КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Время смеется последним [Дженнифер Иган] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дженнифер Иган Время смеется последним

Питеру М., с благодарностью

Поэты уверяют, будто, опять входя в дом, в сад, где протекала наша молодость, мы на миг становимся теми же, что и тогда. Паломничества эти очень опасны, они могут обрадовать нас, но и разочаровать. Края неменяющиеся — свидетелей былых времен — лучше всего искать в самих себе.


Неведомое в жизни людей подобно неведомому в природе: каждое научное открытие заставляет его отступить, но не упраздняет его.

Марсель Пруст В поисках утраченного времени[1]

Сторона А

Глава 1 Вещи из жизни

Начиналось как обычно: стоя перед зеркалом женского туалета гостиницы «Лассимо», поправляя желтые тени на веках, Саша заметила на полу под раковиной сумку, хозяйка которой, видимо, только что удалилась в кабинку — из-за ближней двери доносилось характерное журчание. Из сумки торчал уголок бледно-зеленого кожаного бумажника. После, оглядываясь назад, Саша конечно же поняла, что ее тогда подтолкнуло: слепая доверчивость той женщины в кабинке. Да в этом городе чуть отвернешься — волосы, утянут с головы, а она побросала вещички у всех на виду и думает, они тут будут ее дожидаться? Естественно, Саше захотелось ее проучить. Но за этим понятным желанием таилось другое Сашино желание — давнее, глубоко сидящее: мягкий, толстый бумажник сам просился к ней в руки. Оставить его лежать в сумке было бы скучно, другое дело отважиться, дерзнуть, рискнуть, не спасовать («Я понял», — кивнул Кос, ее психотерапевт) — короче, взять его, и точка.

— То есть украсть, — уточнил Кос.

Он старался приучить Сашу к этому слову — а в случае с бумажником избежать его было труднее, чем с множеством других вещей, «взятых» Сашей за последний год, когда ее «состояние» (как его именовал Кос) начало усугубляться. Пять связок ключей, четырнадцать пар темных очков, детский полосатый шарфик, бинокль, терка для сыра, складной нож, двадцать восемь кусков мыла, восемьдесят пять ручек — от дешевых шариковых, прихваченных в кассе, где надо было расписаться на чеке, до перьевой от Висконти (цвет баклажан, цена в интернет-магазине двести шестьдесят баксов), которую она умыкнула у юриста своего бывшего босса во время подписания какого-то контракта. В магазинах Саша давно уже ничего не брала, холодные безликие товары на полках ее не прельщали. Только чьи-то вещи, из жизни.

— Ну украсть, украсть, — буркнула она.

Это ее глубинное желание называлось у них с Косом «личностным вызовом»: взяв бумажник, она как бы принимала этот вызов и сохраняла верность себе. Их же задача состояла в том, чтобы перестроить кое-что у нее в голове — чтобы вызовом стало не взять бумажник, а именно удержаться и не взять. И тогда она излечится; хотя о «лечении» они никогда не говорили, Кос вообще таких слов не употреблял. Он носил яркие стильные свитера и разрешал называть себя по имени, но в остальном был непроницаем, как доктора старой школы, вплоть до того, что Саша совершенно ничего про него не понимала: кто он — гей или натурал, автор знаменитых трудов или (как ей иногда казалось) бессовестный шарлатан типа тех, что берутся делать трепанацию, а потом забывают какой-нибудь пинцет или ланцет в черепе у пациента. Конечно, всю информацию можно было нагуглить за минуту, но Кос считал, что над такими вопросами полезно иногда поразмышлять, и Саша пока размышляла.

У него в кабинете стояла кушетка, обтянутая синей мягкой кожей. Кос однажды объяснял, почему ему нравится работать с кушеткой: это избавляет его и пациента от зрительного контакта.

— Вы не любите зрительный контакт? — удивилась Саша. Ей показалось, это несколько неожиданно для психотерапевта.

— От него устаешь, — ответил Кос. — А так мы оба можем смотреть, куда нам нравится.

— И куда вам нравится?

— Все перед вами, — улыбнулся он.

— Нет, правда, куда вы обычно смотрите, когда у вас пациент на кушетке?

— На стены, — сказал Кос. — На потолок. В пространство.

— А спать не тянет?

— Нет.

Саша обычно смотрела в окно, по которому сегодня катились дождевые волны. Итак, бумажник был мягкий и нежный как перезрелый персик, и Саша его взяла — вытянула из сумки той женщины, опустила в свою сумочку и застегнула молнию. Еще до того, как журчанье в кабинке прекратилось, она толкнула дверь туалета и неторопливой походкой вернулась через гостиничный вестибюль обратно в бар. С хозяйкой бумажника они не встретились.

До бумажника вечер казался Саше пыткой: еще одно пустое бездарное свидание. Парень скучал, поглядывал из-под свисающей челки на экран телевизора, игра «Нью-Йорк Джетс» определенно занимала его больше Сашиного рассказа — пусть слегка затянувшегося, но говорила-то она про Бенни Салазара, знаменитого основателя звукозаписывающей компании «Свиное ухо», который, между прочим (Саша знает, она у него работала), пьет кофе с золотыми хлопьями (для потенции, что ли?) и прыскается инсектицидами вместо дезодоранта.

Зато после бумажника весь мир вдруг словно очнулся, зазвенел праздничным ожиданием. Пробираясь к своему столику, зажимая локтем отягощенную тайной сумочку, Саша ловила на себе взгляды официантов. Она отпила глоток дынного мартини, откинула голову и посмотрела Алексу прямо в глаза.

— Привет! — сказала она и послала ему свою особенную улыбку, которая называлась «да-нет».

Да-нет-улыбка оказалась потрясающе действенной.

— Ты чего такая счастливая? — удивился Алекс.

— Я всегда счастливая, — ответила Саша. — Просто иногда об этом забываю.

Пока она ходила в туалет, Алекс заплатил по счету — явно собрался прощаться. Но теперь он опять приглядывался к Саше с интересом.

— Ну что, сходим еще куда-нибудь? — спросил он.

Они встали. Алекс был в белой рубашке и черных вельветовых брюках. Он работал секретарем в адвокатской конторе. В сети он строчил ей забавные, почти дурашливые письма, но в реале казался озабоченным и одновременно скучающим. Зато физически — видно, что в отличной форме, не из-за тренажеров, а просто по молодости лет: мышцы еще не утратили эластичности после школьных и университетских спортивных секций. Для Саши этот период уже закончился, тридцать пять есть тридцать пять. Хотя даже Кос не знал, сколько ей на самом деле лет. На вид ей все пока давали не больше тридцати одного, а чаще до тридцати. Она ежедневно занималась в спортзале и старалась меньше бывать на солнце. Во всех ее профайлах в сети значилось: двадцать восемь.

Выходя с Алексом из бара, она не удержалась, приоткрыла сумочку и потрогала толстый бледно-зеленый бумажник — сердце, как всегда, радостно сжалось.

— Вы очень внимательны к своим ощущениям после кражи, — прервал ее Кос. — Даже оживляете их потом в памяти, чтобы доставить себе удовольствие. А о том, как чувствует себя тот человек, вы задумывались?

Саша на кушетке задрала голову и уставилась на Коса: она делала так время от времени, просто чтобы напомнить ему, что она не идиотка, знает правильные ответы на его вопросы. Саша с Косом были соавторами, они вместе писали повесть с заранее известным концом: Саша излечится. Она перестанет воровать и вернется ко всему тому, чем жила раньше, — к музыке, к друзьям, которых обрела в первые годы после переезда в Нью-Йорк, к спискам жизненных целей на сероватой бумаге, висевшим на стенах ее первых съемных квартир:

Стать менеджером группы

Разобраться в новостях

Выучить японский

Играть на арфе!!!

— Нет, — ответила Саша. — Не задумывалась.

— Между тем с эмпатией у вас все в порядке, — заметил Кос. — Как нам известно из истории с водопроводчиком.

Саша вздохнула. Эту историю она рассказала Косу с месяц назад, и с тех пор он ухитрялся возвращаться к ней практически на каждом сеансе. Старика-водопроводчика прислал тогда хозяин квартиры — выяснить, откуда взялась протечка у нижних соседей. С порога он направился прямиком на кухню, бухнулся на пол и заполз под Сашину ванну, как зверь в знакомую нору. У него были седые растрепанные волосы, пальцы с въевшейся грязью походили на сигарные окурки. Пока он тянулся этими окурками к каким-то трубам и болтам под ванной, его рубашка вздернулась, оголив белую дряблую поясницу. Саша отвернулась. Ей было неловко смотреть на старика, униженно ползавшего у нее под ногами, и пора уже было бежать на очередную временную работу, а она не могла, потому что водопроводчик все задавал и задавал какие-то вопросы: часто ли она принимает душ, подолгу ли она его принимает.

— Вообще не принимаю, — буркнула она. — Для этого спортзал есть.

Он молча кивнул, откровенной грубости даже не заметил — видно, привык. У Саши начало пощипывать в носу; она зажмурилась и потерла виски.

Открыв глаза, она увидела на полу прямо у своих ног пояс со слесарными инструментами, и в этом поясе, в одном из его потертых кармашков, лежала прекрасная отвертка со сверкающим серебристым стержнем и леденцовой оранжевой ручкой. Сашу неудержимо потянуло к этой отвертке: она должна, должна хотя бы дотронуться до нее! И Саша присела и бесшумно вытянула ее из кармашка — даже браслеты на запястье не звякнули; особой ловкостью она, может, и не отличалась, но в этом деле руки никогда ее не подводили — будто для того и созданы, думала она иногда в первые эйфорические минуты. Едва отвертка оказалась у нее в руках, ей стало легко и не больно смотреть на старика в задравшейся рубашке, который кряхтит и сопит у нее под ванной; даже не просто легко: ей стало решительно, восхитительно все равно, она уже вообще не понимала, с чего вдруг ей только что было так больно.

— А после? — спросил Кос, когда Саша рассказала ему эту историю в первый раз. — Когда он ушел — что вы чувствовали, глядя на эту отвертку?

Саша долго молчала, потом ответила:

— Ничего.

— То есть отвертка уже не казалась вам такой особенной?

— Отвертка как отвертка.

Кресло Коса за Сашиным изголовьем скрипнуло, и в комнате вроде бы что-то изменилось. Тогда, после ухода водопроводчика, Саша положила отвертку на свой столик и больше на нее практически не смотрела. Все украденное хранилось у нее дома на специальном столике (правда, недавно к первому столику пришлось приставить второй). Но теперь вдруг отвертка как будто очутилась здесь, в кабинете, и повисла в воздухе между нею и Косом — как символ.

— И как вы себя чувствовали? — тихо спросил Кос. — Когда обокрали старика, к которому испытывали жалость?

Как она себя чувствовала. Как чувствовала. У этого вопроса тоже был правильный ответ, и Саша его, конечно, знала. Хотя иногда ей страшно хотелось соврать, просто чтобы лишить Коса удовольствия его услышать.

— Плохо, — сказала она. — Плохо я себя чувствовала, довольны? По-вашему, какого хрена я обращаюсь к психотерапевту, влезаю в долги, чтобы расплатиться за ваши сеансы? Уж наверное не от прекрасного самочувствия.

Кос несколько раз пытался проводить параллели между водопроводчиком и Сашиным отцом, который исчез, когда ей было шесть лет. Она упорно уходила от таких разговоров. «Не знаю. Не помню. Мне нечего сказать», — отвечала она Косу, потому что считала, что так будет лучше для них обоих. Ведь они с Косом пишут повесть о том, как она скинет с себя тяжесть и начнет новую жизнь. А с той стороны, где отец, — откуда ей взяться, новой жизни? Там одна печаль.


Направляясь с Алексом к выходу, Саша прижимала к себе сумочку, пухлый теплый бумажник уютно устроился у нее под мышкой. Они уже пересекли вестибюль, миновали дерево в кадке, растопырившее ветки с нераскрытыми почками, и подходили к большим стеклянным дверям, когда откуда-то сбоку наперерез им метнулась женщина.

— Постойте! — выдохнула она. — Вы не видели?.. Я… просто не знаю, что мне делать.

Внутри у Саши что-то оборвалось. Хозяйка бумажника, поняла она, — хотя в женщине не было ничего от той глуповатой брюнетки, какой Саша ее себе представляла. Ее карие глаза смотрели растерянно, остроносые туфли на низком каблуке оглушительно щелкали по мрамору. В каштановых волосах просвечивала седина.

Саша взяла Алекса под руку и попыталась вместе с ним обогнуть женщину. От неожиданного прикосновения Алекс заметно приободрился — но все же не дал себя увести, замедлил шаг.

— Что мы должны были видеть? — спросил он у женщины.

— У меня украли бумажник. Там паспорт, там билеты, там все. А самолет завтра утром… Я в отчаянии!.. — Она так умоляюще заглядывала им в глаза, так не по-нью-йоркски открыто взывала о помощи, что Саше стало не по себе. Почему-то ей не приходило в голову, что хозяйка бумажника может оказаться приезжей.

— Полицию вызвали? — спросил Алекс.

— Портье обещал вызвать… Но я пока надеюсь, вдруг я просто его обронила? И он где-нибудь лежит, а?.. — Она растерянно оглядела мраморный пол под ногами. Саша слегка расслабилась. Нет, все-таки в ней есть что-то неприятное. Вот хоть сейчас: зачем она семенит за Алексом к стойке портье с таким жалким извиняющимся видом? Саша двинулась следом, чуть приотстав.

От стойки донесся голос Алекса:

— Кто-нибудь занимается этой женщиной?

— Полиция уже в курсе, — поспешно ответил портье, молодой человек панковатого вида, волосы торчком.

— Где это случилось? — спросил Алекс у женщины.

— Кажется, в туалете.

— Кто еще там был?

— Никого.

— Вообще никого?

— Может, кто и заходил, но я не видела.

Алекс обернулся к Саше.

— Ты только что оттуда, — сказал он. — Никого там не заметила?

— Нет, — выдавила из себя Саша.

У нее в сумочке лежал ксанакс, но она не могла открыть сумочку. Даже сейчас, при застегнутой молнии, она замирала от страха: а вдруг они по каким-нибудь косвенным признакам догадаются, что бумажник у нее, — что тогда? Арест, позор, нищета, смерть.

— Мне интересно, — Алекс резко развернулся к портье, — почему все эти вопросы задаю я, а не вы? В вашей гостинице произошло ограбление. В конце концов, есть у вас служба охраны или нет?

Слова «ограбление» и «служба охраны» сделали свое дело: привычный для гостиничного персонала сонный ритм слегка сбился, в вестибюле началось какое-то движение.

— Я им уже звонил. — Портье беспокойно дернул шеей. — Могу еще раз позвонить.

Алекс горячился, и эта горячность говорила о нем больше, чем предыдущий час пустой болтовни (впрочем, болтала в основном Саша): он тоже не местный, приехал из какого-то маленького городка. И кажется, собрался объяснить всему Нью-Йорку, как люди должны относиться друг к другу.

В вестибюле появились два классических, как с телеэкрана, охранника: сплошные мускулы, безупречная вежливость и безупречная готовность (кому тут раскроить череп?). Охранники направились обыскивать бар, и Саша тут же пожалела, что не выкинула бумажник куда-нибудь под столик — ей уже почти казалось, что она так и собиралась сделать, просто не успела.

— Пойду посмотрю в туалете, — сказала она Алексу, замедленно-неторопливо обогнула лифт и скрылась за углом.

В туалете было пусто. Саша расстегнула сумочку, выхватила бумажник и нашарила на дне сумочки ксанакс. Вытряхнула из флакона таблетку, разжевала, чтобы подействовало сразу. Когда рот наполнился едким вкусом, она огляделась, держа бумажник в руке. Куда его, в кабинку? Под раковину? Надо было решать срочно, но Саша будто оцепенела. Теперь главное выпутаться, и если все получится, если не сорвется в последний момент — мысленно она уже давала Косу самые безумные клятвы.

Дверь туалета открылась, и вошла хозяйка бумажника, ее отчаянный взгляд встретился в зеркале с отчаянным Сашиным взглядом. Женщина молчала, но было ясно, что она все знает, знала с самого начала. Саша протянула ей бумажник и тут же — по изумлению в глазах женщины — поняла, что ошиблась.

— Простите, — быстро проговорила Саша. — Это у меня болезнь.

Женщина открыла бумажник. Ее физическое облегчение оттого, что бумажник нашелся, окатило Сашу такой горячей волной, как если бы они стояли, тесно прижавшись друг к другу.

— Все на месте, — сказала Саша. — Я даже не открывала, честное слово. Это болезнь, но я лечусь, я прохожу курс, просто… Пожалуйста, не говорите никому. Я и так вишу на волоске.

Женщина подняла глаза от бумажника и принялась разглядывать Сашино лицо. Что она в нем видит? Саше хотелось обернуться к зеркалу — вдруг вот сейчас в ее отражении отыщется наконец то, что потерялось когда-то давно. Но она не обернулась, а стояла и ждала, пока женщина ее разглядывала. Неожиданно Саша поняла, что они примерно ровесницы — если считать настоящий, а не онлайн-возраст. А дома ее, наверное, ждут дети.

— Хорошо. — Женщина опустила глаза. — Пусть все останется между нами.

— Спасибо, — сказала Саша. — Спасибо. Спасибо. — От первой мягко подхватившей ее волны ксанакса у Саши закружилась голова, и стало страшно легко. Она прислонилась спиной к стене и чуть не сползла на пол. Женщине, кажется, хотелось уже только одного — скорее уйти.

В дверь постучали, и мужской голос крикнул:

— Ну, что там у вас?


Когда Саша с Алексом вышли из гостиницы, на улице было ветрено и безлюдно. Саша предложила «Лассимо» просто по привычке, потому что это в Трайбеке, в двух шагах от «Свиного уха», где она двенадцать лет проработала ассистентом у Бенни Салазара. Но раньше тут стоял ВТЦ — по ночам он изливал на город потоки света, наполняя Сашино сердце надеждой, а теперь не было ни ВТЦ, ни света, ни надежды. И Алекс начал ее утомлять. Казалось бы, после совместно пережитого между ними должно было установиться взаимопонимание, но вместо этого за двадцать минут они поняли друг о друге не то что много — а как-то слишком много. Он шел щурясь от ветра (сбоку Саша видела его длинные темные ресницы), натянув вязаную шапку на лоб.

— Странно, — сказал наконец он.

Саша кивнула. Помолчав, спросила:

— В смысле, странно, что нашли?

— Да все вместе. И это тоже. — Он повернулся к ней. — Что ж она раньше-то его не заметила?

— Он лежал в стороне. За каким-то фикусом. — Не успела Саша солгать, как колкие мурашки, временно убаюканные ксанаксом, снова поползли по затылку. Она чуть не ляпнула, что на самом деле никакого фикуса не было, но сдержалась.

— Может, она нарочно устроила весь этот спектакль? — задумчиво проговорил Алекс. — Внимания захотелось или еще уж не знаю чего?

— Вроде она не из тех.

— Ну, мало ли. Тут в Нью-Йорке хоть сдохни, все равно не поймешь про человека, кто он такой. Все кругом не то что двуликие, а столикие какие-то.

— Она не из Нью-Йорка. — В гостинице ненаблюдательность Алекса была, конечно, кстати, но она уже начинала Сашу раздражать. — Помнишь, что она сказала: утром у нее самолет.

— А-а… Да, верно. Но ты со мной согласна? — Алекс всматривался в темноте в Сашино лицо. — Про столикость?

— Согласна, — сказала она уклончиво. — Хотя, думаю, к этому можно привыкнуть.

— Ладно, давай уже двигать в какое-нибудь другое место.

Саша не сразу поняла, о чем он.

— А нет никаких других мест. Кончились, — ответила она.

Алекс замедлил шаг от неожиданности. Потом осклабился — сверкнул в темноте зубами, и Саша сверкнула ему в ответ. Получилась не да-нет-улыбка, но вполне терпимо.

— Бедные мы, — сказал он. — Что будем делать?


До Сашиного дома в Нижнем Ист-Сайде они доехали на такси, на четвертый этаж взбирались пешком, за отсутствием лифта. Саша жила здесь седьмой год. В квартире, пропахшей ароматическими свечами, стоял раскладной диван, застеленный бархатным покрывалом, весь в подушках и подушечках, перед диваном цветной телевизор (древний, но показывает нормально), на подоконниках — сувениры времен Сашиных скитаний: белая морская раковина, пара красных игральных костей, баночка китайского тигрового бальзама, резинового от старости, крошечный бонсайчик, который Саша честно поливала.

— Ого, да у тебя ванна посреди кухни! — оживился Алекс. — Я слыхал про такие фишки в старых квартирах, вернее, читал, но думал, их давно не осталось. Душ уже потом приделали, да? А ванна прямо старинная?

— Угу. Но я ей практически не пользуюсь. Моюсь в спортзале.

Ванна была прикрыта широкой доской, на которой Саша держала тарелки. Алекс провел рукой по эмалированному краю, поразглядывал фигурные ножки в форме когтистых лап. Саша зажгла свечи, достала из шкафчика бутылку граппы и наполнила две рюмки.

— Кайф, — сказал Алекс. — Старый Нью-Йорк! Одно дело знать, что где-то такое существует, а другое — увидеть собственными глазами.

Саша, присев на край ванны, отпила глоток граппы. Вкус как у ксанакса. Интересно, сколько Алексу лет? Она попыталась вспомнить, что написано в его профайле. Двадцать восемь, кажется. Ну, на вид сильно моложе. Попробовала взглянуть на свою квартиру его глазами: получилась этакая колоритная историческая достопримечательность. Но колорит скоро потускнеет, исчезнет под пластами других впечатлений — в Нью-Йорке их масса, особенно для тех, кто здесь недавно. И она сама потускнеет, как бледная искорка в сплошном мутноватом потоке. Саша без особой радости представила, как через пару лет он будет мучиться, вспоминая: что это была за квартирка с ванной посреди кухни? Что это была за девушка?

Алекс отлепился от ванны и пошел бродить по квартире. По одну сторону от кухни Сашина спальня, по другую, окнами на улицу, — гостиная, она же кабинет с двумя креслами и письменным столом. За этим столом Саша сочиняла рекламные тексты для групп, в которые она верила, и писала коротенькие рецензии для «Вайба» и «Спина» — правда, в последние годы ее связи с журналами как-то сошли на нет. Вообще за шесть лет эта квартирка, казавшаяся поначалу перевалочной базой, краткой остановкой на пути к чему-то лучшему, незаметно сгустилась и уплотнилась вокруг Саши, и сама Саша прочно увязла в ней — и уже выходило, что так и должно быть и она не съезжает отсюда потому, что ей так нравится, а не потому, что некуда.

Алекс наклонился над подоконником, осмотрел маленькую коллекцию сувениров. Постоял перед фотографией Роба, Сашиного друга, который утонул, когда они учились в колледже. Ничего не сказал. Он пока еще не заметил двух столиков, на которых Саша держала краденые вещи: ручки, бинокли, ключи; детский шарфик, соскользнувший на пол, пока мама за руку тащила дочку к выходу из «Старбакса», — Саша его подняла, но не стала догонять маму с девочкой. Тогда она уже ходила к Косу на сеансы и сама все прекрасно понимала — и про шарфик, и про весь длинный перечень своих оправданий: зима почти кончилась; девочка скоро вырастет; а шарфик этот она наверняка терпеть не может; поздно, их уже не догонишь, да и неловко как-то возвращать; я же могла его и не заметить — я и не заметила, вот только сейчас замечаю: Ой, шарфик! Детский, желтенький, в розовую полосочку — жалко, что потерялся, чей он, интересно? Подниму-ка его, чего он тут будет валяться… Дома Саша бережно выстирала, высушила и аккуратно свернула полосатый шарфик. Она очень его любила.

— А это что? — спросил Алекс.

Он наконец заметил столики и теперь разглядывал сваленные в кучу вещи. Куча чем-то напоминала бобровую хатку: не разберешь, что к чему, но во всем угадываются цель и смысл. Саше, когда она на нее смотрела, казалось, что куча слегка подрагивает от внутреннего заряда, что в ней гудят ее, Сашины, страхи и маленькие победы и тикают секунды чистой пьянящей радости. Годы ее жизни в сжатом виде. Отвертка торчала с краю. Саша подошла, чтобы лучше видеть лицо Алекса.

— И как вы себя чувствовали, стоя рядом с Алексом перед этой горой ворованных вещей? — спросил Кос.

Щеки у Саши горели, и она злилась на себя за это. Она отвернулась и вжалась лицом в прохладную синюю кушетку. Ей совсем не хотелось рассказывать Косу, какую гордость она испытывала, когда Алекс разглядывал ее вещи. Гордость и нежность; и оттого, что ей было стыдно, нежность становилась только острее и глубже. Она рисковала, все ставила на карту, и вот результат — грубое, уродливое, чистое ядро ее жизни. Пока взгляд Алекса перебегал с предмета на предмет, что-то произошло у Саши внутри. Она подошла к нему со спины, обхватила руками. Алекс развернулся к ней удивленно, но радостно. Она поцеловала его взасос, потом расстегнула ему ширинку. Сбросила сапоги. Алекс начал подталкивать ее в спальню, к дивану, но Саша опустилась на колени прямо в гостиной, возле своих столиков, и потянула его вниз. Персидский ковер колол ей спину, свет фонарей падал из окна на счастливое алчущее лицо Алекса, на голые белые ноги.

Потом они долго молча лежали на ковре. Свечи потрескивали. Угловатые ветки бонсайчика чернели на фоне окна. Возбуждение иссякло, осталась лишь печально зияющая пустота. Саша, покачиваясь, поднялась с пола. Пусть бы он уже надел штаны и ушел. А рубашку он и не снимал.

— Знаешь, что бы я сейчас с удовольствием сделал? — сказал Алекс, вставая. — Искупался бы в твоей ванне.

— Купайся, — бесцветно ответила она. — Все работает. Водопроводчик недавно приходил.

Она натянула джинсы и рухнула в кресло. Алекс пошел на кухню, перенес тарелки на стол, убрал доску, и вода с шумом хлынула в ванну. Сашу всегда поражал этот мощный напор — в те редкие разы, когда она открывала кран.

Черные вельветовые брюки Алекса валялись на полу у ее ног. Из заднего кармана выпирал квадратный бумажник. Рубчики вокруг него стерлись — видно, Алекс всегда клал бумажник в один и тот же карман. Саша вскинула глаза. Алекс трогал рукой воду, из ванны поднимался пар. Вернувшись в комнату, он прошел прямо к столикам и стал разглядывать вещи, будто искал что-то конкретное. Саша наблюдала молча. Она надеялась, что приятное возбуждение снова шевельнется внутри, но ничего не произошло.

— Можно я возьму это?

Он держал в руке шуршащий пакет в горошек — соль для ванны. Саша взяла ее у своей лучшей подруги Лиззи несколько лет назад, незадолго до того, как они перестали разговаривать. Пакет был невскрытый. Чтобы выудить его снизу, Алексу пришлось разгрести всю кучу. Как он его углядел-то?

Саша колебалась. Они с Косом много говорили о том, почему она не пользуется крадеными вещами, хранит их отдельно: раз не пользуется — значит, брала не из корыстных побуждений; пока они не тронуты, у нее еще как бы есть шанс их вернуть; когда они собраны здесь все вместе, их сила не распыляется.

— Бери, конечно, — сказала она, отметив про себя, что совершает сейчас важный, даже символический шаг внутри той повести, которую сочиняют они с Косом. Неясно только, шаг к хеппи-энду или наоборот.

Саша почувствовала пальцы Алекса у себя на затылке: он гладил ее волосы.

— Тебе как нравится? — спросил он. — Погорячее, похолоднее?

— Погорячее. Я люблю, когда горячо.

— Я тоже.

Он опять прошлепал на кухню, покрутил краны, регулируя температуру, и сыпанул в воду соли из пакета. Квартира тут же наполнилась мучительно знакомым травяным запахом: так пахло в ванной у Лиззи в те дни, когда они вдвоем возвращались после пробежки по Центральному парку и Саша принимала у нее душ.

— Где у тебя полотенца? — крикнул Алекс.

Корзина с полотенцами стояла в туалете на полке. Алекс зашел, закрыл за собой дверь. Как только струя полилась в унитаз, Саша соскользнула на пол, вытянула из вельветового кармана бумажник, раскрыла — и сердцу сразу стало тесно и горячо, очень горячо. Простой черный бумажник, белесоватый по краям. Одним движением Саша пролистала содержимое: кредитка, служебное удостоверение, пропуск в спортзал. В боковом кармашке истертые фотокарточки: трое на пляже, девчонка с зубными пластинками и двое мальчишек щурятся против солнца; спортивная команда в желтом, но лица крошечные — есть тут Алекс или нет, не разглядишь. Из кармашка к Саше на колени выпал сложенный листок в выцветшую голубую линейку, Саша его развернула. «Я ВЕРЮ В ТЕБЯ». Она застыла, разглядывая толсто выведенные простым карандашом слова. И они ее как будто разглядывали, и от этого Саше вдруг стало неловко и стыдно за Алекса, что он хранит это потрепанное послание в своем потрепанном бумажнике, и за себя, что она его прочла. В туалете загудел сливной бачок, она торопливо захлопнула бумажник — записка осталась в руке. Сейчас, сейчас, я только подержу ее немного, говорила она себе, заталкивая бумажник обратно в карман. А потом верну. Да он, может, и не помнит, что это у него за листок. Еще спасибо скажет, что я нашла, а не кто-то другой. Я ему: Эй, смотри, что у меня валялось на ковре, не твое? А он: Нет, Саша, понятия не имею, что за бумажка. Твоя, наверное. И кстати: может, он прав? Кто-то написал мне записку сто лет назад, а я забыла.

— Ну и? — спросил Кос. — Вернули на место?

— Не успела. Он вышел из туалета.

— А потом? После ванны? Или когда встретились в следующий раз?

— Потом он оделся и ушел. Больше я с ним не виделась.

Кос, сидевший за ее изголовьем, промолчал, но Саша знала, чего он ждет. Ей и самой ужасно хотелось сказать что-нибудь, чтобы он был доволен: Это был поворотный момент, теперь все пойдет по-другому, или Я снова начала играть на арфе, или просто Я меняюсь, меняюсь, меняюсь. Я изменилась. Боже, как ей этого хотелось: измениться, освободиться, избавиться. Она думала об этом ежедневно, ежеминутно, да и все мы разве не думаем о том же?

— Только, пожалуйста, — сказала она Косу, — не спрашивайте, как я себя чувствовала.

— Хорошо, — тихо ответил он.

Повисла пауза, самая долгая из их долгих пауз. Саша смотрела в окно, омываемое дождем. На улице вспыхивали огни, плыли по стеклу. Она лежала в напряжении, будто старалась впечататься в эту кушетку — свое законное место в кабинете Коса, — в это окно с куском стены, в глухой шум за окном, в каждую медленно текущую минуту: эту, и еще одну, и еще.

Глава 2 Золотые хлопья

В тот день стыдные воспоминания начались у Бенни с самого утра, еще во время совещания, когда Колетт, его исполнительный продюсер, доказывала, что на группе Stop/Go — поющих сестричках — пора ставить крест. Пару лет назад Бенни подписал с ними контракт на три альбома, тогда он думал, что это находка: милые юные вокалистки, простенькие цепляющие мелодии (мысленно он уже называл их не иначе как «Синди Лопер и Крисси Хайнд в одном флаконе»), глубокий урчащий бас и забавный набор ударных — Бенни больше всего запомнился ковбелл. И песни вполне приличные — да что говорить, у них двенадцать тысяч компакт-дисков разошлись на ура, просто на концертах, это еще до того, как Бенни их впервые услышал. Казалось бы, раскрутить такую группу легче легкого: всего-то и требуется грамотный маркетинг, пара синглов да один нормальный клип — всё.

Но сестрички, как только что сообщила Колетт, уже подбираются к тридцати — время, когда их можно было выдать за вчерашних школьниц, прошло безвозвратно, у одной из них уже дочери девять лет. Их музыканты поступили в университет и учатся на юристов. С двумя продюсерами сестры разругались, третий сам ушел. А ни одного альбома как не было, так и нет.

— Кто у них менеджер? — спросил Бенни.

— Их отец. Если хочешь, у меня есть их последний черновой микс, — сказала Колетт. — За семью слоями гитары почти не слышно вокала.

Вот тут-то и вынырнуло из памяти (наверное, прицепилось к слову «сестры»): раннее утро после ночной тусовки, он сидит на корточках под стеной женского монастыря в Вестчестере. Когда это было, лет двадцать назад? Больше? За стеной волнами возносятся к небесам чистые звенящие неземные звуки: монашки, отрекшиеся от мира молчальницы, поют мессу. В каплях росы на траве горит утреннее солнце, бьет по воспаленным от бессонной ночи глазам. Но жутковатая сладость тех звуков до сих пор стоит у Бенни в ушах.

Договорившись о встрече с настоятельницей монастыря — единственной монашкой, которой разрешено встречаться с мирянами, — и прихватив с собой для антуража парочку офисных девиц, он терпеливо ждал в маленькой приемной. Точнее, это была не приемная, а каморка с квадратным незастекленным окошком в стене. Наконец в окошке появилась мать настоятельница, вся в белом, голова туго обмотана платком, видно одно лицо. Когда она смеялась, ее розовые щечки подскакивали под самые глаза, а смеялась она много — то ли от радости, что с их пением Господь войдет в миллионы домов, то ли от удивления, что этот молодой человек в лиловом вельветовом пиджаке приехал к ней с деловым предложением от звукозаписывающей компании. Пять минут — и они обо всем договорились.

Он уже нагнулся к окошку, собираясь прощаться (тут Бенни на совещании заерзал на стуле, потому что приближался тот момент), и мать настоятельница тоже подалась немного вперед и слегка наклонила голову под каким-то таким углом, на который Бенни, вероятно, и среагировал — качнулся вперед и поцеловал ее в губы. Успел ощутить бархатистую нежность кожи, детский сокровенный запах талька — все это за долю секунды до того, как монашка вскрикнула и отскочила от окошка. Бенни тоже отшатнулся и с одеревенелой ухмылкой смотрел в ее лицо, полное страдания и скорби.

— Бенни? — Колетт стояла у пульта, держа наготове диск Stop/Go. Все ждали. — Так ты хочешь их слушать или нет?

Но воспоминание двадцатилетней давности держало Бенни как удавка, он нырял в квадратное окошко, за которым сидела мать настоятельница: снова, и снова, и снова — как плоская фигурка на циферблате.

— Нет, — буркнул он и отвернулся к окну, подставляя покрытый испариной лоб под струю речной свежести с Гудзона. Компания «Свиное ухо» (процветающая, сколько бы ни кричали, что «из свиного уха шелковый кошель не сошьешь») занимала два этажа в здании бывшей кофейной фабрики в квартале Трайбека. Монашек он тогда так и не записал. К тому времени как он вернулся из монастыря, в офисе уже лежало письмо с отказом.

— Нет, — повторил он. — Не хочу.

Он чувствовал себя так, будто его втоптали в грязь. Проколы с исполнителями у них бывали всегда, иногда по три раза в неделю, но сейчас к неудаче подмешивался яд стыдных воспоминаний из прошлого; получалось, что это он, Бенни, во всем виноват и, значит, ему и исправлять. Так, хорошо. А что он нашел когда-то в этих сестрах-вокалистках, чем они его взяли?

— К черту миксы. Лучше сам к ним съезжу.

На лице Колетт промелькнул целый калейдоскоп выражений: изумление, подозрительность, озабоченность — не будь Бенни сейчас в таком смятении, его бы это повеселило.

— Точно? — спросила Колетт.

— А почему нет? Прямо сегодня и съезжу, сына только заберу из школы.

Саша, его ассистент и правая рука, принесла сладкий кофе со сливками. Бенни вытащил из кармана красную эмалевую шкатулочку, щелкнул хитрым замочком — крышка откинулась, — ухватил дрожащими пальцами несколько тонких золотых хлопьев и бросил в чашку. Он завел этот ритуал месяца два назад, после того как прочел в одной книжке, что золото в сочетании с кофе повышает потенцию: так считали древние ацтеки. Но Бенни интересовала не просто потенция, он рассчитывал на большее — надеялся вернуть само влечение, драйв, который у него всегда был, а потом вдруг загадочным образом пропал, словно испарился. Почему это произошло? Когда это произошло? Когда они со Стефани разводились? Когда делили и не могли поделить Кристофера? Когда ему недавно стукнуло сорок четыре? Или когда у него на левой руке появились круглые, как монетки, рубцы от ожогов — после того кошмарного «приема», хозяйка которого (тогдашняя начальница Стефани) сейчас отбывает срок?

Упав в чашку, хлопья быстро завертелись на сливочно-кофейной поверхности. Это стремительное вращение всегда завораживало Бенни — оно как будто подтверждало, что золото и кофе вступают между собой в бурную реакцию. Вот так же и он раньше вертелся и носился по кругу, гонимый вожделением. Теперь оно прошло, чему Бенни иногда даже радовался: наконец-то в нем не зудит постоянное желание кого-нибудь трахать. Жить в этом мире оказалось гораздо спокойнее, чем когда у тебя вечный полустояк — а у Бенни он был начиная с тринадцати лет. Вопрос только, нужен ли ему такой спокойный мир? Он отпил глоток позолоченного кофе и кинул взгляд на Сашину грудь. Этот взгляд был у него вроде лакмусовой бумажки, с помощью которой он оценивал эффективность лечения. Он хотел Сашу почти все годы, что она у него работала — сначала стажером, потом секретаршей, потом ассистентом (на этом она почему-то решила остановиться, хотя давно могла бы стать самостоятельным продюсером), — но ей как-то удавалось избегать его сетей, причем она ни разу его впрямую не отшила и не оттолкнула. И вот у него перед глазами маячит Сашина грудь, обтянутая желтой водолазкой, а ему хоть бы что. Интересно, у него вообще-то встанет, если дойдет до дела?


Выезжая за сыном, Бенни никак не мог выбрать, что поставить: The Sleepers или The Dead Kennedys. Обе команды из Сан-Франциско, он на них практически вырос. Теперь он врубал их хрипловатые грязные записи, когда ему хотелось послушать настоящих музыкантов, которые играют на настоящих инструментах в настоящем зале. Потому что кто-кто, а Бенни точно знал: качественное звучание (если оно вообще существует) давно уже зависит не от исходного материала на пленке, а от эффектов, наложенных поверх аналогового сигнала, и все это нагромождение безжизненных конструкций, которые сам же Бенни штампует пачками, — одни эффекты. Штампует не один Бенни, это понятно, — но он пашет как проклятый, доводит процесс до совершенства, чтобы удержаться наверху, чтобы люди влюблялись в его записи, покупали их (и воровали, конечно), скачивали на свои мобильники и чтобы нефтяные магнаты, которым он пять лет назад продал свой лейбл, были довольны. Но Бенни знал также, что весь его продукт — все, чем он заполоняет этот мир, — дерьмо. Чистое и стерильное. Проблема как раз в его стерильности; проблема в оцифровке, которая обескровливает и размазывает по своей мелкоячеистой сетке все, что через нее протаскивается, — и все гибнет: кино, фотография, музыка. Эстетический холокост! Правда, Бенни не собирался это никому объяснять.

Эти старые песни доносили до Бенни волны радости и восторга из давних, еще школьных времен. У Бенни тоже тогда была своя группа — Скотти, Алиса, Джослин, Рея, — им всем было по шестнадцать. Потом они не виделись лет сто (не считая одной малоприятной встречи со Скотти, который явился к Бенни прямо в офис несколько лет назад), но ему до сих пор иногда казалось, что отыскать их проще простого, надо только добраться до Сан-Франциско, до клуба «Мабухай Гарденс» (которого давно нет), — и в субботу вечером они, как всегда, будут толпиться в очереди перед дверью, все в булавках, с зелеными торчащими волосами.

Но пока Джелло Биафра, перекрикивая грохот ударных, орал «Too Drunk to Fuck», Бенни увело в воспоминание пятилетней давности, когда во время церемонии вручения наград — в битком набитом зале на две с половиной тысячи мест — он, представляя одну джазовую пианистку, пытался сказать что-то про ее «прихотливую фантазию», а в итоге фантазия оказалась у него «похотливой». Нечего было вообще лезть с этой «прихотливостью» — ясно же, что не его слово: репетируя речь перед Стефани, Бенни каждый раз на нем спотыкался. Но ему, видите ли, примстилось, что оно как нельзя лучше подходит к пианистке, у которой по плечам струятся длинные роскошные золотые волосы, а за плечами — она сама однажды обмолвилась — Гарвард. Бенни лелеял надежду затащить ее в постель, уже даже представлял, как гладкое золото ее волос скользит по его груди.

Припарковавшись на стоянке перед школой, он ждал, пока воспоминание отпустит. Когда он подъезжал, четвероклассники как раз возвращались со спортплощадки. Крис бежал вприпрыжку — натурально вприпрыжку, легко подкидывая мяч одной рукой. Но к тому времени, как он добежал до желтого отцовского «порше» и плюхнулся на сиденье, легкость улетучилась, и следа не осталось. Почему? Вдруг кто-то ему рассказал, как его отец опозорился на церемонии? Не сходи с ума, одернул себя Бенни, но его все равно неудержимо тянуло немедленно во всем сознаться — начинался «зуд саморазоблачения», как говорил доктор Бит. Он настойчиво советовал Бенни записывать, что его гложет, на бумажку, а не обрушивать свои помои на сына. Бенни так и сделал — нацарапал на обороте вчерашнего парковочного талона: «похотливая фантазия». А вспомнив прошлую свою стыдную тайну, дописал выше: «поцеловал настоятельницу».

— Ну что, босс? — спросил он, оборачиваясь к сыну. — Какие у нас на сегодня планы?

— Не знаю.

— Особые пожелания есть?

— Нет.

Бенни беспомощно глядел в окно. Пару месяцев назад Крис спросил, нельзя ли отменить их еженедельные поездки к доктору Биту и вместо этого «поделать что-нибудь другое». И они их тут же отменили, о чем Бенни теперь жалел. Потому что ничего другого они в итоге не придумали и катались просто так туда-сюда, пока Крис не объявлял, что ему пора учить уроки.

— Как насчет кофе? — предложил Бенни, и уголки губ у Криса наконец приподнялись.

— А можно мне фрапучино?

— Только маме ни слова!

Стефани не одобряла их кофепитий — вполне понятно, ребенку же всего девять, — но Бенни не мог удержаться: его манила та связь, которая устанавливалась между ними всякий раз, когда они вдвоем с сыном ускользали от бдительного материнского ока, — доктор Бит называл это «объединяющим предательством». Объединяющее предательство, как и зуд саморазоблачения, было в списке строжайших табу.

Забрав в автомате стаканчики с кофе, отец и сын вернулись в «порше», и Крис тут же присосался к своему фрапучино. Бенни, прежде чем пить, достал из кармана красную шкатулочку и закинул несколько тонких золотых хлопьев под пластиковую крышку своего стакана.

— Что это? — спросил Крис.

Бенни вздрогнул. В последнее время он так привык к своему ритуалу, что перестал таиться. А зря.

— Лекарство, — нехотя ответил он.

— От чего?

— Да так, появились кое-какие симптомы. — Или, наоборот, пропали, добавил он про себя.

— Какие симптомы?

Фрапучино, что ли, на него так действует? Только что Крис сидел на заднем сиденье вразвалку, а тут вдруг подался вперед и вытаращил на отца свои черные широко расставленные завораживающе красивые глаза.

— Голова болит, — сказал Бенни.

— Можно мне посмотреть? — Крис протягивал руку. — Вот это, в красной коробочке.

Бенни нехотя передал сыну эмалевую шкатулку. Крис разгадал хитрость секретного замка за пару секунд.

— Ого, пап! — воскликнул он, когда крышка отщелкнулась. — Что это?

— Лекарство, я же сказал.

— Прямо как золото! Золотые хлопья.

— Нуда, оно в виде хлопьев.

— Я попробую, ладно?

— Сынок, у тебя же ничего не…

— Всего одну штучечку?..

Бенни вздохнул:

— Ну только одну.

Крис осторожно взял золотую чешуйку и положил на язык.

— Как вкус? — не удержавшись, спросил Бенни. Сам он всегда бросал золото в кофе и вкуса не чувствовал.

— Металлический, — сообщил Крис. — Класс! А еще одну можно?

Бенни завел машину. На сказочку про «лекарство» Крис явно не купился — наверное, она прозвучала не слишком убедительно.

— Ладно, еще одну — и все, — сказал Бенни.

Крис ухватил целую щепоть золотых хлопьев и отправил их в рот. Бенни старался не думать о деньгах. За эти два месяца он уже потратил на золото восемь тысяч долларов. Подсесть на кокаин и то было бы дешевле.

Крис рассасывал золото вдумчиво, с закрытыми глазами.

— Знаешь, пап, — сказал он, — меня как кто-то тормошит изнутри.

— Интересно, — пробормотал Бенни. — Ровно так и должно быть.

— А помогает?

— Ну, ты же сам только что…

— Нет. — Крис помотал головой. — Тебе — помогает?

Пожалуй, за эти десять минут сын задал Бенни больше вопросов, чем за предыдущие полтора года — после развода со Стефани. Может, это у золота такой побочный эффект — возбуждать любопытство?

— Ты про голову? Не прошла пока, — ответил он.

Они все еще катались по Крандейлу, бесцельно колесили между особняками (с тех пор как они решили «делать что-нибудь другое», бесцельно колесить приходилось много). Перед каждым особняком лужайка, чуть ли не на каждой лужайке играют четверо-пятеро детишек, все светловолосые и все в костюмчиках от Ральфа Лорена — глядя сейчас на этих детишек, Бенни видел еще яснее, чем раньше, что у него не было ни малейшего шанса здесь прижиться: слишком он смугл и лохмат для этого рая, и никакое мытье-бритье тут не поможет. Зато Стефани быстро нашла себе партнершу по теннису и выбилась в число лучших теннисисток местного клуба.

— Крис, — сказал Бенни. — Мне тут надо заехать к двум девушкам… Ну, тетенькам. Солисткам из одной группы. Я, правда, собирался к ним позже, но если тебе интересно, мы могли бы…

— Ага, интересно.

— Правда?

— Ага.

Поди разберись: то ли сын старается ему угодить — а доктор Бит уверял, что он старается, и даже очень, — то ли правда золото подстегивает любопытство и Крис внезапно заинтересовался отцовской работой. Он, конечно, вырос среди рок-групп, но все равно его поколение — это уже другие дети, привычные к пиратской продукции, для них слова «лейбл», «копирайт», «авторское право» — пустой звук. Хотя Криса и его ровесников винить не в чем, Бенни это прекрасно понимал: угробившие музыкальный бизнес мародеры явились поколением раньше, они теперь взрослые дяди. Но он все же пытался следовать совету доктора Бита и не грузить Криса своими проблемами, а вместо этого чаще слушать с сыном музыку, которая нравится им обоим. Поэтому всю дорогу до Маунт-Вернона он гонял Perl Jam.


Сестры Stop/Go жили с родителями в большом обветшалом пригородном доме, окруженном старыми деревьями. Бенни был здесь однажды года два-три назад, когда только их нашел. Потом он передал их своим помощникам — одному, другому, третьему — и ничего, ноль. Выбираясь сейчас из машины, он вспоминал, с какими надеждами ехал сюда впервые, и злился так, что аж стучало в висках: какого хрена, неужто за столько времени нельзя было выдать хоть какой-то результат?

Саша ждала их с Крисом у дверей. Когда Бенни ей позвонил, она поехала на Центральный вокзал, села на поезд и каким-то образом добралась до места раньше их.

— Приветище! — улыбнулась Саша и взъерошила Крису волосы. Она знала его чуть не со дня его рождения, даже иногда бегала в «Дуэйн Рид» за памперсами и пустышками. Бенни посмотрел на Сашину грудь. Никаких эмоций. Во всяком случае, чувственных — из прочих он как раз испытывал к ней прилив искренней благодарности, по контрасту с приливом злости на остальных своих помощников, запоровших такое простое задание.

Они помолчали. Желтый свет падал сквозь листву, будто изрезанную ножницами. Бенни перевел взгляд с Сашиной груди на Сашино лицо, скуластое и зеленоглазое. У нее были вьющиеся волосы, то рыжие, то фиолетовые, смотря по времени года, — сейчас рыжие. Она улыбалась Крису, но внутри ее улыбки Бенни мерещилось беспокойство. Бенни редко задумывался, чем она живет, вообще мало что о ней знал. Ну, догадывался, что у нее иногда бывают бойфренды — появляются, потом исчезают, — но особо не вникал: в первые годы из уважения к ее личной свободе, а потом просто стало неинтересно. Однако сейчас, стоя на пороге чужого дома, Бенни поглядывал на Сашу с любопытством. Когда он познакомился с ней в «Пирамиде» на концерте «Кондуитов», Саша была еще студенткой — значит, сейчас ей уже точно за тридцать. А почему замуж не вышла? Не завела ребенка, в конце концов? Ему вдруг показалась, что она постарела. Или он просто давно не смотрел на ее лицо?

— Ты что? — спросила Саша.

— Ничего. — Бенни отвел взгляд.

— Как себя чувствуешь?

— Лучше не бывает, — ответил он и забарабанил в дверь.


Сестры выглядели великолепно — если не вчерашние школьницы, то как минимум вчерашние студентки, особенно если допустить, что они брали академ на годик-другой или, скажем, пару раз меняли колледж. Старшая — Чандра, младшая — Луиза. Их черные волосы были гладко зачесаны назад, глаза сияли, и оказалось, что у них тьма-тьмущая новых композиций! Бенни, готовый поубивать своих бездарных помощничков, злился все сильнее, но это была бодрящая, мобилизующая злость. Сестры трепетали, понимая, что визит Бенни Салазара — их последняя и единственная надежда, нервная дрожь витала в воздухе. В прошлый раз, когда Бенни к ним приезжал, Луизина дочь Оливия каталась перед домом на трехколесном велосипеде, а сейчас на ней джинсики в обтяжку и сверкающая диадема — судя по всему, не детская игрушка, а какой-то модный аксессуар. Когда Оливия вошла в комнату, Крис весь подобрался, будто она факир, а у него внутри змея в корзине и эта змея проснулась.

Они гуськом спустились по узкой лестнице в подвальный этаж — в домашнюю студию звукозаписи, которую отец устроил для своих дочерей много лет назад. Студия была целиком, включая пол и потолок, обита лохматым оранжевым ковром. Опускаясь на единственный стул, Бенни одобрительно покосился на ковбелл.

— Сделать тебе кофе? — спросила Саша.

Чандра повела ее куда-то наверх, где варят кофе. Луиза села за клавиши, и полилась музыка, сперва негромкая. Оливия подошла к бонго, начала постукивать ладонью по кожаной мембране. Крису она вручила тамбурин, и он, к удивлению отца, тут же подключился — ударял по нему вполне ритмично. А что, подумал Бенни, славно. День вдруг начал складываться совсем неплохо. Кому, собственно, мешает, что у солистки дочь, которой скоро десять? Никому. Можно ее тоже ввести в группу — будет третья сестричка. Заодно слегка омолодим состав. И Криса запишем в родственники. Только им с Оливией придется поменяться инструментами, а то мальчик с тамбурином как-то не очень..

Вернулась Саша с кофе, и Бенни, выудив из кармана красную шкатулочку, бросил в чашку щепотку золотых хлопьев. От первого глотка ощущение удовольствия заполнило его сразу целиком, как снежинки заполняют небо. Черт, как хорошо! Нечего было полагаться во всем на помощников, давно бы уже сам приехал, посмотрел и послушал, как делается музыка, — в этом же вся соль! Когда есть люди, есть инструменты, есть старенькая заезженная аппаратура — и вдруг из всего этого выстраивается что-то цельное — рождается живой звук. Сестры, стоя за клавишами уже вдвоем, наигрывали свои мелодии, Бенни трепетал от предвкушения. Что-то должно случиться, вот прямо здесь и сейчас — он знал это точно, чувствовал легкое покалывание на руках и в груди.

— У вас же на нем стоит Pro Tools? — Он кивнул на ноутбук, раскрытый на столе среди инструментов. — И микрофоны подключены? Может, запишем пару треков не отходя от кассы?

Сестры заглянули в экран, кивнули. Да, все готово к записи.

— С вокалом? — спросила Чандра.

— Непременно, — сказал Бенни. — Всё вместе! Такого шороху наведем — у вашего дома крышу снесет.

Саша стояла возле стула Бенни, справа. В набитой людьми комнатушке становилось все жарче. Вдруг пахнуло абрикосом: это были духи, которыми Саша пользовалась много лет, а может, не духи, а туалетная вода или лосьон, и Бенни вдохнул этот запах — абрикосовую сладость вместе с горечью вокруг косточки. И в ту же секунду его пенис подскочил, как старый пес от пинка, и он сам от изумления чуть не подскочил на стуле, но взял себя в руки. Не спеши, приказал он себе, пусть все идет своим чередом. Не спугни.

Сестры наконец запели. Их хрипловатые, будто шершавые голоса перемешивались с воем, звоном и грохотом их инструментов — эти звуки всколыхнули в Бенни что-то глубинное, глубже любых оценок и восторгов, они лились прямо в его тело, и тело тут же отозвалось пронзительной дрожью. Эрекция — впервые за столько месяцев, и это при том, что Саша уже двенадцать лет с ним рядом — наверное, потому он и не видел ее, что рядом, — прямо как в романах девятнадцатого века, которые считаются «дамскими», Бенни даже приходилось в свое время читать их тайно. Он схватил ковбелл и стал бить по нему палочкой, лихорадочно и самозабвенно. Музыка заполнила его рот, уши, грудную клетку — или это его собственный пульс? Или это огонь?

И тут, на вершине всепожирающего блаженства, Бенни вдруг вспомнилось, как он однажды прочел переписку двух своих сотрудников, скопированную ему по ошибке, и узнал, как они называют его между собой: «Колтун». О боже. Унижение при виде этого слова захлестнуло Бенни в одну секунду. Он не знал точно, что имелось в виду: что он волосат? Да, правда. Грязен и неопрятен? Ложь! Или в гадкую кличку вкладывался буквальный смысл и он таки похож на колтун, какие ему приходилось выстригать у Сильфы, кошки Стефани, — а если не выстригал, то Сильфа выгрызала их сама, а потом отрыгивала гадкие скользкие комки шерсти на ковер? В тот же день Бенни коротко постригся и собирался еще сделать восковую эпиляцию спины и рук, но Стефани отговорила: ночью в постели она гладила прохладными пальцами его плечи и повторяла, что любит его таким как есть и что в мире и так уже полно мужиков с лысыми от эпиляции телами.

Музыка. Бенни прислушался. Сестры визжали, крошечная студия разрывалась от грохота, Бенни попытался опять поймать состояние лихорадочного восторга, в котором он пребывал всего минуту назад, — и не мог: «колтун» все убил. В комнатке сделалось вдруг невыносимо тесно и душно. Бенни отбросил ковбелл и достал из кармана парковочный талон. «Колтун», быстро нацарапал он на обороте, надеясь изгнать идиотское воспоминание. Медленно, глубоко вздохнул и постарался сосредоточиться на сыне. Крис отчаянно молотил тамбурином, не успевая за бешеным темпом сестер. И тут опять нахлынуло: года два назад Бенни привел сына в парикмахерскую, и Стю, у которого он сам стригся с незапамятных времен, вдруг отложил ножницы и отвел Бенни в сторону.

— У мальчика неприятности, — сказал он.

— Неприятности? Ты о чем?

Они вернулись к креслу, и Стю раздвинул волосы у Криса на макушке. По коже между корнями волос ползали мелкие бурые твари размером чуть больше макового зерна. Ноги у Бенни вдруг ослабели, он чуть не осел на пол.

— Вши, — шепнул парикмахер. — Видно, в школе подхватил.

— Не может быть! — выпалил Бенни. — У нас частная школа… Крандейл, Нью-Йорк!..

От страха глаза у Криса стали огромными.

— Пап, что?

Все в парикмахерской обернулись и смотрели. И Бенни вдруг сделалось так стыдно — будто это он со своей буйной шевелюрой во всем виноват, — что с того дня он начал брызгать себе под мышки инсектицид, и брызгал до сих пор, каждое утро, и еще на всякий случай держал баллончик в офисе, хоть это и чистой воды шиза, Бенни сам это прекрасно понимал. Пока они с Крисом шли к вешалке и натягивали на себя куртки, вся парикмахерская таращилась им вслед. Лицо у Бенни пылало. Черт, ему даже сейчас было больно об этом думать — больно физически, будто воспоминание вспороло его снизу доверху, оставив длинную зияющую рану. Бенни закрыл лицо руками — а хотелось закрыться совсем, заткнуть уши, не слышать какофонию сестер. Попытался сосредоточиться на Саше, которая по-прежнему стояла от него справа, источая сладкий горький аромат; но оказалось, что он уже вспоминает девушку, к которой он клеился на какой-то тусовке сто лет назад, когда еще только приехал в Нью-Йорк и продавал пластинки в Нижнем Ист-Сайде. Миловидная блондинка — как ее звали, Абби? Обхаживая Абби, Бенни успел вынюхать несколько дорожек кокаина, но потом у него скрутило живот и понадобилось немедленно облегчиться. Он уже отыскал сортир, и уселся на унитаз, и начал, и мерзкая невыносимая вонь (мучительнейшая часть воспоминания!) расплылась во все стороны, когда незапирающаяся, как выяснилось, дверь туалета рывком распахнулась — и Абби, глядя на него сверху вниз, застыла на пороге. В следующую страшную, бездонную секунду их глаза встретились; потом она захлопнула дверь.

Бенни ушел тогда с тусовки с другой девушкой — они всегда находились, другие девушки, — и ночь удовольствий (мысль об удовольствиях слегка утешала) стерла из памяти последнюю встречу с Абби. Но вот теперь выяснилось, что не стерла — воспоминание вернулось, взметнув новую волну унижения, которая тут же поглотила целые куски его жизни — все успехи, все, чем он гордился, — все слизнула, словно и не было ничего, ноль, и сам он — ноль, сидит на толчке и пялится в брезгливо скривившееся лицо той, которую он собирался обольстить.

Бенни вскочил со стула, ковбелл под его ботинком хрустнул и расплющился. Глаза щипало от пота. Наэлектризовавшиеся волосы цеплялись за оранжевый ворс потолка.

— Что? — забеспокоилась Саша. — Что-то не так?

— Простите. — Задыхаясь, Бенни вытер испарину со лба. — Простите меня. Простите.


Стоя на крыльце, Бенни судорожно втягивал в себя свежий воздух. Сестры и дочь Stop/Go обступили его с трех сторон, извинялись за то, что в студии душно: отец никак не наладит нормальную вентиляцию. Перебивая друг друга, они оживленно вспоминали, когда и кому из них вот так же поплохело во время записи.

— Мы вам сейчас так всё напоем, — сказали они и тут же запели, все трое, вместе с Оливией. Их отчаянно улыбающиеся лица маячили у Бенни перед глазами. Серая кошка выписывала восьмерки вокруг его ног, упоенно терлась тощей мордой о его штаны. Только в машине он наконец-то вздохнул свободно.

Договорились, что он отвезет Сашу в город, но сначала они закинут Криса домой, к матери. Сын сидел на заднем сиденье сгорбившись, смотрел в открытое окно. Идея совместного времяпрепровождения отца и сына с треском провалилась. Сашину грудь Бенни пока игнорировал, держал себя в руках: надо сперва успокоиться, восстановить душевное равновесие, потом уже проверять. Лишь остановившись на светофоре, он разрешил себе скосить глаза в ее сторону. Сначала просто скользнул взглядом, будто случайно, потом повернул голову и уставился во все глаза. Ничего. Эта новая потеря так его потрясла, что пришлось сцепить зубы, чтобы не завыть. Ведь было же, было! Куда ушло?

— Пап, зеленый, — сказал Крис.

Бенни нажал на газ. Проехав еще немного, заставил себя заговорить с сыном.

— Ну что, босс? Как впечатления?

Крис не ответил: то ли не слышал — ветер из окна прямо в уши, — то ли притворился.

Бенни повернулся к Саше.

— А ты что скажешь?

— А что тут скажешь? — Саша пожала плечами. — Просто жуть.

Бенни вздрогнул от неожиданности, в нем вскипела злость. Какого черта?! Но через несколько секунд злость прошла, и стало легче. Да, конечно. Жуть. В этом все дело.

— Их же невозможно слушать, — продолжала Саша. — Неудивительно, что тебя чуть не хватил сердечный приступ.

— Не понимаю, — пробормотал Бенни.

— Ты о чем?

— Два года назад они звучали… по-другому.

Саша смотрела на него как-то странно.

— Не два, — сказала она. — Пять.

— Ты уверена?

— Да. Прошлый раз я ехала к ним прямо из ВТЦ. У меня была встреча в ресторане наверху.

— Понятно, — сказал Бенни, помедлив. — Это было… за сколько до того как?..

— За четыре дня.

— А-аа… Ты мне не говорила. — Он помолчал немного, потом продолжил: — Хотя какая разница, два года, пять лет…

— И от кого я это слышу? — вскинулась Саша. — От Бенни Салазара! В музыкальном бизнесе пять лет идут за пятьсот — разве не твои слова?

Бенни не ответил. Он подъезжал к своему бывшему дому. Мысленно он всегда теперь называл его так: бывший дом. Хотя дом, разумеется, был не бывший, а настоящий, притом купленный на его деньги. Его бывший дом, мерцающе-белый, выстроенный в колониальном стиле, стоял чуть в стороне от дороги, как бы на зеленом холме. Сердце Бенни наполнялось благоговением всякий раз, когда он вытаскивал из кармана ключ, чтобы отпереть дверь. Только теперь он ее уже не отпирал. Бенни заглушил двигатель у обочины, не смог заставить себя свернуть на подъездную дорогу и подкатить прямо к крыльцу.

Крис, как выяснилось, сидел наклонившись вперед, его голова торчала посередине между Бенни и Сашей. А может, он уже давно так сидел, просто Бенни не видел.

— Пап, — сказал он, — по-моему, тебе надо принять твое лекарство.

— Хорошая мысль. — Бенни похлопал себя по карманам, но его красной шкатулки нигде не было.

— Держи, — сказала Саша. — Ты уронил, когда рванул из студии наверх.

В последнее время это случалось все чаще: Саша постоянно собирала за ним какие-то вещи, которые он то ронял, то клал не туда, — иногда он даже не успевал заметить пропажу. От этого его зависимость от нее, и так почти магическая, еще усиливалась.

— Спасибо, Саш, — сказал он.

Золото, как всегда в первую секунду, ослепило его своим блеском. Оно не тускнеет, вот в чем штука. И через пять лет золотые хлопья будут сиять точно так же, как сейчас.

— Что, предлагаешь положить прямо на язык? — спросил он сына.

— Ага. Только чур я тоже!

Бенни обернулся к Саше.

— А ты? Попробуешь моего лекарства?

— Запросто, — сказала Саша. — А от чего оно?

— От всяких проблем, — ответил Бенни. — В общем, от головной боли. Хотя у тебя ее вроде не бывает.

— Никогда, — с улыбкой подтвердила Саша.

Каждый взял по щепотке золотых хлопьев — на язык. Бенни старался не подсчитывать, сколько это будет в долларах, а сосредоточился на вкусовых ощущениях: правда металлический привкус или просто чудится, потому что Крис так сказал? Или кофе? Или это во рту послевкусие от последней чашки? Он языком скатал золото в шарик и стал высасывать сок — кисловатый. Или горький? Или сладкий? Секунду Бенни казалось, что скорее первое, потом второе, потом третье, но в конце ощущение уже было как от обычного камешка. Или даже от комочка земли. А потом комочек растаял.

— Пап, мне пора, — сказал Крис.

Бенни вышел, открыл заднюю дверцу, на прощание крепко прижал сына к себе. Крис, как всегда, стоял в отцовских объятиях не шелохнувшись: то ли упивался, то ли ждал, когда кончится, — не поймешь.

Отстранившись, Бенни оглядел сына. Малыш, которого они со Стефани когда-то обцеловывали и терлись о него носами, — и это колючее непонятное существо? Не укладывалось в голове. Бенни подмывало сказать «Не говори матери про лекарство» — как-нибудь закрепить связь с сыном, пока он еще здесь. Но он сдержался, сначала задал себе вопрос, как учил доктор Бит: а разве похоже, что Крис тут же выложит Стефани про золото и про все-все? Нет, не похоже. Значит, опять тяга к объединяющему предательству. И Бенни промолчал.

Он вернулся за руль, но не включал зажигание, смотрел, как его сын идет к бывшему дому. Лужайка полого уходила вверх. Трава флуоресцировала. Крис горбился под тяжестью школьного рюкзака — черт, кирпичи там у него, что ли? Не всякий фотограф-профи столько таскает! Ближе к дому Крис стал понемногу расплываться — а может, это в глазах у Бенни что-то расплывалось. Смотреть, как сын удаляется к крыльцу, каждый раз было мучительно. Бенни боялся, что Саша сейчас что-нибудь скажет — «Отличный парень» или «Неплохо покатались» — и ему придется оборачиваться к ней и что-то отвечать. Но Саша все же кое-что понимала; точнее, Саша все понимала. Она сидела рядом с Бенни и молча смотрела, как Крис взбирается по ярко-зеленому склону к белому крыльцу, толкает дверь и не оглядываясь входит в дом.


Так же молча они проехали Гудзон-парквэй, свернули на Вестсайдское шоссе и направились в Нижний Манхэттен. Бенни крутил ранние записи The Who и The Stooges — групп, которые он слушал, когда еще по малолетству не ходил на концерты. Потом переключился на Flipper, The Mutants и Eye Protection: под их песни они с друзьями слэмились в «Мабухай Гарденс» (семидесятые, Сан-Франциско) — в те вечера, когда не было репетиций их собственной группы, «Дилды в огне». Из которой, впрочем, ничего интересного так и не получилось.

Саша слушала так внимательно, что Бенни даже начал прикидывать — забавы ради, — не открыть ли ей свою тайну: как он ненавидит дело, которому посвятил жизнь. Он представил, как прокручивает Саше свои записи, старые и новые, комментируя каждую из песен: рваную поэзию Патти Смит (эх, зря она тогда бросила писать!), жесткий хардкор The Circle Jerks и The Stranglers, потом сменившую их альтернативу — убийственный компромисс! — и дальше, дальше — до тех синглов, которые он сам впаривает радиостанциям сегодня и в которых от музыки не осталось ни шиша — одни пустые оболочки, холодные и безжизненные, как квадраты офисного света, впечатанные в голубоватые сумерки.

— Ничего не осталось, — сказала Саша. — Просто не верится.

Бенни изумленно повернулся к ней. Она что, подслушала его внутренний монолог и подводит под ним мрачную черту? Но Саша задумчиво смотрела вперед, в пустоту, на месте которой раньше высились башни-близнецы.

— Все-таки тут должно что-то быть, — сказала она, не глядя на Бенни. — Какой-то след, контур, отзвук, не знаю.

Бенни выдохнул.

— Возведут что-нибудь, подожди. Сперва только догрызутся между собой.

Саша кивнула, но ее взгляд по-прежнему упирался в пустоту, будто у нее в голове крутилась задачка и она ее решала и все не могла решить.

Ну, пусть решает. Бенни вспомнилось, как в девяносто каком-то году Лу Клайн, его тогдашний учитель и наставник, объяснял, что вершина рок-н-ролла — это Монтерей шестьдесят седьмого, дальше уже не интересно. Разговор происходил в Лос-Анджелесе, в доме у Лу — с водопадами, с красивыми девочками, которыми Лу всегда себя окружал, с коллекцией авто перед парадным. Бенни глядел тогда в лицо своего кумира и думал: все, Лу, ты кончился. Потому что ностальгия — это конец, все это знают. Лу умер три месяца назад, прожив много лет послеинсультным паралитиком.

На светофоре Бенни вспомнил про свой список, достал парковочный талон и вписал туда еще несколько слов.

— Что ты там все время строчишь? — спросила Саша.

Бенни не глядя сунул ей список и лишь секунду спустя понял, как ему этого не хотелось. К его ужасу, Саша зачитала весь список вслух:

— «Поцеловал настоятельницу, похотливая фантазия, колтун, маковые зерна, на толчке».

Бенни замер. Он был уверен, что вслед за этими словами непременно разразится какая-то страшная катастрофа. Но оказалось наоборот: когда Саша их прочла — негромко, с легкой хрипотцой, — они словно утратили свою власть над ним.

— Неплохо, — сказала она. — Это названия альбомов?

— Ага. Прочти-ка еще раз.

Саша прочла, и стало ясно: да, это названия альбомов. И он успокоился, словно очистился.

— «Поцеловал настоятельницу» — мой фаворит! — объявила Саша. — Постараемся пристроить его в дело.

Они остановились перед ее домом на Форсайт-стрит. Не здесь бы ей жить, подумал Бенни, не на этой темной, глухой улице. Саша потянула с пола свою вечную бесформенную черную сумку — волшебный мешок с подарками, из которого она вот уже двенадцать лет извлекала то, что ровно в этот момент требовалось Бенни позарез: папку с документами, телефонный номер, клочок бумаги. Бенни перехватил ее руку, сжал тонкие белые пальцы.

— Саша, — сказал он. — Саша, послушай.

Она подняла глаза. У Бенни не было сейчас никаких плотских желаний, старый пес спал. Бенни не желал Сашу, он ее любил, наслаждался рядом с ней чувством близости и безопасности; так когда-то было у него со Стефани — до того, как он предавал и предавал ее столько раз, что Стефани уже не могла прощать.

— Саша, — сказал он. — Я без ума от тебя. Саша.

— Ну что ты, Бенни, — ответила она мягко, словно журила ребенка. — Ну что ты.

Он не отпускал, обеими руками сжимал ее пальцы — они были холодные и чуть-чуть дрожали. Другой рукой она уже взялась за дверцу.

— Подожди, — попросил Бенни. — Пожалуйста.

Саша обернулась. Ее лицо было серьезно.

— Нет, Бенни, — сказала она. — Мы нужны друг другу.

Он продолжал смотреть на нее. В сумерках на Сашинах скулах едва проступали мелкие веснушки — совсем девчачьи, подумал Бенни. Но на самом деле она уже давно повзрослела, а он и не заметил.

Саша наклонилась и поцеловала его в щеку: целомудренный поцелуй, сестринский или даже материнский — он успел уловить лишь мимолетную теплоту ее кожи и дыхания. Выбравшись из машины, она помахала ему рукой и сказала что-то, но он не расслышал. Он передвинулся на другой конец сиденья, приблизил лицо к стеклу, и она повторила еще раз — Бенни опять не разобрал. Он уже потянулся к дверце, но Саша повторила снова, артикулируя медленно и старательно:

— До завт-ра!

Глава 3 Да плевать

Ночью, когда пойти уже больше некуда, мы залезаем в пикап Скотти и гоним к Алисе. Скотти за рулем, двое с ним на сиденье, крутят бутлеги — The Stranglers, The Nuns, Negative Trend, еще двое в кузове, хотя там в любое время года можно задубеть, а на спусках-подъемах трясет, того и гляди вылетишь за борт. Но по мне, в кузове даже лучше, если на пару с Бенни, потому что для тепла я прижимаюсь к его плечу, а когда машина подпрыгивает, могу ухватиться за него обеими руками.

Когда мы впервые прикатили в Си-Клифф — это пригород, где живет Алисина семья, — Алиса показала на холм с эвкалиптами, к ним как раз подбирался туман: там наверху школа для девочек, раньше она сама в ней училась, теперь две ее сестренки. До шестого класса там положено носить зеленый клетчатый сарафан и коричневые туфли, дальше синюю юбку с белой матроской, а туфли кто какие хочет. Тут Скотти говорит: посмотреть хоть на них можно? Алиса: на туфли, что ли? А Скотти: ну ты даешь, на туфли. На сестренок.

Алиса поднимается по лестнице, Бенни и Скотти за ней, не отстают ни на шаг. Они вообще таскаются за ней как приклеенные, но по-настоящему в нее влюблен только Бенни. А она, естественно, в Скотти.

Бенни разулся на крыльце, его коричневые пятки тонут в белом ковре, ворс такой толстый, что глушит шаги намертво, будто нас тут нет. Мы с Джослин плетемся в хвосте. Она наклоняется к моему уху, дышит вишневой жвачкой — классная жвачка, сквозь нее даже несколько пачек сигарет не пробиваются, и даже джин, а мы его неслабо глотнули за вечер. Джин всегда можно надыбать у моего папаши в загашнике, только мы переливаем его в банки из-под колы, чтобы пить на улице.

Рея, шепчет мне Джослин, спорим, обе ее сестренки будут светленькие.

Я: с чего это?

Она: с витаминов, вот с чего. У богатых дети всегда светленькие, точно знаю.

Ага, знает она, как же. Просто языком треплет. Если б она знала, то и я бы знала. Я знаю все, что знает Джослин.

В детской темно, горит один розовый ночничок. Бенни тормозит в дверях, я тоже, но остальные вваливаются прямо в комнату. Обе Алисины сестренки спят на боку, одеяла аккуратно подоткнуты. У одной волосы волнистые и светлые, как у Алисы, у второй — черные, как у Джослин. Черт, думаю, проснутся — перепугаются насмерть, мы же все в шипастых ошейниках, булавках и искромсанных футболках, какого нас вообще сюда понесло? И Алиса хороша: Скотти, может, просто так брякнул про сестренок, а она тут же согласилась. Хотя она всегда соглашается, когда Скотти ее о чем-то просит. Мне ужасно хочется завалиться на какую-нибудь из этих двух кроватей и уснуть.

Мы наконец убираемся из детской. Эй, шепчу я Джослин, а у второй-то волосы черные.

Ну и что, шепчет она в ответ, в семье не без урода.


Слава богу, семидесятые заканчиваются. Хиппи постарели и попрошайничают теперь в Сан-Франциско на каждом углу: глаза выцветшие, патлы спутанные, мозги ссохлись от кислоты. И подошвы на босых ногах — как на ботинках, такие же черные и толстые. Смотреть противно.

В школе мы каждую свободную минуту проводим в Яме. То есть это, конечно, никакая не яма, просто полоска тротуара за спортплощадкой. Она досталась нам в наследство от прошлогодних выпускников, так что мы имеем на нее полное право. Но все равно входим туда с опаской, если там уже торчит кто-то из постоянных: Татум, которая носит лосины «данскин», каждый день нового цвета, или Уэйн, который выращивает травку прямо у себя дома в стенном шкафу, или Бумер, который лезет со всеми обниматься — с тех пор как прошел вместе с родителями психотренинг у какого-то Эрхарда. Лично я вхожу без опаски только вместе с Джослин, а Джослин — со мной. Мы с ней две половинки.

В теплые дни Скотти притаскивает с собой гитару. Не электро — та у него специально для наших концертов, — а слайд-гитару: он держит ее на коленях, а на палец надевает такую стальную штуку, которая скользит по струнам. Эту гитару он сделал сам. Без дураков сам: выпиливал, гнул, клеил, лакировал. И все сползаются послушать — а что им еще остается, когда Скотти играет. Один раз парни на спортплощадке бросили свой сокер и вскарабкались всей командой на забор. Картинка: сидят на заборе в формах, в красных гетрах, озираются, не могут понять, как их сюда занесло. А так и занесло: когда Скотти играет, это как магнит. И я, между прочим, в него не влюблена, мне можно верить.

Бенни и Скотти переименовывали нашу группу раз сто, не меньше. Кем они только нас не обзывали: сначала шла вообще какая-то непонятная тарабарщина, бессмысленные наборы букв, потом поперла зоология, что-то крабье-паучье. Теперь мы — «Дилды в огне». И каждый раз, когда у нас меняется название, Скотти раскладывает на земле два футляра, от своей гитары и от бас-гитары Бенни, и распыляет на них черную краску, потом вырезает трафарет с новым названием и опять распыляет краску, уже другую. Как Бенни со Скотти сговариваются про эти названия — для нас загадка: у них же все молчком. Но как-то сговариваются. Может, телепатически. Мы с Джослин пишем тексты, а Бенни и Скотти музыку — ну и мы тоже к ним подключаемся. На репетициях мы и поем с ними вместе, только на сцену выходить не любим. И Алиса не любит — это единственное, что у нас с ней общего. Бенни перевелся в нашу школу в прошлом году, приехал из Дейли-Сити. Больше мы ничего про него не знаем: ни адреса, ни телефона. Знаем, что после школы он продает пластинки в «Револвер Рекордз», это на Клемент-стрит. Когда мы подгребаем к нему и с нами Алиса, Бенни отпрашивается на перерыв, мы сидим в китайской булочной напротив, жуем пирог с мясом, один на всех, и смотрим, как за окнами проплывают клочья тумана. У Бенни светло-коричневая кожа, офигенно красивые глаза, а ирокез черный и блестящий, как винил, на котором еще ничего не записано. Он всегда таращится на Алису, так что я могу таращиться на него сколько душе угодно.

За Ямой слоняется местная шпана, мексиканцы-чоло, у них черные кожаные куртки, туфли с клацающими набойками и сеточки-паутинки на волосах. Иногда они что-то говорят Бенни по-испански, он в ответ улыбается, но молчит. Я толкаю Джослин: чего они к нему лезут со своим испанским? Она выкатывает на меня шары: Рея, Бенни — чоло, непонятно, что ли?

Ты рехнулась! У меня даже лицо начинает пылать. Какой он тебе чоло? Видишь, у него на голове не сеточка, а ирокез! А никого из этих он даже не знает.

Ну и что, говорит Джослин. Разве все чоло обязаны друг друга знать? Зато — она ухмыляется — богатенькие девочки с чоло не ходят. Так что расслабься, Алиса не про его честь.

Джослин знает, что я жду Бенни. А Бенни ждет Алису. А Алиса ждет Скотти. А Скотти — Джослин, потому что они знакомы с самого детства и ему с ней спокойно. А для него это страшно важно: он хоть и играет как бог, и обесцвечивает волосы, и тело у него под расстегнутой рубашкой такое, что закачаешься, — а он ее, чуть потеплеет, всегда расстегивает, чтобы скорее загореть, — но три года назад у него умерла мама, от передоза снотворного. После этого он изменился, стал больше молчать. А в холод он иногда так дрожит, будто его схватили за плечи и трясут.

Джослин нормально относится к Скотти, может, даже любит, но это не та любовь, которая — любовь. Джослин ждет Лу. Лу взрослый, он живет в Лос-Анджелесе, но обещал звонить, как только будет в Сан-Франциско. Несколько недель назад он подвез ее на своей машине.

Меня никто не ждет. Я в этой истории — девочка, которая никому не нужна. Обычно такие девочки толстые, но у меня другая проблема: веснушки. Будто кто-то размахнулся и швырнул мне горсть грязи прямо в лицо, — так я выгляжу. В детстве мама говорила мне, что это красиво. Слава богу, потом их можно будет как-то вывести. Но до того, как я сама начну зарабатывать, денег на это нет, так что я пока хожу в шипастом ошейнике и крашусь в зеленый цвет, потому что когда у человека волосы зеленые, никто же про него не скажет «та, с веснушками».

У Джослин короткая стрижка, волосы черные и всегда как мокрые, в каждом ухе по двенадцать колечек, я сама прокалывала ей дырки заточенной серьгой, без всякого льда. И лицо красивое, такое полукитайское. Трудно не заметить.

Мы с Джослин с начальной школы все делали вместе. Сперва были классики, скакалка, всякие браслетики-секретики, потом «шпионка Харриет», потом «сестры навек» (порезать палец и прижать ранку к ранке), дальше телефонные розыгрыши, травка, кокс, кваалюд. Джослин видела, как мой папаша блевал по пьяни в кустах перед нашим домом, а я была с ней, когда она узнала в одном из мужиков в коже, что тискаются перед входом в гей-бар на Полк-стрит, своего отца, который считался как бы «в командировке», — это еще до того, как он съехал от них с матерью. Короче, я до сих пор не понимаю, как меня могло не оказаться рядом в тот день, когда Джослин встретила Лу. Она ловила машину, чтобы добраться домой из центра, и Лу притормозил перед ней на своем красном «мерседесе». Он привез ее к себе в квартиру — ну, где он живет, когда бывает в Сан-Франциско, отвинтил дно у баллончика с дезодорантом, и оттуда выпал пакетик кокаина. Лу занюхал несколько дорожек прямо с голой попы Джослин, потом у них все было два раза подряд, это не считая минетов. Я снова и снова заставляю Джослин повторять мне каждую мелочь, пока не убеждаюсь, что знаю все, что знает она, и мы с ней опять равны.

Лу — музыкальный продюсер, он знаком с самим Биллом Грэмом. У него в квартире по стенам развешаны золотые и серебряные диски. И электрогитары — штук сто, не меньше.


«Дилды» репетируют по субботам, у Скотти в гараже. Когда мы с Джослин входим, Алиса как раз подключает свой новый магнитофон с настоящим микрофоном — подарок отчима. Ей нравится всякая техника — еще одна причина, почему Бенни в нее влюбился. После нас приезжает Джоул, наш ударник: отец всегда подвозит его к началу, а сам всю репетицию сидит в своем универсале и читает книжки про Вторую мировую войну. Джоул у нас круглый отличник, он уже намылился в Гарвард, так что его предки на все готовы, лишь бы обошлось без сюрпризов.

В районе Сансет, где мы живем, дома цвета пасхальных яиц и океан будто дышит тебе в спину. Но как только Скотти дергает за веревку и дверь гаража с грохотом обрушивается вниз, мы все как с цепи срываемся. Бас Бенни, всхрапнув, наполняет гараж гудением, и мы орем песни, которые сочиняли вместе: «Каменный питомец», потом «Учи урок», потом «Налейте мне кулэйда» — названия и тексты разные, но мы так визжим и вопим, что слышно всегда одно и то же: «ххья-ххья-ххья-ххья-ххья!» В дверь все время кто-то ломится: это по очереди подгребают музыканты из школьного оркестра, которых Бенни наприглашал «попробоваться», и каждый раз, когда Скотти при помощи веревки поднимает дверь, мы сердито щуримся на яркий дневной свет, а он на нас.

Сегодня у нас «пробуются» саксофон, туба и банджо, но саксофону и банджо явно медведь на ухо наступил, а тубистка сама затыкает уши, как только мы начинаем играть. Репетиция уже почти закончилась, но в дверь опять кто-то барабанит, и Скотти опять тянет за свою веревку. В гараж вваливается такой прыщавый амбал, на футболке AC/DC, под мышкой скрипка в футляре. Озирается: я туда попал? Мне нужен Бенни Салазар.

Мы с Джослин и Алисой ошалело переглядываемся — даже кажется на минуту, будто Алиса нам чуть ли не своя и мы все втроем прекрасно друг друга понимаем.

Молодец, успел, говорит Бенни. Народ, знакомьтесь, это Марти.

Марти улыбается, но такой улыбкой только детей пугать. Меня беспокоит, что он может подумать то же самое обо мне, поэтому я не улыбаюсь в ответ.

Марти подключает скрипку, и начинается наша лучшая песня под названием «Ни хера»:

Врала, что скоро мы вдвоем
На Бора-Бора уплывем,
А может, на Бора-Бора —
А не уплыли ни хера.
Про Бора-Бора придумала Алиса, мы даже не знали, что это такое. Пока мы выкрикиваем припев («Ни хера, ни хера, ни хера, ни хера!..»), я слежу за Бенни: он слушает с закрытыми глазами, ирокез у него на голове щетинится как тысяча антенн. Когда песня заканчивается, он открывает глаза и довольно ухмыляется. Спрашивает: ну как, все записалось? — и Алиса отматывает пленку, чтобы проверить.

Дома она перегоняет все наши записи на одну большую бобину, потом Бенни со Скотти забирают эту бобину и объезжают с ней клуб за клубом, пытаются с кем-нибудь договориться, чтобы нас пригласили выступить. Наша мечта, конечно, — клуб «Мабухай Гарденс» на Бродвее: все настоящие панки играют в «Мабухае». В клубах работают одни уроды, с ними всегда разговаривает Бенни, а Скотти сидит в машине и ждет. Мы вообще стараемся его ограждать от всякого такого. В пятом классе, когда его мама в первый раз уехала, он уселся на пятачок травы перед домом и проторчал там весь день, смотрел на солнце. В школу идти отказался, домой тоже. Его отец сидел с ним рядом на траве и все пытался заслонить его глаза от солнца, и Джослин, когда вернулась из школы, тоже сидела с ним. Теперь у Скотти перед глазами всегда висят серые пятна. Ему типа даже нравится — говорит, он просто усовершенствовал свое зрение. Мы думаем, что эти пятна напоминают ему о маме.

После репетиций мы всегда двигаем в «Мабухай». Мы уже слушали там Crime, The Avengers, The Germs и еще миллион групп. Бар в клубе дорогой, так что я опять лезу в папашин загашник, и мы с Джослин накачиваемся про запас. Джослин надо выпить больше, чем мне, чтобы словить кайф. Когда ее наконец пробирает, она глубоко облегченно вздыхает: ну вот.

Мы долго ошиваемся в туалете «Мабухая», где все стены разрисованы из баллончиков, подслушиваем, кто что говорит. Рики Слипер на концерте грохнулся со сцены, Джо Риз из «Таргет Видео» снимает целое кино про панк-рок, две сестры, которых мы встречаем в «Мабухае» каждый раз, теперь дают всем подряд за героин — нам кажется, с этими новыми знаниями мы вот-вот станем настоящими. Но пока еще не стали. Интересно, в какой момент твой ирокез из фальшивого становится настоящим? Кто это решает? Как узнать, случилось это уже или нет?

Когда начинается концерт, мы протискиваемся ближе к сцене и слэмимся: толкаемся плечами, и нас тоже толкают, сбивают с ног, тут же подхватывают и ставят обратно на ноги, мы тремся кожей о кожу настоящих панков и пропитываемся их потом. Бенни почти никогда не слэмится. Наверное, он и правда слушает музыку.

Кстати, я еще не видела ни одного панк-рокера с веснушками. Таких просто не бывает.


Как-то вечером у Джослин звонит телефон, она берет трубку, а там: привет, красавица! Это Лу. Оказывается, он звонил ей каждый день, просто никто не подходил. Не мог, что ли, ночью позвонить? — спрашиваю я, когда Джослин мне это пересказывает.

Короче, в субботу после репетиции она не с нами: у нее свидание с Лу. Мы, как всегда, идем в «Мабухай», потом едем к Алисе домой. Мы уже хозяйничаем тут вовсю: лопаем йогурты, которые ее мама делает в специальной йогуртнице со стеклянными стаканчиками, валяемся на диване в гостиной, закидываем ноги в носках на подлокотники. А один раз ее мама приготовила горячий шоколад и принесла нам в гостиную на золотом подносе. У нее большие усталые глаза, и жилки на шее при каждом движении ездят туда-сюда. Джослин мне тогда шепнула: богатые хозяйки любят угощать, им же надо перед кем-то красоваться, трясти своим добром.

Но сегодня Джослин с нами нет, и я спрашиваю: Алис, а те старые школьные формы — помнишь, ты как-то говорила, — они у тебя сохранились? Она смотрит на меня удивленно. Ну сохранились.

Мы с Алисой поднимаемся по лестнице, по мягким ворсистым ступенькам, в ее комнату. Тут я еще ни разу не была. Комнатка меньше детской, на полу лохматый голубой ковер, обои в косую бело-голубую клетку. На кровати гора мягких игрушек — почему-то одни лягушки: ярко-зеленые, бледно-зеленые, ядовито-зеленые, у некоторых игрушечные мухи пришиты к языкам. И лампа на тумбочке в форме лягушки, и подушка тоже.

Ого, говорю, не знала, что ты такой фанат лягушек.

А она: мало ли чего ты про меня не знала.

Я первый раз у Алисы одна, без Джослин. Алиса со мной какая-то другая, будто не старается каждую минуту понравиться.

Она открывает шкаф, встает на стул, стаскивает сверху коробку со школьными формами: вот зеленый клетчатый сарафанчик, она его носила в младших классах, а вот юбка с матроской, это в средних.

Я спрашиваю: тебе какая форма больше нравится?

Никакая. Что за радость ходить в форме.

А я бы походила, говорю я.

Это ты так шутишь?

Как «так»?

Ну как вы с Джослин всегда перемигиваетесь, типа вам оборжаться, а я не въехала.

В горле у меня пересыхает. Больше не буду, говорю я. Перемигиваться с Джослин. Алиса пожимает плечами: да плевать.

Мы сидим у нее на полу, на ковре, ее школьные формы разложены у нас на коленях. Алиса в драных джинсах, глаза толсто обведены черным, но волосы длинные и золотистые. Она тоже не настоящий панк.

Помолчав, я спрашиваю: а почему твои родители нас сюда пускают?

Не родители, а мама и отчим.

Угу. Все равно, почему?

Наверное, чтобы удобнее было за вами приглядывать.

Здесь, в Си-Клиффе, сирены в туман так воют — кажется, будтомы с Алисой плывем куда-то на корабле вдвоем, а кругом не видно ни зги. Я обхватываю колени руками. Мне страшно не хватает Джослин.

И сейчас, спрашиваю я, приглядывают?

Алиса глубоко вздыхает. Сейчас они спят.


Марти, который скрипач, у нас совсем не в тему, он не то что не из нашей школы, он вообще уже второкурсник, учится в Калифорнийском университете в Сан-Франциско, мы с Джослин и Скотти, если он не завалит алгебру, тоже будем поступать туда в следующем году.

Бенни, предупреждает Джослин, если ты выпустишь это страшилище на сцену, народ офонареет.

Бенни кивает: вот и проверим, как он офонареет, — смотрит на часы, типа считает что-то в уме, — через две недели, четыре дня, шесть часов и сколько-то минут.

Мы выкатываем на него такие шары: ты про что? Наконец он торжественно объявляет: звонил Дирк Дирксен из «Мабухая»! Мы с Джослин визжим и кидаемся его обнимать, а для меня это как электрический разряд — мои руки касаются его тела. Я помню те несколько раз в жизни, когда я обнимала Бенни. Каждый раз я узнавала о нем что-то новое: сначала что кожа у него горячая на ощупь, потом что мышцы такие же крепкие, как у Скотти, хоть он и не разгуливает с голым торсом. А сегодня я узнала, как у него бьется сердце: оно ткнулось в мою ладонь, прижатую к его спине.

А кто еще знает? — спрашивает Джослин.

Скотти, конечно. И Алиса тоже, но мы пока пропускаем это мимо ушей: после будем злиться.


У моей мамы родня в Лос-Анджелесе, поэтому Джослин звонит Лу от меня: в нашем счете за телефон одним разговором больше, одним меньше, никто не заметит. Я лежу на кровати в родительской спальне, на цветастом покрывале. Джослин рядом набирает номер, клацает длинным черным ногтем по кнопкам. Из трубки доносится мужской голос, и до меня вдруг доходит, что Лу существует, Джослин его не придумала. Не то чтобы я ей не верила, но все же. Только вместо «привет, красавица» он говорит: я же сказал, я сам тебе буду звонить.

Извини, потерянно бормочет Джослин, но я выхватываю у нее трубку: что, так теперь принято здороваться с девушками? А он: черт, это еще кто? Я отвечаю: Рея. Он вроде успокаивается. Очень приятно, Рея. Вот что, передай-ка трубку своей подруге.

На этот раз Джослин забирает телефон и отсаживается от меня подальше. Говорит почти все время Лу, Джослин молчит. Через пару минут она оборачивается и шипит мне, чтобы я ушла.

Я молча встаю и закрываю за собой дверь родительской спальни. На кухне у нас растет папоротник, подвешенный на цепочке к потолку, роняет в раковину мелкие бурые листочки. На окне занавески с ананасами. Двое моих братцев копошатся на балконе, прививают что-то на росток фасоли — младшему опять поназадавали кучу всего по биологии. Я тоже выхожу на балкон, свет бьет в глаза. Пытаюсь заставить себя смотреть прямо на солнце, как Скотти.

Через несколько минут выходит Джослин. Счастье облачком парит над ее кожей и над черными «мокрыми» волосами. Да плевать, думаю я.

Немного погодя она мне рассказывает: Лу согласился, он приедет на наше выступление в «Мабухае». Может, даже подпишет с нами контракт на альбом. Да нет, он ничего пока не обещает, но — «мы же все равно славно проведем время, правда, красавица? Как всегда?»


Вечером за пару часов до концерта Лу ждет нас в ресторане «Ванесси» — это на Бродвее, рядом с «Энрико». За столиками перед «Энрико» всегда сидят туристы и просто у кого полно денег, прихлебывают ирландский кофе и таращатся на нас, когда мы проходим мимо. Можно было взять с собой и Алису, но Джослин не хочет: Алиса небось и так через день обедает в «Ванесси» с родителями. Они ей не родители, говорю я, а мать и отчим.

В угловой полукруглой кабинке нас встречает широкая улыбка, все зубы наружу, — Лу. По возрасту он примерно как мой папаша. Значит, где-то сорок три. У него густые светлые волосы, а лицо даже красивое — ну что, бывают и у папаш красивые лица.

Лу отводит одну руку в сторону — для Джослин. Иди-ка сюда, красавица! На нем светло-голубая джинсовая рубашка, на запястье какой-то медный браслет. Джослин плавно огибает стол и втыкается ему под мышку. Прекрасно, теперь Рея. Лу поднимает другую руку, и я, вместо того чтобы сесть рядом с Джослин, как собиралась, оказываюсь с другого бока от Лу. Его рука оборачивается вокруг моего плеча. Вот так, мы теперь девочки Лу.

Неделю назад я вычитала в меню перед входом в «Ванесси»: «Лингвини с моллюсками». Я думала про это лингвини всю неделю, и я его заказываю. Джослин заказывает себе то же самое, потом Лу передает ей что-то под столом. Мы с ней выскальзываем из кабинки и идем в туалет. В руке у Джослин коричневый флакончик с кокаином, к горлышку приделана крошечная ложечка на цепочке. Джослин запрокидывает голову, высыпает по две ложечки в каждую ноздрю, резко вдыхает — ах! — и прикрывает веки. Потом она снова наполняет ложечку и передает мне. Когда я возвращаюсь к нашему столику, у меня тысяча глаз — они моргают со всех сторон головы, спереди, сзади, сбоку, и я вижу одновременно все, весь ресторан. Может, тот кокс, что мы пробовали раньше, вообще был не кокс? Мы садимся и рассказываем Лу: говорят, появилась какая-то новая группа, называется Flipper, и Лу нам тоже рассказывает: в Африке он ехал на одном поезде, который не останавливается на станциях, только притормаживает, и люди спрыгивают и запрыгивают в него на ходу. Хочу в Африку, говорю я, и Лу отвечает: как-нибудь слетаем туда вместе, вы и я, втроем, и я думаю: а что, может, и слетаем. Лу говорит: там на холмах почва красного цвета, она страшно плодородная, а я говорю: мои братья выращивают фасоль, но в горшке почва самая обыкновенная, а Джослин спрашивает про москитов, и Лу говорит: небо черное-черное, в жизни такого не видел, и луна сияет — и я понимаю, что вот прямо сейчас, в этот вечер, начинается моя взрослая жизнь.

Передо мной появляется тарелка с лингвини, но я не могу проглотить ни кусочка. Из нас троих ест один Лу: ему принесли почти сырой стейк, салат «Цезарь» и красное вино. Бывают люди, которые постоянно движутся, не останавливаются ни на минуту, Лу как раз такой. Трижды к нашему столику подходят поздороваться какие-то его знакомые, он нас не представляет. Мы говорим и говорим, наша еда стынет на тарелках, наконец Лу расправляется со своим стейком, и мы уходим.

По Бродвею мы идем слипшейся троицей: Лу одной рукой обнимает Джослин, другой меня. Мы все здесь видели миллион раз: вот потрепанный дядя в феске зазывает прохожих в «Касбу», вот стриптизерши подпирают двери «Кондора» и «Биг-Ала», вот из-за поворота вываливается толпа панк-рокеров, они хохочут и толкаются рюкзаками, машины гудят, водители машут пешеходам, каждый раз такое чувство, будто мы все — одна большая тусовка. Но сегодня у меня тысяча глаз, и все изменилось. Или это я изменилась и вижу все по-другому. Вот выведу веснушки, думаю я, и вся моя жизнь так же изменится.

Швейцар в «Мабухае» узнает Лу и пропускает нас без очереди. Никто не вякает: все пришли слушать The Cramps или The Mutants, а они поют в конце. Бенни, Скотти и Джоул уже на сцене, устанавливают аппаратуру, Алиса им помогает. Мы с Джослин отчаливаем в туалет, надеваем там свои собачьи ошейники и пристегиваем булавки. Когда мы возвращаемся, наши уже знакомятся с Лу. Бенни трясет его руку и говорит: это большая честь, сэр.

Дирк Дирксен представляет группу — конечно, стебется вовсю, он без этого не может, — и «Дилды» поют «Змею в траве». Народ не танцует, да и не слушает: все еще только подтягиваются, а кто уже здесь — скучают и ждут «свои» группы. В другой день мы с Джослин танцевали бы перед сценой, но сегодня мы торчим рядом с Лу, у стены в конце зала. Он купил нам по джин-тонику. Я не знаю, как наши выступают, хорошо или плохо, я почти ничего не слышу, сердце колотится как молот, а тысяча глаз пристально разглядывают все и всех. У Лу ходят желваки, будто он скрежещет зубами.

На следующую песню выходит Марти и тут же со страху роняет скрипку. Скучавшая до сих пор толпа слегка оживляется, орет гадости. Пока Марти возится на корточках со шнуром, штаны у него сползают до середины задницы. На Бенни я даже боюсь смотреть: понимаю, что это для него значит.

Наконец они начинают играть «Учи урок», и Лу орет мне в ухо: кто придумал ввести скрипку?

Бенни, ору я.

Бенни — это который басист?

Я киваю, Лу с минуту наблюдает за Бенни, и я тоже.

Так себе играет, орет Лу, хотя…

Он не только играет, пытаюсь объяснить я, он всех нас…

Тут кто-то швыряет на сцену — черт, стекло, что ли? Нет, слава богу: когда прозрачный осколок, скользнув по щеке Скотти, падает, я понимаю, что это просто лед из коктейля. Скотти шарахается в сторону, но продолжает играть. Потом из зала летит недопитая банка «Будвайзера» и врезается Марти в лоб. Мы с Джослин тревожно переглядываемся и одновременно дергаемся вперед; Лу нас удерживает. «Дилды» играют наш хит — «Ни хера», но четверо парней, у которых ноздри пристегнуты к мочкам ушей булавочными цепочками, уже развеселились и забрасывают сцену всякой дрянью. Каждые несколько секунд кто-нибудь выплескивает пиво Скотти в лицо, в конце концов Скотти зажмуривается и играет так. Интересно, думаю я, а с закрытыми глазами он видит свои серые пятна или нет? Алиса мечется перед сценой, пытается унять этих, с цепочками, и тут вдруг начинается слэм — но это жесткий слэм, не танец, а свалка. Джоул колотит в свои барабаны, Скотти сдирает с себя мокрую насквозь футболку и стегает ею мусорометателей, одного, другого, прямо по рожам, — как мои братцы дерутся полотенцами, только злее. Магнит Скотти уже включился и действует безотказно: весь зал не отрываясь смотрит, как пот и пиво стекают по его мускулистому торсу. Один из парней пытается штурмовать сцену, но Скотти толкает его ногой в грудь, и он отлетает далеко — все ахают, а Скотти улыбается, точнее, ухмыляется, я даже не помню у него такой хищной ухмылки — и я понимаю, что из всех нас один Скотти разозлился по-настоящему.

Я поворачиваюсь взглянуть на Джослин, но ее нет рядом. Почему-то — может, потому, что у меня тысяча глаз, — я догадываюсь посмотреть вниз. Ее черные короткие «мокрые» прядки прыгают между растопыренными пальцами Лу. Она стоит на коленях и делает ему минет, прямо здесь, — будто музыка и грохот это такое надежное укрытие, за которым никто их не видит. А может, так оно и есть. Другой рукой Лу обхватил меня, поэтому я никуда не бегу, хотя могла бы. Но я стою, а Лу снова и снова давит на голову Джослин — вдавливает ее в себя, и я уже не понимаю, как она там еще дышит, а потом мне начинает казаться, что это не Джослин, а бессловесная тварь — машина даже, — она железная, потому и не ломается. Я заставляю себя смотреть на сцену, там Скотти размахивает у людей перед глазами мокрой футболкой и отпихивает их ботинком, а Лу стискивает мое плечо все сильней, склоняется к моей шее и испускает жаркий прерывистый, будто заикающийся стон — я слышу его даже сквозь грохот на сцене, потому что так близко. Во мне что-то трескается, и из трещины вырывается рыдание, а из глаз текут слезы — только из тех двух, что на лице. Остальные закрыты.


В квартире у Лу все стены увешаны электрогитарами и золотыми и серебряными дисками — Джослин так и говорила. Но она не упомянула кучу важных мелочей: что квартира в таком шикарном месте, в шести кварталах от «Мабухая», на тридцать пятом этаже, с видом на залив, а кабина лифта отделана зеленым мрамором.

На кухне Джослин высыпает на поднос гору чипсов и достает из холодильника стеклянную вазу с зелеными яблоками. Она уже успела предложить всем кваалюд, точнее, всем, кроме меня. По-моему, она просто боится на меня смотреть. Хочется ее спросить: ну и кто тут теперь богатая хозяйка?

В гостиной сидят Скотти и Алиса. Скотти весь бледный, на нем шерстяная пендлтоновская рубашка из гардероба Лу, но его трясет — то ли из-за тех уродов, которые забросали его мусором, то ли он наконец понял, что у Джослин есть настоящий бойфренд и ему уже точно ничего не светит. Марти тоже здесь, у него рассечена щека и один глаз слегка заплыл. Не, это было круто, в сотый раз повторяет он, ни к кому конкретно не обращаясь. Джоула, естественно, сразу после концерта увезли домой. В общем, нормально выступили, считают все.

Лу ведет Бенни по винтовой лестнице в галерею над гостиной, где расположена его студия, и я плетусь следом. А вот такое ты видел? — он показывает Бенни свою аппаратуру и объясняет, что для чего предназначено. В маленькой комнатке жарко, все стены оклеены чем-то черным и пористым. Лу ни секунды не стоит на месте, ходит туда-сюда, грызет очередное зеленое яблоко. Бенни косится на дверь, пытается разглядеть Алису сквозь перила галереи. Мне хочется плакать. Наверное, то, что было сегодня в клубе, это и есть групповой секс, и я в нем участвовала.

Я спускаюсь по лестнице обратно в гостиную. Замечаю в углу приоткрытую дверь, за которой видна большая кровать, захожу и падаю лицом вниз на бархатное покрывало. Меня окутывает едкий перечный запах каких-то благовоний. В комнате прохлада и полумрак, по обе стороны от кровати висят картины. Мне паршиво, ломит все тело. Потом кто-то заходит, ложится рядом: Джослин, догадываюсь я. Мы не произносим ни слова, просто лежим в темноте. Наконец я говорю: ты должна была мне сказать.

Что сказать? — спрашивает она, а я не знаю, что ей ответить. Тогда она говорит: слишком много всего, и я чувствую, как что-то кончается, в эту самую минуту.

Джослин включает лампу возле кровати. Смотри — она показывает мне фотографию в рамке: группа в бассейне, Лу и кругом куча детей, я насчитала шестерых, из них двое совсем малыши. Его дети, говорит Джослин. Самая старшая — вот эта светленькая: ей двадцать, все ее зовут Чарли. Следующий Рольф, видишь, рядом с ней, он наш ровесник. Чарли и Рольф летали вместе с Лу в Африку.

Я наклоняюсь ближе. Дети. И Лу среди них, счастливый отец семейства. Не верится, что вот этот Лу и тот, который сейчас с нами, — один и тот же человек. Я разглядываю его сына, Рольфа. Голубые глаза, темные волосы, открытая улыбка. У меня в животе начинает что-то переворачиваться. А Рольф ничего, говорю я. Джослин смеется: ничего, ага. И добавляет: только смотри не ляпни Лу, что я тебе рассказала.

Он входит в спальню через минуту, опять грызет каменное зеленое яблоко. Наверное, все эти яблоки — специально для Лу, он их грызет и грызет, без передышки. Не глядя на него, я сползаю с кровати, он закрывает за мной дверь.

Вернувшись в гостиную, я не сразу понимаю, что изменилось. Скотти сидит по-турецки на полу, пощипывает золотую гитару — корпус в форме пламени. Алиса у него за спиной, обнимает его за шею, ее щека прижата к его уху, волосы свешиваются ему на колени. Она жмурится от счастья. На миг я забываю о себе; я думаю: что будет с Бенни, когда он это увидит? Где он? Я озираюсь, но Бенни нет, есть Марти — топчется перед стеной, типа разглядывает диски. А потом я замечаю, что вся квартира затоплена музыкой — мебель, стены, пол — все. Значит, Бенни остался в студии Лу, догадываюсь я, это он изливает на нас музыку сверху. Несколько минут назад было «Don’t Let Me Down». Потом Blondie, «Heart of Glass». Сейчас «The Passenger» Игги Попа:

I am the passenger
And I ride and I ride
I ride through the city’s backside
I see the stars come out of the sky.[2]
Я слушаю и думаю: ты даже никогда не узнаешь, как я тебя понимаю.

Марти начинает неуверенно посматривать на меня, и я догадываюсь, к чему все идет: раз я уродина, значит, Марти для меня самое то. Я отворачиваюсь и выскальзываю через раздвижную стеклянную дверь на балкон. Я никогда еще не видела Сан-Франциско с такой высоты: город лежит внизу темно-синий, бархатистый, цветные огни плавают в тумане, длинные пирсы врезаются в черноту залива. Ветер холодный, я возвращаюсь за курткой, набрасываю ее на плечи и опять выхожу на балкон. Устраиваюсь на белом пластиковом стуле, забираюсь на него с ногами — и смотрю, смотрю. И постепенно начинаю успокаиваться. Мир такой огромный, это невозможно объяснить словами.

За моей спиной дверь тихо отъезжает в сторону. Я не оборачиваюсь, думаю, что это Марти, но это оказывается Лу. В шортах, босиком. Даже в темноте видно, какие у него загорелые ноги.

Где Джослин? — спрашиваю я.

Спит, отвечает Лу и глядит вдаль. Он стоит облокотившись на перила — первый раз при мне стоит неподвижно.

Вы хоть помните, когда вам было столько, сколько нам?

Он оборачивается и улыбается мне — скалит зубы, совсем как днем в ресторане. Мне и сейчас сколько вам.

Ну-ну, говорю я. А дети не мешают? Шестеро?

Не мешают. Он отворачивается, ждет, чтобы я ушла. Не было у меня с этим человеком никакого секса, я его даже не знаю, думаю я.

Я никогда не стану стариком, говорит он.

Вы уже старик.

Он резко разворачивается, смотрит, как я сижу с поджатыми ногами. А ты страшилище, поняла?

Это просто веснушки.

При чем тут твои веснушки? Он смотрит и смотрит на меня, потом в его лице что-то меняется, и он говорит: хотя нет, они как раз ничего.

Я вам не верю.

А ты поверь. Я честен с тобой, Рея.

Не ожидала, что он помнит мое имя.

Поздно прикидываться честным, Лу.

Тут он начинает смеяться, хохочет по-настоящему, чуть не до слез, — и я вдруг понимаю, что мы с ним — свои, хоть я его и ненавижу. Я встаю, подхожу к перилам, останавливаюсь с ним рядом.

Когда тебя начнут уговаривать, чтобы ты изменилась, — не соглашайся, говорит он.

Но я хочу измениться.

Он качает головой. Не надо, Рея. Так прекрасно. Оставайся такой.

Но веснушки… Горло у меня сжимается.

Так веснушки и есть самое лучшее, говорит Лу. Подожди немного, найдется парень, который глотки всем перегрызет за твои веснушки. А потом перецелует их, все до единой.

Я вдруг всхлипываю, слезы текут, я их даже не прячу.

Эй, говорит Лу, наклоняется, смотрит мне прямо в глаза. Вид у него усталый, лицо как вытоптанное. Мир полон мерзавцев, Рея. Не слушай их, слушай меня.

Я понимаю, что Лу — один из тех самых мерзавцев. Но я слушаю.


Спустя две недели Джослин сбегает из дома. Я узнаю об этом вместе со всеми.

Ее мама влетает к нам на кухню, и они все вместе — она, мои родители, мой старший брат — начинают меня допрашивать: с кем она встречается? Что мне известно? Я отвечаю: Лу, живет в Лос-Анджелесе, шестеро детей, лично знаком с Биллом Грэмом, может, Бенни Салазар знает больше, спросите его — и мама Джослин бежит к нам в школу разыскивать Бенни. Только его теперь попробуй отыщи. С тех пор как Алиса и Скотти вместе, Бенни даже не заглядывает в Яму. И со Скотти не разговаривает. Они и раньше не разговаривали, но раньше это выглядело так, будто они оба — один человек, им необязательно что-то говорить. А теперь — будто они вообще не знакомы.

Я все время думаю: если бы я тогда вырвалась от Лу и побежала бы разгонять тех мусорщиков, то Бенни смирился бы со мной, как Скотти смирился с Алисой? То есть один вот такой пустяк — и все бы могло сложиться по-другому?

Дня через три они находят Лу. Он объясняет маме Джослин по телефону, что ее дочь приехала к нему по собственной инициативе, добиралась автостопом, его даже не предупредила. Говорит, с ней все нормально, он о ней заботится — не выгонять же ее на улицу, правда? Доставит ее в целости и сохранности, когда приедет в Сан-Франциско на следующей неделе. Почему не на этой? — тупо думаю я.

Пока я жду Джослин, Алиса приглашает меня к себе. Возле школы мы садимся на автобус и долго едем в сторону Си-Клиффа. При дневном свете ее дом кажется меньше. На кухне мы смешиваем домашние йогурты с медом и выпиваем по два стаканчика. Потом поднимаемся в ее комнату с лягушками и садимся на диванчик у окна. Алиса говорит, скоро она заведет террариум и будет держать в нем настоящих лягушек. С тех пор как Скотти ее любит, она страшно счастливая. Я пытаюсь понять: то ли она стала настоящей, то ли ей просто теперь плевать, настоящая она или нет. А может, человек только тогда становится настоящим, когда ему на это плевать?

Интересно, а Лу — он живет около океана? А Джослин когда-нибудь смотрит на волны? Или они с Лу вообще не выползают из постели? А Рольф тоже там, в доме? Я теряюсь среди этих вопросов. Откуда-то снизу до меня долетают глухие удары и хихиканье. Кто это? — спрашиваю я.

Сестренки, отвечает Алиса. Играют в тетербол.

Мы спускаемся по лестнице и через заднюю дверь выходим во двор. Раньше я была тут только ночью.

Двор залит солнцем, я вижу цветущие клумбы и дерево, увешанное лимонами. В дальнем конце двора две девочки шлепают ладошками по ярко-желтому мячу, и он закручивается вокруг серебристого шеста. Девочки оборачиваются к нам и смеются. На них одинаковые сарафаны, зеленые в клеточку.

Глава 4 Сафари

I. Трава
— Чарли, ну помнишь, тогда, на Гавайях? Мы с тобой побежали ночью на пляж — и вдруг ливень?

Рольф разговаривает со своей старшей сестрой — по-настоящему ее зовут Чарлина, просто она терпеть не может это имя. Но они сидят на корточках у костра, вместе с остальными сафаристами, а Рольф не так уж часто говорит что-то громко и взволнованно, а Лу, их отец, расположившийся чуть дальше в шезлонге (дети сидят к нему спиной, чертят прутиками в пыли), — известный музыкальный продюсер, и его личная жизнь давно стала общим достоянием — поэтому все, до кого долетел вопрос, невольно прислушиваются.

— Помнишь? А мама с папой с нами не пошли, они пили вино…

— Не может такого быть! — восклицает их отец, подмигивая двум старушкам в шезлонгах по левую руку от него. У старушек хобби: они наблюдают за птицами. Даже в темноте они не расстаются со своими биноклями, словно надеются разглядеть какую-нибудь редкую особь в кроне дерева над костром.

— Ну, Чарли, помнишь? Песок такой теплый, а ветер как дунет!

Но внимание Чарли приковано к ногам отца, которые только что переплелись с ногами его подружки Минди. Сейчас эти двое пожелают всем спокойной ночи и удалятся в свою палатку, упадут там на раскладушку или на землю и будут заниматься любовью. И все это долетит до соседней, их с Рольфом, палатки — долетят не звуки даже, а движения, Чарли всегда их улавливает. А Рольф еще маленький, он таких вещей не замечает.

Чарли запрокидывает голову так резко, что Лу вздрагивает от неожиданности. Ему под сорок, его мужественное, как у серфингиста с картинки, лицо с квадратным подбородком в последнее время начало слегка обвисать под глазами.

— Ты тогда был женат на маме, — сообщает Чарли. Из-за того что шея, украшенная ожерельем из ракушек, неловко вывернута, голос звучит сдавленно.

— Да, Чарли, — говорит Лу. — Я в курсе.

Старушки с биноклями обмениваются грустными улыбками. Лу из тех мужчин, чье неукротимое обаяние порождает множество личных драм: у него за плечами уже два неудачных брака и дома остались двое малышей, которые до трехнедельного сафари пока не доросли. Это сафари — новая затея одного армейского приятеля Лу, по имени Рамзи: двадцать лет назад они вместе пили и дебоширили и вместе чуть не загремели в Корею.

Рольф вцепляется в руку сестры — он хочет, чтобы она вспомнила, почувствовала все это снова: ветер, черное пространство океана, и они вдвоем на пустынном берегу — вглядываются в даль, будто ждут какого-то знака из черноты, из своей будущей взрослой жизни.

— Ну, Чарли? Вспомнила?

— Ага, — кивает Чарли и щурится. — Вспомнила, вспомнила.

К костру приближаются воины самбуру. Их четверо, у двоих в руках барабаны. С ними маленький мальчик, но он держится в тени, присматривает за желтой длиннорогой коровой. Вчера, после утреннего выезда на джипах (когда Лу с Минди удалились к себе в палатку «вздремнуть»), они тоже приходили. Чарли тогда робко переглядывалась с самым красивым воином, у которого все тело изрисовано шрамами — они вьются как железнодорожные пути по суровым холмам его груди, спины и плеч.

Чарли встает, подходит ближе к воинам: худенькая девочка в хэбэшных шортах и в блузке с круглыми деревянными пуговками. Зубы чуть кривоватые. Двое ударяют в свои барабаны, двое других — тот красивый воин и еще один — начинают петь, долгий гортанный звук вырывается откуда-то из глубины. Чарли стоит перед ними, раскачиваясь из стороны в сторону. За десять дней в Африке она изменилась, ей уже даже кажется, что это не она, а совсем другая девочка. Дома, в Лос-Анджелесе, она сама от таких девочек старалась держаться подальше. Пару дней назад их возили в соседний шлакоблочный городок, там она сидела в баре, пила непонятную мутную жижу из стакана, а потом забрела в какую-то лачугу и отдала свои серебряные серьги-бабочки (отцовский подарок на день рождения) хозяйке — чуть ли не своей ровеснице, только у нее из груди уже сочилось молоко. Назначенное время сбора давно прошло; Альберт, водитель одного из джипов, с трудом ее отыскал. «Готовься, — предупредил он, — твой папа там уже рвет и мечет». Но Чарли было все равно, ей и сейчас все равно, ей главное привлечь к себе изменчивый лучик отцовского внимания. Ему не нравится этот ее танец перед костром, ну и хорошо, пусть.

Лу отпускает руку Минди, выпрямляется. Ему хочется подскочить к дочери, выдернуть ее из освещенного круга, увести от этих чернокожих самцов, но он, конечно, этого не сделает. Иначе получится, что она победила.

Красивый воин улыбается Чарли. Ему всего девятнадцать — на пять лет старше ее. Сам он с десяти лет живет вдали от родной деревни, но он видел достаточно американских туристов, чтобы понять, что в том, своем мире Чарли еще ребенок. Через тридцать пять лет, в 2008-м, он погибнет в межплеменном столкновении агикуйю и луо — сгорит заживо. К тому времени у него будет четыре жены и шестьдесят три внука, одному из которых, мальчику по имени Джо, достанется в наследство его лалема — охотничий клинок в кожаных ножнах, который пока что болтается на поясе у его будущего деда. Джо поступит в Колумбийский университет по специальности «инженерное дело» и станет крупным специалистом в визуальной робототехнике — научится распознавать любое подозрительное движение, даже самое незаметное (недаром он все детство высматривал львов в траве). Он женится на американке по имени Лулу, останется жить в Нью-Йорке и изобретет сканирующее устройство, которое будет обеспечивать безопасность больших скоплений людей. Они с Лулу купят себе лофт с застекленной крышей в Трайбеке, установят посередине прозрачный куб из плексигласа и поместят туда дедушкин клинок. Сверху на него будет литься дневной свет.

— Сын, — говорит Лу на ухо Рольфу, — пойдем погуляем?

Мальчик молча встает и идет за отцом.

Вокруг костра по кругу стоят двенадцать двухместных палаток для туристов, три туалета и бивачный душ: наверху мешок с подогретой на огне водой, тянешь за веревку — вода льется. Дальше, за кухней, несколько маленьких палаток для персонала, а еще дальше просторы буша, полные шорохов и бормотания; туристам туда ходить строго запрещено.

— Твоя сестрица совсем съехала с катушек, — говорит Лу, шагая в темноту.

— Почему? — спрашивает Рольф. Он ничего такого в поведении Чарли не заметил.

Но отец слышит в вопросе сына свое.

— Просто женщины все сумасшедшие, — отвечает он. — А почему — кто их знает. Хоть всю жизнь бейся, не поймешь.

— Мама не сумасшедшая.

— Да, пожалуй, — соглашается Лу, начиная понемногу успокаиваться. — Честно говоря, твоя мама как раз недостаточно сумасшедшая.

Гортанное пение и барабан отлетают куда-то, и отец и сын остаются вдвоем под сияющей луной.

— А Минди? — спрашивает Рольф. — Она сумасшедшая?

— Хороший вопрос, — говорит Лу. — А ты как думаешь?

— Она любит читать. Она привезла с собой кучу книг.

— Да? Надо же.

— Она мне нравится, — продолжает Рольф. — Но я не знаю, сумасшедшая она или нет. Или она тоже недостаточно сумасшедшая?

Лу кладет руку сыну на плечо. Будь он склонен к самоанализу, он давно бы уже понял, что его сын — единственное в мире существо, дающее ему покой и утешение. И хотя он желал бы, чтобы Рольф был похож на него, больше всего он любит в сыне как раз то, чем он не похож на него: спокойствие, задумчивость, настроенность на природу и чужую боль.

— Да какая разница, — говорит Лу. — Правда?

— Правда, — соглашается Рольф, и женщины отлетают, как до этого гудение кожаных барабанов, и они опять остаются вдвоем с отцом — вместе, как единое целое. Есть всего две вещи, которые Рольф в свои одиннадцать лет знает про себя точно: он — папин. А папа — его.

Они стоят неподвижно среди ночных шорохов. Небо ломится от звезд. Рольф зажмуривается на несколько секунд. Он думает: я буду помнить эту ночь всю жизнь. И так и будет.

Наконец они возвращаются в лагерь. Воины ушли, площадка у костра почти опустела, лишь несколько самых стойких финикийцев (так Лу называет группку туристов из Финикса, штат Аризона) задержались у огня: обсуждают, кто что успел разглядеть из окна джипа, сравнивают впечатления. Рольф забирается в свою палатку, стягивает джинсы и ныряет под одеяло в трусах и футболке. Он думал, что Чарли спит, но когда в темноте раздается ее голос, он понимает, что она плакала.

— Где были? — спрашивает она.

II. Холмы
— Господи, рюкзак совершенно неподъемный, что у тебя там?

Это Кора, персональный гид Лу от турагентства. Кора ненавидит Минди, но Минди не принимает это на свой счет, а рассматривает как структурную ненависть, это ее собственный термин — как выяснилось, идеально подходящий для этой поездки. Одинокая женщина сорока с лишним лет, скрывающая неприятные жилки на шее под воротником-стойкой, по определению будет ненавидеть двадцатитрехлетнюю подружку сильного индивида мужского пола, который для вышеозначенной женщины сорока с лишним лет является не только работодателем, но и спонсором, поскольку в данный момент она путешествует за его счет.

— Книги по антропологии, — отвечает Минди. — Я учусь в аспирантуре в Беркли.

— Книги, — повторяет Кора. — Что ж ты их не читаешь?

— Укачивает. — В трясущемся джипе это звучит вполне правдоподобно, хотя не соответствует истине. Минди и сама не совсем понимает, почему Боас и Малиновский вместе с Джоном Мюрра так и пролежали на дне рюкзака, но она не исключает, что не менее ценные знания поступают к ней сейчас другими путями. В минуты особой дерзости и самоуверенности — преимущественно по утрам, когда над лагерем плывет аромат свежесваренного кофе, — ей даже иногда чудится, что ее умозрительные пока догадки об эмоциональной составляющей социальной структуры — не просто очередная вариация на темы Леви-Стросса, но шаг вперед, выход к практическому применению. Это при том, что она работает над диссертацией только второй год.

Их джип едет последним, пятым. Трава по обе стороны от грунтовой дороги кажется на первый взгляд выжженно-бурой, но за внешним однообразием скрывается целый спектр цветов: все оттенки лилового, зеленого, красного. За рулем — угрюмый англичанин по имени Альберт, второй человек в команде Рамзи. Несколько дней Минди его успешно избегала, садилась в другие машины, но считается, что с Альбертом можно увидеть гораздо больше, он всегда находит самых интересных животных. И хотя сегодня у них в программе даже нет сафари, просто переезд на холмы (с ночевкой в гостинице, впервые за всю поездку), дети уговорили ее ехать с Альбертом. Ублажать детей Лу, в той мере, в какой это возможно в рамках данной социальной структуры, — одна из обязанностей Минди.

Структурное неприятие. Дочь-подросток дважды разведенного индивида мужского пола заведомо неприязненно относится к присутствию его новой возлюбленной и старается всеми доступными ей средствами отвлекать его от этого присутствия; при этом главным ее оружием является ее собственная зачаточная сексуальность.

Структурная привязанность. Мальчик предпубертатного возраста, сын (и любимый ребенок) дважды разведенного индивида мужского пола легко примет новую возлюбленную своего отца, поскольку еще не научился отделять отцовские чувства и желания от своих собственных. В каком-то смысле он тоже любит и желает ее, а она испытывает к нему материнские чувства, даже если она слишком молода, чтобы быть его матерью.

Лу открывает большой алюминиевый футляр с новым фотоаппаратом, уложенным в секции формованного пенопласта по частям, как разобранное ружье. Этот фотоаппарат нужен ему, чтобы спасаться от скуки, одолевающей его всякий раз, когда обстоятельства препятствуют его непрерывной физической активности. Он также привез с собой кассетный плеер с крошечными поролоновыми наушниками, чтобы слушать демо и черновые миксы. Иногда ему требуется мнение Минди, тогда он передает наушники ей, и поток звуков врывается прямо ей в уши — это так невероятно, что слезы наворачиваются на глаза: музыка, звучащая лично для нее, превращает все кругом в фантастический монтаж — такое чувство, будто она уже разглядывает это забавное африканское приключение откуда-то из далекого будущего.

Структурная несовместимость. Сильный дважды разведенный индивид мужского пола не станет признавать и тем более поощрять честолюбивые устремления своей молодой партнерши. Их отношения, таким образом, являются по определению временными.

Структурное влечение. Временная молодая партнерша сильного индивида мужского пола будет неизбежно испытывать влечение к другому индивиду мужского пола, который демонстрирует пренебрежительное отношение к ее партнеру.

Альберт ведет машину, свесив локоть из окна. В этой поездке он в основном присутствует как молчаливая фигура, за едой в общей палатке не засиживается, на вопросы отвечает коротко. («Вы живете в Момбасе?» — «Да». — «Сколько лет?» — «Восемь». — «А почему вообще переехали в Африку?» — «Долго объяснять».) После ужина почти никогда не подходит к костру. Но однажды вечером Минди по дороге в туалет видела, как у другого костра, возле палаток персонала, Альберт пил пиво и смеялся с водителями-агикуйю. А с туристами — даже улыбается редко. Всякий раз, когда Минди встречается с ним взглядом, ей делается стыдно — за то, что она красивая, что спит с Лу, что убеждает себя, будто в этой поездке она проводит антропологическое исследование групповой динамики и этнических анклавов, — а на самом деле развлекается в свое удовольствие и отдыхает от общества четырех издерганных бессонных аспиранток, с которыми она снимает квартиру.

На переднем сиденье рядом с Альбертом Кронос вещает что-то про животный мир. Кронос — басист группы «Додо» (с которой Лу сейчас работает). Он, а также его подружка, гитарист «Додо» и подружка гитариста «Додо» — гости Лу на этом сафари. Все четверо без конца соревнуются между собой: кто больше разглядит из окна джипа. (Структурная фиксация: коллективная контекстуально обусловленная навязчивая идея, обеспечивающая временный стимул для жадности, соперничества или зависти.) Они ежевечерне спорят до хрипоты о том, кто видел больше животных и подобрался к ним ближе, — призывая в свидетели пассажиров соответствующих джипов и обещая представить исчерпывающие доказательства по возвращении, как только пленки будут проявлены. Позади Альберта сидит Кора из турагентства, рядом с ней светловолосый красавец Дин, актер, чья уникальная способность всегда констатировать очевидное («Жарко», или «Солнце садится», или «Здесь мало деревьев») служит для Минди неиссякаемым источником развлечения. Дин играет главную роль в фильме, для которого Лу помогает делать саундтрек; предполагается, что с выходом фильма Дин немедленно прославится. За Дином сидят Рольф и Чарли, показывают Милдред — так зовут одну из наблюдательниц за птицами — свой журнал с комиксами. Вторую зовут Фиона, и той и другой явно за семьдесят, и как минимум одна из двух всегда почему-то оказывается рядом с Лу. Он неустанно флиртует с обеими и уговаривает взять его «на дело», когда они в следующий раз отправятся на поиски пернатых. Его симпатия к этим двум почтенным дамам (с которыми он раньше не был знаком) озадачивает Минди; она не находит для нее структурных объяснений.

На последнем сиденье Минди и Лу — он едет стоя, фотографирует все подряд через открытую крышу, хотя во время движения положено сидеть. Неожиданно джип виляет, Лу тыкается лбом в фотоаппарат и неловко падает на сиденье. Он злится на Альберта, чертыхается, но джип подпрыгивает, по стеклам вжикает высокая трава, и брань улетает в никуда. Съехали с дороги. Кронос высовывается в окно, и Минди понимает, что Альберт отклонился от маршрута ради него, чтобы тот мог потом похвастаться перед своей компанией. Или просто очень уж захотелось поставить Лу на место? Точнее, посадить.

Минуту или две они вслепую трясутся по буеракам, потом джип вдруг выныривает из высокой травы и останавливается как вкопанный — в нескольких метрах от львиного прайда. Все замирают с открытыми ртами. Мотор работает, и рука Альберта лежит на баранке, но львы так равнодушно-спокойны, что он выключает зажигание. Становится тихо, слышно только, как тикает остывающий мотор и дышат звери: две львицы, один лев, трое львят. Львята и одна из львиц пожирают окровавленную тушу зебры. Остальные дремлют.

— Едят, — говорит Дин.

Кронос дрожащими руками заправляет пленку.

— Черт, — бормочет он. — А, черт!

Альберт закуривает сигарету, что во время сафари строго запрещено, ждет. Вид у него совершенно безразличный, будто они просто остановились на минуту у придорожного туалета, сейчас поедут дальше.

— А встать можно? — спрашивают дети. — Или это опасно?

— Опасно, не опасно… — бормочет Лу. — Вы как хотите, а я встаю.

Лу, Чарли, Рольф и Дин вскакивают на сиденья и высовываются наружу. Сидеть остаются Минди, Альберт, Кора и Милдред; последняя разглядывает львов в птичий бинокль.

— Как вы узнали, что они здесь? — нарушает молчание Минди.

Альберт разворачивается, смотрит прямо на нее. У него растрепанные вьющиеся волосы и мягкие каштановые усы. Взгляд слегка насмешливый.

— Так, показалось.

— С дороги показалось? За полмили отсюда?

— Может, шестое чувство, — говорит Кора. — Он ведь тут уже столько лет.

Альберт садится прямо, выдувает дым в открытое окно. Минди пробует еще раз:

— И все-таки — вы что-то заметили?

Больше не обернется, думает она, но он оборачивается и смотрит на нее, облокотившись на спинку своего сиденья, их взгляды встречаются между голыми ногами детей. Ее тянет к нему неудержимо, словно какая-то рука вцепилась в ее внутренности, крутит их и тащит за собой. Она понимает, что с Альбертом происходит то же самое, это видно по его лицу.

— Кусты поломанные, — отвечает он, не сводя с нее глаз. — Будто кто за добычей гнался. Могло и не быть ничего.

Кора чувствует себя все более несчастной и обиженной, тоскливо вздыхает.

— Ну? Кто-нибудь наконец сядет, чтобы я тоже могла посмотреть? — говорит она, обращаясь к стоящим.

— Сейчас, — откликается Лу, но Кронос его опережает: спрыгивает на сиденье и тут же высовывается из открытого окна. Кора, покачивая широкой ситцевой юбкой, занимает освободившееся место. Щеки Минди пылают. Львы справа от джипа; ее окно, как и окно Альберта, слева, но ни она, ни Альберт не поворачивают головы, чтобы взглянуть на самое захватывающее зрелище всего сафари. Альберт слюнявит пальцы, тушит окурок. Оба сидят молча, свесив локоть из окна — он впереди, она сзади, — теплый ветер ласкает волоски на их руках.

— Ты сводишь меня с ума. — Альберт говорит совсем тихо, но она слышит, будто между ними, от его окна до ее окна, протянута слуховая трубка. — Знаешь это?

— Нет, — так же тихо отвечает она, и он тоже слышит.

— Ну, теперь знаешь.

— У меня связаны руки.

— Навсегда?

Она улыбается:

— Я тебя умоляю. Это так, для разнообразия.

— А потом?

— Потом обратно в аспирантуру. В Беркли.

Альберт хмыкает — она не совсем понимает, что именно его забавляет: что она учится в аспирантуре? Или что ее Беркли и его Момбаса — две вещи несовместные?

— Кронос, ты идиот? А ну давай обратно! — Это Лу, но Минди слышит его будто сквозь ленивый дурман и не реагирует. Лишь заметив, как вдруг изменился голос Альберта, она встряхивается.

— В машину! — шипит Альберт. — Быстро!

Рывком повернувшись к противоположному окну, Минди видит, как Кронос подкрадывается к спящим львам, щелкает затвором, фотографируя их морды.

— Отступай назад! — тревожным шепотом приказывает ему Альберт. — Назад, Кронос. Очень тихо.

Тут что-то мелькает в той стороне, куда никто сейчас не смотрит: львица, только что глодавшая зебру, взлетает с места дугой, как в невесомости — такие полеты знакомы хозяину любой домашней кошки, — и опускается Кроносу на голову, вдавливая его в землю. Крики, выстрел, сафаристы разом валятся на свои сиденья, Минди даже кажется в первую секунду, что подстрелили кого-то из них. Но нет, это Альберт уложил львицу выстрелом из ружья, которое он выхватил из какого-то тайника под сиденьем. Остальные львы уже скрылись; на земле — растерзанные останки зебры и убитая львица, из-под которой торчат ноги Кроноса.

Альберт, Лу, Дин и Кора выскакивают из джипа. Минди тоже дергается, но Лу толкает ее обратно, и она понимает, что должна остаться с его детьми. Перегнувшись через спинку сиденья, она обнимает их за плечи. Пока дети молча смотрят в окно, подкатывает тошнота — Минди боится, что вот-вот потеряет сознание. Милдред по-прежнему здесь, на сиденье рядом с детьми, и у Минди мелькает мысль, что старушка с биноклем находилась в машине все время, пока они с Альбертом разговаривали.

— Кронос умер? — спрашивает Рольф без всякого выражения.

— Нет, что ты, нет, конечно, — отвечает Минди.

— А почему он не движется?

— Львица же на него навалилась, видишь? Сейчас ее оттащат, и выяснится, что с ним все в порядке.

— У нее пасть в крови, — говорит Чарли.

— Это зебра… Помнишь, она ведь ела зебру. — Минди держится из последних сил. Надо, чтобы зубы не стучали, чтобы дети не догадались, как ей страшно, потому что в случившемся — что бы там ни случилось — виновата она.

Они ждут, отрезанные от всех; над джипом пульсирует блеклое марево. Старушка кладет узловатую руку ей на плечо, и глаза Минди вдруг наполняются слезами.

— Все будет хорошо, — тихо говорит Милдред. — Вот увидите.


Вечером после ужина, когда вся группа собирается в тесном баре маленькой гостиницы, оказывается, что каждый обрел что-то ценное для себя. Кронос одержал бесспорную победу над приятелем-гитаристом и обеими подружками — ценой тридцати двух швов на левой щеке, которые, впрочем, тоже можно считать ценным приобретением (он, в конце концов, рок-звезда) и нескольких огромных таблеток антибиотика, прописанныхдоктором-англичанином с набрякшими веками и пивным дыханием, — этого доктора, своего старого друга, Альберт отыскал в шлакоблочном городке примерно в часе езды от львов.

Альберт обрел статус героя, хотя внешне в нем ничего не изменилось: глотает бурбон и отделывается от осаждающих его финикийцев односложными ответами. Никто еще не задал ему самых главных вопросов: Какого рожна тебя вообще понесло в буш? Зачем было подъезжать к прайду вплотную? Почему ты не остановил Кроноса, когда он полез из джипа? Но Альберт знает, что Рамзи, его босс, еще задаст ему все эти вопросы и что, скорее всего, дело кончится увольнением. Это будет еще одно поражение в его жизни, вызванное, как не преминула бы заметить его мать (живущая по-прежнему в Майнхеде), его «страстью к саморазрушению».

Каждый из участников сафари обрел историю, которую можно будет рассказывать и пересказывать до конца жизни. Из-за этой истории годы спустя некоторые, не удержавшись от соблазна «узнать, что стало с таким-то», примутся разыскивать друг друга через гугл и фейсбук, а некоторые из этих некоторых и впрямь встретятся, чтобы предаваться воспоминаниям и изумляться внешним переменам друг в друге, — правда, воспоминаний и изумления хватит лишь на несколько минут. Дин, который так и не прославится вплоть до того момента, когда ему, уже немолодому актеру с животиком, предложат роль говорливого слесаря-сантехника в популярном ситкоме, — пригласит на чашечку кофе Луизу (на данный момент толстощекую двенадцатилетнюю финикийку), точнее, она сама разыщет его через гугл после развода с мужем. За кофе последует неожиданно волнующее романтическое свидание в маленькой гостинице неподалеку от Сан-Висенте, потом они проведут вместе выходные в гольф-клубе в Палм-Спрингс и наконец отправятся к алтарю в сопровождении четверых взрослых детей Дина и трех Луизиных подростков. Но это воссоединение останется все же исключением, подтверждающим правило, а в основном все подобные встречи будут заканчиваться одинаково: выяснится, что если тридцать пять лет назад люди проехались по саванне в одном джипе, это еще не значит, что у них много общего, — и все расстанутся, недоумевая про себя, на что же, собственно, они надеялись.

Пассажиры из джипа Альберта обрели статус очевидцев: все желают знать, что они видели, слышали и чувствовали. Табун детей — Рольф, Чарли, двое восьмилетних близнецов из Финикса и толстощекая двенадцатилетняя Луиза — грохочет по решетчатым мосткам в засидку у водопоя. Засидка — это такая деревянная будка, в которой можно сидеть на лавках и смотреть из укрытия через длинную узкую щель на то, как звери пьют. Внутри темно. Дети тут же кидаются к смотровой щели, но у водопоя никого нет.

— А вы честно видели львицу? — недоверчиво спрашивает Луиза.

— Там их было две, — говорит Рольф. — И еще лев и трое львят…

— Она имеет в виду ту, которую застрелили, — перебивает брата Чарли. — Конечно видели. До нее же было два шага.

— Пять, — поправляет ее Рольф.

— Два, пять, какая разница! — морщится Чарли. — Все равно мы все видели.

Рольфу противны эти бесконечные вопросы, задаваемые с замиранием и с придыханием, и то, с каким удовольствием Чарли на них отвечает. И еще его беспокоит одна мысль.

— Я вот думаю, — говорит он, — а что будет со львятами? Они же ели вместе с той львицей — ну, которую застрелили… Наверное, это была их мама?

— Необязательно, — говорит Чарли.

— Ну а если?

— Тогда, может, папа о них позаботится, — не очень уверенно говорит Чарли.

Остальные дети сосредоточенно молчат, обдумывают услышанное.

— У львов принято выращивать детенышей совместно, — доносится голос из другого конца будки. Милдред с Фионой то ли только что вошли, то ли сидели тут с самого начала — двух старушек легко не заметить.

— Прайд позаботится о своих львятах, — говорит Фиона. — Даже если это была их мать.

— А может, и не мать, — добавляет Чарли.

— Может, и не мать, — соглашается Милдред. Она тоже была в джипе, но детям не приходит в голову ее ни о чем расспрашивать.

— Я пошел обратно, — говорит Рольф сестре.

Он сбегает по мосткам на тропинку и возвращается в гостиницу. Отец и Минди все еще сидят в задымленном баре; Рольф никак не может отделаться от какого-то странного, будто праздничного чувства. Он снова и снова мысленно возвращается к событиям дня, но в голове путаница: львица летит в длинном прыжке, потом выстрел, от которого джип вздрагивает, потом они едут к доктору, Кронос стонет, голова у него в крови, на пол уже натекла целая лужа крови, как в комиксе, — и все это время Рольф чувствует, как Минди обнимает его сзади, прижимаясь к нему щекой. И ее запах: не такой, как у мамы, хлебный, — а соленый, почти горький, сродни самим львам.

Он молча останавливается около отца, тот прерывает рассказ — они с Рамзи вспоминают свою армейскую юность — и спрашивает:

— Что, сын, устал?

— Хочешь, отведу тебя наверх? — говорит Минди, и Рольф кивает: да, именно этого он хочет.

Синяя, гудящая москитами ночь льется в окна гостиницы. За порогом бара усталость, только что давившая на Рольфа, неожиданно проходит. Минди берет со стойки ключ от его комнаты и говорит:

— Давай постоим на крыльце.

Снаружи уже совсем темно, но силуэты гор все равно темнее, они выделяются на фоне неба: черное на черном. Из будки над водопоем все еще доносятся голоса детей — Рольф рад, что он оттуда ушел. Стоя на крыльце, он разглядывает горы. Остро-соленый запах Минди окутывает его. Он чувствует, что она чего-то ждет, и тоже начинает ждать. Сердце стучит странно громко.

С другой стороны крыльца доносится покашливание, и Рольф замечает в темноте оранжевый кончик сигареты. Поскрипывая ботинками, к ним подходит Альберт.

— Привет, — говорит он Рольфу, не глядя на Минди. Рольф решает, что это «привет» для них обоих, и отвечает:

— Привет.

— Что поделываете? — спрашивает Альберт.

Рольф оборачивается к Минди:

— Что мы поделываем?

— Дышим воздухом. — Она не отрывает взгляда от дальних гор, голос звучит натянуто. — Нам пора, — бросает она Рольфу и, резко развернувшись, уходит в гостиницу.

От такой грубости Рольф теряется.

— Идемте с нами? — предлагает он Альберту.

— Что ж, пошли.

Пока они втроем поднимаются по лестнице, из бара доносятся музыка и смех. Рольфа распирает потребность что-нибудь сказать, все равно что.

— А ваша комната где? — спрашивает он.

— Дальше по коридору, — отвечает Альберт. — Номер три.

Минди отпирает дверь и заходит, так и не пригласив Альберта. Рольф злится на нее все сильнее.

— Хотите посмотреть мою комнату? — говорит он, оборачиваясь к Альберту. — Ну, то есть нашу с Чарли комнату?

Минди коротко насмешливо хмыкает — совсем как мама, когда она чем-то ужасно недовольна. Альберт входит.

В комнате простая деревянная мебель, на окнах пыльные занавески в цветочек. Но после десяти дней в палатках и это кажется роскошью. Альберт оглядывается и говорит:

— Хорошая комната.

У Альберта волосы до плеч и усы, он настоящий путешественник, думает Рольф. Минди стоит к ним спиной, смотрит в окно, скрестив руки на груди. Комнату пронизывает странное ощущение, которого Рольф не понимает. Может, это оттого, что он ужасно сердится на Минди, и Альберт, наверное, тоже? Женщины все сумасшедшие. Тело у Минди тонкое, гибкое — кажется, в замочную скважину проскользнет, если надо. Она часто дышит, со спины видно, как поднимается и опускается ее фиолетовый джемпер. Но почему он, Рольф, так на нее злится? Вот это как раз непонятно.

Альберт вытряхивает сигарету из пачки, но не закуривает, просто вертит в руках. Она без фильтра, табак с обеих сторон.

— Ну, — говорит он, — спокойной ночи вам обоим.

Когда они выходили из бара, Рольф представлял, как Минди уложит его в постель, обнимет, как сегодня днем в джипе. Но ясно, что теперь это отпадает. Он не может переодеваться в пижаму, пока Минди здесь. Он даже не хочет, чтобы она видела эту пижаму с крошечными голубыми эльфами.

— Спасибо, — говорит он ей, удивляясь холодности собственного голоса. — Дальше я сам.

— Хорошо, — отвечает Минди.

Потом откидывает одеяло на его кровати, взбивает подушку, приоткрывает окно чуть шире. Будто нарочно находит какие-то мелкие дела, чтобы не уходить, побыть тут еще немного.

— Если что, мы с твоим папой в соседней комнате, — говорит она.

— Да знаю я, — бурчит он, но тут же смягчается и повторяет: — Да, я знаю.


III. Песок
Пять дней спустя они едут на длинном допотопном ночном поезде в Момбасу. Каждые несколько минут поезд притормаживает и кто-то выпрыгивает из дверей, прижимая к груди узлы, а кто-то, наоборот, заскакивает внутрь. Лу со своей компанией и финикийцы обосновались в тесном вагоне-ресторане, со всех сторон их окружают африканцы в костюмах и котелках. Сегодня Чарли разрешено выпить стакан пива, и еще два она выпивает втихаря, пользуясь тем, что ее не видно за красавцем Дином, который стоит возле ее барного стула.

— Ты обгорела, — говорит Дин, озабоченно прижимая палец к ее щеке. — В Африке яркое солнце.

— Это точно, — ухмыляется Чарли, отхлебывая пиво. С тех пор как она заметила (благодаря Минди), что Дин говорит одними банальностями, она слушает его с неизменным интересом и откровенно веселится.

— Надо наносить солнцезащитный крем, — говорит он.

— Я уже нанесла.

— Одного раза недостаточно. Надо еще наносить.

Встретившись взглядом с Минди, Чарли не выдерживает и прыскает.

Подходит Лу, спрашивает:

— Что смешного?

— Жизнь, — отвечает Чарли, прислоняясь к отцу.

— Жизнь! — смеется Лу. — Ты моя умудренная жизнью!

Одной рукой он притягивает ее к себе. Раньше, когда Чарли была маленькая, он делал так часто, теперь гораздо реже. Он теплый, почти горячий, и сердце у него бьется так, будто кто-то ломится в тяжелую дверь.

— Ай! — говорит Лу. — Твоя игла чуть не проткнула меня насквозь.

Неделю назад Чарли подобрала на земле черно-белую иглу дикобраза и использует ее вместо заколки для волос. Ее отец вытягивает иглу, и золотистые спутанные пряди рассыпаются по ее плечам, как тонкие стеклянные осколки. Краем глаза Чарли видит, как Дин любуется ею.

— Да, опасное у тебя оружие, — одобрительно замечает Лу, разглядывая полупрозрачный кончик дикобразьей иглы.

— Оружие необходимо, — говорит Дин.


К обеду следующего дня группа наконец вселяется в прибрежную гостиницу — полчаса езды к северу от Момбасы. Первыми (не считая торговцев с черными бугристыми торсами, увешанными калебасами и ожерельями) на белый песок пляжа ступают Милдред с Фионой: обе одеты в закрытые купальники в цветочек, на шеях бинокли. У Кроноса на груди татуировка — мертвенно-синяя Медуза Горгона, — но поражает как раз не Медуза, а кругленький выдающийся животик под ней — огорчительная анатомическая особенность многих мужчин, особенно отцов. Впрочем, к Лу это не относится, он жилист, худощав и загорел — спасибо эпизодическому серфингу. Он идет к желтовато-сливочному морю, обнимая одной рукой Минди, которая выглядит даже лучше, чем ожидалось (а ожидалось — супер!), в своем сверкающем голубом бикини.

Чарли с Рольфом лежат под пальмой. Чарли разонравился цельный красный «данскин», который она сама выбирала для этой поездки вместе с мамой; пожалуй, она позаимствует у портье ножницы поострее и вырежет из «данскина» бикини.

— Не хочу домо-о-ой, — сонно говорит она.

— А я по маме скучаю, — откликается Рольф. Отец и Минди уже плывут, голубые треугольнички ее бикини мерцают в бледной воде.

— Пусть лучше мама сюда приезжает.

— Папа ее больше не любит, — говорит Рольф. — Она недостаточно сумасшедшая.

— Что значит «недостаточно сумасшедшая»?

Рольф пожимает плечами. Помолчав, спрашивает:

— А Минди он любит, как ты думаешь?

— Исключено. Он от нее уже устал.

— А вдруг она его любит?

— Ну и что, кому это интересно? — Чарли отворачивается. — Они все его любят.

После заплыва Лу идет искать снаряжение для охоты — маску с трубкой и подводное ружье, хотя велик соблазн отправиться вслед за Минди обратно в номер: она явно не прочь затащить его в постель. После того как они перебрались из палаток в гостиницы (палатки почему-то действуют на женщин расхолаживающе), в нее прямо бес вселился — смотрит на Лу голодными глазами, трется об него где и когда ни попадя, он не успевает кончить, а она уже готова начинать по новой. Лу с ней ласков и снисходителен: сафари скоро заканчивается, она что-то изучает у себя в Беркли, вот и пусть изучает, не ехать же за ней туда. Лу вообще ради женщин никогда и никуда не ездит, так что вряд ли они еще увидятся.

Когда Лу возвращается со снаряжением, Рольф безропотно откладывает книжку — он читает «Хоббита» — и встает. Чарли равнодушно отворачивается, и Лу задумывается на секунду: может, надо было ее тоже позвать? Они с Рольфом подходят к воде, натягивают маски, ласты, пристегивают подводные ружья к специальным поясам. Рольф, конечно, худоват, ему следует больше заниматься спортом. И воды побаивается. У его матери одни книжки на уме, ну еще растения, у Лу никак не получается ей втолковать, что с мальчиком так нельзя. Лучше бы Рольф жил с ним — но когда Лу об этом заговаривает, адвокаты только качают головами.

Яркие разноцветные рыбы облепили коралловый риф и не думают никуда уплывать — легкая добыча. Лу уже загарпунил семь штук. Рольф, как выяснилось, ни одной.

— Что, сын? Не получается? — отфыркиваясь, спрашивает Лу, когда они оба выныривают на поверхность.

— Мне нравится просто на них смотреть, — отвечает Рольф.

Их отнесло в сторону от пляжа, к цепочке скал, вытянутых в сторону моря. Цепляясь за выступы, они выбираются из воды. Приливные лужицы кишат морскими звездами, морскими ежами и морскими огурцами. Рольф падает на колени, разглядывает их согнувшись. У Лу к поясу пристегнута сетка с добычей. Минди на пляже смотрит в бинокль, который она взяла у Фионы, машет им рукой. Лу с Рольфом машут в ответ.

— Пап, — говорит Рольф, поднимая зеленого крабика за панцирь, — что ты думаешь про Минди?

— Минди как Минди, а что?

Крабик перебирает клешнями, но не может вырваться; ладно, зато крабов умеет держать правильно, думает про сына Лу.

Рольф щурится.

— Просто хотел спросить. Достаточно она сумасшедшая или нет.

Лу трубно хохочет. Он уже забыл про тот свой разговор с сыном, но Рольф не забывает ничего — отца это каждый раз изумляет.

— Достаточно, достаточно, — отсмеявшись, говорит он. — Но только быть сумасшедшей — это еще недостаточно.

— И она грубая, — говорит Рольф.

— Так. С тобой грубая?

— Нет. С Альбертом.

Лу разворачивается к сыну, вскидывает голову.

— При чем тут Альберт?

Рольф отпускает крабика и выкладывает все от начала до конца. Припоминает каждую мелочь: как они стояли на крыльце, как потом поднимались по лестнице.

— «Номер три», — произносит он и понимает, как сильно ему этого хотелось: рассказать все отцу, наказать Минди.

Лу слушает напряженно, не прерывая, и от этого Рольфу начинает казаться, что его рассказ выворачивается какой-то нехорошей, непонятной ему стороной.

Когда он наконец умолкает, отец шумно втягивает воздух, потом медленно выдыхает и оборачивается в сторону пляжа. Солнце садится, все уже собирают полотенца, стряхивают с них мелкий белый песок. После ужина будет еще дискотека.

— Когда точно это было? — спрашивает Лу.

— В тот же день, что и львы, вечером. — Подождав немного, Рольф спрашивает: — Как ты думаешь, почему она с ним так грубо разговаривала?

— Потому что бабы суки, — отвечает отец. — Вот почему.

Рольф застывает с раскрытым ртом. Отец злится так сильно, что у него дергается щека, и Рольф вдруг чувствует, как в нем самом вскипает злость, ему даже трудно дышать, это случается с ним очень редко, но случается — как тогда, когда они с Чарли вернулись домой после веселых выходных у отца — с купанием в бассейне, с толпой рок-звезд на крыше, с горами чили и гвакамоле, — заходят, а мама сидит на кухне одна, помешивает ложечкой чай с мятой. Злость на этого человека, который потом бросает всех.

— Нет! Они не… — Рольф не может произнести это слово.

— Суки они, суки, — жестко говорит Лу. — Сам скоро убедишься.

Рольф отворачивается от отца. Ему хочется уйти, но идти некуда, поэтому он прыгает в воду и медленно, неловко барахтаясь, плывет к берегу. Солнце почти село, по воде разбегается мелкая рябь, отбрасывает тени. Рольф представляет, как сейчас подплывет акула и ухватит его за ногу, но он не поворачивает и даже не смотрит назад, а продолжает медленно продвигаться к белой песчаной полоске, инстинктивно понимая, что только этим своим трудным, неумелым барахтаньем он может заставить отца страдать. И что если он начнет тонуть, Лу тут же прыгнет в воду и спасет его.


За ужином в этот вечер Рольфу и Чарли разрешают выпить по бокалу вина. Оно кислое на вкус, Рольфу это не нравится, зато после него все так интересно плывет перед глазами: большие цветы с клювами вместо пестиков; папина рыба на блюде, с помидорами и оливками; Минди в зеленом мерцающем платье — папа обнимает ее одной рукой. Он больше не злится, поэтому Рольф тоже не злится.

Лу провел этот час в постели и чуть не затрахал Минди до бесчувствия. Его другая рука находится сейчас под ее мерцающим подолом, скользит по ее ноге вверх: он ждет, когда на ее лице появится знакомое затуманенное выражение. Лу из тех мужчин, которые не признают поражения, — для них оно лишь стимул к тому, чтобы с новой энергией устремиться к победе. Он непременно победит. Ему плевать на Альберта — Альберт ничтожество, его вообще нет (на самом деле Альберт уже уехал, вернулся к себе в Момбасу). Главное сейчас, чтобы Минди это поняла.

Он старательно подливает вино в бокалы Милдред и Фионы, пока щеки у обеих не загораются пятнистым румянцем.

— Вы так ни разу и не взяли меня на дело, — пеняет им Лу. — Как я ни пытался вас уломать — увы!

— Почему же «увы»? — возражает Милдред. — Завтра утром мы как раз идем смотреть на прибрежных птиц. Присоединяйтесь к нам, если хотите.

— Правда? А вы не передумаете?

— Не передумаем.

— Давай сбежим, — шепчет Чарли на ухо Рольфу.

Они выскальзывают из шумной столовой и бегут к пляжу, серебряному под луной. Пальмовые листья полощутся наверху, будто по ним барабанит дождь. Но дождя нет.

— Как на Гавайях, — говорит Рольф и сам пытается в это поверить. Вроде все то же, что тогда: ночь, пляж, сестра. А вместе получается совсем по-другому.

— Нет дождя, — возражает Чарли.

— Нет мамы, — говорит Рольф.

— Знаешь, по-моему, он все-таки женится на Минди.

— Ты же сама сказала: он ее не любит.

— Ну и что? Захочет — все равно женится.

Они опускаются на теплый еще песок, излучающий лунное сияние. Рядом колышется призрачное море.

— Да она ничего, — говорит Чарли. — Нормальная.

— Мне не нравится. А с чего ты взяла — про папу?

Чарли пожимает плечами:

— Просто я его знаю.

Чарли не знает сама себя. Через четыре года, когда ей исполнится восемнадцать, она окажется в Мексике, вступит там в секту, возглавляемую неким гуру, который призывает питаться сырыми яйцами, и чуть не погибнет от сальмонеллеза — Лу едва успеет ее спасти; чтобы восстановить пострадавший от кокаина нос, придется делать пластическую операцию, которая изменит ее внешность; череда никчемных высокомерных самцов закончится к тридцати годам, и ей останется одиночество да бесплодные попытки помирить Рольфа и Лу, которые к тому времени перестанут разговаривать друг с другом.

Но Чарли знает своего отца, это правда. Он женится на Минди, просто чтобы закрепить свою победу — и отчасти потому, что ее собственная решимость покончить с этой нелепой связью и вернуться к исследованиям угаснет в ту самую минуту, когда она откроет дверь своей квартиры и в нос ей ударит знакомый запах булькающей на плите чечевицы. Сидя на продавленном диванчике, выставленном кем-то на тротуар и удачно подобранном в тот же день соседками-аспирантками, она будет вытаскивать со дна рюкзака книги, объехавшие с ней всю Африку, но ни разу не открытые. И когда раздастся телефонный звонок, ее сердце затрепещет.

Структурная неудовлетворенность — возвращение к обстоятельствам, которые прежде казались благополучными, но после роскоши и приключений воспринимаются как невыносимые.

Однако мы отвлеклись.

Рольф и Чарли галопом несутся по песку: их манит пульсирующая светомузыка дискотеки. Они вбегают босиком на открытую площадку, прямо в толпу танцующих, мелкий песок с их ступней сыплется на стеклянные ромбы, подсвеченные снизу вспыхивающими огоньками. Рольфу кажется, что его сердце вибрирует вместе с басами.

— Давай танцевать! — кричит Чарли и начинает извиваться перед ним, плавно и свободно, — вот так будет танцевать новая Чарли, когда они вернутся домой. Рольф стесняется, он так не умеет. Здесь собралась вся компания: толстощекая Луиза — она на год старше Рольфа — танцует с Дином, актером. Рамзи обхватил руками грузную финикийскую мамашу. Лу и Минди танцуют, тесно прижавшись друг к другу, но Минди вспоминает Альберта — она будет вспоминать его и потом, уже после того, как выйдет за Лу и родит ему двух дочек (его пятого и шестого ребенка), — друг за дружкой, без перерыва, будто надеясь этим спринтерским рывком вернуть стремительно иссякающее внимание мужа. Де-юре у Лу не окажется ни гроша за душой, и после развода Минди пойдет работать в турагентство, чтобы прокормить девочек. Жизнь ее надолго станет безрадостной, ей будет казаться, что девочки слишком много плачут, и она с тоской будет вспоминать эту поездку в Африку — последние светлые дни своей жизни, когда она еще была свободна и ничем не обременена, когда у нее был выбор. Она будет бессмысленно и бесплодно грезить об Альберте, пытаясь угадать, чем он сейчас занят и как бы обернулась ее жизнь, если бы она уехала тогда с ним, как он предлагал полушутя, когда она пришла к нему в комнату номер три. После, разумеется, она осознает, что Альберт для нее — лишь символ запоздалых угрызений по поводу ее собственных непростительных ошибок. Когда обе ее дочери уже будут заканчивать школу, она наконец вернется к своим изысканиям и защитит диссертацию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Академическая карьера начнется для нее в сорок пять, и следующие тридцать лет будут состоять из длительных экспедиций по изучению социальных структур у бразильских индейцев. Ее младшая дочь пойдет работать к Лу, станет его помощницей, и в итоге он передаст ей свое дело.

— Смотри, — кричит Чарли на ухо Рольфу. — Милдред с Фионой следят за нами.

Старушки-наблюдательницы, одетые в длинные цветастые платья, сидят на стульях в дальнем конце площадки, с улыбкой машут Рольфу и Чарли. Дети впервые видят их без биноклей.

— Они слишком старые, чтобы танцевать, вот и смотрят на нас, — кричит Рольф.

— Или мы напоминаем им птичек, — кричит Чарли.

— А может, когда нет птичек, они наблюдают за людьми, — смеется Рольф.

— Теперь вместе, Рольфус! — Чарли берет его за руки, и они танцуют вместе. Стеснительность Рольфа вдруг чудесным образом исчезает, будто он взрослеет прямо посреди дискотеки: он теперь умеет танцевать с такими девочками, как его сестра! Чарли тоже замечает, как он меняется, — это воспоминание будет наплывать на нее снова и снова, до конца жизни, спустя годы после того, как двадцативосьмилетний Рольф убьет себя в отцовском доме выстрелом в голову: ее брат, робкий мальчик с гладкими зачесанными волосами и сверкающими глазами, учится танцевать. Правда, вспоминать все это будет уже не Чарли, а другая женщина: после смерти Рольфа она вернется к своему настоящему имени, Чарлина, — навсегда отделив себя от той девочки, что когда-то танцевала с братом в Африке. Чарлина сделает себе короткую стрижку и пойдет учиться на юриста. У нее родится сын, и она захочет назвать его Рольфом, но это будет слишком мучительно для ее родителей, поэтому она будет называть его Рольфом лишь про себя, молча. А еще годы спустя она вместе со своей матерью будет стоять на стадионе, в толпе других болельщиков, и смотреть, как во время игры он мечтательно запрокинет голову, чтобы взглянуть на небо.

— Чарли, — кричит Рольф, — знаешь, что я понял?

Чарли наклоняется к брату. Он улыбается, довольный собой, и складывает ладони рупором, чтобы она расслышала его сквозь грохот. Ухо Чарли наполняется его теплым сладковатым дыханием.

— По-моему, они вообще не наблюдали за птичками, — говорит Рольф.

Глава 5 Все вы

Всё на месте: бассейн, выложенный сине-желтой португальской плиткой, черная каменная стенка, по стенке стекает вода — журчит, смеется. И дом на месте, только в нем тихо. Это не укладывается в голове. Газом, что ли, всех потравили? В кутузку забрали? Или народ валяется по углам с передозом? Горничная ведет нас полукругом комнат, бассейн мерцает за окнами, наши шаги тонут в коврах. Было же непрерывное веселье, как оно могло оборваться?

А вот так. Двадцать лет прошло.

Он в спальне, на больничной кровати, из носа торчат пластиковые трубки. Второй инсульт. После первого было не так плохо, просто одна нога начала подрагивать. Это мне объяснил по телефону Бенни, наш школьный друг, которому Лу когда-то помог встать на ноги. Бенни нашел меня через мою маму, хотя она давно уже не в Сан-Франциско, переехала за мной в Лос-Анджелес. Бенни всех отыскивает и везет сюда — попрощаться с Лу. С компьютерами можно любого человека достать хоть из-под земли. Рею он вычислил аж в Сиэтле, и это при том, что у нее теперь другая фамилия.

Из нашей бывшей группы один только Скотти исчез, как в воду канул. И компьютеры не помогли.

Мы с Реей стоим перед кроватью Лу, не знаем, что нам делать. Раньше, когда мы с ним познакомились, все было по-другому. Нормальные люди просто так не умирали.

Были, правда, и тогда какие-то намеки на то, что у жизни есть нехорошая оборотная сторона, и мы с Реей их сегодня вспоминали (перед тем как идти к Лу, мы сидели в кофейне, пялились друг на друга через пластиковый столик, и каждая вылавливала знакомые черты в чужом взрослом лице). Например, когда мы еще учились в школе, у Скотти мама умерла от снотворного — хотя она как раз была не нормальная. А у меня отец, от СПИДа, но к тому времени я с ним уже практически не виделась. Но все-таки там было совсем другое — ну случилось несчастье, что поделаешь. А тут: кровать, куча рецептов на тумбочке, жуткий запах лекарства и ковров, которые только что пылесосили. Как в больнице. То есть в больнице, конечно, нет ковров, но воздух такой же мертвый, и то же чувство, будто жизнь — где-то далеко.

И мы стоим и молчим. В голове крутятся вопросы, но всё не те: как это ты так состарился — враз или постепенно, капля за каплей? А вечное веселье в твоем доме — когда оно иссякло? Остальные тоже состарились или один ты? Кстати, где они — засели на пальмах? Или занырнули в бассейн, сейчас дыхание кончится и вынырнут? Сам-то ты когда последний раз плавал? Скажи, а кости у тебя ломит? А ты знал, что все так будет, — знал и скрывал от всех, или тебя пришлепнуло без предупреждения?

Но вслух я говорю:

— Привет, Лу.

А Рея, в ту же секунду:

— Обалдеть, тут вообще ничего не изменилось, — и мы с ней вместе смеемся.

Лу улыбается, и улыбка такая знакомая, хоть и желтозубая, что меня будто ткнули в живот горячим пальцем. Его улыбка. Но странно видеть ее — здесь.

— Девочки, — говорит он. — Бесподобно. Смотритесь.

Он лжет. Мне сорок три, и Рее тоже. Она замужем, у нее в Сиэтле трое детей. Трое! Просто не верится. А я опять при маме, домучиваю бакалаврскую степень в филиале Калифорнийского университета — домучиваю, потому что до этого вылетала из универа несколько раз и уже ни на что не надеялась. «Это всё твои двадцать лет» — так мама говорит про упущенное время, как бы спокойно и с улыбкой, но мои двадцать начались задолго до двадцати и растянулись на много лет после. Надеюсь, что уже прошли. Иногда по утрам, когда я сижу у себя на кухне, с солнцем за окном начинает твориться что-то не то. Я тянусь за солонкой, сыплю себе на руку между волосками дорожку соли и тупо думаю: да, прошли. Все прошло. Мимо. В такие дни я стараюсь не закрывать глаза надолго. Иначе будет весело.

— Да ладно тебе, Лу, ты же видишь, какие мы две старые кошелки! — Рея легонько похлопывает его по хлипкому плечу.

Она показывает ему фотки своих детей, держит у него перед глазами.

— Кисуля, — говорит он про старшую, Надин, которой шестнадцать, и — подмигивает, что ли? А может, у него просто глаз дергается.

— Эй, Лу, — говорит Рея. — Ты это прекрати!

Я ничего не говорю. Горячий палец снова тычется в меня. Прямо в живот.

— Как твои дети? — спрашивает Рея. — Часто их видишь?

— Не всех, — отвечает Лу своим новым, сдавленным голосом.

Их у него было шестеро — от трех браков, через которые он пронесся не оглядываясь. Самый любимый из всех — Рольф, второй по старшинству. Он жил тут, в этом доме, тихий мальчик с голубыми глазами — слегка потерянными, когда он смотрел на своего отца. Мы с Рольфом оказались полными ровесниками, родились в один и тот же год, в один день. Я все время пыталась представить, как мы, два крошечных конвертика, лежим в двух разных больницах и орем. Однажды мы с ним стояли рядом, голые, перед большим зеркалом, пытались разглядеть что-то особенное, какой-то знак — который должен же быть у людей, родившихся в один день. А под конец Рольф перестал со мной разговаривать. Выходил из комнаты, когда я входила.

Огромной кровати Лу с мятым темно-красным покрывалом уже нет, слава богу. И телевизор другой, с плоским экраном, — там баскетбол, момент такой острый, что все остальное в комнате, включая нас, кажется смазанным. Входит парень в черном костюме, с бриллиантом в ухе, поправляет трубки у Лу в носу, измеряет давление. Из-под одеяла тянутся, извиваясь, еще какие-то трубки с прозрачными пластиковыми мешочками на концах, я стараюсь туда не смотреть.

Лает собака. Глаза у Лу закрыты, он всхрапывает. Лощеный медбрат, он же дворецкий, смотрит на часы и уходит.

Значит, вот так. Вот на что я растранжирила все то время. На человека, который оказался стариком. На дом, в котором оказалось пусто. Не выдержав, я всхлипываю. Рея обнимает меня — тут же, не думая, спустя столько лет. У нее обвислая кожа: Лу мне как-то объяснял, что веснушчатая кожа рано стареет — а Рея вся в веснушках. «Ничего не поделаешь, — сказал он тогда, — наша Рея обречена».

— Трое детей… у тебя… — рыдаю я в ее волосы.

— Чш-ш-ш!..

— А у меня что?

Наши бывшие одноклассники теперь делают кино, или компьютеры, или кино на компьютерах — потому что компьютерная революция, все кругом про нее кричат. А я пытаюсь учить испанский. Выписываю слова на карточки, и мама по вечерам меня проверяет.

Трое детей. И старшей, Надин, — шестнадцать. Мне было семнадцать, когда мы с Лу познакомились. Я тогда добиралась до дома автостопом, а он ехал в своем красном «мерседесе». В семьдесят девятом это казалось началом прекрасной сказки, в которой все было возможно. Но сказка закончилась. Вот она, жирная черта.

— И главное, ради чего? — бормочу я. — Глупо, бессмысленно…

— Так не бывает, — отвечает мне Рея. — Во всем есть смысл. Просто ты его пока не увидела.

Рея всегда знала, чего она хочет, все время. И когда слэмилась перед сценой, и когда рыдала. И даже когда у нее игла торчала из вены — она наполовину притворялась. А я нет.

— Да, — говорю я. — Я его не увидела.

Сегодня плохой день, в такие дни солнце похоже на ощеренный рот. Вечером мама придет с работы, посмотрит на меня и скажет: «Знаешь, ну его, твой испанский», — сделает нам по томатному соку с лимоном и перцем (у нее это называется «коктейль Дева Мария»), украсит бумажными зонтиками и врубит стерео Дейва Брубека. Мы сыграем с ней в домино или в кункен. Когда я смотрю на маму, она мне улыбается. Каждый раз, всегда. А у самой в глазах усталость, впечатанная намертво.

В молчание просачивается какая-то мысль, мы с Реей оборачиваемся. Оказывается, Лу смотрит на нас. Зрачки пустые, будто мертвые.

— Месяц. Не был. На воздухе, — говорит он. И кашляет после каждого слова. — Не хотелось.

Рея катит его кровать. Я иду на шаг сзади, везу капельницу на колесиках. Чем ближе к выходу, тем сильнее я сжимаюсь от страха: сочетание солнечного света и больничной кровати кажется мне невозможным, взрывоопасным. Потому что у бассейна нас сейчас встретит настоящий Лу: он всегда сидит там — на столике перед ним красный телефон с длинным шнуром и ваза с зелеными яблоками, — и тот, настоящий Лу и этот старик вцепятся друг в друга. Да кто ты такой? В моем доме никогда не было стариков — и не будет! Старость безобразна, ей тут не место.

— Туда, — говорит Лу.

Он смотрит на бассейн. Как всегда.

Телефон на месте, но он черный и без шнура. Он лежит на маленьком стеклянном столике, рядом со стаканом фруктового коктейля. Кто-то из персонала устраивает тут себе красивую жизнь — не пропадать же добру. Медбрат-дворецкий?

А может, это Рольф? Что, если он до сих пор живет здесь, в этом доме? Заботится об отце? Я вдруг чувствую его присутствие — как раньше, когда он входил в комнату, и я узнавала его сразу, даже не оборачиваясь. Просто по движению воздуха. Однажды после концерта мы с ним спрятались за генераторной будкой возле бассейна. Лу орал, звал меня: «Джослин! Джо-слин!» — а мы с Рольфом хихикали, и генератор тарахтел прямо у нас внутри. Мой первый поцелуй, думала я после. Обманывала себя, конечно. К тому времени у меня уже было все, что только могло быть.

Мы с ним так ничего и не высмотрели в зеркале. У Рольфа была гладкая грудь: никаких знаков. Знак был не в зеркале, он был везде. Юность — это был наш знак.

Когда это случилось — в маленькой комнатке Рольфа, куда солнце просачивалось сквозь жалюзи узкими полосками, — я притворилась, будто у меня все впервые и до этого ничего не было. Он смотрел мне в глаза, и я удивлялась тому, что я, оказывается, могу еще быть такой нормальной. И что мы оба с ним такие гладкие.

— Где, — говорит Лу. — Эта. Штука. — Он ищет панель, которая регулирует угол наклона. Хочет смотреть по сторонам, как раньше, когда он сидел у бассейна в красных плавках и от его загорелых ног пахло хлоркой. В руке телефон, между ногами я, а другая его рука — у меня на затылке. Наверное, птицы тогда тоже щебетали, но из-за музыки мы их не слышали. Или теперь стало больше птиц?

Изголовье приподнимается с тонким ноющим звуком. Он жадно, с тоской озирается.

— Старик, — говорит он. — Я.

Снова лает собака. Вода в бассейне покачивается, будто кто-то в него только что прыгнул. Или вылез.

— А где Рольф? — спрашиваю я — это первые мои слова после «привета».

— Рольф. — Лу моргает.

— Ну да, Рольф? Твой сын?

Рея смотрит на меня, трясет головой. Что ей надо? Слишком громко говорю, что ли? Во мне поднимается гнев, ударяет в голову, стирая все мысли, как мел со школьной доски. Что это за старик, который подыхает тут у меня на глазах? Мне нужен тот, другой — ненасытный эгоист, который, крутанув меня ногами, разворачивал к себе лицом, прямо здесь, у всех на виду, и толкал свободной рукой мою голову к себе, и одновременно смеялся в трубку. И плевать ему было, что все окна в доме смотрят на бассейн. И окно его сына тоже. Сказала бы я сейчас пару слов — тому, другому.

Лу что-то говорит. Мы склоняемся ближе, прислушиваемся. Опять прислушиваемся, думаю я про себя. Как всегда.

— Рольф. Не смог, — с трудом разбираю я.

— Что значит «не смог»?

Старик плачет, слезы ползут по щекам.

— Джослин, какого черта? — говорит Рея, и в ту же секунду обрывки моего сознания соединяются, и я понимаю: я же знаю про Рольфа. И Рея знает. Все знают.

— Двадцать восемь, — говорит Лу. — Было. Ему.

Я закрываю глаза.

— Сто лет. Назад. — Слова в его груди расщепляются, превращаясь в сипение. — Но.

Да. Двадцать восемь — это было сто лет назад. Солнце щерится мне прямо в глаза, поэтому я держу их закрытыми.

— Потерять ребенка, — бормочет Рея. — Не могу представить.

Меня распирает гнев, и руки ноют по всей длине. Я хватаюсь за ножки больничной кровати, дергаю на себя — кровать переворачивается, он соскальзывает в бирюзовый бассейн. От выдранной из его вены иглы в воде расплывается бурая муть. Потому что я по-прежнему сильная, даже после всего. Я прыгаю за ним, Рея что-то кричит — но я прыгаю, зажимаю его голову между колен и держу так, жду, пока он обмякнет, мы с ним оба ждем, потом он начинает дрыгаться и извиваться — жизнь уходит. Когда он совсем затихает, я разжимаю колени. Он всплывает на поверхность.

Я открываю глаза. Никто не двинулся с места. У Лу по щекам все еще катятся слезы, пустые глаза обшаривают бассейн. Рея через простыню дотрагивается до его груди. Сегодня плохой день.

От солнца у меня начинает раскалываться голова. Я смотрю прямо на Лу и говорю:

— Убила бы тебя. Заслужил…

— Ну все, хватит! — резким, материнским голосом обрывает меня Рея.

Лу вдруг смотрит мне в глаза, впервые за сегодня. И я наконец узнаю того человека, который говорил мне: Ты — лучшее из всего, что было в моей жизни, и Мы объедем с тобой весь мир — и, усмехаясь слепящему солнцу, разлитому по ярко-красному капоту: Подвезти, красавица? Ну что ж, говори, куда ты хочешь.

Он смотрит на меня, ему страшно, но он улыбается — той, прошлой улыбкой.

— Слишком поздно, — говорит он.

Слишком поздно. Я запрокидываю голову, гляжу на крышу. Однажды мы с Рольфом просидели там всю ночь: глазели сверху на шумную вечеринку, которую Лу устроил для одной из своих групп. Потом шум стих, музыканты разошлись, но мы все равно остались на крыше: валялись на прохладной черепице, ждали солнца. Оно вскоре взошло — ясное, маленькое и круглое. «Как младенец», — сказал тогда Рольф, а я заплакала. Такое хрупкое новорожденное солнце, и мы его обнимаем.

Каждый вечер моя мама ставит галочку в календаре: еще один день я чистая. Уже больше года, так долго я не держалась еще ни разу. «Джослин, у тебя вся жизнь впереди», — говорит она. И когда я ей верю, пусть на минуту, у меня перед глазами словно поднимается пелена. Это как выйти на свет из темной комнаты.

Лу опять что-то говорит. Точнее, пытается.

— Девочки. Встаньте. По сторонам. Пожалуйста.

Рея берет одну его руку, я другую. Рука отечная, тяжелая, сухая — незнакомая. Мы с Реей смотрим друг на друга над его головой. Вот мы, втроем, как прежде. Как в самом начале.

Он больше не плачет. Оглядывает свой мир. Бассейн, желто-синий узор на плитке. Мы так и не съездили ни в Африку, никуда. Вообще почти не выбирались из этого дома.

— Хорошо. С вами, — задыхаясь, сипит он. — Девочки.

Цепляется за наши руки, будто боится, что мы сбежим. Но мы не бежим. Мы смотрим на бассейн, слушаем птиц.

— Спасибо, девочки, — говорит он. — Еще минуту. И еще. Вот так.

Глава 6 Крестики-нолики

Началось так: я сидел на скамейке в Томпкинс-сквер-парке, просматривал «Спин», прихваченный со стеллажа в книжном, глазел на ист-виллиджских дамочек, спешащих после работы домой, и, как всегда, ломал голову над тем, почему тысячи женщин в Нью-Йорке, не имеющих решительно никакого сходства с моей бывшей женой, тем не менее выуживают из памяти образ моей бывшей жены. Но тут вдруг выяснилось кое-что интересное: мой старый друг Бенни Салазар — теперь известный музыкальный продюсер. В журнале «Спин» — целая статья про Бенни: как он сделал себе имя на группе под названием «Кондуиты» и как эта группа года три или четыре назад выпустила мультиплатиновый альбом. И картинка: Бенни, весь взвинченный, глаза чуть косят от волнения, получает какую-то премию — такой застывший лихорадочный момент, к которому, сразу видно, пристегнута целая счастливая жизнь. Я посмотрел на картинку полсекунды и захлопнул журнал. И решил больше не думать о Бенни. Конечно, эта грань — между тем, когда думаешь о человеке и когда думаешь о том, чтобы о нем не думать, — она очень тонкая, но у меня с выдержкой и терпением все о’кей, я умею не пересекать ее по многу часов подряд — по многу дней, если надо.

Я не думал о Бенни неделю — точнее, думал все время о том, чтобы не думать о Бенни, так что для других мыслей места уже не оставалось, — после чего решил написать ему письмо. Из статьи я узнал, что его офис находится в зеленой стеклянной башне, на углу Парк-авеню и Пятьдесят второй. Я доехал туда на метро, постоял немного с задранной головой, оглядывая этаж за этажом, — пытался угадать, высоко ли сидит Бенни. И, скользя взглядом по зеленому стеклу, опустил письмо в почтовый ящик. Я написал:

Привет, Бенджо. (Так я его раньше называл.) Давненько не виделись. Я слышал, ты теперь большой человек. Грандиозная удача. Поздравляю. Всего наилучшего. Скотти Хаусманн.

И он мне ответил! Через пять дней я достал письмо из своего слегка помятого почтового ящика на Шестой Восточной. Оно было отпечатано — печатала, скорее всего, секретарша, но диктовал он, Бенни, тут никаких сомнений:

Скотти, старик, где пропадал столько лет? Молодец, что прорезался. Помнишь, какие у нас с тобой были «Дилды»? Надеюсь, ты еще играешь на своей слайд-гитаре. Бывай! Бенни.

И рядом с напечатанным именем — его коротенькая волнистая подпись.

Это письмо меня прошибло. В последнее время все в моей жизни, как бы это сказать, ссохлось. И сама она как бы ссохлась. С осени до весны я работаю уборщиком в соседней школе, летом собираю мусор в Ист-Риверском парке, участок у Вильямсбургского моста. Я не стыжусь своей работы, поскольку давно понял то, что большинство людей просто не способны усвоить: разница между работой в зеленом стеклянном доме на Парк-авеню и сбором мусора под мостом ничтожно мала — так мала, что существует лишь в человеческом воображении. Не исключено, что никакой разницы нет вообще.

На следующий день (то есть день, следующий за письмом Бенни) у меня был выходной, поэтому с утра пораньше я отправился на рыбалку. Я часто ловлю рыбу под Вильямсбургским мостом, ловлю и ем. Потому что вода в проливе Ист-Ривер, может, и грязная, но прелесть в том, что про это загрязнение мы знаем всё. А про целую кучу других ядов, которые мы глотаем каждый день, — ничего. Короче, я отправился на рыбалку, и удача была со мной, или мне просто перепала малая толика от удачи Бенни Салазара, — в общем, мне попалась самая крупная в моей жизнирыба — огромный полосатый басс. Сэмми с Дейвом, которые тоже рыбачат под мостом, просто ошалели при виде такого великолепного экземпляра. Я его оглушил, завернул в газету, обмотал сверху полотняным мешком, взял под мышку и понес домой. Дома я надел не то чтобы костюм, но нечто из всех моих вещей максимально к нему приближенное: штаны цвета хаки и пиджак, который я чистил много раз. Много — в смысле много. Как раз за неделю до этого я носил его в чистку, причем он еще был в целлофане от предыдущей чистки, и деваху-приемщицу это прямо подкосило: «Эй, вы ж его только-только чистили, мешок вон еще невскрытый, что ж деньги-то на ветер?» Я, конечно, слегка отвлекся, но доскажу: я выдернул пиджак из мешка с такой силой, что деваха немедленно заткнулась, потом аккуратно положил его на прилавок и сказал: «Грациас пор ву консидерасьон, мадам».[3] И она забрала его без единого слова. Короче, в то утро я шел наносить визит Бенни Салазару в чистом пиджаке.

Судя по виду этой зеленой башни, при входе меня там должны были обыскать и провести полную проверку моей благонадежности — но, видно, в тот день им просто было лень возиться. Или это все та же удача Бенни Салазара капала на меня сверху медовыми каплями. Нельзя сказать, что у меня самого с удачей совсем уж плохо. Но и нельзя сказать, что хорошо. У меня с ней никак, местами так себе. К примеру, когда мы с Сэмми сравниваем свой улов, у него всегда выходит больше, хотя у меня удочка лучше и рыбачу я чаще. Следующий вопрос: если в тот день на меня капала удача Бенни, значит ли это, что моя удача должна была капать на него? И что мой визит мог принести ему удачу? Или наоборот, я в тот день временно отвлек его удачу на себя, так что ему ничего не осталось? И если второе, то как мне это удалось? И главное, как сделать, чтобы так было всегда?

Изучив в холле список офисов, я выяснил, что «Свиное ухо» находится на сорок пятом этаже, поднялся туда на лифте, толкнул бежевую стеклянную дверь и вошел в приемную. Шикарная приемная. Она мне напомнила холостяцкую квартиру из семидесятых: черные кожаные диваны, лохматый ковер, столы из толстого стекла, заваленные журналами: «Вайб», «Роллинг Стоун», все в таком духе. Освещение, естественно, приглушенное: это чтобы музыканты, которые сюда приходят, не стеснялись своих набрякших век и исколотых вен.

Я водрузил мешок с рыбой на мраморную секретарскую стойку. Рыба смачно шлепнула — господи, какой прекрасный звук, сразу ясно, что в мешке рыба, а не какая-нибудь дрянь. Она (волосы рыжеватые, глаза зеленые, губки-лепесточки — прямо хочется перегнуться через стойку и пропеть сладким голосом: Детка, ты, верно, большая умница, раз тебя взяли на такую хорошую работу) подняла голову и сказала:

— Добрый день.

— Я хочу видеть Бенни, — сказал я. — Бенни Салазара.

— Он вас ждет?

— Сегодня вряд ли.

— Ваше имя?

— Скотти.

На голове у нее были наушники — элемент переговорного устройства, как я понял, когда она заговорила в крошечный микрофончик у рта. После того как она назвала мое имя, губки-лепесточки слегка дрогнули, будто она пыталась спрятать улыбку.

— У него сейчас переговоры, — сказала она мне. — Но я могу передать…

— Я подожду.

Я уложил свою рыбу на стеклянный стол, между журналами, и устроился на черном диване. Его подушки источали восхитительный кожаный аромат. Меня окутал покой. И начало клонить в сон. И захотелось поселиться тут навеки — плюнуть на свою квартирку на Шестой Восточной и провести остаток дней у Бенни в приемной.

Правда, я отвык подолгу бывать на людях, давно уже этого не делал. Но имеет ли это вообще какое-то значение в наш «век информации», когда человек может прочесать хоть Землю, хоть всю Вселенную, даже не поднимаясь с зеленой бархатной тахты, которую он подобрал на помойке и затащил к себе домой? Каждый вечер начинается у меня с того, что я заказываю в соседнем китайском заведении стручковую фасоль и бутылку «Егермейстера», чтобы было чем эту фасоль запивать. Поразительно, сколько в меня влезает этой фасоли — я ее дозаказываю по четыре-пять раз за вечер, а то и больше. Судя по тому, сколько пар китайских палочек и пакетиков соевого соуса прилагается к моим заказам, в «Фон ю» явно уверены, что я тут у себя накрываю вегетарианские ужины на восемь-девять персон. Может, те травки, на которых настоян «Егермейстер», вызывают во мне неудержимую тягу к стручковой фасоли? Или в самой стручковой фасоли есть что-то такое, что в сочетании с «Егермейстером» — редкое, надо сказать, сочетание — провоцирует быстрое привыкание? Я задаю себе эти вопросы, с хрустом уминая очередную порцию фасоли и пялясь в телевизор. У меня куча кабельных программ, в основном какие-то идиотские шоу — я не различаю их между собой и ни одно еще не досмотрел до конца. Я, как бы это сказать, создаю из них свое собственное шоу, и у меня есть подозрение, что оно интереснее той мешанины, из которой составлено. Куда интереснее.

Итого мы имеем: если любой человек есть, по сути, устройство для обработки информации, считывающее двоичные крестики-нолики и превращающее их в нечто, гордо именуемое «опытом», и если я наравне со всеми имею доступ ко всей этой информации — через кабельное телевидение и горы журналов, которые я просматриваю в книжном в свои свободные дни по четыре-пять часов кряду (мой личный рекорд — восемь, включая те полчаса, что я простоял на кассе по просьбе молоденькой продавщицы, которой надо было отлучиться на перерыв и которая пребывала в полной уверенности, что я у них работаю), — если я, кроме того, способен не только получить эту информацию, но и создать что-то из нее при помощи компьютера, который находится в моем мозгу (с настоящим компьютером я предпочитаю не связываться: раз я могу найти их, значит, и они могут найти меня, а мне это совершенно ни к чему), то разве в результате я обретаю не тот же самый опыт, что и все остальные?

Однажды я проверял эту свою теорию, стоя на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы — перед зданием публичной библиотеки, где проходил благотворительный вечер в поддержку больных-сердечников. Я принял это решение практически случайно: пару часов назад, когда перед закрытием библиотеки я шел из зала периодики к выходу, мне навстречу все время попадались какие-то расфуфыренные дамочки — одни набрасывали на столы белые скатерти, другие расставляли букеты орхидей в парадном фойе на первом этаже, и когда я поинтересовался у одной дамочки с блокнотом в руке, что тут происходит, она мне объяснила про благотворительный вечер. Я пошел домой, поужинал стручковой фасолью, но потом, вместо того чтобы включить телевизор, сел в метро и поехал обратно в библиотеку, где мероприятие для сердечников было уже в разгаре, из окон лились звуки «Satin Doll» вперемешку с волнами смеха, а вдоль улицы выстроилось не меньше сотни черных машин, из них добрая половина — лимузины. Я попытался представить себе, как некий набор скомпонованных определенным образом атомов и молекул образует в совокупности явление действительности, именуемое каменной стеной, и как одна лишь эта стена отделяет меня сейчас от танцующих в фойе людей и от группы духовых с бездарным тенор-саксофоном. Но пока я стоял и все это себе представлял, случилась странная вещь: я почувствовал боль. Болела не голова, не рука, не нога — болело все сразу. Какая разница, говорил я себе, где я нахожусь, внутри или снаружи, одни и те же крестики и нолики можно получить бесчисленным количеством способов — но боль жгла меня все сильнее, и я понял, что сдохну, если не уйду сейчас же, повернулся и заковылял прочь.

Но, как это бывает, мой неудачный эксперимент все же кое-чему меня научил: я уяснил, что важным компонентом так называемого опыта является бессмысленная вера в уникальность этого самого опыта и в то, что причастность к нему якобы делает человека избранным, а непричастность — отверженным. Подобно исследователю, ненароком вдохнувшему ядовитые пары из колбы, которую он сам же поставил на спиртовку, я тоже оказался слишком близко от своей спиртовки и тоже вдохнул яд — и под воздействием дурманящих паров уверовал в собственную отверженность: что я обречен вечно стоять перед публичной библиотекой на углу Пятой авеню и Сорок второй, дрожа от холода и воображая сверкающее великолепие по ту сторону закрытой двери.

Я встал и подошел к секретарской стойке, держа рыбу на весу обеими руками. Мешок уже начал подмокать.

— Это рыба, — сообщил я рыжей секретарше.

Секретарша вскинула голову с таким видом, будто только сейчас вдруг меня узнала.

— А-а, — сказала она.

— Передайте Бенни, что она скоро начнет вонять.

Я вернулся на свой диван. Кроме меня в приемной дожидались своей очереди двое, типичные носители корпоративных ценностей — носитель и носительница, — оба, как я заметил, слегка от меня отодвинулись.

— Я музыкант, — сказал я им очень вежливо. — Слайд-гитара.

Носители промолчали.

Наконец появился Бенни. Весь из себя элегантный и подтянутый. Черные брюки, белая рубашка с застегнутым воротничком, без галстука. Пока я глядел на эту его рубашку, до меня первый раз в жизни дошла одна истина: я вдруг понял, что дорогая рубашка и дешевая — это не одно и то же. У дорогой ткань не то чтобы поблескивает, нет, блеск как раз все бы опошлил. Она мерцает, вот что. Типа светится изнутри. Короче, на нем была охрененно красивая рубашка.

Мы поздоровались за руку.

— Скотти, дружище, рад тебя видеть, ну как ты? — говорил Бенни, похлопывая меня по спине. — Извини, что пришлось ждать. Надеюсь, Саша тут о тебе позаботилась? — Он кивнул в сторону рыжей секретарши.

Она послала мне из-за стойки беззаботную улыбку, означавшую, вероятно: чао, я умываю руки, ваши дела меня больше не касаются. Я слегка ей подмигнул, что означало: кто знает, милая, кто знает.

— Ну, идем! — Бенни обнял меня за плечи и повлек к двери, отделенной от приемной коротким коридорчиком.

— Стоп, я тут кое-что тебе принес!.. — Я побежал к своему креслу — за рыбой. Рыба уже потекла: когда я подхватил полотняный мешок со стола, брызги разлетелись во все стороны, и оба носителя корпоративных ценностей подскочили, будто в приемной обнаружилась как минимум утечка ядерного топлива. Я покосился на «Сашу», которая, по моим прикидкам, вообще должна была уползти под свою конторку, но она сидела спокойно, наблюдая за развитием событий с некоторым даже интересом.

Бенни ждал меня перед коридорчиком. Я не без злорадства отметил, что его кожа, с тех пор как мы вместе учились в школе, еще покоричневела. Я читал: под воздействием солнечного света кожа у всех с годами темнеет. Но у Бенни она потемнела до такой степени, что теперь относить его к белой расе было бы натяжкой.

— Ты из магазина? — спросил Бенни, разглядывая мой мешок.

— С рыбалки, — ответил я.

Я обвел глазами кабинет Бенни и сказал себе: да, это сила. Не в том смысле, в каком это слово говорят мальчишки на роликах, — а в старинном, буквальном, прямом. Стол — гигантский черный овал, поверхность которого выглядит мокрой, как у самого дорогого рояля. Как каток, подумал я, только черный. За овалом окно с видом на город — будто уличный торговец раскинул перед тобой все свои побрякушки: пожалуйста, вот дешевые часики, вот ремешки. Вот весь Нью-Йорк, празднично-яркий, блестящий, доступный любому, даже мне. Мы с рыбой все еще стояли в дверях. Бенни обогнул мокрый черный овал своего стола и сел напротив меня. Идеально гладкая поверхность — наверное, начисто лишенная трения: хотелось вынуть из кармана монетку и щелчком отправить ее через весь стол, чтобы она плавно проскользила из конца в конец и упала на пол.

— Садись, что же ты. — Бенни приглашающе кивнул.

— Подожди, — сказал я. — Вот. Это тебе. — Обойдя стол сбоку, я возложил мою рыбу на черную гладь, как на алтарь синтоистского храма на самой высокой горе в Японии. Вид из окна, что ли, на меня так подействовал?

— Ты принес мне рыбу? — уточнил Бенни. — Это рыба?

— Да. Это басс. Я поймал его под Вильямсбургским мостом сегодня утром.

Бенни смотрел на меня, будто ждал подсказки, где смеяться.

— Знаешь, там не так грязно, как все говорят, — сказал я, возвращаясь на свою сторону и опускаясь на легкий черный стул (один из двух, стоявших по эту сторону овала).

Бенни поднялся, взял мешок двумя руками, обошел стол и вернул мне.

— Спасибо, Скотти, — сказал он. — Мне приятно, что ты решил сделать мне подарок, честное слово. Но у меня в офисе твоя рыба протухнет.

— Так забери ее домой и съешь, — посоветовал я.

Бенни миролюбиво улыбнулся, но не двинулся с места.

Ну что ж, подумал я, плюхая мешок на пол. Значит, съем сам.

С виду черный стул показался мне не слишком удобным — помню, что, опускаясь на него, я успел подумать: наверное, это такое специальное сиденье для посетителей, на котором задница через минуту заболит, а через пять онемеет. Ничего подобного, на таких роскошных стульях я еще в жизни не сидел — даже удобнее кожаного дивана в приемной. Только на том диване я как бы задремал, а на стуле как бы воспарил.

— Ну, Скотти, давай выкладывай, — сказал Бенни. — Надо послушать твою демозапись? Что у тебя — альбом, группа? Решил записать свои песни? Рассказывай, с чем пришел.

Он полустоял-полусидел на краю леденцово-черного овала, скрестив ноги, — поза, лениво-расслабленная с виду, хотя на самом деле крайне неудобная.

Пока я смотрел на него снизу вверх, на меня снизошло прозрение, точнее, сразу несколько прозрений — каскадом, одно за другим: 1) Мы с Бенни больше не друзья и никогда уже не будем, 2) Ему хочется поскорее от меня избавиться, желательно без осложнений. 3) Я знал, что так и будет. Знал еще до того, как сюда пришел. 4) Потому и пришел.

— Скотти, ау! Ты здесь?

— Здесь, — ответил я. — Значит, ты теперь важная персона. Всем что-то от тебя нужно.

Бенни снова обошел стол, скрестил руки на груди и сел — эта поза выглядит более напряженной, чем та, первая, но если вдуматься, она как раз вполне расслабленная.

— Да ладно тебе, Скотти. Ты вдруг выныриваешь ниоткуда, пишешь мне письмо, являешься в офис — не затем же, чтобы вручить мне эту рыбу!

— Не затем, — согласился я. — Рыба — это просто подарок. Я пришел за другим: хочу знать, что происходило от А до Б.

Бенни явно ждал объяснений.

— А — это когда мы с тобой оба играли в одной группе и клеились к одной и той же девчонке. Б — это сейчас.

Вот это было правильно, я сразу это почувствовал. Правильно, что я заговорил про Алису. Потому что я как бы сказал не только то, что сказал, но и кое-что другое: мы оба тогда были говнюками, а теперь один я говнюк — почему? И еще кое-что, скрытое под тем, другим: кто говнюком был, говнюком и остался. И еще одно, совсем уже запрятанное вглубь: это ты к ней клеился. Но она выбрала меня.

— Что происходило, — повторил Бенни. — Я пахал как проклятый, вот что происходило.

— Я тоже.

Мы смотрели друг на друга через черный стол Бенни — средоточие его силы и власти. Над столом висела долгая, странная пауза, в которой мне чудилось, что я тяну Бенни — или, возможно, это Бенни тянет меня — назад, в Сан-Франциско, к нашей с ним группе, которая называлась «Дилды в огне». У него тогда уже была коричневатая кожа, и волосы на руках, он был басист (хотя играл позорно — уши вяли слушать) и мой лучший друг. Гнев вскипел во мне так внезапно, что потемнело в глазах. Тогда я закрыл их и представил, как я бросаюсь на Бенни прямо через эту овальную гладь, как я отрываю ему голову — просто выдергиваю ее из шеи, и какая-то свисающая из нее дрянь, вроде длинных перепутанных сорнячных корней, волочится по его красивой белой рубашке. Я тащу эту голову, держа за черные волосы, в его шикарную приемную и кидаю Саше на конторку.

Я встал, и Бенни тоже встал — пожалуй, даже вскочил: только что я видел его сидящим, но вдруг оказалось, что он уже стоит.

— Не возражаешь, если я посмотрю в твое окно?

— Смотри, конечно.

Он испугался: я это понял не по голосу, а по запаху. Потому что страх пахнет уксусом. Я прошел к окну. Притворился, что смотрю. Но мои глаза были закрыты.

Не оборачиваясь, я почувствовал, как Бенни подошел и встал рядом.

— Скотти, — тихо сказал он, — ты музыкой еще занимаешься?

— Так, немного, — ответил я. — Для себя. Чтобы не терять форму. — У меня наконец получилось открыть глаза, но смотреть на Бенни — пока нет.

— Черт, все-таки как ты играл! Фантастика. — Он помолчал немного, потом спросил: — Ты женат?

— Мы с Алисой развелись.

— Знаю. Я имел в виду — может, ты снова женился.

— Протянули четыре года.

— Извини, старик.

— Оно и к лучшему, — сказал я и обернулся, чтобы взглянуть на него.

Бенни стоял спиной к окну. Интересно, он когда-нибудь в него смотрит? — подумал я. Вся эта красота — вот тут, за стеклом, — она хоть что-то для него значит?

— А ты? — спросил я.

— Женат. Сыну три месяца. — Он улыбнулся чуть смущенной улыбкой человека, который не заслуживает того, что имеет, — и понимает это. Но за этой улыбкой по-прежнему таился страх: вдруг я его выследил затем только, чтобы забрать дары, которыми осыпала его жизнь, вдруг прямо сейчас они раз — и исчезнут, ничего не останется? Вот через секунду? Лопнуть можно со смеху. Не дрейфь, Бенни!.. Как ты говоришь, «дружище»? Не дрейфь, дружище. У меня есть все то же, что у тебя. Эти крестики-нолики — они всегда одни и те же, а прийти к ним можно как угодно — есть миллион разных способов. Но я вдыхал в себя уксусный запах его страха и не лопался со смеху, молчал. Потому что в голове у меня крутились две мысли: 1) У меня нет того, что есть у Бенни. 2) Он прав.

И тогда я подумал об Алисе. Чего я практически никогда себе не позволяю — просто думать о ней, а не о том, чтобы не думать о ней, этим я как раз занимаюсь постоянно. Мысли об Алисе ворвались в меня, как в распахнутое окно, и я позволил им овевать меня и увидел сначала ее волосы на солнце — золотые, они у нее были золотые, — потом на меня пахнуло чем-то эфирным — маслами, которые она капала себе на запястье из пипетки. Пачули? Мускус? Не помню названий. Я увидел ее лицо, и в нем еще была вся ее любовь и не было ни злости, ни страха — ничего из того горького и жалкого, что я заставил ее потом пережить. Входи, говорило ее лицо, и я вошел. На минуту, но вошел.

Я взглянул на город. Его щедрый блеск казался непростительным транжирством, будто на меня изливалось что-то драгоценное — чудесный бальзам, который Бенни приберегал для себя, ни с кем не делился. Я думал: будь у меня окно, из которого каждый день открывался бы такой вид, мне хватило бы энергии и вдохновения, чтобы завоевать весь мир. Вот только никто его никому не дает, это окно. Особенно когда оно нужнее всего.

Я вдохнул, потом выдохнул. И обернулся к Бенни.

— Здоровья и счастья тебе, брат, — сказал я и улыбнулся ему, в первый и единственный раз, просто чуть приоткрыл губы и слегка их растянул, что я вообще-то делаю очень редко, потому что у меня почти не осталось зубов, кроме передних, а передние как раз белые и крупные, так что эти черные дыры по бокам с обеих сторон — они всякий раз застают человека врасплох. У Бенни аж лицо вытянулось, когда он их увидел. И в ту же секунду я почувствовал себя сильным, будто невидимые весы в комнате Бенни вдруг качнулись и все атрибуты его силы — стол, вид из окна, парящий стул — все вдруг перешло ко мне. И Бенни тоже это почувствовал. Когда дело касается силы, люди сразу понимают, что к чему.

Все еще улыбаясь, я развернулся и пошел к двери. Мне было легко, словно это на мне надета красивая белая рубашка, излучающая свет.

— Эй, Скотти, постой. — Бенни вдруг засуетился, метнулся зачем-то к своему столу, но я продолжал идти, моя широкая улыбка освещала мне путь к двери, потом через коридорчик в приемную, где сидела Саша, и мои подошвы ступали по ковру тихо, медленно и размеренно. Бенни меня догнал и сунул в руку визитку: плотная богатая бумага, печать с тиснением. Визитка походила на драгоценность, я бережно держал ее на ладони.

— «Президент», — прочел я вслух.

— Скотти, ты только не пропадай, — говорил Бенни растерянно, будто уже забыл, как я тут оказался, будто он сам зазвал меня в гости и огорчается, что я так рано ухожу. — Будут новые записи — присылай, я послушаю.

В дверях я не удержался и еще раз глянул на Сашу. Глаза у нее были серьезные, почти печальные, но улыбка по-прежнему реяла на ее лице как знамя.

— Удачи, Скотти, — сказала мне Саша.

Оказавшись на улице, я направился прямо к почтовому ящику, в который несколько дней назад я бросил свое письмо. Как бы наклонившись над этим ящиком, я скосил глаза на зеленую стеклянную башню и попытался отсчитать этажи до сорок пятого. Только тут я заметил, что мои руки пусты — рыба осталась у Бенни в офисе. Это здорово меня развеселило, я чуть не подавился смехом: представил себе, как носители корпоративных ценностей садятся на два парящих стула по эту сторону от черного овала, как один или одна из них приподнимает с пола тяжелый мешок и, узнав — О господи, это же рыба того гитариста! — с омерзением роняет его обратно на пол. Интересно, а как поведет себя Бенни, думал я, неспешно подходя к станции метро. Выкинет мою рыбу и никогда о ней больше не вспомнит? Или положит в холодильник — есть же у него в офисе холодильник, — а вечером заберет домой, отдаст жене и маленькому сыну и расскажет им про меня? И если уж до этого дойдет, вдруг тогда он все-таки заглянет внутрь мешка — просто так, из любопытства?

Я очень на это надеялся. Я знал, что Бенни оценит мою рыбу. Потому что это светлая, прекрасная рыба.

Потом до вечера я провалялся с головной болью. Это у меня часто бывает, еще с детства, после одной глазной травмы. Боль такая острая, что из нее выплывают всякие мучительные картинки. В тот день, закрывая глаза, я видел пылающее сердце, которое висело прямо передо мной, светилось в темноте. Но это был не сон — больше ничего не происходило. Оно просто висело.


В итоге вечером я отрубился рано, а утром встал затемно, прихватил удочку и отправился в парк, к Вильямсбургскому мосту, рыбачить. Вскоре после меня появились Сэмми с Дейвом. Дейва вообще-то рыба мало интересует, на самом деле он ходит сюда поглазеть на ист-виллиджских дамочек, которые по утрам любят пробежаться по парку, прежде чем отправиться на занятия в универ, или на работу в бутик, или куда они там отправляются. Дейв каждый раз зудит: зачем они надевают эти дурацкие лифчики и какая ему радость от их пробежки, если у них ничего не трясется. Мы с Сэмми пропускаем его нытье мимо ушей.

Но в то утро, когда Дейв опять взялся за свое, мне почему-то захотелось ему ответить.

— Дейв, — сказал я, — может, в этом и смысл?

— В чем смысл?

— В том, что у них так ничего не трясется. Когда трясется — это же больно. Вот они и надевают лифчики. Они даже специально для пробежки выбирают лифчики потуже.

— С каких это пор ты так разбираешься в дамских лифчиках? — подозрительно спросил он.

— У меня жена бегала по утрам, — ответил я.

— Что значит «бегала»? Бегала-бегала, потом перестала?

— Перестала быть моей женой. А так — может, и сейчас бегает.

Утро было тихое, с ближнего корта доносилось постукивание теннисных мячей. Такой уж час, в парке одни бегуны и теннисисты. Ну еще торчки, хотя этих немного. Я всегда высматриваю одну парочку — молодые ребята, он и она, оба в косухах, тощие, с пустыми опрокинутыми лицами. Наверняка музыканты. Я давно вышел из игры, но музыкантов уж как-нибудь узнаю.

Показалось солнце, круглое и сияющее, точно ангел поднял голову. Никогда не видел, чтобы над Ист-Риверским парком висело такое сияющее солнце. По воде будто разлили серебро: хотелось прыгнуть и плыть. Загрязнение, усмехнулся я про себя. Плевал я на ваше загрязнение. А потом я увидел ту девушку. Я ее заметил сразу, даже не оборачиваясь, потому что она маленького роста и всегда бежит с таким подскоком, вприпрыжку — не так, как другие. И еще у нее русые волосы, и когда это сияющее солнце их коснулось, что-то такое произошло, чего нельзя было не заметить. Румпельштильцхен, сказал я про себя. Дейв нахально таращился на нее, и даже Сэмми обернулся, но я не отводил глаз от воды, следил за поплавком. Девушку я видел и так, мне не надо было оборачиваться.

— Эй, Скотти, — позвал Дейв. — Вон твоя жена мимо пробежала.

— Мы развелись, — сказал я.

— Ну все равно, это была она.

— Нет, — сказал я. — Она живет в Сан-Франциско.

— Может, это твоя следующая жена, — сострил Сэмми.

— Нет уж, это моя следующая жена, — заявил Дейв. — И первое, чему я ее научу, — это чтоб никаких лифчиков, ясно? Пускай трясутся!

Я следил за своей леской, она иногда вздрагивала и вспыхивала на солнце. Моя удача иссякла: я знал, что ничего сегодня не поймаю. К тому же мне пора было собираться на работу. Я смотал удочку и пошел по набережной на север. Девушка уже была далеко впереди, русые волосы подпрыгивали на каждом шагу. Я шел за ней, но на таком расстоянии даже нельзя было сказать, что я иду за ней, — мы просто двигались в одном направлении. Я так вцепился в нее взглядом, что сначала даже не заметил тех двоих торчков — мы с ними чуть не разминулись. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, вид у них был измученный и одновременно эротичный — так иногда бывает по молодости, но потом все равно остается только измученный.

— Эй! — Я шагнул им наперерез.

Мы с ними сталкивались на этой набережной раз двадцать, но парень развернул на меня солнечные очки с таким видом, будто я неведомо откуда взялся, а девушка вообще продолжала идти как шла.

— Вы музыканты? — спросил я.

Парень отмахнулся, но тут девушка вскинула голову. Глаза беззащитные, будто голые: видно, солнце ей сейчас как нож. Этот ее бойфренд, или муж, или кем он ей приходится, мог бы и отдать ей свои очки.

— Он — сила! — сказала девушка про парня. Так говорят это слово мальчишки на роликах, подумал я. Но может, она сказала и не в том смысле, а в буквальном, прямом.

— Верю, — ответил я. — Верю, что он сильный музыкант.

Я достал из нагрудного кармана визитку Бенни. Я перекладывал ее из кармана вчерашнего пиджака в карман сегодняшней рубашки с помощью чистой бумажной салфетки, чтобы нечаянно не испачкать или не помять.

Тиснение на бумаге сверкнуло, как чеканка на римской монете. Я сказал:

— Позвоните этому человеку. У него свой лейбл. Просто скажите ему, что вы от Скотти.

Они разглядывали карточку, отворачиваясь от косого солнца.

— Позвоните ему, — повторил я. — Он мой друг.

— Угу, — буркнул парень не слишком уверенно.

— Ладно, удачи. — Но я чувствовал себя беспомощным. Позвонят? Не позвонят? У меня всего одна эта карточка, другой не будет.

Пока парень вертел в руках визитку, девушка подняла голову.

— Он позвонит, — пообещала она мне и улыбнулась, сверкнула мелкими аккуратными зубами, какие бывают только после брекетов. — Я его уговорю.

Кивнув, я пошел дальше. Я вглядывался, напрягал глаза, но бегуньи впереди уже не было видно.

— Эй, — донеслось сзади.

Я обернулся.

— Спасибо! — крикнули парень и девушка одновременно.

Я уже забыл, когда меня кто-то за что-то благодарил. «Спасибо», — несколько раз повторил я про себя, стараясь удержать в памяти их сипловатые голоса и как в ответ что-то удивленно дернулось у меня в груди.

Интересно, почему весной, чуть потеплеет, птицы орут так истошно? — думал я, спускаясь с пешеходного моста над Рузвельт-драйв на свою Шестую Восточную. Может, в воздухе что-то особенное? Цветущие деревья сыпали на меня душистую пыльцу, но я не смотрел на них, я торопился домой. По пути на работу надо еще занести пиджак в чистку. Я помнил об этом со вчерашнего дня, с тех пор как пришел и скинул его на пол около кровати. Я не стану его расправлять, отнесу скомканным, небрежно брошу на прилавок. И пусть только приемщица попробует что-нибудь вякнуть. Не посмеет.

Я скажу ей просто:

— Вот, я тут ходил кое-куда, хочу почистить пиджак.

Мне его почистят, и он опять будет как новый.

Сторона В

Глава 7 От А до Б

I
Стефани и Бенни прожили в Крандейле год, прежде чем их впервые пригласили на вечеринку. Да, здесь не встречают чужаков с распростертыми объятиями. Стефани и раньше это знала, да и не велика важность, им с Бенни хватает своих друзей, но почему-то ее это сильно задевало. Скажем, она высаживает пятилетнего Криса возле школы, машет рукой какой-нибудь блондинке, только что выпустившей своего отпрыска из черного «хаммера», а в ответ — вопросительная недоулыбочка: это еще кто такая? Что, непонятно, кто такая, злилась Стефани, когда мы тут сталкиваемся нос к носу каждый день, столько месяцев подряд. Дуры, цацы белобрысые. Но невольно сжималась всякий раз, когда на нее веяло этим уничтожающим холодом.

Зимой сестра одного из музыкантов, с которыми работал Бенни, «поручилась» за них перед местным загородным клубом и дала нужные рекомендации. И в конце июня, после череды многоступенчатых процедур — разве что чуть сложнее оформления американского гражданства, — их приняли. В первый день они приехали со своими плавками, купальниками и полотенцами и только потом узнали, что в клубе всем выдают одинаковые монохромные полотенца — чтобы исключить цветовой винегрет на территории вокруг бассейна. В женской раздевалке Стефани столкнулась с одной из блондинок, у которой дети учились в той же школе, что и Крис, и та впервые разомкнула уста, чтобы сказать «привет», — очевидно, последовательное появление Стефани в двух отстоящих друг от друга точках завершило в голове у блондинки некий сложный процесс триангуляции, без которого у Кати просто не получалось сфокусировать на ней взгляд. Кати — это так звали блондинку. Собственно, Стефани давным-давно это знала.

На Кати было коротенькое белое теннисное платьице, из-под которого едва виднелись такие же коротенькие белые шортики. В руках ракетка. Тонкая талия, сильные ноги, загорелые плечи, и ни следа на теле от активного чадорождения. Гладкие волосы стянуты в хвостик на затылке, случайные прядки прихвачены золотистыми заколками-невидимками.

Переодевшись в купальник, Стефани встретилась с Бенни и Крисом возле буфета. Пока они неуверенно топтались на месте — три пестрых полотенца через плечо, — до слуха Стефани откуда-то долетело знакомое тук, тук, тук: ностальгические звуки теннисного корта. И Стефани, и Бенни были никто из ниоткуда, оба выросли в захолустье, только захолустья разные. Бенни в детстве жил в Дейли-Сити — это Калифорния, южнее Сан-Франциско; его отец с матерью вкалывали как проклятые, дети вообще их почти не видели, Бенни и четырех его сестренок вырастила бабушка. А Стефани приехала из ниоткуда на Среднем Западе, и там, на окраине, тоже был свой клуб, правда, в клубном буфете водились одни жирные гамбургеры, а не салат «Нисуаз» со слегка обжаренным тунцом, как тут, но на растрескавшихся от солнца кортах тоже играли в теннис, и Стефани даже достигла кое-каких успехов — ей тогда было тринадцать лет. С тех пор она на корт не выходила.

К концу этого первого дня, одурев от солнца, приняв душ и переодевшись, они сидели за столиком на каменной террасе. Пианист рядом наигрывал что-то безмятежно-легкое, закатные блики вспыхивали на клавишах. В траве неподалеку кувыркались дети — Крис и две девочки из его класса. Бенни и Стефани потягивали джин-тоник, искали глазами светляков.

— Вот, значит, как оно, — сказал Бенни.

В голове у Стефани промелькнула парочка возможных ответов: да, только они пока ни с кем не знакомы; и вообще не факт, что им тут будет с кем знакомиться. Но вслух она ничего не сказала. Бенни сам выбрал Крандейл, и Стефани понимала почему: бывало, что их с Бенни заносило далеко, несколько раз они даже летали на частных самолетах на частные острова (собственность рок-звезд), но для Бенни этот загородный клуб — много дальше тех островов: дальше от Дейли-Сити, от старенькой бабушки с черными глазами. В прошлом году он удачно продал свой лейбл, и это ли не лучший способ отметить успех — попасть туда, куда раньше путь тебе был заказан?

Стефани поднесла к губам руку Бенни, поцеловала в костяшку мизинца.

— Пожалуй, куплю себе теннисную ракетку, — сказала она.

А спустя три недели их впервые пригласили на коктейль — пригласил организатор и спонсор мероприятия, некто Дак, управляющий частным инвестиционным фондом. Дак случайно узнал, что Бенни, оказывается, открыл его любимую рок-группу — «Кондуиты» — и записал все их альбомы. Когда после первого занятия Стефани вернулась с теннисного корта, Бенни с Даком сидели у бассейна в шезлонгах и увлеченно беседовали.

— Вот бы они опять собрались вместе, — мечтательно говорил Дак. — Интересно, а что с их припадочным гитаристом, куда он пропал?

— Боско? Он продолжает записываться, — тактично отвечал Бенни. — Через пару месяцев выйдет его новый альбом, «От А до Б». У него теперь более сдержанная манера игры. — Про то, что Боско теперь алкоголик, снедаемый раком и ожирением, Бенни умолчал. И про то, что он их самый старый друг, тоже.

Стефани подошла к Бенни и присела на подлокотник его шезлонга. Она сияла: занятие прошло превосходно, выяснилось, что все ее удары на месте, никуда не делись, — крученый, резаный, подача. Краем глаза она видела, как проходившие мимо корта блондинки останавливались посмотреть, и была довольна, что она не похожа на них, что у нее темные короткие волосы, татуировка на одной ноге — минойский осьминог обвивается вокруг икры — и кольца на всех пальцах. Пришлось, правда, купить маленькое белое платье для тенниса и белые шортики — раньше в гардеробе у Стефани ничего белого не водилось, разве что в глубоком детстве.

На коктейле, естественно, была и Кати — Стефани заметила ее в дальнем конце террасы. Пока Стефани гадала, что на этот раз, «привет» или опять недоулыбочка типа «это еще кто?», Кати, поймав ее взгляд, сама направилась к ней. Последовало перекрестное знакомство. Муж Кати, Клей, был в легких полосатых шортах и розовой оксфордской рубашке (на ком-то другом столь неожиданный ансамбль вызвал бы улыбку), Кати в темно-синем платье, оттеняющем голубые глаза. Заметив, как взгляд Бенни задержался на Кати, Стефани на миг напряглась — но это было рефлекторное, остаточное напряжение, оно тут же прошло, да и Бенни уже отвернулся и говорил с Клеем. Сегодня волосы у Кати были распущены, только по бокам светлые пряди заколоты невидимками, чтобы не лезли в глаза. Интересно, подумала Стефани, сколько невидимок у нее уходит в неделю?

— Видела вас на корте, — сказала ей Кати.

— Я пока еще примериваюсь, — ответила Стефани. — Давно не играла.

— Постучим как-нибудь вместе?

— Конечно, — бросила она небрежно, но в ушах зашумело, а когда Кати с Клеем двинулись дальше, голова так закружилась, что Стефани стало стыдно. Это была глупейшая победа в ее жизни.

II
Спустя несколько месяцев всякий, глядя на Кати и Стефани, сказал бы, что они лучшие подруги. Дважды в неделю по утрам они встречались на корте и вскоре добились неплохих результатов в парной игре, потеснив других теннисисток в маленьких белых платьицах в лиге местных загородных клубов. Все у них складывалось соразмерно и гармонично, вплоть до имен — Кат и Стеф, Стеф и Кат, — даже их сыновья учились теперь в одном и том же первом классе — Колин и Крис, Крис и Колин. Как вышло, что из множества имен, которые Стефани и Бенни перебирали, пока она ходила беременная — Ксанаду, Пикабу, Ренальдо, Крикет, — они выбрали то единственное, которое так идеально вписалось в безмятежный ландшафт крандейльских имен?

Ступенька Кати находилась где-то на самом верху иерархической лестницы местных блондинок, что помогло Стефани внедриться легко и естественно: ее приняли, вместе с татуировками и темными, коротко остриженными волосами. Все, конечно, понимали, что она другая, но в ее случае это было как бы простительно, хотя в норме войны с самозванцами и самозванками здесь шли не на жизнь, а на смерть. Особой приязни к своей подруге Стефани не испытывала: Кати была убежденной республиканкой, и в ее лексиконе мелькала подлая фразочка «кому что» — особенно когда речь заходила об ее успехах или о чужих бедах. О жизни Стефани Кати не знала почти ничего и уж точно онемела бы от изумления, выяснив, к примеру, что печально известный репортер, который несколько лет назад в ходе интервью для журнала «Дитейлс» попытался изнасиловать интервьюируемую, юную кинозвезду Китти Джексон, — это старший брат Стефани, Джулс. Иногда, впрочем, Стефани казалось, что ее подруга кое-что понимает и, возможно, думает про себя так: Ты нас ненавидишь, и мы тоже тебя ненавидим — ну вот и славно, вот и договорились, а теперь пойдем сотрем в порошок этих сучек из Скарсдейла. Стефани любила теннис так жадно и агрессивно, что иногда ей самой делалось не по себе; по ночам ей снились крики судьи на линии и удар слева. Кати пока играла сильнее, но дистанция неуклонно сокращалась, и это только раззадоривало обеих. Партнерши и соперницы, матери и соседки — Стеф и Кат идеально подходили друг к другу. Проблема была лишь одна: Бенни.

Еще в их первое лето в клубе — а в Крандейле, соответственно, второе, — он жаловался, что все как-то странно на него смотрят, но Стефани тогда не верила. Точнее, она решила, что он говорит про женщин, — ну что поделаешь, конечно смотрят, он же сидит у бассейна в одних плавках, поигрывает коричневыми рельефными мышцами, еще и глаза черные, широко расставленные. Помнится, она даже съехидничала: «С каких это пор ты стал таким стеснительным?»

Но Бенни имел в виду другое, и Стефани вскоре тоже почувствовала: стоит ее мужу появиться, как в воздухе повисает легкое облачко неуверенности. Сам Бенни как будто относился к этому спокойно; он давно уже привык к вопросу «Что это за фамилия — Салазар?», домыслы по поводу его национальной и расовой принадлежности его не трогали, и к тому же он умел так обаять окружающих, особенно женщин, что скепсис и недоверие легко развеивались.

Где-то в середине этого второго лета, на очередном коктейле, устроенном все тем же инвестиционным фондом, они вместе с Кати и Клеем («Клеем Канцелярским», как Бенни и Стефани называли его между собой) стояли в группе гостей посреди террасы: всем хотелось послушать, что скажет Билл Дафф — местный конгрессмен, прибывший на коктейль прямо с заседания Совета по внешним сношениям. Заседание посвящалось присутствию Аль-Каиды в Нью-Йорке и примыкающих к нему населенных пунктах. В некоторых, особенно далеких от центра округах, доверительно сообщил Билл, действуют агенты, и не исключено, что они каким-то образом связаны между собой (тут Стефани заметила, как белесые брови Клея неожиданно вскинулись, а голова дернулась, словно ему в ухо попала вода), однако вопрос в том, достаточно ли прочны их связи с материнской организацией, а то ведь — Билл хохотнул — каждый уборщик, которому якобы недоплатили, готов кричать, что он «Аль-Каида», но если он не прошел обучение, если это бунтарь-одиночка без гроша за душой, без поддержки (Клей опять дернул головой и скосил глаза вправо, где стоял Бенни), то какой нам смысл тратить время и деньги…

Билл замялся и умолк посередине фразы. Тут же кто-то перевел разговор на другое, Бенни взял Стефани под руку, и они двинулись дальше. Взгляд у него был безмятежный, чуть ли не сонный, но у Стефани на запястье остались синяки от его пальцев.

Побыв еще немного, они ушли. Дома Бенни заплатил девушке, которая присматривала за Крисом (девушке было шестнадцать, Крис ее звал Вертушкой), и отвез ее домой. Вернулся быстро, Стефани еще даже не начала поглядывать на часы и задумываться о прелестях шестнадцатилетней Вертушки. Войдя в дом, щелкнул тумблером — включил охранную сигнализацию; поднимаясь по лестнице, он уже с трудом сдерживал ярость — взлетевшая впереди него кошка Сильфа в страхе метнулась в спальню, под кровать; Стефани, наоборот, выскочила из спальни навстречу мужу.

— Какого хрена я тут делаю? — орал он.

— Чш-ш-ш! Разбудишь Криса.

— Нет, ты слышала? Это паноптикум!..

— Ну, мерзость, согласна, — сказала она. — Но Клей, он же просто…

— Ты — их защищаешь?!

— Нет, конечно. Но Клей…

— Ага, Клей мерзавец, а остальные — невинные овечки? Не понимают его вонючих намеков?

Понимают, думала Стефани про себя. Но она не хотела, чтобы Бенни так думал.

— Ну, знаешь, это уже паранойя. Даже Кати говорит…

— Ты опять?!

Он стоял, сжав кулаки, на площадке перед лестницей. Шагнув, Стефани обвила его обеими руками, и он вдруг обмяк — она чуть не осела под его весом. Они стояли в обнимку долго, пока он не пришел в себя и дыхание не выровнялось. Потом Стефани тихо сказала:

— Давай уедем отсюда.

Бенни вздрогнул, отшатнулся.

— Я серьезно, — сказала она. — Эти люди мне никто, чихала я на них. Это же был эксперимент, так? Переехать в пригород?

Бенни молчал, оглядывался. Вот пол — паркет розового дерева, по которому он сам ползал на четвереньках, шлифовал вручную каждую дощечку (такую тонкую работу никому нельзя доверять, только напортачат); вот окошки в двери их спальни — они были варварски закрашены, он корпел над ними несколько недель, отскабливал лезвием слой за слоем, и отскоблил; ниши в стене вдоль лестницы — кому рассказать, сколько он мучился над их оформлением, не поверят: подбирал фигурки, потом регулировал подсветку, все своими руками, естественно, отец же у него был электрик.

— Пошли они все, — буркнул он. — Пускай сами переезжают. Это мой дом.

— Прекрасно. Но если вдруг передумаешь, то я готова. В любой момент. Завтра. Через месяц. Через год.

— Нет, — сказал Бенни. — Я хочу здесь умереть.

— Ни фига себе, — пробормотала Стефани, и тут обоих разобрал такой смех, что они еле держались на ногах, складывались пополам, махали друг на друга руками, но не могли остановиться.

Так они остались в Крандейле. Теперь по утрам, когда Стефани переодевалась в свое теннисное платьице, Бенни спрашивал:

— Пошла к своим фашистам?

Он, понятно, хотел, чтобы Стефани не ходила на корт и вообще не здоровалась с женой этого дебила Клея, но у Стефани на этот счет были свои соображения. Раз уж они выбрали пригород, в котором вся жизнь крутится вокруг одного вонючего клуба, то чего ради она будет портить отношения с той, которая может ввести ее в этот клуб как к себе домой? Стефани совершенно не улыбалась перспектива стать отщепенкой — как Норин, их соседка справа, дамочка со странностями, у которой всегда темные очки на пол-лица и руки трясутся — наверное, от успокоительных. У Норин трое детей,все хорошенькие и смышленые, но все равно никто из соседок с ней не разговаривает, и она ходит везде одна. Как привидение. Нет уж, спасибо, думала Стефани.

Осенью, когда похолодало, они с Кати стали встречаться на корте днем, что Стефани вполне устраивало: когда Бенни на работе, можно хоть спокойно переодеться. А с тех пор, как она начала подрабатывать в пиар-агентстве у Ла Долл и могла назначать клиентам встречи в Манхэттене в любое удобное время, все еще упростилось. Стефани не то чтобы обманывала Бенни — всего лишь немного недоговаривала, как бы старалась лишний раз его не огорчать. Если он спрашивал, играла она сегодня или нет, она всегда говорила правду. Да и в конце концов, разве он сам не обманывал ее годами? И с какой стати она должна выкладывать ему все как на духу?

III
Следующей весной к ним переехал брат Стефани, Джулс, которого только что освободили условно-досрочно. Его не было пять лет, первый год он дожидался судебного процесса в тюрьме Райкерс-Айленд, а после того, как обвинение в попытке изнасилования Китти Джексон было снято (по просьбе самой Китти Джексон), сидел еще четыре года в Аттике, осужденный за похищение человека и физическое насилие при отягчающих обстоятельствах — полный абсурд, учитывая, что юная звезда экрана пошла с ним в Центральный парк по собственной воле и не получила в итоге ни единой царапины. Достаточно сказать, что на суде Китти выступала в качестве свидетеля защиты. Но окружной прокурор убедил присяжных, что такое поведение потерпевшей — чуть ли не вариант стокгольмского синдрома. «Тот факт, что жертва пытается оправдать своего насильника, — вещал он в суде, — лишь доказывает серьезность нанесенной ей травмы». Стефани просидела в зале весь процесс, десять долгих мучительных дней, и все эти десять дней старалась жизнерадостно улыбаться.

В тюрьме Джулс как будто вновь обрел равновесие, утраченное им за несколько месяцев до злополучного нападения на Китти Джексон. Он прошел курс лечения от МДП и перестал наконец сходить с ума из-за своего несостоявшегося брака. Редактировал тюремный еженедельник; его серия публикаций о влиянии событий одиннадцатого сентября на судьбы заключенных была удостоена специальной премии ПЕН-клуба для авторов, оказавшихся в местах лишения свободы. Его даже отпустили в Нью-Йорк на церемонию вручения премии, где он произносил речь, честно говоря, несколько сумбурную, но сидевшие в зале родители, Стефани и Бенни все равно проплакали ее от начала до конца и мало что слышали. Он занялся баскетболом, согнал животик, непонятным образом избавился от экземы. Было полное ощущение, что он готов вернуться в серьезную журналистику, ради которой он, собственно, и приехал в Нью-Йорк двадцать с лишним лет назад. Когда комиссия по условно-досрочному освобождению подписала его бумаги, Стефани и Бенни не задумываясь предложили ему поселиться у них — временно, пока он не встанет на ноги.

Он и поселился, но прошло уже два месяца, а у него ничего не происходило — наоборот, наметился какой-то болезненный застой. В самом начале, правда, он несколько раз съездил на собеседования (которых боялся до беспамятства), но никто ему потом не перезванивал. Джулс обожал племянника и, пока Крис был в школе, часами готовил для него сюрпризы — собирал целые города из микроскопических лего-деталек. Но со Стефани он соблюдал саркастическую дистанцию и с кривоватой улыбкой взирал на суету ее жизни (сегодня утром, в частности, когда все путались друг у друга под ногами, собираясь в школу и на работу). Он слонялся по дому нечесаный, с неживым обвисшим лицом — Стефани больно было на него смотреть.

— Едешь в город? — спросил Бенни, глядя, как она торопливо составляет тарелки в раковину.

Но Стефани не ехала в город, во всяком случае пока. Как только потеплело, они с Кати опять начали встречаться на корте по утрам, а для Бенни Стефани придумала новый трюк: оставляла белое теннисное платье в клубе, дома же одевалась как на работу, садилась за руль «вольво» и ехала в клуб, там переодевалась и играла. Собственно, и обмана-то почти никакого, она просто не уточняла, что в каком порядке будет делать; если Бенни спрашивал про ее планы, она называла встречу, назначенную, скажем, на середину дня, и если потом вечером он интересовался, «как прошло», она честно отвечала.

— В десять я встречаюсь с Боско, — сказала она сегодня. Боско был последним из рок-музыкантов, с кем она еще работала. Правда, встретиться они договорились в три.

— Боско? С утра? — удивился Бенни. — Это он сам тебе так назначил?

Стефани запоздало сообразила, что ляпнула глупость: по ночам Боско пил по-черному, шансов застать его в десять утра во вменяемом состоянии — практически ноль.

— Вроде сам. — Оттого что пришлось врать мужу в глаза, противная игольчатая слабость разлилась по всему телу. — Но ты прав: странно, конечно.

— Не то слово. — Поцеловав на прощание Стефани, Бенни вместе с Крисом направился к двери. — Позвони, как закончите с ним, хорошо?

Стало ясно, что придется отменять игру с Кати (причем по-свински, в последний момент!) и тащиться в Манхэттен, к Боско. В десять утра. По-другому никак.

Едва Бенни с Крисом уехали, Стефани привычно подобралась: каждый раз, когда они с братом оставались вдвоем, возникало это странное напряжение, словно вопросы, которые она хотела ему задать, но не задавала, наталкивались на незримую броню, которой он заранее от нее отгораживался. Стефани понятия не имела, чем он занимается целыми днями, не считая лего-конструирования. Раз или два, возвращаясь с работы домой, она замечала, что телевизор в их с Бенни спальне настроен на порноканал; это так ее зацепило, что она уговорила Бенни купить второй телевизор специально для Джулса, — черт с ним, пусть смотрит, что хочет, но у себя в гостевой комнате.

Поднявшись с мобильником наверх, она оставила Кати сообщение на автоответчике: извини, сегодня не получается, сыграем в следующий раз. Когда она вернулась на кухню, Джулс что-то разглядывал за окном.

— Что это с твоей соседкой? — спросил он.

— Ты про Норин? По-моему, она чокнутая, а так ничего.

— А что она делает около вашего забора?

Стефани подошла поближе. Точно, за штакетником мелькала голова Норин. Волосы, как у всех соседок, стянуты в хвостик на затылке, только у всех хвостики осветленные а-ля натуральная блондинка, а у Норин — обесцвеченные до карикатурной белизны. И сама она в своих огромных черных очках похожа на муху из мультика. Или на инопланетянку. Стефани досадливо повела плечом: нашел на кого засматриваться.

— Все, я побежала!

— Подвезешь до города?

У Стефани кольнуло в груди.

— Конечно, — сказала она. — У тебя сегодня встреча?

— Нет. Но хочется же куда-нибудь выбраться.

Когда они подходили к машине, Джулс глянул через плечо и сказал:

— Твоя Норин, кажется, за нами следит. Через забор.

— Запросто.

— И что, вы так и живете?

— А что мы можем сделать? Она на своей территории, нас не трогает.

— Мало ли, вдруг тронет.

— Вот когда тронет…

— Ясно, — усмехнулся Джулс.

В машине Стефани сразу же вставила в плеер диск с новым альбомом Боско — «От А до Б»: у нее было чувство, что это как бы подкрепляет ее алиби. Все последние альбомы у Боско походили один на другой: куцые странненькие песенки под аккомпанемент укулеле. Бенни продолжал записывать их только по дружбе.

— Я выключу, ладно? — сказал Джулс после первых двух и выключил, не дожидаясь ответа. — Это тот, к кому мы едем?

— Мы? Я вроде подбрасываю тебя до города.

— Можно я пойду с тобой? Пожалуйста.

Голос робкий, просительный — ясно, что мужику некуда себя деть. Стефани хотелось выть: это что, наказание такое за то, что она соврала мужу? В последние полчаса ей пришлось отменить игру, о которой она мечтала несколько дней, подложить свинью партнерше, отправиться якобы на встречу с человеком, который наверняка сейчас валяется в беспамятстве, и вот теперь выясняется, что ее суперироничный братец, просто от нечего делать, собирается идти вместе с ней и смотреть, как будет лопаться мыльный пузырь ее вранья.

— Вряд ли тебе будет интересно, — сказала она.

— Ничего, поскучаю, — ответил Джулс. — Мне не привыкать.

Пока Стефани маневрировала, выруливая с парковой дороги Хатчинсон-Ривер на скоростное шоссе Кросс-Бронкс, Джулс заметно нервничал. Когда они наконец вписались в поток, он откинулся на сиденье и спросил:

— У тебя любовник?

— Свихнулся? — уставилась на него Стефани.

— Эй, следи за дорогой!

— С чего ты взял?

— Какие-то вы с Бенни оба дерганые. Раньше вроде так не было.

— Да? — Стефани удивилась. — Бенни кажется тебе дерганым? — Старый страх стиснул ее как рука, что всегда у горла, — не помогла ни клятва, которую Бенни давал ей два года назад, в день своего сорокалетия, ни полное отсутствие поводов для недоверия.

— Ну, вы с ним, даже не знаю, какие-то чересчур вежливые.

— По сравнению с заключенными в Аттике?

Джулс улыбнулся.

— Ладно, — сказал он. — Может, ты и права, все зависит от окружения… У вас же тут Крандейл… Нью-Йорк… — произнес он нараспев. — Небось еще и республиканцев полно?

— Каждый второй.

— Правда, что ли? — Он недоверчиво уставился на Стефани. — И вы с ними мило беседуете о том о сем?

— Бывает, Джулс.

— Что, и ты? И Бенни тоже?! С республиканцами?

— Ты мог бы не орать?

— Следи за дорогой! — рявкнул он.

Стефани перевела взгляд на дорогу, но ее руки на руле дрожали. Больше всего ей сейчас хотелось развернуться и отвезти брата домой — но тогда она пропускает свою якобы десятичасовую встречу.

— Черт, стоит человеку выпасть на несколько лет — а мир уже другой! — сердито говорил Джулс. — Едешь по городу, ищешь глазами знакомые башни — их нет! Идешь в какой-нибудь вонючий офис — тебя обыскивают при входе, чуть не догола раздевают. По телефону у всех голоса как с того света: говорят с тобой, а сами не отрываясь стучат по клавиатуре, им, видите ли, надо срочно кому-то ответить. Том и Николь разбежались в разные стороны… А моя сестра с мужем начхали с высокой горы на свой рок-н-ролл и тусуются с республиканцами. Я хренею!

Стефани медленно втянула воздух через нос: спокойно. Спокойно.

— Какие у тебя планы, Джулс?

— Я же говорил, я еду с тобой на встречу с этим…

— Планы на жизнь.

Джулс долго молчал. Наконец сказал:

— Понятия не имею.

Стефани скосила глаза на брата, ее сердце стиснул страх. Они уже ехали вдоль Гудзона, и Джулс смотрел на реку — тупо, безнадежно.

— А помнишь, — сказала она, — много лет назад, когда ты только приехал в Нью-Йорк? У тебя было полно идей.

Джулс усмехнулся:

— У всех полно. В двадцать четыре года.

— Но ты же добивался, чего хотел.

Стефани тогда училась на первом курсе в Нью-Йоркском университете. Ее соседке по общежитию (у них была двухкомнатная секция на двоих) пришлось взять академ и лечиться от анорексии. Тогда Джулс — он двумя годами раньше закончил Мичиганский университет — въехал в освободившуюся комнату, всего на три месяца. Он бродил по городу с блокнотом, бегал по редакциям, запросто появлялся на всех сборищах в «Пэрис ривью». К тому времени когда анорексичка вернулась в университет, у него уже была работа в «Харперс» и квартира, которую он с друзьями снял на углу Восемьдесят первой и Йорк-авеню. Из трех его тогдашних друзей двое редактируют известные журналы. Третий получил Пулитцера.

— Я не понимаю, Джулс, — опять заговорила Стефани. — Не понимаю, что с тобой случилось.

Он смотрел на ослепительные очертания Нижнего Манхэттена, не узнавая.

— Я как Америка, — сказал он.

Холодея, Стефани обернулась к брату.

— Ты о чем? Ты не бросил пить свои лекарства?

— У нас грязные руки, — ответил Джулс.

IV
Оставив машину на стоянке на Шестой авеню, они двинулись в Сохо пешком, лавируя между покупателями с необъятными фирменными пакетами «Крейт и Баррел».

— Кто он такой, этот Боско? — спросил Джулс.

— Группу «Кондуиты» помнишь? Он был у них гитаристом.

— Подожди, так это мы с ним встречаемся? — Джулс встал посреди тротуара. — С гитаристом «Кондуитов»? Это такой рыжий, тощий?

— Ну как тебе сказать. Он слегка изменился.

Они уже свернули на Вустер и шли в сторону Канал-стрит, солнце отскакивало от булыжника, Стефани зажмурилась — и тут же над мостовой всплыл бледный пузырь воспоминания: вот здесь когда-то «Кондуиты», неловко посмеиваясь от волнения, фотографировались для обложки своего первого альбома, а Боско, пока фотограф возился с объективами, пытался запудрить свои веснушки. Воспоминание все еще висело над ней, когда она жала на кнопку домофона, повторяя про себя: молчи, не отвечай, тебя нет дома. Не ответит — хоть с утренней частью этого сюра будет покончено.

Боско не ответил, но домофон сработал, в замке щелкнуло. Сбитая с толку, Стефани толкнула дверь: может, они с Боско и договорились на десять, просто она забыла? Или перепутала кнопки?

Вызванный лифт долго ехал вниз, в шахте гулко скрежетало.

— Эта штука не опасна для жизни? — спросил Джулс.

— Подожди внизу, если хочешь.

— Все пытаешься от меня отделаться?

В сегодняшнем Боско трудно было узнать тонконогого рыжего парня в брючках-дудочках, который выдавал классический звук конца восьмидесятых, что-то среднее между панком и ска, и бесновался на сцене так, что сам Игги Поп после него смотрелся как замедленное кино. Пару раз во время выступления «Кондуитов» владельцы клубов вызывали службу 911, будучи в полной уверенности, что с рыжим гитаристом приключился припадок.

Теперь он был необъятен — от антидепрессантов и химиотерапии, как уверял он сам, но если присмотреться, где-то рядом с мусорной корзиной у него всегда валялось пустое ведерко из-под мороженого «Роки роуд», с пастилой и орешками. От его рыжей когда-то копны остался жидкий сивый хвостик. После неудачной замены тазобедренного сустава Боско ходил пошатываясь, отвисшее брюхо опасно кренилось то вправо, то влево, будто холодильник погрузили на ручную тележку. Тем не менее сегодня он с утра был на ногах, одет и даже побрит. Шторы в квартире подняты, в воздухе парок от утреннего душа и запах свежесваренного кофе.

— Я ждал тебя в три, — сказал Боско.

— Да? Мне казалось, мы договорились на десять. — Стефани рылась в сумочке, чтобы не смотреть на него. — Значит, не расслышала.

Боско понимал, что она врет, — тут и дурак бы понял, а Боско не дурак, — но все же ему было любопытно. Его любопытство естественным образом перекинулось на Джулса.

— Большая честь для меня, — сказал Джулс, когда Стефани их знакомила.

Боско всмотрелся в его лицо — не насмешка? — только после этого пожал протянутую руку.

Стефани примостилась на складном стульчике у окна, поближе к черному глубокому кожаному креслу с откидной спинкой, в котором Боско проводил почти все свое время. Квартира располагалась под самой крышей, из пыльного окна открывался вид на Гудзон, даже с кусочком Хобокена на том берегу.

Боско принес Стефани кофе и, колыхая телесами, начал погружаться в кресло — оно всосало его в свои желатиновые объятия. Сегодня Стефани и Боско собирались обсудить, как продвигать альбом «От А до Б». Поскольку Бенни теперь отчитывался за каждый цент перед корпоративными акулами, он мог тратить на Боско ровно столько, сколько требуется для записи и отгрузки дисков, и ни центом больше. Так что Боско приходилось нанимать Стефани в качестве пиар-агента и одновременно импресарио с почасовой оплатой. Оплата, прямо скажем, условная, но и работа условная: когда они делали последние два альбома, он был уже сильно болен и ко всему безразличен, и мир отвечал ему точно таким же безразличием.

— Вот что, девонька моя, — начал Боско. — Придется тебе на меня попахать, уж не обессудь. Потому что на этот раз — с этим альбомом — все будет по-другому. Это будет мое возвращение.

Шутит, подумала Стефани. Но Боско смотрел на нее из складок черного кожаного кресла спокойно и невозмутимо.

— Возвращение? — переспросила она.

Джулс бродил вдоль стен, сплошь увешанных золотыми и платиновыми дисками «Кондуитов», разглядывал последние гитары, которые Боско еще не успел распродать, и стеклянные ящики с коллекцией древнеиндейских фигурок, которую он продавать не собирался. Стефани показалось, что при слове «возвращение» ее брат насторожился.

— Альбом называется «От А до Б», так? — говорил Боско. — Значит, я сразу шарахну свой главный вопрос: как вышло, что из рок-звезды я превратился в непотребное жирное мудло? Превратился, девонька, превратился, не спорь.

Стефани и не спорила, она онемела от изумления.

— Так вот, — продолжал Боско, — мне нужны будут статьи, интервью, вся эта хрень — ну, ты лучше знаешь. Мы впендюрим в них всю мою жизнь, до последнего унижения, до последнего плевка, все как есть, — пускай все видят, что двадцать лет делают с человеком. А если из него вдобавок извлекли половину потрохов… В общем, не зря говорят: время — бандит, и рожа у него бандитская.

— Так говорят? — удивился подошедший Джулс. — Никогда не слышал.

— А что, разве не правда? Насчет времени? — Боско смотрел на него с вызовом.

— Правда, — ответил Джулс после паузы.

— Послушай, Боско, — начала Стефани. — Я высоко ценю твою честность…

— Ой, только не надо вот этого, — прервал ее Боско. — Не надо меня высоко ценить, как-нибудь обойдемся без этих ваших пиаровских штучек.

— Ты нанял меня ради этих пиаровских штучек, — напомнила Стефани.

— Да, но самой-то в них верить… Ты, девонька, для этого уже стара.

— Я просто хотела помягче, — заметила Стефани. — Но не важно, суть одна: Боско, людям начхать на твою загубленную жизнь. С чего ты взял, что она кому-то интересна? Добро бы ты еще был рок-звездой — но ты даже не звезда. Ты никто, анахронизм.

— Жесть, — пробормотал Джулс.

Боско расхохотался:

— Это она обозлилась, что я назвал ее «старой»!

— Ага, — согласилась Стефани.

Джулс перевел глаза с сестры на Боско и поморщился. Было видно, что любое выяснение отношений причиняет ему боль.

— Знаешь, — снова заговорила Стефани. — Я могу уверить тебя, что это с ума сойти какая гениальная идея… и подождать, пока она умрет своей смертью. А могу сказать прямо: чушь, бред. Людям начхать.

— Но ты ее еще не выслушала, — возразил Боско. — Идею.

Джулс принес себе складной стульчик и тоже сел.

— Концертное турне, — сказал Боско. — Мне нужно турне. Как раньше. Я буду выступать, как раньше, и буду выделывать на сцене те же штуки, и это будет так же круто, как раньше… только еще круче.

Стефани отставила кофе. Как ей хотелось, чтобы Бенни сейчас оказался рядом. Он бы сразу все понял — оценил бы пропасть самообольщения, в которую катится их друг.

— Так, — сказала она. — Давай кое-что уточним. Значит, ты хочешь кучу интервью и статей и чтобы все крутилось вокруг того, что ты нынешний — недужная бледная тень тебя прежнего. Это во-первых. А во-вторых, ты хочешь турне…

— Национальное турне.

— Национальное турне, вот именно. Как если бы ты был прежний.

— Молодец, умница.

Стефани глубоко вздохнула.

— У меня есть некоторые сомнения, Боско.

— Я подозревал, что они у тебя появятся. — Боско подмигнул Джулсу. — Ну давай, вперед.

— Во-первых: кто будет все это описывать? Найти профессионального журналиста, который клюнет на такой замечательный проект, может оказаться проблематично.

— Я профессиональный журналист, — сказал Джулс. — И я уже клюнул.

Господи, помоги! Стефани чуть не брякнула это вслух, но вовремя сдержалась. Она уже много лет не слышала, чтобы ее брат называл себя журналистом.

— Ладно, одного профессионала завербовали…

— Отлично! — Боско обернулся к Джулсу. — Считай, что у тебя карт-бланш. Полный доступ ко всему. Можешь ходить за мной в сортир и смотреть, как я сру.

Джулс сглотнул.

— Я подумаю над этим предложением.

— Ладно, в сортир не обязательно, я просто хотел сказать: никаких ограничений.

— Замечательно, — опять начала Стефани. — Значит, у нас…

— А еще можно снимать меня на видео, — перебил ее Боско. — Забацаем с тобой такое кино!..

Джулс смотрел растерянно.

— Я могу наконец договорить? — Стефани повысила голос. — Итак, у нас есть журналист, который берется за проект, который никому не интересен…

— Нормально, а? — Боско обернулся к Джулсу. — Что прикажете делать с такой пиарщицей? Уволить ее, что ли?

— Найди себе другую, — посоветовала Стефани. — Желаю удачи. Так вот, насчет турне…

Боско, впечатанный в клейкую кожу своего кресла, которое среднему человеку служило бы диваном, широко ухмылялся. Ей вдруг стало жаль его.

— Еще неизвестно, выгорит ли что-то с контрактами, — мягко сказала она. — Ну и… сколько лет ты не гастролировал? Все-таки ты сейчас не вполне… И если вдруг начнешь выступать как раньше…

Боско уже смеялся ей в лицо, но Стефани стоически продолжала:

— Ясно же, что физически… в смысле по здоровью… — Она явно подбиралась к тому, что Боско давным-давно не способен выкладываться на сцене, как раньше, а если попытается, то это его убьет, причем очень скоро.

— Да пойми ты, Стеф, — взорвался наконец Боско, — в этом вся суть! Конец известен, неизвестно только, где и когда. И кому повезет его лицезреть. Это суицид-турне!

Ничего себе заявочки! Стефани разобрал смех. Но Боско, наоборот, посерьезнел.

— Мне кранты, девонька, — сказал он. — Я стар и уныл, и это еще в хорошие дни. Все, хватит, пора с этим кончать. Но я не хочу угаснуть — я хочу сгореть! Пусть моя смерть таит в себе загадку, пусть это будет зрелище, аттракцион. Произведение искусства! Ну что, госпожа пиарша, — перегнувшись через складки своего живота, он сверкнул на нее щелками заплывших глаз, — говоришь, всем будет начхать? А вот хрен тебе. Вашим реалити-шоу из ящика такое реалити и не снилось! Суицид — это смерть, да. А слабо превратить ее в искусство?

Закончив, он ждал: человек с огромным недужным телом, одной безумной идеей в голове и одной горячечной надеждой, что Стефани эту идею примет.

Пока она молчала, собиралась с мыслями, заговорил Джулс.

— Гениально, — тихо сказал он.

Боско послал ему ласковый взгляд: он был растроган собственной речью и тем, что Джулс тоже растроган.

— Вот что, народ… — Стефани только что поймала себя на мысли, которая показалась ей самой достаточно абсурдной: если у этой идеи, думала она, есть какой-нибудь, хоть малейший шанс (а его нет, потому что идея дикая, наверняка противозаконная и вообще противоестественная до идиотизма) — тогда ею должен заниматься настоящий профессионал.

— Нет уж, нет уж!.. — перебил ее Боско таким тоном, словно она успела высказать свои путаные сомнения вслух, и помахал пальцем у нее перед носом. Кряхтя, охая и отказываясь от предлагаемой с двух сторон помощи, он извлек себя из кожаного кресла (которое по окончании процедуры облегченно чавкнуло) и тяжко двинулся в дальний конец комнаты, к захламленному столу. Дошел, постоял опираясь на столешницу, отдышался и принялся обшаривать завалы в поисках бумаги и ручки.

— Как вас зовут, я забыл? — крикнул он.

— Джулс. Джулс Джонс.

Боско долго молча что-то писал.

— Все, — объявил он через несколько минут и, проделав такой же трудный путь назад, вручил Джулсу бумагу.

Джулс прочел вслух:

— «Настоящим удостоверяется, что я, Боско, находясь в здравом уме и твердой памяти, передаю Джулсу Джонсу эксклюзивные медиаправа на освещение моего суицид-турне и истории моего ухода».

На этом месте силы Боско иссякли. Он ввалился в свое многострадальное кресло и долго хрипел с закрытыми глазами, восстанавливая дыхание. И все это время в голове у Стефани бесновался призрак того Боско, чокнутого рыжего гитариста, — заслоняя от нее этого, издыхающего от ожирения. Печаль накрыла ее тяжелой волной.

Боско наконец смог поднять веки.

— Ну вот, — сказал он Джулсу. — Ваш выход, маэстро.


Джулс и Стефани обедали в Музее современного искусства, в кафе сада скульптур. Джулс как заново родился: энергия бурлила в нем, настроение было превосходное; он делился с сестрой впечатлениями — он впервые сегодня видел музей после реконструкции. Только что в сувенирной лавке он купил ежедневник с ручкой (то и другое в Магриттовых облаках) и уже сделал первую запись: «Боско, завтра, 10 утра».

Стефани жевала блинчик с индейкой и поглядывала на «Козу» Пикассо. Ей хотелось радоваться вместе с братом, но это почему-то оказывалось невозможно, будто хлынувшая на Джулса радость была выкачана из нее самой, будто она обессилела ровно настолько, насколько укрепился ее брат. В голове все время бессмысленно крутилось: зачем я отменила теннис?

После третьего стакана клюквенной газировки Джулс забеспокоился:

— Что ты как в воду опущенная? Что-то не так?

— Не знаю.

Он наклонился к ней, ее старший брат, и тут же из памяти вынырнуло знакомое с детства почти физическое ощущение: Джулс всегда рядом, ее защитник, ее сторожевой пес, ходит с ней на все теннисные матчи, растирает ей икры, когда их сводит судорогой. Много лет, пока Джулс сражался со своими заморочками, это ощущение не возвращалось, а тут вдруг выскочило — теплое и живое, как прежде, и глаза у Стефани сразу наполнились слезами.

Брат озадаченно взял ее за руку.

— Стеф, — сказал он, — ты что?

— Чувство такое. Будто все кончилось.

Она думала о тех временах — у них с Бенни они так и назывались: те времена — не просто до Крандейла, а еще до того, как они поженились, до Криса, до денег, до отказа от тяжелых наркотиков, до любой мало-мальской ответственности — тогда они вместе с Боско слонялись по Нижнему Ист-Сайду, ложились спать после рассвета, вваливались в незнакомые квартиры, занимались сексом чуть ли не у всех на виду, ввязывались в авантюрные истории, кололись героином, точнее, она кололась — собственно, почему бы и нет, это же не по-настоящему, а они так молоды, удачливы, сильны, о чем тут беспокоиться? Не понравится — всегда можно вернуться и начать сначала. А теперь Боско едва волочит ноги и лихорадочно планирует свою смерть. Что это, извращение, патология — или это и есть норма и к тому все и шло? Или они сами себя на все это обрекли?

Джулс обнял ее за плечи.

— Сегодня утром, — сказал он, — я тоже думал, что все кончилось. У нас, у этой страны, у этого сучьего мира. Но с тех пор мои ощущения сильно переменились.

Это заметно, подумала Стефани. Трудно не заметить, когда надежда хлещет у человека по жилам.

— И что теперь? — спросила она вслух.

— Все кончается, — сказал он. — Но пока еще не кончается.

V
Плюнув на нехорошие предчувствия и отработав следующую встречу — с дизайнером лакированных женских сумочек, — Стефани заехала в агентство.

Ла Долл, как всегда, сидела на телефоне, но она тут же отключила звук и крикнула:

— Эй, что случилось?

— Ничего, — удивленно откликнулась Стефани. Она еще даже не успела войти.

— Что-то не так с сумочником? — Ла Долл держала в голове рабочие графики всех своих сотрудников, даже нештатных, как Стефани.

— Да все нормально.

Закончив звонок, Ла Долл нацедила в свою чашку-наперсток очередную порцию эспрессо из настольной кофемашины «Крупе» и позвала:

— Входи, Стеф, не стесняйся.

Агентство Ла Долл занимало угловое помещение в одной из манхэттенских башен — офис с видом, — и сама Ла Долл была из тех женщин, в которых даже друзьям мерещатся следы компьютерной обработки: яркая блондинка, короткий боб, хищно-красный рот, блуждающий алгоритмический взгляд.

— В следующий раз отменишь встречу. — Она стрельнула глазом в Стефани, как ущипнула пинцетом.

— Ты о чем? — не поняла Стефани.

— У тебя на лбу написано: все плохо, — сказала Ла Долл. — А это как грипп. Еще клиентов мне перезаражаешь.

— Ну ты и стерва, — рассмеялась Стефани. Она знала свою нынешнюю работодательницу с незапамятных времен и понимала, что Ла Долл и правда всерьез забеспокоилась о своих клиентах.

— Что делать, такая планида. — Усмехнувшись, Ла Долл набрала следующий номер.

В Крандейл Стефани возвращалась одна: Джулс уехал раньше, на поезде. Пора было забирать сына с тренировки по сокеру. В семь лет Крис все еще скучал по маме и после дневной разлуки бросался с ней обниматься.

Прижав его к себе, она вдохнула пшеничный запах его волос.

— Дядя Джулс дома? — выпалил Крис. — Он сегодня что-нибудь строил?

— Нет, дядя Джулс сегодня ездил на работу, — ответила она, невольно гордясь братом.

Теперь все пережитое за этот день сплавилось для Стефани в одно-единственное желание: поговорить с Бенни. Пока что ей удалось поговорить только с его помощницей Сашей, которой она много лет не доверяла, подозревая, что Саша прикрывает похождения своего босса, но к которой искренне привязалась после того, как Бенни изменился. Бенни, правда, потом перезвонил из машины (застрял в пробке по дороге домой), но к тому времени Стефани уже не терпелось его увидеть, а не просто выложить все по телефону. Она представляла, как они вместе посмеются над Боско — и ее странная печаль развеется. Про себя она точно знала одно: врать мужу про теннис она больше не будет.

Когда они с Крисом вернулись, Бенни еще не было дома. Вышел Джулс с баскетбольным мячом под мышкой, позвал Криса поиграть, и вскоре дверь гаража загудела и загрохотала от ударов мяча. Солнце уже докатилось до горизонта.

Вернувшийся наконец Бенни сразу отправился наверх принимать душ. Стефани сунула замороженные куриные ноги в теплую воду, чтобы оттаяли, и тоже пошла наверх. Из приоткрытой двери ванной в их спальню вплывал парок, клубясь в последних солнечных лучах. Стефани тоже захотелось в душ, благо он у них двойной, а вся сантехника ручной работы — конечно, стоило это удовольствие немерено, и она долго пыталась отговорить мужа от такого транжирства, но он был непреклонен.

Она отшвырнула туфли, расстегнула блузку, кинула на кровать рядом с одеждой Бенни. Содержимое своих карманов он, как всегда, выложил на маленький антикварный столик, и Стефани машинально просмотрела горку мелочей: привычка, оставшаяся от тех времен, когда она жила подозрениями. Монетки, обертки от жвачек, парковочный талон из гаража. Когда она уже отходила от столика, к ее голой пятке что-то приклеилось — заколка для волос. Она отлепила ее и понесла к мусорной корзине, но прежде чем выбросить, скользнула по ней взглядом. Ничего особенного, обычная светло-золотистая невидимка, такие валяются по углам в любом доме в Крандейле. В любом, кроме ее дома.

Стефани немного постояла, перекатывая невидимку между пальцами. Невидимка могла оказаться тут по тысяче разных причин: какая-нибудь соседка, когда у них были гости, поднималась в туалет и обронила по пути, или потеряла уборщица — но Стефани уже знала, чья это невидимка. А может, она знала это и раньше, просто почему-то забыла, только сейчас вспомнила. В юбке и лифчике она опустилась на кровать, ее бросило одновременно в жар и в холод. Да, конечно. Все сходится, и думать нечего. Сначала обида, потом желание отомстить, взять верх, потом просто желание. Он спал с Кати. Конечно.

Стефани снова надела блузку, застегнула на все пуговицы, по-прежнему держа невидимку двумя пальцами. Вошла в ванну, всмотрелась в темный гибкий силуэт Бенни, щурясь сквозь воду и пар, — он стоял спиной, не видел ее. Хотела шагнуть вперед, но помешало гадкое ощущение, будто все это уже было, будто они уже проходили весь этот кривой изломанный путь от полного отрицания до самобичевания (Бенни) и от ярости до вымученного смирения (Стефани). Она думала, что они никогда уже к этому не вернутся. Поверила по-настоящему.

Закрыв дверь ванной, она выкинула невидимку в мусорную корзину. Тихо, босиком спустилась по лестнице. На кухне Джулс с Крисом пили воду, отбирая друг у друга кувшин от фильтра. Скорее, скорее, стучало у нее в висках, — ей казалось, что она несет неразорвавшуюся гранату и надо поскорее выбраться с ней из дома, чтобы, когда рванет, никого больше не убило.

Небо над деревьями светилось пронзительной голубизной, но во дворе уже почти стемнело. Стефани добралась до края лужайки, села на траву, еще теплую от солнца, и уронила голову на колени. Плакать не получалось: все было слишком глубоко.

Она легла на бок, свернулась в траве калачиком, будто ей надо было зажать пульсирующую рану, удержать боль внутри. Она пыталась думать, но от этого становилось еще страшнее и еще яснее, что она не выкарабкается — не хватит сил. Почему на этот раз все оказалось настолько хуже, чем раньше?

— Стеф! — звал ее Бенни из кухни.

Она встала и качаясь побрела через клумбу. Стебли хрустели у нее под ногами — гладиолусы, хосты, черноглазые рудбекии, они с Бенни сажали их вместе, — но она не оборачивалась. Возле штакетника она опустилась на колени, прямо на землю.

— Мам? — Крис, из окна второго этажа.

Стефани зажала уши руками. Но тут же послышался другой голос, он был так близко, что просачивался сквозь ладони.

— Привет, — сказал он шепотом.

Стефани не сразу отделила его от голосов, долетавших из дома. Ей не было страшно, просто шевельнулось вялое любопытство.

— Кто здесь?

— Это я.

Стефани сообразила, что она сидит зажмурившись. Открыла глаза, всмотрелась в тень. По ту сторону от штакетника белело лицо Норин. Ее взгляд без темных очков показался Стефани игривым, почти кокетливым.

— Привет, Норин.

— Я люблю тут сидеть, — сказала Норин.

— Я знаю.

Стефани хотела уйти, но у нее не получилось двинуться с места. И она опять закрыла глаза. Минуты шли, Норин молчала, словно растворялась в вечерней прохладе и в дребезжании сверчков. Стефани еще долго сидела скрючившись, или ей просто казалось, что долго, а на самом деле прошла всего минута. Ее снова звали: тревожный голос Джулса из темноты. Наконец она встала, распрямилась, и в тот же миг боль растеклась по телу и осела в нем. От новой, непривычной тяжести дрожали колени.

— Спокойной ночи, Норин, — сказала она и пошла в дом, огибая кусты и клумбы.

— Спокойной ночи, — еле слышно донеслось сзади.

Глава 8 Продать генерала

Шапка — это была первая гениальная идея Долли. Она выбрала пушистую сине-зеленую шапку с ушами, которые обязательно должны быть опущены: свои уши у генерала большие, уродливые и сморщенные как урюк, пусть лучше их будет не видно, решила она.

Но, открыв несколько дней спустя «Таймс» с фотографией генерала, она чуть не поперхнулась вареным яйцом: он был похож на младенца — огромного больного младенца с внушительными усами и двойным подбородком. И заголовок — хуже не бывает:

СТРАННЫЙ ГОЛОВНОЙ УБОР ГЕНЕРАЛА Б. ПОРОЖДАЕТ ТРЕВОЖНЫЕ СЛУХИ: ОПУХОЛЬ МОЗГА?

Долли вскочила со стула и забегала по засаленной кухоньке, выплескивая чай на махровый халат. В чем дело, что не так? Она в смятении вглядывалась в фотографию. Наконец сообразила: завязки. Она же велела им отрезать завязки на ушах! Идиотский пушистый бантик под двойным генеральским подбородком — это катастрофа. Долли босиком кинулась в свою спальню (служившую ей также кабинетом) и принялась лихорадочно перебирать сваленные на столе факсы: она искала последний номер Арка, отвечавшего в штабе генерала за связи с общественностью. Номера менялись, поскольку генерал, опасаясь наемных убийц, часто переезжал с места на место, но Арк аккуратно слал Долли факсы со свежей контактной информацией. Эти факсы обычно приходили около трех часов ночи, от звонка каждый раз просыпалась она сама и иногда ее дочь Лулу — но Долли не жаловалась. В штабе у генерала явно полагали, что она руководит самым крутым пиар-агентством в Нью-Йорке и ее факс стоит в этаком угловом офисе с панорамным видом на город (и так оно и было много лет подряд), а не у изголовья ее складного диванчика. Видимо, они повелись на какой-нибудь залежалый номер «Вэнити фэйр», или «Ин стайл», или «Пипл», да мало ли — раньше статьи о ней мелькали во всех журналах, и все знали ее под ее тогдашним псевдонимом «Ла Долл».

Первый звонок из генеральского штаба раздался как нельзя более кстати, Долли только что заложила свой последний браслет. Ее жизнь складывалась на тот момент примерно так: до двух ночи она редактировала какие-то учебные пособия, потом спала до пяти, потом сидела на телефоне и поддерживала вежливую болтовню с Токио (изучающие английский японцы желали общаться с носителями именно в это время), а дальше пора было поднимать Лулу и готовить завтрак. И все это выливалось в жалкие гроши — гораздо меньше, чем она платила за обучение Лулу в школе мисс Ратгерс для девочек. Часто и те три часа, что Долли отводила себе на сон, она ворочалась в постели, с ужасом представляя себе очередной счет за обучение.

А потом позвонил Арк. Генералу требуется эксклюзивный пиар на постоянной основе. Генерал желает восстановить свое доброе имя, вернуть симпатии американцев и положить конец преследованию со стороны американских спецслужб. Генерал уверен, что это возможно, — у Каддафи же получилось. Долли всерьез заподозрила, что у нее начались галлюцинации от недосыпа и переутомления, но назвала цену. Арк записал номер ее банковского счета, заметив, что генерал ожидал более высоких расценок. Если бы Долли в тот момент была способна говорить, она бы сказала: Вы не поняли, имелась в виду плата за неделю, а не за месяц, или Постойте, я еще не назвала формулу, по которой вычисляется конечная сумма, или Это только на двухнедельный испытательный срок, я еще не решила, берусь ли я за эту работу. Но Долли не могла ничего сказать. Она плакала.

Когда первая сумма поступила на ее банковский счет, облегчение Долли было столь огромно, что внутренний голос, тревожно бубнивший Твой клиент кровавый диктатор, он проводит геноцид своего народа, практически заглох. Господи, да что она, раньше, что ли, не пиарила мерзавцев; откажется она — найдутся другие; пиар-технологу не пристало судить своих клиентов — все эти оправдания она держала наготове на случай, если предательский внутренний голос осмелится заговорить громче. Но в последнее время его вообще не было слышно.

Долли еще металась по вытертому персидскому ковру, пытаясь отыскать номер генерала, когда на столе зазвонил телефон. Шесть утра! Долли бросилась к трубке: только бы Лулу не проснулась.

— Алло? — Она уже знала, кто ей ответит.

— Мы недовольны, — сказал Арк.

— Я тоже, — сказала Долли. — Вы не отрезали…

— Генерал недоволен.

— Арк, послушайте меня. Вы должны отрезать…

— Генерал недоволен, мисс Пил.

— Послушайте меня, Арк…

— Он недоволен.

— Поймите, это все из-за… Я прошу вас, возьмите ножницы..

— Он недоволен, мисс Пил.

Долли умолкла. Иногда в бархатно-монотонном голосе Арка ей мерещилась ироническая усмешка: будто он говорит то, что ему приказано говорить, но его слова — лишь шифр, на самом деле за ними стоит что-то совсем другое. В трубке повисла пауза. Потом Долли заговорила снова, тихо и настойчиво.

— Арк, возьмите ножницы и отрежьте завязки на шапке. Не должно быть никаких бантиков у генерала под подбородком.

— Он больше не наденет эту шапку.

— Он должен ее надеть.

— Он не наденет ее. Он отказывается.

— Отрежьте завязки, Арк.

— Мисс Пил, до нас дошли слухи.

— Слухи? — В животе у нее что-то странно накренилось.

— Нам сообщили, что дела ваши не так хороши, как раньше. И вот теперь эта неприятность с шапкой.

Долли чувствовала, как вокруг нее смыкаются темные щупальца. Она застыла, теребя длинную прядь (с тех пор как она перестала стричься и краситься, ее волосы начали курчавиться и серой паклей свисали вдоль лица). Под окном на Восьмой авеню грохотали машины. Надо было что-то отвечать, срочно.

— Арк, у меня есть враги, — сказала она. — Как и у генерала.

Он молчал.

— Если вы будете слушать моих врагов, я не смогу делать свою работу. Так вот. Возьмите свою замечательную ручку — на всех фотографиях в газете она торчит у вас из кармана — и запишите: Отрезать завязки на шапке. Выкинуть бантик. Сдвинуть шапку чуть дальше на затылок, чтобы был виден чубчик. Сделайте, что я вам говорю, Арк. И увидите, что будет.

Лулу в розовой пижамке вошла в комнату, потирая глаза. Долли взглянула на часы. Господи, полчаса сна украдено у ребенка! Долли представила, как в школе на Лулу наваливается усталость, и ей самой чуть не стало дурно. Она притянула дочь к себе. Лулу, как всегда, приняла материнскую ласку с царственным равнодушием.

Долли уже забыла про Арка, когда из трубки, зажатой между ухом и плечом, послышалось:

— Хорошо, мисс Пил. Я это сделаю.


В следующий раз фото генерала появилось в газетах спустя несколько недель. Шапка теперь была сдвинута набекрень, завязки отрезаны. И заголовок:

НОВЫЕ ФАКТЫ О ПРОШЛОМ:

СОВЕРШАЛ ЛИ ГЕНЕРАЛ Б. ВСЕ ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, КОТОРЫЕ ЕМУ ПРИПИСЫВАЮТСЯ?

Шапка была ровно та, что надо, и генерал в ней — просто душка. Разве возможно, чтобы человек в такой пушисто-сине-зеленой шапке мостил дороги человеческими костями?


Ла Долл кончилась два года назад, во время грандиозного новогоднего приема, которого ждал и о котором грезил весь Нью-Йорк. Корифеи истории культуры — из тех, кого она сочла нужным внести в список приглашенных, — предсказывали, что этот прием затмит легендарный «Черно-белый бал» Трумена Капоте. Заветное слово «список» слышалось отовсюду. А он есть в списке? — и всем все было понятно. Или просто «прием», тоже понятно. Прием — в честь чего? Оглядываясь назад, Долли терялась перед этим вопросом. В честь того, что американцы все богатеют и богатеют, пока остальной мир погружается в трясину? Формально устроителями приема числились несколько знаменитостей, но настоящей хозяйкой, как все прекрасно знали, была Ла Долл. Потому что у нее было больше связей, опыта и чутья, чем у всех знаменитостей, вместе взятых. И вот, положившись на это свое хваленое чутье, Ла Долл допустила дурацкую, по-человечески понятную ошибку, какую мог допустить любой на ее месте — или так она утешала себя по ночам, когда воспоминания о собственной гибели жгли ее раскаленной кочергой и она корчилась на складном диванчике и глотала бренди прямо из бутылки: она решила, что раз что-то одно получается у нее очень, очень хорошо (собрать множество звезд в одном помещении), то должно получиться и все остальное. Оформление зала, вчастности. Она нарисовала себе такую картину: наверху маленькие разноцветные прожекторы, как в театре, под ними на цепочках подвешены круглые прозрачные блюда с маслом и водой. От тепла прожекторов несмешиваемые жидкости придут в движение и начнут клубиться — и тогда, представлялось ей, люди внизу запрокинут головы и будут как завороженные смотреть на всплывающие пузырьки и любоваться причудливыми переливами света. И люди запрокидывали головы и любовались — Ла Долл наблюдала за ними из кабинки под потолком, которую соорудили специально для нее в конце зала, чтобы она могла насладиться панорамой созданного ею великолепия. С приближением полуночи она первая заметила из своей кабинки, что прозрачные блюда, в которых клубилась и булькала смесь воды и масла, начали как-то странно меняться, будто оседать; они уже больше походили на подвешенные на цепочках мешки, чем на блюда, — короче, они плавились. А потом они стали расползаться на куски — куски обвисали, отрывались и падали вниз, и кипящее масло лилось на головы гламурных знаменитостей Америки, и не только Америки. И каждая капля причиняла ожоги, шрамы и увечья — в том смысле, что даже крошечный рубец на лбу у кинодивы или небольшая проплешина в волосах модели, арт-дилера, вообще любой звезды, живущей за счет своего имиджа, — есть нешуточное увечье. Пока Ла Долл, оказавшаяся в стороне от обжигающих потоков, наблюдала за происходящим, что-то в ней перемкнуло: она не верила, что такое возможно. Она даже не позвонила в службу спасения, просто, цепенея, смотрела, как ее гости вопят, визжат, мечутся зигзагами, в ужасе закрывают головы руками, сдирают с обожженных тел залитые маслом одежды, падают ниц и ползают на коленях, как грешники на средневековых фресках, низвергнутые в ад из-за любви к мирской роскоши.

Впоследствии Ла Долл обвинили в том, что она действовала с заранее обдуманным намерением, дабы получить садистское наслаждение от людских страданий, — и эти обвинения казались ей еще страшней раскаленного масла, излившегося на головы ее пятисот гостей. Потому что в те первые минуты ее окружала защитная оболочка шока, а после шок прошел и стало совершенно ясно: они ее ненавидят. Ими владело единственное желание — стереть ее с лица земли. Будто она не человек, а мерзкая тварь, крыса. И так и произошло: они ее стерли. Даже раньше, чем она успела отсидеть свои шесть месяцев «за преступную халатность», раньше, чем их коллективный иск увенчался конфискацией ее капитала (оказавшегося гораздо скромнее, чем они рассчитывали) и распределением его между потерпевшими, — еще до этого Ла Долл не стало. Из тюрьмы она вышла потяжелевшей на пятнадцать кило и постаревшей на пятьдесят лет, с седой паклей вместо волос. Никто ее не узнавал — ее просто не было; и целого мира, в котором она жила раньше как рыба в воде, больше не было: теперь даже богатые чувствовали себя неимущими. Несколько злорадных заголовков, несколько фотографий, запечатлевших ее поверженную, — и все. О ней забыли.

Зато у нее появилось время поразмышлять над своими просчетами — не только очевидными, вроде температуры плавления пластика или распределения нагрузки при подвешивании груза на цепочках. Свой главный просчет она допустила еще раньше — когда, не заметив тектонических смещений, взялась увековечивать эпоху уже ушедшую. Для профессионала ее уровня это непростительная ошибка. И правильно, что ее предали забвению, поделом. Время от времени Долли задумывалась: а что можно было бы устроить, чтобы увековечить вот эту новую эпоху, в которую она вернулась, — и чтобы это потом запомнилось, как бал Капоте, или Вудсток, или прием в честь семидесятилетия Малькольма Форбса, или крестины журнала «Ток»? Долли не знала ответа. Она утратила способность судить здраво; теперь пусть разбирается Лулу, ее поколение.


Когда тон газетных заголовков вокруг имени генерала Б. однозначно смягчился, когда выяснилось, что несколько свидетелей обвинения против генерала получали деньги от оппозиции, Арк позвонил снова.

— Генерал платит вам ежемесячно, — сказал он. — Вы же пока предложили нам одну-единственную идею.

— Но согласитесь, Арк, это была хорошая идея.

— Генерал ждет, мисс Пил, — произнес Арк, и в его голосе Долли опять почудилась ироническая усмешка. — Ваша шапка уже не нова.

А ночью Долли приснилось, как генерал, без шапки, выходит из стеклянных дверей дома навстречу светловолосой красавице: она берет его за руку, и они в обнимку скрываются за дверью. Сама Долли — во сне — сидела в кресле и радовалась, как хорошо эти двое, генерал и его подружка, играют каждый свою роль. На этом месте Долли проснулась, словно ее тряхнули за плечи. Она успела ухватить ускользающий сон — вцепилась в него железной хваткой. Генералу нужна кинозвезда, поняла Долли.

Она села на своем диванчике. В свете уличных фонарей, сочившемся сквозь сломанные жалюзи, ее голые ноги светились как восковые. Правильно, кинозвезда! Узнаваемая и притягательная. И тогда люди поймут, что в генерале, который казался им нечеловеком, все же есть что-то человеческое. Кто-то подумает: Ну, раз для нее он хорош… А кто-то: Мы с генералом сходимся во вкусах, она нравится нам обоим. Или так: Что-то же она в нем нашла. Треугольная голова — может, это эротично? Или даже: Интересно, а как он танцует?.. И вот если у Долли все получится, если она заставит людей задать этот последний вопрос — тогда можно считать, что проблема генерала решена, с его имиджем все в порядке. Не важно, сколько тысяч человек зверски убиты по его приказу: если в общественном сознании его образ связывается с танцем, значит, все то осталось позади.

Кинозвезд, особенно слегка линялых, можно было подобрать десятки и сотни, но Долли уже знала, кого она хочет: Китти Джексон. Лет десять назад Китти дебютировала в фильме под названием «О, беби, о!» в роли задиристой девицы, которая по ходу фильма перевоспитывается и становится агентом по борьбе с преступностью. Но настоящая слава пришла к Китти год спустя, когда Джулс Джонс, репортер журнала «Дитейлс» и старший брат одной приятельницы (и протеже) Ла Долл, неожиданно набросился на молоденькую актрису прямо во время интервью. Этот эпизод вкупе с судебным разбирательством окружили Китти ореолом мученичества. А когда ореол рассеялся, все поразились произошедшим в ней переменам: вместо бесхитростной инженю, какой она была совсем недавно, люди увидели взрослую самостоятельную актрису, вполне с характером — что называется, палец в рот не клади. Таблоиды безжалостно фиксировали ее выходки, отнюдь не всегда безобидные: на съемочной площадке такого-то вестерна Китти Джексон вывалила на голову маститого актера мешок навоза; во время съемок диснеевского фильма выпустила из клеток несколько тысяч лемуров. Когда влиятельнейший продюсер попытался затащить ее в постель — позвонила его жене. После этого уже никто не приглашал Китти сниматься, зато публика ее помнила, а Долли только это и требовалось. Ну и — всего двадцать восемь лет, что тоже немаловажно.

Отыскать Китти не составило труда, благо засекречиванием ее телефона никто особо не занимался. Уже около полудня Долли ей дозвонилась. Сонный голос, чирканье зажигалки. Китти слушала не перебивая. Дослушав, попросила повторить итоговую сумму (немалую), помолчала. Долли чувствовала, как пауза заполняется смесью брезгливости и отчаяния, знакомой ей самой до тошноты. На миг ее пронзила острая жалость к актрисе, у которой из всех вариантов в жизни остался один этот. Наконец Китти сказала: да.

От кофе у Долли уже гудела голова, но она все же дотянулась до кнопки — старенькая кофемашина «Крупс» выплюнула очередную порцию эспрессо. Напевая про себя, Долли позвонила Арку и изложила свой план.

— Генерал не интересуется американскими фильмами, — донеслось из трубки.

— Ну и что? Главное — американцы ее знают.

— Генерал не любит, когда ему что-то навязывают, — сказал Арк. — Если он говорит «нет», значит, нет.

— Арк, ему необязательно к ней прикасаться. Необязательно с ней говорить. Единственное, что от него требуется, — постоять рядом, пока их сфотографируют, и все. И улыбнуться.

— Улыбнуться?..

— Надо, чтобы он выглядел счастливым.

— Генерал редко улыбается, мисс Пил.

— Но он же надел шапку, так?

Долгое молчание в трубке. Наконец Арк сказал:

— Вы должны приехать вместе с актрисой. Тогда мы посмотрим.

— Приехать… куда?

— Сюда. К нам.

— Но, Арк..

— Это непременное условие.


В комнате у Лулу Долли чувствовала себя как Дороти в стране Оз: всё кругом в одном цвете. Лампа с розовым абажуром. С потолка, задрапированного легкой розовой тканью, свисают нитки розовых бус. На стенах — крылатые розовые принцессы, раскрашенные по трафарету. В тюрьме на занятиях по домоводству Долли научилась работать с трафаретами и потом много дней подряд, пока Лулу была в школе, занималась украшением комнаты. Дома Лулу сидела в своей комнате почти безвылазно, выходила только поесть.

В школе мисс Ратгерс все девочки дружили группками — кланами, и у Лулу тоже был свой клан, сплоченный до такой степени, что даже после всего случившегося с ее матерью, включая полгода тюрьмы (на это время из Миннесоты приезжала бабушка Лулу), внутриклановые связи не распались. В клане Лулу девочки были не то что связаны между собой прочными нитями — скорее скручены стальной проволокой. И Лулу была стержнем, на который эта проволока наматывалась. Прислушиваясь к тому, как ее дочь разговаривает с подругами по телефону, Долли поражалась ее спокойной уверенности: Лулу умела, когда надо, быть жесткой и непреклонной. Или ласковой и снисходительной. И доброй. В девять лет.

Сидя в розовом кресле-мешке, Лулу делала уроки на лэптопе и одновременно общалась в чате с подружками (с тех пор как Долли начала работать на генерала, в доме завелся беспроводной интернет).

— Привет, Долли. — После тюрьмы Лулу перестала называть Долли «мамой». Сейчас она щурила глаза, будто никак не могла разглядеть, кто вошел. Возможно, так оно и было, Долли и сама чувствовала себя расплывчатым пятном в этом розовом будуаре, пришелицей из окружающей серости.

— Мне придется уехать на несколько дней, — сказала она Лулу. — У меня встреча с клиентом. Я подумала: может, тебе пожить это время у кого-то из подружек, чтобы не пропускать школу?

Школа — это то, чем жила Лулу. Во всем, что касалось школы, она была категорична и непреклонна. Так, если раньше Долли каждый день заходила в класс, то теперь Лулу даже близко не подпускала ее к школьным дверям: тень материнского позора могла повредить ее статусу. По утрам Долли высаживала ее на углу, а потом долго стояла, вглядывалась в каменную сырость Верхнего Ист-Сайда, чтобы убедиться, что Лулу добралась благополучно. Во второй половине дня Долли терпеливо ждала на том же углу, пока Лулу с подружками закончат свои дела и договорят обо всем и походят по бордюру образцово-безукоризненной клумбы перед входом и пока Лулу досовершит все действия, необходимые для подтверждения и укрепления ее власти. В дни детских праздников, которые растягивались до вечера, Долли разрешалось ждать в школьном вестибюле. Лулу выходила из лифта разгоряченная, окутанная облачком духов или ароматом свежевыпеченного шоколадного кекса. Тогда она брала Долли за руку и вела ее мимо вахтера на улицу — не в том смысле, что она чувствовала себя виноватой перед матерью (с чего бы?), а в знак солидарности: все-таки они вместе переживали тяжелые времена.

Лулу с любопытством вскинула голову.

— Встреча с клиентом — это же хорошо, да?

— Конечно! Это очень хорошо, — поспешно заверила ее Долли. Генерал был ее тайной, в которую она не собиралась посвящать Лулу.

— Сколько тебя не будет?

— Не знаю точно. Думаю, дня четыре.

Долгая пауза. Наконец Лулу спросила:

— А мне можно с тобой?

Долли забеспокоилась:

— Но… тогда тебе придется пропускать школу.

Лулу снова долго молчала: то ли прикидывала, что хуже, пропустить школу или жить в чужом доме, то ли пыталась сообразить, можно ли в ее возрасте переехать на несколько дней к подруге без переговоров родителей подруги с ее матерью, — Долли не знала. А может, Лулу и сама этого не знала.

— Куда мы едем? — спросила Лулу.

Долли забеспокоилась еще сильнее. Она не умела говорить дочери «нет». Но при мысли о том, что Лулу и генерал окажутся в непосредственной близости друг от друга, внутри у нее все сжалось.

— Я… я не могу тебе этого сказать.

Лулу не настаивала.

— Только, Долли…

— Да, доченька?

— А можно, чтобы у тебя волосы опять стали светлые, как раньше?


В аэропорту Кеннеди они ждали Китти Джексон в зале для пассажиров частных рейсов. Когда актриса, одетая в джинсы и линялую желтую толстовку, наконец появилась, Долли обругала себя последними словами. Надо же было хоть взглянуть на эту звезду, прежде чем договариваться! За несколько лет Китти изменилась так, что еще неизвестно, узнают ли ее поклонники на фото. Разве что волосы по-прежнему светлые (правда, нечесаные и, кажется, немытые) и глаза такие же голубые. Но взгляд иронично-колючий, отчего создается впечатление, что она все время усмехается, и вот эта ядовитая усмешка — не паутинки в углах глаз, не наметившиеся складки у рта, а именно усмешка — делала ее лицо немолодым. Это была уже не Китти Джексон.

Пока Лулу отлучалась в туалет, Долли торопливо изложила Китти несложную актерскую задачу: выглядеть как можно гламурнее (она кинула озабоченный взгляд в сторону маленького чемоданчика Китти) и, прильнув к генералу, обозначить нежные чувства — в пристойной форме, разумеется. Долли будет снимать их скрытой камерой. Обычный фотоаппарат у нее тоже с собой, но это так, для вида.

Китти кивала, усмехаясь уголками рта. Задала лишь один вопрос:

— А дочку зачем взяли — познакомить с генералом?

— Я не собираюсь знакомить ее с генералом, — прошипела Долли и оглянулась: не идет ли Лулу. — Она ничего не знает про генерала. И прошу вас, даже имени его при ней не упоминайте!

Китти оглядела ее скептически.

— Ну-ну, — сказала она.

Уже темнело, когда они наконец взошли на борт генеральского самолета. Сразу же после взлета Китти попросила стюардессу принести ей мартини, высосала его не отрываясь, откинула кресло до горизонтального положения, натянула на глаза маску для сна (наконец-то хоть одна незамызганная вещь в гардеробе, подумала Долли) и тут же начала тихонько похрапывать. Лулу наклонилась над актрисой, вглядываясь. Во сне лицо Китти казалось юным и целомудренным.

— Она чем-то болеет, да?

— Нет. — Долли вздохнула. — А может, и болеет. Не знаю.

— Наверное, у нее давно не было каникул, — сказала Лулу.


На пути к резиденции генерала черный «мерседес» останавливали раз двадцать. На каждом КП два автоматчика с двух сторон вглядывались в лица пассажирок на заднем сиденье. Четыре раза их заставляли выходить из машины, и они стояли под выжигающим солнцем, пока их методично обыскивали и охлопывали под дулами автоматов. Возвращаясь в машину, Долли вглядывалась в невозмутимый профиль дочери: нет ли признаков психической травмы? Лулу сидела выпрямившись, держа на коленях свой розовый рюкзачок от Кейт Спейд. Она встречала взгляды автоматчиков так же спокойно и уверенно, как взгляды подружек из своего клана, многие из которых не один год — безуспешно — пытались лишить ее заслуженного статуса и власти.

По обе стороны от дороги тянулся высокий белый забор, на котором сидели сотни тучных нахохленных птиц с длинными серповидными клювами и блестящими черными перьями. Долли казалось, что такие птицы должны пронзительно каркать, но когда машина останавливалась, стекло отъезжало вниз и очередной стрелок с автоматом, щурясь после яркого солнца, вглядывался в полумрак салона, она каждый раз терялась от тишины за окном.

Наконец одна из секций забора распахнулась наподобие ворот, машина съехала с дороги и остановилась перед большим белым особняком, утопавшим в буйной зелени. Между деревьями искрилась вода, белые стены особняка тянулись куда-то вдаль. На краю крыши сидели те же черные птицы, таращились вниз.

Водитель «мерседеса» распахнул дверцу, Долли, Лулу и Китти выбрались на солнце. Долли тут же ощутила его горячие лучи на непривычно голой шее: перед отъездом она постриглась, опять сделала себе светлый боб до подбородка — как раньше, только чуть подешевле и попроще. Китти стало жарко, она стянула с себя толстовку, под которой, к счастью, оказалась чистая белая футболка. У нее был приятный ровный загар, не считая нескольких некрасивых бледно-розовых рубцов на одной руке чуть выше запястья. Шрамы. Долли уставилась на них.

— Китти… — Она запнулась. — Вот это, на руке — что это у вас?

— Ожоги. — Китти подняла глаза, и от ее взгляда внутри у Долли начало что-то переворачиваться; выплыло смутное, словно из тумана или даже из младенчества, воспоминание — кто-то умоляет ее внести в список Китти Джексон, но она отрезает: нет. И речи быть не может. Список закрыт.

— Да ладно, я это сама себе сделала, — сказала Китти.

Долли уставилась на нее, не понимая. Китти вдруг улыбнулась ей задорной, немного хулиганистой улыбкой — и тут же стала похожа на героиню своего первого фильма.

— Не я одна, многие себя потом так же разукрасили. Вы не знали?

Долли пыталась сообразить, правда это или ее проверяют на вшивость. Главное — не ляпнуть при Лулу ничего лишнего.

— Там же кого только не было, на том приеме, — продолжала Китти. — И каждый потом предъявил доказательства. Вот они, наши доказательства, — кто посмеет усомниться?

— Я знаю, кто там был, — сказала Долли. — Список до сих пор у меня в голове.

— Да? А вы… кто? — все еще улыбаясь, спросила Китти.

Долли молчала. Серые глаза дочери следили за ней.

Тут Китти сделала нечто неожиданное: протянула руку через залитое солнцем пространство и сжала пальцы Долли сильно и горячо, так что у Долли защипало в глазах.

— Ну их к черту, а? — мягко сказала Китти.

На пороге особняка появился стройный невысокий человек в отлично скроенном костюме. Арк.

— Мисс Пил, наконец-то мы встретились. Мисс Джексон, — с лукавой, как показалось Долли, улыбкой он обернулся к Китти, — большая честь для меня. Очень, очень рад. — Он запечатлел поцелуй на ее руке. — Я видел ваши фильмы. Мы с генералом смотрели их вместе.

Долли напряглась (что она ему ответит?), но тут же послышался голос Китти — звенящий, почти детский, разве что кокетливый по-взрослому:

— Боюсь, это не самое интересное кино.

— Генералу понравилось.

— Что ж, я польщена. Мне приятно, что генерал получил удовольствие от просмотра.

Не ожидая ничего хорошего, Долли перевела взгляд на лицо актрисы. Если бы не эта глумливая усмешечка, с которой Китти уже срослась! Но, к ее изумлению, никакой усмешечки не было, ни намека. Взгляд открытый, искренний. Десять лет как отлетели — это снова была Китти Джексон, восходящая звезда, взволнованная и наивная.

— Увы, — сказал Арк, — я вынужден вас огорчить. Только что генералу пришлось сменить место своего пребывания.

Все смотрели на него молча.

— Генерал просил передать, что он искренне сожалеет, — закончил Арк.

— А… нельзя ли отвезти нас туда, где он сейчас находится? — спросила Долли.

— Можно, — ответил Арк. — Если вас не смущает, что придется еще некоторое время провести в дороге.

— Н-ну… — Долли неуверенно покосилась на Лулу. — Смотря по тому…

— Нисколько не смущает, — перебила ее Китти. — Надо — значит, надо! Мы едем к генералу, чего бы нам это ни стоило. Да, котик?

Лулу не сразу поняла, что это ее назвали «котиком». До сих пор Китти ни разу к ней прямо не обращалась.

Она улыбнулась актрисе и ответила:

— Да.


Переезд был назначен на следующее утро, а до этого, вечером, Арк пообещал свозить их в город. Китти отказалась.

— Поезжайте без меня, — сказала она, когда они устроились в двухкомнатных апартаментах с отдельным выходом к бассейну. — Мне и тут хорошо. Давно не живала в таких хоромах. — Она скорбно рассмеялась.

— Смотрите не перестарайтесь, — посоветовала Долли, заметив, что актриса направляется к дверце бара.

Китти резко обернулась, сощурилась.

— Что-то не так? У вас есть ко мне претензии?

— Никаких претензий. Все было прекрасно. — И, понизив голос, чтобы не услышала Лулу, добавила: — Просто не забывайте, с кем мы имеем дело.

— Но я хочу забыть, — сказала Китти, наливая себе джин с тоником. — Изо всех сил стараюсь забыть. Я хочу быть как Лулу — невинной.

Она подняла стакан и, кивнув Долли, отпила глоток.


Долли и Лулу ехали на заднем сиденье темно-серого «ягуара», Арк — впереди, рядом с шофером. Петляющие улочки шли под уклон, пешеходы при виде их машины бросались врассыпную, заскакивали в дома или прижимались к стенам. Город мерцал внизу — миллионы белых домов, косо сбегающих в туманную дымку. Вскоре и они съехали в ту же дымку, и все кругом потускнело, лишь стираное белье цветными пятнами колыхалось на балконах.

Возле одного из рыночков шофер остановил машину: горы истекающих соком фруктов и расколотых благоухающих орехов, горы дешевых сумочек. Пока они шли за Арком между рядами, Долли критически разглядывала товары на прилавках. Апельсины и бананы огромные, Долли в жизни таких не видела, но у мяса вид, мягко говоря, сомнительный. Судя по нарочито индифферентным лицам продавцов и покупателей, Арка тут знали.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил Арк у Лулу.

— Можно мне вот это? — Лулу указывала на тропическую звезду — карамболу. Долли знала название, потому что видела такие звезды в магазине «Дин и ДеЛюка», в отделе фруктовой экзотики. Здесь карамболы лежали сваленные друг на друга как попало, по ним ползали мухи. Выбрав одну из звезд, Арк коротко кивнул стоявшему за прилавком старику с тощей грудью и добрым суетливым лицом. Старик радушно заулыбался Лулу и Долли, но глаза у него были испуганные.

Лулу тщательно обтерла плод от пыли подолом своей тенниски и вгрызлась в ярко-зеленую мякоть — сок брызнул на воротник. Смеясь, она вытерла рот рукой.

— Мам, попробуй, — сказала она, и Долли тоже откусила. Они доедали карамболу вместе, потом облизывали липкие пальцы; Арк смотрел. Долли распирала радость, она не сразу поняла почему. Мам. Почти год она не слышала от дочери этого слова.

Арк повел их в переполненную чайную. Завсегдатаи, сидевшие за угловым столиком, повскакивали, освобождая места, и через минуту в заведении восстановилась обычная суматоха — почти как до их прихода, разве что чуть напряженнее. Подбежал официант, трясущейся рукой разлил по чашкам мятный чай. Долли пыталась успокоить его взглядом, но он отводил глаза.

— Вы часто выбираетесь в город? — спросила она Арка.

— Генерал старается больше общаться с народом, — ответил он. — Люди должны видеть, что он такой же, как они. Конечно, ему приходится при этом вести себя очень осторожно.

— Из-за врагов?

Арк кивнул.

— К несчастью, у генерала много врагов. Сегодня они угрожали взорвать его жилище, и ему пришлось немедленно уехать. Вы ведь понимаете, он обязан заботиться о своей безопасности.

Взорвать его жилище? Долли напряглась.

Арк улыбался.

— Враги полагают, что он находится в своей резиденции. А он уже далеко.

Долли скользнула взглядом по лицу дочери. От карамболы вокруг рта у Лулу остались зеленые разводы.

— Но… мы здесь, — сказала она.

— Мы да, — подтвердил Арк. — А он нет.


Долли почти всю ночь пролежала без сна, прислушиваясь к птичьим крикам и шорохам за окном. Ей мерещилось, что наемные убийцы рыскают по территории, ищут генерала Б. и его пособников. Ищут ее, иными словами. Потому что она и есть главная пособница генерала, внушающая его врагам тревогу и страх, и они мечтают от нее избавиться.

Как могло такое случиться — с ней? Не успела Долли задать себе этот вопрос, как ее унесло в прошлое, в ту минуту, когда пластиковые блюда только начали крениться и деформироваться и жизнь, в которой она благоденствовала, полилась вниз раскаленным маслом. Этот поток привычных воспоминаний затягивал ее и раньше, в другие ночи, но сегодня с ней рядом на огромной двуспальной кровати лежала спящая Лулу в ночной рубашке с оборками — теплое дыхание, коленки как у козочки. Поздний ребенок, плод мимолетного романа с клиентом, звездным киноактером. Лулу думала, что ее отец умер, — так ей сказала Долли, предъявив для убедительности несколько фотографий одного бывшего бойфренда.

Перекатившись ближе к дочери, она поцеловала Лулу в теплую щеку. Рожать не имело смысла — зачем Долли ребенок? Она не противница абортов, и в любом случае карьера для нее важнее. И она решила все сразу и твердо, вот только никак не могла назначить день — уже начался утренний токсикоз с перепадами настроения и со всеми сопутствующими недомоганиями, а она все тянула и тянула. И дотянула до того момента, когда, цепенея от страха и одновременно от радости, поняла, что уже поздно.

Лулу шевельнулась, и Долли придвинулась ближе к дочери, обвила руками. Во сне Лулу не отшатнулась, как бывало днем, а легко и естественно вписалась в материнское объятие. Долли испытала прилив нелепой благодарности к генералу за эту двуспальную кровать. Такое редкое наслаждение — прижать дочь к себе и слушать, как бьется ее сердце.

— Не бойся, родная, — прошептала Долли в ухо Лулу, — я сумею тебя защитить, ты же знаешь. С нами никогда ничего плохого не случится.

Лулу спала.


На следующее утро к особняку подъехали две черные бронированные машины — вроде джипов, только потяжелее. Арк и несколько солдат сели в первую машину, Долли с Лулу и Китти — во вторую, на заднее сиденье. Долли было страшно и почему-то не покидало ощущение, что машина всем своим весом вдавливает их в землю.

Китти ошеломляюще преобразилась. Она помыла голову, сделала макияж и переоделась в платье из жатого бледно-зеленого бархата, без рукавов. Платье высветило зеленые крапинки в ее глазах, так что они теперь казались бирюзовыми, а не голубыми. Здоровый золотистый загар, легкий блеск на губах, легкие веснушки на носу; все вместе — так хорошо, что Долли и надеяться не могла. Так хорошо, что больно смотреть; и Долли старалась не смотреть.

Без задержек проскочив несколько контрольно-пропускных пунктов, они выехали на шоссе, огибающее дымчато-тусклый город. Вдоль шоссе группками дежурили продавцы фруктов, в основном дети. При виде джипов они поднимали над головой тяжелые связки бананов или размахивали картонными ценниками, а когда машины проносились мимо — скатывались с насыпи — а может, их отбрасывало потоком воздуха. Оглянувшись в первый раз, Долли вскрикнула, подалась вперед, хотела что-то сказать шоферу. Но что сказать? И она откинулась на сиденье и постаралась больше не оглядываться. Лулу смотрела на детей молча, на коленях у нее лежал раскрытый учебник математики.

Наконец город остался позади и потянулся плоский однообразный пейзаж, похожий на пустыню. Изредка встречались коровы или антилопы, щипавшие скудную растительность. Китти, не спросив ни у кого разрешения, закурила. Она выдыхала дым в щель над стеклом, но его несло обратно. Долли еле сдержалась, чтобы ее не отругать: Лулу-то чем виновата, почему она должна становиться пассивной курильщицей?

— Так что? — Выбросив окурок, Китти повернулась к Лулу. — Какие у нас планы?

Лулу помолчала, видимо обдумывая вопрос с разных сторон, потом уточнила:

— Вы спрашиваете про мои планы на жизнь?

— Вроде того.

— Я пока не решила, — очень серьезно ответила Лулу. — Мне всего девять.

— Ну что ж, разумно.

— Лулу вообще разумная девочка, — заметила Долли.

— Имелось в виду: о чем ты мечтаешь? — Китти явно нервничала, ее сухие наманикюренные пальцы все время беспокойно двигались, будто ей хотелось еще курить, но она уговаривала себя подождать. — Или у вас теперь мечтать не принято?

И Лулу, видимо, поняла, что на самом деле Китти хочется поговорить.

— А когда вам было девять, — сказала она, — о чем вы мечтали?

Китти помолчала, потом рассмеялась и закурила следующую сигарету.

— Я хотела стать жокеем, — ответила она. — Или кинозвездой.

— И одно из ваших двух желаний сбылось, да?

— Одно сбылось, да. — Китти зажмурилась, выдувая дым в приоткрытое окно.

— Но это оказалось не так интересно, как вы ждали?

Китти открыла глаза. Лулу смотрела на нее очень серьезно.

— Играть? Да нет, мне нравилось быть актрисой, мне и сейчас нравится, хотя я уже забыла, когда играла. Но люди, котик, люди… В кино же одни уроды.

— Почему?

— Потому что врут, — сказала Китти. — Сначала все мило улыбаются — но это одно притворство. С настоящими злодеями и то проще, те хоть не скрывают, что хотят тебя убить.

Лулу кивнула задумчиво, будто сама сталкивалась с той же проблемой.

— А вы не пробовали врать, как они?

— Еще как пробовала! Только я все время помнила, что я вру. А если пыталась говорить правду — еще хуже. Понимаешь, это как узнать, что Санта-Клауса нет: хочется опять верить в него — но поздно, поезд ушел.

Она вдруг обернулась к Лулу, словно спохватившись.

— То есть… Я надеюсь, я не…

Лулу рассмеялась.

— Я никогда не верила в Санта-Клауса, — сказала она.

Они ехали и ехали. Лулу сделала математику. Потом историю. Потом написала сочинение про сов. Пустыня, кажется, растянулась на сотни миль, за окном по-прежнему было голо — если не считать расставленных вдоль дороги КП с автоматчиками и придорожными туалетами — и плоско; но наконец дорога пошла вверх. Деревья подступили с двух сторон, солнце теперь с трудом пробивалось сквозь густую листву.

Бронированные джипы вдруг резко свернули с дороги и остановились. Десятки солдат в камуфляжных формах появились непонятно откуда, будто отделились от деревьев. Долли с Лулу и Китти, озираясь, выбрались из машины. Кругом были джунгли, птицы в ветвях орали как оголтелые.

Подошел Арк, озабоченно поглядывая под ноги: он был в изящных кожаных туфлях.

— Генерал ждет вас с нетерпением, — сообщил он.

Они все вместе двинулись вверх по склону, ступая по пружинящей красной почве. В кронах деревьев ссорились обезьяны. Склон стал круче, впереди показались бетонные ступеньки. Появились еще солдаты, тоже стали подниматься по лестнице, со всех сторон доносилось поскрипывание армейских ботинок. Долли ни на шаг не отставала от дочери, придерживала ее за плечи. Китти шла сзади, мурлыкала что-то себе под нос. Долли попыталась разобрать мотив, но мотива не было — всего две ноты, снова и снова.

Сумка со скрытой камерой висела у Долли на плече. Когда они начали подниматься, она вытащила пульт и зажала его в руке.

Наверху лестницы оказалась забетонированная площадка, похожая на вертолетную. Солнечные лучи зримо пробивались сквозь влажный тропический воздух, под ногами клубился легкий парок. Генерал стоял на голом бетоне в окружении солдат. Маленького роста, как многие выдающиеся личности; без сине-зеленой шапки — вообще без головного убора; густые волосы хмуро топорщились над треугольным лицом. Он был при всех своих генеральских регалиях, но что-то в них казалось не так: то ли кривовато, то ли не вычищено как надо. Он выглядел усталым — возможно, из-за мешков под глазами. И раздраженным — как человек, которого только что вытащили из постели, сказав «они здесь», а он даже не понял, кто такие «они», пришлось ему напоминать.

Все пока молчали, словно никто не знал, что говорить.

Потом на верхней ступеньке появилась Китти. Долли слышала монотонное мурлыкание у себя за спиной, но не оборачивалась, а наблюдала за генералом. Он узнал Китти, на его лице тотчас отобразился неуверенный интерес. Китти двинулась в его сторону медленно и плавно, будто не шла, а перетекала в своем струящемся бледно-зеленом платье, будто обычная ходьба с ее нелепыми вульгарными подскоками — не для нее. Доструившись до генерала, она с улыбкой взяла его руку, пожимая, но одновременно обтекая его и чуть ли не смеясь от смущения, так что со стороны казалось, что они как бы слишком хорошо друг друга знают, чтобы здороваться за руку. Долли смотрела как завороженная. Она даже забыла про свою скрытую камеру, прозевала всю сцену рукопожатия. Лишь когда бледно-зеленая струящаяся Китти на секунду закрыла глаза и прижалась к генеральской груди, Долли очнулась и нажала кнопку — послышался тихий щелк. Генерал смешался и, не зная, что делать дальше, вежливо похлопал Китти по спине — щелк; тогда Китти забрала обе его руки (большие и узловатые, мужские) в свои (нежные и тонкие) и, сконфуженно улыбаясь ему в лицо, потом тихо смеясь, откинула голову — щелк, — как бы досадуя на то, что им обоим приходится испытывать такую неловкость. И тогда генерал улыбнулся. Это произошло совершенно неожиданно: его губы растянулись, приоткрыв два ряда мелких желтоватых зубов — щелк, — и лицо его тут же сделалось уязвимым, как у человека, который ужасно хочет понравиться. Щелк, щелк, щелк — Долли не отрывала палец от кнопки. Это было то, чего мир еще не видел, а увидит — ошалеет, потому что эта улыбка и есть то самое глубоко сокрытое человеческое в генерале.

И все это произошло в одну минуту, никто еще не успел произнести ни слова. Китти с генералом, оба взволнованно-раскрасневшиеся, стояли держась за руки, и Долли едва сдерживалась, чтобы не завопить от радости, потому что это было все! Она получила, что ей требовалось, — слова и не понадобились. Она обожала Китти, преклонялась перед ней: гениальная актриса, она не просто попозировала под ручку с генералом, она приручила его — это ли не чудо? Долли мерещились два мира: в одном живет генерал, в другом — Китти, и между ними дверь, которая открывается только в одну сторону. Китти впустила генерала в свой мир легко и естественно, он и не заметил. Теперь он уже не сможет вернуться! А придумала все это она, Долли, — наконец-то, впервые в жизни, вышло что-то осмысленное. И Лулу это видела.

На губах Китти все еще трепетала милая открытая улыбка — улыбка для генерала, но зрачки двигались: она по очереди оглядывала солдат, застывших с автоматами наперевес, потом Арка, и Лулу, и Долли с восторженно сияющими глазами. Молодец актриса, думала Долли, понимает, что все уже произошло, ее звездный час пробил, период забвения закончился. Она вернется в свое любимое кино — спасибо тирану, стоящему с ней рядом.

— Интересно, — заговорила Китти, — а куда вы деваете трупы?

Генерал непонимающе смотрел на нее. Арк быстро шагнул вперед, Долли тоже. И Лулу тоже.

— Просто бросаете их в ямы, — дружеским, задушевным тоном продолжала Китти, — или сперва сжигаете?

— Мисс Джексон, — напряженно произнес Арк. — Генерал вас не понимает!

Генерал уже не улыбался. Он желал знать, что происходит. Отпустив руку Китти, он сурово обернулся к Арку и что-то спросил.

Лулу потянула Долли за руку.

— Мам, — прошептала она. — Скажи ей, чтобы она замолчала.

Голос дочери выдернул Долли из оцепенения.

— Китти, прекратите немедленно, — быстро сказала она.

— Вы их сами едите, — спрашивала Китти у генерала, — или стервятникам оставляете?

Долли повысила голос:

— Китти, придержите язык! Это не игрушки.

Генерал что-то жестко выговаривал Арку. Дослушав, Арк повернулся к Долли.

— Генерал сердится, мисс Пил, — сказал он, и это был шифр, Долли прекрасно его поняла. Она подошла к Китти, вцепилась в загорелые плечи, приблизила лицо к ее лицу и тихо сказала:

— Если вы не замолчите, мы все умрем.

Но одного взгляда в эти безумные, горящие саморазрушением глаза было достаточно, чтобы понять: Китти не может замолчать.

— Ай-ай-ай! — притворно удивилась она. — Как же это я так оплошала? Не надо было заводить разговор про геноцид, да?

А вот это слово генерал знал. Он отшатнулся от Китти так, будто она охвачена пламенем, что-то сдавленно скомандовал солдатам. Кто-то оттолкнул Долли, и она упала на бетон. Когда она приподнялась на одном локте, Китти уже было не видно, солдаты сомкнулись вокруг нее.

Лулу пыталась поднять Долли, тащила ее за руку, кричала:

— Мама, останови их! Мама, сделай что-нибудь!

— Арк, — крикнула Долли, но Арк ее не слышал. Он стоял навытяжку перед орущим взбешенным генералом. Солдаты уволакивали Китти; Долли показалось, что в их гуще мелькнул пинающий ботинок.

— А кровь? — доносился до нее звонкий голос Китти. — Вы ее пьете — или просто моете ею полы?.. А зубы? Вы их нанизываете на веревочку, да?..

Послышался глухой удар и визг. Долли вскочила на ноги. Но солдаты уже затащили Китти в скрытое за деревьями строение в конце вертолетной площадки. Генерал с Арком проследовали туда же, и дверь захлопнулась. В джунглях, над криками попугаев и всхлипами Лулу, повисла зловещая тишина.


Пока генерал бушевал, Арк успел шепнуть что-то двум солдатам, и едва начальство скрылось за дверью, они, слегка подталкивая, повели Долли и Лулу вниз по бетонной лестнице, потом сквозь джунгли — обратно к джипам. Их шофер встал, затушил сигарету. В машине Лулу заплакала, уронив голову на материнские колени. Дорога шла через джунгли, потом через пустыню. В тюрьму? — оцепенело думала Долли, поглаживая мягкие волосы Лулу. Но к вечеру, когда солнце разлилось по горизонту (Лулу уже сидела прямо, отодвинувшись на другой конец сиденья), их высадили в аэропорту. Генеральский самолет ждал.

Лулу спала беспокойно, вцепившись обеими руками в свой розовый рюкзачок. Долли не спала совсем. Она смотрела прямо перед собой, на пустое сиденье Китти Джексон.

Они приземлились в аэропорту Кеннеди затемно. В Ист-Сайд ехали на такси, за всю дорогу не проронили ни слова. Долли удивлялась про себя, что их дом не взорван, что квартира все еще на месте, на верхнем этаже, и ключи в сумке.

Лулу сразу же прошла к себе, закрыла дверь. Долли сидела за своим рабочим столом и, осоловело глядя перед собой, пыталась привести мысли в порядок. С чего начать? С посольства? С Конгресса? Сколько придется провисеть на телефоне, чтобы ее связали с кем-то, кто может реально помочь? И что она будет им говорить?

Лулу, причесанная, в школьной форме, вышла из своей комнаты. Оказывается, уже рассвело — Долли и не заметила. Лулу скользнула неодобрительным взглядом по ее пыльной одежде и сказала:

— Нам пора.

— Ты… пойдешь в школу?

— Естественно, я пойду в школу. А что еще мне делать?

Они поехали на метро. Между ними висело непреодолимое молчание; Долли боялась, что так теперь будет всегда. Она вглядывалась в бледное измученное личико Лулу и, холодея, понимала: да, так и будет, если Китти Джексон погибнет.

На углу ее дочь отвернулась и ушла не попрощавшись.

Хозяева магазинчиков на Лексингтон-авеню поднимали металлические роллеты. Долли зашла в соседнюю забегаловку, выпила кофе. Ей хотелось находиться поближе к Лулу, и она решила ждать прямо здесь, на углу, до конца школьного дня; осталось пять с половиной часов. Звонить, если что, можно и с сотового. Но ее все время что-то отвлекало: мерещилась Китти в бледно-зеленом платье, масляные ожоги на ее запястье; вспоминалась собственная непристойная гордыня — как она думала, что укротила генерала, и мнила себя чуть ли не спасительницей мира.

Она так никому и не позвонила. Не придумала, что сказать.

За спиной лязгнула очередная роллета, Долли обернулась посмотреть. Фотомастерская. В руках у Долли по-прежнему была сумка со скрытой камерой. Что ж, хоть какое-то занятие; она вошла и сделала заказ: записать на диск и распечатать все, что получилось.

Следующий час она проторчала на улице под дверью. Потом из мастерской вышел парень с диском и пачкой фотографий. За это время она успела сделать несколько звонков насчет Китти, но на том конце все, очевидно, принимали ее за умалишенную. Их можно понять, думала Долли.

— Фотошоп? — спросил парень, передавая ей фотографии. — А вышло ничего, прямо как настоящие.

— Они настоящие, — ответила Долли. — Я сама фотографировала.

— Ага, как же, — осклабился парень, и тут в голове у Долли шевельнулась наконец смутная мысль. А что еще мне делать? — кажется, так сказала утром Лулу.

Она помчалась домой и села обзванивать старых знакомых: кое-кто ее еще помнил — и в «Инкуаерер», и в «Стар». Устроить слив информации. Этот трюк помогал Долли раньше, поможет и сейчас.

Несколько минут спустя письма полетели по всем нужным адресам, с картинками во вложениях, и уже через пару часов фотографии улыбающегося генерала Б. и Китти Джексон появились в сети — их продавали, покупали и перепродавали. Вечером пошли звонки от репортеров серьезных газет, не только американских. Генералу тоже звонили; его помощник по связям с общественностью все категорически опровергал.

Вечером, пока Лулу в своей комнате делала уроки, Долли сидела за столом, ела холодную кунжутную лапшу и пыталась связаться с Арком. Удалось с четырнадцатой попытки.

— Мы больше не можем с вами говорить, мисс Пил, — сказал он.

— Арк.

— Мы не можем с вами говорить. Генерал сердится.

— Послушайте меня.

— Генерал сердится, мисс Пил.

— Она жива, Арк? Это все, что я хотела узнать.

— Она жива.

— Спасибо. — Глаза Долли наполнились слезами. — Она… С ней… нормально обращаются?

— Она цела и невредима, — сказал Арк. — Мисс Пил, больше мы с вами не увидимся.

Они немного помолчали, слушая шелест помех на линии. Потом Арк сказал:

— Мне жаль. — И повесил трубку.


Но они увиделись — спустя почти год, когда генерал прибыл в Нью-Йорк, чтобы поведать ООН о переходе его страны на демократический путь развития. К тому времени Долли и Лулу уже переселились из своей ист-сайдской квартирки в другое место, но однажды вечером они специально приехали на машине в Манхэттен, чтобы встретиться с Арком в ресторане. Арк был в черном костюме, его темно-бордовый галстук идеально подходил по цвету к отменному каберне, которое он подливал себе и Долли. Он смаковал каждую деталь своего рассказа — Долли даже показалось, что он и запоминал все в таких подробностях нарочно для нее: как через три-четыре дня после того, как они с Лулу покинули генеральский редут, начали появляться фотографы, сначала один-два — этих солдаты быстро отловили и бросили за решетку, — потом еще и еще, столько, что не переловишь и не сосчитаешь: они прятались везде, где можно и нельзя, лазали по деревьям как обезьяны, закапывались в ямы, увешивали себя пальмовыми листьями. Киллерам никогда не удавалось точно определить местонахождение генерала— фотографы справлялись с этой задачей элементарно: пересекали границу без всяких виз, залезали в корзины и винные бочки, зарывались в тряпье, тряслись по каменистым дорогам в кузовах грузовичков и в конце концов осадили убежище генерала со всех сторон — он уже не осмеливался выходить. Понадобилось десять дней, чтобы убедить генерала, что вариантов нет — придется предстать перед мучителями. Он облачился в генеральскую шинель с медалями и эполетами, сдвинул сине-зеленую шапку набекрень, взял Китти под руку и пошел сквозь строй нацеленных на него объективов. Долли помнила, какое озадаченное лицо было у генерала на тех снимках; в своей пушистой шапке он больше всего напоминал потерявшегося ребенка. А рядом улыбалась Китти в черном облегающем платье — Арку наверняка пришлось постараться, чтобы его раздобыть: непринужденно-простое и в то же время открытое — идеальное для интимной обстановки. Выражения ее глаз Долли не смогла разобрать, как ни всматривалась в газетную бумагу, но смех Китти по-прежнему стоял у нее в ушах.

— Вы уже смотрели новый фильм мисс Джексон? — спросил Арк. — Мне показалось, это пока ее лучшая роль.

Долли смотрела этот фильм — романтическую комедию, где Китти играет жокея, причем держится в седле легко и уверенно, — вместе с Лулу, в кинотеатре маленького городка к северу от Нью-Йорка. Они переехали в пригород вскоре после того, как начались звонки от генералов: первым позвонил генерал Г., потом А., потом Л., и П., и Ю. Молва летит быстро, и на Долли обрушился целый шквал предложений от массовых убийц, желающих начать жизнь заново. «Я вышла из игры», — отвечала им Долли и перенаправляла к своим бывшим конкурентам.

Ее дочь поначалу противилась переезду, но Долли была тверда. И Лулу быстро прижилась в частной школе их нового городка, начала играть в сокер, и другие девочки вскоре начали ходить за ней по пятам. Никто в городке никогда не слышал про Ла Долл, так что Лулу нечего было скрывать.

Вскоре после нашествия фотографов на счет Долли поступила весьма серьезная сумма. «В знак признательности за вашу неоценимую помощь, мисс Пил», — сказал ей Арк по телефону, но в его голосе сквозила знакомая усмешка, и Долли поняла: плата за молчание. Она купила на эти деньги торговое помещение на главной улице городка и открыла магазин для гурманов, где продавались необычные сыры и прочие деликатесы, красиво подсвеченные разноцветными фонариками (осветительную систему Долли разрабатывала сама). «Как в Париже», — часто слышала она от ньюйоркцев, приезжавших в свои загородные дома на выходные.

Изредка Долли заказывала для своего магазинчика партию карамболы — и тогда обязательно прихватывала несколько тропических звезд домой, в маленький коттеджик в конце тихой улицы. Поздно вечером они с Лулу садились за стол перед распахнутым окном и, вполуха слушая радио, наслаждались загадочно-сладковатым вкусом.

Глава 9 Тет-а-тет с Китти Джексон! Сорок минут откровений о любви, славе и Никсоне Репортаж Джулса Джонса

Все кинозвезды, когда впервые видишь их живьем, кажутся неожиданно маленькими, и Китти Джексон, при всей ее исключительности, — не исключение.

Точнее, она кажется не маленькой, а прямо-таки крошечной: этакий человеческий бонсай в белом платье без рукавов, сидит за столиком в глубине ресторана на Мэдисон-авеню, беседует по мобильнику. Когда я усаживаюсь напротив, она улыбается мне и с обреченным видом скашивает глаза на телефон. Волосы у нее, как и у всех теперь, мелированные — этому слову меня научила Дженет Грин, моя бывшая невеста, — хотя на Китти Джексон взлохмаченная путаница из светлых и темных прядей смотрится естественней и шикарней, чем на Дженет. Лицо ее (Китти) вряд ли будет чем-то выделяться рядом с лицами, скажем, ее бывших школьных подруг: просто миловидное лицо — вздернутый носик, полные губы, большие голубые глаза. Однако по причинам, которые я не берусь точно определить — вероятно, по тем же самым, по каким мелирование на Китти выглядит лучше, чем на прочих крашеных блондинках (Дженет Грин), — это ничем особенно не примечательное лицо воспринимается как необыкновенное.

Она все еще висит на телефоне. Пять минут.

Наконец она заканчивает разговор, захлопывает телефон, размерами напоминающий пластинку мятной жвачки, опускает его в белую лакированную сумочку. И начинает извиняться. Сразу становится ясно, что Китти относится к категории «приятных» звезд (Мэтт Деймон) — в отличие от «трудных» звезд (Рэйф Файнс). Звезды из категории приятных ведут себя так, будто они в точности такие же, как вы (то есть в нашем с вами случае — как я): это должно помочь вам их полюбить и написать о них кучу лестных слов; такая тактика практически всегда себя оправдывает, даже если изначально у вас рука не поворачивалась написать, что экскурсия по дому, устроенная лично для вас Брэдом Питтом, не имеет никакого отношения к его желанию появиться на обложке «Вэнити фэйр». Китти сожалеет, что мне пришлось прыгать сквозь двенадцать огненных колец и бежать несколько миль по раскаленным углям, дабы получить возможность провести сорок минут в ее обществе. Она также сожалеет, что первые шесть минут из этих сорока она проговорила по телефону. Выныривая из потока ее извинений, я невольно вспоминаю, почему я предпочитаю иметь дело с трудными звездами, которые сидят, забаррикадировавшись внутри своей звездной оболочки, и плюют наружу через щелочку. Трудные звезды время от времени теряют самоконтроль — а описание этого волнующего момента является, как известно, необходимейшей частью успешного рассказа о знаменитости.

Официант принимает наш заказ. Следующие десять минут мы с Китти обмениваемся шуточками, которые вряд ли кого-то заинтересуют, посему я их опускаю, отметив лишь (здесь и далее — в стиле подстрочных примечаний, которые призваны овеять мои поп-культурные наблюдения ароматом старинных кожаных переплетов), что если вам повезло быть юной кинозвездой с шикарно мелированными волосами и стопроцентно узнаваемым лицом — судя по кассовости фильма, в котором вы только что снялись, каждый американец успел посмотреть его как минимум дважды, — то окружающие будут относиться к вам несколько иначе или даже совсем иначе, нежели к лысеющему сутуловатому экзематозному индивиду среднего возраста. Точнее, на поверхности мы видим вроде бы то же самое — «Что будете заказывать?» — но под поверхностью истерически пульсирует узнавание знаменитости. И далее, с синхронностью, объяснимой разве что законами квантовой механики или, конкретнее, свойствами так называемых запутанных частиц, этот импульс истерического узнавания охватывает одномоментно все пространство ресторана, включая столики, расположенные так далеко, что разглядеть нас оттуда нет никакой возможности.[4] Обедающие разворачиваются, тянут шеи, искривляют спины и отчасти левитируют над своими стульями, борясь с желанием наброситься на Китти и вырвать у нее прядь волос или клок платья.

Я спрашиваю Китти об ощущениях человека, постоянно находящегося в центре внимания.

— Странные ощущения, — отвечает она. — Для меня это так неожиданно. Понимаете, приходится все время помнить о том, что ты этого совершенно не заслуживаешь.

Вот они, приятные собеседники.

— Ну что вы! — говорю я и отвешиваю ей махровый комплимент по поводу фильма «О, беби, о!», где она, в роли вчерашней бомжеватой наркоманки, а ныне агента ФБР, проделывает поистине акробатические трюки, — комплимент, от которого мне самому становится так тошно, что хочется послать всех знаменитостей куда подальше и вкатить себе смертельную инъекцию. — Вы, верно, гордились своим успехом?

— Да, конечно, — говорит она. — Но по-настоящему я тогда еще не понимала, что делаю. Зато сейчас, работая над своей новой ролью, я чувствую себя гораздо более…

— Стоп-стоп! — восклицаю я. — Отложим пока эту мысль! — хотя официант с высоко поднятым подносом в одной руке еще далеко от нашего столика и не факт, что он несет этот поднос нам. Но дело в том, что меня совершенно не интересует новая роль Китти Джексон, и вас, я уверен, тоже; конечно, мы никуда от этого не денемся, она все равно будет щебетать о том, какая это потрясающая роль, какие доверительные отношения сложились у нее с режиссером картины и какая это честь для нее — работать бок о бок с таким корифеем экрана, как Том Круз, — так что нам с вами придется проглотить эту горькую пилюлю ради удовольствия провести некоторое время в обществе звезды. Но все же хотелось бы проглотить ее как можно позже.

К счастью, это наш поднос (когда обедаешь со знаменитостью, еду приносят быстрее): салат «Кобб» для Китти; картофель фри, чизбургер и «Цезарь» для меня.

Еще немного теории, прежде чем мы приступим к обеду. На самом деле отношение официанта к Китти представляет собой этакий трехслойный сэндвич: снизу обычное слегка скучающее презрение, первооснова его общения с клиентами; в середке — истерика и смятение, спровоцированные явлением девятнадцатилетней дивы; наверху — стремление прикрыть и закамуфлировать этот чужеродный второй слой, напустив на себя хотя бы видимость привычного презрения и скуки, лежащих в основании сэндвича. У Китти Джексон тоже свой сэндвич: внизу как бы «она сама» — такая, какой ее знал пригород Де-Мойна, где она росла, каталась на велосипеде, бегала на школьные вечера, зарабатывала хорошие оценки и, самое интересное, занималась конным спортом, — эти занятия вылились в изрядную коллекцию ленточек и призов и вселили в юную Китти, хоть и ненадолго, мечту стать жокеем. Дальше идет начинка сэндвича — ее собственная, возможно несколько нервическая реакция на новообретенную славу; и, наконец, сверху — попытка имитировать нижний слой сэндвича, то есть притвориться собой, точнее бывшей собой.

Шестнадцать минут мимо.

— Ходят слухи, — начинаю я, хотя рот у меня набит недожеванным чизбургером, но в этом и есть мой расчет: я надеюсь внушить отвращение интервьюируемой и тем самым перфорировать предохранительный щит ее приятности и нанести коварный удар по ее самоконтролю, — что у вас интимные отношения с вашим звездным партнером.

Вот так. Обрушиваю это на нее без подготовки, поскольку не раз убеждался, что когда начинаешь подкатываться к человеку с подобными «личными» вопросами издалека, то трудный собеседник успевает ощетиниться, а приятный — залиться румянцем и мягко увернуться.

— Это ложь! — выкрикивает Китти. — Мы с Томом просто друзья. И с Николь тоже. Она для меня образец для подражания, во всем! Я иногда даже сижу с их детьми.

Я достаю свою самую гадкую ухмылку — без какой-либо определенной цели, единственно чтобы усугубить беспокойство интервьюируемой. Если мой метод кажется кому-то жестковатым, напомню, что мне было отведено сорок минут, почти двадцать из которых протикали впустую, а заодно уже признаюсь, что если у меня ни шиша не выйдет — то есть если мой репортаж не раскроет ни одну из неповторимых особенностей Китти, доселе неведомых широкой публике (а ровно это, как мне объяснили, произошло с моими предыдущими репортажами, в которых я охотился на лосей с Леонардо Ди Каприо, читал Гомера с Шэрон Стоун и собирал моллюсков с Джереми Айронсом), то его попросту выкинут в корзину, что окончательно обесценит жалкие остатки моих акций в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе и завершит мой «список несчастий — черт, что ж они на тебя так валятся-то?» (Аттикус Леви, мой приятель и редактор, месяц назад, за обедом).

— Почему вы так улыбаетесь? — враждебно спрашивает Китти.

Как видите, приятность уже на исходе.

— Я улыбался?

Она переключается на салат «Кобб». Я тоже. Коль скоро доступ во внутренние святилища Китти Джексон для меня закрыт и заняться больше нечем, остается наблюдать за процессом поедания пищи, который сводится к следующему: в продолжение обеда она съедает все салатные листья, примерно два с половиной кусочка курятины и несколько помидорных долек. Не съедает: маслины, голубой сыр, вареные яйца, бекон и авокадо — иными словами, все то, что делает салат «Кобб» салатом «Кобб». Что касается салатной заправки, которую она попросила подать ей «отдельно, пожалуйста», то она притрагивается к ней один-единственный раз, обмакнув в нее кончик указательного пальца и облизнув.[5]

— Знаете, что я думаю, — произношу наконец я, разряжая вибрирующее над нашим столом напряжение. — Вот, думаю я, девятнадцать лет. За плечами мегакассовый фильм, от которого полмира уже писает кипятком, — ну и? Дальше-то что?

На лице Китти отображается облегчение, что я не выдал еще какую-нибудь гадость про Тома Круза, а также подмешанное к этому облегчению (или, возможно, вытекающее из него) мимолетное желание увидеть во мне не просто очередного придурка с диктофоном, но человека, способного постичь всю странность ее мира. Ах, если бы так оно и было! Я бы с дорогой душой постиг всю странность ее мира — зарылся бы в эту странность с головой и носа б не высовывал. Но на деле максимум, на что я способен, — это постараться скрыть от Китти Джексон, что никаких точек соприкосновения у нас с ней нет и быть не может, и то, что она не раскусила меня в течение вот уже двадцати одной минуты, — моя большая личная победа.

Вы спросите: зачем я без конца вписываю себя в этот репортаж? Затем, что я хочу вытрясти нечто удобочитаемое из девятнадцатилетней девочки, вся индивидуальность которой сводится к ее исключительной приятности; пытаюсь состряпать рассказ, который не только раскроет бархатные глубины ее юной души, но в котором будет какая-никакая интрига, динамика и — перекрестясь! — намек на некий смысл. Но тут возникает одна проблема: в Китти Джексон нет никакой интриги, в ней вообще нет ничего интересного — кроме воздействия, оказываемого ею на других. А поскольку единственным «другим», готовым предоставить свой внутренний мир со всеми потрохами на всеобщее обозрение, являюсь в данном случае я сам, то совершенно естественно и, строго говоря, неизбежно («Только умоляю, постарайся, чтобы меня потом не смешали с дерьмом за то, что я поручил тебе это интервью» — Аттикус Леви в ходе недавнего телефонного разговора, в котором я жаловался, что я иссяк, не могу больше писать про знаменитостей), что мой репортаж о так называемом обеде с Китти Джексон становится в конечном итоге репортажем о бессчетных воздействиях, которые Китти Джексон оказывала на меня в продолжение этого обеда. А чтобы эти воздействия не воспринимались как слишком уж необъяснимые, следует учесть тот факт, что Дженет Грин, с которой мы встречались три года и были официально обручены один месяц и тринадцать дней, ушла от меня две недели назад к мемуаристу, последняя книга которого воссоздает во всех подробностях его отроческую привычку дрочить в аквариум с рыбками («Он, по крайней мере, работает над собой!» — Дженет Грин по телефону, в ответ на мои попытки внушить ей, что она совершает колоссальную ошибку).

— Вот именно! — говорит Китти. — Я сама без конца об этом думаю — что дальше? Иногда даже пытаюсь представить, как спустя много лет я оглядываюсь, скажем, на сегодняшний день. Я спрашиваю себя: а откуда я оглядываюсь? И как этот сегодняшний день выглядит оттуда, откуда я оглядываюсь, — как начало новой прекрасной жизни… или?..

Хотелось бы узнать: что есть «прекрасная жизнь» в понимании Китти Джексон?

— Ну, вы же меня поняли! — Она розовеет, хихикает. Стало быть, мы вернулись к приятности, но уже иного рода. Примирение после размолвки.

— Богатство, слава? — подсказываю я.

— И это тоже. Но еще — просто счастье. Я хочу встретить настоящую любовь — это звучит банально, ну и пусть. Хочу, чтобы были дети. Знаете, в новой картине я так привязываюсь к своей суррогатной матери…

Но мои усилия, направленные на пресечение самопиара в начале нашего обеда, не прошли даром, павловский рефлекс срабатывает, Китти умолкает. Не успев поздравить себя с новой победой, я, однако, замечаю, как она искоса взглядывает на часы («Гермес»). Как я реагирую на ее взгляд?

Во мне плещется взрывоопасная смесь — гнев, страх, вожделение: гнев — потому что эта наивная девочка имеет, без всяких на то оснований, куда больше власти в этом мире, чем у меня было, есть и будет в течение всей жизни, и когда мои сорок минут дотикают, мои приземленные маршруты уже ни при каких обстоятельствах, кроме заведомо криминальных, не смогут пересечься с ее возвышенными путями; страх — потому что, косясь на собственные часы («Таймекс»), я вижу, что прошли уже тридцать минут из сорока, а мне по-прежнему не на чем строить жизнеописание звезды; и вожделение — потому что на ее замечательно длинной шее болтается тонюсенькая, почти прозрачная золотая цепочка. Открытые плечи (белое платье держится на одной лямочке через шею) — хрупкие, нежные и загорелые, как два цыпленка гриль. Звучит, пожалуй, не слишком соблазнительно, но на самом деле это соблазнительно, еще как!

Они (плечи) похожи на цыплят гриль как раз в том смысле, что они необыкновенно хороши, к ним хочется приникнуть и обсасывать мясо с косточек.[6]

Я спрашиваю Китти, какие ощущения испытывает секс-бомба от того, что она секс-бомба.

— Никаких. — Она досадливо отворачивается. — Их, скорее всего, испытывает кто-то другой.

— Мужчины?

— Да, вероятно, — отвечает она, и по ее миловидному лицу рябью пробегает новое выражение — я бы назвал его выражением внезапной скуки.

И мне тоже становится внезапно скучно. Или просто скучно.

— Господи, какой фарс, — вырывается у меня. Это непродуманное замечание, оно не преследует никаких конкретных тактических задач, так что через минуту я о нем непременно пожалею. — Зачем нам с вами все это?

Китти вскидывает голову. Кажется, она понимает, как мне скучно. И чуть ли даже не догадывается почему. Короче, она смотрит на меня сочувственно. И я оказываюсь на грани самого серьезного провала, какой только возможен в моем деле: это когда вектор меняется на противоположный — то есть не ты изучаешь звезду, а она тебя. А ты ее при этом уже не видишь. По темени ползет мелкая испарина, щекоча мой изрядно поредевший волосяной покров. Я торопливо хватаю краюху хлеба, принимаюсь вымакивать ею салатную тарелку, а потом заталкиваю в рот — поглубже, как дантист заталкивает цемент внутрь зуба. И именно в этот момент — какая досада! — ко мне подкрадывается чих, сперва ерундовый и неопасный — но вот он уже распирает меня, не важно, хлеб не хлеб — ничто не остановит оглушительную стихию, извергающуюся одновременно из всех полостей в моей голове, — а-а-пчхи! Вид у Китти напуганный. Незаметно отодвинувшись, она ждет, когда я приведу себя в порядок.

Трагический финал предотвращен. Или, во всяком случае, отсрочен.

— Знаете, — говорю я, когда спустя три минуты мне все же удается проглотить злополучную краюху и отсморкаться. — Я бы сейчас с удовольствием прогулялся. Что скажете?

При мысли о том, что можно сбежать на свежий воздух, Китти резво вскакивает из-за стола. В конце концов, такой прекрасный день — солнце прямо льется в окна. Но ее оживление тут же гаснет под напором привычной осмотрительности.

— А как же Джейк? — Джейк — это ее личный агент, который появится по истечении наших сорока минут и, взмахнув волшебной палочкой, превратит меня обратно в тыкву.

— Он позвонит нам, — говорю я, — и мы скажем ему, куда подойти.

— Хорошо, — говорит она, пытаясь воскресить в себе то первое оживление и прикрыть им скучную начинку своего сэндвича. — Тогда идемте.

Я поспешно расплачиваюсь по счету. Отмечу, что есть несколько причин, которые заставили меня устроить этот исход из ресторана. Во-первых, я надеюсь урвать несколько лишних минут общения с Китти Джексон и тем самым спасти почти уже проваленное задание, а заодно мою некогда безупречную, но слегка захиревшую литературную репутацию («Быть может, ее разочаровало, что вы не попытались написать еще один роман, после того как ваш первый роман оказался невостребованным?..» — Беатрис Грин, за чаем, после того как я рыдая бросился в Скарсдейл, к порогу ее дома, моля о сочувствии в связи с дезертирством ее дочери). Во-вторых, я хочу видеть Китти Джексон в движении, а не на стуле. Поэтому я следую за ней, а она следует к дверям, огибая столики и при этом не отрывая глаз от пола — так ходят либо очень привлекательные женщины, либо знаменитости (либо то и другое вместе, как Китти). В переводе на понятный всем язык этот взгляд и эта походка означают: Я знаю, что я знаменита и неотразима — сочетание, по своему воздействию близкое к радиоактивности, — и что вы все в этом зале беззащитны передо мной; и вы тоже это знаете. Мы с вами вместе помним о вашей беспомощности перед моей радиоактивностью, и нам одинаково неловко смотреть друг на друга, поэтому я буду держать голову опущенной, а вы можете смотреть спокойно. Я тем временем разглядываю ноги Китти: они длинные, особенно учитывая ее скромный рост, и загорелые, и загар у нее — не тот светло-оранжевый, что из солярия, а настоящий, густо-каштановый, навевающий мысли — о чем? — пожалуй, о лошадях.

До Центрального парка идти целый квартал. Сорок одна минута. Но ничего, тикаем дальше. В зелени парка плещутся свет и тень, и кажется, будто мы с Китти вместе нырнули в глубокий тихий пруд.

— Я забыла, когда мы начали, — говорит Китти. Взгляд на часы. — Сколько у нас еще времени?

— Все в порядке, — бормочу я. Меня почему-то начинает клонить в сон. Я смотрю и смотрю на ее ноги (но все же не бросаюсь наземь и не ползу за ней на четвереньках — хотя мелькала и такая мысль) и вскоре начинаю различать на ее коже выше колен тончайшие золотые волоски. И оттого, что Китти пока еще так юна, взлелеяна и защищена от всякого хамства и скотства, так искренне не ведает о том, что и она когда-то состарится и умрет (возможно, в одиночестве), и оттого, что она еще ничем не разочаровала себя и мир, лишь удивила своими скороспелыми успехами, — от всего этого кожа Китти — эта гладкая, налитая благоухающая капсула, на которой жизнь ведет запись потерь и неудач, — чиста и совершенна. Под совершенством я имею в виду, что на ней нигде ничего не болтается, не провисает, не морщит, не сборит и не съеживается — она как кожа зеленого листа, только что не зеленая. Совершенно невозможно представить, чтобы такая кожа была неприятной на ощупь, запах или вкус, и уж тем более невозможно представить на ней никакую заразу или, скажем, экзему, даже самую безобидную.

Мы сидим рядом на траве, на пологом склоне. Китти, повинуясь долгу, опять свернула на свою новую роль: не иначе как призрак ее агента, который вот-вот должен материализоваться, напоминает Китти, что она терпит мое общество единственно ради продвижения этой роли.

— Ах, Китти, — говорю я. — Забудьте про кино. Мы в парке, день такой сказочный. Давайте отрешимся от всех! И поговорим… к примеру, о лошадях.

О боже! Как она на меня посмотрела! Все наислащавейшие метафоры, какие только бывают, выскочили из памяти одновременно: раскрытие цветка, солнце из-за туч, внезапное явление радуги. Дело сделано. Кружным, окольным, обманным — не важно, каким путем я проник во внутренние покои Китти, я прикоснулся к ней! И по причинам, мне неведомым — относящимся, видимо, к самым таинственным загадкам квантовой механики, — это прикосновение открывает передо мной неожиданные возможности: словно, перекинув мостик между собой и этой юной старлеткой и ступив на этот мостик, я вдруг оказался недосягаем для окружающей тьмы.

Китти лезет в свою белую сумочку, достает фотографию. Лошадь! Белая звезда на носу. Как зовут? Никсон.

— Как президента? — спрашиваю я, но Китти отвечает мне таким недоуменным взглядом, что я сам теряюсь.

— Мне просто нравится это имя, — говорит она и начинает рассказывать, как она кормит Никсона яблоком: он берет его губами и хрумкает все сразу, и сок пенится парным молоком. — Только мы с ним теперь почти не видимся, — добавляет она с неподдельной грустью. — Меня вечно нет дома, а ему же нужна выездка! Приходится каждый раз кого-то нанимать.

— Ему, верно, одиноко без вас, — говорю я.

Китти оборачивается. Кажется, она забыла, кто я такой. Мне страшно хочется опрокинуть ее на спину, на траву, и я так и делаю.

— Эй! — сдавленно-удивленно, но пока еще не испуганно вскрикивает интервьюируемая.

— Представь, что скачешь верхом на Никсоне, — советую ей я.

— Э-эй! — Китти верещит во весь голос, приходится зажать ей рот ладонью. Она извивается, пытается вывернуться из-под меня, но это не просто — во мне как-никак метр девяносто один роста и сто двадцать кило веса, из которых не меньше трети — живот, точнее, «вываливающаяся утроба» (Дженет Грин, в ходе нашей последней — неудавшейся — сексуальной попытки), и эта утроба, подобно мешку с песком, придавливает Китти к земле. Одной рукой я зажимаю ей рот, другую ввинчиваю между нашими дрыгающимися телами и — наконец-то! — нащупываю язычок молнии на ширинке. Каковы при этом мои ощущения? Ну, во-первых, мы лежим в Центральном парке, пусть не в самом людном месте, но у всех на виду, это факт. Я смутно сознаю, что этими игрищами ставлю под удар свою карьеру заодно с репутацией, и меня это несколько беспокоит. Это одна часть моих ощущений. А вторая, по всей видимости, — неукротимое бешенство, иначе откуда бы взялось это зверское желание выпотрошить Китти как рыбу; и в качестве довеска — еще одно, отдельное, желание: переломить ее надвое и запустить руки по локоть в чистейшую благоуханную влагу или что там плещется у нее внутри, черпать эту влагу горстями, втирать ее в мои гноящиеся «золотушные струпья» (цитата из того же источника) — и исцелиться. Я хочу ее трахнуть (это понятно), а потом убить; или трахнуть и убить одновременно («затрахать насмерть» тоже сгодится, главное — результат). А вот, например, убить и потом трахнуть — это мне ну нисколечко не интересно, потому что мне как раз позарез нужна ее жизнь: внутренняя жизнь Китти Джексон.

Как потом выясняется, у меня не вышло ни то ни другое.

Но вернемся к интересующему нас моменту: одна моя рука зажимает рот Китти и одновременно старается придавить к траве ее голову, которая сопротивляется и не желает придавливаться к траве; вторая возится с молнией и никак не может ее расстегнуть из-за того, что интервьюируемая подо мной корчится и извивается. Вне моего контроля остаются, таким образом, руки Китти, одна из которых только что проникла в белую лакированную сумочку и выхватывает из нее поочередно некие предметы: фото лошади, потом тоненький как чипсина мобильник, который последние минуты трезвонит не переставая, а потом баллончик, предположительно с «мейсом» или другой такой же слезоточивой гадостью, — я догадываюсь об этом, когда Китти направляет струю мне в лицо: жжение и слепящая боль в глазах, слезы рекой, спазмы в горле, удушье, прилив тошноты — я вскакиваю на ноги, но тут же сгибаюсь пополам и чуть не вырубаюсь от боли (при этом одной ногой продолжая прижимать Китти к земле), и в этот момент она нашаривает в сумочке еще один предмет — связку ключей с пристегнутым к кольцу маленьким, практически игрушечным складным ножичком, и сквозь мою армейскую штанину всаживает тупое лезвие мне в ногу.

Теперь уже я ору как раненый буйвол, а Китти убегает по траве — солнечный свет, просеянный сквозь листву, наверняка вспыхивает веселыми бликами на ее загорелых ногах, но мне так плохо, что я даже не смотрю.

Думаю, это и есть последняя минута нашего обеда. Ну, еще минут двадцать к тем сорока урвать удалось.

Итак, обед закончился, началось другое — я предстал перед расширенной коллегией присяжных, и мне были предъявлены обвинения: попытка изнасилования, похищение человека и физическое насилие при отягчающих обстоятельствах; я оказался за решеткой (несмотря на героические попытки Аттикуса Леви собрать для меня полмиллиона залога), где и пребываю в ожидании суда, который начнется в этом месяце, — по странному совпадению, в тот же день, что и широко разрекламированная премьера нового фильма Китти — «Козодоев водопад».

В тюрьме я получил письмо от Китти.

Прошу простить меня за то, — писала она, — что я стала невольной причиной Вашего нервного срыва и пырнула (sic!) Вас ножом.

Все заглавные буквы с аккуратными завитушками, в конце письма — смайлик.

А я что говорил? Кругом одна приятность.

Как вы уже догадались, наша кратковременная размолвка сослужила Кипи неплохую службу. Сенсационные заголовки на первых полосах газет сменились шквалом статей и публикаций полемического характера, высвечивающих целый комплекс смежных проблем, как то: незащищенность звезд перед преступными посягательствами («Нью-Йорк таймс»); неспособность некоторых мужчин смириться с отказом («Ю-Эс-Эй тудей»); требование к редакторам журналов тщательнее проверять благонадежность своих авторов («Нью рипаблик»); недостаточность мер безопасности в Центральном парке в дневное время;[7] и над всем этим многоголосым хором — Китти Джексон, которую уже возвели в ранг мученицы и объявили новой Мэрилин Монро. А она еще даже не успела умереть.

Так что не знаю, о чем уж там ее новый фильм, но кассовость ему обеспечена.

Глава 10 Над телом

Твои друзья вечно кого-то из себя строят, а ты вечно к ним из-за этого цепляешься — такая игра. Дрю вдруг заявляет, что идет теперь учиться на юриста. Выучится, поработает в какой-нибудь конторе и будет баллотироваться в сенат штата. А потом в сенат США. А потом в президенты. И все это с таким видом, с каким ты бы сказал: пойду схожу на лекцию по современной китайской живописи, потом в спортзал, потом до ужина посижу в библиотеке — то есть сказал бы, если бы мог строить какие-то планы — а ты не можешь — и ходил бы в колледж — а ты не ходишь, хотя это, считается, временно.

Ты смотришь на Дрю сквозь струйку гашишного дыма, плывущего в солнечном луче. Дрю сидит на раскладушке в обнимку с Сашей, у него большая открытая улыбка (типа «заходи, не стесняйся»), темные космы и крепкое тело — не накачанное, как у тебя, а по-звериному крепкое и поджарое. Это из-за того, что он много плавает.

— А потом будешь кричать, что ты не затягивался? — спрашиваешь ты.

Все смеются, кроме Бикса, который сидит уткнувшись в свой компьютер, и сначала ты полсекунды радуешься, что удачно сострил, но тут же понимаешь, что, может, они просто видели, как ты пытался сострить, и боятся: вдруг ты решишь, что у тебя не получилось, да и сиганешь из окна — прямо на Седьмую Восточную.

Дрю глубоко затягивается. Дым поскрипывает у него в груди. Он протягивает трубку Саше, Саша, не затягиваясь, передает ее Лиззи.

— Наоборот, Роб! — хрипит Дрю. Нормально говорить он сейчас не может, ему надо удержать дым внутри. — Расскажу всем, какой отличный гашиш мы курили с Робертом Фриманом Младшим!

«Младшим»? Это он так стебется? Что-то гашиш сегодня плохо пошел — у тебя от него одна паранойя. И от травки тоже. Нет, решаешь ты, Дрю не стебется. Он всегда говорит то, во что сам верит. Прошлой осенью он с утра до вечера, как маньяк, дежурил на Вашингтон-сквер перед универом, раздавал листовки, вербовал сторонников Билла Клинтона. Когда они с Сашей начали встречаться, ты тоже стал ему помогать, только ты агитировал в спортзале, там тебе привычнее. Тренер Фриман, он же твой отец, зовет таких, как Дрю, «дровосеками». Говорит, все эти северяне, дровосеки, лесные люди — они одиночки, командные игроки из них никакие. Зато ты все понимаешь про командных игроков и умеешь с ними разговаривать. (Правда, Нью-Йоркский университет ты выбрал за то, что в нем уже лет тридцать нет футбольной команды, — но об этом знает только Саша.) Как-то за полдня ты зарегистрировал двенадцать демократов — забирая у тебя кипу заполненных бумажек, Дрю аж присвистнул: «Ну, Роб, ты силен!» Вот только сам ты не зарегистрировался — сначала тянул, потом неловко было признаваться. А потом уже стало поздно. Даже Саша, которая знает все твои тайны, — и то не догадывается, что в итоге ты так и не проголосовал за Билла Клинтона. Дрю поворачивается к Саше и целует ее взасос, и ты кожей чувствуешь, как он возбуждается от гашиша — потому что с тобой то же самое, и страшно ломит зубы, а чтобы отпустило, надо кому-нибудь врезать или чтобы тебе врезали. В школе, когда у тебя такое начиналось, ты ввязывался в драки, но здесь кто же с тобой будет драться — после того как три месяца назад ты вскрыл себе вены на обеих руках канцелярским ножиком со сменными лезвиями и чуть не сдох от кровопотери. Это отпугивает — прямо как силовое поле, все кругом сразу делаются как паралитики с застывшими ободряющими улыбочками на рожах. Хочется сунуть им под нос зеркало и спросить: ну и чем, по-вашему, мне эти улыбочки должны помочь?

— Дрю, — говоришь ты, — гашишистов не выбирают в президенты. Так не бывает.

— У меня период юношеского экспериментирования, — отвечает он. Будь на его месте кто другой, все бы заржали, но Дрю из Висконсина, он еще и не такое может завернуть на полном серьезе. — И потом, откуда они узнают?

— От меня, — говоришь ты.

Дрю хохочет:

— Роб, я тебя тоже люблю!

А я разве говорил, что я тебя люблю? — чуть не спрашиваешь ты.

Дрю приподнимает Сашины волосы, скручивает жгутом, целует ее шею под запрокинутым подбородком. Внутри у тебя все бурлит, ты вскакиваешь. У Лиззи с Биксом квартирка крошечная, как кукольный домик, она вся забита растениями и пропитана влажным ботаническим запахом. Лиззи обожает растения. На стенах постеры — у Бикса их целая коллекция, он собирает картины Страшного суда: люди толпятся, голые как младенцы, их делят на хороших и плохих, хорошие возносятся вверх, к зеленым лугам и золотому свету, а плохих внизу пожирают чудовища. Через открытое окно ты выбираешься на площадку пожарной лестницы. От мартовского холода в носовых пазухах потрескивает.

Через секунду рядом с тобой появляется Саша.

— Ты чего сюда выскочил? — спрашивает она.

— Так просто. Воздухом подышать. — Интересно, думаешь ты, сколько так можно продержаться? Чтобы в каждом предложении по два слова? — Хорошая погода.

В окнах дома напротив две старушки расстелили полотенца у себя на подоконниках, стоят облокотившись, рассматривают что-то внизу.

— Гляди туда, — говорю я Саше. — Бабули шпионят.

— Бобби, — говорит Саша. — Что-то мне тревожно, когда ты тут висишь. — Она одна тебя так называет, больше никто; раньше, до десяти лет, ты для всех был «Бобби», но после десяти это уже звучит по-девчачьи — так считает твой отец.

— Не тревожься, — говоришь ты. — Никакого риска. Третий этаж. Перелом руки. Максимум ноги.

— Пожалуйста, давай вернемся.

— Расслабься, Саш. — Ты усаживаешься на решетчатую лестницу, ведущую на четвертый этаж.

— Что, перебазируемся все сюда? — Дрю складывается как оригами, выскальзывает из окна и, опираясь на перила, смотрит вниз.

Лиззи в комнате говорит по телефону. Слышно, как она старается выдохнуть гашиш из своего голоса.

— Пока, мам! — Ее родители сейчас в Нью-Йорке, приехали из Техаса на несколько дней, и значит, Бикс — он черный — ночует в электромеханической лаборатории, где он днем проводит какие-то исследования для своей диссертации. И это еще ее мама-папа остановились в гостинице, а не у дочери! Но если Лиззи ляжет в постель с чернокожим, пока они здесь, в Нью-Йорке, — они, видите ли, узнают.

Лиззи высовывается из окна. На ней коротенькая голубая юбочка и светло-коричневые лаковые сапоги выше колен. Она учится на модельера, но для себя давно уже сама все моделирует.

— Как там расисты? — спрашиваешь ты и немедленно жалеешь, потому что в твоем вопросе три слова.

Лиззи оборачивается и вспыхивает.

— Это ты мою маму так назвал?

— Почему я?

— Роб, пожалуйста, веди себя прилично, ты все же у меня в гостях, — говорит она спокойно и ровно: с тех пор как ты вернулся из Флориды, у них у всех стали такие ровные спокойные голоса, и тебе остается только вести себя неприлично, чтобы это их спокойствие наконец лопнуло.

— Уже нет, — говоришь ты и указываешь на пожарную лестницу.

— Хорошо, ты на моей пожарной лестнице.

— Она общая, — поправляешь ты. — Городская собственность. Не твоя.

— Пошел ты в жопу! — шипит Лиззи.

— Идем вместе. — Ты расплываешься в довольной улыбке: ну вот, хоть одна обозлилась. Долго пришлось стараться.

— Лиззи, успокойся, — говорит Саша.

— Ничего себе, я же еще и «успокойся»! — возмущается Лиззи. — Он как вернулся, с ним невозможно стало разговаривать! Совсем оборзел.

— Две недели всего прошло, — напоминает Саша.

Ты оборачиваешься к Дрю.

— Мне нравится, как они меня обсуждают — будто меня тут нет. Думают, что я уже помер?

— Думают, что ты обдолбан.

— Правильно думают.

— Ага. Вот и я как ты. — Дрю карабкается мимо тебя по железной лестнице и усаживается пятью ступеньками выше. Он медленно, глубоко вдыхает, будто пьет воздух, и ты делаешь то же самое. У себя в Висконсине Дрю однажды застрелил оленя из лука, освежевал его, разрубил тушу на куски и отнес домой в рюкзаке — шел пешком, на снегоступах. Если не врет, конечно. В другой раз он вместе с братьями построил бревенчатую хижину — собственными руками, от начала до конца. Вырос у озера, плавал каждое утро, даже зимой. Теперь он плавает в университетском бассейне. Жалуется, правда, что хлорка щиплет глаза и никакого кайфа, когда сверху потолок. Но все равно он там проводит кучу времени, особенно если что-то не ладится, или настроение ни к черту, или с Сашей поцапались. Услышав, что ты из Флориды, он сказал: «Ого, ты там небось вообще из воды не вылезал», и ты кивнул: а как же. Хотя ты воду терпеть не можешь с детства — но про это тоже знает только Саша.

Ты встаешь, бредешь пошатываясь на другой конец решетчатой площадки — там еще одно окно, прямо перед рабочим столом Бикса, в закутке, где живет его компьютер. Бикс, с толстыми как сигары дредами, сидит перед экраном, переписывается со своими приятелями-аспирантами: он что-то печатает, они читают это на экранах своих компьютеров и сразу же ему отвечают. Скоро, говорит Бикс, так будут переписываться все, это даже круче телефона. Это у Бикса любимое занятие — предсказывать будущее. Хотя ты почему-то еще ни разу к нему не цеплялся — то ли потому что он старше, то ли потому что он черный.

Когда в окне появляется твой силуэт в обвисших джинсах и старой футболке с номером, которую ты опять почему-то таскаешь не снимая, Бикс подскакивает от неожиданности.

— Роб, зараза, ты меня напугал, — говорит он. — Что ты там делаешь?

— Слежу за тобой.

— Лиззи из-за тебя совсем издергалась.

— Ну прости.

— У нее проси прощения, я-то что.

Ты лезешь в окно. Над столом у Бикса висит Страшный суд из собора Святой Сесилии в Альби, во Франции, ты помнишь эту картинку из прошлогоднего введения в историю искусств. Тот курс так тебя впечатлил, что ты потом подал заявку на двойную специализацию: бизнес плюс история искусств. Интересно, думаешь ты, Бикс верующий?

В гостиной Саша и Лиззи сидят на раскладушке. Дрю по-прежнему на лестнице за окном.

— Прости, Лиззи, — говоришь ты.

— Да ладно, — отвечает она, и вроде все уже хорошо, пора заткнуться, но внутри у тебя зудит какой-то идиотский моторчик, который не дает тебе заткнуться, и ты продолжаешь:

— Прости меня, что у тебя мама расистка. Прости, что у Бикса подружка из Техаса. Прости, что я оборзел. Прости, что у меня не вышло сдохнуть и ты уже вся издергалась. Прости, что испакостил тебе такой прекрасный день… — Когда их лица из обкуренных становятся печальными, горло у тебя сжимается, глаза влажнеют, и все это мило и трогательно, одно мешает — часть тебя как бы висит снаружи, в паре метров сверху или сбоку, смотрит и думает: нормально, они тебя простят, они не бросят, — только неизвестно, который из этих двоих «ты»: который ходит и говорит или который смотрит.


Вы отчаливаете втроем — ты, Саша и Дрю, сворачиваете в сторону Вашингтон-сквер, на запад. От холода у тебя стягивает шрамы на запястьях. Этим двоим хотя бы теплее, они идут как сплетенные: плечи, локти, карманы у них общие. Пока ты ездил долечиваться домой, в Тампу, они успели смотаться на автобусе в Вашингтон, на инаугурацию, там всю ночь бродили по городу, а когда солнце поднялось над Моллом — это они оба потом рассказывали, — они вдруг почувствовали, как мир прямо у них под ногами начал меняться. Ты ухмылялся, когда Саша это говорила, но теперь всякий раз, когда идешь по улице, вглядываешься в лица и думаешь: а может, все их чувствуют, эти перемены, не важно, с Клинтона они начались или нет, может, они везде — в воздухе, под землей, — только ты один их не замечаешь?

На Вашингтон-сквер Дрю откалывается от вас и идет в бассейн, поплавать и выполоскать гашиш из мозгов. Вы с Сашей остаетесь вдвоем. У Саши в рюкзачке книги, ей надо в библиотеку.

— Слава богу, — говоришь ты. — Свалил наконец. — У тебя опять все предложения по два слова, теперь не можешь от них отвязаться.

— Очень мило, — замечает Саша.

— Ладно, шучу. Он классный.

— Я знаю.

Кайф постепенно выветривается, на месте головы остается коробка с ошметками грязной ваты. Все это для тебя новый опыт, раньше его не было — потому Саша и выбрала тебя в прошлом году, в первый день занятий, когда первокурсники после вводной лекции выползли на Вашингтон-сквер: остановилась перед твоей скамейкой, занавесив солнце длинными, крашенными хной волосами, окинула тебя взглядом чуть искоса и сказала:

— Мне нужен фиктивный бойфренд. Возьмешься?

— А настоящий твой где? — спросил я.

Она села рядом и выложила все сразу. Еще в школе — она тогда жила в Лос-Анджелесе — она сбежала с барабанщиком одной группы, про которую ты никогда не слышал, уехала из Штатов и путешествовала одна по Европе и Азии, даже школу не закончила. Сейчас ей почти двадцать один, а она еще только поступила на первый курс. И то благодаря отчиму: он пустил в ход свои связи, чтобы запихнуть ее сюда. На прошлой неделе он ее предупредил, что нанимает детектива — будет следить, чтобы она опять не выкинула какой-нибудь фортель.

— Может, как раз сейчас за нами наблюдают, — сказала она, оглядывая площадь, где все болтали друг с другом как старые знакомые. — Такое у меня чувство.

— Могу тебя обнять, если хочешь.

— Да, пожалуйста.

Ты где-то читал, что, когда улыбаешься, сразу начинаешь чувствовать себя счастливее. Ты обнял Сашу — и тебе сразу захотелось ее защитить.

— А почему выбрала меня? — спросил ты. —Просто любопытно.

Она пожала плечами:

— Круто смотришься. И на торчка не похож.

— Я футболист, — сказал ты. — Был.

Вам обоим надо было покупать учебники, и вы пошли их покупать вместе. В общаге вы поднялись в ее комнату, и ты заметил, как Лиззи, ее соседка, одобрительно подмигнула, когда ты отворачивался. В половине шестого ваши подносы стояли рядом в кафе самообслуживания. Ты налегал на шпинат: говорят, когда человек перестает играть, футбольные мышцы быстро расползаются как кисель. Потом записались в библиотеку, потом ты пошел к себе, она к себе, а в восемь вы встретились баре «Эппл», набитом студентами. Саша все время озиралась — ищет детектива, подумал ты, и обнял ее, и поцеловал в висок и в волосы, которые пахли жженым, и оттого, что это все не по-настоящему, тебе стало хорошо и легко — гораздо легче, чем на свиданиях с девушками дома. И тут Саша объяснила тебе вторую часть своего плана: вы должны рассказать друг другу что-то такое, чтобы встречаться по-настоящему после этого было никак нельзя.

— А ты раньше с кем-нибудь так пробовала? — неуверенно спросил ты.

Она уже выпила два бокала белого вина (ты — четыре пива) и взяла себе третий.

— Ты что, сдурел?

— То есть я должен рассказать тебе, как я мучил котят, и тогда тебе уже точно не захочется со мной спать, так?

— Ты мучил котят?

— Черт, да нет же. Это я к примеру.

— Ладно, я первая, — сказала Саша.

Она начала подворовывать по мелочи с тринадцати лет: они с подружками слонялись по магазинам, прятали в рукава дешевые блестящие сережки или заколки, чтобы потом сравнить, у кого больше, и Саша прятала, вроде бы как все, но выходило по-другому — потому что внутри у нее от этого все пело. В школе на уроках она по сто раз проигрывала в памяти каждую минуту своей последней вылазки и считала дни до следующего раза. Для других девочек это было просто соревнование, игра, — и Саша зажимала себя в кулак и делала вид, что она тоже играет.

В Неаполе, когда у нее заканчивались деньги, она воровала что-нибудь в универмаге и несла скупщику, шведу по имени Ларс. У него в кухне она садилась прямо на пол и ждала своей очереди, а рядом сидели ее ровесники, голодные, как и она, с кошельками зазевавшихся туристов, дешевыми украшениями и американскими паспортами. Все ругались сквозь зубы, потому что Ларс никогда не давал настоящей цены. Говорили, что у себя в Швеции он был флейтистом, играл на концертах. А может, это он сам нарочно пустил про себя такой слух. Дальше кухни он никого не пускал, но однажды через приоткрытую дверь кто-то разглядел в комнате пианино, а Саша несколько раз слышала детский плач в глубине квартиры. В самый первый раз, когда Саша принесла Ларсу взятые в бутике туфли — с блестками, на платформе, — он заставил ее прождать дольше всех, а когда все остальные получили свои гроши и разошлись, он опустился на корточки рядом с ней и расстегнул ширинку.

Несколько месяцев подряд она приходила к Ларсу, иногда с пустыми руками, — просто нужны были деньги.

— Я думала, что я его подружка, — сказала она тебе. — Хотя нет, вру, я уже ничего не думала.

Потом все как-то выправилось, и в последние два года она не воровала.

— Это была не я, в Неаполе, — говорила она, глядя мимо тебя в толпу. — Я не знаю, кто это была такая. Мне жаль ее.

Наверное, тебе показалось, что она бросила тебе вызов, или что в комнате правды, куда вы с ней вместе вошли, можно говорить абсолютно все, или она создала вакуум, который ты теперь, повинуясь неведомым физическим законам, должен заполнить, — но ты рассказал ей про Джеймса из твоей команды: как-то вечером вы с Джеймсом водили двух девушек в кафе, потом развезли их по домам на машине твоего отца (рано, потому что в тот день у вас была игра), выехали из города, остановились в стороне от дороги и около часа пробыли в машине вдвоем. Это случилось только однажды, вы ничего не обсуждали и ни о чем не сговаривались, а после вообще практически не разговаривали. Иногда тебе кажется, что ты все это придумал.

— Я не пидор, — сказал ты Саше.

Это был не ты, в машине с Джеймсом. Ты был снаружи, смотрел сверху, думал: вот пидор забавляется с другим таким же. Как он может делать это? Как он может хотеть этого? Как он может жить с этим?


В библиотеке Саша сидит два часа — строчит курсовик по раннему Моцарту и время от времени прихлебывает диетическую колу из бутылки. Она старше и все время помнит, что отстала от ровесников, поэтому тянет по шесть курсов каждый семестр и еще записывается на летнюю школу, чтобы успеть пройти программу за три года. У нее двойная специализация, бизнес/искусство, как и у тебя, только ее искусство — музыка. Ты садишься за соседний стол, укладываешь голову на руки и дрыхнешь. Когда она заканчивает, уже темно, и вы вместе идете в общагу на Третьей авеню. Сначала к тебе. Еще от лифта доносится запах попкорна и орет Nirvana — значит, твои соседи по секции, все трое, сидят дома, и Пилар тут, это девушка, с которой ты как бы встречался осенью, чтобы отвлечься и не думать все время по Сашу и Дрю. Как только ты входишь, музыка приглушается, окна распахиваются. Похоже, ты теперь наравне с преподами и копами: все дергаются при твоем приближении. Осталось научиться получать от этого удовольствие.

Потом вы с Сашей идете к ней. Студенческая комната — это почти всегда хомячья нора, выстеленная клочьями и лоскутьями родного дома: подушками, плюшевыми собачками, чудо-кастрюльками, пушистыми шлепанцами; но Саша как в прошлом году приехала сюда с одним чемоданчиком, так комната у нее и осталась практически голая. В углу стоит взятая напрокат арфа, Саша учится на ней играть. Ты заваливаешься на ее кровать; она берет свою сумку для душа и зеленое кимоно и выходит. Возвращается быстро (будто боится тебя надолго оставлять) — в кимоно и с полотенцем на голове. С кровати ты смотришь, как она трясет волосами, чтобы скорее высохли, и расчесывает их редкой щеткой. Потом скидывает кимоно и начинает одеваться: черный кружевной лифчик с трусиками, драные джинсы, черная линялая футболка, мартинсы на толстой подошве. В прошлом году, после того как Лиззи с Биксом сняли квартиру, ты стал оставаться на ночь в Сашиной комнате. Спал на Лиззиной кровати, а Саша на своей — это один шаг. Ты знаешь шрам на ее левой лодыжке, где у нее был перелом, а кость не срасталась, пришлось оперировать; знаешь «Большую медведицу» из красноватых родинок у нее вокруг пупка, и запах нафталина в ее дыхании по утрам. Все думали, что вы спите вместе, — естественно, а что еще они могли думать? Иногда она плакала во сне, тогда ты ложился на ее кровать, обхватывал ее одной рукой, и она опять начинала дышать ровно. Обнимая ее легкое тело, ты засыпал, а потом просыпался оттого, что у тебя стоит, и лежал, вдыхая такой знакомый запах ее кожи, и помирал от желания кого-нибудь трахнуть, и ждал, когда то и другое сольется внутри тебя в один порыв, которому ты уже не сможешь сопротивляться. Да ладно, давай уже, поступи как нормальный человек — хоть раз, для разнообразия, но ты боялся проверять свои желания на прочность, боялся разрушить то, что у вас с Сашей уже есть, — если что-то вдруг пойдет не так. Это было самой большой ошибкой в твоей жизни, что ты не трахнул Сашу, ты понял это с жестокой ясностью, когда она влюбилась в Дрю. Вот это тебя подкосило. Думал, не выживешь. А ведь мог изменить все одним махом — удержать Сашу и стать нормальным, но ты даже не попытался, упустил единственный дарованный тебе шанс, другого не будет, а теперь все, поздно.

На людях Саша брала тебя за руку, иногда обнимала, иногда целовала — для детектива. Он мог оказаться где угодно, мог наблюдать за вами, когда вы бросались снежками на Вашингтон-сквер или когда Саша напрыгивала на тебя со спины — у тебя на языке потом оставались шерстинки от ее варежек. Он был вашим незримым спутником, когда вы ходили обедать в «Додзё», — вы улыбались ему над тарелками паровых овощей («Пусть видит, что я ем здоровую пищу», — говорила она). Иногда ты начинал расспрашивать ее про детектива: что еще говорил отчим? Сколько будет продолжаться слежка, он не сказал? А это точно мужчина, не женщина? Но твои вопросы, кажется, сердили Сашу, и ты затыкался. «Хочу, чтобы он видел меня счастливой, — говорила она. — И что у меня все хорошо и я опять нормальный человек, после всего». И ты хотел того же самого.

Когда Саша встретила Дрю, она забыла думать про детектива. Дрю неуязвим для детективов. Он даже ее отчиму нравится.


В одиннадцатом часу вы встречаетесь с Дрю на углу Третьей авеню и Сент-Марк-плейс. Глаза у него красные от хлорки, волосы влажные. Он целует Сашу как после недельной разлуки. «Моя старшая подруга» — так он иногда ее называет: ему нравится, что она такая самостоятельная, успела поездить по миру. Он, конечно, не догадывается, как все было плохо в Неаполе, а в последнее время тебе кажется, что она и сама стала об этом забывать — будто для нее все началось сначала, с Дрю, с того, какой он ее увидел. И тебя корчит от зависти: почему ты не мог дать это Саше? И кто даст это тебе?

На Седьмой Восточной вы проходите мимо дома Бикса и Лиззи, но у них в окнах темно — Лиззи сегодня ужинает с родителями. На улицах толпы людей, многие смеются, и ты опять вспоминаешь про меняющийся мир и как Саша почувствовала это в Вашингтоне, когда вставало солнце. Может, эти люди в толпе тоже чувствуют, как он меняется, — потому и смеются?

На авеню Эй перед клубом «Пирамида» вы останавливаетесь, вслушиваетесь.

— Еще только вторая группа, — говорит Саша, и вы идете дальше до русского киоска, где, кроме газет, продается молочный коктейль с сиропом, берете себе по коктейлю и усаживаетесь на скамейке в Томпкинс-сквер-парке — он был закрыт больше года, но прошлым летом опять открылся.

— Кому? — говоришь ты и разжимаешь ладонь. Три желтых таблетки. Саша тоскливо вздыхает.

— Это что? — спрашивает Дрю.

— Экстази.

Дрю — оптимист, все новое его притягивает, во всяком случае, попробовать никогда не вредно, так он считает. В последнее время ты научился играть на его любознательности, подогревать интерес в нужный момент.

— Только вместе с тобой! — говорит он Саше, но она мотает головой. Он огорчается. — Эх, упустил я кайфовый период в твоей жизни.

— Слава богу, — бормочет Саша.

Ты закидываешь таблетку в рот, две кладешь обратно в карман. Прошибать начинает, когда вы входите в клуб. В «Пирамиде» не протолкнуться. На сцене группа «Кондуиты». Их все знают, они уже несколько лет выступают по университетам, но Саша уверяет, что их новый альбом — это что-то потрясающее. Говорит, это будет мультиплатина, не меньше. Ей нравится стоять прямо перед сценой, но ты так не можешь, тебе надо отойти подальше. Дрю остается рядом с Сашей, но когда Боско, соло-гитарист и главный псих «Кондуитов», начинает мотаться из стороны в сторону взбесившимся пугалом, Дрю все-таки не выдерживает, пятится.

У тебя стадия, когда радость звенит в ушах и вибрирует в животе — в детстве ты примерно так представлял себе взрослую жизнь: все смазано, не поймешь где что, но никто не зудит над ухом — иди обедать, делай уроки, пора в церковь, Роберт Фриман Младший, нехорошо так разговаривать с сестрой. А ты вообще хотел брата. Пусть бы Дрю был твоим братом. Вы бы вдвоем построили бревенчатую хижину и спали в ней, и окна завалило бы снегом. Убили бы лося, а потом у костра вместе скинули бы одежду, липкую от лосиной крови и шерсти. И если бы ты увидел Дрю без одежды, хоть раз, оно бы схлынуло, это подлое напряжение внутри тебя.

Боско, весь мокрый от пива и пота, прыгает со сцены в зал и пролетает над толпой — каменные мышцы спины проскальзывают над твоими пальцами. Он продолжает бить по струнам и орать без микрофона. Дрю отыскивает тебя глазами, проталкивается сквозь толпу. До Саши он ни разу не бывал на концертах. Ты нащупываешь в кармане желтую таблетку и вкладываешь ему в ладонь.


Наверное, вас что-то рассмешило, но ты уже не помнишь что. И Дрю наверняка не помнит, но вы оба корчитесь от смеха, не можете остановиться.

Саша думала, что после концерта вы будете ждать ее внутри, а не на улице перед входом, поэтому она отыскивает вас не скоро. В ядовитом фонарном свете она переводит глаза с тебя на Дрю и обратно.

— A-а. Все ясно.

— Не злись, — говорит ей Дрю. Он старается не смотреть на тебя: если вы будете смотреть друг на друга, вы пропали. Но ты все равно не можешь на него не смотреть.

— Я не злюсь, — говорит Саша. — Просто мне скучно. — Только что она познакомилась с Бенни Салазаром, продюсером «Кондуитов», он пригласил ее на вечеринку. — Я думала, мы пойдем все втроем, — говорит она. — Но у вас у обоих глаза разъезжаются.

— Он не хочет идти с тобой! — Ты так гогочешь, что у тебя аж сопля из носа выскочила. — Он хочет идти со мной.

— Угу! — откликается Дрю.

— Прекрасно, — зло говорит Саша. — Тогда все счастливы.

Вы откатываетесь от нее вдвоем. Веселье длится еще несколько кварталов, оно уже кажется болезненным, будто у тебя все зудит, но если продолжишь чесать, то зуд просочится сквозь кожу, мышцы, кости, прямо в сердце. Вы уже задыхаетесь от смеха, чуть не всхлипываете. Обессиленные, падаете на какое-то крыльцо и сидите, привалившись друг к другу. На углу ты покупаешь двухлитровую коробку апельсинового сока, вы хлещете сок по очереди, он льется по подбородку, стекает на куртки. Запрокинув голову, ты вытряхиваешь себе в глотку последние капли, отшвыриваешь коробку и оглядываешься. Перекресток Второй улицы и авеню Би. Дома наверху уходят в черноту. Люди на углу будто бы здороваются за руку, а на самом деле передают друг другу крошечные флакончики. Дрю не смотрит, он стоит вытянув руки, ловит ощущение экстази на кончиках пальцев. Ему не страшно — ему никогда не страшно, только любопытно.

— С Сашей нехорошо вышло, — говоришь ты.

— Не волнуйся, — отвечает Дрю. — Она простит.

Когда врачи в больнице Сент-Винсент уже наложили все швы, обмотали твои руки бинтами и влили в тебя чью-то кровь, когда твои родители уже сидели в тампинском аэропорту, ждали первого утреннего самолета, Саша поднырнула под трубку капельницы и легла на твою кровать. Обезболивающее не помогало, боль тупо пульсировала в запястьях.

— Бобби? — шепнула она тихо, но ты услышал, потому что вы лежали вплотную, она вдыхала твое дыхание, а ты ее, хмельное от страха и от недосыпа. Это Саша тогда тебя нашла. После сказали, еще бы минут десять, и все. — Бобби, послушай меня.

Сашины зеленые глаза глядели прямо в тебя, ее ресницы задевали за твои.

— В Неаполе, — сказала она, — там были ребята, которые совсем потерялись. Смотришь и понимаешь: с этим все ясно, нормальная жизнь для него кончилась. И были такие, про которых думаешь: а вот этот, скорее всего, выгребет.

Ты пытался спросить, из каких был Ларс — тот швед, но смог только промычать что-то невнятное.

— Бобби, слушай, не перебивай! Меня сейчас отсюда выпрут.

Ты открыл глаза; оказывается, они были закрыты.

— Вот что я хотела сказать: мы — выгребем.

От ее слов в голове у тебя вдруг прояснилось, вся муть, которой тебя накачали, рассеялась: будто Саша вскрыла конверт и прочла решение, а ты его страшно ждал. Или будто попал в офсайд и надо возвращаться на исходную позицию.

— Смогут не все. Но мы с тобой сможем. Понял меня?

— Да.

Вы лежали, тесно прижавшись друг к другу, как было до Дрю, много ночей подряд, и ее силы вливались в тебя сквозь кожу. Ты попытался обнять Сашу, но руки не слушались, торчали как плюшевые лапы с ватой внутри.

— Значит, — сказала она, — больше ты так делать не будешь. Никогда. Никогда. Обещаешь, Бобби?

— Да.

Ты обещал Саше. Ты сдержишь слово.


— Бикс! — Грохоча ботинками, Дрю бросается вперед.

Бикс в одиночестве бредет по авеню Би, руки в карманах армейской куртки. Увидев Дрю, он сразу все понимает по глазам, смеется:

— Ого!

Твой кайф уже начинает выветриваться, ты как раз собирался закинуться последней таблеткой. Но ты лезешь в карман и протягиваешь ее Биксу.

— Вообще-то я завязал, — говорит Бикс. — Хотя… на то и правила, чтобы их нарушать, верно?

Ночной сторож выставил его из лаборатории, и он уже два часа слоняется по улицам.

— А Лиззи спит, — вворачиваешь ты. — В твоей квартире.

Бикс окидывает тебя ледяным взглядом, от которого остатки твоего хорошего настроения перегорают.

— Хватит об этом, — говорит он.

Дальше вы бредете вместе, ждете, пока на Бикса подействует экстази. Его накрывает только в третьем часу, когда нормальные люди давно спят в своих постелях, а по улицам шатаются одни психи — ужравшиеся, обдолбанные или затраханные. Тебе не хочется оставаться среди этих психов. Хочется в общагу, к Саше — когда Дрю у нее не ночует, она не запирается.

— Роб, где витаешь? — Бикс смотрит на тебя ласково, глаза сияют мягким светом.

— Думаю, не пойти ли домой, — отвечаешь ты.

— Ни в коем случае! — восклицает Бикс. Любовь к ближним окружает его лучистой аурой, ты чувствуешь блики этой любви на своей коже. — Ты наше главное звено.

— Ага, — бормочешь ты.

Дрю закидывает руку тебе на плечо. От него пахнет Висконсином — лесом, костром и озерами. Ты узнаешь эти запахи, хотя никогда там не был.

— Да, Роб, — говорит Дрю тихо и серьезно. — Так и есть. Ты наше больное стучащее сердце.

Бикс знает один ночной клуб на Ладлоу-стрит, и вы заваливаетесь туда. В клубе весь народ под крутым кайфом, вы вливаетесь в толпу и танцуете все вместе, заполняете пустоту между сейчас и завтра, и уже мерещится, что время развернулось и ползет в обратную сторону. Ты выкуриваешь крепкий косяк на пару с девушкой, у которой короткая-короткая челка и от этого лоб кажется сияюще-белым. Она танцует, обхватив руками твою шею, а Дрю орет тебе в ухо, перекрикивая музыку: «Она хочет, чтобы ты отвел ее к себе, Роб!» Но потом девушка сдается, а может, забывает про тебя — или ты про нее, — и исчезает.

Когда ваша троица покидает клуб, только-только начинает светать. Вы движетесь по авеню Эй на север, к ресторанчику «Лешко», съедаете там по яичнице с жареной картошкой и возвращаетесь на покачивающуюся улицу. Бикс идет посередине, обхватив одной рукой тебя, другой Дрю. На домах болтаются пожарные лестницы. Сипло гудит церковный колокол, и ты вспоминаешь: воскресенье.

Наверное, кто-то из вас первым сворачивает к пешеходному мосту, что ведет от Шестой улицы к Ист-Ривер, но на самом деле вы движетесь синхронно, все втроем, как участники спиритического сеанса. Поднимается солнце, ослепительный вращающийся металлический диск, под его ионизирующими лучами поверхность воды начинает светиться, так что не видно ни мусора, ни грязи. Мистическая, библейская картина. Ком подкатывает к горлу.

Бикс стискивает твое плечо и говорит:

— Доброе утро, джентльмены!

Вы стоите у кромки воды, среди последних клочьев ноздреватого снега, смотрите вдаль.

— Какая вода, — говорит Дрю. — Я хочу в ней плыть. — И через минуту: — Давайте запомним этот день. Даже если мы потом растеряем друг друга.

Ты видишь, как Дрю щурится на солнце, и на секунду будущее выстраивается перед тобой длинным туннелем, в конце которого стоишь «ты» — другой «ты», — оглядываешься назад. И в эту секунду ты наконец чувствуешь то самое, что отражалось в лицах людей на улицах, — будто внизу зарождается неясное движение, низовая волна, и она подхватывает тебя и несет вперед — пока не разглядеть куда.

— Нет, — говорит Бикс. — Мы не растеряем друг друга. Те времена, когда люди терялись, они скоро закончатся.

— То есть? — не понимает Дрю.

— Мы встретимся, — отвечает Бикс. — Не здесь, в другом месте. Там будут все, кого мы теряли, мы их найдем. Или они нас.

— Где? — спрашивает Дрю. — Как?

Бикс медлит, будто он слишком долго хранил тайну и неизвестно что может случиться, когда он откроет ее миру.

— Это будет похоже на день Страшного суда, — говорит он, не отрывая взгляда от светящейся воды. — Я вижу это так: мы поднимаемся над нашими телами и находим друг друга. Мы духи, и мы встречаемся все вместе. Сначала нам это кажется странным, но потом уже странно, что можно было раньше кого-то потерять. Или потеряться.

Бикс знает, думаешь ты, он всегда знал — все время, пока сидел за своим компьютером. А теперь он передает это знание нам. Но вслух ты говоришь:

— И ты наконец встретишься с родителями Лиззи?

Бикс оборачивается ко мне: его лицо застывает от удивления, он смеется — смех катится по воде.

— Не знаю, Роб, — говорит он и качает головой. — Может, с ними не встречусь. Может, и нет. Но я предпочитаю думать, что да. — Он проводит рукой по глазам (сразу становится видно, как он устал) и говорит: — Ну и раз уж мы об этом вспомнили… Пора домой.

Бикс уходит — руки в карманах армейской куртки, — но несколько минут тебе кажется, что он все еще здесь. Ты выуживаешь из бумажника свой последний косяк, и вы с Дрю выкуриваете его вдвоем. Вы движетесь вдоль Ист-Ривер на юг. Тихо, ни одной лодки на воде, и никого кругом, только под Вильямсбургским мостом два беззубых старикана с удочками.

— Дрю, — говоришь ты.

Он молча отупело таращится на воду — когда люди таращатся с таким видом, хочется тоже посмотреть, что там. Не выдержав, ты начинаешь тихо ржать, и он оборачивается.

— Что?

— Знаешь, чего я хочу? Пожить в той хижине. Чтобы ты и я, вдвоем.

— В какой хижине?

— В той, что ты построил. В Висконсине. — Он смотрит на тебя растерянно, и ты добавляешь: — Если она, конечно, там есть, хижина.

— Конечно есть.

После косяка с твоим зрением начинает что-то происходить: воздух дробится и осыпается, лицо Дрю тоже рассыпается на части, потом опять собирается, но уже по-новому — в нем сквозит подозрительность. Тебя это пугает.

— Я бы скучал по Саше, — медленно произносит он. — А ты разве нет?

— Скучал бы? — говоришь ты, замирая от отчаяния. — Да ты ее не знаешь по-настоящему.

Слева от вас появился длинный складской ангар, он тянется и тянется, отделяя вас от воды.

— И чего же, интересно, я про нее не знаю? — спрашивает Дрю своим обычным дружелюбным тоном, но он уже как будто отворачивается от тебя, и ты паникуешь.

— Она проститутка, — говоришь ты. — Проститутка и воровка. По-твоему, чем она зарабатывала в Неаполе?

И пока ты это говоришь, в ушах начинается вой. Дрю останавливается. Ты уверен, что сейчас он ударит тебя, ты этого ждешь.

— Что ты несешь, — говорит он. — Вообще, пошел на хер.

— А ты сам у нее спроси! — Ты кричишь, пытаешься перекричать вой. — Да, спроси у нее про Ларса — про шведа, который играл на флейте!

Дрю идет дальше, глядя себе под ноги. Ты рядом с ним, но твои шаги отстукивают страх: Что ты наделал? Что ты наделал? Что ты наделал? Что ты наделал? Рузвельт-драйв ревет у вас над головами, наполняет ваши легкие бензином.

Дрю снова останавливается, разглядывает тебя сквозь дымный маслянистый воздух так, будто видит впервые.

— Роб, — говорит он. — А ты, оказывается, мразь.

— А ты до сих пор не знал? Все давно знают.

— Не все. Саша тоже не знала. До сегодняшнего дня.

Он разворачивается и быстро идет вдоль воды. Но ты бросаешься за ним — тобой овладевает шальная идея, что если не отпускать Дрю, не терять его из вида, то можно еще как-то закупорить то страшное, что ты выпустил наружу. Она еще не знает, уговариваешь ты себя. Пока Дрю здесь, пока ты его видишь — она не знает.

Ты крадучись идешь за ним, держишься метрах в пяти, иногда переходишь на бег, чтобы не отстать. Один раз он оборачивается, орет: «Не смей ко мне приближаться!» Но ты чувствуешь: он не знает, куда ему идти и что делать, — и это вселяет в тебя надежду. Пока еще ничего не случилось.

Между Манхэттенским и Бруклинским мостами Дрю замедляет шаг, останавливается. Здесь пологий берег, как на галечном пляже, только вместо гальки мусор: старые покрышки, щепки, осколки, обломки, обрывки грязной бумаги, пластиковые мешки — все это плавно сбегает к воде. Дрю стоит среди этих завалов и смотрит вдаль, ты ждешь. Потом он начинает раздеваться, и сначала ты думаешь — нет, не может быть; но он уже снял куртку, свитер, две футболки, надетые одна на другую, майку. Ты разглядываешь его голое до пояса тело, сильное и мускулистое, как ты и представлял, только легче и тоньше, волосы на груди — два темных треугольника друг на друге, сверху побольше, внизу поменьше — как туз пик.

В джинсах и ботинках, он шагает прямо по мусору к самой кромке воды и взбирается на торчащий из нее бетонный блок — несостоявшийся фундамент чего-то давно забытого. Расшнуровывает и отбрасывает ботинки, стягивает джинсы, трусы. Даже сквозь страх ты замечаешь грубую красоту мужского тела.

Дрю оглядывается, и ты видишь его спереди — черные лобковые волосы, сильные ноги.

— Давно хотелось тут поплавать, — тусклым, безжизненным голосом говорит он, отталкивается и, вытянув руки, прыгает далеко вперед. До тебя долетает всплеск и одновременно то ли хрип, то ли крик — но Дрю уже выныривает, пытается перевести дыхание. Воздух градусов шесть-семь, не больше.

Вскарабкавшись на бетонный блок, ты тоже начинаешь раздеваться: от страха ты отупел, тобой движет одна невнятная надежда, что если ты сумеешь преодолеть этот свой страх, то кому-то что-то этим докажешь. На холоде твои шрамы натягиваются как струны, член съежился до размеров грецкого ореха, бывшая футбольная мускулатура уже начала расползаться — но это не важно, Дрю все равно на тебя не смотрит: он плывет, рассекая воду длинными мощными гребками.

Ты прыгаешь, неловко шлепаешься о воду и сразу же ударяешься коленом обо что-то острое. Холод смыкается вокруг тебя, вышибает дыхание. Ты отчаянно барахтаешься, тебе хочется поскорее выплыть из этой свалки; ты представляешь, как снизу к тебе когтями тянутся ржавые крючья, сейчас ухватят за ногу или вцепятся в пах. Болит ушибленное колено.

Подняв голову, ты отыскиваешь глазами Дрю. Он плывет на спине.

— Эй, — орешь ты. — А мы отсюда выплывем?

— Выплывем, Роб, — отвечает он своим новым, безжизненным голосом. — Как заплыли, так и выплывем.

Ты больше не пытаешься говорить: все силы уходят на барахтанье и на судорожные попытки вдохнуть. Тебе теперь не холодно, по коже разливается тепло, как в тропиках. Вой в ушах понемногу стихает, ты снова дышишь. Оглянувшись, ты поражаешься тому, как сказочно красиво кругом. Вода обтекает остров. Буксир вдалеке прорезает воду черным резиновым носом. Статуя Свободы. Гудящий под колесами Бруклинский мост похож на арфу, вид снизу. Церковные колокола звонят вразнобой, будто просто болтаются на ветру, как мамины колокольчики над крыльцом. Ты движешься быстро, и когда оборачиваешься взглянуть на Дрю, не можешь его отыскать. Возле берега плавает человек, он отчаянно машет руками, но на таком расстоянии ты его не узнаешь. «Роб!» — слабо доносится до тебя, и ты понимаешь, что слышишь этот голос уже давно. Щелкают ножницы страха, и становится вдруг кристально ясно: тебя несет течение — это пролив, в нем есть течения — ты знал об этом — знал, но забыл — ты кричишь, но жалкая капля твоего голоса теряется в равнодушии окружающих вод — все это в одно мгновение.

— Дрю, помоги!

Пока ты молотишь по воде руками и ногами и уговариваешь себя не поддаваться страху — страх истощает силы, — ты легко отделяешься от своего тела, как делал и раньше, иногда сам того не замечая, и, предоставив Роберту Фриману Младшему бороться с течением самостоятельно, поднимаешься выше, откуда лучше видно пролив, дома, улицы, бесконечные коридоры авеню, общагу, заполненную дыханием спящих студентов. Ты проскальзываешь в Сашино открытое окно, проплываешь над подоконником, заставленным сувенирами ее дальних странствий, — вот белая морская раковина, маленькая золотая пагода, пара красных игральных костей. В углу комнаты стоит арфа с деревянной табуреточкой. Саша спит на своей узкой кровати, в ярком пятне пережженных рыжих волос. Ты опускаешься возле нее на колени, вдыхаешь знакомый запах ее сна и шепчешь ей в ухо все сразу: Прости меня, и Я верю в тебя, и Я всегда буду рядом, буду защищать тебя, и Я не покину тебя, я теперь в твоем сердце до конца твоей жизни, — но вода тяжело давит на мои плечи и грудь, и я просыпаюсь и слышу, как Саша кричит мне в лицо: Борись! Борись! Борись!

Глава 11 Прощай, моя любовь

Соглашаясь ехать в Неаполь на поиски пропавшей племянницы, Тед Холлендер изложил мужу сестры, взявшему на себя все расходы, вполне конкретный план: он будет курсировать по вокзалам и другим местам скопления праздношатающейся обкуренной молодежи, расспрашивая про Сашу. Саша. Americana. Capelli rossi — американка, рыжие волосы — так он планировал ее описывать, даже отрабатывал произношение, и раскатистое «r» в слове rossi уже получалось у него прекрасно. Но, пробыв в Неаполе неделю, он пока еще ни разу не произнес это «r» вслух.

Сегодня он наконец твердо решил идти искать Сашу, но вместо этого отправился на развалины Помпей, где разглядывал раннеримские фрески, смотрел на маленькие человеческие тела, разложенные для туристов в итальянских двориках с колоннами. Сидя под оливковым деревом, он съел банку тунца, потом долго вслушивался в гулкую волнующую тишину. Под вечер он вернулся в гостиницу, дотащил усталое тело до огромной двуспальной кровати и позвонил Бет — своей сестре и Сашиной матери, — чтобы сообщить ей, что усилия пока ничем не увенчались, еще один день мимо.

— Ясно. — Бет в Лос-Анджелесе вздохнула, как вздыхала в конце каждого дня. Ее разочарование заключало в себе столько энергии, что казалось чуть ли не отдельным мыслящим существом: во всех телефонных разговорах с сестрой Тед ощущал его присутствие.

— Мне жаль, — сказал он, и капля яда растеклась по его сердцу. Все, поклялся он себе, завтра он идет искать Сашу. Но одновременно с этой клятвой он продолжал планировать экскурсию в Музео Национале, где хранятся нежно любимые им «Орфей и Эвридика» — мраморный барельеф, римская копия с греческого оригинала. Сколько лет он мечтал об этой встрече!

После сестры трубку обычно берет Хаммер, второй муж Бет, и засыпает Теда вопросами, которые на самом деле сводятся к одному-единственному вопросу: Не зря ли я плачу деньги? (отчего Теда, как всякого филона и прогульщика, прошибает холодный пот). К счастью, сегодня Хаммер решил не встревать — или его просто не оказалось дома. Повесив трубку, Тед направился к мини-бару и сделал себе водку со льдом. С водкой и телефоном прошел на балкон и развернул белый пластиковый стул так, чтобы видеть виа Партенопе и Неаполитанский залив. Скалистый берег, море не слишком чистое, зато ослепительно-синее, неаполитанцы — почти все толстые — спокойно раздеваются на камнях, на виду у прохожих и туристов, глазеющих на них из окон отелей и автобусов, и прыгают в воду. Он набрал номер жены.

— Ты? Привет, милый. — Сьюзен удивилась, услышав голос мужа так рано: обычно он звонил перед сном, когда на Восточном побережье время уже шло к ужину. — Ничего не случилось?

— Все прекрасно.

В голосе жены было столько лучезарного веселья, что ему тут же расхотелось разговаривать. Здесь, в Неаполе, он часто думал о Сьюзен, только это была немного другая Сьюзен: умная, чуткая, все понимающая — Сьюзен, с которой он мог говорить без слов. Эта слегка другая Сьюзен бродила с ним по развалинам, вслушивалась в тишину, ловила далекие отзвуки. Крики, шорох пепла, опустошение: как люди могли забыть об этом — молчать об этом — жить дальше? Вот такие вопросы не давали ему покоя всю эту неделю одиночества, и неделя то растягивалась для него до бесконечности, то сжималась до краткого мига.

— Я начала прощупывать почву насчет дома Саскиндов, — сообщила Сьюзен, видимо полагая, что весть из мира недвижимости должна взбодрить мужа.

Так уж сложилось, что все мелкие разочарования, капля за каплей подтачивающие его чувство к жене, сопровождались для Теда муками вины. Много лет назад он сознательно свернул страсть, которую испытывал к Сьюзен, вдвое, чтобы не ощущать себя таким безнадежно утопающим, лежа рядом с ней в постели, скользя взглядом по ее сильным тонким рукам и благодатным изгибам. А потом еще вдвое, чтобы, когда желание пронзало его, не умирать от страха, что оно не будет утолено. И еще вдвое, чтобы оно не оборачивалось всякий раз тупой необходимостью действовать немедленно. И еще вдвое, чтобы уже почти его не чувствовать. И оно, это желание, в конце концов умельчилось до таких размеров, что можно было запросто сунуть его в карман или в ящик стола и забыть — это давало Теду ощущение покоя и выполненного долга, словно он благополучно обезвредил бомбу, на которой они оба могли подорваться в любой момент. Сьюзен сначала никак не могла понять, в чем дело, а поняв, разозлилась, влепила ему пощечину, и еще одну, потом ночью, в грозу, убегала из дома и спала в мотеле, потом, надев черные трусики с прорезью, затаскивала Теда в спальню и тянула на пол. Но наконец ею овладела амнезия, бунт заглох, обида прошла, уступив место перманентной веселости. Теда ужасала эта веселость — вот так же, думал он, ужасала бы нас сама жизнь, не будь она конечна и увенчана смертью. Сначала ему казалось, что Сьюзен притворяется и эта солнечная безмятежность — на самом деле новая форма ее бунта; но постепенно до него дошло, что Сьюзен просто забыла, как все у них было раньше, до того как Тед начал сворачивать свою страсть; забыла и вполне этим довольна, да и всегда была довольна — и он, с одной стороны, поражался гуттаперчевости человеческого разума, но с другой — не мог избавиться от ощущения, что его жена зомби. И что это он ее зомбировал.

— Милый, — сказала Сьюзен, — Альфред хочет с тобой поговорить.

Тед вздохнул, готовясь к разговору с сыном. Альфред, с его перепадами настроения, был трудным собеседником.

— Здорово, Альф!

— Пап, только не надо говорить со мной таким голосом.

— Каким голосом?

— Вот этим самым, папским.

— Альфред, ты что-то хотел мне сказать или как?

— Мы проиграли.

— Так, и что у вас в итоге получается? Пять — восемь?

— Четыре — девять.

— Ну, время еще есть.

— Нету никакого времени, — буркнул Альфред. — Всё уже.

— А мама где? — Тед начал дергаться. — Если рядом, передай ей трубочку.

— Тут Майлс и Эймс, они тоже ждут.

Тед по очереди поговорил с двумя остальными сыновьями, выслушал текущую статистику: очки, победы, поражения. Иногда он ощущал себя букмекером — его дети играли во все мыслимые и немыслимые (с точки зрения Теда) игры и занимались всем, что только бывает: футбол, сокер, хоккей, бейсбол, лакросс, баскетбол, фехтование, борьба, теннис большой, теннис настольный, скейтбординг (не спорт!), гольф, «Вуду» (вообще видеоигрушка! Тед отказался это санкционировать), скалолазание, катание на роликах, банджи-джампинг (это Майлс, старший, — Тед угадывал в нем нездоровую тягу к саморазрушению), нарды (не спорт!), волейбол, бейсбол, регби, крикет (эй, мы в какой стране живем?), сквош, водное поло, балет (это Альфред, разумеется) и, совсем недавно, тхэквондо. Иногда Теду казалось, что все это спортивное многообразие нужно его сыновьям лишь затем, чтобы обеспечить отцовское присутствие на максимальном количестве игровых площадок, — и он покорно присутствовал, болел за них и горланил до хрипоты, топчась осенью по пропахшей дымом листве, весной по росистому сверкающему клеверу, а летом отбиваясь от комаров, от которых, впрочем, в нью-йоркских северных пригородах все равно не отобьешься.

После разговора с женой и мальчиками водка ударила Теду в голову, захотелось пройтись. Он редко пил: от спиртного его быстро развозило, и тогда драгоценные вечерние часы пропадали втуне. Каждый вечер после семейного ужина он уединялся на два-три часа, чтобы думать и писать об искусстве. В идеале ему полагалось думать и писать о нем постоянно, но, по правде сказать, не было необходимости (он подвизался в третьесортном колледже, где количество публикаций никого не интересовало), да и возможности (каждый семестр — три курса истории искусств плюс куча административных обязанностей, все ради заработка). Местом уединения служил небольшой кабинетик, удачно вписавшийся в один из углов их довольно безалаберного дома. Тед даже врезал в дверь кабинетика замок — от сыновей, так что по вечерам его мальчики, все в трогательных ссадинах и царапинах, скорбно топтались за порогом. Даже стучать в дверь им было строго-настрого запрещено — папа думает об искусстве! — но запретить им находиться снаружи Тед не мог, и они этим пользовались, толклись под дверью — три призрачных одичалых существа, пивших в полнолуние воду из пруда, ступавших босыми пятками по ковру и оставлявших на стене жирные потные следы от пальцев, о чем Тед каждую неделю напоминал уборщице Эльзе. Сидя у себя в кабинете, он прислушивался к шорохам за дверью, пытаясь уловить горячее любопытное дыхание сыновей. Не открою им, говорил он себе, буду сидеть и думать об искусстве. Но, к своему отчаянию, он все чаще убеждался, что у него не получается думать об искусстве. И он вообще ни о чем не думал.


В сумерках Тед добрел по виа Партенопе до пьяцца Виттория. На площади жители прогуливались семьями, дети радостно пинали мячи, обмениваясь оглушительными залпами итальянской скороговорки. Но чуть дальше, в полутьме, слонялись дети постарше — угрюмые мальчики и девочки, немытое неголосующее поколение: их были толпы в этом городе с тридцатитрехпроцентной безработицей, они ошивались вокруг ветшающих палаццо (где их предки из пятнадцатого столетия жили в роскоши) и ширялись на ступеньках церквей (в чьих усыпальницах покоились те же предки — маленькие гробики штабелями один на другом). Тед, при своих впечатляющих внешних данных — рост под два метра, вес за центнер, лицо с виду вполне безобидное, но иногда почему-то внушает ближним необъяснимое беспокойство, — все же сторонился этих мальчиков и девочек. Он боялся, что среди них окажется Саша, что это она вот прямо сейчас разглядывает его сквозь желтушный фонарный свет, пронизывающий этот город по ночам. В гостинице он выгреб из своего бумажника почти все и сунул в сейф, оставил только одну кредитку и минимум наличных. Ускорив шаг, Тед начал озираться в поисках ресторанчика, где можно поужинать.

Саша исчезла два года назад, ей тогда было семнадцать. И точно так же до этого исчез ее отец, Энди Грейди, проходимец и авантюрист с фиолетовыми глазами, — испарился после очередной неудачной аферы, через год после развода с Бет, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Саша, в отличие от него, периодически выныривала на поверхность и просила срочно выслать денег, называя при этом населенные пункты, разнесенные на сотни и тысячи миль; дважды Бет с Хаммером срывались с места и летели на край света, тщетно пытаясь ее перехватить. В списке Сашиных отроческих бед, от которых она спасалась бегством, числились: наркотики, бессчетные аресты за магазинные кражи, непреодолимая (по словам растерянной Бет) тяга к обществу рок-музыкантов, четыре психиатра, семейная терапия, групповая терапия, три суицидальных попытки — все это Тед наблюдал издали с ужасом, который все прочнее сцеплялся для него с самой Сашей. А в детстве она была — маленькая фея: Тед помнил, он однажды провел целое лето у Бет с Энди, в их доме на озере Мичиган. Но после, в редкие семейные праздники, когда Тед с Сашей пересекались, она уже вся была словно раскаленная — не дотронешься, и он старался держать своих мальчиков подальше от нее, чтобы ее самосожженческая злость случайно не опалила и их. Он больше не хотел иметь с Сашей ничего общего. Для него она была потеряна.


На следующее утро Тед встал рано и взял такси до Музео Национале. В музее было прохладно, гулко и пусто, как зимой. Пока он двигался меж пыльных бюстов — Адриан, несколько Цезарей, — его пульс начал учащаться: обилие мрамора граничило с эротикой. Он почувствовал близость Орфея и Эвридики еще до того, как увидел их, — догадался по прохладной тяжести, растекавшейся по залу, — но не смотрел, оттягивал до последнего, восстанавливал в памяти события, приведшие к запечатленному в мраморе моменту: влюбленные Орфей и Эвридика только что поженились; Эвридика, убегая от посягательств пастуха, наступает на ядовитую змею и умирает; Орфей спускается в подземное царство, и сумрачные коридоры наполняются звуками лиры, в песне он изливает тоску по умершей жене; Плутон дарует Эвридике освобождение от смерти, поставив лишь одно условие: Орфей не должен оглядываться, пока они будут восходить наверх. А дальше тот самый злосчастный момент — Эвридика спотыкается, и Орфей, испугавшись за нее и забыв обо всем, оборачивается.

Тед шагнул к барельефу — ему показалось, шагнул прямо в барельеф, — и его тут же охватило волнение. Вот уже сейчас Эвридика снова должна спускаться в подземное царство: они прощаются, Эвридика и Орфей. И трогательней всего — будто тонкое стекло треснуло и рассыпалось у Теда в груди — их спокойствие: как просто они смотрят друг на друга, без надрыва, без слез, легко касаясь друг друга. Связь между ними так глубока, что не нужны слова, да этого и не выразишь словами: все потеряно.

Полчаса он как прикованный стоял перед барельефом. После отходил, возвращался. Выходил ненадолго из зала, возвращался. И каждый раз по телу пробегал трепет, какого он не испытывал уже давно, много лет, глядя на произведение искусства, и вслед за ним — трепет оттого, что он еще способен так трепетать.

Потом он поднялся наверх и долго бродил среди помпейских мозаик, но мысленно продолжал стоять все там же, перед Орфеем и Эвридикой. И он завернул к ним еще раз, прежде чем покинуть музей.

Время было послеобеденное. Все еще потрясенный, Тед шел куда глаза глядят, пока окончательно не заплутал среди улочек и переулков — таких узких, что в них как будто уже начали сгущаться сумерки. Он проходил мимо церквей с въевшейся навек копотью, мимо дряхлых палаццо, сочившихся детским плачем и кошачьим воем. Над их массивными дверями темнели всеми забытые резные фамильные гербы; Тед грустил, глядя на них: такие понятные, вечные символы — а время обессмыслило их подчистую. Он представлял, как рядом идет та, слегка другая Сьюзен, и грустит вместе с ним.

Когда Орфей с Эвридикой понемногу начали отпускать, он стал улавливать приглушенный говорок, какие-то перемигивания, пересвистывания — тайные сигналы, понятные, казалось, всем вокруг, — от скрюченной старухи в черном на паперти до юнца в зеленой футболке, который несколько раз проносился мимо Теда на своей «веспе». Всем, кроме него. Какая-то тетка, высунувшись из окна, спускала на веревке корзину с пачками«Мальборо». Черный рынок, подумал Тед, смущенно наблюдая за тем, как девушка со спутанными волосами и загорелыми руками рассовывает сигаретные пачки по карманам и бросает в корзину несколько монет. Корзина снова дернулась вверх, и Тед узнал в покупательнице «Мальборо» свою племянницу.

Он так страшился этой встречи, что, когда она произошла, столь поразительное совпадение даже не поразило его. Пока Саша, морща лоб, прикуривала, Тед замедлил шаг, притворившись, что разглядывает загаженный фасад палаццо. Саша двинулась дальше, и он пошел за ней. Она была в истертых черных джинсах и грязно-серой футболке. Почему-то она прихрамывала и двигалась неравномерно, то замедляя, то ускоряя шаг, — Теду приходилось напрягаться, чтобы не отстать от нее или не догнать.

Они продолжали соскальзывать в темное чрево города — нищенские, нетуристские кварталы, где хлопает белье над головой и на всех карнизах толкутся голуби. Саша вдруг развернулась без предупреждения — и замерла, глядя ему в лицо.

— Ты?.. — Она запнулась. — Дядя…

— Господи, Саша! — воскликнул Тед, старательно изображая изумление. Получилось так себе.

— Ты меня напугал, — все еще не веря, пробормотала Саша. — Я чувствовала, что кто-то…

— Ты тоже меня напугала, — перебил ее Тед, и они оба нервно рассмеялись. Надо было сразу ее обнять, подумал он, а теперь уже, наверное, поздно.

Чтобы предотвратить очевидный вопрос (что он делает в Неаполе?), Тед начал выяснять у Саши, куда она направляется.

— Я?.. — переспросила она. — К друзьям. А ты?

— Просто гуляю, — ответил он, возможно, чуточку громче, чем требовалось. Они шли в ногу. — Ты хромаешь?

— У меня был перелом лодыжки, — сказала она. — Упала с лестницы. В Танжере.

— К врачу хоть обращалась?

Саша взглянула на него сочувственно.

— Я в гипсе проходила три с половиной месяца.

— Что ж тогда хромаешь?

— Откуда я знаю.

Она повзрослела. Взрослость была столь очевидна, а список ее атрибутов столь материален — груди, бедра, нежный изгиб под футболкой на месте талии, палец, уверенно стряхивающий столбик пепла, — что перемена показалась Теду мгновенной. Как чудо. Ее волосы были уже не такие рыжие, как раньше, скорее рыжеватые, лицо — тонкое, хрупкое и насмешливое. И бледное — из-за этого оно будто вбирало в себя все цвета и оттенки: зеленый, розовый, фиолетовый — как на портретах Люсьена Фрейда. Лет сто назад такая девочка, скорее всего, умерла бы при рождении. Сказали бы, не жилица.

— Так ты здесь обосновалась? — спросил он. — В Неаполе?

— Ну, не совсем здесь, в более приятном районе, — снисходительно ответила она. — А ты, дядя Тедди? Все там же — Маунт-Грей, Нью-Йорк?

— Да. — Он удивился, что она помнит.

— Большой у вас дом? Много деревьев? Наверное, качели во дворе?

— Деревьев хватает. Качелей нет, есть гамак — правда, никто им не пользуется.

Саша закрыла глаза, словно представляла себе картинку. Помолчав, сказала:

— Сыновей трое: Майлс, Эймс и Альфред, так?

Да, всех правильно назвала, даже по старшинству.

— Надо же, помнишь, — сказал Тед.

— Я все помню.

Саша остановилась перед очередным обшарпанным палаццо, где поверх герба над дверью была намалевана желтая улыбающаяся рожица, показавшаяся Теду омерзительной.

— Вот тут живут мои друзья. Ну, пока, дядя Тедди. Рада была повидать.

Тед оказался не готов к столь стремительному прощанию.

— Постой… н-но… — От неожиданности он начал заикаться. — Может, поужинаешь сегодня со мной?

Саша вскинула голову; их взгляды встретились.

— Вообще-то я занята, — озабоченно проговорила она. И тут же, будто врожденная вежливость все же возобладала: — Но знаешь, сегодня, пожалуй, смогу.


Лишь толкнув дверь своего гостиничного номера и шагнув в спокойные бежевые тона 1950-х, встречавшие его в конце каждого дня, когда он не искал Сашу, — он осознал всю невообразимость случившегося. Пора было звонить Бет — он звонил ей ежедневно примерно в одно и то же время; он представлял, как онемеет от радости его сестра, когда он выложит ей сегодняшние новости: он не только отыскал ее дочь, но убедился, что Саша более или менее здорова, адекватна, отмыта и даже имеет друзей — словом, все значительно лучше, чем они смели надеяться. И все же особой радости Тед не испытывал. Почему? — думал он, лежа на кровати со скрещенными руками и закрытыми глазами. Почему ему так хочется вернуться во вчерашний день или хотя бы в сегодняшнее утро, в те относительно спокойные часы, когда он должен был искать Сашу, но не искал? Вот это было непонятно.

Брак Бет и Энди закончился весьма бурно — это случилось как раз тем летом, когда Тед жил с ними на озере Мичиган и одновременно работал прорабом на стройке, в двух милях от их дома. Помимо самого брака, в списке потерь того лета числились: декоративное блюдо (майолика) — подарок Теда сестре на день рождения; несколько поврежденных предметов мебели; сломанная ключица Бет; и ее же левое плечо, вывихнутое мужем дважды. Когда они дрались, Тед забирал Сашу и уводил по колючей траве прямиком к морю, на пляж. У нее были длинные рыжие волосы и белая-белая кожа с голубыми прожилками — Бет всегда старательно оберегала дочь от солнечных ожогов. Тед тоже относился к вопросу серьезно и всегда брал с собой солнцезащитный крем. Во второй половине дня песок был уже такой горячий, что Саша повизгивала, когда на него наступала. Тед нес ее на руках — она была легкая как кошка, — усаживал на полотенце, втирал крем в плечики, спину и лицо и, скользя пальцем по крошечному носику — сколько ей было, лет пять? — думал: как она будет жить дальше, после всей этой жестокости? У нее был красно-белый раздельный купальник — трусики с лифчиком, и Тед еще строго следил, чтобы на солнце она не снимала свою белую панамку. Он тогда писал диссертацию по истории искусств, а на стройке работал, потому что надо было платить за аспирантуру.

— Про-раб, — глубокомысленно повторила Саша. — Кто такой прораб?

— Ну, рабочие вместе строят дом, а прораб говорит им, кому что делать.

— Какие рабочие? Паркетчики?

— Есть и паркетчики. Ты что, знакома с какими-то паркетчиками?

— С одним да, — сказала она. — Он у нас дома ремонтировал полы. Его зовут Марк Эйвери.

Тед нахмурился, паркетчик Марк Эйвери чем-то ему не понравился.

— Он подарил мне рыбку, — добавила Саша.

— Золотую?

— Нет! — Саша залилась смехом, шлепнула его ладошкой по руке. — Резиновую, для ванны.

— Твоя рыбка умеет пищать?

— Да, только мне не нравится, как она пищит.

Так они беседовали часами, и у Теда возникало странное ощущение, что Саша нарочно говорит и говорит — просто чтобы заполнить пустоту и не думать о том, что сейчас происходит дома. Из-за этого она казалась ему гораздо старше, чем на самом деле: маленькая женщина, думал он, все знает, все понимает, жизненные тяготы ей уже так опостылели, что она не хочет о них говорить. За все время она ни разу не обмолвилась ни о родителях, ни о том, от чего они с Тедом спасаются на этом пляже.

— А мы пойдем плавать?

— Конечно, — всегда отвечал он.

На время купания он разрешал ей снимать панамку. Пока он нес ее в воду — а он нес ее каждый раз, потому что ей так нравилось, — ее длинные шелковистые волосы щекотали ему лицо. Она обвивала его тонкими руками и ногами, горячими от солнца, и цеплялась подбородком за его плечо. Когда они подходили к воде, Тед чувствовал, как она сжимается от страха, и предлагал вернуться, но она ни за что не соглашалась. «Не хочу назад, — бормотала она куда-то ему за ухо. — Идем!» — будто купание в озере Мичиган было испытанием, которое ей полагалось пройти ради неведомой высокой цели. Тед по-всякому пробовал облегчить для нее момент погружения — они то входили в воду постепенно, по чуть-чуть, то, наоборот, плюхались с размаха, но ничего не помогало, Саша каждый раз сжималась и еще крепче обхватывала его руками и ногами. Когда все заканчивалось и они уже были в воде, она тут же расслаблялась и начинала барахтаться по-собачьи. Тед пытался учить ее кролю, но Саша только отмахивалась: «Я умею! Просто не люблю плавать». Она брызгалась, храбро стучала зубами и не хотела выходить, но Тед все равно переживал — ему казалось, что, заставляя племянницу погружаться в воду, он причиняет ей боль — а ему, наоборот, хотелось ее защищать и спасать, и даже мерещилось, как он это делает: заворачивает ее в одеяло и они убегают из дома перед рассветом; или уплывают в старой, брошенной на берегу шлюпке; или он просто уносит ее прочь и не оборачивается. Ему было двадцать пять. Он никому не доверял, кроме себя. Но на самом деле и он тоже не мог защитить свою племянницу: тянулись недели, и впереди уже зловеще маячил конец лета, о котором Тед боялся даже думать.

Все прошло до странности легко. Когда он уже сложил вещи в багажник и начал прощаться, Саша молча стояла, прижавшись к матери, на него едва взглянула — и он так и уехал, злой и обиженный на нее, то есть понимал, конечно, что обижаться глупо и по-детски, но ничего не мог с собой поделать; а когда первая горечь схлынула, сил не осталось даже на то, чтобы вести машину. Он припарковался у какой-то фастфудовской закусочной и уснул.

— Как же я узнаю, что ты умеешь плавать, если ты мне не хочешь даже показать? — спросил он однажды, когда они с Сашей сидели на песке.

— Я брала уроки. Мою учительницу зовут Рейчел Костанца.

— Ты мне не ответила.

Она улыбнулась ему растерянно и чуть виновато, будто ей очень хочется притвориться ребенком, но она знает, что так делать нехорошо, она ведь уже большая.

— У нее есть сиамский котик. Его зовут Пушок.

— Почему ты не плаваешь?

— Ну дядя Тедди! — сказала она, воспроизводя материнские интонации с пугающей точностью. — Ты меня утомляешь.


Саша вошла в гостиницу ровно в восемь — в коротком алом платье, черных лакированных сапогах и с таким слоем косметики на лице, что само лицо казалось маленькой крикливо раскрашенной маской, а сощуренные глаза чернели на нем как две запятые. Нежелание куда-то идти почти парализовало Теда. Честно говоря, он бессовестно надеялся, что она не придет.

Но он все же заставил себя встать, пересек вестибюль и взял ее под руку.

— Тут рядом неплохой ресторанчик, — сказал он. — Если у тебя нет других предложений.

У Саши были другие предложения. Выдувая дым из окна такси, она на ломаном итальянском объясняла водителю дорогу. Петляя, то и дело скрежеща тормозами и игнорируя запрещающие знаки на улочках с односторонним движением, они в конце концов выехали на вершину высокого холма — это был богатый район Вомеро, здесь Тед еще не бывал. Пошатываясь от долгого кружения, он расплатился с водителем и направился к Саше, которая молча стояла к нему спиной в просвете между домами. Плоский сверкающий город раскинулся внизу, лениво оползая в море. Хокни, подумал Тед. Дибенкорн. Джон Мур. В отдалении темнел совершенно безобидный Везувий. Он представил, как рядом с ним стоит слегка другая Сьюзен, впитывает в себя сказочную панораму.

— Отсюда лучший вид на город, — сказала Саша с вызовом, и Тед понял, что она ждет его реакции.

— Прекрасный вид, — заверил ее он. И позже, когда они уже покинули смотровую площадку и не спеша шли по тихим, обсаженным деревьями улочкам: — Из всего, что я успел посмотреть в Неаполе, это самый приличный район.

— Я живу тут неподалеку, — сообщила Саша. — Несколько улиц отсюда.

Тед окинул ее скептическим взглядом.

— Сказала бы, я бы приехал прямо сюда. Тебе бы не пришлось тащиться ко мне через весь город.

— Сомневаюсь, чтобы ты без меня добрался куда надо, — сказала Саша. — Иностранцам трудно в Неаполе. Их тут часто грабят.

— А ты разве не иностранка?

— Формально да. Но я знаю, как себя вести.

Тед с Сашей дошли до небольшой площади, запруженной мальчиками и девочками в черных кожаных куртках — видимо студентами (эта братия во всех краях ухитряется выглядеть одинаково), и все они были на «веспах»: одни подъезжали или отъезжали, другие сидели, лежали или стояли на «веспах» — в самых разных позах. Площадь вибрировала от скопления «весп»; их выхлопные газы подействовали на Теда как легкий наркотик. На заднем плане кордебалетом выстроились черные, на фоне беллиниевского неба, пальмы. Саша пробиралась между студентами, сосредоточенно глядя прямо перед собой.

В ресторане с видом на площадь она выбрала столик возле окна и заказала для них обоих пиццу и жареные цветки цукини. Она то и дело поглядывала в окно, на мальчиков и девочек с «веспами», и было пронзительно ясно, что ей хочется быть среди них.

— Знаешь кого-нибудь из этих ребят? — спросил Тед.

— Это студенты, — ответила она пренебрежительно; прозвучало как: «это никто».

— Примерно твои ровесники, да?

Саша пожала плечами.

— Они почти все живут дома, — сказала она. — Дядя Тедди, расскажи о себе. Ты все еще преподаешь историю искусств? Наверное, уже профессор?

Тед опять подивился ее цепкой памяти — и слегка напрягся, как всегда, когда ему приходилось говорить о своей работе: теперь он уже и сам с трудом представлял, как когда-то, поправ родительские надежды и влезая в чудовищные долги, корпел над диссертацией и доказывал миру (с горячностью, о которой неловко вспоминать), что посредством своего характерного мазка Сезанн пытался изобразить звук; в частности, на летних пейзажах — гипнотическое пение цикад.

— Я исследую влияние греческой скульптуры на французских импрессионистов. — Сказать это вдохновенно не получилось, хотя он старался.

— Твою жену зовут Сьюзен, — задумчиво проговорила Саша. — Она ведь блондинка, да?

— Да, верно, Сьюзен блондинка.

— А у меня раньше были рыжие волосы.

— Они и сейчас рыжие, — сказал он.

— Но не как раньше. — Она смотрела на него, ждала подтверждения.

— Да, не как раньше.

Пауза.

— Ты любишь ее? Сьюзен?

Этот бесстрастный вопрос угодил ему прямо в солнечное сплетение.

— Тетю Сьюзен, — поправил он.

— Тетю, — послушно повторила Саша.

— Конечно, я ее люблю, — тихо сказал Тед.

Принесли пиццу с буйволиной моцареллой, горячую и маслянистую. После второго стакана красного вина Саша заговорила. Она сбежала из дома с Уэйдом, барабанщиком группы «Крейз-арт» (которая, по-видимому, в представлении не нуждалась), и улетела с ним в Токио.

— Мы остановились в отеле «Окура» — в шикарном отеле, — рассказывала она. — Был апрель, в Японии в это время цветет сакура, все деревья розовые. А бизнесмены выползают из своих офисов, надевают бумажные шляпы и поют и танцуют под цветущими деревьями, представляешь?

Тед, не бывавший на Востоке, ощутил укол зависти.

После Токио группа полетела в Гонконг.

— Мы там жили в таком высоком белом доме на холме, вид обалденный, — говорила Саша. — Кругом вода, и тут же острова, корабли, самолеты…

— Так Уэйд сейчас тоже здесь? В Неаполе?

— Уэйд? — Она сощурилась. — Нет.

Он бросил ее тогда же, в Гонконге, уехал, а она осталась в высоком белом доме, протянула там еще несколько дней, а потом хозяин велел ей освободить квартиру. Тогда она переехала в молодежное общежитие, правда, это не совсем общежитие, там еще куча всяких производственных помещений, где люди спят прямо под своими швейными машинками: просто подгребают под себя накопившиеся за день обрезки и укладываются. Все это Саша рассказывала ему легко и беззаботно, будто это была такая игра.

— Потом у меня появились друзья, — сказала она, — и мы вместе поехали в Китай.

— Это те друзья, к которым ты ходила сегодня днем?

Саша рассмеялась:

— Дядя Тедди, я всегда знакомлюсь с новыми людьми. И не я одна, все так, когда путешествуют.

Она порозовела — то ли от вина, то ли от воспоминаний.

Тед подозвал официанта и расплатился. На душе было муторно.

Студенты на площади уже разошлись, растворились в ночной прохладе. Саша была без пальто.

— Вот, накинь. — Тед начал стягивать с себя поношенный твидовый пиджак, но она решительно помотала головой: хочет остаться в своем алом платье, догадался он. В высоких лаковых сапогах ее хромота казалась заметнее.

Через несколько кварталов они дошли до ночного клуба, ничем не примечательного на вид. Швейцар вяло махнул им рукой. Была уже полночь.

— Хозяева клуба — мои друзья, — прокричала Саша, протискиваясь между телами. Фиолетовый флуоресцирующий свет, музыка, грохочущая в ритме отбойного молотка и столь же благозвучная, — даже на Теда, хотя он был невеликий эксперт по части ночных клубов, повеяло чем-то знакомым до оскомины, но Саша смотрела горящими глазами.

— Дядя Тедди, возьмешь мне коктейль? Вот такой, с зонтиком? — Она ткнула пальцем в соседний столик, на котором стоял бокал с какой-то гадостью, и Тед начал пробираться к барной стойке.

Едва он удалился от племянницы на несколько шагов, у него возникло странное чувство, будто в комнате, где нечем было дышать, приоткрылось окно и струйкой втекает свежий воздух, — с чего бы, спрашивается? Саша путешествует, отрывается в свое удовольствие. Если начистоту, то за эти два года она успела повидать больше, чем он за двадцать. Так почему же ему хочется бежать от нее куда подальше?

Саша потащила его к низкому столику, где Теду пришлось сидеть по-обезьяньи, чуть не упираясь коленями в подбородок. Когда она подносила коктейль с зонтиком к губам, мерцающий фиолетовый свет выхватил бледные полоски шрамов на внутренней стороне ее запястья. Дождавшись, пока она поставит бокал на стол, Тед взял ее за руку и перевернул ладонью вверх. Поняв, куда он смотрит, Саша отдернула руку.

— Это еще дома, — сказала она. — В Лос-Анджелесе.

— Дай посмотрю.

— Нет, — сказала она, и Тед, сам себе удивляясь, перегнулся через стол и схватил ее за обе руки; она вырывалась, но он не отпускал и, видя, что ей больно, даже как будто получал от этого мстительное удовольствие. Только сейчас он заметил у нее на ногтях алый лак: значит, красила уже вечером, перед выходом. Саша больше не сопротивлялась, сидела отвернувшись, пока он разглядывал ее руки в странном холодном свете. Они были все в царапинах и рубцах, как старая исчирканная мебель.

— Это в основном случайно, — сказала Саша. — Одно время я чувствовала себя не очень устойчиво.

— Трудно тебе пришлось. — Ему хотелось услышать от нее: да, трудно.

Но Саша молчала. Наконец она сказала:

— Мне все время казалось, что я вижу своего отца. Это ненормально, да?

— Не знаю.

— В Китае, в Марокко. Просто: сижу, поднимаю глаза, и вдруг — бац, его волосы. Или ноги. Его ноги до сих пор помню, какой они были формы. Или как он откидывал голову, когда смеялся, — помнишь, дядя Тедди? Как он хохотал, аж повизгивал?

— Да, ты сейчас сказала, я тоже вспомнил.

— Я решила, что он за мной следит, — продолжала Саша. — Хочет убедиться, что у меня все в порядке. А иногда мне казалось, что он меня потерял, и становилось страшно. — Тед отпустил ее руки, она сложила их на коленях. — Я думала: наверное, он вычислил меня по цвету волос. А теперь, видишь, они у меня даже не рыжие.

— Но я же тебя узнал.

— Да. — Она приблизила к нему бледное, словно заострившееся от ожидания лицо и спросила: — Дядя Тедди, а что ты тут делаешь?

Он страшился этого вопроса, но ответ соскользнул легко, как вареное мясо с кости.

— Я приехал смотреть на картины, — сказал он. — На скульптуры. Думать об искусстве.

Вот так. И сразу спокойно и легко. Он ехал не ради Саши, это точно.

— Об искусстве.

— Ну да. Искусство — это дело всей моей жизни. — Он улыбнулся, вспомнив сегодняшних Орфея с Эвридикой. — Любимое дело.

Что-то отпустило в Сашином лице, будто с нее только что сняли груз, из-за которого она сидела вся сжавшись в кулак.

— А я думала, ты приехал искать меня, — сказала она.

Тед смотрел на нее молча, спокойно, со стороны.

Саша достала «Мальборо», закурила. Сделав две затяжки, расплющила сигарету и сказала:

— Пошли танцевать. — Она встала тяжеловато, словно замедленно. — Идем, дядя Тедди! — И потянула его в середину зала, в гущу тел, перемешанных так тесно, что Теда сковала неожиданная робость, он даже уперся и не хотел идти, но Саша все-таки вытащила его, и вскоре он почувствовал себя подвешенным среди других танцующих. Сколько лет прошло с тех пор, как он танцевал в ночном клубе? Пятнадцать? Больше? По-медвежьи неуклюжий в своем профессорском твиде, Тед начал неуверенно двигаться — перетаптываться на месте в неком подобии танца, — пока не заметил, что Саша стоит неподвижно, наблюдает за ним. Потом она шагнула к Теду, обвила его длинными руками и прижалась к нему, так что он почувствовал ее сразу всю, весь рост и вес — весьма скромный, впрочем, — этой новой Саши, его когда-то маленькой, а теперь взрослой племянницы, и от необратимости этих изменений Теду сделалось тоскливо, горло болезненно сжалось, и защипало в носу. Он приник к Саше. Но ее уже не было, той маленькой девочки. Она сбежала с пылким мальчиком, который в нее влюбился.

Саша наконец отстранилась от него.

— Подожди, — сказала она, не глядя ему в глаза. — Я сейчас вернусь.

Сбитый с толку, Тед некоторое время потоптался среди танцующих итальянцев, но вскоре почувствовал себя совсем уже по-дурацки и отошел в сторону. Потом двинулся по кругу. Саша говорила, что у нее в клубе друзья, — может, она с ними заболталась? Или вышла на улицу, на свежий воздух? Теду было тревожно и немного туманно от выпитого, и он заказал себе стакан минералки. И лишь сунув руку в карман за бумажником и ничего не найдя, он понял, что Саша его обокрала.


Веки слипались, но солнце било в глаза, и спать дальше не получалось: он забыл опустить жалюзи. К тому времени, когда Тед добрался до постели, было пять утра — до этого он несколько часов беспомощно кружил по городу в поисках полицейского участка; потом излагал свою печальную историю (умолчав, впрочем, о том, кем ему приходится воровка) дежурному в участке, парню с сальными волосами и полнейшим безразличием ко всем и вся; потом пожилые супруги, с которыми он познакомился там же, в участке (у них украли паспорта на пароме «Амальфи-Неаполь»), предложили Теду подвезти его до отеля — что ему, собственно, и требовалось.

Тед поднялся с кровати, прислушался: голова гудит, сердце колотится. На тумбочке куча сообщений о телефонных звонках, на плохом английском, рукой гостиничного дежурного: пять штук от Бет, три от Сьюзен и два от Альфреда — его команда опять проиграла. Тед их просмотрел вполглаза. Принял душ, оделся, бриться не стал. Подошел к мини-бару, налил водки, выпил. Достал из сейфа еще одну кредитку и несколько банкнот. Он знал, что должен найти Сашу сегодня, сейчас, и когда он это понял — не в какой-то конкретный момент, просто понял, — вчерашнее отлынивание тут же обернулось железной решимостью. Были другие срочные дела — позвонить Бет, позвонить Сьюзен, позавтракать, но сейчас обо всем этом не могло быть и речи. Он должен ее найти.

Вот только где? Обдумывая этот вопрос, Тед выпил в вестибюле три эспрессо подряд — водка с кофеином сошлись у него в мозгу настороженно, как бойцовские рыбки. Где искать Сашу в этом огромном зловонном городе? Вернуться к намеченной, но не реализованной тактике — опрашивать юных оболтусов на вокзалах и в хостелах? Нет, нет. Поздно заниматься такими глупостями.

Не имея четкого плана, он доехал на такси до Музео Национале и двинулся дальше пешком, примерно в ту же сторону, что вчера после встречи с Орфеем и Эвридикой. Все выглядело по-другому — но он и чувствовал себя по-другому, внутри у него словно тикал крошечный тревожный метроном. Все выглядело по-другому, но казалось смутно знакомым: закопченные церкви, корявые заскорузлые стены, решетки в завитках-заусенцах. Вильнув в последний раз, кривой переулок вывел его на довольно оживленную улицу — два ряда угрюмых палаццо, в которых нижние этажи давно выпотрошены и забиты дешевыми одежными и обувными магазинчиками. На Теда повеяло ветерком узнавания. Он замедлил шаг и смотрел во все глаза, пока не увидел знакомый палимпсест — желтую рожицу, намалеванную поверх крестов и мечей.

Он толкнул небольшую дверь, врезанную в створку парадных арочных ворот — когда-то в них въезжали конные экипажи, — и, пройдя короткий переход, оказался в мощеном дворике. От камней веяло теплом, будто здесь недавно было солнце; пахло гниющими дынями. Повязанная платком кривоногая старуха в синих гольфах и в халате заковыляла в его сторону.

— Саша, — сказал Тед, заглядывая в старухины линялые слезящиеся глаза. — Americana. Capelli rossi. — Раскатистое «r» с первого раза не получилось, и он попробовал снова. — Rossi! — Теперь вышло как надо. — Capelli rossi. — Лишь договорив, он сообразил, что это описание уже не совсем соответствует действительности.

— No, по. — Отвернувшись, старуха похромала прочь, но Тед догнал ее, сунул двадцатидолларовую бумажку в ее мягкую ладонь и опять задал свой вопрос — на этот раз «r» проскочило идеально. Старуха поцокала языком, дернула подбородком и, окинув Теда почти скорбным взглядом, махнула рукой, чтобы он следовал за ней внутрь палаццо. Он последовал, полнясь презрением: легко же ее оказалось купить, немногого стоит ее покровительство. Наверх вела широкая лестница, сквозь въевшуюся грязь местами просвечивал драгоценный неаполитанский мрамор. Старуха поднималась медленно, тяжело опираясь на перила. Тед плелся сзади.

Второй, или «благородный», этаж, как он сам объяснял студентам много лет, был нужен владельцам палаццо, чтобы чваниться своим богатством перед гостями. Даже закаканные голубями, его сводчатые окна с видом на внутренний дворик все еще были великолепны. Заметив его интерес, старуха сказала: Bellissimo, eh? Ecco, guardate![8] — и с умилившей Теда гордостью распахнула дверь в просторную темноватую комнату. Он разглядел на стенах тусклые пятна, похожие на плесень. Но когда старуха щелкнула выключателем и загорелась лампочка, голо свисающая с потолка, выяснилось, что это не плесень, а стенная роспись в стиле Тициана или Джорджоне: крепкие нагие женщины с фруктами в руках, купы темной листвы, в листве какие-то серебристые птицы. Здесь была бальная зала.

На третьем этаже два тощих юноши перед распахнутой дверью курили косяк. Еще один спал в комнате на полу, с протянутой над ним веревки свисали мокрые носки и трусы, аккуратно прихваченные прищепками. На лестницу плыл запах марихуаны вперемешку с прогорклым оливковым маслом и доносились звуки невидимой отсюда жизни: судя по всему, бывший дворец теперь превратился в пристанище для беспутной молодежи. Той самой, усмехнулся про себя Тед, с которой он старался не сталкиваться. Но таки пришлось.

На верхнем, пятом этаже, где раньше жили слуги, двери были поменьше, а коридор поуже. Провожатая Теда остановилась у стены, чтобы отдышаться. Его презрение к ней сменилось благодарностью: сколько трудов — за какие-то двадцать долларов. Наверное, она очень в них нуждается.

— Простите, что вам пришлось так высоко подниматься, — сказал он.

Но старуха лишь покачала головой, не понимая. Доковыляв до середины коридора, она постучала в одну из узких дверей. Дверь открылась, и Тед увидел заспанную Сашу в мужской пижаме. При виде Теда ее глаза расширились, но лицо оставалось спокойным.

— Привет, дядя Тедди, — тихо сказала она.

— Саша, — только сейчас он понял, что ему тоже надо перевести дух после подъема, — я хочу… поговорить.

Старуха медлила, ее взгляд перескакивал с Саши на него и снова на Сашу; наконец она захромала прочь по коридору. Едва она скрылась за поворотом, Саша захлопнула дверь у Теда перед носом.

— Уходи, — сказала она. — Мне некогда.

Тед шагнул к двери, прижал ладонь к рассохшейся древесине. Он чувствовал, что его племянница стоит по ту сторону, злая и напуганная.

— Так вот где ты живешь, — негромко сказал он.

— Я скоро перееду в другое место, нормальное.

— Ага, только насшибаешь побольше бумажников.

Пауза.

— Это не я, — сказала она. — Это один мой друг.

— У тебя кругом друзья, но что-то я ни одного пока не видел.

— Иди отсюда, дядя Тедди!

— Я бы с удовольствием, — сказал Тед. — Честное слово.

Но он не мог уйти, не мог даже двинуться с места — стоял, пока не заныли ноги, потом съехал по стене на пол. День перевалил на вторую половину, из окна в конце коридора сочился тусклый пыльный свет. Тед потер глаза, чтобы не уснуть.

— Ты еще здесь? — крикнула Саша из-за двери.

— Здесь.

Дверь приоткрылась, Теду на голову упал бумажник, соскользнул на пол.

— Убирайся к черту, — прорычала Саша, и дверь опять захлопнулась.

Тед открыл бумажник, проверил содержимое — все на месте, — сунул в карман. Потом долго, возможно несколько часов (он забыл надеть часы, когда уходил), было тихо. Иногда до Теда доносились звуки из соседних комнат, где двигались другие, бестелесные жильцы. Он уже чувствовал себя частью этого палаццо — ступенькой, мыслящей плесенью на стене: его удел — наблюдать за сменой поколений, их приливами и отливами, и ощущать, как средневековые стены врастают глубже в землю. Еще год прошел, еще полвека. Дважды он вставал с пола, чтобы пропустить девушек с облезлыми кожаными сумочками в трясущихся руках. Девушки проходили, не взглянув на него.

— Ты здесь? — спросила Саша из-за двери.

— Здесь.

Она вышла из комнаты и быстро заперла дверь на ключ. На ней были джинсы, футболка и пластиковые шлепанцы, в руках розовое выцветшее полотенце и пакет с ручками.

— Ты куда? — спросил он, но она удалилась по коридору, не проронив ни слова.

Через двадцать минут она вернулась с мокрыми волосами, за ней шлейфом тянулся запах цветочного мыла. Отперев дверь, она помедлила секунду, бросила:

— Я мою коридоры, чтобы платить за эту комнату, ясно? И подметаю этот вонючий двор. Ты доволен?

— А ты — довольна? — спросил он.

Дверь громыхнула.

Сидя на полу и вслушиваясь в течение времени, Тед поймал себя на том, что думает о Сьюзен. Не о той, слегка другой Сьюзен, а о Сьюзен — своей жене. Много лет назад, еще до того как он начал сворачивать свое чувство к Сьюзен и оно уменьшилось до нынешних крошечных размеров, они вдвоем ездили в Нью-Йорк. Когда они сели на Статен-Айлендский паром — просто решили покататься, просто так, — Сьюзен вдруг повернулась к Теду и сказала: «Только давай договоримся, чтобы так было всегда». И мысли их в тот момент так тесно переплетались, что Тед совершенно точно знал, почему она это сказала: не потому, что утром они занимались любовью, а за обедом выпили бутылку «Пуйи-Фюиссе» на двоих, а потому, что она ощутила течение времени. И Тед тоже его ощутил (рыжая вода бурлит внизу, мимо проносятся катера, в ушах свистит ветер — кругом движение, хаос), и тогда он взял Сьюзен за руку и сказал: «Хорошо. Так будет всегда».

Недавно, когда он в какой-то связи упомянул эту поездку, Сьюзен посмотрела ему прямо в лицо и спросила своим новым солнечным голосом: «Ты уверен, что это была я? Ничего такого не помню!» — и жизнерадостно чмокнула его в макушку. Амнезия, подумал он. Зомби. Но только что ему пришло в голову, что Сьюзен попросту солгала. Он отпустил ее, чтобы сберечь себя — для чего? Он понятия не имеет для чего, вот что самое страшное. Но он отпустил ее, и она ушла.

— Ты еще здесь? — спросила Саша.

Тед промолчал.

Дверь распахнулась, Саша выглянула в коридор.

— Здесь, — сказала она с облегчением. Тед посмотрел на нее снизу вверх и ничего не ответил. — Входи. Если хочешь.

Он тяжело поднялся на ноги и вошел. Комната оказалась крошечная: узкая кровать и стол. Веточка мяты в пластиковом стаканчике на столе пропитывает все своим ароматом. Алое платье свисает с крючка на стене. Закатное солнце скользит по крышам домов и шпилям церквей, заглядывает в единственное окно. На подоконнике строй безделушек — память о путешествиях? Маленькая золотая пагода, медиатор для гитары, белая продолговатая раковина. В центре окна — подвешенное на ниточке проволочное кольцо, согнутое из плечиков для одежды. Саша, сидя на кровати, наблюдала, как он разглядывает ее скудные пожитки. Только сейчас Тед с беспощадной ясностью увидел то, чего не заметил вчера: как одинока его племянница в этом чужом мире. Одинокая девочка с пустыми руками.

— Я легко схожусь с людьми, — сказала Саша, будто уловив движение его мыслей. — Но получается ненадолго.

На столе лежала стопка книжек на английском: «Всемирная история за 24 часа». «Фантастические сокровища Неаполя». Наверху — истрепанный «Самоучитель машинописи».

Тед сел на кровать рядом с племянницей, обнял ее одной рукой. Сквозь твид ее плечи показались ему хрупкими, как ласточкины гнезда. У него больно защипало в носу.

— Послушай меня, Саша, — сказал он. — Ты справишься и одна. Но будет гораздо труднее.

Саша не ответила. Она смотрела на солнце. Тед тоже перевел взгляд на окно, на буйство пыльных красок. Тёрнер, подумал он. О’Киф. Пауль Клее.

Потом, двадцать с лишним лет спустя, уже после того, как Саша закончит университет и останется жить в Нью-Йорке; после того, как она разыщет через фейсбук своего бывшего университетского бойфренда и поздно (Бет уже почти потеряет надежду), но все же выйдет замуж и у нее будет двое детей, девочка и мальчик, немного аутичный; когда она станет как все и жизнь, наполненная заботами, будет держать ее в постоянном напряжении, Тед — давно разведенный, успевший стать дедушкой — приедет в гости к своей племяннице, в ее дом в калифорнийской пустыне. Он шагнет в гостиную, усеянную детскими вещами и игрушками, и сквозь стеклянные раздвижные двери увидит пылающий на западе солнечный диск. И тогда он на мгновение вспомнит Неаполь: как они с Сашей сидели в ее крошечной комнатке и он сперва удивленно, потом зачарованно смотрел на солнце, которое, докатившись наконец до середины ее окна, точно вписалось в тонкое проволочное кольцо.

Он обернулся к ней, улыбаясь. Ее волосы и лицо горели оранжевым светом.

— Нравится? — пробормотала Саша, глядя на солнце. — Это мое.

Глава 12[9] Великие паузы рок-н-ролла Алисон Блейк











































































Глава 13 Чистый язык

— Короче, у тебя нет желания за это браться, — с улыбкой спросил Бенни. — Так?

— Ни малейшего, — подтвердил Алекс.

— Ты думаешь, это предательство идеалов. Типа согласишься — перестанешь быть собой.

Алекс рассмеялся:

— Я не думаю. Я знаю.

— Ну, вот видишь, — сказал Бенни. — Значит, ты пурист. И значит, ты справишься с этой работой лучше всех.

Лесть уже начала действовать на Алекса, как первые сладкие затяжки марихуаны, когда понимаешь, что тебе хана, если докуришь до конца, — но все равно затягиваешься. Долгожданный обед с Бенни Салазаром подходил к концу, и взлелеянная Алексом надежда на то, что Бенни возьмет его к себе помощником, уже зачахла. Но теперь, когда они расслабленно полулежали на двух диванчиках, расположенных под прямым углом друг к другу, и нежились под зимним солнцем, льющимся через застекленную крышу трайбекского лофта Бенни Салазара, Алекс вдруг ощутил, что собеседник разглядывает его с явным любопытством, и это ощущение его слегка будоражило. Их жены общались на кухне, дочки играли на красном персидском ковре у отцовских ног, недоверчиво делили один набор игрушечной посуды на двоих.

— Ну, лучше или нет, мы никогда не узнаем, — сказал Алекс. — Раз я за нее не возьмусь.

— А мне кажется, возьмешься.

Алекс почувствовал себя слегка уязвленным.

— Это еще почему?

— У меня такое чувство, — сказал Бенни, приподнимаясь со своего расслабляющего ложа, — что нас с тобой связывает какая-то история, которая еще не произошла.

Алекс впервые услышал имя Бенни Салазара от девушки, с которой он встречался всего однажды, когда только приехал в Нью-Йорк, — Бенни в то время еще был знаменитым продюсером. Девушка говорила, что она раньше работала у Бенни, это Алекс помнил точно, но больше практически ничего: ни имени, ни как она выглядела, ни как прошло свидание — все стерлось. Остались какие-то смутные обрывки: вроде бы зима, темно, и вдруг ни с того ни с сего какой-то бумажник — что за бумажник, что с ним связано? Потерялся? Нашелся? Или его украли? У кого украли, у него или у девушки? Ответов не было, хоть сдохни — будто пытаешься выудить из памяти песню, которая чем-то зацепила: думаешь, ну хоть бы вынырнуло название, или исполнитель, или хоть два-три аккорда — ничего. Так и с девушкой: ничего, не за что ухватиться. Маячит в мозгу один этот ни к чему не привязанный бумажник, будто нарочно дразнит. В последние дни Алекс чуть ли не зациклился на этой девушке, совершенно непонятно с чего.

— Дай! — протестующе воскликнула Ава, дочь Бенни, возвещая этим переход от мирного дележа к присвоению, и выхватила пластмассовую кастрюльку с ручкой у Кари-Анны, дочери Алекса.

Кари-Анна с ревом качнулась за кастрюлькой:

— Дай! Дай!

Алекс вскочил на ноги, но, заметив, что Бенни даже бровью не повел, заставил себя снова опуститься на диван.

— Конечно, ты бы предпочел сидеть за пультом, — говорил Бенни, не повышая голоса, но сквозь ор и визг его почему-то было слышно. — Ты любишь музыку. Хочешь работать со звуком. Поверь, я прекрасно тебя понимаю.

Малышки сражались с остервенением двух гладиаторов, воя, царапаясь и выдирая друг у дружки пучки нежных шелковистых волос.

— У вас там все в порядке? — крикнула из кухни Ребекка, жена Алекса.

— Нормально, — отозвался Алекс. Спокойствие Бенни его восхищало: интересно, это у всех так во втором браке, со вторыми детьми?

— Но тут есть одна проблема, — продолжал Бенни. — Видишь ли, теперь дело уже не в звуке. Даже вообще не в музыке. А в том, чтобы обеспечить охват. Это оказалась самая горькая пилюля в моей жизни. Но пришлось проглотить.

— Да, знаю.

Имелось в виду: Алекс, как и все, кто когда-либо работал в звукозаписи, знает, что много лет назад Бенни выперли из «Свиного уха», хотя раньше это был его собственный лейбл, — это произошло после того, как он заказал для своих боссов обед из коровьих лепешек, которые внесли прямо на заседание совета директоров («Особое внимание мы уделяем свежести продукта: он подается в горячем виде», — писал в Гокере его секретарь, в реальном времени комментировавший развитие событий). «Вы хотите, чтобы я скармливал людям дерьмо? — якобы орал Бенни на обомлевших боссов. — Так попробуйте сами, каково оно на вкус!» После этого он снова стал выпускать записи со скрипучим аналоговым звучанием, но они практически не продавались. Теперь ему было уже под шестьдесят и о нем мало кто вспоминал,разве что в прошедшем времени.

Когда Кари-Анна вонзила свои новенькие резцы в Авино плечо, Алекс не прореагировал, продолжал возлежать с истинно буддийским спокойствием на лице; влетевшая из кухни Ребекка, оттаскивая дочь от покусанной Авы, кидала на мужа озадаченные взгляды. Вместе с Ребеккой прибежала и Джина, темноглазая молодая мама из их группы раннего развития; она была красавица, и Алекс старательно ее избегал, пока случайно не выяснилось, что она замужем за Бенни Салазаром.

Наконец раны были перевязаны, порядок восстановлен, и Джина, поцеловав Бенни в висок (его знаменитая шевелюра теперь роскошно серебрилась), сказала:

— Никак не дождусь, когда ты уже поставишь Скотти.

— Приберегаю на десерт, — с улыбкой ответил Бенни юной жене и, коснувшись телефона двумя пальцами, выудил из своей умопомрачительной аудиосистемы (когда она была включена, Алексу казалось, что музыка вливается в него прямо через поры) нервный голос вокалиста и звенящую, как пружина, слайд-гитару. — Мы это записали пару месяцев назад, — сказал Бенни. — Скотти Хаусманн. Слышал про такого? У него, кстати, целая куча песен для тычков.

Алекс покосился на Ребекку, которая терпеть не могла это словечко и вежливо, но твердо поправляла всякого, кто пытался обозвать Кари-Анну «тычком». К счастью, Ребекка пропустила «тычков» мимо ушей. На сегодня самой популярной моделью телефона считалась «Морская звезда» — на нее мог без труда качать музыку любой младенец, умеющий тыкать пальцем в экран, то есть «тычок»; а самым юным покупателем музыкальных записей был пока трехмесячный житель Атланты, скачавший на свой телефон песню «Га-га-га» в исполнении группы Nine Inch Nails. За пятнадцатилетней войной последовал демографический взрыв, и дети не только возродили практически сдохший музыкальный бизнес, но и оказались в нем главными судьями. Музыкантам ничего не оставалось, как подстраиваться под нового слушателя, который еще и говорить-то не умеет. Даже у Бигги вышел новый посмертный альбом, заглавной песней которого стал ремикс одного из его старых хитов типа «Ты просто чмо, блин» (в новом варианте «Ты прямо вождь, сын»), — на обложке Бигги держит на руках малыша в индейском уборе из орлиных перьев. У «Морских звезд» есть еще куча функций: можно рисовать пальцем, можно использовать как GPS-навигатор для малышей, можно пересылать картинки — но Кари-Анна ни разу в жизни не притрагивалась к телефону, и Ребекка с Алексом единодушно решили, что и не притронется, как минимум до пяти лет. Поэтому в присутствии дочери они старались лишний раз не пользоваться своими телефонами (в которых, впрочем, от «телефона» осталось одно название да возможность совершать звонки, остальные фишки старым телефонам и не снились).

— Послушай его, — сказал Бенни. — Просто послушай.

Скорбное вибрато; дрожащий металлический струнный звон — ну и что Бенни Салазар нашел в этом Скотти? Но с другой стороны, много лет назад Бенни вот так же открыл группу «Кондуиты».

— А что ты в нем слышишь? — спросил Алекс.

Бенни закрыл глаза, будто вслушиваясь каждой клеткой своего тела. Наконец он сказал:

— Скотти — это чистота. Абсолютная. Нетронутая чистота.

Алекс тоже закрыл глаза, и все звуки в его ушах тотчас сгустились: шум вертолета, звон церковного колокола, гудение электродрели где-то внизу. Обычная разноголосица автомобильных гудков. Жужжание потолочных светильников, плеск воды в посудомоечной машине. Сонное «Не-е-ет…» Кари-Анны — Ребекка уже натягивала на нее свитер: пора. При мысли, что обед с Бенни Салазаром закончился и надо уходить ни с чем, Алексу стало тоскливо.

Он открыл глаза. Бенни спокойно смотрел прямо на него.

— Алекс, — сказал он, — по-моему, ты слышишь то же, что и я. Так?


Ночью, когда Ребекка и Кари-Анна крепко спали, Алекс извлек себя из вязкого теплого лона их семейной постели, выпутался из пены москитной сетки и пошел в соседнюю комнату, служившую одновременно гостиной, игровой комнатой и кабинетом. Если подойти вплотную к среднему из трех окон и задрать голову, можно увидеть Эмпайр-стейт-билдинг, самую верхушку. Сегодня его остроконечный шпиль подсвечивался красным и золотым. Много лет назад — сразу после катастрофы, — когда родители Ребекки подыскивали для своей дочери скромную квартирку на одну спальню в Швейном квартале, этот ломтик вида из окна чуть ли не определил окончательный выбор. Алекс с Ребеккой планировали продать квартиру, когда Ребекка забеременела, но тут выяснилось, что оборотистый застройщик, выкупивший приземистое здание перед их окнами, намерен его снести и построить на его месте небоскреб — который перекроет им воздух и свет. Продать квартиру стало нереально. И вот, спустя два года, небоскреб начал расти, и это наполняло Алекса безысходной тоской и одновременно головокружительной легкостью: каждый миг, пока солнечное тепло вливалось в их три восточных окна, радовал сердце, и этот клочок сверкающей ночи — которым, сидя на подоконнике и подсунув подушку под спину, он столько раз любовался, часто между затяжками травки, — казался теперь прекрасным, как мираж.

Алекс любил глубокую ночь. Когда не грохочет стройка и не стрекочут вездесущие вертолеты, в ушах словно открываются тайные клапаны, через которые начинают сочиться другие звуки: свист чайника, шаги — это Сандра, мать-одиночка из квартиры наверху, в одних носках топает на кухню; ритмичное постукивание — видимо, ее сын-подросток в соседней комнате мастурбирует со своим телефоном. Покашливание и обрывки случайного разговора на улице: «… ты что, хочешь, чтобы я стал другим человеком?..» — «…да клянусь, меня только бухло и спасает от наркоты!»

Алекс откинулся на подушку, раскурил косяк. Весь вечер он пытался улучить момент и рассказать Ребекке, какую работу он согласился выполнить для Бенни Салазара, но так и не улучил. Бенни ни разу не произнес слова «попугай» — после грандиозных блогоскандалов оно стало восприниматься как оскорбительное. Политическим блоггерам теперь вменяется в обязанность выкладывать на своих страницах декларации о доходах, но даже это не избавляет их от обвинений в продажности. Стоит высказать любое мало-мальски одобрительное суждение, не важно о чем, и тебя немедленно подымут на смех: «Эй, попугай, кто тебе платит?» — и это понятно, люди же не хотят, чтобы им впаривали всякое фуфло. Но Алекс обещал Бенни пятьдесят попугаев, каждый из которых будет на все лады расхваливать Скотти Хаусманна и зазывать народ на его первый концерт: через месяц, в Нижнем Манхэттене.

Вооружившись телефоном, Алекс начал разрабатывать систему отбора потенциальных попугаев из числа своих пятнадцати тысяч восьмисот девяноста шести друзей. Он ввел три переменных: нужны ли человеку деньги («потребность»), есть ли у него связи и авторитет («охват») и велика ли вероятность, что он согласится их продать («продажность»). Выбрав наугад несколько человек из списка, он оценил каждого по всем трем параметрам на десятибалльной шкале и вывел результаты на трехмерный график в своем телефоне, чтобы прикинуть область пересечения для трех линий. Но каждый раз выходило, что если человек показывает приличный результат по двум параметрам, то с третьим у него совсем худо: скажем, его друг Финн, практически нищий, готовый продаться кому угодно, неудавшийся актер, специалист по наркотическим коктейлям, рекомендующий на своей странице оптимальные соотношения кокса с героином и живущий в основном за счет подачек от бывших одноклассников из Уэсли (потребность — 9; продажность — 10), не имеет ни связей, ни авторитета (охват — 1). Люди бедные и при этом имеющие влияние на окружающих — например Роуз, стриптизерша и виолончелистка: стоит ей поменять прическу, как половина женского населения Ист-Виллиджа делает себе такую же (потребность — 9; охват — 10) — практически неподкупны (продажность — 0); к слову, Роуз даже завела на своей страничке новостную ленту, в которой с дотошностью полицейского протокола описывает, кому из ее подружек бойфренд навесил фингал, кто взял взаймы и безнадежно угробил чужую ударную установку и чья собака полдня выла под дождем, привязанная к счетчику на автостоянке. Встречаются, правда, неожиданные сочетания авторитетности с продажностью — к примеру, Макс, бывший вокалист группы «Розариум», а ныне магнат ветроэнергетики и владелец трехэтажной квартиры в Сохо, ежегодно устраивающий в ней рождественские вечеринки с черной икрой, из-за которых все его знакомые уже с августа начинают лизать ему задницу в надежде быть приглашенными (охват — 10; продажность — 8). Но авторитет в данном случае проистекает от толстого кошелька (потребность — 0), так что никакого резона продаваться у Макса нет.

Алекс тупо таращился в экран телефона. Ну и где взять хоть одного человека, который согласится? Но тут вдруг до него дошло, что один человек уже согласился: он сам. И он составил еще один график, постарался оценить себя глазами Ребекки. Потребность — 9; охват — 6; продажность — 0. Он пурист, как правильно заметил Бенни; скажем, когда-то он мог запросто развернуться и уйти от продюсера, заподозрив его в нечистоплотности (это в музыкальном бизнесе!), и точно так же сейчас он разворачивался и уходил от женщин, которые млеют при виде мужика, готового в рабочее время заниматься собственным ребенком. А как он познакомился с Ребеккой — погнался в Хэллоуин за мерзавцем в волчьей маске, который вырвал у нее сумочку. Но — он же согласился, продался Бенни Салазару! Почему? Потому что в его квартире скоро станет душно и темно? Потому что от сидения с ребенком в рабочее время, пока Ребекка преподает и занимается наукой, он уже начинает потихоньку звереть? Потому что постоянно помнит о том, что каждая крупица информации, которую он в свое время постил в сети (любимый цвет, овощ, поза во время секса), хранится в базах данных транснациональных корпораций, которые божатся, что они никогда, ни при каких обстоятельствах ею не воспользуются, — иными словами, потому что он уже куплен со всеми потрохами — сам продался бездумно и беспечно, причем в тот момент жизни, когда считал себя свободным как птица? Или виновата странная симметрия, по которой он впервые услышал имя Бенни Салазара от той девушки, с которой встречался всего однажды, пятнадцать лет назад, и вот теперь встретился наконец с самим Бенни — благодаря игровой группе?

Впрочем, это сейчас не важно, решил Алекс. Важно найти еще полсотни таких, как он, которые перестали быть собой, сами о том не догадываясь.


— Нет, физика — это обязаловка. Три семестра. Кто не справился, до свидания.

— Постой, — поразился Алекс. — Ты же говорила, твоя специальность — маркетинг?

— Ну и что? — Лулу пожала плечами. — А раньше была эпидемиология. Это еще когда вирусный маркетинг был актуален и все кругом говорили про вирусы.

— А теперь про них разве не говорят? — Алекс жалел, что нельзя выпить чашку настоящего кофе вместо пойла, которым потчуют в этой греческой закусочной. Лулу, помощница Бенни, кажется, выпила сегодня чашек двадцать настоящего кофе — ну или такое она производила впечатление.

— Про вирусы? Уже нет, — улыбнулась Лулу. — То есть, может, и говорят на автомате — мы же говорим до сих пор «подключение» или «пересылка», хотя ясно, что эти старые механистические метафоры не имеют ничего общего с передачей информации. На самом деле причинно-следственные связи тут совершенно ни при чем: все происходит одномоментно, быстрее скорости света, это измерено и зарегистрировано. Вот нам и приходится изучать физику частиц.

— А дальше у вас что? Теория струн?

— Это факультативно.

В свои двадцать с небольшим Лулу уже училась в аспирантуре при Барнард-колледже и одновременно работала у Бенни секретарем. Она была воплощением суперсовременного «телефон-менеджера», который как бы находится везде одновременно — без кучи бумажек, без стола, без коммутатора, — хотя со стороны казалось, что она вообще не обращает внимания на стрекотание и треньканье своего телефона. Фотографии на ее странице мало что отражали — завораживающая гармония лица, как и сияние глаз и волос, благополучно ускользнули от камер. Она была «чистая»: ни пирсинга, ни тату, ни шрамирования. Хотя девочки и мальчики теперь все «чистые». И их можно понять, думал Алекс, у них перед глазами три поколения линялых татуировок, свисающих с вялых бицепсов и дряблых задов наподобие траченной молью диванной обивки.

Кари-Анна мирно спала в своем слинге, уткнувшись в ямку над отцовской ключицей, — до него долетало ее фруктовое, бисквитное посапывание. Времени было мало: еще минут тридцать, от силы сорок пять, и она проснется, захочет есть. Но Алекс все не мог избавиться от нелепого желания что-то доспросить, доразобраться — ему хотелось понять, чем Лулу его так зацепила.

— Как ты попала к Бенни?

— Его бывшая жена работала у моей мамы, — ответила Лулу. — Давно, когда я еще была маленькая. Так что я знаю Бенни с детства — и Криса тоже. Это его сын, на два года старше меня.

Алекс усмехнулся.

— А мама твоя чем занимается?

— Раньше у нее было свое пиар-агентство, сейчас ничем, — сказала Лулу. — Просто живет в пригороде.

— Как ее зовут?

— Долли.

Будь его воля, Алекс постарался бы выяснить про Лулу все, вплоть до момента зачатия, но он все же взял себя в руки и прервал допрос. Неловкое молчание нарушилось, только когда им принесли еду. Алекс хотел взять суп, но в последний момент вдруг решил, что это будет выглядеть чересчур мягкотело, и заказал сэндвич с сыром и копченой говядиной, забыв, что, когда он начнет активно жевать, Кари-Анна может проснуться. Лулу выбрала себе лимонное суфле и ела по чуть-чуть, отделяя вилкой крошечные кусочки.

— Бенни предложил нам создать слепую команду, — заговорила она, убедившись, что Алекс не собирается прерывать молчание. — А ты будешь неформальным капитаном, только никто не будет об этом знать.

— Правда? — удивился Алекс. — Бенни так прямо и сказал?

Лулу рассмеялась:

— Нет, я просто применила новые термины, из курса маркетинга.

— Вообще-то это старые термины… из спорта, — пробормотал Алекс. Ему доводилось бывать капитаном команды, и не раз, но так давно, что вряд ли стоило рассказывать об этом юной собеседнице.

— Значит, старые спортивные метафоры еще работают, — задумчиво проговорила Лулу.

— Так это общеизвестная штука — «слепая команда»? — уточнил Алекс. До сих пор ему казалось, что это он сам так гениально придумал: чтобы участники не стыдились своего попугайства и не мучились угрызениями совести, им лучше не знать про остальную команду и про то, что у них есть капитан. Каждый будет иметь дело только с Лулу, а Алекс будет руководить всем процессом.

— Конечно, — ответила Лулу. — СК, в смысле слепая команда, считается идеальным вариантом для людей немолодых. Я имею в виду, — с улыбкой поправилась она, — старше тридцати.

— Почему, интересно знать?

— Старшее поколение не так охотно… — Она замялась, подбирая слово.

— Продается?

Лулу улыбнулась.

— А вот это у нас называется ПМ, «перевернутая метафора», — сказала она. — Если не вникать, может показаться, будто такие метафоры — описательные. Но на самом деле все ПМ, конечно, оценочные. Вот например: если человек продает апельсины, ты скажешь про него, что он продается? Или если он ремонтирует какие-нибудь приборы?

— Нет. Продавец же в этих случаях действует в открытую. — Алекс уловил в собственном голосе нотки снисходительности. — Тут как раз все по-честному.

— Ага, а вот все эти «в открытую», «по-честному» — это уже из области так называемого атавистического пуризма. АП исходит из существования некоего этического идеала — которого, как мы прекрасно понимаем, нет и никогда не было в природе. Но люди его всякий раз выдумывают, чтобы оправдать собственные предрассудки.

Когда Кари-Анна тихонько заворочалась, Алекс от неожиданности проглотил не жуя длинную полоску копченой говядины. Сколько они уже тут сидят? Во всяком случае дольше, чем он рассчитывал, — но он не мог себя заставить встать и уйти. Потрясающая уверенность Лулу казалась ему даже не плодом счастливого детства, а ее естеством, чуть ли не частью ее клеточного строения — будто она переодетая королева, которая ходит в простой одежде, только из-за этого подданные ее не узнают.

— Так ты считаешь, — уточнил он, — что если человек соглашается верить во что-то за деньги, то в этом нет ничего заведомо дурного?

— Заведомо дурного, — просияла она. — Шикарный, просто шикарный пример мумификации нравственных принципов! Запомню его для мистера Басти, нашего преподавателя современной этики: он их коллекционирует. А насчет дурного… — Выпрямив спину, она окинула Алекса серьезным, несмотря на дружескую улыбку, взглядом. — Понимаешь, если я верю, то я верю. Кто ты такой, чтобы судить о моих мотивах?

— Если твои мотивы оплачиваются наличными, то это не вера, а дерьмо.

Лулу поморщилась. Еще одна особенность нового поколения: они не сквернословят. Алекс собственными ушами слышал, как нынешние подростки говорят друг другу: «Ты меня удивляешь» или «Знаешь, мне это как-то не очень» — и все на полном серьезе, без иронии.

— Но вообще-то это часто встречается, — размышляла Лулу, разглядывая Алекса. — Этическая двойственность, или ЭД, для краткости, — обычное дело при серьезном маркетинговом усилии.

— СМУ, по всей вероятности?

— Да, — кивнула она. — Вот ты, например, решил не светиться — и создается впечатление, что человек колеблется, чуть ли не вот-вот откажется… Но мне как раз думается, что наоборот: ЭД выполняет роль такой этической прививки: ты как бы заранее извиняешься за то, чем собираешься заниматься, а на самом деле ты этого хочешь… без обид, ладно?

— Ну, то есть как бы говоришь человеку «без обид», и все тип-топ — не важно, что ты его только что обидел, да?

Лулу вдруг залилась румянцем, какого Алекс в жизни не видел: ее захлестнула алая горячая волна — как от удушья или как будто кровь проступила сквозь поры. Алекс невольно заерзал на стуле, скосил глаза на дочку. Оказалось, Кари-Анна не спит, смотрит широко раскрытыми глазами.

Лулу порывисто вздохнула.

— Ты прав, — сказала она. — Прости, пожалуйста.

— Ладно, не парься, — ответил Алекс.

Смущение Лулу ошеломило его еще больше ее уверенности. Когда краска схлынула, ее щеки показались ему болезненно бледными.

— Как себя чувствуешь? — спросил он. — Все нормально?

— Да. Просто немного устала от разговора.

— Аналогично, — кивнул Алекс. Хотя он скорее не устал, а обессилел.

— Так легко во всем этом запутаться, — пожаловалась Лулу. — В языке же кругом одни метафоры, а они всегда… чуть-чуть мимо. Невозможно сказать то, что хочешь сказать.

— То эта? — спросила Кари-Анна, не сводя глаз с Лулу.

— Это Лулу.

— Знаешь, я лучше буду писать, — сказала Лулу.

— Ты хочешь…

— Да, в телефоне. Можно?

Вопрос был риторический; пальцы Лулу уже бегали по экрану. Спустя три секунды в брючном кармане у Алекса завибрировало и тихонько застрекотало. Пришлось приподнять Кари-Анну, чтобы достать телефон.

списк кмнд? — прочел он на экране.

лови, написал он в ответ и скинул ей список из пятидесяти имен вместе с краткими комментариями.

ок. тгд нчнм Их взгляды встретились.

— Да, так легче, — сказал Алекс.

— Еще бы, — пробормотала Лулу голосом почти сонным от облегчения. — Потому что чище — без философии, без метафор с оценками.

— Дай! — сказала Кари-Анна и потянулась за его телефоном: он забыл его спрятать и бездумно держал прямо перед собой.

— Нет. — Алекс вдруг забеспокоился. — Нам пора.

— Постой! — Лулу смотрела на Кари-Анну, будто только сейчас ее заметила. — Я кое-что ей напишу.

— Нет-нет, мы не… — начал Алекс, но не излагать же Лулу их семейные взгляды на воспитание детей? Телефон в его руке опять завибрировал. Кари-Анна радостно взвизгнула и ткнула толстым пальчиком в экран.

— Я, я! — объявила она.

малыш, тв папа класс

Алекс послушно прочел это вслух и почувствовал, как теперь он сам краснеет. Кари-Анна тыкала в клавиши с яростным воодушевлением изголодавшейся дворняжки, которую запустили в мясной отдел. На экране уже появилась картинка из стандартного детского набора: лев под сияющим солнцем. Кари-Анна тут же принялась зумить льва по частям так уверенно, будто занималась этим с первого дня жизни. Лулу прислала новое сообщение: я не знла св папу, умер до мго рожд. Алекс прочел молча, поднял глаза.

— Обидно, — сказал он, но собственный голос показался ему громким до развязности. Тогда он опустил глаза и, вклиниваясь между толстыми детскими пальчиками, впечатал: жаль.

истор древн мра, ответила ему Лулу.


— Дай! Дай! — гортанно негодовала Кари-Анна, пытаясь дотянуться до отцовского кармана и чуть не вываливаясь из своего слинга.

В кармане вибрировал телефон — вот уже несколько часов, почти непрерывно, с того самого момента, как Алекс с Кари-Анной вышли из греческой закусочной. Неужели вибрации передаются через тело и она их чувствует? — думал Алекс.

— Дай! Люлю!

Алекс понятия не имел, почему Кари-Анна решила назвать его телефон «люлю», но он, разумеется, не собирался ее поправлять.

— Маленькая моя, что ты хочешь? — с чрезмерной (казалось Алексу) заботливостью спрашивала Ребекка: после проведенного на работе дня она часто в разговоре с дочерью впадала в преувеличенно заботливый тон.

— Папа! Люлю!

Ребекка перевела вопросительный взгляд на Алекса.

— Что за «люлю»?

— Откуда я знаю?

Они спешили на запад, чтобы успеть дойти до реки к заходу солнца. Из-за потепления и связанной с ним «корректировки» земной орбиты зимние дни сократились: в январе теперь солнце садилось в четыре двадцать три.

— Давай ее мне, — сказала Ребекка.

Она вытащила Кари-Анну из слинга и поставила на закопченный тротуар. Кари-Анна сделала несколько смешных неуклюжих шажочков.

— Так мы не успеем, — напомнил Алекс.

Ребекка подхватила малышку на руки, они пошли быстрее. Сегодня Алекс встретил жену под дверью библиотеки; в последнее время он встречал ее часто, даже если они не договаривались заранее, — просто чтобы не сидеть в квартире, заполненной грохотом стройки. Но сегодня была еще одна причина: он хотел наконец рассказать ей о своем договоре с Бенни. Сколько можно тянуть.

Пока они добирались до Гудзона, солнце успело скрыться за дамбой, но, поднявшись по ступенькам до надписи «Прогулки с видом на Гудзон!» (по парапету дамбы тянулись рекламные щиты), они увидели его снова: оно висело над Хобокеном, оранжевое, как яичный желток. «Сама!» — выкрикнула Кари-Анна и, как только Ребекка опустила ее на ножки, потопала к железной ограде, всегда в этот час облепленной людьми. До возведения защитной дамбы многие из них (как и Алекс), скорее всего, вообще не замечали закатов. Зато теперь возлюбили. Пробираясь вслед за Кари-Анной в толпу, Алекс взял жену за руку. Ребекка, сколько он ее помнил, всегда носила нелепые массивные очки — будто в противовес собственной женственности и сексуальности. Оправы были разные: иногда как у героини старого шпионского фильма «Дик Смарт 2.007», иногда как у бэтменовской Женщины-кошки. Алекс был доволен, что в борьбе с очками Ребеккина сексуальность все-таки выигрывала — правда, в последнее время он не был в этом так уверен: очки, плюс ранняя седина, плюс ночные бдения над книжками делали свое дело, и Алексу уже казалось, что Ребекка потихоньку врастает в тот образ, за которым раньше пряталась, превращается в замотанную, затурканную профессоршу — пашет, чтобы успеть сдать книжку в срок, читает два курса в университете и председательствует в куче комитетов. И меньше всего в этой картинке Алексу нравился он сам: стареющий музыкальный фанат, который не в состоянии заработать на жизнь и поэтому вытягивает жизненные соки (во всяком случае, остатки сексуальности и женственности) из жены.

В академическом мире Ребекка была звездой. Ее новая книга раскрывала феномен словесных оболочек — таким термином она обозначила слова, которые практически утратили смысл и мало что значат без кавычек. Этих слов становилось все больше: «друг», «текст», «реальность», «реальный» — и все они были выхолощенные, пустые, одна шелуха. Некоторые слова — скажем, «поиск», «пространство» или «облако» — явно обессмыслились от частого использования в сети; с другими дело обстояло сложнее, а кое-что и вовсе казалось необъяснимым: как, например, слово «американец» превратилось в ироническое прозвище? И почему «демократия» звучит теперь так издевательски-насмешливо?

Как обычно, в последние несколько секунд перед тем, как солнце скользнуло за горизонт, толпа застыла. Даже Кари-Анна затихла у Ребекки на руках. Алекс закрыл глаза, наслаждаясь едва ощутимым солнечным теплом на щеках, слушая плеск волны от проходящего парома. Но солнце село, и люди вдруг задвигались, словно спало заклятие. «Сама!» — Кари-Анна побежала вдоль решетчатой ограды. Смеясь, Ребекка кинулась вдогонку. Алекс торопливо заглянул в свой телефон.

джон: дмает

санчо: да

кэл: послл к чрт

И каждый ответ вызывал в душе Алекса маленький всплеск эмоций, к этим всплескам он привык быстро, за несколько часов: «да» — торжество с презрением пополам; «нет» — разочарование с примесью уважения. Он начал набирать ответ, когда рядом послышался ускоряющийся топот и отчаянный крик его дочери:

— Люлюуууууу!!!

Алекс быстро сунул телефон в карман, но было поздно: Кари-Анна уже стояла рядом и тянула его за штанину.

— Дай-дай-дай!

Тихо подошла Ребекка.

— Так это и есть «люлю»?

— По всей видимости.

— Понятно. Ты давал ей телефон?

— Да ладно, один разок всего. — Но его сердце колотилось.

— Вот так взял и поменял правила — сам, единолично?

— Я их не менял, просто так вышло. Ну прокололся. Могу я проколоться раз в жизни?

Ребекка вскинула брови.

— Почему именно сегодня? — спросила она, разглядывая мужа. — Столько времени все было нормально, и вдруг… Я не понимаю.

— Черт, да нечего тут понимать! — огрызнулся Алекс, но в голове стучало: откуда она знает? И: что она знает?

Они стояли, глядя друг на друга в меркнущем свете. Кари-Анна, забыв про «люлю», кротко ждала. Дамба почти опустела. Сказать Ребекке про Бенни, оцепенело думал Алекс — сейчас, не откладывая! — но он не мог ничего сказать, как будто все слова, которые он еще только собирался произнести, уже испортились, загрязнились и теперь надо искать другие. Откуда-то выскочила нелепая мысль послать ей сообщение. Он даже представил, как оно будет выглядеть: Пжлст птерпи ншел нов рбту пожлй мне удчи.

— Идем, — сказала Ребекка.

Алекс посадил Кари-Анну обратно в слинг, и они по ступенькам спустились вниз, в темноту. Пока они шли домой по сумрачным улицам, Алексу почему-то вспомнился день, когда они с Ребеккой познакомились. Он так и не смог догнать того поганца с волчьей головой, похитителя сумочки, зато уговорил хозяйку сумочки посидеть с ним в кафе. Пили пиво, ели буррито, потом занимались любовью на крыше ее дома на авеню Ди — из квартиры ушли, чтобы не смущать трех Ребеккиных соседок. Он даже фамилию ее тогда не знал. И тут вдруг, без всякого повода, Алекс вспомнил имя девушки, которая когда-то работала у Бенни Салазара: Саша. Легко, как дверь отворилась от сквозняка. Саша. Алекс подержал это имя в памяти — осторожно, чтобы не спугнуть; и точно, вслед за именем что-то забрезжило: гостиничный вестибюль; маленькая квартирка с раскаленными батареями. Чувство такое, будто он вспоминает сон. А секс-то у них потом был? Скорее всего да, у него тогда все свидания заканчивались одинаково. Хоть в это и трудно поверить сейчас, когда они давно уже спят втроем — он, жена и ребенок — и запах у них в постели младенческий и немножко химический — от биоподгузников. Но про секс Саша так ничего ему и не сказала: подмигнула (глаза зеленые?) и исчезла.


знаеш нвст? — прочел Алекс сообщение однажды ночью, сидя с телефоном на своем обычном месте на подоконнике.

угу

Новость состояла в том, что Бенни решил перенести концерт Скотти Хаусманна на открытую площадку — на «След» — и, значит, Алексовым попугаям придется (без дополнительной оплаты) опять связываться со всеми, кого они успели охватить, иначе люди не будут знать, куда идти.

О перемене места Бенни сообщил Алексу еще днем, по телефону: «Идея с закрытым помещением Скотти не впечатлила. Надеюсь, теперь он будет доволен». Открытая площадка была пока последним пунктом в длинном списке выдвинутых исполнителем требований. «Ему нужно уединение» (Бенни, объясняя, почему Скотти необходим трейлер). «Он не любит без толку трепать языком» (Скотти отказался давать интервью). «Ему редко приходится общаться с детьми» (Скотти может болезненно воспринять детский гвалт во время концерта). «Он не доверяет компьютерам» (Скотти отказался вести стрим или отвечать на вопросы фанатов на страничке, созданной Бенни Салазаром специально для этих целей). Фотография на страничке — длинные волосы, насмешливая улыбка, полный рот фарфоровых зубов и огромные разноцветные шары над головой — почему-то вызывала у Алекса глухое раздражение, и он всякий раз старался поскорее отвести взгляд.

чт дальш? прикжт устрц? — написал он Лулу.

ага китайск консрврвн

!

как он при личн контктх?

не зн

???

некнтктн

#@<&*


Так они могли переписываться часами, а в перерывах Алекс мониторил своих «слепых» попугаев: заглядывал на их странички и в стримы, проверял, кто сколько успел пропеть дифирамбов Скотти Хаусманну, сачков вносил в «список нарушителей». За три недели он ни разу не видел Лулу, они даже не созванивались, но со дня той встречи в греческой забегаловке она жила у него в брючном кармане. Он назначил для нее отдельный виброзвонок.

Алекс поднял глаза. Зазубренный силуэт стройки с торчащими балками уже перекрыл нижнюю половину его окна, от Эмпайр-стейт-билдинг остался один светящийся шпиль наверху. Еще несколько дней — и он тоже исчезнет. Сначала, когда внизу все вдруг загрохотало и ощетинилось и под их окнами закопошились люди, Кари-Анна пугалась, а Алекс старался ее отвлечь и обратить все в игру. «Смотри, подрос домик!» — говорил он каждый день, будто это так весело и увлекательно, и Кари-Анна подхватывала — хлопала в ладоши и радовалась: «Домик! Домик!»

подрс дмик, написал он и улыбнулся тому, как легко детский лепет вписывается в пространство телефонных сообщений.

… дмик? — сразу же откликнулась Лулу.

стрйка под окн. перекрыв свет/возд взрвть?

увы

преехть?

увы

нй!

Алекс озадаченно перечитал коротенький ответ. Странно, язвит насчет его нытья, что ли? Вроде сарказм не в ее духе. Но потом он понял, что Лулу имела в виду: это Нью-Йорк.


День концерта выдался «не по-зимнему теплым», как все по привычке продолжали говорить, — точнее, стояла тридцатиградусная жара, золотое солнце косо било в глаза на каждом перекрестке, и за идущими тянулись несуразно длинные тени. Деревья отцвели еще в январе и уже выпускали первые листочки. Ребекка нарядила Кари-Анну в летнее платьице, оставшееся с прошлого года, — с уточкой на груди. Только что они свернули на Шестую авеню и влились в поток других молодых семей, движущихся по широкому коридору между небоскребами. Кари-Анна ехала у Алекса на спине — в новеньком рюкзачке, купленном взамен слинга. Пользоваться колясками в местах скопления людей запрещено: это может помешать эвакуации.

Алекс долго размышлял, как заманить Ребекку на концерт, но заманивать не понадобилось: однажды вечером, когда Кари-Анна уже спала, Ребекка, просматривая сообщения на телефоне, спросила:

— Ты не помнишь, тот слайд-гитарист, которого мы слышали у Бенни Салазара, — случайно не Скотти Хаусманн?

В груди у Алекса что-то оборвалось.

— Кажется, да. А что?

— Просто мне уже в который раз пишут: в субботу всех зовут на «След» — там будет бесплатный концерт этого Скотти Хаусманна, для детей и взрослых.

— А-а.

— Кстати, мы тоже можем сходить, вдруг у тебя получится снова поговорить с Бенни.

Она все еще переживала за Алекса — огорчалась, что Бенни не позвал его к себе работать. Каждый раз, когда об этом заходила речь, Алексу становилось жутко стыдно.

— Можно попробовать, — сказал он.

— Значит, идем! Тем более концерт бесплатный.

После Четырнадцатой улицы небоскребы расступились и слепящий свет ударил прямо в глаза; кепка с козырьком не помогала: февральское солнце висело слишком низко. Из-за этого Алекс не сразу заметил Зюса, своего старого друга; попытался свернуть в сторону — Зюс был одним из его «слепых» попугаев, — но не успел, Ребекка уже махала Зюсу рукой. Рядом с Зюсом шла Наташа, его русская подружка, у обоих на груди висело по «кенгурушке» с младенцем: полгода назад у них родились двойняшки.

— Вы к Скотти? — спросил Зюс таким тоном, будто Скотти Хаусманн — их общий приятель.

— Вроде как, — сдержанно ответил Алекс. — А вы?

— И мы тоже, — сообщил Зюс. — Кстати, вы хоть раз слышали наколенную слайд-гитару живьем? Нет? Тогда готовьтесь: это будет круто — круче рокабилли!

Зюс работал на станции переливания крови, а в свободное время — с группой подростков с синдромом Дауна, помогал им наносить принты на футболки. Алекс невольно всматривался в лицо друга, пытаясь отыскать признаки «попугайства», но ничего не находил: Зюс как Зюс, вплоть до маленькой джазменской треугольной бородки под нижней губой, какие давным-давно вышли из моды, но Зюс носил свою с юности и сбривать не собирался.

— Говорят, на сцене он еще лучше, чем в записи, — с заметным русским акцентом сказала Наташа.

— Вот и мне человек восемь говорили то же, — откликнулась Ребекка. — Даже странно.

— Восемь человек — одно и то же? — Наташа рассмеялась. — Ну, значит, попугайчики!

Кровь прилила к щекам Алекса; не в силах смотреть на Наташу, он отвел глаза. Но было ясно, что она ни о чем не догадывается: Зюс хранит свою тайну.

— Да нет, — улыбнулась Ребекка, — это все свои люди.

Сегодня был день встреч: старые друзья, друзья друзей, просто знакомые, смутно знакомые встречались чуть ли не на каждом углу. Алекс слишком долго прожил в Нью-Йорке, чтобы вспомнить, где и когда он с ними пересекался: когда работал диджеем в клубе? Или секретарем в адвокатской конторе? Или когда много лет подряд играл в баскетбол в Томпкинс-сквер-парке? Он приехал в Нью-Йорк двадцатичетырехлетним мальчиком и сразу же, с самого первого дня, начал думать об отъезде — даже сейчас они с Ребеккой готовы были подхватиться в любой момент, если бы нашлась подходящая работа в другом, желательно более дешевом городе. Но прошло уже столько лет, а он по-прежнему в Нью-Йорке — и, скорее всего, успел столкнуться с каждым жителем Манхэттена хоть однажды, а то и не однажды. Может, и Саша сейчас где-то здесь, в толпе? — думал Алекс. Вглядываясь в смутно знакомые лица, он искал Сашино лицо, и ему казалось, что если он его найдет — и если узнает, годы спустя, — то само это знание (Саша здесь!) будет ему достойной наградой.

Вы на юг?.. Говорят, не только для тычков… Нет-нет, обещают живой звук…

После девятого или десятого обмена подобными репликами — где-то в районе Вашингтон-сквер — Алекс вдруг осознал, что все эти люди, шагающие в одиночку и попарно, с детьми и без детей, геи и натуралы, татуированные и чистые, идут слушать Скотти Хаусманна. Все до единого. Тут же накатило сомнение (не может быть!), потом гордость (это его победа — он гений), потом уныние (нечем гордиться), потом страх: а что, если Скотти Хаусманн не великий исполнитель? Если он вообще бездарь? Надо было как-то спасаться от этого страха, и тогда Алекс мысленно послал сам себе сообщение: слеп кмнд. я невидмк.

— Алекс? — Ребекка смотрела на него.

— Да?

— Ты нервничаешь?

— С чего ты взяла?

— Ты так сжал мою руку, — сказала она и, улыбнувшись ему одними глазами сквозь очки, как сквозь дырки от пуговиц, добавила: — Но это ничего, мне даже приятно.

В Нижнем Манхэттене, куда они наконец добрались (и где, по последним данным, плотность детского населения самая высокая в стране), толпы запрудили улицы от тротуара до тротуара. Транспорт стоял, над головой оглушительно стрекотали вертолеты; в первые годы Алекс с трудом переносил этот звук (как можно жить при таком уровне шума?), но потом привык: цена безопасности. А сегодня военизированная трескотня кажется даже к месту, думал Алекс, оглядывая море слингов, детских рюкзачков и кенгурушек: взрослые несут детей, старшие дети младших — чем не армия? Армия детей: возрождение веры в сердцах, закрывшихся для веры.

гд дети тм бдщее

Прямо перед ними в небо величественно возносились новые башни, они были величественней старых (те Алекс видел только на фото) и больше походили на скульптуры, чем на дома, — потому что были пусты. На подходе к ним движение замедлилось — толпа впереди уже обтекала зеркальную гладь бассейнов, — и сразу стало заметно, что кругом полно полицейских и агентов безопасности (которых легко узнать по одинаковым телефонам), а над головами, прикрепленные к карнизам, столбам, деревьям, работают устройства визуального сканирования. Груз случившегося здесь больше двадцати лет назад привычно давил на Алекса — так было и раньше, всегда, когда он приближался к этому месту: чудилась докатившаяся из прошлого дрожь — низкое, монотонное треньканье чуть за пределами слышимости. Сегодня это треньканье звучало настойчивее обычного; оно было знакомо Алексу до такой степени, что казалось первоосновой и скрытым пульсом всех звуков, которые он записывал, слышал и коллекционировал все эти годы.

Ребекка сжала его руку влажными тонкими пальцами.

— Я люблю тебя, Алекс.

— Пожалуйста, не говори это таким тоном. Будто должно случиться что-то плохое.

— Извини, просто я теперь тоже нервничаю.

— Это из-за вертолетов, — сказал Алекс.


— Отлично, — пробормотал Бенни. — Алекс, постой там, если тебе не трудно. Да, у двери.

Алекс оставил Ребекку и Кари-Анну в компании друзей и еще множества людей — тысяч и тысяч людей, которые ждали терпеливо, потом менее терпеливо — время начала концерта давно прошло, все взгляды были направлены на четырех парней из техперсонала, застывших по углам приподнятой платформы, где должен был появиться Скотти, — но Скотти не появлялся, и парни мрачнели. Когда Лулу прислала сообщение, что Бенни срочно нужна помощь, Алекс явил чудеса изворотливости и, просочившись сквозь кордоны безопасности, проник в трейлер Скотти Хаусманна.

В трейлере было двое, Бенни и какой-то престарелый фанат из техперсонала, с виду грузчик. Оба сидели на складных черных стульчиках. Скотти не было. У Алекса запершило в горле. я невидмк, подумал он.

— Бенни, послушай меня… — говорил фанат. Его руки, нелепо торчащие из рукавов клетчатой рубашки, тряслись.

— У тебя получится, — говорил ему Бенни.

— Послушай, Бенни…

— Алекс, стой у двери, — не оборачиваясь, повторил Бенни, и вовремя: Алекс как раз собирался подойти к Бенни и спросить: он в своем уме? Он что, хочет вытолкнуть этого старого хрена на сцену — вместо Скотти Хаусманна? Сделать вид, будто это и есть Скотти Хаусманн? Да у него вон щеки уже ввалились. А руки — красные, узловатые, такими небось карточную колоду не удержишь, что уж говорить про этот странный тонкий, чувственный инструмент, зажатый у него между колен… Но стоило Алексу взглянуть на инструмент, как в животе у него все съежилось и он понял, сразу и без всяких сомнений: этот старый хрен и есть Скотти Хаусманн.

— Нет, Скотти, все уже собрались, — говорил Бенни. — Люди здесь. Отменить невозможно, понимаешь?

— Слишком поздно. Я старик. Я… не могу.

Скотти Хаусманн сказал это так, будто он только что плакал, или сейчас заплачет, или то и другое вместе. У него были зализанные назад волосы до плеч и пустые, словно остекленевшие глаза. Бомж, хоть и чисто выбритый. Из той фотографии с его странички Алекс узнал только зубы, белые и сверкающие — вид у них был смущенный, они словно говорили: ну вот и все, больше ничего с этой образиной не сделаешь. И, глядя на них, Алекс понял: Скотти Хаусманна нет. Его просто не существует. Он словесная оболочка в человеческом обличье. Шелуха, внутри которой — пусто.

— Ты можешь, Скотти, и ты пойдешь, — говорил Бенни своим обычным спокойным голосом, но на темени сквозь редеющее серебро его волос мелкими каплями просвечивала испарина. — Да, у времени бандитская рожа, мы с тобой это знаем, ну и что? Все равно, ты не должен сдаваться!

Скотти качнул головой:

— Бандит победил.

Бенни глубоко вздохнул, стрельнул глазом на часы (других признаков нетерпения Алекс не заметил) и сказал:

— Скотти, а помнишь, как ты ко мне приходил? Двадцать с лишним лет назад, помнишь? Рыбу мне принес.

— Угу.

— Мне тогда показалось, ты собирался меня убить.

— Правильно показалось. — Скотти усмехнулся. — Надо было.

— А когда у меня потом все полетело к чертям собачьим — Стеф меня вышвырнула, из «Свиного уха» меня вышвырнули, — я тебя разыскал. И что я сказал, помнишь? Ты тогда рыбачил на Ист-Ривер, под мостом, я явился прямо туда? Ну, что я тебе сказал?

Скотти что-то буркнул.

— Я сказал: я сделаю тебя кумиром. А ты мне что ответил? — Наклонившись, Бенни заглянул Скотти в лицо, сжал красивыми ухоженными пальцами его трясущиеся руки. — Ты ответил: «Ну вперед».

Скотти долго молчал. Потом вдруг вскочил и, опрокинув стул, рванул к выходу. Алекс уже хотел шагнуть в сторону, но не успел: Скотти полез прямо на него и попытался его оттереть, и тут только Алекс сообразил, что его миссия — единственное, ради чего Бенни его высвистал, — стоять в двери и не дать исполнителю сбежать. Теперь они со Скотти, пыхтя, толкались на пороге, лицом к лицу, так близко, что Алекс дышал его перегаром — пивным, показалось ему сначала, но потом он узнал запах «Егермейстера».

Бенни ухватил Скотти сзади, но, видимо, недостаточно крепко — Алекс понял это, когда Скотти вдруг попятился и с размаху боднул его головой в солнечное сплетение. Алекс охнул и сложился пополам. Бенни висел у Скотти на плечах и что-то бормотал, словно усмиряя лошадь.

Когда дыхание восстановилось, Алекс попытался поговорить с боссом:

— Бенни, раз он не хочет…

Скотти развернулся, чтобы врезать Алексу между глаз, но Алексуспел отклониться — кулак впечатался в дверь. Ноздри защекотал кислый запах крови.

Алекс попробовал еще раз:

— Бенни, это уж совсем…

Скотти стряхнул Бенни и пнул Алекса коленом в пах. Алекс рухнул на пол и стал молча корчиться в позе эмбриона. Скотти ногой откинул его вбок и распахнул наконец дверь трейлера.

— Привет! — донесся из-за двери высокий, чистый, смутно знакомый голос. — Я Лулу.

Повернув голову, Алекс сквозь муть и боль пытался что-то разглядеть. Скотти все еще был здесь, молча смотрел сверху вниз на Лулу. От зимнего косого солнца волосы над ее лицом светились как нимб. Она стояла на ступеньке, загораживая проход, положив руки на хлипкие металлические перила. Скотти мог бы отшвырнуть ее в сторону одной левой, но почему-то не отшвырнул. Разглядывая милую девочку в светящемся нимбе, он промедлил лишнюю секунду — и проиграл.

— Можно я пойду с вами? — спросила Лулу.

Бенни подхватил с пола гитару, протянул ее Скотти над скрюченным телом Алекса. Скотти молча прижал инструмент к груди, порывисто вздохнул.

— Только если вы соблаговолите опереться на мою руку, мадемуазель, — ответил он, и Алексу показалось, что из-за плеча жалкого и потерянного Скотти Хаусманна выглянул призрак другого Скотти Хаусманна — нахального, самоуверенного и сексуального.

Лулу ухватилась за локоть Скотти, и они двинулись в толпу: одурманенный старикан со странным продолговатым инструментом в руке — и девушка, годящаяся ему в дочери. Бенни помог Алексу встать, и они тоже спустились по ступенькам; Алекс тяжело опирался на перила и волочил ноги, как паралитик. Людское море будто само собой раздвинулось, в нем открылся проход к сцене, на которой стоял табурет в окружении двенадцати больших микрофонов.

— Лулу, — тихо сказал Алекс и помотал головой.

— Эта девочка будет править миром, — отозвался Бенни.

Скотти взошел на платформу, сел на табурет. Не представляясь, даже не глядя на толпу, он заиграл «Я малая овечка», но слайд-гитара звенела металлом и гудела натянутой тетивой, и детская песенка казалась совсем не детской, а глубокой и сложной. После «Овечки» пошли «Козы любят розы» и «Я как деревце расту». Усилители работали отлично — мощный звук заглушал трескотню вертолетов и разливался во всю ширь толпы, исчезая между домами. Алекс слушал, внутренне съежившись, уже предощущая гул негодования, — тысячи людей, которых он заманил сюда обманом, ждали слишком долго, их терпение уже наверняка истощилось. Но никто не возмущался: тычки радовались знакомым песенкам, хлопали в ладоши и повизгивали, взрослые вслушивались, ловя тайные скрытые смыслы в каждой строке. Возможно, в определенные исторические моменты толпе, просто для самооправдания, необходим кумир, и толпа создает себе кумира — кажется, что-то подобное видели фестивали шестидесятых: Хьюман Би-Ин, Монтерей, Вудсток. А возможно, после двух поколений войны и постоянного напряжения людям вдруг понадобилось живое воплощение этого напряжения — одинокий растерянный старик со слайд-гитарой. Не важно почему, но одобрительная волна, стихийная и осязаемая как ливень, зародилась в середине толпы, покатилась к краям, ударилась там о дома и об откос дамбы, понеслась с удвоенной силой обратно к центру, к приподнятой платформе, и подкинула Скотти на ноги (техперсонал бросился поправлять микрофоны), сокрушив дрожащую оболочку, которой был Скотти Хаусманн всего несколько мгновений назад, и высвободив его скрытую сердцевину — сильную, харизматичную и страстную. Спросите у тех, кто там был, — вам скажут, что по-настоящему концерт начался с той минуты, когда Скотти встал — когда он запел свои песни, которые писал в течение многих лет и которых никто никогда не слышал. «Глаза на моем лице», «Крестики-нолики», «Кто внимательней всех» — баллады паранойи и одиночества, рвущиеся из груди человека, на которого достаточно взглянуть — и понимаешь, что у него нет и не было своей странички в сети (резюме, кода, телефона) и что его нет ни в каких базах данных — потому что все эти годы он жил затаясь, забытый всеми, но яростный и мятущийся, — и все это было воспринято огромной толпой как чистота. Нетронутая чистота. Хотя, конечно, теперь уже не разберешь, кто был и кого не было на том первом концерте Скотти Хаусманна: если всем верить, получится такая тьма-тьмущая народу, какая ни за что бы не вместилась в обширное, но все же ограниченное окрестными улицами пространство. Скотти теперь миф, и каждый желает к нему приобщиться. Наверное, так и должно быть. Миф должен принадлежать всем.

Стоя рядом с Бенни, который не сводил глаз со Скотти и одновременно в бешеном темпе рассылал сообщения, Алекс испытывал странное чувство, будто все это происходит не сейчас, а когда-то давно — будто он уже вспоминает. Ему захотелось быть рядом с Ребеккой и Кари-Анной: это желание, поначалу смутное, вскоре разрослось и сделалось нестерпимым. Его телефон вычислил телефон жены за секунду, но, чтобы ее зазумить, пришлось сканировать сектор толпы несколько минут. Пока он искал Ребекку, на экране мелькали восхищенные, иногда заплаканные лица взрослых, редкозубые ликующие детские улыбки, распахнутые глаза молодых людей — глаза Лулу, которая теперь стояла, держа за руку своего чернокожего друга, монументального как изваяние, и оба смотрели на Скотти Хаусманна с восторгом юности, нашедшей для себя достойного героя.

Он все-таки отыскал Ребекку: она улыбалась и танцевала с Кари-Анной на руках. Пробраться к ним было нереально, слишком далеко, и разделяющее их пространство казалось Алексу пропастью: а что, если он никогда больше не сможет дотронуться до нежного шелка Ребеккиных век, почувствовать под хрупкими ребрышками сердцебиение Кари-Анны? Если не сможет даже увидеть жену и дочь — без зума? В отчаянии он послал Ребекке сообщение: прекрсная моя жди меня пжлст и продолжал зумить ее лицо. Наконец Ребекка уловила вибрацию и, прервав танец, потянулась за телефоном.


— Такое случается раз в жизни, и то не всякому везет, — сказал Бенни.

— Ну, тебе-то везло, — возразил Алекс.

— Нет. — Бенни покачал головой. — Нет, Алекс, поверь. Такого, как сегодня, не было никогда, даже близко! — Он все еще пребывал в эйфории, шагал разгоряченный, с расстегнутым воротом, широко размахивая руками. Событие уже завершилось, празднование тоже, они пили шампанское (Скотти — «Егермейстер») и ели пельмени в китайском квартале, отвечали на тысячи звонков от репортеров, еще тысячи откладывали на потом, отправляли счастливых жен с малышками домой на такси. («Ты его слышал? — в сотый раз спрашивала мужа Ребекка. — Ничего подобного еще не было, ведь правда?» А перед самым отъездом шепнула Алексу в ухо: «Поговори с Бенни насчет работы!») Сюжет с Лулу завершился в тот момент, когда она познакомила Алекса со своим женихом: Джо, родился в Кении, дописывает диссертацию по робототехнике в Колумбийском университете. Было уже далеко за полночь, Бенни с Алексом шли пешком через Нижний Ист-Сайд: Бенни захотелось проветриться. Алексу было муторно и уныло, в том числе потому, что приходилось скрывать свое уныние от Бенни.

— Ты просто гений, Алекс. — Бенни Салазар по-дружески взъерошил ему волосы. — Гений! Это я тебе говорю.

Гений чего? — чуть не спросил Алекс, но сдержался. Вместо этого он задал другой вопрос:

— У тебя работала когда-нибудь девушка, которую звали Саша?

Бенни остановился как вкопанный. Произнесенное имя светящимся шаром повисло в воздухе между ними. Саша.

— Работала, — сказал Бенни. — Она у меня была ассистентом. А ты откуда ее знаешь?

— Так, встречались однажды. Много лет назад.

— Кстати, она жила где-то здесь. — Бенни зашагал дальше. — Саша. Давно я ее не вспоминал.

— Какая она была?

— Супер, — сказал Бенни. — Одно время я даже был влюблен в нее по уши… Но потом выяснилось, что у нее кое-что прилипало к рукам. — Он взглянул на Алекса. — Короче, она воровала.

— Шутишь?!

Бенни покачал головой:

— Думаю, это у нее была болезнь.

Что-то шевельнулось у Алекса в памяти, но так и не выплыло на поверхность. Он знал, что Саша воровка? Или не знал? Это как-то выяснилось в ту ночь? Или нет?

— Ну и… ты ее уволил?

— Пришлось, — вздохнул Бенни. — После двенадцати лет. А она ведь была — половина моих мозгов… Три четверти, если уж совсем честно.

— А сейчас чем она занимается, не знаешь?

— Понятия не имею. Думаю, если бы она работала в музыкальном бизнесе, я бы знал. А может, и нет. — Он рассмеялся. — По правде говоря, я сам от него уже отошел.

Бенни замолчал, будто погрузился в воспоминания о Саше. Они еще несколько минут шли по тихой лунной улице. На углу свернули на Форсайт-стрит и перед вторым или третьим домом остановились.

— Вот тут она жила. — Бенни смотрел вверх. Сквозь потертый плексиглас из подъезда лился голубоватый свет.

Алекс тоже задрал голову. При взгляде на закопченные стены, чернеющие под бледно-лиловым небом, вспыхнула холодная искра узнавания, пробежала дрожь дежавю: он словно стоял перед домом, который был когда-то на этом месте.

— Не помнишь номер квартиры? — спросил он.

— Кажется, 4-А, — сказал Бенни. Помолчав: — Хочешь проверить, дома она или нет?

Он широко улыбнулся, отчего его лицо сразу помолодело. Алекс подумал, что со стороны они с Бенни, наверное, смотрятся как двое гуляк — стоят перед чужим подъездом, решают, не завалиться ли в гости к знакомой.

— Ее фамилия Тейлор? — спросил Алекс, тоже улыбаясь, разглядывая написанный от руки список над панелью домофона.

— Нет. Но мало ли, может, это ее соседка по квартире.

— Так я звоню? — Алекс нажал кнопку.

Теперь каждым электроном своего тела он стремился наверх, на тускло освещенную лестницу, которую он вспомнил вдруг так ясно, будто был здесь только сегодня утром. Он мысленно взбежал по этой лестнице на четвертый этаж, в маленькую тесную зелено-фиолетовую квартирку — всю пропахшую ароматическими свечами и влажноватую от пара. Под окнами тихонько шипят батареи. На подоконниках разложены какие-то мелочи. И ванна в кухне — точно, у нее прямо в кухне была ванна! Больше Алекс нигде такого не видел.

Бенни с Алексом ждали, оба странно волновались. Алекс стоял затаив дыхание. Сейчас Саша откроет входную дверь, и они с Бенни поднимутся по узким ступенькам. Узнает ли ее Алекс? А она его? Он вдруг понял, почему его так тянет наверх, к Саше: ему хочется войти в ее квартиру и найти там себя — молодого, полного идеалов и больших планов, себя, у которого в жизни ничего еще не решено. Картинка, нарисованная воображением, внушала ему зыбкую надежду. Он снова нажал кнопку домофона и снова стал ждать, но надежда утекала с каждой секундой. Странная пантомима разваливалась.

— Никого, — сказал Бенни. — Скорее всего, она теперь далеко отсюда. — Он стоял запрокинув голову, смотрел на небо. — Надеюсь, у нее все хорошо. — И, помолчав, закончил: — Она этого заслуживает.

Они пошли дальше. У Алекса першило в горле и ломило глаза.

— Не знаю, что со мной случилось, — помотав головой, пробормотал он. — Честно, не знаю.

— Ты повзрослел, Алекс, — ответил Бенни, немолодой человек с растрепанной серебристой шевелюрой и задумчивыми глазами. — Как и мы все.

Алекс зажмурился и стал слушать: шум опускаемых ставней. Хриплый собачий лай. Рев машин на мосту. Бархатная ночь в ушах. И гул, который звучит всегда, он похож на эхо, но, может быть, это не эхо — просто ход времени.

лилов ноч

невидм звзды

гул ктр звчит всгд

Сзади послышалось клацанье каблучков по тротуару. Алекс открыл глаза. Они с Бенни синхронно обернулись: не Саша ли, в пепельной мгле? Но это была другая девушка — юная, недавно приехавшая в этот город. Она отпирала дверь ключом.

От автора

Я в долгу перед Джорданом Павлином, Деборой Трейсман и Амандой Эрбан — моими вдохновителями и тонкими советчиками.

За редакторскую мудрость и поддержку, за ценные мысли, высказанные в нужный момент, спасибо вам — Эдриэнн Бродер, Джон Фриман, Колин Харрисон, Дэвид Хершковиц, Ману и Рауль Хершковиц, Барбара Джонс, Грэм Кимптон, Дон Ли, Хелен Шулман, Айлина Силверман, Роб Спиллман, Кей Кимптон Уокер, Моника Эдлер Вернер и Томас Ягода.

Своим появлением книга обязана терпеливому вниманию Лидии Бюхлер, Лесли Левин и Марси Льюис.

Есть области, о которых я знаю мало или ничего, в них мне помогали ориентироваться Алекс Бузански, Александра Иган, Кен Голдберг, Джейкоб Сликтер (автор книги «Хочешь стать звездой рок-н-ролла?») и Чак Цвики. Спасибо.

Пока писалась книга и до этого, много лет, со мной были мои чуткие внимательные читатели — Эрика Белеи, Дэвид Хершковиц (да, Дэвид, снова ты!), Элис Ноде, Джейми Вулф и Алексей Уорт. Спасибо.

Наконец, я благодарна моим друзьям и коллегам, щедро делившимся со мной своими уникальными талантами. Без их помощи, как они сами прекрасно знают, не было бы этой книги. Спасибо вам, Рут Дэнон, Лайза Фугард, Мелисса Максвелл, Дэвид Розенсток и Элизабет Типпенс.


Эта книга — произведение художественной литературы. Все имена, персонажи, местности и события являются плодом воображения автора либо используются в художественных целях. Любое сходство с реальными людьми — покойными или здравствующими, — местностями или событиями следует считать случайным.

Примечания

1

Перевод Н. Любимова, А. Франковского.

(обратно)

2

Я пассажир, /И я еду, и еду, / И еду по городской изнанке, / И звезды вываливаются из неба (англ.).

(обратно)

3

Благодарю за внимание, мадам (искаж. исп., франц.).

(обратно)

4

Разумеется, моя попытка объяснить происходящее свойствами запутанных частиц есть в известном смысле софистика — поскольку запутанные частицы сами пока не имеют удовлетворительного научного объяснения. Запутанные частицы суть «близнецы», пребывающие внутри атома, — два отдельных фотона, полученных путем расщепления третьего фотона при помощи кристалла; если к одному из «близнецов» приложено внешнее воздействие, оба реагируют на него одинаково, даже будучи на удалении многих миль друг от друга.

Как, недоумевают физики, первая частица «догадывается» о том, что происходит в этот момент со второй? Положим, если люди за соседними столиками узнали Китти Джексон, в этом нет ничего удивительного. Но каким образом те, кто находятся вне поля зрения Китти Джексон и, соответственно, сами не могут ее видеть, узнают ее в этот же самый момент?

Возможные объяснения:

1. Частицы обмениваются информацией.

Исключено, поскольку для этого им пришлось бы передавать информацию со скоростью, превышающей скорость света, что противоречило бы теории относительности. Иными словами, чтобы информация о Китти была получена всеми посетителями ресторана одновременно, сидящим за соседними столиками пришлось бы передавать эту информацию остальным посредством слов и жестов и делать это быстрее скорости света. Что невозможно.

2. Реакция фотонов-близнецов обусловлена «принципом локальности» и тем, что ранее оба они составляли единый фотон. (Так Эйнштейн объясняет феномен запутанных частиц, именуя его при этом «пугающим дальнодействием».)

Увы, не сходится. Как мы уже выяснили, они реагируют не друг на друга, а одновременно — на появление Китти Джексон, которую в этот момент может видеть лишь малая часть из них!

3. Это одна из тайн квантовой механики.

Именно так, со всей очевидностью. Единственное, что можно утверждать наверняка, — это что в присутствии Китти Джексон всех нас связывает, сиречь запутывает банальное знание того факта, что мы не есть Китти Джексон, и это знание временно объединяет нас, бесцеремонно стирая все индивидуальные отличия, включая необъяснимую слезливость во время военных парадов, или незнание французского, или тщательно скрываемую нами от женщин энтомофобию, или старую, еще детсадовскую тягу к жеванию цветного картона, — в присутствии Китти Джексон все наши мелкие особенности исчезают без следа, и мы сами становимся настолько неотличимы от своих соседей, которые тоже не Китти Джексон, что когда хотя бы один из нас ее видит — реагируют все скопом.

(обратно)

5

Жизнь иногда дарует нам досуг — блаженное ничегонеделание, — а вместе с ним возможность задать себе множество вопросов, коих в суете обычной жизни никто, как правило, не задает. Помнишь ли ты этапы фотосинтеза? Сумел ли хоть раз непринужденно вставить в разговор слово «онтологически»? В какой именно момент ты слегка, почти незаметно отклонился от той относительно нормальной жизни, которую вел прежде, и тебя качнуло вправо или влево и вынесло на новую траекторию, приведшую тебя туда, где ты сейчас находишься? В моем случае в тюрьму Райкерс-Айленд.

После нескольких месяцев всестороннего анализа каждой крупицы и каждой наносекунды нашего с Китти Джексон обеда — анализа столь тщательного, что в сравнении с ним все рассуждения ученых талмудистов о глубинном смысле шабата огорчат своей поспешностью, — я пришел к выводу, что мое собственное едва уловимое, но решающее отклонение от курса случилось ровно в тот миг, когда Китти Джексон обмакнула палец в поданную «отдельно, пожалуйста» чашечку с салатной заправкой и облизнула его.

Вот список старательно распутанных и расставленных в хронологическом порядке мыслей, проносившихся, как я теперь понимаю, в ту минуту в моем сознании.

Мысль 1 (Китти только что обмакнула палец в чашечку с салатной заправкой и облизнула его): Неужели эта потрясающая девушка заигрывает — со мной?

Мысль 2: Нет, об этом не может быть и речи.

Мысль 3. Это еще почему?

Мысль 4: Потому что ей девятнадцать и она звезда, а ты «что-то в последнее время потяжелел — или просто раньше я не обращала внимания?» (Дженет Грин, в ходе нашей заключительной, неудавшейся, сексуальной попытки), весь в экземе и ничегошеньки в жизни не добился.

Мысль 5: Но она только что обмакнула палец в салатную заправку и облизнула его — а я сижу прямо перед ней! Как прикажете это понимать?

Мысль 6: Понимай так, что в качестве сексуального объекта ты для нее не существуешь и ее внутренние датчики, в норме удерживающие человека от жестов и поступков, которые могут быть истолкованы как поощрение интереса и побуждение к активным действиям (например, погрузить палец в салатную заправку и облизнуть этот палец, притом что сидящий напротив мужчина вполне может принять такой жест за приглашение), просто не работают.

Мысль 7. Почему?

Мысль 8: Потому что для Китти Джексон ты не «мужчина» и, следовательно, в твоей компании она может чувствовать себя спокойно и расслабленно, как в компании таксика с висячими ушами.

(обратно)

6

Тем, кто спешит усмотреть в этом моем странном желании еще одно доказательство того, что я «больной на всю голову», «дебил» и «отморозок» (цитаты из обширной читательской корреспонденции, получаемой мною в тюрьме), подкину еще один эпизод. Однажды весенним днем, почти четыре года назад, я встретил в парке девушку в розовой «вареной» футболке. У девушки было длинное узкое туловище и короткие толстые ноги, она подбирала собачьи какашки в мешок «Дуэйн Рид». Мускулистая девушка, про таких всегда думаешь: вот, наверное, в школьные годы была сильная пловчиха или ныряльщица (позже, правда, выяснилось, что ни то ни другое). Собачка — что-то вроде терьера, существо страшненькое, лохматенькое, шелудивенькое и даже по самым снисходительным меркам малообаятельное. Но хозяйка ее обожала. «Уся, Уся, Усенька, — ворковала она. — Иди сюда, моя девочка!» Я смотрел на них и видел сразу все: маленькую душную квартирку с разбросанными повсюду кроссовками и гимнастическими трико, обеды у родителей дважды в месяц, мягкий темный пушок над верхней губой, который надо мазать раз в неделю вонючим обесцвечивающим кремом. И мне не то чтобы захотелось ее, но захотелось быть окруженным ею, оказаться внутри ее жизни, не двинувшись при этом с места.

— Позвольте, я вам помогу. — Я шагнул из тени на солнце, где они ворковали с Усей, и забрал у нее «Дуэйн Рид» с какашками.

Дженет улыбнулась, будто помахала мне флажком.

— А вы не сумасшедший? — спросила она.

(обратно)

7

Редактору:

Сознавая всю серьезность проблемы, поднятой в Вашей недавней редакционной статье («Безопасность в общественных местах» от 9 августа с. г.), и олицетворяя собой, если угодно, всех «психически неуравновешенных и просто социально опасных индивидов», коих Вы, вследствие моего «зверского нападения» на «юную и доверчивую звезду», так жаждете искоренить из общественного пространства, рискну внести предложение, которое должно понравиться, как минимум, мэру Джулиани: почему бы просто не установить контрольно-пропускные пункты на всех воротах Центрального парка и не требовать у входящих удостоверения личности?

Это позволит оперативно собрать необходимые данные и оценить степень относительной успешности или несостоятельности каждого входящего: состоит ли он в браке, имеет ли детей, добился ли профессионального успеха, есть ли у него счет в приличном банке, контакт с друзьями детства, спокойно ли он спит по ночам, реализовал ли дерзкие юношеские мечты, научился ли преодолевать приступы страха и отчаяния — и на основании полученной информации присвоить каждому индивидуальный рейтинг, дающий возможность судить о том, с какой долей вероятности его «личные неудачи могут спровоцировать вспышки зависти, направленные против наших более успешных сограждан».

Остальное дело техники: кодируем рейтинг индивида, вбиваем код в электронный браслет, который закрепляется у входящего на запястье, и далее просто следим за световыми точками на экране радара, вмешиваясь в тот момент, когда перемещение индивида с низким рейтингом начинает угрожать «безопасности и душевному спокойствию наших знаменитых сограждан».

Одна оговорка: в соответствии с нашей освященной временем культурной традицией, стражи порядка обязаны наравне со всеми и по тем же критериям оценивать и тех, кто уже опорочил себя подлыми и низкими деяниями, следовательно, когда мое публичное возмездие завершится — когда журналистка из «Вэнити фэйр», которая навестила меня в тюрьме два дня назад (проинтервьюировав предварительно моего хиропрактика, а также квартирного управляющего), профессионально втопчет меня в грязь, а что от меня останется, то добьют тележурналисты; когда я дотяну до конца судебного процесса, а потом до конца срока и мне наконец будет позволено вернуться к жизни, и приблизиться к общественному дереву, и потрогать его корявый ствол — я требую, чтобы и мне были предоставлены те же меры безопасности, что и Китти.

Кто знает, может, мы с ней и встретимся — однажды, когда нам обоим случится завернуть на прогулку в Центральный парк. Хотя вряд ли мы разговоримся. Лучше я постою в сторонке. В крайнем случае, махну издали рукой.

С уважением, Джулс Джонс.

(обратно)

8

Красиво, да? Вот, глядите! (итал.)

(обратно)

9

Эта глава на языке оригинала с аудиосопровождением выложена на сайте автора: http://jenniferegan.com/news/great-rock-and-roll-pauses. (прим. переводчика).

Эту главу рекомендуется дополнительно посмотреть в файле формата pdf (прим. верстальщика).

(обратно)

Оглавление

  • Сторона А
  •   Глава 1 Вещи из жизни
  •   Глава 2 Золотые хлопья
  •   Глава 3 Да плевать
  •   Глава 4 Сафари
  •   Глава 5 Все вы
  •   Глава 6 Крестики-нолики
  • Сторона В
  •   Глава 7 От А до Б
  •   Глава 8 Продать генерала
  •   Глава 9 Тет-а-тет с Китти Джексон! Сорок минут откровений о любви, славе и Никсоне Репортаж Джулса Джонса
  •   Глава 10 Над телом
  •   Глава 11 Прощай, моя любовь
  •   Глава 12[9] Великие паузы рок-н-ролла Алисон Блейк
  •   Глава 13 Чистый язык
  •   От автора
  • *** Примечания ***