в округе были уже реквизированы, оставить разрешили лишь тех, у кого было на шкуре клеймо. Но войскам лошадей не хватало, и их стали забирать у крестьян. Те сопротивлялись, пытались удержать животных за хвосты, унтер-офицеры били крестьян прикладами, совали владельцам лошадей какие-то бумаги, деньги, но крестьяне с негодованием их выбрасывали: «Воры! Разбойники! Убийцы! Пойдите подотритесь своими деньгами!»

Женщины рыдали. Мужчины сквернословили. Высокий крестьянин в овечьем тулупе и в сапогах с деревянными подошвами схватил топор и замахнулся на сержанта. Его скрутили, связали и увели в городскую тюрьму. За ним, размахивая кулаками и истошно крича, бежала его жена. Солдат ударил ее сапогом в живот, и она упала в грязь.

Был четверг. Из-за сильного дождя войска на выходные остановились в местечке. Полковник распорядился, чтобы еврейские булочники испекли в субботу партию хлеба. Булочники пришли в ужас, ведь им предстояло осквернить субботу, однако офицер пригрозил, что, если они откажутся, он перевешает всех до одного. Раввин рассудил, что в создавшемся положении закон субботы может быть нарушен, и пекарям пришлось в пятницу вечером разжечь печи. Кое-кому из старух решение раввина не понравилось, они угрожали местечку чумой и прочими напастями. На Шабес Аса-Гешл отправился в молельный дом. Для солдат-евреев был накрыт стол. Девушки подавали тушеное мясо, свежий белый хлеб и картофельный пудинг. Один из солдат, невысокий парень, певший у себя в местечке в синагогальном хоре, затянул субботние песни:

На следующий день после Шабеса полк двинулся в сторону Галиции. Там, на территории противника, русские действовали с особой жестокостью. Самых крупных домовладельцев брали в заложники и отправляли в Сибирь. Офицеры потворствовали грабежам. Христианское население Галиции вместе со своими священниками встречали русских, которых называли «братьями», хлебом и водой, распятиями и иконами. Поляки жили в основном в деревнях. Больше всего доставалось евреям. Казаки надевали меховые шапки хасидов, украшенные, по обычаю, тринадцатью соболями, накидывали себе на плечи шелковые и атласные одеяния. Молельные дома превращались в конюшни. Священные книги втаптывались в грязь. Еврейских мальчиков гнали на принудительные работы. Многие раввины и богатые евреи успели убежать в Вену или в Венгрию. Галицийские евреи, которые не привыкли к преследованиям и являлись горячими патриотами императора Франца-Иосифа, утешали себя лишь одним: «москалей» быстро разобьют и погонят обратно в Санкт-Петербург. Знаменитый белзский ребе даже отыскал в Зогаре указание на то, что русский завоеватель есть не кто иной, как Гог и Магог.

3

Двадцать второго марта австрийский командующий гарнизона крепости Пжемысл сдался после осады, продолжавшейся немногим меньше четырех месяцев. Более ста тысяч человек были взяты в плен. Победу праздновала вся Россия. Полк Асы-Гешла был расквартирован в Пжемысле; солдаты охраняли военнопленных, среди которых были и мадьярские гусары в красных штанах, и польские уланы в киверах с перьями, и чешские драгуны в медных касках, и боснийские мусульмане в фесках. На ногах у солдат вместо сапог были ботинки. На каких только языках они не говорили: на польском, боснийском, чешском, идише. Русские покатывались со смеху: «Босоногая армия! Бабы в мундирах!»

После Пейсаха дивизию Асы-Гешла направили на юг, в Карпаты. Дорога на Санок была забита солдатами. Им навстречу тянулись подводы с ранеными. Зеленели засеянные озимыми поля. Перед Швуэсом небо было залито уже по-весеннему жарким солнцем. Над головой, словно водя хоровод, кружили аисты, гудели пчелы, стрекотали сверчки. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, распускались цветы — белые, желтые, пятнистые, в полоску, украшенные лепестками и султанами. Даже гром канонады не мог полностью заглушить кваканье лягушек в болотах. Крестьянки выбегали на дорогу и во все глаза разглядывали войска противника. Неподалеку от деревни наскоро построили виселицу и повесили крестьянина, которого приняли за шпиона. Его голые ноги раскачивались над канавой. Вокруг меховой шапки кружила бабочка.

Солдаты шли в ногу, отбивая шаг, на солнце, ощетинившись, блестели штыки. Возглавляли шествие трубачи и барабанщики, пехотинцы затянули песню про девчонок, которые пошли в лес по грибы.

Аса-Гешл шел в ногу, как и все, но петь ему не хотелось. Слава Богу, кончилась казарменная скука, в походе он имел возможность оставаться наедине со своими мыслями. Сейчас, под стук кованых сапог и полковую музыку, он размышлял про Спинозу и Дарвина. Есть ли между ними что-то общее? Как сочетается пантеистическая статика с Гераклитовой динамикой?

— Эй ты, жид, не наступай мне на пятки!

— Не видишь, он в штаны наложил.

Аса-Гешл еле сдержался. У солдата, шедшего справа от него, были огромные кулаки, и он явно нарывался на драку. Он постоянно поправлял Асу-Гешла, когда тот говорил по-русски, твердил, что в ногу он идти не умеет, носить винтовку — тоже. Он все время просовывал руку Асе-Гешлу под ремень — болтается, дескать, или же отпускал шуточки насчет книги, которую Аса-Гешл носил в ранце. По какой-то неизвестной причине этот крестьянский парень из деревни под Владовом стал его врагом. Его маленькие, водянистые глазки, приплюснутый нос с широкими ноздрями, длинные, как у лошади, выступающие вперед зубы — все дышало лютой ненавистью к Асе-Гешлу. У Асы-Гешла не оставалось ни малейших сомнений: окажись этот парень наедине с ним где-нибудь в лесу, и он бы, не колеблясь, его пристрелил. Но почему? Что он сделал ему плохого? Чем досадили ему евреи, что он проклинает их на все лады? Если ненависть хорошей быть не может, почему тогда ее создал Бог? Ах, к чему все эти мысли! Бог держит Свои тайны в секрете, и раскрыть их не дано никому. Вопрос в другом — что делать? Бороться за свою жизнь? Служить царю? Дезертировать? Зачем ему, Асе-Гешлу, понадобилось завоевывать Венгрию?

Дивизия остановилась в Саноке, откуда ее должны были перебросить в Бялогрод, на фронт. В городке царила суматоха. Одни солдаты скупали все, что было в магазинах; другие занялись грабежом. Владельцы домов выставляли за дверь бочки с водой, чтобы солдаты могли напиться, не входя в дом. Асе-Гешлу попался на глаза казак, который разгуливал по городу в длиннополом лапсердаке раввина. На рыночной площади шла бойкая торговля награбленным добром, домашней утварью. И среди всего этого безумия евреи готовы были перекусить друг другу глотки. Хасиды белзского раввина никак не могли найти общий язык с бобовскими. Габай требовал осудить местного резника. В доме же учения ничего не менялось: юноши с пейсами и в раввинских одеяниях нараспев бубнили свои уроки. Молодые люди прятались на чердаках и в чуланах в страхе, что русские заставят их на себя работать. За городом копали траншеи, закапывали отбросы и трупы лошадей. Тяжелораненых поместили в городскую больницу; солдат с ранениями более легкими отправляли в санитарных поездах в Россию. Возникла угроза тифа, зафиксированы были даже несколько случаев холеры, и власти освободили казарму, где проводилась дезинфекция местного населения. Правоверных евреев заставляли сбривать бороды и пейсы, евреек — стричься наголо. Сразу же возникли «посредники»; за взятку они раздобывали фальшивые свидетельства о дезинфекции для тех евреев, кто не желал идти на все эти унижения.

За это время пришли три письма от Адасы. Конверты были вскрыты, а затем снова заклеены оберточной бумагой; отдельные строки вычеркнуты цензором. Аса-Гешл никак не мог взять в толк, что такого крамольного могла написать Адаса. Только теперь, держа в руках исписанные листочки бумаги, он вдруг осознал, как нестерпимо ему ее не хватает. Он не читал письма подряд, а пробегал глазами лишь отдельные предложения. Писала Адаса и на полях, и между строк.

В письме, где говорилось о похоронах матери и о своей болезни, Адаса называла его ласковыми именами, писала о том, что, кроме них двоих, не понял бы больше никто. Аса-Гешл читал и перечитывал ее письма и чувствовал, как бледнеет, как его охватывает желание, и ему вспомнились почему-то дома терпимости на Львовском тракте, крестьянские девушки, которых ничего не стоило купить за полбуханки хлеба, упаковку табака, фунт сахара. Солдаты из Билгорая, Замосця и Шебрешина целыми днями рассказывали друг другу о женщинах, с которыми развлекались, о своих любовных похождениях в домах, амбарах, на чердаках и даже в поле. И женщины эти были не только местные крестьянки, но и еврейские девушки и замужние женщины — их мужья ушли на войну, и вели они себя, как последние шлюхи.

Полк уже довольно давно стоял под Бялогродом, в предгорье Карпат, однако приказа двигаться дальше до сих пор не было. Войска рассредоточились по окрестным деревням, отбирая у крестьян кур, яйца и даже телят. Солдаты-евреи занялись коммерцией. Несмотря на строгий приказ не употреблять спиртное, не проходило и дня, чтобы офицеры не напивались у себя в клубах. У Асы-Гешла образовалась масса свободного времени. В брошенном еврейском доме он обнаружил шкаф с альбомами, которые он видел у Адасы. На страницах с золотым обрезом были стихи на польском и на немецком, цитаты из Гете, Шиллера, Гейне и Гофмансталя. Здесь же лежал чей-то дневник. Отыскалось среди книг и полное издание Талмуда в кожаном переплете.

Аса-Гешл лег на распоротый штыками диван и закрыл глаза. (Когда он закрывал глаза, он переставал быть солдатом.) Солнце било в лицо, сквозь веки пробивалось какое-то красное марево. До его слуха доносилась фантастическая смесь звуков: колесный скрежет, пушечные выстрелы, собачий лай, девичий смех. В животе урчало: он так и не привык к русской кислой капусте. Когда-то он был ипохондриком; в молодости он считал, что умрет в день своей бар-мицвы. Потом он убедил себя, что конец наступит в день свадьбы. Аса-Гешл все время боялся, нет ли у него туберкулеза или катара желудка, не ослепнет ли он. Теперь же, когда фронт, где люди умирали, как мухи, был близок, всю мнительность как рукой сняло. Душа его была спокойна, она избавилась от страха смерти. Его мысли заняты были Адасой и всевозможными сексуальными фантазиями. Он вообразил себя махараджей, у которого восемнадцать жен, прелестных женщин из Индии, Персии, Аравии, Египта — и среди них несколько евреек, писаных красавиц. Адаса была царицей гарема. Каждая жена приводила ему свою служанку, темнокожую, черноглазую рабыню, и он был милостив с ней, клал ей голову на колени. Адаса воспылала ревностью, однако он заверил ее, что любит только ее одну, и если и спит с остальными, то лишь потому, что таков обычай в его стране.

Он вдруг ощутил чей-то укус и открыл глаза. Все усилия офицеров поддерживать в войсках чистоту оказались тщетными; вши завелись повсюду.

4

Наконец пришел приказ выступать — но в направлении прямо противоположном. Мощная группировка, состоявшая из немецких и австрийских войск под началом фельдмаршала Макензена, обрушилась на русских вблизи Дунайца и прорвалась к реке Сан. Отступление превратилось в бегство. Бросали все — артиллерию, продовольственные запасы, амуницию. Противник обошел русских с флангов, и пошли слухи, что армия разгромлена и в плен сдаются сотнями тысяч. Аса-Гешл очень надеялся тоже попасть в плен, но ему не повезло. Его дивизия в окружение не попала. Он прошел пешком огромное расстояние, минуя Пжемысл, Ярослав, Билгорай, Замосць. Он снова попал в Малый Тересполь. Боли в ногах и спине, рези в желудке он больше не чувствовал. Как бывает, когда у тебя сильный жар, день незаметно сменялся ночью, а ночь — днем. Все страхи, тревожные мысли о будущем прекратились. Похоть и умственная деятельность сошли на нет. На него обрушивались ливни, в лицо хлестал ветер, над ним рвались снаряды — а ему было все равно. Даже желание отдохнуть и выспаться он почти совсем не ощущал. Оставалось только одно — искреннее изумление: «Неужели это я? Неужели это Аса-Гешл? Неужели мне и в самом деле хватило сил пройти через все это? Неужели я так вынослив? Неужели я — внук реб Дана Каценелленбогена, сын своей матери, муж Аделе, возлюбленный Адасы?» Где-то в поле он вместе с остальными солдатами поставил винтовку в козлы и растянулся на земле. Он лежал на вытоптанном пшеничном поле и смотрел в одну точку. Кровавая луна, разрезав облако надвое, повисла в небе. Над находившейся неподалеку рекой поднимался туман. Кто-то разжег костер, и из пламени летели искры. «Кто я? О чем думаю?» Но чем дольше он копался в себе, тем невнятнее, запутаннее становились его мысли. Все сплелось в тугой узел: тяжесть его тела, влажность земли, стоны солдат. По лбу пополз червь. Он раздавил его. Брезгливость он утратил уже давно. Кого родила Аделе? Мальчика или девочку? Ему вдруг показалось, что он точно знает — девочку. Но и эта мысль ничуть не досадила ему. В конце концов, какая разница? И он вновь впал в прострацию. Ни мыслей, ни чувств. Как камень.

Глава восьмая

В середине лета русские покидали Варшаву. По Пражскому мосту, уже заминированному, бесконечным потоком шли подводы и грузовики, урчащие моторами. Офицерские жены и государственные чиновники вывозили с собой в Россию обстановку своих квартир: стулья, пианино, диваны, зеркала и даже кадки с пальмами. Денщики, смачно ругаясь, изо всех сил хлестали лошадей. Мост был слишком узок, и очень скоро на нем образовался затор из трамваев, велосипедов, подвод с сидящими на них бездомными евреями, солдат в полном обмундировании. В казармах солдаты распродавали сапоги, военную форму, белье, муку, крупу, жиры. Покупатели даже не пытались скрыть, что товар выносят незаконный. В полиции царила паника; полицейских забирали в армию. Вместо них была сформирована гражданская милиция — горожане с повязками на рукаве и резиновыми дубинками вместо шашек. Были среди милиционеров и молодые люди, говорившие на идише; варшавские евреи сочли это хорошим знаком. В последний день эвакуации дворники ходили по домам и предупреждали жильцов, чтобы они держали окна закрытыми — под мосты подложен динамит. Пессимисты предсказывали, что напоследок русские устроят погром, подожгут город и начнут грабить магазины. Прошел слух, что в канализации — взрывчатка. Но, судя по всему, прощаться с городом навсегда русские не собирались. Полицейские и солдаты говорили одно и то же: «Ничего, мы еще вернемся».

И напоследок протягивали руку за взяткой.

Семья Мускат, как и многие другие еврейские семьи в городе, разделилась на два лагеря — на тех, кто поддерживает русских, и тех, кто возлагает надежды на немцев. Перл, старшая дочь Мешулама, во всеуслышание заявила, что от немцев ничего хорошего ждать не приходится. В семье поговаривали, что у нее в петербургском банке «Империал» лежат пятьдесят тысяч рублей. Царица Эстер заверила родственников, что при немцах «будет порядок». Фишл спешно распродавал свой товар — подсолнечное масло, мыло, требуху, свечи, селедку и даже мешки с гусиным пером, доставшиеся ему по дешевке на Генсье. Его двор на Гнойной заставлен был бочками, коробками и мешками. Он уже наводил справки, можно ли иметь с немцами дело, берут ли они взятки и правда ли, что они понимают идиш.

«Мне-то какая разница, — говорил он, пожимая плечами. — Эти гои или другие?»

Натан Мускат симпатизировал немцам еще с тех пор, как они с Салтчей останавливались в Берлине по дороге в Мариенбад. Он кое-как изъяснялся по-немецки и мог даже написать адрес готическим шрифтом. В его книжном шкафу стояла Библия в немецком переводе Мендельсона. И теперь он целыми днями сидел у себя на балконе в цветастом атласном халате, шелковой ермолке и плюшевых шлепанцах и с удовольствием наблюдал за тем, как русские покидают город. К нему явился Пиня поговорить о политике и предсказал, что, когда немцы войдут в Москву, японцы объявят войну России, захватят Сибирь и русский медведь будет разорван на части.

«Поверь мне, Натан, — говорил он с лучезарной улыбкой, — самое время читать по ним кадиш».

Нюня только что сыграл свадьбу с Броней Грицхендлер и большую часть времени проводил теперь в антикварной и книжной лавке своей жены на Свентокшиской. Немцев он ждал с нетерпением, ведь с их приходом он сможет щеголять в европейском платье. У него в шкафу уже висели недавно купленный костюм западного покроя и шляпа — «то, что надо». От его окладистой бороды осталась лишь маленькая бородка клинышком. В Бронин магазин приходили студенты и преподаватели, они интересовались немецкими авторами, словарями, грамматикой. Нюня испытывал огромное удовольствие от того, что у него молодая жена, что у нее не парик, а собственные волосы, что время он проводит среди книг, карт, глобусов, картин и скульптур, что имеет возможность беседовать с посетителями о Клопштоке, Гете, Шиллере и Гейне. С тех пор как германские войска перешли в наступление, в Варшаве возникла атмосфера западноевропейского города.

«Ну, Броня, любовь моя, — заметил Нюня, — скоро мы, не переходя границы, окажемся за рубежом».

Абрам с каждым днем становился все веселее. Верно, жильцы не платили аренду. Хама целыми днями чистила на кухне картошку. Белла теперь жила с ними. Его внук, маленький Мешулам, болел корью. Авигдор, его зять, работу потерял и с утра до ночи только и делал, что сворачивал папиросы да читал газеты на идише. Но самого Абрама дома не бывало. Ниночка сделала аборт, и теперь в ее квартире на Огродовой каждый вечер собирались писатели, актеры, музыканты, другие представители городской интеллигенции. Ниночка зажигала две высокие свечи, садилась на ковер, сложив под себя по-восточному ноги, читала стихи и пела песни.

Накануне вступления немцев в город Абрам провел вечер в семье. Стефа привела своего жениха, студента-медика. Были и другие гости: Маша, ставшая теперь, после отъезда Леи в Америку, сиротой, и Доша, младшая дочка Пини. Девушки танцевали, смеялись и перешептывались. Хама подавала чай, картофельную запеканку и вишневку. Ребенок не желал ложиться спать, и Авигдор принес его в гостиную. Чтобы развеселить маленького Мешулама, Абрам вставал на четвереньки, лаял собакой, мяукал кошкой, выл волком, вытворял такое, что со смеху покатывалась даже вечно недовольная жизнью Хама. Она трясла головой в парике и, сморкаясь, прикрывала покрасневший нос носовым платком.

— Чего это ты так развеселился?

— Пессимистка! Чего волноваться? Мы все умрем — даже самые богатые миллионеры. И будем гнить — вместе с королями и императорами.

Абрам отправился спать в два часа ночи, а еще до рассвета его разбудил грохот. За первым взрывом последовали еще два. Русские взорвали все три моста через Вислу. Выбитые взрывной волной стекла посыпались на землю. Залаяли собаки. Заголосили дети. Абрам сел в постели и первым делом подумал, что скоро можно будет поехать в Лодзь и увидеть Иду. Кто знает, может, она совсем про него забыла? Нашла себе кого-то другого? Он снова заснул, но как-то тревожно, со снами. Борода у него поседела, но кровь в венах текла еще молодая. И желания преследовали его тоже молодые. Молодые и необузданные. Сначала ему снилось, как он целует Адасу, потом — собственную дочь Стефу.

Утром его разбудил телефонный звонок. Звонил Нюня. Он заикался.

— Абрам, м-м-мазлтов! Н-н-немцы в городе! М-м-мы теперь в П-п-пруссии!

— Ура! Viva! Potztausend! — закричал Абрам. — Ты где, дурачина? Пойдем поприветствуем гуннов!

И он забегал по квартире, шлепая по полу голыми пятками. Проснулись Хама и дочери, заверещал ребенок. Абрам надел белый летний костюм, соломенную шляпу, рубашку со спортивным воротом и, схватив трость с ручкой из оленьего рога, сбежал, что-то напевая, вниз по лестнице. На улице он вскочил в дрожки и назвал кучеру адрес Нюни. От Нюни он, Нюня и Броня поехали на Сенаторскую. Ярко светило солнце; с Вислы дул легкий ветерок. Дворники поливали тротуары и дворы из резиновых шлангов. По улицам спешили молодые женщины и девушки с букетами цветов. Балконы были забиты людьми, на улицах яблоку негде было упасть. На Сенаторской Абрам увидел германские войска. Офицеры в зубчатых касках, с шашками на боку, в сапогах со шпорами важно восседали в седле. Невозможно было представить, что они только что с поля боя. Вслед за офицерами широкими рядами шли солдаты, в основном мужчины средних лет, широкоплечие, с брюшком, в очках, с фарфоровыми трубками в зубах. Они мерно отбивали шаг по булыжной мостовой и что-то пели гортанными голосами. От этого невнятного блеянья по растянувшейся вдоль улицы толпе пробежал смешок. Победителей приветствовали громкими криками:

— Guten Morgen! Guten Morgen!

— Gut’ mo’en! Gut’ mo’en! — отзывались солдаты. — Где тут дорога на Санкт-Петербург?

— Вот возьмите! — И Абрам протянул солдату сигару.

— Danke schön. А вы берите папиросу. — И солдат протянул Абраму папиросу, без мундштука, с тонкой золотой каемкой.

А войска шли и шли, тянулись бесконечной вереницей. Над крышами кружили стаи голубей, их цвет менялся от огненно-золотого до свинцово-черного. На окнах играли солнечные блики. Над замком уже развевались черно-бело-красные флаги. Повозки со специальной полицией ехали в сторону городской ратуши; полицейские были в синих накидках, многие в темных очках. С Праги раздавалась стрельба — русские, по всей видимости, еще оказывали сопротивление — отстреливались из окопов на другом берегу Вислы. Желтолицые дезертиры в лохмотьях показались в дверях еврейских домов. То тут, то там германский патруль хватал русского солдата и либо вел его в тюрьму, либо расстреливал на месте, и труп оставался лежать в луже крови. Несколькими часами позже на стенах домов и на заборах появились объявления на немецком и польском языках. Вокруг них стали собираться горожане. Крупным почерком значилось: «Streng verboten» — «Строго запрещается». Вечером Абрам отправился на Венский вокзал узнать, пустили ли поезд в Лодзь. На Маршалковской царило оживление. Проезжала кавалерия. Играл оркестр. В ресторанах и барах уже выпивали и ухаживали за женщинами германские солдаты. С Хмельной и Злотой на Маршалковскую устремились десятки проституток: лица напудрены, глаза подведены, на щеках румяна. Эхо разносило пьяные выкрики и громкие голоса. Венский вокзал был закрыт и оцеплен. Абрам попытался было что-то сказать немецкому солдату, но швабец, высокий малый с лошадиным лицом и глазами навыкате, грубо его оттолкнул, отчего Абрам чуть не свалился в канаву.

— Пошел отсюда к чертовой матери, жид проклятый!

И угрожающе взмахнул винтовкой.

Часть седьмая

Глава первая

Скорый поезд «Белосток — Варшава» опаздывал на несколько часов. По расписанию он должен был прибыть на Венский вокзал в четыре часа пополудни, однако к этому времени достиг лишь железнодорожного узла, где долгое время стоял, пока отцепляли одни вагоны и прицепляли другие. Платформы были забиты пассажирами: билеты они купили, но в поезд сесть не могли. Поляки закрывали двери вагонов и не пускали евреев, которые, сгибаясь под тяжестью чемоданов и тюков, метались по платформе. Женщина с ребенком громко рыдала, умоляя пустить ее в поезд. В давке она потеряла свой парик и теперь стояла с коротко стриженной головой. Какой-то солдат подцепил его на штык.

В вагоне второго класса сидел молодой человек с высоким лбом, глубоко посаженными глазами и светлыми, редеющими на макушке волосами. Его серый костюм помялся в дороге, воротничок загнулся на углах, галстук съехал на сторону, бледное лицо покрылось пылью. Он читал журнал и время от времени поглядывал в покрытое сажей окно. Поезд простоял больше часа. Железнодорожные пути были забиты паровозами и товарными вагонами. Размахивая фонарями, отбрасывавшими бледный, смешивавшийся с дневным свет, бегали взад-вперед по платформе проводники. В окне купе первого класса стоял широкоплечий генерал с окладистой русской бородой и смотрел на суматоху отрешенным взором человека, свободного от мирских тревог. Хотя Польша обрела государственность только что, на его широкой груди уже красовались польские медали.

В вагоне второго класса, неподалеку от молодого человека с журналом, сидели офицер, две сопровождавшие его женщины, старуха в черном, в шляпке с вуалью и помещик с козлиной бородкой в старомодном двубортном польском кафтане. На багажной полке свалены были сумки, чемоданы, саквояжи. Офицер — лейтенант, низкорослый, светловолосый субъект с красным лицом, водянистыми глазами и коротко стриженными волосами — повесил на вешалку китель и фуражку, положил на багажную полку шашку и сидел, попыхивая папиросой, положив ногу на ногу и глядя на свое отражение в начищенном сапоге.

— Сколько можно стоять, вот ублюдки! — ворчал он.

— Черт бы их взял! — подхватила одна из ехавших вместе с ним женщин.

— Собачьи дети, — продолжал выражать свое недовольство лейтенант. — Всю ночь глаз не сомкнул. Польские офицеры неделями просиживают в этих проклятых поездах, а в городе сплошь одни жиды. Хорошенькое дело, нечего сказать!

— Вы уж простите, лейтенант, что вмешиваюсь, — подал голос, подавшись вперед, помещик. — В местах, откуда я родом, с евреями не церемонятся. Выкурили их — и конец!

— А откуда пан будет?

— Из-под Торуня. Немцы называют его Торном, — говорил помещик с немецким акцентом.

— Ну да, в Познани и в Померании все иначе. А здесь от этих проклятых свиней отбою нет.

— Говорят, на литовской границе они заодно с литовцами, а в Восточной Галиции — с украинскими бандитами.

— Во Львове им дали прикурить, — сказал лейтенант и, повернув голову, сплюнул в открытое окно.

Молодой человек с журналом вжался в сиденье. Май еще только начинался, а небо над вокзалом было уже по-летнему густо-синим. В дуновении ветра слышался не только запах угля и масла, но леса, реки. Кто-то играл на аккордеоне или на концертино. Помещик снял с полки старенький саквояж. Он отстегнул ремни, щелкнул замками и, порывшись в саквояже, извлек оттуда коробку с пирожными.

— Если лейтенант не побрезгует…

— Благодарю. — И офицер ухватил пирожное двумя пальцами.

— А милостивые государыни?

— Огромное, огромное спасибо.

Помещик покосился на сидящего в углу блондина и, помявшись, сказал:

— Может, пан соблаговолит?..

— Нет, благодарю. — И молодой человек еще сильнее вжался в сиденье. — Благодарю, — повторил он. — Премного благодарен.

Все — и офицер, и две сопровождавшие его дамы, и даже старуха в черном — одновременно повернулись к нему.

Помещик убрал коробку с пирожными.

— Откуда будете? — спросил он, подозрительно поглядывая на молодого человека.

— Я? Я — польский гражданин. До Керенского служил в царской армии.

— А потом, значит, у большевиков?

— Нет, при большевиках не служил.

— И как же поляку удалось выбраться из России?

— Удалось.

— Провезли себя контрабандой? — пошутил помещик.

Молодой человек не ответил. Офицер нахмурился.

— Ты, случаем, не еврей? — спросил он, почему-то обращаясь к молодому человеку на «ты».

— Да, еврей.

— Что ж сразу не сказал, когда тебя спрашивали? — Офицер перешел на крик.

Наступило молчание. Ехавшие с офицером женщины обменялись едва заметными улыбками. У старухи затряслась не только голова, но даже белые волоски на подбородке. Лицо молодого человека сделалось белым, как мел.

— И что ж ты делал в России? — осведомился офицер.

— Работал.

— Где ж ты работал? Уж не в ЧК ли? Комиссаром заделался? Церкви грабил?

— Никого я не грабил. Учился сам, учил других.

— Учил, говоришь? Чему ж ты учил? Марксизму, ленинизму, троцкизму?

— Я не марксист. Потому из России и уехал. Я преподавал детям иврит — пока это было возможно.

— Будет врать! Кто тебя сюда подослал? Товарищ Луначарский?

— Никто меня не подсылал. Я здесь родился. Моя мать живет в Варшаве.

— Где ты жил в России? — спросил офицер.

— В Киеве, Харькове, Минске.

— Так кто ты, агитатор или пропагандист?

— Говорю же вам, пан, я не марксист.

— Мало ли что ты там говорил, сукин ты сын! Все вы жулики, воры и предатели. Как тебя зовут?

Из бледного лицо молодого человека сделалось пепельно-серым.

— А вы что, из полиции? — ответил он вопросом на вопрос и сам испугался собственных слов.

Лейтенант сделал движение, будто собирается встать.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, жид пархатый! Ты с польским офицером разговариваешь! — И он метнул взгляд на шашку, свисавшую с багажной полки.

Молодой человек закрыл журнал.

— Аса-Гешл Баннет, — сказал он.

— А-са-гешл-бан-нет, — с издевкой повторил офицер, растягивая непривычные еврейские звуки. Одна из женщин надрывно захихикала. Она достала из сумочки кружевной платочек и поднесла его ко рту. Вторая женщина скорчила гримасу:

— Ой, Стась, оставь его в покое.

— Кто они такие, эти троцкисты, что ездят вторым классом? — продолжал офицер, обращаясь одновременно к своей спутнице и к самому себе. — Добропорядочные поляки вынуждены ездить на крышах и подножках, а эти гнусные предатели расселись тут себе и в ус не дуют. Куда путь держишь, а?

Аса-Гешл встал.

— Вас это не касается, лейтенант, — сказал он, вновь удивившись своей смелости.

Офицер вздрогнул, его толстая шея побагровела. Кровь прилила к щекам, ко лбу и к тесно прижатым ушам.

— Что?! — заорал он. — Ничего, скоро мы это выясним. — И, сунув руку в карман брюк, он извлек оттуда маленький, словно игрушечный револьвер. Восковое лицо старухи побелело. Две женщины помоложе попытались схватить лейтенанта за руки, но он вырвался и гаркнул: — Говори, не то пристрелю, как собаку.

— Стреляйте.

— Проводник! Полиция! — завизжал лейтенант. Он-то знал, что револьвер у него не заряжен.

Помещик тоже поднял крик. Аса-Гешл схватил с полки свой чемодан — то ли чтобы спастись бегством, то ли чтобы использовать его в качестве обороны. Женщины принялись звать на помощь. У вагона, на перроне, тут же собралась толпа. Подошел полицейский: на голове шлем, на боку шашка в черных ножнах. Лейтенант распахнул дверцу вагона и спрыгнул на платформу.

— Этот еврей нанес мне оскорбление. Он из России. Большевик. У меня есть свидетели.

— Выходите из вагона, — распорядился полицейский, не колеблясь ни секунды.

— Никого я не оскорблял. Я еду в Варшаву, где живет моя семья.

— Разберемся.

Аса-Гешл взял чемодан и спустился на платформу. Полицейский задал офицеру несколько вопросов и что-то записал в маленькой записной книжке. В эту самую минуту начальник станции засвистел в свисток. Лейтенант бросился к Асе-Гешлу, изо всех сил ударил его сзади кулаком и тут же вскочил в отходящий поезд. Одна из женщин выбросила из окна вагона его смятую шляпу. Полицейский взял Асу-Гешла за запястье.

— Что вы с ним не поделили? — сказал он. — От офицеров лучше держаться подальше, не знаете, что ли?

И, облизав губы, он потер большим пальцем об указательный и средний и что-то шепнул Асе-Гешлу на ухо. Аса-Гешл полез в карман. Все это произошло в считанные доли секунды. Аса-Гешл протянул полицейскому кредитку, полицейский схватил его чемодан, поставил на ступеньку отходящего поезда, а Аса-Гешл, схватившись за перила и больно стукнувшись коленом об железную лесенку, вспрыгнул на подножку. Поезд, пыхтя и постукивая колесами по рельсам, набирал скорость. Из вагона донесся испуганный крик, дверь приоткрылась, и Аса-Гешл просунул голову внутрь. Он попал в переполненный вагон третьего класса. Высокий еврей взял у него из рук чемодан и помог протиснуться в вагон.

— Еле ноги унес, а? — сказал высокий еврей. — Благодари Бога.

Глава вторая

1

Из Белостока Аса-Гешл послал Адасе телеграмму, но уверенности в том, что она ее получит, у него не было. Он слышал, что в Польше письма и телеграммы задерживаются цензурой. И вот он стоит на Варшавском вокзале и смотрит по сторонам. По вагонам, вырывая друг у друга багаж, бегали носильщики в красных фуражках. В слепящем свете электрических фонарей тьма была еще более непроницаемой. В здании вокзала к охраняемым полицией билетным кассам протянулись длинные очереди. На полу с громким храпом спали солдаты в сапогах с подбитыми гвоздями подошвами. Другие солдаты пили в буфете пиво из глиняных кружек. Найти камеру хранения Асе-Гешлу удалось далеко не сразу. Сдав чемодан, он вышел из здания вокзала, полагая, что окажется на Маршалковской, однако попал в сквер с противоположной стороны. Выбравшись из сквера, он очутился среди несущихся со всех сторон дрожек, автомобилей, повозок. Он повернул направо и чуть не угодил под лошадь; в нос ударил терпкий запах лошадиного пота. Повернул налево, и его ослепил свет фар — автомобиль проехал совсем близко и обдал его запахом разогретого металла и бензина. Выбравшись наконец на Маршалковскую, он обнаружил, что улица буквально забита прохожими. Он остановился и перевел дух.

Да, вот она, Варшава!

Он поднял глаза на пылающее огнями небо. Чего он только не пережил — и казармы, и войну, и революцию, и голод, и тиф, и погромы, и аресты. И вот он снова в Варшаве, в городе, который соткал вокруг него таинственные сети любви, надежды и счастья, а затем выгнал его, подобно Асмодею, выгнавшему царя Соломона. Неужели ему еще нет и тридцати? Невозможно себе представить, что здесь, по этим улицам, ходят его мать, Дина, Абрам, Герц Яновер, Гина, Адаса. В Варшаве ли она? Где-то поблизости находится улица Сенная, где жила Аделе… И с ней — его ребенок, его, Асы-Гешла, сын, которого он никогда в глаза не видел. Господи! Он пустил корни в этом огромном городе; он был чьим-то отцом, чьим-то сыном, братом, мужем, возлюбленным, дядей! И никакому жалкому армейскому офицеришке не дано изменить этот факт, который стал теперь частью космической истории.

Аса-Гешл поспешил вперед, толком не зная, выйдет он на Крулевскую или на Мокотов. Навстречу, обдавая его духами, шли, пританцовывая, молодые женщины в разноцветных платьях и в шляпках с цветами. Студенты в фуражках с галунами шагали по три-четыре в ряд, занимая весь тротуар. Офицеры новой польской армии с длинными, болтающимися на поясе шашками отдавали друг другу честь. Из многочисленных кафе лилась музыка. В витринах стояли манекены. Аса-Гешл остановился под фонарем, достал записную книжку и пробежал глазами по стершимся от времени адресам. Заболела голова. Его охватило нетерпение.

На углу Крулевской, неподалеку от биржи, Аса-Гешл увидел небольшое кафе. Из-за дверей раздавались взволнованные голоса. Внутри, сидя за мраморными столами, о чем-то спорили, возбужденно жестикулируя, коммерсанты. Одни были в длиннополых еврейских лапсердаках, другие — в пиджаках; одни в мягких шляпах, другие — в твердых котелках; были среди них и чисто выбритые, и длиннобородые, и с маленькой бородкой. Многие пристально изучали, вставив в глаз монокль, бриллианты, которые передавались из рук в руки, да так быстро, что удивительно было, как это они не теряются. На напряженных лбах выступила испарина, глаза оживленно сверкали, в полумраке блестели золотые коронки. «Вот они, — подумалось окончательно сбитому с толку Асе-Гешлу, — знаменитые евреи со всего мира, денежные мешки, Ахашвероши! Как же они похожи на карикатуры, что рисуют на них антисемиты!» Он вошел в кафе и стал листать телефонную книгу. В голове у него созрел план действий. К матери он сейчас не поедет; Аделе не должна знать, что он вернулся. Первым делом он должен увидеть Адасу. Он листал страницы, но имя Фишла Кутнера отыскать не мог. Не может быть, чтобы у него не было телефона. И тут вдруг он обратил внимание, что имя Фишла Кутнера упоминается не один раз, а целых три; в телефонной книге были его домашний телефон, телефон в магазине и телефон в конторе. «Как же это я его пропустил?» Он вынул карандаш и записал домашний телефон. Потом поднял трубку, но вместо голоса оператора услышал два приглушенных женских голоса, которые о чем-то говорили в отдалении. Ему пришло в голову, что точно так же, должно быть, звучат голоса привидений. Наконец в трубке раздался голос оператора, и он назвал номер. Сердце учащенно забилось, в горле першило.

— Алло, кто говорит? — послышался высокий мужской голос.

— Это квартира Адасы Кутнер?

— Что вам угодно?

— Она может подойти к телефону?

— Ее… ее нет в городе. С кем я говорю?

— Я… один ее знакомый.

На противоположном конце провода помолчали, а затем Фишл (к телефону подошел он) повторил: «Ее нет в городе» — и повесил трубку.

Сообразив — увы, слишком поздно, — что надо было спросить, где она, Аса-Гешл двинулся, натыкаясь на столы, в сторону выхода. Итак, путь к Адасе был отрезан. Наверно, она где-то за городом. Последняя открытка, которую он от нее получил, шла полгода. В дверях кафе его остановил молодой человек с маленькой рыжей бородкой, в хасидской одежде.

— На обмен что-нибудь есть? — спросил он.

Аса-Гешл понял каждое слово в отдельности, но не общий смысл сказанного.

— Что вы имеете в виду?

— Деньги не хотите поменять? Доллары, фунты, кроны, марки. У меня вы получите больше, чем в банке.

— Простите, но у меня ничего нет. Я только что из России.

Молодой человек изучил его с ног до головы:

— Из страны большевиков, а?

— Да, оттуда.

— Плохо там дело, да?

— Да, неважно.

— Евреям не дают оставаться евреями?

— Все непросто.

— И здесь немногим лучше. У них ведь у всех на уме одно и то же: не дать нам, евреям, жить.

И с этими словами юный хасид повернулся и, поскрипывая своими тяжелыми сапогами, вразвалочку удалился.

2

Абрама дома не оказалось. К телефону подошла молодая женщина, говорила она по-польски.

— Можно узнать, кто звонит?

— Не думаю, что пани меня помнит. Меня не было в Варшаве несколько лет. Я — Аса-Гешл Баннет.

— Нет-нет, я вас помню. А я дочь Абрама, Стефа.

— Да, мы как-то встречались.

— Отца нет дома. Если он вам срочно нужен, могу дать другой номер телефона. Запишите? Он вас часто вспоминает.

— Спасибо. А у вас как дела?

— О, неплохо. Я, знаете ли, замужем. Вы будете жить в Варшаве?

— Пока да.

Аса-Гешл поблагодарил молодую женщину, повесил трубку и набрал номер, который дала ему Стефа. И вновь в трубке раздался женский голос — на этот раз постарше. Аса-Гешл слышал, как в комнате что-то обсуждают, о чем-то оживленно спорят. Доносились громкие голоса, смех. Наконец в телефон ворвался громоподобный голос Абрама, и Асе-Гешлу пришлось даже отвести трубку от уха — так громко тот говорил.

— Что?! Это ты?! — проревел Абрам. — Господи, неужели я и вправду вижу твое лицо — я хотел сказать, слышу твой голос? Слава Всевышнему, который воскрешает покойников. А у меня не было никаких сомнений, что тебя уже нет на этом свете. Был человек — и нет его. Сколько лет прошло — а от тебя ни слова. Кто-то, должно быть, потер волшебную лампу, не иначе! Где ты? Откуда говоришь? Где тебя черти носили? А я уж решил, что ты стал комиссаром и чекистом. Ну, чего ждешь? Почему не едешь? И почему молчишь? Представляю, какой переполох ты произведешь своим приездом.

— Я только что с поезда. Нахожусь в кафе на Крулевской.

— Ого, на черном рынке! А вещички где?

— Чемодан я оставил на вокзале.

— Ну, и что ж ты стоишь, как истукан? Хватай такси и приезжай. Если, конечно, у тебя на такси хватит. А нет — в трамвай садись. Я — на Свентокшиской, дом семь. Спросишь Иду Прагер, из студии. А впрочем, можешь и не спрашивать. Сам увидишь. Узнаешь по застекленной крыше. Кто дал тебе этот номер телефона?

— Твоя дочь Стефа.

— Этого не может быть. Неважно, приезжай. А как, черт возьми, ты нашел Стефу? Я и сам ее повсюду ищу. Вышла замуж и забыла, что когда-то у нее был отец. Какой же ты негодяй, что ни разу не написал. До революции, естественно.

— Почта не работала.

— Работала, еще как работала. С Адасой-то ты переписывался, черт бы тебя взял. Ну, что случилось, рассказывай. Большевиком, поди, стал?

— Пока еще нет.

— Ладно, хватит болтать, несись на всех парах.

Аса-Гешл вышел из кафе. Теперь идти стало легче. Спросив прохожего, в какую сторону ехать, он сел в трамвай и медленно поехал по Крулевской. Ворота, ведущие во двор дома на Свентокшиской, были не заперты. Аса-Гешл поднял голову, увидел свет под застекленной крышей и поднялся наверх. Стучать не пришлось; Абрам — высокий, широкоплечий, сутулый, борода с сединой, лицо багровое, точно обгорело на солнце, — стоял в дверях. Из-под кустистых бровей сверкали молодые черные глаза.

— Ты!

Абрам бросился Асе-Гешлу навстречу и обнял его. От него исходил тяжелый сигарный запах.

— Нет, видали! Вот он — прямиком из преисподней! В чем дело? Это ты вырос или я скрючился? Ничего не поделаешь, братец, я теперь старик, в этом вся штука! Ну, что стоишь в дверях, точно нищий? Входи, входи. Здесь все свои. Где тебя черти носили? Нет, вы поглядите на него, он все еще в пальто и шляпе! А я уж думал, ты теперь носишь кепку и блузу. Ну что, получил царь Николай по заслугам? Не верилось, что доживем до этого дня. Буржуями стали теперь дворники, верно? А Мессией — иудушка Лев Троцкий собственной персоной. Ну, а нам в Польше все это расхлебывать!

— Знаю.

— Знаешь? На твою долю тоже досталось? И как же тебе удалось сюда добраться, черт побери? Каким поездом? Тебе на нас, наверно, теперь наплевать, а вот мы тебя не забыли. У тебя ведь здесь сын, помнишь? Должен тебе сказать, что ты его не стоишь. Я его недавно видел, уж не помню где. Большой парень. Вылитый отец. И смышленый, чертенок. Скажи-ка, братец, — тут Абрам понизил голос, — ты Адасу еще не видел?

— Нет.

— Увидишь. Она стала еще красивее. Знатная дама. Уже несколько лет живет в Отвоцке. Она заболела, и врачи отправили ее в санаторий. С тех пор она в Отвоцке и живет — да и что ей делать в Варшаве? У нее там не дом, а настоящий дворец. Фишл сколотил целое состояние. Мускатов он прибрал к рукам и раздел догола. Деньги льются к нему рекой. А что толку? Она все равно на дух его не переносит. Где ты остановился? Жить будешь у матери? Погоди, у тебя ж ведь здесь мать, правильно?

— Да, она живет на Францисканской.

— Ты еще у нее не был?

— Нет, еще не был.

— Узнаю, все тот же Аса-Гешл! И что ты себе думаешь? Нет, учить я тебя не собираюсь. Я одно говорю: к черту все, к черту весь мир! Я такой же, как был. У меня тоже за это время были, как говорится, и взлеты и падения. Я чуть миллионером не стал, а теперь нет и гроша за душой. Доверчив — в этом все дело. Я тут чуть не окочурился — воспаление легких после гриппа подцепил; похоронная контора уже пальчики облизывала, но Всевышний рассудил иначе. Похоже, я никому не нужен — ни на небесах, ни здесь, на грешной земле. Знаешь, что бы я с удовольствием сделал? Сложил бы вещички и отбыл в Палестину. И не умирать, как старые правоверные евреи, а просто взглянуть на еврейскую землю. Как тебе Декларация Бальфура? Здесь все на улицах танцевали. Эта студия — Иды Прагер. Я, кажется, тебе говорил — великая художница! Ну, что ж ты не заходишь? Они тебя не съедят.

— Вы не могли бы ненадолго спуститься со мной на улицу?

— Что?! Кого ты боишься? Никто на тебя не донесет.

— Доносов мне бояться нечего, я чист. Понимаете, я бы хотел первые пару дней в Варшаве не объявляться у Аделе.

— Ого! Вон ты какой! У меня идея. Заходи — никого из ее семьи сейчас нет. Я познакомлю тебя с Идой. У нее тебя ни за что не найдут. Твоей жены здесь никто не знает. Говорю же, такую, как Ида, во всем мире не сыщешь. Можешь смеяться, сколько хочешь, но только теперь, с возрастом, я начинаю понимать истинный смысл любви.

И Абрам, взяв Асу-Гешла под руку, повел его по коридору в большую комнату со стеклянной крышей. По стенам висели холсты в рамах, на тумбах, завернутые в мешковину, стояли скульптуры. По всей видимости, здесь недавно прошла какая-то выставка. Картины маслом были на все вкусы, представлены были все направления живописи — реализм, кубизм, футуризм. Одни фигуры стояли на головах, другие плыли по небу. В мастерской было много молодых мужчин и женщин. По углам шептались парочки. Две женщины сидели в шезлонге, накрывшись одной шалью, и курили одну папиросу на двоих.

Маленький человечек в бархатном пиджаке, с огромной копной волос и полным отсутствием шеи громко вещал, отбивая свои замечания толстым пальцем:

— Формы — как женщины. Со временем они стареют, высыхают, покрываются морщинами. Что для нас теперь Матейко? Что мы, в наш бурный, революционный век, можем извлечь из Пуссена или Давида? Старое искусство мертво!

— Раппопорт, говори все, что хочешь, но, будь добр, не оскорбляй старых женщин, — подала голос какая-то дама. — Сам понимаешь почему.

Раздались смех и аплодисменты. Абрам нетерпеливо топнул ногой:

— Сколько можно болтать, горлопан! Когда-то художники писали картины, теперь они только и делают, что воздух сотрясают. Матейко, стало быть, плох — зато ты очень хорош! Да ты, идиот, даже редиску нарисовать не способен!

— Ну вот, опять раскричался.

— Ида, любимая, позволь познакомить тебя с этим молодым человеком. Мы с тобой часто о нем говорили. Друг Адасы, Аса-Гешл Баннет.

Ида Прагер, седая дама в черном платье, с жемчужным ожерельем на шее и брильянтовыми серьгами в ушах, поднесла к глазам висевший на цепочке лорнет:

— Так это вы Аса-Гешл? Ну конечно, я вас знаю, столько о вас слышала. Когда вы приехали?

— Сегодня.

— Из России?

— Из Белостока.

— Фантастика! И что же там творится? Знаете, когда кто-то приезжает из России, кажется, будто он с того света вернулся.

— Вот и я говорю! — вмешался Абрам. — Ида, любимая, мне надо тебе кое-что сказать. — И он отвел ее в сторону и что-то ей прошептал.

— Пусть спит здесь, ничего страшного, — сказала Ида.

— Вот и прекрасно. Надо бы его накормить. Тебе, Аса-Гешл, лишние десять фунтов не помешали бы.

— Я не голоден.

— В местах, откуда вы приехали, голодны все, — возразила Ида. — Я вам сейчас что-нибудь приготовлю.

— Погоди, Ида, любимая. Мы пойдем с ним в ресторан. Надо поговорить. Столько ведь лет прошло. Между прочим, это я ввел его в семью. Кто бы мог тогда предсказать, к чему это приведет? Эй, Раппопорт! — Абрам повысил голос: — Не церемонься, сбрось со стен старых мастеров, разорви их в клочья, сделай из них фарш. Недалек тот день, когда из Лувра выкинут всех этих Леонардо, Рубенсов и Тицианов и вместо них развесят твои длинноносые карикатуры.

— Как тебе не стыдно, Абрам! — Ида не могла скрыть своего возмущения. — Не смей! Ты забываешь, он — мой гость. Раппопорт, не обращайте на него внимания. Он не хотел вас обидеть.

— Я ничего против него не имею, — сказал, подходя, Раппопорт. — Он выражает взгляды своего класса, и только.

— Пошли, Аса-Гешл. Еще минута — и я вцеплюсь ему в кудри. А что представляет собой твой класс, интересно знать? Ты такой же буржуй, как и я.

— Вы до сих пор не изжили психологию своего класса.

— Бездарь! По-твоему, оттого, что большевики убили Николая, ты стал великим мастером?! Давид, видишь ли, устарел, а ты — нет? Да ты одного его пальца не стоишь!

— Абрам, я больше этого переносить не в состоянии! — вскричала Ида.

— Хорошо, хорошо, мы уходим. Всякая посредственность вскакивает на революционный грузовик и выдает себя за гения. Бездари! Мазилы! Мой внук рисует лучше, чем вы!

Абрам вылетел из комнаты. Аса-Гешл повернулся попрощаться с Идой. Она с улыбкой протянула ему свою изящную ручку. Под глазами видны были едва заметные морщинки, в жемчужные бусы упирался двойной подбородок. Румяна на щеках кое-где осыпались, точно побелка на стене. В глазах таилась печаль человека, совершившего в жизни много ошибок, которые уже не исправишь.

— Вы вернетесь, не правда ли? Не давайте ему носиться по городу. Ему уже давно спать пора.

И Ида сокрушенно покачала головой, давая этим понять, что болен Абрам куда серьезнее, чем он думает.

3

Когда они вышли со двора, Абрам вдруг остановился и стукнул тростью об асфальт:

— А теперь, дружок, поговорим по душам. Ты исчез пять лет назад — тебя будто черти проглотили. Как насчет того, чтобы поесть? Или ты забыл, как это делается? Вон через улицу ресторан.

Заведение было нееврейское, что-то среднее между кабаком и продуктовой лавкой, с красными портьерами на окнах. Справа от входа висел большой плакат: большевик с козлиной бородкой — то ли Иуда, то ли Троцкий — втыкал штык в спину белокурой полячки с курносым носом, крестиком на груди и младенцем на руках. За стойкой, уставленной тарелками с жареной уткой и пирогами, стоял низкорослый толстяк с лоснящейся лысиной и подкрученными, цвета пива усами.

— Добрый вечер, пан Мариан! — крикнул Абрам по-польски. — Где Иосиф? Умираю от голода. Равно как и сей юный господин.

— Добрый вечер, господа. Прошу садиться. Я сам вас обслужу. Сегодня у нас сосиски с кислой капустой — пальчики оближешь. А может, господа желают суп?

— Я бы съел супу, если можно, — сказал Аса-Гешл.

— Ну а мне, пан Мариан, рюмочку коньяку и сосиску.

— Как прикажете, пан Абрам. Рюмку. Понимаю.

— Наконец-то поговорим, — сказал Абрам Асе-Гешлу. — Со мной можешь быть откровенным. Адаса все мне рассказала. Давно уже. Теперь ее доверенное лицо — Герц Яновер. Он, кстати, женился на Гине. Ты, наверно, в курсе. А эта Калишер, слава Богу, куда-то подевалась. После твоего отъезда Адаса тяжело заболела. Тогда же умерла ее мать, а отец женился на одной довольно гнусной особе. Он ведь всегда был придурком — эта дамочка ноги об него вытирает. Родная дочь не желает иметь с ним ничего общего. Она не бывает у него, он — у нее. Ну, а Фишл на ходу, как говорится, подметки рвет. Набожен, как сто чертей, и зарабатывает кучу денег. Он и с немцами ладил, и с поляками. Теперь, когда у поляков свое правительство, он и из них деньги выбивает. Стоит ему что-то купить, как курс вырастает, продает — курс падает. Такие вот дела, как теперь принято выражаться. Короче говоря, этот тип допокупался и допродавался до того, что всех обобрал до нитки. Хотя вообще-то парень он неплохой. Без него бялодревнский ребе давно бы уже по миру пошел. Никто не понимает, чего он так держится за Адасу — от нее он ничего не имеет. А вот у тебя с Адасой какая-то ерунда получается. Если б ты и вправду жить без нее не мог, ты бы себя не дал в солдаты забрить.

— Я бы и сейчас пошел в армию. Все лучше, чем отрубать себе палец или вырывать зубы.

— Мог бы спрятаться. С приходом немцев все дезертиры повылезали из своих нор, точно крысы.

— Крысой мне быть не хотелось.

— Ладно, что там говорить, ты за свое решение заплатил сполна. Когда человеку двадцать лет, он еще может позволить себе любые глупости. Ну, рассказывай, где тебя носило?

— До самой большевистской революции я был в армии. Мы все время отступали — от Карпат, через всю Украину.

— Да, далеко же тебя занесло. Где ж ты был, когда большевики своего добились?

— В деревне под Екатеринославом.

— И что ты там делал?

— Был домашним учителем в богатой еврейской семье. После прихода Керенского отец семейства купил себе большое поместье.

— А потом?

— Помню смутно. О революции мы узнали только в середине ноября. Поместье большевики конфисковали, учредили «исполком», пару офицеров пристрелили. Потом пришла банда Дроздова и пристрелила исполкомовцев. А потом, если мне память не изменяет, пришли австрийцы. В это время я мог бы сбежать в Варшаву, но заразился тифом. А тут власть перешла к Скоропадскому.

— И ты по-прежнему жил в этой деревне?

— Нет, переехал в город. Собирался бежать, но заболел снова. Тем временем пришел Деникин, за ним — Махно, а потом — опять большевики, и опять Деникин…

— С большевиками действительно каши не сваришь?

— Не знаю, в России все против всех. Философия Гоббса в действии.

— Погромы Петлюры видел?

— Чего я только не видел! Лучше не вспоминать.

— Мы тут тоже многого навидались. Я далек от большевизма, но уж лучше они, чем царские бандиты.

— Все хороши. Большевики расправлялись не только с царскими бандитами.

— А я уж решил, что и ты в большевики подался.

— Нет, Абрам, ни за что. Как Адаса? Когда ты видел ее последний раз?

— Давно уже не видал. У нее все в порядке. Читает книжки и бездельничает. Герц Яновер стал настоящим паразитом. Основал какое-то общество, мы все в него вступили. Рассказываем ему свои сны, он их записывает и отсылает в Англию. Ну а там они их, надо понимать, расшифровывают. Адаса — его правая рука. Она и с сионистами, насколько мне известно, тоже сошлась. Сейчас ей лучше, но девушка она нездоровая. Скажи, в чем сейчас твоя философия? Что нам делать?

— Нет у меня никакой философии.

— В Спинозу больше не веришь?

— Верю. Но от этого не легче.

— Не буду вмешиваться в твои дела, но Адаса хочет получить развод, выйти за тебя замуж и родить пару детишек.

— Детей я иметь отказываюсь. На этот счет решение принято.

— Что за чушь! У тебя чудный сын. Не могу без смеха на него смотреть. Аса-Гешл номер два. Я тебя понимаю, но это у тебя настроение — оно пройдет. А как насчет сионизма? Ты же был сионистом?

— Думаю, что, пока мы не станем сильными, в покое нас не оставят.

— У нас есть возможность стать сильными.

— Как? К этому мы стремимся уже три тысячи лет.

— Кто же твой Бог? Не может же Он быть дураком.

— Когда видишь замученного, изъеденного вшами младенца, когда с трудом втискиваешься в теплушку, где справлять нужду приходится в окно, — в Его мудрость верится с трудом.

— А что, если из всего этого зла все-таки возникнет добро?

— Какое добро?

— Более благополучная жизнь.

— Мне все безразлично, Абрам, в том-то и беда. Я понял, что человек не более важен Богу, чем мухи или клопы. Без этой мысли я не смог бы прожить все эти годы.

— Да, веселого мало! Но ведь даже клопы, если б могли, стремились бы к лучшей жизни.

— Когда жизнь становится лучше, на свет появляется больше детей, а нуждающихся остается ровно столько же.

— И что ты предлагаешь? Контроль за рождаемостью? — спросил Абрам.

— Да, но если б такой контроль существовал во всем мире.

— Но разве можно, посуди сам, установить контроль за рождаемостью в Китае?

— Поэтому они и будут всегда голодать.

— Тебя не переспоришь. Ты ничуть не изменился. Чем ты в России занимался? Чем будешь зарабатывать на жизнь?

— Чего я только не делал. Даже преподавал в Киевском народном университете. Там теперь профессора все до одного.

— Польский ты еще не забыл?

— Семья, в которой я жил, родом из Польши. Девочки говорили только по-польски.

— Если ты по-прежнему собираешься жениться на Адасе, тебе рано или поздно придется ее содержать. И сыну тоже что-то давать придется. Да и матери скоро понадобится помощь, верно?

— Да, Абрам, я вполне отдаю себе отчет, в каком положении оказался.

— Положение не из лучших. Да и выглядишь ты не лучшим образом.

— Я не спал несколько ночей. Не могу тебе передать, что я пережил на пути в Варшаву.

— Догадываюсь. Поэтому и не задаю слишком много вопросов. Надеюсь, в России ты не наплодил ублюдков?

— До этого, слава Богу, не дошло.

— Так вот, Адаса в Швидере. Я тебе не говорил? Живет на вилле под названием «Роскошь». Между Отвоцком и Швидером. Как же вы увидитесь?

— Телефон у нее есть?

— Нет. Сегодня переночуешь у меня. Забери чемодан из камеры хранения. Трамваи еще ходят. Если ворота будут заперты, скажешь дворнику, что тебе в студию. Он — свой человек, мы частенько даем ему на лапу.

Абрам встал. Аса-Гешл увидел, как исказилось его лицо. Он постоял, превозмогая боль, с трудом выпрямился — и направился к двери.

4

Аса-Гешл стоял у входа в ресторан и вглядывался в ночь. Как странно: никакого желания видеть мать или сына, возвращаться к Абраму у него не было. Даже встреча с Адасой его пугала. Болела голова, пересохло в горле, в носоглотке. «Что это со мной? — спросил он себя. — Уж не заболеваю ли я?» Тут только он сообразил, что уже очень поздно и возвращаться к Иде Прагер неудобно. На ногах точно гири повисли. «Что я говорил Абраму? Неужели я и впрямь так изверился?» Из темноты вырос пьяный в забрызганном грязью пиджаке, остановился у канавы и помочился. С Маршалковской свернул полицейский в черном шлеме и с шашкой на боку. Аса-Гешл пошел в прямо противоположную сторону. Паспорта у него не было; была, правда, метрика — потрепанная, залатанная, почерк неразборчив. Он вышел на Маршалковскую и увидел, что с Крулевской приближается трамвай. «Все очень просто, — подумалось ему. — Броситься на рельсы, головой под колеса. Нет, могу выжить, останусь калекой». Трамвай прогромыхал мимо, гудя и раскачиваясь, словно заподозрив его в желании покончить с собой. Аса-Гешл пересек улицу. Откуда ни возьмись, появилась целая толпа девиц: лица в румянах и в пудре, разнаряженные, в красных чулках, во рту папиросы. Смеются, визжат; вероятно, что-то случилось — возможно, облава. Раздался полицейский свисток. Аса-Гешл сунул руку в задний карман. Где багажный жетон? Потерял? Нет, вот он, в другом кармане. Он достал носовой платок и вытер вспотевшее лицо. «А что, если я уже мертв? — подумал он. — Мертв и брожу в царстве теней. Больше уже со мной ничего не произойдет — ни хорошего, ни плохого».

Он подошел к вокзалу. В ярко освещенном зале было уже не так людно. Свет рассыпался по полу золотыми блестками. Со скамей доносился громкий храп. Очередь за билетами меньше не стала. По залу прогуливались полицейские с винтовками. В соседнем зале в полном обмундировании томилась — возможно, в ожидании отправки на фронт — рота солдат. Один солдат вынул папиросу изо рта товарища, жадно затянулся и выпустил дым из ноздрей. Высокий, тощий солдат с веснушчатым лицом и маленькими водянистыми глазками от души смеялся, обнажив полный рот крупных, неровных зубов. «Его отправляют на бойню, а он смеется, — подумал Аса-Гешл. — Во что верит он, этот рядовой? В Польшу? Да нет, просто у него крепкие нервы. Его отец и дед не корпели целыми днями в молельном доме над Талмудом».

5

Он стоял перед оцинкованной стойкой в багажном отделении с жетоном в руках. Служителя не было. Какие только чемоданы не лежали на полках: большие и маленькие, кожаные, деревянные, с запорами, замками, застежками, скобами, с внешними карманами. «Посреди космоса, — размышлял он, — этот крошечный организм существует сам по себе, как нечто самостоятельное, со своими законами и ценностями. Он вращается вместе с Землей вокруг своей оси, вращается вокруг Солнца, бродит вместе с Галактикой в бескрайнем пространстве». Странно, очень странно! В боковую дверь вошел молодой поляк с длинным лицом. Аса-Гешл протянул ему жетон, и поляк стащил с полки его чемодан. Аса-Гешл поднял его. Отчего он стал вдруг таким тяжелым? Как будто кто-то камни в него подложил. Где здесь останавливается трамвай? Может, лучше взять дрожки? Большие часы показывали без пяти двенадцать. Ему вдруг стало жалко потерянного времени. Идти к Иде Прагер с чемоданом было ужасно неловко. Поехать домой, к матери? Да, так он и сделает. И в этот момент он услышал, как какая-то женщина спрашивает:

— Когда отходит поезд на Отвоцк?

— В двенадцать пятнадцать.

Стоило ей произнести эти слова, как он решил: он едет в Отвоцк, немедленно. Фишл в Варшаве. Адаса одна со своей служанкой. Как называется вилла? «Роскошь». Пришедшая в голову мысль показалась ему настолько удачной, что он удивился, почему она не пришла ему в голову раньше. С какой стати Ида Прагер должна давать ему приют? У него ведь есть возлюбленная, разве нет? Женщина, которая спрашивала про поезд в Отвоцк, заняла очередь в кассу. Он поставил на пол чемодан (уже не находившийся под присмотром служителя из камеры хранения) и встал в очередь за женщиной. Успеет за семнадцать минут? А виллу Адасы найдет? И что скажет ее служанка? Безумный план. Одним глазом он смотрел на чемодан, другим — на окошечко билетной кассы. Билетер, как видно, торопился не слишком. К окошечку наклонился, что-то, по всей вероятности, спрашивая, широкоплечий мужчина. Большая стрелка на станционных часах некоторое время не двигалась, а затем качнулась вперед. И тут очередь заволновалась. Что, собственно, происходит? «Заснул он, что ли?» — прошипел маленький поляк с длинными усами. «Наши польские работнички!» — прорычал крепыш с крупным носом, словно бы разрубленным посередине. «Эй, пан, шевелись!» — крикнул кто-то. «Только бы он не оказался евреем!» — пронеслось у Асы-Гешла в мозгу. Мужчина у окошечка, будто чувствуя, что очередь настроена против него, еще ниже нагнул голову. Аса-Гешл, вслед за остальными, тоже возненавидел эту широкую спину, которая всем перекрыла дорогу, сводит все его планы на нет. Убивать таких надо! И тут широкоплечий распрямился. Он хромал и опирался на костыль. Ненависть сменилась стыдом. Очередь стала двигаться быстрее. Аса-Гешл достал деньги. А как быть с чемоданом? Взять с собой? Нет, бессмысленно. Надо будет сдать его обратно. Парень в багажном отделении наверняка сочтет, что он спятил. Достать бы только рубашку и зубную щетку. Да и побриться бы не мешало…

Он взял билет и бросился в камеру хранения. И опять парня на месте не оказалось. Все пропало. До отхода поезда оставалось всего пять минут. Господи, где носит этого идиота? Почему его никогда нет на месте? Весь мир состоит из одних бездельников. Этот подонок может вернуться и через полчаса! Нет, вот он! Аса-Гешл передал ему чемодан, парень окинул его изумленным взглядом, взял с него десять пфеннигов и долго возился, отвязывая жетон. Оставалось меньше трех минут. Аса-Гешл схватил жетон и, как безумный, кинулся к двери. Проводник в очках, спущенных на кончик носа, уже собирался закрыть ведущую на платформу дверь и, пробивая две дырки в билете, скорчил недовольную мину. Поезд еще стоял у платформы. Асу-Гешла обогнал какой-то молодой человек. Толстая, похожая на корову женщина с сумками в обеих руках тоже пустилась бежать, у нее тряслись бедра и ягодицы. Аса-Гешл обогнал ее, вскочил в вагон и придержал ей дверь. Его охватили одновременно желание помочь и злорадство: ему хотелось, чтобы толстуха села в поезд, и вместе с тем он был бы рад, как ребенок, если бы поезд ушел без нее.

Поезд простоял еще не меньше двух минут. Казалось, он готовится к долгому пути. Багажные полки были забиты чемоданами, корзинами, мешками. Пассажиры сидели, откинувшись на спинки сидений, и дремали. Вагоны были переполнены. В воздухе уже стоял кисло-сладкий запах, какой бывает от длинного путешествия и от бессонницы. Аса-Гешл устроился у окна. Как неожиданно и непредвиденно меняются обстоятельства, раздумывал он. Только что он приехал в Варшаву, и вот — уезжает. Кто знает, быть может, снова на пять лет. Все бывает. А что, если в Отвоцке у него вдруг откроется кровотечение и его отправят в санаторий? Что за дурацкие мысли? Что бы произошло, если б он шел по лесу и встретил того офицеришку, который его ударил? Предположим, офицер был бы не вооружен, а у него был бы с собой револьвер. Застрелил бы он его? Правомерно ли в таких случаях вспоминать заповедь «Не убий»? В Десяти заповедях напрочь отсутствует логика. Тот, кто сказал «Не убий», должен был бы сказать и «Не производи на свет».

Наконец поезд тронулся. Аса-Гешл выглянул в окно: полуночный город, спящие заводы, дома, площади. Что скажет Абрам, когда обнаружит, что он не вернулся? Вот она, Висла! Как причудливо отражаются в воде огни — точно мемориальные свечи. Река спокон веку несет свои воды от Кракова до моря, и ей дела нет до капитализма, большевизма, русских, немцев, Падеревского, Пилсудского, христиан, евреев… Что сейчас делает Адаса? Предчувствует ли она, что он едет к ней? А вдруг как раз сегодня она вознамерилась забыть его навсегда? Может быть, у нее гости. Может, завела любовника. Все возможно. Если время — не более чем способ постижения действительности, то история — это всего лишь переворачивание страниц книги, которая давным-давно написана. «Чистого носового платка нет! На лице щетина! Они ведь терпеть не могут целовать небритую щеку».

Паровоз выл, как мул, и плевался клубами дыма. За окном навстречу движению проносились клубы пара. Искры вспыхивали в ночи, точно падающие звезды. Где-то в глубине вагона какой-то поляк клял евреев на чем свет стоит: «Жиды! Жиды!» Это слово подхватывали другие. Что они бесятся? Что им сделали евреи? Евреи были виноваты во всем. В том, что чемодан падал с багажной полки, в том, что гасла лампочка, в том, что был занят ватерклозет. Женщина с ребенком, лежавшим рядом на подушке, кричала: «Эй ты, маленький ублюдок, бери грудь, слышишь?!» — «Мадам, простите, — сказал кто-то, — может, у него животик болит или воспаление между ножками, и надо присыпать порошком». Мать вынула налитую грудь и сунула ее младенцу: «Сосок кусает, паразит».

Поезд, не останавливаясь, миновал Медзешин, Фалениц, Михалин, Юзефов, Швидер. А вот и Отвоцк. Аса-Гешл хотел выйти, но дверь не поддавалась. «Сильней дергай, сильней! Еврейская размазня!» Дверь открылась, и он спрыгнул на землю. По песку стелился рассеянный свет фонарей. В воздухе стоял тяжелый запах сосен, лесных пожаров, туберкулеза. Интересно, сколько человек умирает здесь ежедневно? В каждом санатории имеется свой маленький морг. Аса-Гешл спросил прохожего, как попасть в Швидер. По Варшавской дороге, ответил тот, а потом налево. Что, любопытно знать, побудило Фишла назвать свою виллу «Роскошь»? Значит, и Фишл тоже гедонист? Аса-Гешл остановил еще одного прохожего: «Где вилла „Роскошь“?» Тот не ответил. Глухой! А может, и немой в придачу. Адаса наверняка уже спит. Авантюра, безумная авантюра! «А вдруг у меня пропадет желание? Вот смеху будет! Любовник-импотент! Лучше об этом не думать. В меня вселился дьявол. Почему не светит луна? Сейчас же середина месяца».

Он еще в Отвоцке или уже в Швидере? Где пролегает граница между одним городком и другим? Вот она, эта вилла! Фонарь при входе отсутствовал.

Он стоял у дверей, над которыми было что-то написано. «Роскошь»? Первая буква — определенно «Р». Или «В»? Спичек у него с собой, увы, не было. Наверху горел свет. Должно быть, в спальне Адасы. Может, дверь не заперта? Да, открыта. «Меня примут за вора. Забавно будет, если меня арестуют за попытку ограбить виллу Фишла». И ему вдруг вспомнилась ночь, когда он переходил австрийскую границу.

Он приоткрыл дверь и позвал: «Адаса!»

Ему показалось, что свет в комнате наверху шевельнулся. Она там! Это она! «Сейчас выясним, есть ли у меня интуиция!» Он немного подождал, а потом позвал снова: «Адаса!»

Послышался нарастающий грохот: это на всех парах несся по рельсам в сторону дома поезд. В слепящем, вырвавшемся из темноты свете паровозных огней он увидел все, как будто на экране: дом, веранда, дорожки между цветочными клумбами, низкорослые сосны с белыми номерами на стволах. Он взглянул на надпись над входом. Да, «Роскошь». Поезд проехал, и все вновь погрузилось во тьму. Издали донесся зловещий крик. Как будто дьявол сыграл с кем-то дурную шутку и скрылся в ночи.

Глава третья

1

В квартире Финкл на Францисканской полным ходом шли приготовления к субботе. Дина уже отнесла жаркое на Шабес пекарю и вымыла и причесала детей, Тамар и Рахмиэла. В средней комнате Финкл накрывала на стол, вставляла свечи в семисвечник из серебра и меди. Ритуальное благословение она совершала над двумя свечами, молясь за себя и за Асу-Гешла. Дина — над остальными пятью; она молилась за себя, за Менаше-Довида, за Тамар, Рахмиэла и за новорожденного младенца, которого в память о его недавно скончавшемся прадеде назвали Даном. Ужин был уже готов — суп с рисом и с фасолью, тушеное мясо под острым соусом, морковь. Фаршированная рыба в обрамлении лука и петрушки стыла на большом блюде. Перед семисвечником Финкл положила две свежеиспеченные халы под вышитой тряпицей. Рядом лежал нож с перламутровой ручкой и выгравированными на лезвии словами «Святая суббота». В центре стола стоял графин со смородиновым вином и специальный кубок для ритуального благословения. На кубке была выгравирована Стена плача. Финкл и Дина жили скромно. Дина зарабатывала на жизнь шитьем, Менаше-Довид давал уроки. Но на Шабес даже самые бедные старались принарядиться. Финкл надела шелковый платок, блузку с широкими рукавами и платье в цветочек, сохранившееся еще от ее приданого. Дина навязала на свой парик бархатную ленту. Когда свечи были зажжены, обе женщины прикрыли рукой глаза и прочли молитву, которая уже много поколений передавалась в семье от матери к дочери: «О Всевышний, пусть лик Твой воссияет над рабой Твоей, моим мужем, моими детьми и защитит их от всякого зла. Во славу Шабеса свечи, что я зажигаю здесь в Твою честь, освещают нас Твоим священным сиянием, проливают милость Твою на наши Субботы и все прочие дни, наделяют нас силой оставаться верными заповедям Твоим. И, прошу Тебя, поторопи, о, поторопи Мессию, сына дома Давидова, дабы он поскорей освободил нас, еще при нашей жизни, аминь…»

Пока женщины читали ритуальную молитву, Менаше-Довид облачался в праздничные одежды. По случаю субботы он до блеска начистил свои видавшие виды сапоги, нарядился в поношенный атласный лапсердак и старую меховую шапку. Это был низкорослый крепыш с рыжеватой бородой, светлыми пейсами и несоразмерно большими руками и ногами. В ранней молодости он изучал Талмуд, намереваясь стать раввином. Из-за войны, однако, диплома он не получил и в дальнейшем стал последователем мистического и весьма противоречивого учения рабби Нахмана из Брацлава, чьих учеников прозвали «мертвыми хасидами». Получить место раввина «мертвому хасиду» было, однако, не просто. Одевшись, он улыбнулся и сначала пробормотал, а затем выкрикнул: «Человек не должен отчаиваться. Отчаяния не существует!»

— Что ты там кричишь, папа? —спросил Рахмиэл, трехлетний мальчик в желтой кипе, из-под которой выбивались вьющиеся пейсы.

— Я говорю, что человек должен радоваться. Танцуй, сынок! Хлопай в ладоши! Радость возьмет верх над злом.

— Что за чушь ты внушаешь ребенку? — послышался из спальни голос Дины. — Хочешь и из него тоже сделать «мертвого хасида»?

— А что тут такого? Души всех Божьих детей собрались на Синайской горе. Пойди сюда, сынок, спой песенку ребе:

В кухню вошла Финкл.

— Честное слово, Менаше-Довид, — сказала она, — ты совсем спятил. Невинный голубок! Рано ты его всему этому учишь. Успеет еще.

— Говорю вам, мама, не успеет. Мессия уже совсем близко. Давай, сынок, споем вместе:

Финкл посмотрела на зятя с выражением умиления и отчаянья и засмеялась, обнажив голые десны. Дина вышла из спальни с ребенком на руках и с черной ленточкой, которую собиралась вплести в косички Тамар.

Пятилетняя темноволосая Тамар с приплюснутым носиком и веснушчатым личиком сжимала в кулаке кусок пирога с яйцом.

— Не хочу черную ленту! — завизжала она. — Хочу красную.

Дверь в прихожую открылась, и чья-то рука поставила на пол чемодан. Дина побледнела.

— Мама! — закричала она. — Погляди!

Финкл, ничего не понимая, повернулась к двери. На пороге стоял Аса-Гешл.

— Сынок!

— Мама! Дина!

— Да благословен будет пришедший! Я — Менаше-Довид. Надо же, приехать накануне Субботы!

— Тамар, это твой дядя, Аса-Гешл. А это Рахмиэл, его назвали в честь деда из Янова. А это маленький Дан…

Аса-Гешл расцеловал мать, сестру и детей, в том числе и новорожденного у Дины на руках. Дина нагнулась взять чемодан, но Финкл закричала:

— Что ты делаешь?! Суббота ведь!

— Ничего не соображаю. Сама не знаю, что делаю, — сказала Дина, покраснев. — Все так неожиданно!

— Знаешь что? — перебил ее Менаше-Довид. — Пойдем со мной молиться. Молельный дом здесь, во дворе. Твой дед — вечная ему память! — тут молился.

И Менаше-Довид улыбнулся, обнажив редкие и неровные зубы. Его мясистое лицо излучало отрешенность, которую Аса-Гешл давно забыл.

— Уже? — Дина не скрывала своего раздражения. — Пускай дома молится.

— Ничего плохого я ему не предлагаю. Хочу взять его с собой в Божью обитель, только и всего. Прийти к Богу ведь никогда не поздно. Один хороший поступок перевешивает много грехов.

— Он один из этих «мертвых хасидов», — словно извиняясь за мужа, сказала Дина. — Ты, наверно, о них слышал.

— Да. Последователи рабби Нахмана.

— Имей в виду, — заметил Менаше-Довид, — мой ребе известен на весь мир. Послушайся моего совета — пойдем со мной помолимся. Или, знаешь что, давай потанцуем.

— Ты свихнулся, что ли?! — закричала Дина. — Он подумает, что ты обезумел.

— Кто знает, что такое безумие? Человек не должен печалиться. Грустить — значит быть идолопоклонником.

Менаше-Довид поднес к губам большой и указательный пальцы. Потом поднял ногу и начал раскачиваться из стороны в сторону. Дина с трудом выпихнула его в молельный дом.

Финкл не знала, смеяться ей или плакать.

— Господи, неужели дождалась! — бормотала она. — Слава Всевышнему!

— Не плачь, мама, — взмолилась Дина. — Сегодня ведь Шабес.

— Да, знаю. Я от радости плачу.

— Дети, я вам подарки привез, — сказал Аса-Гешл. — И тебе, Дина, тоже.

— Потом. После Шабеса.

Маленькая Тамар в недоумении сунула палец в рот, держась за юбку матери. Рахмиэл подбежал к кухонному столу и достал из ящика ложку. Новорожденный, который все это время смотрел перед собой по-младенчески широко раскрытыми глазами, встряхнул своей большой головой и заплакал. Дина принялась его утешать:

— Ш-ш. Твой дядя пирожок тебе принес. Вкусный-превкусный.

— Он проголодался. Дай ему грудь, — сказала Финкл.

Дина села на край железной кровати, стоявшей рядом с покрытой чехлом швейной машинкой, и стала расстегивать пуговицы на блузке. Финкл взяла Асу-Гешла за руку:

— Пойдем в другую комнату. Дай я посмотрю на тебя.

Она отвела его в гостиную и закрыла за собой дверь. Маленькая, сморщенная, она смотрелась рядом с сыном, точно карлица рядом с великаном. Ей хотелось сплюнуть, чтобы отвести от сына дурной глаз, но она сдержалась. Слезы бежали по ее сморщенным щекам.

— Почему ты так поздно? Даже перед соседями неудобно.

— Поезд только что пришел, — соврал Аса-Гешл.

— Ну, садись, дитя мое. Сюда, на диван. Видишь, мать-то твоя — старуха.

— По мне, ты по-прежнему молода.

— Состарилась от забот и волнений. Ты себе не представляешь, что здесь творилось. Чудо, что мы выжили. Но все это в прошлом, и теперь ты здесь. Да благословенно будет имя, назвать которое я не смею.

Она извлекла из складок платья носовой платок и высморкалась. Аса-Гешл осмотрелся. Обои на стенах облезли, двойные окна, несмотря на лето, были плотно закрыты. Стоял кислый запах мыла, соды и пеленок.

Финкл раскрыла старый молитвенник, потом снова закрыла.

— Сынок, сынок! Сегодня Шабес, а еще и ты приехал. Радость моя безгранична. Не дай Бог мне причинить тебе боль — и все же молчать я не могу.

— Что я плохого сделал?

— Не сделал, а делаешь. У тебя жена и ребенок. Ехать надо было к ним, а не сюда. Господи, ты ведь еще ни разу не видел собственного сына. Она у тебя настоящее сокровище, умница, пусть дурной глаз…

— Мама, ты же знаешь, между нами все кончено.

— Она еще тебе жена… — Финкл замолчала. Она сложила перед собой руки и неодобрительно покачала головой. — Что ты против нее имеешь? Она тебя любит, предана тебе. И потом, прости Господи, она так из-за тебя настрадалась. Знал бы ты, сколько она всего для нас в эти трудные годы сделала, — понял бы, как ты к ней несправедлив.

— Мама, я ее не люблю.

— А ребенок… Ребенок-то чем виноват?

Финкл снова раскрыла молитвенник, и ее губы зашевелились в молчаливой молитве. Подошла к восточной стене и стала качаться и кланяться. Свечи шипели и потрескивали, по бокам распускались сальные лепестки.

Помолившись, Финкл отошла от стены на три шага.

— Аса-Гешл, — сказала она, — раз ты здесь, я бы хотела, чтобы и ты тоже прочел «Встречу Субботы». Хуже не будет.

И она принесла ему молитвенник, тот самый, который достался ей от свекрови, бабушки Асы-Гешла, правоверной Тамар.

2

По пятницам Фишл имел обыкновение закрывать магазин около полудня. Он шел в баню, а оттуда в Бялодревнский молельный дом, где оставался до начала Шабеса. Времена были тяжелые, цены на бирже скакали, и помощник Фишла Аншел часто приходил к нему в молельный дом с вопросом — покупать или продавать. Фишл что-то бормотал себе под нос, делал какие-то неопределенные движения и отворачивался. Аншел, несмотря на это, всегда точно знал, что надо делать. После вечерней молитвы Фишл шел домой, и Аншел, как правило, его сопровождал. Пожилая служанка, дальняя родственница Фишла, кормила обоих праздничным субботним ужином. Аншел, низкорослый, смуглый с близко посаженными глазами и бородой во все лицо, овдовел уже много лет назад. Фишл считался разведенным — его жена в Варшаве бывала редко. Они читали молитвы, после чего, сидя за ужином, говорили на темы, связанные с хасидизмом. В Бялодревнском молельном доме холостяки отпускали шуточки в адрес Фишла, женщины же удивлялись, сколько можно терпеть, и не пора ли ему поставить в этой истории точку. Он бы, вне всяких сомнений, нашел себе превосходную жену, если б захотел. И даже бялодревнский ребе не раз давал понять, что он от поведения Фишла не в восторге.

В эту пятницу, когда Фишл и Аншел вернулись после вечерней молитвы домой, служанка встретила их в коридоре и объявила, что Адаса в Варшаве. Аншел застыл на пороге. Фишл же сначала смутился, однако затем пришел в себя и, схватив Аншела за локоть, принялся кричать:

— Идиот, куда ты бежишь?! Еды на всех хватит.

В столовой Фишл и Аншел, увидав Адасу, в один голос пробормотали: «Доброй тебе субботы», после чего начали ходить по комнате взад-вперед, встречаясь и расходясь. По традиции, они таким образом приветствовали добрых ангелов, что сопровождают каждого еврея по пути на Шабес, пели хвалебные гимны про жену чистую и непорочную из Притч Соломоновых. Фишл сел во главе стола, Аншел — справа от него, а Адаса чуть поодаль, слева. Фишл благословил вино и протянул кубок Адасе, чтобы та из него отпила. Он поломал субботнюю халу и дал ломтик жене. После рыбы оба запели субботние песни. Фишл налил Аншелу и себе немного коньяку.

— За здоровье!

— За здоровье, благополучие и мир!

— А ты не выпьешь? — За весь вечер Фишл обратился к жене впервые.

Адаса покачала головой.

Когда ужин и ритуальные благословения подошли к концу, Аншел ушел. Адаса сразу же скрылась у себя в комнате. Фишл некоторое время походил, кусая губы, по комнате, а затем остановился у окна. Небо было усеяно звездами. Погруженный во тьму двор завален был бочками и мешками — его, Фишла, товаром. Фишл раскрыл книжный шкаф и извлек оттуда том Зогара, полистал его и стал читать. В книге говорилось, что имеется четыре вида душ, соответствующих четырем мирам, которые испускал из Себя Господь. Обычно Фишл и Аншел засиживались в пятницу допоздна — вспоминали мудрые изречения раввина, обсуждали политику Агуды, религиозной партии, обменивались замечаниями содержания и более прозаического. Сегодня же Фишл решительно не понимал, куда себя девать. «Почему она вернулась домой? — задавался он одним и тем же вопросом. — Это не в ее обыкновении. Может быть, она осознала, что ступила на ложный путь?» Он решил, что простит ей все. «Я вспоминаю о дружестве юности твоей…»^[13] — процитировал он. Не может же человек всю жизнь прожить в строгом соответствии с законом.

Он раскрыл том Мидраша и присел к столу. На Шабес никогда не зажигали газовую лампу, вместо нее горели две свечи и масляный светильник. Пожелтевшие страницы были измяты и закапаны свечным салом. Изредка Фишлу попадался приставший к странице волосок, выдернутый из бороды его деда. «Уж он-то всю жизнь витал в высших сферах, — думал он. — Кто знает, какой высоты он достиг?»

В это время дверь открылась, вошла Адаса. Прежде она никогда не садилась за стол без платка на голове. Сегодня же голова ее была непокрыта, волосы зачесаны назад. Фишлу показалось, что она необычайно помолодела.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказала Адаса.

— Что? Садись.

— Я хочу сказать тебе, что… что… дальше так продолжаться не может… — Слова давались ей с трудом.

Фишл закрыл Мидраш.

— Чего тебе не хватает? Ты и без того живешь, как хочешь.

— Я… я… это не жизнь. — Голос Адасы дрожал.

— Сегодня на эти темы я говорить не стану. Сегодня — Шабес. До завтрашнего вечера подождать нельзя?

— Какая разница — сегодня или завтра? Я хочу получить развод. И для тебя так тоже будет лучше.

У Фишла перехватило дыхание.

— Но почему? Произошло что-то еще?

— Он здесь, — вырвалось у Адасы.

Лицо Фишла приобрело цвет скатерти.

— Когда он приехал?

— Несколько дней назад.

— И что из этого следует?

— Ты же сам когда-то обещал, что, если он вернется, ты дашь мне развод. Он вернулся.

Фишл встретился с Адасой глазами. От теплоты, которая всегда была в ее взгляде, не осталось и следа. Глаза смотрели холодно, с вызовом.

— Ну, а он-то готов взять тебя? — Когда Фишл произносил эти слова, он почувствовал, как внутри у него все оборвалось.

— Мы уже и без того муж и жена.

— Что?! У него есть жена и ребенок.

— Знаю. Мы живем вместе, у Клониной свекрови.

— Что ж, тогда дело другое, дело другое, — пробормотал Фишл. Лицо его побагровело, а затем побледнело вновь. Его подмывало закричать: «Шлюха! Нечистая женщина! Вон из моего дома! Будь же ты тысячу раз проклята!» Однако он сдержался. Во-первых, потому, что сегодня был Шабес; во-вторых, какой смысл в этой ругани? Она ведь все равно погрязла в грехе, еще более страшном, чем вероотступничество.

— Зачем было приезжать именно сегодня? — спросил он. — Ты хотела осквернить мою субботу?

— Он тоже в Варшаве. Поехал к матери, — сказала Адаса, сама толком не понимая, зачем это говорит.

Фишл в задумчивости потер лоб. Ее слова напомнили ему признания грешных женщин из еврейских книг.

— Понимаю. Дам тебе ответ завтра вечером.

— Спасибо. Я переночую здесь, — сказала Адаса. Несколько мгновений она стояла, не двигаясь, а затем резко повернулась, сделала несколько быстрых шагов, словно готовясь бежать, а затем пошла медленнее, неуверенно ступая, в направлении выхода. За ручку двери она почему-то взялась левой рукой, не давая самой же себе выйти. Фишл приподнялся, словно собираясь позвать ее, но затем снова опустился на стул. «Пусть будет, как будет, — решил он. — Тому, кто падает в пропасть, из нее не выбраться».

Он пошел в спальню. Две постеленных постели под прямым углом друг к другу. От простынь и покрывала исходит свежий запах лаванды. Ложиться спать было еще рано, однако Фишл принялся читать ночные молитвы, а потом разделся и растянулся на прохладных простынях.

Ему казалось, что он не заснет, однако не успел он опустить голову на подушку, как погрузился в сон. Вначале ему снилось, что он изучает отрывок из Талмуда в Бялодревнском молельном доме, затем молельный дом куда-то подевался, и ему приснилось, что доллар упал и на бирже поднялась паника. За одну польскую марку давали целых десять долларов! «Как это понимать?» — спросил он Аншела. «Америка — богатая страна, — отвечал тот. — Это все спекуляция». Тут он заметил, что у Аншела под длинным пальто женские панталоны с кружевами. «Что произошло? — недоумевал он. — Неужели Аншел действительно женщина?»

И тут он пробудился. Ему почудилось, что в лицо словно ветерок подул. Он открыл глаза. Вчерашнего разговора с Адасой он не помнил, но проснулся с тяжелым сердцем. «Может, я переел?» — подумал он. И тут он вспомнил. Как странно. Хотя Адаса уже много лет не жила с ним, как с мужем, его всегда утешала мысль, что их связывают брачные узы. Она жила в его доме, он обеспечивал ее всем необходимым. Он не сомневался: рано или поздно она раскается и к нему вернется. Теперь же все изменилось. «Мы уже и без того муж и жена» — он не мог забыть этих слов. Он сел в кровати и вперился в темноту. Он понимал, что по Божьему закону он должен ее ненавидеть, но по природе своей он не был способен к ненависти. Ему пришло в голову, что его чувство к ней зовется, как пишут в мирских книгах, любовью. Ему захотелось встать, пойти к ней в комнату и умолять ее сжалиться над ним, не позорить свою праведную мать, находящуюся в раю. Он даже встал с постели, подошел к двери, но что-то его остановило.

«Нет, это бессмысленно, — пробормотал он самому себе. — А если б она умерла…» И он услышал, как сам же шепчет заупокойную молитву: «Благословен истинный Судья…»

3

В субботу вечером Аса-Гешл отправился к Аделе. Он уже разговаривал с ней по телефону и запасся игрушками для маленького Додика: оловянным свистком, деревянной саблей, игрушечными солдатиками, плиткой шоколада, пакетом леденцов. Когда он уходил, Дина возилась на кухне — готовила послесубботнюю трапезу. Пахло свеклой, чесноком и лимонной солью. Его мать уже раздела внуков и укладывала их спать. Посреди комнаты, в своем атласном лапсердаке и бархатной шляпе поверх ермолки, стоял Менаше-Довид и пел, переходя временами на речитатив:

Мать спросила Асу-Гешла, постелить ли ему постель, но сказать наверняка, вернется он ночевать или нет, Аса-Гешл не мог. У них с Адасой было назначено полуночное свидание. Возможно, они поедут на поезде в Медзешин, к Клоне. Все зависело от ответа Фишла. Аса-Гешл обещал матери, что отправит ей открытку, если вечером не вернется. Последними репликами они обменивались, когда он уже стоял на пороге.

На Налевки он сел в трамвай. Здесь, в Варшаве, еще чувствовалось, что Шабес подходит к концу. По улицам в бархатных шляпах шли хасиды. Кое-где в окнах мерцали свечи. Сенная была погружена в полумрак — горели лишь несколько газовых рожков. Вдалеке в небо упиралась фабричная труба. По тротуару, ему навстречу, ковыляла старуха с парой мужских сапог в корзине. На последнем этаже кто-то бренчал на пианино. Аса-Гешл замедлил шаг. Как же необъятен мир! Какое многообразие судеб! Взять хотя бы его: идет повидаться с женой, которую никогда не любил, и с сыном, которого ни разу в глаза не видел.

Он вошел в ворота. Ему запомнилось, что дом, где жила Аделе, был красив, однако теперь на стенах потрескалась штукатурка, он как-то весь скособочился. Посреди двора красовался новенький, только что выкрашенный, смазанный дегтем ящик для мусора. Окна отражались в асфальте, точно в темной луже. Он позвонил, послышались шаги. В дверях стояла Аделе. Он с трудом узнал ее: постриглась, платье короткое, на лице толстый слой пудры, брови выщипаны. В ее крутом лбе, костистом носе, остром подбородке ощущалась какая-то агрессивность, про которую он давно забыл. Она подалась вперед, словно собираясь обнять его, но внезапно отступила назад:

— Да, это ты!

Она провела его в комнату, в которой он был много лет назад, когда его мать приехала в Варшаву. Он узнал ковер, письменный стол, диван, даже фотографии на стене.

— Садись. Додика я только что уложила. А то он потом не заснет.

— Да, понимаю.

— Выглядишь ты неважно. Видишь, как я раздалась, — вот что значит есть картошку три раза в день. Мы все распухли от воды.

— У нас там и картошки не было.

— Когда ты приехал? На Шабес?

— В пятницу вечером.

— Почему не позвонил?

— Дина сказала, что на Шабес у вас к телефону не подходят.

— Ложь! Она прекрасно знает, что мама в Швидере. А впрочем, я на такую честь и не рассчитывала. Кто я такая, в конце концов? Мать твоего сына, не более того.

— Я могу его видеть?

— Не сейчас. Он в постели, разговаривает сам с собой. Какой он умный! Задает вопросы, ответить на которые способен только философ. Ну, рассказывай. Ты, я вижу, нисколько не постарел, а вот я вся седая. По правде говоря, не верилось, что ты вернешься.

— Мог и не вернуться.

— Мой отчим хотел, чтобы я объявила себя покинутой женой. Чтобы ходила к раввинам. Как будто в этом дело!.. Его сын — врач, и отчим рассчитывает, что мы с ним поженимся. Давай говорить в открытую. Зачем ты вернулся? К кому? Пять лет — достаточный срок, чтобы сделать выбор.

— Выбор сделан давно. Ничего не изменилось.

Аделе сверкнула своими желтыми глазами:

— Понимаю. Можешь не объяснять. Мне только хочется, чтобы ты себе уяснил: он — твой сын и у тебя по отношению к нему есть определенные обязательства.

— Сделаю все, что в моих силах.

— Подачки мне от тебя не нужны. Он — твой законный сын. Я могла бы потребовать, чтобы ты выплатил мне вспомоществование за все эти годы, но что прошло, то прошло. Обходится он мне не меньше тридцати марок в неделю. Достать ничего нельзя. Я бы попробовала устроиться на работу, если б не была ему так нужна. Он ходит в школу, и я должна водить его и забирать. Дети ведь попадают под колеса. Моя мать состарилась. Ну, а что у тебя? Кто ты теперь?

— Пустое место, как и раньше.

Она посмотрела на него вопросительно, словно изучая. Да, тот же самый Аса-Гешл. Когда он вошел, ей на какую-то долю секунды показалось, что он стал старше, но это впечатление очень скоро рассеялось. В его лице по-прежнему была та же смесь молодости и зрелости, какую она заметила при их первой встрече. Господи, как же Додик на него похож! Даже выражение лица такое же. Адель не терпелось привести ему мальчика, но она решила не торопиться.

— Ты, надо полагать, не испытывал там недостатка в женщинах, — сказала она, удивившись собственным словам.

— Бывали иногда.

— Значит, даже своей любимой Адасе ты не был верен?

— Верность тут ни при чем.

— Вот как? Это что-то новое. Не подумай только, что я за нее переживаю. И что же ты собираешься делать, можно узнать? Жить будешь в Варшаве? Фишл, скорее всего, с ней разведется. Он вида ее не выносит.

— А как быть с нами? Ты готова развестись?

— Почему бы и нет? Только тебе придется мне заплатить.

— У меня ничего нет, ты же знаешь.

— Зато у нее есть. Этот идиот осыпает ее деньгами! Он присвоил себе все состояние Мускатов. Так что будь добр, выдай мне десять тысяч американских долларов и подпиши бумаги, что обязуешься выплачивать по пятьдесят марок в неделю на ребенка. По сегодняшнему курсу, естественно.

— Это все, что ты хотела мне сказать?

— Да, мой дорогой. Когда-то я любила тебя — даже больше, чем ты думаешь. Но сейчас все в прошлом. Зачем тебя понесло в армию? Хотел доказать Адасе, какой ты герой?

— Сколько можно повторять одно и то же?

— Ну и что ты там увидел? Чего достиг? Что собираешься делать в Варшаве? Сапожником станешь?

— Прости, Аделе, но ведь я пришел с ребенком повидаться.

— Скажи лучше, когда ты приехал? Должно быть, ты здесь уже целую неделю.

— Почему тебя это интересует?

— Знаю я тебя как облупленного. Прямо с поезда к ней побежал. Раньше, чем к собственной матери.

— Так и было.

— И что только у тебя в груди? Сердце или камень?

— Камень.

— Вот именно. Почему ты такой? Ты что, и в самом деле так безумно ее любишь? Или всех остальных ненавидишь?

— Тебе-то какая разница?

— Мне — никакой. Но по-моему, я имею право знать, что с тобой происходит, — ты ведь пять лет отсутствовал! Господи, целую вечность!

— Мне нечего тебе сказать.

И тем не менее, хоть и не сразу, он заговорил. Она спрашивала — он отвечал. Он рассказывал ей про жизнь в казармах, продолжавшуюся много месяцев, про три — без малого — года на фронте. Героем он не был, но жизнью рисковал много раз. Сидел на корточках в окопах, переболел тифом и дизентерией. Он ничего от нее не утаил; ходил к проституткам, занимался любовью с дочкой владельца лесопильни под Екатеринославом, в Киеве завел роман со школьной учительницей. О чем он только не рассказывал — и о погромах Петлюры, и о Народном университете, где сам преподавал, и о деникинских бандах, и о какой-то ивритской библиотеке, где он трудился над составлением каталога, и о большевистской революции, и о книге Гегеля, которую взялся переводить. Аделе слушала и кусала губы. Все, как когда-то: голодная жизнь, грязные комнатушки, пустые мечты, никому не нужные книги. У него до сих пор не было ни профессии, ни планов; он никого по-настоящему не любил, не ощущал никакой ответственности. Выглядел он усталым и подавленным, глаза покраснели — как будто он не спал несколько дней. Он признался, что первую же ночь после приезда провел с Адасой в Отвоцке. Потом они поехали в Медзешин, где сняли комнату у Клониной свекрови. Сегодняшнюю ночь они договорились провести у Герца Яновера. Аделе побледнела.

— Тебе не надо было возвращаться. Ты и ее тоже сделаешь несчастной.

— Боюсь, что так.

— Ты безумен, Аса-Гешл, совершенно безумен. Нагишом ты по городу не бегаешь, это правда, но ты не в себе. Остается только надеяться, что твой сын не пойдет в тебя.

— Не волнуйся, не пойдет. Я в тебя верю.

— Стараюсь, как могу. Он уже задает те же вопросы, с которыми в свое время носился ты. Если в тебе осталась хоть капля порядочности, проследи хотя бы за тем, чтобы он, по крайней мере, не испытывал нужду.

— Да, Аделе, постараюсь. Спокойной ночи.

— Безумец! Ты уже убегаешь? Ты же пришел увидеть ребенка, разве нет?

Аделе вышла. Аса-Гешл подошел к окну и выглянул во двор. Какой же он темный, какие мрачные стены на фоне красноватого беззвездного неба, как пусто у него внутри! Даже собственного сына видеть ему не хотелось. Он безумен, Аделе права. Он вдруг высунул язык и лизнул оконное стекло, словно убеждая себя в том, что он и впрямь здесь находится. Может быть, ему не следует идти на свидание с Адасой? Может быть, ей стоит вернуться к своему мужу? Зачем было возвращаться в Польшу — без Бога, без цели, без профессии? Какую чудовищную ответственность он на себя берет! Как ни стыдно в этом признаваться, его уже опять охватило нетерпение — даже за эти несколько дней. Нетерпение, скука, жестокость, нерешительность, лень — слова разные, а суть-то одна! Они все — и красные, и белые, и тот польский офицер в поезде, и Абрам, и Адаса — охвачены одной страстью, страстью смерти. За спиной послышались шаги. Вошла Аделе с Додиком на руках. Босой, в пижамке, он тер глаза кулачком и с изумлением, побледнев, во все глаза смотрел на своего отца.

— Это твой татуся, — сказала Аделе мальчику по-польски. — Вот он, твой сын.

Аса-Гешл взглянул на малыша, и ему сразу же открылось больше, чем на всех фотографиях, которые ему показывала Дина. Мальчик был действительно на него похож; похож на его бабку и на прабабку тоже. Додик почесал нос. Губы у него задрожали, как бывает у ребенка, который вот-вот заплачет.

— Дай папе ручку.

— Мама, мне спать хочется. — И Додик залился слезами.

Аса-Гешл развернул подарки:

— Вот. Это свисток. Это сабля. Это солдатик.

— Настоящий?

— Нет, игрушечный.

— Мама, я хочу спать.

— Что с тобой? Ну-ка слезай. Мне тяжело тебя держать.

Она поставила мальчика на ковер. Пижамные брючки висят, курточка велика. Стрижка короткая, только на темени светлые кудри. Он зевнул, потянулся и замигал. Аса-Гешл смотрел на сына, не отрывая глаз. Детскость сочеталась в нем с какой-то удивительной зрелостью. Аса-Гешл узнавал свою форму головы, свои уши, виски, преждевременную усталость от жизни в глазах. Внезапно он ощутил прилив неподдельного чувства к этому мрачноватому малышу. В этот самый момент он впервые понял значение слов «быть отцом». «Нет, нельзя, — подумал он. — Нельзя мне привязываться к нему. Она обязательно будет шантажировать меня». Он нагнулся и поцеловал Додика в лоб.

— Давид, милый, я твой папа, я люблю тебя…

Малыш хитро, как-то по-взрослому посмотрел на него. В его заплаканных глазках скользнула улыбка.

— Останься с нами…

Часть восьмая

Глава первая

Все годы, проведенные Асой-Гешлом сначала в армии, а потом в России, Адаса держалась в стороне от своей семьи. Ее отец женился вновь. Тетки, Салтча и Царица Эстер, взяли сторону Фишла. В Отвоцке и Варшаве, куда она изредка приезжала, Адаса из всей семьи общалась лишь с тремя троюродными сестрами — Машей, Стефой и младшей дочерью Пини, Дошей.

Маша приняла христианство. Ее крестным отцом стал ее свекр, пан Зажиций. В церковь она ходила ежедневно. Реб Мойше-Габриэл неделю соблюдал по дочери траур, как будто она умерла. Лея писала из Америки, что она от нее отказывается. Дядья и тетки при упоминании ее имени плевались. Адаса же не могла заставить себя возненавидеть женщину, которая ради любви пошла на такую жертву. Да и сама она разве лучше? Разве не изменила она своему брачному долгу? Что ж, пусть первыми бросят камень те, кто без греха. Чем, в сущности, отличается одна религия от другой? Разве евреи и христиане молятся не одному Богу? Когда Аса-Гешл был в Швейцарии, Адаса всерьез подумывала о том, чтобы постричься в монашки и провести остаток дней в благостной тиши, как это делают христианки, разочарованные в мирской жизни. Если она и была против вероотступничества, то лишь по одной причине: преследованиям подвергались евреи, а не христиане. И если Христос прав и кроткие наследуют землю, значит, истинные христиане — это евреи.

Когда Маша приняла христианство, Адаса порвала с ней, но ненадолго. Маша писала ей письма в Отвоцк, она страдала от одиночества, и Адаса, встретившись с ней в Варшаве, узнала, что семья Янека так и не простила невестке еврейского происхождения. Ее свекр ночами что-то бормотал, кашлял и ругался, обвиняя в своей болезни сына. Свекровь не скрывала своей неприязни к Маше с первого дня. Свояченица избегала ее. Спустя некоторое время Янек и Маша покинули родительский кров и сняли комнату где-то в Мокотове, однако жизнь их от этого лучше не стала. Полотна Янека спросом не пользовались, да и кому во время войны нужно искусство? Янек посылал картины на выставки, но их ему возвращали. Целыми днями он сидел дома, читал газеты и твердил, что ни на что не годен и никакого права жениться не имел. Маша устроилась в цветочный магазин, но работа оказалась ей не по душе и нагоняла тоску. В магазин приходили не за букетами, а за венками. У Маши появились судороги и ночные кошмары, начались ссоры с мужем; не слыша себя от бешенства, Янек обзывал ее «пархатой жидовкой».

Встречались Адаса и Маша раз в неделю и шли в гойский ресторан, подальше от еврейских кварталов. Платила всегда Адаса. Однажды Маша приехала в Отвоцк посреди ночи. Она в очередной раз поссорилась с мужем, Янек схватил ее за горло и угрожал ножом. Молодые женщины не ложились спать до рассвета — всю ночь Маша изливала подруге душу. Работать Янек не желал. У него не было сил. Недавно с ним случился сердечный приступ, и он кричал, что покончит с собой. Пить он не умел, но удержаться от водки был не в состоянии. Живопись ему осточертела, и он жег свои картины. Сомнений быть не могло: его друзья, Млодек и Рубенлихт, сговорились против него, мстят ему за то, что он женился на еврейке. Когда Маша посоветовала ему обратиться к невропатологу, он обвинил ее в том, что она хочет упечь его в «писхушку».

После того как немцы обещали Польше независимость и объявили набор в польско-германскую армию, Янек пошел добровольцем. Его отец незадолго до этого умер. Медкомиссия направила Янека в госпиталь, где он был признан непригодным для службы в армии. Он сразу же отвернулся от немцев и подал заявление в польскую военизированную организацию Пилсудского. Его определили в тайную службу, где он писал портреты помощников Пилсудского, некоторые из которых возглавляли бригаду Пилсудского в Венгрии. Он стал наконец зарабатывать и приводил домой гостей, которые, хоть и ходили, как и сам Янек, в штатском, обращались друг к дружке «капитан», «майор» или «полковник». Они пили, пели патриотические песни, подкручивали ус, целовали Маше ручку и, обливаясь пьяными слезами, рассуждали о судьбе родной Польши, которая на протяжении столетия была поделена между русскими, прусскими и австрийскими свиньями. Они знали, что Маша еврейка, поэтому неизменно вспоминали знаменитых евреев, патриотов Польши — Шмуэле Збитковера и полковника Берека Иослевича, и клялись, что независимая Польша, как предсказывали даже такие поэты, как Мицкевич, Норвид и Выспянский, будет раем для гонимого еврейского племени.

Когда немцы арестовали Пилсудского, Янек, никогда прежде не писавший стихов, сочинил песню, которую напечатали в запрещенной газете, издававшейся военной организацией. Он также написал картину, где Пилсудский был изображен во главе своей бригады. Маша вовсе не считала, что разбирается в изобразительном искусстве, но даже она понимала, что картина представляет собой не более чем дешевое подражание Матейко. Еврейские друзья Янека называли его бездарем, отчего Янек приходил в бешенство, кричал на них, на Машу, проклинал евреев, которые, как он говорил, «все как один анархисты и дегенераты». Он снял себе мастерскую и проводил там дни и ночи. Маше он писал длинные письма про свою любовь, которая никогда не умрет, про свое разочарование в женщинах и в евреях, про то, что не верит больше в истину и справедливость. Он цитировал антисемитские произведения Лутославского, Новачинского и Немоевского, расточал похвалы Пилсудскому, которого называл Мессией. Он мог вернуться домой посреди ночи, мертвецки пьяный, стать перед Машиной постелью на колени и рыдать: «Ангел мой! Грешен я, грешен! Не отвергай меня! Чистая ты, святая душа!»

Когда же Пилсудский вышел из Магдебургской крепости и Польша стала независимой, Янек получил чин майора польской армии и сделался частым гостем в Бельведере. Портрет Пилсудского его кисти повесили рядом с картинами старых польских мастеров; его песня стала популярным армейским маршем. Он приобрел квартиру на фешенебельных Аллеях Уяздовских, помирился с Машей, завел денщика и двух служанок. В дом с визитами приходили полковники, генералы и дипломаты. Маша ездила кататься верхом в Лазенки. Она перестала писать Адасе и в Отвоцк больше не приезжала. Адаса ни разу не видела ее новой квартиры. В независимой Польше пани Маша Зажицая стала заметной личностью. Ее фотографии появлялись в иллюстрированных журналах. Ее приглашали заседать в женских комитетах. В Красном Кресте ей вручили почетный диплом. Адаса же оставалась женой Фишла Кутнера и ждала возвращения таинственного ешиботника, затерявшегося где-то у большевиков. Маша часто ругала себя за то, что порвала с Адасой. Она просыпалась среди ночи от мук совести и клятвенно обещала себе, что завтра же найдет Адасу, вернет ей несколько марок, которые ей задолжала, сделает ей подарок и пригласит к себе домой. Но на следующий день дел оказывалось так много, что она про Адасу забывала. Проходили недели, прежде чем Маша вспоминала, что она внучка реб Мешулама Муската и дочь реб Мойше-Габриэла и что ее брат Аарон, только что женившийся в Варшаве, был зятем Калмана Хелмера. Маша жалела евреев, но ей казалось, что не имеет смысла поддерживать связь с этим странным народцем с его болезнями, продажностью, непрерывными невзгодами. Они угрожали Польше одновременно и коммунизмом, и черным рынком, и атеизмом, и религиозным фанатизмом. Ее семья обеднела; мать скиталась где-то в Америке со своим любовником-управляющим. Нет, жалеть ей не о чем. Теперь, когда Янек сделал карьеру, его родители умерли, а Польша стала независимым государством, у Маши оставалось только одно желание: сжечь за собой все мосты.

Глава вторая

Из дневника Адасы

1

26 июня. Сегодня в моей жизни печальный день. Сравнить его можно только с днем свадьбы. Фишл со мной развелся. Целый день я провела у раввина, сидя на скамье. Писец писал на пергаменте, скрипя гусиным пером. Двух свидетелей пришлось учить, как следует, согласно традиции, ставить свои подписи. Раввин обращался ко мне на «ты». Говорил на каком-то странном языке, смешивая слова на иврите со словами на идише, заглядывал в какие-то толстые книги. Когда все кончилось, я заплакала, хотя ничуть не расстроилась. Ф. все время сидел ко мне спиной и раскачивался, словно молился. А я думала о смерти и о маме. Мне пришлось встать и сложить ладони, и, когда Ф. вложил между ними свидетельство о разводе, он как-то странно на меня посмотрел. Затем свидетельство было обрезано по краям перочинным ножом, и раввин, обращаясь ко мне, сказал: «Если пожелаешь выйти замуж, ждать придется три месяца и один день».

Как бы не три года! Аделе никогда не разведется с ним.

3 июля. Сегодня сбылась наша давнишняя мечта. Мы в Закопане. Он видел горы и повыше — был в Альпах, я же в горах впервые. Они еще красивее, чем я думала. Гора вырастает невесть откуда — и так же неожиданно исчезает, будто ее проглотила земля. Леса на склонах гор похожи, по-моему, на зеленые бороды. В пансионате ужасно шумно. Все хлопают дверьми. Кормят на убой, а женщины жалуются, что им не хватает. Девицы так громко хохочут, что заснуть невозможно. Аса-Гешл очень нервничает. Сказал, что современный еврей — не человек. Он весь соткан из противоречий. Мне кажется, его вполне устраивает, что я его любовница, а не жена. Если б он знал, как я из-за этого страдаю! Администратор пансионата попросил у нас документы и сразу же увидел, что мы не женаты. Здесь много варшавян. Стоит нам войти в ресторан, как все смолкают.

Вечером. Гулять он пошел один. Мы опять не поладили. Господи, почему мы так часто ссоримся! Вместо того чтобы отдыхать, он все время злится, все время напряжен. За столом ни с кем не разговаривает. Ему пришлось взять на нашу поездку в долг — деньги, которые мне дает Ф., он отказывается брать наотрез. Деньгами его ссудила Гина.

8 июля. Вчера в пансионате разразился скандал. Солдат из армии Галлера набросился на хозяина и отрезал ему бороду. Бедняга ходит с перевязанной щекой. Я всю ночь не спала. Аса-Гешл тоже — стонал и метался до самого рассвета.

9 июля. Здешние женщины ходят полуголые. Странно видеть, что еврейки держатся «свободнее», чем польки. Меня уже спрашивали, почему я не ношу шорты. Все гойки носят платья. А.-Г. и я ужасно стесняемся. Мне даже стыдно купаться в присутствии мужчин. Аса-Гешл целый день ходит в костюме и в галстуке.

13 июля. Из пансионата мы, слава Богу, уехали. Теперь живем в деревне Завойя возле Бабьей Гуры. Гора огромная, стоит в стороне. На закате курится, как вулкан. Говорят, на вершине можно увидеть орлов. Плохо одно: в постели блохи. Крестьяне ужасно грязные. Чайник встроен в плиту, готовят они на ней три раза в день — варят либо ячмень, либо картошку. Стены нашей комнаты увешаны олеографиями. Крестьянин, у которого мы живем, держит трех коров и несколько овец, но пасутся они в горах — здесь корма не хватает. До войны крестьяне каждое лето ездили в Венгрию работать в поле. Теперь граница закрыта. Три дочери нашего хозяина служат в Кракове, в еврейских семьях.

14 июля. Стоит мне заговорить о ребенке, как он приходит в ярость. Говорит, что не желает плодить новые поколения людей. Пусть человечество погибнет — ему все равно. Не понимаю, отчего он так мрачно смотрит на вещи. Больше всего он боится, что у нас родится девочка. Этот страх у него от изучения Талмуда. А вот дедушке знание Талмуда не мешало любить своих внуков. Как же он может любить меня, если женщины вызывают у него такую ненависть? Когда он говорит такое, мне хочется плакать. По-моему, ему жизнь не в радость. Вместе с тем иногда он веселится, как ребенок.

15 июля. Всю ночь не сомкнула глаз. Чудовищно кусались блохи. Он проснулся среди ночи, зажег свечу и стал исследовать соломенный матрац. Проклинал всех и вся, ругал себя за то, что вернулся из России. Сказал, что с Фишлом я была бы счастливее. Я плакала. Он долго меня целовал, клялся, что любит больше всех на свете. Я ему верю, но его любовь такая ненадежная. Каждую минуту у него возникает новый план. То он хочет ехать в Палестину, то — возвратиться в Швейцарию. То хочет, чтобы мы жили в Отвоцке, то — в Варшаве. Сегодня заявил, что, если в этом году его призовут в армию, он не пойдет ни за что. Я понимаю его чувства, но ведь быть дезертиром недостойно. В конце концов, мы, евреи, живем в Польше уже много столетий.

16 июля. Он получил работу в теологической семинарии в Тахкемони. Пришло письмо от Герца Яновера. Слава Богу, теперь у нас будет на что жить, хотя сколько они заплатят, пока не известно. Жизнь здесь недорогая. Клубника почти ничего не стоит, и она очень сладкая. Масло тоже дешевое. Девушки приносят из леса огромные вязанки хвороста. Раньше Аса-Гешл избегал такой работы — считал лицемерием преподавать в религиозной школе, но теперь вроде бы доволен. Эта работа поможет ему уклониться от военной службы: семинаристов, а может, и преподавателей в армию не берут. Сегодня он пообещал, что сделает все возможное, чтобы развестись с Аделе. Сказал даже, что даст мне родить, если я гарантирую ему, что будет мальчик. Как будто это от меня зависит!

17 июля. Получила письмо от Маши. Она вдруг вспомнила, что я ее двоюродная сестра. Прямо по пословице: «Когда дело плохо — и еврей хорош». С Янеком она несчастна. Теперь он полковник и должен идти на фронт. Прямо она никогда ничего не скажет — все намеками. Хочет, чтобы я приехала к ней в Вилянов. Живет в окружении генералов и генеральш. Я, конечно же, не поеду, хотя Янек мог бы Асе-Гешлу помочь.

6 августа. Сегодня мой день рождения. Мне двадцать семь. Через три года будет тридцать. Фантастика. На что ушли эти годы? Все промелькнуло, как во сне. Раньше я думала, что в этом возрасте люди умнеют. Но я такая же простодушная, как была. Во всем. Иногда мне кажется, что жизнь научила меня лишь двум вещам: любить и страдать.

Про свой день рождения я напоминала ему несколько раз, хотя знала — он все равно забудет. Он и забыл. Утром я об этом даже словом не обмолвилась, он — тоже, и я решила, буду молчать. Но силы воли не хватило. За обедом я проговорилась, и он меня поцеловал. Я рассчитывала, что вечером он что-нибудь мне подарит — цветок или плитку шоколаду, но он опять забыл.

7 августа. Крестьянин принес краковскую газету. Идут кровавые бои. Польская армия терпит поражение за поражением. На деревню налетели странные птицы. Они клюют зерно с полей, и крестьяне уверяют, что говорят эти птицы человеческим голосом. Все время кричат: «Давай есть! Давай есть!»— и после сбора урожая исчезают. Наш хозяин очень стар и добродушен. Ростом он невелик, но тащит из леса огромные деревья. Бедняга, он влюбился в меня! Стоит ему меня увидеть, как он срывает с головы свою смешную маленькую шапчонку. Рассказывает мне венгерские истории про привидение, которое летними ночами под видом ягненка выходит из реки и своими песнями заманивает людей в воду.

По его словам, три четверти крестьян до урожая живут впроголодь, и хлеб им приходится покупать в булочной, что считается позором. Похоже, здесь есть коммунисты. Старый крестьянин с ними заодно. Говорит, что в России крестьяне освобождены от налога. Скажи такое еврей, поднялся бы крик, а вот крестьяне ничего не боятся. Его жена — женщина скверная. Жалуется, что в деревне умирает недостаточно крестьян и из-за этого столько нуждающихся.

9 августа. Сегодня поднялись на гору, где наш крестьянин держит своих коров. Его дочь ютится среди скота. Посреди конюшни лежат камни, которые она использует в качестве очага. Все здесь такое же, как и тысячу лет назад. Спит она на сене. На полках глиняные горшки с кислым молоком. Встает в четыре утра собирать траву, так как пастись скоту негде. Асе-Гешлу здесь ужасно понравилось. Сказал, что с удовольствием жил бы здесь со мной. Дочка хозяина ходит в рваном платье. Влюбилась в него и даже не думает это скрывать. Вот корова! Я с трудом удержалась от смеха, когда она дала ему чашку парного молока, прямо после дойки, и отказалась взять деньги.

10 августа. Не спали до рассвета. Он ни во что не верит — ни в Бога, ни в человека. Все видит в черном цвете. До сих пор погода стояла хорошая, но сегодня небо затянуло, и Бабья Гура скрылась в облаках. Ходил на почту. Уменя ужасно тяжело на душе — сама не знаю почему. С трудом сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Боюсь, он не понимает, что такое любовь. Признает одну только похоть.

2

День в августе. Мы опять в Отвоцке. Дорога была ужасная. Поезд набит солдатами. Большевики наступают со всех сторон. Послезавтра Аса-Гешл должен явиться в военный комиссариат. Он работает в семинарии и еще в женской гимназии Хавацелет. Но теперь придется все бросить. Господи, сколько я его знаю, он все время ходит в военный комиссариат! У Клони выкидыш. Янек ранен. У меня только одно желание: заснуть и не проснуться.

Вторник. Сегодня мы встали с рассветом и поехали в Варшаву. Военный комиссариат находится на Злотой. На улице выстроилась очередь из рекрутов. Я была единственной женщиной. Гои издевались над еврейскими парнями. Я стояла с ним рядом, и мне было очень грустно. Как же он не похож на всех остальных! Молодые люди знакомились, беседовали, смеялись, угощали друг друга сигаретами, он же никому не сказал ни слова. Стоял, уставившись в книгу. Со мной был резок — как будто я во всем виновата. Я была уверена, что его забракуют, но он был признан годным. Через неделю он должен явиться на призывной пункт.

Четверг. Вчера вечером он приехал в Отвоцк, а сегодня утром уехал в Варшаву. Ночевал у матери, а не у Гины. Не могу даже ему позвонить. Почему он все держит в тайне?! Они все заодно с Аделе. Все они заодно — я для них чужая. Когда он уйдет в армию, в Отвоцке я не останусь. Пойду в сестры милосердия.

Пятница. Он должен был приехать сегодня, но уже час дня, а его до сих пор нет. Даже открытки не написал. Я знала, что легкой наша жизнь не будет, но никогда не предполагала, что мы будем так часто ссориться. Он погружен в себя, говорить с ним невозможно. Верно, ему сейчас плохо, а мне разве лучше?

Суббота, вечер. Сегодня утром поехала к Клоне в Медзешин. У них все совсем по-другому. Владек на фронте, но никто не делает из этого трагедии. У нее были мать с отцом. Мы вместе обедали. Отмечали день рождения ее свекрови. В жизни не видала такого громадного пирога, величиной с квашню. После обеда играли. Все встали в круг, точно дети. Тот, кто оказался за кругом, должен был платить «фант». Клонин отец отдал за фант свои часы, и «судья» велел ему меня поцеловать. Старик покраснел, как дитя, и я смеялась от души. Как же я завидую этим простым людям!

Воскресенье, ночь. Вчера, поздно ночью, он наконец приехал. Уж не знаю, что с ним случилось, но был он весел, общителен и даже преподнес мне томик стихов Леопольда Стаффа. Сегодня у нас были дядя Абрам и Герц Яновер. Все говорят, что война скоро кончится, — даже раньше, чем он пройдет военную подготовку. Дядя Абрам, Герц и он схватили палки и метлы и стали маршировать, как солдаты. Написала письмо Маше.

Среда. Он на призывном пункте, где-то в Шилеце. Посторонних туда не пускают. Вчера я ночевала в Идиной студии. Дядя Абрам спит с ней в спальне. Я лежала на кушетке и никак не могла уснуть. Смотрела через стеклянную крышу на мерцающие в небе звезды, и мне чудилось, будто я на небесах. Ида совсем седая. При свете луны картины на стенах оживали.

Четверг. Сегодня была на призывном пункте и с ним разговаривала. Помогла Маша: позвонила полковнику и получила для меня пропуск. Он был безумно рад меня видеть. Это большой дом за высоким забором. Рекруты ходят по двору, точно заключенные. Не сводят с меня глаз. Я была единственной женщиной среди сотен мужчин. Если б не сопровождавший меня солдат, они разорвали бы меня на части. Солдат открыл дверь, и я увидела Асу-Гешла. Кроватей там нет — только лежанки по стенам, одна над другой. Он сидел в крохотном закутке и читал свою любимую «Этику» Спинозы. Ужасно удивился, когда меня увидел. Мне хотелось поцеловать его, но на нас все глазели. Мы вышли во двор, и нам вслед несся свист.

Рош-а-шона. Аса-Гешл в Жихлине. Никогда еще не было у меня праздника более тоскливого. Шифра ходила послушать, как трубят в шофар, мне же в синагоге не место: я грешница. Боюсь, меня бы оттуда выставили. Послала папе новогоднюю открытку — ответа до сих пор нет. Клоня пригласила меня в Меджешин, но проводить у нее наши праздники мне стыдно. Я лишилась всего — родителей, религии, всяческой поддержки. Листья на вишневых деревьях в саду пожухли.

Ночь после Йом-Кипура. Маша пробыла у меня весь день. Жизнь у нее немногим лучше моей. Янек в госпитале: легкое ранение в бедро. Рассказывала про него ужасные вещи. Он стал настоящим антисемитом. Она собирается в Америку, к матери. Дошли пешком до самого Шрудборова. Я постилась, Маша тоже ничего не ела. Я молилась по маминому молитвеннику, и Маша молилась вместе со мной. Странно: она до сих пор не разучилась читать на иврите, читает даже лучше меня. Мама снится мне каждую ночь. Она и мертва и жива одновременно и все время плачет. Неужели она знает, что со мной? Днем я думаю о ней редко. Отправила заявление на курсы медсестер, но ответа пока нет. Евреек, говорят, не берут.

Среда. Пилсудский — истинный спаситель Польши. Идти на фронт Асе-Гешлу почти наверняка не придется. Я рада, но в глубине души мне бы хотелось, конечно, видеть его среди освободителей Польши. Мы, женщины, всегда хотим, чтобы наши мужчины были героями. Как это глупо. Получила открытку из Жихлина. Пишет наспех.

12 ноября. Сегодня вернулась из Жихлина. Пробыла там четыре дня. В военной форме он ужасно смешной! Гимнастерка и штаны болтаются. Солдаты бездельничают, знают, что их вот-вот распустят по домам. Он получил увольнение, и мы ночевали в гостинице. Называет меня при всех своей женой, и все обращаются ко мне «госпожа Баннет».

16 ноября. Получила письмо от Аделе. Писалось оно, как видно, под диктовку матери. Сплошные угрозы и проклятия. Дорогой дневник, вкладываю это письмо тебе между строк. Будь же свидетелем моих страданий!

Ночью. Одна мысль не дает мне покою. Правильно ли я поступила? Имела ли я право разлучить его с сыном? Они все считают, что я совершила преступление. Даже те, кто придерживается прогрессивных взглядов. Они целыми днями читают и рассуждают о любви, но когда до нее доходит дело, то превращаются в оголтелых фанатиков. Роза-Фруметл во всеуслышание поносит меня. Делает это постоянно. Ходит из дома в дом. Мне все известно. Я всегда молила Господа, чтобы Он уберег меня от ненависти, но удержаться от нее с каждым разом становится все труднее. Милый Боже, я всем прощаю. Иногда у меня такое чувство, будто на шее затягивается петля. Стоит мне что-то ему сказать, как он начинает злиться.

Я думала, что, когда два человека любят друг друга, у них все общее, но он и в этом отношении не такой, как все. Он все время наедине со своими мыслями и ничего не говорит. Такое впечатление, что он чего-то ждет. Ждет с нетерпением. Даже в его письмах есть какая-то торопливость.

Понедельник. Сегодня Шифра сказала мне, что уходит. Она выходит замуж. За Ичеле. Он к ней все-таки вернулся. В любом случае держать ее дальше я бы не смогла — нет денег. Но без нее будет трудно. Она ведь, можно сказать, меня воспитала, хотя ей всего на пять лет больше, чем мне. Пока она была рядом, я чувствовала, что мама по-прежнему со мной. Когда она называла меня «госпожа», мне всегда казалось, что обращается она к маме. Подарю ей мою брошку, ту, что поменьше.

Вторник. Весь день идет дождь. На этой неделе он должен приехать, но все так неопределенно. Отвоцк мне осточертел, но в Варшаве все двери для меня закрыты. В своем письме Аделе называет меня «уличной девкой». Вероятно, так думает не она одна.

Он мог бы мне очень помочь. Люби он меня, все было бы иначе. Другие женщины так уверены в себе и в своих мужьях. Я же, стольким пожертвовав, пребываю в постоянных сомнениях.

Глава третья

1

На третий вечер Хануки Башеле жарила оладьи. Хаим-Лейб, торговец углем, за которого она вышла замуж после развода с Коплом, после обеда отправился к соседу играть в карты. Башеле налила в ханукию слишком много масла, и единственный фитиль до сих пор потрескивал. Она натерла на терке сырую картошку и положила на сковороду кусок гусиного жира. Вскоре сковорода зашипела, запах горелого жира разнесся по всему дому. Сколько Башеле ни уговаривала детей сидеть в гостиной, на кухне им было куда уютнее. Монек, женатый сын, бухгалтер на уксусной фабрике, сидел на краешке кушетки, где спали Иппе и Тобйеле. Рядом сидела Рита, его жена. Монек был щеголем: волосы носил на прямой пробор, смазывал их помадой, под накрахмаленным воротничком у него красовался галстук с миниатюрным узлом. Садясь, он аккуратно подтягивал штанину, чтобы не помялись на коленях брюки. Он умел себя подать. Женщины с Праги обожали танцевать с ним танго, шимми или фокстрот, и Рита поэтому следила за ним в оба. Сама она была крохотной, смуглой, полненькой женщиной с пухлыми губами и маленькими, блестящими глазками. Девушки с Праги до сих пор не могли взять в толк, что Монек в ней нашел.

«Ни лица, ни фигуры, — удивлялись девушки. — Тряпичная кукла».

Шоше, старшей дочери Башеле, было уже двадцать четыре года. Она завела роман с халуцем, который собирался эмигрировать в Палестину. Шоше не везло: увлекавшиеся ею молодые люди всегда были идеалистами. Сама же она девушкой была домашней, газет не читала и не видела большой разницы между социалистом и сионистом. Когда началась война, она бросила школу и стала помогать матери по хозяйству, теперь же работала в кондитерской на Сенаторской. У Шоши были все задатки красавицы, и все же чего-то ей не хватало. В лице у нее было что-то детское, грудь была слишком большая. Когда ей нечего было делать, она читала вслух школьные книжки — истории про королей, лесных духов и охотников. «Нет, вы только на нее посмотрите! — жаловалась Башеле. — Прямо как семилетняя!»

Поэтому, когда на ее горизонте возник молодой человек, в семье это восприняли как чудо. Звали молодого человека Шимон Бендл, был он из Динева, из Галиции. Гигантского роста, с густыми, вьющимися черными волосами, узким лицом, острым подбородком и длинной шеей, он облачался обыкновенно в подпоясанную военным ремнем блузу, узкие, заправленные в краги брюки и тяжелые башмаки. Отец его был землевладельцем, и Шимон умел пахать, сеять, доить коров и держаться в седле. На ферме халуцим в Грохове ему сказали, что учиться ему больше нечему и теперь он может возделывать землю в Палестине. Не хватало только свидетельства. Когда бы он ни приезжал из Грохова в Варшаву, он все время проводил с Шошей. Учил ее говорить на иврите с сефардским произношением и брал ее с собой на собрания юных сионистов. Домой Шоша возвращалась поздно, и Башеле ее спрашивала:

— Хорошо провела время?

— Ничего.

— О чем они говорили?

— Много о чем.

— Ты действительно хочешь ехать в Палестину?

— Почему бы и нет? Это ведь наша родина.

На Хануку Шимон подарил Шоше серебряную звезду Давида на цепочке. Теперь он сидел на кухне, на краешке стула, и не сводил с Шоши своих больших темных глаз. Монек смотрел на него с нескрываемым любопытством, он искренне не понимал, что Шимон нашел в сестре. Не уставал он удивляться даже тому, что Шоше хватает ума торговать шоколадом.

Рита то и дело поглядывала на Шимона и задавала ему такие вопросы: «А правда, что песок в Палестине очень горячий? А правда, что арабы очень красивые? А правда, что водой там торгуют на кварты?»

Шимон обстоятельно отвечал. Он достал из кармана карту, разложил ее на столе и стал водить по ней пальцем, показывая, как следует осуществлять искусственное орошение и как превратить пустыню в плодородные земли. Он бойко перечислял на иврите названия поселений и вообще вел себя как исконный житель Палестины.

С лица Шоши не сходила улыбка.

— Шимон, — сказала она, — расскажи им про араба с шестью женами.

— Зачем? Я ведь уже рассказывал.

— Расскажи еще раз. Ой, мама, это ужасно смешно.

Иппе, младшая сестра Шоши, с раннего детства была калекой; на одной, тонкой, как стебель, ноге она носила ортопедический башмак. Маленькая, смуглая, очень некрасивая, с дурным нравом, она работала на фабрике бус. Сейчас она сидела на низкой табуретке и перебирала кораллы, которые взяла домой с работы. Самой красивой из детей была четырнадцатилетняя Тобйеле, она училась в четвертом классе. Тобйеле сидела за столом в гостиной и занималась математикой. Этот предмет давался ей легче других — в этом отношении она пошла в отца. Всякий раз, когда мать на нее злилась, она в сердцах говорила: «Отцовская кровь!»

Когда Башеле стояла у плиты и переворачивала оладьи, с лестницы послышались вдруг знакомые шаги. Она прислушалась: нет, это не Хаим-Лейб, у того шаги тяжелее. Раздался стук в дверь.

— Кто там?

Ответа не последовало. Она открыла закрытую на задвижку дверь и побледнела, как мел. На пороге стоял Копл. За эти годы он и помолодел, и постарел. Копл был в светлом пальто, кремовой шляпе и в желтых ботинках с острыми носами и на высоком каблуке. Изо рта у него торчала сигарета. Он огляделся: в глазах сквозили любопытство и страх. Башеле всплеснула руками.

— Не падай в обморок, я не покойник, — сказал Копл в своей грубоватой манере. — Добрый вечер, дети.

У Шоши вытянулось лицо, улыбка исчезла. Иппе широко разинула рот. Монек встал.

— Добрый вечер, папа, — сказал он.

— Ну-ка, ну-ка, это Шоша. Это Иппе. А где Тобйеле?

В это время в дверях с карандашом в одной руке и ластиком в другой возникла Тобйеле.

— Тобйеле, это наш отец, — сказал Монек.

— Знаю. Помню, — сказала по-польски Тобйеле.

Наконец Башеле обрела дар речи.

— Приехал без предупреждения. Мог бы дать знать…

— Я сам не знал, что приеду. Сел на пароход в последний момент. Где Хаим-Лейб?

Башеле уставилась на бывшего мужа. Она так разволновалась, что забыла, кто такой Хаим-Лейб.

— Дяди нет, — ответил за мать Монек.

— Ладно, чего уж там. Я ведь не скандалить пришел. Хотел детей повидать.

— Папа, это моя жена.

Рита покраснела.

— Bardzo mi przyjemnie, — пробормотала она по-польски. — Мне очень приятно.

— Выходит, ты моя невестка. Да. Выглядишь точно как на фотографии.

— А это друг Шоши.

Копл смерил взглядом незнакомого парня:

— Солдат, а?

— Я не солдат. Я халуц.

— Сионист, значит. Хочешь, чтобы мы все уехали в Палестину?

— Не все.

Башеле сняла с плиты сковородку. Сейчас только она вспомнила закон, по которому разведенной женщине не разрешается находиться под одной крышей со своим бывшим мужем. Щеки ее покрылись красными пятнами.

— Так все неожиданно…

— Не пугайся, Башеле. Я не буду здесь ночевать. Я остановился в «Бристоле».

— Сними пальто. Простудишься.

Копл расстегнул пальто, под которым был клетчатый пиджак — такие только в кино и увидишь. Из-под длинного воротничка виднелся красно-желто-золотой галстук.

— Садитесь ужинать, я вам не помешаю.

— Мама жарит оладьи. На Хануку, — сказала Шоша.

— А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец — но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла?

— Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги.

— Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь?

— Она ходит в гимназию, — уточнил Монек.

— Гимназия, школа — какая разница, — сказал Копл. — Да, ничего не изменилось. Тот же двор, тот же дворник. Он меня узнал. «Пан Копл», — говорит. Старый черт. Дал ему полдоллара. Он даже руку мне норовил поцеловать.

— Пьяница он, и больше ничего, — заметила Шоша.

— Что ему еще делать? А за океаном у них сейчас сухой закон. Но народ не проведешь — американцы всегда найдут способ раздобыть спиртное. В Нью-Йорке полно пьяных.

Копл замолчал. Он сам удивился тому, что говорит. «Что это я разболтался? — подумал он. — Что они об этом знают? У Иппе вид жуткий. Шоша совсем не выросла. Башеле — старуха. Трудно поверить, что она на шесть лет моложе меня». У него перехватило дыхание. Он достал из кармана зажигалку и, опустив голову, закурил потухшую сигарету.

2

Дома Копл пробыл не больше часа. Перед уходом он вручил Монеку тридцать долларов (Башеле деньги взять отказалась) и объявил, что завтра придет снова. Он спустился по лестнице и, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб, зашагал по Малой улице. Интересно, Исадор Оксенбург еще жив? А Рейце? Они по-прежнему живут в той же самой квартире? А как поживает эта веселая вдовушка, мадам Голдсобер? Копл шел по улицам, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. После Нью-Йорка, Парижа и Берлина Варшава смотрелась совсем маленьким городком. Было всего десять вечера, но на улицы уже опустилась полуночная тишина. Как странно, за шесть лет он успел забыть очень многое: ряды газовых фонарей, сточные канавы, телефонные будки с театральными и оперными афишами на стенах. Он миновал покосившийся дом с подставленными под кирпичные стены деревянными досками. В освещенных окнах видно было развешанное на веревках белье. В Нью-Йорке такое здание пошло бы на слом.

Когда Копл приблизился к дому, где жили Оксенбурги, дворник уже закрывал ворота.

— Оксенбурги еще здесь живут? — спросил он, протягивая дворнику серебряную монетку.

— Да, пан.

— Оба живы?

— Откуда пан прибыл?

— Из Америки.

Дворник снял кепку, почесал голову и снова надел.

— Да, оба живы. Пан Исадор болен.

В руках дворник держал закопченные легроиновые лампочки. За воротами стояла покрытая овчиной лавка. На таких лавках, чтобы впускать полуночников, спят варшавские дворники, вспомнил Копл.

— Как дела? Плохо? — спросил он у дворника.

— Плохо? Хуже не бывает. Разве ж это жизнь, если у жильцов нет ни гроша!

Копл протянул ему еще одну монетку и вошел во двор. Куча мусора, распряженная повозка с торчащими оглоблями, уборная со смазанной дегтем дверью. Вонь стояла такая, что Коплу пришлось зажать нос. «Рассказать такое в Америке — не поверят». Он поднялся по темной лестнице, постучал в знакомую дверь, стал ждать. Послышались шаги, дверь открылась. Перед ним выросло нечто невообразимо толстое, заплывшее жиром. Рейце. За эти годы она стала вдвое толще. Ее бесформенное тело загораживало вход.

— Рейце!

— Не может быть! Копл!

Она вытянула огромные руки и, заключив Копла в свои богатырские объятия, принялась его лобызать. А потом потащила за собой по длинному коридору в гостиную. Тот же стол, те же стулья, на столе карты. И те же персонажи: Давид Крупник, Леон Коробейник, Ичеле Пелцвизнер, Мотя Рыжий. Во главе стола мадам Голдсобер. Увидел Копл и Жилю, старшую дочь Оксенбургов.

Рейце взмахнула рукой:

— Эй, вы! Поглядите, кто к нам пожаловал! Это же Копл!

— Боже милостивый, и правда, Копл! — вскричал Мотя Рыжий.

Давид Крупник не поверил своим глазам:

— Ты что, с неба упал?

— Стопроцентный американец! — воскликнул Ичеле Пелцвизнер.

— Что ж ты стоишь в дверях? — осведомился Леон Коробейник. — Много о себе понимаешь?

И он подошел к Коплу и расцеловал его. Ичеле Пелцвизнер тоже решил его поцеловать, да забыл, что во рту у него сигарета, и чуть было не обжег Коплу нос. Жиля обняла Копла молча. Копл обратил внимание, что она в черном.

— Где твой муж? — поинтересовался он.

Жиля разрыдалась.

— На кладбище.

— Когда это произошло? Отчего?

— Три месяца назад. Тиф.

— Да, Всевышний не перестает насылать на нас свой гнев. — Голос Рейце был резкий, отрывистый. — Умер он, как святой. Я их умоляла: «Не тащите его в больницу. Они только и знают, что людей на тот свет отправлять». На его похороны пол-Варшавы собралось.

— Мама, мама, прошу тебя, перестань.

— А что я такого сказала? — Рейце повернулась к Коплу. — Ты ни разу нам не написал. Уехал в Америку — как под землю провалился.

— Где Исадор?

— Не встает с постели, прости Господи. Ты его не узнаешь. Ну, и что ты стоишь? Садись. Жиля, принеси ему поесть.

— Я не голоден.

— В этом доме ты обязан быть голодным. Я ж теперь этим зарабатываю. Готовлю навынос. Что ж ты не спрашиваешь про Регину?

— Как она? Что поделывает?

— То же, что и любая другая девушка. Выходит замуж и становится женщиной. Ах, Копл, Копл. Расскажи, что это за страна такая, Америка. Надо же, уехать и всех забыть! У них там, наверно, у всех память отшибает.

— Будет тебе, перестань! — перебила ее госпожа Крупник, в прошлом — мадам Голдсобер. — Расскажи-ка лучше, как твоя жена.

Копл покосился на нее.

— Лея еще в Париже, — ответил он.

— В Париже! Господь всемогущий! Где только люди не оказываются!

— Где Исадор? — снова спросил Копл, поворачиваясь к Рейце.

— Нет, вы видали! Вдруг соскучился. Он там. Зайди к нему. Он тебе такого расскажет — и ни слова правды. Лежит и сочиняет невесть что. Можно подумать, что это я виновата, что его парализовало. А ведь я его сколько раз предупреждала. «Исадор, — говорю, — человек не железный». Встанет в три ночи и давай пить. Я боялась, что он себе все кишки сожжет, а ему, видишь, по ногам ударило.

— Мама, пожалуйста, перестань, — одернула ее Жиля.

— Видали, жить меня учит. Чего ты вмешиваешься? Мы с Коплом не первый год знакомы. Хоть он и в Нью-Йорке живет. А правда, что там деньги под ногами валяются?

— Точно. Они их лопатами гребут.

— Ах, как мы здесь тебе завидовали. Как натерпелись. Люди дохли, как мухи. Немцы, будь они прокляты, из себя джентльменов строили. Bitte, просунь голову в петлю. Bitte, падай мертвым. Продукты только по карточкам. Хлеб, как камень, — пекут с каштанами. Всю зиму только и ели картошку мороженую. Я за несколько недель тридцать фунтов сбросила. С меня нижние юбки падали. Жиля контрабандисткой заделалась.

— Мама!

— Ладно, ладно! Уж и слова сказать нельзя. Яйца курицу учат. Ну, ступай к Исадору. Но только, уж пожалуйста, не засиживайся, Копл, дорогой.

Копл вошел в спальню. При свете маленькой лампочки он разглядел лежавшего в постели Исадора. Лицо желтое, как воск, усы, прежде аккуратно расчесанные, торчат теперь во все стороны. Один глаз закрыт, другой смотрит прямо перед собой. На ночном столике у кровати колода карт и плевательница.

Копл остановился в дверях:

— Добрый вечер, Исадор.

На приветствие Исадор ответил сильным, здоровым голосом.

— Узнаешь меня?

— А то нет. Настоящую монету от фальшака еще отличаю.

Копл рассмеялся.

— Ну, слава Богу, что ты еще узнаешь людей, — сказал он.

— А по-твоему, я спятил? Когда прибыл?

— Сегодня.

— Прямо из Америки?

— С остановкой в Париже.

— Дома был?

— Да.

— Молодец. А меня, видишь, живьем похоронили. Даже есть не дают.

— Не может такого быть.

— Заткнись. Дай лучше пару долларов. Говорю тебе, я здесь никому не нужен. Только и ждут, когда я в ящик сыграю.

— Не фантазируй.

— Я совершенно здоров, Копл. Одна беда — ноги отказали. Будь у меня деньги, я бы их отрезал и купил себе пару костылей. Если б не Общество, я б уж давно в земле гнил. Они меня каждую субботу навещают. По уставу обязаны. Принесли мне на днях кусок мяса, да Рейце отобрала. И коньяку мне не дает. Лежу здесь целыми днями, в потолок смотрю. Чего только не передумаешь! Скажи честно, ты-то хоть доволен?

— Нет.

— В чем дело? Жена загуляла?

— Все вместе.

— Доллары есть?

— Навалом.

— Значит, не так уж все плохо. Слушай, пойди принеси мне бутылочку шнапса.

— Сейчас сбегаю.

— Поторопись. А то лавка скоро закрывается. Половина Общества перемерла. У нас много новых членов. «Исадор то, Исадор это!» — а я их никого знать не знаю. Признавайся, по-прежнему за юбками бегаешь?

— В Америке в женщинах недостатка нет.

— Повезло тебе, стало быть. Хватай быка за рога, братец. Окажешься в моем положении — поздно будет.

3

Когда Копл вернулся в гостиную, карточная игра уже кончилась. Колода с банком лежала на тарелке посреди стола. Разговор, по всей вероятности, шел о нем: стоило ему войти, как воцарилось молчание. Только сейчас Копл сумел как следует всех рассмотреть. Давид Крупник сделался каким-то грубым и неловким, стал меньше ростом, словно рос в обратном направлении. У Ичеле Пелцвизнера волосы поредели, голая макушка была в струпьях, на левой щеке темнела родинка. Во рту у Моти Рыжего было полно золотых зубов. У Леона Коробейника вид был больной и какой-то изможденный. Коплу показалось, что изменилась даже квартира: занавески на окнах изношены и порваны, обои на стенах облезли, потолок в трещинах.

Госпожа Крупник вынула изо рта астматическую папиросу.

— Ты уже уходишь, Копл? — удивилась она. — Куда это ты собрался?

— Купить Исадору бутылку.

Рейце привстала со стула.

— Я так и знала, — сказала она. — Вот пьянь. Стоит кому-то прийти, как он тут же его использует. Копл, говорю тебе от чистого сердца, — это грех. Все ведь его несчастья от бутылки.

— Хуже все равно не будет.

— Погоди. Не беги. У меня где-то был коньяк. Какой же он негодяй! Перед людьми стыдно!

— Должно быть, Копл стыдится нас, нищих, — заметила госпожа Крупник.

— Я же сам пришел вас повидать, разве нет?

— Повидать меня?

— Вас всех.

— Расскажи нам про Америку. Правда, что они ходят там вверх ногами.

— Если есть желание, можно и вверх ногами. Это свободная страна. — И Копл повернулся к Леону Коробейнику: — Как у тебя-то дела?

Леон хлопнул себя по лбу.

— А я уж думал, ты забыл, как меня зовут, — сказал он. — Ну как у меня могут быть дела? Как у всех в Польше. Торгую драгоценностями, а людям нужен хлеб. Сегодня у нас один ходкий товар — доллары. За доллары небеса купить можно. А что у тебя, Копл? Поверь, не проходило и дня, чтобы мы о тебе не говорили. А от тебя — ни слова. Все ужасно злились, а я им сказал: «Послушайте меня, — говорю, — Копл не из тех, кто забывает друзей. Все дело в том, что в стране Колумба нет времени письма писать».

— Что верно, то верно, — согласился Копл. — Когда приезжаешь в Америку, писать не хочется. Все кажется таким далеким. Как будто в загробном мире очутился.

— Знаешь что, Копл? Ты стал совсем другим человеком, — заметила, помявшись, Рейце.

Копл ощетинился:

— Что значит «другим»?

— Не знаю. Какой-то ты серьезный. Раньше каким шутником был. Да и постарел, пожалуй. Отчего? Работаешь много?

— Там все торопятся. То, что здесь делается за час, мы успеваем за минуту.

— Не понимаю, чего спешить. Они ведь там умирают точно так же, как и мы, нет разве? Ну, ничего, думаю, мы к тебе привыкнем. Где ты остановился?

— В «Бристоле».

— Ого! Да ты небось целое состояние сколотил.

Копл промолчал.

— Даже в Америке честная работа не приносит барышей, — заметил Ичеле Пелцвизнер.

Копл бросил на него сердитый взгляд:

— А у тебя работа честная?

— У кого мне воровать? У лошадей разве что.

— Эй вы, хватит препираться, — вмешалась Рейце. — Жиля, ступай на кухню вместе с Коплом и принеси бутылочку коньяку. Раз твой отец такой дурень, пусть себе пьет.

Копл вышел из комнаты вместе с Жилкой. В коридоре было темно, пахло газом и грязным бельем. Жиля взяла его под руку.

— Осторожнее, — сказала она. — Не упадите. Вот ведь болваны. Завидуют, что вы живете в «Бристоле». Вы в Варшаве надолго?

— На месяц.

— Мне надо с вами поговорить. Но не здесь. Здесь у всех длинные уши.

— Приходи ко мне в гостиницу.

— Когда?

— Сегодня вечером, если хочешь. — Копл вдруг испугался собственных слов. Что он такое говорит? Она ведь может ему и пощечину влепить.

Жиля помолчала и отпустила его руку.

— Я могла бы прийти завтра, — сказала она. — Когда хотите — днем или вечером?

— Лучше вечером.

— В котором часу?

— Часов в десять.

— Договорились. Если немного опоздаю, подождите меня. Вот коньяк. Только не давайте папе пить слишком много.

— Не беспокойся.

Копл взял бутылку коньяку одной рукой, а другой обнял Жилку за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй. Их колени соприкоснулись.

«Да, — подумал он, — пусть Лея сидит себе в Париже, сколько влезет».

Они вернулись в гостиную. Госпожа Крупник посмотрела на них с любопытством, на губах у нее играла загадочная улыбка, как будто она догадалась, что между ними произошло.

Когда Копл вошел в спальню, Исадор оторвал голову от подушки и пытливо на него посмотрел:

— Ну наконец-то! Садись. А я уж решил, что они тебя отговорили. Они мои враги — все до одного. Ну, наливай, братец. В-о-от. Себе налей. Не люблю пить в одиночестве. Лехаим!

Исадор взял рюмку дрожащими пальцами. Рот раскрылся, обнажив длинные, почерневшие зубы. Рука ослабела, и теперь он не мог, как раньше, лихо опрокинуть коньяк. Пил он медленно, неловко ухватив рюмку и разливая ее содержимое на одеяло.

— Еще по одной?

— Наливай.

После пятой рюмки лицо Исадора налилось краской.

— Коньячок теперь не тот… — прохрипел он. — Вода. Раньше его смаковать можно было. А в Америке он как? Ничего? Что там пьют?

— Виски.

— А… Давай. Наливай. Вот так… Да, братец, конченый я человек, поверь. Я здесь, как в тюрьме. Нет больше старого Исадора Оксенбурга. Ресторан — вот во что превратился мой дом. Рейце теперь на чужих кухарит. Ну, а про дочек лучше вообще не спрашивай. Один приличный зять был, прекрасный парень, — и с тем покончили.

— Он ведь от тифа умер, да?

— Знаешь… Регина вышла замуж за лихого парня, друга моего сына. Так меня даже на свадьбу не взяли. Да, сидел здесь, как собака в конуре, а они до утра гуляли. Да. У меня только одно желание — чтобы меня в Варшаве, а не на Праге похоронили. Не хочу на Праге лежать с тамошними проходимцами.

— Не все ли равно, где лежать?

— Ладно, не важно. Как там супруга твоя? Ты у нее по-прежнему за слугу?

— Что ты несешь?

— Ладно, не важно. Был когда-то человек по имени Исадор Оксенбург, а теперь только и осталась, что груда костей. А ведь когда-то я мог десятипудовую бочку поднять. Меня сам полицейский инспектор Войков приветствовал. Стоило мне бросить на женщину взгляд и…

— Что, еще не забыл, а?

Исадор стукнул себя в грудь:

— Сколько времени прошло со смерти Блондина Файвла? Лет двадцать? На кладбище тогда пол-Праги пришло. Я ехал в самом первом экипаже вместе с Шмуэлом Сметаной. Я, говорит, могу бочонок пива один выпить. Поспорили. На двадцать третьей кружке он отрубился. Его наизнанку вывернуло. А-а-ах. Так о чем я? Не хочу, чтобы меня похоронили на Праге. И хочу, чтобы кадиш по мне прочел набожный еврей.

— Я об этом позабочусь.

— Что? Не уезжай, Копл. Дождись моих похорон.

Он закрыл глаза, руки упали на одеяло, лицо посинело и застыло. Двигались лишь усы: вверх-вниз, вверх-вниз. На бледных губах застыла улыбка, как бывает иногда на лицах покойников.

Глава четвертая

Через неделю после Хануки Лея с сыном и дочерью приехали в Варшаву. Злателе было уже девятнадцать, она училась в колледже, звалась Лотти и собиралась замуж за парня из Нью-Йорка. Одноклассники Мирла звали его Менди. Путешествие в Европу в середине зимы оторвало обоих детей от учебы. Лея предпочла бы ехать в Европу летом, но Копл дожидаться летних каникул не желал. Да и Лее самой не терпелось вновь увидеть Варшаву. Она не теряла надежды, что сумеет уговорить Машу бросить мужа-гоя и переехать в Америку.

Путешествие никак нельзя было назвать спокойным. Муж с женой ссорились всю дорогу. Копл, как всегда, возмущался, что Лея строит из себя знатную даму и ведет себя с ним, будто он по-прежнему управляющий ее отца. Лея грозилась, что, если Копл не перестанет ее пилить, она выбросится за борт. Пару дней она вообще отказывалась выходить из каюты. Копл же большую часть времени проводил в баре или за картами. Он не хотел оставаться в Париже больше трех дней, но Лотти и Менди ехать в Польшу не торопились, и Копл отправился в Варшаву без них. Теперь жена и дети к нему присоединились, и они, все вместе, остановились в отеле «Бристоль». Лея привезла с собой огромный сундук с многочисленными замками и наклейками — таможенными, гостиничными, пароходными. Носильщики, надрываясь, тащили двенадцать мест багажа. Прохожие, разинув рты, во все глаза глядели на американских туристов. С годами Лея раздалась. В ее выбивавшихся из-под шляпки светлых волосах проглядывала седина. С детьми она говорила резким тоном, на смеси идиша и английского. Дети терпеть не могли ее картавый, раскатистый английский.

— Что ты раскричалась, ма? — не выдержала Лотти. — Люди подумают, что мы сумасшедшие.

— Кто подумает?! Кто сумасшедший?! — кричала Лея. — Заткнись. Держи лучше сумку с обувью покрепче. А ты, Менди, чего застыл, точно голем, а?

— А что я, по-твоему, должен делать?

— Не спускай глаз с гоев. И не стой, как истукан.

— Опять она за свое. Чушь несет, — пробурчал Копл. — Кому нужны твои обноски?

— Обноски?! Много ты понимаешь. В Париже у меня пелерину украли.

— Ну, Лотти, как тебе Варшава? — поинтересовался у падчерицы Копл.

Лотти пошла в отца, реб Мойше-Габриэла. У нее были мелкие черты лица, темные волосы, голубые глаза. В Нью-Йорке она считалась хорошенькой, но Лея не понимала, что американцы в ней нашли. Ела она, как воробышек. Бюст отсутствовал. Она слишком много читала и близоруко щурилась. Одевалась она просто — по мнению Леи, слишком просто. Сейчас на ней были старая зеленая кофта, темное платье и скромная шляпка. В одной руке она держала французскую книжку, в другой — английский журнал.

— Так себе, — ответила она на вопрос отчима и пожала плечами. — Грязновато.

Менди был высок и не по возрасту дороден — в мать. Он щеголял в зеленой шляпе с пером, которую купил в Париже, в куртке с меховым воротником и в серых шерстяных носках. В руке он держал кулек с орехами и сплевывал скорлупу на тротуар.

— А тебе здесь нравится, Менди? — спросил Копл.

— Есть хочется.

— Потерпи, обжора. Скоро будем обедать.

Новость о приезде Леи вскоре разнеслась по Гжибову, Паньской, Гнойной, Твардой — повсюду, где еще жили Мускаты. Салтча и Царица Эстер целыми днями обсуждали эту новость по телефону. Называть Копла «зятем» Мускатам было нелегко. Натан поклялся, что этого выскочку он на порог не пустит. Хама, жена Абрама, узнав новость, разрыдалась. Все они задавались одними и теми же вопросами: «Увидится ли Лея с Машей? Встретится ли со своим зятем-гоем? Что скажет и как поведет себя Мойше-Габриэл, когда увидит своих детей-американцев? Как будет держаться с матерью Аарон?» Пиня побежал в книжную и антикварную лавку на Свентокшиской посоветоваться с Нюней. Студенты листали книги на полках. Броня стояла у стола, полировала живот обнаженного Будды и зорко посматривала по сторонам. Пиня поздоровался с ней, однако Броня притворилась, что его не заметила. Мускатов она не жаловала. Братья уединились в задней комнате.

— Ну, что скажешь? — начал Пиня. — Господи, это ж будет сумасшедший дом. Над нами вся Варшава смеяться будет.

— И что с того? — возразил Нюня. — Он ведь как-никак ее муж? Я прав или нет?

Пиня схватил его за лацкан пиджака:

— Мы, что ли, виноваты? Не мы ведь вышли за него замуж, а она!

— Что это вы там шепчетесь? — послышался на пороге голос Брони.

Нюня вздрогнул:

— Ничего, ничего.

— Где новый каталог? — Броня повысила голос.

Нюня поскреб бородку:

— Откуда мне знать.

— А кто должен знать? Граф Потоцкий?!

— Броня, д-д-дорогая, из Ам-м-м-мерики приехала Л-л-лея. — Нюня заикался.

— А мне-то что до этого?

И она хлопнула дверью с такой силой, что подняла облако густой пыли. Пиня принялся громко чихать.

— Чего это она злится?

— Спроси меня что-нибудь полегче.

В конце концов братья решили позвать Лею и Копла в гости и в семейных дрязгах участия не принимать. И дело было не только в том, что братьям не хотелось обижать сестру; Лея была сказочно богата и могла оказаться им полезной. Вечером братья направились с визитом в «Бристоль». Пиня был в длинном, до пят, пальто, в шелковой шляпе и в обрызганных грязью сапогах; Нюня — в пальто с меховым воротником, которое с годами стало ему мало, в меховой шапке-ушанке, в лайковых ботинках и в калошах. Служащие гостинцы проводили их подозрительными взглядами. Коридорный не пустил их в лифт, предложив подняться пешком, и они двинулись по лестнице, размахивая руками и наступая друг другу на ноги.

Пиня нагнулся и провел рукой по ковру:

— Какой мягкий! Нога утопает!

— В раю еще мягче будет, — отозвался Нюня.

Перед номером сестры Пиня громко высморкался и только потом постучался. Лея открыла дверь и, завизжав от радости, бросилась их обнимать:

— Пиня! Нюня! — Она смеялась и плакала одновременно.

Лотти и Менди стояли у матери за спиной и во все глаза рассматривали двух нелепых человечков, их близких родственников. Копл побледнел и хотел выплюнуть сигарету, но она прилипла к губе.

— Дети! Это ж ваши дяди! — воскликнула Лея.

— How do you do? — сказал, помолчав, Менди.

— Лотти, что уставилась? Копл, чего ты спрятался? Господи, вот уж не чаяла!

Копл подошел к ним своей легкой, такой знакомой походочкой. Нюня покраснел.

Пиня снял темные очки:

— Копл! Собственной персоной!

— А ты что думал? Что у него рога на голове вырастут? — сказала Лея. — Раздевайтесь. Нюня, ты прямо лорд, как я погляжу. Пиня, Боже, какой же ты седой!

— Да, не мальчик, шестьдесят лет стукнуло, никуда не денешься.

Лея всплеснула руками:

— Господи! Только вчера, кажется, на твоей свадьбе гуляли. Как время-то летит! Ну, садитесь. Чего стоите? Как вы? Как все? Как Хана?

— Как всегда. Всем недовольна, — отвечал Пиня.

— И чем же она недовольна? Ты ей небось надоел, вот и недовольна. Как Натан? А Абрам? Я всем им звонила, но никого не застала. А может, они от меня прячутся. Мы с Коплом можем ссориться с утра до ночи, но он — мой муж, так и знайте.

— Может, выпить хотите? — вмешался в разговор Копл.

Все промолчали. Копл подошел к комоду, наполнил стаканы какой-то красноватой жидкостью из круглой бутылки и поставил их на поднос. Гостей он обнес коньяком молча, со сноровкой официанта.

Лея бросила на него недовольный взгляд:

— Что за спешка? Поставь поднос.

— Копл, ты очень молодо выглядишь, — заметил Пиня.

— В Америке не стареют, — отозвался Копл.

— Шутишь?

— В Америке восьмидесятилетние старики играют в гольф.

— Вот как. А что это такое… гольф? Может, угостишь американской сигареткой?

Копл достал серебряный портсигар и чиркнул спичкой об подошву. Пиня с изумлением наблюдал за ним.

— Американские штучки, — обронил он.

— В Америке спички бесплатны, — пояснил Копл. — Покупаешь сигареты, и тебе вместе с сигаретами дают спички. Правильно я говорю, Менди?

Пиня взъерошил бороду.

— Это Мирл?! — воскликнул он. — Ты еще не забыл, как я учил тебя Гемаре «Бова-Кама»?

— Помню.

— И что же ты помнишь?

— Первую Мишну: «Бык, канава, зуб и огонь».

— Ну и память! А ты? — Пиня повернулся к Лотти. — Говорят, у тебя уже есть молодой человек.

Лотти смутилась.

— Сама пока не знаю, — пробормотала она.

— Кто же знает? Я слышал, что в Америке сплошная любовь.

— Сегодня любовь, а завтра — до свиданья, — сказала Лотти.

Пиня вновь водрузил на нос очки. Он наморщил лоб, скосил глаза и прикусил губу. Неясно, как себя вести с этими американцами. Чего-то им не хватало, вот только чего? Может, дело в акценте, в жестах, в одежде? Вид у них был свойский и в то же время какой-то чужой; они были и евреями и гоями одновременно. Слова, которые они произносили, фразы, которыми обменивались, были каким-то искусственными, книжными. На их лицах читались простодушие, серьезность и самоуверенность, какие только за границей и увидишь. Им не хватало естественности, живости, выразительности. «Да, вот что происходит всего за несколько лет», — думал Пиня.

— Мир меняется, а? — изрек он, озадаченно взглянув на Нюню. — Ах, Господь наш небесный…

Глава пятая

1

За годы, прожитые в Америке, Злателе и Мирл написали отцу много писем, однако Мойше-Габриэл отвечал редко. Большой разницы между отступницей Машей и своими «американскими», жившими не по еврейским законам детьми он не видел, ведь учились они в мирских школах, субботы не соблюдали, ели трефное. Несколько раз он получал от Леи деньги, но сам их никогда не тратил и отдавал Аарону.

«То, что случилось с Иаковым, случилось и с Иосифом». То, что случилось с Мойше-Габриэлом, случилось и с Аароном. Аарон женился, но с женой не жил. Его тесть, Калман Хелмер, умер от тифа. Жена Аарона открыла магазин, но коммерсантом Аарон оказался неважным. Они с женой постоянно ссорились, и кончилось тем, что она выгнала его из дома. Аарон уехал из Варшавы, отправился в Бялодревну к отцу и погрузился в хасидизм. Среди хасидов было решено, что после смерти ребе место его займет Мойше-Габриэл, а его наследником будет Аарон. Раз в месяц молодой человек посылал матери в Америку открытку и время от времени получал от нее чек на двадцать пять долларов. Возможно, из-за этих денежных переводов его жена и не настаивала на разводе.

Лея с детьми встретилась с Аароном в доме учения Бялодревны. Она сама не понимала, как узнала сына. Ведь когда она уехала, Аарон был безбородым юношей, а у этого мужчины были растрепанная борода, длинный, до щиколотки лапсердак и спадающие на расстегнутый ворот рубахи пейсы.

Лея подалась назад:

— Аарон, это ты?!

Бледное лицо Аарона побледнело еще больше. Он сделал движение, словно собирался убежать. Лотти что-то забормотала по-английски. А Менди с трудом удержался, чтобы не расхохотаться.

— Аарон, ты не узнаешь меня? Я твоя мать.

Аарон принялся поспешно застегивать лапсердак.

— Да, мама, узнаю.

— Дитя мое, пойди сюда. Дай я тебя поцелую, — сказала Лея, испугавшись собственных слов. — Это твоя сестра Злателе. А это Мирл.

Аарон взял себя в руки.

— Это ты, Мирл? — сказал он. — Как ты вырос.

— Ты похож на еврея, — буркнул Менди.

— А на кого я, по-твоему, должен быть похож? На гоя?

— Менди хотел сказать, на хасида, — поспешила пояснить Лея. — Господи, как же ты себя запустил! Хоть бы причесывался изредка. Где твой отец? — Она не сводила с Аарона широко раскрытых, печальных глаз.

— А это Злателе… — Неясно было, спрашивает Аарон или утверждает. — Настоящая дама.

— Я тебя сразу узнала, — сказала Лотти и сделала шаг ему навстречу.

Аарон ничего не ответил и отправился объявить отцу о приезде гостей. Не возвращался он долго. Наконец в комнату, словно насильно, вошел Мойше-Габриэл. В это время он каждый день в течение часа изучал Зогар. Сына и дочь емуповидать хотелось, но зачем было приезжать вместе с ними Лее? Верно, согласно Закону, в присутствии детей он имел право переговорить с ней, и все же ему было не по себе. Он огладил бороду и завил пейсы. Наверняка это происки дьявола, а как иначе? Когда он вошел в дом учения, очки у него запотели, он все видел, словно в тумане.

— Доброе утро.

— Папа!

Лотти кинулась отцу на шею и осыпала его лицо поцелуями. У Леи перехватило дыхание. В отличие от Аарона, вид у Мойше-Габриэла был, как и прежде, ухоженный: мягкий, шерстяной пиджак — с иголочки, полуботинки начищены до блеска, поседевшая борода расчесана. Нет, он нисколько не изменился. Мойше-Габриэл высвободился из объятий Лотти. Родная дочь, да, но ведь и женщина тоже. Менди протянул отцу свою пухлую, теплую ладонь.

— Hello, pop, — сказал он.

— Мирл, ты ли это? — Мойше-Габриэл снял очки и протер их носовым платком. Он взглянул на сына и отшатнулся. Вместо запомнившегося ему нежного, слабенького младенца перед ним вырос, точно привидение, высокий, плотно сбитый парень с большими руками и ногами. «Какой большой. Большой вырос, да сохранит его Господь!»

— Бар-мицву справили два года назад, — сказала Лея. — Он речь держал.

— Тфилин надеваешь?

Менди покраснел.

— В Америке быть набожным евреем нелегко, — пояснила Лея.

— А где легко? Было б легко, не было бы искушения.

— Менди, расскажи отцу, что ты изучал.

— Тору… Закон.

— Закон. Еврей должен жить по Закону, а не только читать его, — с суровым видом возвестил Мойше-Габриэл.

— У меня нет времени.

— Что поделываешь?

— В школу хожу. Старшеклассник.

— Вот что имел в виду пророк, когда сказал: «Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды»^[14].

— Торой на хлеб не заработаешь, — вступилась за сына Лея.

— Тора — источник жизни.

— Папа, как тебе кажется, я сильно изменилась? — спросила Лотти.

Мойше-Габриэл не сразу понял, что она имеет в виду. Только сейчас он окинул ее пристальным взглядом и остался доволен. «Лицо нежное, не утратило еще образа и подобия Божьего», — подумал он. А вслух сказал:

— Ты совсем взрослая девушка.

— Папа, я бы хотела поговорить с тобой наедине.

— О чем?

— О многом.

— Ну… ты ж еще не уезжаешь.

— Прости меня, Мойше-Габриэл, но какой смысл сидеть здесь, в доме учения? — сказала Лея. — Я понимаю, меня ты видеть не хочешь. Но дети должны же получить какую-то радость от встречи с отцом. Почему бы тебе не поехать с ними в Варшаву?

— Что мне делать в Варшаве?

— Они снимут тебе номер в гостинице.

— Это исключено.

— Тогда отведи их хотя бы к себе.

— Я живу в доме ребе. Там неубрано, неуютно.

— Ой, я уберу, — вызвалась Лотти.

— Упаси Бог. Ты — моя гостья.

— Вот что я предлагаю, — сказала Лея. — Ты, Менди, пойдешь со мной на местный постоялый двор, по дороге купим что-нибудь поесть. А Лотти останется здесь, с отцом. Мы за ней заедем.

Мойше-Габриэл промолчал.

— Тебя такой план устраивает?

— Пусть будет так.

— А ты, Аарон, пойдешь с нами, — распорядилась Лея.

Аарон вопросительно посмотрел на отца. Мойше-Габриэл кивнул. Он видел, что Аарону хочется побыть с матерью. «Мать есть мать, — рассудил реб Мойше-Габриэл. — Так уж устроен мир». Лея подозвала Лотти и что-то прошептала ей на ухо. Аарону было неловко, он робко улыбался. Как странно: эта дама в шляпе — его мать, а ее муж — Копл, управляющий. «О таких, как они, пишут в газетах», — подумалось ему. Он боялся, что не будет знать, о чем с ней говорить; боялся, что она будет над ним подшучивать или захочет, чтобы он поехал с ней в Америку. Он покосился на Лотти. Сестра встретилась с ним глазами, приложила к губам два пальца и послала ему воздушный поцелуй. Он чувствовал, как у него горят уши.

— До свидания, — сказал он, повернувшись к отцу.

— Куда ты торопишься? — прикрикнула на него Лея. — Пойдем вместе. Ты пойдешь с нами. Я ведь твоя мать, а не чужая женщина.

И тем не менее Аарон ушел раньше других. Он бросился к двери столь стремительно, что налетел на гвоздь и порвал плащ. На улице было очень холодно, однако лоб его был мокрым от пота. «Неуравновешен, — решила Лея. — Еще хуже отца». У нее на глаза навернулись слезы. «Он во всем виноват», — сказала она себе, сама не вполне понимая, кого имела в виду, Мойше-Габриэла или Копла. Она бросилась за Аароном вдогонку, схватила его за локоть, он попробовал вырваться, но мать держала его крепко. Да, ее молодость прошла безвозвратно. Теперь она была старухой, матерью бородатого еврея. Впрочем, здесь, в Бялодревне, за это было не стыдно. Лея и Аарон шли сзади, Менди шагал впереди. Верно, ему хотелось в Европу, но теперь все успело здорово надоесть — и родня, и гостиницы, и грязь, и однообразная пища, и разговоры на идише. Его тянуло обратно в Нью-Йорк или в Саратога-Спрингс, куда мать возила его летом. Голова его была забита бейсболом, футболом, скачками. Он перечитал половину романов про Баффало Билла. Случалось, он со своим приятелем Джеком ходил на стриптиз. Сядут с сигареткой в зубах на балконе, жуют жвачку и во все глаза смотрят, как девушки снимают с себя один предмет туалета за другим, пока не разденутся догола. Как же они все ему осточертели, эти нелепые дяди и тети. Норовят, хоть он и был на голову выше них, ущипнуть его за щеку, точно он трехлетний карапуз. И Менди решил, что, вернувшись в Нью-Йорк, он никогда больше не увидит этих дикарей. И никогда больше не поедет в Европу — разве что в Англию.

2

Когда мать с братьями ушли, Лотти повернулась к Мойше-Габриэлу:

— Можем идти, папа?

— Пусть будет так.

Мойше-Габриэл вышел во двор, Лотти последовала за ним. Да, она была его дочерью, и все же Мойше-Габриэл старался держаться от нее на расстоянии. А вдруг кто-то подумает, что он нарушает Закон, раз идет рядом с какой-то неизвестной женщиной.

Чтобы не отстать от отца, Лотти приходилось чуть ли не бежать. Она поравнялась с ним и взяла его под руку.

— Папа, — сказала она, — ты спешишь?

Двор был не вымощен, снег не убран, галоши остались у нее в Варшаве, и вскоре она промочила ноги. Мойше-Габриэл все время смотрел по сторонам. Стоявшее впереди дерево он почему-то принял за человека и тихо, но внятно произнес: «Это моя дочь».

— С кем это ты разговариваешь, папа?

— Не важно. Мне вдруг показалось…

Лестница, которая вела в комнату Мойше-Габриэла, была заляпана грязью, служанка не мыла ее уже несколько месяцев. В комнате было холодно; плиту зажигали редко. На столе свалены были рукописи, сверху, чтобы страницы не разлетались от сквозняка, положены были кирпичи. На пюпитре лежали, одна на другой, несколько раскрытых книг; верхняя была накрыта платком — священную книгу оставлять непокрытой не годилось. На небольшом сундуке лежала длинная трубка. У стены стояла застеленная одеялом железная койка, на ней валялась подушка без наволочки. Мойше-Габриэл воздел руки:

— Ужасный беспорядок.

— Ничего страшного, — сказала Лотти.

— Я привык. Почти весь день провожу в общинном доме. Ну, как ты, дочь моя? В Америке ты разговариваешь на этом… на английском?

— И на идише тоже.

— Я слышал, ты преуспела в их науках. Учишься в университете?

— Да, папа, на втором курсе.

— И кем же ты станешь? Врачом?

— Нет, папа. Я буду заниматься естественными науками.

— Это что же такое? Электричество?

— И электричество тоже.

— Ты хотя бы помнишь, что ты еврейка?

— Не волнуйся, папа. Антисемиты не дают нам об этом забыть.

— Правда, правда. Даже если еврей грешник, он все равно еврей. Семя Иаково.

— Говорят, нас в колледжах слишком много.

— Тут они правы. «Что делать священнику на кладбище?» Что делать еврею в их школах?

— Не могу же я учиться в синагоге?

— Долг еврейки — выйти замуж, а не бегать по гимназиям.

— Что толку в замужестве? Я хочу учиться, набираться знаний.

— С какой целью?

— Чтобы зарабатывать себе на жизнь.

— На жизнь должен зарабатывать муж, а жена — исполнять обязанности жены. «Вся слава дщери Царя внутри…»^[15] Евреев называют царскими детьми.

— В наше время американцы хотят, чтобы женщины работали.

— Чтобы самим развратничать?

Лотти густо покраснела.

— Да, папа, — сказала она. — Именно так.

— До меня также дошли слухи, что ты помолвлена?

Лотти кивнула, затем опустила голову.

— Именно об этом я и хотела с тобой поговорить, — сказала она.

— Говори.

— Ах, папа, не знаю даже, с чего начать. Мы с ним совершенно разные. Я — как ты. Люблю читать. Хочу вести спокойную, размеренную жизнь. А он совсем другой. Ему лишь бы бегать, суетиться.

— Кто он? Из какой семьи?

— Его отец врач. Богатый человек.

— А парень? Он-то чем занимается? Шарлатан?

— Нет… но ему нравится разгульная жизнь, нравится ходить по кабаре. Говорит, что любит меня, при этом встречается и с другими девушками тоже.

Мойше-Габриэл вздохнул:

— Беги от него, как от огня.

— Ах, папа, приехал бы ты в Америку!

— Что мне делать в Америке? А впрочем, кто знает? Как сказал коцкий ребе: «Тора не стоит на месте». В один прекрасный день она, как знать, придет и в Америку.

— Yes, папа. Знаешь, в Америке ведь ужасно много синагог. И мне тебя так не хватает, папа. Ах, папа, дай я тебя поцелую.

Мойше-Габриэл почувствовал, как краснеет.

— Зачем? В этом нет надобности.

— Просто потому, что я люблю тебя, папа.

— Если любишь, дочь моя, следуй по моему пути. Представь, что будет с твоими детьми, раз ты сама отошла от веры.

— У меня не будет детей, папа.

— Но почему? — Мойше-Габриэл с изумлением посмотрел на дочь. — Пророк сказал: «Он утвердил ее, не напрасно сотворил ее; он образовал ее для жительства»^[16].

— Но ведь человечество переносит невыносимые страдания.

— Все хорошее приходит только посредством страданий.

— Евреям еще тяжелее, чем остальным. Нас обзывают. Не пускают в гостиницы. Не дают записаться в их клубы. Очень многие из нас — сионисты.

— Это старая история. Известно же, что Исав ненавидел Иакова. Чем дальше еврей следует по пути гоя, тем больше его презирают.

— Что же делать?

— Покаяться. «Покайся и исцелишься». Всевышний дал нам Закон, научил жить. Если бы не Тора, прости Господи, нас бы давно съели.

— Ах… — Лотти помолчала. — Папа, хотела задать тебе еще один вопрос. Только не сердись. Ты… ты видишься с Машей?

Мойше-Габриэл почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

— С этой вероотступницей?! Забудь имя ее!

— Папа!

— Не упоминай это нечистое имя. Фу! — Мойше-Габриэл зажал уши и сплюнул. Потом встал и начал ходить из угла в угол, качая головой:

— Я ей больше не отец, а она мне не дочь. Пусть лучше умрет, чем народит на свет новых врагов Израиля.

Лотти опустила голову. Слезы лились из глаз Мойше-Габриэла, дрожали и переливались у него в бороде. Из его груди вырвался стон.

— Это все моя вина, — прохрипел он и ударил себя кулаком в грудь. — Нельзя мне было молчать. Когда твоя мать отправила вас в школы для гоев, я должен был взять тебя и всех остальных и бежать. Бежать куда подальше. Спасти тебя, пока это было еще возможно.

Он закрыл глаза и долгое время стоял молча, прикрыв лицо. Когда он опустил руки, лицо его выражало глубокую печаль. Мешки под глазами стали как будто еще больше. В эту минуту Лотти показалось, что ее отец превратился в глубокого старика.

Глава шестая

1

Шошин друг Шимон Бендл получил от халуцев бумагу, что на его имя выписано удостоверение на выезд в Палестину. Такие же удостоверения получили еще девять юношей и две девушки. В Грохове царило оживление. Раз палестинское удостоверение распространяется на всю семью, молодым людям необходимо срочно жениться — не ехать же одному!

Шимон Бендл надел пиджак и, сев в пригородный поезд, отправился на Прагу к Шоше сообщить ей, что собирается в Палестину, и поговорить с Башеле — напрямую.

Хотя Шоша не раз говорила матери, что поедет с Шимоном, всерьез Башеле ее слова не принимала. В самом деле, трудно было себе представить, что Шоша покинет родной дом и отправится куда-то за тысячи и тысячи километров, через моря и горы. А между тем перед ней сидел молодой человек и держал в руке листок бумаги, где черным по белому значилось, что это — удостоверение на выезд в Палестину. С его тяжелых сапог на кухонный пол стекали струйки воды. Лицо раскраснелось от холода. Над густыми волосами поднималось облако пара. В узких брюках, заправленных в краги и подпоясанных широким кожаным ремнем, он был похож на солдата, представлялся Башеле сказочным великаном, который взялся невесть откуда, чтобы унести с собой ее дочь на край земли. В его речи звучали названия каких-то неведомых городов: Львов, Вена, Констанца, Тель-Авив, Хайфа. Он говорил о морях, кораблях, казармах. Просил разыскать Шошину метрику и копию записи в регистрационных книгах, чтобы успеть сделать ей паспорт. Каждое произносимое им слово отзывалось острой болью в сердце Башеле. Шоша же улыбалась и как ни в чем не бывало поила Шимона чаем с хлебом с маслом. Башеле позвонила Монеку на уксусную фабрику, где он работал бухгалтером, а Монек позвонил отцу. Отдавать Шошу замуж без ведома отца Башеле, конечно же, не хотела. Копла в номере не было, и к телефону подошла Лея.

— С кем я говорю? — осведомилась она. — Копла нет.

— Вы не скажете, когда он вернется? — спросил Монек.

— Кто ж его знает! — хмыкнула Лея.

И действительно, Копл мог пропасть на весь день, а то и на ночь. В семье Копла царил переполох. Лотти получила письмо от своего жениха, где говорилось, что он разрывает помолвку. Прочитав письмо, Лотти сорвала с пальца обручальное кольцо с брильянтом и выбросила его в окно. Менди кинулся на улицу, долго искал кольцо, однако вернулся ни с чем. Лея заподозрила, что на самом деле парень кольцо нашел и куда-то его припрятал или продал. Не успев приехать, Менди перезнакомился с варшавской молодежью и теперь каждый вечер водил своих новых друзей в кино. Лея старалась держаться от детей и мужа в стороне — уж очень настроение было скверное. Царица Эстер и Салтча в конце концов сделали шаги к примирению и стали приглашать ее в гости, однако Лея под разными предлогами этих визитов избегала. Она подолгу сидела одна в ресторанах и совершала длинные прогулки от гостиницы до моста, а оттуда обратно на площадь Трех Крестов. В Варшаве ей было так же одиноко, как и в Нью-Йорке. Она останавливалась у магазинов, смотрела с отсутствующим видом на витрины и бормотала себе под нос: «Копл — вор. Да, поделом мне».

Копл же почти все время проводил у Оксенбургов; Рейце освободила ему комнату и готовила самые любимые его блюда: требуху и маринованную рыбу в кисло-сладком соусе. Польская марка с каждым днем падала в цене, а доллар, наоборот, рос. Копл сорил деньгами — тем более что жизнь в Варшаве была чудовищно дешевой. Вдове Жилке он купил шубу и золотые часы. Он оплачивал визиты врача к Исадору Оксенбургу, давал деньги на массаж его больных ног. Он помог младшей дочери Регине снять квартиру и выплатил владельцу задаток. Не забывал он и своих старых дружков Ичеле Пелцвизнера, Мотю Рыжего и Леона Коробейника. Как только Копл воцарился у Оксенбургов, Давид Крупник бывать у них перестал. Жена же его, в прошлом госпожа Голдсобер, наведывалась к Оксенбургам частенько и засиживалась допоздна. Она курила свои астматические папироски и играла с Коплом в покер. В Америке, решили все, Копл забыл, как играть в эту игру, ибо не проходило и дня, чтобы он не проигрывал несколько марок. «Не везет в картах — повезет в любви», — неизменно повторяла госпожа Крупник.

Копл разыскал почти всех своих старых друзей и знакомых. Он выяснил, что Наоми, домоправительница реб Мешулама, теперь владеет булочной на Низкой улице, и однажды вечером отправился к ней. От Наоми Копл узнал, что Маня вышла замуж, но со своим мужем не жила. Работала она в посудной лавке на Мировской, а жила в доме своего хозяина где-то на Птасьей. Телефона в доме не было, и Копл сел в дрожки. Было уже поздно, и Копл колебался: удобно ли ехать в такое время в гости? Он прошел через погруженный во мрак двор, откуда исходил терпкий запах чеснока и гнилых яблок. В небольшом молельном доме танцевали набожные хасиды. Копл остановился и долго смотрел, как исступленные евреи встают в круг, расходятся, топают своими тяжелыми сапогами, трясут бородами. Его подмывало войти внутрь и принять участие в танце, однако он подавил в себе это желание. Он поднялся по темной лестнице на третий этаж и постучал. В ту же секунду послышались шаги, и раздался голос Мани:

— Кто там?

— Это я. Копл.

— Кто? Старика нет.

— Откройте, Маня. Это я, Копл, управляющий.

Раздался звон цепочки, и дверь открылась. Несмотря на тусклый свет в коридоре, Копл сумел Маню рассмотреть: постарела, но такая же живая и подвижная, модное платье, в ушах сережки, на шее бусы из искусственного коралла, запавшие щеки напудрены, калмыцкие глаза подведены.

— Копл! И впрямь вы! — воскликнула она.

— Да, я.

— Мать моя, если и такое бывает на свете, то уж не знаю… — Она всплеснула руками и расхохоталась. — Я знала. Я всегда знала, что вы объявитесь.

— Почему вы были так в этом уверены?

— Знала, и все тут. Я все знаю.

Она провела его на кухню, просторную комнату с плиточным полом и медными мисками по стенам. Хозяев дома не было. На табурете лежала колода карт. У стены стояла койка, продавленная в том месте, где сидела Маня. Она засуетилась, принюхиваясь своими широкими ноздрями.

— Надо же, Копл… Ни чуточки не изменился.

— Ты тоже, Маня. — Копл перешел на «ты». — Совсем не изменилась.

Она посмотрела на него с подозрением и засмеялась снова.

— Я — никто, — сказала она. — А вот вы стали зятем реб Мешулама. А это кое-что да значит.

— Ни черта это не значит.

— Послушайте, как вы меня отыскали?

— Через Наоми.

— А она откуда знает?

— Это у нее надо спросить.

— Узнаю Копла. Не изменился ни капельки. Когда вы приехали? Лея тоже в Варшаве?

— Увы.

— Так вот, значит, как обстоят дела… — Маня скорчила гримасу и, помолчав, добавила: — Ну же, не стойте в дверях, точно нищий. Садитесь на кровать.

— Я слышал, ты замуж вышла.

— Господи, от вас ничего не утаишь. Да, вышла. Угораздило.

— Что, неудачно? — Копл закурил.

— Полюбуйтесь на него. Пробыл всего пять минут после многолетнего отсутствия — и хочет, чтобы ему обо всем доложили, во всех подробностях. Я сейчас вам чаю дам. Время-то еще детское.

И Маня бросилась к плите ставить на огонь чайник.

2

В половине одиннадцатого в дверь позвонили. Вернулись Манины хозяева. Маня быстро выключила газовый свет на кухне и бросилась открывать. Копл остался в темной комнате один. Сидя в потемках, на краю Маниной кровати, он испытал вдруг странное чувство, будто вновь стал молодым парнем, мелким служащим на Багно, и приударяет за горничными. Из открытой двери в кладовку доносились давно забытые запахи цикория, зеленого мыла, лимонной кислоты, стиральной соды. Он еле удержался, чтобы не чихнуть. В коридоре что-то бубнил себе под нос хозяин, слышно было, как он вытирает ноги о коврик у дверей. Хозяйка смеялась. Он вынул из кармана сигарету и сунул ее в рот — закурю, как только можно будет, решил он. Идиотка эта Маня. Зачем было связываться с этой невежей, которая верит в сны и целыми днями гадает на картах? Потерял столько времени. Мог бы провести вечер с Жилкой. Он прикусил губу. Кто бы мог подумать, что этой корове взбредет в голову строить из себя знатную даму! Брак, дети, респектабельность — и она еще имеет наглость рассуждать о подобных вещах! Разведись, мол, с Леей и женись на ней!

Он потянулся и прикрыл рукой рот, чтобы подавить зевоту. «Какого черта я ее домогался? — размышлял он. — У нее голова пойдет кругом». Сейчас ему хотелось только одного — вернуться домой и лечь спать.

— Копл, вы еще здесь? — сказала, входя, Маня.

— А что, я, по-твоему, должен был из окна выпрыгнуть?

— Они пошли спать. Старуха чуть было сюда не вошла. — И Маня визгливо захихикала.

Копл тяжело вздохнул:

— Какая разница. Я все равно ухожу.

— Можете не торопиться. Я спущусь с вами.

— Меня провожать не надо. В последний раз спрашиваю, да или нет?

— Нет.

— Сто долларов.

— Хоть тысяча, — буркнула Маня.

Копл надел пальто и шляпу и вдел ноги в стоявшие у дверей галоши. Он заметил, как сверкнули Манины калмыцкие глаза. Взял ее за плечи.

— Дай я тебя хоть поцелую, — сказал он.

— Это можно. За поцелуи денег не беру.

Он впился ей в губы, и она жадно поцеловала его в ответ, даже укусила несильно. Как странно, подумал Копл, оставаться у нее ни к чему, но и уходить тоже не хочется. Он не владел собой, как карточный игрок, что упрямо пытается отыграть проигранное.

— Ладно, — сказал он. — Что ты хочешь? Говори прямо.

— Сколько раз повторять? Хочу вести респектабельную жизнь.

— Что мне сделать, чтобы ты не выходила замуж за первого встречного? Хочешь, я дам тебе денег?

— Своих хватает.

— Тогда прощай, моя высоконравственная подруга.

— Прощайте. И не сердитесь на меня.

Она открыла ему дверь, и он вышел на лестницу. Шел он медленно, с трудом передвигая ноги. В кармане лежали билеты на пароход обратно в Америку. Каюты первого класса для него самого, Леи и двоих детей. Сейчас, однако, он был не уверен, что не отложит отъезд. Лея последнее время стала совсем невыносима. Проклинает его, по любому поводу поднимает крик, скандалит. С тех пор как у нее из-за него изменилась жизнь, она словно ума лишилась. Как дальше жить с такой женщиной? Зачем ему нью-йоркская квартира на Риверсайд-Драйв? А что, если покончить со всем этим раз и навсегда? Он прикинул: даже если дать ей двадцать пять тысяч долларов, у него все равно останется немало. Женится на Жилке. Может даже, ребенка заведут. Нет, на ней он не женится. Не жениться же на женщине, которая готова лечь в постель с другим мужчиной, когда со смерти мужа не прошло и трех месяцев! С другой стороны, вышла же Башеле за торговца углем. Господи, как может женщина лечь в чистую постель с этим животным!

Копл хотел взять дрожки, но он безрезультатно прождал их полчаса. Не было и такси. Проехал трамвай, но номера он в темноте не разобрал. Кончилось тем, что он пошел пешком в направлении гостиницы, похлопывая себя на ходу по заднему карману, где лежали чеки. Зачем, спрашивается, ему деньги? Даже Маня, служанка, и та бросила их ему в лицо.

Недалеко от гостиницы ему на глаза попалась девушка: простоволосая, мятая кофта сидит мешком, старомодная юбка. Копл остановился и посмотрел на нее. Уличная? Да нет, уличные одеваются иначе. Может, она начинающая, вышла в первый раз? Он перешел на другую сторону и направился ей навстречу. Странные мысли одолевали его. А что, если подойти к ней и спросить, не нужна ли помощь? На вид она ведь совсем еще ребенок. И отчего она смотрит на него с таким любопытством? И тут он похолодел. Что-то в ее облике было знакомое, вот только что? Девушка помахала и бросилась ему навстречу. Шоша. У Копла пересохло в горле.

— Что ты здесь делаешь? — запинаясь, спросил он.

— Ой, папа, тебя жду…

— Зачем? Что ж ты не поднялась наверх?

— Не хотелось. Твоя жена… — Она осеклась.

— Что случилось? Говори, как есть.

— Папа, он получил право на отъезд в Палестину. Хочет, чтобы мы немедленно поженились.

Копл потер рукой лоб:

— Гм…гм… Но почему ты слоняешься у входа в гостиницу?

— Я разыскиваю тебя уже третий день и…

— Почему ж ты мне не написала?

Шоша пожала плечами. В глазах у Копла стояли слезы. Он взял дочь под руку и пробежал глазами по зданию гостиницы. Его дочь, его плоть и кровь, некуда даже повести. Господи, как же она одета!

И он, устыдившись, сообразил, что за время своего пребывания в Варшаве дал им всего-то пятьдесят долларов.

— И все-таки какой смысл было стоять здесь, на улице? — бубнил он себе под нос. — Где твой парень, как там его?

— Он живет вместе с другими халуцами.

— Где? Он, наверно, уже спит.

— О нет, он меня ждет. Мы должны еще заполнить бумаги.

— Постой. Как я устал! Эй, кучер! — И Копл остановил проезжавшие дрожки. Они сели, Копл откинулся назад и попросил Шошу сказать кучеру, куда ехать. А потом повернулся к дочери: — Почему со свадьбой такая спешка? Ты хоть его любишь?

— Срок удостоверения скоро кончится…

— И что же ты будешь делать в Палестине?

— Работать будем.

— Работать ты и здесь можешь.

— Но ведь Палестина — наша родина.

— Смотри… дело твое. Дикий он у тебя какой-то…

— Это так только кажется.

Копл поднял воротник пальто и погрузился в молчание. Кто бы мог подумать, что сегодня вечером он сядет в дрожки и вместе со своей дочерью поедет к каким-то халуцам! Невероятно! Он находился между явью и сном.

Дрожки остановились. Они сошли, и Копл расплатился с кучером. Шоша позвонила. Комнаты, где жили халуцы, находилась на первом этаже. В окнах горел яркий свет, как будто вечер еще только начинался. Молодые парни вязали узлы, забивали гвоздями крышки на ящиках. Какая-то девица толстой иглой на длинной, суровой нитке зашивала в холстину вещевой мешок. На одной стене висела карта Палестины, на другой — портрет Теодора Герцла. Со сдвинутого в угол стола сняли скатерть и завалили его книгами и газетами на иврите. Копл ошарашенно озирался по сторонам. Он читал в газетах про сионизм, про Декларацию Бальфура, про халуцев. Но никогда не придавал этому значения. И вот теперь халуцем стала его Шоша.

К Шоше подошла низкорослая девушка с толстыми ногами и что-то сказала ей на ухо. Шоша постучала в боковую дверь. Из нее, в рубашке с открытым воротом, из-под которой выглядывала широкая волосатая грудь, вышел Шимон Бендл.

— Что здесь происходит? — спросил Копл. — Отчего все так суетятся?

— Через две недели уезжаем.

— В Палестину?

— Куда ж еще?

Копл почесал в голове.

— Что ж, — сказал он, — я дам ей денег. Справитесь.

— Деньги нам не нужны, — твердо, хотя и не сразу, сказал Шимон.

— Не нужны? Деньги везде пригодятся.

Молодой человек опустил голову и молча вышел из комнаты. Копл посмотрел на Шошу.

— Уже поздно, — сказал он. — Ты сегодня ложиться спать собираешься?

— Я еду домой. Подожди минуту.

И она тоже исчезла из виду. Копл сел на лавку у стола и открыл лежавшую на столе книгу. Она была на иврите. Он полистал страницы. На фотографиях были сельскохозяйственные поселения, девушки, доившие коров, халуцы, идущие за плугом. Жизнь не стоит на месте, подумал он. Еврейская жизнь, о которой он совсем ничего не знает. А вот он даже о собственных детях не думает. Что будет с Тобйеле и Иппе? Как сложатся их отношения с продавцом угля, их отчимом? Он лишился всего — жены, детей, будущего. И тут его посетила неожиданная мысль. А что, если он поедет с этими молодыми людьми? Поедет вместе с ними в Палестину? Ведь строят они там не что-нибудь, а еврейский дом.

Глава седьмая

Шоша получила от отца пятьсот долларов, брильянтовое кольцо и золотую цепочку. Свадьбу сыграли в доме казенного раввина Варшавы. Башеле и дочерям Копл дал денег на наряды и преподнес подарки сыну и невестке. Сначала муж Башеле заявил, что на свадьбу не пойдет. Зачем приходить отчиму, когда, слава Всевышнему, будут присутствовать отец и мать невесты? Однако Копл уговорил его пойти. Он собственноручно явился в угольную лавку, протянул Хаиму-Лейбу руку и сказал:

— Без тебя никак нельзя, Хаим-Лейб.

И между ними завязалась такая долгая и теплая беседа, что они отправились выпить в близлежащий трактир.

Хупу должны были установить не раньше девяти вечера, но уже в восемь начали собираться гости. Со стороны жениха явились халуцы в куртках из овчины, широких остроконечных шапках и тяжелых сапогах. Отполированный паркет в доме раввина они тут же перепачкали сапогами и забросали окурками. Говорили они на смеси идиша и иврита. Синагогальный служка отругал их и призвал к порядку. Жена раввина, элегантная дама в крашеном парике, открыла дверь и окинула их недовольным взглядом. Не верилось, что такие оборванцы так свободно изъясняются на священном языке. Сестра Башеле приехала из Старого города с завернутым в платок свадебным подарком. Двоюродные сестры и братья Шоши, а также ее бывшие одноклассницы перешептывались по-польски, с изумлением поглядывая на халуцев. Служка пожаловался, что народу собралось слишком много. «Прямо как в зал бракосочетаний явились!» — возмущался он.

Шимон Бендл собирался явиться на свадьбу в узких, по-военному заправленных в краги штанах, как ходят халуцы, однако Копл настоял, чтобы он надел костюм, шляпу и галстук, за который его друзья, халуцы, смеха ради все время его дергали. Шоша была в черном шелковом платье, в лакированных кожаных туфельках и в наброшенной на голову тюлевой шали. Слева от нее стояла мать, справа — невестка, жена Монека. Копл приехал в последнюю минуту. По случаю свадьбы дочери он побывал у парикмахера и явился во фраке, лакированных штиблетах и в накрахмаленной сорочке с золотыми запонками. В одной руке он держал огромную бутылку шампанского, в другой — коробку с лимонным пирогом и пирожными. Он со всеми поздоровался за руку, то и дело, словно невзначай, переходил на английский. Когда Башеле его увидела, она расплакалась, и сестре пришлось увести ее в другую комнату, где она сидела, пока не пришла в себя. Копл сделал все, чтобы загладить перед ней свою вину, и злиться на нее перестал. Хаим-Лейб, как мог, оттирал руки, лицо и толстую шею горячей водой с мылом, однако угольную копоть так до конца и не отмыл. Под ногтями у него засела грязь, лапсердак был ему слишком мал, на начищенных сапогах оставались грязные пятна. Он стоял в стороне и благоговейно наблюдал за тем, как белобородый раввин выписывает брачное свидетельство.

— Невеста — девственница? — задал вопрос раввин.

— Да, девственница, — подтвердил, хоть и не сразу, Копл.

— Здесь, в брачном контракте, говорится, что муж обязуется содержать свою жену, кормить ее, одевать и жить с ней, как с женой. При разводе он обязан заплатить ей двести гульденов, если же, не дай Господь, он умрет, его обязательства возьмут на себя его наследники.

Башеле разрыдалась. Шоша вытерла ей глаза своим носовым платком.

Свадебная церемония проходила в соответствии с обычаем и Законом. Служка достал из шкафа хупу, балдахин на четырех ножках. Зажгли свечи. Наполнили вином кубок. Жених облачился в белое одеяние, которое призвано было напоминать ему о смерти. Невеста в сопровождении двух женщин семь раз обошла вокруг жениха. Раввин пропел благословение. Шимон достал из кармана обручальное кольцо и надел его невесте на указательный палец правой руки со словами: «Узри, придана ты мне сим кольцом по Закону Моисееву и Израилеву». Жених с невестой по очереди отпили из кубка с вином. Хаим-Лейб держал плетеную свечу. От колеблющегося пламени по стенам и потолку побежали причудливые тени. По окончании церемонии все кинулись поздравлять друг друга, желать счастья. Халуцы развеселились. Они встали в круг, положили руки на плечи друг другу и запели на иврите:

«Тихо! Тихо!» — шипел на них раввин. Тратить время на забавы этой веселой компании он не желал, да и современные песни с их еретическим настроем не доставляли ему никакого удовольствия.

Высокий, худой парень с большим кадыком обиделся.

— Что вам не нравится, ребе? Мы же строим еврейский дом, — не выдержал он.

— «Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его»^[17].

— Оставь его, Биньямин. Спорить бессмысленно.

Халуцы надели свои куртки из овчины и, все вместе, ушли. Против них были все — ортодоксальные евреи, социал-бундовцы, коммунисты. Но таких, как они, не испугаешь. Если Мессия верхом на осле до сих пор не явился, пора решать свою судьбу самим. Они вышли из дома, топая сапогами и распевая во весь голос:

Постепенно стали расходиться и другие гости. Шошина тетка, а также двоюродные братья и сестры поехали на трамвае. Молодые вместе с Башеле и Хаимом-Лейбом сели в дрожки. Им предоставили комнату, где когда-то любил уединяться, обдумывая свои планы, Копл.

— Ну, каково быть молодой женой? — спросил Копл у дочери.

— Молодая жена ничем не отличается от любого другого человека, папа, — ответила Шоша.

— Копл, спасибо тебе за все, что ты для нас сделал, — запинаясь, сказала Башеле.

— За что меня благодарить? Это ж моя дочь!

Дрожки уехали. Копл поднял воротник и долго смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Подумать только: выдал замуж дочь, и не где-нибудь, а в Варшаве! Такое и вообразить было невозможно. Кажется, Шоша и родилась-то только вчера. Как летит время! Очень, очень скоро он, не исключено, станет дедом. За этим парнем не залежится! Копл прикусил губу. Закурил и глубоко затянулся. Как все-таки странно складывается жизнь. Сколько лет он любил Лею; жить без нее не мог. Теперь же, когда она стала его женой, он только и молил Господа, чтобы как-то от нее отвязаться. Ему хотелось спать, но он знал: Лея ему покою не даст. Тем более что она наверняка злится, что ее не пригласили на свадьбу его дочери. Копл вошел в кондитерскую и позвонил Оксенбургам.

К телефону подошла Жиля.

— Копл, любимый, это ты? — Говорила она по-польски. — Свадьба кончилась?

— Да, сделанного не воротишь.

— Мои поздравления. Какие планы на вечер? Тебя тут искала одна женщина.

— Кто? Кто такая?

— Не знаю. Темноволосая, с раскосыми глазами. Сказала, что ждет твоего звонка.

«Маня, черт бы ее побрал», — торжествовал Копл.

— Не важно, — сказал он вслух.

Он взял такси и поехал к Оксенбургам. В подворотне его поджидала Жиля. Лицо напудрено, без шляпки, на плечи накинут каракулевый жакет — подарок Копла. Жиля смотрела на него алчными глазками. В любви Копл не отказывал никому, но у этой женщины было одно на уме: вытянуть из него как можно больше денег. Во время самых нежных ласк она могла вдруг прошептать: «Копл, дай доллар».

Копл был совсем не голоден, но Жилке хотелось в ресторан. Ее маленький ротик, напудренный по краям, чтобы казаться еще меньше, был под стать зияющей пропасти. Ела она все подряд: гуся, шейку, телячью ножку с чесноком, требуху. И пила — при условии, что платил Копл, — все подряд тоже: и водку, и коньяк, и пиво. Из всех удовольствий, пожалуй, лишь самое главное — занятие любовью не доставляло ей никакой радости; тут она становилась холодной, как рыба. Она терпеть не могла его требовательных ласк, все время боялась, как бы он не порвал или не испортил ее кружевное белье. Вдобавок она никак не могла забыть своего покойного мужа. Ни разу не было, чтобы, уходя от нее, Копл испытал удовлетворение. И поэтому теперь, когда выяснилось, что Маня его разыскивает, он решил, что надо бы Жилку проучить. Вот почему Копл с ней не поздоровался и не стал, как это делал последнее время, целовать ей ручку. Прошел мимо, даже не вынув изо рта сигареты.

В тот вечер он не ночевал дома и в гостиницу вернулся только к обеду. Он был готов к тому, что Лея вновь примется его распекать. Если ее что-то не устраивает — собирался сказать он ей, — он даст ей развод и будет платить алименты. Войдя в холл гостиницы, он вдруг увидел, что навстречу ему бредет какой-то на удивление знакомый и при этом совершенно чужой старик. То был он сам, Копл, его собственное отражение в зеркале. Лицо желтое, волосы на висках почти совсем седые.

Часть девятая

Глава первая

К мысли о том, что счастье и мораль тождественны, Аса-Гешл пришел сам, а не только в результате изучения «Этики» Спинозы, которым он по-прежнему зачитывался в свободные часы. Все его размышления на этот счет сводились к тому, что единственная цель человечества — получать от жизни удовольствие. Но ведь и Тора сулила человеку дождь в качестве вознаграждения за покорность Всевышнему. Разве приход Мессии не сулил человеку счастья? А марксизм? Разве ставил он перед собой иную цель, кроме достижения всеобщего счастья? Разве не к этому стремился в конечном итоге и сам Аса-Гешл? Увы, постоянно возникали обстоятельства, которые счастью препятствовали.

Его собственная личность оставалась для него загадкой. Согласно Спинозе, радости можно добиться лишь вместе с другими — он же, Аса-Гешл, сторонился людей. Он не пил, не танцевал, не состоял в обществах или организациях, где бы у него могли появиться друзья. Целыми днями просиживал он в своем кабинете и размышлял о чувствах и страстях, что вело лишь к душевной смуте. Найти ответы на вечные вопросы он оставил надежду давным-давно. Покоя, впрочем, это ему не принесло. Он был согласен с философом из Амстердама в том, что мудрец меньше всего рассуждает о смерти и обо всем том, что не способствует радости. Вместе с тем освободиться от собственных эмоций он был не в силах. Он ходил взад-вперед среди своих книжных полок, насупив брови, кусая губы и напевая хасидскую мелодию, которую запомнил еще со времен Малого Тересполя, и составлял в уме жалобы Всевышнему, чья неусыпная бдительность вызывала у него немалые сомнения.

В дверь постучали. В кабинет заглянула Адаса.

— Аса-Гешл, — сказала она. — Даша заболела.

— Что на этот раз?

— Горло болит. Позвони, пожалуйста, доктору Минцу.

Их глаза встретились. С годами волосы Асы-Гешла поредели. Он сутулился, хотя Адаса не раз говорила ему, чтобы он расправил плечи. Минц, сын старика Минца, заверил ее, что Аса-Гешл совершенно здоров, однако его бледность вызывала у нее постоянную тревогу. И потом, почему он так мало ест? Почему просыпается среди ночи и не может больше заснуть? Адасе казалось, что мужа гложет какой-то скрытый недуг.

Адаса была по-прежнему красива, хотя события прошлых лет наложили на нее свой отпечаток. Сначала Аделе отказывалась разводиться с Асой-Гешлом, и им приходилось жить в грехе. Ей казалось порой, что она отлучена от жизни. Когда же наконец, после долгих препирательств, Аделе на развод согласилась и Адаса и Аса-Гешл поженились, возникли новые невзгоды. Беременность оказалась тяжелой, роды — еще тяжелее. Даша — ее назвали в честь бабушки — девочкой была слабенькой. Аса-Гешл хотел мальчика и никак не мог примириться с мыслью, что у него родилась девочка. Вдобавок постоянно не было денег. Зарплаты учителя не хватало: мужу приходилось содержать сына, его мать, свою сестру и ее детей — Динин муж получал за уроки Талмуда сущие гроши. Огорчало Адасу и многое другое. Ее роскошные золотистые волосы поблекли, в углах глаз появились морщинки. Вместе с тем она оставалась такой же стройной, как и много лет назад.

— Ты заглянула ей в горло? — спросил, подойдя к жене, Аса-Гешл.

— Не дает.

— Ну, не волнуйся, дурочка. Поправится. — И он обнял ее и поцеловал. Адаса закрыла глаза. Стоило ему проявить нежность, как ей сразу же становилось легче. Хотя женаты они были уже много лет, у нее возникали к мужу постоянные претензии. Днем он бывал дома редко, вечером готовился к урокам, проверял тетрадки либо читал. Случалось, он уходил к Герцу Яноверу или к кому-то еще — к кому Адаса понятия не имела. Иногда из-за сущей чепухи он мог дуться неделями. Дни, когда он пребывал в хорошем настроении, можно было пересчитать по пальцам. Теперь, когда Даша захворала в очередной раз, Адаса испугалась, что он опять замкнется в себе, ведь визиты доктора Минца обходились ему, прямо скажем, недешево. Впрочем, предсказать, как он себя поведет, было невозможно. Он стоял на пороге, обнимал ее и целовал в глаза, в нос, в шею, брал губами мочку ее уха. Отвел ее к дивану, сел, посадил ее себе на колени и начал укачивать и утешать, точно ребенка. «Ш-ш, ш-ш, Адасала, — бормотал он. — Люблю тебя».

У нее на глаза навернулись слезы.

— Ах, Аса, — вздохнула она.

Дверь открылась. Это была Ядвига, служанка. Научить ее стучать, когда дверь закрыта, было невозможно. Обнаружив, что хозяйка сидит на коленях у хозяина, она лишилась дара речи. Ее широкое, по-славянски скуластое лицо покраснело, отчего синие глаза стали голубыми.

— Ах, przeprazham, извините, — сказала она и попятилась назад.

— Что тебе, Ядвига? — окликнул ее Аса-Гешл.

— Я поставила согреть воды для полосканья… — объяснила она.

Адаса посмотрела на нее сияющими от счастья глазами:

— Налей воды, когда согреется, в стакан, насыпь соли и остуди.

— Приходил посыльный от угольщика.

Улыбка исчезла с лица Адасы.

— Я сейчас приду, — сказала она.

Однако Ядвига не уходила. Пора было готовить обед, а в кладовке — шаром покати. Мясо куплено не было, да и молока осталось на донышке. Ядвига собиралась спросить хозяйку, что приготовить на ужин, но, увидев, что Адаса сидит у Асы-Гешла на коленях, да еще вальяжно покачивает ногой, с которой вот-вот свалится домашняя туфля, она испытала вдруг такое теплое чувство, что промолчала. Ее ноги словно приросли к полу.

— Не беспокойтесь, госпожа, — сказала она. — Я сама обо всем позабочусь.

Ядвига ушла. Адасе было неловко, но и приятно, что служанка стала свидетельницей ее триумфа. Аса-Гешл бросил взгляд на двойное окно. Даже не верится, что они знакомы уже пятнадцать лет! Если б кто-то сказал ему, когда они впервые встретились на Паньской, что она станет его женой, матерью его ребенка, — он бы ни за что не поверил! Странная все-таки штука — время!

— Выходит, ты еще не расплатилась с угольщиком? — сказал он вслух.

Адаса напряглась:

— Нет.

— Но ведь ты же взяла у меня на него десять злотых.

— Должно быть, потратила на что-то другое, — подумав с минуту, сказала Адаса.

— На что?

— На подарок тебе. Хотела сделать тебе сюрприз.

— Эти твои сюрпризы нас разорят.

Аса-Гешл насупился. Как же глупо с ее стороны тратить деньги Бог знает на что, когда не хватает на самое необходимое. Ничего не поделаешь. Он говорил с ней об этом тысячу раз, она клялась, что не станет больше транжирить. Эту женщину хлебом не корми — дай походить по магазинам.

Адаса ушла к ребенку. Аса-Гешл позвонил врачу. Стемнело. Дневной свет поблек, посинел. Сегодня у Асы-Гешла уроков не было. Утром он начал было просматривать старую рукопись, но теперь день был потерян. Он сидел в опускающихся сумерках и размышлял — о себе, о своей жизни. Чего он добился? К чемупришел? В Польше он — как в тюрьме, работает в поте лица, кругом должен, обременен семейными невзгодами. Сколько времени он сможет тянуть этот воз?

Он лег на кушетку и задремал. Ему уже далеко за тридцать, а он все никак не угомонится. Его по-прежнему обуревают юношеские сомнения, мечты и желания.

Глава вторая

1

Вечером, только встали из-за стола, раздался громкий стук в дверь. Открывать пришлось Асе-Гешлу: Адаса занималась ребенком, служанка куда-то вышла. На пороге, в своей огромной меховой шапке, длинной шубе и высоких, белых от снега галошах, стоял Абрам. Аса-Гешл давно его не видел и узнал с большим трудом. Сутулый, борода седая, под глазами огромные, заросшие волосом мешки. Откашлявшись и переведя дух, Абрам постучал ногами, сбрасывая снег с галош, и стукнул об пол тростью — ручка с серебряным оленьим рогом была сломана.

— Ну, что уставился? — закричал он. — Не узнаешь?!

— У вас усталый вид. Вы что, пешком шли?

— Дворник не дал ключ от лифта.

— Почему?! — Аса-Гешл побледнел.

— Антисемит проклятый, вот почему!

Абрам снял шубу, шарф и галоши и остался в черном пиджаке и полосатых брюках. Его шею украшал пестрый шейный платок. Живот стал теперь так велик, что пиджак на нем не застегивался. Жилет был перехвачен серебряной цепочкой от часов. Он вынул носовой платок и, тяжело дыша, вытер пот с красного лба, с лысины, с редких волос на висках.

— Вот видишь, во что я превратился, — сказал он. — Из меня только жир вытапливать.

Адаса вышла из детской и, бросившись Абраму на шею, принялась его целовать. Все трое перешли в гостиную, и Абрам опустился на кушетку, которая под его весом жалобно скрипнула. Некоторое время он сидел молча и хрипло дышал.

— Ну и что вы надо мной склонились, спрашивается? — сказал он, немного отдышавшись. — Я еще не помер. Адаса, угадай, что я тебе принес? Вот. Закрой глаза, открой рот.

Абрам опустил дрожащую руку в боковой карман, порылся и стал доставать оттуда опротестованные векселя, давно просроченный иностранный паспорт, лотерейные билеты, письма — и много чего еще. В кармане, наверно, была дыра — что-то завалилось за подкладку. Сунув руку еще глубже, он извлек солнечные очки, которые потерял несколько месяцев назад.

— Я, должно быть, впал в детство, — буркнул он.

И тут его пальцы нащупали наконец то, что он искал, — вдвое сложенную вырезку из еврейской газеты. Абрам встряхнул ее, и оттуда выпали два билета. Он нацепил на нос очки и громко прочел вслух: «Грандиозный бал! Тысяча аттракционов. Сто призов. Конкурс королевы красоты и семи принцесс. Джаз-банд. Аппетитнейшие закуски в буфете. Восточные танцы. Салон, оформленный величайшими художниками. Ревю с участием выдающихся звезд. Чтение современных и классических поэтов. Еврейский маг и чародей, мистер Трюк из Америки, — в представлении, озадачившем крупнейших ученых. Еврейский силач, чье имя мы пока держим в секрете, рвет цепи и разбивает железо, а заодно — и женские сердца. Каждый приглашенный примет участие в лотерее и может выиграть такие умопомрачительные вещи, как ханукия, будильник, лорнет, японский веер, бонбоньерку, а также то, о чем каждый еврей только может мечтать, — произведения Менделе Мойхер-Сфорима в кожаном переплете. Вас интересует, о каком событии идет речь? Речь идет о бале-маскараде еврейской прессы, который состоится в третий вечер Хануки в…»

Абрам замолчал, высморкался, потом стал читать дальше. Читая, он стучал кулаком по столу и то глотал слова, то, наоборот, их растягивал, переходя на мелодекламацию и используя все вокальные возможности польско-еврейского диалекта. Время от времени голос его срывался, и он начинал визгливо, задыхаясь, кашлять. В конце объявления приводился список членов конкурсной комиссии, которой предстояло выбрать королеву красоты. Среди художников, писателей и актеров, чьи имена были напечатаны жирным шрифтом, значился: «Абрам Шапиро, широко известная фигура в общинной жизни и меценат искусств». Красное лицо Абрама приобрело багровый оттенок.

— И ты обязательно выиграешь, — прогудел он, — захотят они того или нет.

— Я, право, не понимаю, что ты имеешь в виду, дядечка, — недоумевала Адаса.

— Не будь такой наивной, — прорычал Абрам. — Думаешь, я не видел других кандидаток? Обезьяны все до одной.

Абрам погрузился в молчание. Только накануне он пообещал доктору Минцу, что сядет на диету, не будет больше курить крепкие сигары, бросит пить, перестанет по любому поводу нервничать. Доктор Минц предупредил его, что следующий сердечный приступ будет последним. Но что он мог с собой поделать? Такой уж характер. Выходит из себя по любому поводу. Адаса переводила взгляд с Абрама на Асу-Гешла.

— Ой, дядечка, — сказала она, — мне сейчас не до балов. У меня Даша заболела.

Большие черные глаза Абрама мгновенно увлажнились.

— Что с ней?

— Не знаю. Каждый день что-то новое. Просто ужас какой-то.

Абрам поднялся с кушетки:

— Уже плачешь, а? Я-то, старый дуралей, хочу сделать из нее королеву красоты, а она — всего-навсего плаксивая евреечка. Что ж, дети всегда болеют. В квартире моей Беллы постоянный госпиталь. Стоит поправиться одному сорванцу, как заболевает второй. Черт знает что творится. На врачей уходит все до копейки. Ничего, когда мы сыграем в ящик, они, дети наши, перевернут мир. Ну, а ты как, Аса-Гешл? Я бы не сказал, что вид у тебя очень уж счастливый.

— Чудо, что я еще жив.

Абрам укоризненно покачал головой:

— Что это с тобой? Такое случается даже в самых счастливых семьях.

— До смерти устал от семейных хлопот, — сказал Аса-Гешл и тут же пожалел о сказанном.

Адаса с недоумением посмотрела на него:

— Ребенок болеет не по моей вине.

— Помимо болезни ребенка есть и многое другое.

Адаса вспыхнула. Она судорожно повела головой, словно что-то проглотила:

— Можешь уйти, когда захочешь. Я тебя не держу.

Абрам перевел озадаченный взгляд с мужа на жену и попытался перевести разговор в шутку:

— Милые бранятся — только тешатся.

— Нет, нет, дядечка. Зря ты балагуришь. Он говорит то, что думает.

Адаса не знала, куда девать руки; она то хватала стакан со стола, то ставила его обратно, то вертела головой в разные стороны, то нервно перебирала руками скатерть. Потом вдруг вскочила и выбежала из комнаты.

Абрам пожал плечами:

— Что ж ты ее мучаешь? Ты ведь ее любишь, верно? Ах вы, молодые…

Аса-Гешл вышел вслед за женой, оставив Абрама одного в комнате. Абрам взял со стола вырезку из газеты, положил ее обратно в карман, после чего подсунул два билета под солонку, чтобы их не сдуло сквозняком. Последнее время ему здорово доставалось. Повсюду царили ненависть и разочарование. Находиться дома он теперь был не в состоянии. Со смертью Хамы квартира сделалась нежилой. Сбежали даже мыши. Его дочь Стефа поссорилась с мужем и находилась на грани развода. Белла несла на своих плечах все тяготы семейной жизни. Этот болван Авигдор подвизался теперь мелким торговцем на Гжибове и на заработанные деньги купить мог разве что воды для перловки. Вот и у Адасы семейная жизнь не клеится. Чего им недостает, этим людям? Почему им всем так хочется разорвать друг друга на части?

Абрам встал и пошел в спальню. Адасы там не было. При тусклом свете ночника в колыбели спал ребенок. Абрам долго смотрел на девочку. Вытянутое личико, бледненькая. Каштановые волосы, круглые брови, ярко-красные губы, закрытые глаза, маленький белый носик — кукла, одно слово. Он вспомнил, что недавно сказал ему доктор Минц. Этот ребенок, сказал он, долго не протянет.

Абрам сел на стул и стал вертеть в руках какую-то игрушку. Его мысли вновь обратились к балу-маскараду. Ему нужны были смокинг, новая рубашка, лакированные штиблеты. Ида не пойдет на бал, если у нее не будет нового платья. Белле он обещал сто злотых. Откуда взять на все это денег? Дом, половина которого досталась ему по наследству, вот-вот рухнет. В любой день может нагрянуть муниципальная полиция и выселить всех жильцов до одного. Надо быть последним негодяем, чтобы собирать с этих нищих квартплату.

Нет, другой стала Варшава. Другим стал и он, Абрам. Что ж, ничего не поделаешь, жизнь продолжается. И хочешь — не хочешь, а придется где-то искать две-три сотни злотых. И не позже следующей недели. Иначе ему конец.

Абрам принялся дергать себя за бороду. Он знал: у Адасы сохранилось жемчужное ожерелье, доставшееся ей от матери. Он мог бы заложить его не меньше чем за пятьсот гульденов, а потом выплатить проценты за три месяца вперед. За это время ему наверняка каким-то образом удастся его выкупить. Ведь он как-никак собирается — в кои-то веки — сделать настоящий бизнес. И очень важно не ударить лицом в грязь.

2

От Асы-Гешла Абрам отправился к Иде, на Свентокшискую. Прошло то время, когда Абрам ездил по городу в дрожках. Он сел в трамвай. Мастерская Иды и квартира по соседству находились на пятом этаже. Лифт не работал, и Абрам стал медленно подниматься по ступенькам, останавливаясь, чтобы отдышаться. Он закурил сигару и прислушался. Всех жильцов он знал наперечет — каждого ребенка, каждого мужчину, каждую шиксу. На втором этаже жил правительственный цензор книг на иврите. Абрам иногда перекидывался с ним словом. На третьем этаже жила престарелая польская графиня, она ходила на костылях с плюшевыми подушечками на подлокотниках. Абрам часто приветствовал ее, открывал ей дверь. Служанка графини однажды призналась Абраму, что забеременела. Абрам написал записку знакомому врачу, и девушке за тридцать злотых сделали аборт.

Сердце у Абрама было никудышное, зато слух отменный. Он слышал все, что происходило в доме. В верхней квартире играли на пианино. Это давал уроки музыки горбун, девочки ходили к нему со всего города. Вот закашлялся, сплюнул, стал сипло дышать астматик, администратор пан Владислав Гальперн. Где-то завывала пластинка с популярной песенкой.

Абрам закрыл глаза. Он любил хорошую музыку и часто ходил на концерты. Но простые песенки, из тех, что мурлыкали себе под нос горничные или распевали уличные певцы, проникали ему в самую душу. Как же прекрасен мир! Как прелестны девушки! И как умно природа разделила год на лето, осень, зиму и весну! Как замечательно, что есть день и ночь, мужчины и женщины, птицы и лошади! Плохо на свете было только одно — смерть. Почему у него, у Абрама, должна быть грудная жаба? Что он будет делать долгими зимними ночами на кладбище в Генсье? И даже если и есть рай, к чему он ему? Варшавские улицы нужны ему куда больше, чем вся мудрость еврейского рая.

Абрам поднялся на последний этаж и открыл Идину дверь ключом. Ида, вероятно, спала. Он включил свет. На застекленной крыше лежал снег. На полу были разбросаны холсты, кисти, бумага, краски. На железной плите стояла кастрюля с непочищенной картошкой. На печной трубе сохли чулки. На стене висел старый портрет Абрама: чернобородый, со сверкающими глазами. Последнее время Ида редко ложилась с Абрамом в постель. Она вечно болела, вечно на все обижалась. На выставки еврейского искусства она свои картины посылать перестала. Молодость ее осталась позади. Ей было сильно за пятьдесят, а то и больше. Ее дочь — она жила в Берлине — сама уже стала матерью. Но огонь в крови горел у нее по-прежнему. Она продолжала устраивать сцены ревности. Никак не могла простить ему Ниночку. Абрам опустился на стул, выпустил изо рта кольца дыма и извлек из кармана жемчужное ожерелье, позаимствованное у Адасы. Он внимательно рассмотрел каждую жемчужину в отдельности. Интересно, работа старая? Даше оно досталось от ее матери, а ее матери, когда та выходила замуж, — от ее матери. Да, люди умирают, а вещи живут. Любому булыжнику на улице — миллионы лет.

В это время из спальни, в винного цвета халате поверх ночной рубашки и в домашних шлепанцах, вышла Ида. Седеющие волосы перевязаны на затылке лентой, лицо смазано кремом.

Абрам раскатисто рассмеялся:

— Еще ползаешь?

Ида вспыхнула:

— А ты хочешь, чтобы меня паралич хватил, да?

— Ида, любимая, я достал деньги. У тебя будет в чем пойти на бал.

— И где же ты их взял? Новое платье мне не нужно.

Абрам поднял на нее глаза. В них были и радость и удивление.

— В чем дело? Уж не Мессия ли пожаловал?

— Абрам, мне предстоит операция.

Абрам изменился в лице:

— Что случилось?

— У меня опухоль селезенки. Не хотела тебе говорить. Меня просвечивали рентгеном. В понедельник ложусь в больницу.

— Что происходит? Почему ж ты молчала?

— Какая разница. Сегодня была консультация. Длилась два часа.

Абрам опустил голову. Этого он никак не ожидал. Уже довольно давно он обратил внимание, что Ида пожелтела, решил — желчный пузырь. От нее ведь никогда ничего не добьешься. Всегда что-нибудь от него скрывает. И вот — на тебе! Сигарный дым утратил весь свой аромат.

— Надеюсь, это не опасно.

— Надейся. А я боюсь, что у меня рак.

Сигара выпала у Абрама изо рта.

— Ты что, с ума сошла?

— Не кричи. Моей вины тут нет.

— Не всякая опухоль — рак.

— Это верно. — Ида улыбнулась. В эту минуту лицо ее вдруг помолодело, вновь приобрело тот шарм, от которого он сходит с ума уже четверть века. Из-под собравшихся вокруг глаз морщинок взгляд ее излучал ту женскую жизнерадостность, ту извечную польско-еврейскую надежду на лучшее, которую не способны уничтожить никакие невзгоды. Перед ним вновь стояла та самая Ида, которая бросила мужа и сына в Лодзи, отказалась от слуг и богатства и приехала сюда к нему, Абраму, распутнику, да еще, ко всему прочему, женатому человеку. Та самая Ида, которая то ссорилась с ним, то снова мирилась, которая могла в ярости разорвать написанные ею картины, а потом, с удвоенной энергией, приниматься за новые. И вот она стояла перед ним и смотрела на него. Смотрела с печалью и, пожалуй, даже с пренебрежением.

— Не принимай близко к сердцу, Абрам. Я ведь старуха.

Абрам покраснел.

— Для меня ты не старуха, — пробормотал он. — Никакая не старуха.

— Пойдем-ка спать.

Абрам молча последовал за ней. Спальня освещалась лампой под красным абажуром. На столике у постели стоял пузырек с лекарством, лежала польская книжка. Ида скинула халат и легла. Абрам начал раздеваться. Теперь понятно, отчего она последнее время так нервничает, обижается, заговаривает о смерти. Вздыхая, он расшнуровал ботинки. Снял брюки и остался в длинных трусах, из которых вываливался огромный живот. Выключил свет. Присел было на диван, где обычно спал, но потом встал, подошел к Идиной кровати, лег рядом с ней и обнял ее. Оба молчали. Он взял ее двумя пальцами за запястье и стал мерить пульс. От нее исходило ароматное тепло. В темноте он видел ее сияющие глаза. Ошибки быть не могло — он знал ее слишком хорошо. Он ощущал в ней какую-то таинственную радость. И вдруг она почему-то пробормотала: «Мазлтов».

Он хотел спросить, почему она желает ему удачи, но не решился. Ида подняла его руку и поцеловала кончики пальцев. Погладила щеки и бороду.

— Абрам, — сказала она, помолчав, — у меня к тебе просьба.

— Какая, любимая?

— Сначала поклянись, что ее выполнишь.

— Да, проси, что хочешь.

— Абрам, я хочу, чтобы меня похоронили рядом с тобой.

Он вздрогнул:

— Нет, ты будешь жить, ты поправишься.

— Нет, любимый. Это конец.

Ему пришлось пообещать ей, что он приобретет две могилы рядом.

— Ида, ты веришь в загробную жизнь?

— А ты?

— Верю.

— Тебе повезло. А вот для меня человек — не более чем листок на ветке.

Она склонила голову ему на грудь и забылась сном. Абрам не спал, он лежал, уставившись в темноту. Внутри вдруг образовалась какая-то пустота, безнадежность. Ему хотелось помолиться, но что сказать Богу, он не знал. Он вспомнил, что Хама обратилась к нему с точно такой же просьбой. И он тоже пообещал ей, что похоронены они будут рядом, на семейном участке Мускатов. И даже мертвецов… даже их вынужден он был обманывать… Он вдруг увидел лицо Хамы, лежащей на дрогах. Белое, как бумага, на синих губах подобие улыбки. Мнилось, эти губы говорят ему: «Мне ты больше ничего не сделаешь — ни хорошего, ни плохого». Он попытался отогнать от себя это видение, но оно возникало снова и снова — со всем правдоподобием, какое бывает в снах. Его охватил ужас. «Чистая душа, — еле слышно прошептал он, — назад, назад, покойся с миром».

Ида проснулась.

— Что с тобой? — В ее голосе звучала тревога. — Почему ты не спишь?

Абрам хотел ответить, но язык его не слушался. Он прижался рукой к ее волосам и увлажнил их своими слезами.

Глава третья

Те несколько сот злотых, которые Абрам выручил в ломбарде за жемчужное ожерелье Адасы, целиком ушли на Иду. Надо было платить врачам. Надо было платить за мастерскую и квартиру. В понедельник Абрам посадил Иду в дрожки и повез в больницу. Операцию назначили на четверг. Абрам настоял, чтобы у Иды была отдельная палата, куда бы он мог приходить каждый день. Он сунул медсестре пять злотых и попросил ее проявить к больной особую заботу. В пять часов вечера Абраму велели покинуть палату.

Ида обняла его:

— Если это в последний раз, то благослови тебя Бог.

Глаза Абрама тут же наполнились слезами.

— Дурочка, не болтай чепуху.

Он вышел из больницы и сел в шестнадцатый трамвай. Кроме него в вагоне был всего один пассажир. За окном тянулся район Воли — унылый, тускло освещенный; кирпичные здания, закрытые фабрики. Магазины пусты, в подворотнях толкутся одинокие прохожие. Абрам вытер запотевшее окно. Обычно он меланхолии не поддавался, но болезнь Иды совершенно выбила его из колеи. На Маршалковской, возле Злотой, он сошел с трамвая. Неподалеку от Венского вокзала находилась греческая булочная. Абрам вошел и купил буханку хлеба с изюмом, такой хлеб можно было есть без масла. Из булочной он поехал домой. В дверях он остановился. Напротив, на втором этаже, горел ханукальный светильник, два масляных фитиля. Абрам не верил своим глазам. «Неужели уже Ханука?!» — подумал он и в следующую минуту напрочь забыл про праздник.

В квартире было ужасно холодно. Двойные рамы в этом году не ставили. Газовый и электрический свет был отключен. Абрам зажег свечу, стоявшую в спальне, в медном подсвечнике, присел на кровать и принялся, отщипывая от буханки, жадно есть. Задний зуб расшатался, и, пережевывая хлеб, он всякий раз испытывал острую боль. Разделся, залез под одеяло и уснул. Ему снилось, что он тащит вверх по винтовой лестнице непосильно тяжелый груз. Колени подгибаются, но идти надо. Оглянулся: он на мельнице. Ему нужно молоть зерно или он уже в геенне? Его душа переселилась в мельника?

Он расхохотался и проснулся. И вдруг вспомнил, что бал уже завтра, а ведь он в жюри конкурса красоты. Какая разница? Все равно он никуда не пойдет. Не ходить же по балам, когда Ида так серьезно больна. К тому же у него нет подходящего костюма. Кстати, куда он задевал билеты?

Он вскочил с постели и стал лихорадочно рыться в карманах. Нашел. Подошел к шкафу — машинально, без всякой цели. Был же у него когда-то смокинг! Может, он еще годится? Да, вот он. Он провел рукой по шелковым лацканам, по галуну на брюках. Примерил его в темноте. Самый раз. А нет ли у него лакированных штиблет? Кожа, должно быть, потрескалась, но, если их начистить до блеска, будет незаметно. Да, и ведь имелась у него пара колодок, кто-то привез их ему из Германии. Где бы они могли быть? Может, здесь, в запертом комоде? Где же ключи? Да вот они, на письменном столе.

Он бродил в темноте по комнате и доставал рубашки, галстуки, воротнички, крахмальные манжеты, которые давным-давно за ненадобностью припрятала Хама. К чему было убирать такие превосходные вещи?! Бедная Хама, она была права, он всегда бросал деньги на ветер. Верно, он занимался сейчас постыдным делом, но ведь его никто не видит. Чтобы согреться, он похлопал себя по бокам и груди. «Господи, ну и брюхо же я отрастил! — пробормотал он себе под нос. — И груди, как у женщины». Дотронулся рукой до паха. Его охватило желание. «Завести роман. Напоследок». Он снова залез в постель и накрылся одеялом. Съел еще кусок хлеба с изюмом. Ухаживая за женщинами, Абрам понял, что в конечном итоге мужчина всегда настоит на своем. Если мужчина решил завести роман, женщина подвернется всегда. Магнетизм своего рода.

Вскоре он уснул и утром проснулся бодрым и выспавшимся. Вымывшись холодной водой в кухне над раковиной, он сложил собранную ночью одежду в чемодан и отправился к знакомому портному. Снег лежал грязный и липкий. Дворники сгребали его кирками и лопатами. По земле прыгали, клюя хлебные крошки, птицы. Абраму вспомнилась вдруг фраза из молитвенника: «Всевышний видит все, от огромного слона до яиц вши».

Портной хворал. За последние два года, с тех пор как они виделись в последний раз, он превратился в глубокого старика. Шамкает беззубым ртом, на дряблой шее болтается сантиметр, на скрюченном среднем пальце наперсток. Когда Абрам вошел, он разрезал холстину громадными ножницами. Его желтые глаза смотрели на Абрама с сомнением.

— Не сегодня, — пробурчал он, когда Абрам изложил ему свою надобность.

— Убийца! Ты меня погубишь! Мне ж сегодня вечером на бал идти.

Выйдя от портного, Абрам отправился на поиски сапожника. На лакированные штиблеты надо было поставить набойки. В подворотне Абраму попалась на глаза вывеска с изображенным на ней сапогом. Сапожная мастерская находилась во дворе, в подвале. По грязным ступенькам Абрам спустился в темный коридор и на ощупь двинулся вперед, налетая на коробки и ящики. Толкнув дверь, он очутился в комнатке с неровным потолком и закопченным и пыльным окном. На заваленной каким-то тряпьем койке в испачканных экскрементами пеленках лежал ребенок. Перед ржавой плитой стояла на коленях, разжигая огонь, женщина в грязной юбке. За столом сидел маленький человечек с бледным, почти прозрачным лицом и с бесцветными, водянистыми глазами, выглядывавшими из-под ввалившихся щек. Кусачками он отдирал подошву от ботинка, обнажив кожу, утыканную гвоздями и напоминавшую ощерившийся рот.

Абрам опустился на стул. Запах в комнате стоял затхлый. Из печи валил едкий дым. Скулил ребенок. Мать поднялась с колен, подошла к койке и сунула ребенку обвисшую, дряблую грудь. В углу, за паутиной и кучей мусора, стоял книжный шкаф с религиозными книгами. Абрам снял с полки Пятикнижие — переплет отваливался, страницы были изъедены червем. Он открыл книгу наугад и стал читать:

«…и Господь обещал тебе ныне, что ты будешь собственным Его народом, как Он говорил тебе, если ты будешь хранить все заповеди Его, и что Он поставит тебя выше всех народов, которых Он сотворил, в чести, славе и великолепии, и что ты будешь святым народом у Господа Бога твоего, как Он говорил»^[18].

Глава четвертая

1

Билеты, которые Абрам принес Адасе и Асе-Гешлу, вызвали в доме переполох. Адасе пойти на бал очень хотелось. Уже много лет она никуда не ходила. Когда она жила с Асой-Гешлом в грехе, их, естественно, никуда не приглашали. Потом были беременность, роды, болел ребенок. Аса-Гешл мало кого звал домой, да и сам почти никогда не принимал приглашений. Но сколько можно сторониться людей? Она была еще хороша собой, и сидеть, точно какая-нибудь старуха, греясь у печки, было преступлением. Аса-Гешл признавал ее правоту, сам же терпеть не мог балов, вечеринок, юбилеев.

На этот раз, однако, он решил с Адасой не спорить, приобрел пару лакированных штиблет, крахмальную сорочку и галстук-бабочку. Адаса купила себе вечернее платье. Кончилось очередной ссорой — приготовления к балу обошлись в немалую сумму, ведь помимо туалетов пришлось потратиться на парикмахера и на маникюршу. У Маши тоже был билет на бал, и двоюродные сестры собирались вместе: стирали, гладили, штопали. Телефон в доме Адасы звонил, не замолкая ни на минуту. Чего только Маша не приносила: и кораллы, и браслеты, и серьги, и бусы из фальшивого жемчуга. Аса-Гешл не без раздражения наблюдал за тем, как суетность, что дремлет в каждой женщине, берет над Адасой верх. Вдобавок она так волновалась, что у нее все валилось из рук. Она ругала ребенка, порой даже грубыми словами, а когда Аса-Гешл ей выговаривал, принималась плакать.

— Что ты от меня хочешь? — жаловалась она. — И без того никакой жизни нет.

Напряжение, возникшее в семье, сказывалось и на Асе-Гешле. Он перестал готовиться к урокам, мучился бессонницей. В день бала Адаса проснулась с температурой, однако, несмотря на уговоры Асы-Гешла ни на какой бал не ходить, заявила, что дома не останется даже под страхом смерти. Она приняла несколько таблеток аспирина, и температура упала. В девять вечера дверь в спальню распахнулась, и на пороге появились Адаса и Маша. Аса-Гешл не верил своим глазам. Перед ним, точно сошедшие со страниц модного журнала, стояли две красотки, одна блондинка, другая брюнетка. Впрочем, когда он подошел к зеркалу, он и себя самого узнал лишь с большим трудом: аккуратно пострижен, чисто выбрит. Вечерний костюм сидел на нем превосходно. Поляки, которые в тот вечер спускались вместе с ними в лифте, смотрели на этих разодетых евреев, разинув рты. Надо же, думали они, вечно жалуются, что хлеба не на что купить, а сами по балам разъезжают.

Дрожки удалось остановить далеко не сразу; Адаса была в легком плаще, и Аса-Гешл не меньше четверти часа метался по улице в поисках свободного экипажа. Пока он бегал, Адаса продрогла и стала кашлять. Желание ехать на бал и всем продемонстрировать, как она хороша собой, несколько поубавилось. Она ослабела, сникла, и теперь ей хотелось только одного: поскорей вернуться домой и лечь в постель. В дрожки садились молча.

Маша же, выпив перед уходом коньяку, пребывала в нетерпении.

— Что притихли? — с вызовом сказала она. — Не на похороны ведь едем.

Дрожки остановились. Перед зданием, где должен был состояться бал, собралась толпа. Такой ажиотаж Аса-Гешл видел впервые в жизни. Билетов продали столько, что зал не мог вместить всех приглашенных. Женщины визжали, мужчины переругивались. Кто-то попытался открыть двери силой. Пришлось вызывать полицию. «Нет от этих евреев спасу!» — истошно кричала какая-то девица.

Неожиданно толпа подалась вперед и потащила Адасу за собой. Она почувствовала, как треснуло платье, и ее охватила паника: а вдруг его сорвут и она останется голой?! Гардеробщицы не успевали обслуживать гостей; сотни пальто, плащей, шляп, зонтиков, сапог, галош и свертков летели им в лицо. Не было времени проверять билеты, не хватало вешалок. Адаса схватила Асу-Гешла за локоть, но толпа, отделив ее и от мужа, и от двоюродной сестры, понесла в зал. Уже играл оркестр, на танцплощадке яблоку негде было упасть, и пары, вместо того чтобы танцевать, стояли на месте, покачиваясь под музыку. Пели трубы, гудели барабаны. Было душно, раздавались визг, хихиканье, хохот, пахло духами и потом, глаза рябило от разноцветных нарядов. Какой-то мужчина в меховой шапке раввина выплясывал с женщиной, у которой маска съехала на нос. На сцене, заслоняя музыкантов, стоял великан в шлеме и в кольчуге — тот самый силач, что был упомянут в объявлении. Адасе хотелось убежать, ее толкали со всех сторон. Какой-то тощий юнец, горбоносый, с хищным лицом, обнял ее:

— Поцелуй меня, красотка!

Она попыталась вырваться, но юнец держал ее крепко. От него пахло помадой и потом. И тут из толпы возник Абрам:

— Адаса, дорогая!

Юнец тут же исчез. Абрам схватил ее за плечи:

— Что случилось? Где Аса-Гешл? Господи, ты хороша, как майское утро.

Адаса расплакалась:

— Ой, дядечка, уведи меня отсюда!

— Дурочка, что ж ты плачешь? Господи, сумасшедший дом какой-то!

И Абрам, ведя за собой Адасу, стал продираться сквозь толпу, расталкивая людей своим огромным животом. При этом он то и дело останавливался, здоровался с одними, махал другим, целовал руки дамам и говорил комплименты на дикой смеси идиша, польского и русского. Он остановил тучного мужчину с повязкой на рукаве.

— И не стыдно? — выговорил он ему. — Что вы тут устроили? Хуже, чем в Бердичеве.

Наконец Абрам протиснулся в соседнюю комнату, где гости толпились возле буфета, ели сдобные булки и пили пиво и лимонад. Одна женщина стояла на коленях перед другой и наскоро зашивала ей порванное платье. Какая-то девица прыгала на одной ноге, держа в руке туфлю с отломившимся каблуком. Мимо бесконечным потоком шли русские генералы в эполетах, польские помещики в искусно сшитых кафтанах, немецкие солдаты в касках с шишечками, раввины в меховых шапках, ешиботники в бархатных ермолках, из-под которых выбивались заправленные за уши пейсы. Что это ряженые, Адаса поняла далеко не сразу. Абрам и сам был совершенно неузнаваем. Смокинг и борода усыпаны были обрывками бумаги и конфетти, на лысину спикировал воздушный шар.

— Ты еще легко отделалась, — крикнул он Адасе. — Тут женщина в одних панталонах осталась. — И он, зайдясь громовым смехом, нежно поцеловал свою спутницу.

От него пахло спиртным.

— Дядечка, я хочу домой.

— Посиди здесь — пойду разыщу твоего кавалера.

И, посадив ее на свободный стул у стены, он отправился на поиски Асы-Гешла. Слева, под руку с розовощеким, кудрявым мужчиной с брюшком, появилась Маша. Один его глаз улыбался, другой мрачно взирал по сторонам. «Только бы она меня не заметила», — подумала Адаса.

В эту минуту Маша подошла к ней.

— Мамочка! — воскликнула она. — Вот она где!

С этими словами она подвела к Адасе своего спутника, доктора такого-то — Адаса не разобрала его имени. Маша что-то оживленно щебетала, доктор же церемонно поклонился, поцеловал Адасе руку поверх перчатки, с чем и удалился.

— Не забудьте про конфеты! — крикнула Маша ему вслед, а Адасе сказала: — Симпатичный. Капитан в отставке. И еврей. Но по-моему, обращенный. Чего ты здесь сидишь? Господи, ну и народу! У-у-у-х! Что с тобой? У тебя заплаканные глаза. Не бери в голову. Плюнь. А где Аса-Гешл? Я тебя всюду искала.

— Дядя Абрам здесь.

— Правда? Где он? Его возлюбленная в больнице, а он развлекается. Нет, ты погляди, что с моим платьем. Черт знает что творится! Ох, ну и народу! — Маша помолчала, а затем сказала: — Ничего не попишешь, стареем. У тебя шпильки не найдется?

2

Абрам пустился было на поиски Асы-Гешла, однако не прошло и минуты, как он совершенно забыл не только куда направляется, но и что Адаса его ждет. Совсем недавно он для храбрости опрокинул стаканчик коньяка. Он помнил, что входит в жюри конкурса красоты, но понятия не имел ни где находятся остальные члены жюри, ни где будет проходить смотр претенденток. Женщины, которые, по его подсчетам, давно должны были превратиться в глубоких старух, вдруг резко помолодели; молодые, красивые, с модными прическами, стройные, как невесты, они проплывали перед его затуманенным взором. Мужчины, которые, как ему представлялось, давно умерли от тифа или затерялись где-то в России, теперь называли его по имени и громко его приветствовали. Женщина в красной маске вцепилась в лацкан его фрака:

— Кто ты? Поцелуй меня.

Абрам попробовал обнять ее, но она ловко вывернулась и исчезла. Он бросился за ней и вдруг почувствовал, что у него подгибаются колени. «Вперед я иду или назад?» — пронеслось в мозгу. Где она, эта летняя птичка? Куда она полетела? Абрам попытался остановить наугад нескольких женщин в масках, но все они проскальзывали мимо. Одна девица показала ему язык, другая скорчила гримасу, третья крикнула ему вслед: «Масон!»

Абрам остановился как вкопанный. Этого гнусного словечка он не слышал уже много лет. Музыка смолкла, потом заиграла снова — какофония была такая, будто одновременно визжали тысячи кошек. Пары раскачивались, тряслись, вертелись, прыгали. Абрам окончательно потерял голову. Что это? Шимми? Чарльстон? Румба? Свиньи! От одного их вида блевать хочется. Горы никому не нужного женского мяса. Он нащупал в кармане носовой платок и вытер мокрое от пота лицо. Рубашка и белье взмокли, пристали к телу. Ступни горели, — казалось, он идет по раскаленному песку. Какая-то девица, столкнувшись с ним, крикнула ему в самое ухо, точно глухому:

— Эй, старый пень! Шел бы лучше спать!

Он сделал еще несколько шагов и тут услышал тоненький голосок:

— Герр Абрам, как поживаете?

Он обернулся. Это был Финлендер, горбун, с которым он встречался у Герца Яновера. Да, тогда он носился с идеей издания журнала; Финлендер должен был быть одним из издателей. Всем этим планам не суждено было сбыться, и Финлендер в их компании бывать перестал. Но вот ведь, жив. Шевелюра — золото с серебром. Абрам качнулся в его сторону, словно собираясь его обнять:

— Кого я вижу!

— А я уж решил, вы меня не узнаете.

— Как ты мог подумать такое, Финлендер! Ты ничуть не изменился. Как ты? Что поделываешь? По-прежнему не женат?

— Что? Нет.

— Где ты живешь? С Дембицером встречаешься?

— Дембицер умер.

Абрам вздрогнул:

— Когда? Как?

— Сердце. В газетах писали.

— Ясно. А как тот, ну, как его… фокусник… телепат.

— Мессингер. Он здесь. На балу.

— Здесь?! А эта женщина? Та, что духов вызывала?

— Калишер. Вышла замуж за предпринимателя из Лодзи.

— Души усопших больше не вызывает?

— Больше не вызывает.

— А Герц Яновер? Он тоже здесь?

— Здесь. С Гиной.

— Где они? Я всех растерял.

Абрам порылся в кармане. Он хотел дать Финлендеру визитную карточку, но не нашел и, шаркая, пошел прочь. Какая разница? Всё слова, одни слова. И тут он услышал, как кто-то зовет его: «Пан Абрам! Пан Абрам!» Он оглянулся и увидел женщину в черном кимоно и в меховом жакете поверх бального платья. Среднего роста, волосы заплетены в косы и причесаны на прямой пробор; в волосах гребни, булавки, цветы. В ушах старомодные золотые серьги. Длинные, по локоть перчатки.

Абрам окинул ее оценивающим взглядом:

— Пошли потанцуем, маленькая маска.

— Еще успеем, вечер только начинается, — отвечала маска на идише. — Какой же ты старый. Седой, как лунь.

— Человек моложе не становится — только старше, — ответил Абрам. — Кто ты, крошка?

— Секрет.

— Твоя внешность мне знакома. Скажи, ты давно меня знаешь?

— Тысячу лет.

— Не невестка ли ты реб Бериша Камейки?

— Ошибаешься.

— Родственница Пжепьорко?

— Опять не угадал.

— Кто же тогда?

— Просто еврейская девушка.

— Естественно. Кто ж еще?

— Я слышала, Натан болен.

Абрам оживился:

— Так ты и Натана знаешь? Значит, из наших! Меня не проведешь. Снимай маску. Открой свое прелестное личико.

— А я надеялась, ты угадаешь.

— Ах, моя маленькая прелестная маска! Ты меня заинтриговала.

Абрам обнял ее за талию и повел, пробираясь сквозь толпу, в соседнюю комнату. Ему хотелось угостить ее вином. Дышать с каждым шагом становилось все труднее. Слава Богу, что здесь, на балу, он не один, не одинок. У него есть все шансы найти себе женщину, он еще может нравиться. Маска охотно шла за ним. Он жадно вдыхал аромат ее духов. Перед ним мелькали знакомые лица. Большевик Бройде шествовал с хромой портнихой Лилей. Он увидел Гину с низкорослой девушкой, в свое время она снимала у нее комнату. Абрам с достоинством поклонился и помахал им рукой. Обе женщины посмотрели ему вслед с удивлением, смешанным с презрением. Абрам нахмурился. Нет, кто его спутница, он догадаться не мог.

— Кого еще ты знаешь из моей семьи?

— Кого только я не знаю! Пиню, Нюню, Копла.

— Копла? Стало быть, ты довоенная штучка.

— Да, не вчера из яйца вылупилась.

— Копл в Америке. Я слышал, у него там неприятности.

— Да, промышлял спиртным.

Абрам помолчал.

— Черт возьми, все она знает! Ты и будущее предсказывать умеешь?

Сквозь узкие прорези на него смотрели блестящие черные глаза. И тут его охватило жуткое чувство. А вдруг она — Ангел Смерти? Он совершенно протрезвел. Вспомнил, что у него больное сердце, что у Иды операция, что Адаса ждет, когда он найдет Асу-Гешла. «Боже, что со мной? Как же низко я пал!» Он испытал желание бросить эту незнакомку, убежать домой, залезть под одеяло. Вместо этого он вновь крепко обнял ее. «Не все ли равно, в конце концов, когда умирать». И тут его осенило: женщина в маске была Маня, служанка Мешулама, помощница Наоми. Черная Маня, как они ее называли.

3

Отыскать Адасу Асе-Гешлу никак не удавалось. Впрочем, особого желания найти ее он не испытывал. И то сказать, какой смысл таскаться по залу с собственной женой? Он оглох от громкой музыки, яркий свет слепил глаза. Он зашел в буфет и, взяв стакан пива, сел за столик. И что они так веселятся, эти рассеянные по всему свету бродяги? Бога они лишились, миром не овладели. «Нет, не могу больше, — пробормотал он. — Задыхаюсь». И тут до него донесся знакомый голос:

— Nun, gezweifelt ist genug…

Он открыл глаза и увидел Герца Яновера. Фрак измят, вместо галстука развевающийся бант, бакенбарды за время их последней встречи совсем поседели. Рядом с ним стояла высокая девушка, смуглая и стройная, с чуть вытянутыми, правильными чертами лица и большими черными глазами. Волосы, отметил про себя Аса-Гешл, были не по моде длинные, шелковое платье без украшений. Несмотря на то что была она брюнеткой с оливковой кожей, что-то в ее внешности было неуловимо нееврейское; скорее, француженка или итальянка, подумал Аса-Гешл, — таких женщин он в Швейцарии навидался. По какой-то неясной причине девушка эта напоминала ему монашку.

— Хочу познакомить тебя с очаровательной женщиной, — говорил меж тем Герц Яновер. — Пани Барбара Фишелзон — Аса-Гешл Баннет. — Говорил он по-польски, и голос его дрожал от возбуждения.

Аса-Гешл вскочил и, сбиваясь, поспешно сказал:

— Садитесь, прошу вас.

— Мой почтенный друг — философ, — продолжал Герц Яновер на своем витиеватом польском языке, не без некоторой иронии. — Сия прелестная дама, представьте, — тоже мыслитель. Только что из Франции. Училась у знаменитого Бергсона.

— Господин Яновер, как всегда, несколько преувеличивает, — вступила в разговор дама. — Я просто студентка.

— Скромность — высшая добродетель, — провозгласил Герц Яновер. — Пани Барбару я имел честь знать в бытность ее совсем еще ребенком. А теперь она на голову выше меня — и в прямом, и в переносном смысле.

— Пожалуйста, не принимайте его слова всерьез. Он выпил лишнего.

— Вы не хотели бы ненадолго присесть? — осведомился Аса-Гешл. — И ты тоже, Герц.

— Я должен вернуться к своей половине. А где ваша супруга?

— Адаса? Я ее потерял.

— Потерял, говоришь? По Фрейду, это подсознательное стремление высвободиться из брачных уз. На твоем месте я не был бы столь безмятежен. Адаса — женщина еще весьма привлекательная.

Аса-Гешл покраснел.

— Не болтай ерунду, Герц, — сказал он.

— Как знать, как знать. Будем надеяться, что ей не надоест вся эта вакханалия. — И он, прощаясь, махнул рукой. — Au revoir. Оставляю тебя в обществе сей обворожительной особы.

Яновер поклонился, щелкнул каблуками, послал брюнетке воздушный поцелуй, развернулся на своих коротких ножках и поспешил прочь.

— Бедняга, — обронила Барбара, — он совершенно не умеет пить.

— Может, взять вам что-нибудь?

— Нет, благодарю. Не хочется.

— Вы и в самом деле бывали на лекциях Бергсона?

— Да, но всего на нескольких.

— И долго вы жили во Франции?

— Пять лет.

— Изучали философию?

— Моя специальность — французская литература. А вы, насколько я понимаю, — профессор в теологической семинарии.

— Всего лишь преподаватель.

— Никогда не встречала семинаристов-евреев. Скажите, они одеваются, как раввины? Носят пейсы?

— Вовсе нет. Одеваются они по-европейски. Как все.

— Странно. Разве они не ортодоксальные евреи?

— По-настоящему ортодоксальные евреи учатся в ешивах.

— Да-да, вспомнила. Мой собственный отец ходил в ешиву.

— Ваш отец раввин?

Девушка улыбнулась, обнажив длинные зубы:

— Пастор.

— В самом деле? — Аса-Гешл не скрывал своего удивления. — Где же?

— Здесь, в Варшаве.

— В какой церкви?

— В евангелической. У них часовня на Крулевской улице.

— Стало быть, вы христианка? — предположил Аса-Гешл.

— Я приняла христианство, когда мне было четыре года.

Последовала долгая пауза. Аса-Гешл вспомнил, что Герц Яновер когда-то рассказывал ему про какого-то выкреста, Фишелзона, бывшего раввина в Талмудическом братстве, автора пары книг. Сидящая рядом девушка опустила меж тем головку и рассматривала свои ухоженные руки.

— Господин Яновер, — сказала она, прерывая молчание, — бывал у нас дома. Одно время отец хотел, чтобы я учила иврит. Господин Яновер давал мне уроки.

— И выучили?

— Увы, совсем немного. Вместо того чтобы заниматься, мы все время болтали. Про вас я знаю давно, с раннего детства. Как вы сбежали из местечка, как приехали в Варшаву — всю вашу историю.

— Неужели?

— Он даже рассказывал мне, что вы пишете книгу.

Аса-Гешл прикусил губу.

— Не книгу, — пояснил он. — Диссертацию. Я так ее и не закончил.

— Сколько помню, вы предложили создать исследовательский центр для проведения экспериментов по определению чистого счастья. Помню, эта тема меня тогда очень заинтересовала.

— Я уж и сам про нее забыл.

— Весь вопрос в том, где такой центр может быть создан. Разве что в вакууме.

— Почему же в вакууме?

— Потому что любое конкретное место будет обязательно зависеть от окружающих общественных норм и, разумеется, идеологических представлений, которые…

— Вы, я вижу, марксистка. Я, собственно, никогда не говорил о чистом счастье.

— Философы вообще любят все «чистое». Чистый разум, чистое счастье, чистая мораль. Кстати, вы танцуете?

— К сожалению, нет.

— У вас есть сигареты?

— Простите, не курю.

— Что же вы в таком случае делаете?

— Тревожусь.

— Что ж, дело хорошее. А пока вы пребываете в тревоге, мир становится добычей таких, как Муссолини, Пилсудские, Макдональды.

— Пусть этот мир катится ко всем чертям.

Пани Барбара хмыкнула:

— Вы, я смотрю, декадент, а? Все симптомы налицо. Пойдемте со мной. Хочется посмотреть, как танцуют.

Они встали. Из-за буфетной стойки выскочила официантка и бросилась за ними. Аса-Гешл забыл заплатить за пиво.

4

Пока Аса-Гешл и Барбара добирались до танцевального зала, музыка смолкла, однако танцплощадка была по-прежнему забита до отказа. Танцующие стояли парами и не сводили глаз со сцены. Представление продолжалось. Великан демонстрировал свою силу: ломал цепи, гнул железные прутья, подставлял голую грудь под удары молотком, которые наносил ему какой-то юнец. Силача сменил маг, маленькийчеловечек в блузе и в шейном платке. Что-то тараторя тоненьким голоском, он стал махать платком над стаканом, свечой и какими-то монетами. Из глубины зала разобрать, что он говорит, было сложно. Когда сеанс магии подошел к концу, на сцену вынесли стулья для членов жюри конкурса красоты. Абрама среди них почему-то не было. Аса-Гешл огляделся по сторонам, нет ли поблизости Адасы, или Маши, или Гины, но вокруг мелькали лишь незнакомые лица.

Пани Барбара скорчила гримасу.

— Здесь вся улица Налевки, — сказала она.

— У жителей Налевки такое же право на существование, как и у всех остальных.

— Не спорю. — Она открыла сумочку, достала зеркальце и пудреницу. — Настроение у вас, по-моему, неважное, — сказала она. — Как ни странно, когда я хожу на балы, особенно на балы еврейские, у меня тоже портится настроение.

— Отчего же в таком случае вы не ходите на польские балы?

По ее лицу пробежала тень.

— Видите ли, я оказалась между двух народов, поляков и евреев. Из-за своей миссионерской деятельности папа всегда много общался с молодыми евреями. Одно время я училась в Евангелическом институте, однако после отъезда во Францию растеряла все связи. Вы ведь тоже, судя по всему, аутсайдер.

— Я всю жизнь был аутсайдером.

— Почему?

— Не знаю. Мне всегда не хватало веры, объединяющей людей.

— Когда вы вернулись из России?

— В тысяча девятьсот девятнадцатом году.

— И революция не оказала на вас никакого влияния?

— Марксистом я не был никогда.

— А кем? Анархистом?

— Не смейтесь надо мной, но мне и сейчас кажется, что нет системы лучше, чем капиталистическая. Я вовсе не хочу сказать, что она хороша; она очень жестока — но таков человек, таковы законы экономики.

— Какая чушь! Что ж, по крайней мере, вы искренни. Другие прячутся за пустой болтовней. А как вы относитесь к сионизму? Вы не сионист?

— Что-то не верится, что евреям когда-нибудь дадут землю. Просто так никто никому ничего не даст.

— Это верно. Вот поэтому-то и приходится сражаться.

— Сражаться за что? Чем кончались все войны? Что нам дали революции? Голод и потоки глупых речей.

— Если это все, что вы увидели в Советской России, вас можно только пожалеть. С таким мировоззрением, как ваше, я бы уж давно повесилась.

— Скептики тоже хотят жить — может, даже больше, чем верующие.

— Ради чего? Я слышала, у вас есть ребенок. Как можно растить ребенка с таким отношением к жизни?

— Детей я не хотел иметь никогда.

— Получается, что вас насиловали! Стыдитесь! Вы прячетесь за собственной трусостью. Могу я задать вам нескромный вопрос?

— Спрашивайте, что хотите.

— Я слышала про вас столько, что у меня такое чувство, будто мы старые друзья. Ваша жена такая же, как вы? Так же далека от жизни?

— Да, но иначе. Она по природе — верующая. Одна и из тех, для кого любовь — это Бог.

— Что ж, стало быть, она обрела своего бога.

— Плохого бога. Бога, который постоянно ее покидает.

— Бедная! Мне бы хотелось с ней познакомиться. Герц Яновер говорит о ней в превосходной степени. Вы, помнится, сказали, что она здесь?

— Да. Мы потерялись.

— Ах! Может, я задаю слишком много вопросов, но так уж я устроена. Не хотите отвечать — скажите прямо.

— Спрашивайте, ради Бога. Я ужасно рад, что нашелся человек, который со мной разговаривает.

— Почему вы не доучились? Почему не закончили книгу? Охота пропала?

— Это долгая история. Когда я вернулся из России, мне пришлось многое на себя взять. Я должен помогать матери. Сестра очень бедна. У меня двое детей: сын от первой жены и маленькая дочь от нынешней. Вы и представить себе не можете, сколько сил уходит на самое необходимое.

— Легко себе представляю. Во Франции мне тоже пришлось несладко. А что с вашей книгой? Вы ее совсем забросили?

— Во-первых, она написана на немецком. Во-вторых, на плохом немецком. И в третьих, не закончена.

— Мне бы хотелось ее прочесть.

— Стоит ли? Пустая трата времени.

— Это уж позвольте решить мне.

— В ней полно ошибок и исправлений. Да и почерк у меня негодный.

— У меня есть дома пишущая машинка. Я могла бы вашу рукопись перепечатать.

— Зачем вам?

— Мало ли… Революция от этого не пострадает. Когда вы свободны?

— По вечерам.

— Вот и приходите. Позвоните. Наш телефон есть в телефонной книге. Пастор Фишелзон. И папа пусть вас не смущает. Он у меня покладистый. К тому же он последнее время болеет. На чем строится ваша теория?

— На Спинозе и Мальтусе.

— Оригинальное сочетание. И что же вы предлагаете?

— Безопасный секс — в самом широком смысле слова.

— Как это понимать?

— Больше секса и меньше детей. Спальня — ключ ко всем проблемам, общественным и частным.

— Похоже, вы сами смеетесь над собственной теорией. Мой отец такой же. Говорит совершенно серьезно, даже переходит на крик, а мне все время кажется, будто он дурака валяет. Почему вы не ищете свою жену?

— Где ж ее здесь найдешь? Иголка в стоге сена.

— На все у вас есть ответ. У Герца Яновера тоже когда-то была своя философия. Безысходность, силы тьмы — что-то в этом роде. На меня она тогда, помнится, произвела впечатление. Когда позвоните?

— Очень скоро.

— Мне пора. Я и пришла-то из чистого любопытства. Голова разболелась. Не проводите в гардероб?

В гардеробе Барбара забрала каракулевую шубку, пару отороченных мехом сапожек и зонтик с янтарной ручкой и шелковой кисточкой. В киоске по соседству она купила пачку египетских сигарет с золотым ободком. Закурила и выпустила дым из ноздрей. Посмотрела на себя в зеркало и протянула гардеробщице двадцать грошей.

— Не поможете мне остановить дрожки?

— Конечно.

Падал легкий снег, на ветру кружились снежинки. Перед зданием стояли дрожки с откидным верхом. Лошадь навострила уши и стала трясти мокрой головой. На козлах, вжав голову в плечи, сидел в капюшоне кучер. Мигала свеча под стеклянным колпаком у него над головой, и в ее переливающемся свете качались, точно театральные декорации, стены здания.

— Гнусная погода, — обронила Барбара. — Вы мне скоро позвоните?

— В самое ближайшее время.

— Особенно не тяните, — отозвалась она, садясь в дрожки. — Спокойной ночи.

Кучер потянул на себя поводья, дрожки тронулись. Аса-Гешл долго смотрел им вслед. Снежинки таяли в волосах, садились на брови. На ветру развевались полы фрака. Вдалеке в лиловые небеса вонзались трубы домов и шпили церквей. Аса-Гешл провожал дрожки глазами, пока они не скрылись за углом.

Он вернулся в зал. Публика аплодировала. Кто-то что-то громко выкрикивал. Широкоплечий мужчина со смуглым, как у турка, лицом и копной густых черных волос говорил хриплым голосом:

— У этой компании все — политика. На истину и справедливость им наплевать.

— Что случилось?

— Королевой красоты выбрали обезьяну. Страшна, как смертный грех. Какую-то влиятельную особу, надо полагать.

— А вам не все равно?

— Как сказано в Талмуде, для медного гроша и сотни золотых монет закон един.

И тут Аса-Гешл увидел Адасу. Она стояла и во все глаза смотрела на сцену. Никогда еще не была она так красива, как сейчас. Он вдруг вспомнил: Абрам ведь обещал, что королевой бала выберут ее. Его охватила жалость. Вот она, его любимая жена, мать его ребенка, женщина, которая ради него отказалась от богатства. Как она, должно быть, расстроена. Сколько резких слов он ей наговорил! Как же несостоятельна его жизнь, его карьера, его любовь! Он подошел и положил ей на плечо руку. Адаса вздрогнула. Бросила на него испуганный взгляд и тотчас же просияла:

— Это ты? Где ж ты был? Я тебя весь вечер искала. Я подумала, что… — И у нее на глаза навернулись слезы.

— Что ты подумала?

— Не важно. Какой шум! Какие мелкие люди! Не надо было ходить. Ты был прав. Ты видел Машу?

— Нет, любимая. Пойдем где-нибудь сядем. Ты потрясающе красивая.

Улыбка сошла с лица Адасы. Чем объяснить его внезапную нежность? Она ожидала, что он начнет ее отчитывать.

— Давай уйдем, — сказала она и взяла его под руку. — Поедем домой.

Глава пятая

1

Среди ночи Абрам проснулся от острой боли в левой руке и тяжести на сердце. Было темно. Рядом с ним в постели спала женщина. Кто это? Ида? Но Ида в больнице. Хама умерла. Он попытался вспомнить, что произошло накануне, но не смог. Сердце гулко стучало в подушку. Голова, казалось, была набита песком. Он вспомнил про дигиталис и попробовал встать, но оторвать спины от постели не сумел. Темень была такая, что не видно было ни двери, ни окна. «Господи, мне конец», — пронеслось в мозгу. Он решил разбудить спящую рядом женщину, но не смог даже руки поднять. На какое-то время он снова забылся сном. Ему снилось, что он на бойне. Мясник вязал быка, готовясь рассечь ему горло ножом. Как странно! Быком был он, Абрам! Он хотел закричать, но кто-то крепко сжимал ему челюсти. Вот они, живодеры, подходят к нему, скрипя своими окровавленными сапогами. «Убийцы! Негодяи! Я человек, живой человек!» Абрам вздрогнул и проснулся в холодном поту. Кровать ходила под ним ходуном. Во рту стоял вкус крови. Он замер. Боже, это конец.

Лежавшая рядом женщина проснулась.

— Абрам! Что с вами?

— Кто ты? — с трудом прохрипел Абрам.

— Это я, Маня.

— Где я?

— В чем дело? Вам что, плохо? Мы приехали сюда с бала.

— А-а…

— У вас что-то болит?

Он не знал, что ответить. И вдруг вспыхнул электрический свет. Маня — босая, в длинной ночной рубашке — стояла у кровати. Лицо дряблое, поблекшее, в морщинах. Двойной подбородок. Узкие калмыцкие глаза смотрят на него с тупым ужасом.

— Что с вами? Сердце?

— Давит… немного.

— Господи, что же делать? Скоро вернутся хозяин с хозяйкой.

Абрам огляделся и обнаружил, что он на кухне. Пол выложен плиткой. По стенам развешаны горшки и кастрюли. На плите чайник. С абажура свисает клейкая лента от мух. Абрам чуть не рассмеялся. Хорошенькое же место он выбрал для смерти.

— Таблетки… у меня таблетки… в брюках… — выдавил он из себя.

Маня сунула руку в карман лежавших на стуле брюк. Таблеток там не оказалось. Она запуталась в подтяжках. Из жилетного кармана на пол упали огромные часы. Маня подняла их и поднесла к уху.

— Остановились?

— Да.

— Ах…

Дурной знак. Он умирает. За тридцать пять лет эти часы не остановились ни разу. Он закрыл глаза. Будет Варшаве о чем посудачить. Маня металась по кухне, заламывая руки.

— Абрам, — сказала она свистящим шепотом. — Вам придется поехать домой.

— Да, да. Одеваюсь.

Она бросилась к постели и откинула одеяло. Абрам лежал в нижнем белье. Корчась от боли, с трудом спустил ноги на пол. Она помогла ему одеться, натянула на него брюки, носки, надела туфли. Подняла его и надела на него жилет, пиджак, пальто, меховую шапку, а нижнее белье сунула в ящик для угля. «Я ведь чувствовал, что дело плохо… чувствовал…» — твердил он про себя. Маня кинулась одеваться. Сбросила с себя ночную рубаху и осталась голой: тяжелые, обвисшие груди, широкие бедра, толстый живот, волосатые ноги. Один глаз у Абрама был закрыт, другим он с любопытством косился на ее ноги, на кривые, заходящие один за другой пальцы. Так вот за что отдал он свою жизнь! Ему пришло в голову, что надо бы прочесть молитву, попросить Бога о прощении, но слова на ум не шли. Сидя на краю постели, он, как видно, опять задремал, ибо, проснувшись, обнаружил, что Маня полностью одета. Острая боль в груди прекратилась. Маня помогла ему подняться, и на дрожащих ногах он вышел вместе с ней из кухни в коридор. Тут силы его оставили, и он рухнул на пол. Маня обхватила его обеими руками, стала поднимать, но он не двигался. «Ах, Господи! Мамочка, Бога ради, сжалься надо мной!» — бормотала она. В сумраке коридора он сделался похож на покойника. Маня выбежала из квартиры, и дверь за ней захлопнулась. Забыла ключ! Она бросилась назад, но дверь не поддавалась. «Господь наш небесный, Господь наш небесный, мама, мамочка!» — причитала Маня, сбегая по ступенькам. В какой-то момент она чуть было не постучала в соседнюю дверь за помощью. Господи, почему ночь такая длинная! Во дворе она увидела какую-то фигуру в белом. «Боже милостивый, это он! Он гонится за мной!» Она замерла на месте, застыв от ужаса.

— Кто там? Кто это? — раздался мужской голос.

— Это я. Маня.

— Маня? Из гончарной лавки? Что ты здесь делаешь?

Маня поняла, что это рабочий из находящейся во дворе пекарни.

— Наверху человеку плохо. Он без сознания. Дядя. Из провинции.

— А хозяева твои где?

— Их нет в городе. Уехали. До утра не вернутся.

— Вызови «скорую».

— Помоги мне! Помоги! Если у тебя есть сердце, помоги!

— У меня хлеб в печи. Лучше позови полицейского.

Она, спотыкаясь, бросилась вон со двора, пекарь — за ней.

— Ты врешь, — сказал он. — Никакой он тебе не дядя.

— Что тебе надо? Отвяжись.

— Шлюха, вот ты кто, мать твою…

Он схватил ее за грудь и полез целоваться. Она яростно сопротивлялась.

— Я позову на помощь.

— Шлюха! Будь ты проклята! — Он сплюнул и отпихнул ее с такой силой, что она чуть не упала. Она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. В темноте было слышно, как пекарь мочится. К горлу подкатила тошнота. Она бросилась к стене дома, и ее вырвало.

— Боже! О Боже! — стонала она.

Когда она подняла голову, забрезжил рассвет. Потухли звезды. Она вытерла лицо и пошла к воротам. Они уже были открыты. Не чуя под собой ног, она побежала по пустой улице. Ночь ужаса осталась позади. Она пошла медленнее, обратив благочестивый взор на подернутое багрянцем небо и клятвенно обещая Вседержителю, что, если только Он вызволит ее из этой западни, она станет добропорядочной дочерью Израиля.

Абрам не умер. Спустя некоторое время он пришел в себя, сел и прислушался. В ушах звенело. Кровь стучала в жилах. Он все вспомнил. Где он? Выходит, она убежала и его бросила? Теперь ему хотелось только одного: не умереть здесь, в этом чужом доме. Собрав все силы, он с трудом поднялся на ноги, открыл дверь и стал медленно, на ощупь спускаться по лестнице, держась за перила и останавливаясь на каждой ступеньке перевести дух. (Никогда прежде не представлял он себе, что переступать с одной ноги на другую столь мучительно.) У него стучали зубы. Во дворе он шел, держась за стену дома. Он открыл один глаз и увидел красное небо. Одно слово, одна фраза готовы были сорваться с его губ, но он не мог их вспомнить. Перед ним выросло белое привидение. Это был пекарь.

— Эй, пан, я помогу вам. Приведу дрожки.

Абрам опустился на землю. Из труб поднимались в небо клубы дыма. Открывались окна. До него доносились пронзительные женские голоса. Кто-то поднес к его губам стакан воды. «И это конец? — подумал он, улыбнувшись в бороду. — Не так уж страшно». А из-за домов медленно выплывало утреннее солнце.

2

Найти дрожки работнику пекарни удалось далеко не сразу, да и кучер согласился везти больного только в том случае, если его будет кто-то сопровождать. Пекарь, поднявшийся в квартиру Маниных хозяев выяснить, не вернулась ли она домой, обнаружил дверь открытой. Он прошелся по квартире, затем спустился вниз, с помощью кучера посадил Абрама в экипаж и влез следом. Абрам сумел назвать кучеру Идин адрес, и дрожки тронулись; им вслед, разинув от удивления рты, глядели зеваки. Абрам полулежал, откинув голову на спинку сиденья, сопровождавший его пекарь крепко держал его за рукав. Несмотря на смертельную усталость, Абрам был в сознании, он вдыхал дым, запах свежеиспеченного хлеба, чувствовал, как дрожки перепрыгивают через только что подметенные канавы. Мальчишка пытался всучить прохожим утренние газеты. Перед домом, где находилась Идина мастерская, дрожки остановились. Из ворот вышел дворник. Вместе с женой он помог Абраму подняться на пятый этаж. «Должно быть, пьян», — решили они, уложили его на кровать в спальне и удалились, даже не подумав позвать врача. Дворник покачал головой.

— Ну и времена настали, — буркнул он. — Евреи и те пьют.

Маня долго бродила по улицам. Магазины еще не открылись, на дверях висели замки, ставни были закрыты. Иногда, правда, попадалась открытая молочная или бакалейная лавка. Разносчик нес в испачканном мукой подоле буханки хлеба. С грузовиков снимали бидоны с молоком и говяжьи туши. Из подворотни выехала груженная мусором подвода. Маня осмотрелась. Обнаружив, что находится на Низкой улице, где у Наоми с мужем была пекарня, она поспешила туда. Наоми, в прошлом домоправительница реб Мешулама Муската, уже сидела у ворот, присматривая за корзиной свежеиспеченного хлеба и за булочками. Она была в сером демисезонном пальто, на поясе у нее висела сумка. Увидев Маню, она всплеснула руками и воскликнула:

— Господи помилуй! Что это ты здесь делаешь?!

Маня, бормоча что-то нечленораздельное, ударилась в слезы. Наоми смотрела на нее с изумлением. Сначала она вообще не могла понять, что та говорит; когда же наконец поняла, чуть было не ударила негодницу, однако сдержалась и, позвав падчерицу, чтобы та оставалась на хозяйстве, остановила дрожки и велела кучеру ехать на Птасью, где жила Маня. Дорогой Наоми качалась из стороны в сторону и сморкалась в фартук, как будто ехала в дрогах на кладбище.

— Господи! Господи! Надо же, учинить такое! А ведь твой отец был добропорядочным евреем.

— Меня топором изрубить мало, — причитала Маня. — На мелкие кусочки.

— Ладно, ладно. Будет выть! Видит Бог, тебе не позавидуешь.

Наоми пребывала в приподнятом настроении. Она любила, когда что-то случалось, ей нравилось иметь дело с полицией, бегать по кладбищам. Ах, эта Маня! Шлюха — иначе не скажешь! Да и Мускатам теперь забот прибавится. Пусть знают: кто-кто, а Наоми — женщина порядочная. Она не могла дождаться, когда дрожки прибудут на место, вскочила и ехала стоя, вытирая лоб рукавом и вцепившись Мане в руку, словно боялась, что та выскочит из экипажа и убежит.

— Надо же так умереть! В его-то годы! А ты! Сжечь бы тебя заживо!

— Лучше б я во сне умерла!

— И то верно.

Наоми не растерялась. По приезде она тут же отправилась к дворнику и рассказала ему все, что узнала сама. Говорила она громко, на ломаном польском языке. Дворник слушал молча, поедая ее своими маленькими полузакрытыми глазками. Наоми велела ему взять запасной ключ, и они, втроем, пошли через двор: Наоми впереди, дворник за ней, замыкала шествие Маня. Они поднялись по лестнице, дворник толкнул дверь, и она открылась. Трупа не было. Квартира была пуста.

— Сущий дьявол! — вырвалось у Наоми, и она, разразившись зловещим смехом, порылась в сумке, извлекла оттуда бумажку в пять злотых и протянула ее дворнику, многозначительно приставив палец к губам. Дворник взял деньги, почесал в затылке, что-то пробормотал и отправился восвояси. Тут взгляд Наоми упал на ящик с углем: она увидела что-то белое — при ближайшем рассмотрении это оказались трусы Абрама.

— Спрячь, — прошептала она Мане.

Маня взяла трусы, вышла из кухни, чтобы бросить их в корзину с грязным бельем, и по пути заглянула в комнату хозяина. Боже, ящики письменного стола были выдвинуты, пол завален бумагами, замшевый кошелек валялся посреди комнаты раскрытый и пустой.

— На помощь! Воры! — истошно закричала Маня.

Наоми отреагировала мгновенно. Она распахнула входную дверь и стала кричать что было сил. Теперь она испугалась за собственную шкуру — а вдруг подумают, что это дело рук их обеих?! А что, если эта грязная шлюха специально затащила ее сюда, чтобы замести следы?! Она бросилась на Маню с кулаками. Маня ударилась затылком об стену и выпустила из рук трусы. Трусы упали на пол. В дверях сгрудились полуодетые соседи. Дворник, который уже спустился вниз, услышал шум и стал подниматься вновь.

— Вызовите полицию! — кричала Наоми. — Немедленно! — И она направила на Маню указующий перст.

Дворник снял фуражку, достал из нее банкноту, которую дала ему Наоми, и швырнул ее ей в лицо. Кто-то из соседей — у него дома был телефон — бросился звонить в полицию. Маня не двигалась с места; в ее маленьких затравленных глазках скрывался ужас. Ей вдруг стало ясно: во всем, что произошло этой ночью, обвинят ее одну. Вот она, расплата за все ее прегрешения!

Наоми схватила ее за плечи и стала трясти:

— Что ты тут устроила?! Говори! Говори правду, а не то тебе не поздоровится!

— Ну же! Убей меня!

— Шлюха! Ворюга! Ты зачем меня сюда затащила?!

И тут Наоми пришла в голову неожиданная мысль.

Она сделала шаг к двери.

— Что стоите? — крикнула она. — Дайте пройти!

Соседи, с удивлением переводившие взгляд с одной на другую, расступились, и Наоми, расталкивая толпу животом, с решительным видом и горящими от праведного гнева глазами устремилась вниз по лестнице. Ее падчерица засвидетельствует, что эта воровка сама пришла за ней. У ворот на нее с лаем бросилась собака, Наоми поймала ее за лапу и ударила ногой. Пес, заскулив, убрался восвояси. «Вот ведь гадина, — подумала она с отвращением. — Хотела заманить меня в ловушку, пропади она пропадом!» Дрожки, на которых они приехали, по-прежнему стояли за воротами. Лошадь жевала овес из торбы. Идти всю дорогу пешком не хотелось, да и кучер, кстати говоря, сможет дать показания в ее пользу.

3

С бала Маша ушла в три часа утра. Ушла в порванном платье, в сбитых туфлях, с бонбоньеркой и с головной болью. Искать в столь позднее время дрожки не имело смысла, и она села в последний трамвай. Дверь ей открыла Марианна, служанка, и Маша сразу же прошла к себе в будуар. Они с Янеком давно уже не спали вместе; Маша теперь спала на раскладывающемся диване. Как была в одежде, она повалилась на диван, выключила лампу и, накрывшись одеялом, погрузилась в сон.

Рано утром ее разбудил телефонный звонок. Телефон стоял на туалетном столике, у ее изголовья. Полусонная, она подняла трубку и поднесла ее к уху.

— Пани Зажицая? — Из трубки раздался хриплый женский голос. — Прошу меня извинить. Это Гина Яновер. Может быть, вы меня помните?

— Да, помню.

— Ради Бога, простите. Произошло несчастье. Вчера вечером мы были на балу. Я вас там видела, выглядели вы замечательно. Когда мы вернулись, в квартире было полно полицейских и детективов. Видите ли, я вынуждена сдавать комнаты. К сожалению, мой муж найти работу не в состоянии. И у нас есть жильцы. Его зовут Бройде, а его жену — Лиля…

— Этот Бройде — коммунист, так ведь?

— В том-то и беда. Он обещал мне, что в моей квартире политикой заниматься не будет, но этим людям доверять нельзя. Полиция обнаружила у него в комнате кипу запрещенной литературы. Мой муж арестован — уж он-то точно не виноват, он к этому никакого отношения не имеет… — И Гина разрыдалась.

У Маши слипались глаза.

— А что вы от меня хотите? Чем я-то могу помочь?

Рыдания душили Гину.

— Дорогая пани, он этого не переживет. У него и без того силы на исходе. Прошу вас… умоляю всем, что для вас дорого, поговорите с вашим мужем, полковником. Пожалуйста, пожалуйста, пусть даже у вас возникнут сомнения… одно слово полковника спасет его… — И Гина вновь разрыдалась. Она так волновалась, что все время переходила с польского на идиш и обратно. Она заговорила о бумагах мужа, его работах по психологии, которые полиция захватила вместе с коммунистическими памфлетами Бройде.

— Мой муж еще спит, — прервала ее Маша. — Я с ним поговорю.

— О, я буду вам благодарна по гроб жизни. Да благословит вас Бог, в вас по-прежнему бьется еврейское сердце.

Маша повесила трубку и попробовала заснуть, но телефон задребезжал снова. На этот раз звонила Адаса. Говорила она так тихо, что Маше приходилось напрягать слух. Адаса сообщила ей, что у дяди Абрама случился ночью сердечный приступ, что его подобрали в каком-то дворе на Птасьей и рабочий из пекарни привез его на дрожках в мастерскую к Иде Прагер. Кроме того, произошла какая-то таинственная история с ограблением; арестована молодая женщина по имени Маня, когда-то она была служанкой в доме ее деда. Маша слушала и прижимала руку к виску: кровь стучала так сильно, что казалось, череп вот-вот расколется.

— Дорогая, — сумела она наконец перебить звонившую, — я, право же, не понимаю ни слова из того, что ты говоришь. Умираю хочу спать.

— А я всю ночь не сомкнула глаз, — сказала Адаса.

Маша обещала, что перезвонит, и, обессиленная, рухнула на диван. Каким образом оказался дядя Абрам на Птасьей? И при чем тут эта Маня? И с какой стати ее задержали? Все услышанное не укладывалось в голове. Она выдвинула ящик секретера и достала флакон с валерьянкой. Взглянула на себя в зеркало. Бледна, как смерть. Вместо вчерашней модной прически — спадающие на глаза патлы. Под глазами темные круги. «Господи, краше в гроб кладут», — подумала Маша, вспомнив любимое выражение матери. До нее донесся чей-то вздох и кашель. Вошел Янек — босой, в одних подштанниках, ребра торчат, как обручи на бочке, на шее тонкая цепочка с крестиком, ноги тощие, волосатые, темные глаза горят гневом.

— Что ты тут устроила в такую рань? — прорычал он. — Твоим любовникам, я смотрю, не терпится? Утра дождаться не могут?

— Ради Бога, Янек, перестань меня мучить. Нет у меня никаких любовников.

— Когда ты вчера заявилась домой, а? И кто, черт побери, посмел нарушить мой покой? Я — польский офицер!

— Это же звонила Адаса, дорогой. У моего дяди Абрама был сердечный приступ.

— Этому паразиту, черт его дери, уже давно пора окочуриться.

— Как ты можешь говорить такое? Господи, это ж мой дядя. И еще арестовали Герца Яновера. У его жены истерика.

— За коммунистические взгляды небось?

— Ты же прекрасно знаешь, Герц Яновер — никакой не коммунист. Его арестовали из-за жильцов, снимающих у них комнату. Из-за Бройде и его жены.

— Я-то тут при чем, черт возьми? На что они рассчитывают? Что я вступлюсь за этих жидовских большевиков?! Будь моя воля, я бы их давно всех перевешал.

— Не понимаю, чего ты так возмущаешься? Герц Яновер ни в чем не виноват.

— Все они — одна шайка. Эти твои проклятые евреи терзают Польшу не хуже термитов. И ведь не успокоятся, подонки, пока над Бельведером не будет развеваться красный флаг.

— Ты спятил.

— И ты — одна из них. Ходишь на их вонючие балы. Ты — чума в моем доме.

— В таком случае я уйду. Сегодня же.

— Нашла чем напугать. Скатертью дорожка. Проваливай!

— Животное!

Янек вышел из комнаты, хлопнув дверью. Маша задумалась. Янек, она знала, обязательно придет просить прощения, будет называть ее ласковыми именами: «Душенька… сердечко… голубушка… мамочка…» Потом уйдет, домой вернется поздно ночью, пьяный, будет хвастаться, что на него вешались офицерские жены. Она закрыла лицо руками. «Господи, как же я устала! Даже поспать не дали!» Она упала на диван, зарывшись лицом в подушку. «Нет у меня больше сил. Пусть будет что будет. Ничего не поделаешь».

Она попыталась забыться сном, но мысли из головы не шли. Она зевнула, потянулась, вытерла слезы. «Пойду в монастырь, вот что. Хотя бы душой отдохну». Она заснула, а когда проснулась, комната была залита солнечным светом; выпал свежий снег. Из кухни доносился запах щей и жаркого — Марианна готовила обед. Маша пошла в ванную, зажгла газовую колонку и села на табуретку. Служанка подошла к двери, постучала, просунула голову в щель, сказала: «Вам почта» — и протянула Маше три конверта. Одно письмо было из Америки, от сестры Лотти. Ее отчима Копла посадили за подпольную торговлю спиртным. Семья, однако, не бедствовала. Менди был юристом, женился, у него родились близнецы. Лотти была не замужем, преподавала в колледже. Она жаловалась, что исправно посылает деньги в Бялодревну, но ответа не получает. Как там отец? Как Аарон? Почему ей никто не пишет?

Второе письмо было из какого-то католического общества с просьбой оказать помощь детям-сиротам. Машу приглашали прийти в детский дом на праздник.

Третье — самое длинное — было от Эдека Гальперна, молодого человека, с которым она дружила до брака с Янеком. Тогда Эдек бросил ее и женился на девушке из Влоцлавека. Он просил ее за него походатайствовать: власти конфисковали принадлежавшую ему лесопилку и отказывались даже выплатить компенсацию. Маша вздохнула. Ну и люди! Ничтожества! У них только одно на уме — деньги и протекция. Она разорвала письмо. Вода согрелась — можно принять ванну. Маша разделась и посмотрела на себя в зеркало. Какая же она маленькая без туфель на высоком каблуке! И какая худая! Кожа да кости. Груди отсутствуют. И детей она иметь не может — слишком мала, как утверждают врачи. Никто ее не любит, вот в чем беда. Ни отец, ни мать, ни муж.

Она отвернулась от зеркала. На полочке над умывальником стоял пузырек с йодом. Она вытащила пробку и понюхала. И вдруг поднесла пузырек ко рту, откинула голову и сделала глоток. Казалось, рука сделала это сама, по собственному разумению. Маша тут же пожалела о содеянном. В следующее мгновение она почувствовала жжение во рту, обожгла язык, нёбо, горло. Она хотела крикнуть, но с ее ссохшихся губ не сорвалось ни звука. Она повернулась и, как была голая, опрометью бросилась на кухню. «Помогите! Помогите!» — хрипела она.

Служанка взглянула на нее и заголосила: «Господи Иисусе!»

В квартиру хлынули соседи. Кто-то вызвал «скорую помощь». Какая-то женщина схватила кастрюльку с молоком и влила молоко Маше в горло. Маша скорее удивилась, чем испугалась. Она ведь не собиралась травиться. Зачем она это сделала? Она закрыла глаза, решив, что никогда больше их не откроет. Ее отнесли в комнату, стали давить на живот, уговорили сунуть два пальца в рот. Спустя какое-то время она почувствовала, что ей в горло вставляют трубку.

В комнату вбежал Янек.

— Что ты наделала? Зачем? Зачем? — лепетал он, становясь на колени.

Ей не хотелось открывать глаза. Что бы там ни произошло, пусть происходит в темноте…

В тот же день все эти новости облетели членов семьи Мускат. Трудно было сказать, какое событие важнее — сердечный приступ Абрама Шапиро или попытка самоубийства Маши. От всего случившегося Адаса лишилась дара речи. Только Гина ни о чем не подозревала. Она еще раз позвонила уговорить Машу замолвить за Герца Яновера словечко. К телефону подошел Янек. Услышав еврейский акцент, он принялся кричать благим матом: «Идите к черту! Сволочи! Ублюдки! Собаки! Предатели!»

Глава шестая

Сотрудники политической полиции на Даниловичевской улице, по всей видимости, сочли Герца Яновера опасным преступником. Они отобрали у него подтяжки, вынули шнурки из ботинок и посадили в одиночную камеру на пятом этаже. Произошло все это на рассвете. Герц присел на широкую, стоявшую посреди камеры скамью и осмотрелся по сторонам. Стены камеры были исписаны именами, датами, коммунистическими лозунгами. Он хотел посмотреть в окно, но оно было слишком высоко от пола. Он снова опустился на скамью и подпер голову руками. Сколько раз он предупреждал Гину, что ее коммунисты-постояльцы погубят его. Но разве кто-нибудь к его словам прислушивается?

Он лег на скамью, закрыл глаза и попробовал уснуть, но у него болели кости, все тело чесалось. Отчего бы это? Может, клопы? Или нервы? Он перевернулся на спину и почесался. В соответствии со своей жизненной философией он должен быть готов ко всему — к болезням, одиночеству, нищете, даже смерти. Если в человеческом существовании и был смысл, то постичь его можно было лишь вне цели, в безысходности, той, что знает без знаний, творит без плана и божественна без Бога.

Теперь же, когда стряслась катастрофа, воспринимать ее стоически он не мог. Одно дело — оказаться в руках Господа, и совсем другое — попасть в руки к человеку. С самого детства он боялся полиции и бюрократии. У него не было ни паспорта, ни метрики, ни военного билета. Он даже толком не знал, есть ли его имя в регистрационных книгах. Он понимал, что на допросах будет путаться и врать, противоречить самому себе, отчего только усугубит свое положение. Не исключено даже, что из страха за себя он донесет на других. Он помнил: Бройде три года отсидел в Павякской тюрьме. Он был знаком с революционерами — их отправляли в лагеря, на принудительные работы. И как только они все это вынесли? Нет, человек он конченый.

Он поднял воротник пальто и подложил под голову носовой платок. За дверью раздавались шарканье ног, крики, шум. В замке повернулся ключ. В камеру заглянул охранник:

— На оправку!

Он встал и вышел в коридор, забитый заключенными; они шептались и оживленно жестикулировали. Охранники повели их в большую комнату с облицованными плиткой стенами. Вдоль стены тянулись водопроводные краны. Заключенные стали умываться, они плескались, полоскали рот, приглаживали рукой мокрые волосы, вытирались обрывками бумаги. Вдоль противоположной стены заключенные справляли нужду. Герц подошел к писсуару, но от волнения помочиться не сумел. Какой-то парень похлопал его сзади по плечу:

— Эй, профессор. Да или нет? Соберись с мыслями.

Потом их повели на кухню. Разобрав оловянные миски и ложки, заключенные один за другим подходили к столу, где им наливали жидкой, бурого цвета овсянки и давали по куску хлеба. Кровь ударила в лицо Яноверу. «И это — человек? — подумал он. — Венец творения?»

Потом заключенных с полными мисками развели по камерам. Герц понюхал содержимое миски, поставил ее на пол и, сцепив за спиной руки, стал бесцельно ходить взад-вперед, как будто находился не в тюремной камере, а в общинном доме в Бялодревне. Он насупил брови, словно пытался истолковать какое-то положение в Талмуде. «Если признают виновным, — рассуждал он, — пускай делают со мной, что хотят. Но раз меня пока ни в чем не уличили — зачем подвергать унижению? Разве ж это справедливо? Екклесиаст был прав: „…место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда“»^[19].

Дверь открылась, и в камеру вошел офицер в форме, с рябым, одутловатым лицом, длинной шеей и злыми глазами.

— Следуйте за мной.

Герц пошел за ним. Они спустились по подбитым железом ступенькам, прошли коридором с тянущимися по обеим сторонам черными дверями, пересекли длинный двор со стоящей посреди полицейской машиной с зарешеченными окнами и вошли в контору. Пол был усыпан опилками, на стене висел портрет Пилсудского, за письменным столом сидела женщина с льняными волосами и полировала пилочкой ногти. Напротив, откинувшись на стуле, сидел дородный мужчина с красными пятнами на обрюзгшем лице и с прыщавым, мясистым носом. Своими толстыми, похожими на обрубки пальцами он перебирал лежавший перед ним на столе ворох бумаг.

— Имя?

— Герц Яновер.

— Херц Яновер, — пошутил, передразнивая его, офицер. — Чем занимаетесь? Техник? Секретарь? Должностное лицо? Делегат Коминтерна?

— Я не коммунист, — выдавил из себя Герц дрожащим голосом.

— Это вы все так говорите, сукины дети.

— Вельможный пан, я ни в чем не виноват. Я ведь даже не марксист. Моя жена сдает комнаты. Иначе бы мы не смогли платить за квартиру…

Офицер оторвал взгляд от бумаг:

— Профессия?

Герц не знал, что ответить.

— Никакой специальной профессии у меня нет. Собираю материал для книги.

— Писатель, значит. Что ж вы пишете? Прокламации?

— Упаси Бог. Я учредитель Общества исследований психических явлений.

— И где общество собирается?

— У меня на квартире.

— А разрешение имеется?

— Я не знал, что требуется разрешение.

— Стало быть, занимаетесь незаконно, а?

— Нас всего-то несколько человек и…

— Кто члены общества? Их имена, адреса.

Герц назвал имена нескольких своих друзей, и офицер записал их красным карандашом.

— Бройде давно знаете?

— О да. Мы познакомились задолго до войны.

— А вам известно, что он член Центрального комитета Коммунистической партии Польши?

— Я знал только, что он левый…

— Большевик?

Герц промолчал.

— Отвечайте, когда вас спрашивают! — Офицер стукнул кулаком по столу.

— Ходят такие разговоры…

— Как же так получается, что вы сдаете комнаты таким людям?

— Я комнат не сдаю. Этим жена занимается. Я в ее дела не вмешиваюсь.

— Имя жены?

— Гина-Генендл Яновер.

— И давно она состоит в коммунистической партии?

— Кто? Моя жена?! Побойтесь Бога. Она у меня аполитичная.

— Вам известно, что ваш дом — прибежище большевистской сволочи? Что в вашем доме назначают встречи агитаторы из Москвы?

— Клянусь всем святым, мне об этом ничего не известно.

— Вы откуда упали? С Луны? Знаете женщину по имени Барбара Фишелзон?

— О да, очень давно, мы с ней познакомились, когда она была маленькой девочкой.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Вчера вечером. На балу.

— Вон что. И с кем же она была?

— Пришла она, насколько я понимаю, одна. Я познакомил ее со своим приятелем.

— Имя и адрес приятеля.

— Он от политики очень далек.

— Разберемся. Имя и адрес.

— Аса-Гешл Баннет. Преподает в Теологической семинарии. Живет на улице Багателя, дом номер…

— На балу он был один?

— Нет. С женой.

— Имя жены.

— Адаса Баннет.

— Адаса Баннет, говорите? Кто еще с ним был?

— Двоюродная сестра его жены. Маша Зажицая, жена полковника Яна Зажицого.

— Где живет полковник?

— На Аллеях Уяздовских. Номера дома не знаю.

— Какое отношение имеет полковник ко всей этой шайке?

— Почему же шайке? Господи, полковник совсем из другого мира.

— Вы лично полковника знаете?

— Нас познакомили, но было это давно. В то время он был никому не известным художником.

Офицер покосился на сидевшую за письменным столом женщину.

— Слыхала? — сказал он. — Как круги по воде. Начали с клоповника на Швентоерской, а дошли до особняка польского полковника. Его жена еврейка, не так ли? — Он вновь перевел взгляд на Герца Яновера. — Как ее звали раньше?

— Маша Марголис.

— Маша Марголис. Адаса Баннет. Аса-Гешл. Гина-Генендл. Выход только один. Избавиться разом от них от всех! Как от крыс. Всех утопить в Висле! Всех до одного!

Глава седьмая

Шли дни, а Герц Яновер по-прежнему сидел в тюрьме, в одиночной камере. Из хлебного мякиша он слепил шахматные фигуры, расчертил концом ложки на деревянной скамье шахматную доску. Фигуры, которые должны были играть за «черных», он вымазал грязью — и часами сидел на скамье, передвигая «шахматы» по «доске». Он кусал губы, дергал себя за густую бороду, которую отрастил в заключении, и бубнил себе под нос, будто напевая: «Если король пойдет сюда, я объявлю мат. А если он прикроется ферзем, я нападу на них слоном…»

Когда шахматы ему надоели, Герц занялся математикой. Он царапал на стене всевозможные алгебраические формулы и пытался решить теорему Ферма. Он понимал, что все его усилия тщетны, ведь решить эту теорему на протяжении веков безуспешно пытались самые блестящие умы, — но уж лучше рисовать на стене формулы, чем оставаться наедине со своими мрачными мыслями.

Герц влез на скамью и посмотрел в зарешеченное окно. Улицы видно не было. Где-то вдалеке глухо шумел город. В низкое зимнее небо упирались крыши, трубы, столбы дыма. На ветру вращались флюгеры. По желобу крыши кралась кошка. Пошел снег, потом выглянуло тусклое зимнее солнце. Да, подумал Герц Яновер, они держат меня здесь, как зверя в клетке, а мир между тем живет своей жизнью. Кто про него помнит? Может, и Гина уже примирилась с происшедшим и живет, как будто овдовела.

В замке повернулся ключ. Он спрыгнул со скамьи и сел. Вошел рябой полицейский.

— Яновер? На выход. С вещами.

— Куда вы меня ведете?

— На виселицу.

Никаких вещей у Яновера не было. Вслед за полицейским он спустился по лестнице и пересек длинный двор. Полицейской машины на этот раз не было. Разъезжает, должно быть, по городу в поисках неблагонадежных лиц. Приятно было глотнуть свежий морозный воздух, пройти по каменным плитам двора и мягкому снегу. Идти было легко — как в молодости. Ему мерещилось, что до него доносится аромат лесов, полей, наступающей весны. В тюремном дворе росло только одно дерево, да и то за железной оградой. Крошечные снежинки на ветвях напоминали живые побеги. Его опять отвели в контору, где он увидел того же самого грузного офицера с красными пятнами на лице. Секретарша сновала по комнате с потухшей свечой в банке.

Офицер метнул на Герца Яновера злобный взгляд.

— Зачем его сюда привели? — поинтересовался он.

— К пану Качинскому.

Полицейский аккуратно взял Герца Яновера за локоть и отвел в чистенькую, только что отремонтированную комнатку с книжным шкафом, диваном, плетеными стульями и письменным столом, покрытым зеленым сукном, на котором одиноко лежал лист бумаги. За столом сидел молодой человек лет тридцати, подтянутый, чисто выбритый, его светлые волосы были зачесаны назад и обнажали высокий лоб интеллектуала. Был он в свободно сидящем зеленом френче, без знаков отличия, с высоким, застегнутым на все пуговицы воротом. Трудно было сказать, кто он — военный или штатский. Сидел молодой человек с серьезным и в то же время каким-то расслабленным видом человека, который освободил себя от всех мирских забот.

— Пан Яновер? Присаживайтесь.

— Очень признателен.

— Курите?

— Благодарю.

— Прошу. Может, стакан чаю?

Глаза Герца Яновера увлажнились.

— Нет… да… спасибо. Благодарю от всего сердца.

— Стах, чаю.

Полицейский щелкнул каблуками, повернулся и вышел. Качинский чиркнул спичкой и поднес ее к папиросе, которую Яновер вставил в рот, однако закурить, как он не тянул в себя воздух, не получалось. Спичка догорела почти до самого конца, до кончиков пальцев Качинского. На лбу у Яновера выступили капельки пота. Он еще раз, причмокивая губами, втянул в себя воздух — и наконец выпустил густой клуб дыма.

— Простите, нервы.

— Бога ради.

Бесцветные глаза Качинского шарили по лицу Яновера. Взгляд ежесекундно менялся: то делался мягким, то испытующим. Казалось, он тщательно взвешивает каждое произнесенное им слово.

— Господин Яновер, просим нас извинить за этот инцидент. Вы стали жертвой досадного стечения обстоятельств.

Герц с огромным трудом сдерживал слезы.

— Я очень рад, что истина, несмотря ни на что, восторжествовала, — выдавил из себя он. — Я боялся, что… — Он осекся.

— Кое-кто за вас вступился, — продолжал Качинский. — Один из самых блестящих людей новой Польши. Ян Зажиций.

— Что вы говорите? Очень благородно с его стороны. С полковником я познакомился, когда он только еще начинал… в мастерской на Свентокшиской улице.

— Да-да, я в курсе. Очень сожалею, что вы вынуждены пускать таких жильцов, как Бройде и все прочие.

— Я много раз предупреждал жену.Если б не нужда…

— Естественно. И все же лучше быть настороже… Полиция, сами знаете, редко вникает в суть, и, если находит в доме запрещенную литературу, — страдают все.

— Да, прекрасно вас понимаю. Буду теперь следить, чтобы впредь ничего подобного не произошло.

— Вот и прекрасно. Вчера вечером полковник сюда заезжал. Просил за вас. Мы с ним целый час проговорили. Сообщил мне немало любопытного. Еврейскую жизнь он знает досконально.

Дверь приоткрылась, и на пороге, со стаканом чая в руке, выросла та самая секретарша, которая бегала по комнате со свечой в банке. Из стакана торчала ложечка, на блюдце лежал кусочек сахара — один-единственный. Качинский улыбнулся:

— Пани Ядзя, отчего вы всегда наливаете не полный стакан?

Секретарша бросила на Яновера угрюмый взгляд:

— Расплескался.

— На кипятке, пани Ядзя, только старухи экономят.

Девушка ничего не ответила и вышла, громко стуча каблуками. Лицо Качинского вновь сделалось серьезным.

— Пейте, пожалуйста, чай, господин Яновер. Скажите, что за человек Аса-Гешл Баннет? Вы ведь с ним знакомы, не так ли?

— И очень хорошо знаком. Он мой близкий друг. Преподает в женской гимназии Хавацелет. Одно время был связан с Теологической семинарией.

— Он не красный?

— Боже упаси. У него своя жизненная философия. По его мнению, все социальные проблемы можно решить посредством контроля за рождаемостью. На мой взгляд, он придает этим вопросам слишком большое значение.

— Вот оно что. Очень интересно. Мне докладывали, что он связан с одной коммунисткой, некоей Барбарой Фишелзон, обращенной еврейкой.

— Ее я тоже знаю. Я бы не назвал ее коммунисткой.

— А кем бы вы ее назвали?

— Скорее, пикейным жилетом. Либерально мыслящей дамочкой. Спутницей жизни. Если ей чего-то в жизни и не хватает, то, простите, — мужчины.

— Очень может быть, господин Яновер. Очень бы хотелось поговорить с вами один на один, как мужчина с мужчиной, безотносительно от моих официальных обязанностей.

— С превеликим удовольствием.

— Господин Яновер, процент евреев среди коммунистов поразительно велик. Еврейским интеллектуалам об этом известно? Что они по этому поводу думают?

— Происходит это потому, что евреи оказались в крайне неблагоприятной ситуации. Мы лишены права устраиваться на государственную службу, идти на заводы и фабрики. Без антисемитизма не было бы коммунизма.

— Допустим. И все-таки скажите, еврейские лидеры отдают себе отчет в том, что из-за коммунистических взглядов, распространенных среди евреев, антиеврейские настроения растут в десятки, если не в сотни раз?

— Да, мы тоже это понимаем. Возникает своего рода порочный круг.

— Господин Яновер, не хочу вас пугать, но ситуация критическая. Сегодня евреи являются рассадниками большевизма по всему свету. Я не преувеличиваю. И из-за этого самое существование еврейской нации находится под угрозой.

— Но что мы можем поделать? Ведь здесь, в Польше, мы совершенно бессильны. Еврейская община не имеет никакого влияния на молодое поколение. Единственный выход — отдать нам Палестину. В нашей собственной стране мы сможем принять соответствующие меры.

— Да вы, я смотрю, сионист.

— Не вижу иного выхода.

— Не хочу вас обижать, но сионизм — пустая затея. Палестина не сможет вместить в себя миллионы польских евреев. Я уж не говорю о евреях из других стран.

— И тем не менее без нашего собственного дома мы — народ конченый.

— Подумайте сами, мой дорогой господин Яновер, нельзя же быть польским гражданином и в то же самое время стремиться к тому, чтобы отказаться от этого гражданства и принять другое. Разве не ставит это вас в положение временных граждан?

— В создавшемся положении мы утратили инициативу. Мы бессильны не только в сравнении с христианами, но и с нашими собственными братьями. Если народы мира хотят, чтобы мы остались в живых, они сами должны найти выход.

— Какой же выход? С точки зрения демократии невозможно отобрать землю у арабов и создать на ней еврейское государство.

— А что бы посоветовали вы?

— Не знаю, мой дорогой Яновер. Вы «Сумерки Израиля» читали?

— Нет. Видел на витрине.

— Весьма толковая книга — но совершенно безысходная. Кстати, мы говорили о ней с полковником. Ну-с, до свидания, господин Яновер. Надеюсь, вы простите нас за доставленное неудобство. Вы свободны, можете идти.

— Я вам очень благодарен. Да, положение наше — хуже некуда.

— Время решает любые проблемы. Тем или иным способом. Adieu.

Герц Яновер вышел из комнаты. За дверью стоял полицейский; Яноверу еще предстояло выполнить кое-какие формальности. Он должен был подписать бумагу, получить назад деньги, которые у него отобрали, а заодно — шнурки и подтяжки.

Глава восьмая

1

Начались зимние каникулы, и у Асы-Гешла вновь появилась возможность засиживаться за полночь и спать до полудня. На время он вернулся к привычкам холостяка. Адаса шла спать, а он сидел в кабинете и листал рукопись. Рукопись была под стать его мыслям — смесь фантазии и метафизических идей. Записные книжки пестрели разного рода этическими построениями. С ранней юности он вел неравную борьбу с ленью и вялостью мысли. Подавлять в себе гордыню, стыд, жалость он так и не научился. Ссоры с Адасой превратились в скандалы: они кричали, ругались, даже бросались друг на друга с кулаками. Ядвига, их служанка, была отличной кухаркой, но, когда они ссорились, кусок не лез в горло. Дочка принималась плакать, но мать не обращала на ее слезы никакого внимания. Адаса принимала успокоительное — но заснуть не могла. Всякий раз Аса-Гешл давал себе слово положить конец непрекращающимся ссорам, однако ничего не получалось. Адаса постоянно жаловалась, обвиняла его в том, что он слишком часто бывает у сына, слишком много времени проводит с Аделе. Вспоминала женщин, с которыми он жил в России. Ревновала его к девушкам из Хавацелет, а заодно и к Маше, Стефе и Клоне. Возненавидела Герца Яновера — это из-за него, считала она, Аса-Гешл так часто уходит из дома. Говорила гадости про мать и сестру мужа. Таскала Дашу по врачам и тратила последние деньги на сомнительные покупки. Без ссор не обходилось и дня, и Асе-Гешлу временами начинало казаться, что Адаса сходит с ума.

Адаса спала. Аса-Гешл мерил шагами кабинет. Он подошел к окну и стал смотреть на поля и земельные участки Мокотова, покрытые мерцающим в свете редких фонарей снегом. Потом вернулся к письменному столу. Он рассчитывал как следует поработать на каникулах, но вот каникулы подошли к концу, а сделать он не успел почти ничего.

Глаза слипались. Раздеваясь, он стал думать о женщинах, которые у него были. Даже если время, как полагал Кант, — это иллюзия, их у него никто не отнимет. Когда-то, совсем в другом измерении, он жил с Аделе, с дочерью резника из Берна, с школьной учительницей из Киева, с Соней в поместье под Екатеринославом. А впрочем, какая все это чепуха! Он вспомнил Барбару. Как странно! Ведь не хотел же он ехать на этот бал — его заставила Адаса. Получается, что она сама отдала его в руки своей соперницы. Еще один пример того, что случайность и Божий промысел могут идти рука об руку. Сама же Адаса стала фригидной — трюк подсознания: себя и других она наказывает за несбывшиеся мечты.

Он вошел в спальню и лег в свою постель. Прислушался. Адаса спит? Укрылся и поправил подушку. Слава Богу, что есть где преклонить голову. Ему вспомнилась ночь, которую он провел на крыше поезда. Чтобы не упасть, он сам привязал себя ремнем к перекладине. Искра из трубы паровоза попала ему в глаз. Он был вшив и голоден. Если б кто-то сказал ему тогда, что у него будет квартира на улице Багателя, что Адаса станет его женой… Он повернулся на бок, свернулся калачиком и стал заниматься самовнушением по формуле Куэ: «Я усну. Я перестану волноваться. С каждым днем я буду становиться более решительным, здоровым, уравновешенным». Странно, учитель с многолетним стажем, он до сих пор не мог войти в класс без страха; он по-прежнему краснел, потел, дрожал. Почти все свободное время он, как и раньше, предавался мечтам.

Он задремал. Ему снилось, что живет он одновременно в России и в Варшаве. У него роман со своей ученицей. Его преследует полиция. И все это каким-то образом связано с алгеброй и похоронами. «Что со мной? — сказал он сам себе во сне. — Почему я запутался в этих сетях?»

И тут раздался телефонный звонок.

Аса-Гешл решил, что это будильник. Он слышал, как встала Адаса, как открылась дверь спальни.

— Тебя, — раздался над ним голос Адасы.

— Кто это?

— Какая-то женщина.

— Кто?

— Черт ее знает.

Аса-Гешл со вздохом вылез из постели. Неужели Аделе обнаглела настолько, что звонит ему глубокой ночью? Может, что-то с Додиком? Выходя из комнаты, он наткнулся на кроватку, где спала маленькая Даша. В коридоре горел свет. Проходя мимо зеркала, Аса-Гешл покосился на свое отражение: волосы всклокочены, впалая грудь, лицо бледное, глаза воспаленные. Он поднес трубку к уху:

— Слушаю.

— Я вас не разбудила? Простите. Я по срочному делу. Это Барбара.

— Да, Барбара. Что случилось?

— Ко мне нагрянула полиция. Перерыли весь дом. — Барбара говорила приглушенным голосом. — Хотели меня арестовать. Мне удалось улизнуть. Интересовались вами.

— Мной?! Где ты сейчас?

— На Центральном вокзале. Не знаю, что делать. У меня нет с собой ни паспорта, ни денег.

Аса-Гешл молчал. Он слышал собственное тяжелое дыхание.

— Чем я могу помочь? — спросил он.

— Если б вы за мной приехали, я бы все вам рассказала. И чемодан с собой захватите.

— Чемодан? Зачем?

— Чтобы у вас был вид путешественника. До свидания.

Раздались короткие гудки. С минуту Аса-Гешл стоял без движения. Лампа на письменном столе отбрасывала косую тень. В комнату в ночной рубашке вбежала Адаса. На лице ни кровинки.

— Что происходит? Даже ночью нет мне покоя.

— Адаса, меня ищут. Хотят арестовать.

— Тебя?! Арестовать?! С какой стати?

— Не знаю. Придется немедленно уйти из дому. Наверно, это имеет отношение к Герцу Яноверу. В полиции он назвал все имена и адреса.

Адаса молчала. После того как Маша предприняла попытку уйти из жизни, а у дяди Абрама случился сердечный приступ в комнате служанки, оказавшейся воровкой, — она уже ничему не удивлялась.

— Кто эта женщина? — Адаса покачала головой. — Ты мне лжешь.

— Я говорю правду. Клянусь тебе всем святым.

— Не верю я больше твоим клятвам. Ты — лжец и предатель. Ну же, отправляйся по своим шлюхам! И чтобы больше ноги твоей здесь не было! Никогда! Никогда!

Адаса рыдала и заламывала руки. Слезы лились у нее по щекам. Аса-Гешл бросился в спальню и стал поспешно одеваться. В темноте он долго возился с воротничком, который никак не мог застегнуть, с галстуком, со шнурками. Усталость как рукой сняло. Он ощутил прилив энергии, таившейся где-то в недрах его нервной системы.

Проснулась Даша:

— Папа, что ты делаешь?

— Спи. Одеваюсь.

— Куда ты?

— Скоро вернусь.

— Ты ударил мамочку?

— Упаси Бог. С чего ты взяла?

— Потому что она плачет.

За стеной раздавались рыдания Адасы. Аса-Гешл хотел объяснить ей, что произошло, заверить, что уходит лишь по необходимости. Но он понимал: объяснение затянется, он потеряет драгоценное время. Сейчас лучше ссору не затевать. Он раскрыл платяной шкаф и в поисках чемодана долго в нем рылся. Не зажигая света, он вывалил в него содержимое комода — рубашки, носки, носовые платки. В комнату вошла Адаса. Он был уже в шляпе и в пальто. В темноте ее белая ночная рубашка казалась каким-то бледным, расплывчатым пятном.

— Я тебя не пущу.

— Ты пока здесь не хозяйка.

— Аса-Гешл, умоляю! Послушай меня, не уходи! — Она стала его упрашивать: — Аса-Гешл! Ради Бога, не бросай меня! Неужели ты меня разлюбил?

Ему показалось, что у него рвется сердце. Он хотел сказать ей, что это не так, хотел ее успокоить, но времени было в обрез. В нем вдруг проснулась злоба.

— Ну что стоишь, как истукан? — закричал он. — Я же не развлекаться иду. Мне позвонили, чтобы предупредить об опасности. Эти польские ищейки — сумасшедшие, все до одного.

— Куда ты идешь? На дворе глубокая ночь. Говорю тебе, эта женщина тебя погубит.

Она схватила его за лацкан пальто, загородила ему дорогу. Он вырвался и оттолкнул ее. Ребенок заплакал:

— Татуся, зачем ты бьешь мою мамочку?

Аса-Гешл выбежал из квартиры и устремился вниз по ступенькам. Во дворе он остановился и перевел дух. Ни в одном из окон свет не горел. Дворник, скорее всего, уже спит; окно над подворотней занавешено одеялом. Но тут в ворота позвонили, и из своей комнатушки в исподнем, поддерживая штаны, вышел дворник. Он посмотрел на Асу-Гешла, покосился на чемодан.

— Уезжаете? — поинтересовался дворник.

— Да. В Лодзь.

— Поезда еще ходят?

— Еду последним.

Аса-Гешл тут же пожалел о сказанном. Если предстоит расследование, эта ложь выплывет, может иметь самые серьезные последствия. Над крышами домов висел, точно жемчужное ожерелье, полуночный месяц. Мимо прогромыхал трамвай. Аса-Гешл бросился за ним и вскочил на подножку. Он понимал, что ведет себя подозрительно, и тем не менее ему не терпелось поскорей добраться до вокзала. «Что со мной? — думал он. — Отчего я так спешу? Уж не влюбился ли я в нее?» Он заплатил кондуктору, сел, протер запотевшее стекло и стал смотреть в окно. У лавочников появилась теперь новая мода: хотя магазины были закрыты, внутри, как за границей, всю ночь горел свет. По Маршалковской слонялись женщины. В их темных глазах светилась мрачная похоть тех, кто, утратив всякий страх, смело заглядывает в бездну. С трамвая Аса-Гешл сошел недалеко от вокзала. Полупустой зал ожидания залит был ослепительным светом. Окошечки в кассах были опущены все до одного. Стрелки больших стенных часов показывали половину третьего. На скамейке, в каракулевом жакете, без шляпы, с синим чемоданом, сидела Барбара и разговаривала с какой-то женщиной с собачкой на коленях. Барбара увидела его, встала и, подойдя, протянула ему руку в перчатке.

— Я знала, что вы придете, — сказала она с обеспокоенным и в то же время веселым видом.

— Здесь нам оставаться нельзя, — сказал Аса-Гешл. — Пойдем куда-нибудь еще.

— Куда ж идти? На улице лютый холод.

Он взял у нее из рук чемодан и пошел вперед. Полицейский с удивлением посмотрел им вслед. Он сделал движение, словно желая их остановить, но затем, как видно, раздумал и продолжал свой обход. Высокий забор отделял улицу от железнодорожных путей. Одиноко стоявший паровоз обдавал перрон клубами пара. Гремели бидоны с молоком, перекрикивались носильщики. Барбара надела берет, который вместе с сумочкой держала в руках.

— Куда вы меня ведете?

— У меня идея. Идея безумная, но ведь и все, что произошло, — тоже безумие.

— Дайте я возьму вас под руку. Бедный мой мальчик, я вытащила вас из теплой кроватки.

— Что же произошло?

— В двух словах не расскажешь. Видите ли, у меня есть подруга — мы вместе учились в Евангелической школе. Так вот, пошла я к ней в гости, они живут на площади Наполеона. И вдруг меня зовут к телефону. Вы, должно быть, обратили внимание, когда были у меня, что один из моих соседей — пастор Герни. У него семнадцатилетний сын — мальчишка влюблен в меня с детства. «Кто говорит?» — спрашиваю. А он отвечает: «Петер». — «Откуда ты знаешь, что я здесь?» Я испугалась, решила, что с отцом плохо. «Ничего не говорите, слушайте, что я вам скажу, — говорит мне Петер. — К вам с обыском явилась полиция. Пробыли в квартире два часа, рылись в книгах. Я все слышал. Они хотели вас арестовать. Один из них до сих пор на улице стоит. Интересовались, кто у вас бывает. Ваш отец сказал: „Баннет“». Представляете? Если б не Петер, я бы сейчас сидела в тюрьме.

— А где вы взяли этот чемодан?

— У подруги. Я могла бы остаться у нее на ночь, но потом сообразила, что полиция может нагрянуть туда. Ее родители — люди очень строгих взглядов. И потом, я хотела предупредить вас.

— Они вас в чем-то подозревают?

— Я ничем не провинилась. У них нет против меня никаких улик. Но вы же знаете, как бывает: улик нет, а в тюрьму все равно посадят. Может, они нашли памфлеты. В наши ряды проникло много провокаторов. Первые доносчики — троцкисты. Я уж жалею, что вернулась из-за границы. Вы даже себе не представляете, какая свободная во Франции жизнь. А здесь — ад кромешный. За себя-то я не волнуюсь, а вот отец… Он, должно быть, ужасно тревожится. У него больное сердце. И денег у меня нет. Не знаю, что делать. Вы ведь знаете Варшаву, да?

— Ехать в гостиницу опасно.

— Согласна. Но есть же места, где можно остановиться на ночь без паспорта. Завтра пойду к юристу и все выясню. Уверена — вы в полной безопасности. Еще бы, вы ведь стопроцентный реакционер.

— Придется еще свою непричастность доказывать.

— Если боитесь — можете ехать обратно домой.

— Я не боюсь.

— В самом деле? Я думала, что к телефону подойдете вы, а не ваша жена. Когда я попросила к телефону вас, она не проронила ни звука. Я уж решила, что сейчас трубку бросит. По-моему, она очень ревнива.

— На ее месте ревновала бы каждая.

— Бедняжка, мне ужасно стыдно. А впрочем, люди не должны ревновать друг к другу. Твое тело принадлежит одному тебе, как выразилась товарищ Коллонтай. Куда мы идем?

— Вы слышали про Абрама Шапиро?

— Да, от Герца Яновера. Кто это?

— Долго рассказывать. Он — дядя моей жены. Сейчас он болен, недавно у него был сердечный приступ. Живет он у своей подруги Иды Прагер. Она — художница. Сейчас Ида в больнице, она тоже нездорова. Ее квартира — нечто вроде студии. Мы могли бы провести несколько часов там.

— Где это?

— Отсюда недалеко. На Свентокшиской.

— Еще вопрос, пустит ли нас дворник. Здесь каждый дом, как тюрьма.

— Пустит, думаю. Я дам ему злотый.

— Вот видите, какая я умная. Мне сердце подсказало, что поможете мне только вы. Ах, как же все непросто! Скажите, господин Шапиро женат?

— Он вдовец.

— Кто же за ним ухаживает? А впрочем, какая разница, все равно у нас нет другого выхода. Во время нашей последней встречи я вас оскорбила. И сразу же пожалела об этом. В вас есть что-то очень славное. Говорю это вовсе не из желания вам польстить. Вы — типичный enfant terrible. И жена у вас, судя по голосу, — тоже сущее дитя.

— Откуда вам знать, что собой представляет моя жена?

— Говорю же, по голосу. Почему вы с ней несчастливы?

— Сомневаюсь, чтобы я с кем-нибудь мог быть счастлив.

— Почему?

— Брак — не для меня.

— Хорошо, что вы это про себя знаете. Так оно и есть — вы никогда никого не сможете полюбить. Вы — жертва собственной философии. Если смысл жизни — в удовольствии, следует брать, а не давать.

— На этом строится вся цивилизация.

— Мы, коммунисты, придерживаемся на этот счет другого мнения. Мы хотим не только брать, но и давать.

— Что-то я не припомню, чтобы коммунисты давали. В основном — брали.

— Вы просто непослушный мальчуган. И надо бы оттаскать вас за уши. Кто-то, должно быть, в детстве вас обидел, и вы никак не можете этого забыть. Ничего не поделаешь, люди должны есть.

— Кормить приходится слишком много ртов. У каждого дворника дюжина детей.

— Что вы имеете против дворников? Вы говорите так, потому что сейчас ночь. В такой поздний час все переворачивается с ног на голову.

— По-моему, мир всегда стоял не на ногах, а на голове.

— Да, вы мечетесь по жизни, как мечется в постели страдающий бессонницей. Папа прав. У такого еврея, как вы, должен быть Бог. Папа умен и иррационален. Для меня же Бога больше не существует. Ребенком я была ужасно набожной. Ночью я вставала с постели и становилась перед изображением Иисуса на колени. У меня было только одно желание — уйти в монастырь. Евангелическая церковь меня не устраивала. Я завидовала католикам. У меня возник комплекс девственности. Потом я влюбилась в мальчика, христианина, — но у него хватило ума жениться на другой. Для меня это был тяжкий удар. Во мне проснулось тщеславие. Мне хотелось стать независимой. Во Франции я жила, как во сне. Думала, что знаю французский, но когда я туда приехала, меня никто не понимал. Я жила в семье, относились ко мне там, как к дочери. Да, забыла вам сказать, папа женился здесь, в Варшаве, — потому меня во Францию и отправили. Моя мачеха англичанка, вдова миссионера. Отличную они составляли парочку! Воспитывалась она где-то в Индии. Жили они в разных мирах. Слава Богу, она вернулась в Лондон. Вот так-то, дружок, а я тем временем обнаружила, что людям надо есть, и вступила в коммунистическую партию. Мы пришли?

Аса-Гешл позвонил. Барбара нервно переступала с ноги на ногу. Через некоторое время послышались шаги. Аса-Гешл достал серебряный злотый. Дворник приоткрыл ворота:

— Вы к кому?

— К пану Абраму Шапиро. В студию.

— Кто вы такие?

— Его родственники.

— Ну…

Аса-Гешл махнул Барбаре рукой, чтобы та шла первой. Дворник вернулся к себе в каморку.

— Да вы прирожденный лжец, — сказала Барбара.

— И сумасшедший в придачу.

На четвертом этаже они остановились. Барбара села на подоконник, Аса-Гешл — на чемоданы.

Барбара сидела на подоконнике, болтала ногами и, не отрываясь, пристально на него смотрела.

— О чем задумался, младенец? — прошептала она.

— У меня такое чувство, что все человечество попало в западню. Ни вперед, ни назад. И мы, евреи, будем первыми жертвами.

— Прочите конец света, а? Нет, вы — вылитый папа! В чем, интересно знать, ваша еврейская сущность? И вообще, кто такие евреи?

— Народ, который не в силах усыпить себя и не дает спать всем остальным.

— Может, причина — в больной совести?

— У других народов совести нет вообще.

— Одно у вас не отнимешь: вы — последовательный реакционер. Наверно, поэтому вы мне и нравитесь. Социализм сметет с лица земли и шовинизм, и бедность, и буржуазную философию. В определенном смысле люди вроде вас полезны. Такие, как вы, помогают копать капитализму могилу.

Барбара спрыгнула с подоконника, и они стали подниматься на последний — пятый — этаж.

2

Когда они подошли к дверям студии, Аса-Гешл вдруг сообразил, что приходить в дом среди ночи не принято, тем более если в доме больной, а ты пришел не один. За время болезни Абрама Аса-Гешл ни разу не удосужился его навестить. Все собирался, откладывал со дня на день. Ему не хотелось видеть, как изменился Абрам после приступа, слышать его вялые, равнодушные реплики. Он всегда испытывал отвращение к врачам, лекарствам, похоронам, ко всем тем, кого встречаешь в больницах и на кладбищах, кто втайне радуется чужому несчастью.

Последние дни он жил, словно в тумане, не отвечал на письма, забывал платить по счетам, носил в карманах кипу ненужных бумаг. Он взял ссуду в Учительской ассоциации, и на днях наступил срок первой выплаты, однако необходимых пятидесяти злотых не нашлось. Зимние каникулы подходили к концу, и надо было срочно начинать готовиться к занятиям. Он задолжал Аделе и уже несколько недель не звонил ей, не приходил к Давиду. И даже не бывал у матери с Диной. Только теперь он вдруг осознал, что, если вломится к Абраму среди ночи, проблем у него только прибавится. Адаса узнает, с кем он встречается. В семье пойдут слухи, случившееся станет известно в школе. В эту минуту он был уже готов сказать Барбаре, что им придется повернуться и уйти. Но было поздно, он смертельно устал. Какая, в конце концов, разница? Будь что будет. И он нажал на кнопку звонка. Долгое время никто не отвечал, потом послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Авигдор, зять Абрама, муж Беллы. Судя по всему, он еще не ложился. На нем был габардиновый костюм-тройка, на голове маленькая кипа. Широкое лицо его было мертвенно-бледным, бесцветные глаза смотрели из-под очков с близоруким изумлением.

— Добрый вечер. Вы, надо полагать, меня не узнаете, — сказал Аса-Гешл.

— Узнаю. Вы — Аса-Гешл. Что ж вы стоите? Входите. Шолом алейхем.

— Благодарю. Поздновато мы, да? Ситуация несколько необычная… Эта дама — госпожа Фишелзон.

— Добрый вечер. Мой тесть все время про вас спрашивает, удивляется, почему вы не заходите. Ваша жена бывает у нас каждый день. Когда она на вас жалуется, тесть не желает слушать. Уж если он кого полюбил — то это на всю жизнь.

— Как он?

— Неважно. Но вы ж его знаете. Легко он не сдастся. Сейчас он спит. Последнее время ему немного лучше, но опасность еще не миновала. Оставлять его одного нельзя. Сегодня у него дежурю я. Вчера вечером здесь был муж Стефы. Что-нибудь случилось? Почему вы с чемоданами?

— Вы, наверно, слышали, что арестован Герц Яновер.

— Его уже отпустили.

— Да, но он выдал все имена и адреса. И теперь, как выяснилось, полиция собирается арестовать меня.

— Вас? За что? Какая ерунда. К сожалению, здесь негде спать. Тесть спит на большой кровати, а я рядом, на кушетке. Если честно, я все равно не могу заснуть. Всякие мысли в голову лезут. Что ж, мы, мужчины, как-нибудь перетерпим. А вот даму придется уложить на стульях.

— Спасибо, но мне спать не хочется, — по-польски сказала Барбара. — Все, что произошло, — сплошное недоразумение. Меня им уличить не в чем.

— Разумеется, дорогая пани, но если уж попался им в лапы — дело дрянь. Лучше вообще держаться от них подальше. Пойду поставлю чайник.

— О, пожалуйста, не беспокойтесь.

— Ерунда. Ставите чайник — и газовая плита делает все остальное. Входите же. Я не боюсь. Пусть сажают. Если полиция позаботится о моей семье, я готов сидеть хоть до скончания века.

В студии царил беспорядок. По полу были разбросаны холсты, повсюду валялись книги, бумаги, журналы. Через покрытый пылью и трещинами стеклянный потолок виднелись снежные сугробы и ночное небо. Посреди комнаты стояла железная плита с торчащими в разные стороны кривыми трубами. На них сушились полотенца. Авигдор вышел на кухню и вскоре вернулся.

— Я поставил чайник, — сказал он. — Если вы голодны, есть хлеб и масло. Ну, что слышно? В предпринимательском мире дела обстоят не лучшим образом. Один знакомый еврей с Налевки говорит, что с нами происходит то же, что и с молящимися во время Восемнадцати благословений: сначала пятится назад один, через некоторое время второй — но рано или поздно отойдут все.

— У вас свой магазин? — спросил Аса-Гешл.

— Одно слово, что магазин. Перебиваемся с хлеба на воду. Хотел уехать в Палестину, но не дали сертификата. Обязательно надо быть членом партии. Если нет — ты не человек. Говорят, переселиться в Палестину собирается гурский ребе. А вот бялодревнскому эта идея не по душе. И не столько ребе, сколько реб Мойше-Габриэлу. Старшее поколение знает только одно: «Мессия грядет». Видит Бог, что-то он не торопится.

— А вы ходите в молельный дом Бялодревны? — спросил Аса-Гешл, просто чтобы что-то спросить.

— Каждый день. Иногда утром, а иногда днем. Погодите, чайник, должно быть, уже вскипел. — И он выбежал из комнаты.

Барбара улыбнулась.

— Забавный человечек, — сказала она.

— Ничего в нем нет забавного, — возразил Аса-Гешл. — На таких, как он, держится еврейство.

— Вечно вы преувеличиваете. Что он собой представляет? Мелкий лавочник. Ничтожество.

— В вашем представлении — может быть. Я — другого мнения. Такие, как он, ничтожества, мелкие людишки уже две тысячи лет тащат на своем горбу всех евреев — и христиан, кстати, тоже. Это они всегда подставляли всем другую щеку.

— А кому, по-вашему, надо подставлять другую щеку? Уж не Муссолини ли?

— Я не говорю, что надо. Я — не христианин.

— Но и не еврей.

В этот момент из соседней комнаты раздались сопение, хриплый кашель и тяжелые шаги. Скрипнули половицы. Аса-Гешл и Барбара подняли головы. Дверь в спальню распахнулась, и на пороге возник Абрам.

3

Аса-Гешл думал, что из-за болезни Абрам осунулся и похудел, а оказалось, что стал он еще тучнее, чем был. Из-под незастегнутого купального халата виднелись огромный живот и широкая волосатая грудь. Лицо было красное, волосы вокруг лысины растрепались. Он стоял и не сводил с Асы-Гешла и Барбары своих больших черных глаз, сверкающих, как в прежние времена. Над густыми бровями, через весь большой, мясистый лоб протянулась длинная, кривая морщина. Барбара не сводила с него изумленного взгляда. Всем своим видом он напоминал ей сатиров в витринах антикварных магазинов.

— Вы встали? — Аса-Гешл обрел дар речи далеко не сразу. — Вы спали?

— Да, это я, покойник, — протянул Абрам изменившимся голосом. — Исповедуйся. Я пришел тебя задушить.

Авигдор вернулся из кухни с двумя стаканами чаю. Увидев Абрама, он сделал шаг назад. Стаканы подрагивали на блюдцах.

— Тесть! Что с вами? Вам нельзя вставать с постели.

— В жизни я делал много того, что нельзя, — осадил его Абрам. — Одним грехом больше…

— Тесть, вы себя убиваете. Если Минц узнает, он придет в ярость.

— Пускай его. От этих шарлатанов все равно толку мало.

Аса-Гешл встал и подставил Абраму стул. Абрам сделал шаг к стулу, шаркая своими поношенными шлепанцами. Он попробовал было медленно опуститься на стул, но не устоял на ногах, рухнул на сиденье и тут же схватился за сердце.

— Я уже освоился, ко всему привык, — пожаловался он. — Вот только ноги меня не носят. Груз больно тяжелый.

— Простите, что мы вас разбудили. Произошло непредвиденное и…

— Вы меня не разбудили. Я и без того все время сплю. Пребываю в спячке — как медведь в берлоге. Услышал твой нежный голосок — вот и вышел. Пришел, наконец, а? Да благословен будет гость.

— Познакомьтесь. Это пан Абрам Шапиро. А это пани Барбара Фишелзон. Странный визит, не находите?

— Очень приятно. В мире не бывает ничего странного. Чем обязан? И тебе не стыдно, что ты ни разу меня не навестил?

— Стыдно, очень даже. Вы слышали, что Герц Яновер выдал всех нас полиции? Вот они меня и ищут.

— Не тебя одного. Меня они тоже ищут. Спроси моего зятя. Сюда приходил следователь, меня подозревают в какой-то краже. Слава Богу, что я болен. А тебе-то чего бояться? Ты такой же коммунист, как я — вор.

— На две недели посадить могут всякого.

— Если пустишься в бега, то и на два года посадят. Сходи к Брейтману, юристу, моему старому приятелю. Ну, а что до меня, братец, то я все равно уже одной ногой в могиле. Было время, когда я собирался оставить тебе наследство, а теперь, боюсь, тебе самому придется заплатить за мои похороны. Хорошо, что пришел, — лучше поздно, чем никогда. Скажите, пани, вы варшавянка? — спросил он у Барбары, переходя на польский.

— Да, но я только что из-за границы.

— Я знаю двух Фишелзонов. Один торгует штучным товаром, другой — кожей. Вы к кому из них имеете отношение?

Барбара в замешательстве прикусила губу:

— Боюсь, что ни к тому, ни к другому.

— Уж не из Литвы ли вы, прости Господи?

— Упаси Бог.

— Было время, когда я знал генеалогию всех варшавских евреев. Теперь — сбился со счета. Есть пословица: «Семейный престиж — на кладбище».

— Папа, раз уж вы встали, примите лекарство, — сказал Авигдор.

— К чему? Ваши лекарства мне — как мертвому припарка. Вы, наверно, устали, а? — Он повернулся к Асе-Гешлу и Барбаре. — Где бы мне вас уложить? У нас даже лишнего постельного белья и того нет.

— Огромное спасибо, — ответила Барбара. — Если вы не против, я посижу здесь до утра.

— Почему я должен быть против? Когда-то я был галантным кавалером — сам ложился на полу, а свою постель представлял даме, а сейчас даже этого не могу. Все силы вышли. Откуда у вас такие горящие глаза? Из них искры высекать можно.

— Может, у меня и горящие глаза, но сама я такие глаза ненавижу.

— Видали? Я ей делаю комплимент, а получается все наоборот. Глаза должны быть зеркалом души. Еврейские глаза знамениты своим огнем. Гои боятся, что своим взглядом мы прожжем их насквозь. Прости меня, Аса-Гешл, но гойские синие глаза такие же холодные и водянистые, как и их мозги. Может, поэтому ты такой бессердечный.

— Папа, вот ваше лекарство. Дай-то Бог, чтобы оно вам помогло.

Абрам сунул ложку с лекарством в рот и скорчил гримасу. Несколько капель пролилось ему на бороду.

— Фу! Спасибо. Где же вы были за границей?

— Во Франции.

— В Париже, а? И я там побывал — один разок. Давно это было. Веселый городишко, ничего не скажешь. Красавиц у них не так уж и много. Но что-то в их женщинах есть. Шик. Comme ci comme ça, oh la-la. Да и парижские карманники знают в своем деле толк. Обчистили меня, как липку, на виду у всех. Поднялся на Эйфелеву башню — весь Париж как на ладони. И этот, как его, Нотр-Дам, и площадь Согласия. Горячие сосиски с горчицей — объедение. Что говорить… Скажите лучше, евреям там жить дают?

— Реакционеры повсюду сеют рознь среди национальных меньшинств.

— И там, значит, тоже? Здесь, в Польше, не жизнь, а каторга. Весь мир против нас ополчился. Теперь у меня полно времени — читаю газеты. Только про евреев и пишут. Все евреи — большевики, банкиры, масоны, спекулянты. Нам приписывают все грехи мира, будто остальные — чистые и невинные агнцы. Троцкий, Ротшильд и гурский ребе вместе едят запеканку на Шабес. Сионские мудрецы затаились в пещере и замышляют уничтожить мир. А этот Гитлер, скажу я вам, — лютый зверь. Если, не дай Бог, он придет к власти, нам конец.

— Вы меня, конечно, извините, но капиталисты делают все от себя зависящее, чтобы Гитлер захватил в Германии власть, — заметила Барбара. — В том числе и еврейские капиталисты.

— Ах! Точно так же, как антисемиты во всем обвиняют евреев, вы, левые, во всем вините капиталистов. Кто-то всегда должен быть принесен в жертву. Меня буржуем никак не назовешь; если я пролежу в постели еще немного, у меня даже на саван денег не хватит. Что за вздор! Чем вам плох капиталист? Покупает да продает.

— Кто же тогда, на ваш взгляд, виноват в нынешнем кризисе?

— Человеческая природа, вот кто. Человека можно обзывать капиталистом, большевиком, евреем, гоем, татарином, турком, кем хотите, но беда-то не в этом. Беда в том, что человек, всякий человек — подлец. Если бить его, он кричит. Если бить другого, он придумает теорию. Может, в загробном мире и лучше будет, не знаю. Аса-Гешл, пойдем-ка со мной ненадолго в спальню. Пани Барбара нас извинит.

Абрам схватился обеими руками за стул и скорчил такую гримасу, как будто его ударили ногой в живот. Аса-Гешл помог ему встать. Абрам сделал несколько шагов, потом остановился, вынул носовой платок из кармана халата и вытер со лба пот. В спальне, на стуле были разбросаны початые пузырьки с лекарством, таблетки, повсюду стояли грязные тарелки и стаканы, валялись книги и газеты. Абрам с осторожностью, всем своим непомерным весом опустился на кровать и откинулся на три подушки в изголовье.

— Говорю же, конченый я человек, — простонал он. — Когда лежу — еще худо-бедно, а встану — невпроворот. Человеческое сердце, братец, — никчемная штука. Я, честно сказать, не ожидал, что столько протяну. И, если хочешь всей правды, мне плевать. Я уж решил — пусть кремируют, а потом подумал, не все ли равно, червям-то ведь тоже кушать надо, у них свои жены и дети есть. Давай поговорим о вещах более приятных. У тебя-то что делается? Опять, я смотрю, пустился во все тяжкие? Кто эта дамочка? Я, сам понимаешь, тебе не судья, но, по-моему, лучше с ней дела не иметь.

— Говорю же, за мной охотится полиция.

— Если свяжешься с такими, как она, тебя уж точно арестуют. Упекут в тюрьму — и не пикнешь. А ведь я тебя на поруки взять не смогу. Адаса исстрадается. Она не из тех, у кого глаза на мокром месте, но я же вижу: ей в жизни крепко достается. Подумай, есть у тебя в жизни человек ближе, чем она? Сколько лет она тебя прождала. Всем ради тебя пожертвовала. И вот как ты ей отплатил. В чем дело? Ты что, ее больше не любишь?

— Нет, люблю.

— Зачем тогда мучаешь? Давай, говори, как есть.

— Абрам, не семейный я человек!

— Ты что, только сейчас спохватился? Развестись думаешь?

— Хочу, чтобы меня оставили в покое. Не могу больше тянуть это бремя.

— Бродягой хочешь стать?

— Нет больше сил терпеть. Я смертельно устал.

— Да, вид у тебя неважнецкий. Хочешь коньяку? Мне врач прописал.

— Коньяк не поможет.

— Садись. Такие, как ты, устают от собственных мыслей. Кто эта женщина?

— Дочь миссионера.

— И вдобавок коммунистка?

— Уверяет, что да.

— Ага! Что посеешь, то и пожнешь. Я доволен. Скоро меня здесь не будет. А для вас, молодых, наступают нелегкие времена.

— Они нас уничтожат, всех до одного.

Абрам приподнял бровь:

— Кто? О ком ты?

— Нас загнали в ловушку — и экономически, и духовно, во всех отношениях.

— Вот и надо держаться вместе.

— Зачем? Мы перестали любить друг друга так, как любили раньше.

— Хорошенькое дело! Я лежу, можно сказать, на смертном одре и еще его утешаю. Конец света еще не наступил.

— Конец нашего света уже наступил.

— Ты безумец. Впал в меланхолию. И что ты предлагаешь? Сидеть и рыдать?

— Не знаю, у меня терпение кончилось. Даша все время болеет. У Адасы на уме одни врачи. Пилит меня с утра до ночи.

— Замолчи! Не даешь мне умереть спокойно, Скажи прямо, чего ты хочешь? Обратиться в христианство?

— Хочу все бросить и скрыться.

— Куда? Ах, братец, а я-то так на тебя надеялся. Ты меня ужасно огорчаешь.

— Самого себя я огорчаю еще больше.

— Ты трус, братец, в этом вся штука. Хочешь убежать от самого себя. Поживешь с очередной кралей, а потом опять ту же песню запоешь. А то и с собой покончишь.

Аса-Гешл ничего не ответил. Абрам, не отрываясь, смотрел на него своими большими темными глазами из-под густых бровей. Прорезавшая лоб морщина сделалась глубже, стала похожа на рану. Спустя минуту он уронил голову на подушки и закрыл глаза. Некоторое время он лежал без движения, затем открыл один глаз.

— Поцелуй меня.

Аса-Гешл нагнулся над постелью и поцеловал Абрама в лоб. Абрам поднял руки и обнял Асу-Гешла за плечи.

— Я верю в Бога, — пробормотал он. — Я умираю евреем.

Глава девятая

1

Несколько часов, оставшихся до рассвета, Барбара провела, сидя на мягком стуле. Она вытянула ноги на стоявшую рядом скамеечку, прикрылась каракулевым жакетом и задремала. Аса-Гешл не сомкнул глаз. Он слышал, как из спальни раздается храп Абрама. Каждые несколько минут больной просыпался с тяжелым вздохом. Авигдор вставал со своей кушетки, подходил, шаркая ногами, к его постели, потом ложился снова. Аса-Гешл ходил на цыпочках. Его охватил давно забытый безрассудный азарт искателя приключений. Ему нравилось быть в незнакомом доме, с едва знакомой женщиной, без денег, в сложной ситуации. Он подошел к окну. «Я убиваю себя, — подумал он. — В этом нет никаких сомнений. Но почему? Почему? Потому что у меня нет веры. Той веры, без которой нельзя жить. Той терпимости, без которой не бывает ни дружбы, ни желания растить детей, ни готовности жертвовать собой ради других. Без этого даже карьеры и той не сделаешь. Но как мне спастись? Во что верить? Я ненавижу Бога, ненавижу Его и Его творение. Как можно любить мертвого Бога, Бога из бумаги? Мне конец, конец».

Он сел на стул и задремал. Потом проснулся и забылся снова. Засунул руки в рукава и закутался в пальто. «Почему он все время вздыхает? О чем думает? Он боится смерти — несмотря на всю свою браваду. Смерти боятся все — и умирают тоже все. Кто установил этот гнусный порядок?»

На рассвете он заснул, а когда проснулся, было светло. Поднимающееся солнце окрасило картины в алый цвет. Барбара, прямая и бледная, стояла посреди комнаты. Ее большие, черные, как у птицы, глаза были устремлены в никуда.

— Проснулся наконец, — сказала она. — Собачий холод. Давайте спустимся и выпьем чаю.

Ворота уже открыли. Через улицу была кофейня, освещенная газовым фонарем. Если не считать единственного посетителя, в кофейне было пусто. Официантка еще не пришла, и чай с булочками им подавал хозяин. Прежде чем пить чай, Барбара обхватила стакан руками, чтобы согреться.

— Что будете делать? — спросила она.

— Пойду к матери. Хотя, если полиция нагрянет домой, они узнают ее адрес и явятся туда.

— Где она живет? А я поеду к своему юристу, все ему расскажу. Когда и где мы встретимся? Предположим, в шесть вечера возле Оперы.

— Если я не приду — значит, меня арестовали.

— То же самое.

Ели они молча. Кафе постепенно заполнялось. Поднялось солнце. Вошел разносчик с газетами, и Барбара купила у него «Утренний курьер». Она пробежала глазами заголовки и скорчила гримасу. Прочла передовицу — сначала разозлилась, потом скисла. Аса-Гешл внимательно наблюдал за ней. Как же они, люди с активной жизненной позицией, похожи друг на друга! Как они ненавидят друг друга! Как уверены в своей правоте! Он закрыл глаза. В кафе было тепло, даже жарко. Пахло кофе, молоком, свежеиспеченными пирожками. Он взял карандаш, бумагу и стал рисовать линии, круги, буквы, числа. Если его действительно ищет полиция, все пропало. Преподавать ему больше не дадут никогда. И даже если не арестуют, положение его оставляет желать лучшего. Он всем задолжал. Аса-Гешл нарисовал птицу с непомерно длинным клювом, гребешком петуха и хвостом павлина. На птице он несколько раз подряд написал цифру пятьсот. Именно этой суммы ему не хватало.

После ухода Барбары он позвонил домой узнать, была ли полиция. Однако стоило Адасе услышать его голос, как она тут же повесила трубку. У матери Аса-Гешл не был давно. Он сел в трамвай и поехал по Францисканской. К нему домой, на Багателя, ни мать, ни сестра не приходили ни разу — они по-прежнему были на стороне Аделе. Раз в две недели Аделе имела обыкновение приводить к бабушке на Шабес Додика; она до сих пор называла старуху «мамой». Финкл же именовала Адасу не иначе как «эта». Финкл видела Дашу, свою внучку, всего два раза, первый раз совсем еще маленькой, второй — пару месяцев назад. Додик немного говорил на идише; Даша — только по-польски, и поддерживать с девочкой разговор было невозможно. «Ты любишь своего папу? — спрашивала Финкл внучку на идише и, не получив ответа, ворчала: — Маленькая шикса».

Все происходящее мнилось Асе-Гешлу совершенно нереальным: ночь он провел вдали от дома, к матери отправился ранним утром. Казалось, он вновь стал холостяком. Теперь, в этот ранний час, бедность, запущенность материнского дома поразили его больше обычного. Ведущая в квартиру лестница была заплевана и загажена. На ступеньках в неописуемых лохмотьях сидели, играли в камешки и перебирали обломки ракушек какие-то чумазые дети. У одной девочки на лбу высыпала сыпь. Из-за дверей, с молитвенником в руках, выбежал мальчуган в крошечной кипе, с длинными, как у взрослого,взъерошенными пейсами. Он выкрикнул чье-то имя и исчез. Дверь открыла дочь Дины, Тамар. Хрупкая, маленького роста, она была похожа на своего отца, Менаше-Довида. У нее были густые, темно-каштановые волосы, высокая грудь, карие глаза и крупное, усыпанное веснушками лицо. Училась она в недавно открывшейся школе «Бейяков» и иврит знала не хуже польского. С десяти лет она помогала матери по хозяйству, а во второй половине дня работала помощником бухгалтера в лавке штучных товаров на Генсье. Когда Аса-Гешл постучал, девушка стояла у раковины и чистила лук. Услышав стук в дверь, она вытерла руки о фартук и пошла открывать.

— Дядя Аса-Гешл, — сказала Тамар, — давно вы у нас не бывали. Бабушка будет рада.

— Где она? И где мама?

— Мама пошла на рынок. Бабушка молится. Папа в молельном доме, Рахмиэл — в ешиве, Дан — в хедере.

— Что слышно? Я уж забыл, когда был у вас последний раз.

— И не стыдно вам! На днях бабушка сказала: «Его к нам калачом не заманишь». Как Додик? А Даша?

— Додик, насколько я знаю, собирается на какой-то слет. У Даши болит ухо. А как ты, Тамар?

Девушка улыбнулась:

— Как я? По утрам вожусь по дому, после обеда хожу на работу — и так каждый день. Мы организовали религиозную группу девочек «Поалей Цион» при партии «Работники Циона», хотим получить сертификат и уехать в Палестину. И на ферме возле Млавы открылось женское отделение.

— Значит, хочешь в Палестину?

— Почему бы и нет? Здесь-то что делать? В коммерции полный застой. Никто не платит; все покупают в кредит. Полно опротестованных векселей. Наш старик любит пошутить. Когда приходит к нему заплатить по векселю перекупщик, старик ему говорит: «Я смотрю, вы отстали от жизни. Давно уже никто не платит». Хорошенький смех! Но одинокой девушке сертификат все равно не дадут — дают только семьям.

— Надо, значит, замуж выйти. Я слышал, сейчас устраивают фиктивные браки.

— Мы фиктивные браки не устраиваем. Что ж вы стоите в пальто? Простудитесь.

Дверь в соседнюю комнату открылась, и вошла мать Асы-Гешла. Как же она состарилась, сморщилась! Ей не было и шестидесяти, а выглядела она на все восемьдесят. Под шалью коротко стриженная голова, на кончике крючковатого носа очки, нижняя челюсть из-за отсутствия зубов выдается вперед. В одной руке носовой платок, в другой — молитвенник. Аса-Гешл подошел к матери и поцеловал ее. В ее взгляде, в улыбке сквозило удивление.

— Совсем мы тебя не видим, — сказала она. — Я уж Дине говорю, чтобы она тебе позвонила, узнала, как ты. Вид у тебя неважный.

— Вчерашнюю ночь почти не спал.

— В твоем возрасте крепко уже не спят. Как дома?

— Все в порядке.

— Забыл ты про нас. У тебя, наверно, времени нет. Не удивительно: забот-то у тебя хватает. Чаю выпьешь? От Шабеса остался только пирог. Дина скоро придет. Она на тебя обижена. Тамар, дай дяде чаю. Что ты в кухне стоишь? Входи в комнату, хотя, по правде сказать, в кухне теплее будет.

— Спасибо, мама. Лучше здесь посижу.

— Тамар, оботри стул. И стол вытри. Я должна еще помолиться.

И она вернулась в комнату, откуда появилась. Тамар поставила чайник, нарезала лимон. Потом вышла из кухни и вернулась с оставшимся после Шабеса пирогом.

— Как твой отец? — спросил Аса-Гешл. — Заработать что-нибудь удается?

Тамар пожала плечами:

— Ровным счетом ничего. У него есть два ученика, но они ему все время должают. Рахмиэл обедает в ешиве. Школа получает какие-то деньги из Америки. Дан по пятницам помогает служке в синагоге. Получает один злотый за вечер. — И девушка улыбнулась, обнажив крупные зубы.

— А ты? На повышение зарплаты рассчитываешь?

— Спасибо, что хоть столько платят.

Аса-Гешл отпил чаю и съел кусочек черствого пирога. Для теперешней молодежи и такой пирог — сказочное угощение. Матери он задолжал больше ста злотых, у него же было всего четыре. Да и в школе ему заплатят недели через две, не раньше. Адасе он тоже не оставил ни гроша. О том же, чтобы вернуть долг Аделе, не могло быть и речи. Если ему не удастся перехватить по меньшей мере сто злотых, он очень скоро останется без куска хлеба. Он отхлебнул еще чаю и покачал головой, словно сам удивился тому, в каком положении оказался. «Абрам прав, — подумал он, — дело кончится самоубийством». И он стал кончиками пальцев подбирать и подносить ко рту разбросанные по столу крошки пирога.

Еще не поздно прервать интрижку, которую он завел с Барбарой. Нет, его жизнь и без того слишком серая и невыразительная — надо же как-то ее разнообразить. Ведь невозможно дышать, общаясь с потухшими душами, которыми он окружен.

Обменявшись несколькими словами с матерью и с вернувшейся с рынка Диной, он пошел в спальню и растянулся на кровати. Обои были грязные, облезлые, на веревках, протянувшихся от стены до стены, висело постиранное белье. Дина объяснила, что развешивать белье, как раньше, на крыше, теперь небезопасно — украдут.

Дверь открылась. На пороге стоял Менаше-Довид: стоптанные ботинки, поношенное пальто, из прорех выбивается подкладка, поверх кипы криво сидит грязная шляпа. Окладистая, всклокоченная борода, смеющиеся глаза. Под мышкой талис.

— Спишь, что ли? — провозгласил он. — «Что думаешь себе, о соня! Восстань же и взывай к своему Богу!» Нечего отчаиваться, слышишь? Причина меланхолии — в нечистоте. Из одной искры да возгорится пламя!

— Менаше-Довид? Ты? Который час? Уже поздно?

— Поздно не бывает. Покаяние — вот что самое важное. Искупление придет в любом случае — к чему его торопить? Всего одна угодная Богу мысль может склонить чашу весов в твою пользу.

— Менаше-Довид, сделай одолжение, перестань бубнить себе под нос, — раздался у него из-за спины голос Дины. — Дану на улицу не в чем выйти, а он все свои проповеди бормочет!

— Все будет хорошо. «Тот, кто дает жизнь, дает и пищу». Главное — верить.

— Безумец, дай ему поспать. Отвяжись от него.

— А что дает сон? Когда человек спит, у него отсутствует свобода воли. Вставай, Аса-Гешл, давай потанцуем.

И он, как стоял на пороге, начал раскачиваться взад-вперед и хлопать в ладоши. Изображать религиозный пыл во времена изобилия всякий может. Истинное же величие — предаваться радости, когда бедствуешь.

2

Аса-Гешл задремал, а когда проснулся, было уже почти три часа пополудни. Мать с Диной принялись уговаривать его остаться у них, однако он упрямо твердил, что должен идти, пообещав, что на следующий день обязательно вернется. Проснулся он с ощущением, что времени у него в обрез. Где взять хоть немного денег? Он вышел из дому и зашагал по Францисканской. Шел сильный снег. Он остановился у книжного магазина. Чего только не было на витрине: книги на иврите и на идише; романы, стихи, пьесы, политические брошюры, ревизионистский журнал, призывавший к войне против «сионистских заговорщиков, приспешников Англии».

Он глядел на книги сквозь пыльное стекло и вдруг ясно осознал, что взять денег негде. Он решил было позвонить Герцу Яноверу, но вспомнил, что должен двадцать злотых и ему. Кроме того, при встрече Герц всякий раз зачитывал ему протоколы своего метафизического общества, рассказывал истории про дибуков, про привидения, про рыбу, которая шепчет: «Слушай, о, Израиль!», или про младенца, под чьей колыбелью горит огонь. Да и дома, скорее всего, Герца не было; днем он всегда в библиотеке на Котиковой. Он снял шляпу, сбросил с нее снег и отправился к Аделе. Она станет его попрекать, но что с того? У него был свой ключ от ее квартиры, но он позвонил. Дверь открыла Аделе. На лице у нее было какое-то неопределенное выражение, словно она сомневалась, пускать его или нет.

— Ты что, не узнаешь меня? — спросил Аса-Гешл.

— Узнаю, как не узнать. Вытирай ноги.

— Додик дома?

— Он на слете «Шомрим».

Аса-Гешл вытер ноги о соломенный коврик. В квартире пахло стоящим на огне мясом с картошкой и жареным луком. Он вдруг почувствовал, что проголодался, и вспомнил, как в Швейцарии ходил в один дом учить детей и их мать все время что-то кухарила на кухне. «Ах, как же низко я опустился!» — подумал он, а вслух сказал:

— Что пишет Додик?

— Полон энтузиазма. Только представь! Его ввели в комитет. Выбрали из сотни делегатов. Он прислал фотографию. Теперь у него есть цель. Ну, снимай пальто. Входи. Может, пообедаешь?

— Я только что ел.

— Жаль. Ты каждый раз ешь, прежде чем сюда прийти. А я уж решила, что ты забыл мой адрес.

На столе в гостиной стояла недоеденная тарелка супа. Аделе села за стол, Аса-Гешл опустился на диван напротив. Аделе быстро доела суп и отодвинула тарелку.

— Ну, что скажешь? — заговорила она. — Стало, наверно, любопытно, не умерли ли мы с голоду?

— Думай, как знаешь.

— Пока у Додика есть мать, голодать он не будет, — твердо сказала Аделе. — Я дала ему денег на дорогу и несколько злотых на карманные расходы. Делегаты слета — это в основном юноши из обеспеченных семей, и я не хочу, чтобы моему ребенку было неловко. У тебя неважный вид. Что с тобой?

— Не спал две ночи подряд.

— Что случилось? Жена рожает?

Аса-Гешл рассказал Аделе, что его ищет полиция. Упомянул Барбару. Не скрыл, что ночевал у Абрама вместе с ней. Он и сам не знал, зачем все это говорит. То ли чтобы лишний раз продемонстрировать свой успех у женщин, то ли чтобы вызвать у нее ревность, а может, чтобы она раз и навсегда поняла: рассчитывать на его поддержку ей не стоит. Аделе слушала молча, поглядывая на него исподлобья и раздувая ноздри. Она сразу догадалась, что у него с этой Барбарой роман. С одной стороны, было обидно, что он связался невесть с кем, с другой — приятно, что плохо ее извечной сопернице Адасе. К тому же она прекрасно знала, что этим кончится. Если мужчина изменил одной женщине, то изменит и всем остальным. Она-то его давно списала со счета. Плохо было только одно: она не могла заставить себя ненавидеть его так, как он того заслуживал. Гнев у нее всегда сменялся жалостью. Она сидела, смотрела на него, бледного, изможденного, в помятой рубашке, неловко завязанном галстуке, — и ей хотелось пригреть его, хоть чем-то помочь. «И почему только человек всегда лезет на рожон?» — задавалась она вопросом — и не находила ответа. Она вспомнила их путешествие из Женевы в Лозанну, а оттуда — в Бриг. Они обедали в станционном ресторане и смотрели на поросшие виноградником горы, что, подобно стенам, громоздились над деревней.

— Съел бы что-нибудь, — сказала она. — У меня полно еды.

— Нет, — ответил он, — не хочется.

— Выпей хотя бы чаю. — Аделе вышла из комнаты и вернулась с тарелкой мяса для себя и со стаканом чая для Асы-Гешла. Она ела и не сводила с него изумленного взгляда. Как может человек его возраста вести себя как безответственный юнец? Что он себе думает? Как может отец так мало интересоваться собственным сыном? Как странно: его бесшабашная жизнь, беспорядочные связи почему-то помешали ей снова выйти замуж. Ей часто приходило в голову, что, пока эта загадка останется неразгаданной, полностью от него освободиться она не сумеет. Она по-прежнему лелеяла наивную надежду, что он в конечном счете разочаруется во всех своих увлечениях и вернется к ней.

— Что ты думаешь про Додика? — спросила она. — Он хочет ехать в Палестину. Что там с ним будет? Продолжай он учиться — он бы гением стал.

— Миру плевать на наших гениев.

— Он пишет, что пошлет сертификат и тебе. Он похож на тебя, но у него нет твоих недостатков. Как такое возможно, скажи мне? Твои фокусы ему хорошо известны, но он всегда тебя защищает. Видел бы ты мальчиков, которые к нему приходят. Личности, все до одного. Преданы делу, готовы жертвовать собой. Не пойму, откуда это у них. Новое поколение.

— Что ж, раз хуже меня быть невозможно, ему ничего не остается, как быть лучше.

— Хорошо, по крайней мере, что на свой счет ты не обольщаешься. И тем не менее особых причин для самобичевания у тебя нет. У тебя есть свои плюсы — не только одни минусы. Ах, почему все так сложилось? Я ведь ужасно тебя любила!

Аделе испугалась собственных слов, но что сказано, то сказано.

Аса-Гешл опустил голову:

— Со мной каши не сваришь.

— Почему? Почему?

— Я нездоров. Физически и психически.

— Что верно, то верно. Нездоров. — Аделе ухватилась за его слова. — Потому-то я и не могу на тебя сердиться. На твоем месте я обратилась бы к психиатру.

— В таком случае к психиатру должны были бы обратиться все евреи до одного. Я имею в виду современных евреев.

— Может, тебе нужны деньги? Давай одолжу. Сколько тебе надо?

— Нет, Аделе. Я никогда не смогу с тобой расплатиться.

— И что же ты предполагаешь делать?

— Немного еще поиграю.

— С чем? — поинтересовалась она. — С человеческими жизнями?

— С чем же еще?

Оба встали.

— Ты причинил мне огромное зло, но не делай того же с Адасой. У меня сильные плечи; у нее — нет. Она этого не переживет.

У Аделе возникло странное чувство, будто кто-то говорит за нее. За нее говорила ее покойная мать, это были ее слова, ее голос, ее интонация.

3

Следующую ночь Аса-Гешл провел с Барбарой в доме коммунистки, польки, на улице Лешно. Чтобы дворник не заметил, что в квартире ночуют чужие, решено было прийти рано, до наступления темноты, когда ворота еще открыты, и уйти на следующий день поздним утром. В их распоряжении была маленькая темная комнатка с кроватью и покосившимся умывальником. В одиннадцать утра они уже ехали в девятом трамвае. Юрист, с которым Барбара консультировалась накануне, посоветовал ей вернуться домой как можно скорее, заявив, что чем дольше она будет скрываться, тем хуже ей будет впоследствии. В той же мере этот совет касался и Асы-Гешла. Барбара боялась, что не успеет она переступить порог отцовского дома, как ее немедленно арестуют; осведомитель наверняка будет поджидать ее или у ворот, или у входа в Саксонский сад. Юрист обещал, что в случае ареста возьмет ее на поруки, однако невозможно было предугадать, в чем ее обвинят, отпустит ли ее под залог прокурор.

Барбара сидела молча, сгорбившись, и смотрела в запотевшее окно, то и дело вытирая его перчаткой. Какую странную игру затеяла с ней судьба! Пока она была одна, никто ее не преследовал; теперь же, когда она обзавелась любовником, ей грозит тюрьма. Она попыталась успокоить себя тем, что жертвует собой ради пролетариата, но почему-то сегодня утром ее революционный порыв поостыл. В конце концов, все эти рабочие, грузчики, дворники, мелкие лавочники на рынках понятия не имеют, что в жертву она себя приносит ради них. А и знали бы — какая им разница! Взять хотя бы вот эту толстую краснощекую бабу, сидящую возле обувного ларька и жадно поедающую суп прямо из кастрюли. Ее муж, вероятно, сапожник, но что ей за дело до рабочего класса? У нее другие заботы: сбегать в церковь, приложиться священнику к ручке, отругать евреев и большевиков. После революции эта баба будет принадлежать классу избранных, а ее, Барбару, вполне могут обвинить в том, что она из семьи духовенства. С какой, черт возьми, стати должна она жертвовать собой ради этих людей? Она попыталась отогнать от себя эти буржуазные мысли. Больше всего сейчас она нуждалась в поддержке. Но кто готов ее поддержать? Она жалела, что вернулась в Польшу, что завела роман с этим мизантропом, у которого жена и ребенок и которого нисколько не волнуют судьбы человечества. Господи, знал бы отец, как ведет себя его Барбара! Он-то думает, что она еще девственница. Она закрыла глаза. За ночью любви неизбежно следует наказание, подумалось ей, — правильно написано в священных книгах.

На углу Крулевской Барбара сошла с трамвая. Она хотела поцеловать Асу-Гешла на прощанье, но оба были в шляпах с широкой тульей, и поцелуя не получилось; хотела что-то ему сказать, но не было времени. Она лишь стиснула его запястье и, уже на ходу, спрыгнула с подножки. Расталкивая пассажиров, Аса-Гешл бросился было к дверям, но разглядел в тумане лишь ее каракулевый жакет да бледный овал лица. Она помахала ему рукой и повернулась, словно собиралась побежать за трамваем, словно в последний момент пожалела, что с ним расстается. Трамвай набрал скорость и покатил по Новому Святу, пересек площадь Трех Крестов, Аллеи Уяздовские. Аса-Гешл стал вспоминать любовные утехи, которым они предавались прошлой ночью, — жадные поцелуи, объятия, страстный шепот, однако остался у него и неприятный осадок. Он припомнил, как Барбара, когда они выходили из дому, сказала ему: «Ну вот, ты и побывал в своей лаборатории счастья!»

На Багателя Аса-Гешл сошел с трамвая и перешел на противоположную сторону улицы удостовериться, что никто не поджидает его у ворот. У ворот никого не было. Он зашел в ресторан и позвонил Барбаре. Он рассчитывал, что к телефону подойдет она сама, но в трубке раздался хриплый голос отца. Аса-Гешл повесил трубку. Подождал с минуту и позвонил домой. Подошла служанка.

— Ядвига, это я, — сказал он.

— Ой, это вы, пан. Господи Иисусе!

— Ко мне никто не приходил? — спросил он. — Полиции не было?

— Полиции?! А что, разве должны были прийти из полиции?

— Хозяйка дома?

— Да, сейчас позову.

«Все я делаю неправильно, — подумал он. — Не надо было спрашивать про полицию. Не исключено, что мой телефон прослушивается. Как знать, может, сейчас, в эту самую минуту, полиция уже окружает ресторан, откуда я звоню. Впрочем, все равно уже поздно».

— Ваша жена не хочет с вами говорить, — раздался в трубке голос Ядвиги. — Шли бы вы лучше домой, пан.

Аса-Гешл вышел из ресторана, но вместо того, чтобы идти домой, направился в сторону Маршалковской. То, что полиция не явилась с обыском, еще ничего не доказывало: они могли установить за ним слежку. Где-то мог скрываться осведомитель. Он прибавил шагу и двинулся дальше, время от времени поглядывая через плечо, — не идет ли кто-нибудь за ним по пятам. «Какой, однако, взволнованный голос был у ее отца, — припомнил он. — Возможно, ее уже арестовали». Вдруг он остановился, повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел в обратном направлении. «Представлю себе, что я французский аристократ, которого ведут на гильотину, — подумал он. — Жить мне осталось минут пятнадцать, не больше. Что ж, я хотя бы провел неплохую ночь».

Через каждые несколько шагов он останавливался, чтобы перевести дух. Посмотрел на небо. Сплошные тучи. Правда, в верхних окнах домов отражается солнечный свет. Воздух напоен нежным ароматом. Щебечут птицы. Скоро, быть может, разразится гроза. Под ногами в грязи что-то блеснуло. Брильянт? Увы — всего лишь кусок стекла.

Он приблизился к дому. Ключ от лифта у него был, но он пошел пешком. Какой же смелый человек Абрам! Знает, как жить и как умереть. В нем сохранились те самые живительные соки, что питали людей в самые тяжкие часы, выпавшие на их долю. Абрам был истинным евреем.

Он нажал на кнопку звонка. Дверь открыла Ядвига. Как и Аделе накануне, она впустила его не сразу. Он заглянул в гостиную — никого. Вошел в кабинет: чисто, убрано, окна вымыты, паркет натерт. Стол освобожден от книг и бумаг, как будто хозяин кабинета куда-то переехал и больше не вернется. Ему пришло в голову, что именно так, должно быть, выглядит стол покойника. На столе лежал счет из налоговой инспекции. Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула Адаса. Она осунулась, но глаза у нее были подведены, лицо напудрено. Она молча смотрела на него.

— Ну, входи, — сказал он. — Бери револьвер и стреляй в меня.

— Я пришла сказать, что квартира продана.

Он ошарашенно посмотрел на нее:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мне предложили за нее полторы тысячи долларов. На них я что-нибудь сниму себе в Отвоцке. Даша не переносит варшавский климат. Да и мне нечего здесь больше делать.

— Ты опять водила ее к врачу?

— Да, на консультацию.

— И кто же платит тебе полторы тысячи долларов?

— Папа с мачехой. Мы уже обо всем договорились. Полагаю, ты будешь не против. Здесь, в Варшаве, я больше не останусь. Похороню себя в Отвоцке и буду ждать, когда же Господь наконец меня приберет.

— Ты хочешь, чтобы мы разъехались?

— Отчего же? Приедешь в Отвоцк — будешь жить у нас.

Аса-Гешл не мог взять в толк, как все это произошло. Когда Адаса решила продать квартиру? Когда успела договориться с мачехой? Ясно одно: другого выхода не было, такова была, как выражаются философы, логика обстоятельств.

В тот же день произошло еще несколько событий. В еврейской больнице умерла Ида. За вечерней молитвой умер бялодревнский ребе. Хасиды хотели, чтобы их раввином стал реб Мойше-Габриэл, однако реб Мойше отказался. После долгих уговоров сие священное бремя согласился взвалить на свои плечи Аарон. Увы, лишь временно. С группой молодых хасидов он намеревался перебраться в Палестину. Дни Бялодревны были сочтены.

Часть десятая

Глава первая

Много лет назад Мешулам приобрел у общины два участка на кладбище в Генсье; теперь их стало много больше. Вдоль дорожки протянулся целый ряд могил, где один за другим лежали Мешулам Мускат и его вторая жена, Йоэл и Царица Эстер, Натан и Салтча, Абрам, Хама, Даша, Перл. Здесь же были похоронены Мойше-Габриэл и кое-кто из внуков. Над могильными камнями возвышалось мраморное надгробие Мешулама. В надписи на надгробии перечислялись все его многочисленные заслуги: знание Торы, филантропия, честность в ведении дел. На могильном камне Абрама младшая дочь Стефа выбила его имя не только на иврите, но и на латыни, как это теперь было принято. Над могилой Мойше-Габриэла бялодревнские хасиды собирались установить вечный огонь, как подобает праведнику, однако с тех пор, как Аарон отбыл на Святую землю, хасидский двор Бялодревны фактически прекратил свое существование, и теперь не было ни денег, чтобы увековечить его память, ни человека, который бы эти деньги раздобыл.

Из детей Мешулама в живых остались только трое: Пиня, Нюня и Лея, которая жила в Америке. Пиня по-прежнему владел одним из зданий, которое ему досталось после смерти отца, — оно-то и давало ему средства к существованию. Молельный дом Бялодревны на Гжибовской существовал до сих пор, и Пиня почти все время проводил там, читая Талмуд или рассуждая о политике. Хотя война между Польшей и Германией могла начаться в любую минуту, Пиня смотрел в будущее с оптимизмом. Фишл, первый муж Адасы, тоже любил читать газеты и оптимизма Пини не разделял. Он предупреждал, что, если только не случится чудо, Гитлер может, чего доброго, завоевать весь мир. Фишл женился во второй раз и был теперь многодетным отцом. Он, Пиня и еще несколько хасидов оставались верны Бялодревне. Да, их ребе уехал в Палестину, и новогодние паломничества пришлось прекратить. Ну и что с того? Разве праведник не остается праведником? В молельный дом Бялодревны исправно приходили письма о том, что в колонии Нахлат Ехил, названной именем одного из бялодревнских ребе и основанной Аароном вместе с другими хасидами, евреи по-прежнему посвящают себя Торе и молитве. Считалось, что этим хасидам, которые разбрелись по всему свету и присоединились к другим хасидским дворам, недостает религиозного рвения. На Шабес верующие собирались в молельном доме Бялодревны, ели белый хлеб с селедкой и распевали любимые мелодии. Раздавались даже высокие голоса подростков. Потом старики повторяли мудрые изречения, услышанные в Бялодревне. Да, дела в Польше обстояли не лучшим образом; антисемиты не дремали, молодое же поколение было слабым, беспомощным. Но разве пророки, мудрецы и книжники не предсказывали, что грядут тяжелые времена — родовые муки Мессии? Ведь когда праведные силы наступают, им с не меньшим рвением противостоят силы неправедные, и бой этот не прекращается ни на минуту. Хасиды пели и вздыхали, пока в небе не зажглись звезды. Чтобы Шабес длился дольше, они подолгу не зажигали свечей.

Зимой хасиды собирались на Шабес в доме Фишла, на Гнойной, и ели традиционные кушанья, чтобы встретить Субботу, как подобает. На стол подавала жена Фишла, женщина из богатой семьи. Несмотря на то что Пиня был дядей Адасы, он тоже принимал участие в этих трапезах. В последние годы Пиня перестал общаться с Мускатами. Не бывал он даже у своего единственного оставшегося в живых брата Нюни, который совершенно отошел от хасидизма. Но вероотступничество Нюни даром ему не прошло. Пиня слышал, что у входа в книжный магазин Нюни на Свентокшиской каждый день выстраивался пикет из польских студентов, чтобы предупредить покупателей: владелец магазина — еврей. Мало того. Несколько раз Нюня становился жертвой избивавших его фашистских молодчиков.

Какой же был тогда смысл втираться в доверие к гоям? Ведь сколько уже раз оказывалось: чем дальше отходит еврей от своей веры, тем хуже ему приходится.

Старый Мешулам Мускат был царем среди евреев, и при всех своих недостатках сыновья его сумели остаться евреями. А вот внуки с еврейскими обычаями порвали. Зятья Иоэла были нищие; их дети стали мастеровыми. Младшая дочь Абрама Стефа стала медсестрой в еврейской больнице; со своим мужем, врачом, она развелась. Сын и дочь Леи выросли в Америке и ничем от гоев не отличались. Даже Пине особенно радоваться было нечему: одна из его дочерей умерла родами, вторая уехала с мужем во Францию. Из двух же дочерей, живших в Варшаве, одна вышла замуж за юриста, а самая младшая, Доша, пошла работать бухгалтером в банк. Ходили слухи, что от Маши, вероотступницы, ушел муж. Адаса скрылась где-то под Отвоцком. Из внуков Мешулама Муската, сохранявших верность, помимо ребе Аарона, традиционным еврейским обычаям, оставались только дети Перл, но про них мало что было известно: жили они на севере Варшавы и в паломничество отправлялись к гурскому ребе. Со смерти старика Муската прошло больше двадцати лет, и еврейское царство, которым он правил с Гжибовской площади, давно развалилось.

Хасиды беседовали, курили, пили коньяк. Посреди ужина Фишл и Аншел, его помощник, вставали из-за стола и уединялись в соседней комнате. С окончанием Шабеса и началом новой недели начинал звонить телефон. У Фишла были обширные деловые связи. Не разведись он с Адасой, останься зятем Мускатов — и он бы занял в семье место старика Мешулама. Но Адаса променяла его на неверующего. Кто-то из женщин обмолвился, что Адаса поклялась никогда больше не возвращаться в Варшаву. Жила она не в самом Отвоцке, а в деревне Шрудборов, в лесу. Ее муж ушел к другой женщине. Ходили слухи, что Фишл не забыл ее до сих пор. А впрочем, кто его знает?

После ужина Пиня возвращался к себе на Шлискую улицу. О том, чтобы навестить Нюню, не могло быть и речи. И дело было не только в том, что Пиня не переносил суетности брата; тот вдобавок переехал на другой конец Варшавы, на улицу Багателя. Кому взбредет в голову ходить вечерами по этим далеким кварталам? Да и неизвестно, захочет ли дворник открыть ворота еврею в лапсердаке. К тому же Броня, жена Нюни, — злобная тварь. Пиня, таким образом, остался совершенно один. Он шел по улице, поглядывая по сторонам. В квартире, которую когда-то занимал Мешулам, жили теперь чужие люди. С годами дома меняют владельцев.

Пиня прибавил шагу. Возле Шлиской начинался гойский район, и еврей не мог чувствовать себя здесь в безопасности. Польские нацисты из Нары имели обыкновение ходить с резиновыми дубинками и бить ими евреев по голове. Ходить же через Саксонский сад значило и вовсе рисковать жизнью. Одному из его внуков, сыну его старшей дочери, приходилось на лекциях в университете стоять, потому что гои не давали еврею сесть или же требовали, чтобы евреи сидели в «гетто», на специальных скамьях, отдельно от остальных. И эти идиоты еще настаивают на своем праве сидеть рядом с врагами Израиля!

Пиня почесал свою седую бороду. Ах, что случилось с Польшей! Со всем миром! Бандит на бандите!

Когда дворник открыл ворота, Пиня успокоился. Здесь, у себя во дворе, он, Пиня, был хозяином. Здесь его никто не посмеет тронуть. Соседи, пожилые гои, по-прежнему приветствовали его почтительным «Добрый день». Дверь ему открыла Хана, его жена. В первые годы брака они постоянно ссорились, однако теперь, в старости, Хана ждала его по вечерам и не ложилась спать, пока он не возвращался домой. Когда Пиня куда-нибудь уходил, она не находила себе места — боялась, как бы его не избили хулиганы. Она же прекрасно знала — убить мужа ничего не стоит. Кроме того, он все время был ей нужен — с кем еще было поговорить о дочерях и внуках? Пиня сел за стол; Хана заварила чай.

— Ну, что у Фишла? — спросила она.

— Всем бы порядочным евреям так жить!

— Банк закрывается. Все себе забирает правительство.

— Мазлтов. Доша, значит, останется без работы. Чудесно. Безработная, да еще старая дева. Какой позор!

— Ты сам во всем виноват.

Пиня вспыхнул:

— Опять ты за свое! Послушай. Я старый человек. Бегать за юбками у меня уже нет сил. Но если ты и впредь будешь распускать свой остренький язычок, обещаю тебе, я встану и уйду. Продам дом за бесценок. Переносить твое безумие я не собираюсь.

— Ой, ой, какие мы обидчивые! А что я такого сказала? Приличный отец заботится о том, чтобы его дочь не засиделась в девках до седой косы.

— А приличная мать, к твоему сведению, воспитывает приличных еврейских дочерей, а не шикс, — огрызнулся Пиня. — Это ты таскала ее по этим современным школам. Ты! Носишься с новомодными идеями. Литовская свинья!

Хана тряхнула головой в парике.

— Ступай спать, — сказала она. — Совсем из ума выжил.

Перед сном Пиня обязательно читал молитву. Он мерил шагами комнату, что-то бубнил себе под нос и терялся в мрачных мыслях. Что им надо, этим женщинам? Все зло от них — а виноваты, видите ли, мужчины. Мужчины бегают по делам и горбят спину, а они сидят дома, точно принцессы, и жалуются на жизнь. И чего добиваются? Того, что мужчины умирают раньше времени, а они живут до глубокой старости. В Варшаве полно вдов. Пиня выдергивал волосы из бороды и из того, что осталось от его пейсов. Его женушка не давала ему покою, когда они были молоды, — продолжает мучить и в старости.

Будь он попроще, схватил бы палку и проломил ей череп. Но нет, на такое он не способен. Он должен терпеть и молчать. Как знать, может, это ему наказание за грехи? И он громко, чеканя каждое слово, проговорил:

«По правую руку от меня архангел Михаил. По левую руку от меня Гавриил. Передо мной Уриил. За мной Рафаил. А над головой у меня божественное присутствие Господа Всемогущего. В Твою длань, Всевышний, вверяю я дух свой. Ты освободил меня, о, Господь Бог истинный…»

Глава вторая

Когда Адаса продала свою варшавскую квартиру и переехала в Шрудборов, родственники восприняли это так, будто она по собственной воле отправилась в далекую сибирскую ссылку. Ей предрекали, что она умрет от одиночества, а Даша вырастет дикаркой. Друг другу они говорили, что зимой снега в деревне столько, что даже до магазина не дойти. К тому же в округе не было ни одного еврея. Но шли годы, Адаса не умерла, да и Даша росла здоровой, крепкой девочкой, все ее болезни остались позади.

Квартира, которую сняла Адаса, обходилась ей очень дешево. Летом они с Дашей собирали хворост для печки, ходили по грибы и ягоды. Крестьянки с окрестных хуторов за бесценок продавали ей молоко и яйца. При доме, где они жили, имелся садик, и Адаса посадила овощи и развела цыплят. Школа, где училась Даша, находилась в полутора километрах от дома, но ходила она туда не одна; у хозяина дома, русского, было три дочери, и дети ходили в школу и возвращались обратно вместе. Мебель и книги Адаса забрала из Варшавы, купила себе радио и проигрыватель. Аса-Гешл давал ей пятнадцать злотых в неделю, отец — еще десять. Несколько злотых ей удавалось заработать вязаньем.

В солнечные дни она садилась на веранде, на складной кровати, из тех, что стоят в санаториях, и, надев темные очки, читала или вязала. В холодные дни она весь день лежала в постели. Вернувшись из школы, Даша помогала матери по хозяйству. Русская семья опекала Адасу, окружила ее заботой. Старшая дочка таскала воду, топила печь, мыла полы. За это Адаса вышивала ей платья и платки. Жена хозяина заходила по нескольку раз в день, старалась помочь, чем могла. Она была в том же положении, что и Адаса; Ваня, ее муж, пропадал в Варшаве неделями, говорили, что он завел себе там любовницу, жену бывшего русского майора. Русской семье принадлежало довоенное поместье общей площадью почти сорок гектаров, но почва была песчаная, постройки полуразвалились, а колодец находился ужасно далеко. Русские, которые приезжали сюда только на лето, платили втрое меньше, чем принято было платить в Отвоцке. Ванина жена рассказывала Адасе про своего дядю, сборщика налогов, его расстреляли большевики; про офицеров, с которыми еще девушкой она танцевала на балах; про своего мужа, лоботряса, который только и знал, что ел в три горла, пил, спал и волочился за женщинами. Каждый раз, приезжая домой, Ваня жену избивал, и она ходила потом с подбитым глазом. А он валился на кровать и спал целый день или же брал ружье и отправлялся до ночи с собаками на охоту. Когда ему удавалось подстрелить зайца, семья ела на ужин мясо.

Жена Ивана завидовала Адасе. Верно, мужа Адасы никак нельзя было назвать преданным супругом, и все же по сравнению с Ваней вел он себя как джентльмен. Без подарка Даше не приезжал никогда. И не бил Адасу, не ругал ее, не унижал в присутствии других. Приедет в субботу утром, сядет под деревом и читает. И с детьми играл. Одевался опрятно, всегда был чисто выбрит. Всегда вежливо здоровался с хозяйкой, не забывал привезти из Варшавы журналы ее старшей дочке. С удовольствием принимал участие в детских играх: лазил по деревьям, гонялся за козой, качал детей на качелях. Бывало, выходил на двор с топором и неловко, по-городскому рубил дрова для обеих семей, после чего укладывался в гамак под соснами, читал и делал пометки карандашиком.

Иногда по субботам кроме мужа Адасы приезжали ее друзья и родственники: Клоня, Маша, Стефа, Доша. Было весело. Женщины привозили детям подарки: шоколад, пирожные, шляпки и фартучки, игрушки и лакомства — все это в разноцветных упаковках и коробочках. Гостям предоставлялись свободные комнаты по сходной цене. Приезжим дамам было уже за сорок, но выглядели они молодо, были хорошо, броско одеты. Клоня и Стефа немного располнели, это верно, зато Адасе, Маше и Доше фигуру сохранить удалось. Когда они играли в саду в мяч, то со стороны казалось, что веселится молодежь. И только если приглядеться, можно было заметить седину в их коротко стриженных волосах, крошечные морщинки у глаз. У мужа Адасы появилась плешь, он был высок и сутул. Адаса, правда, уверяла, что у него и в девятнадцать лет фигура была точно такая же.

У каждой из этих варшавских дамочек были свои привычки. Сразу после еды Доша Мускат надевала очки и садилась с книжкой или с журналом; она быстро переворачивала страницы — не водила, а пробегала глазами по строчкам. Читала она до самого вечера, пока не надо было идти обратно на вокзал и ехать домой. Маша занималась детьми, рассказывала им истории, загадывала загадки, учила шить. По-польски она говорила на удивление ясно и четко, точно актриса. Стефа с аппетитом ела, после чего тут же укладывалась спать. Адаса и Клоня брались за руки и отправлялись на долгую прогулку. У всех этих дам, за исключением Клони, был общий дед, некий Мешулам Мускат, миллионер. Ванина жена все про них знала, однако понять этих евреек, постичь их образ жизни не могла. Они курили сигареты, говорили на серьезные темы, смеялись по пустякам и пускались в споры о вещах, абсолютно никакого интереса для женщин не представлявших. О чем они только не говорили — о евреях, Палестине, религии. Обменивались мнениями о прочитанном, уснащали польскую речь еврейскими словечками и выражениями. Темные их глаза сверкали. Они пудрили щеки, покрывали лаком ногти. Когда съезжались эти варшавские фифы, соседям становилось не по себе. Уезжать полякам из Отвоцка не имело никакого смысла: евреи со своей словоохотливостью, умением жить, мудростью, духами и косметикой следовали за ними. После каждого такого визита они оставляли немалую сумму денег; и тем не менее, когда они являлись, Ваня всегда недовольно ворчал, куда-то прятался и возникал, лишь когда они уезжали.

— Скорей бы уж Гитлер пришел, — говорил он жене, укладываясь на постель в своих коротких, по колено, сапогах, покуривая, зевая и плюясь. — Уж он-то их выкурит отсюда, помяни мое слово.

— А тебе-то, ленивому обжоре, зачем Гитлер сдался? — отвечала ему жена. — Он отберет у тебя твою единственную козу. В прошлую войну немцы нас грабили — и теперь будут!

— Подумаешь, одной козой меньше! Зато немцы отберут у жидов гостиницы и передадут их христианам. Давно пора положить этому безобразию конец!

— Ты бы лучше за ум взялся, а то у тебя семья с голоду помирает. Еврейские мужья отдают заработанное женам, а ты все до последнего гроша на своих шлюх тратишь.

— Заткни пасть, а не то я сам тебе ее заткну! — говорил Ваня. — Кончишь так же, как и они.

Глава третья

Аса-Гешл, как и все, боялся двух вещей: войны с Гитлером и нацистских погромов. Не нужно было быть ясновидящим, чтобы понять, куда дует ветер. Нацистский волк уже завывал у польской двери. Евреи в Польше были беспомощны, брошены на произвол судьбы. Аса-Гешл всерьез подумывал об отъезде. У него была возможность попасть в Палестину, бежать в Южную Америку или в Австралию. Но шли дни, а он ничего не предпринимал. Теперь, несмотря на творившийся кругом хаос, он жил жизнью, к которой всегда стремился. Как и в молодости, он жил один. Он избавился от жалоб Адасы, от болезней Даши, избавился от служанок и гостей, долгов и налогов. Додик уехал в Палестину и больше в отцовских деньгах не нуждался. Мать Асы-Гешла умерла, ее тело лежало на кладбище в Генсье. (Он не удосужился даже поставить ей памятник.) И вот теперь он сидел, откинувшись в кресле, и наслаждался тем покоем, какой обыкновенно предшествует буре. За комнатку, которую он снимал на улице Новолипки, платить приходилось всего пятьдесят злотых в месяц. Ел он в ресторанах. В школе он был теперь на хорошем счету, ему прибавили зарплату, и он мог себе позволить тратить деньги на приличную одежду, покупать книги. Верно, профессором философии он не стал, не пересмотрел старые и не создал новые ценности. Однако желание решать вечные вопросы у него осталось. Почти каждый день он сидел до двух часов ночи и корпел над всевозможными интеллектуальными ребусами. Если Спиноза прав, что неуместные и спутанные мысли возникают из необходимости выразить мысли уместные и ясные и в мире идей ложных мыслей не бывает, — значит, предаваться размышлениям всегда есть смысл. В Боге всякая мысль справедлива.

Из окна ему открывались небо, звезды, планеты, Млечный Путь. Эта белая туманность, на которую он смотрел, возникла из небесных тел тысячи лет назад, во времена патриарха Иакова или же когда строились пирамиды. Как же странно быть здесь, в комнате на пятом этаже дома на Новолипках, — и говорить с вечностью, с космосом! Как странно, что те же законы, которым подчиняются Солнце и Луна, кометы и туманности, точно так же управляют жизнью и смертью, Муссолини, Гитлером, любым нацистским придурком, который с упоением распевает «Хорста Весселя» и жаждет еврейской крови.

Размышления о Вселенной сменились мыслями о личном, наболевшем. Адаса ушла в себя. Когда бы он у нее ни бывал, она не говорила ни о чем другом, кроме смерти. Даша росла, как придется, общалась, с кем придется. Уже нет, наверно, вещей, которых бы она не знала. И дружит она не только с местными гойками, но и с гоями. Такой ребенок может быть способен на что угодно. Аса-Гешл не раз уговаривал себя, что не играет роли, вышла девушка замуж или живет со своим другом вне брака, спит с евреем или с гоем. И тем не менее это не могло его не волновать. Додик жил в кибуце, в Верхней Галилее, кругом были одни арабы. Выйти из кибуца без пистолета было невозможно. Аделе не находила себе места, когда долго не получала от него писем. Легкомыслие и безответственность мужа Дины Менаше-Довида не имели предела; не давай Аса-Гешл сестре денег, они пошли бы по миру. Хорошо еще, что Барбара не нуждалась в его помощи.

Когда, много лет назад, Аса-Гешл провел с ней ночь в доме польской коммунистки, он полагал, что ночь эта будет последней. Уже был выписан ордер на ее арест. Тогда она только и говорила о том, что надо бы вернуться во Францию, а может, уехать в Россию. Однако она осталась в Варшаве, а он по-прежнему был ее любовником. Отец ее умер. Коминтерн ликвидировал Польскую коммунистическую партию. Одних членов партии посадили в тюрьму, других — в концентрационный лагерь «Береза Картуская». Одни примкнули к правым социалистам, другие вообще ушли из политики. Барбара же, судя по всему, продолжала вести активную подпольную деятельность. Она постоянно куда-то уезжала, числилась — в целях конспирации — бухгалтером на пуговичной фабрике на улице Орля. Одевалась Барбара со вкусом, на митинги никогда не ходила и подписывалась на реакционную газету «Варшавский курьер». Каждое воскресенье она ходила в евангелическую церковь. В ее книжном шкафу не было ни одной политической или социологической книги. На столике у окна лежала отцовская Библия с выбитым на переплете золотым крестом.

Человеком Барбара была на редкость методичным. Если она не находилась в отъезде, то звонила Асе-Гешлу ровно в четверть девятого утра и договаривалась о встрече в ресторане в семь вечера. Каждый платил за себя — эта практика установилась у них с самого начала. Когда они ходили в кино или в театр, Барбара запрещала Асе-Гешлу покупать себе билет. После ресторана они, как правило, ехали к ней. В комнату, которую она занимала, имелся отдельный вход. Барбара включала радио и закуривала сигарету. Спустя некоторое время радио выключалось. Они садились друг против друга на обитые бархатом стулья, доставшиеся Барбаре от отца, и, нежно, хотя и отчужденно глядя друг на друга, принимались беседовать. Обыкновенно Барбара начинала разговор следующим образом: «Ну, что скажете в свое оправдание, подсудимый?» — или: «Итак, какие подвиги вы сегодня совершили во имя контрреволюции?» — «Я сделал все, что было в моих силах», — отвечал ей на это Аса-Гешл.

Барбара улыбалась, демонстрируя свои длинные зубы. Они много раз давали друг другу слово, что вести политических споров не будут, и тем не менее спорили постоянно. Возникал спор на одну и ту же тему: достаточно ли хорошо люди знают историю, чтобы предсказать ее ход. Аса-Гешл полагал, что ход истории предсказать невозможно, поскольку многие факты и обстоятельства остаются в тени. Сама по себе мысль о царстве свободы противоречит причинно-следственной связи. Справедливость не может иметь место всистеме, где всякое тело приводится в движение лишь другим телом. Идея равенства вступает в противоречие со всеми биологическими факторами. Барбара слушала его и время от времени вскакивала подкачать керосин в примус. Его слова опровергали все то, во что она верила. И все же говорить с ним было интереснее, чем вести нескончаемые споры с товарищами, с которыми она встречалась на конспиративных квартирах.

— Что же остается? — говорила она Асе-Гешлу. — Лечь и умереть?

— Смерть — не самая худшая вещь на свете.

— Оптимистический взгляд, ничего не скажешь.

Она принималась ходить из угла в угол и искоса поглядывала на него с таким видом, словно ей не верилось, что ее любовником был антимарксист, бывший ешиботник. Рассуждал он как настоящий фашист и при этом прихлебывал чай со всеми ужимками юного хасида. Он наклонял голову, кусал губы, гримасничал. То ей казалось, что перед ней сидит восемнадцатилетний юноша, то — старый, больной еврей. Он не скрывал от Барбары, что бывает у Адасы, видится со своей первой женой Аделе. Когда она уезжала из Варшавы и они не виделись, он представлялся ей более значимым, интересным, чем при встречах. Когда она отдалась ему в ту ночь, много лет назад, связь с ним представлялась ей тем беспечным, необдуманным поступком, какой совершаешь обычно, когда все безразлично, когда с одним любовником рассталась, а другого еще не завела. А между тем во многом ведь из-за него осталась она в Польше, не вышла замуж, стала профессиональной революционеркой, готовой выполнить любое, самое опасное задание партии. Что же будет с ней теперь, когда грядет еще одна мировая война?

Поздно ночью Аса-Гешл одевался и шел домой. Оставаться у Барбары до утра он боялся — могла нагрянуть полиция. Да и Барбаре не слишком хотелось, чтобы соседи видели, как утром из ее комнаты выходит мужчина. Одевался он в темноте. Барбара засыпала и тут же вновь просыпалась, сонным голосом напоминая ему, чтобы он не забыл закрыть за собой дверь. Он натягивал ботинок и садился перевести дух. Как странно: ни он, ни Барбара не боялись Бога, зато перед людьми стыд испытывали. Завязывая онемевшими пальцами шнурки, он пытался оценить свою жизнь. За спиной были годы бесцельных умствований, фантазий, неутолимых страстей. Его мать умерла нищей. Додик вырос без отца. Он, Аса-Гешл, загубил жизнь Аделе — и жизнь Адасы тоже. Даже Барбара все время жаловалась. В погоне за удовольствиями он пренебрег всем — здоровьем, близкими, работой, карьерой.

Аса-Гешл сказал: «Спокойной ночи», но Барбара ему не ответила. Он спустился по темной лестнице. Мяукнула кошка. Проснулся и заплакал ребенок. Каждый раз приходилось долго ждать, пока дворник откроет ворота. Желязная улица, где жила Барбара, была погружена во тьму: газовые фонари едва горели. По углам маячили проститутки. Аса-Гешл шел медленно, с опущенной головой. Начать все сначала? Как? С чего? Он остановился, облокотился на стену дома и тяжело вздохнул. Он страдал малокровием, сердцебиением. Его мучил нервный тик. Он легко простужался. «И сколько же я так протяну?» — спросил он сам себя. В такое время он чувствовал, как жизнь угасает, выходит из него. На Новолипках ему снова пришлось звонить в ворота. Аса-Гешл поднялся на четвертый этаж, открыл дверь, разделся и, даже не постелив постель, лег под покрывало и тут же заснул. Однако вскоре проснулся в холодном поту. Какие только кошмары ему не снились: трупы, похороны, ядовитые змеи, дикие звери. Насилия, убийства, пожары, пытки. Он возлежал со своей сестрой Диной, с собственной дочерью Дашей и даже с покойной матерью. Он дрожал всем телом, кожа покрылась испариной. «Что со мной? Что им от меня надо? Как же я, оказывается, развратен!» Он сбросил с себя покрывало и стал ловить губами воздух. Заболел зуб — его давно надо было вырвать. Колени дрожали. Его охватили одновременно и страх и похоть. Чуть стало светать, на ум пришла старшая дочь Вани. Каждый раз, когда он приезжал в Шрудборов, девочка бегала за ним по пятам. Заглядывала в глаза, пыталась заговорить, остаться с ним наедине в лесу. Да, ей еще не было и семнадцати, но, может, она уже лишилась девственности? Ах, если б только он так не робел, не был таким трусом!

Глава четвертая

Аса-Гешл старался убедить себя, что готов к предстоящей войне и к преследованию евреев, что со смертью он смирился. В действительности же он испытывал страх. Оказавшись поздним вечером на улице, он крался в тени домов; в районе, где он жил, фашисты из Нары и члены националистических студенческих организаций не раз нападали на евреев. И еще опаснее было идти, как сегодня, с железнодорожного вокзала в Отвоцке в Шрудборов. На этих лесных дорогах ничего не стоило получить нож в спину.

В этот раз, как всегда, когда он приезжал к Адасе, во дворе залаяли собаки. Ванина жена подбежала к веранде с масляной лампой. Даша уже спала, но, услышав, что приехал отец, вскочила с постели и выбежала из спальни, как была, в халатике и шлепанцах. Аса-Гешл не уставал удивляться всякий раз, как видел дочь. Взрослела она буквально на глазах. Наполовину ребенок, наполовину взрослая женщина, она была не похожа ни на мать, ни на отца — скорее, на Каценелленбогенов и Мускатов. Волосы у нее были каштановые, глаза зеленые. И у Асы-Гешла, и у Адасы губы были тонкие, а у их дочери — большие и полные, с изгибом — дерзким и страстным, как казалось Асе-Гешлу. Она смотрела на отца радостно и в то же время хмуро, как смотрят дети, когда их будят. Встречаться с дочерью было непросто. Даша все про него знала, да и видел он дочь так редко, что постоянно должен был напоминать себе: она — его плоть и кровь. После минутного колебания Даша бросилась отцу на шею.

— Ну, ну, иди спать, Даша. Папа будет у нас завтра весь день.

— Мамочка, я не хочу больше спать. Я всю ночь спать не буду.

Воспользовавшись неожиданным приездом отца, Даша второй раз поужинала — на этот раз молоком с хлебом. Она целовала то отца, то мать, радуясь, что родители потакают всем ее маленьким прихотям, лопотала про школу, одноклассниц, учителей, про мальчиков, про фильмы, которые посмотрела. Она знала всех голливудских звезд до одной. Бормотала про спорт, автомобили, самолеты. Как же не похожа была она на девочек, с которыми он дружил в детстве! И на Адасу тоже. В ее возрасте Адаса была, должно быть, совсем другой.

Спать Даша в тот день легла после полуночи. Потом стали укладываться и Аса-Гешл с Адасой. Аса-Гешл разделся первым. Адаса еще суетилась в соседней комнате — расчесывала волосы, чистила зубы. Она вошла в темную спальню в длинной ночной рубашке и легла на краешек двуспальной кровати. Долгое время оба молчали, и в молчании этом ощущался весь позор их совместной жизни. Вот она, его жена, которую он предал. Вот любовь, которую он попрал. То была та самая Адаса, которая когда-то, в бархатном берете, с книгой под мышкой, вбежала в его комнату на Свентоерской; та самая Адаса, которая подарила ему первый поцелуй. И вот теперь он приезжал к ней, едва освободившись из объятий другой.

Каждый лежал на своей стороне кровати, молчал и ждал. Всякий раз им приходилось словно бы знакомиться друг с другом заново. За годы, прожитые в глуши, Адаса сделалась такой же молчаливой, как деревья, что заглядывали к ней в окно. Она никогда не изучала философию, но оценивать жизнь на свой манер выучилась. Она видела, как уходили самые близкие ей люди, как потерпела крах ее семья. Газеты она читала редко, но знала: польские евреи находятся на грани гибели. В Карчеве, деревне под Отвоцком, польские нацисты уже избивают евреев. То же самое, она слышала, происходит и в Пшитеке, Бриске, Новоминске. В Отвоцке она видела еврейских беженцев из Германии, они ходили из дома в дом, торгуя чулками, галстуками, носовыми платками. Чего стоит ее ревность в сравнении с трагической судьбой этих людей! С поведением Асы-Гешла она давно уже смирилась. Его ли, в конечном счете, вина, что он плохой семьянин? Что дурного в том, что он любит в одиночестве бродить по Варшаве? Верно, он всего-навсего школьный учитель, и все же — Адаса это чувствовала — с самого рождения человеком он был незаурядным. Однажды, когда ее мачеха сказала про него что-то обидное, Адаса не выдержала. «Это мой муж, и я его люблю!» — вырвалось у нее. С этого дня Броня в Шродборове не бывала ни разу.

Адаса лежала неподвижно и прислушивалась. Весна в этом году ранняя. В середине февраля уже таял снег. В лесу капало с листьев, земля пропиталась влагой, среди деревьев струились ручейки, они впадали в Свидерек, а оттуда — в Вислу. Зимние птицы пели человеческими голосами. От влажной земли в небо поднимался теплый пар. В садах фруктовые деревья, прежде чем на ветках набухли почки, как всегда, оголились и почернели. Крестьяне ворчали, что ранняя весна — к войне и кровопролитию. Из-за перемены погоды забеспокоились домашние животные. Ванина коза целыми днями блеяла, петухи истошно кукарекали. Насекомые проснулись, зажужжали по оконным стеклам. Адаса подвинулась ближе к Асе-Гешлу. В его объятиях ей было так же хорошо, как и раньше.

Аса-Гешл встал поздно. Даша не пошла в школу. Она сидела на отцовской кровати и болтала без умолку. Адаса пошла на кухню готовить завтрак. Запахло свежим молоком и ароматным кофе. В дверь то и дело заглядывали Ванины дочери. Поглядеть на гостя приходили женщины и девушки со всей деревни. Адаса никогда не могла понять, как это Асе-Гешлу, который мало на кого обращает внимание, удается нравиться столь разным людям.

После завтрака они, все вместе, пошли в Гарволин. Вдоль дороги тянулась одноколейка. На опушке леса вырос заяц. Даша с подружкой бежали впереди. Из-за туч выглядывал по-весеннему позолоченный, подернутый дымкой огненный шар солнца. Его лучи, острые, как лезвие топора, рассекали туман. Шелест сосновых ветвей, далекий перестук поезда, скрип повозки на дороге — все сливалось в приглушенный шум. Волосы Адасы развевались на ветру. Ее обычно бледное лицо разрумянилось. Не о том ли мечтала она всю свою жизнь? Дом в лесу, ребенок, рядом — муж.

Вечером Аса-Гешл сел в варшавский поезд. Всякий раз, когда Адаса провожала его на станцию, ее мучило предчувствие, что видятся они в последний раз. Она дала ему с собой кулек с печеньем, которое сама испекла. Они прошлись по платформе. Мужчины по-прежнему провожали ее взглядами, но она отворачивалась — любовь обошлась с ней слишком жестоко.

До отхода поезда осталась минута-другая. Аса-Гешл повернулся обнять ее. Она прижалась к нему. Ему никогда не узнать, как сильно она его любит. Никогда не понять, сколько она из-за него выстрадала с того самого дня, как дядя Абрам привел его к ним домой обедать. Аса-Гешл поднялся в вагон и посмотрел на нее из окна. Она встретилась с ним глазами и кивнула головой. Ей вдруг стало стыдно, что ей уже за сорок, что она женщина средних лет. Кто бы мог подумать? Может, преждевременная старость — ее удел? Она покачала головой, словно говорила: «Нет».

Поезд тронулся. Адаса повернулась и пошла по платформе. Аса-Гешл обещал, что приедет через неделю, но цену его обещаниям она знала. Сомнений быть не могло: эту ночь он проведет в объятиях другой женщины.

Глава пятая

1

Перед Пейсахом в Варшаву из Америки приехали семидесятилетний Копл и его жена Лея — ей было под семьдесят. Пожилая пара, чтобы повидать детей, вновь пересекла океан. Копл послал деньги Шоше, в Палестину, чтобы приехала в Варшаву и она. Лее предстояла встреча со своим сыном Аароном, который должен был приехать в Варшаву со Святой земли — ехал он, впрочем, не только увидеться с матерью, но и собрать деньги на основанную им хасидскую еврейскую колонию. Кроме того, Лея рассчитывала забрать с собой в Америку дочь Машу; Маша разошлась с мужем, и Лея надеялась, что в Америке дочь вернется в еврейскую веру. Вместе с Леей приехала ее младшая дочь Лотти — она преподавала в американском колледже. Новость о предстоящем приезде Леи вдохнула в Мускатов новую жизнь. Пиня и Нюня тут же забыли старую ссору, из-за которой не общались многие годы. Хана и Броня, заклятые враги, встретились как ни в чем не бывало. Внуки Мускатов принялись звонить своим дядям и теткам по телефону. Все были одержимы одной мыслью — с помощью Копла и Леи уехать из Польши, пока не поздно.

В день, когда Лея и Копл прибывали скорым поездом из Парижа, вся семья собралась в доме Пини. Приехали все, за исключением Адасы, Асы-Гешла и Маши. Пиня разглядывал многочисленных внуков и правнуков и с недоумением пожимал плечами. Чудеса, да и только! Он и представить себе не мог, что у них такая огромная семья. И все же в старые времена все было по-другому. В те годы, когда Мускаты собирались у старого Мешулама на Хануку или Пурим, все они были из одного теста. Теперь же Пиня сравнил их про себя со зверьми и птицами в Ноевом ковчеге. Кого тут только не было: и бородатые, и бритые, и ешиботники, и студенты; женщины в париках, и женщины без париков. Почти все девушки говорили по-польски. Дочерей Йоэла Пиня вообще узнал с трудом. Правду сказать, он и раньше не мог отличить одну от другой. Все три были, как на подбор, толстые и краснощекие — в точности как их родители, Йоэл и Царица Эстер, да упокоятся их души в раю. Многих Пиня не знал вовсе. У сына Перл Симхи борода была с проседью. Зять Пини, юрист, говорил по-польски с дочерью Абрама Стефой. Зять Абрама Авигдор и его жена Белла привели с собой целый выводок детей. Старший, Мешулам (или Макс, как звали его родители), только что закончил Политехнический институт. Он беседовал с Дошей, незамужней дочерью Пини. Пиня переходил из комнаты в комнату вместе с Нюней, который, в отличие от своего старшего брата, «шел в ногу со временем». Пиня был старше Нюни всего-то на пару лет, но выглядел его отцом. Был он седой, как лунь, сухонький, сутулый, без единого зуба, говорил с трудом. Бородка у Нюни тоже поседела, однако лицо по-прежнему оставалось гладким, шея была крепкая, без единой морщины. В зубах он сжимал сигару, на животе болталась золотая цепочка.

Пиня то и дело толкал Нюню локтем и показывал пальцем:

— А вон тот кто? В очках?

— Внук Йоэла.

— Чем он занимается?

— Спроси меня что-нибудь полегче. Он только что из армии вернулся.

— Пришлось, стало быть, послужить. Ах, Боже мой, а кто вон та девственница?

— Дочь Авигдора. Как ты догадался, что она девственница? — Нюня хмыкнул.

— Фе, Нюня!

По расписанию поезд приходил в восемь тридцать. К восьми вся семья собралась на вокзале. Нюня всем раздавал перронные билеты. Броня с кислым видом наблюдала за тем, как муж разбазаривает те несколько злотых, которые она дала ему на карманные расходы. Парижский поезд опаздывал на час. Поезд из Гдыни, куда должен был приплыть из Палестины Аарон, прибывал в десять. Тем же пароходом плыли и Шоша с мужем. Получалось, что оба поезда, из Парижа и из Гдыни, приходили примерно в одно время. Хасиды из Бялодревны бегали по перрону: они приехали приветствовать своего ребе. В другое время Аарона встречали бы целые толпы, ведь у варшавских евреев он пользовался высокой репутацией, его имя часто упоминалось в газетах, и все единодушно его хвалили за те пожертвования, которые он собирал в помощь Святой земле. Впрочем, по мнению Фишла Кутнера, Пини Муската и некоторых других хасидов старшего поколения, в такое время, как теперь, евреям обращать на себя слишком много внимания не следовало. Вот почему хасидов помоложе уговорили держаться от вокзала подальше. Не пришел к поезду и Фишл: он предпочитал с Мускатами не встречаться. Никто не знал, появится ли Адаса. Аарон должен был остановиться в доме Аншела, помощника Фишла; несколько лет тому назад Аншел женился на вдове и жил на Багно.

Помимо Мускатов и бялодревнских хасидов встретить Копла и его дочь Шошу пришли вместе со своими семьями дети Копла от первого брака, Монек и Иппе. Все они тоже приобрели перронные билеты. Поляки с отвращением взирали на эту разношерстную толпу евреев. Гитлер был уже одной ногой в Польше, а этим евреям хоть бы хны — ведут себя, как в старые времена. Неужели они не понимают, что им грозит? Или им известно, как с Гитлером покончить?

Без десяти десять прибыл парижский поезд. Копл и Лея вышли из вагона первого класса. Несмотря на преклонный возраст, Копл был в светлом костюме, светлой шляпе и в желтых полуботинках. В одной руке он держал трость, в другой — ручной саквояж. Лея тоже сохранилась неплохо. Она поседела, но морщин на напудренном, нарумяненном, скрытом под вуалью лице видно не было. Ее зычный голос сразу напомнил встречавшим, чья она дочь. Лотти была в шляпке, в пиджаке мужского покроя, шея обмотана шарфом, на кончике носа очки с толстыми стеклами.

Слышно было, как Лея спрашивает:

— Где Аарон?

— Поезд из Гдыни ожидается с минуты на минуту.

— Нюня! Пиня!

Лея обняла и поцеловала Нюню, Пиню же целовать не стала. Она знала совсем другого Пиню, а не этого престарелого, согбенного еврея с ввалившимся ртом. У нее на глазах выступили слезы. Она принялась целовать и обнимать всех остальных, плохо себе представляя, кого обнимает и целует. К ней обращались совершенно незнакомые люди. Какие-то старухи называли ее «тетей». От них пахло луком. Женщины помоложе говорили с ней по-польски, и она, отвечая, с трудом подыскивала нужные слова. Пиня спросил ее про Мирла, и Лея в первый момент не поняла, кого он имеет в виду.

— Мирл? — переспросила она и, только сейчас сообразив, что речь идет о Менди, ответила: — У него все в порядке. Родил двух прелестных крошек.

— Злателе, а ты что такая тихая? — набравшись смелости, спросил Пиня.

— Дядя Пиня! — Лотти бросилась ему на шею и поцеловала в обе щеки.

Пиня окончательно растерялся.

— Хана, ты где? — стал звать он жену.

И тут, откуда ни возьмись, появилась Маша. У Пини ее не было — старик не желал пускать к себе в дом вероотступницу. Говорили, что и на вокзал она не придет тоже. И тем не менее она явилась: жакет с воротником из черно-бурой лисы, отороченное мехом платье, шляпка с цветами. Толпа родственников расступилась. Мать и дочь молча обнялись. Во время своего первого посещения Варшавы Лея с дочерью не встречалась.

Копл между тем разглядывал своих детей от первого брака. Сорокалетний Монек отрастил брюшко и стал очень похож на отца. Нюня с изумлением переводил взгляд с одного на другого: казалось, перед ним два Копла, один молодой, другой старый. Жена Монека раздалась. Иппе, младшая дочь Копла, держала под руку своего мужа, невысокого человечка с бесцветными усиками над верхней губой. Вместо ортопедического ботинка, который Иппе носила в детстве, она теперь пользовалась костылями. Башеле умерла. Отправился в мир иной и ее второй муж, торговец углем Хаим-Лейб. Монек и Иппе взяли на вокзал детей. Их фотографии Копл носил в нагрудном кармане, но теперь узнать их не мог. Иппе была для него всего лишь хромой женщиной средних лет. Она заикалась, и Копл не понимал, что она говорит.

Монек повернулся к отцу и сказал:

— Давай подождем. Поезд из Гдыни вот-вот придет.

— Эй, хозяин, куда вещи нести? — крикнул Коплу носильщик. Он катил на тележке чемоданы Копла, Леи и Лотти.

— Может, сдадим их в багажное отделение? — сказал по-польски Монек.

— Да, и пускай принесет квитанцию, — отозвался Копл на своем американском идише.

— Дети, это ваш дедушка, — твердила по-польски жена Монека своим детям и детям Иппе.

— Совсем забыл язык, — заметил Копл. — Да, я dziadek, дедушка. Как тебя зовут? Ты чья?

— Я дочь Монека, Анджа.

— Ага, Андзя. Ходишь в школу, а?

— Да, в шестой класс.

— В Америке школа называется high school. Скажи, здесь бьют евреев?

— Меня никто не бьет.

— Побьют еще. Все впереди. В Париже только и разговоров о войне. Английский знаешь?

— У нас в школе французский.

— Французского я не знаю. Странный язык: на нем не говорят, им горло полощут. В твоем возрасте я уже зарабатывал на жизнь. Работал продавцом на Генсье. Полы мел. Получал полтинник в неделю. И ни копейки у хозяина не украл. Гол был, как сокол.

— Что ты тут болтаешь про воровство? — сказала, подходя, Лея. — Познакомил бы лучше со своими детьми.

— Это моя жена, — сказал, помолчав, Копл. — Когда-то ее отец был моим хозяином. Сначала я украл у него деньги из сейфа, а следом — и дочь.

Лея отшатнулась:

— Ты что, спятил? Что ты несешь?

— Чистая правда. Однажды твой отец — да покоится он с миром — сказал мне: «Скажи, Копл, ты веришь в загробный мир?» — «Когда попаду туда, — отвечаю, — дам вам знать». Умный был старик, ничего не скажешь. Он знал, что я его обворовываю, — но разве ж я был один такой? У него тогда все, кому не лень, воровали.

— Постыдился бы, Копл, — накинулась на него Лея. — Не успел приехать, а уже дурака валяешь. — Говорила она по-английски.

— Будет тебе, — рявкнул Копл. — Говорю же, это чистая правда.

2

Поезд из Гдыни опоздал тоже. Бялодревнские хасиды во главе с Аншелем смешались с Мускатами и Коплом с детьми и внуками. Затем все перешли на тот путь, куда прибывал гданьский поезд. Из здания вокзала вышла группа польских матросов в круглых шапках, коротких куртках, широких штанах. Хасиды попятились назад — как бы их не побили. Пиня и Нюня беспомощно оглядывались по сторонам. Лея смотрела на моряков широко раскрытыми глазами: она понятия не имела, что у Польши есть свой морской флот. У американских матросов форма примерно такая же, подумала она, только американцы — высокие, статные, а эти, все как один, коротышки, почти карлики. Копл покачал головой. «Надо же, и они тоже считают себя морской державой, — размышлял он. — Один американский крейсер без труда потопит весь их флот». Несмотря на то что из-за подпольной торговли спиртным у него возникли большие неприятности, он считал себя американским патриотом. Во Франции Копл до хрипоты спорил с женой, утверждая, что одна Бруклин-стрит стоит всех парижских бульваров, вместе взятых. Французы, заявил он, ни черта не смыслят в кулинарии, их гостиницы грязны, а на женщин противно смотреть.

Глядя на польских моряков, Копл заметил:

— Нет, вы на них посмотрите! Ряженые — как на Пурим.

— Копл, будь добр, держи язык за зубами! — зашипела на мужа Лея.

— Плевать я на них хотел!

Все думали, что Аарон едет вторым классом; оказалось, что третьим. Лея с трудом его узнала: худой, борода всклокочена, лапсердак измят, на голове бархатная шляпа с широкими полями. До Леи доходили слухи, что Аарон занимается сельским хозяйством, но, глядя на него, она никогда бы не догадалась, что ее сын — земледелец. В отличие от всех приехавших из Палестины, он даже не загорел. Хасиды тут же окружили его плотным кольцом.

Лея колебалась — обнять сына или нет. Потом бросилась в окружившую его толпу. Она слышала, как Аарон сказал:

— Мама! Это ты?

— Да, это я! — Она осеклась.

— Аарон, Аарон! Это я, Злателе!

— Злателе! Слава Богу!

— Вам он, может, и сын, а нам — ребе, — заметил Аншел. — Раввин будет жить у меня, на Багно. Пора идти. Уже поздно.

— Так скоро? Ну, ничего, я к нему приду.

В сопровождении хасидов Аарон вышел на улицу. Лея долго смотрела им вслед: шли хасиды вразвалочку, шаркая и натыкаясь друг на друга. Две трети своей жизни она прожила здесь, в Варшаве, потом приезжала на некоторое время — и Польшу вроде бы помнила. И все же, глядя, как эти хасиды со странными, малоаппетитными ужимками и гримасами уводят ее сына, она вдруг осознала, что многое забыла. Она стала искать глазами Машу. Какие же разные у нее дети: один ребе, другая вероотступница, третья преподает в колледже, четвертый юрист на Уолл-стрит! Она вдруг вспомнила, что на могиле Мойше-Габриэля до сих пор нет надгробия. И тут, пока она стояла на шумном, оживленном, залитом ярким светом перроне, среди поездов, паровозов, железнодорожных путей, среди куда-то спешащих пассажиров, она вдруг ясно поняла то, что давно уже чувствовала: жить ей осталось недолго, от силы несколько лет. В Бруклине, на кладбище, ее уже поджидал участок, который Копл приобрел у Варшавского похоронного общества. А раз так, зачем принимать все близко к сердцу? К чему мучить Лотти? Какой смысл ездить в такую даль? Она так задумалась, что не заметила, как Копл обнимает свою дочь Шошу и ее мужа.

К ней подошел Пиня:

— Чего мы ждем? Уже поздно. Все дрожки разъедутся.

— Одну секунду. Сейчас, только к ним подойду.

За время жизни в Палестине Шоша необычайно похорошела. Лея не могла на нее насмотреться. Девушка немного пополнела, но хорошую фигуру сохранила. На ее загорелом лице глаза стали светлее. Она целовала всех подряд — отца, Монека, Иппе, свою золовку. Вынула из сумочки носовой платок и приложила его к глазам. Все остальные, при мысли о бедной Тобйеле, умершей в расцвете лет, последовали ее примеру. Муж Шоши, Шимон, смуглый, точно цыган, с огромной копной густых темных волос, стоял чуть поодаль. Его могучее тело, казалось, не умещалось в костюме; огромные руки торчали из куцых рукавов пиджака. У Шимона в Палестине были собственные апельсиновые рощи. Пиня не знал его; тем не менее он подошел и вежливо поздоровался. Великан схватил руку Пини своей гигантской лапой и нагнулся, словно говорил с ребенком.

Все направились к выходу. Контролер собрал перронные билеты и так пристально посмотрел на каждого, будто хотел запомнить на всю жизнь. Монек забрал багаж из камеры хранения. Еще из Парижа Копл послал телеграмму в отель «Бристоль», где забронировал три номера — один для себя и Леи, второй для Шоши и Шимона и третий для Лотти. Выйдя из здания вокзала, они, впятером, сели в такси. Монек остановил дрожки, Иппе — тоже. Мускаты же отправились по домам кто пешком, кто на трамвае. С этими американцами всегда так, рассуждали они; их всегда окружают толпы людей — слова не вставишь. Да, надеяться на них стоит вряд ли. Даже если Лея и захочет увезти их с собой в Америку, это еще вовсе не значит, что у нее получится. Дочери Йоэла не скрывали своего возмущения. Американская тетушка даже на них не взглянула. Стефа шла с Дошей, младшей дочерью Пини. Разговор зашел об Адасе.

— Правильно сделала, что не приехала, — заметила Стефа. — Цирк какой-то!

— А ты на что рассчитывала? Всех расцеловать за десять минут невозможно.

— Этот Копл — хитрая лиса.

— Говорят, он не в себе.

— Удивительно еще, что им хватило смелости приехать в Польшу. Все ведь только о войне и говорят.

— Гражданам Соединенных Штатов ничего не грозит.

— Возможно, ты сочтешь меня сумасшедшей, но мне, поверь, хочется, чтобы все уже поскорей началось, — заметила, помолчав, Стефа.

Доша не поверила своим ушам.

— Стефа, да ты из ума выжила! — воскликнула она, застыв на месте.

— Нет ничего хуже ожидания. По крайней мере, если тебя убьют, ты отправишься на тот свет и сможешь над ними посмеяться.

— Ах, Стефа, что за вздор ты несешь! Мне-то бояться нечего. Я одна на свете. Но ты… у тебя же ребенок.

— На прошлой неделе его избили… я уж думала, череп проломили.

— Господи! Где? Как? Почему ты ничего не сказала?

— Напали на него, как стая шакалов. Шестеро против одного. «Отправляйся в свою Палестину!» — кричат. Он шел на собрание, в форме. Он ведь у меня член «Трумпельдора».

— Да, эти отбросы всплыли на поверхность, — вздохнув, сказала Доша. — Власть у них. Один Бог знает, чем все это кончится.

Глава шестая

Бялодревнские хасиды сняли помещение пекарни на Крохмальной, чтобы испечь мацу в строгом соответствии с ритуалом. Всю работу взяли на себя ребе Аарон и другие. Они наполнили водой новое, ни разу не использованное ведро и оставили его на ночь. Хасиды сами скребли полы, чистили скалки, печную лопату и доски, на которых резали и раскатывали тесто. Они не скручивали лист мацы, а кидали его в печь на старый манер, при помощи пекарной скалки. Аншел, в доме которого жил раввин, закладывал лепешки в печь. Фишл резал тесто. Пиня и остальные месили тесто, раскатывали его и поливали водой. А набожные хасиды все это время распевали псалмы.

Все делалось согласно ритуалу. Ребе сам внимательно следил за тем, как жена Аншела растапливает на кухне печь. Чтобы решетка раскалилась докрасна, они насыпали на нее тлеющий уголь, а сверху — песок. Мужчины ели только одну мацу; женщинам же и детям разрешались и другие пасхальные лакомства: клецки из мацы, блинчики, запеканка — тоже из мацы. Вот почему следовало запастись двумя полными комплектами кухонной посуды. Пиня хотел, чтобы Аарон провел постные дни у него, но ребе дал ему понять, что его это совершенно не устраивает. Дочерей Пини пасхальный ритуал интересовал мало, да и супруге Пини Аарон не доверял тоже: родом она была из Курляндии, где были совсем другие обычаи. Решили поэтому, что пасхальный седер Аарон справит у Аншела. Пиня же пригласил на седер первой пасхальной ночи всех Мускатов, а также Копла с детьми. Все расходы взяла на себя Лея. Она послала длинную телеграмму Адасе в Шрудборов и связалась с Асой-Гешлом в Варшаве. Ей хотелось, чтобы они пришли тоже.

Позвать на седер столько гостей делом оказалось не простым. Хана с дочерьми сама бы не справилась, поэтому Лея надела на голову платок, повязала фартук, закатала рукава и взялась за работу. Ее стали уговаривать не утруждать себя — она же гостья, к тому же — американка. Но Лея стояла на своем. В Америке она была лишена возможности готовить праздничный стол. Там она покупала несколько фунтов фабричной мацы, тем дело и кончалось. Здесь же, в Варшаве, еврейские обычаи обладали старомодным шармом. Она мыла, скребла, демонстрируя полузабытые навыки искусной домашней хозяйки.

И вот теперь они с Ханой занимались тем, что, следуя установленным правилам, вымачивали мясо, отмывали горшки и кастрюли, мыли посуду. К крюку на потолке была подвешена специально испеченная для Пини «хасидская» маца. Обычную мацу сложили в корзину и закрыли крышкой. За несколько недель до Пейсаха Хана выставила для брожения борщ, а накануне седера, поздно вечером, Пиня отправился со свечой проверить, как заквашивается хлеб. Крошки хлеба, которые Хана, по обычаю, заранее рассовала по углам и щелям комнаты, завернули в тряпицу и на следующий день сожгли.

Хана боялась, что вовремя не управится, однако в канун Пейсаха все было готово. Три приставленных один к другому стола накрыли белой скатертью. Недостающие стулья и скамьи позаимствовали у соседей. Пине поставили традиционное кресло-кровать. На плите, в огромных горшках и широких медных кастрюлях, которыми Хана не пользовалась уже много лет, тушилось мясо, кипятилась рыба. На серебряном блюде, подарке отца, старого Мешулама, лежали мясо на кости, яйцо, хрен, горькая зелень, петрушка и редька. Между тарелок стояли вино и мед в запыленных бутылках и графинах. Лея купила чашки для вина, льняные салфетки для мацы и украшенные золотом книжки Агады. На поднос с мацой Хана накинула шарф, который, еще в бытность свою невестой, связала для Пини. На шарфе были вытканы фигуры Четырех Сыновей: мудрого, порочного, простого и того, кто не способен задавать вопросы. Хана и Лея читали положенные молитвы над зажженными свечами, от которых по всей комнате распространялось тепло. Хана занавесила окна от дурного глаза. Пока Пиня молился в Бялодревнском молельном доме, который в этом году был полон как никогда, стали собираться родственники. В последние годы сделалось модным приносить на пасхальную трапезу цветы. Букетов оказалось столько, что Хана не знала, куда их девать. Двери открывались каждую минуту. Свою семью — Шошу, Шимона Бендла, Монека с женой, Иппе с мужем и всех детей — Копл привез на двух такси. Шоша и Шимон говорили на иврите.

Всем своим видом Копл излучал отцовскую гордость.

— Ну, что скажете о моей дочке? — говорил он, расплываясь в улыбке. — Семи пядей во лбу!

Адаса — она приехала в Варшаву впервые за многие годы и взяла с собой Дашу — была по-прежнему хороша собой, на ней было новое платье, красивая прическа. Младшее поколение Мускатов знало ее разве что понаслышке. Правнуки старого Мешулама называли ее «тетей» и, пораженные ее красотой, не отходили от нее ни на шаг. Сын Стефы — он был в бежевой курточке с вышитой на рукаве менорой — с увлечением рассказывал Даше, как он делает из дерева и проволоки самолеты, и хвастался, что учится стрелять из настоящего ружья. Сначала Аса-Гешл прийти отказался. Со своим тестем он не встречался много лет. Однако Адаса предупредила мужа, что если он не явится, то больше ее не увидит. Предстоящая встреча с Мускатами была для него столь тяжким испытанием, что по пути к Пине он зашел в бар, пропустил три рюмки коньяка и, поскольку к спиртному не привык, сразу же повеселел.

Пиня вернулся из молельного дома оживленный и, не снимая меховой шапки, стал всех приветствовать. Увидев его, Лея расплакалась. В таких же меховых шапках ходили когда-то Йоэл, Натан, Мойше-Габриэл и даже Абрам — теперь Пиня остался один. Когда он принялся поздравлять собравшихся с праздником, ей слышались их голоса. Пиня тут же занялся серебряным блюдом. Мясу полагалось лежать справа, яйцу слева, горьким травам посередине. Но, сколько ни вертел он блюдо, все лежало не так, как ему хотелось. Хане, как всегда на седер, пришлось прийти ему на помощь. Суетился возле блюда и Нюня, и между братьями тут же возникла веселая перепалка — у каждого были свои представления о ритуале.

Пиня облачился в белое одеяние и прочел молитву. Хана принесла кувшин с водой и таз. Пиня омыл пальцы и стал раздавать петрушку. Все мужчины были либо в шляпах, либо в ермолках. У Леи на пальце сверкал огромный бриллиант. Хана надела золотую цепь, которую старый Мешулам Мускат когда-то подарил ей на помолвку. У Шоши на шее поблескивала серебряная звезда Давида, сделанная в Палестине.

«Вот хлеб бедности нашей, который ели отцы наши в земле Египетской…» — начал читать Пиня.

Сына у Пини не было, и каждый год традиционные Четыре Вопроса задавала его младшая дочь Доша. В этом же году молодых людей собралось так много, что было решено: в этом ритуале примут участие и они. Ритуальные слова произносились хором. Сын Иппе, учившийся в ортодоксальной школе, уверенно выговаривал слова на иврите и после каждого предложения делал паузу для перевода на идиш. Сын Стефы произносил слова с сефардским акцентом. Пиня скорчил гримасу: надо же, как эти «современные» евреи христианизировали священный язык! Когда все вопросы были заданы, Пиня стал зачитывать причитающийся ответ: «Рабами были мы у фараона в Египте…»

Все подхватили молитву, одни — на иврите, кто-то в переводе на польский. Лея молилась и плакала. Она хотела позвать на седер Машу, но Пиня не пожелал видеть у себя вероотступницу. Он потребовал, чтобы Маша сначала совершила ритуальное омовение, а также соблюдала все церемонии, полагавшиеся для возвращения в веру отцов. Копл вел себя крайне странно: громко говорил по-английски, путал имена внуков, время от времени разражался громким смехом и строил гримасы. В старости он стал чудаком. Пиня же впал в экстаз: качался из стороны в сторону, воздевал руки, что-то громко выкрикивал. Он взял кубок с вином и дрожащим от подступавших рыданий голосом произнес: «И живы мы той же надеждой, что и наши предки, ибо в каждом поколении враги наши тщились уничтожить нас, однако Всевышний, да благословенно будет имя Его, во все времена вызволял нас из их рук…»

Адаса бормотала слова молитвы по-польски, Лотти — по-английски, Хана оглушительно сморкалась. Все громко вздыхали. Да, в каждом поколении были свои фараоны, Аманы и Хмельницкие. Теперь настал черед Гитлера. Неужели и на этот раз случится чудо? Смогут ли евреи через год вновь сесть за стол и отметить Пейсах? Или, оборони Господь, новый Аман покончит с ними?

Аса-Гешл сидел молча. Он вспоминал детство, седер в доме деда. Вспоминал дядьев, мать. В Малом Тересполе, да и в окрестных местечках тоже до сих пор жили его двоюродные братья и сестры. А на Францисканской Менаше-Довид праздновал Пейсах по-своему: читал Агаду и исступленно выплясывал. В Палестине Давид, его сын, отмечал праздник в кругу других, таких же, как он, переселенцев. А вот Аделе сидит, должно быть, сейчас у себя в квартире в полном одиночестве. Барбара купила себе билет в оперу. Аса-Гешл смотрел в Агаду и качал головой. Даша сидела рядом, прижавшись к его руке. «Только и разговоров о чудесах, — размышлял Аса-Гешл, — а между тем их продолжают убивать. Если б не убийства и погромы, нас набралось бы сейчас сотни миллионов». Он взглянул на сына Стефы Ежека, на Дашу, на других детей. Все они обречены. Коньяк, который он выпил по пути сюда, терял свое действие…

Пиня поднял поднос с мацой и торжественно указал на него пальцем: «Сии пресные хлебы… почему едим мы их?…»

Глава седьмая

В середине мая Аделе собралась в Палестину. Она продала квартиру, распродала мебель и швейную машину и заплатила шестьсот злотых за билет на пароход, контрабандой перевозивший эмигрантов на Святую землю. Делала она все это не сама, а через посредника, который, как считалось, знает все входы и выходы. Пароход отходил не из Гдыни, как обычно, а из какой-то рыбацкой деревушки. Пассажирам разрешалось взять с собой только один чемодан. Аделе за бесценок продала подушки, матрасы и постельное белье, доставшееся ей от матери; отдала бедным платья, белье, обувь и чулки, которые не могла взять с собой.

Путешествие на маленьком пароходике займет, предупредили ее, не меньше месяца; маршрут будет пролегать через Балтийское и Северное моря, через Атлантику и Средиземное море. Остановки планируются в Марокко, Италии и Египте. Аделе забросала посредника вопросами: они поплывут через Скагеррак и Каттегат или по Кильскому каналу? Пройдут по Ламаншу или им придется плыть на север и огибать Шотландию и Ирландию? И главное, пустят ли их через Гибралтар? «Не беспокойтесь, — заверил ее устроитель, — все будет в полном порядке». В Палестину они прибудут ночью. Документов не понадобится. Аделе осталась недовольна этими уклончивыми объяснениями, она волновалась, расстраивалась, но делать было нечего. Без Додика она жить не могла, да и Польша находилась на грани войны.

Аса-Гешл поехал провожать Аделе на пароход и передал с ней подарок сыну — фотоаппарат. Вечером они сели на Венском вокзале в поезд, в вагон второго класса. Аделе положила голову Асе-Гешлу на плечо и задремала. Предотъездные волнения, постоянная тревога утомили ее. Тусклый свет ночника падал на ее спящее лицо. Она спала, и ей снилось, что она по-прежнему молода и по-прежнему жена Асы-Гешла. Они в Швейцарии, проводят там свой медовый месяц.

Аса-Гешл читал газету: концентрационные лагеря, камеры пыток, тюрьмы, казни. Каждый день из Германии приходили поезда с еврейскими беженцами. В Испании расстреливали республиканцев. В Эфиопии фашисты истребляли местных жителей. В Маньчжурии японцы убивали китайцев. В Советской России продолжались чистки. Англия упорно пыталась достичь договоренности с Гитлером и одновременно выпустила Белую книгу, запрещавшую продавать землю в Палестине евреям. До поляков наконец-то дошло, что Гитлер — их враг; немецкая пресса развернула оголтелую антипольскую кампанию. В сейме, однако, продолжали как ни в чем не бывало во всех подробностях обсуждать еврейские ритуальные законы забоя скота. Оппозиционные газеты намекали, что польская армия, которая обходилась стране в сотни миллионов, к войне не готова.

Поезд мчался в ночи, оглашая погруженную во мрак землю пронзительным свистом. Темные леса сменялись домами с потухшими огнями, заводами, трубами. Божий мир, который, казалось, был погружен в глубокий сон, в действительности спать и не думал: каждое дерево, каждый цветок, каждый стебель жадно пил соки земли.

Утром поезд остановился в Гдыне. Впервые в жизни Аса-Гешл увидел море. Издали оно переливалось, словно зеркало. В порту, покачиваясь, точно утки на воде, стояли на якоре несколько польских канонерок. Пассажиров, якобы приехавших провести лето в соседней деревне, поджидал автобус. Среди отплывавших в Палестину было полно молодежи, а вот ребенка ни одного — детей в Палестину везти запрещалось. Некоторые парни и девушки говорили на иврите; дай им волю, и они, прямо здесь, на вокзале, станцевали бы палестинскую «ору», но о подобных выходках не могло быть и речи. И все же, когда автобус тронулся, молодежь хором запела палестинскую песню: «Да будет жить еврейский народ!»

Водитель обернулся.

— Вы что, спятили! — крикнул он. — Сядете на пароход — тогда пойте себе на здоровье!

В небольшой деревеньке Пуцк Еврейское культурное общество и Лига сельскохозяйственного тренинга за последние годы открыли летние лагеря. Автобус подъехал к одноэтажным деревянным, непокрашенным строениям. Стены внутри были бревенчатые, пахло свежим деревом. Переселенцев посадили за покрытые скатертью столы и накормили жареной камбалой с хлебом. В этой плоской рыбе с бурой спинкой и белым животом было что-то далекое, неизведанное. Из окна видны были берег и накатывающиеся и отбегающие волны. Бормотанье моря смешивалось с тишиной, море сливалось с небом. Субботние покой и отдохновение царили вокруг. Над водой, разрывая тишину гортанным криком, кружили чайки. Вдалеке, на горизонте, подобно покоящемуся под саваном мертвецу, лежала под длинным парусом лодка.

Молодые люди чувствовали себя здесь как дома. Говорили они на идише, польском, иврите и немецком. Одна молодая женщина все время хихикала, какой-то парень сбросил ботинки и расхаживал босиком — знай, мол, наших! Кто-то улегся на лавку и заснул, остальные сели играть в игры. Еще несколько человек пошли на берег, вдоль которого до самой воды тянулись сосны. На горизонте, выпуская в небо кольца дыма, показался пароход. Трудно было сказать, приближается он или удаляется. Море беспокоилось, хотя шторма не было; невысокие волны вздымались и опадали. Аса-Гешл стоял и смотрел на это чудо: само божество, мнилось ему, превратилось в море, позаимствовало его облик. Стоявшая рядом Аделе побледнела, как будто у нее уже начался приступ морской болезни.

Они взобрались на небольшой, поросший лесом холм и сели на мох, сосновые иглы и разбросанные ветки. Рядом копошились муравьи. Крошечные существа неустанно переносили с места на место травинки и веточки. Ползали они не прямо, а зигзагом. Над головой гудели комары, где-то вдали куковала кукушка. Холодный ветер с Балтики смешивался с теплым, поднимавшимся с земли воздухом.

Аделе взяла Асу-Гешла за руку:

— Аса-Гешл, почему ты такой?

— Чего сейчас говорить.

— Скажи честно, ты когда-нибудь кого-нибудь любил?

Аса-Гешл молчал.

— На твоем месте я бы женилась на Барбаре, — вырвалось у Аделе; она сама не знала, зачем это говорит, с какой целью.

И тут Аделе вдруг ясно осознала, что он сейчас уедет и они,скорее всего, никогда больше не увидятся. Она украдкой взглянула на него и обратила внимание, какие неестественно белые у него ногти. Перевела взгляд на нос, рот, глаза, уши. Хорош он собой или нет? На этот вопрос у нее не было ответа. Что-то было в его чертах неуловимое, меняющееся; они напомнили ей волны у их ног — они тоже ежесекундно меняли свой облик. Он сидел, откинувшись на сосну, и ей показалось, что в его лице было какое-то странное изящество. На высокий лоб спадали золотые пряди волос, в ясных синих глазах сквозила младенческая простота. Разве что в тонких, поджатых губах таилась какая-то горечь. Аделе пришло в голову, что ей так и не удалось постичь, что же его мучает. Неспособность сделать карьеру? Тайная любовь к кому-то? Она решила задать ему этот вопрос, но тут вдруг поняла: он — одиночка по природе своей. Он — из тех, кто должен служить Богу или умереть. Он отказался от Бога — и умер: живое тело с мертвой душой. И почему эта простая истина открылась ей только сейчас?

К вечеру переселенцев отвели к автобусу. Аделе бросилась Асе-Гешлу на шею, поцеловала его, стиснула руку. Он чувствовал у себя на лице ее соленые слезы. Потом он смотрел, как она, вместе со всеми, садится в автобус. Место у окна ей не досталось, но она перегнулась через соседку и помахала ему газетой. И, когда автобус тронулся, крикнула напоследок: «Аса-Гешл!» Казалось, она вспомнила вдруг что-то очень важное. Аса-Гешл побежал за автобусом, но автобус прибавил скорости и, обдав его зловонными парами из выхлопной трубы, скрылся из виду.

Глава восьмая

Газеты пестрели сенсационными заголовками. Контролируемая нацистами немецкая пресса требовала отдать Германии Польский коридор и Верхнюю Силезию. Англия и Франция гарантировали неприкосновенность польских границ. Несмотря на все это, Мускаты, как и в прошлые годы, выехали на лето в Отвоцк. У Нюни был собственный дом в Швидере. Пиня снимал дачу в Фаленице, где жили его семья и Аарон, а также Лотти. Лея и Копл сняли на лето пансион в Отвоцке. Адаса и Даша по-прежнему жили в Ванином доме в Шрудборове. Маша уже обзавелась иностранным паспортом и американской визой и на лето переехала к Адасе. По субботам к ней приезжали Стефа и Доша. Зять Абрама предупреждал их, что оставаться в Польше — сущее безумие. Катастрофа может обрушиться в любой момент. Он уговаривал реб Аарона, а также Лею уезжать как можно скорее, пока еще есть время, клялся, что, будь у него нужные документы, он не мешкал бы ни секунды. Однако «иностранные гости», судя по всему, уезжать не торопились.

В Варшаве ребе Аарон собирал рукописи, написанные его отцом, реб Мойше-Габриэлом, реб Ехилом из Бялодревны, а также предыдущим ребе. Он подготовил рукописи к печати и отправил их в типографию. Аарон сам был и редактором, и корректором. Кроме того, он собирал группу хасидов-переселенцев, которые должны были отправиться в колонию Нахлат-Ехил, в Святую землю, и ходил в представительство Палестины с просьбой выдать переселенцам необходимые документы. Приходилось обивать пороги государственных учреждений, платить направо и налево, упрашивать чиновников, посылать влиятельных посредников. Каких только документов от него не требовали — и свидетельство о гражданстве, и бумаги, подтверждающие прохождение военной службы. Занят был ребе с утра до позднего вечера. Он знал, катастрофа неизбежна, но чего он добьется, если обратится в бегство? Пастух не бросает своих овец. В глубине души ребе надеялся, что в последний момент случится чудо.

А Копл возлагал надежду на свой американский паспорт. «Все эти европейские страны, если их вообще можно назвать странами, — твердил он, — как огня боятся Америки. И пока в Варшаве есть американский консул, ему, Коплу, ничего не грозит». К тому же он ведь уже старик. Что они могут с ним сделать? Прищемить хвост? И потом, Нью-Йорк никуда не убежит. Если уж на то пошло, там у него никого нет, он — один-одинешенек. И дел никаких: либо сиди у себя в квартире и слушай радио, либо читай в парке газету. Здесь же у него и сын, и зять, и дочь, и невестка, и внуки. Он уже наведался к своим старым друзьям. Исадор Оксенбург и его жена Рейце давно умерли, зато их дочери встретили Копла с распростертыми объятиями. Ичеле Пелцвизнер тоже умер — попал под лошадь. Давид Крупник умер от воспаления легких. А вот жена его еще ползала и даже курила свои астматические сигареты. Леон Коробейник и Мотя Рыжий по-прежнему ходили к ней играть в карты. Встречаясь с ними, Копл приносил с собой бутылку коньяка, фунт колбасы и банку сардин. Старики засиживались допоздна, обмениваясь историями из жизни. От Леона Коробейника остались кожа да кости. Он смотрел на Копла и говорил:

— Ну, Копл? Как живешь? Хорошо тебе в Америке, а?

— А почему мне должно быть в Америке плохо? — отвечал, смеясь, Копл. — Я много украл.

Хвастаться тем, сколько он украл, стало для него любимым занятием. Кому только Копл не рассказывал, как он опустошил сейф Мешулама Муската. При этом украденная сумма росла с каждым днем. Хотя Лея умоляла мужа не позорить ее, он всем рассказывал, как был бутлегером в Нью-Йорке. Его дочери краснели. Монек предупредил отца, что, если тот не прекратит болтовню, он порвет с ним навсегда. Но Копл смеялся им в лицо.

— Что тут постыдного? — кричал он. — Один раз своровал — всю жизнь воровать будешь. — И он тыкал пальцем сыну под ребра.

Зато у госпожи Крупник Копл мог рассуждать, сколько ему заблагорассудится. Он извлекал из кармана толстую пачку дорожных чеков и потрясал ими у всех на глазах. Объяснял желторотым юнцам, как совершаются всевозможные махинации с недвижимостью, акциями и облигациями, рассказывал про американских гангстеров и рэкетиров. Издевался над преступным миром Варшавы: только и умеют, что замок отмычкой открывать да вспороть кому-нибудь брюхо. А американские гангстеры не им чета: разъезжают в лимузинах и стреляют в людей из пулеметов. Сейфы вскрывают в пять дюймов толщиной. Мотя Рыжий (теперь, впрочем, седой, как лунь) однажды сообщил ему, что недавно варшавские грабители прокопали туннель в Банк Польши, но Копл не проявил к этой истории ни малейшего интереса.

— И это, по-твоему, банк? — обронил он, презрительно скривив губы.

Лея его избегала. Лотти не желала с ним разговаривать. Шимон, его палестинский зять, не хотел даже смотреть в его сторону. Стоило Коплу появиться на кухне в Отвоцком пансионе, как он начинал демонстрировать повару, как готовят в Америке. Там горячая вода течет прямо из крана. В каждом доме есть холодильник. И кошерное мыло для мытья посуды. Копл разбил два яйца, вылил их на сковородку, но вместо того, чтобы переворачивать яйца ложкой, подкинул их, да так ловко, что они перевернулись в воздухе.

— Американские штучки! — Повар скорчил презрительную гримасу.

Увидев, что он вытворяет, Лея бросилась к себе в комнату.

— Да! Я это заслужила! — кричала она, когда Копл вошел в комнату за ней следом. — Раз я променяла такого человека, как Мойше-Габриэл, на такого мерзавца, как ты, меня убить мало!

— Хочешь, я дам тебе развод, — и глазом не моргнув, сказал Копл. — И денег в придачу.

Лея набросила на плечи шарф, схватила сумочку и трость и отправилась в Шрудборов. Она шла песчаной тропинкой и останавливалась каждые несколько шагов снять туфлю и вытряхнуть пыль и гравий. По ночам у нее возникал страх, что, вот, завтра начнется война и она не сможет вернуться в Америку, однако днем страх рассеивался. Небо над головой было ясное и голубое. Над сосновым лесом, домами, телеграфными столбами стоял золотой солнечный шар. Щебетали птицы. Проносились поезда. Играли дети. Из окон домов доносились религиозные мелодии. Коробейники в длинных лапсердаках сновали с корзинами фруктов. Всем своим видом они напомнили Лее ее молодость. Здесь, в этом самом лесу, она когда-то сохла по Коплу. В Шрудборове Лея чувствовала себя как дома. Адаса принесла ей холодной воды из колодца. Даша поцеловала ее. Лея всегда привозила девочке подарки. Дочери Вани прыгали вокруг, толкая друг друга, — каждой хотелось чем-нибудь ей угодить. Вышла из своей комнаты Маша. Лея покосилась на дочь. За эти годы Маша изменилась до неузнаваемости. В коротко стриженных волосах сквозила седина, в лице появилось как будто что-то гойское. Сколько раз Лея пыталась сблизиться с ней, однако пробиться сквозь стену отчуждения не удавалось. Хуже всего было то, что Маша забыла идиш и говорила с матерью на чудовищной смеси польского и идиша.

Лея с грустью покачала головой:

— Ты не рада, что едешь в Америку?

— Рада.

Маша вышла на веранду, села и раскрыла книгу. Эта американка с седой головой и грубым красным лицом была ей чужой. Она понятия не имела, что будет делать в этой далекой Америке. Все разговоры о том, что она должна вернуться в иудаизм, представлялись ей бессмысленными. Набожной христианки из нее не получилось, но ведь и еврейскую веру она никогда всерьез не воспринимала.

С того дня, как она выпила йод, мысль о самоубийстве ее не покидала. Яд она больше принимать не станет, но есть же и другие способы уйти из жизни. На дне ее саквояжа лежал револьвер. Можно, в конце концов, и повеситься. С тех пор как Маша стала оформлять паспорт для отъезда в Америку, она каждый день думала, не броситься ли с корабля в воду. Она была слишком стара, чтобы начинать новую жизнь. У нее уже прервался менструальный цикл.

Глава девятая

Уже несколько лет Аса-Гешл и Барбара собирались вместе провести лето. Но все время возникали препятствия. То Асе-Гешлу не хватало денег — а у Барбары он брать и даже одалживать не хотел. То выяснялось, что Барбара в последний момент должна уехать по партийным делам. В этом же году Аса-Гешл взял ссуду в Учительском союзе — четыреста злотых, да и у Барбары никаких обязательств больше не было: партийная деятельность полностью зашла в тупик.

Отправиться в поездку Асе-Гешлу было не просто. Война могла начаться в любой момент, и он боялся оставить Адасу и Дашу одних в Шродборове. Боялся он и того, что их с Барбарой могут арестовать. Однако выносить мучительную варшавскую жару Аса-Гешл был больше не в силах; он решил, что не скажет Адасе о предстоящем отъезде, а напишет ей с дороги. А потом пришлет денег.

Все шло на удивление гладко. Субботу и воскресенье Аса-Гешл провел в Шродборове. Перед отъездом он оставил Адасе шестьдесят злотых. В понедельник утром он собрал чемодан, заплатил хозяйке квартиры за месяц вперед и встретился с Барбарой на Венском вокзале, где они сели в краковский поезд.

Поезд останавливался в Скерневице, Петркове и Радомске. На станциях уличные торговцы, зазывно крича, продавали пирожки, лимонад, шоколад и журналы. На каждой станции толпились евреи и солдаты. В вагоне какая-то женщина вполголоса рассказывала кому-то из пассажиров, что в Великой Польше уже копают окопы. Богатые люди уже строят личные бомбоубежища. Какой-то краснолицый старик с большими белыми усами, вмешавшись в разговор, заявил, что Гитлер лишь шантажирует Польшу, чтобы заполучить Коридор. И теперь, когда Англия и Франция гарантировали безопасность польских границ, Гитлеру остается лишь щелкать зубами и лаять.

В Краков поезд пришел под вечер. С гор веяло прохладой. Заходящее солнце позолотило церковные кресты, витражи, циферблат старинных часов. Пешеходы шли спокойно, не торопясь — не то что в Варшаве. Даже трамваи ехали медленнее. Запряженные в дрожки лошади перебирали копытами, словно танцуя. Церковные колокола взывали к верующим спасать свои бессмертные души. Прошла, ведя за собой группу детей в шерстяных блузах, монашка. Семинаристы в длинных пальто и широкополых шляпах несли огромные тома, похожие на еврейский Талмуд. Перепрыгивали с места на место, поклевывая крошки, голуби. Прошел ведомый собакой слепой. Замки польских королей, памятники, башни, соборы — от всего веяло покоем, постоянством. В небе начали загораться звезды. Неподалеку находился еврейский квартал Казимир с его старинными синагогами и старым кладбищем, местом успения раввинов, праведников, всех тех, кто в разное время возглавлял еврейскую общину. Аса-Гешл вдохнул полной грудью. Он и сам не представлял себе, как нуждается в отдыхе.

Гостиница, в которой им предстояло жить, находилась на тенистой, обсаженной деревьями улочке. Номер оказался большим, с двумя кроватями. Стены были обиты декоративной тканью, на подоконнике стояли цветы в горшках. На полотенцах вышиты были слова известных пословиц: «Кто рано встает, тому Бог дает», «Для дорогого гостя и двери настежь». В углу находился умывальник с медным ковшом и глиняным кувшином. Здесь, в этой комнате, все — и Гитлер, и война, и школа, где он преподавал, и Мускаты — казалось каким-то далеким, нереальным. Барбара, не потрудившись даже включить свет, скинула платье и погрузилась в мягкие сумерки уходящего дня. Аса-Гешл, как был в пальто, рухнул на кровать с высокими стойками и резными шишечками и стал вслушиваться в тишину, входившую в комнату через открытое окно. Хотелось ему только одного: отдохнуть, забыть обо всех волнениях и тревогах.

Ужинать они пошли в кофейню, куда в свое время захаживал польский писатель и художник Выспянский. На стенах до сих пор висели его рисунки. Поначалу Асе-Гешлу идти в кафе, облюбованное туристами, не хотелось, и Барбаре пришлось его уговаривать. Китайские фонарики отбрасывали мягкий свет. Кроме них в кафе были всего две пары — они шептались и что-то ели. Официантка в белом фартуке ходила на цыпочках. После ужина Аса-Гешл и Барбара отправились в еврейский квартал. Улицы здесь были узкие и кривые, мощенные крупным булыжником. В конце тускло освещенного переулка вырос старый еврей в ермолке, с длинными пейсами. За прилавком магазинчика стояла старуха в парике. Справа от нее сложены были дрова, возвышалась горка угля. Слева свешивалась бечевка с нанизанными на нее сушеными грибами. Маленькая девочка в накинутой на плечи шали что-то покупала, старуха взвешивала товар на старинных, с длинной стрелкой весах. На соседней улице им встретилась компания мужчин и подростков, распевавших благословения Луне. Они пританцовывали и приветствовали друг друга словами: «Шолом алейхем! Алейхем шолом!»

Подростки с выбивающимися из-под широкополых шляп вьющимися пейсами напоминали маленьких раввинов.

Барбара не сводила с них глаз. Лунный свет падал на бледные лица и черные бороды, отражался в темных глазах. Подростки с молитвенниками в руках скакали, точно козы, то распевая молитвы, то толкаясь и в шутку задирая друг дружку. В открытое окно молитвенного дома видны были полки с книгами, Ковчег Завета, позолоченные львы, поминальные свечи. Барбара вспомнила отца; перед смертью он вдруг прокричал, что хочет лежать на еврейском кладбище.

Вернувшись к себе в номер, они не стали включать свет. Наконец-то они одни. Завтра они отправятся в горы. Пусть все летит в тартарары — эту ночь у них не отнимет никто. Барбара подошла к окну, взглянула на чистое небо, на ряды горбатых крыш. Аса-Гешл отхлебнул ледяной воды из кувшина. Ему вспомнился их последний вечер с Адасой, как она пошла проводить его из Шрудборова на станцию в Отвоцк. На прощание она трижды его поцеловала и сказала: «Если я умру, похорони меня возле мамы».

Только теперь Аса-Гешл понял, как странно она тогда вела себя. С чего бы это? Знала, что он уезжает? И тут его пронзила страшная мысль: больше он ее не увидит никогда.

Глава десятая

В этом году, как и каждый год в месяц Элул, в молельных и общинных домах евреи, дабы спастись от сатаны, трубили в шофар, старинный бараний рог. Польское правительство принимало меры по обороне страны — на свой, правда, лад. В парках и скверах рыли траншеи, чтобы, в случае бомбардировок, использовать их в качестве бомбоубежищ. Священники и раввины, подавая пример другим, первыми втыкали в землю лопаты. Хасиды и ешиботники, как и полагается истинным патриотам Польши, добровольно принимали участие в рытье траншей; от страха перед внезапным налетом немецких самолетов работа велась всю ночь в кромешной тьме. Окна домов были занавешены черной бумагой или одеялами. Была объявлена частичная мобилизация. Ни для кого не было секретом, что генералы и полковники, которые пришли к власти после восстания Пилсудского, к современной войне совершенно не готовы. Несмотря на все заверения маршала Рыдз-Смиглы о том, что «мы не отдадим и пяди польской земли», ожидалось, что польская армия будет отступать до самого Буга.

Пиня Мускат не выходил на улицу без карты в кармане. Не проходило и дня, чтобы он, придя в молельный дом Бялодревны, с пеной у рта не доказывал молящимся, что Гитлер попросту оголтелый безумец. Нюня послал открытку Адасе в Шродборов, уговаривая ее поскорей вернуться в город. Он писал, что поселит ее и Дашу у себя. Однако Адаса возвращаться в Варшаву не собиралась. Бои ведь начнутся в Гданьске, а вовсе не в Шродборове. Аарон, бялодревнский ребе, собирался провести праздничные дни в Фаленице. Лея рвалась обратно в Америку, но Копл об отъезде даже слышать не хотел. Целые дни просиживал он у вдовы Давида Крупника, в прошлом — госпожи Голдсобер. Он носил ей подарки и играл с ней в карты, а она готовила его любимые блюда. Приходили к ней и Леон Коробейник с Мотей Рыжим. Старые друзья попивали коньячок, лакомились телячьей ножкой в желе и курили американские сигареты, которые приносил Копл. Помимо сигарет Копл угощал старых друзей ананасами, сардинами, икрой. О чем они только не говорили: и об обществе Анше Зедека, чьим президентом долгое время был покойный Исадор Оксенбург; и о столкновениях между варшавскими и пражскими бандами, и о революции 1905 года, и о стычках бастующих и уголовников. Что сталось с этим замечательным временем? Ушло безвозвратно. Не стало ни Иче Слепого, ни Шмуэля Сметаны, ни Хацкеле Шпигельгласса. Не стало рэкетиров, сутенеров, водителей конок. Карманники с Крохмальной и Смочьи стали партийными и профсоюзными деятелями. Парни с Крытого рынка Янаса организуют теперь коммунистические демонстрации. Все они превратились в интеллигентов.

Мотя Рыжий с грустью покачал головой:

— Нет больше старой Варшавы. Кончилась. По ней кадиш читать можно.

— А помнишь, как Борух Палант побился об заклад, что выпьет три дюжины сырых яиц? — спросил Леон Коробейник.

— Ах, чего только не было…

Копл рассказывал друзьям, что американцы ничего не смыслят в еде. Только и знают, что сэндвичи жуют. Любят подраться — но по правилам. Если один из драчунов в очках, он их обязательно снимет. И запрещается бить ниже пояса. Рассказал и про скачки:

— Представляете, одна лошадка принесла своему владельцу больше миллиона долларов.

Леон Коробейник причмокнул:

— Да, сумма приличная.

— Еще бы, — согласился Мотя Рыжий.

— И совершенно не обязательно самому быть на ипподроме, — продолжал Копл. — Вовсе нет. Сидишь, как царь, в турецкой бане и знаешь все, что происходит. Цифры сами приходят по электричеству. Смотришь на них, а девушка тебе в это время массаж делает.

— Ха-ха, Копл, — засмеялась госпожа Крупник. — Все тот же старина Копл.

— А ты считаешь, что, если мужчина постарел, он уже не мужчина? Видит он немногим хуже, да и чувства не притупились. Ну, а со всем остальным… да, действительно, дело обстоит не лучшим образом… Он уже вне игры.

— Так мы тебе и поверили.

— Говорю тебе, Копл, ты доиграешься. Не уедешь сейчас — придет Гитлер, тогда прощай, Америка!

— Что мне твой Гитлер сделает? Соль на хвост, что ли, насыплет?

— Говорит же он, что покончит с евреями раз и навсегда.

— Аман тоже так говорил, — взвился Леон Коробейник. — Когда он увидел, что Мордехай его не боится, то решил перебить всех евреев. И чем кончилось? Пришла Эстер — и он остался ни с чем.

— Гитлеру Эстер не понадобится.

— Он и без нее окочурится.

— Ты уже купил себе место в синагоге на Рош а-шона и Йом-Кипур? — полюбопытствовала госпожа Крупник.

— Я буду молиться в Фаленице, вместе с ребе, — ответил Копл. — Я ведь, можно сказать, его отчим.

Копл сам не заметил, как наступил вечер. После ужина сели играть в карты. Из-за стола встали за полночь. На Праге взять такси было сложно, и Копл остался ночевать. Госпожа Крупник дала ему халат и шлепанцы своего покойного мужа, постелила постель. Копл лег и стал напряженно вглядываться в темноту. Не верилось, что он опять в Варшаве. Неужели он — тот самый Копл, который когда-то был управляющим Мешулама Муската? Мужем Башеле? Казалось, все это было сном. Он стал думать о смерти. Сколько он еще протянет? Два-три года, не больше. Похоронят его в Бруклине. По пути с кладбища какой-нибудь еврей остановится на Дилэнси-стрит пропустить стаканчик. Лея получит по страховке двадцать тысяч долларов. Зачем ей такие деньги, старой карге? Нет, он перепишет завещание и все оставит детям. Как только вернется в Америку. Вот, собственно, и все. Его сожрут черви, и совсем скоро не останется никого, кто бы помнил, что жил когда-то на земле человек по имени Копл. Неужели и в самом деле есть такая вещь, как душа? Что она собой представляет? Что делает? Бродит по миру без тела?

Копл уснул. Проснувшись спустя несколько часов, он первым делом выпростал из-под одеяла руку и нащупал дорожные чеки в кармане брюк и паспорт во внутреннем кармане пиджака. Лея права. Из Польши надо убираться, и поскорей. Только войны ему еще не хватало! Мысли, одна мрачнее другой, не давали ему покою. Упало надгробие на могиле Башеле. Надо бы поставить другое, но он напрочь об этом забыл. А на могиле ее второго мужа, Хаима-Лейба, вообще ничего не было — она так и стояла безымянной. Он начал думать о Лее. В Америке она как-никак была его женой; здесь же, в Польше, — совершенно чужим человеком. Ее дочь Лотти с ним не разговаривала, да и собственный сын Монек — только потому, что устроился бухгалтером, — смотрел на него свысока. В Америке бухгалтер — ноль, пустое место; это здесь, в Польше, любой сопливый счетовод считает себя пупом земли. Он закашлялся.

Госпожа Крупник проснулась:

— Что с тобой, Копл? Не спится?

— В твоей постели мне всегда спится прекрасно.

Госпожа Крупник помолчала, потом вздохнула и захихикала:

— Ты спятил — я ведь старуха.

— А я старик.

— Не валяй дурака.

Копл пролежал без сна до рассвета. Ему снился дурной сон. Что это был за сон, он вспомнить не мог, но во рту у него остался дурной привкус. Почему-то хотелось поскорей одеться и как можно быстрее уйти. Госпожа Крупник принесла чай с молоком, но Копл лишь отпил заварки из чайника, оделся и вышел, сказав, что днем обязательно вернется. Госпожа Крупник по-прежнему жила на Малой улице. В том же доме, этажом ниже, жила Жиля, дочь Исадора Оксенбурга. Копл не хотел, чтобы видели, как он выходит из квартиры госпожи Крупник; он нахлобучил шляпу на глаза и надел темные очки. Попробовал было сбежать по лестнице, но ноги не слушались. Он кое-как вышел на Сталовую и стал махать тростью проезжавшим такси, но машины не останавливались. Пришлось сесть в трамвай. Его охватило желание поскорей увидеть Лею, сказать ей, что оба они старые люди и ссориться в их возрасте глупо. Кондуктор протянул ему билет. Копл сунул руку в карман за мелочью, но мелочи не оказалось — была лишь банкнота в двадцать злотых. Кондуктор что-то недовольно буркнул, сунул руку в кожаную сумку и отсчитал Коплу сдачу: монетами в пятьдесят, двадцать, десять грошей. И тут рука Копла, в которую кондуктор вложил сдачу, почему-то вдруг разжалась и упала, монеты рассыпались по полу вагона. Страшная, нечеловеческая боль пронзила ему грудь и левую руку, и он повалился навзничь. Пассажиры повскакали со своих мест. Кондуктор стал звонить вагоновожатому.

«Я умираю, — пронеслось у Копла в голове. — Это конец». Где-то в меркнущем сознании промелькнула и затерялась лишь одна мысль: то, что с ним сейчас происходит, связано со сном, который он видел под утро.

Копл так в себя и не пришел. Он не чувствовал, как его выносят из трамвая и кладут на тротуар. Не слышал, как подъехала карета «скорой помощи». Не знал, что его отвезли в католическую больницу и положили в палату. Не видел молодого врача, который поднес к его груди стетоскоп и распорядился насчет укола.

Прошло два дня, а в семье никто не знал, что с ним произошло. Лея была в Отвоцке, в пансионе. Только на третий день полиции удалось выяснить, что у покойника с американским паспортом есть сын, Монек Берман. В морг пришли Монек, Иппе и Шоша. Шоше Шимон спускаться в прозекторскую не разрешил — она была беременна, и Монек и Иппе пошли без нее. В нос ударил резкий запах формалина. На крытых жестью столах под мешковиной лежали трупы. Санитар, хромой старик с шишкой на лбу, приподнял мешковину с одного из распростертых тел. Это был Копл — и это был не Копл. Лицо его как-то странно осунулось и пожелтело, приобрело какой-то пергаментный оттенок. Уши стали белые. Нос торчал, как клюв у птицы. Искусственная челюсть выпала. Открытый, ввалившийся рот похож был на зияющую пещеру. В углах глаз пряталось подобие улыбки. Мертвец словно бубнил себе под нос: «Вот оно, оказывается, как… Надо же…» Иппе зарыдала и вцепилась Монеку в локоть. Монек поднял мертвецу веко. Зрачок неподвижно смотрел куда-то в пространство.

Спустя несколько часов в Варшаву примчалась Лея. Обе семьи, Мускаты и Берманы, занялись организацией похорон. Пиня отправился в общинный дом договориться о погребении. Все это время Лея, не двигаясь, сидела у него на кухне. Она не плакала — сидела и ломала руки. Все было одной сплошной ошибкой — и развод с Мойше-Габриэлом, и брак с Коплом, и то, как она его пилила и стыдила вместо того, чтобы образумить и поддержать. Чего теперь говорить — раньше надо было думать. Раньше.

У дверей католической больницы собралась еврейская похоронная процессия. Гои останавливались, с любопытством поглядывали на странное зрелище. Подошли плакальщики, друзья. Явилась и госпожа Крупник: она надрывно рыдала и громко сморкалась. Были и дочки Оксенбургов, Регина и Жиля. Нюня на современный лад поддерживал под локоть Лею. Мотя Рыжий и Леон Коробейник стояли молча, вперившись в пустоту. Лотти все время протирала стекла очков. Ребе Аарон на Прагу не приехал; сказал, что придет прямо на кладбище. Среди плакальщиков была седая женщина со смуглым, плоским лицом и калмыцкими глазами. Лея ее узнала. То была Маня, состарившаяся служанка Мешулама Муската. Но вот как Мане стало известно про смерть Копла, оставалось для Леи загадкой.

Глава одиннадцатая

Договор между Гитлером и Сталиным был единодушно воспринят как начало войны. Асе-Гешлу, однако, по-прежнему не верилось, что военные действия начнутся в ближайшие дни. В это время он жил с Барбарой в деревне под Бабьей Гурой, между Закопане и Краковым. Газет в этой глуши было не достать, радиоприемники имелись тоже далеко не у всех. И Аса-Гешл, и Барбара придерживались мнения, что деревня под Краковом — место самое безопасное. Аса-Гешл послал Адасе денег и в ответ получил письмо; в Варшаве, писала Адаса, копают траншеи, по ночам в городе затемнение, а вот в Шрудборове ничего не меняется. Умер управляющий Мускатов Копл; тетя Лея и Маша сразу после еврейского Нового года уезжают в Америку; Лотти со своим братом Аароном собираются в Палестину. Все они передают ему привет.

В среду утром Аса-Гешл и Барбара поехали в Закопане, из Закопане на автобусе — на Морске Око, а оттуда пешком — в Чарныстав. Ночь они провели в сельской гостинице. На другой стороне границы, в Чехословакии, стояли нацистские орды, но от Польши их отделяли горы, и опасность вторжения была невелика. На следующий день они вернулись в свою деревню у подножья Бабьей Гуры. Выдался теплый осенний день, крестьяне мололи пшеницу. Невеста с двумя подружками в вышитых платьях ходили из избы в избу и, низко кланяясь у дверей, приглашали соседей на свадьбу. Одновременно игралась и еще одна свадьба, и перед церковью стояло несколько украшенных цветами повозок. Лошадиные оглобли были увиты ветками. Деревенские парни в вышитых рубахах с красными и зелеными перьями на шляпах играли на скрипках, барабанах, тамбуринах. Остальные распевали народные мелодии. В полях за деревней старухи копали картошку. Воздух был так чист и прозрачен, что казалось: протяни руку — и коснешься далекой горы; среди темных скал вились, словно прочерченные толстым карандашом, горные тропки.

Крестьянка, у которой они остановились, накормила их на ужин брусникой со сливками. Барбара вскипятила воды в котле и вымыла голову. Аса-Гешл вышел во двор и лег в подвешенный между двух деревьев гамак. Напротив, в дальнем конце двора, на крутом, подобно крепости, возвышении, выстроились сосны — издали они напоминали воинов в зеленых мундирах. Низкое вечернее солнце нависло над головой, будто лампа под красным абажуром. Поднимавшийся над горными расщелинами туман приобрел кровавый оттенок. Над скалой парил сокол. В тишине слышно было, как глухо хлопают его крылья.

За недели, проведенные в деревне, лицо Асы-Гешла округлилось, появился аппетит, вернулся сон. Он привязался к Барбаре — их отношения стали лучше, прочнее. Ей хотелось от него ребенка. Кошелек у них теперь был общий. Он научил ее готовить блюда, которыми когда-то угощала его мать: овсянку, лапшу, куриные потрошки, пирожки на молоке. После обеда они выходили в сад, ложились в траву под раскидистой яблоней и болтали, о чем придется. Развлекались они тем, что придумывали смешные фразы, состоящие из польских и еврейских слов. Порой, борясь со сном, затевали вялые споры. Все, что говорила Барбара, сводилось к следующему: не может быть благосостояния без плановой экономики, а плановая экономика невозможна без диктатуры пролетариата. Поначалу пакт Молотова-Риббентропа поверг ее в смятение, однако, по здравому размышлению, она объяснила Асе-Гешлу, что союз этот спровоцирован политикой Англии и Франции. Ведь сначала союзники способствовали приходу Гитлера к власти, а потом попытались натравить его на Россию. Аса-Гешл твердил свое: мы слишком мало знаем, чтобы делать исторические прогнозы. До тех пор пока человечество продолжает неограниченно размножаться, люди будут всегда отвоевывать друг у друга жизненное пространство. И потом, кто сказал, что существует способ спасти человечество? Да и зачем его спасать?

В четверг они легли спать рано. Барбара вскоре уснула, а Аса-Гешл долго лежал без сна. Он не стал закрывать ставни и долго смотрел на усыпанное звездами ночное небо. Вот, взмахнув огненным хвостом, пронесся метеор. Где-то на краю небес полыхнула, предвещая жаркий день, зарница. Вспыхивали и гасли светлячки, квакали лягушки, мошкара залетала в комнату и билась о стены, окно, спинку кровати. Аса-Гешл думал про Гитлера; согласно Спинозе, Гитлер был частью Божественного промысла, выражением Вечной Сущности. Все его действия были предопределены вечными законами. И даже если Спиноза был не прав, приходилось признать, что тело Гитлера было частью субстанции Солнца, от которого когда-то отделилась Земля. Любой, даже самый чудовищный, поступок Гитлера являлся функциональной частью космоса. По логике вещей напрашивался вывод: одно из двух — либо Бог есть зло, либо страдание и смерть — добро.

Барбара заметалась во сне. На какое-то время она перестала дышать, словно к чему-то прислушивалась, затем дыхание вновь сделалось ровным, и она во сне обняла Асу-Гешла за шею. Он с готовностью повернулся к ней, провел рукой по ее телу, по плечам, груди, животу. Радом с ним лежало человеческое существо, особь, ему подобная, продукт совокупления бессчетных пар самцов и самок, звено в цепи бесконечной активности, потомок обезьян, рыб и тех таинственных существ, что бесследно исчезли во мраке веков. И она тоже лишь нечто мимолетное, скоро и она вернется в плавильный котел, где создаются новые формы жизни. Заснул Аса-Гешл только под утро, когда уже начинало светать.

Кто-то будил его; это была Барбара. Изба с побеленными стенами и нависшими над головой стропилами была залита солнечным светом. По дому распространялся аромат парного молока и свежемолотого кофе.

— Зачем ты меня будишь? — проворчал Аса-Гешл. — Дай поспать.

— Аса-Гешл! Война! — Голос Барбары срывался от подступавших рыданий.

Аса-Гешл ответил не сразу:

— Когда? Откуда ты знаешь?

— По радио передали. Немцы начали нас бомбить.

Аса-Гешл рывком сел на кровати:

— Ну вот! Началось!

— Надо уезжать. Немедленно.

За забором, на деревенской улице, собралась толпа. Крестьяне стояли, задрав головы. Над деревней летели самолеты — никто не знал, польские или немецкие. Время от времени кто-то из стоявших на улице заглядывал в окно избы, где жили «городские». Барбара задернула занавески. Аса-Гешл оделся и вышел. В деревне поезда не останавливались — придется ехать на подводе до Йорданова, а уж оттуда, на местном поезде, до Кракова. Аса-Гешл спросил одного из крестьян, не подвезет ли он их до Йорданова, но тот только плечами пожал: кому в такое время охота, рискуя лошадью и подводой, выезжать на дорогу? Аса-Гешл отправился на почту — как знать, может, удастся уехать оттуда? Деревню охватила паника. Двери стояли открытыми. Старики хмурились, молодежь отшучивалась. На почте Аса-Гешл столкнулся с учителем из Закопане, поляком, — они с Барбарой встретились с ним, когда поднимались на Бабью Гуру. Увидев Асу-Гешла, учитель не поверил своим глазам:

— Как, вы еще здесь?! Нацисты могут прийти с минуты на минуту!

Аса-Гешл почувствовал, как рубашка липнет к телу.

— Не могу достать лошадь и повозку, — пожаловался он.

— На вашем месте я бы пешком пошел.

И учитель, достав из нагрудного кармана карту, стал тыкать карандашом в чешские деревни по другую сторону границы: Гадза, Наместово, Яблунка. В горах были дороги, по которым могли проехать немецкие танки.

— Может, пан поможет мне с лошадью и повозкой? Я заплачу пану, сколько пан попросит, — сказал Аса-Гешл.

Учителю удалось договориться с крестьянином, и он тоже решил ехать. Дорога до Йорданова займет не меньше трех часов. Крестьяне смотрели, как «городские» садятся в повозку. Барбара и Аса-Гешл сели на тюки соломы, учитель — рядом с возницей. Лошадь шагом двинулась вперед. Аса-Гешл повернулся к Бабьей Гуре, посмотрел на гору, на ясное небо над ее вершинами. Его губы неслышно произнесли слова Псалма: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя»^[20].

Глава двенадцатая

1

До Варшавы Аса-Гешл и Барбара добрались в помятой и испачканной одежде, в стоптанной обуви и без вещей. По дороге у Асы-Гешла отросла борода, белое платье Барбары приобрело какой-то неопределенный цвет. За шесть дней мытарств они пережили бомбардировку, не раз испытывали голод, мучились жаждой. Ночи они проводили на железнодорожных полустанках или в поле. Десятки километров прошли они пешком, не раз прятались в канавах. С самого начала Аса-Гешл примирился с мыслью о смерти. В кармане жилета он хранил бритву, которой при приближении немцев намеревался вскрыть себе вены. Еще до отъезда из Кракова Барбара убеждала его, что возвращаться в Варшаву — безумие. Гораздо разумнее, говорила она, направиться в Жешов, а оттуда в Волынь и, может, даже пересечь границу с Румынией. Но Аса-Гешл к ее словам не прислушался. Барбара не верила своим ушам. Как же так? Он, Аса-Гешл, неверный муж, отец, бросивший собственных детей на произвол судьбы, — вновь привязался к своей семье. «Пойми, я не имею права, — твердил он, — в такой момент оставлять Адасу и Дашу». Его замужняя сестра тоже была в Варшаве. Люди бросали дома и бежали вслед за отступающей польской армией. Он же, Аса-Гешл, вечный дезертир, шел в обратном направлении, прорывался в полуосажденный город. Дошло до того, что они чуть было не рассорились окончательно, однако в конце концов решили не расставаться. Последние дни они почти друг с другом не разговаривали. Аса-Гешл вел себя странно. Из кармана пиджака у него торчали учебник алгебры без обложки и блокнот. Между бомбардировками он доставал карандаш и что-то подсчитывал. «Опасности я не боюсь, — говорил он, — она мне, скорее, надоела». А где скрыться от этого хаоса, как не в мире «адекватных идей»? В его треугольнике по-прежнему было два прямых угла. Даже Гитлер не мог ничего изменить. В Петркове, во время бомбардировки, Аса-Гешл отправился на поиски книжного магазина. Затем, на вокзале, улегся вдруг на перроне, под ногами у поджидавших поезда пассажиров, и как ни в чем не бывало раскрыл книгу. На него смотрели с завистью и насмешкой. В царившей панике Барбара вела себя куда менее сдержанно. Сбиваясь с польского на идиш, она пускалась в разговоры со старыми бородатыми евреями и еврейками в париках, обращалась к ним за советом, просила о помощи, собирала всевозможную информацию. Аса-Гешл людей избегал. Его лицо, располневшее было за последние несколько недель, осунулось вновь, неподвижный взгляд был устремлен куда-то вдаль, с отросшей бородкой он опять стал похож на хасида. Однажды, когда они сидели в канаве возле станции, которую бомбили немецкие самолеты, он вдруг спросил Барбару:

— Скажи, что ты теперь думаешь о Боге?

— Что мне о нем думать? Это ведь ты, а не я вечно сводишь с ним счеты.

— Он с легкостью творит и с легкостью разрушает. У Него своя собственная лаборатория.

Электропоезд «Гродзиско-Варшава» больше не ходил, и свое путешествие они завершили на грузовике, за что Аса-Гешл заплатил водителю последние десять злотых. Город был погружен во тьму. По улицам ходили охранники с повязками на рукаве. Между домов была разрыта траншея, по обеим сторонам возвышались горы земли. Трамваи не ходили, дрожки им тоже не попадались. Окна зияли мраком, зато небо — высокое, как за городом, — усыпано было звездами. Над Варшавой нависла тишина — странная, непривычная. Аса-Гешл и Барбара сошли с грузовика на Аллеях Иерусалимских и пошли пешком по Маршалковской, а потом свернули на Желязную, где находилась комната Барбары.

На Злотой они увидели разрушенный дом. Из развалин пахло свежевыстиранным бельем, углем, газом, золой. Передняя часть дома отвалилась, над грудой кирпичей, штукатурки и стекла боком лежал рухнувший потолок. Видны были комнаты с постелями, столами, картинами. Это зрелище напомнило Асе-Гешлу модернистские театральные декорации. Улица была завалена мусором, и им пришлось перелезать через горы щебня и кирпича. На Желязной горела фабрика, над заколоченными окнами плясали языки пламени, в воздух поднимался едкий столб дыма. В полутьме пожарные поливали горящее здание водой из шлангов. К ним подбежал какой-то человечек, что-то выкрикнул и, ругаясь, исчез. Барбара с трудом узнала свой собственный дом. Она несколько раз позвонила, но никто не ответил. И только когда они стали колотить в ворота изо всех сил, послышались неспешные шаги, и в глазке появилась пара настороженных глаз. Дворник был новый, не тот, который хорошо знал Барбару. Ключ повернулся, ворота приоткрылись.

— Вы к кому?

— Мы здесь живем.

— Где?

Барбара назвала номер комнаты.

— По ночам ходить не разрешается.

— Мы только что вернулись из Закопане.

— Что? Как? Ну… — И дворник, почесав в затылке, пустил их. Они поднялись по лестнице в комнату Барбары. Дверь была открыта. Ограбление? Барбара хотела включить свет, но вспомнила, что это запрещено. Она на ощупь двинулась к комоду и распахнула дверцы. Платья и шуба были на месте. Подошла к письменному столу и подергала ящики — заперты. Неужели это она сама в спешке забыла перед отъездом запереть дверь? Она твердо помнила, что перед уходом застелила постель; теперь же одеяло валялось на полу, простыни были смяты. Нет, кто-то здесь определенно побывал; кто-то здесь спал. Она подошла к телефону и подняла трубку. Трубка привычно загудела — мир еще существовал. Она вынула из сумки ключи и отперла бельевой шкаф. В темноте достала простыню, наволочку, полотенце. Люди, проникшие в квартиру, ничего не вынесли. Аса-Гешл подошел к окну. Двор был погружен во тьму. Сверху на него таращились своими незрячими глазами черные окна. Непроницаемая тишина нависла над погруженным во мрак зданием. «Вся цивилизация померкла, — подумалось Асе-Гешлу. — Вот только человеческие останки лежат, разбросанные по миру, точно поваленные надгробья».

— Сегодня будем спать в постели, как люди, — сказала Барбара.

Теперь, когда глаза Асы-Гешла привыкли к темноте, он подошел к крану и повернул его. В трубе заурчало, из крана полилась теплая вода. Аса-Гешл подставил под струю сначала руки, потом голову, потом, продолжая умываться, стал пить. Начал раздеваться. Из обшлагов штанин на пол посыпались камушки. Сбитые ботинки были полны песка. Рубашка прилипла к телу. Он сложил одежду на стул, сел на диван и стал растирать ноги. Боже, какое расстояние они преодолели с прошлой пятницы! Он и представить себе не мог, что в состоянии столько пройти. Он ощупал ребра, живот, грудь. Лег, вытянул ноги и закрыл глаза. И только сейчас сообразил, что с раннего утра ничего не ел. В животе урчало. Пульс был медленный, прерывистый.

— Что-нибудь поесть найдется? — спросил он.

— Сейчас посмотрю, — отозвалась Барбара.

В буфете оказалось полно съестного: пачка муки, упаковка риса, коробка сардин, высохшая булка. Аса-Гешл чиркнул спичкой, и Барбара зажгла газовую плиту. Поставила вариться рис, разломала булку на две части и одну половину протянула Асе-Гешлу, который стал жевать черствый хлеб, запивая его водой. Он пребывал в полусне. И тут его осенило: а ведь Адаса с Дашей, очень может быть, уже в Варшаве, у Нюни. Он вдруг вспомнил, что у него есть сын, Додик, что он в Палестине. Были и другие страны, где царил мир. В Америке люди ходили в театры, лакомились в ресторанах, танцевали, слушали музыку. С улицы до него донесся кошачий визг; животные и понятия не имеют, что на свете есть Гитлер; точно так же и человеческие особи не в состоянии постичь иные реальности.

Аса-Гешл уснул. Барбара разбудила его. Он открыл глаза, но не мог ничего понять — ни где он, ни что с ним. До него донесся голос: «Аса-Гешл, рис готов». Кто ест рис посреди ночи? — с удивлением спросил он сам себя. Барбара протянула ему ложку. Он поднес недоваренный рис ко рту. Она села с ним рядом и стала есть из той же миски; их щеки соприкасались.

— Ты что, не голоден? Что с тобой?

— Спать хочу.

Он поднялся с дивана, но кровати не разглядел. Налетел на стол, потом на стул, ударился о край плиты. Замер на месте и стал ждать. Он впал в ступор, точно животное. Потом вдруг вздрогнул и пришел в себя.

— Что ты делаешь? Почему не ложишься?

Он хотел ответить, но губы не складывались в слова. Крупинка риса пристала к языку. Он схватился застену, будто ребенок, который только учится ходить. Барбара обняла его:

— В чем дело? Ты меня пугаешь.

Она довела его до кровати. Какие холодные простыни. Его голова погрузилась в подушку.

2

Утром Аса-Гешл проснулся от рева самолетов и перестука пулеметов. Комната была залита солнечным светом. Барбара уже встала и ходила взад-вперед в шлепанцах и халате. Детская радость охватила Асу-Гешла. Солнце светит! Люди живы! Он дома! Он спрыгнул с кровати и оделся. Рев самолетов смолк — а с ним и стук пулеметов. Снова открылись окна, заговорило радио, закричали дети, во дворе стояли люди, много людей, они что-то говорили, жестикулировали, показывали на небо. Казалось, всех охватило какое-то безудержное веселье. Аса-Гешл проснулся с чувством голода, жажды, у него ныли натруженные ноги, но ему хотелось двигаться, поскорей повидаться с родными. Тупой ужас, преследовавший его последние дни, рассеялся. Барбара включила радио. Диктор говорил только о победах: наши героические войска, сообщал он, отражают атаки противника на всех фронтах, под Серадзем, Петрковом, Тчехановом, Модлином. На полуострове Хель наши доблестные солдаты оказывают героическое сопротивление. Противник вытеснен с острова Вестерплатте, возле Данцига. Французская и английская авиация бомбит Рур. В Америке прошли многотысячные антивоенные манифестации. Президент Рузвельт созвал министров на срочное совещание.

Информационные сообщения сменялись музыкой и инструкциями гражданскому населению: как вести себя во время бомбежек, как оказать первую помощь раненым. А затем опять следовали военные сводки, приказы, предупреждения, оптимистические прогнозы. Аса-Гешл позвонил Нюне, но к телефону никто не подошел. Тогда он отыскал в записной книжке номер Пини и позвонил ему.

— Кто говорит? — Голос у Пини был хриплый, срывающийся.

— Аса-Гешл, муж Адасы.

Пиня промолчал.

— Я только что звонил своему тестю, — пояснил Аса-Гешл, — но дома никого не было.

— Ваш тесть переехал к нам, — сказал после долгой паузы Пиня.

— Он не подойдет к телефону?

— Он вышел.

— В таком случае, может, вы мне скажете, где Адаса.

Пиня что-то пробормотал, осекся, закашлялся, а потом с упреком сказал:

— А мы думали, вы там, у нее.

— Я вернулся только вчера вечером.

— Как это вам удалось? А впрочем, не важно. Адасы нет… умерла Адаса.

Оба долго молчали.

— Когда это случилось?.. Как? — выдавил из себя Аса-Гешл.

— В Отвоцке… Первой же бомбой…

И снова — долгая пауза.

— Где Даша?

— Здесь, у нас. Хотите с ней поговорить?

— Нет. Сейчас приеду.

Барбара тем временем рылась в комоде. Лучшие ее туалеты погибли в дороге. Она вынимала платья, обувь, белье. По всей вероятности, она не слышала, о чем шел разговор, и поэтому спросила:

— Ну, как там твои родственнички?

— Барбара! Я ухожу! — Аса-Гешл не узнал собственного голоса. — Адасу убили.

Она подняла на него глаза и побледнела.

— Приду вечером, — сказал он.

— Если будет куда!

Какое-то время они неподвижно смотрели друг на друга. Первой пришла в себя Барбара:

— Погоди. Я — с тобой. Мы можем потеряться.

Пока она одевалась, он сидел на диване. Вышли они вместе. Улица была заполнена людьми: Аса-Гешл ни разу не видел на Желязной столько народу. Каждый что-то нес: чемоданы, свертки, сумки, котомки. Какой-то высокий мужчина в одной руке держал торшер, в другой — корзину. Посреди улицы, среди разбросанных бревен, евреи и поляки копали широкую траншею. Хасиды кидали землю быстрыми, спорыми движениями рук и плеч, каждую минуту дежурно вытирая со лба струящийся пот. Где-то неподалеку работала пекарня: Аса-Гешл заметил, что женщины несут свежие булки. Многие прохожие одеты были по-военному: девушки — в солдатских шинелях, мужчины — в касках. Сквозь толпу пробирались медсестры, санитары с носилками, скауты. У многих горожан с плеч свешивались противогазы. Посреди улицы как ни в чем не бывало о чем-то спорили две высокие монашки. Барбара крепко держала Асу-Гешла за локоть — не потеряться бы. Она переоделась, он же по-прежнему был в измятом костюме, грязной рубашке, стоптанных башмаках. Когда они проходили мимо большого магазина, Аса-Гешл бросил взгляд на свое отражение в витрине и остолбенел. В таком виде к Пине идти нельзя, решил он, и они, свернув, направились в Новолипки, где он снимал комнату.

В еврейской части города на улицах тоже яблоку негде было упасть. Перед булочными вытянулись длинные очереди. Одни магазины закрылись, другие еще работали. В дверях, охраняя свою собственность, стояли лавочники. То там, то здесь воздвигались баррикады: в кучу сваливали все, что попадалось, — доски, столы, стулья, ящики. В одном месте перевернули повозку, и она лежала, перегораживая улицу, колесами вверх. Дети карабкались на кучи песка, кирпичей, булыжника. Где-то неподалеку взорвалась бомба — никто точно не знал, где именно. Несколько человек столпились у стены дома, где висели еврейские газеты: напечатаны они были гигантскими буквами на одной стороне листа. Всеобщее смятение напоминало Асе-Гешлу о пожарах, солнечном затмении, мессианских предвестиях. Они прошли мимо парикмахерской, и Аса-Гешл спросил, есть ли у Барбары мелкие деньги. Она вошла вместе с ним. Парикмахер, стоило Асе-Гешлу опуститься в кресло, принялся намыливать ему щеки, не потрудившись даже набросить на плечи полотенце. Барбара ждала, разглядывала себя в зеркало. В Государственном сберегательном банке у нее лежало несколько сот злотых, но прошел слух, что банки закрыты. Все ее сбережения, таким образом, составляли на сегодняшний день тридцать восемь злотых плюс брильянтовое кольцо.

Комнату Асы-Гешла на Новолипках заняла сестра хозяина квартиры, недавно приехавшая в Варшаву из деревни. Его вещи тем не менее остались в неприкосновенности. Он переоделся на кухне, а грязную рубашку выбросил в окно. В ящике письменного стола лежала рукопись «Лаборатории счастья», над которой он трудился еще в Швейцарии. Аса-Гешл открыл заслонку, швырнул рукопись в печь и спустился вниз. Барбара разговаривала с молоденьким солдатом, евреем. Увидев Асу-Гешла, она сделала движение, словно хотела их познакомить, но передумала, простилась с солдатом и бросилась вслед за Асой-Гешлом.

— Скорей бежим! — крикнула она. — Пока еще не взорвали мост.

— Куда бежим?

— На восток, к русской границе.

— Здесь моя дочь.

— Аса-Гешл, на счету каждая минута!

— Я остаюсь.

На какое-то мгновение она застыла в нерешительности. Потом взяла его под руку и направилась с ним на Твардую, к Пине. Аса-Гешл поднялся наверх, Барбара осталась на улице. Ждать ей пришлось долго. Над головой проносились немецкие самолеты. Она слышала треск зениток, свист бомб, видела, как над крышами и трубами поднимаются клубы желтого дыма. Над ней, испуганно крича, кружила стая птиц. По улице в панике метались люди. Кто-то крикнул, чтобы Барбара спустилась в бомбоубежище, но она боялась разминуться с Асой-Гешлом. Барбара посмотрела на поднимавшиеся в небо ядовито-желтые испарения — и зевнула. Теперь она поняла, что имел в виду Аса-Гешл, сказав, что война ему надоела.

Аса-Гешл вышел на улицу. Он повидал всю родню: тестя, жену тестя, Дашу, ребе Аарона, Лею, Дошу, Лотти. Были там и другие родственники, но их он не знал. В квартире все было перевернуто вверх дном: постельное белье связали в узлы, повсюду стояли чемоданы, сундуки, валялись свертки. Поодаль от остальных, придирчиво изучая свой американский паспорт, стояла в шляпке с вуалью Лея. Ребе беседовал с каким-то молодым человеком. Пиня бегал по квартире, бормоча что-то нечленораздельное. Невдалеке, как видно, взорвалась бомба, и с потолка и стен осыпалась, обнажив газовые трубы, штукатурка. Повсюду лежал толстый слой желтой пыли. На кухне Аса-Гешл обнаружил Лотти; она сидела на табурете и читала английскую книжку. Никто не обращал на него никакого внимания. Даша ела бутерброд с колбасой. С тех пор как они виделись в последний раз, она очень выросла, лицо стало по-городскому бледным, осунувшимся. Она поглощала колбасу с серьезным, вдумчивым видом, какой бывает у сироты, которую из жалости взяли к себе родственники. Даша рассказала отцу, как все было. Мама отправилась в Отвоцк узнать, когда будет поезд. Вместе с ней пошла Ванина старшая дочь. Объявили воздушную тревогу, и они вбежали в находившееся поблизости школьное здание. В него бомба и угодила. Мама умерла в тот же вечер, в санатории доктора Барабандера. Девушка лишилась руки. Маму похоронили в Карчеве.

Даша начала задыхаться; она уронила голову отцу на плечо и зарыдала пронзительным, хриплым голосом взрослой женщины.

3

Выйдя от Пини, Аса-Гешл и Барбара отправились на Францисканскую, где жила его сестра. Объявили воздушную тревогу, и им пришлось прятаться в подворотне. И опять ревели над головой самолеты, стрекотали пулеметы, взрывались бомбы. Когда сирены оповестили «отбой», они двинулись дальше, мимо горевших домов и развалин. На улицы вновь высыпали люди. По радио был зачитан приказ: всем мужчинам призывного возраста — покинуть город. Нескончаемые толпы текли по улицам в сторону мостов на Прагу. Одни шли пешком, другие передвигались на телегах, повозках, дрожках, мотоциклах, автобусах и такси. В заторе застрял лимузин; за сверкающими на солнце стеклами можно было разглядеть разодетых дам с комнатными собачками на коленях.

Покосившуюся церковь на Гжибовской площади, напротив дома реб Мешулама Муската, превратили в госпиталь, где за ранеными ходили монашки. На ступенях широкой лестницы алели пятна крови. В городе было столько убитых, что не успевали убирать трупы. Тела несли на досках. Саксонский сад изрезали длинные траншеи, из которых торчали перебитые корни деревьев. Аса-Гешл и Барбара шли дальше. «Вот он, фашизм, — думала Барбара. — Я с ним сражалась, а что он собой представляет, не понимала. Теперь вижу. Но что я здесь делаю? Почему брожу по этому городу? Надо бежать — сегодня же!» Подленькая мысль пришла ей в голову: теперь, когда Адасы нет в живых, Аса-Гешл на ней женится.

Аса-Гешл шел с опущенной головой. Он был готов к худшему. Может, и Дины тоже нет в живых? Ему вспомнились слова Псалма: «…Я встретил тесноту и скорбь»^[21]. Сердце сжалось, точно кто-то стиснул его в кулаке. Поразительно! Ведь было у него предчувствие, что он никогда больше Адасу не увидит. Когда они прощались, она смотрела на него так странно, так робко. Сказала: «Если умру, похорони меня рядом с мамой». Разве могла она знать, что похоронят ее в Карчеве?

И опять завыла сирена, заревели самолеты, и опять они бросились прятаться — на этот раз в подъезде дома. Аса-Гешл прислонился к стене и закрыл глаза. «Адаса, где ты теперь? Ты знаешь? Ты существуешь? А что, если никакого прошлого нет, а есть лишь мгновение в настоящем?» Если б он был в состоянии хотя бы рыдать! Но нет, из глаз не вылилось ни единой слезинки. Почему он еще жив? Он не мог себе представить, что смерть Адасы так его потрясет. Вокруг словно бы образовалась пустота; ноги подламывались, ужас смерти охватил его.

Они пришли на Францисканскую. И опять Барбара осталась ждать его внизу. Аса-Гешл постучал. Никто не ответил. Тогда он сам открыл дверь и вошел. Первой, кого он увидел, была Дина. Сестра бросилась к нему: парик съехал набок, лицо желтое, точно у нее желтуха. Она кинулась брату на шею, как безумная, смеясь и плача одновременно:

— Это ты? Живой? А я уж решила, тебя схватили. Слава Всевышнему!

Все были дома: и Менаше-Довид, и Тамар, и Рахмиэл, и Дан. На этот раз Менаше-Довид был без длиннополого пальто, в одной рубашке с бахромой, брюки вместо ремня подвязаны веревкой. В одной руке он держал сборник хасидских историй, в другой — недокуренную сигарету. Его бородатое лицо с длинными пейсами, одновременно грубое и благородное, светилось каким-то внутренним светом. Он сделал движение, словно собирался броситься к своему шурину и обнять его, но замер на пороге и начал качаться из стороны в сторону, как-то странно жестикулируя. Вошла, оттолкнув отца, Тамар. Вид у нее был измученный; казалось, она не спит уже много ночей подряд. На своего дядю она посмотрела с таким видом, будто ей было стыдно за то, в каком состоянии он нашел их квартиру. Два сына вошли за ней следом. Старший — он был в ермолке — уже отпустил бороду. На младшем был поношенный пиджачок, на голове — кепчонка.

Дина всплеснула руками и запричитала:

— Видишь, в какой нищете мы живем? — Ее слова прерывались рыданиями. — Посмотри на нас! А тут еще такое творится!

— Дядя Аса-Гешл! — вскричала Тамар и кинулась ему на шею. — Когда ты приехал? И как? Я уж не знала, что и думать. Кошмар сплошной…

— Тихо! Перестань реветь! — взвыла Дина, зажимая уши. — Бомбы падают с утра до ночи. С ума сойти можно. Что ж ты стоишь в дверях? Менаше-Довид, перестань приплясывать! Говорю тебе, Аса-Гешл, он у меня совсем из ума выжил.

Менаше-Довид потер свои огромные руки и с улыбкой процитировал:

— «Долг человека славить Господа за зло, которое выпало на его долю, равно как и за добро». Вот они, родовые муки Мессии… войны Гога с Магогом… И это начало, об этом и говорится в книге пророка Даниила. Идиоты!

— Господи, сколько ж от тебя шума! — воскликнула Дина. — Они с ума меня сведут. Разумные люди убегают — но нам-то как убежать? Я и шагу ступить не могу. Говорю, пусть мужчины уходят, а мы с Тамар как-нибудь справимся. Что они нам сделают, скажите мне? Ты-то что думаешь, Аса-Гешл? Говори, что ж молчишь, о Господи! Слыхал, Аделе в Варшаве. Ее обратно отправили.

— Аделе?!

— Да, Аделе. Пароход во всех морях побывал, плавал, плавал — и вернулся. С нами, евреями, всегда так: то сюда швырнут, то туда — а потом выбрасывают, точно мусор. Она тоже хочет уехать. А что поделывает твоя благоверная?

— Адаса погибла.

— Что?! Господи помилуй всех нас!

— Ее бомбой убило.

— Когда? О Боже, прелестное дитя! Такая молодая! Такая красавица! Какой кошмар!

— Ой, дядя Аса-Гешл… — начала было Тамар задушенным голосом, но запнулась.

— А ну перестаньте говорить и кричать все разом! — заголосила Дина. — Такие ужасы творятся, что у меня нервы не выдерживают. В ушах поет. Не снаружи, а внутри, будто Кол Нидре. Как у гнусного Тита, да будет проклято имя его! Садись, Аса-Гешл, садись, у нас за стул денег не берут. Что делать, скажи мне? Куда бежать из этого ада? В доме ни гроша. Хоть на пол ложись да помирай. Что со мной будет, мне все равно, но как быть с другими, с детьми? Говори, Аса-Гешл.

Аса-Гешл порылся в карманах. Всего несколько медяков.

К нему подошел Менаше-Довид:

— Пусть это будет последним из всех твоих несчастий! Какие времена! Даже неделю траура и то соблюсти не получается. Но воскресение грядет, грядет. Скоро, скоро увидим мы незабвенных наших. Собственными глазами. Пока у меня есть мой ребе, бояться мне нечего. Он обо всем позаботится. — И Менаше-Довид указал на книгу погасшей сигаретой.

— Менаше-Довид, заткнись. Всем и без того известно, какой ты дурак. — Дина повернулась к Асе-Гешлу. — Они бомбы бросают, а этот приплясывает. И будет приплясывать, покуда всех нас, оборони Господь, не перебьют. У меня осталось немного овсяной крупы — ее и едим. Кончится — ноги протянем. Моих сыночков пришли было в армию забирать, но когда на них на призывном пункте посмотрели — сразу домой отправили. Солдат и одевать-то не во что. Говорят, Гитлер уже в Воле. Господи, и что только нас, евреев, ждет… — И она жалобно всхлипнула.

Оба сына вернулись в гостиную. Тамар вытерла глаза и сказала:

— Дядя Аса-Гешл, что ж ты не садишься? Чаю выпьешь?

— Нет, я должен идти. Я скоро вернусь.

— Куда ты? — недоумевала Дина. — Придет на минутку и тут же убегает. На улицу сейчас лучше не высовываться. В такое время всем вместе держаться надо.

— Говорю же, вернусь. У меня ведь теперь даже комнаты нет — жить негде.

— Оставайся! Уйдешь — вместо тебя у нас другие поселятся. Из разбомбленных домов все время люди приходят. В такие дни никого не выставишь. Жуткое время! Что нам делать? Куда податься? Прогневался на нас Господь! Проклял нас!

Тамар было стыдно, что мать все время рыдает и причитает. Лицо у девушки пошло красными пятнами. Менаше-Довид еще некоторое время потоптался в кухне и ушел. Аса-Гешл поцеловал Тамар и повторил:

— Я скоро вернусь.

Барбара — бледная от гнева, с горящими глазами — стояла посреди двора.

— А я уж решила, что больше ты не появишься.

— Это ж моя сестра!

— Послушай меня, Аса-Гешл. Я здесь оставаться не собираюсь. Уеду сегодня же. Скажи прямо: ты со мной или остаешься?

— Остаюсь.

— Это твое последнее слово?

— Да.

— Тогда прощай. И да поможет тебе Господь.

— Прощай, Барбара. И прости меня.

— Не вижу смысла оставаться под нацистами.

— Вся моя семья остается. Мне все равно. Хочу умереть.

Барбара прожгла его недобрым взглядом:

— Может, ты и прав, но я пока сдаваться не собираюсь. Куда ты сейчас?

— Хочу повидать Герца Яновера.

— Зачем? Ладно, я с тобой. Мне по дороге.

Свентоерская лежала в руинах: сорванные крыши, поваленные трубы, рухнувшие стены, висящие окна и балконы. У ограды Сада Красинских Аса-Гешл увидел Герца Яновера: волосы и бакенбарды седые, рубашка на груди расстегнута, бархатная куртка, на ногах сандалии. Как видно, он кого-то ждал; его темные глаза были устремлены в пространство. Аса-Гешл произнес его имя. Герц Яновер вздрогнул, повернулся и кинулся к Асе-Гешлу и Барбаре с распростертыми объятиями.

— «Не надеялся я видеть твое лице», — процитировал он из Библии^[22].

— Почему ты стоишь здесь, на улице? Где Гина?

— Гина, ко всем прочим бедам, слегла с воспалением легких. Жду врача. Обещал быть. Должен был приехать уже пару часов назад. А ты… я уж решил, что тебе удалось бежать.

Герц Яновер разрыдался. Вынул желтый носовой платок и высморкался. Смутился, прячет глаза.

— Нет у меня больше сил, — извиняющимся голосом проговорил он. А потом, подумав с минуту, сказал по-польски: — Мессия грядет.

Аса-Гешл с изумлением посмотрел на него:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мессия — это смерть. В этом все дело.

Разделенный город Варшава Исаака Башевиса Зингера

Свои газетные и журнальные статьи Исаак Башевис Зингер имел обыкновение подписывать псевдонимом И. Варшавский, подчеркивая тесную связь с городом, который он навсегда покинул в 1935 году. В те времена население Варшавы на треть состояло из евреев, но, когда писатель работал над романом «Семья Мускат» (конец сороковых годов), варшавская еврейская община, целая еврейская цивилизация уже была стерта нацистами с лица земли. В этом романе автор задумал возродить из небытия навсегда исчезнувший город, изобразить Варшаву в том, довоенном, первозданном виде. Это намерение было недвусмысленно выражено Зингером в беседе с литературным критиком Ирвингом Хау. На вопрос собеседника, справедливо ли утверждение, что Зингер писал «Семью Мускат», погрузив себя в некую искусственную или иллюзорную среду — «как если бы никаких ужасающих событий в истории еврейского народа последних десятилетий не происходило», — писатель ответил: «Именно так обстояло дело. Известный немецкий философ Ганс Файхингер написал книгу, озаглавленную «Философия „как если бы“», в которой утверждает, что все мы обычно ведем себя, следуя этому принципу. Каждый человек полагает, что его жизнь продолжится. Он живет так, как если бы ему не суждено умереть. Поэтому я не стал бы называть свой подход „искусственным“ — он вполне естествен и благотворен. Что бы ни случилось, следует продолжать жить — и писать».

Поскольку Зингер признал, что в основе его книги лежит сознательно поддерживаемая иллюзия, Ирвинг Хау сделал вывод, что автор романа пишет о коллизиях в мире благочестивых евреев и общинных традиций, как если бы этот мир не обратился в пепел. Однако это — лишь половина правды. Ведь осведомленность об истинной судьбе этого мира, о его полном уничтожении, воздействует не только на процесс создания романа, но и на его восприятие читателем. В художественную реконструкцию довоенной Варшавы вторгается трагическая ретроспектива. С особенной ясностью это проявилось в тексте, который был помещен на обложке дешевого издания романа с целью пробудить интерес покупателя к книге: «Перед вами кровавая семейная сага о жизни евреев в Варшавском гетто с начала века до наступления гитлеровского террора». При этом действие романа заканчивается ранней осенью 1939 года, то есть еще до выхода приказа, согласно которому Варшавское гетто было образовано. Таким образом, для продвижения книги на рынок издатель даже использует неточные временные ориентиры, надеясь усилить воздействие трагических обстоятельств истории, которые любой читатель неизбежно свяжет со страницами романа.

«Семья Мускат» — это семейная сага, созданная в традиции Джона Голсуорси или Томаса Манна. Роман изображает кризис традиционного еврейского уклада в Восточной Европе, описывая жизнь нескольких поколений семейства Мускатов — благочестивого патриарха Мешулама и его многочисленных потомков, для которых характерны различные способы и степени отхода от еврейской традиции: нравственные проступки, включая адюльтер и кражу, нарушение религиозных установлений, полный отказ от еврейского образа жизни — эмиграция в Америку, приверженность светскому сионизму и коммунистической идеологии, ассимиляция в польскую среду, переход в христианство. Кроме описания судьбы этого клана, автор с особым тщанием лепит образ Асы-Гешла, знатока Талмуда из провинции, которого в Варшаве ожидает типичное для того времени преображение из ревностного иудея в безбожника, причем каждому этапу этого преображения соответствует некий член семьи Мускатов, а постепенная трансформация Асы-Гешла в отъявленного нигилиста аналогична коллективной гибели всего семейства.

Роман рисует объемную картину еврейской Варшавы; его персонажи, эпизоды и сцены дают представление о жизни ультрарелигиозной общины, богемы и деловых кругов, о том, что происходит в частных домах и общественных местах. По существу, книга начинается дважды — один раз для истории семьи Мускатов, второй — для Асы-Гешла, причем в обоих случаях действие этих начальных эпизодов разворачивается на железнодорожном вокзале, когда герои приезжают в Варшаву. Сначала глава семейства Мешулам Мускат возвращается в город с курорта со своей новой — третьей по счету — женой и ее дочерью, которая впоследствии выйдет замуж за Асу-Гешла, а в следующей главе в столицу приезжает Аса, чтобы познать жизнь большого города. Мешулам умирает в середине романа, и его наследники строят козни друг другу, проматывая наследство и разрывая семейные узы. В конце романа Аса решает вернуться в Варшаву из деревни после оккупации Польши немцами, чем обрекает себя на гибель.

Покинув Польшу и уехав в США до Катастрофы, Зингер не испытал ужасов жизни в гетто. Он писал «Семью Мускат» в послевоенные годы, когда сообщения, фотографии и воспоминания очевидцев о Катастрофе захлестнули Запад. Зингер решил не отражать в романе тот период существования варшавского еврейства, которого не пережил на своем опыте, но варшавские события этого времени все же окрашивают страницы книги. Четвертого ноября 1939 года варшавским евреям дали три дня на переселение в зону, получившую название еврейского гетто. К осени 1940 года вдобавок к колючей проволоке вокруг этой зоны была выстроена стена, а с ноября 1941 года попытки выйти из гетто без дозволения карались смертью. Покинуть гетто могли только мертвые (тела вывозили для захоронения в общих могилах на кладбище за пределами гетто) и те евреи, которых направляли в лагерь смерти Треблинка — их число достигало двухсот семидесяти пяти тысяч. Все эти сведения становились известными как раз в то время, когда Зингер писал свой роман и публиковал его с продолжениями в еврейской газете «Форвертс».

На первых нескольких страницах глава семейства Мускатов Мешулам едет по улицам Варшавы начала века, когда Польша еще входит в состав Российской империи.

«Реб Мешуламу все здесь было давно и хорошо знакомо: и высокие здания с большими воротами, и магазины с ярко освещенными витринами, и русский полицейский, стоявший на трамвайных путях, и Саксонский сад с густой листвой, выбивающейся из-за высокой ограды. Среди листьев мерцали и гасли крошечные огоньки. В легком ветерке, подувшем из парка, слышался, казалось, шепот любовных парочек. У входа в парк застыли два жандарма с шашками, они следили за тем, чтобы ни один еврей в длинном лапсердаке или его жена не проникли в парк вдохнуть аромат свежего воздуха. В конце улицы располагалась биржа, реб Мешулам был одним из старейших ее членов».

Тут же встает вопрос о запретах. При российском владычестве городские власти не допускали в Саксонский сад евреев в лапсердаках и евреек в париках. Юридический реликт доиндустриальной эпохи (ограничение передвижений для иностранцев и некоторых групп городского населения, в частности евреев), этот закон соблюдался исключительно по формальному признаку — внешности. Евреи, которые носили обычную одежду, как их соседи-поляки, могли беспрепятственно заходить в этот парк. Иными словами, секуляризация, или хотя бы ее видимость, обеспечивала им это право. Поскольку главная тема романа как раз и состоит в постепенном отходе семейства Мускатов и — в особенности — Асы-Гешла от еврейской традиции, описание города, открывающегося перед Мешуламом, как раз обещает соблазнительное снятие запрета для тех, кто адаптируется к чужой культуре. Для евреев общая с поляками одежда позволяла посещать общественные места, так что секуляризация подарила им эту свободу в большую часть периода времени, описанного в романе. Однако в последующие годы, как об этом ведомо и автору, и читателю, отказ от традиции стал мнимой гарантией, поскольку ворота парка закрылись для всех евреев Варшавы.

Последовательность описания элементов городского пространства, воспринимаемого героем, — еще одно свидетельство главного замысла автора. Упоминание в самом начале ворот и витрин вводит тему доступности, обозримости, входа. Русский полицейский и Саксонский сад — знаки, свидетельствующие о том, что Польша была оккупирована соседними державами с Востока и Запада, но это различие между неевреями уступает место универсальным желаниям — здесь их представляет «шепот любовных парочек». Однако евреям запрещен доступ туда, где эти желания осуществляются. Вместо этого их стремление стать полноправными варшавянами реализуется только в торговле, на бирже, что возвращает нас к упомянутым в первой фразе магазинам, к зыбким гарантиям мира коммерции. Когда Мешулам заворачивает за угол и въезжает в еврейский район, он с иронией замечает: «Земля обетованная, а?» В городском романе описание окружающего места действия часто дается по ходу передвижения героя и определяется этим передвижением и особенностями персонажа. В нашем случае Мешулам обозревает то, что ему хорошо знакомо: коммерческую, торговую Варшаву, представленную фасадами магазинов и биржей, и место отдыха, парк, куда ограничен доступ евреям, о чем ему также известно.

Это движение по городу на первых страницах книги соотносится с тремя временными рамками: настоящим временем, в котором происходит действие романа и для которого в реальной истории был характерен запрет на посещение Саксонского сада евреями в традиционной одежде; будущим историческим, но не романным временем; мифическим временем внеисторических архетипов. Наименование парка оживляет историческую память: Саксонский сад напоминает о притязаниях Германии на польские территории, которые вновь возникнут в 1939 году; сад этот примыкает к еврейскому гетто и останется на арийской стороне, когда гетто изолируют. Два жандарма с саблями — символ изгнания из рая, которое — в мифологическом пространстве — проторило путь к урбанистической цивилизации. В христианской герменевтике изгнание из рая соотносится с грехопадением всего человечества, но в историческом контексте романа оно касается только евреев, чье одеяние делает их узнаваемыми. Изгнание из общественного парка тут же уравновешено допущением на биржу — «реб Мешулам был одним из старейших ее членов». На этом фоне, сплетенном из мифического прошлого, польских муниципальных установлений, экономических факторов и еврейской истории до и после романного времени, Зингер представляет читателю Варшаву и начинает разворачивать сюжет.

Главная линия романа — процесс отхода от религии Асы-Гешла, в ходе которого отмечаются изменения героя-провинциала под воздействием столичной среды, причем кульминацией этого процесса служат обращенные к Асе финальные слова книги: «Мессия — это смерть. В этом все дело». Судьба бедного молодого человека, который хочет добиться успеха в большом городе, — весьма распространенная тема классических романов девятнадцатого века. В «Семье Мускат» Зингер вступает на стезю этого типа повествований, но неминуемая гибель Асы как часть общей трагедии противостоит привычным схемам жанра. Стремление Асы-Гешла к личной свободе путем отвержения традиционных установлений своей среды остановлено историческими событиями, которые отбрасывают его во времена еврейского мессианства.

По всему ходу книги внешняя среда, включая ее природные и созданные людьми компоненты, обретает пророческие черты. Достигается это отчасти введением оппозиций, которые впоследствии отвергаются историей.

В цитированном выше фрагменте противопоставлены притязания к Польше со стороны России и Германии: оппозиция двух нееврейских государств, которая растворяется в противопоставлении «евреи — неевреи» военного времени; различие между евреями в лапсердаках и без таковых уничтожается приказом согнать в гетто всех евреев.

Одна из наиболее традиционных оппозиций в романах — противопоставление города и сельской местности. Однако современный городской роман нередко отрицает подобную поляризацию, город в таком романе становится всеобъемлющей Вселенной, а деревня, если ее и призывают на страницы, остается некой условностью, существующей только в культурном багаже персонажей. В «Семье Мускат» варшавские герои покидают город на лето, дабы насладиться сельской жизнью, а провинциал Аса-Гешл приезжает в Варшаву, чтобы воспользоваться возможностями, которые предоставляет крупный город. Все это — вполне в русле традиционного городского романа. Однако мало помалу деревня становится опасной для евреев и все движение приобретает одно направление — к Варшаве, которую воспринимают как спасение от насилия со стороны зараженного крайним антисемитизмом сельского населения. Так, первый член семьи Мускатов, ставший жертвой войны, Адаса (вторая жена Асы), была убита именно в деревне. К последним главам романа улицы и дома Варшавы заполняются беженцами из сельской местности (это движение людей словно предвещает их насильственное перемещение в гетто, которое Зингер так и не описал). Деревня исчезает, перестает быть альтернативой городу в современном урбанистическом романе не потому, что его герои насильственно изгоняются из сельских местностей, но потому, что противодействующие силы, порождаемые деревней, меркнут перед внутренними разграничениями самой городской среды. Однако в этом современном еврейском романе отмеченная черта усиливается тем обстоятельством, что деревня исчезает с его страниц из-за насилия, порожденного историческими причинами.

Социальное разделение в Варшаве также рушится в связи с немецким нашествием. Вначале мы видим город, разделенный не только между евреями и христианами, но и между евреями, принадлежащими к разным слоям по религиозному и экономическому признакам. Поначалу кажется, что сюжет отражает только движение к секуляризации членов семейства Мускатов и, еще более явно — Асы-Гешла. Но с приближением действия к периоду, когда — как известно и автору, и читателю — будет уничтожена вся еврейская община, различия между евреями, не признаваемые нацистами, становятся более зримыми. Когда незадолго до начала войны семья собирается в доме Пини, одного из сыновей Мешулама, хозяина поразило разнообразие присутствующих: «Кого тут только не было: и бородатые, и бритые, и ешиботники, и студенты; женщины в париках, и женщины без париков…» Ближе к концу романа, во время пасхального седера, где уже говорят на разных языках (польском, английском, идише), Аса-Гешл размышляет: «Смогут ли евреи через год вновь сесть за стол и отметить Пейсах?» И хотя это замечание относится к расползающейся социальной ткани еврейства, оно служит и предуведомлением о грядущих исторических событиях, ибо, как известно и автору, и читателю, через несколько лет восстание в Варшавском гетто произойдет как раз на Пейсах — праздник освобождения.

Впрочем, наиболее драматично в романе иное противопоставление — оппозиция «история — вымысел». Судьба героев в вымышленном мире романа соотносится с историческим континуумом, который заканчивается Варшавским гетто, разделением города в буквальном смысле слова — колючей проволокой и стеной.

Вследствие ретроспективного взгляда определенные черты городского пейзажа, когда они повторяются, приобретают историческое измерение, которое может соперничать с более традиционными ассоциациями в городском романе. Как уже говорилось, изображение городской среды в книге противостоит сведению сюжета к рассказу о секуляризации членов семьи Мускатов и Асы-Гешла. Над реконструированной в романе Варшавой мрачной тенью нависает исторически достоверная коллективная судьба евреев этого города. Это становится наиболее очевидным в некоторых деталях городской среды, которые повторяются с возрастающей настойчивостью: вокзалы, дворы, дворники. Вокзал, обычная принадлежность урбанистического романа, вначале связан с прибытием в столицу молодого человека или женщины в поисках своей судьбы. «Варшава, наконец-то!» — произносит Аса-Гешл, прибыв на варшавский вокзал, а случайный прохожий вскоре замечает: «Нездешний, что ли?» Вокзал призван обозначить перемены, движение, обещание нового или побег, там большое оживление — сюда сходятся люди самых разных социальных слоев из различных районов. Вокзал — это место, где люди пересекаются пути и судьбы, завязываются романы, плетутся интриги, происходят необычные события. Зингер также использует еврейскую литературную традицию, которая отражает особую роль железной дороги в жизни европейского еврейства. (Среди наиболее популярных сочинений Шолом-Алейхема — его знаменитые «Железнодорожные рассказы».) Еврей на пути из деревни в город имеет возможность получить какие-то сведения об окружающем мире. В «Семье Мускат» Адаса впервые узнает о надвигающейся Первой мировой войне на вокзале: «Австрия, донеслось до Адасы, направила ультиматум Сербии».

Но по мере продвижения повествования и с вмешательством исторической ретроспективы (депортация в лагеря смерти, ожидающая варшавских евреев) вокзал преображается из места, обещающего неограниченные возможности, в отрицанье любых возможностей. Одной из первых акций против варшавских евреев стал запрет на передвижение в поездах. Когда один из братьев Мускатов приближается к Венскому вокзалу через несколько часов после оккупации Варшавы немцами во время Первой мировой войны, он находит вокзал закрытым. Охранник кричит ему: «Пошел отсюда к чертовой матери, жид проклятый!»

В романе Зингера поезда становятся местом самых яростных вспышек антисемитизма. Польский лейтенант, сидевший неподалеку от Асы, бормочет: «Собачьи дети, — и продолжает: — Всю ночь глаз не сомкнул. Польские офицеры неделями просиживают в этих проклятых поездах, а в городе сплошь одни жиды. Хорошенькое дело, нечего сказать!» Немецкий помещик, сидевший напротив, отвечает: «В местах, откуда я родом, с евреями не церемонятся. Выкурили их — и конец!»

Многочисленные сцены, где присутствуют варшавские дворы, также показывают, как ретроспекция воздействует на восприятие в романе архитектурных особенностей города. Герои то и дело входят во дворы, выходят из них или осматривают эти места, весьма неоднозначные: они, по сути, сочетают в себе признаки личной территории и общественного пространства. В начале романа описание дворов отмечено некоторой карнавальностью стиля. Двор пансиона, в который приехал Аса, напомнил ему целый город. «Всего дворов было три. Торговцы выкрикивали свой товар, ремесленники чинили сломанные стулья, диваны, кушетки. Евреи в линялых сюртуках и тяжелых сапогах суетились вокруг своих телег… Посреди третьего двора выступали жонглеры. На земле, на утыканной гвоздями доске, лежал полураздетый мужчина с длинными волосами и, задрав к небу ноги, пятками жонглировал бочонком». Двор означает в известном смысле отграничение от улицы, попадание в полуличное пространство, почти дом, и именно это делает двор весьма неопределенным, чреватым неясностями и проблемами, местом. В этих самых дворах евреев собирали для перемещения в гетто и последующей депортации в лагеря, и из символов безопасности домашнего очага они превратились в символы бездомности. В романе эта двойственность становится ясной при повторе простой темы — попадания во двор своего дома в ночное время: ведь после наступления темноты ворота дворов запираются и вход туда возможен только с разрешения владельца ключа — дворника.

Подобно тому как поезд может означать движение не только к свободе, но и к неволе, смерти, когда в Варшаву Зингера вторгается история, двор также имеет здесь двойственную природу: это пространство личное — и в то же время общественное, это признак домашнего очага — и бездомности, а дворник в романе предстает одновременно и слугой, и тюремщиком, причем по мере движения повествования — все в большей степени последним. Сначала фраза «дворник открывал ворота» означает рутинное действие. Иногда дворника спрашивают, где находятся другие члены семьи, поскольку считается, что он помнит, кого впускает во двор. Это — роль слуги. Это — доступ к частной информации, не имеющий оттенка власти или надзора за подозреваемым. Но в последующих главах романа движение героев в квартиры и из квартир уже не происходит так свободно: «Еще вопрос, пустит ли нас дворник. Здесь каждый дом, как тюрьма», или: «Да и неизвестно, захочет ли дворник открыть ворота еврею в лапсердаке». Вот Пиня осторожно пробирается по опасным улицам Варшавы, где «польские нацисты из Нары имели обыкновение ходить с резиновыми дубинками и бить ими евреев по голове», добирается до собственного и наконец успокаивается, когда дворник открыл ворота: «Здесь, у себя во дворе, он, Пиня, был хозяином. Здесь его никто не посмеет тронуть» — человек испытывает облегчение от того, что оказался «дома», и от того, что его впустили.

Рассмотрим теперь роль пространственных перемещений персонажей в романе. Движение действующих лиц из одной части города в другую, казалось бы незначительное для развития сюжета, служит пророческим контрапунктом в более общем контексте. Персонажи передвигаются в трамваях и на дрожках, идут пешком, и их маршрут сам по себе, независимо от средства передвижения, важен в трех смыслах: (1) для создания повествовательной последовательности параллельной движению темы; (2) для выявления основных разграничений (оппозиций); (3) для того, чтобы обратить внимание на запреты, ограничения подвижности.

В первом случае последовательность развития темы выявляется, например, описанием передвижения по городу Абрама в начале роман: он шел от «магазинов с золотыми монетами и лотерейными билетами» к рядам лавок, «где были выставлены мешки с чесноком, коробки с лимонами, связки сухих грибов», и далее к мальчишке «из лавки торговца домашней птицей в рубахе с испачканными кровью рукавами», который боролся со стаей индеек, в то время как «мимо всего этого безумия торжественно тянулась похоронная процессия». Абрам таким образом совершает движение от сферы коммерческих сделок к плодам земли, затем к забою животных и, наконец, к человеческой смерти.

Во втором случае можно говорить о том, как маршруты передвижения героев демонстрируют социальные разграничения, скажем, между евреями и неевреями. Абрам Мускат направляется к отцу, где ему предстоит узнать о его внезапной смерти, и проходит мимо статуи короля Сигизмунда, который «весело взмахивал бронзовой саблей», мимо строя солдат перед замком, военного оркестра и похоронной процессии, тянувшейся через толпу. И хотя смерть всех уравнивает, упор здесь сделан на христианских похоронах, символах польской монархии, польской нации и истории — на том, что указывает на движение семьи к ассимиляции.

Однако наибольшей внутренней противоречивостью заряжены те маршруты в романе, в которых многократное упоминание определенных улиц сигнализирует об ограничении подвижности (третий случай). Когда на протяжении короткого отрывка Аса и Адаса идут от Аллей Иерусалимских до Паньской улицы, а затем по Твардой к Гжибовской, то вымышленный мир романа приобретает достоверность, реальный город как бы возрождается в тексте. Кроме того, такие описания демонстрируют подвижность персонажей — они то и дело появляются на бульварах, главных перекрестках города, свободно передвигаются в различных направлениях. Однако улицы, повторяемые в романе наиболее часто, — Тварда, Паньская, Крохмальная, Лешно, со временем делятся на части границами гетто, и свободное движение евреев по ним становится невозможным. В результате историческая ретроспектива воздвигает фантомные баррикады на тех самых улицах, которые описаны в романе с целью показать свободу передвижения. Реконструкция Варшавы в «Семье Мускат» мотивирована желанием сберечь коллективную память — ведь если карта еврейской Варшавы включена в этот выдуманный мир, у него появляется шанс сохраниться в памяти читателей. Желание запечатлеть эту Варшаву порождено ее трагической утратой.

Несмотря на заявление Зингера, что он пишет «как если бы» еврейская Варшава никогда не прекращала своего существования, ретроспекция делает невозможным восстановление утраченного мира без малейших следов его разрушения, без того, чтобы историческое будущее города не проникло в его вымышленное настоящее. И как бы ни казалось, что роман согласуется с жанром семейной саги, населенной многими поколениями, где герои обретают опыт жизни в большом городе и движутся от традиционного религиозного уклада к современной светской культуре,Катастрофа ретроспективно вторгается в ткань произведения, превращая второстепенные архитектурные черты и детали городского пейзажа в образы, которые с нарастающей по ходу повествования силой говорят о запретах, о неволе, о будущей трагедии. «Семья Мускат» оживляет этическую дилемму писателя, который восстанавливает утраченный мир как памятник живой цивилизации, подвергнувшейся полному уничтожению, но при этом не может игнорировать свою осведомленность о катастрофическом конце этой цивилизации. Да, Варшава еврейской истории настигает Варшаву, воссозданную пережившим войну автором, но этот город на страницах романа — все-таки — остается той Варшавой, Варшавой до Катастрофы.

Хана Уирт-Нешер,

профессор Тель-Авивского университета

Из книги: City Codes: Reading the Modern Urban Novel

Примечания

1

Иов. 1, 21.

(обратно)

2

Еккл. 1, 14

(обратно)

3

Втор. 32, 4.

(обратно)

4

Пс. 22, 6.

(обратно)

5

Пс. 1, 1.

(обратно)

6

Пс. 3, 2–3.

(обратно)

7

Пс. 23, 1.

(обратно)

8

Пс. 47, 2.

(обратно)

9

Пс. 81, 1.

(обратно)

10

Есфирь. 7, 8.

(обратно)

11

Пс. 1, 1.

(обратно)

12

Втор. 6, 5.

(обратно)

13

Иер. 2, 2.

(обратно)

14

Иер. 2, 13.

(обратно)

15

Пс. 44, 14.

(обратно)

16

Ис. 45, 18.

(обратно)

17

Пс. 126, 1.

(обратно)

18

Втор. 26, 18–19.

(обратно)

19

Еккл. 3, 16.

(обратно)

20

Пс. 120, 1.

(обратно)

21

Пс. 114, 3.

(обратно)

22

Быт. 48, 11.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

Часть вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

Часть третья

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

Часть четвертая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

Часть пятая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Часть шестая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

Часть седьмая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

Часть восьмая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

Часть девятая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

Часть десятая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

Разделенный город Варшава Исаака Башевиса Зингера

*** Примечания ***