Рандеву с йети [Никита Велиханов] (fb2) читать онлайн

Никита Велиханов РАНДЕВУ С ЙЕТИ

Часть первая ПОИСК

Глава 1

26 июня 1999 года. Москва.

Когда-то давно, в далеком школьном детстве Ирина Рубцова любила долго спать по утрам. В университете она тоже, случалось, опаздывала на первую пару часа этак на полтора — просто потому, что не могла себя заставить вылезти из-под теплого одеяла наружу и прервать медленное, сладостное течение роскошных рассветных грез, той ласковой полуяви-полусна, в которой Ирине до поры до времени было комфортнее всего. По крайней мере если сравнивать со всем прочим, чем норовила ее побаловать жизнь. Потом приходилось врать, выдумывая по ходу обстоятельства, сюжеты и действующих лиц. Но уж в этом искусстве Ирине — по крайней мере среди знакомых и полузнакомых — равных не было. Действительность, которую по необходимости приходилось укладывать в жестко заданные рамки (как то — не пришла к первой паре, пропустила теорию английской грамматики, где, спрашивается, была?), приобретала медоточивые свойства привычной предутренней грезы. А сны Ирина с детства видела чрезвычайно яркие и убедительные. И ничуть не менее ярко и убедительно умела их рассказывать. Особенно под настроение.

Но после университета началась совсем другая жизнь, ранние подъемы давно вошли в привычку, и только изредка ни с того ни с сего накатывала почти непреодолимая тяга поваляться лишний часок, зарыться с головой в подушку и сделать вид, что не слышала будильника. Причем напасть эта приключалась как правило в самые неподходящие моменты, когда медлить было никак нельзя. Как, например, сегодня.

Ирина рывком оторвала голову от подушки, выскользнула из-под одеяла и, сунув ноги в тапки, прошлепала в ванную. Прохладный душ, пробравший поначалу мурашками, быстро разогнал по телу застоявшуюся за ночь кровь, в голове прояснилось — и выходя из душа, Ира поймала себя на том, что мурлыкает под нос что-то зажигательно-пионерское. Сегодня — первый день ее первого в жизни назначения. Лесник, ее куратор в спецшколе, намекал, что команда довольно необычная, и к тому, чем они занимаются, тоже нужно привыкнуть. Значит, будем привыкать.

Ирина накинула халатик и пошла на кухню — сообразить завтрак. Пока закипал чайник, поджаривались тосты и шипела на сковороде яичница с сыром, она разложила на столе бумаги и еще раз — в сотый уже, наверное, раз — принялась их проглядывать. Итак, что мы имеем. Команда называется ГРАС — Группа по Расследованию Аномальных Ситуаций. Стало быть, аномальщики. Агенты Маулдер и Скалли. Причем четыре Маулдера, а за Скалли отдуваться мне одной. Структура подчинения и отчетности весьма туманная — официальную крышу дает Севастьянов, но судя по характеру исходящих, без контрразведки дело не обходится. Ну, их понять можно, всяческие аномалии — это как раз по их части. Но если Лесник меня сюда сосватал, значит, и ему они не безынтересны. Н-да, ребята просто нарасхват.

Так, группе от роду полтора года. Хотя старший, Борисов Юрий Николаевич, чем-то подобным занимался и раньше. Где занимался и чем занимался — покрыто мраком неизвестности. То ли и для Лесника эта информация закрыта, то ли не счел нужным давать ее мне. Как он обычно — плавай, девочка, сама. Начнешь тонуть — поможем. В смысле выплыть.

Ира вынула из стопки увеличенную ксерокопию черно-белого фото. Мужик как мужик. Но — мужик. Нос прямой. Лицо квадратное. Виски чуть с проседью. Истинный ариец, одним словом. Что тут про него? Сорок четыре года. Майор. Сорок четыре года и все еще майор. Хотя — начальник особого отдела. Рост — сто семьдесят восемь. Вес — около восьмидесяти двух килограммов. Н-да, не Геракл. Разведен. Нет, не истинный ариец. И наверняка имел порочащие связи — глаза хитрые, с прищуром, и вообще отец-командир, истинный мужчина, каменная стена и бронежилетка на случай, если придет охота поплакаться. Инструктор экстракласса по рукопашному бою и по всем видам холодного и огнестрельного оружия. А с виду не скажешь. Образование высшее гуманитарное. Истфак Ленинградского госуниверситета. Интересно, это его на истфаке учили из «сварки» стрелять? Имеет опыт боевых действий… диверсионно-разведывательных операций… борьба с терроризмом… Вот, черти, ни что, ни где, ни когда. Полная секретность по всему внутреннему фронту. Но с другой стороны, понятно, почему мужик остался без жены. Не всякая дура согласится психовать по ночам, когда он башку сует в самое пекло. История стандартная.

От плиты потянуло горелым белком. А, черт, опять упустила. Ира кинулась к плите и соскребла яичницу в тарелку. Ничего страшного, есть можно. Рявкнул тостер. Ира намешала в большой английской кружке растворимого кофе, намазала тосты — один маслом и плавленым сыром, другой маслом и джемом, — нарезала колечками помидор и села завтракать.

Что там дальше. Борьба с терроризмом — это хорошо. Можно сказать, коллега. С той разницей, что он этим занимался на практике, а я в английском центре при МИ-5 лекции слушала, по обмену опытом. И вся практика — английские же тренировочные лагеря. Поскольку языками владею и на вид смышленая. Но мне об этой своей образованности лучше и не заикаться, пока не спросят. Знаю я этих практиков. Пока я в деле не побывала, всем моим знаниям грош цена. Да, собственно говоря, так оно и есть. Так что будем с Юрием Николаевичем отменно вежливы, на вопросы станем отвечать только тогда, когда задавать их начнут именно нам, а в остальном будем выказывать служебное рвение и есть начальство глазами.

Следующий. Ларькин. Виталий Юрьевич. Судя по отчеству — внебрачный сын отца-командира. Тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года рождения. Здесь, я думаю, можно будет обойтись без Юрьевичей. Значит, Виталий. Холост. Коренной москвич. Значит, скорее всего, Виталик. Рост — сто девяносто один сантиметр. Вес — девяносто три кг. Крупноват у отца-командира мальчонка. Мастер спорта по боксу. Рукопашный бой, практика выживания в экстремальных условиях. В звании капитана. Мечта тамбовского спецназа. Но это все мышцы, а что у нас с головкой. Криминалист-эксперт. Два высших образования. Вернее, два с половиной. Медицинский институт, московский, второй, плюс заочный химфак. Плюс два курса биологического. Кандидат медицинских наук. Ничего себе паренек поучился. Но зато по всем аспектам нынешней своей специальности. Стаж работы — шесть лет в отделе по борьбе с организованной преступностью, или как он там раньше назывался. И с чего это они отпустили такого ценного кадра? Либо на них нажали — если кто-то был сильно в этом заинтересован, в смысле в создании этой группы, и чтобы она была мобильной, компактной и высокопрофессиональной. Либо наш Виталик с кем-то не ужился. Характер у него, скажем, скандальный. Ну, ладно, поживем-увидим.

Яичница была доедена уже давно, тосты пропали как-то сами собой, сперва под первую кружку кофе, потом под вторую. До выхода на работу оставалось еще около получаса — пятнадцать минут на то, чтоб привести себя в порядок, а еще пятнадцать — досмотреть, что осталось. Ира перекочевала обратно в комнату, в единственную свою комнату, которая была и кабинетом, и спальней и всем прочим. Спасибо конторе, что дали бездомной сиротке Хасе хоть какую-то хату. И с мебелью. Вошли в положение. Тут семейные по пять лет на очереди стоят, углы снимают. Наверняка Лесник постарался — хотя, зараза, ни в жисть не сознается. Но по сравнению с общагами, которых Ира за свою жизнь повидала столько, что других вариантов для себя уже и не представляла — если, конечно, замуж не выскочить абы за кого, но с квартирой, — так вот, по сравнению с привычными общагами и замаскированными под пансионаты казармами спецшкол эта квартира до сих пор казалась ей дворцом. Хотя что значит — до сих пор? Два месяца прошло.

Июньское солнышко ощутимо пригревало сквозь оконное стекло. В Москве с конца мая стояла жара, разве что время от времени перемежавшаяся короткой, по-летнему рьяной грозой. Но от дождичков становилось потом только хуже, когда с нагретого асфальта да под тридцатиградусным солнцем вода испарялась и московские каменные джунгли начинали и в самом деле напоминать джунгли взаправдашние. Не продохнешь. В джунглях Ирине Рубцовой побыть довелось три дня, все с теми же англичанами, и приятных воспоминаний по себе джунгли не оставили. Во-первых, инструкторы гоняли там русскую мисс заодно с иностранными коллегами и в хвост, что называется, и в гриву, а бегать с полной выкладкой, проваливаясь в залитые тухлой водой колдобины, при тамошнем климате ой как не сладко. А во-вторых, буквально на второй день Ирина почувствовала себя не лучшим образом — то ли от местной воды (почему-то казалось, что берут ее из тех самых колдобин в лесу, по крайней мере вкус был соответствующий), то ли объелась с непривычки экзотическими фруктами. И бегать с полной выкладкой стало еще приятней.

Н-да, надо не забыть перед уходом задернуть занавески, а не то когда приду, сварюсь заживо. Квартира выходила окнами на все стороны света, как у настоящего разведчика. Даром что однокомнатная. Комната глядела на юго-восток, и оттого всю первую половину дня летом жить в ней было трудновато. Особенно если лето жаркое. Потом был коридорчик с ванной, туалетом и кладовкой, и дверь в кухню. А кухня выходила как раз на противоположную сторону дома, то есть на северо-запад, и жить в ней в холодную зиму тоже, наверное, будет не сахар. Хотя, с другой стороны, на кухне есть газ. Да и вообще пора бросать эти сиротские привычки — при наличии этаких хором вовсе не обязательно жить зимой на кухне. Но занавески-то задернуть надо, и форточку открыть — сквознячок здесь просто замечательный, особенно под вечер.

Так, ладно, следующий на очереди у нас Илья Степанович Большаков. Уроженец села Сясьозеро Новгородской области. Мать честная, судя по ФИО и по месту рождения, должен быть этакий купчик, этакий Мокий Парменыч при бороде лопатой, при плисовых штанах и прочих разных «надысь» и «кубысь». Однако на фотографии, насколько можно разобрать на дурацкой внешотдельской ксерокопии, ничего похожего. Во-первых, брит, во-вторых, очкаст, в-третьих, щупленький такой мальчонка, похожий на московского вечного студента, Шурик, так сказать, операция «Ы» и другие приключения чмурика. Так, что дальше. Мехмат МГУ. Прикладная математика. Компьютерные системы и программирование. Английским владеет свободно. Прекрасно, прекрасно, хотя — кто их знает, что у них в этих внутренних службах за представления о свободном владении языком. Если бы разведка, тогда, конечно, сомневаться бы не приходилось, а так… Ну, ладно, посмотрим. В органах работает (Господи, что у них за манера выражаться, у этих баб из отдела кадров — будто не про человека пишут, а про хламидию какую-нибудь, не к ночи будь помянута) с девяносто второго года. До этого — какая-то школа ФСБ с номером, и номер ничего мне не говорит. В течение пяти лет — ведущий программист исследовательской группы «Вампир». В конце девяносто седьмого в связи с созданием ГРАСа переведен под начало майора Борисова. Ну да, аномальные ситуации, базы данных, небось такие, что ни на одном конторском сервере не утрамбуешь. Сперва он их на карточки выписывал, эти данные, и дома в комоде хранил. Вырезки из газет, про НЛО в Тютюевском районе. И про набеги вампиров на водочный ларек на окраине Урюпинска. А теперь ему дали компьютер, и он взял системщика, чтобы тот ему базу данных перенес в цифровой формат. Технический прогресс неотменим, и это греет майорское сердце.

Так, стоп, стоп. Ерничество вещь замечательная, критический склад ума — и того лучше, но на этой козе далеко не уедешь. Какой бы дурью они там ни страдали, Лесник тебя не просто так направил, а по каким-то своим, одному Леснику известным причинам. А ему видней. Ему всегда видней. А потому, голубушка, ты засунешь свой критический склад ума куда подальше и будешь майору Борисову делать во фрунт, до разумных, конечно, пределов и не переходя, естественно, границ. А Виталику Ларькину ты станешь боевой подругой — опять же, не переходя границ, что само собой разумеется. И этому Шурику, тьфу, Илюше Большакову. И этому вот, четвертому, как его там.

Ахмеров Ренат Габдуллаевич. До кучи. Борисов, так сказать, великоросс — хотя насчет «велико» при его ста семидесяти — восьми? — сантиметрах берут сомнения. Впрочем, искупает крутостью. Ларькин — натуральная мордва, морда скуластая, глаза светло-светло-серые, медвежачьи, у русских таких не бывает. Хотя носик прямой, волосы светлые, лоб правильный, одним словом, еще один истинный ариец. В мордовском варианте. Кифа Мокиевич свет Большаков — тот вообще из чухны прионежской. И вот татарина для комплекта как раз не хватало. Нарочно, что ли, их подбирали? По принципу национального представительства? А я у них буду умный еврей на запятках.

Ладно, продолжим. Значит, Ахмеров, Ренат Габдуллаевич. Уроженец города Чапаевска бывшей Куйбышевской, а ныне Самарской губернии. Образование среднее техническое. Техник… наладчик… туда-сюда, водитель, и прочая, прочая, прочая. Короче, и чтец, и жнец, и на дуде игрец. Старшина первой статьи. Парень, значит, флотский. На вид лет двадцать, ну двадцать три от силы. А по документам — тридцать один. Хорошо сохранился. В органах полтора года. И — ничего больше. О том, чем вышеуказанный Ренат Габдуллаевич занимался после армии, как попал в ФСБ вообще и в этот самый ГРАС конкретно — информации нет. Таинственная публика, как на подбор. У нас в конторе, конечно, таинственность нечто вроде гигиенической прокладки, нужна четыре дня раз в месяц, а в телевизоре по сорок раз на дню. Но Лесник, умная голова, если хотел, чтобы я заранее была во всеоружии, мог бы и поподробней информацией разжиться. И меня снабдить. Оно, конечно, на месте сориентируемся, не впервой. Но — обидно, да?

До выхода из дома осталось десять минут. Ирина сбросила халатик, сняла с плечиков наглаженное с вечера легкое летнее платьице, нырнула в него и подошла к зеркалу. А что — красивая девка, огромные карие глазищи, взгляд наивный — пока не присмотришься. А нечего присматриваться. Короткая стрижка, фигурка худенькая, но не хрупкая, попка, грудки, все на месте, все ладное и по фигуре шито. Минимум макияжа, побольше открытости во взгляде и — готовности удивляться и верить. Все: вперед. Покорять команду ГРАС.

* * *

R.

Ирина Рубцова попала во взрослую жизнь буквально в один момент, совершенно внезапно, из-за нелепой и трагической случайности. Когда она только-только перешла в девятый «А» класс престижной саратовской спецшколы номер сорок два с углубленным изучением английского языка, ее отец, Вениамин Сергеевич Рубцов, крупный ученый-физик, работавший в сверхсекретном КБ на одном из местных «почтовых ящиков», и мать, Анна Яковлевна Борк, преподававшая английский и французский в той самой школе, где училась Ира, попали в автомобильную катастрофу. Они ехали с дачи, из Усовки, поздно вечером, домой, откуда назавтра же утром должны были отправиться за Ирой в летний детский лагерь… Шел дождь, дорога действительно была скользкая, но ехали они быстро, потому что хотели еще успеть за вечер привести квартиру в порядок, чтобы завтра все было — как на праздник. Судя поданным экспертизы, которые много позже, уже имея кое-какие «доступы», получила Ирина, с управлением не справился не Вениамин Сергеевич, а водитель встречного МАЗа. Который, надо же такому случиться, вылетел на середину дороги именно в тот момент, когда рубцовская «копейка» пошла на обгон занявшего чуть не всю полосу большегрузного грузовика с прицепом. Вениамин Сергеевич скончался на месте. Анна Яковлевна — не приходя в сознание, по дороге в больницу.

Ире в лагере сказали сперва, что родители за ней не приедут, потому что отца срочно услали в какую-то важную командировку. Так что приехала она домой в пустую квартиру, не успев даже на похороны, и долго не могла понять, за что ее так наказали совершенно незнакомые ей люди, которые не дали ей хотя бы похоронить отца и маму. На кладбище она побывала в первый же день и стала ездить туда потом чуть ли не ежедневно, пока не вырастила в себе — уверенность не уверенность, а так, полудетскую мечту, — что не сказали ей про похороны по одной простой причине: родители живы. Их похитили, сымитировав автокатастрофу. Кто похитил? Иностранные спецслужбы, кто еще. Отец был действительно ценным специалистом и действительно очень много знал. Зачем иностранным спецслужбам понадобилась еще и мама, этого Ирина объяснить не могла и не хотела, потому что если мама им была не нужна, тогда та женщина, которая скончалась по дороге в больницу, так и не придя в сознание, а потом была похоронена в могиле с маминым именем и с маминой фотографией на памятнике, на самом деле должна была оказаться мамой, а об этом Ирине даже думать не хотелось. Мама живая, папа живой, и проблема только в том, что для того, чтобы их найти, нужно очень много времени и сил. Время у Ирины было — вся жизнь впереди. А сильной пришлось становиться так или иначе, потому что жизнь пошла совсем другая.

Та июльская ночь разбила историю Ирины Рубцовой на две неравные части. Неравные по времени — потому что новая жизнь только начиналась, и текла как будто в полусне, как будто не сегодня, а где-то на зыбкой грани между позавчера и послезавтра, и время утекало, утекало, но не накапливалось, не оставляло в памяти следов. Неравные и по качеству этого самого времени — потому что в той, прежней половинке, где были живые мама и папа, где не нужно было каждую минуту самой за себя — и не только за себя — принимать решения, время словно застыло на месте, и только поворачивалось не спеша то одним, то другим окрашенным в те же солнечные безмятежные тона воспоминанием. Здесь были горячие черноморские пляжи с набегающей мутноватой волной, с галечным раскаленным берегом, и с лежаками, и с разноцветными рыбками под водой, и с теплым нагретым на солнце виноградом, и с непременными пляжными, истекающими вкусным соком чебуреками. Здесь были неспешные прогулки по набережной, летом же, под вечер, с разговорами о том о сем, и с мороженым в вафельных стаканчиках. Здесь были ленивые дни на даче, дни, где главным вопросом был вопрос о том, кто, когда и с кем пойдет купаться. Здесь даже зимой было тепло, и по вечерам все собирались за чаем на кухне, непременно с чем-нибудь вкусненьким, и с лимоном, и ощущение было такое, что завтра Новый год — постоянное ожидание праздника, но не суетное и нервное, как у многих, а спокойное и счастливое.

Теперь же постоянно были сумерки. Утренние зимние сумерки, когда, еле-еле оторвав голову от подушки, проглотив кое-как, наспех, завтрак, плетешься, нога за ногу, в школу. Вечерние осенние, когда, выйдя из школы, бродишь просто так по унылым московским окраинам — потому что жила теперь Ирина в Москве, у скольки-то-там-юродной тетки, которая официально была назначена опекуншей осиротевшей дальней родственницы из Саратова и приютила сиротку, и кормила-одевала-обувала, и воспитывала, как могла.

Квартиру в Саратове продали — благо теперь это можно было делать официально, не советская власть, — потому что нищенского государственного пособия с трудом хватало на еду, не говоря уже про одежду, обувь и прочие разные надобности. К тому же тетка рассудила, что Ире через три-четыре года самой выходить во взрослую жизнь, и подъемные не помешают; а за саратовской квартирой все равно присматривать было некому. Деньги тетка мигом перевела в доллары и положила на валютный счет в банке, чтоб росли проценты. Книжку она завела на имя Ирины, и даже Ирине показала и дала подержать в руках, после чего куда-то убрала и больше не показывала.

В московской школе учиться оказалось легче, чем в саратовской сорок второй. Школа тоже была не из простых — не потому что тетка специально Ирину куда-то пристраивала, а просто потому, что именно эта школа была ближе всего к дому. Крен здесь тоже был гуманитарный, с чуть меньшим акцентом на язык и с чуть большим — на литературу, историю и прочая, прочая, прочая. Язык у Ирины был подвешен с детства, к тому же в первый, самый сложный период, учителя, которые всегда все про всех знают, особо ее не трогали, давали, так сказать, адаптироваться, и слава Богу — хоть иногда Ирину и бесили их сочувственные взгляды. С одноклассниками она так и не сошлась. Для них была провинциалкой, причем провинциалкой, которая много о себе понимает. Ирина же понимала о себе действительно много, так что одноклассники были по-своему правы, и разубеждать их она не спешила. Их же она считала тем, кем они и были на самом деле — окраинным московским жлобьем, по уши набитым чисто московским снобизмом, легкими бабками кооперативных пап и мам и сознанием того, что они учатся в самой престижной школе во всем околотке. Так что неприязнь была взаимной. Иру не звали ни на дни рождения, ни на прочие тусовки, время от времени исподтишка делали гадости, но не настолько крупные, чтобы дело дошло до открытой войны. Хорошо все-таки, что и школу, и город менять пришлось в девятом классе, а не, скажем, в седьмом, в самом жестоком переходном возрасте — съели бы с потрохами.

Впрочем, и без того было несладко. В школу идти не хотелось, но и дома тоже сидеть было незачем. У тетки своя жизнь, свои появляющиеся время от времени избранники души и плоти, которые, кстати, год от года становились почему-то все моложе и моложе, и все чаще начинали получать отставку по той простой причине, что пялились не туда и не вовремя — на Ирину, а не на тетку, и в самые неподходящие моменты. Что тетке любви к приблудной племяннице, понятное дело, не добавляло. Так что и дома тоже делать было нечего. Уроки Ира успевала сделать за какие-нибудь два часа, причем для этого не обязательно было возвращаться к тетке на квартиру. Были читальные залы библиотек, а в относительно теплое время учебного года — лавочки во дворах. В библиотеках — в «Иностранке» у Яузских ворот и в маленькой районной — Ирина только что не прописалась. Там ее никто не трогал, там недочитанную книгу всегда можно было отложить назавтра без того, чтобы тетка или ее очередной хахаль принялись «интересоваться» и спрашивать, о чем. Вопрос, который неизменно выводил Ирину из себя, как и еще один — скажи что-нибудь по- (варианты: по-английски, по-французски, по-испански, испанский Ира начала учить сама, купив по случайности в букинисте учебник Родригес-Данилевской). Сходи куда-нибудь на-, — отвечала обычно Ира, про себя, конечно, ибо материться вслух не любила и не умела.

Библиотечные залы стали одним из двух комфортных мест обитания Ирины Рубцовой. Вторым таким местом стали сны. Сны ей снились по большей части просто роскошные — таких ярких цветов, таких великолепных пейзажей и интерьеров она в жизни не то что не видела, но и не представляла себе раньше, что такое вообще может быть. Причем густая эта, еженощная волна снов началась как будто специально, чтобы хоть чем-то скрасить наступившее безрадостное существование, месяца примерно через три после той трагической ночи, когда погибли папа с мамой. Во сне Ирина выходила на залитые сочным, чистым утренним светом изумрудно-зеленые лужайки, разбегалась и — ноги сами отрывались от земли, безо всякого усилия, — и она летела, постепенно набирая высоту и скорость, и к ней приходило непередаваемое ощущение власти, не только над самой собой, над своим телом, но и над воздухом, над открывающейся все шире и шире внизу землей, над всем тем, что она видела вокруг себя, и даже над тем, чего не видела. Во сне она видела себя в роскошном платье из какого-то бархатистого, но невероятно легкого материала, она сидела в полутемной комнате под парчовым балдахином, и стены были затянуты обоями из узорчатого шелка, а вдоль стен стояла резная из темно-красного, почти что черного в сумраке дерева, в руках у нее была усыпанная разноцветными камушками шкатулка, и ей было страшно любопытно, что там внутри, и она вскакивала с места и бежала к окну, чтобы раскрыть его, и впустить свет солнца, чтобы, когда она откроет наконец эту удивительную шкатулку, стало видно все-все, до мельчайших деталей, чтоб ничего не пропустить. Она подбегала к окну, отдергивала тяжелые бархатные шторы, одним движением распахивала створки и — и задыхалась от могучего порыва ветра, который врывался в комнату снаружи, и звенели стекла, и становилось трудно дышать, и ничего не видно, и кружилась голова, и это было — счастье.

Бывали и другие сны, связанные по большей части с водой — то темной и непрозрачной, то светлой, пронзительно-голубой и искристой. Ирина входила в эту воду сперва по колено, потом по пояс, потом по грудь, ощущая не холод, а только легкую приятную прохладу. Потом она продолжала идти по дну все дальше и дальше, и вода смыкалась над головой, но дышать не становилось труднее, а только ощущения были не те, не прежние, а та похожая на прохладную мякоть арбуза свежесть, которая ласкала ее бедра, и живот, и груди, вдыхалась теперь вместо воздуха и струйками разбегалась по всему телу — а дальше снова был полет, только не тот, стремительный, воздушный, а плавный, замедленный, сквозь ласковую податливость плотной прозрачной воды, в окружении больших и странных рыб, Ирина таких никогда не видела, но они казались ей старыми знакомыми, не всегда приятными, не всегда надежными иногда опасными, но своими, совсем своими, словно сделанными из той же тугой и легкой плоти, что и она сама. Иногда вода вокруг неожиданно темнела, и возникало смутное, но и острое при том чувство угрозы, и тогда Ирина полу-плыла, полу-летела вверх, туда, где за подернутым солнечной рябью жидким потолком был более знакомый, более привычный мир — и просыпалась.

Сны повторялись, сны снились с продолжением, и всякий раз укрываясь на ночь одеялом и вдыхая запах — с чем его сравнить? — подушки, Ирина с нетерпением, как будто начала волшебного какого-нибудь представления, ждала, когда погасят в зале свет, и поднимут занавес, и можно будет не возвращаться до утра. Некоторые сны ее пугали, не очень-то понятно чем, но страх был дикий, животный, и только выработанная постепенно привычка просыпаться по желанию позволяла ей избегать «неправильных» поворотов сюжета. Один из таких снов был связан с темной комнатой, в которой горела одна-единственная свеча, а за столом, спиной к Ирине, сидела какая-то женщина, и говорила ровным размеренным голосом: «Хочешь, я тебя напугаю? Хочешь? Я тебя напугаю?» «Не напугаешь, — отвечала ей Ирина, — я ничего не боюсь». «Тогда возьми вот эту мазь, — говорила ей женщина, не поворачиваясь, и указывала на стоящую на столе баночку без крышки, — и втирай мне в лицо». Ирина, хмыкнув, подходила ближе, набирала обеими руками мази из баночки и принималась втирать ее женщине в лицо, обеими руками, придерживая внутренней стороной предплечий волосы, чтобы те не мешали. Женщина, по-прежнему не поворачиваясь, начинала издавать тоненький, на свист похожий, визгливый смех, и когда она делала первое движение, чтобы повернуться, Ирину и в самом деле пробивала вдруг волна жуткого, ни с чем не сравнимого страха, и до полного поворота она так, кажется, ни разу и не дожила во сне — всякий раз выныривала на поверхность, хватая ртом воздух, чувствуя, как скатываются по скулам от глаз слезы, и продолжая на какую-то долю секунды видеть перед собой — уже здесь, уже в реальности — призрачный, гаснущий постепенно в темном воздухе комнаты полупрофиль страшной женщины.

А однажды ей приснилось зеркало, и когда она в него заглянула, вместо ее собственного лица там было лицо мамы, очень спокойное и очень странное, как будто не лицо, а маска. Ира испугалась так же, как и во сне про женщину и мазь, и проснулась с криком.

Но такое бывало не часто — не чаще раза в месяц, и к тому же Ира постепенно приучилась вовремя выходить из нежелательных снов и поплотнее прикрывать за собой дверь. Хотя, по правде сказать, и запертые двери искушали, как и положено запертым дверям, и Ира иногда нарочно тянула с «отступлением», проверяя себя на прочность, а сон — на верность правилам игры. И в любом случае это было куда интересней, чем реальность дневная. Стоит ли удивляться тому, что Ира так трудно вставала по утрам, и с такой охотой заваливалась иногда спать раньше времени — если не зачитывалась до полуночи, а то и дольше.

Глава 2

26 июня 1999 года. Москва.

Без пятнадцати десять Ирина вышла из станции метро «Арбатская» возле кинотеатра «Художественный» и тут же, проталкиваясь сквозь густую арбатскую толпу, нырнула в подземный переход — на ту сторону, к «Праге», а от «Праги» еще в один переход — к телеграфу. Солнце уже разгулялось, и бензиновая гарь уже висела в воздухе, и обычный суматошный столичный ритм уже вступил в свои права. Пробравшись между мольбертами «холодных» художников, обойдя по контуру небольшую группу зевак, которая уже успела собраться вокруг троих уличных музыкантов, исполнявших под гитару и аккордеон что-то отвязанно-скабрезное, Ирина выбралась наружу, прошла несколько шагов по Новому Арбату и свернула в подворотню, в Мерзляковский переулок.

До места ее новой работы отсюда было уже рукой подать, только свернуть за угол. Ирина даже слегка расстроилось — ей хотелось прийти в первый день на работу не раньше и не позже положенного срока. А на часах все еще было без десяти. Поэтому когда ее прямо на тротуаре остановил невзрачного вида молодой человек с торчащими вперед резцами, в очочках с толстой чёрной роговой оправой, с красноватыми воспаленными веками на маленьких слегка подслеповатых глазах характерного, с опущенными уголками, разреза, но одетый притом в новенький, с иголочки, хотя и явно не самый дорогой костюм — песочный при темно-бордовом галстуке — и в белоснежную накрахмаленную сорочку; так вот, когда ее остановил на улице этот невзрачного вида молодой человек и завел обычную песню про представителя бельгийской фирмы, у которой как раз сегодня широчайшая распродажа по самым дешевым, сниженным буквально до нуля ценам, поскольку фирме исполняется ровно тридцать лет и три года, она не только не отмахнулась от него на ходу, как сделала бы в любой другой ситуации, но и позволила ему исполнить свой номер до конца, и даже взять себя по ходу исполнения номера под локоток.

Молодой человек рассыпался соловьем. Он улыбался — правда, не слишком широко, очевидно стесняясь своего не самого изящного прикуса. Он размахивал руками. Он расхваливал сначала фирму, лучше, честнее и благороднее которой нет и не было не только на отечественном, но и на мировом рынке. Потом он плавно перешел на достоинства самой Ирины, причем не грубо и не пошло — Ирина это для себя отметила, — а так, чтобы потенциальная клиентка была, с одной стороны, слегка озадачена и сбита с толку, а с другой, чтоб у нее приятно защекотало где-то под ложечкой. Растаять Ирина, конечно, не растаяла, но с удивлением отметила про себя, что под ложечкой-то защекотало.

Молодой человек предлагал ей — совершенно бесплатно — новую косметичку взамен ее нынешней. Причем все содержимое ее прежней косметички останется при ней, а кроме того, в новой косметичке будет новый, специально для нее разработанный честной-благородной бельгийской фирмой косметический набор, пробный флакончик настоящих французских духов от Живанши — духов, заметьте, а не туалетной воды, — и маленький маникюрный набор в прекрасном чехле из натуральной кожи с тисненым на нем гербом фирмы. И это все совершенно бесплатно, вне зависимости от того, купит потом Ирина хоть что-нибудь у молодого человека с торчащими зубами или нет.

«Ну, ладно, — подумала Ирина, глянув на часы. — У тебя есть еще три минуты. Покупать я у тебя все равно ничего не стану, но проучить — проучу». Она открыла сумочку, вынула оттуда дешевую, купленную на бегу с какого-то лотка возле метро косметичку и вопросительно подняла глаза на молодого человека. Тот, просияв, поставил на землю объемистый баул и мигом выхватил из него — действительно вполне приличную, что с удивлением отметила про себя Ирина, — кожаную, расшитую в одном уголке неброским темным бисером косметичку. Щелкнул замочек. В косметичке было все то, о чем с таким восторгом и пылом говорил коммивояжер. Он открыл косметичку как можно шире и протянул ее Ирине. Та, не долго думая, пересыпала содержимое собственной косметички в новую — вернее, попыталась пересыпать, потому что рука у нее при этом как-то сама собой неловко дернулась и помада, карандаш и еще какая-то мелочь просыпались мимо.

— Ой, какая незадача, — затараторил молодой человек, мигом подскочив вплотную к Ирине и, едва не стукнувшись с ней лбами, принялся подбирать с земли всю эту мелочовку. — Но мы это сейчас поправим, сейчас поправим.

Ирина, которая все ждала какого-то подвоха и была наготове, подвоха так и не дождалась. Молодой человек буквально в одно касание сгреб с асфальта не успевшие далеко раскатиться помады-карандашики, высыпал их в новую косметичку и даже помог Ирине затолкнуть ее, а она была чуть крупнее прежней, обратно в сумочку. Старую косметичку он забрал, объяснив, что для отчетности, рассыпался в поздравлениях и в изъявлениях благодарности и перешел, как и предполагала Ирина, к основному номеру программы. Всучить он ей попытался ни много ни мало кухонный комбайн, с двадцатью рабочими режимами и с полудюжиной разных насадок, произведенный швейцарским отделением фирмы по высшим европейским стандартам качества и с двумя годами гарантии начиная с даты продажи. К комбайну в виде еще одного бесплатного подношения от фирмы — такой сегодня день! — возведя очи горе и взмахнув еще раз руками возгласил молодой человек, — прилагалась пластиковая мисочка для готового продукта и почему-то пластиковая же щетка для волос, настолько дешевая и безвкусная, что со всем остальным это как-то уж слишком не вязалось.

Хотя отчего же со всем. Комбайн был откровенно «желтый», причем не просто «желтый». Это был пользованный «желтый» комбайн. Валик, на котором держались насадки, был замотан промасленной бумагой, но Ирина углядела рядом с краешком бумаги пару царапин, а когда отвернула обертку, поняла, что комбайн отработал как минимум полтора обычных для «желтой» сборки гарантийных срока. Лейбл на него налеплен был, конечно, швейцарский, но скорее всего, если такого старичка включишь в сеть, проработает он от силы неделю, а потом благополучно сдохнет. Если он вообще работает, а не сгорел два месяца назад, не был принят в утиль, подчищен, подкрашен, упакован и отправлен в свободное плаванье по улицам столицы нашей родины в сопровождении не лишенного известной ловкости и известного артистизма очковтиралы.

— Знаете, молодой человек, — улыбнулась Ирина, вручая комбайн коммивояжеру, — я, наверное, не стану у вас его покупать. Машина, несомненно, замечательная, и я очень уважаю швейцарское качество и бельгийские фирмы, но у меня, честное слово, просто нет с собой денег.

Она ожидала чего угодно. От нудных, с хватанием за рукав и заглядыванием в глаза уговоров до возмущенного требования отдать обратно косметичку, которую ей подарили, потому что думали, что она порядочная девушка, а она оказывается… И на каждый вариант поведения у нее уже была готова соответствующая реакция — от резкого жеста рукой, чтобы стряхнуть надоедливого прилипалу и освободить дорогу, до еще более резкого жеста ногой, в том случае если это не просто так балаганчик, а замаскированная под уличный скандал попытка ограбления. Около года назад на Казанском вокзале с ней попытались проделать подобный номер трое тоже весьма артистичных молодых людей. Она стояла с чемоданом и сумкой, дожидаясь носильщика, который добросил бы все это барахло до третьего вагона, стоявшего — судя по номерам близстоящих вагонов — уже где-то на подходах к Тамбову. В чемодане и в сумке было кое-какое компьютерное «железо»; дальние саратовские родственники, с которыми она неожиданно для себя сблизилась за последние два-три года, хотя до той поры едва-едва знала их в лицо, передали ей деньги и попросили купить в Москве то-то, то-то и то-то, поскольку в Саратове все то же чуть не в полтора раза дороже, и задуманный апгрейд фирменной оргтехники выльется в сумму совсем запредельную. Сумка и чемодан стояли на асфальте, Ирина оглядывала окрестности в поисках татарина с бляхой и тут заметила, как к ней, цветя широкими улыбками, идут три крепких парня. Один из них, шедший чуть впереди, улыбался так открыто, так обаятельно и с такой нескрываемой радостью смотрел Ирине прямо в глаза, что она уже принялась перебирать про себя длинную череду возможных случайных знакомых, которых видела в последний раз пять лет назад и успела забыть — но тут (все-таки чему-то ее, да учили) краем глаза ухватила оценивающий взгляд парня слева, беглый такой взгляд, но пробежавший никак не по Ирине, что было бы даже понятно, а по чемодану и по сумке. Парень явно прикидывал багаж на вес. Не понадейся он не вовремя на отвлекающие способности «ледокола», не видать бы саратовской родне своих процессоров-дисководов-аудио-видео-карт, а Ирине расплачиваться бы и расплачиваться с дальними родственниками.

— Ленка! — заорал, перекрывая вокзальный гул и грохот, улыбавшийся парень, широко расставив руки и попытавшись обхватить Ирину покрепче и повалить ее на землю. — Ленка! Прости меня! Не уезжай! Дурочка ты моя! Прости меня, идиота несчастного…

Если бы повалил, дергаться было бы поздно. Выбраться из-под его могучего — под сто килограммов — тела было бы явно непросто, кричать — бесполезно, поскольку все равно переорет, а ее собственные крики проходящая мимо публика сочтет арией в супружеской сцене, и вмешиваться, естественно, никто не станет. А тем временем и сумка, и чемодан благополучно уплывут вниз по эскалатору метро — и доказывай потом, даже если вмешается милиция, что они у тебя вообще с собой были. А парень — что парень? Был в состоянии аффекта. Ушла любимая девушка. Увидел, принял со спины за свою. Ну, обознался. С кем не бывает. Лично он ничего у вас не брал? Нет, не брал. И принесет, мерзавец, извинения под сочувственными взглядами милиционеров и праздношатающихся вокзальных зевак.

А потому Ирина не стала входить с парнем в клинч. На быструю ответную реакцию он явно не рассчитывал, руки и ноги нарочно расставил пошире, чтобы, когда Ирина упадет на землю, лишить ее возможности двигаться, а потому — работай, не хочу. Первый удар был ногой, простой и абсолютно незамысловатый удар, но парня он заставил удивленно раскрыть глаза и так же удивленно — и эдак рыльцем — раскрыть рот и замолчать на полуфразе, покусывая челюстью воздух. Потом два удара руками, очень быстро, правой и левой, в солнечное сплетение и в кадык. Этот уже не боец. Покуда «ледокол», тихо сипя, оседал на землю и покуда не опомнились «пристяжные», Ирина крутанулась на носке ноги вправо и, пролетая мимо правого «пристяжного», от души навесила ему, снизу вверх, подушечкой ладони в кончик носа. Парень явно потерял ориентацию в пространстве, откинул голову и стал заваливаться назад, и Ирина помогла ему достичь скорейшего воссоединения с землей-матушкой, а вернее, с заплеванным вокзальным асфальтом, проведя изящную подсечку. Каковая не потребовала от нее даже особенных усилий, поскольку равновесие парень потерял сразу.

Правый «пристяжной» достиг контакта с твердой породой и тихо уснул, а левому пришлось посуетиться, поскольку между ним и Ириной на асфальте была теперь целая полоса препятствий: сумка, чемодан и два уже вышедших в астрал товарища, а преодолеть все четыре предмета одним прыжком не получилось бы ни при каких раскладах. Впрочем, левый оказался, судя по всему, парень смышленый. Увидев, какая судьба постигла его коллег по нехитрому вокзальному бизнесу, он мобилизовал свои математические способности и прикинул изменившееся соотношение сил; манией величия он явно не страдал и мертвых воскрешать не собирался, играть с Ириной и с ее тяжелой сумкой в а-ну-ка-отними охота у него тоже отпала — а потому он просто-напросто метнулся в сторону и беспрепятственно растворился в толпе. Ирина же, под восхищенными взглядами встречающих и провожающих, кликнула искомого, выросшего этаким коньком-горбунком будто и впрямь из-под земли татарина с бляхой и отбыла в направлении третьего вагона.

Так что и теперь Ирина была в общем-то готова к чему угодно. И действительно удивилась, когда в ответ на ее категорический отказ что бы то ни было покупать молодой человек с торчащими вперед зубами не стал нервничать и суетиться, а все так же улыбчиво с ней раскланялся, подобрал свой стоявший на земле баул и пошел дальше по Мерзляковскому, высматривая впереди очередную жертву. Н-да, подумала Ирина, эдак его работодатели прогорят на одних бесплатных приложениях к непроданному ширпотребу. Впрочем — а мне-то что за дело. Косметичка и впрямь неплохая, и если во флакончике из-под духов окажется не уксус и не «Красная Москва», можно считать, что утро началось удачно и счесть данное обстоятельство за добрую примету в преддверии первого знакомства с трудовым коллективом. Ирина свернула налево, в Хлебников, и пошла по правой стороне, поглядывая время от времени на номера домов.

* * *

26 июня 1999 года. Москва. 9.55.

Маленький двухэтажный особняк в Хлебниковом переулке, который соответствовал указанному в памятке шефа адресу, произвел на Ирину неизгладимое впечатление — с первого взгляда. Выстроенный в середине XIX века в стиле этакого купеческо-мещанского псевдобидермайера, крашенный чем-то розовато-желтым, издалека он ничем особенным не выделялся, и она обратила внимание на сам по себе дом только тогда, когда увидела табличку с нужным номером и развернулась в поисках двери. Дверь была — за ажурными чугунными воротами, а от ворот к двери вела дорожка, едва заметная среди густых кустов сирени, жасмина и еще чего-то такого же купечески-мещанского, от чего даже теперь, когда все кусты давно уже отцвели, словно по инерции шел густой и слегка одуряющий запах, совершенно неожиданный здесь, в самом центре Москвы. Вокруг дорожки и кустов буйно разросся целый маленький парк, с запущенными клумбами, с лохматым нестриженым самшитом вдоль задней, каменной и довольно высокой стены, со старым дубом, с кустом остролиста и — с несомненной яблоней посередине. Вот это уже было совсем чудо, сад с яблоней в двух шагах от Нового Арбата.

И дверь тоже была — не просто так. Она была стеклянная и вела не в дом, а в своеобразные стеклянные же сени, сплошь заставленные какой-то рухлядью. В сенях угадывались еще две или три ступеньки, которые вели к следующей, уже солидной, деревянной двери, открытой, как и стеклянная, настежь.

Ирина сверилась с бумажкой. Адрес тот. Но меньше всего это поместье обедневшей генеральши походило на здание, в котором могразмещаться один из — пусть даже нестандартных — отделов ФСБ. За долгие годы существования секретных служб в России, екатерининских, николаевских, сталинских и брежневских, при регулярной смене вывесок названий, идеологий и противников, выработался тем не менее единый — от Бреста до Петропавловска-Камчатского — партикулярный стиль казенных зданий. Лихая эпоха конца 1910-х годов, когда губернское чека могло заседать в легкомысленном особнячке какой-нибудь балерины, бывшей любовницы провинциального губернатора, была разве что недолгой интермедией. А здесь в тихой мещанской камерности этого пейзажа было что-то настолько чуждое самой идее секретной службы, что Ирине пришлось усилием воли подавить в себе желание еще раз перевести взгляд с написанного на бумажке адреса на эмалированный номер на стене. Все так. Она не ошиблась. Эта разлюли-малина и есть место ее первого назначения. И еще дурацкие эти настежь открытые двери. Так вообще не бывает. «Ну, шарашкина контора», — буркнула про себя Ирина и толкнула скрипучую, тяжелую, витую из чугуна воротную дверцу.

R.

Время между тем шло, день цеплялся за день, ночь за ночь, и школа как-то сама собой подошла к концу. В последних классах Ирина отличницей не была, но аттестат у нее вышел почти пятерочный, и она, зажмурив глаза, решила поступать в МГУ, на инъяз. Тетка, узнав об этом, устроила ей дома небольшой такой, вполне в рамках приличия скандал, поскольку считала, что пробиться в жизни можно, только имея профессию, а все эти гуманитарные фигли-мигли специальностью не считала. Против высшего образования в принципе она ничего не имела и готова была кормить, обувать и одевать Ирину еще хоть два года, хоть пять, если потребуется, но что потом-то, если на инъяз? В школе английский преподавать? И жить в Москве — на учительскую-то зарплату? Ира нарисовала тетке золотые горы — насчет того, куда, бывает, попадают выпускники московских инъязов, и тетка вроде как смирилась.

Вступительные экзамены прошли как дурной сон. Баллы Ирина получила очень даже неплохие — только по сочинению была четверка (ей потом объяснили, что без блата пятерок по сочинению не бывает) и по английскому тоже. Ира привыкла ехать на старом запасе, а с языком так нельзя. Перед самым экзаменом она психанула, выяснив, что все ее товарищи по несчастью минимум по году отзанимались с репетиторами, причем с репетиторами с этого же самого инъяза, что, конечно, поднимало их шансы на поступление. Она вообще чуть было не ушла с экзамена, но какой-то парень, из своих же, из абитуриентов, буквально силой впихнул ее в дверь экзаменационной аудитории, и она, как ни дрожали коленки, получила свое заслуженное «хорошо».

Ясное дело, с двумя четверками она бы никуда не прошла, но помогли, как ни парадоксально, родители, а вернее — справка о том, что Ира круглая сирота. На сирот существовала какая-то особая квота, и вот под эту квоту Ирина как раз и попала и была зачислена на первый курс.

В тот день, когда должны были вывесить списки, Ирина провалялась в постели до десяти часов. Тетка давно ушла на работу, в доме было тихо, и, главное, никуда не нужно было бежать. Предыдущие несколько месяцев были сплошь заполнены какой-то сумасшедшей суетой. Сперва экзамены в школе, потом — изо дня в день и из ночи в ночь — зубрежка, и, что ни утро, длинные московские концы в библиотеку и обратно, и перезвон со знакомыми, малознакомыми и вовсе почти незнакомыми людьми, которые могли одолжить нужную книгу, подсказать, где найти нужную информацию, или просто объяснить — как проходят вступительные в МГУ. Потом экзамены, сплошной недосып и дурацкие теткины расспросы про то, кто и что отвечал и о чем спрашивали саму Ирину: а ты, а они тебе, а ты что, и с непременными дурацкими комментариями. И вот сегодня наконец все решится. Все решится.

Сон сегодня ей тоже снился не совсем обычный. На время экзаменационной суеты привычные сны куда-то все подевались, то ли времени ночью на них не хватало, то ли Ирина слишком выматывалась за день, но снилась все больше какая-то дребедень, мелкие бытовые сценки, и только перед каждым экзаменом — трава, вода, цветы, легкий ветерок и предощущение полета. Сегодня тоже все начиналось как бытовая сценка, кто-то у кого-то что-то украл, вроде бы на базаре, потом скандал, ругань, злые лица, гонят по улице вора, потом уж не вора, а кошку, кошка мечется от стены к стене, но все двери закрыты, и ни одного дерева, на которое кошка могла бы залезть. Ирина идет по улице навстречу и хочет кошку защитить, и протягивает ей руки; кошка медленно, недоверчиво, как-то боком, вприпрыжку подходит к ней, прыгает на руки и оказывается неожиданно тяжелой, и обхватывает ее руки лапами, и выпускает когти, и начинает шипеть и поворачивать голову, и Ирина знает, что лицо у нее, у кошки, уже не кошачье, и заставляет себя проснуться, чтобы тут же провалиться в другой, более спокойный сон. Где длинная проселочная дорога, и столбы, столбы, столбы, и ветреный солнечный день, и летят желтые листья с ясеней, и почему-то очень грустно, но и хорошо, и спокойно, и идти легко, и хочется вот так идти, не останавливаясь, пока не настанет ночь.

Ночь, однако, не настала, а настало утро, и нужно было, конечно, и впрямь вставать и идти на станцию метро, ехать в университетский корпус на Воробьевых горах, узнавать результаты. Но вставать прямо сейчас никак не хотелось, Ирина лежала и придумывала, что станет делать в том случае, если поступила, и что — если не поступила. Если не поступила, нужно будет рано или поздно устраиваться куда-нибудь на работу. Но это потом, а сначала она обязательно съездит в Саратов, зайдет на кладбище — Ира давно уже убедила себя, что там лежат не родители, но успела настолько сродниться с этими неведомыми ей людьми, о которых кроме нее все равно позаботиться некому, что даже про себя называла это — «сходить к родителям». А если поступила? Тогда все равно сначала в Саратов, а еще купить сегодня же тетке что-нибудь очень дорогое и красивое, колечко или сережки, или пойти в самый дорогой магазин и купить французские духи. Настоящие французские духи. Денег у Ирины, естественно, не было, но это только так кажется. Денег у нее теперь куча, потому что с сегодняшнего дня она взрослая, а значит, те деньги, которые выручены за квартиру и лежат на книжке, можно брать и распоряжаться ими по своему усмотрению. И на Саратов. И на то, чтобы в случае — тьфу, тьфу, тьфу — купить тетке духи. И вообще, наверное, нужно с ней поделиться — все-таки сколько у нее жила. Отдать ей половину. Там было, кажется, что-то около тридцати тысяч долларов. Отдам пятнадцать. Она, конечно, и так баба не бедная, но лишними-то не будут. И — спасибо ей за все. Дальше буду сама решать, где жить, что делать и куда себя девать.

Где тетка хранила документы, Ира знала. В платьевом шкафу, за коробками с обувью, в небольшой жестяной коробочке из-под каких-то доисторических конфет. Не то чтобы тетка сама ей эту свою похоронку показала, она всегда все ото всех прятала — и от своих мужиков, и от Ирины тоже. Но таланты разведчика в Ирине проснулись, очевидно, не к старшим курсам университета. Стены в доме были тонкие, а звуки, которые издавала тетка, когда в очередной раз, думая, что Ира уже спит, лезла в свою заначку то ли что-то взять, то ли, наоборот, положить на место, были весьма специфическими: шкаф скрипел, шуршали по полу картонные коробки со старой рассохшейся обувью; как скрежещет плотно пригнанная крышка жестянки, когда ее открывают — тоже ни с чем не спутаешь; а потом — сиплый шорох перебираемых бумажек. Как-то раз, когда тетки не было дома, Ирина уже наведалась в шкаф, просто чтобы удостовериться, что интуиция ее не подвела. Коробку она открыла, увидела стопку всяческих бумаг, не то депозитов, не то акций, она тогда в этом не разбиралась, какие-то документы, загранпаспорт — дальше копать она не стала, а просто положила коробку на место, все как было, и закрыла шкаф. Незачем было любопытствовать.

Любопытствовать и сегодня было незачем. Нужно было просто найти книжку, поехать с ней в банк и снять деньги. И сделать тетке сюрприз. Потому что сама тетка ни за что ей книжку не отдаст — и еще, чего доброго, перепрячет. Не из жадности. Из опасения, что потеряет, отнимут, и так далее. И будет воспитательная беседа с уговорами на два часа.

Ирина встала, как была, в одних трусиках, с постели, прошлепала босыми ногами в теткину комнату и открыла скрипучий шкаф. Коробки с обувью одна за другой выстроились в шаткую пирамиду. Жестянка из-под древних конфет, где на верхней крышке кукольно-пухленький мальчик в матроске и девочка, тоже пухленькая, только еще более кукольная, рассматривали книжку с картинками, перекочевала из дальнего угла к Ирине в руки. Она не стала уходить далеко и вскрыла коробку прямо здесь же, на полу. Банковская книжка, против ожидания, лежала почти сверху, приткнувшись под теткин паспорт и под Ирино свидетельство о рождении. Свой паспорт, не так давно полученный, Ирина держала у себя, в портфеле, памятуя, что отец в свое время всегда имел документы при себе и иногда этак полушутя журил маму за то, что бегает по городу безо всяких опознавательных знаков. В нашей стране так нельзя — его слова.

Ирина достала банковскую книжку, закрыла жестянку и почти автоматически, повинуясь чисто детскому возбужденному чувству восторга от того, что она теперь без пяти минут миллионерша, открыла книжку на первой странице, где были с потугами на каллиграфию выведены ее фамилия, имя и отчество, а потом на второй, где должна была в одну аккуратную строчку значиться сумма ее нынешнего состояния. И оторопела. Потом перелистнула еще одну страничку, и еще, пока, наконец, на предпоследней, не уткнулась глазами в остаток суммы на счете — триста пятьдесят семь долларов США, и цифры прописью, 63.

* * *

26 июня 1999 г. Москва. 9.56.

Дорожка в заколдованном, хоть и не запертом на замок садике в центре Москвы оказалась из утрамбованной коричневато-розовой гранитной крошки — простенько и со вкусом, подумала Ирина. И грязи нет, и неизбежных на асфальте лужиц тоже не бывает. Ирина сделала несколько шагов к стеклянной двери и тут вдруг почувствовала, что за ней наблюдают. Не с улицы — она оглянулась, прежде чем ступить за ворота, и никого ни справа, ни слева не заметила. Из окон? Тоже вряд ли — тогда ощущение не было бы настолько острым — как будто наждаком по коже. Она остановилась и присела, как будто для того, чтобы поправить ремешок на босоножке. А сама украдкой обежала глазами два быстрых полукруга. Ну, так и есть. В дальнем и от калитки, и от двери конце маленького садика, удивительно удачно укрытая выступом стены соседнего дома, деревьями и кустами, стояла сплошь увитая плющом беседка, и в этой беседке сидел — судя по размерам фигуры, угадывавшейся сквозь плотные, словно воском облитые темно-зеленые листья, сидел там капитан Виталий Юрьевич Ларькин, криминалист-эксперт и визионер-любитель.

Ирина поправила ремешок и решительным шагом направилась прямо к беседке. На работу она пришла вовремя, и зафиксировать данный факт может не только выше-, но и нижестоящее начальство, не только в пределах служебного помещения, но и вне оного.

— Товарищ капитан, — отчеканила она, не дойдя шагов пятнадцати до беседки, вытянувшись, как и было обещано, во фрунт и даже щелкнув каблучками босоножек. — Лейтенант госбезопасности Ирина Рубцова для прохождения службы в ваше распоряжение прибыла.

Никакой «госбезопасности» давно уже не существовало, и любой сотрудник ФСБ должен был с ходу оценить заложенную в бравом по форме рапорте известную степень издевки — издевки, которую Ирина сочла уместным сделать еще более явной, едва заметно выделив голосом слова «в ваше распоряжение», и с особым ударением на «ваше».

— Вольно, лейтенант, — хмыкнув, ответили из беседки. Ну, что ж, сбить его с толку не удалось, так по крайней мере юмор оценил. — Заходите, побеседуем.

Ирина прошла оставшиеся пятнадцать шагов и перешагнула невысокий порожек беседки. Внутри царили полумгла и общее ощущение уюта, не совсем обычное для этакого дачного сооружения, попавшего полтора года назад в руки чисто мужского коллектива. Простой, сколоченный из струганых и покрытых лаком досок светлый стол посередине, такие же светлые лавки с трех сторон от стола, а возле лавок — два больших, непонятного происхождения, но очень аккуратно, как и все остальное, сделанных деревянных же короба. Плющ ползет вверх по металлическим решеткам с какими-то странными пластинами из блестящего металла, совершенно незаметными снаружи, но здесь, внутри, отбрасывающими ненавязчивые блики света, благодаря которым даже и в сумеречный день здесь, наверное, не совсем темно. Хотя — под дощатым же потолком висит электрическая лампочка в плетеном из ивняка абажуре. Значит, летом здесь и по вечерам тоже можно курить. Или работать. И, черт возьми, действительно уютно.

— Значит, с досье на будущих сотрудников уже ознакомились, — еще раз хмыкнул капитан Ларькин.

— Так точно, товарищ капитан.

— Давайте-ка без «товарищей», ладно?

— Слушаюсь, мой капитан!

— И без «капитанов». Поскольку без приколов, — тут Ларькин вздохнул, — у нас все равно обойтись не получится.

Он встал — огромный, светловолосый, голубоглазый — и протянул Ирине руку.

— Давайте знакомиться. Виталий Ларькин. Можно просто — Виталий.

— Ирина Рубцова. Можно просто — Ирина.

Ирина взяла его руку, широкую, сухую и теплую, и ощутила осторожное пожатие — и таковым же и ответила.

— С шестым чувством у вас все в порядке, — жестом пригласив ее садиться, сказал Виталий. — И это правильно. У нас по-другому нельзя. Но вы не подумайте, что я нарочно хотел поставить вас в неловкое положение. Просто не успел сказать положенное «Стой, кто идет, стрелять буду». Вы так решительно ворвались в наши кущи.

— А у вас это что — караульная будка?

— Да нет. Скорее — приют для уединенного размышления. Но ворота отсюда видны как на ладони. И улица. При полной собственной слитости с пейзажем. Так что если вас издалека смутила наша привычка оставлять все двери настежь — так зря она вас смутила. В нашей службе безопасности безопасность превыше всякой службы.

«Ага, — подумала Ирина, — врун несчастный. Он, видите ли, не успел меня окликнуть. Но весь мой танец перед воротами наблюдал с удовольствием».

— Это хорошо, — кивнула она. — Я тоже большой поклонник неформального общения с параллельной проверкой на вшивость. Но, собственно, мне было велено явиться к десяти часам и устроиться на службу. И кому же прикажете вручить верительные грамоты? Лично вам?

— Да нет, отчего же, — в тон ей ответил Ларькин. — Верительные грамоты вручаются главам государств и правительств. А я здесь — скромный министр внутренних дел. Так что по вопросу постановки на учет и выдачи талонов на питание — это к шефу. В стеклянную дверь, потом в деревянную, потом по коридору вторая дверь налево.

— Ну, что ж, пойду попробую, — сказала, поднимаясь со скамьи, Ирина.

— Пойдите попробуйте, — оживился Ларькин. — Удачи. А как закончите переговоры на высшем уровне — милости просим в наш скромный буколический уголок на чашку кофе. Кофе обещаю настоящий, по-арабски. Чтоб было, чем унять расстроенные нервы.

— И вам всего хорошего, — ответила Ирина, уже стоя в дверном проеме. — А от кофе, — и она щелкнула пальцем по жесткому листику плюща, — и впрямь не откажусь. Спасибо. — И пошла к застекленной, переблескивающей на солнышке разноформатными стеклышками веранде.

* * *

26 июня 1999 г. Москва. 10.10.

Майор Борисов сидел за огромным, с резными ножками и боковыми панелями, явно перешедшим конторе по наследству от прежних, еще дореволюционных владельцев столом и внимательно изучал какие-то бумаги. То ли из-за этого неохватного — что вширь, что в длину — стола, то ли по контрасту с Ларькиным он показался Ирине коротышкой: приземистый, крепко сбитый, с квадратными плечами и бычьей шеей, и краснеющий при малейшем физическом усилии — начиная все оттуда же, с шеи. Седины на висках у него было, пожалуй, чуть больше, чем на вложенной в досье фотографии, а в остальном именно таким Ирина себе его и представляла. Джинсовая рубашка, под ней нейтрального серовато-зеленого цвета майка. Глубокие «вороньи лапки» в уголках глаз. Глаза темно-серые, движения внешне неторопливые и даже замедленные. Что ж, дело ясное, инструктор по рукопашному бою.

Первую фразу, которой новый начальник встретил Ирину, приветливой назвать было никак нельзя.

— Вы опоздали на десять минут, почему? — спросил он, стрельнув в ее сторону глазами и опять уткнувшись в свои бумажки, так, словно ответ на заданный вопрос его совершенно не интересовал.

— Никак нет, — ответила Ирина, приняв тот же самый тон, что и с Ларькиным. Почти. С поправкой на возраст и статус собеседника.

— Что значит — никак нет? — Борисов соизволил-таки оторваться от текста и на сей раз уже с явным интересом окинул Ирину взглядом.

— С без одной минуты десять до восьми минут одиннадцатого, находясь на территории учреждения, я имела предварительную беседу с капитаном Ларькиным, — отрапортовала Ирина, твердо глядя прямо перед собой, то есть в окно за спиной майора. Окно выходило на глухую стену какого-то соседнего строения. Стену не ремонтировали и не штукатурили как минимум лет пятьдесят.

Майор Борисов понимающе хмыкнул — точь-в-точь как Ларькин, отметила для себя Ирина. «Может, насчет внебрачного сына отца-командира я и не ошиблась…»

— Ладно. Давайте ваши документы.

Ирина привычным жестом расстегнула сумочку — и обомлела. Документов на месте не было. Утром она пять раз проверила, все ли на месте, и в последний раз, уже перед зеркалом в прихожей, еще раз вынула их из сумочки и тут же положила обратно. Да и потом, в метро, доставая книгу (она еще в десятом классе освоила эту всеобщую московскую привычку — читать в метро, и автоматически хватала теперь с полки первое, что попадется под руку прежде, чем выйти из дома), тоже краем глаза уцепила — корочки на месте, послужной на месте… Оставить она их нигде не могла, да и не свойственна ей была забывчивость, отродясь за ней такого не водилось…

— В чем дело? — Борисов удивленно вскинул брови.

— Видите ли, Юрий Николаевич, — набрав воздуха в грудь и чувствуя, что против воли заливается румянцем, выпалила Ирина, — я не знаю, как так могло получиться, но документов у меня при себе нет.

— Что значит нет?

— Нет, и все.

— Вы забыли их дома?

Начинается. Худшего и придумать невозможно. Нечего сказать, славное начало. Плавное вхождение в коллектив. Выставить себя полной дурой в первый же день, да что там — в первые же десять минут первого же дня. На стажеров и так везде и всюду смотрят как на придурков — это неизбежно. На женщинах-стажерах это сказывается вдвойне, баба-дура, что с нее взять. И чем больше ты будешь сейчас рыпаться, тем глубже увязнешь. Только не оправдываться. Ни в коем случае не оправдываться — иначе смерть. Верная, медленная и крайне болезненная для самолюбия.

— Никак нет. Они были у меня в сумочке.

— Когда вы последний раз заглядывали в сумочку?

— Перед выходом из метро.

— Вы с кем-нибудь общались по дороге от станции метро?

— С капитаном Ларькиным… — И тут до Ирины дошло. Коммивояжер. Мальчик с торчащими зубами. Он помогал ей засунуть в сумочку новенькую косметичку.

— Вы о чем-то вспомнили?

— Да, здесь, неподалеку, меня остановил коммивояжер, и, знаете, в общем, скорее всего документы украл именно он. Хотя я не понимаю — кошелек на месте, денег он не взял, но почему-то взял…

Ирина говорила и сама себя слышала со стороны. И понимала, насколько нелепо она сейчас выглядит. Она опоздала на десять минут, потом она никак не может найти в сумочке документы, а потом выясняется, что их у нее украли, прямо на улице, среди бела дня. Классного специалиста приобретает в ее лице группа майора Борисова, нечего сказать. Что ж, выставить тебя, моя хорошая, после этого, конечно, не выставят. Свою стажировку ты здесь оттрубишь — сидя в дальней комнате за компьютером и ползая по интернету в поисках статеек про марсиан и про снежных людей в базарно-карабулакском районе. Под постоянные приколы этих самых кондовых мужиков, которых она только-только собралась всех враз сперва поставить на место, потом очаровать, а потом действительно разобраться, чем они тут занимаются. А потом тебе выдадут соответствующую характеристику — с которой только и останется, что ехать в этот самый базарно-карабулакский район ловить шпионов, которых там примерно столько же, сколько снежных людей.

Она, пытаясь проглотить подкативший к горлу ком и понимая, что еще чуть-чуть, и она разрыдается как последняя дура, подняла глаза на майора Борисова. Она была готова к чему угодно. К выволочке по полной программе. И даже не обидно будет — заслужила. К еще более унизительному, чем выволочка, сочувственно-отеческому взгляду. После сочувственных взглядов можно сразу брать под козырек и спрашивать, где та самая дальняя комната с тем самым интернетом про инопланетян. К нудной лекции о служебно-должностных преступлениях, в число которых, несомненно, входит и утеря — или иная утрата — служебных документов, вследствие чего интересам и престижу ФСБ, если и не интересам России, может быть нанесен урон. И к написанию многочисленных объяснительных. И к бесконечным мытарствам по кабинетам всяческих маленьких начальников, в чьей власти восстановить ту или иную печать, тот или иной факт ее биографии, или еще какую-нибудь столь же необходимую для ее реабилитации деталь. К реабилитации не окончательной, поскольку серьезные ошибки и просчеты в конторе если и не прощают, то умеют о них не напоминать. А вот о подобной глупости через неделю будет знать каждая уборщица. И к реабилитации скорее всего посмертной, ибо на порогах всех этих кабинетов она в конце концов и сдохнет. И поделом ей, дуре, будет.

Но майор Борисов повел себя, с ее точки зрения, не вполне адекватно скандальной служебной ситуации. Он достал из стола бумагу и карандаш и спросил у Ирины:

— Вы рисовать умеете?

— Да, немного.

— Сможете нарисовать того типа, который, по вашим словам, украл у вас документы?

— Попробую. — Ирина попробовала. Портрет получился не слишком похожий, но общие пропорции она уловила, а обилие характерных деталей — торчащие вперед зубы, не самый распространенный разрез глаз, общая, чуть приподнятая вверх — подбородком вперед — линия лица — сильно облегчили ей задачу. — Вот. Примерно так. — Она протянула листок бумаги через стол Борисову.

— Где он вас поймал? Далеко отсюда?

— Да нет. Прямо здесь же, за углом.

Майор не стал на нее орать, не стал читать нотаций, и отеческого сочувствия тоже не было заметно. Он воспринял проблему как проблему и отнесся к ней вполне по-человечески. Ирина начала понемногу успокаиваться.

— У меня оставалось еще десять минут, а хотелось прийти тик-в-тик, вот я и остановилась. Совсем рядом, в Мерзляковском.

— Как он был одет?

— Довольно броско. Светлый костюм. Двойка. Темно-бордовый галстук. Очки с довольно сильными диоптриями, оправа черная, роговая.

Майор как-то вдруг погрустнел лицом, сказал — «Н-да» — и нажал на селекторе кнопку.

— Илья? — спросил он.

— Да, Юрий Николаевич, — послышался с того конца провода искаженный дурным динамиком голос.

— Будь добр, зайди на минутку.

— Иду.

Буквально через несколько секунд на пороге нарисовался третий член трудового коллектива. Илья Большаков. И опять же, Ирина похвалила себя за глазомер — надо же хоть чем-то, да утешиться. Точно такой, каким она его себе представляла. Вечный студент. Компьютерный гений. Кролик из мультфильма про Винни-Пуха и всех-всех-всех. Хотя для кролика кое-чего ему все-таки не хватает. Торчащих вперед…

— Ну? — спросил майор, эдак устало, как на неразумное дитя глядя на старшего лейтенанта Большакова. — Твоя работа?

— Моя.

— Сукин ты сын, Большаков. Смотри, до чего девушку довел, чуть не до слез. Совесть есть?

— Ну, так первый же день, Юрий Николаевич, святое дело. Помните, как вы меня с Ларькиным «крестили»?

— Помню, помню. А Ларькин что — тоже в курсе?

— А как же.

— Вот паразиты. Вы уж простите их, лейтенант, — обратился он к Ирине. — Не знаю, как принимают новичков в ваших палестинах — вы где проходили, в семерке? — а, нет, тогда знаю. Тоже ничего хорошего. А у нас так принято. Молодежь резвится. Ты, кстати, Большаков, документы-то верни. Небось при себе?

— При себе, Юрий Николаевич.

Большаков вынул из внутреннего кармана удобной легкой курточки с множеством молний, карманов и кармашков документы и почтительно положил их на стол.

Ирина разрывалась между желанием броситься этому артисту на шею и — не менее сильным — врезать ему от всей души по шее же. Нет, чуть выше. Под ухо, под самый череп. На долгую, добрую память. Кинули ее, конечно, классически. Но, с другой стороны — сама виновата. Знала же, что первый день. Надо было ждать чего угодно. Она и ждала. От Ларькина, скажем, ждала, в садике-садочке. Но не на улице же, не в таком — действительно артистическом исполнении. То, что он сделал с внешностью, — высший класс. Не примерь она на него мысленно кроличьи зубы — ни за что бы не догадалась.

Майор Борисов как будто прочел ее мысли.

— Кстати, Илья, что-то новенькое придумал для нового сотрудника, правильно я тебя понял? — Он пододвинул Большакову Иринин рисунок. — Что-то раньше я за тобой такого кролика не знал. Продемонстрируй коллегам.

— С нашим удовольствием, — благообразно кивнул Большаков, и Ирина порадовалась еще раз, теперь уже с чистой совестью: вот он, проглянул новгородский купчик Сила Титыч.

Большаков между тем достал из очередного кармашка вставные верхние зубы — вот почему он, зараза, во весь рот не улыбался — сунул их в рот, потом надел на нос взявшиеся невесть откуда черные роговые очки, провел подушечками пальцев по глазам — и вдруг преобразился. Глаза покраснели и сузились, и разрез у них стал вдруг совершенно другой — тот самый, характерный, который вместе с зубами и очками сразу бросился Ирине в глаза, помешав увидеть за внешне броскими деталями знакомое по фотографии лицо. Фигура у него тоже изменилась. Исчезла легкая раздолбайская сутулость, но плечи при этом стали как будто уже и подались вперед, вылез откуда-то маленький округлый животик, шейка вытянулась и подала голову подбородком вперед.

— Извините, — так же как в Мерзляковском, в полрта улыбнулся Большаков. — Пиджачок и рубашку оставил у себя. Но если надо…

— Нет, не надо, — усмехнулся в сторону Борисов. — И вообще. Работы до черта, а они тут бог знает чем занимаются. Хоть Рената, надеюсь, не впутали? Никаких больше неожиданностей лейтенанту Рубцовой от вас не ждать?

— Кроме кофе — никаких.

— А кофе нормальный?

— Нет, Юрий Николаевич, кофе не нормальный, — вынимая зубы изо рта и принимая свой обычный вид, сказал Большаков. — Обижаете. Кофе не просто нормальный. Это очень хороший кофе. И я сам его для Ирины Вениаминовны сварю. Дабы загладить первое впечатление.

Ирина вынула из сумочки шитую бисером косметичку и принялась было выбирать из нее все свое.

— Что вы, что вы, — произнес в галантном полупоклоне Большаков. — Это вам подарок от всей команды ГРАСа, в которой так, признаться, не хватало острого женского глаза и нестандартной женской логики.

Он покосился в сторону Борисова. Тот вздернул бровь, но ничего не сказал.

— А также в знак искреннего уважения и признания будущих заслуг, — продолжил Большаков. — Ну, надеюсь, без обид? — Он протянул Ирине руку. — И пойдемте варить кофе.

— Без обид. — И она пожала протянутую руку.

Глава 3

R.

От тетки Ирина съехала в то же утро. Собрала вещички — благо все уместилось в один-единственный старый чемодан — и захлопнула за собой дверь, оставив ключи там же, в теткиной комнате, на разворошенной коробке с документами. Книжку с остатками денег на счете она поначалу хотела было бросить там же, но, подумав, все-таки взяла с собой. Триста долларов, так триста долларов. Родовое, так сказать, наследство. Сидя на кожаном диванчике метро, она еще раз ее перелистала: самая большая трата была прошлым летом — тетка купила себе дачу в каком-то престижном дачном кооперативе, рядом сосновый лес, речка, в лесу грибы, в речке плотва. У нее как раз завелся тогда очередной поклонник, лет на восемь, наверное, если не на десять ее моложе. И тетка на все лето умотала с ним на дачу. Понятно, что Ирину туда никто не звал. Денег на покупку дачи, кстати, по официальной легенде, дал именно поклонник. Саша — так. кажется, его звали. Длинный, немного нелепый, походка рубль-двадцать, и в неизменной, и зимой, и летом, черной кожаной куртке. Парень чернокожий, как его Ирина про себя именовала. Не при тетке, конечно — та бы обиделась. Она вообще была очень обидчива. И теперь Ирина понимала — почему. Если воруешь у человека деньги, надо же получать хоть какую-то компенсацию за регулярный моральный урон и нечистую совесть. Вот и цепляешься по мелочам. И читаешь морали.

Приехав с чемоданом в университет, она была готова ко всему. Если нет — что ж, вещи с собой. Снимет деньги с книжки, купит билет и уедет обратно в Саратов. Первое время, пока не найдет работу, перекантуется у каких-нибудь родственников. А там — либо снимет угол, либо в общагу. Вариант всегда найдется. Если да — так еще того лучше. На ближайшие пять лет планы определились.

Планы определились. Ирина Вениаминовна Рубцова была зачислена в третью английскую группу первого курса инъяза. Ура. Именно так, без восклицательного знака. Так все-таки лучше, чем Саратов и полная неопределенность в придачу. Прыгать до потолка ей отчего-то не хотелось.

В деканате она объяснила ситуацию, не вдаваясь в подробности — да, жила у дальних родственников. Да, ей будет лучше в общежитии. Да, она прекрасно понимает, что московской прописки лишится, как только закончит университет. Университет, между прочим, нужно еще сперва закончить. Да, вещи у нее с собой, так что заселяться можно прямо сейчас.

Будь она просто приезжая абитуриентка, вчера свалившая последний вступительный экзамен, ордер на общагу ей выдали бы не раньше чем через два-три дня. Жила же она где-то все это время. Но сиротский статус сделал свое дело и здесь, и Ирину направили в находившуюся неподалеку высотку, к тамошнему начальнику над всеми жилыми и нежилыми помещениями, с трудно выговариваемым общим ФИО, но по имени Мухтар. Каковой Мухтар, человек чрезвычайно занятой, тем не менее без звука подписал нужную бумажку и велел какой-то своей столоначальнице выписать Ирине ордер аж в аспирантское общежитие филфака, в высотке, в зоне «Г». Ордер выписали, зону «Г» Ирина, пусть не без труда — поплутав по абсолютно одинаковым с виду, в какую сторону ни ткнись, мраморным хороминам высотки, — со второй попытки, но нашла. И комендант, по счастью, оказался на месте. И ключи ей выдали тут же. И от момента тихого «Ура» у списка зачисленных на первый курс до той минуты, когда Ирина, перешагнув порог своей комнаты, села за свой стол и принялась смотреть на бесконечно уходящую ввысь стену напротив, прошло от силы три часа.

Комнатка — № 411 «а» — была довольно странная: длинная, как пенал, с высоченным потолком, достать до которого можно было, наверное, только забравшись на шкаф. Вместо люстры был эмалированный металлический плафон, но зато по стыку между потолком и стенами шел аккуратный лепной бордюр. Мебель вся была старая, рассохшаяся, темно-коричневая, вполне в тон общей сумеречности этого громоздкого и давящего своей нечеловеческой, имперской монументальностью здания — ему же, вероятнее всего, и ровесница.

Шкаф был один — он же посудный, он же и книжный. И еще был встроенный, платьевой, с четырьмя полочками из струганых дощечек и с вертикальным отделением, где болтались три сиротливые казенные вешалки. Два стола — маленький письменный и еще того меньше, для всяких прочих нужд. Два стула. Странная, на полированных металлических поперечинах не то кушетка, не то кроватка, узенькая, девичья — но, с другой стороны, а я кто? В шкафу — посуда, минимальный набор: сковорода, две кастрюли, дуршлаг, два стакана, три тарелки, блюдце, ложка большая, ложечка чайная и — почему-то — четыре вилки. Ножа не было. Но был чайник.

Над дверью — антресоль. За дверью — прихожая, одна на две четыреста одиннадцатые комнаты, «а» и «б». «Б», судя по всему, пустовала. И на две же комнаты — налево туалет, направо умывалка, в которой была даже странная такая купальная конструкция — ванна не ванна, но с невысокими бортиками лоханка, задернутая полиэтиленовой занавеской, и над ней — душ. Горячей воды, понятное дело, не было, но лето же, можно сполоснуться и под холодной.

Окошко в комнате было одно, очень большое, без форточек. За окном был широкий подоконник, а внизу — сирень и мусорные баки. И — если выглянуть чуть дальше — вид на липовую аллею, уходящую на северо-восток, к Воробьевым горам.

Но это была своя, своя комната — на пять ближайших лет, если не произойдет никаких неожиданностей. И хозяйка здесь отныне была только одна — Ирина Рубцова, семнадцати лет, студентка первого курса инъяза. Это была редкая удача, но Ирина пока не успела еще этого осознать — слишком быстро все случилось.

Она распаковала чемодан, рассовала по полочкам-плечикам вещи, сунула в сумочку паспорт, кошелек и банковскую книжку и посмотрела на часы. Если поторопиться, то можно успеть и деньги снять, и пробежаться по магазинам.

* * *

26 июня 1999 г. Москва. 22.15.

Место действия: Москва, двухэтажный особняк в Хлебниковом переулке, служебный кабинет Ю. Н. Борисова.

Время действия: начало — 26 июня 1999 года, 22 часа 15 минут по московскому времени; окончание — 26 июля 1999 года, 22 часа 38 минут по московскому времени.

Действующие лица: Борисов, Юрий Николаевич, 44 года, майор ФСБ, начальник особого отдела Группа по Расследованию Аномальных Ситуаций (сокращенно — ГРАС); Ларькин, Виталий Юрьевич, 31 год, капитан ФСБ, заместитель начальника вышеуказанной структуры ФСБ.

Тема беседы: Ирина Рубцова, лейтенант ФСБ, стажер, назначена в ГРАС с 26 июня 1999 года.

Борисов: Заходи, заходи. Располагайся. Чай будешь? Я все равно уже поставил.

Ларькин: Нет, наверное, нет. Набулькался за сегодня чаю-кофею. Хотя — давайте за компанию.

Борисов выдергивает из розетки вилку закипевшего чайника. Заваривает — прямо в стаканах — чай. (Звук падения в стаканы сублимированных чайных листьев, потом — звук льющейся кипящей воды.) Сам он пьет чай без сахара, для Ларькина же достает из ящика стола и пододвигает поближе пачку «пиленого». (Звук трения картонной коробки о стол.) Ларькин пьет вприкуску.

Борисов: Ну, как она?

Ларькин: Нормальная, в общем, баба. С интеллектом — полный порядок. Со стервозностью тоже. Где сядешь, там и слезешь. Не курит. Выпивает, похоже — в пределах разумного. Про университет говорит охотно, про учебку — слова не вытянешь. Стажировалась где-то за бугром, и климат там, похоже, был теплый. Языки — английский, французский, испанский, немецкий. Может быть, какие-то еще. Пока не знаю. Реакция хорошая. Похоже, девка тренированная — хотя и не перекаченная. Про нашу контору явно не всю жизнь мечтала. Да, в компьютерах сечет, но не слишком, опять же в пределах разумного. Илья отвечает.

Борисов: Как он вообще с ней?

Ларькин: Помирились. Цапались весь день от души — любо-дорого было послушать. Нашла коса на камень. Вообще, эти, похоже, споются. Время от времени переходила с ним на английский. Не слишком явно в мою сторону, однако я при этом был не слишком далеко. Тоже — прощупывает почву.

(Молчат. Пьют чай.)

Борисов: Ренат к вам туда не заходил?

Ларькин: Куда — туда?

Борисов: В беседку.

Ларькин: В беседку не заходил. Илюха ей потом компьютерный парк показывал, и так вообще — железками хвастался. Ну, тут уж куда без Ренатика.

Борисов: Как он ей?

Ларькин: Как и следовало ожидать. У нас университетский диплом. У нас верхнее образование. Плюс — лейтенантские погоны. Куда выше. Тут прапорщику Ахмерову вообще рядом делать нечего. Не так, конечно, не явно. Но пару раз просквозило. А в целом — очень ровно, доброжелательно, с улыбочкой.

Борисов: А она ему?

Ларькин: Ну, девка она видная…

(Пауза.)

Борисов: Ох, чувствую, начнутся у нас с ней проблемы. Если кто затеет из-за нее стреляться, уволю к чертовой матери.

Ларькин: Вместе с секундантом?

Борисов: Вместе с секундантом.

Ларькин: И останетесь, стало быть, с девушкой один на один?

Борисов: Иди ты! Умник… Пойдем лучше покурим на свежем воздухе — да и по домам скоро. Тебе дежурить, а мне — в метро.

(Ставят стаканы на стол, выходят из комнаты.)

(Конец записи.)

Борисов и Ларькин вышли в «кущи» и закрыли за собой дверь веранды. Темные сумерки, черные силуэты листьев на фоне пронзительно-темно-синего неба. В углу, под нагретой за день кирпичной стеной заливался сверчок. Стоявшие вокруг высокие дома отчасти экранировали шум с Нового Арбата и с Никитского, но общий гул большого города с отдельными всплесками звуков был тут как тут, никуда от него не денешься.

Они прошли по ясно различимой в полумраке дорожке в беседку, сели на лавки, но свет включать не стали, и только Ларькин, немного повозившись у одного из больших деревянных коробов, щелкнул тумблером. В коробе, под откинутой крышкой, загорелись три шкалы и еще несколько разбросанных тут и там зеленых и красных индикаторов. Ларькин поколдовал над приборами, потом удовлетворенно кивнул и повернулся к Борисову.

— Слушают. Здесь тоже слушают.

— Мы теперь у них молчим?

— Не совсем. Пленка номер три. Борисов и Ларькин. Покашливание, затяжки, пара фраз, под конец — анекдот. Пятнадцать минут.

— Какой анекдот?

— Про двух рыбаков на рассвете.

— Не слышал.

— Пришли два мужика на рыбалку. Утро, половина пятого, тишина, красота. Наживили, забросили, закурили. Вдруг из леса, издалека откуда-то — крик: «Да пошли вы все на хрен!» Мужики переглядываются. Пожимают плечами, сидят дальше. Проходит минут десять, снова тот же крик: «Да пошли вы все на хрен!» Мужики вынули, перенаживили, сидят дальше. Волнишка так тихохонько в бережок — шшш, шшш — комарики жужжат. По речке из-за поворота на маленькой такой лодчоночке выплывает маленький такой мужичок. И сидит, паршивец, на корме и таким вот малю-юсеньким веслом, вроде как совочек детский, за собой подгребает. Вот мужики смотрели на него, смотрели, а потом и говорят: «Эй, мужик! Ты бы хоть весло себе, что ли, нормальное нашел…» А мужик им в ответ: «Да пошли вы все!..»

— Смешно.

— Пусть ребята повеселятся. Кем бы они ни были.

— Кем бы они ни были.

— Ну что?

— Что — что?

— Зачем она к нам?

— Заказывали лингвиста — получите лингвиста.

— С задержкой на три месяца. И совсем не из той конторы, из которой мы их попросили.

— Точно так.

— Так что, казачок-то засланный?

— Вероятнее всего.

— А сам казачок в курсе, что он засланный?

— А вот это надо бы Лесника спросить. Его кадр. Только если с нее где сядешь, там и слезешь, то на Лесника если сядешь, то он потом с тебя не слезет.

— Ну и что мы с ней будем делать?

— Посмотрим, приглядимся…

— Как? У нас же сейчас самая работа пошла по Оренбургу. Я только-только всех этих тварей вылущил…

— Вот и славно, что вылущил. Ты свое дело сделал. Дальше — мы с Ильей и Ренатом сами справимся, без тебя.

— То есть?

— То есть присматриваться к ней имеет смысл чем дальше отсюда, тем лучше. Понял?

— И амбразуру закрывать пойдет товарищ Ларькин?

— И амбразуру закрывать пойдет товарищ Ларькин. А что, есть возражения? Ренат бы обзавидовался. В командировку на две недели, за счет конторы, да еще с такой девушкой, да еще на Волгу?

— Куда?

— На Волгу. Ничего матерного. Если не считать того, что Волга — она Волга-мать.

— За йетями, что ли?

— Именно. За ними самыми. Сигнал поступил, группа захвата — на выезд.

— Но ведь смешно же, Юрий Николаевич! Честное слово — смешно. Меня недавно Прокопенко на улице встретил — здорово, говорит, турист. Сколько, говорит, марсиан поймал за отчетный период.

— Ой, какие мы нежные. Прокопенко засмущались.

— Ну нет, конечно. Но, может — может, ее одну туда послать, а? У меня работы до черта. Пусть собирает фольклор и плещется на пляжах. А разберемся со всем этим делом — как раз и она подоспеет. Приглядеться еще успеем.

— Все сказал?

— Все.

— А теперь слушай меня. Поедете вдвоем. И поедешь с ней именно ты. Большаков на нынешнем этапе мне здесь нужнее, и к тому же вы с ним роли сами распределили. Он — хам, ты — друг, товарищ и брат.

— А может, Ренат?

— Отпускать стажера с младшим по званию?

— Тоже верно.

— Ну, вот и ладно. Вот и договорились. Значит, понял — полный контроль. Станет прыгать на тебя — воля твоя, не маленький, не мне тебя учить. Но чтоб голова была на месте — днем и ночью. Понял?

— Которая?

— Верхняя, Виталик, верхняя. Чтобы думать. Ну, ладно, наши пятнадцать минут вышли. Вон — индикатор у тебя мигает. В смысле на приборе. Подреми сегодня ночью, а завтра — приступай.

— Яволь.

— Все, все, доброй ночи.

— Доброй ночи, Юрий Николаевич.

* * *

R.

Университетская жизнь захватила Ирину сразу, надолго и всерьез. За первые же три недели их так загрузили учебой, что ни на что другое времени просто не оставалось. Кроме утренних пробежек до речки и обратно с гимнастикой на берегу. И вечернего киноклуба, в котором раза два в неделю крутили хорошее кино, которое по большей части широким экраном в России вероятнее всего и не пойдет никогда, потому что не окупится, а телевиденье до него тогда еще не доросло. Вим Вендерс Ирину очаровал с первого же взгляда. Питер Гринуэй показался поначалу сложноват, а местами вызывал едва ли не рвотный рефлекс — но смотрела она все подряд, от голливудских блокбастеров, с которыми как раз через пару лет никаких проблем в кино- и видеопрокате уже не будет, до элитарного кино, непонятного, но оттого еще более привлекательного.

В остальном за пределы университетского городка вовсе можно было не выходить. От главного здания или, в просторечии, ГЗ, где она теперь жила, до второго гуманитарного корпуса, где проходили — за редким исключением — практически все занятия, было пять минут хода. И обратно, соответственно, столько же. Расположенной там же, во втором гуманитарном, библиотеки хватало науровне первого курса за глаза. ГПУ, то бишь Гастроном при Университете, работал исправно и ассортимент по студенческим меркам имел не просто достойный, а даже избыточный. На стипендию (ее назначили сразу же) жить можно было долго, безбедно и сытно: завтраки, обеды и ужины в общежицких столовых продавались по смешным ценам. И оставалось на прогул души. Каковой прогул можно было осуществить, опять-таки не выходя в город, ибо ГЗ был городом в городе и имел в своих несчетных закоулках все на свете — начиная от парикмахерских и мастерских по ремонту обуви до собственных сберкассы, почтового отделения, междугородного телефона и паспортного стола.

По периметру ГЗ стоял высокий чугунный забор, на всех входах-выходах — милицейские посты, чьей главной задачей была бдительная проверка на предмет права доступа в магическое тело alma mater. Агнцев от козлищ отличало наличие университетского удостоверения, университетского же студенческого билета или разового пропуска, который мог заказать для своих родных и близких всякий «прописанный» на территории ГЗ. Но пропуск этот давал право находиться в лабиринтах главного здания не больше чем до одиннадцати часов вечера указанного в нем дня. И время от времени в общагах устраивались ближе к ночи милицейские шмоны — и тем, у кого в «номерах» оказывались проведенные каким-либо контрабандным способом незаконные гости, грозили крупные неприятности.

Ирину это все до поры до времени не касалось ни в малейшей степени. Более того, она была даже рада всем этим строгостям — потому что тетка пару раз пыталась ее разыскать. А общаться с ней у Ирины не было никакого желания. А без желания Ирины попасть в ГЗ у тетки, соответственно, не было теперь ровным счетом никакой возможности.

Язык ей давался легко, прочие предметы требовали не столько умственных усилий, сколько времени, а уж чего-чего, а времени у нее теперь было много. Потому на первой же сессии Ирина выбилась в отличницы, получила повышенную стипендию и сдавала на пять даже такие внушавшие всеобщий тихий ужас предметы как теорграм — теоретическая грамматика английского языка — или курс зарубежной литературы начала XIX века в исполнении Альберта Викторовича Карельского, которого — и курса, и Альберта Викторовича — студенты боялись больше атомной войны. И не без оснований. Хотя, конечно, студенческая мифология, как и любая другая мифология, черпает в реальности только повод для буйного сюжетосложения. И так бы оно все и шло — легко, гладко, особо не цепляя за душевные струны и время от времени поглаживая по шерстке, — если бы под конец третьего курса Ирина не влюбилась. Как кошка. Первый раз в жизни. То есть обычные девические влюбленности бывали, естественно, и раньше. И даже не по одной за раз. Но чтобы так безоглядно, чтобы по уши, чтобы круги перед глазами и ничего вокруг не видеть и не слышать — нет, такого с ней прежде не случалось.

Подвело, как и следовало ожидать, аспирантское общежитие. Был чей-то день рождения, на который, как положено, звали всех-всех-всех, включая и тех, с кем каждый день сталкиваешься на кухне. На этом дне рождения был полный интернационал, дружба народов и всеобщее пьяное братание. И на этом же самом дне рождения оказался Олег Расторгуев из Симферополя, показавшийся Ирине невероятно красивым, невероятно умным и вообще невероятным во всех своих проявлениях: таких просто не бывает, не было никогда и быть не может.

Как он попал на день рождения к совершенно незнакомой аспирантке-филологине по имени Нелли Райляну, длинной и унылой кишиневской девице с претензиями на богемность, неизвестно. Впрочем, у него вообще был такой талант — попадать в нужное время в нужное место. И жить ему от этого было легко и просто.

Он не имел совершенно никакого отношения к МГУ. Он был вольный художник. Он ездил по стране и зарабатывал деньги. А потом тратил их — так же легко, как зарабатывал. Он возил сигареты из Одессы в Грозный, из Москвы в Воронеж возил книги. Он заключал какие-то безумные контракты для каких-то левых фирм с какими-то не менее левыми заказчиками и получал дилерские. Он знал все ходы и выходы в тридцати крупных и в бесчисленном количестве мелких и средних городах России и ближнего зарубежья. В Москве он бывал примерно раз в месяц, и надо же было такому случиться, что именно в этот день они оказались за столом с Ириной буквально бок о бок, и у Ирины было настроение оторваться от души, и Олег, отметив для себя хорошенькую соседку, решил в этот вечер посвятить себя ей.

Короче говоря, через два с половиной часа они уже вдвоем сбежали от успевшей за это время вусмерть перепиться компании, прихватив с собой (Олег заранее разведал хозяйские запасы) бутылочку настоящего, ну то есть совершенно «родного» молдавского «Жока». На дворе стоял конец мая, в Москве было тепло и цвела сирень, и они бегом скатились со ступенек почему-то открытого — против обыкновения — парадного входа, и задохнулись открывшейся безлюдной перспективой и чувством свободы. Наверное, Ирина за эти два с половиной часа тоже успела как следует распробовать хорошие молдавские вина, хотя и пила принципиально только сухое. Потому что дальнейшее в памяти у нее осталось — как набор открыток. Яркий кадр. Еще один, такой же яркий. Потом целая серия: один и тот же пейзаж, одна и та же пара, два человека, мужчина и женщина, и эта женщина — она, а мужчина — тот самый мужчина, о котором эта женщина всю жизнь мечтала. Они стояли у парапета и смотрели вниз, где за парком, за широким изгибом речки темнел массив Новодевичьего монастыря, и Лужниковский парк, а за ним — как ни банально — огни большого города. И это были очень красивые огни очень большого города. Потом они как-то сразу очутились внизу, у самой воды, и пили вино из горлышка, ничем его не закусывая, потому что нечем было закусывать, но вино было славное, и закусывать его не хотелось. И оно было темное, как ночь вокруг, и прохладное, как ночной воздух, и такое же терпковато-свежее на вкус. Потом они плавали, и на Ирине не было ничего, то есть совсем ничего, но это ее нимало не смущало, наоборот, от этого во всем ее теле рождалось удивительное ощущение легкости, сравнимое разве что с тем, которое приходило к ней во сне перед полетом. Вода была черная-черная, и переблескивала вдали электрическими бликами, и поначалу холодная, обжигающая, резкая, но потом ощущение холода прошло и осталась только — влага, со всех сторон обтекающая, ласковая, проникающая всюду и насквозь, совсем как руки человека, которого звали Олег. Которого звали Олег. Вот так, легко и просто, в два слога: О-лег.

Потом они шли вверх по темному склону, и кожа горела, и как будто светилась в темноте, излучая свежесть, и воздух был теплый-теплый, как парное молоко, и они через каждые несколько шагов останавливались и целовались, и счастье пузыриками вскипало в крови.

Потом она его спросила — а как ты пройдешь в гэзэ? Ночевать он, конечно же, будет у нее, где еще, но оставалась чисто техническая проблема — милиция на входе. А в том, что одиннадцать часов вечера остались где-то далеко, во вчера, в позапрошлом году, в позапрошлой жизни, сомневаться, естественно, не приходилось.

— Я пройду, — спокойно сказал он, — не беспокойся. Только я пойду первым, с твоим студенческим. А потом переброшу его тебе обратно, через забор.

— Но там же не твоя фотография, — сонным голосом проговорила Ирина и почувствовала, что плывет, и что говорит все это только так, по обязанности, потому что заранее уверена, что, конечно же, он пройдет, и все будет хорошо, и никаких проблем ни у него, ни у нее с ним никогда не будет.

Они добрели, хохоча, запинаясь и поддерживая друг друга, чтобы не упасть, до угла высотки, и Ирина отдала ему студенческий. Он прислонил ее к теплой, еще не успевшей остыть после дневного солнышка стене, показал, куда смотреть, где упадет брошенный им через забор студенческий, и ушел — сразу выпрямившись, твердо держа курс, походкой страшно уставшего за день человека, который так уработался на благо отечественной науки, что мысль у него теперь одна — добраться до койки и рухнуть спать. Без задних ног и без задних мыслей. И так у него это вышло убедительно, что Ирина прыснула со смеху, представив, каким усталым жестом примется он доставать из кармана заветный документ, и как дежурный мент, органически прочувствовав его усталость, свинцовую тяжесть в ногах и туман в голове, махнет рукой, едва увидев цвет и формат корочки — мол, иди, сердяга, и так все ясно, иди, спи.

Так все и вышло. Через неполные две минуты корочки с легким шлепком упали на асфальтовую дорожку, Ирина подобрала их и, слегка пошатываясь, пошла к дежурке. Милиционеры, как и следовало ожидать, встретили ее и проводили без вопросов, однако взглядами отнюдь не сочувственными.

Встретившись в сиреневых, буйно пахнущих зарослях, они обнялись и долго стояли так, перебирая губами губы, пальцами кожу, плавая в предвкушении еще большего счастья. Потом были ступеньки, потом лифт — на четвертый этаж, — потом никак не попадающий в замочную скважину ключ; но наконец он попал, провернулся, и они вошли в темноту, не включая света; и едва она успела закрыть за собой дверь на ключ, он уже снял с нее платье, и сам он был уже голый, и она уже лежала на узкой своей девичьей кровати, и он был на ней, но тяжести она не чувствовала, а чувствовала только, как резанувшая ее внезапная — до вскрика — боль перерастает в теплую, сладостную, толчками накатывающую волну, и как она уходит, уходит под воду, и вода сверкает и переливается всеми цветами радуги, и под водой дышать — как пить прохладное вино теплым майским вечером на берегу реки, и что это и есть — счастье.

* * *

8 июля 1999 года. Сеславино. 21.50.

К вечеру Виталий не вернулся, хотя договаривались, что вернуться он должен именно к вечеру, в случае отсутствия форс-мажорных обстоятельств, конечно. Андрея Ирина заметила еще днем — он возился во дворе, занимаясь какими-то хозяйственными делами. Расспрашивать она его тогда ни о чем не стала: в конце концов, у них с Виталием могла быть какая-то договоренность; отвезти, привезти, сперва доставить на место, потом не мешать, а еще чуть позже забрать. Или, скажем, он намеревается возвращаться своим ходом — в конце концов, с Андреем на рыбалку они же ходили без лодки. Может, и теперь так удобнее. А настораживать лишний раз мальчика — единственный до сей поры надежный мостик к йети — ей не хотелось.

Весь день она следила за перемещениями радиомаячка, тут же фиксируя маршрут на карте. Некоторые пути следования маленькой экспедиции действительно ставили ее в тупик, но она вскоре придумала единственное рациональное всем этим скачкам через белые пятна объяснение: ее знание местности, а тем более то знание местности, которым могли похвастаться картографы, нечего было и сравнивать с аналогичными знаниями Андрея. Просто он ведет Виталия какими-то своими партизанскими тропами, только и всего.

Часам к одиннадцати маячок застыл. Место это Ирине не было знакомо, находилось оно, судя по карте, в самой середине обширного острова, заросшего настоящим материковым лесом. Ирина прекрасно понимала, что этот остров может в действительности быть отнюдь не цельным, а состоящим из пары десятков больших и малых островов, но место конечной остановки почему-то представлялось ей небольшой поляной среди дубового леса, на которой, ближе к опушке, в тени, расположились Виталий с Андреем и пьют чай. Потом вернулся Андрей. А маячок стоял все на том же самом месте.

К вечеру Ирина начала беспокоиться. Она вышла во двор, оглядела медленно темнеющее небо, черные стены деревьев по краям видимого пространства и сад-огород, в котором уже залегли глубокие ночные тени. И передернула плечами. Что-то тут было не так. Она понимала — всякие бывают ситуации. Не дождался свидания в назначенный срок, решил остаться до утра, или наоборот, был радушно принят в лучшем йетьском доме и так заговорился, так заговорился… Но на душе у нее было неспокойно. Что-то не так. Она постояла еще немного, потом пошла обратно в дом. На кухне хозяйничала Ольга. Андрей был при ней. Когда в дверном проеме показалась Ольга, он спокойно поднял на нее глаза. Ни тени беспокойства.

— Андрей, — сказала Ирина, — можно тебя на минутку?

Даун послушно и даже как-то радостно кивнул и тут же вышел из кухни. Ирина спустилась с крыльца. Андрей шел следом.

— Андрей, — обернувшись, начала Ирина, — Виталий сам тебя отправил обратно?

— Нет.

Даун как-то вдруг потерял интерес к разговору, но оборвать его по собственной инициативе явно не решался.

— Вы поссорились?

— Нет, нет! Не поссорились.

— А почему же ты тогда бросил его там и уехал домой? Лодку увел?

— Он сказал.

Мальчик говорил через силу, но в том, что он говорит правду, сомневаться не приходилось.

— Кто сказал?

Долгая пауза.

— Кто сказал, Андрей?

— Болотник.

— Они там говорили с Виталием, а потом болотник сказал тебе уезжать?

— Нет.

— А как же тогда?

— Они там не говорили. Он был в лесу. Он велел, чтоб я уехал.

— А Виталий?

— А он остался. Он хотел… Болотник хотел, чтобы я его там оставил. Но ты не переживай. — Обычно тусклый и ровный голос дауна взорвался вдруг совершенно непривычными эмоциями. — Ты не переживай. Он хороший. Болотник — хороший. Он добрый. Он ему ничего не сделает. Он хороших не трогает. Своих не трогает.

— А он разговаривает, болотник?

— Нет. Не разговаривает. Он всегда молчит.

— А как же он тебе сказал?

— Он не разговаривает… Он — говорит. Он смотрит — и все понятно. Но не разговаривает.

Было почти физически слышно, как в голове у дауна скрипят тяжелые, непривыкшие к подобной работе жернова. Дефиниция абстрактных понятий. Недостаток категориального инструментария.

— А обратно? — спросила Ирина. — Обратно он когда тебе велел за ним приехать?

Андрей удивленно поднял на нее глаза.

— Он не велел приезжать обратно. Он просто сказал — уезжай. Он сказал — потом увидимся. А приезжать не велел. Но ты не переживай…

— Ладно, Андрей, — Ирина проглотила вставший ни с того ни с сего в горле ком, — спасибо тебе. Ты молодец. Ты все сделал правильно.

Она поднялась к себе в комнату. Села за стол. Посмотрела на датчик. Радиомаячок не сдвинулся ни на миллиметр. Сейчас ехать туда бессмысленно. В темноте она наверняка заблудится в протоках, да и у этих самых йети все карты будут на руках. А у нее — одно только желание найти Виталия. Живым или мертвым.

Внизу были слышны голоса. Слов нельзя было разобрать, но общий тон разговора был ясен без слов. Ольга о чем-то расспрашивала Андрея, а тот отвечал. На тех же самых испуганно-обеспокоенных нотах, на которых только что отвечал ей самой. Ольга выясняет у сына, о чем он говорил с Ириной. Он ей, естественно, все расскажет. Впрочем, сейчас это уже не важно. Сейчас важно дождаться утра и отправиться на поиски. И найти Виталия во что бы то ни стало.

Внизу все стихло. На стене уютно стучали ходики. За окном совсем стемнело. Ирина зажгла свет и принялась вышагивать по комнате — три шага вперед, разворот, три назад. Надо бы, наверное, поспать, чтобы завтра была свежая голова и хорошая реакция. Но спать не хотелось. Она услышала, как хлопнула входная дверь. Снова тишина. А потом — потом заскрипели ступени. Кто-то, тяжело и осторожно, шел вверх по лестнице.

* * *

R.

Жизнь пошла совсем другая. Учеба осталась, но скорее по привычке, по нежеланию не учиться. Олег приезжал в Москву как обычно, примерно раз в месяц, дня на три — на четыре. Иногда он был при деньгах. Иногда эти деньги были такими большими, какие Ирине даже и не снились. Тогда на три дня Москва превращалась в совершенно иной город — город, в котором никто не ходит пешком и не ездит на метро и трамваях. Город, в котором утка по-пекински в одноименном ресторане есть не экзотическое блюдо, а просто-напросто возможность хорошо поужинать. Город, в котором за последние год-два появилась куча незнакомых мест — то есть незнакомых Ирине, Олег же чувствовал себя в каждом из них как дома, и везде у него водились знакомые, и со всеми он был на «ты», и еда была вкусной, а напитки — сногсшибательными, а время летело так, что только уши закладывало и мелькали картинки в глазах.

Иногда денег у него не было совсем, он приезжал больной и смертельно усталый, и ему не нужно было ничего, кроме как пару дней отлежаться, никуда не выходя из дому. В такие дни Ирина любила его, может быть, даже сильнее, чем в дни беспрестанного праздника. Она укутывала его одеялом, сама ложилась на ночь спать на запасном матрасе, на полу, чтобы он отдохнул. Она бегала по магазинам и спускала всю свою стипендию до последней копейки, чтобы купить чего-нибудь вкусненького, а потом выпрашивала у Ван Янчжена, обаятельного китайца из четыреста третьей каких-то странных китайских приправ, при помощи которых из самого завалящего дерьма можно было сделать чернослив с коньяком в шоколаде. Ван Янчжен поправлял очки, Ван Янчжен приподнимал в улыбке верхнюю губу, обнажая крупные и ровные, как у лошади, зубы, испрашивал:

— Что будем готовить?

— Капусту будем, — отвечала Ирина.

— Варить, тушить, жарить? — все тем же ровно улыбчивым тоном задавал свой следующий вопрос Ван Янчжен.

— Тушить.

Ван Янчжен открывал деревянный, на две глубокие полочки, шкафчик, во всю глубину уставленный бесчисленными баночками, скляночками, жестяночками и пакетиками, брал одну, другую, третью емкость, потом, подумав, брал четвертую.

— Под мясо, под рыбу? — спрашивал из вполоборота.

— Под вино, — отвечала Ирина. — Под белое сухое. И под сосиски из ГПУ.

Ван Янчжен неодобрительно морщился. Против белого сухого вина он ничего не имел, но вот сосиски из ГПУ за человеческую пищу не считал и ни за что на свете не стал бы портить ими приличный продукт, то есть капусту, главный после риса китайский хлеб. Но русские есть русские. Вздохнув, он снимал с полки еще пару баночек, принимался было объяснять, как, в какой последовательности и в каких количествах добавлять тот или иной ингредиент, а потом, махнув рукой, шел на кухню сам и колдовал над простейшим с точки зрения Ирины блюдом битых сорок минут. Но капуста получалась — как будто и не капуста вовсе, а какой-то незнакомый, невероятно вкусный продукт. И Олег был крайне высокого мнения о кулинарных способностях Ирины, считал, что общение с китайцами ей на пользу, и уверял, что в «Пекин» они больше никогда не пойдут, что общепитские китайцы готовят лучше, а Ирину можно будет через годок-другой ставить в «Пекине» шеф-поваром.

Олег отлеживался несколько дней, постепенно приходя в себя, обретал обычную уверенность и легкость тона, а потом уезжал — еще на месяц. Ирина оставалась одна и принималась ждать, трепетно, тревожно, преданно, вздрагивая уже через неделю от каждого шороха в коридоре, принимая на улице незнакомых мужчин за… Нет, обозналась.

Летом он увез ее на две недели в Крым. В Ялту. Она села в поезд и ехала долго-долго, а на симферопольском вокзале ее ждал он, с цветами. К нему заходить не стали, он объяснил, что это неудобно, что у него очень строгих правил мама и что для мамы это будет шок. Но через три часа они уже были у моря, у моря, которого Ирина не видела с далекого-далекого детства. И были каменистые пляжи, и набегающая с шорохом волна, и теплый, нагретый на солнце виноград, и роскошные массандровские вина — не тот ширпотреб, что поставляют в Москву и во все прочие города, а настоящие, с завода, из самого нужного погреба, самого правильного урожая.

Сны ей почти совсем перестали сниться. Для себя Ирина объясняла это так — незачем. Просто незачем и все. Она была счастлива, и даже когда приходилось ждать долго-долго, один раз почти два месяца (как она тогда психовала, как плакала потом, когда Олег все-таки приехал, сияющий, легкий, как ни в чем не бывало) — даже когда ей приходилось ждать очень подолгу, она все равно была счастлива. Она знала, кого она ждет. И чего. Она была богата. И она была уверена, что этого богатства у нее никому теперь не отнять. А может быть, все дело было в том, что счастливых снов она теперь просто не замечала, потому что они по ощущениям почти ничем не отличались от того, что прежде называлось обыденной реальностью. А прочие сны ей были незачем, и она забывала их сразу, едва проснувшись утром — просто проведя тыльной стороной руки по лбу.

Глава 4

R.

Кончилось все как-то очень быстро и совершенно внезапно. Как выключили свет. Погасла свечка, вот мы и в потемках. И начало конца было — банальнее некуда. Их замели во время очередного ночного милицейского шмона. Менты пришли не вовремя. То есть очень не вовремя. Они, конечно, вовремя не бывают, но чтобы так… Когда в дверь начали уже не стучать, а ломиться, Олег озверел, выскочил в коридор практически в чем мать родила и нет бы включить обычные свои актерские таланты, свою открытую да-что-ты-брат-пойми-меня улыбку, свое удивительное обаяние, да, в конце концов, просто дать им на лапу, тем более что был в этот раз при деньгах — так нет, он полез в бутылку, толкнул какого-то сержанта, получил резиновой дубинкой по плечу, полез в драку и был тут же скручен, измордован, доставлен в участок и тэдэ, и тэпэ. Ирине этот ночной дебош тоже вышел боком. В деканат прислали телегу. Что точно было в этой телеге, она так никогда и не узнала, но отразилось это на ней самым непосредственным образом. Ее, во-первых, сняли со стипендии — благо, до очередной сессии оставалось полмесяца и, следовательно, не больше полутора месяцев до очередной стипендиальной комиссии. А до той поры можно было как-нибудь перекантоваться по своим. Да и Олег наверняка подкинет. Во-вторых было гораздо хуже. Во-вторых, ее в двадцать четыре часа выселили из высотки, из родной и обжитой зоны «Г» в обычную общагу, правда, тоже в аспирантскую, за отсутствием мест в студенческих; все-таки середина года. Но это было Ясенево, у черта на куличках. И жили там аспиранты-заочники, приезжавшие кто на неделю, кто на две; и первокурсники — из тех, кому не повезло. И жили они — формально — по восемь человек в блоке, то есть в обычной трехкомнатной квартире. По двое в маленьких комнатах и по четверо в большой. В действительности, конечно, народу было гораздо меньше. И заочники приезжали не каждую неделю, и местные старались как-то рассосаться по квартирам, по знакомым и по временно свободным комнатам. Но по сравнению с ГЗ это был ад.

Ирине, привыкшей к — пусть сумеречной и холодной — но своей комнате, к тому, что никто не путается под ногами, не занимает ванную именно тогда, когда тебе приспичит помыть голову, да что там — просто не шуршит страницами и не кашляет ночью на соседней кровати, захотелось выть уже в первый вечер на новом месте. А когда она представила себе, что к ней сюда приходит Олег… И что они, интересно, станут с ним здесь делать? Чай пить на кухне? Ей впервые в жизни очень захотелось выругаться матом. Громко. Во весь голос. Что она и сделала, забыв о том, что ни в чем не повинная аспирантка-первокурсница из Мурманска как раз и шуршит страницами на соседней кровати. Аспирантка-первокурсница была, естественно, крайне удивлена.

Олега выпустили через неделю, и он забежал к ней в университет — осунувшийся, с кровоподтеком под глазом и с засохшей кровавой корочкой на рассеченной скуле. Сцена была тягостная — у него оставалось всего полчаса, он и так везде и всюду опоздал, и поезд отходил вот-вот. Ирина что-то шептала, он молчал, потом, конечно, дал ей денег и ушел.

А через три недели у Ирины появился повод для еще более серьезного беспокойства. Задержка, причем серьезная, никогда с ней такого не бывало, обычно она как часы. Только этого ей до кучи не хватало. Ко всем прочим радостям жизни. Она сходила в консультацию — так и есть, на пятой неделе, ура-ура, через восемь месяцев одной молодой мамой станет больше.

Поначалу она впала в панику. Одна, в чужом городе (Москва за все эти годы так и не стала своей), в ясеневской общаге, без денег и безо всяких видов на будущее. Ну, ладно, назначат ее после зимней сессии снова на стипендию. Это ж бешеные деньги. Можно и квартиру снять, и поесть-одеться, а на сдачу съездить на Багамы. В том, что ребенка надо рожать, она даже и не сомневалась. Это ее ребенок. И Олега. Как же иначе. И после этой мысли паника исчезла сама собой, как будто ее и не бывало. Это ее ребенок. И Олега. И не будет никаких проблем. Он снимет ей квартиру. Она уйдет в академический отпуск. Родит ребенка. И они будут жить все втроем. Он, конечно, будет уезжать, как обычно, надолго. А они с ребенком станут его ждать. Она умеет ждать. И его тоже научит. Она почему-то была уверена, что родится непременно мальчик, но имени придумывать пока не хотела — вот приедет Олег, тогда и подумаем вместе. Они уже не раз и не два говорили с ним, что вот, мол, залетишь невзначай… Тогда рожай мальчика. Только мальчика. Почему? А потому, что — ты только представь себе, какое у девочки будет отчество. Представила? А теперь давай скажем вместе, ну, три-четыре: Оле — и Ирина упавшим голосом договаривала: — говна. Так что мальчика и только мальчика, и они оба покатывались со смеху. Это все, конечно, были шутки. Но, как известно, шутки шутками…

Или — тоже вариант — она может бросить к черту этот МГУ и уехать к нему в Симферополь. Там тоже есть университет, после трех с половиной курсов МГУ пусть они только попробуют там ее не взять. Ну, не будет у нее эмгэушного диплома. Ну, и черт с ним. Она все равно не собиралась оставаться в Москве. Россия, Украина — какая, в сущности, разница. Все вокруг советское, все вокруг мое. И будет море, и вино, и фрукты. И ребенок будет счастлив. И они — тоже. А таинственная и грозная симферопольская мама — ну, что ж, как-нибудь наладим отношения с таинственной и грозной симферопольской мамой.

Олега не было на сей раз очень долго. Ирина беспокоилась, не находила себе места, психовала по поводу и без повода и плакала по ночам в подушку. Каждое утро она уговаривала себя, что, во-первых, у него дела, что не так уж и долго его нет, что и не такое бывало, и что нужно просто собраться, взять себя в руки и подождать еще немножко. А, во-вторых, напоминала себе, что делать скидку на такую пренеприятную вещь, как первичный токсикоз. Так точно, есть такая пренеприятная вещь. И как бы ты ни выпендривалась, с головкой у тебя сейчас нелады, и не столько на самом деле все плохо, сколько это тебе так кажется. Потому что первичный токсикоз.

Она кое-как сдала сессию — на четверки, но на стипендию хватило. Не на повышенную, конечно. Но тут уж не до жиру. Кое-как притерпелась к ясеневской общаге и даже начала понемногу привыкать. А потом приехал Олег.

Он пришел в университет, выдернул ее с предпоследней пары, которая, естественно, тут же стала последней. Потому что она, сияющая, счастливая, не утерпела и тут же, в коридоре, сообщила ему свою главную новость. Он улыбнулся — ей показалось, радостно. Он прижал ее к себе и погладил по голове. И сказал:

— Пойдем, отметим это дело.

— Пойдем, а куда?

— Есть тут неподалеку одно приличное местечко.

Местечко оказалось и впрямь приличное, и ходу до него было и впрямь минут пятнадцать. Олег заказал хороший обед и хорошего вина к хорошему обеду. На еду Ирина накинулась, как будто сто лет не ела — она действительно давным-давно не ела ничего настолько вкусного, и к тому же на нее вообще в последнее время часто ни с того ни с сего нападал дикий голод. Когда подали мясо и вино и Олег налил в оба стакана, она удивленно подняла на него глаза.

— Мне, наверное, не стоит пить?

— Это еще почему?

— Как почему? Потому что ребенок…

— Какой ребенок, Иришка? Ты в своем уме? Я вообще, честно сказать, вам, девушка, удивляюсь. Я думал, вам уже не пятнадцать лет и вы знаете, как решаются такие проблемы. У тебя что, денег, что ли, не было на аборт?

— К-какой аборт… — залепетала Ирина и начала почему-то вставать из-за стола, не вполне отдавая себе отчет в том, что она делает.

— Такой аборт. Простой — как пойти пописать. Да сядь ты, ради Бога.

Ирина послушно села на место. В голове у нее гудело, перед глазами висел туман, и голос Олега доносился глухо, как будто из погреба, из клети, из подполья.

— Ты что, хорошая моя, можешь себе сейчас позволить ребенка? Ты где, прости меня за нескромный вопрос, в данное время обитаешь?

— В Я-ясенево.

— Вот то-то и оно, что в Ясенево. А получаешь ты, небось, повышенную стипендию.

— Нет, на повышенную я в эту сессию не заработала. Все четверки.

— Ну и?..

— Что и?

— Ну и как ты собираешься его рожать, где жить, чем его кормить?

— А ты разве не?..

— Что? Я? А я-то тут при чем?

— К-как… как при чем? Это же наш с тобой ребенок, и я…

— И я! И я! Трахаться в свое удовольствие, девочка, это одно. А вот жить счастливой семейной жизнью — это совсем другое. Мне с тобой было очень хорошо, и спасибо тебе за это большое. И тебе со мной тоже было очень хорошо, и за это большое спасибо мне. Но жить с тобой до самой смерти и умереть в один день — разве я тебе говорил, что у меня на тебя есть какие-то виды? У меня своя жизнь, Ириша, и ты о ней ни фига не знаешь. То есть ни вот столечки. И в эту жизнь, радость ты моя, любящие женщины с детьми не вписываются. Так же, как вдовы и сироты, они тоже в эту жизнь не вписываются, Ириша. Слышишь меня?

— Олег. — Ирина, которая с каждым его словом вжималась все глубже и глубже в широкое обитое кожей кресло, вдруг поняла, что если он сейчас не остановится, она сойдет с ума, потеряет сознание, бросится на него с кулаками. — Олежек, милый, что ты такое говоришь? Мне ничего от тебя не нужно. Мне нужно только, чтобы ты знал, что я тебя люблю, и что у меня твой ребенок, и что он тоже будет тебя любить. Ты можешь приезжать или не приезжать, ты можешь — ты вообще все что угодно можешь, но ты не имеешь права вот так от нас отказываться. Ты не имеешь права…

— Что? Не имею права? Радость моя, я имею все права на этом белом свете. Да и вообще, что это за сцена у фонтана? И откуда мне знать, что этот ребенок вообще — мой? Меня не было два с лишним месяца, я приезжаю, и на тебе — подарок. Я понимаю, тебе надоело жить в общаге. Я понимаю, что если бы я снял тебе квартиру, все было бы значительно удобнее и проще. Но, милая моя, если бы мне хотелось снять в Москве постоянную квартиру, я уже давно бы это сделал. И поселил бы там тебя, или другую такую же очаровательную дурочку, чтобы вытирать с мебели пыль. Но как ты думаешь, — Олег перегнулся к ней через стол, — почему всякий раз, когда ты выписывала мне разовый пропуск, этот пропуск был на разные фамилии? Как ты думаешь, почему ты до сих пор не знаешь моей настоящей фамилии, а? И, скажу тебе по секрету, — он нагнулся еще ближе, — ты даже имени моего настоящего не знаешь!

Ирина уже ни на что не реагировала. Она слышала все, что он говорил. Она понимала смысл сказанного. Только внутри было пусто, бесконечно пусто, и ни страха, ни боли, ни отчаяния, ни бессилия, ни желания заорать — ничего. Только пустота, и тьма, и как будто мертвая зыбь на поверхности большого озера, ночью, и не видно ни зги. Олег между тем перешел на шепот:

— А потому, девочка, что мне была нужна хаза. Хорошая хаза, где меня никто и никогда не станет искать. И слава Богу, что к этой хазе в придачу полагалась ты, а не какая-нибудь сучка. Ты классная баба, Иришка. И в постели — просто ураган. Но с ребенком ты мне на хрен не нужна, ясно? И если хочешь, чтобы я время от времени к тебе теперь, к бездомной-бесквартирной наведывался — просто так, по старой памяти, по дружбе, потому что мне с тобой тоже было очень хорошо, — то ты избавишься от этой маленькой проблемы, пока она не переросла в большую. И чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше. Раз в месяц на три дня квартиру я устрою. Но — только так, Иришка, поняла? Только так, и никак иначе.

Ирина встала и молча вышла из ресторана. Олег за ней не пошел.

* * *

28 июня 1999 года. Москва.

Через два дня Ирина со всеми была уже на «ты» — кроме Борисова, естественно. Большаков оказался и впрямь изрядным стервецом, причем стервецом умным, не злопамятным и готовым идти на уступки — не потому что перед ним дама, слабый пол, волос долог, да ум короток. А по той простой причине, что прикалывался он исключительно для собственного удовольствия. А если в пределах слышимости оказался кто-то еще, кто способен оценить юмор, — что ж, тем лучше Прикол не был для него элементарным средством самоутверждения за счет самооценки ближнего. Прикол был жизненной позицией, и это радовало Ирину, поскольку выдавало родственную душу.

Доставалось от него всем — и Ирине, и Ларькину, и Ренату, и даже шефу, и все, похоже, успели к этой его стервозной манере притерпеться, и если отбрехивались, то больше для порядка, чтобы совсем не зарывался: потому что, во-первых, все разно паршивца не переделаешь, пороть поздно, убивать вроде рано, а во-вторых, так проще — нагнулся, просвистело. А свяжешься — себе же дороже и выйдет.

Ларькин бывал порой грубоват, но не из хамства, а скорее по природе, которая, как телосложение, досталась от родителей и коррекции не подлежит. Будучи к тому же усугублена медицинским образованием. Поэтому юморок у него проскакивал все больше черный, а по шершавости и прямолинейности приближался порою к солдатскому. Но зато бывали и отдельные перлы, смешные сами по себе, безо всякого дежурного умствования, по сравнению с которыми блекли даже стильные Илюшины приколы. И если первый специализировался на приколе «на случай», на верчении так и сяк словами, на каламбурах и на «зазорах» между разными смыслами схожих по звучанию слов, то второй был от природы рассказчик — когда находило, конечно. А находило на него, по правде говоря, не слишком часто — по крайней мере, Ирине так показалось.

Весь первый день ушел на то, чтоб ознакомиться с распорядком жизни ГРАСа, с многочисленными прибамбасами занимаемого командой особнячка и со спецификой будущей службы. Насчет последнего ничего конкретного Ирина не узнала, хотя разговоров было много, и вообще у нее сложилось впечатление, что ее весь день старательно передавали из рук в руки, по кругу, и водили ее так же, кругами, вокруг и около, чтобы она, не дай Бог, ничего лишнего ненароком не узнала и не подсмотрела. Были какие-то «дела», уже проведенные командой за полтора года существования. Была «мусорная куча» — один из большаковских компьютеров, куда заносилась вся мало-мальски проходящая по «аномальному» профилю группы информация и откуда в свободное от конкретных и срочно надобных начальству дел вынималась очередная фишка, чтобы покрутить ее, повертеть и подумать, к чему бы это. И у Ирины возникли серьезные опасения, что именно здесь и будет ее рабочее место. Структурная лингвистика в качестве специальности по университетскому диплому, несколько иностранных языков (информация, кстати, была там, судя по всему, на всех человеческих и нечеловеческих языках, включая мапаялам и суахили), методы сбора и обработки информации — контентанализ и прочее — в качестве специализации в школе ФСБ: а зачем еще подобная команда пошлет в верха запрос на такого как она специалиста. А то, что был запрос, причем давно, Ирина поняла в первый же день. Причем никто ей об этом не говорил. Сама поняла. Контентанализ.

На второй день, прямо с утра ее вызвал Борисов и объявил, что завтра группа в составе двух человек: капитана Ларькина и лейтенанта Рубцовой — отправляется в двухнедельную оперативную командировку. Старший группы — естественно, капитан Ларькин. Что, куда и зачем — узнавать у него, поскольку сам Борисов в данный момент очень занят.

Ларькин тоже, судя по всему, был в данный момент очень занят, но отвел Ирину к Ренату и велел получить по списку целый арсенал различной звукозаписывающей, оптической и видео-фотоаппаратуры, а заодно в ударном темпе научиться всем этим пользоваться, если Ирина еще не умеет. Если что непонятно — спросить у Рената. К вечеру все собрать и упаковать, выезд завтра в час дня, из конторы. В итоге Ирина просидела у Рената в каптерке до поздней ночи, разбираясь с линзами, затворами, объективами, телевиками, системами перемотки, наведения-наблюдения, ночного виденья и черт знает какими еще системами. Ренат оказался человеком на удивление обстоятельным и безотказным, и откровенно, почти по-детски радовался, когда совершенно непроходимая на первый взгляд приспособа делалась для Ирины мало-помалу — и под его чутким руководством — понятной и удобной.

Домой она добралась уже за полночь, наскоро побросала вещи в сумку — на завтра — и без задних ног завалилась спать. И всю ночь ей снились какие-то видеокамеры, которые почему-то нужно было разбирать и собирать на время, как автомат Калашникова. Причем разбирать их и собирать нужно было непременно под водой, в маске и в ластах, время от времени выныривая, чтобы глотнуть воздуха. И пока Ирина выныривала, собранные детали сами собой рассыпались, терялись какие-то винтики-шпунтики, и она катастрофически не укладывалась в норматив. Зато потом, уже под утро, она плавала с собранной наконец камерой по подводным джунглям, где высились невероятных размеров — метров, наверное, по сорок в высоту — мерно покачивающиеся столбы водорослей, и проблема дыхания ее больше не беспокоила; Ирина все пыталась поймать в объектив некое постоянно ускользающее от нее между живыми колоннами существо, не то рыбу, не то кальмара, не то такого же как она двоякодышащего антропоида. В ушах звучали странные шумы, обрывки смутных фраз, слитный ровный гул, как от многоголосого хора, поющего на одной и той же ноте, и было немного тревожно, но страха не было, и нервозность прошла, и появилось ожидание встречи — с чем-то неизвестным, могучим, довольно опасным, но почему-то настроенным к ней, к Ирине, благожелательно и ровно, все откладывающего по непонятной причине самый миг свидания.

Проснулась она в прекрасном расположении духа и почти сразу же, успев только встать и одеться, позвонила Леснику. У них была договоренность: не только в случае получения любой сколь-нибудь значимой информации, но и в случае любой непредвиденной перемены обстоятельств она тут же выходит с ним на связь. Лесник взял трубку сразу, как будто дежурил у аппарата в ожидании ее звонка.

— Иван? Это Ольга. Срочная встреча.

— Лады. Через час, метро «Кропоткинская», у первого вагона к центру.

Что означало — минус две станции, то есть на «Фрунзенской», через сорок пять минут, и вагон последний. В том, что телефон не прослушивается, она была уверена почти на сто процентов. Почти. Но если бы и на все сто — это ничего бы не изменило. Договариваться между собой о встрече вслух прямым текстом, тем более по телефону, Лесник отучил их раз и навсегда. Кодов существовало несколько — в зависимости от места, времени и обстоятельств встречи. И все было понятно само собой. Лесника звали отнюдь не Иваном, как и она, естественно, была не Ольга. Она могла назваться любым двусложным женским именем, начинающимся на гласную. Если он звонил ей — тоже были свои правила.

Ирина глотнула кофе, подхватила сумку и выскочила из дома. Через сорок пять минут она вышла из последней двери последнего вагона поезда на «Фрунзенской», заметила краем глаза Лесника, стоявшего у стены двумя вагонами дальше, и тут же, ни даже взглядом на него не среагировав, пошла вдоль поезда, свернула налево, вышла к противоположному перрону, прыгнула в открывшуюся перед ней дверь встречного поезда, прошла в конец вагона и только тут обернулась. Лесник вошел в другую, ближнюю дверь, и стоял теперь прямо перед ней. Случайная встреча в случайном месте. Как и положено.

— Ну, что случилось? — Лесник говорил негромко, и в протяжном визго-вое-скрежете метрополитена голос его был рассчитан ровно так, чтобы слышала его одна Ирина — и только.

— Еду в командировку.

— Куда?

— Не знаю.

— Надолго?

— На две недели.

— С кем?

— Капитан Ларькин — в курс дела, очевидно, будет вводить по дороге.

— Вдвоем?

— Вдвоем.

— Н-да, — Лесник немного помолчал, — интересная выходит у нас с тобой петрушка. Не успела приступить к исполнению, из конторы — вон, информации — ноль и пять минут на сборы.

— Именно так и выходит.

— Значит, либо они хотят к тебе присмотреться в деле, либо ты им в данный момент в Москве не нужна. И они решили пожертвовать двумя неделями рабочего времени одной из основных своих рабочих лошадей только для того, чтобы убрать тебя куда подальше. Что, впрочем, не противоречит возможности присмотреться к тебе в деле.

— Ну и?

— Ну, пусть они к тебе и присматриваются. А ты к ним. Во-первых, из характера командировки на третий день станет ясно, зачем тебя в нее послали. Если лажа — значит, точно они тут что-то такое в Москве затеяли, к чему никак не хотят тебя подпускать. Если нет — тогда возможна обычная проверка. Тогда придется показать себя. На полную катушку. Взвейтесь, соколы, орлами. Как вернешься — сразу мне доклад. И не звони с домашнего — пока тебя нет, вполне могут над твоим домашним поколдовать по-свойски. Я, конечно, постараюсь проследить, проконтролировать, но, сама понимаешь, не такое это пока дело, чтобы устанавливать там у тебя круглосуточное дежурство. А технарь у них хороший — возможны самые нестандартные варианты. С Ларькиным постарайся сойтись поближе. Две недели — срок в самый раз. Ни больше ни меньше. Впрочем — не мне тебя учить. Ну, давай, ни пуха.

— К черту, — ответила Ирина и вышла на «Спортивной». И подумала, кому ж еще меня и учить, как не тебе. Кому еще.

* * *

29 июня 1999 года. Москва. Утро.

Поезд оказался «девяткой», с Павелецкого вокзала. Пункт назначения — Саратов. Вот уж неожиданность, подумала Ирина. Что ж, тем лучше. Дома и стены помогают. В городе — если эта их «аномалия» в самом городе — я дам капитану Ларькину сто очков вперед. Да и не только в городе. Потом — когда они начали загружаться в купе и у нее появилась возможность подержаться за те бесчисленные «багажные места», которые вез с собой Ларькин, — она поняла, что будет не город. Будет Волга. Два акваланга. Какое-то особенное ружье. И еще куча всяческого снаряжения, упакованного в мешки, коробки и сумки, предназначения не вполне ясного, но тяжести отменной. Багаж занял оба короба под нижними полками, багажную полку над дверью; затем Ларькин принялся распихивать оставшиеся коробки и сумки по обеим верхним полкам.

— Виталь, а как же попутчики?

— Какие попутчики?

— А вот эти самые, с верхних полок.

— Они у нас молодцы, — выдохнул в ответ Ларькин, втискивая между стенкой и рюкзаком очередную коробку, — они возмущаться не станут. Они нам вообще за всю дорогу слова поперек не скажут.

— Это еще почему?

— А потому что они, какговорит Илюха, суть существа сугубо виртуальные, — и Ларькин вынул из кармана не два, а четыре билета на все четыре места в купе.

— Что ж, весьма романтичная поездка на четвертый день знакомства, — вздохнула Ирина, — я, ты и приборы.

Когда поезд тронулся, когда были улажены все необходимые формальности с проводником, получено белье и виды на чай, настал черед разговора по душам.

— Ну что, — Ирина села напротив Ларькина и стала смотреть ему прямо в глаза, — я так понимаю, командировка выдалась спешная, секретная, то бишь не терпящая никаких отлагательств и утечек информации. Поскольку все вышеизложенные требования соблюдены — можно мне, наконец, получить входящие указания и оперативный инструктаж?

— Ладно, ладно, не суетись. — Ларькин, прищурившись, смерил ее взглядом и потянулся за черной кожаной сумкой, которая, в отличие ото всех прочих, осталась с ним, на нижней полке. — Шустрая какая. Все ей покажи да расскажи. Экая нетерпеливая.

Он открыл сумку и достал черную же кожаную папку, положил ее на столик между ними и раскрыл. Папка оказалась набита множеством ксерокопий — сделанных, судя по всему, в разное время, на разной бумаге, хотя аппарат вроде был один и тот же, — и выведенных на принтере распечаток. Часть ксерокопий была с газетных статей — одну такую Ларькин отделил от прочих и подал Ирине.

— На, читай.

Статья была из какой-то даже на слух неизвестной Ирине местной газеты с названием «Саратовский обозреватель», помечена вторым июня и называлась простенько и со вкусом: «Снежный человек на левом берегу Волги?» Ирина тихо простонала про себя и принялась читать. Стиль был соответствующий:

«Сообщения о встречах со странным человекоподобным существом время от времени приходят из самых разных уголков планеты. До недавнего времени на пространстве бывшего Советского Союза легенды о так называемом „снежном человеке“, или „йети“, были пространственно ограничены горными областями Памира, Тянь-Шаня и Кавказа. Но, судя по всему, этот список может пополнить и саратовское Заволжье…»

«Поздно вечером 29 мая Сергей Хворобец, водитель большегрузного автофургона, принадлежащего одной из саратовских частных фирм, возвращался по балаковскому шоссе домой в Саратов. По дороге он решил заехать к родственникам, проживающим в селе Сеславино Марксовского района. Но едва его машина свернула с трассы на проселочную дорогу, как последовал наезд на некое неизвестное науке существо. Говорит Сергей Хворобец:

— Там съезд такой с трассы, крутоватый, и сразу поворот, в общем, я пока завернул, пока съехал, пока развернулся — только-только газу дал, и тут на тебе, бац! Я сперва думал, на человека наехал. Они там пьющие все, в Сеславине-то, думал, может, пьяный кто на трассу шел, ну и полез под колеса, а я пока выруливал, не заметил. Темно уже было, одиннадцатый час. Ну я, конечно, стоп машина, вылез, подхожу, смотрю — матерь божья! Лежит на земле кто-то мохнатый. Я сперва вообще ничего не понял — для собаки крупноват, думаю, может, кабан, нет, вроде не кабан, а потом гляжу — а у него нога босая, человечья, и с пяткой, а сам весь в шерсти. Я, конечно, того, малость струхнул. Слазал обратно в кабину за монтировкой — на всякий пожарный, — подхожу поближе, а он шевелится. Хотел его монтировкой шибануть, а потом думаю — а вдруг все ж таки человек. Ну, мало ли. А я его сшиб, а потом еще и, вроде того, добил, значит. И сидеть мне тогда по самое нехочу. А близко подходить страшно. Потом он вроде так вздохнул — и оборачивается. Оборачивается, значит, а лицо как человеческое, только не человеческое совсем, и глазищи красные, и прямо как угли, чистый черт, и еще ощерился, а в пасти у него клыки, вроде как собачьи, только больше раза в два. Ну, тут меня такой страх взял, я уж и не помню, как обратно в кабине очутился, как на трассу вырулил — очухался только у КП энгельсского, а так мчал всю дорогу не разбирая. Хорошо еще, что никто там на дороге не голосовал, а то и впрямь сшиб бы и не заметил.

Не верить водителю Хворобцу у нас оснований нет. Он до сих пор переживает случившееся. И самое главное — на машине остались свидетельства ночного столкновения: небольшая вмятина и несколько пятен крови неизвестного существа. Криминалисты-эксперты Заводского отдела внутренних дел уже занимаются изучением взятой с кабины грузовика пробы крови. Результаты пока не стали достоянием широкой гласности, однако здесь нас могут поджидать самые неожиданные случайности.

XX век подходит к концу, и, казалось бы, на Земле остается все меньше и меньше неисследованных тайн. Но природа древнее человека, и раскрыть все ее закрома до конца вряд ли у человека получится. Она то и дело преподносит нам сюрпризы, даже в самой, казалось бы, исхоженной вдоль и поперек европейской части России. И может так случиться, что наша вполне цивилизованная область как раз и окажется тем самым местом, где произойдет встреча человека с загадочным йети.»

Статья была подписана «С. С. Соколенко, журналист-акмеолог».

— Что такое акмеолог? — спросила Ирина.

— А Бог его знает.

— А что это вообще такое? И ради этого мы туда едем на две недели?

А про себя она подумала: ну, вот все и решилось. Не успели отъехать от Москвы. Показывать себя не придется. Придется изображать из себя идиотку, таскаться по степям и по полям с арыками, с камерой и прочей совершенно ненужной аппаратурой, а по вечерам купаться в Волге и пить с Ларькиным местный самогон. Хорошо еще, что на Волгу послали, а не в Казахстан.

— Ради этого. Только все несколько серьезней, чем эта идиотская статья в этой идиотской газетенке. Там есть один уфолог, в университете, по фамилии Кашин — он, естественно, у наших тамошних коллег на контроле еще с советских времен. Так вот, у этого Кашина, как ни странно, данных о чем-то похожем накопилась хренова туча. Хотя, судя по всему, ему-то самому больше хотелось бы ловить летающие тарелки. И все данные, заметь, примерно из одного и того же района. Заволжье, от Маркса — и примерно до Энгельса. Хотя и в окрестностях Энгельса, и чуть южнее тоже кое-что вроде бы есть.

— Звучит как песня — от Маркса и до Энгельса. Снежные люди. Неудивительно, что этот твой уфолог на учете у местных кадров. Он больше нигде не на учете?

— Пока вроде нет. Но ты погоди ерничать. Ерничать мы все умеем. Давай-ка лучше я тебе кое-что из того, что наши саратовские коллеги накопали за последние лет пятнадцать, расскажу с выражением. Страшилку на ночь хочешь?

— Валяй.

— Так вот. Шесть лет тому назад два каких-то придурка из бывшего совхоза «Новый» — это, кажется, под Энгельсом…

— Под Энгельсом, под Энгельсом.

— Ах да, я и забыл, что ты у нас абориген.

— А зря, между прочим, забыл. Аборигены знают потайные тропы и умеют договариваться с духами-хранителями гор. Так что если вы, капитан Ларькин, будете себя хорошо вести и пообещаете не слишком доставать меня всяческой чушью насчет снежных людей среди бела дня в Саратове на Набережной Космонавтов, то я успею за эти две недели показать вам живописные окрестности и договорюсь с шаманами, колдунами и прочими вуду, чтобы они не слишком нас с вами беспокоили. А теперь, пожалуй, можете исполнить свой номер. Что там случилось с двумя придурками из «Нового» шесть лет тому назад?

— Ты ей слово, она тебе — десять, — вздохнул Ларькин. — Ладно. Шесть лет тому назад два придурка из бывшего совхоза «Новый» выпивали на природе…

— Что, конечно, само по себе многое объясняет.

— Что само по себе ни черта не объясняет, так вот, выпивали они выпивали, а потом решили поразмяться и, отойдя по нужде в кусты, наткнулись, по их словам, на весьма приличных размеров обезьяну. Ростом обезьяна была около полутора метров, телосложения скорее хрупкого, нежели атлетического, и вообще не слишком походила на привычные описания йети. Они тем не менее были ребята грамотные и решили, что перед ними именно снежный человек, только маленький. Ну, скажем, подросток.

— Или хворал долго.

— Или хворал долго.

— Ну, так и что они с этой обезьяной сделали?

— Они ее поймали.

— Да неужто? Только она от них потом, само собой, сбежала, и кроме них никто ее, конечно же, не видел.

— Почти так. Обезьяна была не то больная, не то раненая, они так и не успели разобрать. Когда они на нее наткнулись, она лежала на земле и, судя по всему, спала. Потом проснулась и попыталась дать деру, но только у нее это не слишком хорошо получалось. Двое наших приятелей, а они, как я тебе уже сказал, были ребята грамотные, взяли ее в клещи, а потом один из них, кстати, мастер спорта по боксу в среднем весе, умудрился ее нокаутировать. Потом они — заметь, очень по-трезвому соображая, — связали ее куском оказавшегося в багажнике машины шнура и затолкали в этот самый багажник. И поехали домой. А приехав домой, первым делом позвонили в приемную саратовского ФСБ и спросили, почем те у них купят живого снежного человека. Почему они позвонили именно в ФСБ — большая загадка. Но хотели они за живого человека пять тысяч долларов. И спрашивали — есть у саратовского ФСБ такая сумма наличными или нет. Потому что если нет пяти тысяч, а есть, скажем, четыре, то они возьмут и четыре, а остальное рублями.

— И что, интересно, ответили им в приемной саратовского ФСБ?

— Угадай с трех раз. Но только они даже после второго ответа, что, мол, вот сейчас вычислят их номер телефона и уж тогда побеседуют с ними в более интимной обстановке и совсем по другому поводу, все равно не утихомирились. А принялись объяснять, как к ним удобнее проехать, потому что сами они своего снежного человека никуда везти не собирались, справедливо опасаясь, что возьмут его на пробу посмотреть, а потом ищи-свищи, ни обезьяны, ни денег. Йети они между тем переправили из багажника в подвал — хороший такой, говорят, подвал, как в гестапо: бетонированный от пола до потолка и лампочка на шнурке. Жрать ему давали — все подряд, что сами ели, то и давали. Только он все равно ничего есть не хотел. Только воду пил. А потом ушел. Никто так и не понял — как. Открыли в очередной раз погреб, чтоб воды ему налить, и он вроде как просто взял и вышел, и никто ему не стал препятствовать — как будто ступор на них на всех напал.

— И случилось это, конечно же, буквально за два часа до того, как приехала компетентная комиссия.

— За три часа. Но самое забавное, что компетентной комиссии все ж таки нашлось, чем озадачиться. Остался запах, весьма характерный — не звериный, но и не человеческий. Запах, конечно, к делу не подошьешь, но было и еще кое-что. Остались волосы. Немного, но вполне достаточно для того, чтобы провести анализ. Волосы не человеческие, хотя структура удивительно похожа. И ни по какому известному экспертам животному их также атрибутировать не удалось.

— Да иди ты?

— Вот и иди ты.

— А что ж тогда шесть лет назад никто никаких экспедиций туда не посылал — на поиски снежного человека? И почему теперь спохватились? ГРАС, насколько я понимаю, существует уже полтора года.

— Почему тогда не занялись — не знаю. Наверное, потому же, почему мы сами эти полтора года занимались совсем другими вещами. Потому что было чем заняться. Помимо проблемы поимки снежного человека.

— А как я пришла, так сразу другие дела кончились. — Ирина понимала, что говорить этого ей не стоило, но уж больно хотелось Ларькина позлить. И посмотреть, как он будет выкручиваться. Потому что она по-прежнему была уверена, что из Москвы ее сознательно убрали — куда подальше. И подольше.

— Нет, другие дела не кончились.

Ларькин стал вдруг совершенно серьезным, глаза у него как-то сами собой приобрели совершенно незнакомое, спокойное и как будто даже созерцательное выражение, и Ирина вдруг поняла, кого майор Борисов выбирает себе в противники, когда ему приходит охота испытать себя в искусстве рукопашного боя. Перед ней сидел уже не громила-увалень с кандидатской степенью, задвинутый на поиске братьев по разуму. Перед ней сидел сильный и жесткий боец, профессионал, знающий себе цену и не собирающийся дальше ломать комедию ради сопливой дурочки; которая попалась ему под ноги, как бездомная кошка.

— Другие дела не кончились. Как раз наоборот, они в самом разгаре. Но только ни тебя, ни тех твоих приятелей, от которых ты к нам пришла, они покуда совершенно не касаются. Так что, стажер Рубцова, будь добра, засунь язычок себе в задницу и делай свое дело. Сказано искать снежного человека — будешь искать снежного человека, вне зависимости от того, есть они на свете или нет. А там посмотрим. Мы на тебя, а ты на нас. Я достаточно понятно излагаю?

— Да, я поняла, — ответила Ирина. Дальше ломать комедию и в самом деле смысла не было. Дальше можно было играть в открытую. По крайней мере, здесь и сейчас — на две недели с Ларькиным. И она была на него не в обиде. Он оборвал ее не потому, что хотел показать власть. Не потому, что надоела. Он расставил точки над i и предложил показать карты, показав предварительно свои. Хотя бы часть своих карт. И она была ему за это даже благодарна. — Я поняла. Можно?

Она взяла у него из рук папку и примерно с час изучала материалы — относившиеся, кстати, не только к саратовскому Заволжью, но и к более традиционным, любезным сердцу уфолога районам. Потом они сходили в вагон-ресторан, поужинали и поболтали о мелочах. Вернувшись в купе, легли спать. Ирина заснула сразу, и ей, как будто с полукадра, стал сниться сон. Она, по пояс в воде, пробиралась какими-то темными — не то коридорами с высоким, не видать, потолком, не то протоками со смыкавшимися где-то в темноте над головой ветками деревьев. И несла стакан с ярко-красной, даже в темноте, жидкостью. И знала, что ей очень важно донести этот стакан в целости и сохранности до какой-то ей самой неведомой цели, не пролив по дороге ни капли. И что если капля упадет в эту воду, то будет очень, очень нехорошо. И это было еще не все. Потому что сзади, из оставшейся за спиной темноты звучали чьи-то тяжелые хлюпающие по воде шаги, то ближе, то дальше. Там была опасность, но паники не было, а была только спокойная уверенность, что если вот это, которое сзади, ее нагонит, то даже пролитая жидкость из стакана уже ничего не будет значить. Потому что вот тогда-то все и кончится. Вообще все на свете кончится.

* * *

Время и место неизвестны. Виталий открыл глаза и на всякий случай еще раз зажмурил их поплотнее, а потом снова открыл. Все осталось по-прежнему. Кромешная тьма и ни единого проблеска света. Он лежал на спине. По крайней мере, в этом сомневаться не приходилось. Законы тяготения никто не отменял, а, следовательно, это все видит и слышит пока — то есть ничего не видит и не слышит, но пытается соображать — не бесплотный дух Виталия Ларькина, а сам Виталий Ларькин, в котором дух существует пока в трогательном единении с бренной плотью. Распевающих хоралы херувимов не видать и не слыхать. Как не чувствуется и характерного запаха серы. Еще одно лыко в ту же строку, гипотеза о том, что некролог на последней странице «Бойца невидимого фронта» выйдет еще не в завтрашнем выпуске. Хотя, по правде сказать, более невидимого фронта, чем вот этот, нынешний, Виталию встречать пока не доводилось. Как и более невидимых бойцов. Ибо даже поднеся руку вплотную к лицу, Виталий ничего не увидел, а только ощутил кожей лица исходившее от ладони тепло. Нечего сказать, здорово замаскировались.

Лежал он на чем-то жестком, судя по ощущениям — просто на земле. На довольно хорошо утоптанной глине. Холодок был чисто глиняный. Виталий вытянул руки в стороны и попытался ощупать тьму. Пол был ровный, в обе стороны. Глиняный, как и предполагалось. Никаких стен в пределах размаха рук не наблюдалось. Вот и выключили свет в красной ветке клена. Вселенская, трахтарарах, обесточка. Этакий блэкаут во вселенском масштабе. Господу Богу надоел весь этот бардак, он помусолил пальцы и ущемил в небесах фитилек. Пшшш. Погасла свечка, вот мы и в потемках.

Виталий полежал еще немного, словно собираясь с силами, а потом принялся «прозванивать» мышцы тела, начиная со ступней, одну за другой, по очереди. Вроде бы все цело. Конец света прошел без потерь в живой силе и технике. Не покалечен и не связан. Судя по ясности мысли — не отравлен. И при этом никакого, ну то есть ровным счетом никакого представления о том, как я, собственно, здесь очутился. И где это, собственно, здесь? Хорошо хоть следующий, вполне закономерный вопрос — и кто это, собственно, я? — пока не возникает. Но если полежать вот так еще пару недель, возникнет непременно. Так что надо двигаться. Вносить определенность в тьму и хаос. Работенка, кстати сказать, для бога-отца, никак не меньше. Виталий Ларькин, на местном уровне и. о. тов. Саваофа. Прошу любить и жаловать.

Виталий обшарил карманы. Чисто. Как в первый день творения. Ни спичек, ни радиомаячка, ни документов. Вообще ничего. Даже каких-нибудь крошек, которые непременно завалятся за шов. Рубашка, брюки, под брюками трусы. Ни носков, ни ботинок нет. Обшмонали по первому разряду. Как в трезвяке. Слух не различал совсем ничего. Ну то есть абсолютно. Виталий приоткрыл рот и сказал негромко, но внятно:

— Да будет свет!

Свет, конечно, быть не стал. Надо будет потренироваться на досуге. Тем более что, судя по всему, досуга у него теперь будет предостаточно. Но зато по звучанию собственного голоса можно сделать некоторые выводы. Скажем, такой — помещение, в котором неизвестные злоумышленники, умыкнувшие капитана ФСБ Виталия Ларькина с его боевого поста, держат свою жертву, по размерам сильно проигрывает стадиону «Лужники». И даже Большому колонному залу Дома Союзов оно тоже сильно проигрывает. А больше всего по размерам оно напоминает обычную комнату в малогабаритной городской квартире. Правда, комнату довольно большую. Ну, скажем, в двадцать квадратных метров. И потолок — метра два с половиной, не больше. Плюс-минус, конечно.

Запах в помещении стоял не слишком определенный. Пахло глиной, несомненно. Вполне приличной гончарной глиной, безо всяких органических и прочих не слишком аппетитных добавок. И еще пахло сыростью. Не погребной заплесневелый запах. И не лесной — прелой листвой и грибами. Где-то рядом была живая вода. Причем вода не затхлая, а скорее всего проточная. Проточная вода, которая не журчит и не плещет, и присутствует при этом в абсолютно темном помещении с глиняным полом. Глиняных пещер не бывает. Тем более таких, где текли бы подземные реки. Загадка.

Виталий сел. Потом осторожно встал, на всякий случай вытянув над головой руку. И еще раз — точное попадание. Можно поздравить капитана Ларькина. Великолепный глазомер для заданных метеорологических условий. И потолок тоже глиняный. Хотя — стоп. Вот это уже не глина. Это дерево. Перекрытие? Балка? Шибко корявые у них здесь балки. И какие-то неошкуренные. Так это же корень. Точно — живой корень живого дерева. Потому как с мертвого корня не свисали бы многочисленные усики. Или, по крайней мере, обламывались бы. А эти — гнутся во все стороны. И ищут почву.

Итак, куда же это нас занесло? И что за дети подземелья устроили нам такую интересную экскурсию? Зри в корень. Обратите внимание налево: ни хрена не видно. А теперь направо: не менее интересная картина.

И тут перед глазами у Виталия — во всю ширину — блеснула вспышка. Да такая яркая, что он инстинктивно закрыл глаза. И, как выяснилось, совершенно зря. Потому что свет был виден и с закрытыми глазами. А потом сквозь этот свет начали проходить картинки. Одна за другой.

Ага, так это у нас кинозал. А свет просто выключили чуть раньше, чем пришел киномеханик. А у меня один билет на вечерний сеанс. И проектор у них весьма своеобразный — никакой возможности пообщаться с девушкой в заднем ряду, не обращая — хотя бы на время — внимания на экран. Потому что экран все равно у тебя перед глазами, куда бы ты ни повернулся. Праздник, который всегда с тобой. Ребята, так это же ад. Значит, я точно помер. Представляете, какая гениальная пытка для грешников — прокручивать им миллионы лет подряд одни и те же сцены. За каждый маленький грешок получишь, братец, киношок. Если ты в детстве отнял у младшего брата конфетку — двести лет подряд твой вороватый жест и вся пропасть унижения, отчаяния и страха в глазах невинно обокраденного младенца. Общий план, потом крупный. И снова общий. И снова крупный. Без перерыва на обед и сон. Без того, чтоб отойти пописать. Потому что душам писать незачем. Да, вероятнее всего, и нечем. Тыщу лет без права переписки. То бишь перекура.

Однако хорош трепаться, перейдем к восприятию видеошедевра. Что у нас тут? Ага, местность знакомая. Дубок, и лодка, а в лодке Андрей, и я под деревом. И ракурс очень интересный. И вообще все какое-то не такое. Цвет не тот. Эй, сапожник, поправь фильтры! Мир выглядит совсем не так, если вы об этом. И кожа у нас с Андреем какого-то странного цвета. Красная, как будто оба только что обгорели на солнце. И как будто даже лучится изнутри. И лица странные. И глаза. Тоже светятся. Только нимбов круг голов нам с ним и не хватает. И прогуляться по воде вдвоем, под ручку. Господи, я тону. Слышь, Фома, не выпендривайся, иди как все, по камушкам.

А это кто у нас такой, сам-третей? Прячется в кустах. Да так прячется, что не увидит его разве что слепой. Или эти два придурка, краснокожие с подсветкой. То есть один из них как раз не придурок, тот, что поменьше.

Потому что и видит, и понимает. И проскакивает между ними нечто вроде молнии. А большой придурок — ни-ни. Ослеп и оглох. Только губами шевелит неслышно. И садится под дубок. Отдохнуть от трудов праведных. И от собственной глупости.

Так, рассмотримте болотника попристальней. Вполне приятно сложенный молодой человек. Но шерсть у него вовсе не черная, как описывали очевидцы. А белая, как будто седая. И кожа — не темная, а наоборот, светлая. Куда светлее, чем у наших краснокожих братьев. Из которых на сцене остался теперь только один. Сидит под деревом и гладит грибы по головкам. Сцена, достойная кисти Грюневальда. Св. Франциск Ассизский разговаривает с птицами. Только грибы — они ведь тоже не такие. Нет, не те грибы я перед собою видел, ребята. Совсем не те. Мои были поддубники. Красно-коричневые такие грибочки. А эти — зеленые с прожелтью. Нет, не в тех химикатах они пленку замачивали. Но — крупный план. Болотник. Смотрит пристально. Прямо в глаза. Вам никто не говорил, что у вас очень выразительный взгляд? Вы много страдали? Стоп-стоп-стоп. Что еще за коловращение в природе? Что за изгибание стволов и взбудораживанье вод? И почему, смятением охваченный, спешит народ укрыться по домам? А придурок под деревом — гляньте, гляньте, господа! — придурок-то валится на бок. Уснул, уснул, мерзавец, на посту. Разжаловать в рядовые пожарники. И сходятся, и сходятся к нему со всех сторон такие же седые шерстью великаны обезьяньей наружности. Ну да, как же, снежные люди. А цвет у них — для маскировки. Просто зима давно прошла, а они как раз проснулись. И не успели переодеться из маскхалатов в привычный камуфляж горилльего спецназа.

Вот так, значит, они меня и завалили. Ничего себе техника снятия часового. На расстоянии и совершенно бесшумно. И проснулись караульные под треск догорающего штаба. Гипнотические способности. Причем, очевидно, врожденные на видовом уровне. Либо воспитываются. Не зря ведь говорят про умение «отводить глаза». Поэтому их никто нигде и не замечает. А замечают, очевидно, только больных, увечных, несовершеннолетних и тому подобных маргиналов. Которые слишком заняты собой и не успевают вовремя спохватиться. А спохватится — и нет его. Исчез. Только что видели. И фотоаппарат приготовили. И даже на мушку взяли. А он раз — и растворился. И снимать некого. Потому и не снимают. А зря. Фотоаппарату они вряд ли глаза отводить научились. Потому и большая часть существующих кадров снята по чистой случайности. Улыбающийся турист на фоне леса, а за плечом у него — такая же вот образина. Которой не было, ну точно не было, когда снимали кадр. А это просто любопытный болотник решил посмотреть, чего это они там все напряглись и застыли. Эти самые, краснорожие с инфракрасным подогревом.

Так, так, так. Это еще что такое? Ни черта не понятно. Был нормальный фильм, а это что за кинохулиганство? Вода, молния, какие-то рыбы, глаза — причем глаза болотника, потом рука, тоже болотникова, в седой шерсти, дерево, снова рыбы, странные какие-то, ни разу таких не видел. Цветок, опять глаза, обезьяна падает навзничь. Ирина, батюшки-светы, Ирина, тоже себя ни за что не узнала бы в переводе на йетину систему виденья. И ручкой машет. Я. Андрей. Лодка. Вода, молния, рыбы, глаза, рука, дерево… Э! Э! Вы это уже показывали! Я это все уже видел. Ладно, досмотрим до конца. Сейчас Ирина, машет рукой. Теперь я, теперь Андрей и лодка. Дальше — что?

Вода, молния, рыбы, глаза… Все ясно, по третьему кругу. Механика на мыло! Простите, может быть, я и не ас кинопроката, но, по-моему, у вас замкнуло аппарат. Стоп, стоп, что такое? Почему опять гаснет свет? Я не хочу обратно в темноту! Давайте поговорим по-человечески! Объясните же мне, наконец, что тут у вас происходит! Эй, кто-нибудь…

Глава 5

30 июня 1999 года. Саратов. 08.02.

Саратов встретил их тихой утренней, по-июньски свежей погодой. Ночью прошел дождь, и вокзальные перроны были вымыты, как будто город специально готовился к встрече, и к привычным железнодорожным запахам — угля, масла, металла и шпальной пропитки — прибавился запах свежести и прибитой пыли.

В светло-голубом, еще неуспевшем окончательно проснуться небе неслись последние лоскутья грозовых облаков, а чуть ниже носились с пронзительным, на свист похожим визгом стрижи. И даже голос вокзального диктора казался в промытом дождем воздухе не таким металлическим и как-то по-домашнему уютным.

Ларькин при самой активной помощи Ирины выгрузил на перрон немалую гору багажа, раскивался с проводницей и подозвал носильщика. На автостоянке, где, как и было договорено (Борисов, по словам Виталия, должен был созвониться с Саратовом через два часа после их отъезда и договориться о том, чтобы их обеспечили жильем, транспортом и — по необходимости — всем прочим, что понадобится), их ждал местный фээсбэшный «уазик», старенький, но вполне поместительный и ходовой. Ключ и документы на машину были у дежурного по автостоянке. Перекидав вещи в кузов, Ларькин сел на водительское место и жестом пригласил Ирину не задерживаться.

— Успеешь еще наглядеться на малую родину. Нам на Валовую — как ехать, знаешь?

— Конечно, знаю.

— Вот адрес, — Ларькин протянул ей аккуратно свернутый листок бумаги. — Веди, абориген.

Город сильно изменился, стал как-то светлее, чище, праздничней. Этакая добротная купеческая провинциальность выглянула из-под стереотипной маски советского областного центра. Конечно, Московская, по которой они с ветерком — насколько позволяли возможности «уазика» и не слишком активное утреннее уличное движение — пролетели почти до самой Волги, Московская это все-таки самый центр. На окраинах наверняка все по-прежнему. Но, слава Богу, хоть центр преобразили, подумала Ирина.

Квартиру им устроили в новом девятиэтажном доме на Соляной — в пяти минутах ходьбы от набережной и в двух минутах, если на машине, от въезда на Новый мост — на ту сторону Волги, где стоял город Энгельс, бывший в стародавние времена заволжской Покровской слободой губернского Саратова. Квартира была просторная, трехкомнатная, лучше не придумаешь для такого вот, на двоих, выездного варианта — две спальни и рабочая комната. Холодильник был уже заполнен штатным набором, включая успевший за ночь остыть до близкого к ледяному состояния штоф осталковской «Стольной». Ирина отметила для себя, что у майора Борисова, судя по всему, есть некоторый авторитет и вес не только в пределах Московской окружной дороги — невзирая на не слишком видный чин. Надо же, один звонок, и меньше чем за сутки — такая роскошь. Безо всякого видимого присутствия местных товарищей. Машина — пожалуйте вам машину. Хата — никаких проблем. В рабочей комнате был даже компьютер, но Ларькину от него потребовался только модем — и еще бесперебойник, чтобы зря не жечь батарею привезенного с собой ноутбука. Он сразу же подсоединился и отправил весточку шефу — добрались нормально, устроились, приступаем. Сообщение ушло чистым, но Ирина успела заметить, что шифровальная программа на ларькинском чемоданчике стоит, и какая-то своя, она такой до сей поры не видела. Наверняка Илюша разработал, для внутреннего, так сказать, пользования. Они позавтракали, чем бог в лице заботливых и невидимых духов места им послал, и сели в удобных обитых темным велюром креслах, в гостиной. Покурили. Потом перешли к делу.

Прежде чем начать разговор, Ларькин вынул из сумки небольшой прибор с выдвижной лепестковой антенной, неслышно нажал пару кнопок и поднял палец вверх. Ирина заинтересованно за ним наблюдала. Ларькин встал и молча указал на висевшую на стене картинку, лубочный зимний пейзаж с избушкой, которой весьма к лицу пришлись бы курьи ноги. Впрочем, избушка настолько самозабвенно утопала в снегу, что вполне можно было представить эти самые ноги, длинные, голенастые и синие от холода, скребущие коготками во глубине замерзших вод.

Ирина кивнула. Добрые духи места оказались не только гостеприимными, но и крайне предусмотрительными. В картинку явно был встроен жучок. Еще один оказался над окном, в багетке. Третий и четвертый, соответственно, в люстре и в дверном косяке. Эк, расстарались. Квадрофония. Любят ребята хай-фай. Камеры, судя по всему, не было. Впрочем, это удовольствие они могли приберечь для спальни. С них станется.

Камер, однако, не было нигде — Ларькин все прозвонил. В спальнях было по два жучка. Два на кухне. Здесь им, судя по всему, довольно было стерео. Один в прихожей. По одному — в ванной и в туалете. Последнее обстоятельство привело Ларькина в полный восторг, и Ирина вдруг с трепетом душевным поняла, что ее ожидает, вспомнив запавшую с детства фразу, первую фразу, которой отточенный стилист Олеша начал свою «Зависть». «Он поет по утрам в клозете». Жаль, что они там не поставили квадро. Виталик им устроит самый большой хоровой коллектив из одного человека, какой они когда-либо в жизни слышали. На балконе тоже был жучок.

Ларькин вышел в прихожую и молча начал обуваться. Ирина вышла следом. Они обзвонили машину и нашли еще двух засланцев — одного под приборной доской, другого в кузове, причем эти два были посовременнее, уровнем повыше и явно рассчитаны на автономное питание и довольно дальнюю дистанцию «прострела».

— Пойдем прогуляемся, — сказал Ларькин.

— Пойдем.

— До Волги тут далеко?

— Рукой подать.

— Ну, тогда веди.

Ирина через Музейную площадь, мимо барочного, XVII века, собора с накренившейся на вполне «пизанский» манер колокольней, вывела Виталия к набережной, к роскошному виду на Волгу. Слева гнутые дугой пролеты моста, справа река делает широкий плавный поворот, огибает холм и теряется в сизой утренней дымке, перечеркнутая у самого горизонта прямой линеечкой железнодорожного моста; а за Волгой, за островами (белые пляжи и пойменный лес, вяз и тополь, по хребту), вдоль по низкому левому берегу — Энгельс, в четырех километрах от берега правого. Они спустились к парапету, а потом, по ступенькам, и еще ниже — к самой воде.

— Красота, — сказал, прищурившись (солнце стояло за рекой, и блеск воды здесь, у самой кромки, был, пожалуй, чрезмерен), Ларькин, — так ты говоришь, здесь прошло твое босоногое детство? Везет же некоторым. А я краше засранной Москвы-реки ничего все детство не видал.

— Красота, — согласилась Ирина. — Но там, куда мы поедем, должно быть еще лучше. Сейчас. Летом. Если не считать того, что в июне комар на Волге самый лютый. Ты репелентом запастись догадался?

— Догадался. На две недели на двоих должно хватить. А не хватит — съездим в город, купим еще. Здесь вроде бы недалеко.

Он постоял немного, помолчал, глядя на быстро и мощно текущую мимо реку — паводок еще не совсем сошел, вода стояла довольно высоко, и теченье было сильное.

— Неплохо они подготовились к нашему приезду, а? — обернулся он наконец к Ирине.

— Да уж, на недостаток внимания жаловаться не приходится. Но, может быть, это просто их обычная гостевая квартира, а жучки стационарные, на всякий случай? Если нужно — включают, не нужно — так стоят, а, как ты считаешь?

— Что гостевая квартира — очень может быть. Что заряжена заранее, надолго и всерьез — тоже. Даже и то, что машина зажукована, тоже можно по этой статье провести. Но ты мне вот что скажи — почему в таком случае они все были включены — с самого того момента, как мы оказались в квартире? И в машине, кстати, тоже. У меня, видишь ли, кроме той, главной машинки, есть еще и карманный обнаружитель. Так вот, он среагировал, как только я открыл дверь машины.

— Н-да. Странно. Кому, интересно, понадобилось нас пасти, да еще так плотно.

— Ну, тебе виднее.

— Нет, Виталик, не виднее. Если бы это были, как ты говоришь, мои друзья, какой им был бы смысл нас с тобой прослушивать. Я им и так бы все изложила в подробностях — как только, так сразу. Для чего нарываться?

— А хотя бы для того, чтобы ты чего-нибудь ненароком не забыла. А? А то знаешь, как оно бывает, увлечется человек, тут помню, тут не помню… Ладно, это мы выясним со временем. Да ты и не расстраивайся особенно-то. Дело обычное, и бороться с этим проще простого. В квартире мы ничего им отключать не станем — пусть радуются. А вот машина — другое дело. Там придется ребятам устроить пару неполадок в системе. Нам в машине лишние уши ни к чему. В городе, конечно, они нас могут слушать откуда угодно — метров за сто пятьдесят свободно. Нет, нет, ты не вертись. Сейчас, даже если слушают, то ничего не слышат. Во-первых, мы под берегом, под железобетонной стеной, почти вплотную. Во-вторых, вода здорово отражает и рассеивает сигнал — поверхность-то неровная, а мы почти на поверхности. А в-третьих, я подстраховался.

Виталий вынул из кармана небольшую плоскую штуковину с мигающим индикатором на торце.

— Ничего особенного, просто генератор помех. Но если они сейчас, не дай Бог, наведут на нас направленную антенну — ну, скажем, с пролетающего мимо совершенно случайного вертолета, — то радисту я не позавидую. Болеть будут ушки у парня, если громкость вовремя не уберет. Этот стервец, в смысле я обоих имею в виду — аппарат и создателя — задал волновой эффект. То ничего-ничего, только голосов не слышно, а потом вдруг раз, и чего. И так чего, что хоть святых выноси. Крыша съезжает.

— А создатель у нас…

— А создатель у нас Ренат. А ты думала — Илюха? Нет, Илюха больше по программной части. А если нужно какую техническую пакость измыслить — то это дело Рената, он гений всех времен и народов. Кулибин, блин — то бишь, пардон, Кулиджанов. Нам как-то раз одного типа нужно было взять. Причем в городе его брать было неудобно, а непременно за городом. И так, чтобы особо не тревожить местную милицию — у него, видишь ли, все было прихвачено и могли возникнуть сложности самого, так сказать, технического порядка. А у него, понимаешь, мерс. А дороги там хорошие. А у нас, надо же было такому случиться, автомобиль «Победа». Классная тачка, вместительная, но за мерсом никак не угонится. Так вот Ренатик, не долго думая, присобачил ему — в смысле мерсу, под брюхо бомбу. Нет-нет, ничего особенного, не взрывоопасную. Щ-щисто технищщеского характера парисспособление.

Татарское произношение у Ларькина получалось как родное. Дремлющий в Ирине лингвист проснулся и восхищенно развел руками.

— Ну, так вот. Вывели мы его за город. Вышли на трассу. Ближайший ментовский пост в тридцати километрах. На трассе чисто — бери, не хочу. Пошли на догон. Он нас заметил — и газу. Тут Ренатик вынимает из-под задницы пульт — вроде как от телевизора, представляешь? — и на кнопочку, на кнопочку. И тут же у мерса из-под днища вылетает парашют — типа авиационного — видела, как боевые самолеты на посадку заходят? Здоровенный такой парашют — когда развернулся. И прочный. Хорошо, мерс еще скорость набрать не успел — увело бы его в кювет, и все дела. А так мы его спокойненько обогнали, подрезали, остановили — и отработали свое. Красиво? То-то. Так что с нашим Ренатом шутки плохи. Ты в него рогами, а он тебе по рогам.

— Хорошо, если так.

— Не если, а именно так и есть. Ладно. Теперь насчет наших ближайших планов. Все, что есть по нашей проблеме у местных добрых гениев с длинными ушами, у нас тоже есть. У них отчетность, у нас — запросы. Официальные и не совсем официальные. Единственная фигура, которая нас с тобой интересует в городе, — это Кашин. Сергей Вадимович Кашин, инженер-исследователь в Саратовском госуниверситете. Кажется, кафедра общей физики. У нас есть телефон. У нас есть домашний адрес. У нас есть рабочий телефон и рабочий адрес. Но визит будем наносить домой — тем более что наши местные друзья наверняка от нас этого жеста именно сегодня и ждут. Что ж, сделаем людям приятное.

* * *

30 июня 1999 года. Саратов. 18.44.

Сергей Вадимович Кашин жил в самом центре, на улице Немецкой, в сером пятиэтажном доме постройки начала века — со всеми положенными прибамбасами в стиле провинциального модерна. Окна и витой чугунный балкончик выходили на оживленную в любое время дня и ночи сугубо пешеходную Немецкую. За двухэтажными домами по противоположной стороне улицы возвышалось занимающее чуть не весь соседний квартал здание областного ФСБ, крашенное по иронии судьбы — либо же околоточного начальства — в тот же самый пасмурно-серый цвет, что и кашинский дом, при том что расцветочки у большинства других зданий по Немецкой были довольно веселенькие.

Когда Ларькин в ответ на вопросительный взгляд хозяина предъявил удостоверение, Кашин как-то сразу поскучнел и утомленно закивал головой. Было ясно, что подобное удостоверение он видел уже не раз. Благо — все по соседству и в гости можно ходить хоть каждый день. Это был среднего роста и неопределенного возраста человечек с большим лысым лбом и микроскопическими чертами лица — остреньким носиком, остренькими глазками неопределенно-болотного цвета в припухших веках, тонкими бескровными губами и рыжевато-пегими усиками на верхней губе. Роста он был, впрочем, среднего, и Ирина — со второго взгляда — даже несколько удивилась тому обстоятельству, что сразу провела его для себя по разряду «человечков». Да, скорее всего это из-за худобы — почти невероятной, как у жертвы Бухенвальда, что в сочетании с массивным лысым лбом и сбившимися в кучку прочими чертами лица делало его неуловимо похожим на какое-то экологически озабоченное сказочное существо из западноевропейского фольклора — гнома, эльфа, кобольда или кто там у них есть еще. На него хотелось надеть зеленую бархатную курточку, башмаки с длинными-предлинными носами, а лысину прихлопнуть егерской шляпой с перышком. Вот тогда все будет на месте.

Кашин с обреченными видом проводил гостей в комнату, жестом пригласил садиться — и замер с открытым ртом, когда Ларькин, достав из сумки сработанный Ренатом прибор и развернув антенну другого, скорее всего на той же фирме сработанного агрегата, стал молча обходить квартиру по периметру. Жучками дружественные спецслужбы Сергея Вадимовича не обидели, хотя урожай, конечно, был не тот, что на казенной квартире. Два в одной комнате, один в другой и один на кухне. Ларькин все так же молча продемонстрировал их хозяину, а потом вернулся обратно в комнату и сел к стоявшему на стародавний мещанский манер в самой середине комнаты круглому столу.

— Мы, конечно, из ФСБ. Но не из местного, а из московского. И отдел, который мы представляем, называется ГРАС — группа по расследованию аномальных ситуаций. Так что если мы начнем задавать вам вопросы по поводу снежных людей, вы можете не сомневаться в том, что нас действительно интересуют именно снежные люди, а не ваши потенциальные связи с западными или с японскими уфологами.

Он еще раз достал удостоверение и дал его Кашину в руки. Кашин ознакомился. А потом — в первый раз за все время — открыл рот. Голос у него был не слишком приятного скрипучего тембра, высокий и немного режущий; впрочем, кто сказал, что кобольды обязаны говорить как Левитан.

— Вы только что продемонстрировали мне наличие в моей квартире ряда прослушивающих устройств. За что вам, конечно, большое спасибо. Потому что я до сих пор знал только про одно — про то, которое в этой комнате за шкафом. Обнаружил по чистой случайности и решил не трогать — все равно поставят новое. Вопрос не в этом. Если вы, обнаружив их и продемонстрировав их мне, начинаете разговор, ничего с ними предварительно не сделав, должен ли я это понимать так, что запись, которую, вероятно, ведут прослушивающие нас люди, никак не вступает в противоречие с вашими интересами?

Ничего себе, манера выражаться у инженеров с кафедры общей физики, подумала Ирина. Насколько она понимала, инженер на кафедре — это нечто вроде домашнего гуся. Птицей не назовешь, но зато, конечно, гораздо крупнее курицы. В смысле лаборанта. Если там у инженеров этакие замашки, как, интересно, изъясняются тамошние профессора?

— Именно так вы это и должны понимать, — в тон Кашину ответил Виталий. — Поскольку, если кто нас сейчас и прослушивает, то ничего кроме волнообразных шумов он не слышит. Благодаря вот этому нехитрому прибору.

И он показал Кашину ахмеровскую глушилку. Кашин оглядел глушилку с интересом.

— А почему я должен вам верить?

— Вас, собственно, никто не обязывает нам верить. Весь этот маленький спектакль я проделал вовсе не для того, чтобы произвести на вас впечатление и заставить полюбить нас без памяти пусть не с первого, так хотя бы со второго взгляда. Просто нам с коллегой тоже не нравится, когда нас слушают. А в этом городе я понемногу начинаю ощущать себя Монсеррат Кабалье. Коллега, не смотрите на меня так удивленно. Я не в плане смены пола. Просто меня все время хотят слушать — вне зависимости от моего желания.

Ирина церемонно кивнула в ответ. Ларькин с каждым днем нравился ей все больше и больше.

— Так вот, повторюсь — при всей моей органической неприязни к тавтологиям. Вас никто не обязывает верить нам. Но дело в том, что у нас есть неплохая аппаратура. В чем, кстати, вы уже имели случай убедиться. Аппаратура самого разного плана. И у нас, смею вас уверить, есть некоторый опыт работы с аномальной активностью самого разного рода. Коллега подтвердит.

Коллега закусила губку, но кивнуть кивнула.

— И вот с этой аппаратурой и опираясь на наш опыт, мы намерены обследовать ряд районов на левом берегу Волги на предмет обнаружения некоего человекообразного существа, покрытого шерстью и откликающегося при ближайшем знакомстве на имяЙети.

— Ладно, ладно, — поднял правую ладонь Кашин. — Не продолжайте. Я вам верю. Наконец-то и в вашей конторе решили заняться настоящим делом. Причем, поскольку в случае обнаружения снежного человека вы вряд ли сможете сотворить из него какую-либо пакость, я, как мне кажется, имею право помочь вам, не идя при этом на сделки с совестью.

— Боже упаси! — Ларькин поднял вверх обе ладони.

— Так вот. Несколько районов обследовать нет никакой нужды. Обследовать нужно один-единственный район — именно там они и живут. Или, по крайней мере, живут там постоянно или в большем количестве, нежели во всех остальных зарегистрированных пунктах аномалии.

— Где это, если не секрет?

— А вы уверены, что ваша аппаратура надежно защищает нас от прослушивания?

— Наша аппаратура не в состоянии защитить нас разве что от прямого попадания баллистической ракеты. На все остальные стрессогенные факторы мы можем смело плевать. С самой высокой пальмы.

— Хорошо. Хорошо, если так.

Кашин встал, подошел к шкафу и вынул из-за него свернутую рулоном карту.

— Вот Саратовская область. То есть теперь губерния. Вот Марксовский район. Бывший Катериненштадтский район Республики Немцев Поволжья. А вот тот пункт, который нас с вами интересует, — сельцо Сеславино. И его окрестности. На запад — огромный, нежилой и практически неисхоженный — за ненадобностью — массив. Протоки, озера, острова, пойменный лес и камыши, камыши, камыши. От села — две, так сказать, торные протоки, по которым можно довольно-таки быстро добраться до Волги. Не до коренной. Тоже до проток, но уже до глубоких и связанных непосредственно с основным руслом. Местные пользуются фактически только этими двумя протоками — да еще рыбачат на нескольких ближайших озерах. И гоняют скот на ближайшие же заливные луга. Все остальное — бросовые земли. Там никого нет. И никогда не было. Там можно спрятать целую небольшую армию, и никто ее не заметит даже с воздуха. И не станет искать.

Ирина заметила, что как только Кашин заговорил о деле, манера его речи кардинальным образом изменилась. Манерность, нарочитая — канцелярская — книжность выражений исчезла сама собой и на смену ей пришла уверенная деловая скороговорка человека, который знает, как говорить, что говорить и когда говорить. Но одновременно она не могла не заметить и других изменений, происшедших с Сергеем Вадимовичем. Он стал иначе двигаться. И лицо стало — другое. Вялая скованность движений в сочетании с такой же вялой настороженностью практически без перехода обернулись мелким крошевом каких-то лишних, ломаных жестов, периодическими конвульсиями, заставлявшими все его тщедушное тело подскакивать на месте и менять позу, выворачивая суставы в самых невообразимых направлениях. В глазах зажегся тусклый сумасшедший огонек, и Ирина поняла, чего она боялась, когда шла в ГРАС. Что там все окажутся именно такие. Типичные чудики-энтузиасты, массовый продукт советской эпохи. Гибрид двух других, дореволюционных и общекультурных типов — чудаковатого профессора и деревенского дурачка. Где всеобъемлющая и беспорядочная эрудиция первого, наложенная на одержимость методом, вступает во взрывоопасную реакцию с вошедшей в поговорку реакцией второго на всякую новую торбу. И чем причудливей торба — тем лучше.

— Ладно, — сказал Кашин, бросаясь к шкафу и выгребая оттуда кучу каких-то ветхих бумаг, — давайте по порядку.

— Давайте, — серьезно сказал Ларькин и облокотился на стол.

— Начнем с того, что боярин Туров и князь Засекин, которые в самом конце XVI века прошли — говоря по-нашему — с военной экспедицией вниз по Волге, разведывая удобные места для создания крепостей и прочих поселений на землях, которые русская корона решила понемногу начать прибирать к рукам, уже упоминали о чем-то похожем, причем именно в этих самых местах. В 1590 году они основали Саратов — почти на месте нынешнего, только не в долине, не в луговой части, а на холме, что с точки зрения военной было, конечно, гораздо логичней. Так вот, среди курьезов этого своего путешествия они упоминают и о диком человеке, которого один черемис водил с собой вместо медведя и потешал народ в приволжских татарских и мордовских деревнях.

Сами они этого дикого человека не видели, но местные люди тогда только об этом событии и говорили, и оно для них было отчего-то очень важным.

В начале XVIII века, когда эти места были уже в достаточной степени освоены — и старообрядцами, и купцами, и просто местными ярыгами, среди здешней мордвы бытовало поверье о неком «Позднике» или «Познике» — диком, поросшем шерстью колдуне, который живет в камышах и, если его рассердить, наводит порчу на человека, такую, что человек после этого сходит с ума. И этот Поздник может по своему желанию менять облик, то есть оборачиваться то мужчиной, то женщиной, то зверем или рыбой — но на самом деле он огромный, весь покрытый волосом и страшный как черт. Ничего не напоминает? Многие особенности этого поверья позволяют сопоставить его с казахскими легендами об албасты — существах, живущих, кстати, тоже непременно у воды, похожих на человека, но обладающих рядом отличительных черт. Скажем, у албасты нет спины.

— Как это нет спины? — передернувшись, спросила Ирина.

— А вот так, нет и все. И если зайти к албасты за спину, то можно увидеть все ее внутренности. Да, забыл сказать, албасты — почти исключительно женщины. И, кстати, одна из самых обычных пакостей албасты — это влюбить в себя порядочного казаха. Из чего впоследствии, естественно, ничего хорошего получиться не может. А уж какие они страшные — светловолосые, голубоглазые — просто жуть. И спины нет. Но ведь любой фольклорный или мифологический мотив можно и нужно толковать не только и даже не столько в прямом смысле. Скажем, устойчивый мотив отсутствия у албасты спины может означать просто-напросто невозможность зайти к нему за спину. А проще говоря — увидеть его истинный облик, а не тот, который он тебе хочет показать. С Поздником ведь по сути — то же самое.

— А что за слово странное — Поздник?

— Самый простой путь, по которому, естественно, и пошли тогдашние этимологи, — произвести это имя от русского слова «поздно». Для чего, кстати сказать, можно найти некоторые основания. Впрочем, как и к любой такого рода народной псевдоэтимологии. Поздников чаще всего встречали поздно осенью, когда уже облетели леса и засох камыш, где они обычно скрываются, а на зиму они еще залечь не успели. Потому что, согласно поверьям, они, как медведи, впадают на зиму в спячку. И вот тогда, поздно осенью, в ноябре, Поздника, во-первых, видно издалека, причем видно в его истинном обличье, потому что он не всегда успевает вовремя прикинуться кем-нибудь другим. А во-вторых, даже если и успевает. Встречаешь ты, к примеру, на берегу реки красну девицу в салопчике и в валенках. И поговоришь с ней, и полюбезничаешь — не слишком вдаваясь в подробности того, с чего это вдруг этакая красавица оказалась за двадцать верст от ближайшего села одна-одинешенька на запорошенном снегом бережочке. А потом смотришь — а от валеночков-то от ее не такие следы остаются, как положено, а в два раза больше, да босые. Вот тут и станет тебе ясно, что перед тобой Поздник — ан поздно. Со следами на снегу, опять же — ничего не напоминает?

— А другие варианты?

— Другие варианты связаны скорее с запахом. Ведь по-мордовски «познуть» — это, как бы это выразиться, ну, в общем, прошу прощения у дамы — по-мордовски это — пукнуть. Говорят, что у Поздника весьма специфический запах. По запаху его и отличают.

Еще один вариант — впрочем, близкий — имя есть производное от мордовского названия паслена — позника. То бишь вонючая ягода, вонючка. Сладкая, но вонючая, годная только на начинку в пироги, где от ее запаха не остается и следа. Так вот, паслен — любимое лакомство Поздников, и они за ним забираются иногда даже на огороды, к самым домам. И если дети в деревнях едят паслен, их пугают либо тем, что они приманят Поздника, либо тем, что сами такими станут. А девушки, которые, к примеру, именно и хотят Поздника приманить…

— А с чего это вдруг? — спросила Ирина.

— Ну, во-первых, Поздник, если верить легендам, обладает совершенно феноменальными мужскими достоинствами — еще раз прошу прощения. А во-вторых, он ведь колдун. Порча, отведение глаз, весь перечень колдовских услуг. Причем вторые услуги отнюдь не отменяют первых, а как раз их и предполагают — в качестве платы за работу. Потому что из человеческих вещей Поздник не берет ничего — за редким исключением.

— Ну, так и что же нужно делать, чтобы приманить Поздника?

— Набрать паслена, натолочь его с медом, выставить на крылечко, рядом на лист лопуха положить пригоршню соли, а с другой стороны — кружку ключевой воды, обязательно чистой. И сказать кое-что. И кое-что про себя подумать.

— Что сказать? И что подумать?

— Коллега, — вмешался Ларькин, — я начинаю за вас волноваться.

— Что сказать — знаю только примерно. Но смысла не вижу. Набор слов. А что подумать — и вовсе не знаю. Знал бы — сам давно попробовал.

— А вас какие услуги интересуют? — не сдержался Ларькин. И тут же пошел на попятный: — Извините. У нас сегодня с коллегой был очень трудный день. Нервы.

— Ничего страшного. Меня интересует, как, надеюсь, и вас, сама возможность подобной встречи, какими бы абсурдными с точки зрения науки средствами эта возможность ни достигалась. Так что ничего страшного.

— Скажите, — воспользовалась паузой Ирина, — все, о чем вы сейчас нам рассказываете, — все это было записано в начале XVIII века?

— Что вы, — всплеснул руками Кашин, — да нет, конечно. В начале XVIII века встречаются первые упоминания о подобного рода верованиях и один раз само имя — Поздник. А все, что я вам сейчас рассказываю, есть плод долгих усилий по сбору и систематизации самого разнородного материала, из самых разных источников — начиная с отчетов фольклорных экспедиций и заканчивая частной перепиской.

— Чьих усилий?

— В основном вашего покорного слуги. Хотя, конечно, мне помогали, и серьезно помогали друзья и единомышленники. В те далекие времена, когда у меня еще были в этом городе друзья и единомышленники…

Так, подумала Ирина, нужно срочно менять тему. Сейчас начнется параноидальный бред на фоне мании преследования и комплекса Христа в специфической местечковой форме.

— Да, но, насколько я поняла, эти данные не привязаны строго к какой-то конкретной географической точке — я правильно поняла? Почему же тогда это — как вы его назвали? Сеславино?

— Вы совершенно правы. Подобные поверья характерны для всей заволжской мордвы — и не только мордвы. Я уже сказал о казахах. То же самое, с некоторыми вариациями, естественно, касается и татарских поселений, и русских — причем скорее старообрядческих, чем ортодоксальных православных. Что тоже вполне объяснимо — старообрядцы живут здесь дольше, и несмотря на принципиальную отгороженность от внешнего мира, в большей степени успели сжиться с ландшафтом — и с его мифологией.

— Но как все-таки насчет Сеславина?

— Сеславиным это сельцо стало называться — по крайней мере в официальных документах — не раньше 1942 года. Когда прежних его обитателей переселили куда посеверней и повосточней, а дома заселили русскими и мордвой из соседних деревень.

— А как оно называлось до 1942 года?

— Зееслау. Там жили немцы. Этот район входил в состав Немецкой республики. Республику уничтожили, немцев депортировали. А для русского — или мордовского — уха, согласитесь, Зееслау — название не самое легкоусваиваемое. Очевидно, жители окрестных русских и мордовских деревень и раньше так называли этот разросшийся немецкий хутор. В смысле Сеславиным. Просто для удобства. Если бы это произошло в тридцатые годы, называлось бы оно сейчас Ленинский Путь или Заря Коммунизма. Но время было военное, и название заменили на первое, что попалось на слух. Вот и получилось — Сеславино.

— Ну, а при чем здесь йети?

— Не торопитесь. Всему свое время.

И Кашин, усевшись поудобнее, стал рассказывать им историю про хутор Зееслау и про Большого Брандта.

— Хутор этот известен с самого конца XVIII века, когда один немецкий поселенец по фамилии Брандт — отличавшийся, судя по всему, в полном соответствии с фамилией, весьма взрывным и неуживчивым нравом, — вышел вместе с семьей из немецкой колонии на речке Лизель к югу от Катериненштадта и основал этот самый хутор. Причем место он выбрал самое, с точки зрения рациональных и хозяйственных немцев, неудобоваримое. Хорошей земли было — пруд пруди. Отошел на десяток верст дальше в степь, распахал участок и живи себе, радуйся. Немцы оговорили себе тогда, при Екатерине, земли с запасом, в расчете на детей и внуков — так что тесниться и пихаться локтями за кусок степного чернозема пока не приходилось. О ногайцах к концу XVIII века в Заволжье уже и забыли, калмыки и казахи — или, по-тогдашнему, кайсак-киргизы — тоже не особо хулиганили. После того как подавили пугачевский бунт, степные народы попритихли. К тому же их старательно друг на друга натравливали — калмыков на казахов. Границу стерегли яицкие казаки, и бояться особенно-то было в заволжской степи нечего. Живи себе.

Так вот, Брандт (кстати, в реестровых записях упомянуто не имя его, а прозвище — Старый Брандт) вместо того, чтобы отойти, как и было сказано, верст на десять дальше вдоль берега Лизель в степь и отстроить там свой хутор, пошел на юг вдоль Волги, по левому берегу, где были тогда сплошь болота, камышовые пустоши и прочие неудобья. Дошел до большого озера. В озеро впадало несколько ручьев — и один, против местного обыкновения быстрый и чистый, очень уж ему глянулся. Вот возле этого озера, на этом самом ручье он и отстроил свой хутор — благо лесу вокруг было немерено, и совершенно задаром.

Озеро тогда действительно было большое. И весьма обильное рыбой. А в особенности — любимой немцами плотвой. А поскольку имени, по крайней мере, официально нанесенного на карту, у озера не было, Брандт и окрестил его сам — Плётцезее, Плотвичное озеро. А хутор назвал, соответственно, Зееслау. Озеро это, кстати, есть до сих пор, оно основательно заросло, заилилось и несмотря на то, что после ввода в строй Волгоградской ГЭС уровень воды здесь весьма существенно поднялся, разделено теперь на несколько более мелких озер. Но самое среди них крупное по-прежнему называется — Сорочье озеро.

— Что значит — по-прежнему? — удивилась Ирина.

— Это же самое название и есть. Только претерпевшее ряд изменений. В Саратове человека, который назовет плотву плотвой, никто не поймет. Здесь у нее совершенно другое название — сорога. А уж превратить Сорожье озеро в Сорочье местным жителям, а в особенности тем, которые совсем недавно стали местными, — раз плюнуть. Но, впрочем, вернемся к Старому Брандту. Он перегородил ручей плотиной, выстроил на получившейся таким образом запруде водяную мельницу и стал молоть зерно и немцам, и русским, и мордве, и всем, кто только к нему с зерном приезжал. Сеять он сам ничего не сеял — очевидно, не лежала душа. А кроме мельничных дел занимался охотой и рыбалкой — благо, места для этого дела были самые подходящие: леса, озера, камыш да протоки. Тут тебе и лоси с кабанами, тут тебе и пернатой дичи столько, что до сих пор никак не перебьют. А рыбы тогда было столько, что не имело даже смысла ею торговать — только ленивый сам не ловил. Впрочем, нет. Немцы не ловили. То есть ловили, но по-немецки — дергали плотву на удочку. А это с точки зрения волжан есть чистой воды баловство и ребячество. Вот Брандт — тот ловил по-настоящему, десятками пудов. И не какую-нибудь частиковую — сомов там, щуку, судака. Нет. Он — все больше уважал рыбку красную: осетр, белуга, шип, стерлядка. Белорыбица — тоже неплохо шла. И сам ел, и немцам на Лизель возил. Которые у него брали охотнее, чем у татар и у русских. Какой ни на есть, а свой. Вот так он и жил, не пахал, не сеял, а сыт был всегда, да еще и денег имел поболее, чем иной заволжский бюргермейстер.

Был у Брандта сын, Молодой Брандт, который вырос потом в Большого Брандта, потому что росту и силы и в самом деле был невероятных. И такой же рыжий, как отец, — я не сказал, что Брандт был рыжий? Не сказал?

Рыжий, как медная проволока, и с такой же точно бородой — хотя потом поседел, конечно. А вот Большой Брандт — тот на всю жизнь остался рыжим. Жена у Старого Брандта умерла давно, года через два, как он переселился на свой хутор, сына она ему родила одного-единственного, а больше жениться он не стал. И вот, пока Большому Брандту не исполнилось семнадцати лет, жили они с отцом душа в душу. А как исполнилось — так будто кошка между ними пробежала. Немцы с Лизели, которые возили к Брандту на мельницу зерно, говорили, что Молодой Брандт дома теперь почитай что и вовсе не живет, что он еще безумнее отца — тот от людей ушел в болото, в глухомань, но хоть делом занялся, муку мелет, рыбой торгует, хотя, впрочем, бирюк бирюком и человек не особо приятный. А этот же, молодой, как будто отродясь человека не видал — и видеть не желал. Выстроил он будто бы себе где-то в самой приволжской чащобе охотничий домик, да и переселился в него. И не то чтобы с прочими порядочными людьми — а и с отцом родным знаться не желал. Охотился, рыбу ловил, тем и жил.

Мало-помалу стали доходить до колонии на речке Лизель другие слухи — что будто бы Молодой Брандт не просто так ушел в леса и болота. Будто бы приворожила его какая-то тамошняя нечисть, не то колдунья, не то еще кто похуже. А вскоре получили в колонии тому подтверждение, и не от кого-нибудь, а от самого Старого Брандта. Приехал он однажды в колонию на своей двуколке, и прямиком к пасторскому дому — и все-все пастору про сына своего рассказал, сперва пастору, а потом всем честным здешним людям. Рассказал он, что Большого Брандта и впрямь околдовала болотная нечисть, и приучила жить в лесу и зимой, и летом, и что даже ружье Большой Брандт давно уже вернул отцу и обходится теперь в лесу один безо всякого человеческого оружия. И что умеет он теперь удивительные вещи — под водой остается на добрые десять минут, отец сам засекал, по хорошим немецким, еще в фатерланде сработанным часам. И рыбу ловит голыми руками. И может хоть всю ночь голышом просидеть на болоте, и ни один комар его не укусит. И так ему, Большому Брандту, эта новая жизнь понравилась, что он и отца своего пытался в нее втянуть. И Старый Брандт не увидел в том сперва ничего плохого — умения-то все сплошь полезные, всякому человеку пригодны. И стал он было к сыну на болото захаживать — пока не увидел, какой хозяйкой обзавелся в этом своем лесном доме Большой Брандт.

Пришел однажды Старый Брандт к Молодому в гости, в лес. Посидели, покурили на крылечке — то есть это Старый Брандт курил, а Молодой теперь про табак и думать забыл. Но курить с ним было приятно — под разговор, под комариное жужжание, которое было даже приятным оттого, что пока Старый Брандт был рядом с Молодым, и его тоже никакая тварь не кусала. А потом вдруг Молодой Брандт и говорит Старому: хочешь, говорит, отец, я тебя со своей хозяйкой познакомлю. Что за хозяйка, удивляется Старый, я тебя не женил, ты в церкви не венчался — во грехе живешь? Оно, конечно, дело молодое, но дальше так нельзя. С невестой твоей познакомлюсь я, конечно, с удовольствием, будь она хоть русская, хоть татарка, хоть кто. Старый Брандт, он человек просвещенный, он безо всяких там филистерских предрассудков. Но первым делом нужно тогда сговорить венчание, и свадьбу устроить, чтобы все по-людски. И людей пригласить, для веселья, и музыку, чтобы всем было ясно, что Старый Брандт сына женит по всем правилам, честь по чести. А Молодой ему на это и говорит — не торопись, отец, так-то оно так, да вот проблема в том, что не уверен я, хочется ли мне венчаться в церкви. А в том, что хозяйке моей вовсе этого не хочется, так в этом, говорит, я уверен так, что крепче не бывает.

Что ж, говорит Старый Брандт, у тебя за невеста такая? И какой она такой веры, что не желает в нашу, правильную христианскую веру перейти? Раз живет здесь с тобой, значит, судя по всему, родителей у нее либо нет совсем, либо же они ей не указ. А раз родители ей не указ, так и власть над ней вся твоя. Ты ей, по сути если разобраться, муж, и как ты порешишь, так для нее это должен быть закон. Если хочет с тобой жить — пусть живет по-человечески. А если нет — так не будет вам тогда моего родительского благословения.

Погоди, отец, говорит ему Молодой Брандт, не спеши. Ты ж ее еще не видел. И то верно, говорит ему Старый — ну, давай зови, показывай. Молодой так даже и встать с места не встал, и слова не сказал, а только повернулся в сторону — глядь, выходит оттуда девица, ну просто сказать — красавица, да и только. И на руках у нее — ребенок маленький.

Ах ты, хитрец, говорит Старый Брандт Молодому. Знаешь, чем старика отца купить. У них тут уж внуки готовы, а они меня на свадьбу звать не хотят. Сердце у него, конечно, растаяло, и с крылечка-то он встал, чтобы к невестке подойти поближе, присмотреться к ней, да и на внука поглядеть. И тут вдруг — как сделал он к ней шаг, взяло его сомнение. Все вроде бы в девице так, а что-то все ж таки не так. Какая-то смазанная она ему кажется, какая-то будто зыбкая, как отражение в воде. И платье на ней как будто мерцает, и цвет меняет — не сразу, а так, потихоньку, то в зеленый, а то будто бы в голубой. И молчит. Стоит, смотрит на него, губы сжаты — и сыну тоже ни слова, и он ей, как будто в молчанку сговорились играть. И ребенок тоже — шевелится, ребенок-то, ручонками-ножонками сучит, и ротик вроде открывает, и — ни звука. Как будто под водой все это происходит. И такая вдруг жуть напала на Старого Брандта. Ведь колдунья. Точно колдунья. Или хуже того, русалка, дева речная. Заколдовала парня, немтырь болотная, а сама небось жабры под шалью прячет. И ребенок этот — подменыш, кобольд, бесенок пакостный. Протянул он было к девице руки, чтобы ребенка у нее выхватить, да поглядеть на него поближе, а та вдруг хлоп, и растаяла прямо в воздухе, как не было ее — и только сзади где-то шорох, словно зверь побежал. Обернулся Старый Брандт и окаменел — потому что хоть многого заметить не успел, но и немногого достало. Потому что успел ухватить краем глаза, как метнулся от дома в сторону, в самую чащу, какой-то зверь косматый. И ростом этот зверь был как раз с невесту. И бежал на задних лапах. А передними держал такого же косматого звереныша. Повернулся тогда Старый Брандт и, не оглянувшись даже на сына, побежал на хутор, выкрикивая на бегу слова святых молитв. А на хуторе запряг двуколку и — к людям, на Лизель, чтобы посоветовали они ему, что ему теперь, несчастному, делать.

Собрались тогда на Лизели мужчины, взяли ружья и во главе с пастором отправились на Плётцезее. До лесного домика добрались они быстро, благо Старый Брандт дорогу показывал. Большой Брандт сам вышел им навстречу и начал было их уговаривать, что ничего-де тут противоправного не происходит, что он живет и никого не трогает, и шли бы они себе по домам, а его с женой и ребенком оставили в покое. Только народ его слушать не стал, а все кричал: выводи, мол, покажи им ведьму с ведьменком. Оглянулся Большой Брандт — и вышла на крыльцо та самая женщина с ребенком, красивая, пригожая, но только люди-то знали, что все это сплошной обман и отвод глаз. А потому, как только она переступила порог, один из лизельских немцев поднял ружье и выстрелил в нее, и она упала. А Большой Брандт вовсе рехнулся, выхватил нож и кинулся на стрелявшего. Был он огромный и сильный, и многих людей тогда побил-поувечил, пока его не связали. А пока его вязали, раненая — или убитая — ведьма с крылечка куда-то исчезла, и никто так и не понял, куда, потому что дом-то заранее со всех сторон обложили, чтобы никто из него не ушел.

Большого Брандта привезли на Лизель и стали там держать в подвале, на хлебе и воде, и пастор приходил к нему каждый день и беседовал с ним, убеждая отказаться от связи с бесами и вернуться в лоно истинной христианской веры. И через год плоть Большого Брандта совсем ослабла, и бесовский дух в нем угас, и он принял причастие, и снова стал добрый христианин и брат всем добрым христианам. Однако из подвала его не выпускали еще года полтора, и было ему это вроде епитимьи, и проводил он дни в молитве, посте и воздержании. А через полтора года умер Старый Брандт, и Зееслау по наследству перешло к Большому Брандту, тут его и выпустили, женили его на хорошей девушке из своих же, из местных, и отвезли в Зееслау. И зажил Большой Брандт в Зееслау, только не все там у него в Зееслау было чисто. Во-первых, молодая его жена, крепкая цветущая немецкая женщина, пропала через полгода после того, как поселилась с мужем на хуторе. Причем приключилось с ней это несчастье на глазах у множества людей, которые приехали к Брандту молоть зерно, так что на Брандта никто ничего плохого подумать не мог — его при этом не было, он в амбаре помогал грузить мешки. Просто шла она по берегу мельничной запруды, поскользнулась на ровном месте, упала в воду и сразу же — как будто канула. Ныряли за ней, ныряли, искали-искали, да так и не нашли. Думали, тело под какую корягу на дне течением забило, и Брандт даже пруд спускал — но и тогда все равно ничего не нашли.

Во-вторых, год или два спустя стали поговаривать, что Бранд-то взялся за старое. И колдовал, и порчу снимал, и сглаз, и всякими травами людей лечил, причем так лечил, как ни один доктор лечить не умеет, самых тяжелых больных, бывало, на ноги поднимал за день, за два — а народ не обманешь, народ, он все понимает, и что дело здесь нечисто — так это в первую голову. И все-то у Большого Брандта получалось, как ни у кого другого по всему левому берегу Волги. Рыба у него ловилась так, что всем, кто это видел, аж дурно делалось от такого улова, да еще в таком нерыбном месте. На огороде он и часа не проводил за все лето, а росло все — как на дрожжах, и ни осота тебе, ни порея, ни репейника. Одна капуста, и что ни качан — чуть не в полпуда. А потом как-то раз по осени прибежал на Лизель один местный охотник, без шапки, глаза сумасшедшие, и говорит, что сидел он в засидке, с утра пораньше, караулил зверя. И видит, идет по тропинке Большой Брандт, да не один, а с ним еще двое. Поначалу-то, издалека, охотник этому значения не придал — дымка была, не видно, кто там. Брандта он сразу узнал — у того жилет был красный, один такой жилет на всю округу. А двое других — ну, приехали к нему люди, зерно привезли, ну, посидели, пива выпили, пошли по лесу прогуляться, жирок порастрясти. Он поначалу даже озлился на них — вот, мол, ходят, зверье пугают, даром он, выходит, тут столько времени караулил. Подошли они ближе — и тут наш охотник чуть не поседел в одночасье. Потому что идут рядом с Брандтом не люди, а два огромных демона, все в шерсти, и страшные, как черт. И идут все трое молча, и смотрят перед собой как завороженные. Стрелять он, ясное дело, не стал, а подождал, не дыша, пока они мимо прошли и пока их ни видно, ни слышно не стало. Хотя слышно-то их и раньше не было. И — рванул прямиком на Лизель, через двенадцать верст, не разбирая дороги.

Тут уж народ мешкать не стал. Собрали, опять же, всех в ружье и поехали в Зееслау. Брандта они там не застали, видно, предупредили его лесные бесы об опасности. Но дом спалили и окропили после пепелище святой водой.

Впрочем, тамошние места многим лизельским немцам пришлись по нраву — да и мельница там уж больно удобно стояла. Не прошло и десяти лет, а на месте прежнего хутора выросла целая небольшая деревушка с прежним названием, Зееслау. И мельницу отстроили заново. Но только слава про те места все равно шла дурная. Брандта ведь никто так мертвым и не видел. А вот живым видели. И неоднократно. Если только не был это Брандтов призрак. Или не мерещился людям со страху. Едут, бывало, люди из гостей на тарантасе, песни поют. Проезжают мимо леса — глядь, стоит на опушке Брандт в своем красном жилете и рукой им грозит. Они за ружья — а его уже и след простыл. Приезжают домой, а дома-то и нет, сгорел дом. Или еще: идут по лесу охотники на крупного зверя. Расходятся по номерам. И вдруг смотрят, идет между ними Брандт и пальцем молча в каждого из них тычет. Ну, они, естественно, открывают по нему пальбу. И сколько раз такое ни случалось, обязательно попадут в кого-нибудь в своего, да так, что либо насмерть, либо человек калекой потом всю жизнь доживает.

В Зееслау после темноты вообще детей из дому не пускали на двор — пугали Брандтом. Да и взрослые старались по домам сидеть. А на самих тамошних жителей в других окрестных селах и деревнях тоже привыкли поглядывать с опаской — все они там колдуны. Всем им Большой Брандт коль не родной дядька, так двоюродный. А на любого пришлого человека смотрели с удвоенной подозрительностью, вне зависимости оттого, старый он был или молодой, худой или толстый, и на каком он говорил языке — а вдруг это Брандт прикидывается. Или кто из брандтовых детишек, которых, как рассказывали люди на Лизели и на Плётцезее весь прошлый век и всю первую половину века нынешнего, Брандт со своей болотной нечистью наплодил в лесах и топях видимо-невидимо. Поэтому тамошние немцы грибы в лесу не собирали, по ягоду не ходили, да и рыбу предпочитали не в реках и в озерах ловить, а покупать у татар да у русских.

— Забавная сказка, — проговорила Ирина. — Сами придумали?

— Сказка — и в самом деле сказка. Причем не чисто фольклорная — здесь вы тоже правы. Хоть и созданная на основе фольклорных источников. Написал ее один немец, из местных, еще в конце прошлого века — и опубликовал в Катериненштадте, там была своя маленькая типография, печатала всякие разности на немецком языке. А что написал он ее не на пустом месте — на то есть материалы фольклорных экспедиций, как прошлого века, так и начала нынешнего. В заволжском немецком фольклоре Брандт — фигура весьма заметная. И если лесных зверообразных колдунов можно провести по статье влияния местных мордовских и тюркских сказок — если, конечно, не верить в то, что йети в тех местах действительно живут, и живут давно, — то Брандта немцы придумали сами. Или списали с чьей-то реальной биографии, в чем лично я нисколько не сомневаюсь.

— Так, хорошо, — вмешался в разговор Ларькин. — Но давайте от сказок перейдем к делу. Предположим, в достаточно густозаселенной местности есть несколько лесных и заболоченных участков. Предположим, они настолько велики, что там может существовать целая популяция некого до сих пор неизвестного науке животного. Но — вопрос первый: почему они до сих пор настолько редко попадаются людям на глаза, что сколь-нибудь достоверных сведений о встречах с ними фактически не существует? А, Сергей Вадимович? Что вы на это скажете?

— А ничего в этом удивительного, на мой взгляд, нет. В прежние времена там жили в основном немцы, а они в леса и болота не особенно и совались, да и лесов с болотами тогда было куда больше, чем теперь.

— А теперь?

— А теперь, как я уже говорил, особенно после ввода в строй Волгоградской ГЭС, когда в районе от Шумейки до Карамана, то есть фактически от северных окраин Энгельса и до самого Маркса ушло под воду огромное количество земли — причем ушло не полностью и сформировался уникальный массив проток, островов, внутренних озер, лесов и заболоченных заросших камышом луговин — места для жительства у йети стало едва ли не больше, чем прежде. А если учесть, что в эти протоки даже рыбаки стараются не заходить, то йети есть, где жить. Там такая путаница, что заберешься, не выберешься, и каждый год, после каждого половодья, рельеф местности меняется, и иногда довольно существенно. Была протока, нет протоки. Не было на озере мели, появилась мель, а еще через пару лет — целый остров. К тому же йети, судя по косвенным источникам вроде сказок, да и по свидетельствам очевидцев, — животные сумеречные или даже ночные. Если они, конечно, вообще животные. А уличного освещения в тамошних местах, сами понимаете, нет.

— То есть, — Ирина приподняла брови. — Что значит — «если они вообще животные».

— Если верить сказочным сюжетам, вроде вот этого, о Брандте, самки йети могут рожать детей от человека. И наоборот.

— То есть вы хотите сказать — вы хотите сказать, что йети — это какая-то заблудившаяся ветвь человеческой эволюции?

— Именно это он и хочет сказать, — невозмутимо вмешался в разговор Ларькин. — Причем не только он один. Это одна из самых распространенных теорий о снежных людях и их происхождении. Скажем, случайно выжившие в труднодоступных местах неандертальцы, которые проиграли в свое время войну с кроманьонцами за контроль над основной территорией планеты — и перешли к партизанским действиям. Англо-саксонские и вообще западные исследователи очень любят ссылаться в этой связи на свой фольклор — на сказки об ограх, великанах-людоедах, которые в западноевропейском сказочном бестиарии занимают одно из самых почетных мест. Неандертальцы, кстати, каннибализмом отнюдь не пренебрегали. Хотя — есть одно существенное возражение. Неандертальцы знали огонь. А сюжетов о йети, которые, греясь у костерка, поют под гитару блатные песни, я что-то не припомню.

— Но это не обязательно должны быть именно неандертальцы, — сказал Кашин. — Это может быть какая-то более ранняя ветвь, которая проиграла как раз не кроманьонцам, а неандертальцам, и ко времени кроманьонско-неандертальских баталий уже занимала ту нишу, которую занимает теперь.

— Ну, хорошо, — кивнул Ларькин, — от кого бы они там ни произошли, это не решает еще одной проблемы — а чем, интересно, эта ваша популяция питается? Существа они, судя по всему, достаточно крупные и, соответственно, пищи им тоже нужно довольно много.

— Здесь вообще все проще простого. И, кстати, это еще один аргумент в пользу того, что это не неандертальцы. Неандертальцы были охотниками. А йети, вероятнее всего, вегетарианцы. Хотя и не берусь утверждать, что чистые вегетарианцы. Есть данные, что в их меню входит рыба. Большой Брандт научился ловить рыбу руками именно у них — у кого еще? Но если основу их рациона составляет растительная пища — то не вижу никаких проблем. Корневища осоки, рогоза, тростника — прекрасная питательная пища, богатая белком, углеводами и растительными маслами настолько, что и люди ей тоже, смею вас уверить, иногда не брезгуют. А уж этого добра — я имею в виду осоку, рогоз и тростник — там пруд пруди. Рыбу во внутренних водах, в отличие от коренной Волги и от прилежащих к деревням проток, вообще никто не ловит. То есть люди, конечно, там ее не ловят. Так что и рыбы там должно быть навалом. И к тому же все ближнее Заволжье — это овощеводство на орошаемых землях, рассчитанное не только на потребности Саратова, но и на вывоз в более северные районы. В том числе, кстати, и в Москву. Хозяйство там ведется вполне советскими методами — то есть сажают столько, что обрабатывать все равно не успевают, и едва ли не треть огуречных и помидорных плантаций попросту зарастает дурнишником, лебедой, щерицей и пасленом. Которые — все без исключения — также вполне съедобны. Представляете, какое раздолье для сумеречных жителей, желающих разнообразить свое обычное меню? Людей по ночам в полях практически не бывает. Так что — гуляй, не хочу.

— Ладно, летом они отъедаются. А зимой? Что они едят зимой? Ни овощей, ни свежей зелени, рыба вся подо льдом — что вы на это скажете?

— Ну, во-первых, корневища рогоза и зимой никуда не деваются. Более того, именно к зиме они набирают наибольшее количество питательных веществ. А во-вторых, согласно мордовским, например, поверьям, они зимой впадают в спячку — да я же вам уже об этом говорил! И еще…

У Кашина они просидели до двух часов ночи. А потом поехали обратно в гостиницу — собираться. Потому что на утро запланировали свой первый выезд. В Сеславино. Кашин их убедил. Да и шофер тот своего снежного человека сбил именно на тамошнем повороте.

Глава 6

R.

Аборт Ирина сделала на следующий же день. Просто отправилась в клинику и попросила избавить ее от плода. Никто не задавал ей никаких вопросов. Она боялась, что ей начнут задавать вопросы, отговаривать ее и всячески давить на психику. Она даже придумала заранее целую легенду, в которой правда перемежалась с реальностью и где Олег — Олег? — не выглядел такой уж сволочью. И страшно боялась, что если все-таки начнут задавать вопросы и давить на психику, то она попросту съедет с катушек и устроит у них там бог знает что. А они, кстати, ни в чем не виноваты. Даже в том, что задают вопросы. Но вопросов ей никто задавать не стал — просто заполнили какие-то формы и велели идти в отделение. А потом просто сделали операцию. Довольно неприятную, но Ирина думала — будет хуже. А потом она просто полежала часок, оделась и ушла.

А потом ей стало просто все по фигу. Потому что все кончилось, и ни впереди, ни позади у нее не было ничего хорошего, а только тьма, тьма и тьма без просвета; и даже детские воспоминания стали казаться смешными и жалкими, как засаленные открытки с мимозами и цифрой восемь над затхлой койкой полубезумной старухи. Потом начались какие-то непонятные ночи-дни, когда было совершенно не ясно, светло в данный момент на улице или темно, и к тому же данное обстоятельство не имело ровным счетом никакого значения. Появились вокруг полузнакомые стертые лица, бледные и с припухшими глазами, мужские и женские — и это тоже не имело значения, мужские они или женские, лишь бы только пореже выныривать с ними вместе наружу. И лишь бы только смутный, покачивающийся и подернутый мелкой рябью мир относительного забытья время от времени сменялся забытьём полным.

На что они все — и она в том числе — покупали бухло, она тоже не понимала, не помнила и не желала понимать. Помнила только, что бухло становилось все хуже и хуже. В первый же вечер, вернувшись из клиники, она пошла в ларек на углу, купила бутылку водки и прямо тут же, у ларька, стала пить ее прямо из горлышка. Водка была теплая, она обжигала горло, и от нее тошнило. Желудок не желал принимать ее в себя, но Ирина сознательно, собрав всю волю в кулак, заставила организм выполнять команду. К ноге, сука. Сказано пить, пей. И нехрен кобениться. Сколько она тогда успела в себя влить, прежде чем отключилась, она не запомнила. Запомнила только, что проснулась в чужой комнате рядом с каким-то храпящим мужиком, от которого шел смрадный запах перегара. И что у нее очень болел низ живота. Она тихо встала, нашла на полу свои вещи, оделась, вышла и захлопнула за собой дверь.

Потом начался полный туман. В общагу она возвращалась только изредка — забрать что-нибудь из вещей, потому что денег у нее не осталось. А потом и вовсе перестала возвращаться, потому что проблема денег отпала как-то сама собой. Всякий раз находился кто-то, кто готов был купить ей водки. Или даже коньяка. На худой конец — дешевого портвейна. Ирине было все равно, что пить, и она довольно скоро научилась удивительно быстро напиваться до бесчувственного состояния, когда ей было уже все равно, что с ней происходит дальше.

Потом какое-то время она жила на квартире у спившегося художника. Звали художника Павлик. Павлику было под пятьдесят. Покойный Павликов отец тоже был художник, причем известный. И у Павлика в квартире был чулан, в котором были папины картины. Когда кончались деньги, Павлик открывал чулан, вынимал наугад одно из полотен — часть была натянута на подрамники, часть была в рулонах — и уезжал с картиной в центр. А потом возвращался с деньгами, жратвой и выпивкой. Это было удобно и не требовало от Ирины лишних телодвижений. А ей совершенно не хотелось делать лишних телодвижений. И она их не делала.

Павлик пил потому, что понял, что ни как художник, ни как личность он не состоялся. Отца он искренне презирал — и как художника, и как личность. И твердо знал, чего в жизни и в живописи делать не следует. Но вот насчет того, что делать следует, уверенности у него не было никакой. Он честно пробовал. Он рассказывал Ирине о том, что он пытался делать в жизни. Она слушала и ничего не запоминала. Он показывал ей немногочисленные уцелевшие после тотальных актов самокритики полотна разных периодов и объяснял, почему тот или иной его творческий период окончился полным крахом и почему вот это конкретное полотно ничем не лучше отцовской мазни. Хотя идея была неплохая. В начале. Но потом и она тоже оказалась — полная жопа. И отец тоже был — жопа. Но за отцовские картины, в отличие от собственных Павликовых, любого периода, платили хорошие деньги. Деньги тоже были не критерий, но в итоге Павлик и себя презирал не меньше, чем отца, и любил об этом поговорить. Была у него такая специфическая стадия опьянения — садомазохистская. С одновременным бичеванием всего вокруг, с чем приходится сосуществовать, и самого себя, как самой главной неприятности, с которой приходится сосуществовать. Зато ни в трезвом виде, ни в пьяном он не задавал Ирине вопросов. Скорее всего, просто потому, что его по большому счету ничто, кроме запутанных коллизий истории становления и падения собственной творческой личности, и не интересовало. И он этого не скрывал. Но Ирину такое положение дел вполне устраивало. Он ее кормил, он ее поил и не задавал ей вопросов.

Сны ей снились теперь постоянно, но были они такими тусклыми и безжизненными, что почти ничем не отличались от действительности. В снах были пересохшие реки со склизкими глинистыми берегами и лужицами грязной, дурно пахнущей (даже проснувшись, она подолгу не могла отделаться от этого запаха) водой. Она разучилась ходить и ползала по этим лужам, пытаясь выбраться из бесконечного извилистого русла, но руки скользили по глине, и она всякий раз тяжело оседала обратно, свозя с собой целый пласт жирной грязи с какими-то мерзкими копошащимися в ней насекомыми. И только однажды она увидела себя на зеленом утреннем лугу, между прядками тумана, со спины, в длинном ярко-желтом платье, и за руку ее держался маленький светловолосый мальчик, который все время её о чем-то спрашивал, а она отвечала, только не было слышно, и мальчик смеялся, и она смеялась тоже, то есть смеялась та, в желтом платье, и уходила, уходила все дальше и дальше, и уводила за собой ребенка. Ирина проснулась в слезах и постаралась заснуть еще раз, чтобы приснилась глина.

К Павлику ходили гости, они засиживались допоздна за разговорами, которых Ирина все равно не слышала, потому что старалась набрать свою норму в первые полчаса. Максимум — в сорок минут. Гости ее за это не любили, считали законченной алкоголичкой и не понимали, что такой талантливый человек как Павлик нашел в этой молчаливой, тупой и вечно пьяной телке. Павлик сам этого не знал, а потому отмалчивался. Ирина этих разговоров чаще всего не слышала — просто потому, что начинались они уже тогда, когда она бывала в отключке. А если даже ислышала, то никак на них не реагировала. Ей было все равно. Она просыпалась, догоняла еще полстакана, брала пару затяжек травки и отваливалась обратно в небытие. Иногда Павлик угощал ею приятелей. Она ничего не чувствовала и воспринимала это как вполне законную плату за постой, за еду и водку.

Потом она попробовала настоящий гашиш — принес один из Павликовых приятелей. Гашиш ей понравился даже больше чем водка, самим качеством получаемого опьянения. От него не было быстрых алкогольных перепадов от состояния к состоянию и от настроения к настроению. Это была медленная тяга, с подвешенностью между сейчас и нигде, и даже отходняки по тем цветам, в которые они окрашивали окружающую полуреальность, вполне подходили Ирине. Она пробовала и кокаин и даже, один раз, дозу героина. Но слишком яркие картинки ей не были нужны. Ей нужно было просто отключиться, и чем монотонней выходила отключка, тем лучше. Иногда она удивлялась, почему до сих пор не забеременела — предохраняться она не предохранялась, а мужчинам, которых она время от времени почти с удивлением обнаруживала то рядом с собой, а то и в себе, такое бы и в голову не пришло. Потом она пришла к выводу, что первый в жизни аборт был последним в ее жизни абортом. Что-то там у нее внутри сломалось. И детей у нее просто физически больше быть не может. Она слишком хотела того, первого ребенка. И это был ее последний шанс. Она сперва хотела было поплакать, а потом решила, что так оно даже лучше. Меньше проблем, а ей, судя по всему, осталось не так уж и долго. Рано или поздно Павлик выставит ее за дверь. Идти на вокзал, зарабатывать на дозу пластилина?.. Она не пойдет. Незачем. Самоубийц она с детства не любила и не одобряла — и еще было стыдно перед мамой и папой. Только поэтому она до сих пор и не наложила на себя рук. Но все к тому шло.

А однажды среди бела дня, когда Павлик пошел продавать очередную картину, а Ирина была в отключке, в квартиру пришли воры. Они взломали дверь и вынесли все, что еще оставалось у Павлика в чулане. Ирина очнулась, лежала на тахте и смотрела из-под ресниц, как они ходят, как пьют на кухне водку, как увязывают шпагатом картины. Глаз она не открывала не потому, что боялась, а потому, что веки весили по два пуда каждое. Она узнала среди воров двоих Павликовых приятелей. Наверное, поэтому ее и не тронули — знали, как она отключается, подошли, понюхали и решили не связываться.

Павлик пришел ближе к вечеру. Он не кричал, он не стал бить Ирину и допытываться, как так получилось. Он просто сидел и смотрел на нее, сидел и смотрел. Она поняла. Она собралась с силами, встала, кое-как оделась, нацепила курточку и вышла за дверь. За дверью был подъезд, а за подъездной дверью — летний вечер и шум большого города. Направо было светло, там ходили люди и ездили машины. Налево стояла непроглядная тьма, и только на фоне еще не совсем потемневшего неба вырисовывались силуэты двух башенных кранов. Ирина немного постояла на крылечке, а потом, пошатываясь, пошла налево.

* * *

1 июля 1999 года. Саратов. 05.35.

В дорогу тронулись рано утром. Солнце вставало из-за Волги, и когда «уазик» въехал на мост, у Ирины захватило дух — долгих лет, проведенных в Москве и во всяких прочих местах, как будто не бывало. Она опять была восторженная, уставшая от школы и от прочих разных «надо» девочка, которая в какие-то веки раз вырвалась на Волгу. С моста видно было километров на двадцать в обе стороны. Справа, за зелеными дебрями Тянь-Дзиня и Сазанки, Волга делала широкий разворот и ныряла под железнодорожный мост. Налево уходили два широких русла, не считая иных, более мелких, а посередине раскинулся Зеленый остров — который только назывался островом, а на самом деле представлял собой целый конгломерат пересеченных протоками больших и малых островов. Первый форпост начинающегося чуть севернее и восточнее, за Шумейкой, главного лабиринта. Куда они, собственно, и держали путь. Где, если и не будет никаких йети, можно будет и впрямь неплохо оттянуться. Всякая большая работа, как говаривал Лесник, начинается с большого перекура. Вот и эту, первую настоящую работу можно будет начать с двухнедельного отпуска. Причем не за свой счет. Причем на подъеме лета — вода, конечно, еще не та, что в июне, но и не августовский зеленый кисель. К тому же в протоках и во внутренних озерах она имеет обыкновение нагреваться куда быстрее, чем на коренной. Да и общество вполне подходящее.

Ирина покосилась на Ларькина. Тот сидел за рулем как влитой — здоровенный загорелый мужик, почему-то уже загорелый в самом начале лета. Должно быть, эта командировка у него не первая. В любом случае компаньон не из худших. Поглядим, поглядим, как он плавает. Сама Ирина плавала как рыба, воду просто обожала и больше всего страдала в Москве от невозможности каждый день летом ходить купаться в настоящей, живой воде. И в каждом новом месте, в которое она только ни приезжала, первым делом — если сезон, конечно, был подходящий — разведывались пляжи. Или любые другие места, где, за отсутствием пляжей, можно было войти в воду.

Едва приехав в Англию — а дело было отнюдь не в Брайтоне, где до октября температура воды двадцать градусов по Цельсию, а на восточном побережье, в Уоше, — она провела рекогносцировку и вечером отправилась к морю, причем английские коллеги никак не могли взять в толк, зачем ей на берегу Северного моря может понадобиться купальное полотенце. Ирина показала им — зачем. И едва не утонула, потому что не учла одного известного каждому местному жителю с рождения обстоятельства. Перед началом прилива, особенно на пологих отмелях, в море далеко уплывать не стоит. Ирина, привыкшая к Волге и к «карманным» черноморским приливам и отливам, об этом, естественно, и знать не знала. Вода была — градусов восемнадцать. И чего, интересно, эти англичане жалуются на недостаток пляжей, подумала Ирина, положила на всякий случай вещи на высокий камень подальше от воды и поплыла себе, держа курс на туманный британский горизонт. А обернувшись минут через пятнадцать, с удивлением обнаружила, что берег едва просматривается где-то в противоположной стороне горизонта. Она повернула, перешла с брасса на кроль и минут двадцать месила воду, пока ей не показалось, что она давно уже должна была упереться лбом в береговые скалы — как в бортик бассейна. Она подняла голову — до скал было еще порядком. И самое неприятное: она начала замерзать.

Дальнейшие обстоятельства своего первого знакомства с заливом Уош Ирина помнила смутно. Она старалась экономить силы, вкладывая в каждый гребок как можно больше энергии на последнем, самом выгодном с точки зрения движения вперед этапе. Она отдыхала на спине, продолжая грести обеими руками, но имея зато возможность дышать столько, сколько захочется, и не останавливаться при этом, и не слишком терять в скорости. Она-таки добралась до прибрежной отмели, но тут выяснилось, что расслабляться рано. Потому что главное испытание — впереди. Волны, которые вдали от берега казались пусть по-океански крутоватыми, но не слишком большими, здесь, на песчано-галечном пляже, выросли до гигантских размеров. И каждая, протащив сначала Ирину метров на тридцать, на сорок вперед, норовила потом подмять ее под себя, закружить, ударить для верности со всего маху о дно и уволочь обратно, на те же самые тридцать, сорок, а то и на все пятьдесят метров. И не выработай Ирина после первого десятка безуспешных попыток встать на ноги собственной тактики борьбы с приливом — сколько бы, интересно, она так продержалась? Экономь силы, пока тебя несет к берегу. Не жадничай — как только волна начнет свой окончательный рывок — отставай от нее и жди следующую. А потом, если повезет, пытайся прорваться. И тут уже сил жалеть не приходится.

Только выбравшись, наконец, к утесам, измотанная, исцарапанная в кровь об острые камни — когда ее, уже бегущую по песку, несколько раз сбивала с ног и уволакивала обратно, в самый кипеж, очередная волна, — Ирина поняла, что домой придется возвращаться в чем есть. Потому что камня, на котором остались вещи, давно уже не было видно. А потом, еще минут пять спустя, когда ей удалось-таки — чудом — отследить в прибое и выручить куртку и совершенно теперь бесполезное полотенце, она поняла, что выберись она на берег на сто метров южнее, и на этом ее визит в Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии можно было бы считать оконченным. Потому что в ста метрах южнее прилив кипел между торчащими из песчано-водно-пенной суспензии огромными черными камнями, и сверху это было похоже на истекающую слюной пасть огромного бешеного пса. По пути туда она прошла мимо этих камней, не придав им никакого значения. Тем более что от них до кромки воды было не меньше километра. Сейчас же… Удариться разок о такой вот камушек. Закрутиться. Хлебнуть тамошнего месива. И все, привет. Как говаривала ей когда-то мама, отпуская одну купаться — утонешь, домой лучше не возвращайся.

Брр! Ирину передернуло дрожью при одном только воспоминании о том английском заплыве. Нечего сказать, устроила себе инициацию. Ритуал посвящения в агенты международного масштаба. Ладно, проехали. В Волге будем плавать совсем по-другому. Здесь я — дома.

И действительно — проехали. Она, должно быть, задремала или просто отключилась надолго, потому что, пока ее не было, Ларькин уже успел проскочить пыльные энгельсские улицы и выехал на балаковскую трассу. «Уазик» шел на приличной скорости. Ирина от него такого не ожидала. Мелькнул мост через Саратовку, и потянулись однообразные, обсаженные вдоль дороги вязом и акацией поля. Теперь — километров сорок прямой или почти прямой дороги, до самого поворота на Сеславино.

— Поедем прямо в село? — спросила Ирина.

— А, проснулась? — Виталий на секунду оторвал взгляд от дороги и улыбнулся ей. — Какая такая пакость тебе снилась?

— А с чего ты взял, что мне снилась какая-то пакость?

— Жаль, что ты себя не видишь, когда спишь. У тебя, как и у всякого порядочного разведчика, все на лбу написано. Большими буквами. Я не знаю точно, от кого или от чего ты там во сне спасалась, но спасалась, и уж чего-чего, а эротических видений в твоем сне точно не было.

— Я что, действительно спала? Знаешь, совершенно не заметила, как заснула. Вспоминала, как однажды чуть не утонула в Англии, выплыла в море во время прилива, такая была дура… Аборигенов, как ты совершенно правильно заметил, всегда нужно слушаться. Или по крайней мере присматриваться к выражению их лиц. Потому что когда я в тот раз подхватила полотенце и пошла к морю, лица у них были более чем странные.

— Представляю, какие будут лица у местных аборигенов, когда мы к ним заявимся со всей этой аппаратурой и примемся шнырять по всей округе, распугивая рыбу и культурно отдыхающую молодежь.

— Боюсь, молодежи там не слишком много. Кашин сказал, что сельцо вымирающее. Оно, насколько я поняла, особенно большим-то никогда и не было…

— Н-да, совхоз имени товарища Брандта. Вот бы с кем пообщаться.

— А твоя аппаратура — она и призраков тоже ловит? Кстати, об аппаратуре, — Ирина вопросительно подняла брови и указала на приборную панель и через плечо — назад, в кузов.

— Вспомнила тоже, — расхохотался Ларькин, — ты вчера спать пошла, а я остался машину готовить. И, честное пионерское, устранил все замеченные неисправности. До единой. Так что мы теперь можем, не смущая ничьих ушей, обсуждать любые интересующие нас темы. Вплоть до самых интимных. Как то — ты готовить умеешь?

Глава 7

1 июля 1999 года. Саратовская губерния. Марксовский район. Село Сеславино.

Готовить Ирине не пришлось. Повезло с хозяйкой. За тридцать рублей в день она предоставила им и кров, и стол. Две комнаты в большом, изрядно обветшалом доме, где кроме хозяйки и всяческой надворной и надомной живности жил еще только хозяйкин сын, двенадцатилетний мальчик с синдромом Дауна, безобидный и добрый деревенский дурачок, проблем с которым ни у матери, ни у постояльцев не было никаких. И двухразовое питание — завтрак и ужин. На обед Ирина с Виталием решили не закладываться. Как-никак, полевые исследования. Хозяйку звали Ольга Нестеровна Семенова, и, судя по отчеству и общему суховатому, с постоянно поджатыми, как будто бы неодобрительно, губами, Ирина решила, что она из староверов. Хотя поджатые губы и общую настороженность можно было объяснить и проще. Ольгу Нестеровну в деревне недолюбливали: и муж у нее погиб, и сын придурок, и вообще… Собственно, вот это самое «вообще» и послужило основной причиной, по которой они решили остановиться именно в этом доме, и ни в каком другом. Но — все по порядку.

Кашин посоветовал им не ехать прямо в Сеславино, а завернуть сперва в соседнее село, Подлесное, бывшую центральную усадьбу бывшего здешнего совхоза. И указал человека, с которым в Подлесном непременно надо бы пообщаться. Мордовченко Николай Михайлович, местный поэт и учитель математики в подлесненской средней школе. Сочетание слов «поэт», «учитель математики» и «подлесненская средняя школа» ничего хорошего не обещало, к тому же Кашин заранее предупредил их, что Мордовченко — человек не очень приятный, а если точнее, так и совсем неприятный. Но он тоже своего рода уфолог и местную ситуацию в этом отношении знает лучше, чем кто бы то ни было. Он все расскажет, и, главное, — с кем из местных нужно будет найти общий язык. Потому что, подмигнул Кашин, и в глазах у него зажегся все тот же безумный огонек, местные, они гораздо больше нашего знают. Они ведь там живут. Только говорить не хотят. Он, Кашин, несколько раз там бывал, и с Мордовченко, и без Мордовченко. Вот только, и Кашин погрустнел, не сложились у него отношения, с местными. Он даже водку пытался с ними пить. Но на водку он, Кашин, слаб и после второго стакана, как ни крепись, отключается совершенно. И вот, после того как он таким образом пару раз отключился, его окончательно записали там в городские сморчки и совершенно перестали уважать. Но — у Кашина не получилось, может, у Рубцовой с Ларькиным получится. Поэтому Кашин с ними туда не поедет. И не уговаривайте. Хватит, наездился, теперь ваша очередь. Слава Богу, хоть делом настоящим наконец-то наши органы занялись. Не все им порядочных людей со свету сживать. А Мордовченко там тоже не любят. В смысле в Сеславине. Его там вроде бы как-то раз даже били. За что — этого он, Кашин, не знает. Но вероятнее всего за жлобство. Потому что жлоб он, Коля, конечно, законченный. Так что заехать к нему лучше всего перед Сеславиным. И никому в Сеславине потом об этом не рассказывать. Да и в Подлесном этим знакомством лучше не слишком козырять. Только себе напортите.

Коля Мордовченко оказался здоровенным бородатым мужиком лет сорока, полноватым и — прав был Кашин — с каким-то неуловимо романтическим выражением серых, слегка навыкате глаз, которое безошибочно выдавало в нем полного жлоба. Когда Ирина с Виталием зашли к нему в школу — занятия кончились, но учителя были озабочены какими-то бумажными и хозяйственными делами, и потому сидели по кабинетам — он пребывал во взвинченном, почти истероидном состоянии духа, до странности не вязавшемся с его телосложением. Говорить он поначалу вообще отказался, сославшись на страшную занятость. Но потом сменил гнев на милость и даже пригласил «московских гостей» к себе домой, предварительно извинившись за то, что в доме у него шаром покати, ведь зарплату им задерживают, и вообще без сада-огорода здесь не проживешь, а он — человек, к ведению сельского хозяйства совершенно не приспособленный. «Московские гости» намек поняли, достали из приготовленного еще в Саратове для подобных целей ящика бутылку «Ликсара», кое-какие консервы и явились, как им показалось, во всеоружии. Но учитель Мордовченко, судя по всему, ожидал от них большего, а потому к его утренней взвинченности прибавилось еще и обиженное выражение лица — то есть не впрямую обиженное, но выражение обиды, которую он, как и положено интеллигентному человеку, старательно загоняет вглубь своей широкой поэтической души.

А по сей причине особой пользы от Мордовченко, как им поначалу показалось, не было. Он говорил какими-то туманными намеками, явно давая понять, что знает больше, чем даже большинство местных жителей, но не очень-то хочет распространяться на заявленную тему. На школьное начальство он был обижен, на власть — от сельсовета и до президента включительно — тоже. И даже к Кашину, на которого сразу сослались Ирина с Виталием, у него, как выяснилось, тоже были какие-то претензии, связанные не то с борьбой каких-то мутных уфологических группировок, не то просто с общей вздорностью Колиного характера. При этом Коля старательно держал мину и изъяснялся посредством витиеватых конструкций, позаимствованных не то из Достоевского, не то из Гоголя, делал намеки на некие обстоятельства, полагавшиеся общеизвестными, в силу которых его поэтический талант не признан не только в столицах, но и в редакции местного журнала «Волга», хотя в Германии его печатают, и в Бельгии печатают, и еще…

Виталий с Ириной вежливо слушали его подогретый водкой самовлюбленный треп — местные уфологи, похоже, все были слабы на голову. Коля раскраснелся, стал размахивать руками и путаться в своих «не соблаговолите ли вы» уже после третьей, что, если учесть массу его тела, было просто поразительно. Зато понятно, почему местные его не любят. Потому как любить его, собственно, не за что.

Уехали они из Подлесного уже под вечер, получив одну-единственную зацепку, ценность которой еще предстояло проверить. Коля настоятельно рекомендовал им поселиться у Вдовы — как он, с неизменной жеманной миной, называл Ольгу Нестеровну Семенову. На Вдову он тоже был обижен, про ее сына-дауна говорил «это просто кошмар», но давал понять, что если кто и может в Сеславине навести «москвичей» на след местной аномальной фауны, так это именно Ольга Нестеровна, и никто другой. В йети он верил так же свято, как в Господа Бога, а в Господа Бога Коля веровал истово и давал понять, что живет в этой страшной глуши только по той причине, что наложил на себя нечто вроде епитимьи и ждет во пустыни обращенной к нему благой вести. Сам он снежных людей не видел, но что они здесь есть — знал наверняка, и вроде бы даже их побаивался. Не явно, не до дрожи в коленях, но в лес, как выяснилось, не ходил и рыбу в протоках не ловил. Чем он в таком случае занимался в свободное от школьных трудов время, ни Ирина, ни Виталий так и не поняли.

В Сеславино они приехали уже в сумерках. Дом Ольги Нестеровны стоял в самом конце единственной на все сельцо улицы; сразу за домом дорога разбегалась на несколько тропинок и исчезала в лесу. Дом был большой, двухэтажный, нижний этаж обложен кирпичом, верхний — из потемневшего от времени дерева. Сразу за домом начинался небольшой сад, в основном вишни и яблони. За садом — огород с малинником, картошкой и еще всякой неразличимой в темноте съедобной зеленью.

Ольга Нестеровна, несмотря на внешнюю замкнутость и даже, как им поначалу показалось, враждебность, квартиру им сдала сразу и на таких условиях, которые коренному москвичу Ларькину показались даже не райскими, а просто сказочными — потому что в суровой действительности так не бывает. Две комнаты с кормежкой на двоих за тридцатник в сутки! Он даже хотел было набавить, просто из врожденной порядочности, как он объяснил Ирине, посетовав сперва, что комнаты раздельные.

Но Ирина быстро доказала ему, что особо трясти кошельком здесь не стоит. Во-первых, местные жители, а вернее те из них, кто работает только на бывший совхоз, как бы он теперь ни назывался, живые деньги видят раз в год по обещанию, и четыреста рублей за две недели для одинокой женщины — это совсем неплохой приработок, особенно если учесть, сколько она получает на основной работе. Во-вторых, на кормежке она никак не разорится, потому что, опять же, все свое. А в-третьих, если Виталию так уж захочется отблагодарить хозяйку за радушный прием и за сказочные условия — лучше съездить под конец в Маркс и купить ей там чего-нибудь, какую-нибудь обновку, и оставить вдобавок то, что останется у них от ящика ликсаровской водки. Ларькин подумал и согласился.

Ольге Нестеровне было от силы лет тридцать пять. Миловидное продолговатое лицо, светлые волосы, забранные под неизменный платок, который в сочетании с поджатыми узковатыми губами и общей, несколько деревянной манерой двигаться придавал ей вид едва ли не монашеский. Поселила она их во втором этаже, где от узкого коридорчика отходили в обе стороны по две небольшие комнатки — им достались соседние, окнами на запад. Ирина, сразу взяв переговоры на себя, объяснила, что они не муж с женой, и не влюбленная парочка, а ученые-зоологи, которые приехали изучать всякую местную живность. Про йети она, естественно, не сказала ни слова. На первый раз довольно будет бобров, ондатр и бесчисленных здешних птиц. А там поглядим. И поскольку они коллеги, то им нужны непременно две комнаты. Последнее обстоятельство Ольге Нестеровне вроде бы пришлось по вкусу, из чего Ирина сделала для себя окончательный вывод: монашка.

На ужин была томленная в чугуне, в настоящей русской печи картошка, горячая, со студеным утрешним молоком из погреба. Предложенные гостями к общему столу сервелат и сыр Ольга Нестеровна приняла спокойно — и с благодарностью. Как и бутылку приличного сухого вина — этот стратегический запас Ларькин привез с собой из Москвы, открыв недавно для себя в Гнездниковском погребок, в котором по более или менее оптовым ценам торговали вполне приличными северокавказскими винами. Мальчик-даун воспринял постояльцев спокойно, поздоровался, назвал свое имя, а за ними за обоими старательно повторил, опустив отчества: Ирина, Виталий. За столом сидел очень тихо, поев, убрал за всеми посуду и пошел в кухню, мыть.

— Он у меня труженик, — сказала Ольга Нестеровна и посмотрела вслед сыну. С гордостью, с удивлением, подметила для себя Ирина. Провалиться мне на этом месте, с гордостью.

— Ольга Нестеровна, — начал было Виталий.

— Да будет вам, — перебила его хозяйка. — Зовите просто — Ольгой. Я ненамного вас старше. Да и Андрею так удобнее.

Сына она называла — еще раз отметила для себя Ирина — исключительно полным именем — Андрей. Безо всяких уменьшительно-ласкательных.

— Договорились. Так вот — Ольга. Мы особых хлопот вам не причиним. Уходить будем довольно рано. Иногда — очень рано, но постараемся вас не беспокоить. Хотя вот с возвращениями могут быть некоторые проблемы. Может так получиться, что мы будем пропадать на несколько суток. Или возвращаться очень поздно. А может так случиться, что и среди бела дня. Так что, наверное, будет лучше, если вы просто дадите нам ключи — а мы постараемся не шуметь.

— Да бросьте вы, — в первый раз за весь вечер улыбнулась хозяйка. — Ключей я вам не дам… — И, заметив, как Ирина удивленно вскинула брови, улыбнулась еще раз. — Нет у меня никаких ключей. То есть вообще-то они есть. Но только я все равно не помню, куда их задевала. Дверь-то у нас не запирается. Вроде не от кого двери запирать. Так что когда придете — тогда и хорошо. Завтрак я вам буду с вечера на холоде оставлять. Только чай лучше не на газе грейте, а на дворе, там печка с плитой. И дрова там, и лучина, всегда. Андрей у меня за этим делом следит. А если вас поздно не будет — ужин буду на столе оставлять. И днем, если захочется чего пожевать, а меня нету — лезьте в погреб, там чего-ничего, а найдете. И огород — вон он. Редиска есть еще. Огурцы пошли. И зелень у меня всякая растет — невпроворот. Хлеб в хлебнице. Станете рыбу ловить — приносите, сготовлю. Вообще-то у меня Андрей ловит. Но и от вашей не откажемся. Если, конечно, она у вас ловиться будет.

Ты смотри-ка, подумала Ирина, а тетка не так проста, как кажется. Нет, надо будет повнимательнее к ней присмотреться. Что-то в ней есть такое. Что — пока не пойму. Но есть.

После ужина Ирина и Ларькин поднялись наверх. Уже в коридорчике, толкнув плечом свою дверь, Виталий сказал:

— Зайди на минутку.

Ирина, глядя ему прямо в глаза, взяла под несуществующий козырек.

В комнате Ларькин вынул из сумки еще одну бутылку «Каберне».

— Ты как?

— Это приказ?

— Это предложение.

— Предложение чего?

— Не руки и сердца. И даже не интимных отношений. Просто не знаю, как тебе, а мне трехсот граммов сухого мало. А поговорить есть о чем.

— Мне, честно говоря, и двухсот не досталось.

— Своя рука — владыка.

— И левая не ведает, что правая уже наливала.

— Так я не понял, ты — за?

— За.

— Тогда воспользуюсь любезным приглашением хозяйки и сбегаю в огород за зеленью.

— Слушай, неудобно. В первый же вечер, да еще после ужина.

— А разрешения спрошу и прощения попрошу заранее.

— Ну, ты нахал.

— Не нахал, а фуражир-общественник.

Ларькин загромыхал вниз по лесенке. Через минуту снизу донесся его голос — на басах, но слов не разобрать. И хозяйкино негромкое, но ясное контральто: «Ну, конечно. Чего спрашивать. Берите, сколько нужно».

Ирина вздохнула и принялась резать сыр. Через пять минут, когда вернулся Виталий, стол был уже накрыт. И первый же глоток терпковатого вина вслед за пережеванным с укропом, кресс-салатом и прочей зеленью кусочком сыра был как откровение Господне. Честно говоря, обсуждать программу боевых действий Ирине сегодня не хотелось. Устала. Просто устала с дороги. Но посидеть вот так, за бутылкой вина в приятной компании — а Ларькина она уже окончательно провела по разряду приятной компании — вот именно этого и хотелось. И еще — искупаться завтра. С самого утра.

Запивать сыр вином ее научил именно Ларькин. Еще в поезде. Совершенно не по-русски. Не пить сначала, а потом закусывать. А именно так — глоток вина после того, как вкус зелени и вкус сыра смешаются во рту в одно целое. В поезде ей это показалось — ничего. А сегодня ей уже хотелось пить именно так, и только так.

По первой выпили без тостов, просто отсалютовав друг другу стаканами. Второй тост, как выяснилось, в ГРАСе был традиционный. Ларькин поднял стакан и провозгласил:

— Ну, за успех безнадежного дела.

— За успех безнадежного дела, — подтвердила Ирина и глотнула от души. Внутри стало тепло, и комната, чужая поначалу, выглядела теперь куда уютней и какой-то — на дачный манер — одновременно жилой и нежилой, чтобы пожить две недели в удовольствие и уехать, и забыть.

— А знаете, коллега, — Ларькин отправил в рот веточку петрушки и взялся разливать по третьей, — знаете, на что я обратил внимание, когда скакал между грядками и драл хозяйскую зелень?

— На что? — спросила Ирина, внутренне готовясь к тому, что это начало очередной ларькинской провокации, и даже радуясь возможности поиграть в эту успевшую за последние несколько суток войти едва ли не в привычку игру. Будь готов! Всегда готов! И не к труду, а к обороне.

— На то, — сказал, ставя на столик бутылку, Виталий и поднял глаза, — что у нашей милейшей во всех отношениях хозяйки очень странно распланирован участок. Зелень — да. Малинник — да. За малинником картошка — в лучших традициях. Но вот с картошкой рядом, за тем же самым малинником, немалая такая делянка. Кстати, с дороги ее, должно быть, не видно совершенно. Тем более что дом крайний.

— И что она там выращивает? — Ирина никак не могла понять, серьезно он говорит или это все-таки начало очередного прикола. — Справа мак, а слева конопля? Она глава местной наркомафии? Крупнейший производитель чернушки и травы от Тянь-Шаня до самых Карпат?

— Нет, Ириша, там не мак с коноплей. — Глаза у Ларькина были серьезные. — Там все гораздо интересней. Там целая делянка — и немалая, заметь, делянка — паслена. Повсеместного здешнего сорняка, который ни один крестьянин, будучи в здравом уме и трезвой памяти, не станет не то что выращивать, но и полоть побрезгует. К чему бы это, а, Ир?

За окошком было черным-черно. И Ирине как-то вдруг расхотелось идти одной в свою — темную — комнату.

* * *

2 июля 1999 года. Сеславино.

Все утро первого дня Виталий занимался наладкой и подгонкой многочисленного снаряжения. Ирине — скорее всего, по одной простой причине, чтобы не путалась под ногами, — было дано задание привязаться к местности. Картами, хорошими, подробными картами всего саратовского левобережья, они были обеспечены в избытке. То есть в двух экземплярах. На картах значился год последней съемки и, следовательно, внесения самых свежих корректив. 1992-й. Ирине не пришлось углубляться в самые дебри, чтобы убедиться, что с этого года здесь не изменились разве что основные пропорции самых крупных островов, проток и озер.

Виталий вооружил ее резиновой лодкой, двумя камерами, фото- и видео- непромокаемыми и снабженными целым арсеналом различных объективов, так что снимать можно было хоть в воде, хоть под водой — ламинированной, то есть непромокаемой картой, компасом, ножом в ножнах, рацией типа уоки-токи, биноклем и репелентом и отправил восвояси, наказав вернуться не позже трех часов пополудни, а пока присмотреть места потенциального скопления снежных людей. А если станут попадаться группами — кольцевать только самых наглых. А с прочих брать подписку о невыезде.

Ирина так это задание и поняла — не путаться в первый день под ногами. А потому, поболтавшись для порядка пару часов по протокам, нашла песчаный бережок — на ветерке, чтобы не лезла из камышей всяческая насекомая пакость, поскольку мазаться среди бела дня, по самой жаре, пакостью химической ей совершенно не хотелось, — и предалась душевному распутству и разврату. Водичка была — мечта. Немного мутноватая после паводка, но только немного, и плавать в свое удовольствие это Ирине не мешало. Солнце, горячий песок, по-июньски прохладная вода, да разве могла она мечтать, что ее настоящая работа начнется вот с такого импровизированного отпуска! Да еще в таком месте, где, казалось, каждая травинка, каждый всплеск волны был свой в доску, и места эти радовались ей так же, как она им. И пусть ее убрали из Москвы по той же причине, по которой Ларькин убрал теперь из дома: чтобы не путалась под ногами. Пусть большие дядьки из больших контор разбираются в своих БОЛЬШИХ делах. Она пока человек маленький. Она может и на солнышке полежать.

За первые два часа ближайшие окрестности она оглядела. Прямо от дома Вдовы — она поймала себя на том, что вслед за Колей Мордовченко называет ее про себя Вдовой, и даже с Колиной жеманной интонацией. Что поделать, легко поддаюсь дурным влияниям. Так вот, прямо от дома Вдовы в обе стороны — на юг и на северо-восток — уходила не слишком широкая, но достаточно глубокая протока. Вдоль нее прямо за домом начинался лес, настоящий, не пойменный: дуб, липа, береза. Немного осины. Достаточно густой подлесок. Вдоль по краю протоки лес кое-где был слегка заболочен. Но только слегка. У противоположного конца села, там, где шла дорога к трассе, эта протока, на карте так и названная — Сеславской, — впадала в другую, более крупную. Та, под странным названием Немка, уходила на юго-восток, и ее Ирина обследовать не стала. Как-нибудь в следующий раз. Сеславская протока дальше к северо-востоку впадала или, вернее, вытекала из Сорочьего озера, того самого Плётцензее, из кашинской сказки. Сорочье озеро Ирине не понравилось. Да это, по сути дела, было даже и не озеро, а так, заросшие тростником пространства с пробивающимися кое-где окнами зеленоватой воды. Хотя где-то там, внутри, озеро, наверное, все же существовало, потому что оттуда через камыш выходило несколько рукавов с довольно сильным течением. Судя по карте, с севера в озеро теперь тоже втекали две протоки, разбегавшиеся потом целым веером таких же вот рукавов и рукавчиков.

А вот на запад отходила всего одна, но зато она вела в самый что ни на есть лабиринт, и Ирина отправилась было ее искать, ориентируясь по карте, но вскоре эту затею бросила. Если уж в Сеславской и в Немке карта отнюдь не дословно повторяла линию берегов, то здесь, где берегов вообще не существовало, о карте можно было забыть. Она так и сделала, ориентируясь больше по солнцу, по общему направлению и по маячившим кое-где над высокими стенами камыша верхушками деревьев. И была вознаграждена, выйдя примерно минут через сорок скитаний по тростниковым лабиринтам в узкую протоку с прозрачной водой и сильным течением, и протока эта шла прямо на запад. Очень быстро у протоки появились берега, причем довольно крутые, поросшие поверху все тем же дубово-липово-березовым лесом. Ирина прошла километра полтора на запад, подгоняемая течением, любуясь живописными берегами и старательно запоминая мельчайшие подробности, — это часть протоки, как ни странно, довольно точно соответствовала изображенной на карте голубой ленточке. Что-то подсказывало Ирине, что она здесь не в последний раз. Протока называлась Гнилая, хотя почему она так называлась, Ирина понять не могла. Вода здесь из всех виденных ею до сей поры местных водоемов была самая чистая. Но, опять же, в этимологии лучше не вдаваться.

Лес постепенно стал меняться. Появились осокори и ветлы, подлесок стал гуще, берега — ниже. От протоки в разные стороны уходили небольшие ответвления, и все чаще и чаще, и за ними угадывались, да и на карте значились, довольно крупные внутренние озера: Щучье, Похмелкино, Силиверстово. В последнее Ирина и свернула, и здесь обрела свою мечту последних двух-трех часов, если даже не считать вчерашней тоски по волжской воде. Пляж — именно такой, какой должен быть — песчаная коса у входа в озеро, длиной метров, наверное, в сто. Пара больших ветел на песке, у самой воды. За спиной — лес, и краешек озера виден, если смотреть вдоль этого леса дальше на север. На противоположном берегу — тоже лес, густой, дремучий, непролазный. В такой попадешь, не выберешься: сплошной шиповник с диким терном и еще какой-то порослью, наполовину сухой, но удивительно плотно сплетенной и сплошь увешенной вдоль берега длинными пегими бородами засохших водорослей — остались с половодья.

Ирина вытянула лодку на берег, разделась — совсем, благо никого вокруг не было, да и быть не могло — и, разогретая, распаренная, вошла в показавшуюся поначалу ледяной воду. Она всегда любила купаться нагишом, любила ощущение полной свободы, не скованной никакими условностями жанра — да и тело чувствовало себя совершенно иначе, как во сне, в том самом, про полеты и про умение дышать под водой.

Ирина наплавалась так, как не плавала, наверное, со времен залива Уош. И замерзла почти так же. Но песок был горячий, и даже в кружевной тени узколистых ветел приятно пригревало солнышко. Ирина откинулась на спину, надев на всякий случай трусики от купальника, полежала, потом осмотрела в бинокль противоположный берег и ту часть озера, которая была видна из-за леса. Потом снова откинулась и — не заметила, как уснула.

Сны, которые снятся днем, да еще если спишь на солнце, вообще бывают странными. Но Ирине приснился очень странный сон.

Все началось с ветра. Она еще не понимала, что спит, и решила, что просто изменилась погода. Очень резко изменилась. Первый порыв был настолько сильным, что тополя на противоположном берегу протоки согнуло в дугу. По воде как будто песком бросили — протока вскипела, и цвет поверхности изменился с небесно-голубого на молочно-серый, хотя небо оставалось по-прежнему голубым. Должно быть, гроза начинается, подумала Ирина. Подошла грозовая туча. А я, пока купалась и загорала, не заметила ее за деревьями. На островах так часто бывает. Тем более что грозы идут обычно с запада, а как раз западного горизонта тут не видать совершенно. Не степь.

Однако версию о подкравшейся внезапно грозе вскоре пришлось оставить. Потому что к могучим порывам ветра добавились прочие, не менее странные природные явления. Сперва через протоку пролетело взявшееся невесть откуда облако разноцветных осенних листьев. В июне, в начале лета. Четко очерченное облако — и приземлилось, а, вернее, приводнилось, у самых ног Ирины, и все листья, до единого, тут же ушли под воду. Потом, когда обе ветлы, под которыми прикорнула Ирина, начали двигаться, корежась в странном ломаном танце, она наконец окончательно удостоверилась, что уснула, и стала с интересом смотреть, что будет дальше. Дальше началась полная фантасмагория. Водное зеркало раскрылось, и Ирина обрела способность видеть одновременно то, что происходит над и под водой. Под водой, у самого берега, стояла стая огромных, на щук похожих рыб, только это были не щуки. У них была бледная, лишенная чешуи кожа, длинные, на щучий манер вытянутые морды и огромные пасти с невероятным количеством зубов. Каждая была в длину не меньше трех метров, и Ирина, хотя и отдавала себе отчет, что спит, передернулась дрожью. Если эти рыбы стояли здесь все то время, пока она плавала, она может поздравить себя с редкой удачей. Если они чуть-чуть опоздали и подошли как раз в тот момент, когда она выбралась на берег, — тоже ничего хорошего. Ей еще плыть обратно на утлой резиновой лодчонке. И одного удара хвоста вот такой вот баклешки-переростка вполне достанет, чтобы Ирина оказалась в воде. А как щуки умеют — рыбы все-таки здорово были похожи на щук, несмотря на «лысую» шкуру, — хватать с поверхности, с кувшинок и тому подобных плавсредств, лягушек, Ирина знала не понаслышке. Видела как-то раз в детстве. Вот сидит на зеленом плоском листе лягушонок, и даже не у самого края. И — в доли секунды — всплеск, лист уходит под воду, лягушонок делает попытку прыгнуть, моментальный проблеск пятнистого щучьего тела, и все, только круги расходятся по воде, и плавает как ни в чем не бывало непотопляемый лист кувшинки.

Неожиданно для самой себя Ирина вдруг почувствовала, что на нее накатывает волна страшного, неконтролируемого бешенства. Она помнила, что это сон и что, если ее начнут по-настоящему есть, она, вероятнее всего, проснется. Она потянулась за пистолетом. Табельное оружие всегда под рукой. Пистолет был на месте, но когда она сняла его с предохранителя, навела на ближайшую рыбину и спустила курок, не последовало даже щелчка. Пистолет был как ватный, и здесь, на территории сна, стрелять отказывался. Ну, ничего. Ничего. Есть и более надежные средства. Механика во сне — вещь непредсказуемая. Обойдемся без механики. Ирина вынула из ножен длинный и узкий, наточенный до бритвенной остроты нож, встала и вошла в воду. Границы между воздухом и водой она, как и следовало ожидать, не почувствовала вовсе. Вода не мешала двигаться. Вода была как чуть более плотный, чуть более густой воздух. И чуть менее прозрачный. Ирина оттолкнулась ногами и пошла, поплыла вдоль песчаного дна, не заботясь о том, чтобы выныривать хотя бы время от времени. Вода со знакомым — свежим — ощущением заполнила легкие и как будто сообщила рукам и ногам дополнительную силу и ловкость. Рыбы, которые, если смотреть с берега, стояли, казалось, у самой кромки воды, отодвинулись теперь несколько глубже. То ли и впрямь отошли, то ли просто обман зрения.

Ирина вдруг увидела — вот именно увидела, а не услышала или поняла — их имя. Не написанное большими буквами на воде, нет конечно. А как будто впечатанное в самих этих рыб, в самую их сущность. Стражи границы. Они назывались стражами границы. Она удивилась — как раньше этого не знала. При одном только взгляде на этих рыб это имя должно было выплыть из памяти само собой. Они всегда так назывались. Ты же не станешь вспоминать, как называется сом. Или окунь.

Стражи границы сошлись теснее. Их брусковатые тела подрагивали от напряжения, плавники неслышно шевелились, борясь с боковым течением. Глаза, желтые крокодильи глаза, смотрели прямо на Ирину. Ирина подобралась, спустилась пониже, к самому дну, и, оттолкнувшись от него ногами и выставив перед собой нож, с невероятной, как ей показалось, скоростью, метнулась вперед, в атаку. Стражи границы разошлись, пропуская ее сквозь ряды, и нож никого из них не задел. Испугаться, что сейчас вода закипит и они бросятся на нее со всех сторон разом, и сверху, и снизу, и отовсюду, и она со своим ножом не успеет сделать ровным счетом ничего, Ирина не успела. Потому что, взмахнув руками и уйдя ко дну, чтобы обезопасить хоть одно потенциальное направление атаки, она увидела стройно, не по-рыбьи стройно вытянувшиеся в линейку бледные животы стражей границы. И неподвижные хвосты. Рыбы уходили. С какой-то безумной, невозможной в реальной воде скоростью, не шевеля ни единым плавником, сохраняя безупречный строй. Секунда — и вода была пуста.

Ирина каким-то образом оказалась опять на берегу, вложила нож в ножны и, дрожа всем телом, легла обратно на песок. Ощущение страшной, всепоглощающей опасности накрыло ее только сейчас. Песок был мягким и грел, и она начала успокаиваться, а потом поймала себя на том, что подставляет голову под чью-то руку, которая гладит и гладит ее по мокрым волосам, и от этого ей становится теплее и уютней на душе. Это еще что за новость, подумала Ирина, и закинула голову назад. И проснулась с криком.

Потому что рука, которую она там увидела, не была рукой человека. Пальцы были расставлены не так. И кожа была не такая. И по всей тыльной стороне, и выше, до локтя — а дальше Ирина увидеть не успела — рука была покрыта лоснящейся жесткой шерстью. И между пальцев — перепонки.

2 июля 1999 года. Волга. 15.21.

Запиликала рация. Ирина, еще не отошедшая ото сна — перед ней еще маячили в воздухе быстро расплывающиеся очертания шерстистой перепончатой лапы, — нажала на тумблер. Голос Ларькина сказал:

— Ирина?

— Да, я.

— С тобой все в порядке?

— В общем, да. А с чего такой вопрос?

— Что у тебя с голосом? Ничего не случилось?

— Да нет, нет, ничего особенного. Приеду — расскажу.

— Срочно возвращайся. И будь, пожалуйста, поосторожней. Очень тебя прошу.

— А что такое?

— Приедешь — расскажу. Ты далеко?

— Против течения — часа на полтора дороги.

— Тогда давай, ноги в руки, и на базу.

— Хорошо. Поняла.

— Конец связи.

Погода, как ни странно, и в самом деле начала портиться. Ветерок, который в первой половине дня мешал исключительно комариной авиации раньше времени подняться в воздух, теперь стал весьма ощутим. По краю неба над верхушками деревьев протянулась цепочка кипельно-белых, на замковые башни похожих облаков. К вечеру будет ливень, подумала Ирина. И хорошо, если к вечеру. Потому что, если гроза накроет меня где-нибудь на озере, придется несладко. Вымокну, конечно — и Бог бы с ним. Не октябрь на дворе. Не вот обычные на Волге грозовые шквалы, это неприятно. Уволочет куда-нибудь — лодчонка-то легкая. И забьет в камыши. Выбирайся потом как знаешь.

Она закрепила понадежней всю свою аппаратуру, проверила упаковку. Вроде надежно. Если перевернет, ничего пропасть не должно. Вставила в уключиныкороткие весла и принялась работать вовсю. Ветер, которого она — в перспективе — так опасалась, пока вел себя вполне дружественно. Ветер был сильный, ветер был западный. А потому фактически нейтрализовал течение, подгоняя ее на восток. По протоке шла небольшая крутоватая волна, как всегда, когда ветер гладит воду против шерсти, и на скорости хода это, конечно, сказывалось. Но зато когда налетал особенно сильный порыв, лодка парусила, и нужно было только успевать подруливать веслами, чтобы не врезаться в берег или в торчащую из-под воды корягу. Так что до озера Ирина добралась, как ей показалось, в считанные минуты. А собиралась потратить на это чуть не половину времени. Поплутав немного по озерным рукавам между камышовыми зарослями, она угадала издалека знакомые верхушки деревьев и минут через двадцать выбралась в Сеславинскую. А там уже до дому — рукой подать. Да еще и по течению.

Виталий встретил ее на берегу. Помог вытянуть лодку на крутоватый берег у сходен. А потом и вовсе поднял ее на небольшой обрывчик, который отделял Ольгин огород от собственно берега.

— Похоже, гроза надвигается.

— Надвигается. Я оттого так и летела. Обещала через полтора часа, а добралась меньше чем за час. Правда, мне там попутный ветер подсобил. Но все-таки.

— Что там у тебя случилось?

— А у тебя?

— И что это за манера — отвечать вопросом на вопрос?

— Просто у тебя по рации был такой обеспокоенный голос. Я и подумала…

— У тебя голос был не лучше.

— Н-да, спорить не стану. Но я, видишь ли, только проснулась…

— Опаньки. Стажер Рубцова на боевом посту. Нечего сказать, выслал я разведку. Я что, не вовремя тебя разбудил? Приношу свои искренние извинения. Больше не повторится.

— Да нет, Виталик, дело не в том, что я заснула. Хотя — именно в этом, наверное, все и дело. Я, наверное, заснула в очень нужном месте и в очень нужное время. Я видела его.

— Кого?

— Йети.

— Заснять успела?

— Да нет. Я видела его во сне. Был очень странный сон, а потом там появился…

— Нет, ты, оказывается, еще талантливей, чем я думал. Представляешь себе, мы приезжаем в контору и пишем отчет: «Проведенные в районе возможной аномалии полевые исследования дали однозначный положительный результат. В первый же день стажер Рубцова увидела предполагаемого снежного человека во сне, что является неоспоримым доказательством…» Да нас с тобой уволят без выходного пособия, и еще заставят возместить командировочные расходы. Сновидец ты хренов. Вера Павловна.

— Ты все сказал?

— Более или менее.

— А теперь послушай меня. Мне просто так сны не снятся. И если до сегодняшнего дня я — скажем так — не была уверена, что йети вообще существуют, и уж совсем была не уверена, что они водятся в саратовском Заволжье, то сегодня все изменилось. Они есть. И если они вообще где-то остались, так именно здесь.

— Согласен.

— Что? — Ирине показалось, что она ослышалась. — Что ты сказал?

— Я сказал, что полностью с тобой согласен. Они есть. И если они вообще где-то есть, так именно здесь.

— Ты из-за вчерашнего паслена?

— Почему вчерашнего. Вон он, колосится. Цветет буйным цветом. Но дело не в этом. Я сегодня, пока тебя не было, съездил еще раз в Подлесное. И потряс там как следует Колю Мордовченко. Мне, понимаешь ли, показалось вчера, что он действительно чего-то недоговаривает. То есть пижонит, конечно, понты кидает, набивает себе цену. Что вполне объяснимо — хотя бы присутствием очаровательной юной разведчицы, на которую, если принять в расчет ее могучего и вообще привлекательного во всех отношениях спутника, Коле остается только поглядеть. И то недолго. Но было у меня сомнение. И я решил сегодня расставить все точки над ё. Единственная, между прочим, буква современного русского алфавита, над которой вообще можно расставлять точки. Внести, так сказать, ясность. И без дам. Крутой, понимаешь ли, мужской разговор. Меня, ревнивого любовника — стоп, стоп, стоп, только не надо делать большие глаза. Ты же разведчик. Легенда. Для пользы общего дела. Так вот, мне, как ревнивому любовнику, не понравилось, как он вчера на тебя пялился.

— А он пялился?

— Пялился, пялился. Еще как пялился. По крайней мере мне, ревнивому любовнику, так показалось. Ревность — чувство иррациональное.

— Ну и как поговорили? Надеюсь, все живы?

— Все живы. И даже обошлось без демонстрации силы. Коля оказался на удивление понятлив для поэта. И сообщил массу полезных сведений.

— Каких, например?

— Например, таких, что у него не состоялся роман с нашей любезной хозяйкой, почему он, собственно, на нее и обижен.

— Ну, что ж. Сведения действительно ценные. Мой сон, конечно, к делу не подошьешь, а вот эту развединформацию — непременно. Несостоявшийся роман между сельским учителем и матерью-одиночкой неоспоримо доказывает…

— Не перебивай. Я еще не все Колины обиды перечислил.

— Ну, это надолго.

— Да нет, не слишком. Потому что нас интересуют далеко не все его обиды. А интересует нас одна, конкретная. Потому что больше всего он обижен на Ольгу Нестеровну Семенову за то, что она, нехорошая женщина, когда Колины домогательства приобрели совсем уже кавказский характер, прибегла к помощи другого своего поклонника.

— Я — вся внимание. Увлекательная повесть из деревенской жизни. Кашин говорил, что Колю в Сеславине как-то раз побили. Ольгины ухажеры? Мы в самом центре событий. Роковая вдова. Горы трупов и море крови.

— Проблема в том, какой он из себя, этот другой ее поклонник.

— И какой же он из себя?

— Большой. Очень большой.

— Могу понять Колю. Ты, кстати, тоже подумай. А вдруг я у тебя — для отвода глаз…

— А еще он весь в шерсти, Ирочка. Весь-весь. И ходит без одежды. И между пальцев у него — перепонки.

Глава 8

2 июля 1999 года. Село Сеславино Саратовской области.

История эта началась, как выяснилось, три года тому назад, когда Коля Мордовченко впервые побывал в Сеславине — нужно было пообщаться кое с кем из родителей его, Колиных учеников в среде, так сказать, естественного обитания. В Сеславине народу жило раз два и обчелся, своей школы, естественно, не было, и дети каждое утро ездили на совхозном «уазике» в Подлесненскую десятилетку.

Каким образом познакомились Коля Мордовченко, учитель этой самой подлесненской средней школы, и Ольга Семенова, мать мальчика-дауна, не подлежащего обучению не только в десятилетке, но и вообще ни в одном образовательном учреждении, — этого Виталий выяснять не стал. Это было не слишком важно. Важно было другое: сам ход дальнейшего развития событий. Коля был мужик застоявшийся, и по каким-то его, Колиным соображениям сеславинская вдова как женщина устраивала его куда больше многочисленных и доступных подлесненских вариантов. Скажем, относительно молодых коллег по средней школе, которые Коле делали неоднократные авансы.

Коля повадился ездить в Сеславино чуть не каждый день. Ольга с самого начала дала ему от ворот поворот, по совершенно непонятной для Коли причине. Мужик он видный, не то чтобы богатый, но зато малопьющий, что по деревенским меркам — уже сокровище. Ольга жила одна, ухажеров никаких не имела — на этот счет Коля заранее навел справки. В деревне каждая собака все про всех знает. Или делает вид, что знает. Но Колю результаты опросов общественного мнения убедили в том, что здесь особенных проблем не будет. Жениться ему на Ольге Нестеровне или не жениться, об этом он пока не думал. Время покажет. Но ему нужна была, во-первых, постоянная женщина, а, во-вторых, хозяйка. Сколько можно самому себе готовить, и за одеждой следить, и в доме убирать. У человека должна быть женщина — эту истину Коля усвоил с юности, и хотя его прошлые эксперименты в этом плане особой длительностью не отличались (он был человек тяжелый, легко обидчивый и чуть что норовил хлопнуть дверью), но охота к экспериментам от этого не прошла. Ну, а в том, что за него, за такого положительного, любая одинокая женщина хоть в Подлесном, хоть в Сеславине, хоть в любом другом окрестном центре цивилизации уцепится с радостью, он нимало не сомневался. И был поражен до глубины души, когда Ольга Нестеровна при первой же с его стороны попытке объясниться отказала ему наотрез, и более того, сказала, чтобы он и думать о ней забыл и впредь видов никаких не имел.

Для Коли это был полный нонсенс. Это не укладывалось ни в одну из его моделей мира — ни в математическую, построенную на сугубо рациональной логике в сочетании с махровым прагматизмом, ни в поэтическую, построенную сплошь на романтических моделях самого что ни на есть лотреамоновского образца (обе модели в Колиной вселенной сосуществовали мирно, взаимно не соприкасаясь и друг другу не мешая; а потому и декадансный театральный жест, и запредельное жлобство во всем, что касалось материй экономических, были ему свойственны в равной степени). Коля не понял. А не поняв, стал требовать сатисфакции.

Он ездил в Сеславино чуть не каждый день. Он подкарауливал Ольгу Нестеровну в обеденный перерыв, или вечером, на дороге к дому, или совсем уже поздно, когда она выходила за водой. Он рисовал ей перспективы безбедной жизни за его широкой спиной. И готов был ради нее пойти на что угодно — вплоть до конфронтации с местными молодыми людьми.

Местные молодые люди в количестве трех штук Ольгу Нестеровну, конечно, как объект ухаживаний навряд ли воспринимали всерьез. Но был извечный как Волга деревенский императив — всякий чужак, имеющий наглость строить куры «нашим девкам», да будет жестоко наказан. По разряду «наших девок» Ольга Нестеровна тоже никак не проходила — хотя бы в силу возраста. Но один из молодых людей был племянник ее бывшего мужа, и к извечным как Волга законам по охране деревенского генофонда прибавились понятия о семейной чести, довольно смутные, но вполне способные спровоцировать на мордобой. В особенности если учесть, что Колю и без того в округе недолюбливали.

Трое сеславинских народных мстителей подкараулили Колю как-то раз, когда он поздно вечером возвращался домой в Подлесное после очередного долгого и нудного — а по-другому Коля не умел — разговора с Ольгой. То есть на грунтовой дороге, по которой можно было добраться до проходившей в пяти километрах трассы. И побили. Побили, по деревенским меркам, не сильно — так, поучили. Но следы побоев у Коли на лице остались, и довольно явственные, и на следующий же день Коля предъявил их, эти самые следы, в Марксовском райотделе милиции, и по факту хулиганских действий, выразившихся в нанесении легких телесных повреждений, а также материального ущерба на сумму в полторы тысячи рублей (Коля включил сюда разбитые очки, безбожно завысив их стоимость, и порванный учительский костюм в мелкую клетку, довольно старенький, но вполне приличный) был составлен протокол. До суда дело не дошло, поскольку молодые люди, а также их родители очень постарались уладить дело миром. Коля покочевряжился (можете себе представить), получил отступного на всю сумму иска, не считая мелких, но довольно многочисленных знаков внимания, и заявление забрал. И с тех пор обрел в Сеславине полную свободу рук, поскольку запуганные перспективой суда родители молодых людей сами были с ним теперь отменно вежливы и сыновей понуждали к тому же.

В Сеславине уже смирились было с мыслью, что Коля теперь — почти что свой. Плохонькое, как говорится, но свое. И очень удивились, когда буквально через несколько дней, вместо того, чтобы воспользоваться, наконец, плодами победы над закосневшими в предрассудках аборигенами и с присущим ему упорством пропилить-таки упрямую вдову, Коля вовсе перестал наведываться в Сеславино и с тех пор носа туда не казал. Для всех местных жителей это было и оставалось до сих пор неразрешимой загадкой — чем, интересно, Ольга Семенова могла отпугнуть зануду Мордовченко, которому, по общему сложившемуся мнению, легче уступить, чем объяснить, почему тебе не хочется этого делать.

А вышло все так. Коля уже торжествовал победу. Приехав в очередной раз в Сеславино на попутном молоковозе — сеславинские, смирившись с его присутствием, стали его даже подвозить, — он заявился под вечер к Ольге Нестеровне, одетый в опять же не новый, но вполне приличный по деревенским меркам костюм, с букетиком нарванных по дороге полевых цветов и даже с шоколадкой, что для Коли было мотовством просто запредельным.

Ольга Нестеровна пустила его на сей раз в дом. Коля торжествовал. Курочка — она, как известно, по зернышку клюет. Вчера на порог, сегодня в дом, не завтра, так послезавтра и до спальни дело дойдет. И тем отраднее была эта маленькая победа, что не далее как вчера он рискнул пойти ва-банк и, чувствуя за собой право победителя, предложить, как он выразился, «новый формат» их будущей совместной жизни. Коля переедет в Сеславино. Поможет подправить дом. Казенную квартиру в Подлесном вернет администрации и станет получать положенные ему квартирные. Сумма, конечно, небольшая, но ведь не помешает, верно? Единственное, чем придется поступиться Ольге Нестеровне — это сыном. Потому что Коля просто физически не может себя представить под одной крышей с этим придурком. Он, кажется, именно так и сказал — придурком. А что, разве это не так? Он, конечно, мог принять в расчет материнские чувства и тому подобную патетику. Но разве сама Ольга Нестеровна не страдала от того, что ребенок у нее, ну, скажем так, не совсем нормальный. А для не совсем нормальных детей существуют специализированные заведения. Где их и учат, и лечат — тех, кто поддаются лечению и обучению. И мальчику самому там будет лучше. Там будет профессиональная помощь. А Ольга Нестеровна снимет с себя тяжкий груз. И к тому же — она ведь еще молодая женщина. У нее могут быть другие дети, нормальные. К чему ставить на собственной жизни крест, если один раз не повезло? Правильно, совершенно это ни к чему. И он, Коля, может ей в строительстве этой новой жизни, светлой и прекрасной, помочь.

Ольга Колю выслушала. От первого до последнего слова. А потом очень его попросила больше к ней не приходить. Потому что он такой ей совсем не нужен. Она сама знает, как устроить собственную жизнь. Ей, собственно, та жизнь, которой она сейчас живет, очень даже нравится. И ни в Колиных советах, ни в Колином участии, ни даже в Колином присутствии она совершенно не нуждается. Это если перевести на интеллигентный русский язык общий смысл того, что сказала ему Ольга. А вот на следующий день она пригласила зайти в дом и поставила чай.

За чаем она, конечно, повторила вчерашнюю просьбу: оставить их с Андреем в покое. И больше в Сеславине не появляться. И намекнула на некие неясного характера опасности, которые подстерегают Колю в том случае, если он к этому ее совету не прислушается — то есть, собственно, даже не намекнула, а так прямо и сказала, что опасность есть, и опасность смертельная. Какого рода эта опасность, она, правда, разъяснять не стала. Но очень старалась, чтобы Коля ей поверил. Только что за руки не хватала. Из чего Коля сделал вывод, что в душе у нее идет напряженная борьба между привычкой — к одинокой размеренной жизни, к сыну-идиоту, к не совсем приятным взглядам односельчан и к постоянной самообороне — и между тягой к новому, то есть к нему, к Коле. И эта борьба выливается в такие вот фантазии. Коля давно предполагал, что и антипатии местного населения к нему, к Коле, тоже не на пустом месте возникли. Что и это тоже для гражданки Семеновой был доступный ей способ самообороны от новой жизни. И что побили Колю тоже если не с ее ведома, то по ее наводке. Но Коля настолько увлекся, что готов был простить ей даже это — тем более что сам этот эпизод послужил в конечном счете его же, Колиному, возвышению.

Так что когда допили чай и Ольга выпроводила Колю восвояси, еще раз настоятельно попросив его прислушаться к ее словам и не подвергать себя неведомой опасности, Коля кивнул, пожелал ей спокойной ночи и пошел в сторону трассы во вполне даже приподнятом настроении. Дело сдвинулось с мертвой точки, и, если так пойдет и дальше, к осени можно будет переселяться в Сеславино. Щенка этого полоумного отправим в интернат — там ему самое место. Ольга, конечно, первое время потоскует, да и ездить к нему туда станет чуть не каждую неделю. Но он постепенно убедит ее, что каждый ее визит только расстраивает ребенка и не самым лучшим образом сказывается на его психике. А потом сделает ей другого ребенка, своего, нормального. И ей будет чем заняться. И про дауна своего она постепенно забудет.

На дороге было темно. Луна маячила где-то над самым горизонтом, но ее заслоняли облака, и Коля шел практически в полной мгле. Впрочем, ему не впервой. Дорогу он знал как свои пять пальцев — до последней выбоины. Так что бояться было нечего. Бояться нечего, еще раз подумал про себя Коля и вдруг почувствовал, как по спине у него пробежал неприятный холодок. С чего бы это, удивился Коля. Темноты он не боялся никогда, даже в самом далеком детстве. Потому что не верил в то, что в темноте мир другой, чем при белом свете. А в бабу-ягу он перестал верить года в три. Папа у него тоже был математик и сторонник рациональной картины мира. И приложил максимум усилий, чтобы объяснить маленькому Коле, что все чудеса — и страшные, и не очень — люди придумали для того, чтоб оправдать собственные страхи и собственную глупость. А бояться в мире нечего — если не считать самих людей, конечно.

Но теперь-то холодок был вполне ощутим. Такой же, как тогда, когда Коле навстречу вышли из придорожных посадок трое местных молодых людей и Коля понял, что его сейчас будут бить. Боли он боялся всегда, и тогда ему, конечно же, было страшно. Но сейчас он никого не видел и не слышал. Да и вряд ли местные еще раз решатся на что-либо подобное. Он их проучил. Как они того и заслуживали.

— Эй, придурки, — на всякий случай крикнул Коля, обращаясь к темным деревьям справа от дороги. — Еще раз увижу, что вы за мной ходите, всех к чертовой матери пересажаю.

В ответ никаких внятных звуков Коля не услышал. Ни треска веток под удаляющимися шагами, ничего. Да, скорее всего ничего и не было. Так, атавизм. Наследие дикой природы. Мы все произошли от обезьян, и наше тело, вне зависимости от волевого и рационального контроля, унаследовало обезьяньи страхи. Все приматы боятся змей и пауков. Почему змей — еще можно объяснить. Почему пауков — совершенно непонятно. Из известных Коле пауков могли ощутимо укусить только тарантул, да еще крупный крестовик. Но Коля неоднократно ловил себя на том, что брать в руки паука, любого паука, ему неприятно до крайности. На уровне физического отвращения. В то время как жуки и бабочки в нем никаких подобных чувств не вызывают. А тем более раки. Эти вызывают совершенно иного рода чувства — гастрономические. Но пауки — брр. Ничего не поделаешь. Генетическая память. То же и с темнотой. Знаю же, что ничего здесь этакого нет. А тело — боится.

Позади хрустнула ветка. Коля обернулся. И вдруг на фоне полной, непроглядной ночной темноты увидел самого себя. Мертвым. Он был трезв, он не спал, и в то же самое время как будто грезил наяву или видел сон. Тьма перед его глазами рассеялась, и он увидел берег реки, и камыши, и себя, одетого в джинсы и майку, с синим лицом утопленника, с неподвижными руками и ногами, прибитого к берегу течением.

Так, этого только не хватало, подумал Коля. Рехнуться, не дожив до сорока. И, главное, с чего? Никаких предпосылок, никаких симптомов начинающегося психического заболевания.

Тьма опять сгустилась. Картинка пропала. Коля встряхнулся, как собака, пытаясь окончательно избавиться от наваждения. Привидится же такое. Нет, к психиатру все-таки надо будет съездить. Причем не в Маркс, а в Саратов. К приличному специалисту. Показаться, все объяснить и расспросить, как с этим бороться. Любую болезнь надо пресекать в корне — это Коля усвоил с самого детства. Если заныл зуб, нужно срочно бежать к зубному, а не ждать, пока разнесет всю челюсть. Так и здесь — есть симптом, нужно искать, откуда он взялся, и давить в корне. Чтобы не было потом больших проблем.

По спине опять пробежал холодок. Так, снова начинается, подумал Коля. Надо взять себя в руки. Нельзя поддаваться панике. Никак нельзя. Запаникуешь — свихнешься окончательно. Коля обернулся. Никого. И ничего. Он пошел быстрее. До трассы оставалось максимум километра два. Виден был даже отсвет от фар проехавшего со стороны Энгельса автомобиля. Самой машины, правда, видно не было — мешали посадки. И слышно тоже не было. Почти. Слишком громко звенели в траве кузнечики. Не перекричишь.

Ощущение холодка на спине не проходило. Коля сорвался сперва на быстрый шаг, а потом и вовсе побежал, уверяя себя, что это вовсе не паника. Что просто он хочет побыстрее добраться до трассы, где его там подхватит какой-нибудь грузовик и довезет до поворота на Подлесное. Всего-то двенадцать километров. И от поворота до дома — еще полтора километра. Но там светло. Там скотный двор, освещенный, и от него светло на дороге. Там ничего не страшно.

И вдруг у Коли как будто ноги приросли к земле. Он понял, что нужно остановиться и повернуться направо. Почему-то очень нужно. Остановиться и повернуться направо, к деревьям. Коля так и сделал. Остановился и стал медленно-медленно поворачиваться на месте. Поначалу он ничего не заметил. Ничего особенного. Деревья. Бурьян у дороги, подсвеченный выглянувшей — слава Богу — луной. А когда заметил, ледяная волна паники только что не швырнула его плашмя на землю. По спине, вдоль позвоночника, как будто прошелся мощный разряд электрического тока. И ноги сразу стали ватными и перестали слушаться. Потому что в бурьяне, перед деревьями, метрах всего-то навсего в пяти-шести от Коли кто-то стоял. И этот кто-то был не человек, хотя стоял он на двух ногах. Но он был больше человека. Выше — метра, наверное, два с лишним. И мощнее. Могучие плечи. Голова без шеи, как будто вросшая в глыбистый торс. Все его огромное тело сплошь было покрыто довольно густой шерстью — цвета шерсти Коля, естественно, не разобрал, но что шерсть была, это он помнил точно. И глаза. Два небольших, отсвечивающих красным глаза, которые в упор глядели на Колю, и даже не на самого Колю, а как будто внутрь его, туда, где билась загнанная в угол Колина душа.

И Коля откуда-то знал, что это ему не грезится. До этого — грезилось. А теперь — ни-ни. Что этот зверочеловек — настоящий. И что это и есть та самая страшная опасность, о которой предупреждала его Ольга.

Едва он помянул про себя имя Ольги, и тут же тьма опять рассеялась, и она появилась перед ним как живая. И рядом с ней Андрей, ее сын-даун. Они стояли в обнимку и постепенно удалялись, удалялись, как будто возносились в небо. Только удалялись они не вверх, а в сторону, назад, к Сеславину. Коля стоял и смотрел. А что ему еще оставалось делать. Бежать он не собирался — все равно догонит. А он с детства помнил, что опасного зверя провоцировать нельзя. Стой спокойно. И он, глядишь, тебя не тронет. А вот если избежишь — значит, ты для него уже дичь. И тут уж пеняй на себя.

Ольга с Андреем виднелись теперь едва-едва, как будто стояли от Коли в нескольких километрах. Потом картинка начала расплываться, и Коля вдруг подумал — а откуда, интересно, я знаю, что эта горилла мне тоже не привиделась. Откуда во мне такая уверенность? Если это болезнь, если я схожу с ума, то вот такие уверенности как раз самый верный путь свихнуться окончательно. До тех пор, пока я отличаю явь от бреда — надежда есть. Как только откровенная бредятина обретет для меня статус яви — пиши пропало. Себя я видел мертвым — явный бред. Ольга с мальчиком, парящие среди ночи над землей в четырех километрах от села, — такой же точно бред. А что же эта обезьяна? В тысячах километров от ближайшего обезьянника, не говоря уже о местах естественного обитания этаких вот образин. Тоже бред. Надо просто заставить себя поверить, что это бред. А для этого лучше всего сойти с дороги, сделать десяток шагов вперед и пробить рукой пустоту на том месте, где мне мерещится сейчас эта нежить.

Так он и сделал. То есть попробовал сделать именно так. Но едва только он сделал первый шаг, как предполагаемый призрак упредил его намерения и сам первый двинулся навстречу, и Коля, оторопелый, все более и более поражаясь собственной наглости, стоял и ждал, когда ОНО подойдет поближе. ОНО не торопилось, ОНО двигалось плавно, с грациозностью просто поразительной в таком крупном теле — как будто бы не шло, а парило над поверхностью земли, совсем не касаясь ее ногами. И ни звука, ни шороха не было слышно. Потом огромное это косматое существо с горящими, отблескивающими в лунном свете призрачно-красным мерцанием глазами как-то вдруг оказалось совсем рядом, нависло над Колей и подняло — как будто для удара — покрытую тускло блестящей шерстью руку. Пальцев на ней было пять, как и положено. Только расположены они были не совсем по-человечески — большой палец был слишком маленький и слишком далеко отстоял ото всех прочих. И еще между расставленными пальцами Коля увидел перепонки. Как на лягушачьих лапках.

Рука висела на фоне темного неба, а Коля стоял и ждал удара. Но удара не последовало. Рука вдруг исчезла, как будто сама собой растворилась в бархатно-черном ночном воздухе. А вместе с ней растворилось и само существо. Но у Коли осталось ощущение, что оно до него все-таки дотронулось. И это ощущение — чужого, не человеческого и не звериного прикосновения — осталось у Коли по сей день. А потому с той самой ночи Коля не появлялся в Сеславине. И не ходил ни на речку, ни в лес. И старался не выходить из дому после наступления темноты.

* * *

2–7 июля 1999 года. Село Сеславино Саратовской области.

Итак, один живой свидетель у них уже был. Вернее, свидетелей-то, вероятно, было пруд пруди: кроме Коли был еще тот водитель, который сбил на Сеславинском повороте какого-то не слишком расторопного йети (уж не того ли самого, который так старательно отваживал Колю от этого Богом забытого сельца?), были двое отдыхающих из-под Энгельса, поймавших маленького йети и попытавшихся неудачно его продать, и была, в конце концов, сама вдова, и был мальчик-даун, которые — и здесь уже сомневаться не приходилось — жили, так сказать, в самом эпицентре аномалии. И уж Ольга-то Нестеровна наверняка что-то такое знала об этой самой аномальной фауне, о чем все прочие даже и не догадывались. Иначе с какой бы стати она стала предупреждать Колю о грозящей ему опасности? И вовсе, надо сказать, не голословно. Следовательно, копать имело смысл именно с этой стороны.

«Колоть» Ольгу Нестеровну было поручено Ирине. Однако, как она ни старалась, получалось только хуже. Задушевные разговоры, особенно в первые два дня — это пожалуйста. Ольга, похоже, и впрямь была не избалована простым человеческим общением. Подружек у нее не было — деревенские по какой-то неведомой пока причине относились к ней более чем сдержанно. Без враждебности. По крайней мере без явной враждебности. Но так чтобы посудачить с кем, чайку вдвоем-втроем попить — ничего подобного. А с сыном, конечно, общение у нее выходило более чем странное, по крайней мере на сторонний взгляд. Андрей все понимал: по крайней мере, простейшие бытовые надобности его пониманию были вполне доступны. Он говорил — немножко своеобразно, каким-то деревянным языком, точно так же, как двигался. И словарный запас у него тоже был очень маленький. Но Ольга Нестеровна общалась с ним постоянно — а с кем еще ей, собственно, было поговорить. Они обсуждали какие-то бесконечные хозяйственные мелочи, что сделали за день, что нужно сделать завтра, и так далее. Понятно, что обычное деревенское общение на восемьдесят процентов именно из таких бытовых мелочей и складывается. Идиотизм деревенской жизни, если вспомнить Карла Маркса. Но так же понятно, что есть и другие двадцать процентов. И что они — едва ли не главные.

Ирина решила эту нишу заполнить и посвятила первые два вечера — после совместных с Виталием экспедиций по островам и протокам, с целью поиска следов гипотетических снежных людей и с целью установки в наиболее перспективных местах различной записывающей аппаратуры — наведению мостиков. Общие женские темы. Нелегкая бабья доля, что в городе, что в деревне. Пришлось поделиться кое-чем из собственного прошлого, пришлось кое-что и додумать. Лучше всего воспринималось, как ни странно, не про мужиков и не про тряпки-мебеля, а про заграницу. Об Англии и об Африке Ольга могла слушать часами. Кстати, не только Ольга. Андрей пристраивался к матери под бочок и тоже слушал, и тоже, судя по всему, что-то свое понимал. При этом выражение у них на лицах — у матери и у сына — становилось одинаково отрешенным и мечтательным, при всей понятной разнице между приятным, хоть и несколько скованным лицом все еще молодой и не лишенной привлекательности женщины и топорной, словно по лекалу тесаной физиономией дауна.

Однако стоило только Ирине затронуть основную тему — насчет местной фауны и ее особенностей, как лицо у Ольги делалось таким же непроницаемым, как у Андрея, и она под любым предлогом меняла тему или вообще прекращала разговор. Почти такой же запретной территорией было собственное прошлое вдовы. То есть самые общие вехи: да, была замужем, а мужа звали Витей, да, родила ребенка, да, муж погиб, несчастный случай во время рыбалки; самые общие вехи секрета, конечно, не составляли, но даже и об этом она говорила крайне неохотно и старалась тут же перевести разговор обратно на Иринины обстоятельства. Из чего Ирина сделала вывод: вдова не просто что-то знает. Ее собственная биография в какой-то точке пересеклась с таинственной жизнью местных лесов и болот, причем переплелась настолько плотно, что любое стороннее вторжение может причинить ей серьезную боль.

Логично было предположить, что связано это было именно со смертью мужа. Виталий смотался как-то днем в Маркс, в архив тамошнего УВД, и поднял дело о смерти Виктора Прокопьевича Семенова, 1957 года рождения, уроженца села Генеральское, проживавшего в селе Сеславино Марксовского района и состоявшего в браке с гражданкой Семеновой Ольгой Нестеровной, 1961 года рождения. Гражданин Семенов, Виктор Прокопьевич погиб в результате несчастного случая. А проще говоря — утонул, запутавшись в собственных сетях. Каким образом Виктор Прокопьевич умудрился, выбирая и распутывая сети с носа небольшой плоскодонной лодки, а если по-местному, ершика, упасть головой вниз в воду и запутаться в полотне «рижанки», осталось до конца непроясненным. Анализ крови показал достаточно высокое содержание алкоголя. Но Виктор Прокопьевич вообще был человек пьющий, и на координации движений у него, судя по свидетельствам очевидцев, такая доза — порядка трехсот граммов водки, принятых не позже чем за два часа до смерти, — обычно не сказывалась. В сети рядом с ним оказалась довольно крупная щука, килограммов на восемь: что и неудивительно, сетка-то была «рижанка», то есть на крупную рыбу, с пятидюймовой ячеей. И это отчасти объясняло случившееся. Потянулся за крупной рыбой. А рыба была не только тяжелая, но и живая, а следовательно, сильная. Рыба забилась. Он пытался ее удержать. Потерял равновесие. А поскольку тянулся он за ней руками вперед и головой вниз, то именно в такой позе ушел под воду. И запутался в полотне сети так, что даже и всплыть не смог.

Как бы то ни было, версию насильственной смерти следствие полностью исключило, поскольку никаких следов насилия, если не считать многочисленных повреждений, полученных в результате попыток выпутаться из сети, на теле покойного обнаружено не было. А эти повреждения, в свою очередь, говорили о том, что в сетке он запутался в здравом уме и трезвой памяти и до самого последнего вздоха пытался бороться за жизнь. И единственная возможная версия насильственной смерти отпала сама собой. У местных браконьеров подвесить на сеть — обычный способ борьбы с нахалом, который ворует из чужих сетей рыбу. Но здесь даже и сеть была своя, что признали все местные. Все, как один, такие же браконьеры, как и покойный Виктор Прокопьевич Семенов.

Во всяком случае, йети здесь явно были ни при чем.

На следующий день Виталию в голову пришел радикальный вариант. А что, если попробовать не через Ольгу, а через Андрея? Даун врать не умеет. Пока он просто отмалчивается. Но — если войти к нему в доверие…

И началась совсем другая работа. Пока Ольга бывала на ферме, а Ирина загорала с аппаратурой, Ларькин «отрабатывал» мальчика. Возился с ним. Строил какие-то деревянные крепостицы с домиками и подъемными мостами. Ходил с ним на рыбалку и восхищался — причем на сей раз совершенно искренне — тем, как ловко у этого обычно скованного в движениях ребенка получается ловить рыбу всеми мыслимыми и немыслимыми способами. За полтора часа рыбалки, пока Виталий со своим почти профессиональным рыбацким снаряжением успевал надергать десяток красноперок и подцепить на спиннинг щуренка и пару окуней, Андрей умудрялся наловить до полутора ведер. И не какой-нибудь шелупони. Лещ, крупная густера, судак, небольшие сазанчики, весьма приличных размеров лини, и даже не частые на Волге в районе Саратова, после того как построили Волгоградскую плотину, стерлядки. Он, конечно, знал места. Но из мест своих тайны не делал и ставил Виталия там, где с его точки зрения рыба должна была идти валом. Виталий стоял полчаса и вылавливал с полдюжины сорожек. После него становился Андрей, и сорожка сменялась линями, а лини — сазанчиками. А раков он и вовсе ловил — загляденье. И никаких тебе хитростей. Вот мель вдоль берега протоки, с ершистой, на колючую проволоку похожей травой. Вот маска и пара рук. Виталий идет по берегу и собирает урожай. А Андрей знай себе ныряет. И что ни нырок два-три разлапистых, ошалело поводящих клешнями и срывающихся время от времени в бешеную пляску на хвосте рака. Полчаса — ведро.

Андрей, не избалованный вниманием посторонних людей, очень быстро привык к Виталию и стал воспринимать его как своего. Причем не просто как своего. С точки зрения Ирины мальчику в жизни больше всего должно было недоставать двух вещей: общения с отцом и дружеского общения со сверстниками. Отца, понятное дело, просто не существовало в природе. Местные же мальчишки, жестокие, как все дети, обращались с Андреем именно как с деревенским дурачком. Он, как ни странно, понимал свою ущербность и свою непринятость в «нормальный» круг обычных мальчишеских игр — и сторонился их сам. А потому Виталий был со всех точек зрения фигурой для налаживания отношений с мальчиком просто идеальной. И за отца, и за друга. Была во всем этом какая-то не слишком приятная отдушка, ведь по большому счету они просто использовали больного ребенка в своих личных целях. Но — ребенок получал от этого общения радость, Виталий тоже постепенно привязывался к нему, так что все получалось как бы само собой, и корыстные намерения лихих столичных аномальщиков вовсе не торчали шилом из мешка. Иначе, думала Ирина, Ольга давно бы пресекла все Виталиковы поползновения на дружескую близость с сыном.

Помимо пользы для дела в этом Виталиковом приятельстве с Андреем Ирина видела немало радостей самого низменного чревоугоднического характера: свежая рыба во всех видах у них теперь не переводилась. А Ирина так по ней соскучилась — разве в Москве приличной рыбы купишь? Да и некогда с ней возиться. О раках и говорить нечего. Виталий что ни день мотался в Маркс за пивом — вполне приличным и весьма дешевым местным пивом со странным названием «Баронское». Потому что было подо что это пиво пить. Слава Богу, укропа у Ольги в огороде было разве что чуть меньше чем паслена.

Время между тем шло. Жизнь в Сеславине была — лучше некуда, ни с каким отпуском не сравнить. Но дело-то покуда стояло на месте. Куча косвенных доказательств существования йети, причем именно в этом районе. Устные свидетельства. И больше ничего. Ни единой полновесной улики. И — ни единого доказательства, добытого собственными руками, если не считать, конечно, тогдашнего Ириного сна.

На шестой день Виталий решил, что время настало. Они с утра ушли на рыбалку на Кривую протоку — довольно далеко от деревни, часа полтора хода. Виталий предложил съездить туда на лодке, но Андрей объяснил, что пешком удобнее. И, главное, быстрее. На лодке пришлось бы наматывать лишние километры, огибая острова и заросшие камышом мелководья. Пешком же они доберутся до места в два раза быстрее.

Вещи, снасти, наживку и еду они упаковали в два рюкзака, приспособив лямки как можно выше. Идти приходилось то берегом, то сушей, но Андрей умело выбирал дорогу, так что их босым ногам ничто не угрожало. По большей части шли по мелководью, берегами проток — и под ногами песочек, и комары не едят, — и только время от времени совершали быстрые рывки через остров на другую сторону, по известным, наверное, одному только Андрею тропинкам. Тропинки всякий раз выходили к бродам, так что даже Андрей вполне свободно переходил на ту сторону по дну, подняв рюкзак над головой. Виталию же вода доходила разве что до середины груди. По дороге Андрей то и дело показывал места, где хорошо берет на спиннинг щука, где — язи. Только кидать нужно осторожно, потому что на дне тут — сплошные коряги, и глубоко зацепишь — прощай блесна. Но если вести вдоль во-он того бревна, как раз самое язиное место. Вон на ту косу с утра выходит из глубины судак. И берш тоже. И окунь, причем крупный, глубинный, «горбатый». А вот на этом озерце полным-полно линя. Если с прикормкой, ведрами можно ловить, не особо напрягаясь. Вот здесь хорошо ловить сомов. Когда Андрей подрастет, он только тут сомов ловить и будет. А пока он слишком маленький и легкий, и сом, если крупный сядет, просто утащит его за собой в воду, и все.

— А мы на кого идем? — спросил Виталий.

— На сазана. Там сазан берет весь день. Нигде так не берет. И хороший сазан, большой. Я туда один не хожу. Сазан — он тоже сильный. Сильней сома. Если сом такой же. Я один раз туда один пришел. Поставил. Сазан взял. Хорошо, я леску сразу за дерево привязал. А то бы утянул он меня. И хорошо — поводок был прочный. А то бы сорвался. Я под леску ветку подставил, чтоб пружинила. Он так быстрее устает. А потом сам его тянул. Он, когда голову над водой высунет, уже совсем биться перестает.

— И на сколько же был тот сазан? — с интересом спросил Ларькин, понимая, что Андрей на обычные рыбацкие байки попросту не способен.

— Кило на двенадцать. Еле вытянул. Когда он совсем слабый стал. Я его потом ножом убил.

— А как же ты его домой-то нес?

— А я в тот раз на лодке был. На ершике. И я его там сразу выпотрошил. И голову отрезал. И все равно еле-еле в лодку перекинул. Очень тяжелый.

На место пришли к половине девятого. Андрей еще загодя, с противоположной стороны острова, велел Виталию вести себя потише. Сазан, у него слух хороший. И осторожный он. Очень.

К берегу подошли так, чтобы особо не высовываться. Берег был обрывистый и выходил к небольшому, но, очевидно, весьма глубокому заливчику, где мимо стоявших по краю камышей течение закручивалось спиралью. Под самым берегом был, видимо, омут.

Как только они вышли к берегу, Андрей молча указал Ларькину на поднимающиеся тут и там со дна цепочки пузырьков.

— Вот они, — шепотом сказал он. — Все тут.

Распаковав свой рюкзак, он достал две донные удочки, с тяжелыми плоскими свинцовыми грузилами, толстенной леской и с прочными металлическими поводками. Насадка была — клейкая затируха из муки и вареного картофеля. Насадив на каждый крючок по изрядных размеров колобку, Андрей сам забросил удочки подальше, на течение, а потом подтянул их на глубину, поближе к берегу. Свою удочку он замотал за ствол ближайшего молоденького вяза, пропустил через гибкую вязовую ветку и принял на согнутый палец, слегка приподнимая ее время от времени, чтобы проверить натяг. Виталий сделал так же.

— Чуть дернет, сразу подсекай, — шепнул Андрей. — А то выплюнет. Он хитрый.

— Ладно.

Ларькин попробовал леску. Ничего особенного. Он хотел было намотать леску на палец, для верности, но Андрей, заметив это, протестующе замотал головой. Ларькин размотал палец и стал ждать. Прошло минут двадцать. Ларькин начал понемногу разочаровываться и уставать. Пузыри по-прежнему поднимались со дна, время от времени течение проносило мимо них облако мути, на которое Андрей с торжествующим видом указывал пальцем. Но поклевок не было.

— Может, с наживкой что-то не так? — шепотом спросил Виталий, обернувшись к Андрею, и тут же почувствовал пальцем, как леска несколько раз тихонько натянулась и опала. Он резко дернул в сторону и вверх и ощутил на том конце нити биение могучего рыбьего тела. Ответный рывок был такой силы, что, будь у него палец замотан леской, остался бы он сейчас без пальца. Леска натянулась и даже зазвенела тихонько, резанув попутно Виталия по пальцам.

— Тяни! — услышал он голос Андрея и стал из всей силы, упираясь в берег ногами, откинувшись корпусом назад, вытягивать рыбину с глубины. Леска провисла.

— Выбирай, выбирай, — кричал сбоку Андрей. — Он сам сюда идет! Хочет у берега с крючка сорваться!

Ларькин, быстро перебирая руками, успел перехватить леску прежде, чем сазан, подошедший и впрямь к самому берегу — вода взмутилась и вскипела, — рванулся вбок. Леска снова зазвенела, прорезав Виталию кожу на сгибе руки. Но момент он поймал верный. Над водой показалась огромная тупая сазанья морда.

— Тяни на себя! — крикнул Андрей. — Смотри, чтоб он через спину не захлестнул!

Виталий из последних сил рванул леску на себя, и ошарашенный сазан воткнулся в полосу прибрежного песка, чуть сбоку от обрывчика. Андрей тут же соскочил на песок. В руке у него была невесть откуда взявшаяся увесистая дубинка. И этой дубинкой он несколько раз сильно ударил рыбину в том месте, где голова переходила в спину.

— У него вот тут, — он указал на основание спинного плавника вяло дергающейся рыбы, — пила. Если леску на пилу поймает, дзеньк! — и все, нет лески.

Виталий тоже спрыгнул с берега и подхватил сазана по обе стороны головы под жабры. Поволок вверх. В рыбине было килограммов пятнадцать, не меньше.

— Все, — сказал Андрей. — Рыбалки больше не будет. Они осторожные. Снова можно ловить только днем. Но нам и этого за три дня не съесть. Зачем больше. Больше не надо. Потом еще поймаем.

Они отволокли все еще подрагивающего сазана подальше от воды. Ларькин достал из рюкзака бутерброды и термос с горячим крепким чаем. Сейчас бы чего-нибудь посущественнее чая, подумал он, заметив, как у него подрагивают пальцы. Азарт борьбы с сильной рыбой, ощущение ее неподатливого тела на другом конце лески все еще не покидало его.

Он разлил чай по пластиковым стаканам. Дал Андрею бутерброд с копченой колбасой и веточкойукропа. Андрей сел прямо на траву и принялся быстро-быстро заглатывать еду, запивая ее маленькими глотками чая.

— Послушай, Андрей, — сказал Ларькин.

Даун перестал есть и поднял голову.

— Рыба у вас тут действительно крупная.

— Да, — согласился тот, — крупная. Но ты сегодня хорошо поймал. Мой мельче был. Но тоже крупный.

— А звери крупные у вас тут есть?

— Есть, — кивнул головой мальчик. — Лоси есть. Кабаны есть. Бобер, он тоже большой. Когда старый. У Силантьевых один раз бобер в сетке запутался, метров пять порвал. И сам удавился. Они его потом ели. Я тоже ел. Вкусный. Килограмм восемь был бобер.

— Это понятно, — терпеливо гнул свою линию Ларькин. — Но это все звери обычные. Такие везде есть. А необычные звери у вас тут водятся?

Мальчик долго смотрел на него не мигая. У кого-нибудь другого такая пауза могла означать сомнение — можно ли доверять собеседнику. Но Виталий, уже успевший привыкнуть к повадкам мальчика, знал, что тот просто ворочает тугой неподатливый механизм своей памяти.

— Нет, необычных зверей у нас нет, — сказал в конце концов Андрей и снова принялся за бутерброд.

Виталий ощутил легкий укол разочарования. Этот врать не станет. Если сказал, что не знает, значит, действительно не знает. Хотя… И он решил пойти ва-банк.

— Андрей?

Даун опять оторвался от еды и поднял глаза на Виталия, мутные, ничего не выражающие глаза.

— А такие вот большие существа, вроде как люди, только лохматые, все в шерсти. И перепонки между пальцами…

— А, болотники, что ли? — спокойно спросил Андрей, откусывая очередной кусочек хлеба с колбасой.

— А не поздники?

— Не, поздники — это они в Подлесном так называются. Там мордва живет. Там поздники. Только они там не показываются. Там люди про них только так рассказывают, а сами не знают. А у нас — болотники.

Виталий почувствовал, что спина у него покрылась холодным потом. Этот мальчик говорил о йети как о чем-то само собой разумеющемся, как говорил пять минут назад о бобре, попавшем в сеть, а десять минут назад — о сазанах. Для него это была обыденная реальность, и, учитывая особенности именно этого мальчика, можно было предположить, что не только для него.

— А ты сам их видел? Этих — болотников?

— Видел. Как же их не видеть? Он к нам все время ходит.

— Куда это — к нам?

— Домой. Ну, не совсем домой. На огород. И мы к нему ходим. С мамой. И я один хожу. Он добрый. Он рыбу загоняет. И грибы нам растит. И кабанчиков ловит. И мы с ним играем. Он сильный.

— А как его зовут?

— Кого зовут?

— Болотника.

— Никак не зовут. Болотник.

— Он что, один здесь?

— Нет, почему один. Их, других, много. Они — болотники. А он — Болотник.

— А мне ты можешь его показать?

— Он чужих не любит. Не любит, чтоб чужие.

— А кто чужой?

— Все чужие. Мама не чужая. Андрей не чужой.

— А я — чужой?

— Ты — чужой. Нет, ты не чужой. Нет, чужой. Не знаю. Но лучше не надо. Он если подумает, что ты чужой, может тебя убить.

— Он же хороший.

— Хороший.

— И я хороший?

— Хороший.

— Зачем же он будет меня убивать? Видишь, ты сам говоришь, что я не чужой. Или, по крайней мере, не совсем чужой. Давай так, ты мне устроишь свидание с этим твоим болотником, а я тебе подарю бинокль, давай?

— Это не мой бинокль. Это твой бинокль. Зачем мне твой бинокль? Не надо. Я тебе так его покажу.

— Когда?

— Давай завтра?

— Давай.

— Значит, завтра. Сутра. Поедем к нему.

— Это далеко?

— Далеко. Пешком трудно идти. Надо на лодке.

— Ну, тогда прямо с утра возьмем нашу резиновую и поедем. До обеда управимся?

— Нет, резиновую нехорошо. Он не любит. Поедем на ершике. Ершик он знает.

— Хорошо, поедем на ершике.

— Только ты не бери с собой никаких железок, хорошо? Он не любит, когда железки.

«Эт-о в мои планы не входит, — подумал Виталий. — Но, впрочем, есть железки и железки».

— Ладно.

— И еще. Маме не говори. Ничего не говори. А то она не пустит. Тебя не пустит и меня не пустит. А если скажешь, она меня спросит. И я ей скажу. И тогда не пустит.

Система была сложная, но Виталий примерно понял, о чем идет речь.

— Хорошо. Маме — ни слова. Значит, договорились. Как рассветет — выходим. Договорились?

— Договорились.

Они допили чай, упаковали сазанью тушу и двинулись в обратный путь.

* * *

8 июля 1999 года. 04.45.

Утро выдалось теплое и туманное. Виталий проснулся в без пятнадцати пять, тихо оделся, стараясь не скрипеть половицами, подхватил собранный с вечера рюкзак и спустился во двор. Воздух влажный, теплый, плотный, переполненный отстоявшимися за пару предутренних часов в этом молочном киселе запахами пойменных трав. Где-то неподалеку прокричал невидимый петух — гулко и глухо, как будто из колодца. Сзади скрипнула дверь. Виталий обернулся. На крыльце, пытаясь спросонья безуспешно попасть рукой в рукав брезентовой курточки, топтался Андрей.

— Привет, — тихо сказал Виталий и подошел к крыльцу.

Андрей по обыкновению промычал в ответ что-то невразумительное, но в мутноватых его глазах Виталий уловил нотку интереса и — как будто бы даже азарта. Рукав, наконец, попал по назначению, и Андрей скатился с крыльца, выставив вперед лобастую голову.

— Ну, — сказал Виталий, — давай веди.

Андрей все той же своей нелепой, будто деревянной походкой проковылял через двор и мотнул головой. Идти, судя по всему, нужно было через заднюю калитку. Виталий закинул рюкзак на плечо и пошел следом. Андрей обогнул сарай, снял с калитки служившую вместо запора проволочную петлю, пропустил Виталия вперед и аккуратно вернул петлю на прежнее место. Туман стоял такой густой, что даже осокорей на ближайшей протоке не было видно, да и малинник угадывался едва-едва, не говоря уже о спрятавшемся за ним картофельным полем. Андрей быстро зашагал вперед, что никак не вязалось с его общей неловкой манерой двигаться, так что Виталию пришлось перейти с ленивого прогулочного шага на широкий, строевой, чтобы только поспеть за уходящей в туман фигуркой дауна. Из тумана выплыли смутные силуэты деревьев, до странности неподвижные, лишенные даже самого элементарного — от листа к листу — движения, без которого не обходится даже в совершенно безветренную погоду, и от этого все происходящее стало похоже на сон: неподвижные растения вокруг, вблизи невероятно четкие, как будто по контрасту с расплывшейся у них за спиной зыбкой неопределенностью, странная фигурка впереди, шустро ускользающая все дальше и дальше в туман, и полная, как будто уши заложило ватой, тишина.

Потом впереди плеснула вода. Гулко, сильно — должно быть, щука гоняет красноперку у прибрежных камышей, подумал Виталий. Фигурка впереди нырнула куда-то вниз и исчезла из виду. Когда Виталий подошел к берегу, Андрей уже успел вынуть из ближних ракитовых зарослей два коротких весла и отвязать от причала ершик. Виталий осторожно, чтобы не опрокинуть шаткую лодчонку, шагнул через борт и тут же сел на кормовую банку, поняв, что грести ему сегодня не придется — Андрей с таким хозяйским видом приладил уключины и взялся за весла, что все возражения отпали сами собой. К тому же не я его везу, а он меня. К тому же лодчонка-то легкая, вода тихая, и даже с таким, как я, слоном на корме ему это будет не слишком тяжело.

Андрей оттолкнулся веслом от причала, и ершик заскользил по воде, против течения, в сторону Сорочьего озера. Через какое-то время Виталий понял, что пойдут они той самой протокой, которую в первый же день совершенно случайно открыла Ирина. Ирине он о сегодняшней своей экспедиции, конечно же, сказал. И, хотя никакого «железа», как и договаривались, он с собой не взял, но маленьким радиомаячком все-таки запасся. И Ирина контролировала теперь все его перемещения — и не только по направлению, но и по дальности, так что при наличии подробной, скорректированной за последнюю неделю карты она вела его сейчас совершенно свободно, с открытыми, так сказать, глазами. Ни оружия, ни приборов Виталий и в самом деле не взял с собой никаких. Во-первых, если эти самые болотники и в самом деле обладают хотя бы половиной тех запредельных свойств, про которые рассказал ему вчера на обратном пути Андрей, то они все равно обнаружат и приборы, и оружие, и просто не пойдут на контакт. Если они вообще на контакт пойдут. Во-вторых, если контакт состоится, и состоится правильный контакт, то о приборах можно будет вспомнить чуть погодя. А вот если он состоится неправильный… Что ж, тогда придется рассчитывать на владение боевыми искусствами и на то, что по крайней мере к мальчику они, судя по всему, относятся более чем лояльно и не станут убивать его, Виталия, на глазах у своего протеже. Ладно. Никак не быть не может. Как-нибудь, да будет. А маячок — маячок это так, на всякий случай. Последняя, так сказать, ниточка, на случай чего. У Ирины и с приборами, и с оружием все в порядке. И с техникой владения и тем, и другим.

В Гнилую протоку вошли довольно быстро — Андрей провел лодчонку каким-то другим рукавом, который не попался Ирине на глаза по вполне очевидной причине — и вход в него, и выход были скрыты невысокими поросшими камышом «грядками» глинистого хряща. Перевалить через такую грядку даже и больших размеров корабль было бы делом несложным. С ершиком справился бы даже один Андрей — что он, собственно, и сделал. Но дорога стала короче ровно вполовину. То-то Ирина сейчас удивляется, следя за маячком по карте, подумал Андрей. У нее мы на вполне приличной скорости перемещаемся по сплошным камышовым зарослям.

Дойдя до того самого плеса, на котором нежилась на солнышке и смотрела сны Ирина, Андрей круто повернул лодку к берегу и зашел в такую же, как и проход в камышах, незаметную с воды протоку — только здесь ее скрывали нависшие над самой водой ветви деревьев и длинный коряжистый мысок, создававший впечатление сплошного берега. Течение в проточке было довольно сильное, и веслами Андрей работал теперь только для порядка, обходя одному ему известные подводные препятствия.

Эта проточка перешла в другую, такую же узкую. Потом была цепочка небольших озер, круглых, как бусины, и нанизанных на почти прямую неглубокую протоку. Озера буквально кипели рыбой, и Виталий для себя это обстоятельство отметил. Лес по берегам стоял совершенно девственный. Длинные бороды иссохшей тины по береговым корягам, ветви деревьев, сплетающиеся между собой в пяти-шести метрах над головой, близкий стук дятла — ни дать ни взять берендеево царство из детского фильма-сказки. И сказочный же проводник, карлик с лицом эмбриона-переростка, который сидит на веслах и правит, и ведет лодку сквозь непролазный для всех прочих лабиринт, куда-то туда, где героя ждет встреча то ли с лешим, то ли с водяным, то ли с другим каким стихийным духом. И придется разгадывать загадки — или биться с чудищем. А победителю достанется… А что, собственно, достанется победителю? Составление отчета о проделанной работе, уважение коллег и разговор с начальством по поводу перерасхода отпущенных на командировку средств.

— Приехали, — сказал Андрей.

Виталий огляделся. Лодка воткнулась в бережок у невысокого, похожего на бобровую хатку холмика, круто обрывавшегося в воду. На холмике росло дерево, дуб, большой и крепкий, с могучими коряжистыми ветвями и узловатыми пятернями корней, вцепившимися в хрящеватый глинистый грунт. Под дубом было чисто — травка, никакого подлеска, и стоял у самых корней вылезший раньше срока (впрочем, здесь все-таки юг, может, и сроки другие?) здоровенный поддубник на темно-красной ножке. Если только это не сатанинский гриб. С виду-то не отличишь. Собственно лес начинался дальше за холмиком — дубняк с просветами березы и липы. Хороший лес. Чистый. И пахнет — так бы всю жизнь и дышал.

Андрей уже спрыгнул на берег и вытянул нос ершика на прибрежный дерн. Виталий осторожно, стараясь держаться середины, сделал два шага и тоже оказался на берегу. Андрей уже вынул карманный нож и срезал гриб. Ножка на срезе тут же начала синеть. Нет, не сатанинский, подумал Виталий.

— Нет, это гриб хороший, — сказал у него прямо над ухом Андрей, как будто подслушивал мысли, — тут плохих грибов не бывает. То есть такие, что есть нельзя сразу, такие есть. Мухоморы есть. Но они тоже хорошие. Только знать надо, как. А плохих нет. Тут болотники грибы выращивают.

— А тебе не страшно, что ты их гриб взял?

— Мне можно. Я сюда по осени специально за грибами езжу. И к Болотнику. Мы с ним играем.

Андрей, по-прежнему держа в руках гриб, шагнул в лодку и оттолкнулся от берега.

— Эй, ты куда? — спросил Ларькин.

— Я домой поеду. Болотник говорит, чтоб я домой ехал. Он хочет, чтобы ты был один.

— А он здесь? — Ларькину это нравилось все меньше и меньше. Но прыгать в воду и хвататься за лодчонку, как за единственное спасение, было, конечно, глупо.

— Конечно, здесь, — удивленно пожал плечами Андрей, так, как будто только слепой мог не видеть здесь этого самого болотника. И еще Виталию не понравилось это слово — «говорит». Лично он ничего не слышал. Но вопросы задавать было уже поздно. Андрей макал в воду весла метрах в двадцати от берега. Виталий помахал ему рукой, поднялся на холмик, сел рядом со свежим грибным срезом, прислонившись к дубу спиной, и стал ждать. Около самой левой ноги он заметил еще два крошечных поддубничка, только-только вылупившихся из земли. Он погладил их по влажным, слизистым еще головкам, но рвать не стал.

Глава 9

R.

Из дома Ирина вышла не с пустыми руками. Бутылка водки, заранее заначенная в сумочке, да еще во внутреннем кармане куртки два тугих — на полную — косяка.

Вышла из дому. Подумается тоже. Какой там дом! Павликову квартиру она никогда домом не считала, а уж теперь-то и подавно. Все, отрезали. Пошла в свободное плаванье. И вот, нате вам, на пороге вырвалось как-то само собой это нелепое — дом. Дома у нее нет. И никогда уже не будет. И вообще, скоро все это кончится. Теперь уже откладывать некуда.

Идти было трудно. Ноги ее не очень слушались, к тому же впереди была темнота, и только где-то далеко стояли многоэтажные дома, а перед ними, должно быть, на другой стороне этой большой и погруженной во тьму строительной площадки с башенными кранами и какими-то похожими на окаменевшие и крайне фрагментарные скелеты гигантских мастодонтов конструкциями из бетонных балок, сияли два мощных прожектора; они ничего не освещали под ногами, но слепили глаза — и оттого идти становилось еще труднее. Ноги поминутно проваливались в какие-то рытвины, Ирина теряла равновесие и один раз даже вынуждена была сесть на землю, чтобы не упасть.

А сев на землю, она подумала — а зачем ей, собственно, идти дальше. Чем это место на карте города Москвы лучше или хуже всех прочих мест на картах всех прочих городов и весей. Она подогнула под себя ноги, вынула из сумки бутылку водки, отвинтила пробку и сделала затяжной глоток. По горлу и где-то там, внутри, разлилось ощущение тепла и — предощущение — привычного забытья. Она завинтила пробку, сунула бутылку обратно в сумочку и полезла во внутренний карман куртки. Косяки были на месте, зажигалка тоже. Она достала один, раскурила и выпустила дым в небо. Села она, похоже, не слишком удачно. Земля оказалась влажной. Сразу она этого почему-то не почувствовала, но теперь влага окончательно пропитала старенькие джинсы, и сидеть стало мокро. А впрочем, и черт бы с ним. Еще пара таких глотков, докурить до конца — и ее накроет. И тогда будет пофигу, сухо тут или мокро. Не о здоровье же ей, в конце концов, заботиться. Ирине стало вдруг отчего-то очень смешно, и она расхохоталась в голос. Ой, не могу. И некому будет мне сопли вытереть. А проснется она скорее всего в ментовке. Если вообще проснется. Если ее тут кто-нибудь ненароком не пристукнет.

Со стороны прожекторов замелькали какие-то тени. Ну вот, накаркала. Видно-то и по-трезвой было бы не очень хорошо, а так она воспринимала только судорожное мельтешение, рябь черной-черной тьмы и яркого слепящего света — но на подсознательном уровне шевельнулось чувство угрозы, и угрозы серьезной. Тело — помимо всякого волевого контроля — сделало попытку встать. Но Ирина сжала зубы и заставила себя сесть обратно — в явственно хлюпнувшую на сей раз грязь. Сидеть. С животным чувством самосохранения давно уже пора завязывать. Это за тобой идет жизнь. Она дала тебе маленькую отсрочку, чтобы ты получше распробовала, как бывает на этом белом свете. А вот теперь решила окончательно расставить все по своим местам. И слава Богу. Пусть расставит.

Тени подошли ближе, и до Ирины стали доноситься голоса. Много голосов. Пять. Может быть, семь. Подростки, лет по шестнадцать — семнадцать. И датые подростки. Или обкуренные. Обкуренные подростки с московской рабочей окраины. На темной стройке, ищут приключений. И по дороге им попадается такая же пьяная и обкуренная девка, по уши в грязи. Перед смертью придется помучиться. Самое обидное — если они ее в конце концов так и не убьют. Надо их разозлить. Так разозлить, чтобы им сперва захотелось ее убить, а уже потом — куражиться. Ну, что ж, это мы умеем. Мы умные.

Голоса были уже совсем близко. И шаги. Дробный такой, спотыкающийся топот. Под положенный, на каждой кочке, гнусавый матерок. Вдруг и шаги, и голоса стихли. Судя по всему, ее заметили. Потом кто-то сказал, как Ире показалось, над самым ухом, хотя между ней и шпаной было еще метров сорок, не меньше: «Баба сидит». Короткая пауза. Они ее разглядывали, одновременно прикидывая про себя план дальнейших действий. «Ддд-атая, что ли?» — неуверенно спросил кто-то другой, ломким баском, съедая безударные гласные. Ребятишки, похоже, и впрямь были на бровях. «А… ее знает, может, и датая», — отозвался другой голос, с этакой ма-асковской ра-астяжчкой. «Оно и лучше. Орать не будет. Ну чо, мужики, отхарим паровозом?» — «На раз» — ответил кто-то из общей кучи. Они, похоже, не отдавали себе отчета в том, что она их слышит, — или же просто не считали нужным делать на это скидку. Все равно она от них никуда не денется. Как и зачем она сюда попала — не важно, но место глухое, и можно не торопиться, не убежит. А криками здесь никого не удивишь и не растрогаешь. Влипла. Компания стронулась с места, подошла поближе и остановилась.

— А че, ниче телочка, — протянул все тот же гнусавый голос, — я бы ею занялся.

Пробный, так сказать, шар. Проверка реакции. Побежит — загонят на стройку и там уже завалят. Станет орать — выключат сразу. Начнет умолять-упрашивать, вот тогда они развернутся.

Ирина решила, что время вступить в разговор самое подходящее.

— Чем бы ты занялся, онанист прыщавый, — крикнула она, подняв голову и щурясь на далекие прожектора. — Иди-ка ты домой, залезь в сортир и займись привычным делом.

— Смотри-ка, б-блин, она еще и разговаривает? — присвистнул кто-то из заднего ряда.

— Она у меня щас договорится, — сказал гнусавый, похоже, он у них был за главного.

— Ладно, Копченый, ну ее на…, — не очень уверенно пробасил другой. — Не видишь, что ли, обдолбанная в никуда. Оттого такая вежливая.

— Вежливая твоя мама, когда на пачку маргарина на углу сшибает, — разногласия в рядах противника в Ирины планы не входили. Чем злее они будут, тем быстрее все кончится.

— Ты смотри, какая смелая. Ты что, сестренка, совсем нюх потеряла? За честь свою девичью — не боишься?

— Боюсь, не до каждого дотянусь, когда за дело возьмусь, — Ирина достала из сумки бутылку, приложилась еще раз, а потом грохнула ее о давно мешавший ей под правым бедром камень и прямо так — мокрая, грязная, с раскоординированными движениями и с «розочкой» в руке — стала подниматься на ноги.

Как она и предполагала, это их задело сильнее, чем ее слова. Человека три отделились от общей массы и стали обходить ее справа и слева. Остальные медленно двинулись вперед.

— Чего вола тянете, козлы вонючие? Давай, давай, подходи по одному, я из вас мусульман делать буду, — Ирина неловко махнула перед собой «розочкой» и едва не упала, перед глазами поплыло, и она подумала, что накрыло ее в самое время. Они уже достаточно завелись. Еще бы и впрямь одного-другого зацепить, желательно в рожу, вот тогда они уж точно не остановятся.

— Алло, молодые люди, а чем это вы здесь занимаетесь? — раздался вдруг голос у юношей за спиной. Они дружно, как по команде, обернулись. Ирина сделала шаг в сторону и в проем между одетыми в черные куртки на молниях и в бесформенные «распашонки» придурками увидела говорившего. Так себе мужичонка. Средних лет. Росточку скорее маленького, невзрачный и с пустыми руками.

— А тебе, гондон штопаный, чего здесь надо, — проговорил гнусавый — он же копченый. — Иди, тебя детишки дома ждут. А то не дождутся. Обидно будет.

— Шли бы вы, ребята, отсюда по-хорошему, — спокойно сказал мужичок, — не троньте барышню. Ей и без вас хреново.

— Вот кому сейчас хреново будет, так это тебе, — срежиссированная Ириной злость, похоже, нашла себе новый объект. Да и гасить взрослого мужика куда интереснее, чем пьяную девку. Тем более что девка от них все равно никуда не уйдет.

Копченый обернулся к одному из своих.

— Колян, пропаси телку. А мы пока тут с братаном базар разрулим. Братан, понимаешь, свой попался, все понимает, все соображает. Только медленно.

Ирина выругалась про себя. Что за идиот. Они же его убьют. Она пересчитала темные фигуры — восемь человек. Даже при том, что они пьяные, шансов у мужика никаких. Влез не в свое дело, пропадет ни за что. Надо срочно что-то делать. Она откашлялась и крикнула:

— Уходите отсюда. Я вас не просила мне помогать. Это наши с ними дела.

— Ты смотри, заголосила, — обернулся Копченый. — Колян, я же тебя как брата просил — займись ею. Пацаны, если мы этого козла отпустим, он сюда мусоров приведет, мы ничего и не успеем.

— Наверняка приведет, козлина, — с готовностью откликнулся кто-то.

— Ну и что же нам с ним делать? — не унимался Копченый.

— Да замочить его, суку, и все дела.

— Слышь, мужик, мы тебя щас мочить будем. Может, маме твоей что передать?

Темные фигуры перегруппировались. Те трое, которые прежде пытались обойти Ирину, двинулись теперь по флангам в противоположную сторону. Похоже, тактика у них отработана, подумала Ирина, приглядываясь к подходящему к ней Коляну. Колян был высокий, худой, и в руке у Коляна был нож. Ирина смотрела на узкое заточенное с одной стороны лезвие, на котором отблескивал свет далеких прожекторов, и поняла вдруг, что представляла себе собственную смерть совсем иначе — просто как выключить свет, раз, и больше нет ничего. Она даже ждала, наверное, боли и была к ней готова, но боли абстрактной. Но вот этого — острого холодного металла, и тихого звука, как будто порвалась суровая нитка, когда лезвие войдет в плоть, — этого она не ожидала. Она ойкнула, выставила перед собой руку с острым краем отбитого горлышка и стала отступать назад. Колян ухмыльнулся:

— Куда ты, цыпонька? Я у тебя сегодня первый. Мы ведь все успеем, пока ребята шутят. Правда, успеем? Ну-ка, брось бяку. Брось, по-хорошему говорю. А то придется мне стать некрофилом. А братва у нас не любит извращенцев. Просто на дух не переносит. Брось стекло, падла, быстро!

Ирина, поняв, что все равно не сможет ударить его «розочкой», отбросила ее далеко в сторону. Стекло звякнуло обо что-то невидимое в темноте. Колян сделал еще один шаг вперед.

За спиной у него раздался крик. Началось. Колян, сделав на всякий случай выпад ножом, так, что Ирина инстинктивно отшатнулась назад, с ухмылочкой оглянулся через плечо. И остолбенел. Потому что увидел там совсем не то, что ожидал увидеть. Ирина подалась в бок — и тоже увидела.

Один из нападавших лежал на земле, неловко подвернув руку, а другой держался за левую половину лица. Остальные кольцом окружили мужика, но, похоже, первая атака сорвалась, и кольцо было довольно широким. У двоих в руках были ножи. У третьего — короткая резиновая дубинка. У четвертого — обрезок железной трубы. Еще один разматывал велосипедную цепь. Последний, судя по всему, это и был Копченый, поигрывал надетым на левую руку шипастым кастетом. Дело обещало быть интересным, и пацаны выжидали момент, переглядывались между собой и перебрасывались какими-то короткими отрывистыми словечками (Ирина с удивлением поймала себя на том, что пытается отследить возможную этимологию незнакомых жаргонизмов). Мужичок, встав в стойку, вкрадчивыми скользящими движениями перемещался внутри круга, по восьмерке, ни на секунду не оставляя без внимания ни одного возможного сектора атаки.

Копченый крикнул. Сразу с трех сторон на мужичка кинулись трое — спереди с трубой, справа с дубинкой и сзади с ножом. Мужичок тут же перестал крутиться на месте и кувыркнулся вправо, под ноги одному из нападавших. Тот отпрянул, чтобы не наступить на противника, и приготовился ударить, но мужичок оттолкнулся от земли плечом и рукой, и его нога, описав в воздухе широкую дугу, пришла парню прямо в челюсть. Парень охнул, выронил дубинку и упал плашмя, затылком вперед. А мужичок уже встал на ноги и скользил дальше вбок, а перед ним отступал, делая быстрые выпады, второй противник, с ножом — и оба как будто знать не знали, что на мужичка бежит сзади увесистый бритоголовый облом, и примеряется ударить обрезком трубы. Но как только облом навис над мужичком и изготовился ударить, случилось неожиданное — да так быстро, что никто и глазом не успел моргнуть. Мужичок каким-то нелепым, каракатицеобразным движением откатился назад, и вот облом уже оказался в воздухе, прокрутился через себя и упал прямо на ошалевшего и выставившего вперед нож парня. И тут же оба оказались на земле — один с ножом в нижней части спины, голосящий благим — и не только благим — матом, а второй — скрючившийся в позе зародыша от резкого, нанесенного под прикрытием падающего тела удара в солнечное сплетение и, следом, слева носком ботинка в висок.

Троих оставшихся на ногах хулиганов опыт товарищей, похоже, ничему не научил, и они готовились к новой атаке. Самый крепкий из них мерно крутил над головой велосипедной цепью. Двое других — невысокий юркий мальчик с широкой уркаганской финкой и Копченый, у которого, кроме кастета в левой, в правой тоже появился нож, но только узкий, выкидной, американского типа — стянулись к нему справа и слева, держась, правда, на безопасном расстоянии от лязгающей в воздухе цепи. Сзади, пошатываясь, встал на ноги еще один — самый первый пострадавший в атаке боец. Колян, не оглядываясь на оставшуюся у него за спиной Ирину, проверил на пальце лезвие ножа и пошел в темноте в обход. Мужичку, похоже, надоело танцевать. Он нагнулся, вытряхнул очумело болтающего головой поверженного баклана из куртки-косухи и намотал ее, кожаную и блестящую заклепками, себе на левую руку. А потом встал, выпрямился во весь рост и пошел прямо на стоявшую перед ним троицу, немного уклоняясь вправо, туда, где подскакивал на месте парень с финкой.

Все случилось очень быстро и как-то по-деловому. Парень с финкой, похоже, немного струхнул и сделал шаг назад. Амбал с цепью, наоборот, шагнул вперед, на расстояние удара, и послал цепь — рубящим коротким движением — в голову противника. Тот все тем же неуловимым и немного нелепым движением катнулся вперед, навстречу цепи, принял удар — у самой руки амбала, так что цепь с хрустом намоталась на его обернутую курткой руку — и резко дернул на себя. Амбал, увлеченный инерцией движения, потерял равновесие и полетел вперед, закручиваясь вокруг мужичка как привязанный.

Обведя его по кругу, мужик подсек ему ногу, и амбал полетел на Копченого, который чудом увернулся от этого бронепоезда, но вот от цепи увернуться ему уже не удалось — поскольку цепь теперь была в руке у мужичка и он, похоже, времени терять не собирался. Удар пришелся не по голове, а по плечу, с захлестом на спину. Копченый слетел с ног и откатился в сторону. Юркий мальчик, судя по всему, вообще разуверился в победе дружественных сил и быстро отступал в темноту. Обошедший было мужика с тыла Колян тоже решил ретироваться. Копченый встал было на ноги, но правая рука у него висела вдоль туловища, безжизненно, как плеть, и ножа в ней не было. Он поднял левую с кастетом, но потом выругался и, спотыкаясь, побежал куда-то в сторону.

Мужичок оглядел еще раз поле боя, бросил цепь, отряхнул руки и пошел к Ирине. Ирина сидела на земле и тупо смотрела на него: вот он подходит, вот нагибается, о чем-то ее спрашивает, заглядывает ей в глаза. В ушах стоял гул, перед глазами плыло. Наступившее было на время драки протрезвление разом куда-то делось, и Ирине хотелось сейчас одного, чтобы ее оставили в покое.

— Оставьте меня в покое! — громко сказала она и поразилась, что сама едва услышала собственный голос, хотя была уверена, что почти крикнула. Мир вокруг как будто был окутан ватой, мир умолк и перестал издавать звуки. Миру надоело звучать — точно так же, как ей надоело жить. — Мне надоело жить! — все так же громко и все в ту же вату сказала она, глядя из-под ставших вдруг страшно тяжелыми век в лицо склонившегося к ней человека, а если точнее, в постепенно расплывающееся бледное пятно с двумя темными пятнами — глазами, и еще одним, которое время от времени беззвучно распускалось и снова гасло — должно быть, рот. Тело тоже все было как ватное, как будто кости разом растворились и перестали составлять единое целое, называемое — скелет. Ей вдруг очень понравилось это слово — скелет. Оно забавно щелкало, даже не на языке, а где-то под языком, и отдавалось в голове.

— Скелет! — произнесла она, и следом еще одно слово, всплывшее из ниоткуда, должно быть, чье-то имя, только она не помнила — чье: — Олег!

Она еще успела почувствовать, как он поднимает ее. А он нес ее куда-то, а она плавала в тяжелом вязком полусне, и уплывала, уплывала куда-то далеко, и удивлялась какой-то частью своего сознания — как это может быть, чтобы она плыла вот так, неторопливо, парила в пустоте, а ее при этом кто-то куда-то нес. Потом она поняла, что это, наверное, и есть конец, что еще немного, и все кончится, и больше ничего не будет. И она сказала, почему-то по-английски, вспомнив идиотскую, с детства запомнившуюся поговорку:

— All is well that ends well…^[1]

И тут же увидела бездонный колодец, водоворот, к которому ее несло медленным, но понемногу убыстряющимся течением, и мерный ритм прекратился, а течение стало сильнее, и от колодца, из темной тамошней бездны она уже слышала шум — как будто одновременно играл десяток симфонических оркестров, только очень далеко, и разную музыку, но музыка была при этом вся здесь, и одна мелодия не противоречила другой, а все они говорили с ней, с Ириной, и звали ее нырнуть, погрузиться с головой в молочно-серое нечто, в котором она плыла, и тем быстрее уйти в водоворот. И понемногу и впрямь будто стало затягивать в водоворот, или к ногам кто-то невидимый привязал две гири, и гири становились все тяжелей и тяжелей. Она вспомнила, чему ее учили в детстве — попадешь в водоворот, ни в коем случае не борись с ним, только потеряешь силы, и вот тогда наверняка конец. Поддайся течению, а перед тем как тебя окончательно засосет, набери побольше воздуха и еще толкнись, чтоб побыстрее уйти под воду. А уже там, под водой, когда тебя прижмет ко дну, уходи в сторону, и толкайся ногами, и плыви из всех сил вбок и вверх. Так она и сделает. Она уйдет под воду. Только выныривать не станет. Незачем ей выныривать. Водоворот — он правильный водоворот. И очень вовремя. Она с готовностью толкнулась руками, но руки были ватные и не слушались, а потом тяга снизу ослабла, а потом и вовсе отпустила, и стало отчего-то очень холодно и дискомфортно, и в глаза бил свет. Воды кругом было полно, и она время от времени захлебывалась, но это была уже не та тускло-жемчужная жидкость, в которой она плыла к водовороту, а обычная вода, аш два о, без вкуса и запаха, а если вернее, то с весьма специфическим вкусом и запахом — хлорированная вода из московского водопровода.

Ирина открыла глаза. Она, прямо в одежде, сидела в белой эмалированной ванне, а давешний мужичок, переодетый в спортивные брюки и желтую футболку, поливал ее из душа холодной водой. Увидев, что она пришла в себя, он отложил душ в сторону и сказал:

— Ага. — И тут же, тоном решительным и не допускающим никаких возражений: — Раздевайся.

Ирина послушно принялась расстегивать непослушными пальцами пуговицы на блузке. Мужичок смотрел. Она сняла куртку с блузкой вместе и взялась за мокрые, а оттого еще более неудобные джинсы. Когда молния, наконец, поддалась, мужик стянул с нее грубую отмокшую джинсу вместе с трусиками, выбросил одежду из ванны вон и снова включил душ. Очень горячий душ. Ирина вскрикнула и сделала слабое движение, пытаясь уйти от раскаленных струек.

— Сидеть, — скомандовал мужик и положил ей на плечо тяжелую руку.

Как только она более или менее привыкла к горячей воде, он переключил на холодную. Потом снова на горячую. И снова на холодную. Ирина вскрикивала, с шипением втягивала между зубов влажный, полный пара воздух, но тяжелая рука на плече давила, да и водные процедуры, похоже, начали действовать: в голове прояснилось, туман прошел и появилось ни с того ни с сего страшное чувство голода. Ирина поняла, что она вообще не помнит, когда в последний раз ела.

— Хватит, — жалобно попросила она, — правда, хватит. Мне уже лучше. И еще — я есть хочу. Страшно хочу есть.

— Вот это хорошо, — сказал мужик и действительно выключил душ. — Это просто замечательно.

Он помог Ирине выбраться из ванны и принялся растирать ее полотенцем. И Ирина вдруг расплакалась — навзрыд, захлебываясь, как школьница. В последний раз ее вытирал вот так, большим лохматым полотенцем, после горячей ванны, после долгого проведенного на Волге дня отец. Именно отец, а не мама. Мама готовила на кухне ужин, а ее засунула в ванну, отмокать, а потом отец принес ей свежее белье, и выгрузил из ванны и принялся вытирать как маленькую, и ее тогда это немного смутило, но было очень-очень приятно, что с ней возятся вот так, как с маленькой, и почему-то даже тогда немного хотелось плакать.

Мужик растер ее до красноты, обернулся, снял с крючка большой махровый халат и протянул Ирине.

— На, одевайся.

Ирина послушно надела халат и завязала пояс. Он кивком указал ей на тапочки. Она сунула ноги в тапки и пошла за ним на кухню.

На кухне он поставил на плиту какую-то кастрюльку, нарезал хлеба, достал из холодильника зеленый лук и банку майонеза и сел напротив нее за столик.

— Подожди немного. Сейчас будет еда.

— Спасибо, — сказала Ирина. — Простите, а как вас зовут? Мне вообще очень неловко, а оттого что я не знаю, как вас зовут…

— Еще менее ловко, — он воспользовался мгновенной паузой, пока она подыскивала нужное слово, и закончил за нее фразу. — А никак меня не зовут. Для тебя я — Лесник. Как и для всех прочих.

— Что, прямо так и обращаться — Лесник?

— Да, прямо так и обращаться — Лесник. В личных беседах. В иных прочих случаях мы с тобой договоримся, как друг к другу обращаться. А тебя, кстати, как по имени-отчеству?

— Ирина. Ирина Вячеславовна. Ирина Вячеславовна Рубцова. Можно просто — Ира.

От кастрюльки на плите разошелся по кухне густой дурманящий запах щей. Настоящих, домашних, по всем правилам приготовленных щей, каких Ирина не ела, наверное, лет несколько. Да точно, с тех самых пор, как погибли родители, она их и не ела. Тетка щей варить не умела, ей было некогда, и когда она вообще готовила первое, это всегда были казенные супы из пакетиков. Ирине вдруг очень захотелось именно щей, именно этих, которые там, в кастрюльке, наваристых, густых, ароматных…

— Кажется, щи у вас уже согрелись, Л… Лесник, — сказала она, запнувшись на имени.

Лесник встал и снял с огня кастрюльку. Открыл крышку. И прямо так, через край, через густое облако пара налил полную тарелку. Там как раз и было — на полную тарелку.

— А вы? — спросила Ирина, не отрывая глаз от его рук, которые взяли тарелку за края и поставили на столик, прямо перед ней.

— Я не хочу, — ответил Лесник. — Я сыт. Ешь давай, не разговаривай.

Ирина не заставила себя упрашивать. Щи оказались роскошными не только на запах и на вид, но и на вкус. И хлеб с ними тоже был сам по себе — блюдо. Да с майонезом. Да с лучком. Она уплетала за обе щеки, а он сидел и смотрел на нее, и взгляд у него был спокойный и даже как будто немного настороже — как будто он чего-то от нее ждал.

И дождался. Ирина вскочила из-за стола и пулей бросилась в туалет — слава Богу, заметила, где он, пока шла из ванной. В туалете ее вырвало, страшно, до конвульсий и головной боли. Она спустила воду, на ватных ногах перебралась в ванную, умылась, прополоскала рот и вернулась обратно на кухню. Лесник, похоже, слил щи обратно в кастрюлю и теперь разогревал их еще раз. Рядом с кастрюлькой шумел чайник. В остальном на кухне ничего не изменилось.

— Скажите, Лесник, — хриплым голосом, с трудом выталкивая слова через саднящее горло, сказала Ирина. — У вас случайно не найдется водки. Просто водки.

— Нет, не найдется, — спокойно глядя ей в глаза, ответил Лесник. — Для тебя — не найдется. С водкой вообще на ближайшие полгода придется завязывать. И с травкой тоже. И еще много с чем помимо водки и травки.

В Ирине поднялась вдруг мутная волна тяжелой и тупой злости.

— Слушайте вы, Лесник, или как вас там еще. Вы мне никто. Ясно? И командовать мной не имеете права.

— Имею. На тебя — имею все права, какие только есть.

Где-то я уже слышала что-то похожее, успела подумать Ирина, и тут на нее накатила волна дикого, неконтролируемого бешенства. Очередной мужик. Очередной козел в штанах. Герой труда и обороны. Прыщ на ровном месте.

— А иди ты, — сказала она, из последних сил сдерживаясь, чтобы не схватиться за лежащий на столе нож.

— Не пойду. И ты никуда не пойдешь. А нож лучше не трогай. А то будет больно.

— Что? Что ты сказал? Ах ты, козлина! — Ирина убрала на всякий случай руки за спину, от греха, и прижалась лопатками к прохладной стене. — Ты что же думаешь, отбил меня у жлобья, и ты теперь на коне? Да не фига подобного. Да ты сам такой же как они, ничем не лучше. Трахнуть меня тебе надо? Чистенькой? Грязная — не устраиваю? Ну, пойдем, пойдем, где у тебя тут койка? Я все отработаю. И даже денег с тебя не возьму — за помыв и кормежку. И за спасение жизни.

— Прекрати истерику, — спокойно сказал Лесник.

— Какую истерику? Какую, к чертовой матери, истерику? Да в гробу я тебя видала, понял? Ты понял меня? Ты думаешь, спас мне жизнь, и я тебе по гроб жизни обязана? В ножки тебе поклонюсь? Да я сама, понимаешь? сама нарывалась! Потому что жить больше не могу! И не хочу! А ты пришел и все испортил! Ты все, все испортил! Ты — сволочь! Я не просила меня спасать! Мне не нужна жизнь, пойми ты это своей тупой башкой, не нужна…

Лесник оттолкнулся от подоконника и сделал шаг к ней навстречу.

— Не подходи! — нож со стола будто сам собой прыгнул Ирине в руку. — Не подходи, мразь, убью!

— Лови! — крикнул вдруг Лесник и бросил чем-то в Ирину. Она автоматически поймала левой рукой в воздухе — спичечный коробок — и тут же в глазах у нее потемнело от резкой боли в щеке, из глаз брызнули искры, и она услышала, как звякнул об пол выпавший у нее из руки нож.

Она сползла по стенке вниз и села. И не сопротивлялась, когда он поднял ее за плечи и повел по коридору в комнату. Он снял с нее халат и осторожно подтолкнул к кровати, застеленной чистым бельем. Он уложил ее на подушку, укрыл одеялом, подоткнул, а сам сел рядом и принялся как кошку, как собаку гладить ее по голове и нашептывать что-то ласковое, из чего Ирина, прежде чем провалиться в сон, разобрала только: «Раз тебе не нужна твоя жизнь, она нужна мне». А потом она заснула. И ей приснился отец, молодой и веселый, за штурвалом идущего по Волге катера, а она сидит сзади и, перекинув руку за борт, играет с тугой плотью теплой летней воды; и отец, смеясь, оборачивается к ней и, перекрикивая рев мотора, что-то пытается ей объяснить. Она ничего не слышит и спрашивает: «Что? Что? Говори громче, я ничего не слышу? Что?» — и ей очень важно услышать то, что он скажет, но она понимает, что даже если приставить ухо к самым его губам, то все равно смысла сказанных слов она не поймет. И от этого ей хочется плакать, и она плачет, безнадежно и горько, а отец все говорит и говорит, и улыбается ей, и постепенно плакать становится легче, и хочется сидеть вот так долго-долго, слушать его, не понимая, и плакать, и это, наверное, тоже счастье.

Она проснулась на следующий день почти в полдень. И подушка была мокрая от слез.

* * *

8 июля 1999 года. Сеславино. 23.11.

В дверь постучали. Два раза, очень тихо. Ирина, уже успевшая достать пистолет и снять его с предохранителя, отступила в угол, за стол, так чтобы дверь была перед ней, а вот окна чтоб за спиной у нее не было. Пистолет она положила на стол и прикрыла его первой попавшейся под руку тряпкой. Схватить его и нажать на курок — доли секунды. А в том, что в случае чего она не промахнется, Ирина была уверена.

— Кто?

— Ира, открой, это я, Ольга, — голос был какой-то странный, как будто придушенный.

— Не заперто, — все так же негромко сказала Ирина. — Входи.

Дверь медленно открылась. В коридоре действительно стояла Ольга, одна, и держалась рукой за горло.

— Входи, — еще раз сказала Ирина. — И закрой за собой дверь.

— Да ты не бойся, — как-то невесело, краешком рта ухмыльнулась Ольга. — Тебя он не тронет. Если сама нарываться не станешь. А я одна. Точно, одна. Не бойся. Просто не хотела Андрея будить. Уснул он. Тоже переживает. Пусть спит.

— Пусть спит, — согласилась Ирина. — Проходи. Садись. Чаю хочешь?

— Это на кухню спускаться надо. Ну его к богу.

— Да нет. Не надо. У меня кипятильник. Две минуты согреть.

— Тогда давай. А то разговор у нас — двумя минутами не обойдешься.

Ирина поставила воду, достала из сумки чай, конфеты, колбасу и сыр. Хлеб уже лежал на столе, в полиэтиленовом пакете. Ольга села к столу. Ирина поставила на стол два стакана.

— Ну что? — спросила Ольга.

— Что — что? — не поняла Ирина.

— Обманули меня? Зверушек они ищут. Зарекалась я сто раз не пускать постояльцев. Только денег — откуда взять? А Андрею вон пальто на зиму покупать надо. Из старого-то совсем уже вырос. Руки торчат чуть не по локоть.

— Почему обманули… — начала было Ирина.

— Не перебивай. Наворотили вы дел, теперь расхлебывать. И, умные какие, через Андрея решили все разузнать. Поняли, что врать не умеет.

— А чего мы такого, собственно, наворотили? — Ирине этот Ольгин наезд совсем не понравился, и она решила отыграть немного назад. — Мы делаем свою работу. Нам за это деньги платят. А что через Андрея — так через тебя-тоничего бы не вышло. Да и не делай вида, что с самого начала не поняла, зачем мы сюда приехали. Все ты поняла. А вот деньги на самом деле нужны.

— Да, это ты права, — Ольга кивнула головой, и тон у нее стал несколько мягче, хотя и с самого начала Ирине в ее правоверный гнев не слишком-то верилось. — Все я поняла. И с самого начала. Только думала — не выйдет у вас ничего. Не вы первые, не вы последние. Тут приезжали уже разные, и из Саратова, и еще откуда-то. Один даже по-русски не говорил.

А вот это уже интересно, подумала Ирина. Кто это тут такой приезжал, не говорящий по-русски, о ком ни они, ни местное ФСБ ничего и знать не знали? Надо будет этим заняться. Потом.

— Приезжали-проезжали, — продолжала между тем Ольга, — и никто так ничего и не нашел.

— А они тоже все у тебя останавливались?

— Да нет, в том-то все и дело, что не у меня. Люди такие деньги хорошие на них зарабатывали, а вреда никакого. Вот я и подумала — а чего бы и мне…

— Ладно, — Ирина понемногу начала перехватывать инициативу в разговоре, — давай-ка ближе к делу. Так чего такого мы с Виталием наворотили?

— А того, что попрощайся ты теперь со своим Виталием. Угробили они его.

— Кто — они?

— А то ты не знаешь, кто. Болотники, кто еще.

— А ты откуда знаешь, что они его угробили?

— А ты думаешь, он иначе Андрея-то отослал бы обратно, да с лодкой? Твой этот друг, он ведь по незнанию-то в самое их гнездо сунулся. Там как раз он и живет, наш-то болотник. Если бы Андрея не уговорил, он бы и вовсе туда дороги не нашел. Заплутали бы они его, глаза бы отвели, и ходил бы он как дурак по кругу, и не видел ничего перед собственным носом. А Андрей — что, Андрей там как у себя дома.

— А почему он там как у себя дома?

Ольга как-то вдруг вся подобралась, и губы у нее стали еще уже, чем обычно. Ирина решила не давить. Вода как раз вскипела. Она заварила чай, разлила его по стаканам и нарезала для бутербродов колбасы и сыра. Потом подошла к Ольге и положила ей руку на плечо.

— Да не переживай ты так. Виталий — он профессионал. Он выкрутится. Как — не знаю. Но как-нибудь выкрутится. А завтра я туда съезжу. Сама. Виталий был без оружия. Я поеду с оружием. И найду его обязательно.

— Ты что, с ума сошла? — вскинулась вдруг Ольга, и Ирина увидела, что глаза у нее стали совершенно бешеными, пустыми и непроницаемыми, совсем как у Андрея. — Уезжай! Уезжай отсюда немедленно! Завтра же утром и уезжай! Сегодня ночью они тебя не тронут. У меня — не тронут. И спать будешь со мной, в моей комнате. Тогда точно не тронут. А завтра… Куда ты собралась, дура? Да еще с оружием? Они же тебя… Да от тебя же…

Ирина взяла Ольгу за оба плеча и резко встряхнула.

— Давай-ка говори все, что знаешь. Я должна понять — ты понимаешь? — понять. Иначе, как ты говоришь, я наворочу чего-нибудь не того. И на совести у тебя будет не только Виталик, но и я. Говори.

Ольга обмякла, и из глаз у нее потекли слезы — без плача, без всхлипов, просто текли и текли по щекам из полуприкрытых глаз.

— Рассказывай.

— Хорошо. Хорошо. Я все тебе расскажу. Все как есть.

Голос у Ольги был на удивление ровный, как будто слезы не имели к тому, что происходит у нее внутри, ровным счетом никакого отношения.

До шестнадцати лет Ольга была обычной деревенской девчонкой. Вот разве что покрасивее и побойчей своих одногодок. Училась в подлесненской школе. Жила дома с родителями. Вернее — с отцом, потому что мать умерла, когда ей только-только исполнилось восемь лет. Перитонит. Не отследили вовремя. Болит живот и болит — мало ли что. Вот так и остались без матери.

Отец в основном рыбачил. То есть в совхозе он тоже кем-то числился, и даже время от времени делал какую-то работу, копался в моторах, а потом долго и тщательно отмывал дома руки от машинного масла. Терпеть не мог запаха машинного масла. И запаха металла вообще. Даже и на лодку никогда не ставил мотора. Обходился по-простому, веслами. Тем более что на коренную выходить все равно никакого смысла не было, в протоках рыбы все равно больше. Да и любой шторм в протоках не страшен.

Ловил он, естественно, сетями, что было строжайше запрещено. Рыбу возил и в Маркс, и в Энгельс, и в Саратов — какая покрупнее, потоварнее. И еще, конечно, вяленую: на эту спрос был всегда устойчивый, и без денег они не сидели. Местный рыбнадзор его, естественно, знал как облупленного, но поймать его все никак не могли. Протоки, опять же, не коренная. Это там лодку за пять километров как на ладони видно — где человек встал, зачем он там встал и чем он в данный момент занимается. А на озерах внутренних, да в рукавах — канул как в омут, ищи-свищи. Сетей он дома не держал и для просушки на заднем дворе не развешивал. Сети все хранились по островам — была у него там пара-тройка мест, стояли небольшие времянки, где можно было и отсидеться в непогоду, и улов спрятать, и сети.

Ловил он и зимой, и летом. Зимой вырубал во льду лунки, цепочкой, и пропускал по этим лункам сеть. И рыбы было чуть ли не больше, чем летом. А если возникали лишние вопросы — откуда, мол, рыба, да еще в таком количестве — ответы были самые что ни на есть простые. Поймал. На удочку. Как? Вот так и поймал. Научи тебя, как, ты и сам ловить будешь. Только пойди сначала, поищи дурака, который тебя учить станет.

Но самым урожайным временем была, естественно, весна. Когда, под половодье, рыба выходила на заливные земли нереститься и буквально сама лезла в сети, выволочь-то эту сетку одному не было никакой возможности. Поэтому и Ольга зачастую пропускала занятия в подлесненской средней школе — выбирала сети. И разбирала сети. И развешивала для просушки. И сортировала рыбу. И солила ее. И ставила под спуд. И вымачивала, и сушила. Все места, где стояли отцовские сети, она знала как свои пять пальцев. И иногда, когда у отца начинался запой — а с ним это случалось не часто, но случалось, — уходила на веслах на день, на два и возвращалась с полной лодкой рыбы.

Все кончилось весной, в конце апреля, когда Ольге только-только исполнилось шестнадцать. Отца повязал рыбнадзор. Ольги с ним в тот день не было, но привезли его сперва домой и протокол составляли прямо за обеденным столом. Отец был, конечно, под хмельком — кто же выдержит столько времени в ледяной воде по локоть, да чтобы не принять чуть-чуть на грудь? Но это была не главная его ошибка. Никак не главная. А главная называлась — сопротивление при аресте. Привезли его с разбитым в кровь лицом и со сломанной рукой. С ним были двое из рыбоохраны и трое милиционеров. И у троих из этих одетых в форму людей вид тоже был далеко не парадный. Силой Бог отца не обидел. Но получил он в результате шесть лет по трем статьям. И говорили, что легко отделался.

О том, что отца посадили, Ольга узнала много позже. И узнала об этом совершенно другая Ольга, потому что через два дня после ареста отца с ней, собственно, и произошло то событие, которое круто перевернуло всю ее дальнейшую жизнь.

Прождав два дня и поняв, что штрафом на сей раз отец не отделается, Ольга поняла — нужно ехать снимать сети. Отца взяли совсем рядом — на Сорочьем. Только потому и взяли, что рядом, иначе бы не нашли. А тут скорее всего еще и помог кто-то из местных. Характер у отца был не самый легкий, и недоброжелателей у него среди местных хватало. Пока составляли протокол и выясняли, сможет ли девочка прожить какое-то время без отца, отец успел шепнуть ей, что конфисковали только ближнюю сеть, с Сорочьего. Все дальние в целости и сохранности. Когда все уляжется — вынешь. И с голоду не помрешь, и на конфеты хватит.

Ольга оделась потеплее, взяла с собой на всякий случай на два дня хлеба, сала, пару соленых огурцов, села в лодку — у них тогда был не ершик, а длинная и вместительная плоскодонка, которая ходко шла и под веслами, и под шестом с кормы — и отправилась по заветным местам. Управиться она намеревалась примерно за сутки, но — кто знает. В половодье на Волге всякое случается.

И — как накаркала. Она успела выбрать две сетки — самые дальние, специально ушла подальше, чтобы на обратном пути не делать лишних концов. Рыбы было много. В «четверку» влетела целая станица ровной как на подбор густеры — килограммов сто двадцать. Этих завялить, и торгуй хоть до осени. С точки зрения выгоды больше можно было бы и не рыпаться — лодка и так была полна чуть не вкрай. Но рыбу в сетках оставлять было никак нельзя. Сгниет. И выбирать потом противно, и сетку подпортит, да и на душе будет гадко, что такое количество хорошей рыбы пропало зазря. Так что Ольга добралась до ближайшей отцовой времянки, раскопала припрятанные на зиму запасы соли и принялась обрабатывать рыбу. Засоленная, она хоть год тут пролежит, в песке, под спудом. Потом останется только переправить ее домой, вымочить немного, потом просушить — и в дело. Провозилась она до самой ночи. А ночью вода резко пошла вверх.

Ольга, умотавшись за день, ночью ничего не слышала — ни рева взбесившегося потока в ближайшем узком русле, ни плеска подобравшейся под самый порог воды. От холода она закуталась в тулуп с головой, а, следовательно, и с ушами, так что даже треск выворачиваемых с корнем прибрежных деревьев ее не потревожил — показалось спросонья, что просто разгулялся ветер и ломает на открытых местах сухостой.

Когда она проснулась, вода только что не заливала полати. Во времянке было по колено. Вода шла лесом, наваливаясь на стволы деревьев, выдирая из земли все, что недостаточно крепко вцепилось в нее корнями, нагромождала между деревьями завалы из принесенного с собою хлама и ревела, прорываясь сквозь них, проламывая себе дорогу. Русла бывших проток можно было угадать только по наитию, да еще по тому, что течение там было раза в три сильнее, чем в лесу, и вода волокла — на сумасшедшей скорости, комлем вперед — вывернутые деревья. О том, чтобы догрести по такой воде до дома на веслах, нечего было и думать. Даже если по случайности удастся избежать столкновения с идущим со скоростью торпеды бревном, вода все равно не даст пройти к берегу. А потом, когда кончатся силы, вынесет на коренную, под низовой, нагоняющий крутые «беляки» ветер. И там уже точно — перевернет и потопит.

Впрочем, как выяснилось буквально через пять минут, вариантов у Ольги все равно никаких не было. Потому что лодки в том месте, где она ее зачалила, не оказалось. Слишком сильное течение. Слишком короткая чалка. Сперва притопило, потом перевернуло, потом, под возросшим давлением воды, веревка не выдержала и — прощай, плоскодоночка. Лодка, конечно, ничего в данный конкретный момент не решала, но с ней было все-таки спокойней. А так… Так — почти верная смерть. Хватятся ее в деревне не скоро. А если даже хватятся — разве они ее отыщут, в таком лабиринте, да в такую погоду. Еды у нее еще на день. То есть можно, конечно, растянуть дня на три, но три дня она все равно не продержится. Потому что замерзнет. Времянку скоро зальет совсем — так что придется искать дерево попрочнее и забираться наверх. А там, на ветру, да мокрая по пояс — сколько она просидит? Сутки? Двое? Такие половодья бывают на Волге раз лет в десять — пятнадцать. Она такого половодья не помнила. Вот значит, заодно и познакомились.

Тем не менее сдаваться она не собиралась. Спички, соль и хлеб положила в полиэтиленовый мешочек и подвязала его повыше, под грудь. По карманам рассовала сало, нож, моток веревки. Под тулуп засунула все тряпье, которое только нашлось во времянке — старые мешки, кусок брезента, отцовские драные брюки. И взяла с собой крупного, килограмма на три, желто-зеленого налима, выпотрошив его сперва и отрезав голову. Если припрет, и сырая рыбка пойдет. А с солью — и вовсе деликатес. У налима мясо плотное, практически без костей. В самый раз.

Метрах в пятидесяти от времянки она разыскала довольно толстый и прочный на вид дуб с удобной развилкой метрах в трех от поверхности быстро прибывающей воды. Сучья на дубе тоже росли — удобнее не бывает, но с нее сошло семь потов, пока она в набухшем водой тулупе добралась, наконец, до развилки. Ничего, зато согрелась. Забравшись наверх, первым делом устроила себе некое подобие гнезда, подоткнувшись от ветра со всех сторон. А потом привязалась веревками к стволу, чтобы не упасть, и попыталась задремать — чем больше спишь, тем быстрее идет время, тем меньше мыслей лезет в голову и тем экономней расходуешь силы.

Ближе к вечеру она съела остатки сала, последний огурец и примерно половину хлеба. Хлеб она решила экономить, потому что переходить на рыбную диету вот так, с ходу, все-таки не хотелось. Вода вроде бы стабилизировалась на довольно высоком, но вполне приемлемом для здешнего леса уровне. Дерево стояло прочно. Что ж, больше чем на пару дней такая высокая вода не удержится. Потом, когда она пойдет на спад, можно будет подумать о том, как отсюда выбираться.

Времянку, конечно, снесло. Но можно было надеяться, что закопанная в песок рыба была вымыта не вся. Что там осталось хотя бы немного, застряло на дне ямы. Сгнить в холодной воде она за три дня не сгниет. Тогда будет и чем питаться. Воспаление легких ей, конечно, будет обеспечено, но до дома суток за трое можно будет попробовать добраться своим ходом. Главное — не попасть в тяжелом тулупе в слишком сильное течение. Или в водоворот. Тогда уже не выплывешь.

Холодно ей пока не было. Ствол удачно прикрывал ее от ветра. Тулуп, хоть и мокрый, грел. Всю ночь она то проваливалась в тягостный тяжелый полусон, то снова выныривала на поверхность. А под утро случилось самое страшное. Откуда-то пришла большая волна — очевидно, наверху, опасаясь за гидротехнические сооружения на Балаковской ГЭС, решили открыть все шлюзы. И разом. И саму волну ее дерево, наверное, выдержало бы с честью — хотя треск стоял по всему лесу и, собственно, этот приближающийся с северо-востока треск и разбудил в очередной раз Ольгу. Но волна много чего с собой несла. И на самом ее гребне шли большие тяжелые бревна. И одно такое бревно всей массой ударило в Ольгин дуб.

Ольге повезло хотя бы в том, что дерево упало не сразу. Она успела перерезать веревки и потом, когда ствол упал-таки в воду и ушел сразу к самому дну, оказалась не с нижней, а с верхней его стороны. Иначе ее просто придавило бы для начала всей массой огромного дерева. А потом — понятно, что потом. Но и так было ясно, что жить ей осталось от силы час. Дуб вынесло в протоку, развернуло поперек и с бешеной силой поволокло вперед, то и дело ударяя о другие деревья. Пытаться отцепиться от ствола не было никакого смысла — повсюду, сколько хватало глаз, из бурлящей воды выныривали, как будто живые, как будто продолговатые хищные головы доисторических водоплавающих ящеров, осклизлые черные комли и мчались напролом по течению. Пока она держалась за ствол, она хотя бы двигалась с более или менее общей скоростью, хотя, конечно, во время неожиданного затора вполне можно было получить один-единственный сокрушительный удар, которого вполне хватило бы, чтобы плыть потом себе и плыть до самого города Волгограда, где в отстойнике перед ГЭС, глядишь, кто-нибудь и заметит твое изменившееся тело.

Когда она потеряла сознание, Ольга не помнит. Помнит только, что пришла она в себя в каком-то странном месте, а может, не пришла в себя, а может, она просто видела сон, в котором была просторная и абсолютно темная нора и ощущение присутствия рядом большого мохнатого тела. И яркие вспышки света, и он, Болотник, который нес ее на руках по затопленному лесу, удивительно тихому и солнечному, и вода казалась такой простой, приятной и ласковой, что трудно было поверить в то, что это не лето. И много еще было всяких картинок — какие-то травки и странные, сильно и пряно пахнущие катышки, которые клал ей в рот этот непонятный получеловек, полузверь, огромный, весь покрытый короткой плотной шерстью, шелковистой на ощупь и отливающей при свете солнца тусклым лунным блеском. У него были внимательные, глубоко посаженные глаза, совершенно человеческие глаза, только немного странный был у них разрез, и со зрачком что-то тоже было не так. И рука у него была не такая, с темной кожей на ладони, с низко посаженным большим пальцем и с плотными перепонками между всеми остальными пальцами, кроме большого. Ольга ничему не удивлялась, ей было хорошо и спокойно, потому что она знала, что уже умерла и что так, наверное, бывает со всяким человеком, когда он умрет.

Потом она очнулась дома. Руки-ноги у нее были целы, и даже без ссадин. И была только страшная слабость, во всем теле, и очень хотелось спать. Днем приходили соседи, щупали ей лоб, но температуры не было. Она не стала им рассказывать, где была и что с ней приключилось. Сказала, что приболела немного и решила не ходить в школу. Но сейчас дело идет на поправку, и ей нужно просто отлежаться, и чтобы ее никто не трогал.

Потом она очнулась ночью и подумала, что проснулась из одного сна в другой, такой же крепкий. Потому что у ее кровати стоял Болотник и гладил ее по голове. А когда она открыла глаза и подняла голову, он поймал ее губы пальцами, раздвинул и снова сунул ей в рот все те же пряно пахнущие катышки.

Через полгода пришло известие, что отец погиб в тюрьме. Написали, что произошел несчастный случай на производстве. А как было на самом деле — кто его знает. Ольга закончила школу, работать устроилась здесь же, в колхозе. Сторожихой. Деньги были небольшие, но на жизнь ей хватало — если учесть, что практически все свободное время она пропадала в лесу. От леса же и кормилась. Болотника своего она приняла теперь как данность и стала учиться — а у него было чему научиться.

* * *

9 июля 1999 года. 01.02.

Н-да, подумала Ирина, бывают в жизни совпадения. Лесник, он, конечно, этому Ольгиному Болотнику не брат-близнец. Если поставить их рядом. Но если при этом еще и подумать…

— И что, — спросила она, — с тех пор он тебя и «пасет»?

— С тех пор и пасет, — согласилась Ольга. — Я с тех пор ни разу по-настоящему-то и не болела. Чуть что не так — найдется, кому вылечить.

— И часто он к тебе заходит?

— А для кого же я паслен-то сею?

— Значит, это правда?

— Что — правда?

— Что они очень любят эту ягоду. Поздники. И что именно поэтому их так и называют.

— Это их не здесь так называют. Это в мордвах. Подлесненские вон тоже. А у нас — болотники. Потому что в болотах живут. У них даже между пальцев — перепонки. Как у лягушек. И на ногах тоже. И плавают, как рыбы. Но паслен любят. Мой от него прям трясется. И чуют его за сто верст. Если я его вызвать хочу, надо только…

— С медом паслена натолочь…

— А ты откуда знаешь?

— Да вот, знаю. Не знаю только, что при этом говорить нужно.

— А ничего не нужно. Я и не знала, что нужно что-то говорить. Я просто представляю себе, как он ко мне приходит, и он приходит.

— Ладно, про технику вызова лесных и болотных духов мы с тобой еще поговорим. А сейчас ты мне вот что скажи. Сдается мне, что Андрею они — или по крайней мере он, этот твой Болотник, — доверяет даже больше, чем тебе. И что Андрей знает больше, чем ты. Про болотников.

— А ничего в этом странного нет. Еще бы он собственному сыну и не доверял.

— То есть — как это — собственному сыну?

— А вот так. Потому что я только здесь, в деревне, в людях — вдова. А так-то я замужем. И давно уже замужем. Только муж у меня не совсем обычный. Как и ребенок. Но обычный муж у меня тоже был. Ни дай Бог никому. Я и вышла-то за него только потому, что…

— Почему?

— Потому что беременная была. Андреем. От Болотника. Мы ведь с ним долго встречались. И у него, в лесу, и у меня. Я этот лес, все эти острова как свои пять пальцев знаю. С закрытыми глазами. И мужчиной моим первым тоже он был — Болотник. А когда забеременела, тут, конечно, проблемы начались. В деревне так нельзя. Нужно, чтобы какого-никакого, а мужа людям показать. Ну, я и выскочила за Витьку Семенова. Он давно уже ко мне подъезжал. В прямом и в переносном смысле — он шофером работал. Болотник все понял и против не был. У них вообще ревновать в нашем, в людском понимании, не принято. Даже если бы я за Витьку не по нужде вышла, а по любви, ему бы это никак против души не легло. У них все проще. Ну, а когда Андрей родился…

— Стой, стой, — до Ирины только сейчас, наконец, дошел весь смысл услышанного, — ты хочешь сказать, что между этими — болотниками — и людьми возможно — скрещивание? То есть фактически, что разница генетического кода настолько незначительна, что нас с ними при известных поправках можно объединить в один биологический вид? Ты понимаешь, что ты говоришь?

— Я не очень понимаю, что ты имеешь в виду. А мне, собственно, и говорить ничего не надо. Вон он, мой генетический код — спит и сопит в две дырки.

— А ты уверена, что Андрей у тебя — именно от Болотника?

— Ты что, дурочка совсем или прикидываешься? Я же тебе говорю, что замуж выходила потому, что беременная была. А других мужиков у меня до замужества не было. Да и после замужества считай что не было. Потому что Витька не мужик был, а так, одно название. И потому что не нужны мне другие мужики, ни тогда были не нужны, ни сейчас.

— Погоди, а что ты говорила насчет опасности, которую болотники?..

— А по-твоему, куда муженек мой, Витька, делся?

— Утонул. Запутался в сетях. Несчастный случай.

— Смотри-ка, да вы все-все про меня знаете, а? Долго, небось, готовились к экспедиции-то.

— Да нет. Людей поспрашивали. Здесь и в Подлесном. А что? Тебя, что ли, обо всем об этом нам было спрашивать?

— Да, пожалуй что, и не меня. Тут ты опять права. Утонул мой Витек, в сетях запутался, все правильно. Один только вопрос — а с чего бы это он в собственных сетях запутался? Почти по трезвой.

— Ну, лодку качнуло…

— Вот-вот. Лодку качнуло. И качнуло ее так удачно потому, что, может, мой Болотник и не слишком на человека похож, только Витька-то совсем был не человек. Он меня сразу бить начал. Как только поженились. Я беременная ходила, а он меня бил. А потом, когда Андрей родился и он, Витька-то, понял, что синдром Дауна, тут такое началось — чуть не каждый день. При том, что он уверен был, что Андрей от него. На это у меня ума хватило. Я уж и не знала, что делать. С одной стороны, Болотнику жаловаться — так грех на себя брать. Он же Витьку-то сразу и убьет. А жить так дальше совсем не могла. Но Болотник, он сам все понимал, сам все знал. Он только ждал, когда меня совсем отчаяние возьмет. Когда мне Витьку не жалко станет. И вот, на следующий же день, как он, Витька в смысле, в первый раз Андрея ударил — лодку-то у него и качнуло. Вот такие дела.

— И Колю Мордовченко тоже Болотник отвадил?

— А кто же еще? Кольке повезло, что жив остался. Он вообще-то непонятливый, Колька, но тут все понял. Я его с тех пор, почитай, и не видела больше. Бережется.

— А говоришь, болотники не ревнивые. Что же он тогда тебя так от соперников бережет?

— Да не от соперников он меня бережет. Просто с Мордовченко этим было бы все то же самое, что и с Витькой. Это он с виду такой тихий, а дай ему волю… Он и Андрея хотел в приют сдать. А уж после такого… Вот я и говорю, повезло ему, что жив остался.

— Ладно, — сказала Ирина, — это все дела прошлые. Давай-ка теперь ближе к нынешним. Почему ты так уверена, что Виталия они непременно убьют?

— А потому и уверена. Во-первых, они вообще людей не любят. И сторонятся их как только умеют. А твой полез к ним, как к себе в огород. Они ведь с людьми не первый год рядом живут. Знают, как оно бывает. Там, где один, скоро жди сотню. Раньше-то, говорят, все не так было. Целые семьи ихние с людьми — тоже с целыми деревнями — душа в душу жили. Люди им помогали, они — людям. Только где теперь все эти их семьи? Нету. Вымерли. И следа не осталось. Так что они теперь совсем на замке. Они и на нас долгое время косо смотрели — на меня и на моего мужа болотного. Но он у них что-то вроде начальника. Не самый главный, а один из главных. Они его слушаются, уважают. Но и то… По их законам он меня и спасать-то не должен был, не то что из лесу потом выносить. А про все остальное и говорить нечего. Но ко мне-то ладно, привыкли. У них, говорят, вообще такое время от времени случается. Так что не я первая, не я последняя. Но если кто чужой залезет, тут у них разговор короткий. На Волге, что ни год, народу пропадает — тьма. Одним больше, одним меньше, какая разница.

— А во-вторых?

— А во-вторых, он ведь, Виталий твой, Андрея заместо живца использовал. Как приманку. Сдружился с ним, воспользовался, что сынок-то у меня простой, бесхитростный. Но проблема-то в том, что они как раз не простые. Они все понимают. И все видят. А за Андрея они кого хочешь со свету сживут. Я-то ладно, я для них все равно чужая. А он — он свой. Он же по крови как-никак болотник наполовину. И если я только с одним из них знаюсь, а другие меня стороной обходят, то с Андреем все иначе. Я сама несколько раз видела, как с ним чужие болотники играют. И даже детишки ихние. А уж это — такое доверие, что дальше некуда. Значит, совсем за своего считают. И то, с кем еще Андрею здесь дружить. Со здешними детишками у него не получается. Они — другие. Думают, что умные, а на самом деле просто злые. А Андрей у меня добрый. Очень добрый. А они его шпыняют все время, что не такой, как они. У него из людей-то, почитай, — одна я. А из болотников — и отец, и других много. Он ведь летом домой приходит только мне помочь. А так все в лесу. И я за него спокойна. Ему там лучше, чем в деревне. Там он у своих, его там никто не обидит. А Виталий твой, хочешь не хочешь, а сынка моего обманул. Вот и выходит…

— Да нет, не выходит, — сказала Ирина, — сдается мне, что не все тут так просто. Дело в том, что я ведь все это время за ними — за Андреем и за Виталием — следила. У Виталия был с собой такой приборчик, который дает постоянный сигнал. А я этот сигнал принимаю. До сих пор принимаю, вот он, гляди. — Она показала Ольге приемник и карту. — И если они, как ты говоришь, такие умные, что же они маячок-то не отключили? Он и сейчас в том самом месте, куда Андрей Виталия привел. Оттуда и сигналит. Так что я по крайней мере знаю, где его искать.

— Кого ты там искать собираешься? В лесу? У болотников? Да они тебе так глаза отведут, что ты сама себя не узнаешь. В двух метрах от Виталия своего будешь стоять и в упор его не заметишь. Они на такое знаешь какие мастера. Мне мой муж лесной не раз и не два такие фокусы показывал. Помню, в самый первый раз, лежим мы с ним в лесу, на опушке, на травке, в тени. Я голая вся как есть. И он тоже, сама понимаешь, не в сапогах гармошкой. И вдруг — голоса. Я хвать за одежду. А он меня рукой за плечо взял — и к себе. Молчи, мол, не дергайся. Ну, я сижу, не дергаюсь. Гляжу, выходят из лесу грибники, наши же, деревенские, четверо. Как раз два дня прошло после дождичка, и самое время для подосиновиков. Вот, выходят они, значит, из лесу и прямо к нам. Все четверо. И внимательно так идут, подо все деревья заглядывают, по сторонам оглядываются. А лес там прозрачный, чистый, виден весь насквозь. И мы двое сидим, как два перста. И, представляешь, не замечают они нас. Ну то есть совершенно. Пятнадцать метров, десять. Потом, как метров восемь до нас осталось, повернули как по команде и так, сторонкой, сторонкой нас с ним обошли. А один потом подзадержался, отпустил своих подальше, встал под куст и дело свое сделал — это в десяти-то метрах от нас. И смотрит, главное, прямо на меня. То есть не на меня, а как будто сквозь меня. Как будто я прозрачная. А меня смех разбирает — ну и не удержалась, фыркнула. Он как подскочит! Как начнет озираться! И скорей-скорей за своими. И если бы так один раз. Нет, если они от тебя что спрятать захотят, то хошь ищи, хошь не ищи, все едино.

— А зачем же маячок-то тогда оставили?

— Да заманивают они тебя, глупая, как до тебя не дойдет? Они же, еще раз тебе говорю, не дураки. И прекрасно понимают, что все, что известно Виталию, известно и тебе. И если они уберут только его — проблемы это не решает. Так что чем быстрее ты отсюда уберешься, тем лучше для тебя. До утра они тебя, дай Бог, не тронут. В моем доме. Особенно если ночевать пойдешь ко мне в комнату. А завтра — грузись с утра на свой «уазик», и давай Бог ноги. Ты водить-то умеешь?

— Водить-то я умею. Только никуда я завтра отсюда не поеду. Пока не найду Виталия. Тут ведь еще какая штука — если бы они так хотели нас от себя отвадить, так давно бы отвадили. Шуганули бы разок — как Колю Мордовченко. Или хотя бы попробовали шугануть. Так нет же. Позволили Андрею привести Виталия в самое свое, как ты говоришь, логово. И маячок для меня оставили. А раз приглашают — надо идти. Я и пойду. Обязательно пойду.

— Ну, что ж, — сказала, поднимаясь с места, Ольга. — Тебя и впрямь не переупрямишь. Дело твое. Об одном только тебя попрошу. Если ты все-таки из всей этой передряги живой выберешься — не приводи с собой сюда больше никого. Вообще никого. Потому что я и так по большому счету мужа своего лесного предала, тем, что позволила Андрею вас навести на их след. А уж если через меня сюда куча народа привалит… Ты просто помни, что они могут разозлиться всерьез. А если они разозлятся всерьез, то первыми пострадают, сама знаешь, кто. Муж мой лесной и я с ним вместе. И Андрей. Они-то сами спрячутся. Уйдут. А вот нам всем будет худо. Впрочем, поступай как знаешь. И — удачи тебе. Надеюсь, не в последний раз сегодня видимся.

— Спасибо. За заботу и за откровенность. И — честное слово — я очень постараюсь не причинить никому вреда. И в первую очередь — тебе.

— Себе бы лучше научилась не вредить. А что до откровенности — знаешь, как у нас раньше в деревне говорили про откровенность? Можешь человеку смело все-все про себя рассказать. Если знаешь, что назавтра он утонет. Ладно. Еще только один совет напоследок. Оружия с собой не бери. Так, глядишь, они тебе и впрямь поверят. А с оружием — и не рассчитывай.

— Спокойной ночи.

— Это уж точно. Лишнее не будет. И тебе спокойной ночи.

Ольга вышла и закрыла за собой дверь. Ирина постояла, послушала, как скрипят на лестнице ступеньки, и отчего-то ей показалось, что скрипят они не под одной парой ног. Она задвинула засов и принялась собираться назавтра. А потом легла спать. И сны ей снились светлые и безмятежные. И там был Виталик, и он был жив.

Часть вторая ВСТРЕЧА

Глава 10

9 июля 1999 года. Волга. 05.55.

Ирина отправилась в путь рано утром. Обе лодки были на месте, но она решила воспользоваться своей, резиновой.

Виталий говорил ей о том, что, по словам Андрея, болотники предпочитают гостей на знакомых посудинах. Но, подумала Ирина, с одной стороны, кто знает, когда я вернусь, и оставлять хозяев без лодки на неопределенное время совсем нехорошо. А с другой, в любых переговорах должно быть паритетное начало. Оружия я с собой и в самом деле не взяла. Ларькин у них. Встреча на их территории. Должна же я хоть на чем-то своем настоять. Вот пусть этим что-то и будет резиновая лодка. В конце концов, управляться с ней куда проще, чем с ершиком, с которым, кажется, только Андрей умеет находить общий язык.

Впрочем, насчет оружия она слегка лукавила. Нож у нее с собой все-таки был. Спецназовский, многофункциональный. Который можно было воспринимать вовсе и не как оружие. А как универсальный инструмент, незаменимый в экстремальных условиях. А в том, что условия экстремальные, сомневаться уже не приходилось. Да и, в конце-то концов, не пулемет же она с собой тащит. А приборов и в самом деле никаких. И никакой записывающей аппаратуры, что правда, то правда. В общем, все как положено в конторе — хоть в дипломатии, хоть в борьбе с терроризмом, хоть в чистой разведке. Мы соблюдаем все правила игры и все договоренности, но только в нашем собственном прочтении. И ищем компромиссы. Такие компромиссы, которые позволили бы не проиграть даже в откровенно проигрышной ситуации. Как говорят в английской разведке, разведчик должен быть джентльменом и играть по правилам. Но если правила не позволяют выиграть, он должен эти правила менять по ходу игры.

Она взяла с собой еды на пару дней, спички в непромокаемом пакете, маску и ласты — но без акваланга, — карту с помеченным на ней маячком, компас, веревку и еще всякую мелочь, вроде походной аптечки и репелента. И, укладывая продовольствие и спички, вспомнила Ольгин рассказ про обстоятельства первого знакомства с болотником. Дубль два. Осталось только найти себе горячего косматого мужчину. И удалиться от дел. И родить ему наследника лешачьего престола.

День выдался чудесный, солнечный, с почти безоблачным небом и с не слишком сильным теплым ветерком. Ни тебе холода, ни палящего зноя. Ирина быстро добралась до Сорочьего, потайных троп искать не стала и пошла знакомыми рукавами. Потом течение подхватило ее, и нужно было только вовремя сориентироваться, чтобы не пропустить нужный поворот. Минут двадцать она проплутала в поисках не обозначенного на карте входа во внутреннюю систему проток, пока наконец не сообразила просто-напросто выйти на берег и отследить потайную проточку, так сказать, изнутри. Зато потом все пошло как по маслу. И ближе к полудню она уже вышла к тому самому мысу с невысоким холмиком, а на холме дуб. А на дубе сундук, а в сундуке заяц…

Сундука никакого на дубе, естественно, не было. И вообще никаких следов человеческого присутствия. И у самых корней вызывающе торчали из земли два крепеньких поддубничка, а рядом пыжился их догнать только-только проклюнувшийся третий. Ирина огляделась. Лодка на берегу. Опушка леса метрах в пятнадцати — негустого, не испорченного, как обычные пойменные леса, непролазным подлеском. Видно далеко и во все стороны. На что, однако, полагаться не стоит. Дуб высокий, кряжистый, и сучья лесенкой. Если, не дай Бог, половодье, — есть где повторить Ольгин подвиг. Да, кстати, а что это там такое болтается на ветке, метрах в трех от земли. Так точно. Маячок. Ларькинский радиомаяк, искусно заплетенный в травяную плеть. Каковая, в свою очередь, накрепко привязана к дубовому суку. Странным таким узлом привязана. Сразу и не разберешься, как его вязать.

Вот он, первый привет от высоких договаривающихся сторон. И привязали не ларькинской веревкой, а своей. Прикладные искусства коренных народов мира. Значит, во-первых, Виталика они повязали именно здесь. А во-вторых, по логике вещей, и мне свидание назначили здесь же. Что ж, будем ждать.

* * *

9 июля 1999 года. Волга. 07.38.

Ждать пришлось недолго. Буквально через несколько минут в мире что-то изменилось. Все вроде бы осталось по-прежнему. Солнышко светит. Птички поют. И ветерок в дубовой кроне. И все бы хорошо, да что-то нехорошо.

Ирина огляделась. Художник спрятал в двух картинках пять отличий. Найдите их и напишите нам. Деревья как стояли, так и стоят, разве что цвет у листьев стал какой-то не такой. Светлее, что ли. И вообще цвета вселенной как будто решили слегка поэкспериментировать с оттенками. А так все… Нет, не все. Лодка на месте, и вода на месте. Но вот какая это вода. Та самая, из сна. Прозрачная насквозь. И видно до самого дна. А у самого дна — кто это там стоит? Те самые рыбы, похожие на щук. Стражи границы.

Пардон — Ирина повела плечами — я что, уснула? Она ущипнула себя за руку. Хорошо ущипнула. Аж пробрало. Теперь синяк останется, причем не на день и не на два. Но в одном можно быть уверенной — я не сплю, и при этом наряду с обычной реальностью (вон там, чуть подальше, обычная, ничем не примечательная вода, и цвет у деревьев нормальный) вижу реальность сна. Или — не сна? Или не моего собственного сна, а чью-то наведенную картинку, которую не просто так наводят, и наводят именно мне. Ведь тогда про руку с перепонками я узнала именно из такой же странной реальности. И уснула я тогда внезапно. Хотя — уснула. И было это не так уж далеко отсюда.

Так, попробуем поэкспериментировать. Ирина попыталась представить себе собственное тело. Отдельно от себя, сидящей под дубом. Получалось так себе. Как только более или менее складывалось лицо, тут же расплывалось все остальное. Стоило появиться фигуре — терялось лицо. И вдруг… Вдруг эта самая фигурка начала появляться в воздухе неподалеку словно сама собой, почти безо всякого Ириного участия. Да, похожа. Ирина Рубцова. Только немножко странная. Цвет кожи не тот. Красноватый цвет кожи. И как будто даже подсвечена эта странная красноватая кожа изнутри. И лицо тоже было другое. То же самое, но как будто немного деформированное. Нос куда длиннее, чем в оригинале. Лоб больше. Лицо — шире. И еще масса всяких мелких деталей, вроде взявшегося невесть откуда эпикантуса — монголоидной складки века у внутреннего краешка глаза. Отродясь ничего подобного у меня на лице не было, подумала Ирина. Ладно, хорошо, что хоть такая получилась. Ирина попробовала этой фигуркой подвигать. Поднять руку. Переставить ногу. Повернуть голову. Фигурка слушалась, хотя и неохотно. Было такое впечатление, что управляет ею не одна Ирина, а в паре с кем-то невидимым, который в то самое время, когда Ирине хочется развернуть фигурку вправо, собирался вертеть ее влево. Но этот кто-то старательно корректировал свои действия сообразно с действиями Ирины. И на том спасибо.

Н-да, есть от чего свихнуться. Две реальности, не полностью наложенные друг на друга, сосуществовали, перетекали, прорывались по краям целыми островами. Деревья то и дело меняли цвет. Видимая зона подводного мира становилась то шире, то уже. Ирина видела себя, настоящую, свои руки, ноги — и тут же рядом стояла виртуальная Ирина Рубцова и неловко шевелила пальцами. Ирина встала и пошла навстречу сама себе. И протянула руку. Та, вторая, не отпрянула, не попыталась уйти. Она просто стояла и смотрела. Рука повисла в воздухе, не дотянувшись до своего отражения буквально нескольких сантиметров. Ирина заставила «тень» поднять руку навстречу ее собственной руке. И прикоснуться. В момент прикосновения она ожидала чего угодно — вспышки, подобной электрическому разряду, или, наоборот, полного отсутствия каких бы то ни было ощущений. Воздух он есть воздух. А реальность сна к действительной реальности, по идее, никакого отношения не имеет. Но то, что она ощутила на самом деле, поразило ее до глубины души. Тепло. Просто тепло. Причем тепло живое, как будто вот-вот дотронешься до настоящего живого тела. Но живого тела не было. А вот тепло — тепло почему-то было.

Стражи границы подошли к самому берегу. Они были теперь совсем рядом, едва не упирались острыми мордами в песчаную отмель и все так же безупречно — совсем как в прошлый раз — держали строй. Ирина вынула из ножен нож и протянула его тени. Тень послушно подняла руку и взяла нож, то есть — отражение ножа, потому что сам нож как был, так и остался в руке у Ирины.

— Иди! — приказала Ирина вслух.

Тень стояла и смотрела. Человеческого языка она, судя по всему, не понимала. Тогда Ирина попыталась представить себе, как тень идет к воде, поднимает нож, бросается в атаку. Тень повернулась — и стражи границы тут же отошли на безопасное расстояние. Тень пошла к воде, и Ирина поразилась еще раз, потому что сквозь собственное поле виденья — берег, вода, спина тени — стало понемногу проступать поле виденья этой самой тени. Вода гораздо ближе, и уходящие все глубже и глубже рыбы. Ирина приказала тени обернуться. И увидела одновременно и обернувшуюся тень, и себя саму, глазами тени, стоящую на берегу с ножом в руках. И не только себя, но и огромное обезьяноподобное существо за своей спиной, на опушке леса, метрах в пятнадцати.

Ирина резко обернулась. Так точно. На опушке стоял йети, только какой-то странный, с более светлой, чем запомнила Ирина, кожей, и, самое главное, весь белый, как будто седой. Йети поднял руки и показал ладони Ирине. Что ж, по крайней мере этот жест можно считать общечеловеческим. Не бойся, я не вооружен. Впрочем — кто это я? Белый йети, судя по цвету окружающих его деревьев, явно относился ко второй реальности, не к первой. Ирина почувствовала, что начинает понемногу осваиваться в этой чудовищной многореальностной реальности. Она вызвала из-за собственной спины остановившуюся было в ожидании команды тень и двинула ее перед собой навстречу йети. И заставила тем же самым жестом, что и он, поднять руки ладонями вперед. А перед тем бросить на землю нож. Постояли. Потом белый йети поднял правую руку и указал куда-то в сторону, на другой край опушки. Ирина проводила его жест глазами и поняла, что не ошиблась насчет природы первого своего собеседника. Потому что там, у самой воды, стоял и щурился на яркое солнышко йети «правильный», темнобурый, если иметь в виду шерсть, и с темной, почти что черной кожей на лице, ступнях и на тыльной стороне ладоней.

Ирина, как в детстве, взяла нож за кончик и метнула его в землю. Нож ушел почти по рукоять. Йети тем же самым движением, что и его белая тень, поднял руки. Ирина приказала тени растаять. Тут же растаял и белый йети. Ирина сделала шаг вперед и протянула руку. Йети махнул рукой в сторону леса, как будто отсекая опушку от поляны, и тоже сделал шаг навстречу Ирине. Деревья полностью сменили цвет на нормальный. Реальность сна исчезла.

— Я — Ирина, — Ирина ткнула себя пальцами в грудь. — Я — Ирина. Ирина. — Она осторожно перевела руку в указующее положение и направила ее на болотника. — А ты? Кто ты? Как тебя зовут?

Йети снова поднял руки ладонями вперед. Потом поднес правую ко рту, пошевелил пальцами и резко бросил ладонь вниз, как будто отрезал.

В общем, понятно, подумала Ирина. Разговаривать он либо не умеет, либо не желает. Но…

Дальше она развить эту мысль не успела, поскольку болотник явно не договорил, и приходилось внимательно следить за каждым его жестом. Он провел рукой сверху вниз, примерно вдоль оси собственного тела, а потом сделал от этой оси несколько гребков, обеими руками, в противоположные стороны.

Так, подумала Ирина, деление напополам, это понятно. Причем принципиально важное деление напополам. Но вот — зачем?

Установив таким образом границу, йети покрутил левой рукой над головой и уронил левую руку на землю — слева же. Потом правой рукой указал себе на глаза и тут же уронил ее справа. И буквально в эту же самую секунду слева от него вырос седой йети-призрак.

Ирина кивнула. Способ общения понятен. Похоже, весь их язык строится на передаваемых телепатическим путем мыслеобразах, сочетающих как отдельные «пиктограммы», знаки-символы, обозначающие действия, или признаки, или абстрактные понятия, так и целые «живые картины», в которые можно уложить целые ситуации и сюжеты, не нуждающиеся в абстрактно-логическом комментировании. Агентом же действия как раз и является такая вот «тень». И засылка своей тени в поле виденья другого — это вроде как у нас окликнуть по имени. Что ж, ладно. Начинается работа по специальности. Будем выстраивать словарь и грамматику этого вашего языка. Ирина напряглась и принялась вызывать, в нужной зоне, свою тень. Получалось чуть лучше, чем в прошлый раз, но тоже не слишком. Но тут йети поднял руку, привлек к себевнимание и указал сперва на собственную голову, а потом на Ирину. И моментально с Ириной тенью все пошло как по маслу. Вот только у Ирины она выходила хоть и плохонькая, но по цвету кожи и по чертам лица похожая на оригинал. А стараниями йети в «зоне разговора» возникла все та же, как через кривое зеркало пропущенная краснокожая, длинноносая и монголоидная копия. Ну, что ж, смирилась Ирина. Значит, он такой меня видит. Пока не научусь управляться с этой видеокамерой сама, придется довольствоваться его версией собственной внешности. Кстати, он ведь и себя, выходит, видит совсем не так, как я. А на самом деле мы белые и пушистые. Вот он, собственно, и снежный человек.

* * *

9 июля 1999 года. Волга. 09.21.

За первые полтора часа «разговора» Ирина составила более или менее подходящий для элементарного общения словарик.

Вода была одним из ключевых понятий и могла, по сути, обозначать что угодно: в первую очередь память, причем память как индивидуальную, так и коллективную, общее, так сказать, знание, а также и сам процесс воспоминания, и разговор, и готовность к разговору, и понимание «сказанного», и так далее.

Летящее облако желтых листьев — неявная угроза. Если листья падают в воду, то угроза «вербальная» — если перевести на человеческий язык. Угроза памяти, сознанию, умению мыслить и общаться в привычной, «правильной» манере. Если на берег — то угроза физическая. То направление, из которого летят листья, тоже, естественно, имеет самое непосредственное отношение к смыслу «сказанного». Источник угрозы.

Рука — любая оперативная функция. Помощь, передача, физический контакт.

Масса значений была связана и с фигурой «тени». Если тень вставала на одну ногу — это фактически означало знак вопроса, причем в отличие от большинства «человеческих» языков, где знак вопроса ставится в конце фразы, либо же, как в испанском, одновременно и в начале, и в конце, здесь балансирующая в нерешительности фигурка могла появиться в любой точке, рядом с тем понятием, которое вызывало наибольшее недоумение или наибольший интерес. Впрочем, вопросительная «интонация» задавалась вообще наличием любого неравновесного фантома, вплоть до самых неожиданных, вроде стоящей на голове рыбы. Это, как позже поняла Ирина, во многом зависело от темы разговора и от индивидуальной манеры говорящего.

Приказ или настойчивая просьба выражались резким, похожим на толчок движением рук тени по направлению к тому, кто эту просьбу должен был выполнить, или же по направлению к его собственной тени. Причем в разговоре это движение могло, опять же, существовать и помимо самой фигуры тени — просто резко «толкающая» рука в пустоте, или движения, так или иначе напоминающие толчок рукой: вроде внезапно возникающего на поверхности воды направленного смерчика брызг.

Чувство привязанности, признательности или нежности — поглаживание по голове, со всеми возможными вариациями.

Ирина ничего не записывала. Она старалась как можно быстрее приспособиться к целостному восприятию мелькающих у нее перед глазами картинок, так чтобы даже самые мельчайшие детали — которые, кстати, отнюдь не следовало пропускать «мимо глаз», ибо они выражали порой весьма значимые оттенки смыслов, — сами собой вписывались в общий смысл «фразы». Иногда ее собеседник увлекался, и картинки начинали сменяться с такой быстротой, что у Ирины рябило в глазах. Поначалу она сама привлекала внимание йети резким рубящим движением руки ото лба вниз. Потом постепенно приучилась передоверять этот жест своей тени.

«Говорить» по-настоящему Ирина, конечно же, еще не научилась — для этого нужны были дни и недели упорного труда. Но немалый лингвистический опыт сделал свое дело. И уже через полтора часа она считала вправе писать отныне в анкетах в графе «какими иностранными языками и языками народов СССР владеете»: язык йети, читаю и могу общаться со словарем. Поскольку именно со словарем она в данный момент и общалась. С живым словарем в блестящей темно-бурой шерсти.

Наконец, пришло время более или менее содержательного разговора. Ирина набрала в грудь воздуха и выстроила свою первую в жизни коротенькую фразу на языке йети. Она «приснила» тень Виталия и тут же заставила собственную тень встать на одну ногу.

Ответ последовал незамедлительно. Тень Ларькина уменьшилась до размеров полевой мыши. Белый йети подошел к ней и спрятал ее в руке.

Краснокожая Ирина осталась балансировать на одной ножке.

Вместо ответа йети спродуцировал еще одну тень Ирины, тоже очень маленькую, и тоже спрятал ее в кулак.

Ирина поставила две тени, свою и Виталия, рядом и послала в них со стороны леса большое облако жухлых листьев. И снова закончила фразу знаком вопроса.

Белый йети в ответ поджал даже не одну, а сразу обе ноги и завис, подрагивая, в воздухе. Это могло означать только крайнюю степень неопределенности и неуверенности йети в дальнейшей судьбе обоих.

Ирина наштамповала десятка полтора снежных людей — не белых, а таких, каким она видела своего собеседника, сгруппировала их в кучу и заставила листья лететь с их стороны. Знак вопроса.

Белый йети на переднем плане прихлопнул воздух обеими руками сверху — знак согласия. Но потом рядом с группой медленно седеющих йети появилась другая группа, и состояла она, как поначалу показалось Ирине, из людей. Однако потом, приглядевшись, она поняла, что это не люди. Во-первых, лица были не похожи на человеческие, даже если сделать поправку на восприятие йети. Удлиненные лица с большими, очень светлыми, едва ли не белыми глазами, которые издалека казались вовсе лишенными зрачка. Крупные, заостренные кверху уши. В отличие от человеческой кожи, красной с точки зрения снежного человека, у этих существ кожа казалась скорее зеленоватой. Они носили одежду, но покрой у одежды тоже был незнакомый, как и назначение предметов, которые двое или трое из сотворенных йети фантомов держали в руках.

Ничего себе, ахнула про себя Ирина. Не хватало нам одних йети. Теперь еще и эти. Он же ясно дает мне понять, что существует некая третья — или какая она там по счету — раса. О которой мы до сих пор даже и не догадывались. Но была и еще одна деталь. Из группы окончательно поседевшей йети вылетали теперь по направлению к теням Ирины и Виталия только отдельные листики. Да и те, не долетев, падали в невесть откуда взявшуюся у них под ногами лужицу чистой, отражающей небо воды. А вот основной осенний смерч переместился как раз к этим, к новым участникам переговорного процесса. И уж эти листья по дороге нигде не оседали.

* * *

9 июля 1999 года. Волга. 11.03.

Разговор продлился еще примерно часа полтора. Поговорить, конечно, было о чем. Время от времени на Ирину накатывало ощущение нереальности происходящего. В центре России, в неполных ста километрах от крупного промышленного города сидят на бережочке два гуманоида и общаются неким странным способом, и от одного только способа их общения у любого среднестатистического гражданина может запросто съехать крыша. Потому что для того, чтобы говорить, нужно как бы спать наполовину. Но наполовину бодрствовать. То есть чтобы левый твой глаз не ведал, что творится перед правым. И наоборот. Вот так, наверное, и заболевают шизофренией, подумала часу на третьем Ирина. От постоянного присутствия двух совмещенных, но при этом взаимоисключающих картинок реальности. И лучшими переводчиками с йетиного на человеческий станут, вероятнее всего, именно клинические шизофреники. Им привычней. Однако — усмехнулась она — у меня вроде бы тоже неплохо получается. «Говорить» постепенно становилось все проще и проще. Была одна проблема — как-либо лукавить, а тем более лгать, на этом языке было крайне трудно. Может быть, пока. Может быть, без тренировки. Как ни старайся укрыть то, чего не хочешь показывать, а в «картинку» все равно пробьется. Хотя бы краешком. Хотя бы намеком. Поэтому они и не любят обмана и обманщиков — поняла Ирина. Люди для них, должно быть, подобны сумасшедшим, которые постоянно разговаривают сами с собой. То есть даже не разговаривают по-человечески, а бормочут обрывки смутных фраз, сквозь которые при этом проскальзывает смысл каждого действия, которое они еще только намереваются совершить. Что же удивительного в том, что мы их практически не встречаем. Если за километр готовы предупредить их о своем приходе — даже если не брать в расчет их хулиганского обыкновения брать эту неоформленную массу «речи» под контроль и «отводить глаза» ничего не подозревающему человеку. Но если человек думает одно, а пытается представить свои действия в совершенно ином свете — так в мире йети это же просто-напросто лишено всякого смысла. Это все равно что, намереваясь обыграть противника в карты, причем не честно обыграть, а по-шулерски, всякий раз предварительно объяснять ему тот способ, которым ты сейчас передернешь колоду. Параллельно с «разговором» Ирина придумывала для себя название самому способу подобного общения и ничего не нашла лучше всплывшего ни с того ни с сего древнегреческого слова «астомос», или «астом», если убрать лишнее в русифицированном варианте шипящее окончание. Исходный смысл, собственно, — без рта, без посредства органа речи. Два же основных, наиболее употребительных смысла другие. Если применительно к лошади, то упрямый, трудно управляемый. Если применительно к металлу, то хрупкий, требующий осторожного обращения. И то, и другое, и третье подходило идеально. Итак — пусть будет астом.

Примерно тогда же выяснилось, что начатками членораздельной речи йети все-таки владеют. Причем инициатива исходила на сей раз от самого болотника. Прервав на время разговор на астоме и «погасив» слева от себя поле сна, йети поднес руку ко рту, а потом, тут же, к уху. И сказал странным, похожим на горловой собачий лай голосом:

— Ом.

Потом еще раз, ткнув себя собранными в щепоть пальцами в грудь:

— Ом.

Тут же, взмахнув левой рукой, он спродуцировал рядом с собой группу не-людей и, ткнув в них то же щепотью, пошевелил у рта пальцами.

Ирина тут же попыталась представить себе гомонящую толпу, состоящую из таких же вот не-людей.

Йети согласно прихлопнул воздух руками.

Итак, судя по всему, звуковые имена у йети все-таки были, но пользовались ими по преимуществу не они сами, а представители этой, третьей расы, владевшей нормальной, членораздельной, не телепатической речью. И теперь, на третий час разговора Ирина знала уже достаточно и заслужила при этом достаточную степень доверия, чтобы узнать звуковое имя «хозяина дома».

Ирина сложила пальцы, как и болотник, щепотью и ткнула ими в его сторону.

— Ом, — сказала она, и йети еще раз воспроизвел жест согласия. Ирина указала на себя. — Ирина.

— Иуима, — повторил он, проглотив букву «р».

— Да, Ирина, — Ирина сначала кивнула, а потом перевела знак согласия на астом.

Первой темой был, конечно, Виталий. Ом дал понять, что Виталий находится где-то здесь, неподалеку и, насколько поняла Ирина, под водой. Хотя, учитывая свойственную астому многозначность высказывания, это могло означать и нечто совсем другое. То, что Виталий в данный момент пребывает, например, в бессознательном состоянии. Выпускать его йети не собираются, поскольку он им зачем-то нужен. Зачем — этого Ирина с ее ограниченным пока словарным запасом понять так и не смогла, как ни старался Ом ей этого объяснить. Впрочем, нельзя сказать, чтобы старался он чрезмерно.

Вопрос о дальнейшей судьбе Виталия находится не в компетенции Ома. И даже не вполне в компетенции местной колонии йети. Насколько, опять же, поняла Ирина, в ближайшее время должна прибыть делегация от этих, третьей расы существ, и тогда они вместе с йети будут решать, что делать с Виталием после того, как надобность в нем отпадет. И, кстати, что делать с Ириной. Поскольку она теперь тоже является частью общей ситуации, и отпускать ее отсюда никто пока не собирается.

В каких отношениях между собой находятся йети и эта третья раса, Ирина понять так и не смогла. С одной стороны, контакты между ними и йети были, похоже, постоянными и прочными. И если по важным вопросам — а Ом откровенно дал понять, что вопрос о дальнейшей судьбе Ирины и Виталия является для йети вопросом очень важным, — решения принимаются на базе компетентной межрасовой комиссии, это о чем-то да говорит. С другой стороны, безоблачными, судя по всему, эти отношения назвать было никак нельзя. Как только речь заходила о йети и о бледно-зеленых незнакомцах, Ом начинал так тараторить на астоме и показывать картинки с таким огромным количеством дополнительных деталей, каждая из которых, естественно, обладала дополнительным смыслом и восприниматься должна была при этом не сама по себе, а только вкупе со всеми остальными (так что даже знание «словарного» значения каждой из них не помогало делу, а Ирина знала их далеко не все), что Ирина просто терялась и останавливала Ома. Ей был ясен только самый общий смысл сказанного, да и то она не была уверена, что всякий раз понимает Ома правильно.

Когда прибывает делегация светло-зеленых? Через два дня. Они едут издалека? Они живут по-другому. Ответ совсем не ясный, но общий смысл именно таков. До той поры можно будет Ирине встретиться с Виталием? Нет, нельзя. А вернуться в деревню ей можно? Нет, нельзя. А что будет, если она попытается это сделать? Ее остановят. И Ом очень не хочет, чтобы Ирина пыталась уйти. Это будет опасно. Для кого — для Ирины или для Виталия? Для Ирины. Это был не шантаж. Держать ее на крючке, взяв в заложники значимого для нее человека, они не собирались. И, скорее всего, даже представления не имели о самой возможности подобного способа вести дела с «оппонентом». Опасность будет угрожать только самой Ирине.

Так, с этой темой можно было покончить. Поживем — увидим. Теперь — темы более общие.

Давно ли йети здесь живут? Всегда здесь жили. Раньше, чем здесь поселились люди, или позже? Чем эти люди (картинка до странности искаженной деревни Сеславино) — раньше. До них были другие люди. Чем те (картинка небольшого хутора с водяной мельницей) — тоже раньше. Но люди здесь были всегда. Совсем другие люди (смутная картинка с самыми общими видовыми признаками человеческой расы). Йети тоже были всегда. А эти, светло-зеленые? Эти никогда здесь не жили. Они живут по-другому. Они вообще живут не на земле? Живут на земле. Только не здесь и по-другому. А где-нибудь поблизости они живут на земле? Да, живут, но далеко (очень живая картинка равнинной местности с густым хвойным лесом и двумя покатыми холмами, увиденная как бы с высоты птичьего полета и очень издалека). А сам Ом там был? Нет, не был. Ом живет здесь. Если светло-зеленым нужно, они сами приходят к йети. А если нужно йети? Тогда они просят светло-зеленых прийти. И те всегда приходят? Те всегда приходят. Эта тема тоже очень быстро была исчерпана, потому что, как и в прошлый раз, с каждой следующей «фразой» картинки становились все сложнее и сложнее.

Ом бывает в деревне? Да, бывает. Ом знает Андрея? Андрей — сын Ома. Что ж, приятно познакомиться. А другие дети у Ома есть? Есть (картинка двух маленьких йети — один совсем маленький, другой — подросток). А другие «совместные» дети — у других здешних йети есть? Нет. Здесь нет. Раньше были. И в других местах — есть сейчас. Но здесь нет. Андрей говорит на астоме? Да, говорит, но не очень хорошо. Ему трудно. Всем «совместным» детям всегда трудно говорить на астоме. А Ольга? Ольга не говорит. Она пытается, но у нее получается хуже, чем у Ирины. Ирина умная. Она быстро учится. Очень быстро научилась говорить. Скоро будет говорить совсем хорошо. Другие люди так не могут. Только отдельные слова. И все время сами себе мешают. Очень много мусора, очень трудно понять. Но Ольга понимает, когда с ней говорит Ом. Когда Ом помогает ей говорить, она тоже может сказать, что ей нужно. А раньше Ом не пытался говорить с Ириной? Да, пытался. На озере? На озере. Он попробовал говорить, и у него получилось. И у Ирины получилось. Она увидела стражей границы — это уже много. Люди обычно не видят. А потом она сама пошла через границу, и стражи ее пропустили. Ирина может очень хорошо научиться говорить на астоме. Почти как йети. Почти как светло-зеленые. А светло-зеленые тоже говорят на астоме? Конечно, говорят. Иначе им с йети трудно было бы понимать друг друга. Потому что йети не могут говорить на языке светло-зеленых. Светло-зеленые говорят ртами, как люди. Но и на астоме они тоже говорят. Это у них тоже, как у йети, родной язык. Поэтому они с йети всегда очень хорошо понимают друг друга.

А Виталий? Он сможет говорить на астоме? Нет, у него не получается. С ним пробовали несколько раз. Еще в лесу, когда он ходил по лесу с Андреем. На рыбалке пробовали. Специально послали ему большую рыбу. Люди возбуждаются, когда ловят большую рыбу. А когда они возбуждаются, проще посмотреть, смогут они говорить или нет. Большие рыбы похожи на стражей границы (это, насколько Ирина поняла, было что-то вроде шутки). В последний раз с ним пробовали говорить вчера. Но он не пытается отвечать. Он видит то, что ему показывают, но говорить не пытается. Очень мутно, и много мусора. Поэтому нужен не только Виталий. Поэтому нужна еще и Ирина. Ирина сможет объяснить Виталию, чего от него хотят йети. Когда научится совсем хорошо говорить на астоме.

А где Ирина будет жить, пока не выучит язык? Она будет жить дома. Где это — дома? Под водой. На самом деле под водой или Ирину просто усыпят, чтобы она ничего не видела? (Этот вопрос, который даже для себя самой Ирина не смогла сформулировать более или менее понятно, пришлось повторять трижды, меняя по ходу дела саму «фразу» — в самом деле, как передать абстрактные понятия вроде «без сознания» на языке, в котором сам принцип образования подобных категорий в корне отличен от человеческого?) Нет, нет, никто не собирается бить Ирину по голове. И давать ей такие травы, чтобы она уснула надолго, ей тоже никто не собирается. Это на самом деле такой дом, в который проще всего зайти из-под воды. Но можно зайти и с земли, если Ирина не хочет купаться. Там Ирина будет жить и учиться говорить на астоме. Потом приедут светло-зеленые, и тогда решим, что делать дальше.

А где он — этот дом? Ты на нем сидишь. Он прямо здесь, в этом холмике, под дубом. Там много места внутри. Это нечто вроде бобровой хатки? Да, да, похоже на бобровую хатку. Только в земле. И гораздо больше. А почему люди не находят домов йети? Потому что люди не видят. Йети делают постоянный астом (накладывают чары? — как еще перевести?), и люди видят совсем другое место, чем то, которое существует на самом деле. На самом деле большой холм с домом внутри, а люди видят камыш и коряги, много коряг. И коряги неприятные, людям хочется побыстрее уехать. И очень много комаров. Люди не любят комаров. А йети любят комаров? Комары не кусают йети. Можно делать астом, и комары не будут кусать Ирину. Ом научит Ирину, как делать такой астом. Ирина поймет. Ирина умная. Ирина быстро учится.

Глава 11

11 июля 1999 года. Волга.

Два дня пролетели — быстрее не бывает. Изменить ситуацию было невозможно, условия были заданы жестко и заранее, так что оставалось только использовать эти условия по максимуму. Режим содержания был вольный. Из «дома» Ирина выбиралась, едва проснувшись, через довольно узкий вертикальный лаз, выходивший в сердцевину пустотелого дуба, стоявшего на вершине холмика. В дубе было огромное дупло, которое человеческий глаз просто-напросто не воспринимал благодаря наведенным на «постоянном астоме» чарам. Нужно было просто подойти к дубу с тыльной, выходившей к небольшому, но довольно глубокому заливчику у самого берега, стороны и, не обращая внимания на якобы сплошную поверхность узловатой, покрытой растрескавшейся корой древесины, шагнуть внутрь и немного в сторону, чтобы не оступиться, а попасть ногой прямо на нужную «ступеньку». Ступеньками и перилами служили удивительно «правильно» растущие дубовые корни, крепкие и упругие, которым даже немалый вес Ома явно был нипочем.

Внизу — несколько довольно обширных помещений, где и пол, и стены, и потолок были из плотно утрамбованной глины, перемешанной с какой-то жестковолокнистой травой. Каркасом служили также дубовые корни. Ом объяснил, что каждое такое жилище «выращивается» десятками, если не сотнями лет, и делают это впрок, для детей и внуков. Каждый дуб имеет свой возрастной предел (здешние йети предпочитали именно дубы — за прочность, надежность и довольно быстро растущую разветвленную корневую систему), и к тому времени, как дуб окончательно состарится и рухнет, нужно непременно подготовить себе новый, а лучше — не один и не два. Во-первых, про запас. Бывает, что в дуб ударяет молния. Случаются и другие непредвиденные ситуации. Запасная «квартира» никогда не помешает. Во-вторых, йети, народ в общем-то оседлый, предпочитали время от времени менять обстановку, и надоевший интерьер (который в каждом «дубе» был, естественно, свой), и пейзаж снаружи.

Толстый слой глинисто-травяной смеси выполнял целый ряд полезных «домашних» функций. Не давал осыпаться и оседать почве. Не пропускал корни других, ненужных растений (как и по какой такой причине он это делал, Ирина не очень поняла). Выполнял роль теплоизолирующей прослойки — зимой, судя по всему, в домах у йети было не слишком холодно, хотя информация о «зимней спячке» подтвердилась (йети не то чтобы беспробудно спали всю зиму напролет, но могли не выходить из дому целые недели, если не месяцы, пребывая в «замедленном», близком к анабиотическому состоянии), и особая жара была, конечно, ни к чему. И еще этот слой адсорбировал влагу, в достаточной степени, чтобы в доме было приятно дышать. Иначе обычная островная сырость сильно мешала бы жить. Тем более что главным входом-выходом в каждое такое жилище служил не дубовый «дымоход», а выходившая метра на полтора ниже обычного уровня воды нора, сплошь заплетенная по стенам крепкими дубовыми корнями. Йети были великолепными пловцами и ныряльщиками, могли оставаться под водой чуть ли не на десяток минут, и вообще чувствовали там себя не менее уютно, чем на суше.

Вся мебель — подстилки из той же волокнистой травы и большие плетеные из ивняка короба, служившие в основном для хранения провизии.

Огня йети не любили и прекрасно обходились в хозяйстве без него. Основной пищей служили различные коренья, грибы, побеги, листья и травы, которые готовились сотней разных способов — начиная от более или менее привычных, вроде заквашивания, и кончая весьма экзотическими, про которые Ом только и сказал Ирине, что людям обычно бывает неприятно есть такую пищу, когда они узнают о том, как она готовится. Рыбу ели в довольно больших количествах, как и раков, и моллюсков, и прочую водяную живность, вяленую, маринованную, сырую — и все это приправлялось травами. Мясо в обычном рационе использовалось не часто. Специально йети не охотились и убивали — а вернее добивали — обычно только покалеченных или по иным каким-либо причинам нежизнеспособных животных: то есть крупных животных, вроде лосей или кабанов.

Главным «неживым» продуктом была соль, за которой йети выбирались в очень порой далекие и долгие экспедиции. Собственно, большинство случайных встреч человека с йети происходило именно во время таких вот «вылазок». Ходить за солью было делом нелегким и небезопасным. Дело в том, что йети по преимуществу были невероятно тесно — с человеческой точки зрения — связаны с тем местом, в котором жили. И любая сколь-нибудь долгая разлука с домом изрядно подрывала их жизненные силы. Йети, ушедший за солью, возвращался обыкновенно изможденным и больным и приходил в себя потом едва ли не месяц. Иногда он заболевал во время своего похода настолько серьезно, что утрачивал контроль над окружающей реальностью и забывал «отводить глаза», а, следовательно, давал людям возможность себя увидеть. Но соли он приносил, как правило, целый короб, которого его «семье» хватало примерно на год. Кроме того, такие вот походы за солью выполняли в структуре «семьи» какую-то важную ритуальную роль, закрепленную исключительно за мужчинами.

Семья представляла собой довольно запутанный с человеческой точки зрения конгломерат, основанный как на чисто родственных, так и на еще каких-то не очень понятных связях, и состоявший обыкновенно из нескольких десятков мужчин, женщин и детей, причем все дети считались как бы общими, но различались по «степени родства». По сей причине и Андрей был «общим» ребенком в семье Ома, хотя Ольгу официально в семью не приняли. Для таких как она «побочных жен» существовала специальная категория, обозначаемая на астоме особой картинкой: отдельно стоящее дерево, густо оплетенное плющом или каким-нибудь иным вьющимся растением. К немалому удивлению, Ирина поняла, что, во-первых, под эту категорию далеко не всегда подпадают только человеческие женщины, а, во-вторых, что случаются не только «побочные жены», но и «побочные мужья».

Местная популяция йети состояла примерно из двух десятков таких семей, причем некоторые из них жили довольно далеко вверх и вниз по берегу Волги. Две, судя по картинкам, показанным Ирине Омом, и вовсе обитали на Сазанке, то есть в местности хоть и диковатой и местами труднодоступной и малопроходимой, но со всех сторон — кроме волжского берега, конечно, — окруженной городскими кварталами и промышленными зонами. На правом берегу, в районе между Березниками и устьем Терешки, тоже были две или три колонии. И еще одна — севернее Маркса, в районе Орловской Воложки. Но главной базой здешних йети были все-таки родные для Ома места. Социальная структура этого — племени? — также представлялась Ирине довольно расплывчатой. Однако йети всегда были в курсе того, что происходило как у их непосредственных соседей, так и довольно далеко. Пару раз в разговорах между Ириной и Омом мелькали какие-то горные местности с откровенно субтропической растительностью в долинах. Тамошние йети, судя по виду, были несколько иной породы, и образ жизни у них был иной, но это не мешало им каким-то непонятным Ирине способом поддерживать со здешними сородичами довольно тесные добрососедские отношения.

Светло-зеленые тоже появлялись на фоне самых разных пейзажей — хотя в основном равнинных. Иногда это был лес, иногда берег моря, иногда холмистые равнины. И о каждой такой общине у Ома было свое мнение, свои устоявшиеся представления-предрассудки. Светло-зеленые и йети часто появлялись на картинках вместе. И в тех случаях, когда они появлялись вместе, больше всего это было похоже на заседание какого-то координационного межрасового совета.

Ом сопровождал Ирину практически постоянно, и главной целью подобного эскорта был, как поняла Ирина, не контроль и надзор, а чисто практический расчет — ожидались гости, и к моменту их прибытия Ирина должна была довольно сносно говорить на астоме. Самая большая проблема заключалась в умении в любой момент самостоятельно создавать «параллельную реальность». К концу второго дня Ом принципиально прекратил помогать в этом Ирине и, как щенка в воду, бросил ее на произвол судьбы — принимая участие в разговоре только в том случае, если Ирина готова была, так сказать, предоставить ему площадку. По ходу дела Ирина приобрела ряд дополнительных навыков, от которых сама она была в полном восторге. Так, самой лучшей тренировкой на умение постоянно поддерживать «параллельную реальность» или (у Ирины начал понемногу вырабатываться своего рода профессиональный жаргон) «держать постоянный астом», оказалось «антикомариное заклятие». Для начала Ом долго бился над тем, чтоб у Ирины получилось замкнуть вокруг себя практически незаметную, цвета сильно разбавленного молока, сферу, которая непременно должна была рождаться из воды, «вытекающей» понемногу вверх, пока не сомкнётся у нее над головой. У Ирины постоянно что-то получалось не так: то вода текла слишком толстым слоем, то не появлялось нужного оттенка, то, фонтаном взметнувшись вверх, вода отказывалась отрываться от своего основания и утекала обратно, чуть только Ирина заставляла «базовую» воду уйти. Ом, однако, оказался на удивление терпеливым учителем, и к середине второго дня у Ирины стало получаться не только правильно строить эту сферу, но и постоянно носить ее с собой, время от времени забывая о ее существовании, но не забывая при этом ее поддерживать. Ощущения были божественные. Во-первых, когда ближе к вечеру налетели, как обычно, тучи комаров, Ирина практически в чем мать родила сидела на самом берегу, бултыхая ногами в теплой воде, и ни единая тварь даже не обратила на нее внимания. Да и само наличие вокруг комариных туч Ирина ощутила только тогда, когда, заговорившись с Омом о чем-то чрезвычайно для нее интересном, она буквально на несколько секунд «сняла периметр». Тут же весь окружающий воздух — такой ласковый, такой мягкий — загудел тысячеголосым хором (никуда не денешься — июнь!), и Ирине спешно пришлось восстанавливать статус кво, пока не сожрали, кровопийцы, к чертовой матери. Но как только сфера снова сомкнулась над ее головой, комары, потолкавшись бестолково в воздухе, постепенно растворились в медленно густеющих сумерках. Во-вторых, отталкиваясь от этой сферы, гораздо легче было «выстраивать астом», не напрягаться каждый раз заново, старательно погружая себя в некое пограничное между сном и явью состояние, а просто расширять готовое — и все дела. Ом уверил Ирину, что пройдет буквально несколько дней, и она даже во сне перестанет забывать «держать периметр». Йети умеют это от рождения. Люди — но только очень немногие люди — могут научиться.

Виталий был где-то поблизости, Ом этого не скрывал и уверял, что пока никакой опасности для него нет. Но видеться им до поры до времени запрещено было категорически. На чем был основан этот запрет, Ом сказать не то не захотел, не то просто не смог перевести сложный смысл на имеющиеся пока в распоряжении Ирины лексический и грамматический багаж астома. Что ж, раз таковы условия игры, значит, надо играть по правилам. По крайней мере до поры до времени.

* * *

R.

Ирина прожила у Лесника до осени. Из университета ее, естественно, отчислили — за непосещаемость и за несданную сессию. Из общаги, соответственно, тоже выписали. Кое-какие вещи, правда, удалось собрать — отчасти по знакомым, которые «сберегли у себя», отчасти у комендантши, которая на всякий случай хранила шмотки безвременно выбывших жильцов в кладовке возле вахты.

Лесник недаром был Лесник. Первые две недели он постоянно отпаивал ее какими-то травами, и Ирина на удивление быстро пришла в норму — и по весу (она похудела килограммов на пятнадцать, хотя и до того была отнюдь не из пышек), и по общефизическому состоянию. Если и возникла у нее за полгода наркотическая или алкогольная зависимость, то Лесниковы травы сделали свое дело четко и быстро. И Лесникова психотерапия. Потому что за пару летних месяцев он умудрился влюбить в себя Ирину полностью и беззаветно. И вернуть ей смысл жизни. Влюбить не так, как влюбляются девочки в более старших мужчин, в поисках надежности, уверенности, крепкого плеча и в расчете на долгую и совместную жизнь. Лесник, к удивлению Ирины и даже к некоторой с ее стороны обиде, не предпринимал никаких попыток воспользоваться своим правом спасителя и воссоздателя из праха. Он был просто — старший товарищ. Который мог и хотел очень многому ее научить. И она ему за это была благодарна, и с готовностью взялась за учебу. Уверенность в себе и в жизни он ей вернул не душеспасительными беседами. Бесед он вообще не вел. Он просто был, был рядом, но постоянно занимался какими-то своими делами, в которые Ирину не посвящал, но особо от нее и не прятался, и даже давал время от времени понять, что и для нее, для Ирины, найдется в этих его делах — очень осмысленных и важных — свое, только ей уготованное место.

И вот эта перспектива — перспектива осмысленности и нужности — сделала то, чего не сделала бы, наверное, никакая психотерапия. Ирине захотелось жить. Мало того, буквально через месяц она вдруг поймала себя на том, что смотрит на свой предшествующий жизненный опыт совсем другими глазами — глазами взрослого человека, для которого все эти подростковые проблемы именно и есть — подростковые проблемы. Задержалась девочка в детстве. Заигралась в дочки-матери. И устроила себе из простенькой бытовой ситуации конец света. Сама устроила. Олег, конечно, сволочь, но все свои проблемы она себе нагородила сама. Вот ее и повело. Тяга, так сказать, к самоуничтожению. Обычный выход слабых. Обычный подростковый страх перед ответственностью. За себя, за свою жизнь, за свои поступки. Страх перед выбором. Лучше вообще никакого выбора. Лучше вообще ничего. Сложить конечности на брюшке и тихо пойти ко дну.

Теперь ей отчего-то не хотелось быть слабой. Теперь ей хотелось быть сильной. И если не все самой решать за себя, то по крайней мере самой выбирать, кому она доверит принимать решения. Потому что она теперь знала, кому это может доверить. Леснику.

Она несколько раз пыталась задавать ему вопросы. Он не то чтобы отказывался ей отвечать. Он отвечал, и иногда даже очень подробно. По поводу того, чем он в жизни занимается. Работает. Всеми частями тела. Хотя предпочитает — головой. В чем заключается его работа? В том, чтоб отделять зерна от плевел. Зерна — в землю, будет урожай. Плевела — тоже в землю, и осиновый кол в спину. То, как он дрался тогда, ночью — это тоже его работа? Да, это тоже. Хотя предпочтение отдается голове. Это что, какой-то спецназ? В данном случае именно так. Спецвас. Специально для вас, гражданка Рубцова. А если серьезно? А если серьезно — тебе этого знать покуда незачем. Всему свое время. Подрастешь, перестанешь в соплях путаться, будешь сама на что-то годна, вот тогда будешь задавать вопросы об именах и целях. Ясно? Ясно. Что ничего не ясно. Но даже и в этом отсутствии ясности было что-то правильное и, главное — многообещающее. Здесь был смысл.

Лесник не был богат, но не был и беден. Все, что ему было нужно, появлялось как бы само собой, почти из ниоткуда. Раз в день приходила женщина, лет пятидесяти, очень приветливая и молчаливая. Она убиралась в квартире и готовила еду. Очень быстро и чисто убиралась, и очень вкусную готовила еду. Продукты Лесник время от времени запасал сам. Денег у него было много — Ирина сама видела. Но покупались всегда вещи только необходимые, если считать необходимой возможность позволить себе время от времени какую-нибудь маленькую роскошь. Ирине нужна была одежда — старая почти вся была либо негодной, либо потерялась — Лесник отправился с ней по магазинам, одел и обул с ног до головы, очень удобно и стильно, и выбросил, не моргнув глазом, совершенно астрономическую с точки зрения Ирины сумму. А когда она, краснея и бледнея, пообещала ему, что вернет все до копейки, как только начнет сама зарабатывать, он посмотрел на нее как-то странно и молча пожал плечами.

Постепенно, как только у них начались тренировки, выяснилось, что он действительно имеет отношение к каким-то спецслужбам, но отношение несколько, на взгляд Ирины, странное. На службу он не ходил. То есть время от времени он пропадал куда-то — на два часа, на двадцать часов, на двое суток. И, вернувшись, неизменно ложился спать. А потом вставал как ни в чем не бывало и продолжал заниматься с Ириной. Потому что занятия у них теперь шли постоянно и по совершенно потогонной системе. И даже перед тем как в очередной раз исчезнуть, он оставлял ей четкие и детальные указания: как, что и когда делать.

Он учил ее владеть собственным телом. Рукопашный бой, разные виды оружия — это все потом. Первое и главное — это владение собственным телом. Оружие — лишь продолжение тела, которое иногда может сделать больше, чем само тело. Но тогда, когда не можешь без него обойтись. Или когда тебе с ним по какой-то причине удобней. А сбивать человека с ног вовсе не обязательно, если он тебе мешает. Победить его можно, ни разу не тронув его даже пальцем. Хотя умение сбить противника с ног всегда должно быть при себе, потому что чем разнообразнее твои тактики, тем проще достигается цель.

К сентябрю Ирина понемногу начала становиться другим человеком. Собранным, уверенным в себе, знающим, чего он хочет. И в данный момент, и на более далекую перспективу. В сентябре же она опять отправилась в университет. Поначалу она собиралась было и эту страницу своей биографии перевернуть и забыть о ее существовании, но когда она сказала об этом Леснику, он только удивленно поднял на нее глаза. Главное — еще раз, для особо непонятливых — это голова. И ежедневная гимнастика для духа и мозга куда важней ежедневной гимнастики для мышц. «Кроме того, — и Лесник сделал многозначительную паузу, — мне нужен специалист по структурному анализу текстов. Любых текстов. На всех европейских языках. И, по возможности, не только европейских. Так что иди, девочка, иди и учись».

Ирина сдала экзамены за прошлую сессию. И сдала их очень хорошо. Лесник давал ей упражнения не только на гибкость суставов и на силу удара — но и на гибкость мышления, и на силу памяти. И те дисциплины, которые раньше давались ей, почти круглой отличнице, не то чтоб безо всякого труда, теперь щелкались как орешки.

В тот вечер, когда она пришла домой с радостным известием: все осталось позади, ее зачислили обратно, и даже назначили стипендию (как так вышло, она не поняла, но подозревала, что у Лесника были свои каналы воздействия на внутриуниверситетскую ситуацию) — в тот вечер Лесник позволил себе очередную небольшую роскошь. Было шампанское, настоящее шампанское из Шампани, был легкий ужин, были фрукты, и все это настолько не вязалось с привычным образом Лесника, что Ирина даже не удивилась, когда вечер закончился-таки в постели. И, в конце концов, бывают вещи, которые случаются как будто сами собой. Эта ночь осталась в ее памяти как некая отдельная реальность, как сон, не имеющий никакого — или почти никакого отношения к ее дальнейшей жизни. Или как обряд инициации. Ее приняли. Она стала — своя. И жизнь от этого не стала проще. Наоборот, она стала сложнее.

Работать приходилось теперь по восемнадцать — девятнадцать часов в сутки. Два последних курса университета Ирина поражала преподавателей неуемной тягой к знаниям и невероятными способностями во всем, что касалось систематизации и приведения к какой-то своей, самостоятельно выстроенной логике любых, даже самых далеких, казалось бы, друг от друга блоков информации. Помимо основного английского и обязательного второго французского она взялась щелкать один за другим сперва практически все германские — немецкий, датский, шведский, норвежский, голландский; потом перешла на романские — испанский, итальянский, румынский, португальский. Затем настала очередь славянских языков, под конец она взялась было и за арабский, но далеко уйти не успела — нужно было защищать диплом.

Не всеми языками она владела в совершенстве; в большинстве случаев в этом не было необходимости. По большому счету, свободно после университета она говорила только по-английски, по-немецки, по-французски и по-испански. На остальных читала. Времени на разговорную практику все равно не хватило бы. Но для того, чтобы работать с текстами, этого было вполне достаточно. Диплом между тем она защищала по структурной лингвистике — выбрав в качестве объекта исследования, для того чтобы хоть как-то увязать тему с основной специальностью, структурные изменения в негритянском варианте американского английского — в первой половине XX века, на материале криминального арго негритянских банд. Тема была несколько своеобразная, и на защите возникло несколько довольно забавных моментов, потому что та часть профессуры, которая разбиралась в структурной лингвистике, по большей части не тянула по негритянской фене — даже те, кто довольно сносно говорил на литературном английском. А для специалистов с романо-германского отделения структурно-лингвистический научный жаргон был едва ли понятней самого крутого гарлемского «базара». Однако диплом она получила с отличием — и тут же укатила на полтора года в Карелию, в тамошние тренировочные лагеря, где ей пришлось забыть на время о структурной, да и вообще обо всякой лингвистике, но зато познакомиться с Лесником в новом качестве — как с инструктором по технике выживания.

«Заброс» в Англию, к тамошним коллегам, Ирина восприняла как должный этап в системной многопрофильной подготовке. Она постепенно становилась универсальным специалистом по борьбе с терроризмом — по крайней мере в проекте. Лесник «вел» ее все это время, ни на неделю не выпуская из-под контроля. Да и у нее самой не было никакого желания из-под контроля выходить. Время от времени он давал ей разовые поручения: здесь же, в Москве, или где подальше. И она неизменно их выполняла, не спрашивая, зачем и кому это нужно. Так сказал Лесник. Другой мотивации не требовалось.

Однажды Лесник взял ее с собой на операцию — это было после карельского лагеря, но еще до Англии. Они долго летели куда-то на самолете. Они — это Лесник, еще трое незнакомых ей мужиков примерно того же, что и Лесник, возраста. Разве что один был чуть помоложе. Один — азиат. Не то казах, не то кореец. Потом был маленький аэродром, где они пересели на вертолет. На вертолете летели тоже не один час. Высадились в горах, в непроглядном тумане, который потом, когда они спустились чуть ниже, оказался низкой облачностью. Впрочем, внизу видимость была немногим лучше. В цели операции ее никто не посвящал. Между собой мужики практически не разговаривали. Лесник был старший. В горах перестали разговаривать вообще, только время от времени обменивались короткими сериями знаков. Некоторые из этих знаков были Ирине понятны — Лесник научил. Другие она видела в первый раз. Но речь явно шла о какой-то деревне и о человеке, которого оттуда надо вытащить.

Шли они тоже довольно долго, не час и не два. Потом устроили привал. Без еды. Из чего Ирина заключила, что будет бой. А то обстоятельство, что ничего нет хуже раны в живот после сытного обеда, она уже усвоила как отче наш. После привала шли еще около получаса. Потом Лесник дал сигнал остановиться и подозвал к себе Ирину.

— Останешься здесь, — шепотом, на ухо сказал он ей. — С рацией и с прочим тяглом. Автоматом пользуйся только в крайнем случае. Гранатами — тем более. На пистолет наверни глушитель и держи наготове. Если появится кто-то, кроме нас, — стреляй без предупреждения. Сразу. В голову, они могут быть в бронежилетах. Если появятся люди, которых ты не знаешь, и среди них будет один из нас, руби изо всех стволов и о тишине уже не беспокойся. А потом уходи на ту сторону горы. Там есть лесок. У леса ручей и поляна. Через три часатам будет вертолет. Никого не жди. Ясно?

— Ясно, — ответила Ирина, достала «стечкина» и принялась накручивать глушитель. Мужики тут же растворились в тумане — бесшумно, как призраки.

Минут через сорок в той стороне, откуда они пришли, стукнул камушек. Ирина легла за валун и изготовилась к стрельбе. Из тумана выплыл человек в камуфляже. Ирина выстрелила. Человек упал, успев что-то крикнуть назад, через плечо. По-арабски. Из-за спины у него тут же ударила автоматная очередь. Стрелявший, очевидно, не видел Ирины, так же, как она его, и очередь прошла боком, над тропинкой. У Ирины, однако, было преимущество. Она, прежде чем нырнуть обратно за камень, успела заметить вспышку выстрела. И метнула гранату, с таким расчетом, чтобы та упала чуть выше тропинки, а скатилась как раз к тому времени, как сработает детонатор. Раздался взрыв, посыпались камни, и звякнул о гранит упавший автомат. Ирина выстрелила еще два раза на звук, подхватила автомат и, прижимаясь к валунам, стелясь по осыпи, пошла назад. Первому она попала точно в середину лба. Второй лежал шагах в пятнадцати. Осколки попали ему в голову, шею и плечи — сзади и сверху. Одна из пистолетных пуль тоже его достала, в левый бок. Ирина сделала контрольный выстрел и вернулась на место. Достала из багажа сигнальную мину, вернулась к убитым, прошла еще метров на пятьдесят подальше, установила мину и снова вернулась к «багажу».

Через двадцать две минуты показались свои. Четверо, и с ними пятый. У пятого силы были, похоже, совсем на исходе, потому что казах и молодой практически волокли его на себе. У шедшего впереди здоровенного амбала камуфляж на левом плече был мокрым от крови, и через лоб на скулу, минуя глаз, шел глубокий кровоточащий шрам. Лесник шел последним, метрах в двадцати. Прикрывал отход.

В вертолете разлили по кожаным стаканчикам водку, открыли три банки консервов. «Пятый» отключился. Выпили. Поели. Ирина предложила раненому перебинтовать лицо и плечо.

— Да ладно, — улыбнулся тот. — Плечо я заткнул, кровь больше не идет. А это — это так засохнет. Хорошо, что глаз не задел, сука. Кинжал туповат. Точить надо, кинжалы-то. А ты, кстати, чего расшумелась? Тебе же велено было тихо сидеть — а?

— Второй из автомата стрелять начал.

— Ну, и ты его сразу гранатой. Перекричала, нечего сказать.

— Ладно, Клим, не ворчи, — подал голос Лесник. — Девочка в первый раз. Научится еще.

* * *

11 июля 1999 года. Волга. 07.22.

Гости прибыли, как и было обещано, через два дня, рано утром. Выбравшись в очередной раз из дуба, Ирина застала на поляне Ома, но не одного, как обычно, а в сопровождении двух других йети, мужчины и женщины. Оба были чуть пониже Ома ростом, но это чуть пониже в обоих случаях колебалось где-то в районе двух метров, плюс-минус таракан. После положенных довольно церемонных приветствий — как ни странно, вполне человеческих по форме поклонов, с одной только разницей, кланяться нужно было одновременно и в реальности, и в астоме, причем по-разному, — Ирине проговорили на астоме сакраментальное «следуйте за нами», они все вчетвером пошли через лес куда-то на запад. Ирина почувствовала себя пигмеем, которого три гориллы взяли с поличным на краже бананов с их любимого дерева и ведут теперь на суд какого-то своего горилльего синедриона. По дороге Ом представил Ирине спутников — Маа и Иуа. Речевой аппарат йети, судя по всему, с большим трудом воспроизводил согласные звуки. Собственно, они им были и не особо нужны, поскольку астом предоставлял такие возможности для «кодировки» информации, которые даже и не снились ни одному из существующих ныне человеческих языков. И факт этот Ирина для себя отметила.

Примерно через полчаса хода их глазам предстала небольшая, овальной формы поляна, окруженная со всех сторон старым, «коренным» дубняком. В центре поляны стоял невысокий, но кряжистый старый дуб со сломанной вершиной, в котором Ирина безошибочно угадала вход в очередную «йетярню». Но публика, живописно рассевшаяся в тени дуба, заинтересовала Ирину в куда большей степени. Ибо состояла она не только из йети — этих, если считать сюда Ома, Иуа и Маа, было шестеро. Но кроме них на поляне сидели еще и те, кого на протяжении двух с половиной дней Ирина для себя называла «светло-зелеными» — трое мужчин и две женщины. Вот только светло-зелеными они, как и следовало ожидать, были только в весьма отличном от человеческого цветовом восприятии Ома и его соплеменников. Кожа у них была совершенно иного цвета, вернее, даже не одного цвета, а сразу двух, потому что гости принадлежали к двум различным расам — у двоих мужчин и у женщины лица были серовато-сизые, как у покойников после инсульта. У оставшейся парочки цвет кожи был куда более человеческий, смуглый, коричневато-желтый, вот разве что какого-то необычно яркого для человека оттенка.

В остальном показанные Омом картинки довольно точно соответствовали «человеческой» действительности, то есть тому, как увидела их Ирина своими, человеческими глазами. Узкие удлиненные лица и головы. Крупные продолговатые, заостренные на верхних кончиках уши, плотно прилегающие к голове. Довольно близко посаженные глаза, что, впрочем, лиц отнюдь не портило. Лица были интересные, была в них некая притягательность, некая интрига. Одним словом — внешность стильная. Одеты пришельцы были в свободные балахоны довольно странного покроя. Если говорить о цветовых пристрастиях, то преобладали две основные гаммы — зеленая и красная. И Ирина поймала себя на том, что осталась довольна собственным костюмом — защитными брюками и курткой и светло-оранжевой маечкой под расстегнутой ветровкой. Своя, так сказать, девчонка. Вот только рылом не вышла, цвет кожи явно не самый модный в нынешнем сезоне среди всяческой лесной нечисти.

Ом сделал шаг вперед и затараторил на астоме что-то невероятно быстрое, а потому совершенно невразумительное для Ирины. Потом обернулся к ней и показал ей краснокожую Ирину, делающую шаг вперед. Один шаг. Ирина сделала шаг вперед и церемонно раскланялась, по всем правилам, и сама, и на астоме. Пришельцы удивленно подняли брови, двое смуглолицых переглянулись между собой — они явно не ожидали от нее такой прыти.

Йети и гости сидели кругом. В центре круга был уже довольно густо замешанный астом, и рядом с каждым участником переговоров стояла в ожидании приказа его тень. Тени гостей, заметила Ирина, были того же светло-зеленого цвета — разве что у серолицых цвет был чуть погуще. Значит, восприятие цвета у них и у йети одинаковое. Любопытно.

Тень смуглолицего мужчины сделала шаг вперед и подняла руку. Ирина приготовилась к восприятию быстро сменяющих друг друга реплик на астоме — и пропустила удар. Потому что смуглолицый заговорил одновременно на астоме, причем на довольно сложном и почти непонятном для Ирины, и на звуковом языке. Причем — как.

— We didn't expect you to be able to understand our common means of communication, — начал смуглолицый на довольно чистом английском языке. Собственно, на абсолютно чистом, если не считать того, что говорил он на диалекте, и акцент у него был выраженный, ирландский. — That's why I'm here. I'm an interpretor. Ach-lshke, if you please. Sorry but we haven't got anybody quite able to translate from your own language. But as far as we understood from what our friends had told us about you, you've been recently to some other country that looked to us quite like Old Merry Britain and that they'd seen it in your memory you speaking to the local people and understanding each other well. Did we guess right?

Мы не ожидали, что вы понимаете наш язык. Поэтому я, переводчик, сюда и приехал. Ахх-Ишке, к вашим услугам («х» в первой части имени было долгое и гортанное). Жаль, но у нас нет никого, кто смог бы прилично переводить с вашего собственного языка. Но насколько мы поняли — из того, что рассказали нам о вас наши здешние друзья, недавно вы побывали в какой-то другой стране, которая показалась нам похожей на добрую старую Британию, и, покопавшись в вашей памяти, они смогли отследить, как вы разговариваете с тамошними жителями и неплохо друг друга понимаете. Мы угадали?

Не хватало еще, чтобы и йети бойко залопотали по-английски. Тогда можно — если получится, конечно, слать в центр донесения об англо-американской шпионской сети в самом центре России. Причем кадровый состав у этой сети весьма своеобразный.

— Yes, you did, — коротко ответила Ирина.

Да, угадали.

Дальше разговор пошел по-английски, сбиваясь иногда на фантасмагорические «дебаты» на астоме, когда собравшиеся гости и хозяева не совсем точно понимали смысл той или иной сказанной Ириной фразы, или на бурную перепалку на певучем, тоже языке — если гости хотели что-то побыстрее объяснить друг другу. Йети язык гостей, очевидно, понимали плохо или совсем не понимали — и по сей причине астом был все-таки главным средством общения.

Началось все с более или менее официального представления. Двоих сопровождавших ее вместе с Омом йети Ирина уже знала. Других — оба мужчины — звали Ооаа и Ииым. Из сопутствующих именам картинок на астоме Ирина поняла, что Маа и Иуа — из семьи Ома. Ииым и Ооаа представляли еще два клана — или даже по несколько кланов каждый, поскольку Ииым был явно не здешний. В смысле не с Сеславинских островов.

Прежде чем представить Ирине своих, Ахх-Ишке представил расу в целом.

— С йети вы уже более или менее знакомы. Для обозначения рас я буду, если позволите, пользоваться не нашими словами, а теми, которые более привычны и вам, и англичанам. Итак, наши друзья йети известны вам уже и как народ, и по именам — каждый сидящий здесь в собрании — в отдельности. Теперь несколько слов о нас. Есть старое английское слово — фэйри, которым жители британских островов обозначают нас уже не одну сотню лет. Лично я не вижу в нем ничего плохого или унизительного для моего народа. Правда, с этим понятием у англичан связаны порой самые нелепые фантазии, но что поделаешь, мы сами отчасти в этом виноваты — ибо та завеса тайны, которой мы от века старались себя окружить, отнюдь не способствует ясности и полноте картины. О йети, кстати, тоже у вас рассказывают множество всяких небылиц.

Язык переводчика помимо выраженного ирландского акцента отличался еще и некоторой старомодной вычурностью. Было похоже, что, несмотря на то, что языком он владеет в совершенстве, знание это скорее носит «книжный» характер, и общаться с живыми носителями языка ему приходится не часто.

Н-да, насчет живых носителей языка — это я здорово пошутила, подумала про себя Ирина, стараясь, чтобы мысли ее текли по строго грамматическому языковому руслу, не облекаясь ни в какие образы. Она уже давно заметила, что чисто словесное, абстрактно-понятийное мышление йети, привыкших только к астому, не читается вовсе и воспринимается именно как мусор, засоряющий и без того не слишком хорошо устроенные людские головы. Оставалось надеяться, что и фэйри, подобно йети, мысли могут читать только «астоматически». Иначе — зачем бы им понадобился собственный звуковой язык?

— Меня, как вы уже знаете, — продолжал между тем переводчик, — зовут Ахх-Ишке. Вот этого сурового господина, — он указал рукой на сидящего справа от него серолицего немолодого фэйри, обладавшего, судя по габитусу, более чем изрядной физической силой и, судя по тому, как относились к нему йети и прочие фэйри, немалым авторитетом, — зовут Донн. Откуда каждый из нас прибыл, вам знать незачем. Во-первых, наши названия все равно вам ничего не скажут. А во-вторых, переводить их на язык человеческой географии совсем не в наших интересах. Ибо, как вы уже, наверное, поняли, мы никогда не были сторонниками тесного общения с вашей расой.

Тень Донна вышла вперед и выполнила в астоме церемонный поклон. Сам Донн привстал и поклонился сперва всем собравшимся, а потом непосредственно Ирине. Ни йети, ни фэйри, ни их тени никак на это не отреагировали, так что и Ирина осталась стоять как стояла.

— Его сосед, — Ахх-Ишке перевел взгляд на худого и жилистого старика рядом с Донном (хотя с чего это Ирина взяла, что привычные для человека признаки старости «работают» также и у фэйри?), — зовется у нас Балором.

Тень Балора поклонилась. Сам он, однако, даже и не попытался встать с места и ограничился легким кивком.

— Женщину моего племени зовут Ленань.

Смуглая, совсем молоденькая, как показалось Ирине, женщина-фэйри с миндалевидными ярко-серыми глазами раскланялась по всем правилам.

— Женщину племени Донна и Балора зовут Морригу.

Серолицая красавица с точеными чертами лица и темно-красными зрачками не отрываясь смотрела на Ирину. И той от ее взгляда стало как-то не по себе. Н-да, самая, пожалуй, неприятная личность во всей этой компании. И даже не потому, что она даже тень свою не удосужилась как следует нагнуть в мою сторону, что, с точки зрения местных обычаев, явный вызов, граничащий с откровенным хамством. Балор, вон, тоже не слишком напрягся. Но Балору я по крайней мере интересна. Эта же меня просто ненавидит, и все. Волну этой ненависти Ирина ощутила физически, всей кожей — как будто зимней водой из проруби плеснули, пополам с ледяными иголочками.

— Я рада встрече с каждым из собравшихся здесь йети и фэйри, и со всем уважаемым советом в целом, — ответила Ирина и некоторое время раздумывала, этично ли отправлять свою тень гладить их всех по головкам. Нет, пожалуй, не стоит. Надо быть проще. И она сотворила у собственных ног большое и спокойное озеро и пустила от него ручейки в направлении каждого из сидящих в круге. Она рисковала — подобной формы вежливости они с Омом не проходили. Но лингвистическое чутье подсказывало ей, что ничего противоречащего принятой системе правил в этом нет.

Гости снова переглянулись. Потом все тени, до единой, нагнулись, зачерпнули каждая из своего ручейка по пригоршне воды и плеснули себе на голову и на грудь.

— Вы удивляете нас, — тут же перевел возникшее следом астоматическое стаккато Ахх-Ишке. — Уважаемый Ом, конечно, сказал нам, что вы начали изучать наш язык…

— Названия для него в человеческих языках нет, и я называю его для себя астом, — подняв руку в знак желания вставить фразу и поклонившись, сказала Ирина.

— Что вы начали изучать астом, — невозмутимо продолжил Ахх-Ишке. — Но за два дня невозможно многому научиться. А вы демонстрируете знание старинных форм вежливости, которым наши собственные дети научаются далеко не с самого рождения.

— Я рада, что смогла приятно удивить вас, — в тон ему ответила Ирина. — Смею надеяться, что и дальше мы будем удивлять друг друга исключительно ко взаимному удовольствию.

Пытаться самостоятельно переводить это на астом она, однако, не стала. Главное — уметь вовремя остановиться. Если тебе повезло один раз, где гарантия, что в следующий раз ты все не испортишь? Ахх-Ишке — переводчик, вот пусть он и переводит.

— Собравшиеся здесь представители наших народов хотят, чтобы вы рассказали о себе, — сказал между тем Ахх-Ишке. — Рассказывайте как можно подробнее. Все, что угодно. Все, что с вами случилось за всю вашу жизнь. Все имеет значение. Мы хотим знать, с кем имеем дело. Можете рассказывать только на языке. Но будет лучше, если вы хотя бы отдельные эпизоды станете вспоминать и показывать нам. Мы, конечно, многого не поймем, но это будет очень интересно всем собравшимся. Если мы совсем перестанем понимать происходящее, я буду задавать вам вопросы. Вы умная женщина и понимаете, что в ваших собственных интересах — как и в интересах вашего товарища, с которым у нас еще будет возможность пообщаться…

— Он почти не говорит по-английски, — перебила АххИшке Ирина.

— Если бы он хорошо говорил по-английски, нам не нужны были бы вы. И — хотя я и рад знакомству с вами — скорее всего так было бы куда безопаснее для вас, — глядя прямо на Ирину, сказал Ахх-Ишке и, вероятнее всего против воли, просто в силу привычки переводить все сказанное на астом пустил в Ирину могучий вихрь осенних листьев. Листья удивительно быстро пропали. Но Ирина успела заметить, что большая их часть, как и предупреждал Ом, летела отнюдь не от йети.

* * *

11 июля 1999 года. Волга. 12.16.

Автобиографию Ирина Рубцова в английском переводе и с картинками излагала примерно до полудня. Допрос шел по всем правилам — начиная от проверки «на вшивость» с точки зрения соответствия одних деталей изложенной легенды другим и кончая подробнейшим анализом целей и обстоятельств прибытия в Сеславино. Причем если по биографии вопросы задавали в основном фэйри, более, судя по всему, подкованные во всем, что касалось способов существования современного городского человечества, то местный материал отрабатывали, естественно, йети. Непосредственный повод — информацию о сбитом грузовиком соплеменнике — они подтвердили целиком и полностью. Действительно, не так давно один мужчина из соседнего с семейством Ома клана вернулся из похода в степь за солью сильно израненным и описал обстоятельства, при которых получил увечья, весьма сходным образом. Он был очень измотан дальней дорогой, почувствовал близость дома и потерял бдительность. Благополучно миновав шоссе, он, привычный к тому, что вонючие гигантские механизмы, передвигающиеся по этой каменной тропе и днем и ночью на совершенно безумной с точки зрения йети скорости, практически никогда с нее не сворачивают, особенно ночью, фактически заснул на ходу, а когда очнулся, было уже слишком поздно. Ослепленный светом фар, он едва успел увернуться от прямого столкновения, но бокового удара избежать все-таки не сумел. И потерял на какое-то время сознание. А когда очнулся и сумел отвести глаза водителю, понял, что его все-таки видели.

Йети интересовали скорее сами по себе Ирина и Виталий. Их виденье ситуации. Их — хотя в данном случае речь скорее шла об одной Ирине — представления о том, в каких отношениях находились, находятся и могут в дальнейшем находиться конкретные представители человеческой расы с конкретными представителями расы йети. Фэйри мыслили более масштабно. Их в первую очередь интересовала та организация, которая стояла за Ириной и Виталием и по заданию которой они, собственно, сюда и приехали. И степень вовлеченности их обоих в эту организацию. И мера ответственности и отчетности. И было совершенно ясно, что дальнейшая судьба их обоих во многом зависит от того, что она тут сейчас наговорит.

Ирина, как могла, пыталась, не соврав, сделать так, чтобы высокая комиссия составила об их отношениях с ФСБ, с командой ГРАС и лично с майором Борисовым как можно более идиллическое впечатление. Как ни странно, выходило это у нее довольно легко. Очень помогло, во-первых, то обстоятельство, что в ГРАСе она работала недолго и о реальной сфере деятельности команды получила только самое общее представление. Так что здесь со степенью вовлеченности все было в порядке. Во-вторых, на помощь — впрочем, как всегда — пришел Лесник. Объяснить отношения с некой общностью людей тем, что один из этой группы когда-то спас тебе жизнь, было не слишком сложно на любом языке. И здесь Ирина вполне сознательно строила рассказ так, чтобы параллели с историей Ольга — Ом были как можно очевидней. Картинка ночного боя на строительной площадке стояла у нее перед глазами так живо, как будто это все случилось с ней только вчера. Она постаралась убрать — или по крайней мере заретушировать, чтобы не слишком бросались в глаза, — некоторые ненужные подробности, вроде причин того состояния, в котором она сама в тот вечер находилась. Слишком долго пришлось бы объяснять, да и все равно бы не поняли. Кстати, на пару заданных по ходу дела вопросов она именно так и ответила, и это, как ни странно, было принято как должное. Йети больше всего заинтересовали методы рукопашного боя в исполнении действительно не отличающегося излишней — внешней — физической силой Лесника. Ирина пообещала, если у нее будет, конечно, такая возможность, научить всех желающих паре наиболее эффектных приемов. Фэйри пытались вникнуть скорее в социальный аспект происшедшего. Они что, эти не совсем взрослые, просто хотели иметь с тобой любовь все по очереди и в одном и том же месте? Да, хотели, а потом хотели меня убить. А ты не хотела иметь с ними любовь? Нет, не хотела. И умирать, соответственно, тоже. (Ложь, как показалось Ирине, сошла ей с рук достаточно гладко. Хотя бы потому, что она теперешняя уже и в самом деле считала желание себя тогдашней покончить жизнь самоубийством, да еще и таким идиотским способом, просто-напросто непростительной подростковой дурью.) А как ты поняла, что они хотят тебя убить? По каким признакам в человеке можно это понять, если не умеешь видеть его астом?

А этот человек — Лесник — как он понял, что ты не хочешь иметь с ними любовь? А если бы они тебя убили, кто бы их за это наказал — твои родственники или кто-то другой? А если бы Лесник убил кого-нибудь из не совсем взрослых — его бы наказали? И так далее. Особый интерес и у тех, и у других вызвала почему-то ранняя смерть Ириных родителей: сами ее обстоятельства и то, что она росла после этого фактически сама по себе, и в жизни тоже пробивалась сама. Допрос, похоже, мог бы продолжаться бесконечно, поскольку разъяснять приходилось порой самые неожиданные вещи — вроде того, например, что такое структурная лингвистика, — но к полудню обилие информации стало потихоньку утомлять почтеннейшую публику. К тому же непривычные к дневной жаре сумеречные йети не слишком комфортно чувствовали себя на солнцепеке, пусть даже скрашенном довольно густой тенью старого раскидистого дуба — да и фэйри вроде бы яркий полуденный свет тоже был не слишком по вкусу. К тому же под конец в «междусобойчиках» фэйри начали проскальзывать нетерпеливые нотки. Они приехали сюда явно не только с чисто культурологическими целями. Была какая-то проблема, и они хотели побыстрее перейти к ее решению.

Как только солнце покинуло зенит, Ирине дали понять, что экзамен окончен. По крайней мере, первый экзамен. И что в ее дальнейшем присутствии на поляне нет никакой необходимости. Но что встреча у них между тем не последняя и что к делу они, собственно, пока не перешли. Ирина встала и откланялась. Ом выставил вперед свою белоснежную копию, поставил ее на одну ножку и показал свой дуб и берег маленького заливчика.

Ирина прихлопнула воздух руками и сказала — по-русски:

— Конечно, найду. Какой вопрос.

* * *

11 июля 1999 года. Волга. 19.49.

Совещался весь этот большой вампум почти до самого вечера. Ирина успела искупаться, позагорать, побродить по лесу, подремать в тенечке — кстати, у нее впервые получилось и во сне «держать периметр», так что обычные неприятности, связанные с желанием поспать в лесу на берегу реки, когда едва ли не поминутно приходится просыпаться, чтобы отогнать муху или сбросить муравья, ее нимало не тревожили. Ближе к вечеру появился Ом в сопровождении Ахх-Ишке. Они явно хотели продолжить разговор, но только в иной, более интимной атмосфере.

Последовал положенный обмен поклонами. Сели на берегу. Ом принес из дуба немного вяленой рыбы, мучнистой массы, состоявшей из сушеных и перетертых с травами и ягодами корней камыша и — в кожаной, вроде бурдюка, сумке — один из популярных у йети напитков, которые Ирина разделила для себя на две категории по принципу сладко — не сладко: меды и пиво. И те, и другие претерпевали по ходу приготовления многочисленные метаморфозы, и тех, и других было, наверное, по десятку всяческих разновидностей (со строгими правилами, как, когда и по какому случаю положено пить именно тот, а не иной), но особенно противных Ирина пока не встречала, а попадались очень даже ничего. Про один из них Ом — кажется, позавчера — пытался рассказать Ирине в подробностях. Но помимо простых и понятных дикого пчелиного меда и корней рогоза он перечислил такое количество незнакомых ей трав, и они появлялись в таком количестве разнообразных видов, что Ирина запуталась окончательно буквально через пять минут. И с тех пор — как и с местной едой — предпочитала не задавать вопросов, из чего и как приготовлено то, что она сейчас ест или пьет.

Ахх-Ишке, глотнув из плетеного туеска и передав туесок дальше по кругу, перешел сразу к делу.

— Вы, наверное, уже поняли, что нас в первую очередь интересовали не вы, а ваш напарник. Теперь я могу объяснить вам причину, по которой он нас интересует. Он — медик. Дело в том, что недавно мы столкнулись с очень неприятной и совершенно неожиданной ситуацией. Обычно человеческие болезни — я имею в виду те болезни, которые у вас принято называть заразными, эпидемическими — ни к йети, ни к фэйри не передаются. У нас есть свои болезни, которые, в свою очередь, не передаются вам. И свои методы лечения, совсем не похожие на ваши. Но недавно выяснилось, что одна из разновидностей заболевания, именуемого у вас «гриппом», способна поражать оба наши народа. Причем последствия оказываются куда более тяжелыми, чем для людей. Я знаю, что люди тоже время от времени умирают от гриппа. Но редко. Я знаю также, что когда-то давно, когда эта болезнь только-только появилась, она была действительно страшной болезнью — и для человека тоже. Но потом вы придумали новый тип лекарственных препаратов — антибиотики. И сделали грипп болезнью, может быть, не слишком приятной, но в большинстве случаев практически безопасной. Мы живем несколько иначе, чем вы. У нас в принципе нет того, что вы называете промышленностью. Мы не умеем производить чисто химические вещества чисто химическими способами. Давным-давно, когда вы занимались алхимией, у нашей и у вашей науки еще были какие-то точки соприкосновения. Но из той же алхимии вы взяли именно то, что нам показалось совершенно ненужным и бессмысленным с точки зрения нашей цивилизации. Наши дороги тогда разошлись — как в принципе и во всех других случаях. Но сейчас нам могут понадобиться ваши знания и ваши лекарства. И нужен человек, который смог бы квалифицированно разобраться в том, какое действие ваши лекарства будут оказывать на наши организмы, не будет ли вреда больше, чем пользы, и как нужно пользоваться вашим врачебным опытом применительно к нашим условиям. Поэтому нам потребовался ваш друг.

— Но почему именно он? Он ведь не специалист-фармацевт и не эпидемиолог. Термины понятны?

— Да, понятны.

— Он, конечно, человек весьма обширных познаний, но можно было бы подыскать специалиста в конкретной интересующей вас области…

— Да, можно было бы. Но есть еще ряд условий, с которыми приходится считаться. Вы сами вторглись на нашу территорию. Есть несколько — как бы это выразиться на вашем языке? — ну, скажем так, законов или запретов (эти слова ближе всего подходят по смыслу к нашим понятиям), которые мы никогда не нарушаем применительно к вашим соплеменникам. По крайней мере, стараемся не нарушать. Вы — разведчики, пойманные на чужой земле при попытке собрать информацию, которую мы не хотели бы передавать в чужие руки. В том числе и в ваши. Вы для нас — как у вас это называется — военнопленные.

— Но у нас военнопленных не убивают. А нам, насколько я поняла, может грозить смерть.

— У вас не убивают военнопленных? — Ахх-Ишке пристально посмотрел на Ирину, и та поняла, что по крайней мере выражение издевки во взгляде выглядит очень похоже, независимо от расы.

— Но я не вижу логики. С какой стати мы будем вам помогать, если в награду за это получим смерть?

— Во-первых, никто не говорит непременно о смерти. Есть другие варианты, и совет пока не пришел к какому-либо определенному выводу. Во-вторых, эту болезнь подарила нам именно ваша раса. Мы знаем о вас куда больше, чем вы о нас. Поэтому, если мы решим вдруг силой взять то, что пытаемся сейчас получить из ваших рук, вам это обойдется гораздо дороже, чем нам. Вы — на виду. Мы — в тени. Мы всегда знали о вас и наблюдали за вами. Вы всегда подозревали, что мы где-то рядом, но никогда не могли поймать нас за руку. Мы древнее вас, мы дольше живем на этой земле и лучше знаем ее законы. С нами не стоит ссориться. И — если думать не только о своих интересах, но и об интересах своей расы — можно пожертвовать парой жизней для того, чтобы избежать множества ненужных жертв и с нашей, и с вашей стороны. К тому же есть еще соображения, которые у вас называются множеством слов с этим латинским корнем — гуманус. Гуманистические, гуманитарные. Умирают наши дети. От болезни, от которой в вашем мире умирать не принято. Я достаточно ясно выражаюсь?

— Вполне. Но пусть тогда игра будет честной.

Ирина знала, что по-английски обаяние словосочетания fair play фактически неотразимо.

— Что вы имеете в виду?

— Нас двое. Один вам нужен как медик, чтобы избавить вас от эпидемии, которая, насколько я понимаю, способна если не уничтожить вашу расу, то по крайней мере принести ей такой вред, от которого она еще очень не скоро оправится. Ставка высокая, не правда ли? Другой — то есть я — ключ к первому, гарантия того, что он, во-первых, поймет, чего вы от него хотите, а, во-вторых, станет делать именно то, что вам нужно. Вы знаете, чего хотите от нас обоих. Но в таком случае мы тоже имеем право на то, чтобы принять участие в выработке условий совместной игры, и на то, чтобы наши интересы при этом учитывались.

— Согласен, — прихлопнул воздух ладонями АххИшке, — вы говорите открыто, и в том, что вы говорите, есть свет.

Странная все-таки у них грамматика, даже по-английски, подумала Ирина. Впрочем, понять, откуда эта грамматика идет, не составляло никакого труда. Ахх-Ишке параллельно переводил разговор на астом для Ома, и уж там и открытость, и свет были представлены так, что нагляднее некуда.

— Можно начинать формулировать наши условия? — спросила Ирина.

— Да, мы готовы вас слушать.

— Первое условие — полная свобода и для меня, и для Виталия. Я имею в виду хотя бы здесь, на острове. Я до сих пор не видела его. Ом уверяет, что он жив и здоров, и йети, насколько я понимаю, лгать не умеют — в отличие от нас и (Ирина рискнула, понимая, что очень рискует) от вас. (Ахх-Ишке быстро поднял на нее глаза и коснулся пальцами воздуха, сверху вниз. Ому он этого пассажа переводить почему-то не стал.) Так что не верить ему у меня оснований нет. Но Виталий — самостоятельный человек, и не мое дело принимать за него решения. Все решения мы будем принимать только вместе с ним. И на свободе.

— Что ж, первое ваше условие вполне законно и вполне выполнимо. Мы, естественно, не собирались постоянно держать вашего друга в том состоянии, в котором он пребывает сейчас. Нет-нет, не беспокойтесь, это всего лишь сон. Крепкий здоровый сон, который никак не повредит его здоровью. К тому же это ваше условие, считайте, уже выполнено. Вашего друга разбудили. И сделали это так, чтобы в нем не было ни страха, ни ненависти к нам. Но поймите нас правильно. Вы, как заверили нас наши друзья йети, открытая книга (есть, кажется, такое выражение?). Вы доступны для общения. Мы тогда еще не знали, что вы — такой талантливый лингвист — это так называется, да? Это, конечно, делает нашу задачу много проще. Хотя, с другой стороны, вы слишком хорошо и слишком быстро учитесь. Вы уже столько всего про нас знаете, чего человеку бы знать вовсе не следовало… Но вам действительно интересно то, что вы здесь видите. И вы не способны намеренно причинить нам зло. А вот ваш друг — он книга закрытая. И мы не хотели ничего ему предлагать, ни о чем его просить и ничего объяснять, пока не договоримся с вами.

— Примерно так я и предполагала. Что ж, значит, у нас с вами масса точек соприкосновения. Мне нравится иметь с вами дело, Ахх-Ишке. Хотя, сдается мне, не с каждым из ваших соплеменников мне разговаривать было бы так же легко и приятно, как с вами.

Ахх-Ишке снова слегка коснулся воздуха руками.

— Вот видите? Вы явно знаете слишком много.

— И хочу знать еще больше. Это — мое второе условие. Я хочу знать, кто вы такие. И вы, и, — она повернулась к Ому, — вы тоже. Откуда вы взялись. Как вы умудряетесь жить на одной с нами планете, не толкаясь с нами локтями, и никак — ну то есть совершенно никак себя не проявляя. Как…

— То есть вы хотите знать все?

— Всего вы все равно не скажете. Я хочу знать столько, сколько смогу понять. И научиться всему, чему смогу научиться. Вне зависимости оттого, что со мной будет через месяц.

— Мне нравится, как вы говорите, — сказал Ахх-Ишке, и его удлиненные к вискам серые глаза превратились в две узкие хитрые щелочки. — И сами вы мне с каждым разом нравитесь все больше и больше.

Белый призрак Ома двинулся было вперед. Но Ом остановил его, протянул руку и сам погладил Ирину по голове.

Глава 12

Время неизвестно. Место неизвестно.

Виталий проснулся как будто от толчка. Но глаз открывать не стал. Ни к чему это. Сквозь закрытые веки он чувствовал присутствие света. И еще кого-то или чего-то, что находилось здесь же, неподалеку, и вело себя очень тихо, и, вероятнее всего, наблюдало сейчас за ним. Так что выдавать себя никакого смысла нет. Тем более, пока не совсем проснулся. Вот проснусь окончательно, тогда…

Виталий по привычке «прозвонил» мышцы. Вроде бы все в порядке. То есть по-прежнему. Никто за время долгого и глубокого сна ничего у нас не отъел. На том спасибо. И даже есть не хочется. Хотя такое ощущение, что проспал двое суток. Ладно. Тело в порядке, голова в порядке, надо начинать рекогносцировку в интерьере. А в том, что это именно интерьер, Виталий не сомневался. И, похоже, тот же самый. По крайней мере, тишина звучит очень похоже.

Виталий осторожно, на долю миллиметра приоткрыл глаза. Потом еще на долю миллиметра. И еще. Пока не образовалась, наконец, узенькая, практически незаметная при не слишком ярком освещении постороннему глазу щель, в которую, однако, кое-что можно было рассмотреть. Особенно если очень постараться. Невысокий глинобитный потолок, подсвеченный откуда-то сбоку ровным тусклым светом какого-то странного, призрачного оттенка. Углы теряются в тенях. Так, включаем голову. В прошлый раз помещение было, вероятнее всего, то же самое. Или очень похожее.

Виталию послышалось, что где-то совсем рядом плеснула вода. И тут же у него перед глазами встал берег незнакомого черного ночного озера с лунным пролеском по воде. Волна подбежала к самым его ногам — он стоял у кромки воды, — и ему показалось, что неподалеку от берега движутся крупные быстрые тела, не то рыбы, не то какие-то незнакомые подводные твари. Самое забавное, что при этом он совершенно отчетливо продолжал видеть тускло освещенный глинобитный потолок.

Не то не совсем проснулся, не то меня эти чертовы обезьяны чем-то обкололи-обкурили-опоили. И одна из них сидит сейчас в углу за моей головой, и справа (Виталий мобилизовал все возможные резервы слуха и, как ему показалось, уловил исходящее с той стороны еле слышное дыхание). А свет? И свет оттуда же. Принесла обезьяна фонарик, положила его на пол, подперла камушком и направила в потолок. В мою сторону. А сама сидит за ним в темноте и наблюдает за мной. И ждет, когда я проснусь. Чтобы снова меня обкурить-обколоть-опоить. В прошлый раз, когда выныривал, появились какие-то глюки. И сейчас начинается то же самое. Надо с этом кончать. Я за контакты с братьями нашими меньшими, но только на равных. Это — как минимум. А посему надо отсюда выбираться, а потом вдвоем с Иринкой, с приборами ночного виденья и с обездвиживающими зарядами возвращаться обратно. И еще надо поймать, наконец, ту чертову обезьяну, которую мне сейчас нужно для начала просто вырубить. И сделать это как можно быстрее и тише, чтобы не сбежались остальные чертовы обезьяны.

Виталий еще раз проверил боеготовность мышц, смерил расстояние до потолка — и прыгнул, легко, в два приема, оттолкнувшись от пола одновременно правой рукой и ногой, а потом, уже в полете, изменил направление прыжка, скорректировав его левой рукой о невысокий потолок, и откатился вперед и влево. Так, чтобы уйти от потенциального удара в том случае, если обезьяна сидит не с пустыми руками и как раз вознамерилась чем-нибудь в него кинуть.

На лету он окинул взглядом фактически все помещение. Слух его не подвел. Никакого фонарика, конечно, не было. Было что-то вроде плетеной корзинки с высокой задней стенкой, набитой до краев светящимися гнилушками. По крайней мере, Виталию показалось, что это именно гнилушки, хотя светят они невероятно ярко. И в углу, за гнилушками, действительно кто-то был. И этот кто-то метнулся было в противоположную от Виталия сторону, но ведь Виталий — умница, он именно на это и рассчитывал. И, едва успев приземлиться, уже вложил все силы в следующий прыжок — направленный, мощный, рассчитанный на то, чтобы сбить с ног кого угодно, хоть человека, хоть обезьяну, хоть носорога.

Прыжок своей цели достиг. Левая, пущенная для разведки вперед рука Виталия зацепила что-то живое и мягкое, а потом он всей массой своего шестипудового тела, пущенного с силой вылетающей из аппарата торпеды, действительно сшиб это живое и мягкое существо с ног, ударился вместе с ним о стену и придавил его к полу. Легкость, с которой противник был сбит, Виталия удивила сразу, при первом же соприкосновении. Невидимый противник отлетел легко, просто пушинкой, что совсем не вязалось с тем образом йети, который выстроил для себя Виталий. Да и когда они оба оказались на полу, живой массы под собственным телом он ощутил всего ничего. Тринадцатилетний подросток — это похоже, но уж никак не стапятидесятикилограммовая горилла.

Виталий осторожно перевернулся и подтянул поближе корзинку с гнилушками. Гнилушки, кстати, действительно оказались гнилушками, только светили они и впрямь невероятно ярко.

В углу, у самой стенки, лежала девушка. Очень красивая и очень молодая. Одетая в какой-то невероятный балахон. И девушка эта была в совершеннейшей отключке.

— Ни хрена себе, порезвился, — вслух произнес Виталий и осекся.

Об осторожности забывать все-таки не следовало. Хотя, после таких бизоньих скачек с финальным избиением младенцев, если кто и был в соседнем помещении, наверняка бы уже нарисовался. Но девочку вынесло намертво. Даже пискнуть, бедняжка, не успела. Вот дурочка. Хоть бы сказала что-нибудь. Предупредила. Хотя — какое там — сказала. Разве ж я ей дал на это время. Вот, блин, бывает же такое. Схватили злые обезьяны невинное дитя. Бросили его в темную кутузку. Ни дать ни взять чеченские бандиты. Только косматые.

Слава Богу, хоть свет поставили. Уважили. Я-то поначалу в темноте валялся. Смотрит девочка, лежит на полу мужик в камуфляже. Здоровенный такой мужик. И тоже в отключке. Ну, думает девочка, есть все-таки Бог на свете. Проснется дядя, он меня отсюда вытащит. Дядя добрый. По лицу видать. Умное такое лицо. И доброе. И в камуфляже дядя, значит, наш. И только-только девочка приготовилась вознести благодарственную молитву, как дядя ожил. И, слава Богу, вовремя остановился. Почувствовал, что под рукой что-то не то, и постарался самортизировать удар. А то убил бы. Наверняка бы убил.

Виталий внимательно осмотрел потерпевшую. Вроде бы ничего ей не сломал. Крепкая оказалась девочка. Лет ей, конечно, не тринадцать. Но никак не больше двадцати. И какой-то странной она национальности. Смуглая, и цвет кожи какой-то необычный; при таком свете, конечно, разобрать трудно, но что необычный — это уж точно. Удлиненное лицо. Черты точеные, как тонкая резьба по кости. По благородной, древней, желтовато-кремовой слоновой кости. Маленькая, красивая грудь — и под балахоном, судя по всему, ничего кроме кожи нет. Красивая линия ключиц и шеи. Телосложения она скорее хрупкого, длинная талия, слегка укороченные, но стройные и сильные ноги. Длинное бедро, а вот голень покороче, чем у европейцев. Но череп не азиатский. Выраженный долихиоцефал. Даже слишком долихиоцефал. Я таких правильных длинных черепов, пожалуй, в жизни не встречал. Наглядное пособие для музея этнографии и этнологии. Вот, оказывается, какие бывают казусы. И лицевой угол какой-то странный. В каких же это палестинах, интересно, мамаши такое рожают. Либо какая-то невероятная даже для Нижнего Поволжья помесь всех кровей, от норвежской до малайской, либо…

Девушка пошевелилась. Виталий приподнял ей голову. Веки у нее дрогнули, на секунду мелькнули узкие серпики глазных белков. Виталий положил ее голову к себе на колени и стал осторожно массировать ей виски. Череп действительно очень странный. Губы у девушки приоткрылись, и она еле слышно, на полустоне произнесла какое-то слово.

— Что-что? — наклонился к ней Виталий. Услышав его голос; она открыла глаза, огромные светло-серые глаза необычной миндалевидной формы. Взгляд зафиксировался на его лице — и тут же зрачки поползли вширь.

— Не бойтесь, — сказал Виталий, перейдя от массажа висков к легким поглаживаниям по голове. — Все хорошо. Все будет хорошо. Простите меня, пожалуйста, я не разглядел вас в темноте, и мне показалось, что вы — одна из них.

Девушка снова приоткрыла рот и произнесла несколько слогов.

— Простите, я вас не расслышал, — замотал головой Виталий.

Она повторила. И он расслышал. Язык был не русский. И не мордовский. И не татарский. И вообще какой-то не такой. Странный был язык. Этого еще не хватало. Йети — международные террористы, занимающиеся киндэппингом в мировом масштабе. А перед нами, уважаемые дамы и господа, дочка непальского миллионера, похищенная боевиками экстремистской организации «Йети Йего Тибет» и тайно переправленная к местным соплеменникам. В обмен на возвращение пленницы террористы требуют предоставления самостоятельности высокогорной части Гималаев и создания на Джомолунгме широкой обезьяньей автономии под гордым названием «Вольный Йеть».

— У вас ничего не болит? — спросил Виталий.

Она покачала головой и чуть улыбнулась.

Он попытался поднять ее на ноги. Лучший способ проверить. Встать она, слава Богу, встала, не хватаясь ни за ноги, ни за спину, ни за прочие части тела. Но шок от удара, похоже, еще давал о себе знать, и стояла она на ногах нетвердо. Виталий подобрал с пола плетенную из какой-то травы циновку, свернул ее вдвое и усадил девушку к стене.

Она села, прикрыла на минуту глаза и тут же снова их открыла, уставившись прямо на Виталия. У того где-то на отдаленной периферии сознания всплеснул было уже знакомый образ, знакомое наваждение — темная ночная вода, волна к ногам, — но он усилием воли отогнал его прочь. Этого еще не хватало. Больше он себя выключить не позволит. По крайней мере, постарается им этого не позволить.

Виталий ткнул себя большим пальцем в грудь.

— Виталий.

— Ви-али, — повторила девушка. Потом приподняла руку, сложила пальцы щепотью и указала на себя.

— Ленань.

— Ленань, — повторил Ларькин, хотя звуки у него, конечно, выходили совсем непохожие на те, что произносились этими пухловатыми полудетскими губками.

Девушка снова подняла руку и хлопнула ей о воздух, как будто ударила сверху мячик.

— А-ам. Ленань.

Потом перевела щепоть от себя кЛарькину.

— Ленань ххэ Ви-али.

— Да. Ленань и Виталий.

— Да, — сказала вдруг девушка. — Да. А-ам. И. Ххэ. И.

Она указала щепотью на собственную руку.

— Хлли-э?

— Рука.

— Рру-хха.

— Рука.

— Руу-хха.

— Хлли-э?

— Голова.

— Гллауа.

— Да, голова.

— Да, глла-уа. Ахллим руу-хха. Руу-хха Ленань. И руухха Ви-али.

— Да ты какая у меня способная, — умилился Ларькин. — Только знаешь, что? Как бы нам отсюда выбраться. Уйти отсюда, понимаешь? — Он пробежал пальцами правой руки по ладони левой. — Идти, понимаешь? Уходить.

— Ид-йи? Ухх-ади?

Она повторила его маленькое представление, а потом резко развела ладони в стороны.

— Что значит? Нельзя? Никак? — Виталий еще раз пробежался пальцами по руке, а потом как будто обрубил бегущего человечка ребром ладони.

— Нельйа. Ниххахх.

Она поднялась на ноги и пошла в дальний угол комнаты. Потом обернулась и поманила к себе Виталия.

— Ид-йи. Ид-йи аль-Ленань.

Виталий подошел. Она указывала рукой на довольно-таки широкий лаз в скрытой за изгибом стены нише. В глубине лаза, примерно метрах в полутора от пола, плескалась вода.

— Вода, — сказал Ларькин и сделал вид, что пьет.

— Вада, — неожиданно чисто ответила Ленань. — Эххамма ид-йи. Вада. Ухх-ади ниххахх.

— Н-да-с, — вздохнул Виталий. — Влипли крепко. Но должны же они нас кормить-поить, правда? А вот с тем, кто придет нас кормит и поить, мы как раз этот вопрос и обсудим.

Ленань смотрела на него, высоко подняв тонкие, абсолютно правильной — некрутым полумесяцем — формы брови.

— Есть, — сказал Виталий и изобразил процесс потребления пищи. Тут поневоле клоуном станешь. — И пить, — и он опять опрокинул в себя невидимый стакан.

Глаза Ленань лукаво блеснули. Она отошла чуть дальше вглубь комнаты и сказала что-то на своем странном языке, полном гласных и певучих полугласных, звуков вроде гортанного долгого хх или сильного шипящего звука, похожего одновременно на ш и на щ. Потом было несколько неуловимых пассов руками, и вдруг посреди комнаты материализовался невысокий столик со стоящей на нем плетеной и кожаной посудой. И то, что лежало в посуде, даже с виду было вполне съедобно.

— Цирк собачий, — произнес Виталий, подходя к столу. — Вы, девушка, не от Дэвида ли, часом, Копперфильда?

Он потрогал столик. Настоящий. Еда пахла. И пахла вкусно. И он вдруг почувствовал, что страшно голоден. И что готов съесть сейчас хоть обезьяну, живьем, если обезьяна сейчас сюда ввалится.

— Йэсс, — сказала Ленань, указывая рукой на столик. — И пийй, — она подняла с пола невесть откуда взявшийся там бурдюк и налила оттуда некой желтоватой, слегка тягучей жидкости в плетеный туесок. Виталий, немного замешкавшись, протянул руку.

Ленань, судя по всему, поняла его колебания правильно. Прыснув со смеху и обнажив два ряда белых, ровных и мелких как жемчужинки зубов, она отпила из туеска первая, не сводя при этом глаз с Виталия. Он улыбнулся в ответ, взял у нее из рук туесок и тоже хлебнул. Что-то вроде ставленого меда. На каких-то травах. С такими напитками, кстати, нужно и впрямь быть осторожным. Не заметишь, как ноги слушаться перестанут. Впрочем, это смотря сколько выпить. И главное — с кем.

Виталию такое заточение начинало все больше и больше нравиться. Ленань уже села — по-монгольски скрестив ноги и запахнув коленки балахончиком — к столу и что-то жевала. Виталий сделал еще один глоток и сел рядом.

* * *

12 июля 1999 года. Волга. 09.09.

На следующее утро Ирина, Ахх-Ишке и Ом снова сидели на берегу небольшого залива, и Ахх-Ишке выполнял данное вчера обещание — рассказывал о йети и фэйри.

— Мы с вами — от одного корня. Но только разошлись наши ветви в разные стороны очень давно. Наша вода показывает («наша память, наши предания гласят» — автоматически перевела для себя Ирина; в английском не было многих понятий, имеющихся и на астоме, и на языке фэйри, и Ахх-Ишке часто пользовался калькой, буквальным переводом с фэйри на английский, то ли стараясь точнее передать смысл, то ли просто не давая себе труда подыскать более или менее адекватную замену), что разница между нашими и вашими предками была когда-то очень небольшой. И заключалась она в первую очередь в способах добывания пищи. Наши предки остались в лесах и у воды и питались, как и раньше, в основном растительной пищей. Ваши вышли на равнины, в луга и степи, где паслись тогда огромные стада крупных животных, и стали охотниками. Но от этого не слишком значительного поначалу расхождения произошли в дальнейшем весьма существенные перемены.

Наши предки остались жить так, как и жили, как и сейчас живут йети — небольшими семьями, жестко привязанными к той территории, которая дает им укрытие и пищу. Ваши стали образовывать более крупные племена — ведь так легче было охотиться. Мужчины и женщины стали заниматься у вас совершенно разной работой. Мужчины — охотой и войной (потому что нужно было оборонять от других племен свои охотничьи угодья, а по возможности захватывать чужие). Женщины — выращиванием съедобных растений, заботой о детях и о доме. Вы становились все более и более агрессивными, но какое-то время это нас не слишком задевало: мы не были охотниками, и наши интересы нигде не перекрещивались. Но потом настали куда более трудные времена, и тут наши дороги разошлись окончательно. Не знаю точно, что сыграло главную роль — уменьшение количества доступной дичи или какие-то внутренние изменения в племенах ваших предков, — но на определенной стадии, у вас она называется неандертальской, ваши предки стали каннибалами. Они ели и себе подобных, что уже было с нашей точки зрения совершенно недопустимо, но еще страшнее для наших предков было то обстоятельство, что теперь в качестве законной добычи ваши предки воспринимали и наших предков тоже. Это означало войну, причем войну на выживание. А воевать вы всегда умели лучше, чем мы. И шансов у наших предков — в исторической перспективе — не было никаких.

И тогда мы нашли асимметричный вариант. Уже тогда начали складываться довольно серьезные различия не только в образе жизни и в культуре наших народов. Мы стали очень отличаться друг от друга внешне. И мы пользовались совершенно различными способами общения. Ваши предки разрабатывали звуковой язык, вернее — звуковые языки, поскольку даже внутри одного племени зачастую мужчины говорили между собой на одном языке, женщины — на другом, а при совместном общении использовался третий. Вы всегда были помешаны на утаивании друг от друга всяческих секретов — мистерии, тайные общества, замкнутые секты и так далее. Наши же предки общались на каком-то древнем варианте астома, рассчитанном на всеобщее понимание и доступном для всех. И мы просто развили ряд умений, связанных с астоматическими техниками. Скажем, умение оставаться незаметным для человека, не владеющего подобными навыками. Говоря по-вашему, мы научились отводить глаза. И проблема была решена. Мы видели вас постоянно, но, поскольку делить нам с вами было нечего, мы просто наблюдали и делали выводы. Вы же перестали нас видеть. Или — почти перестали, потому что в те времена среди людей было довольно много особей, способных быстро научиться астому и даже овладеть некоторыми близкими техниками, которые у вас сейчас называются магией.

С такими мы обычно либо договаривались, либо просто убивали тех, кто пытался обмануть нас или как-то иначе причинить нам вред. Договариваться с нами таким людям было очень выгодно. Представляете, какие преимущества приобретали они по сравнению с прочими своими соплеменниками? Они становились колдунами, шаманами, волхвами — или как еще у вас это называется? Взамен мы обычно требовали не слишком много. Чтобы те места, которые мы считаем своими, стали запретными для людей. Чтобы нас никто не тревожил. Вот так у вас и возникали священные рощи и горы, священные реки, водопады или долины. Отец передавал умения сыну — и какое-то, довольно долгое время нам удавалось поддерживать статус кво именно таким нехитрым способом. Многие из этих людей действительно становились нашими друзьями, и мы принимали их как принимали своих. Другие использовали свои умения для того, чтобы добиться беспрекословного подчинения своих же сородичей, и вели себя так, что мы не могли смотреть на них как на друзей. Но до тех пор, пока они выполняли условия обычных соглашений, мы им не препятствовали поступать так, как они находили нужным. Мы не вмешивались в ваши внутренние дела. Тех же, кто пытался подчинить и нас, мы просто убивали. Сами понимаете, без этого мы не сохранились бы как раса. Кое-где в нынешнем мире такой порядок поддерживается до сих пор. Но таких мест, к сожалению, становится все меньше и меньше.

Потом опять пришло время перемен. Вы стали развиваться очень быстро. Наш язык позволил нам разрабатывать техники, недоступные вашему пониманию. Или, по крайней мере, недоступные пониманию большинства людей. Но и ваш язык, как выяснилось, имел свои преимущества. Поскольку способствовал развитию абстрактного мышления, совершенно недоступного большинству наших предков. А абстрактное мышление — это наука, это техника, это религия. И наступила такая эпоха, когда мы поняли, что если и дальше так пойдет, через какое-то время вы уйдете слишком далеко, и тогда никакие договоры с шаманами нам уже не помогут.

Вот тогда между двумя группами наших предков возник серьезный раскол. Одни настаивали на том, чтобы взять от вас всу ваши преимущества, не теряя при этом собственных, и построить такой мир, который развивался бы параллельно с вашим, не стоя у него на дороге, но и не позволяя слишком далеко вырваться вперед. Другие считали, что как только мы начнем у вас учиться, мы сами станем такими же, как вы. К тому времени вы в большинстве своем перестали есть себе подобных. Но убивать друг друга вы не перестали, более того, с каждым веком вы все больше и больше совершенствовались в этом умении. Так что в словах, а, вернее, в тех образах, что показывали нам ревнители старины, была своя логика. И очень убедительная логика. Но в результате дело кончилось тем, что наша раса раскололась. Первые после долгих тысячелетий эволюции стали фэйри. Вторые как были, так и остались йети. Между нами долгое время существовала взаимная неприязнь, никогда, правда, не приводившая к открытым конфликтам и к убийству. Но вот запрет на смешанные браки существует и теперь. Причем запрет неофициальный. Просто ни одному фэйри никогда и в голову не придет завести совместных детей с женщиной-йети. И наоборот.

— Но, насколько я понимаю, на людей этот ваш запрет распространяется не всегда, — сказала Ирина. — Или вообще не распространяется.

— С людьми все гораздо сложнее, — ответил Ахх-Ишке, бросив взгляд в сторону Ома. На астоматической периферии тут же возникли тени Андрея и Ольги, и никто не поспешил от них избавиться. — Я не знаю, каким было бы совместное потомство фэйри и йети. Никто никогда не проверял. Но с вами у нас куда более запутанные отношения, и не так уж и редко случается такое, что у человеческой женщины рождается ребенок от фэйри или от йети. И — несколько реже, но и такое бывает — у женщины из фэйри или (много реже) из йети рождается ребенок человека. И тут мы давно уже установили ряд закономерностей. Дело в том, что после сотен тысяч лет такого «параллельного» развития мы с вами давно уже стали не просто разными расами, но, пользуясь термином вашей науки под названием биология (хотя нам очень трудно понять многое из того, чем она занимается), разными видами. Генетически близкими видами. Но разными. И поэтому в подобных случаях происходят одни и те же генетические сбои. Ну, знаете, вроде как в принятой в некоторых ваших странах практике скрещивания лошадей с ослами. Когда получается мул. Не конь и не осел, да к тому же еще и лишенный возможности иметь собственное потомство.

— А что же получается у людей с фэйри и йети? — спросила Ирина. — Судя по тому, что получилось у Ома и Ольги…

— Совершенно верно. Если человеческая женщина рожает ребенка от йети, получается то, что у вас называется синдромом Дауна. Очень характерная внешность, причем всегда одна и та же. И очень характерные личностные особенности. Причем, опять же, всегда одни и те же. Впрочем, далеко не всякий даун рождается от йети. Синдром Дауна — это нечто вроде генетического «следа» йети в генокоде вашей расы. Но время от времени этот «след» возобновляется и поныне. В случае в фэйри — другой генетический след. От нас у ваших женщин чаще всего рождаются лиллипуты. Впрочем, и здесь то же самое. Отнюдь на каждый лиллипут…

— Чаще всего? А что, бывают исключения?

— Конечно, бывают. Иногда рождаются люди, по всем внешним признакам абсолютно подпадающие под синдром Дауна. Вплоть до линий на ладони. Вы, очевидно, знаете, что у даунов на ладони одна-единственная линия. Ваши хироманты голову себе сломали над этой загадкой. Так ничего и не придумали. Просто не знали, где искать. Ну, так вот. Рождается такой человек, но совершенно — с вашей точки зрения — нормальный. Я имею в виду то, что у вас называется нормой психического развития. Но чаще всего такие люди наделены некоторыми талантами, и эти таланты весьма недвусмысленно указывают на то, что без йети тут дело не обошлось. А что же до нашего потомства… Вы никогда не обращали внимания, что статистически невероятное количество ваших так называемых великих людей роста были весьма небольшого. Так вот — многие из них в действительности были полукровками. Сыновьями человеческих женщин и мужчин-фэйри.

— Вам это достоверно известно?

— Вполне. И не думайте, что это расовое чванство. Ведь, по сути дела, в противоположных случаях — если мужчина ваш, а женщина наша, происходит то же самое. Та же карликовость у большинства рожденных от «смешанных браков», и те же невероятные дарования у меньшинства. Только соотношения большинства и меньшинства у нас чуть выгоднее. Поэтому, кстати, у женщин-фэйри сложилась устойчивая легенда о том, что лучшего ребенка, чем от человеческого мужчины, не бывает. Что в свое время порождало известные казусы. Бывали настолько массовые вспышки желания иметь детей от ваших мужчин, что потомки смешанных браков составляли потом население целых общин, предпочитая общаться не с высокорослыми чистокровными фэйри, а с себе подобными. У вас их называют цвергами, альвами, кобольдами — или гномами. А многие из «удачных» сыновей, как ни странно, уходили потом обратно к людям. И становились персонажами мифов и эпических поэм. Фергус был полукровкой, и Кухулин, и Ахилл. И ваш богатырь Вольга. И Калевипоэг. И Сигурд. И многие другие. Кстати, к людям они уходили по одной простой причине. У большинства из них невероятно высокая одаренность сочеталась со столь же невероятной агрессивностью и со склонностью проявлять себя в первую очередь в боевых искусствах, а потом уже во всех остальных сферах деятельности. Оттого поэтов среди полукровок можно перечесть буквально по пальцам — вроде ирландского Ушиина, более известного в Европе как Оссиан. Зато гениальных убийц — бойцов и полководцев — хоть отбавляй.

Ом разразился бурной тирадой на астоме, в которой Ирина мало что поняла. Но Ахх-Ишке понял. Он вздохнул и добавил:

— Да, конечно, в этом наш друг Ом прав. Те наши предки, которые не захотели ни в чем подражать людям и от которых произошли нынешние йети, подобных чад не производят. И все эти герои-полукровки… По большому счету мы должны не гордиться ими, а стыдиться их. Стыдиться того, что при сплавлении человеческой крови с кровью фэйри часто получается гениальная машина для убийства. Хотя… Хотя, если разобраться, жизнь диктует нам свои условия, и эти условия далеко не всегда способствуют мирным трудам и радостям.

Ом снова заговорил на астоме, и Ирина с удивлением увидела каких-то странных существ, явно не похожих ни на йети, ни на фэйри.

— Наш друг Ом снова прав. Вам пока ни к чему знать о наших общих бедах. Довольно будет и того, что вы уже догадались о существующих разногласиях между фэйри и йети. Нет-нет, вы не угадали (Ирина автоматически представила себе серолицых и смуглолицых фэйри по разные стороны от условного центра). Мы разделились не по расовому принципу. Скорее это вопрос дальнейших отношений с вами. Вашей собственной судьбы, кстати, это касается в немалой степени, потому что вчерашний совет разошелся во мнении. Никто не хочет вас убивать. Но уважаемый Балор и уважаемая Морригу, представляющие весьма влиятельные общины, придерживаются одной позиции, и весьма жесткой. А уважаемые Донн, Ленань, ваш покорный слуга и все, как один, местные йети — другой, куда более мягкой.

— А когда и кем будет принято окончательное решение?

— Когда? Это будет зависеть от того, как пойдет работа по выработке методов лечения гриппа. Кем? Нами, кем же еще. Балор, Донн и Морригу ушли сегодня ночью. Из фэйри здесь останемся только мы с Ленань.

— И, учитывая, что вы занимаетесь мной, Ленань, должно быть, занимается сейчас Виталием? — Ирина ни с того ни с сего ощутила вдруг легкий укол ревности.

— Вы совершенно правы. Это нечто вроде реабилитации. Он должен привыкнуть к здешним условиям. Ему нужен — как это у вас называется — буфер?

— Я сама могла бы сыграть роль этого буфера, — проворчала Ирина. — Вы обещали, что мы будем вместе. И что все решения тоже будут приниматься совместно с нами.

— Так оно и будет. Потерпите немного. Мы сами заинтересованы в том, чтобы работа началась как можно скорее. Так что в ближайшем будущем вы сможете встретиться со своим другом. Может быть, даже сегодня.

— Спасибо, успокоили.

— Ничего не поделаешь. Вы — военнопленные.

— И к тому же военнопленные, задающие слишком много вопросов. Так?

— Так.

— Тогда очередной вопрос. С цивилизацией йети мне в первом приближении все ясно. Чего не могу сказать о вас. У вас, судя по всему, куда более развитая инфраструктура. Да и численность населения, должно быть, много выше, чем у йети. Как вам удается не сталкиваться с нами и не попадаться нам на глаза? Одним отводом глаз тут не обойдешься. При таком обилии всяческой контрольной и разведывательной аппаратуры, которое есть на нынешней планете под названием Земля, вас просто не могли бы не отследить. Что вы на это скажете?

— Скажу, что ваши приборы по большей части регистрируют только ту же самую реальность, которая доступна вашему собственному восприятию. А реальность — не одна. Реальностей много. Вам пока трудновато будет это понять, да и в человеческих языках просто не существует терминов достаточно адекватных, чтобы я смог точно описать реальное положение вещей. Но попробую хотя бы намекнуть. Вам знакомо такое понятие, как параллельные измерения?

— Что-то читала в детстве. В какой-то малонаучной фантастике.

— Так вот, уважаемая Ирина, это не фантастика. Это реальность. Просто другая реальность. Не похожая на вашу. Это и было в свое время тем выходом, который предложили предки фэйри. Владение астомом и близкими к нему магическими техниками еще в незапамятные времена открыло нам двери на совсем другую Землю, похожую на Землю людей, но не везде и не во всем с ней совпадающую. И потому сейчас под каким-нибудь небольшим человеческим городком в другом измерении вполне может находиться поселение фэйри. Между этими измерениями есть, так сказать, двери, слабые места, в которых переход туда и обратно не сопряжен с обычными в подобных случаях сложностями и колоссальными затратами энергии. И иногда бывает так, что вы сами по незнанию врываетесь в наш мир, а потом не можете выйти обратно. Иногда мы успеваем вам в этом помочь, блюдя, естественно, прежде всего собственную безопасность. Иногда не успеваем. И тогда у вас бесследно пропадают целые корабли или самолеты.

— И что же с ними происходит?

— Ничего особенного. Люди остаются у нас. Некоторые так и не могут адаптироваться к нашему миру и постепенно погибают. Зато у других все складывается куда более удачно. Вот у вас, Ирина, случись с вами что-либо подобное, наверняка все было бы очень даже хорошо.

— И вам всего хорошего.

— Спасибо за пожелание. Но то, о чем я говорю, имеет самое непосредственное отношение к нынешней ситуации. Балор и Морригу горой стоят за то, чтобы переправить вас в наш мир, невзирая на ваше согласие или несогласие. И оставить там навсегда. Ради нашей общей безопасности. Согласитесь, в этом есть своя логика. Йети же такой подход не может нравиться по определению. Они слишком прочно привязаны к собственным местам обитания, и представить себе, что людей насильно могут увезти в другой мир, они просто не в состоянии. Мы же с Ленань и Донном придерживаемся промежуточной позиции. Хотя, в общем и в целом, она ближе к позиции йети.

— Спасибо за откровенность, — сказала Ирина.

Перспектива, что и говорить, вырисовывалась не слишком радостная. Какой бы замечательный параллельный мир эти самые фэйри себе ни построили. Ничего себе, сходила девочка на первое задание. На задание, которое поначалу воспринималось как путевка на курорт. Вот только билет на этот курорт им с Виталием светит в один конец. И придется загорать там до конца дней. И плодить на свет Божий Кухулинов и Александров Македонских. И радоваться жизни.

Глава 13

13 июля 1999 года. Волга. 11.16.

Встретились Ирина и Виталий только через два дня. Им дали возможность побродить одним по острову, и даже не слишком активно «пасли». Ларькин вообще никакого хвоста не заметил, а вот Ирине уже полученные и усвоенные навыки помогли наткнуться на пару смысловых полей на самой периферии доступной для астоматического контроля зоны. Ирина, из чистого хулиганства, поставила перед каждым полем по фигурке йети и по фигурке фэйри. И обе — на одной ноге. Поля исчезли и больше не возобновлялись.

— Ну, как тебе в плену у сарацинов? — спросил, щурясь на солнышко, Виталий. — За каким, спрашивается, лешим ты сюда за мной полезла? Не могла сначала связаться с Центром? Вызвала бы подмогу — и наших, и еще кого-нибудь для хорошей компании. И освободили бы заложника.

— За лешим я сюда полезла за тем же самым, что и ты, — парировала Ирина. — А кипеж поднимать — с чем? С информацией, что капитан Ларькин уехал в лес вчера утром и к ночи не вернулся? Поскольку попал в плен к представителям параллельной цивилизации?

— Кстати, о параллельной цивилизации, — оглянувшись через плечо, сказал Виталий. — У меня тут в моем зиндане оказалась одна на редкость симпатичная барышня. Про которую я сперва подумал, что она тоже попалась — вроде меня — к братьям нашим большим, в их немытые косматые лапы. А сегодня утром оказалось…

— Что зовут ее Ленань и что она с йети прекрасно находит общий язык.

— Да ты, я гляжу, тоже времени даром не теряла. Кстати, а где у меня гарантии, что и ты не из той же шайки? Проникла в ряды с целью выкрасть и передать вражеской агентуре ценного кадра. А?

— Ладно, Виталик. Не пори чушь. Ситуация действительно весьма серьезная. И нам нужно очень постараться, чтобы выбраться отсюда целыми и невредимыми. Причем постараться одновременно и так, чтобы наши гостеприимные хозяева остались нами довольны, и так, чтобы они не настолько к нам привязались, что одна только мысль о разлуке с нами заставила их биться в конвульсиях. Что расы две и что они заодно, в этом ты, насколько я поняла, уже разобрался?

— Да уж, разобрался, — как-то странно глядя в сторону, проговорил Виталий.

— Что-то не нравится мне выражение капитанских глаз. Вы что, капитан Ларькин, в Джеймса Бонда по ночам играли? Запятнали честь мундира с вражеской шпионкой?

— Отставить обсуждать начальство. Старший группы пока еще я. И действую сообразно сложившейся ситуации. А ситуация такая, что мы, похоже, в полной жопе. Ты, кстати, не в курсе, как это они меня умудрились выключить, что я даже ничего не почувствовал?

— В курсе. И если еще чуть-чуть на местных базах потренируюсь, смогу включать и выключать старшего группы сама — по мере надобности. Или отсутствия надобности в таких начальниках, которые… — Ирина остановилась на полуслове и повисла у Ларькина на шее. — Виталька, хороший ты мой. Я, правда, до самого конца не верила, что они тебя выпустят. Они действительно многое могут. Мы с тобой по незнанию такое осиное гнездо разворошили. И наше счастье, что мы оба им нужны. И можем с ними торговаться.

Она даже носом хлюпнула. Ларькин минуты полторы осторожно подержал ее в объятиях, потом погладил по голове и, приговаривая, «ну, будет, будет, все живы, все здоровы», вышел из клинча.

— Что зачем-то нужны — это я понял. Зачем?

— Ты — как врач. Я — как единственный человек, через которого они могут с тобой договориться. Чтобы ты понял их, а они — тебя. Хотя, насколько я поняла, они попробовали подобрать к тебе и другой ключик.

Ирина взяла себя в руки и снова обрела деловой и не без стервозной — фирменной ГРАСовской — нотки тон.

— Попробовали. Но в качестве ключика это не сработало. Кстати, есть у меня такое ощущение, что сработать это может как раз в противоположную сторону. Не на них, а на нас.

— Экое у тебя, капитан, самомнение.

— А ты при случае проверь на практике.

— Подумаю. Когда отсюда выберемся.

— Вот-вот. Подумай. А пока выкладывай, что тебе удалось за это время узнать. Сдается мне, что толмача мы в ГРАС взяли все-таки не зря.

На объяснение ситуации и попытки обучить Виталия началам психотехники у Ирины ушло почти полдня. Информацию он усвоил — основную ее часть — за первые полчаса. Быстро, системно, жестко. И сразу начал задавать такие вопросы, которые Ирине даже и в голову не приходили. Вроде вопроса о причинах биологической несовместимости фэйри и йети. Почему это между каждой конкретной расой и людьми браки возможны, а вот между самими расами — нет? Исключительно в силу традиции? Ой, вряд ли. Надо с этим разобраться.

Но вот астом шел со скрипом. То есть поначалу не шел вообще. И Ирина уже почти разочаровалась в своих способностях самостоятельно создавать параллельную реальность и вводить в нее другого человека (а тренировалась она в этом едва ли не двое суток и, как ей казалось, достигла потрясающих успехов), как вдруг задела какую-то незначительную на первый взгляд мелочь, какое-то детское воспоминание, оказавшееся общим, и — как камушек с горы — пошло, покатилось, все быстрее и быстрее, набирая вес и силу. У Виталия оказалась очень мощная психологическая защита, пробиться через которую, особенно при его собственном нежелании пускать посторонних к себе в душу, было крайне трудно. Даже йети. Даже фэйри. А вот Ирине… Ну, что ж, — скромно порадовалась она за себя (хотя, по правде говоря, головка-то закружилась и захватило дух — почти как при полете) — толмач он и есть толмач.

Но головокружению от успехов длиться пришлось недолго. То есть прорыв произошел, и развивать успех, ковать железо пока оно горячо можно было до самой ночи. И — хотелось. Но вмешались хозяева. Ирина издалека почувствовала приближение нескольких сильных полей, которые, в отличие от предыдущих, нисколько не пытались скрываться. Она предупредила Виталия, чтобы занял оборону (ей не хотелось посвящать хозяев в то, что он тоже теперь в состоянии понимать астом — по крайней мере пока не хотелось), и они принялись болтать о каких-то мелочах: о причудах майора Борисова и о том, каким засранцем может быть Илюша, если на него накатит. Через несколько минут между деревьями показались Ахх-Ишке и Ом, но теперь их сопровождала Ленань.

Подошли, раскланялись, сели. Тема разговора была очевидна. Ирина и Виталий сразу пришли к общему мнению, что выполнить просьбу фэйри надо, и выполнить ее как можно быстрее и качественней. Так что в этом проблем не было. Проблема была в другом — как это сделать. Ни медикаментов, ни аппаратуры, ни оборудования у йети в лесу, естественно, не было. Найти все это можно было в городе, причем, естественно, лучше в Саратове, чем в Марксе. А дальше начиналась масса всяческих «но».

Разговор шел, как обычно, по-английски, с параллельным переводом: Ахх-Ишке на астом и на фэйри, Ирина — на русский. Выглядело все это очень забавно донельзя, особенно если видеть не только внешний, но и астоматический план, единственный, доступный сразу всем сторонам — и фэйри, и Ому, и Ирине.

— Приняли ли вы какое-то решение? — спросил АххИшке.

— Да, решение принято.

— Какое решение вы приняли?

— Мы согласны вам помочь. И мы с радостью сделаем все зависящее от нас, чтобы здоровью ваших рас ничто не угрожало.

— Спасибо вам за готовность к сотрудничеству. Когда мы можем приступить к разработке методов лечения?

— Видите ли, возникают некоторые проблемы чисто технического характера. Нам будут нужны лекарства и кое-какое медицинское оборудование. Достать и то, и другое можно будет только в Саратове. И это будет стоить денег.

— Мы предвидели такой поворот в нашем разговоре. И мы прекрасно понимаем, что это продиктовано именно интересами общего дела, а не желанием вырваться из-под нашего контроля, хотя бы на какой-то срок. У нас есть решение этой проблемы.

— Какое, если не секрет?

— Виталий должен ехать в Саратов. Но не один. С ним поедет один из нас. Вернее, одна из нас. С ним поедет Ленань. Мы понимаем, что рискуем, отпуская Виталия в город, и что рискуем еще больше, отпуская с ним Ленань. Но мы хотим играть честно. Вы, Ирина, останетесь у нас фактически на положении заложника. Ленань в человеческом городе будет в том же самом положении. Единственное, о чем мы хотим попросить Виталия — не разглашать ни того, кто она такая, ни того, зачем он будет закупать все необходимые ему лекарства. И — не связываться с вашим Центром. Это называется Центр, не правда ли?

— Да, именно так это и называется. Виталий, мы можем дать нашим хозяевам такие гарантии? — спросила Ирина.

Ларькин внимательно оглядел Ома, Ахх-Ишке и Ленань, всех по очереди. Ленань — особенно пристально.

— Да, я думаю, можем. Но остается вопрос с деньгами. Бесплатных лекарств у нас не бывает. А то, что мне придется покупать, потянет на весьма изрядные суммы. У меня таких денег нет. Эпидемия, насколько я понимаю, может оказаться довольно масштабной.

Ирина перевела все это на английский.

Ахх-Ишке улыбнулся и, сунув руку вглубь складок своего балахона, вынул довольно увесистый кожаный кисет.

— Я уже сказал вам, что мы предвидели возможность некоторых специфических обстоятельств нашего с вами сотрудничества. Здесь хватит денег на то, чтобы купить лекарства. И, я думаю, даже еще останется. Если, конечно, перевести это собственно в деньги.

И он высыпал на ладонь из кисета несколько довольно крупных бриллиантов.

Ирину поразила даже не красота камней. Ее поразила реакция на их появление со стороны Ленань и Ома. Ленань отшатнулась, глаза у нее сузились, и Ирина мигом поняла, что не только Морригу может быть весьма опасным противником. Метаморфозы, происшедшие с Омом, были еще разительней. До сих пор Ирина видела цивилизованных йети — спокойных, ровных, кротких. Теперь же рядом с ней высилась могучая боевая машина, налившаяся мускулами и готовая к удару. Но самое удивительное происходило в астоме. Там возникло вдруг такое мощное поле ненависти, что Ирину почти физически отбросило назад. И где-то на периферии зашевелились опять все те же самые существа — не фэйри, не йети и не люди…

Поле быстро погасло, однако и Ом, и Ленань, и Ахх-Ишке поняли, что Ирина не могла не заметить произведенного камушками эффекта. Эффекта отчасти рассчитанного — иначе Ахх-Ишке вряд ли стал бы вынимать камни столь неожиданно для своих на глазах у Ирины и Виталия. Значит, это запланированный вброс информации.

— Так точно, Ирина, вы правы. Я не случайно дал вам понять, что эти камни, мягко говоря, не вызывают у моих соплеменников и у йети добрых и радостных чувств. Почему и отчего — не тема сегодняшнего разговора. Может быть, мы и сочтем нужным посвятить вас в это — но много позже. Сейчас я просто хочу, чтобы вы поняли. Эти камушки достаются нам не так уж просто. Мы не пользуемся ими ни в качестве мерила ценности, ни в качестве предметов роскоши. Чаще всего они бывают нужны нам для всяческого рода сделок с людьми — ибо мы отдаем себе отчет, какую ценность они представляют в вашем мире. Весь этот кисет переходит в полное ваше распоряжение. Возвращать ничего не нужно. Все камни, которые не потребуется переводить в деньги, которые превысят сумму, необходимую на покупку лекарств, останутся у вас. Это будет платой с нашей стороны за причиненные вам неудобства — если, конечно, будет принято решение о том, чтобы отпустить вас восвояси. Я, кстати, отдаю себе отчет и в том, что могут возникнуть определенные трудности и с тем, чтобы продать эти камни. И что это может оказаться не только сложно, но и опасно. Здесь, как ни странно, может помочь Ленань. Она хороший манипулятор. То есть умеет не только видеть то, что думают разные люди, и предугадывать их поступки, но и диктовать им свою волю.

— Но она не похожа на гражданку Российской Федерации, — сказала Ирина. — На нее будут обращать внимание. На одежду, на внешность. К тому же она еще и не говорит по-русски…

— Она немного говорит по-русски, — отозвался вдруг Виталий. На то, чтобы понять последнюю фразу, его познаний в английском хватило с лихвой. — А переодеться можно будет у Ольги. Я думаю, пару летних платьев взаймы она нам одолжит безо всяких проблем.

— Да, йаа неммого гооврю п'русски, — сказала Ленань, глядя Ирине прямо в глаза.

* * *

17 июля 1999 года. Сеславино. 09.34.

В простеньком летнем платьице, купленном когда-то Ольгой в подлесненском сельпо, Ленань выглядела просто потрясающе. В сочетании с необычными, словно на древней египетской маске, чертами лица, смугло-золотистой кожей, не похожей оттенком ни на один знакомый «человеческий» цвет, и с ярко-серыми глазами, простенький покрой цветастого отечественного ситчика смотрелся слегка нарочитой изысканностью a-la-paysane стильной и богатой иностранки — не то окончившей Сорбонну дочери перуанского кокаинового короля, не то наследницы бутанского престола, у которой начались каникулы после защиты магистерской диссертации в оксфордском Тринити-колледж.

Ольга, давно уже успевшая схоронить и Виталия, и Ирину, встретила их с веселой недоверчивостью:

— А Ириша-то как за неделю изменилась — просто не узнать.

Но вопросов она задавать не стала, платье дала с радостью, и даже не одно, тем более, по ее словам, ей они уже тесноваты, да и ходить в них все равно некуда.

В «уазиках» Ленань, похоже, никогда в жизни не ездила и вообще передвижения с подобной скоростью себе не представляла. Она вцепилась во внутреннюю ручку двери обеими руками и даже тихонько взвизгивала на поворотах и обгонах, которые не лишенный чисто мальчишеского желания повыпендриваться перед девушкой Виталий умудрялся выполнять даже на этом чуде техники.

— А что, — спросил Виталий, оторвавшись на секунду от дороги и оценив состояние подопытной, — у вас на такой скорости не ездят?

— У наас на йеййат, у наас — кахх это — пахх, и тыы уййе там.

— Телепортация, что ли? Перемещение в пространстве?

— Да, перемешшен'ййе. Только нее ошш'нь далеко. И нее ссегда моййно. Ппециаль'ны место. Пахх — и тыы во другоом ппециаль'ны место. Самм тоййе моййно. Но только соссеем н'далеко. Б'ллиййко.

— Надо же, — присвистнул Виталий. Я ее тут удивляю скоростью в девяносто километров в час. А у них там вон чем народ занимается. — Надо будет у тебя научиться на досуге. Телепортации на небольшие расстояния. И показывать коллегам на досуге фокусы.

— У теб'йаа не полушшит'йаа. Ты даййе на ассоме говорийт нее умейешш'. А это ойшшен' ойшшен' ррудно. Фэйри догго ушш'асса, и некоторы не могут даййе фэйри наушш'исса.

— Да нет, я шучу, шучу, конечно. Ладно, держись крепче. Сейчас на взлет пойдем.

Наблюдая за дорогой, косясь краем глаза на свою обворожительную и яркую как тропическая птица спутницу, Виталий параллельно напряженнейшим образом размышлял над тем, что ему делать дальше. О способностях Ленань к быстрому и внятному «считыванию» мелькающих по ходу мысли картинок он помнил, а потому, по совету Ирины, старался думать исключительно «на звуковой дорожке», готовыми фразами, безо всякого видеоряда. Доверие доверием, но есть такие вещи, которые лучше держать про себя. Скажем, в Москву все равно нужно дать знать. Чтобы не беспокоились. То есть чтобы не беспокоились слишком — до приезда сюда. А то, по незнанию, наворотят черт знает чего. А у них и так сейчас забот полон рот. Вариант с захватом Ленань в заложники и с дальнейшей торговлей с лесной братией они, по взаимному согласию с Ириной, даже и не рассматривали. Джентльменские договоренности нужно по возможности выполнять, и выполнять честно. Но могут быть и маленькие исключения. Вы имеете право на один телефонный звонок.

С местными коллегами связываться не стоило однозначно. Они себя уже проявили. Только дай им шанс сесть себе на хвост — потом не оберешься неприятностей. Своих-то пускать в это дело ни к чему, а тем более этих. Конечно, через них получить необходимые деньги было бы куда проще. Но за помощь они, что вполне логично, потребуют расплатиться информацией. А это уже в наши планы не входит. Плюс ко всему — спутница у капитана Ларькина, конечно, не самая удобная. Если учесть изначальный повышенный интерес здешних товарищей к их с Ириной миссии, то ситуация складывается и вовсе забавная. Уехали на две недели в Тютюевку, ловить снежного человека. А через неделю капитан Ларькин возвращается. Без лейтенанта Рубцовой. Но зато с шикарной барышней явно не среднерусских кровей и почти не говорящей по-русски. А в кармане у капитана Ларькина бриллиантов на миллион долларов. Каковые бриллианты он очень хочет продать, а на вырученные деньги понакупить всяческих медицинских прибамбасов и отбыть обратно в Тютюевку. Продолжать ловить снежных людей. Нет, с местными коллегами связываться совсем не стоит. Но продать в чужом городе дорогие камушки можно только через черный рынок. А где черный рынок, там всегда немалые сложности. Ксива, конечно, у меня с собой, и ствол тоже. Да и с остальными необходимыми навыками тоже все в порядке. Но…

— Ленань, — повернулся он к своей спутнице.

— Да, Ви-али, — она подняла на него глаза, и ее вцепившиеся в ручку дверцы пальчики чуть ослабили хватку.

— Скажи, ты можешь увидеть в чужой голове, ну, скажем, цифры? Нам нужно будет продать эти камни. А люди, с которыми нам скорее всего придется иметь дело, доверия у меня заранее не вызывают.

— Это трунно. Ошш'ень силь'но ттарасс'а. Мало рремени, потом утта'йошш — нишш'йево нее винно.

Что ж, уже хорошо. Уже хорошо. Потому что не каждый день капитану ФСБ приходится продавать на черном рынке такие крупные камушки.

— Так вот, Ленань, ты должна мне помочь. Ирина кое-чему научила меня — я имею в виду астом.

Брови у Ленань удивленно поползли вверх.

Виталий, не отрываясь от дороги, соорудил посреди бегущей навстречу серой полосы небольшое уютное озеро и пустил от него в сторону Ленань веселый быстрый ручеек.

* * *

17 июля 1999 года. Саратов.

Перед самым въездом в Энгельс Виталий поменял на «уазике» номера. Если местные коллеги дали патрульно-постовой службе наводку, пусть гаишники не беспокоятся. Хвост ему совершенно не нужен.

Проблему с камушками нужно было улаживать быстро и тихо. Способ улаживания проблемы сомнений не вызывал. Доехав до первого — уже в Саратове — частного ювелирного магазина, Виталий припарковался, вышел вместе с Ленань из машины и в последний раз кратко ее проинструктировал.

В магазине были две девочки за прилавком и охранник в камуфляже и с кобурой на поясе. Виталий подошел к барышням.

— Прошу прощения, — начал он.

Ближайшая барышня со скучающим видом, едва озаботившись наклеить на лицо дежурную улыбку, оторвалась от кроссворда. Однако при первом же взгляде на Ленань в глазах у нее блеснула искорка интереса. Прикидывает, сколько стоило это платье где-нибудь в Лондоне или в Нью-Йорке, подумал Виталий. И как бы ей самой обзавестись чем-нибудь похожим, хотя бы за двадцатую часть исходной суммы. Столь же незамысловатым и безупречно элегантным. Открыть ей, что ли, секрет фирмы? Ивантеевская швейная фабрика. Но вслух он сказал:

— Прошу прощения. Мне хотелось бы оценить одну вещь.

— Какую вещь?

— Хорошую и очень дорогую. Я могу поговорить с вашим оценщиком?

— Почему бы и нет, — пожала плечами барышня, продолжая мерить взглядом Ленань, — пройдите вон туда, налево.

Обернувшись, чтобы кивнуть своей спутнице, Виталий обратил внимание, что и охранник тоже не отрывает от Ленань глаз. Правда, его явно интересовало как раз не платье, а то, что это платье оставляло открытым. И то, что под платьем только угадывалось. И еще он обратил внимание, что место это Ленань откровенно неприятно.

Оценщик оказался пожилым, лет шестидесяти, евреем в мятом клетчатом костюме и без галстука. Он обильно потел, и рубашка на нем была расстегнута до середины волосатой груди.

— Ну, что у вас, молодые люди?

— У нас камушки, — сказал Виталий, доставая из кармана кисет.

— Что за камушки?

Виталий развязал шнурок и выудил наугад один из бриллиантов, попутно соорудивши слева от себя астом и дав Ленань в астоме знак. Бриллиант он вынул самый крупный из тех, что попали в щепоть.

Оценщик вставил в глаз стеклышко и принялся поворачивать камушек то так, то эдак. В астоме плеснули хвостами и зависли над поверхностью две крупные серебристые рыбы. Виталий послал свою тень взять их. Астом исчез. Ленань с усталым видом опустилась в стоящее у стены кресло.

— А позвольте вас спросить, молодые люди, — оценщик поднял на Виталия глаза. — Откуда у вас такая вещь?

— От бабушки досталась. В наследство.

Виталий все еще никак не мог прийти в себя. Ленань просигнализировала ему — двести. Двести тысяч долларов. Даже если им удастся выручить за него половину этой суммы, на один этот камень можно будет скупить все аптеки города Саратова.

— Хорошая у вас была бабушка, — оценщик снова склонился над камушком.

— Большевики в свое время не нашли. А бриллианты — семейные. Старые бриллианты.

— Да, огранка не новая. И не российская. У нас так не умеют. Но это и не «Де Бирс», и не Амстердам. Вы, часом, не знаете, откуда у вашей бабушки…

— Давайте ближе к делу, — перебил его Виталий.

— Давайте, давайте, — тут же согласился оценщик. — Я могу предложить вам за этот камень, ну, скажем, тридцать тысяч.

— Мало, — сказал Виталий.

— Подумайте, подумайте, молодой человек. Это же тридцать тысяч. Это жетысяча двести долларов. И никакого налога…

— Так вы о рублях говорите? — проговорил Виталий. — Лена, пойдем отсюда. В этой шмуклевальне малахит от мельхиора не отличают.

— Погодите, погодите, молодой человек. Я беру свои слова обратно. Я готов дать настоящую цену.

Виталий обернулся и поднял бровь.

— Я дам вам восемь тысяч долларов. Нет, восемь пятьсот. Но выше я пойти не могу. Вы поймите, если сделку пропускать через официальные бумаги…

— Слушайте, папаша, — в голосе у Виталия послышались вкрадчивые интонации причерноморского налетчика. — Ваш бизнес липовый. Если вы не знаете настоящую цену вещи, вы сидите не на своем месте. Если вы знаете настоящую цену вещи, но пытаетесь втереть мне очки, я могу обидеться, поскольку вы делаете это очень настойчиво. А если я обижусь, то валет со ржавым шпалером вам никак не поможет. Папаша, я знаю настоящую цену этой вещи. И не только ей. У меня таких есть и кроме этой. Этой настоящая цена будет двести тысяч зелеными.

Оценщик ошарашенно вскинул на него глаза.

— Но вы же понимаете…

— Я все понимаю. И еще я очень спешу. А потому могу из чистой любезности, пока вы мне окончательно не разонравились, продать ее вам — или через вас, если у вас нет таких бабок, — ну, скажем, за сотню. Но не ниже. Вы это усвоили, папаша?

— Да, вы правы, вы, конечно же, правы, — засуетился оценщик. — И в цене, и в том, что у меня таких денег нет. Ни при себе, ни вообще. Но если вы согласитесь немного подождать, я могу свести вас с очень богатыми и порядочными людьми. У них хватит денег и на этот камушек, и на другие тоже. Мне нужны два дня…

— Я же сказал вам, папаша, что очень тороплюсь. И при ваших пусть даже пяти процентах навара — это если я отдам его за сто пять, я думаю, есть смысл суетиться.

— Понял, понял. Тогда — тогда сегодня, я могу созвониться с ними сегодня. Я могу созвониться с ними прямо сейчас. Погодите немного. Посидите здесь. Я на пять минут. Буквально на пять минут.

Не было его минут двенадцать.

Он влетел потный, шумный, улыбающийся.

— Все договорено, — с порога сообщил он, — если хотите, можно ехать прямо сейчас. Нас будут ждать через полтора часа. Тут недалеко. По дороге заедем куда-нибудь, перекусим. Плачу я. Вы — мои гости. И еще раз — извините великодушно за нелепую сцену, которую я перед вами тут разыграл. В наши дни не отличишь порядочного человека от какого-нибудь… — Он запнулся. — Вы, конечно, на машине?

— На машине, — коротко ответил Виталий.

— Тогда едем, я просто умираю с голода. И запомните, плачу я. Кстати, Феликс Матвеевич. А вас, простите, как?..

— Большаков, — сказал Виталий. — Илья Большаков.

И поймал на себе удивленный взгляд Ленань.

Но ее удивление было — ничто — по сравнению с тем удивлением, которое испытал уважаемый Феликс Матвеевич, которого у дверей магазина поджидал не джип и не «мерс», а обшарпанный и запыленный «уазик».

— Ну что, едем? — выглянул с водительского сидения Виталий. — Только вам, извините, придется в кузове. Не сажать же девушку на ящики.

* * *

17 июля 1999 года. Саратов. 13.48.

За столиком в «Барракуде» Феликс Матвеевич с удивлением наблюдал за Ленань — та почти ничего не ела, и только десерт из взбитых сливок с фруктами, орехами и шоколадом явно пришелся ей по вкусу. Но сама ее манера сидеть за столиком, держать ложку и смотреть на окружающих была настолько откровенно чужеродной, что оценщик волей-неволей постоянно останавливался взглядом на ней — потом быстро стрелял глазами в сторону Виталия и моментально переключался на собственную тарелку. А уж когда она открыла рот и заговорила…

После «Барракуды» поехали куда-то далеко, на самый край города — в небольшой поселок, почти сплошь состоявший из частью недостроенных «крутых» особняков с башенками, эркерами, колоннадами, террасами и прочим набором архитектурных излишеств. Оценщик указал на массивный дом из красного кирпича, стоявший на краю поселка — за высокой чугунной решеткой на могучих обложенных мраморной плиткой столбах. Во дворе стояли машины. Новенькая «Нива», элегантный «вольво» и, как положено, могучий джип, высотой с ленинский броневик, а габаритами раза в три пообъемистей. На этом фоне старенький «уазик» выглядел почти вызывающе. Ленань посмотрела на Виталия и пустила на него густую волну желтых листьев.

— Ага, — сказал Виталий. — Понимаю.

Что ж тут непонятного. Даже и без Ленань все было бы ясно. Вряд ли хозяин один ездит на всех трех машинах. Вполне вероятно, что к нему просто съехались гости. Летом, в самую жару, в середине дня. Ну да, как же, на камушки полюбоваться.

Ворота открыл симпатичный молодой человек — стриженный под ноль, совсем без лба, зато с такими могучими надбровными дугами, что Ом по сравнению с ним был — наследный принц. Наверняка большой ценитель драгоценных камней и вообще всего прекрасного. Можно было, конечно, сразу разворачиваться и уезжать. Но, с одной стороны, уже нарисовались, а с другой — где гарантия, что следующий оценщик не притащит их сюда же. Виталий незаметно снял табельный «Макаров» с предохранителя. Так, на всякий случай. Шум поднимать, да и вообще привлекать к себе внимание им совершенно ни к чему. Да и с таким, как Ленань, рентгеном бояться вроде нечего. Но — береженого Бог бережет.

Виталий оглянулся на Ленань и включил астом. Людей в доме было шестеро — не считая мордоворота-привратника. Они вооружены? Да, вооружены. Все? Нет, не все. Привратник не вооружен. И еще двое, в доме.

— Ладно, пошли, — сказал Виталий и, нагнувшись к уху оценщика, шепнул: — Глядите, папаша. Как бы вам без дивидендов не остаться. Не сердите меня, папаша. Ой, не сердите.

Оценщик явно нервничал, но постарался скроить самую благостную мину, на которую только был способен, и быстро-быстро пошел вперед.

За парадной дверью был холл. В холле было пусто, но повели их прямо, а слева в холл выходила еще одна дверь, и Ленань показала, что за ней стоят двое. И что они вооружены.

Длинным сумеречным коридором оценщик довел их до массивной резной двери — вполне антикварной, кстати, двери, до смешного не вязавшейся с дорогой безвкусицей, которая буквально бросалась в глаза на каждом шагу. Интересно, откуда они ее сняли. За дверью была большая гостиная, а в ней, небрежно развалившись в креслах, сидели двое: пожилой восточного вида красавец, с благородной сединой на висках и в безупречном легком костюме, и вертлявый мальчик в очках, в футболке и потертых джинсах. У мальчика внешность была вполне среднерусская.

Ленань просигналила, что именно эти двое и не вооружены. То есть стреляющего оружия у них нет. Хотя у молодого есть при себе какой-то странный нож, и он все время о нем, о ноже, думает. Но в комнате их не двое. Третий стоит за оконной шторой. Как в дурном боевике, усмехнулся про себя Виталий. Меньше, ребята, нужно телевизор смотреть. Еще один вооруженный человек стоял за задней дверью. Обложили по всем правилам. Тут даже и с «макаровым» будет непросто. Что ж, нужно брать инициативу в свои руки. Не сразу. Но достаточно оперативно.

Пожилой кавказец встал с кресла и жестом пригласил гостей садиться.

— Меня зовут Виссарион, — представился он. — Для друзей я просто Бесо. А это, — он обернулся к вертлявому мальчику, который даже и не подумал оторвать свою тощую задницу от кресла, — это Алексей. Мой друг и компаньон. Присаживайтесь. Отдохните с дороги. Вы ведь издалека?

— Издалека, — ответил Виталий. — Но, может быть, мы сразу перейдем к делу? Я очень спешу.

— Не обижайте мой дом, — развел руками Бесо. — Выпейте с нами. Посидим, поговорим. А потом уже и к делу. Феликс сказал, что люди вы серьезные. Может быть, наш разговор понравится и вам, и нам. И выйдет так, что сегодня мы с вами увидимся не в последний раз. Нам нужны серьезные люди. Так, знаете, надоело возиться со всякой шпаной.

По-русски он говорил очень чисто. И только на междометиях, на ударных слогах проскальзывал легкий грузинский акцент. На среднем пальце правой руки Виталий заметил перстень-наколку. Аккуратный ромб, поделен на четыре части, две закрашены, две чистые. И в середине — свастика. Все ясно. Центровой. Вероятнее всего, вор в законе. Дом скорее всего его. И братва — тоже его. А кто этот мальчик, который так беззастенчиво пялится на Ленань? На шестерку явно не похож. Да и на зама по оргвопросам.

— Спасибо за приглашение, — Виталий провел Ленань к креслу, но сам садиться не стал, а вместо этого, придвигая Ленань кресло, незаметно сместился поближе к окну и к шторе. — Наши имена…

— Да-да, Феликс мне сообщил, — Бесо плеснул коньяку в три крохотные серебряные рюмочки, сплошь покрытые густым чеканеным узором. Над четвертой рюмкой он задержал горлышко бутылки и вопросительно посмотрел на Ленань.

— Может быть, дама предпочитает вино? Настоящее грузинское вино. Не ту отраву, которую продают сейчас в магазинах.

— Еще раз спасибо. Дама не пьет. Да и я обычно не пью, пока не могу быть уверенным в собственной безопасности — и в безопасности дамы.

— Вы хотите обидеть мой дом? — В голосе Бесо звякнула неподдельная обида.

— А вы хотите сказать, что кроме нас тут никого нет, и что оружия здесь тоже нет?

— Молодой человек, я пригласил вас к себе в дом, надеясь, что вы серьезный деловой партнер…

— Ну тогда извини, земляк, — перебил его Виталий и от души навесил ногой, с разворота, туда, где должен был располагаться подбородок нарисованного в астоме громилы. И, похоже, не промахнулся. За занавеской что-то хрустнуло, и бандит сполз по стенке, уронив с глухим стуком никелированный «магнум».

Вертлявый мальчик в кресле дернулся было к заднему карману, но Бесо жестом руки остановил его, поставил бутылку на стол и выпрямился.

— А ты действительно парень серьезный, — сказал он совершенно иным тоном.

— Ага, — кивнул Виталий. Он нагнулся и аккуратно подняв «магнум», сунул его к себе за пояс. — Трофей. Если позволишь. Имею полное право. Поскольку лишь из уважения к хозяину дома не завалил двоих придурков, которые так смрадно сопели из-за двери в твоем сраном холле, что меня чуть не вырвало. Оценщик твой постарался. Накормил от души. И страшная охота была поразмяться. Но не стал. И, опять же, из чистого уважения не стану валить сейчас того козла, который торчит у тебя за дверью. Вон за той. А ты, мальчик, — обернулся он к вертлявому, — с перышком поосторожней. А то обрежешься ненароком. И перевязать не успеем. И глазки-то спрячь, спрячь. Пригодятся еще, глазки-то.

— Ты гони, да не загоняйся, — в первый раз подал голос юркий мальчик. — Ты нас не знаешь, мы тебя не знаем. Все законно. Ты вон тоже стволом запасся. На всякий случай. Ну, и мы на всякий случай. Ладно, погорячились и будет. Покажи товар.

— Покажи деньги.

— Сомневаться в наших деньгах?

— Сомневаться в нашем товаре? Оценщик камень видел. Цена — двести штук. Отдаю за сто пять. Торг неуместен.

Мальчик перевел взгляд на Феликса, который, как только запахло жареным, предпочел схорониться в дальнем углу комнаты — не то чтобы спрятался, но встал за отодвинутое почти что к самой стене кресло. Феликс кивнул. Похоже что, как ни странно, главным покупателем здесь — если и не вообще главным — был этот бойкий юноша.

— Бесо, пусть ребята принесут деньги, — мальчик с усталым видом откинулся в кресле.

Бесо подошел к столику и явно напоказ, нажал вделанную с нижней стороны столешницы кнопку, два раза. Виталий отошел к стене и расслабил мышцы.

Ведущая в коридор антикварная дверь бесшумно отворилась, и в гостиную вошел невысокий, но крепко сбитый мужик лет сорока. В руках он нес спортивную сумку. Поставив сумку на стол, он почтительно отошел в сторону и встал, сложив на животе руки. Мальчик расстегнул сумку и принялся выкладывать на стол пачки стодолларовых купюр. Отсчитав десять, он поднял голову и вопросительно посмотрел на Виталия.

— Тасуй, тасуй, — сказал Виталий.

— Неохота пачку рвать. У тебя еще есть камни. Много камней. Мы возьмем все.

— Я продаю один камень. За сто пять штук. Когда мне снова понадобятся бабки, я найду людей и продам еще. Дошли еще пять штук, и мы в расчете.

— Ты не понял, — все так же спокойно, глядя прямо в глаза Виталию, продолжил молодой человек. — Мы хотим взять все.

На Виталия плеснуло потоком желтых листьев. С двух сторон — от стоящего сложив на животе руки быка и сзади, из-за пришторенного окна.

— Слушай, мальчик, — как бы случайно убирая спину из возможного сектора обстрела за стену, сказал Виталий, — ты начинаешь действовать мне на нервы. Уважаемый Бесо, — обратился он к грузину, — как вы, такой уважаемый человек, можете работать с беспредельщиками? Если этот гнилой базар будет продолжаться и дальше, мы прекращаем торги. Мне перестает нравиться этот город. В нем порядочный человек не может спокойно продать принадлежащую ему вещь и быть уверенным, что его не собираются подстрелить в спину через окно.

Бесо и Алексей переглянулись.

— Будьте добры, — продолжил Виталий, — позовите сюда всех своих людей, и пусть они сложат оружие на пол. И без фокусов. А то, боюсь, некоторым из вас сегодня крупно не повезет.

То, что произошло дальше, длилось не более нескольких секунд, но Виталий, как обычно в серьезной драке, видел каждый жест, каждое мельчайшее движение растянутым во времени почти до бесконечности. Сначала из-за окна хлынул густой поток листьев, Ленань повернула голову, и с той стороны стекла раздался душераздирающий крик. Виталий успел увидеть в астоме, как стоящий на стремянке человек, уронив винтовку, хватается за глаза — такое впечатление, что ему в лицо плеснули кислотой. И тут же, упреждая попытку стоявшего наготове бандита выхватить сзади из-за пояса пистолет, Виталий колесом катнулся в сторону и подшиб дернувшуюся было за ним руку с пола ногой. Пистолет был с глушителем, пуля с тупым щелчком влетела в потолок — хорошо, что навесной, а то бы срикошетила. Виталий, вырубив стрелка, уже нянчил в руке «магнум» и держал на мушке открывающуюся заднюю дверь, и как только она отворилась окончательно, послал пулю ровнехонько между глаз еще одному быку, уже державшему перед собой на вытянутых руках пистолет, но не успевшему сориентироваться в переполненной движением комнате. Вторую пулю поймал Бесо, метнувшийся было к креслу, где скорее всего тоже был ствол. Третью — дернувшийся не вовремя и совершенно зря Феликс Матвеевич. Оставался мальчик, и Виталий уже повел стволом в его сторону, но то, что он увидел, заставило его удивленно опустить пистолет и напомнить себе, что человек с отвисшей челюстью выглядит до странного нелепо.

Алексей, очевидно, пытался схватить Ленань — закрыться ею как щитом, приставить ей нож к горлу, чего проще. По крайней мере левая его рука сжимала запястье девушки, а в правой был тот самый «хитрый» нож — выкидной, полированный, с длинным волнистым лезвием вроде малайского криса. Но то, что он делал, объяснить какой бы то ни было внешней логикой было абсолютно невозможно. Потому что он, не выпуская из левой запястья Ленань и удивленно, ошарашенно, потерянно глядя ей прямо в глаза, аккуратнейшим образом вскрывал себе правой рукой горло. Этим самым своим хитрым ножом. А Ленань сидела и смотрела на него, такая же спокойная и сосредоточенная, как пять и как десять минут назад. Потом осторожно высвободила руку и встала. Мальчик дернулся, как будто его отпустили с привязи, и тут же, хрипя и заливаясь кровью, упал на пол.

— Надо быстро уходить отсюда, — сказал Виталий.

Он аккуратно вытер рукоятку и спусковой крючок «магнума» носовым платком и положил пистолет на пол. Орудие убийства налицо. И, как всегда, безо всяких опознавательных знаков.

Обернувшись, он увидел, что Ленань вешает на плечо спортивную сумку с долларами.

— Ты что? Зачем ты это взяла? Положи на место.

— А равве мы не зза день'ами рри'йеххали? — устремив на него ясные серые глаза, ответила Ленань.

Вот тебе и невинная овечка. Вот тебе и священная история параллельной расы, которая рассорилась с мерзкими людьми оттого, что те имеют нездоровую наклонность к убийству. У нее это получилось ничуть не хуже, чем у профессионального киллера. С той разницей, что киллеры по большей части не обладают такой силой внушения. Ну и что теперь? Объяснять ей, что эти деньги наверняка грязные? Она вряд ли поймет, что такое грязные деньги. Хотя — кто ее знает? В любом случае деньги есть, камушки целы, нехорошие ребята наказаны и можно ехать продолжать успешно начатую гуманитарную миссию.

— Н-да, — произнес Виталий, — с тобой бы банки грабить. Цены бы тебе не было. Послушай, там еще один — на воротах.

— Он ппит, — спокойно и просто сказала Ленань. — А потом ссе ййабудет. Соссем ссе.

— И даже наши лица?

— Да.

— А эти — они все мертвые.

— Неет, не ссе. Он ййивой, — она указала на лежащего за шторой бандита. — И он, — на Феликса.

— И еще тот, что снаружи, — подытожил Виталий. — И они, что, тоже все забудут, когда придут в себя?

— Да, ссе ййабудет.

Виталий подхватил у нее сумку и пошел по коридору к входной двери. Оставалось только надеяться, что в соседних недостроенных коробках никого не было и никто не заметит их «уазик». И не запомнит. Впрочем, номера все равно липовые. А у них с Ириной алиби. В случае чего, все йети подтвердят, что в это самое время они дружной и веселой компанией пили за межрасовое взаимопонимание у Ома под дубом. А после первого же допроса следователь забудет, что по нечаянности сжег все свидетельские показания в мусорном бачке. И что он с утра вел какое-то дело. Да и вообще, что он следователь.

Часть третья Возвращение

Глава 14

Вторая половина июля 1999 года. Волга.

На две недели Виталий полностью выпал из всякого сколь-нибудь человеческого — как бы странно ни звучало это слово в стране йети — распорядка жизни. Ирина видела его только от случая к случаю, когда требовалось точно перевести прибывшим из самых разных мест медикам-фэйри какое-нибудь особо заковыристое медицинское понятие. От йети в этом «мозговом штурме» принимали участие двое старых седых знахарей — настолько седых, что их порой бывало трудно отличить от их же собственных теней в астоме, а потому общение с ними напоминало какое-то сюрреалистическое кино.

Виталий и Ленань, исчезнув почти на трое суток, пригнали из Саратова «уазик», битком набитый медикаментами и медицинским оборудованием. Который целая бригада йети разгружала и перетаскивала по частям на остров целую ночь. Картинка была еще та — ни дать ни взять пандемониум. Огромные черные тела, а в руках так и летают коробки с ящиками.

Насчет конкретных обстоятельств сделки с продажей камушков Виталий не слишком распространялся, но Ирина с лету поняла, что без проблем не обошлось. Вместе с медицинскими грузами прибыла спортивная сумка, в которой осталось что-то около полумиллиона долларов сотенными купюрами. И камушки Виталий израсходовал далеко не все — если вообще хоть что-то израсходовал. Ирина присутствовала при диковатой сцене, когда капитан Ларькин, чья зарплата по основному и единственному месту работы составляла в лучшем случае долларов сто пятьдесят в месяц, пытался всучить представителю параллельной цивилизации, уважаемому Ахх-Ишке, как мешочек с камнями, так и эту самую сумку. Ахх-Ишке, однако, брать камни отказался наотрез, а от денег и вовсе отмахнулся как от чего-то не заслуживающего никакого внимания. И как ни убеждал его Ларькин в том, что деньги могут понадобиться на закупку тех же самых медикаментов, толку не было никакого. Если фэйри понадобятся деньги, у них найдется еще не одна такая коллекция камушков. И способы продать их людям и получить желаемое — тоже найдутся. А это все пусть будет подарком Ирине и Виталию в том случае, если все разрешится благополучно — на что уважаемый Ахх-Ишке искренне надеется — и они смогут спокойно вернуться в свой мир. Фэйри не привыкли оставаться в долгу перед теми, кто хочет и может им помочь.

Ирина с Виталием устроили небольшой военный совет, на котором постановили деньги и камни взять и отныне считать их золотом партии. ГРАС в дальнейшем сможет ни в чем себе не отказывать — начиная от самого современного оборудования и кончая миллионом долларов в любой момент на «непредвиденные расходы» — и купить Илюше приличную электробритву, сказал Виталий. Ирина поняла, что это какая-то дежурная ГРАСовская шутка, но смысла ее не поняла, а потому лишь заметила, что на сотую часть этих денег можно бесплатно брить все население земного шара в течение года. Ну отчего же только мужскую? — заметил циничный Ларькин. На этом прения по финансовым вопросам они решили прекратить. Деньги и камни остались в «землянке» у Ома на попечении у Ирины — Виталию теперь было чем заняться.

Он почти постоянно жил теперь на соседнем острове, где, собственно, и был оборудован временный медицинский центр. Фэйри доставили нескольких больных соплеменников. Сама Ирина их не видела, но Виталий рассказывал, что зрелище душераздирающее. Больной йети был только один, и с ним носились едва ли не больше, чем со всеми остальными, вместе взятыми, потому что вообще-то, как выяснилось, больной йети — это нечто вроде единорога: все слышали, но никто в глаза не видел. У йети с болезнями все обстояло до крайности просто — с инфекционными болезнями, конечно, а не недугами, вызванными возрастом или иными житейскими обстоятельствами, вроде длительной отлучки из дома. Заболевший йети либо выздоравливал сам собой через два-три дня, либо так же быстро, через два-три дня умирал. Именно поэтому, кстати, в былые времена те семьи йети, которые довольно тесно общались с людьми, всегда считались среди своих чем-то вроде группы риска. Именно поэтому скорее всего они, эти семьи, и вымерли едва ли не все в одночасье. Так что этот, уже третью неделю балансирующий на грани жизни и смерти йети был для межрасового консилиума под научным руководством академика Ларькина дороже папы с мамой. Были еще, конечно, добровольцы — как фэйри, так и йети, — на которых Ларькин испытывал вакцины. Но это было не совсем естественное течение болезни, а потому, когда к началу третьей недели больной йети пошел, наконец, на поправку, Ларькин впервые в жизни напился местным пивом вместе со всей своей смешанной бригадой до поросячьего визга и полного братания в астоме.

Ирина все эти три недели времени тоже не теряла. Ей попались два очень хороших учителя — Ом с удовольствием тренировал ее во всяческих лесных навыках, Ахх-Ишке преподавал основы магических техник.

В середине второй недели, во время занятий с Омом по технике «астоматического» глушения рыбы, Ирина обратила внимание на общее изменение тональности в генерируемых Омом картинках. Йети явно был чем-то озабочен. Или расстроен. Ирина принялась задавать наводящие вопросы, и Ом вдруг настойчиво стал предлагать ей остаться. Вообще остаться. Навсегда. По собственной воле. И — самое главное — заявить об этом своем желании ему, Ому, чтобы он мог сказать об этом другим уважаемым йети и фэйри. Ирина искренне посочувствовала неискушенному в интригах йети, который, с одной стороны, не должен был и не мог выдавать ей, чужой, всей той информации, которой, очевидно, обладал, а с другой стороны, не сумел не выдать. Самое забавное, что на следующий день они увиделись с Виталием, и тот сообщил ей, что Ленань предлагала ему то же самое. И себя в придачу, подумала Ирина, живо представив себе эту картину и забыв, что Виталий тоже за это время кое-чему научился. Ларькин прищурился, сказал: «Не стерви», и ей пришлось просить прощения.

И лечение, и учение шли своим чередом, но атмосфера по мере приближения Виталия к окончательному разрешению проблемы явно сгущалась. Ом ходил мрачнее тучи, в особенности после каждого очередного возвращения с какого-то расположенного довольно далеко от его собственной территории острова, на котором у йети находилось нечто вроде канала прямой астоматической связи с несколькими поселениями фэйри и, самое главное, с чем-то вроде координационного совета, объединявшего довольно значительное количество их общин.

А потом настала ночь великого исхода. Ирина проснулась в полной темноте как будто по команде. То есть, собственно говоря, именно по команде она и проснулась — приснился сон с водоворотом осенних листьев и с тенями Ома и Ленань, пробирающимися к ней сквозь этот запредельный листопад. Она успела встать, глянуть на часы (с подсветкой, что у Ома в берлоге было не лишним — половина третьего) и более или менее привести себя в порядок, когда через дубовый «дымоход» к ней спустились Виталий и Ахх-Ишке.

— Ты проснулась? — спросил Виталий, увидев в астоме ее стоящую на одной ноге фигуру.

— Что случилось? Майор Борисов пригнал на поиски дикую дивизию? — спросила она.

Виталий, вернувшись из Саратова, сообщил ей по большому секрету, что он успел позвонить в ГРАС, дорвавшись на одной из оптовых медицинских баз до телефона и улучив минуту, пока Ленань на что-то ненадолго отвлеклась. Говорить по делу он, естественно, не мог — в астоме все сразу стало бы «слышно». Но на то, чтобы произнести кодовую фразу, означающую внештатную ситуацию и необходимость задержки на неопределенный срок, — на это времени хватило. И на то, чтобы сказать еще одну фразу — «ситуация категории Бета», — Ирина эту фразу не вполне поняла, однако ясно было, что речь идет о переоценке «аномалии» по какой-то принятой в ГРАСе шкале.

— Почти угадала, — сказал Виталий. — Дикая дивизия идет. Правда, без майора Борисова. Ленань по нашей милости пошла на должностное преступление. Она единственная была на постоянной связи с каким-то их центром, и ей оттуда сообщили, что сегодня ночью принято окончательное решение. О нашей дальнейшей судьбе. Она не вдавалась в детали, но если они до нас доберутся, Саратова тебе больше не видать.

— Кто — они?

— Какая-то их группа захвата. Они, похоже, не слишком доверяют местным йети, а потому выслали сюда свою боевую команду. Ленань говорит, что ребята действительно крутые и что по сравнению с ними она — школьница. А я видел ее в Саратове в действии. Не очень было похоже на школьницу. Местным йети они, кстати, не доверяют не без основания. Как выясняется, еще неделю назад они приняли решение нас не выдавать. И Ом все это время уговаривал фэйри ничего подобного не предпринимать.

— Они бы ничего подобного и не предприняли, — вмешался в разговор Ахх-Ишке. — Но произошли некоторые весьма неприятные события, которые потребовали незамедлительной отлучки уважаемого Донна и всей его команды. А без них сторонники Балора и Морригу в совете имеют большинство. Мы с Ленань прекрасно понимаем все обстоятельства принятия этого крайне недальновидного на наш взгляд решения, а потому будем действовать на свой страх и риск. Вы очень нам помогли — Виталий позавчера закончил основную часть работы, а с остальным наши специалисты справятся и без него, — и было бы просто свинством с нашей стороны отплатить вам такой неблагодарностью. Йети тоже, кстати, все понимают, поэтому их решение не выдавать вас не будет иметь никаких серьезных последствий. То есть они не будут сопротивляться и отбивать вас у наших боевиков. Они просто переправят вас в безопасное место. А оттуда — в Саратов. В Саратов наши бойцы уже не сунутся — это было бы против всяких правил, и даже Балор с Морригу на такое не пойдут. Так что собирайтесь как можно быстрее. У нас еще есть немного времени — но совсем немного. Группа прибудет на пункт телепортации буквально через несколько минут. Йети, естественно, не поведут их сюда, но они и сами неплохо знают местность.

Собираться Ирине было собственно — только подпоясаться. То есть взять сумку с долларами и камнями. Что она и сделала и, вслед за Виталием и Ахх-Ишке, полезла вверх по дубовому лазу.

Наверху светила луна и колыхался оживленный разговор на астоме. Там была Ленань, и Ом, и еще восемь йети — все крупные и крепкие, даже для йети, мужчины. Как только Ирина выбралась на холм, йети окружили их с Виталием довольно плотным кольцом. Ахх-Ишке и Ом в телеграфном темпе забрасывали друг друга какими-то явно усеченными, для быстроты, на военный жаргон похожими картинками — почти сплошь одни пейзажи: острова, излучины проток, приметные деревья. Потом мелькнула вроде бы широкая гладь коренной Волги и какое-то село. Ахх-Ишке прихлопнул руками воздух и обернулся к людям.

— Я попрощаюсь с вами здесь. Кто-то должен встретить наших и попытаться объяснить им ситуацию — йети говорить с ними отказываются. Хотя скорее всего все мои разговоры ни к чему не приведут. Они — что-то вроде вас. Спецслужба. И они получили приказ. — Он продублировал, скорее всего по чисто переводческой привычке, свою речь в астоме — сильный толчок обеими руками вперед: группа зеленокожих фэйри, послушных движению направляющих рук.

— А что будет с вами? — спросила Ирина.

— Обо мне не беспокойтесь. Я, как это у вас называется, человек Донна. И без его ведома никто меня не тронет. Вот с Ленань сложнее. Потому что она как раз коллега тех самых ребят, которые скоро начнут вынюхивать ваши следы.

Виталий обернулся к Ленань. Она потупила взгляд и молча положила руку ему на плечо.

— Поэтому она сейчас пойдет с вами. А потом — потом разберемся.

Виталий шагнул к Ахх-Ишке и крепко пожал ему руку. Ирина взмахнула рукой. Ом рыкнул что-то маловразумительное и толкнул вперед руку. Плотная группа йети с людьми и Ленань в середине быстрым шагом направилась в глубь острова, на запад.

— Куда это мы? — шепотом поинтересовалась у Виталия Ирина.

— Фэйри первым делом станут нас искать на пути в Сеславино и в самом Сеславине, у Ольги. Поэтому нас поведут в другую сторону.

— Но там же Волга.

— Вот именно. Они переправят нас на ту сторону, а уже оттуда, через Терешку — в Саратов.

— А для Ольги это не опасно?

— Там уже заседает вся родня Ома. И не хотел бы я сейчас оказаться на месте тех приятелей Ленань, которые попробуют сунуться в дом. Впрочем, они и не станут пробовать. Как только поймут, что их обманули. Так что ни для Ольги, ни для Андрея опасности никакой.

— А зачем они взяли нас в кольцо?

— Для скорости. Там увидишь. Мы сюда шли именно таким порядком. А еще — если они будут по краям, а мы в центре, фэйри труднее будет поймать наш астом. Ладно, поговорим после. Пошли быстрее.

Йети вели их какими-то своими тропами, с такой большой скоростью, что даже тренированное тело Ирины приспособилось к ней далеко не сразу. Начался довольно густой лес. По двое йети подхватили людей и Ленань с обоих сторон под руки, и дальше был почти что полет — как будто во сне: бегущая по небу параллельным курсом луна, мелькают по бокам деревья, и земля то и дело пропадает под ногами, то на несколько секунд, то на целую минуту. Ирина бежала — то есть летела — в затылок Виталию и с удивлением наблюдала, как он, такой большой и могучий, зависает время от времени между двух огромных темных тел. Как ребенок. Как пушинка.

Иногда по дороге встречались протоки, и Ирина так до конца и не поняла, как они их перескакивали. Аки посуху. Вымокла она, конечно, по уши, но ночь была теплая, ногами — когда ноги доставали до земли — шевелить приходилось дай боже, так что замерзнуть было никак невозможно.

На берегу Волги их ждала, как ни странно, обычная лодка — приличных размеров дощаник, с уключинами и веслами, все как положено. Ом объяснил на астоме, что такого добра весной половодье каждый год несет в изобилии. И каждый год йети ловят пару лодок — на всякий случай — причем не моторных, а вот таких, гребных. Так привычней. В моторах они все равно ничего не понимают. А ближе к зиме оставляют их где-нибудь на берегу, повыше. Унесет по весне вода — ничего, другие будут. Не унесет — значит, напрягаться не надо. Обычно они плавают на тот берег своим ходом — так и быстрее, и проще. Но иногда нужно переправлять грузы. Например, ту же соль. Соляные озера есть только на левом берегу Волги, а несколько семей живут на правобережных островах. А одна — и вовсе в лесах между Волгой и Терешкой. Так что, хочешь не хочешь, приходится пользоваться человеческими приспособлениями.

Восьмерка йети осталась на берегу. В лодку сели только люди, Ленань и Ом. Гребли Виталий и Ом, по очереди. На самой середине реки пришлось остановиться и пропустить идущий по фарватеру, ближе к правому берегу, сухогруз. Ом на всякий случай включил астом, но это была чистой воды перестраховка. Ночью, на Волге — кто там будет к ним с борта присматриваться. Да, собственно, если даже и присмотрятся от скуки. Ну, сидят в лодке люди. Вышли в лунную ночь половить леща на кольцо. Ну, один из них в мохнатом полушубке. Не греет деда кровь, дрожат старые кости, вот и кутается как зимой. Опять же — комары через овчину не кусают.

Пропустив сухогруз, прижались к правому берегу — а вернее, к идущему вдоль берега длинному острову, и пошли по течению. Потом свернули в протоку. Водой идти было теперь выгоднее — дорогу Ом, конечно, нашел бы самую выгодную, но прежней скорости им в лесу, понятное дело, не видать. А другая команда йети, из местных, должна была их ждать только на том берегу, в лесу под Кошелями.

Потом был длинный залитый лунным светом пляж и на нем пять огромных, показавшихся Ирине такими родными фигур, и рядом — пять раскланивающихся седых копий. И моментальный взлет вверх по тридцатиметровому едва ли не отвесному склону, туда, где чернел лес. И снова — полет, на сей раз долгий, на полчаса, не меньше. А потом неглубокий брод через Терешку на окраине той самой деревни, которую в астоме Ом показывал Ахх-Ишке. (У Ирины в памяти всплыло название. Букатовка. Точно, Букатовка. Когда-то с родителями ездили сюда за грибами.) И пять фигур, оставшихся на левом берегу. И царский способ переправы — не замочив ног, верхом на кавалерах. Ленань на Виталии, Ирина на Оме.

На правом берегу нужно было прощаться. До шоссе оставалось метров триста, не больше. Виталий повернулся к Ленань, начал было что-то строить в астоме, потом махнул рукой и сказал:

— Послушай, может — с нами?

— Неет. С вами нне нель'ййа. Так буу'дет соссем ллоххо.

— Но Ахх-Ишке говорил…

— Ахх-Ишке тоййе нее ссе нна'йет.

— Ленань…

— Ви-али.

Ирина отвернулась, повисла на шее у Ома и чмокнула его в приплюснутый обезьяний нос, потом в щеку, а потом в широкие — почти что негритянские губы. И, едва дотянувшись, гладила, гладила его по голове.

— Спасибо тебе.

— Аа-ии-оо. И-иии-мааа.

И Ирина от души порадовалась, что Ольга, даже если бы сейчас здесь и была, не смогла бы понять всего, что говорилось в астоме.

* * *

8 августа 1999 года. Саратовская область. Вольский район. 06.23.

Машину они поймали — для столь раннего часа — на удивление быстро. Белая грузопассажирская «Газель» шла из Вольска в Саратов с каким-то мелкооптовым товаром, и водитель, уже успевший соскучиться на пустынной утренней трассе, с удовольствием подсадил не обремененную излишним багажом молодую парочку. А когда за любезность и за скорость ему сунули стодолларовую бумажку (других просто не было), он настолько очумел от счастья, что даже и трепаться перестал, а только жал и жал на газ, не заботясь уже ни о чем, кроме заказанного безумно расточительными пассажирами «с ветерком». При такой скорости до Саратова они должны были добраться максимум за полтора часа.

Самое сложное было вроде бы позади. Оставались только кое-какие мелочи: созвониться перед отъездом с местными коллегами, сделать им ручкой и слезно попросить, чтобы забрали из Сеславино стоящую там на приколе машину с аппаратурой. А аппаратуру — по возможности — переслали в Москву по такому-то адресу. Ирина поинтересовалась: а как же ГРАСовские фирменные секреты, плоды неуемного Ренатова творчества, навряд ли предназначенные для глаз саратовских чекистов.

— Не беспокойся, — ответил Виталий, — все схвачено. Ом послал к Ольге своих. А завтра наведается туда сам. Я объяснил ему, что представляет ценность, а что нет. Он отберет все необходимое и спрячет где-нибудь у себя в берлоге. А потом как-нибудь на досуге, ну, скажем, в свой очередной отпуск, ты сюда наведаешься и вывезешь Ренату на радость, а нам на утешение всех его железных друзей.

— О чем еще ты с ними договорился по дороге?

— Не столько я с ними, сколько они со мной. О неразглашении, как и следовало ожидать. Они нормальные — хотел сказать «люди», забавно, да? — и прекрасно понимают, что от нас потребуют отчета о проделанной работе. И что несмотря на отсутствие астоматических практик в порядке составления отчетности, отделаться банальным «искали-искали, ничего не нашли» у нас не получится.

— Ну и?

— Ну и придется отделять зерна от плевел. Свободу выбора — что говорить, а о чем молчать — они, в общем-то, предоставили нам, понимая, что более надежных гарантий требовать не имеет смысла. Раз уж они нас отпустили за здорово живешь. Так что придется нам с тобой помозговать — что давать на группу, что давать выше, и вообще — давать ли что-нибудь выше. Я так считаю, что делать этого не стоит. Нам, по большому счету, наши параллельные друзья спасли жизнь. И было бы свинством с нашей стороны подставлять их под конторские интересы.

Ирина покосилась на водилу. Но тот был занят, во-первых, дорогой, а, во-вторых, судя по тому, как у него шевелились губы, какими-то сложными финансовыми подсчетами, и на окружающую действительность не реагировал. А если бы даже и реагировал — мало ли о чем у его случайных и более чем щедрых попутчиков могла идти речь.

— Ладно, — сказала она. — Будет еще время поговорить. Что-то у меня глаза слипаются. Давай подремлем до города, а? Ночка сегодня была еще та. Спала себе спокойно, никого не трогала. И тут — на тебе — труба, гроза, свистать всех наверх, выходить с вещами поодиночке.

Договаривала последнюю фразу она уже с закрытыми глазами, проваливаясь в суматошную круговерть дорожного сна, которому не мешают ни тряска, ни кочки-колдобины, ни повороты, ни самые немыслимые положения спящих тел. Собственно, затухание тряски по кочкам-колдобинам ее и разбудило — как будто некие неведомые силы грубо нарушили условия игры.

Машина остановилась, тихо съехав на обочину шоссе. Ирина спросонья подумала было, что и шофер, глядя на спящих пассажиров, тоже заразился вирусом сна и решил немного покемарить, но тут же какая-то другая, трезвая и бдительная часть ее рассудка обратила внимание на странные цвета стоящих вдоль дороги деревьев. Астом. Это астом. Где-то глубоко-глубоко, в самом дальнем закоулке ее души начал раскручиваться тугой клубочек паники. Водитель, глядя прямо перед собой, сидел за рулем и спал с открытыми глазами. Через пятнадцать минут он проснется и поедет дальше. И даже не вспомнит, что к нему подсаживались двое странных пассажиров. А потом будет долго удивляться, откуда это у него в бардачке взялась стодолларовая купюра.

Сидевший с краю Виталий, не открывая глаз, открыл на ощупь дверцу и принялся выбираться из машины. Паника захлестнула Ирину с головой, она вцепилась в него обеими руками и закричала, но он, могучий, не реагирующий ни на что и неостановимый как слетевший с тормозов бронепоезд, даже и внимания не обратил ни на крики, ни на впившиеся ему в локоть Иринины пальцы. Ирина краем глаза заглянула в астом и увидела там Виталия, краснокожего, как и должно, оплетенного с головы до ног уходящими в лес веревками. И веревки были натянуты. И они волокли его в лес. А с опушки ползла, извиваясь, еще одна свора — скользких, всепроникающих, бесконечно протяженных, и Ирина знала, к кому они ползут.

Она обернулась еще раз к Виталию, чтобы в последний раз попытаться его разбудить, и ошалело уткнулась в радужной астоматической реальности в два выложенных поперек дороги из красного кирпича русских слова, огромными, ну то есть совершенно огромными буквами — НЕ СУЕТИСЬ.

Ирина покорно дала веревкам-змеям оплести себя и, похожая на статую Лаокоона, начала медленно, неохотно выбираться из машины. Встав на прохладный и чуть влажный асфальт (перед тем как уснуть, она скинула обувь и с ногами забралась на сиденье), она тихо пошла к лесу, глядя прямо перед собой в широкую спину Виталия, и прикидывая про себя и выписывая каждую мысль отдельной строчкой, курсивом, по-русски:

Они не могут знать, насколько мы владеем астомом.

Они вообще не должны, по идее, знать, что Виталий хотя бы видит астом.

Но если он на самом деле спит, а буквы сложили они специально для меня, чтобы я подумала…

Главное, чтобы они не поняли, что я иду сама, главное до них добраться, пока они этого не поняли.

Интересно, насколько они крутые в драке.

Интересно, сколько их здесь.

Интересно, пользуются ли они хоть каким-то оружием.

Потом она их увидела. Двоих серолицых фэйри в ставших уже привычными красно-зеленых балахонах, с той разницей, что балахоны были еще более бесформенными, чем обычно, а по левому рукаву у каждого шел какой-то сложный витой кант.

Да, астом не слишком густой, скорее всего их только двое.

Да, это просто засада.

Они на всякий случай прикрыли все ведущие в Саратов дороги.

И, наверное, не только ведущие в Саратов.

Тоже, черт возьми, профессионалы, а йети казалось, что они их перехитрили.

Черта едва они их перехитрили. Все схвачено.

Ну, ничего, с двоими мы как-нибудь постараемся справиться.

Хотя, конечно, черт их знает, какие у них в запасе прибамбасы.

Виталий говорил про Ленань, что она…

Дописать последнюю строчку она так и не успела. Виталий уже поравнялся с крайним фэйри, который вынул из складок балахона нечто вроде длинного осиного жала — второй уже тянул откуда-то настоящую, не астоматическую веревку — и сделал еще один шаг вперед. Веревки в астоме прыснули во все стороны и натянулись паутиной, удерживая его на месте. Первый фэйри шагнул к Виталию и приготовился всадить ему жало, как шприц с лекарством (а может, это и был шприц?) под лопатку. Второй тоже двинулся вперед, отматывая веревку. Пора, решила Ирина. Они заняты Виталием. Далековато немного. Сразу не допрыгну. Но — ничего не поделаешь.

И тут она оценила школу. Веревки на краснокожей фигуре Виталия как висели, так и остались висеть. Душа его, его астоматическая тень пребывала во сне и связана была по рукам и ногам. Но рядом с этой отсвечивающей красноватым сиянием копией вдруг появился оригинал — тело без души, работающее как будто само по себе, на голых рефлексах. И это тело нанесло два удара. Всего два. Вернее, и удар-то был один, вот только направлен он был одновременно в обе стороны — и вперед, и назад. Тело Виталиязакрутилось вокруг своей оси, перевернулось в воздухе и выстрелило разом рукой — назад, ибо этот фэйри стоял поближе, и ногой — вперед, в челюсть второму. Рука с растопыренными, торчащими вперед пальцами угодила фэйри в переносицу и в оба глаза, снизу вверх, под углом градусов в семьдесят к горизонтали, и пальцы сразу ушли под надбровные дуги. Фэйри не издал ни единого звука — если не считать жуткого чавканья входящих в плоть пальцев. Голова у него дернулась назад, и он упал. Виталий, приземлившись на все четыре, тут же прыгнул еще раз — на отлетевшего от удара ногой и попавшего спиной на ствол акации второго фэйри, который, похоже, получил небольшое сотрясение мозга (Ирина вспомнила тренировочные лагеря, там это называлось — «поймать мутного») и никак не мог теперь сориентироваться в пространстве. Ларькин приземлился рядом с ним на обе ноги и аккуратно, как будто щепу колол, навесил ему ребром ладони по шее, под ухо. Фэйри как-то странно икнул и прилег отдыхать.

— Профессионалы хреновы, — обернулся к Ирине Виталий, сделал круговое движение головой, хрустнув шейными позвонками, и встряхнулся с ног до головы, как собака. — Привыкли, что людей можно морить астомом, как тараканов дустом, и вовсе нюх потеряли. Как, вашу мать, на скотобойне — один колет, другой оттаскивает. Нельзя — это я тебе как старший товарищ младшему по сроку службы говорю, — нельзя недооценивать противника. Ну, что ж, будем надеяться, что по крайней мере один из них в конце концов оклемается. И дотащит другого до своей телепортушки. Иначе может получиться скандал. Агроном колхоза «Красная заря» Евгений Андреич Сидоров, отойдя поутру в кустики отлить, наткнулся на два захолонувших трупа. При ближайшем вскрытии трупы оказались пришельцами из космоса. Каждому, кто сможет оказать помощь в идентификации отпечатков пальцев, оставленных неизвестным землянином на глазных яблоках правого трупа, будет выплачена денежная премия в размере на выпить-закусить.

— Ты что, действительно его убил?

— А черт его знает. Я не в курсе, какие у них черепа. Характерного хруста не слышал. Значит, переносица должна быть на месте. Но вот читать газету «Фэйри таймс» он теперь, боюсь, будет только по Брейлю. Хотя — у них же есть астом. Пусть смотрит мультики. Его пример — другим наука.

— Но Боже мой, какая сука… — продолжила Ирина.

— Не выражайтесь при наших гостях, лейтенант. Это невежливо. Гости могут обидеться и перестать баловать нас своим вниманием. Ладно, по коням. А то что-то наш рулевой совсем заспался. Для того ль рубли платили, чтоб ямщик, зараза, дрых. Тем более что платили мы ему не рубли.

Глава 15

9 августа 1999 года. Москва. 07.10.

Москва встретила их мелким, как через сито, дождичком. Мокрый перрон на Павелецком вокзале, торопливая толпа, беспокойные лица встречающих. Ирина и Виталий, в отличие от большинства пассажиров, шли налегке. Одна-единственная спортивная сумка у Виталия через плечо. У Ирины не было с собой ничего. Даже косметички. Даже кошелька. Поезд пришел без двух минут семь. В Хлебников, по идее, можно было ехать прямо сейчас, но въедливый железнодорожный запах, казалось, пропитал все тело насквозь, и представить себе впереди целый день во всем ЭТОМ было просто немыслимо.

— Виталь?

— Что.

— Как ты смотришь на то, чтобы первым делом съездить по домам. Помыться, переодеться, а потом уже — пред светлы очи, а?

— Исключительно положительно. С одной поправкой. Едем в одну сторону. Или к тебе, или ко мне. Тебя одну я сегодня никуда не отпущу. Да и мне одному с этой сумкой мотаться как-то не очень охота.

— Тогда ко мне. Хотя, конечно, далековато. Но нас сегодня все равно никто не ждет. Можем опоздать хоть на полчаса, хоть на целых — страшно выговорить — тридцать пять минут.

Ехали они в купе, в обществе двух весьма разговорчивых и активных дам. Так что сразу, как только поезд отъехал от Саратова и проводница собрала билеты, оба не сговариваясь завалились спать. Благо обе полки были верхние. И продрали глаза за полчаса до прихода поезда, когда проводница начала требовать от них сдать постельное белье. Так что планы на будущее были не слишком определенные.

— Договорились. А переоденусь я тогда прямо в конторе. У меня там есть во что.

Виталий заметно повеселел. Выйдя на площадь перед вокзалом, он остановил первое попавшееся такси и, не торгуясь с водилой, открыл для Ирины заднюю дверцу.

— Шикуешь?

— Не имеем права?

— Золото партии.

— Да, но кто гнул спину в рудниках? К тому же сумма еще не оприходована. И вообще. Если бы приехали не утром, а вечером, накупили бы мы с тобой нормальной человеческой жратвы, нормальной человеческой выпивки и устроили бы себе отходняк. А уже с утра поехали бы в ГРАС.

— Отходняк еще устроим. А вот есть, честно говоря, охота. Ну, ничего. У меня там, прямо под домом, маленький гастроном на все случаи жизни.

— Прошу прощения, — обратился Ларькин через спинку сиденья к водителю, — если мы заплатим вам в долларах, вы сможете дать нам сдачи в рублях?

— Какой разговор, — был ему лаконичный ответ.

— Ну вот, — Виталий вернулся к Ирине. — И не надо искать обменный пункт. Тогда — полный вперед.

* * *

9 августа 1999 года. Москва. 10.35.

Через два с половиной часа, позавтракав купленными в гастрономе деликатесами, искупавшись, переодевшись (Ирина) и побрившись (Виталий), а также накупив на обратном пути полные пакеты всякого буржуйства для перебивающихся, как обычно, с кофе на бутерброды сослуживцев, лейтенант Ирина Рубцова и капитан Виталий Ларькин вошли в Хлебников переулок со стороны Мерзляковского и, пройдя мимо книжного магазина «Англия», направились к штаб-квартире ГРАСа.

Ворота, как обычно, были не заперты, садик, буйный по московским меркам, после месяца, проведенного на волжских островах, показался чахлым и выцветшим, как будто был выткан сто лет назад на пыльном гобелене. В беседке сидел Большаков и спокойно смотрел на них, потягивая из пластикового стаканчика кофе.

— Загорели, посвежели. Отожрались на деревенской сметане. Короче говоря, пока ты грелся у доменных печей, я замерзал на продовольственных складах.

— Смотри, стервец, — буркнул Ирине Ларькин, — сам рад до черта, что мы вернулись живые и невредимые, а понты колотит. Ты погоди, это еще только начало. Пока не достанет, не успокоится.

— Ой, гляньте, люди добрые, — не унимался Илюша, — капитан шепнул на ухо ей запретные слова. Нет-нет, я все понял. Это ситуация класса Бета. Молниеносный роман на фоне южной ночи. События вышли из-под контроля и потребовали от наших полярников задержаться еще на ночь-другую. А ночь была, понятное дело, полярная, а бригада была, понятное дело, ударная…

— А в рыло ты, понятное дело, хочешь прямо сейчас или после наряда по камбузу?

— А что, поесть чего принесли? — сразу оживился Большаков. — Ну, так бы сразу и сказали. А то — мы вернулись, мы вернулись. Флаги, вымпелы, серпантин, цветы все в заднюю машину. Чайник ставить?

— Мажор дома?

— А где ему быть? Так — чайник ставить или нет?

— Ставь, ставь. Только боюсь, перерыв на обед у нас случится не раньше обеда.

— Так значит, вы не только жратвы привезли? Значит, есть что-то и по делу?

— А ну, мухой отсюда, старший лейтенант Большаков! Научили его мама с папой в родном Новогребеневе говорить — на свою и на нашу голову.

— Понял, понял, — Илюша быстрым шагом пошел к веранде. Ирина, шутки ради, пустила стервецу вослед журчащий ручеек в астоме — и вздрогнула сама, когда тот в середине шага вдруг запнулся, остановился неловко, потом мотнул головой и взлетел на крылечко. Ирина обернулась на Ларькина. Тот пожал плечами. Большаков. Чего хочешь жди в любое время дня и ночи.

Борисов ждал их в кабинете. Самое забавное, что действительно ждал. И даже устроил маленькую, совершенно несерьезную выволочку за то, что приехали в семь, а на работу опоздали аж на полчаса. Откуда узнал — да вот, узнал. Ладно, ладно. Илюшина интуиция, как обычно. Проверили на всякий случай списки пассажиров — и надо же. Вагон седьмой, места четырнадцатое и шестнадцатое.

Сам доклад — а собралась на него, естественно, вся группа, включая мрачного, матерящегося вполголоса Рената, который, конечно, так и знал, что непременно что-нибудь поломают или забудут, но чтобы все на свете, до единого винтика, нет, такого он от Виталия не ожидал — сам доклад занял примерно семь с половиной часов. Еще в Саратове, перед поездом, Ирина с Виталием решили переложить ответственность за принятие решения о разглашении-неразглашении на всю группу в целом. А потому выдать всю информацию, какая у них была, до мельчайших подробностей. А Борисова, Большакова и мало-помалу забывающего о потерях и переходящего в по-мальчишески эйфорическое состояние Рената интересовали именно мельчайшие подробности. От габитуса и социальных норм обеих «параллельных» рас до механики астома.

— И что, вы, значит, оба теперь можете говорить между собой на этом вашем астоме, а ни люди, ни техника вокруг — ни слухом ни духом? — У Рената горели глаза, и было видно, что, дай ему волю, он сегодня же помчится на вокзал за билетом, а, добравшись до Сеславина, не слезет с Ольги с живой до тех пор, пока она не познакомит его, «ближайшего друга и почти что родственника» и Ирины, и Виталия, с этим, как его, Омом, или, еще лучше, с хорошенькой девушкой из фэйри, чтобы проще было научиться языку.

— Во-первых, астом не наш, — покорно разъяснял Виталий. — А во-вторых, как выясняется, научиться этим техникам в состоянии далеко не всякий человек. Вот у Иришки это получилось как-то само собой. А со мной и она, и наши параллельные друзья мучились чуть не весь месяц, пока не начал хоть что-то понимать. Да и то — если Иришка или кто-то еще — создаст астом, я его вижу и могу говорить. А чтобы сам… Два раза всего получилось, и то случайно. Один раз был очень злой, а в другой раз — очень пьяный.

После перерыва на обед кончилось время рассказов и приколов и начался собственно анализ. И Ирина с удивлением обнаружила, что Виталий имеет на результаты «проведенного полевого исследования» точку зрения совершенно иную, нежели ее собственная. Он, на правах старшего, дал сперва высказаться ей. И она, естественно, изложила ту версию происхождения обеих рас и нынешнего положения дел внутри каждой из них, между ними, а также во всем, что касается их отношений с людьми так, как считала единственно возможным и правильным. То есть так, как ей об этом рассказывали Ахх-Ишке и Ом.

Потом взял слово сам Ларькин.

Он начал издалека. С того, что в ходе работ по созданию эффективных методов лечения представителей обеих параллельных рас от ряда разновидностей вируса, известного как возбудитель гриппа, он позволил себе одновременно провести ряд исследований клеточной ткани представителей обеих рас на предмет совместимости с… Дальше был целый залп весьма наукообразных терминов, но общий смысл был понятен. Воспользовавшись редкой возможностью и накупив на дармовщинку сложнейшего исследовательского оборудования, он, втирая коллегам по работе очки насчет того, что проводит молекулярные и генетические исследования вируса и пораженных вирусом клеток, в действительности проводил молекулярные и генетические исследования клеток здоровых. На предмет выяснения, хотя бы предварительного, кто же такие на самом деле все эти фэйри и йети. То есть прямую свою работу он выполнил честно и, главное, результативно. Глобальная пандемия гриппа им теперь и в самом деле не угрожает. Но для себя он решал совершенно иные задачи. И вот что он нарешал.

Наряду с тем, что версия о происхождении обеих рас от общего предполагаемого предка с человеческой расой, а если быть точным, от так называемого «недостающего звена» получила по ряду параметров подтверждение, он не стал бы подписываться под этой версией обеими руками. И причина в следующем. Если исходить из данных, полученных по ряду других параметров, то можно с известной долей вероятности утверждать, что обе расы имеют внеземное происхождение. И лично ему, как исследователю, эта последняя гипотеза кажется наиболее вероятной.

Ирина посмотрела на него с удивлением. Ларькин спокойно выдержал ее взгляд и продолжил — почти без паузы.

Сопоставив ряд прямых и косвенных данных, он пришел к выводу, что легенда о взаимном происхождении людей, йети и фэйри от общего предка является не чем иным, как именно легендой, рассчитанной на человеческое восприятие. Причем на восприятие именно современного человека, у которого теория Дарвина во многом подменила былые магические и религиозные схемы. В действительности йети и фэйри являются агентами некой внеземной цивилизации, которая имеет конечной целью колонизовать нашу планету. Или, вернее, имела некогда подобную цель. Потому что, вероятнее всего, в какой-то момент по неким неведомым для нас причинам контакт между базовой цивилизацией и уже высаженным на Землю «десантом» был прерван, и с тех пор обе группы внеземного населения продолжают жить в состоянии постоянного «фронтира».

При этом йети, очевидно, были изначально рабочей расой, предназначенной — если и не впрямую выведенной — хозяевами для выполнения самых трудоемких, вредных и даже откровенно опасных работ. За время, проведенное в земных условиях, то есть в условиях фактической неопределенности, отсутствия прямого управления извне и нарастающей анархии, раса йети обособилась от бывшей расы хозяев, выработала свою собственную культуру и, более того, заставила бывших хозяев признать себя в качестве более или менее равноправных партнеров. На что бывшая раса господ, то есть нынешние фэйри, была вынуждена пойти хотя бы по той простой причине, что индекс адаптации к земным условиям у йети оказался куда более высоким и что нынешняя цивилизация фэйри во многом зависит от своих прежних рабов и слуг.

Тем не менее стратегической целью фэйри является, вероятнее всего, постепенная инфильтрация в господствующую на планете человеческую расу и — в конечном счете — ее подчинение. Если бы эта цель была реально достижима хотя бы в более или менее обозримом будущем, он, Виталий Ларькин, не задумываясь провел бы ситуацию по классу альфа и постарался бы как можно быстрее мобилизовать все возможные силы на борьбу с этой угрозой. Однако все не так просто.

Проанализировав обрывочные данные, поступавшие, кстати сказать, в основном от более дружественно настроенных по отношению к «коренной» расе йети, а именно данные о неких почти непрерывных и жестоких войнах, которые ведутся между фэйри и йети, с одной стороны, и некой таинственной и могущественной третьей силой — с другой, он пришел к следующим выводам.

Во-первых, вторжение на Землю длится, мягко говоря, уже не год и не два. А вероятнее всего, срок прибытия первой и единственной волны переселенцев на нашу планету действительно имеет смысл отнести на многие десятки, если не сотни тысяч лет назад. За это время пришельцы не только адаптировались — как сумели — к местным условиям. И не только выработали свои — зачастую весьма изощренные — формы сосуществования с местными коренными расами. За это время их культуры успели пережить не один период спада и не один период подъема. И выстроить не одну мифологическую по своей природе систему, объясняющую их генезис и роль в дальнейшей истории планеты. Так, например, он совершенно уверен в том, что нынешние йети искренне верят в общее с человеком происхождение. О фэйри он этого сказать не может. Присутствующая здесь Ирина Рубцова может сколько угодно смотреть на него страшными глазами или — если найдет достойные аргументы — возражать по существу. Однако ее опыт общения связан в первую очередь именно с представителями расы йети, а уже во вторую очередь — с представителями расы фэйри. В то время как в его случае все было с точностью до наоборот.

Во-вторых, в указанном выше вторжении на Землю участвует скорее всего не одна раса (если считать йети и фэйри одной расой), а как минимум две, причем находящиеся между собой в перманентном состоянии конфликта. Следовательно, в ближайшие задачи ГРАСа имеет смысл включить обнаружение следов этой — третьей — цивилизации (если считать цивилизации йети и фэйри единой цивилизацией) и возможное налаживание контактов с ее представителями. Хотя бы для того, чтобы получить более или менее адекватную и уравновешенную картину происходящего. А затем — в зависимости от того, какая из рас представляет для человечества наименьшую угрозу, — кооперироваться с ней и договариваться либо о нейтралитете, либо даже о совместных действиях против общего врага. Либо же просто, в лучших традициях спецслужб, натравливать чужаков друг на друга до полного взаимного поедания, с тем, чтобы воспользоваться потом плодами победы. А пользоваться, судя по их с Ириной опыту, есть чем. И если те, третьи, богаты хотя бы в той же степени, что фэйри и йети, то вопрос приоритета — то есть вопрос о том, какая из спецслужб какого конкретного государства первая до них доберется, — есть вопрос отнюдь не праздный.

И третий вывод. По всей вероятности, внутри самой цивилизации фэйри-йети далеко не все в порядке. И скорее всего, даже если бы не существовало выраженной внешней угрозы, она все равно была бы обречена на постепенное вымирание. В силу чисто внутренних причин. И дело даже не в том, что они постоянно балансируют на грани гражданской войны, которая скорее всего регулярно перерастает из войны холодной в войну вполне горячую. Это, конечно, выживанию не способствует. Но есть ряд факторов, которые весьма недвусмысленно указывают на близкий призрак быстрой и окончательной дегенерации обеих половинок расы. Проще говоря — они в генетическом тупике. И постоянное стремление йети и фэйри к смешанным бракам с людьми — один из симптомов. А вернее — один из вариантов выхода. Вот только в подавляющем большинстве случаев рождаются от таких браков отнюдь не герои — что бы они тебе там, Ира, не понарассказывали. Дауны, лиллипуты — это их след в нашем генофонде. Гномы — обратный вариант. И не самый худший. Ты знаешь, Ира, каков генетический след человека у йети? Нет? Этого они тебе не сказали? Так вот, я это знаю. Генетический след человека в расе йети — это маугли. Дети-маугли. Каспер Хаузер и компания. Йети постепенно вырождаются в изначальное животное состояние, из которого когда-то, судя по всему, в результате какого-то широкомасштабного генетического эксперимента, их вывели фэйри. И женщины-йети не очень падки на человеческих мужчин вовсе не потому, что не надеются на взаимность. Вкусы встречаются самые неожиданные. Просто в девяноста пяти процентах случаев рождаются дети-маугли. Животные с телом человека, пригодные для элементарной дрессуры, но не претендующие на какие бы то ни было зачатки разумности. Вот так-то. И это — только один из множества симптомов грозящего этим расам весьма мрачного будущего.

Поэтому, кстати, наиболее трезво мыслящая часть фэйри и йети твердо настроена на постепенный «выход из подполья», на легализацию и завязывание приличных межрасовых отношений с нами. Это ведь тоже отчасти было бы выполнением их главной цели. Они должны были инфильтроваться, и они инфильтруются. А насчет господства — ну что ж, колесо повернулось иначе. Не случись что-то с их базовой цивилизацией триста — или сколько там — тысяч лет назад, были бы мы сейчас на положении йети. Или — как там у Свифта? — йеху? Вот-вот, этих самых йеху. Поэтому, кстати, Ирочка, я и замочил тех двоих спецназовцев в лесопосадке с совершенно чистой совестью. Как спел когда-то на вашем, на аглицком языке Фрэнк Заппа — Them or Us. Они или мы. Извини за произношение. Кстати, в последнем слове мне откровенно антипатично его сходство с аббревиатурой другого потенциального противника, которого нам следовало бы по всем вышеперечисленным позициям опередить, а лучше вообще не подпускать к переговорному устройству. Them or GRAS. Вот это мне больше нравится.

На том и порешили. Информацию дальше себя никуда не пускать. Пока. До тех пор, пока она не будет представлять из себя более или менее четкую картину, а из картины можно будет делать ясные выводы, а на выводах основывать свою позицию и рекомендации к действию. Режим секретности блюсти строжайшим образом — тем более что, как выяснилось, за время отсутствия Ирины и Виталия в ГРАСе было пресечено несколько попыток взлома, как компьютерного, так и самого банального, с проникновением в слабоохраняемое помещение. С какой целью? С очевидной. Информация. Кому-то (кому — пока не выяснили; или же Борисов пока предпочитал темнить, не слишком доверяя в данном случае Ирине) нужно что-то (есть соображения), что есть у ГРАСа. Или нужно просто посмотреть, что в ГРАСе знают, а чего не знают.

Просидели они в тот день в Хлебниковом переулке чуть ли не до полуночи. Обсуждая детали, и планы дальнейших действий, и распределяя — кому что. На ближайшую, не совсем ближайшую и на вовсе отдаленную перспективу. И купленная с утра Ириной и Виталием еда более чем пригодилась. Как, кстати, и деньги. Суммы на непредвиденные расходы нужны бывают всегда, и часто немалые. Где хранить золото партии, в ГРАСе знали. В самом же ГРАСе. Это надежней, чем в швейцарском банке — поскольку над тайником постарались одновременно Ренат и Илья. Виталию и Ирине, как и всякому порядочному вернувшемуся с Чукотки с полной сумкой денег командировочному дали премиальные — вне всяких ведомостей, естественно. Виталию — триста долларов. Ирине — двести. Будет охота устроить отходняк — как раз хватит.

Но охоты устраивать с Виталием отходняки у Ирины ближе к ночи не осталось вовсе. А осталась одна охота — добраться поскорей до собственной постели. Что она и сделала примерно к часу ночи. И завалилась спать. Но перед сном сняла трубку и набрала номер — Лесника, чей же еще.

* * *

10 августа 1999 года. Москва. 12.40.

— Ты это серьезно? — спросил Лесник.

Они сидели в маленьком ресторанчике на Пятницкой — Ирина, Лесник и еще какой-то незнакомый Ирине человек, при котором, как сказал Лесник, говорить можно все, что Ирина сказала бы при самом Леснике. Ну что ж, ему видней. Погоняло у этого незнакомого коллеги было то еще — Штази.

— Совершенно серьезно, Лесник. Я была — то есть мы оба были — у них в плену чуть меньше месяца. Иначе я бы так не задержалась.

— А почему они вас отпустили? Или они вас не отпускали?

— Отпустили. Одна партия в пику другой партии. За то, что мы — вернее, мой старший из ГРАСа — нашел для них способ борьбы с очень их беспокоившей эпидемией.

— Стоп-стоп-стоп, — сказал вдруг Штази. — Ты говоришь, он медик? А медикаменты и всякую там прочую медицинскую чухню на дело исцеления этих твоих йети-фэйри он в Саратове, часом, не закупал? В большом количестве?

— Закупал. В большом количестве.

Лесник и Штази переглянулись.

— Дело в том, Оленька (Лесник называл ее при Штази одним из кодовых имен — еще один повод для беспокойства), что в то самое время, когда вы, как ты говоришь, были в плену у этих твоих обезьян и безвылазно сидели на островах, кто-то очень профессиональный угробил нам операцию, которую коллеги нашего друга Штази вели на протяжении последних двух лет. Они, понимаешь ли, отслеживали каналы нелегального вывоза из страны бриллиантов, необработанных алмазов и прочих драгоценных камней. И даже умудрились внедрить в преступную группу своего человека. И вот, когда они уже совсем было собрались всю эту братву повязать, явился кто-то, на «уазике», очень похожем на тот, на котором вы разъезжали по заволжским просторам — только с другими номерами — и дважды наследил. Сначала перестреляв и перерезав всех наших подопечных, включая двоих воров в законе — Беса и Мальчика. Причем, знаешь, что забавно? Забавно, что наш тамошний эксперт голову на отсечение дает — вор в законе по кличке Мальчик сам перерезал себе горло. Представляешь? Самый крутой рэкетир во всем Нижнем Поволжье. Это до чего же нужно было довести человека, чтобы он в присутствии уже схлопотавших свое товарищей пошел на такое. А ведь перерезать самому себе горло, кстати, очень непросто. И не только потому, что это почти невозможно с чисто психологической точки зрения. Проблема в том, что режешь-режешь, а потом вдруг натыкаешься на пищевод. А его перерезать довольно трудно. Так вот, нашего друга Мальчика это не смутило. Справился и с пищеводом. И, судя по всему, очень быстро. Что, сама понимаешь, вызывает массу недоуменных вопросов.

— И еще один повод для массы недоуменных вопросов, — подхватил Штази. — С одной стороны, впечатление такое, что люди — или человек, поскольку все свидетели видели в кабине «уазика» только одного мужчину, — работали очень профессионально. Если он был один — это вообще высший класс. Завалить всю бригаду, которая была вооружена по полной программе и, похоже, была к визиту готова — это просто Голливуд какой-то. А с другой стороны, ни единого контрольного выстрела. В результате трое из потерпевших остались в живых. В том числе, слава Богу, и наш человек. На нем вообще ни единой царапины — он был у них на внешнем периметре, а проще говоря, на воротах, и его каким-то образом выключили, не прибегая к физическим методам воздействия. Так вот, профессионалы, сама понимаешь, таких ляпов не допускают. И свидетелей после них обычно не остается. Хотя все трое, по большому счету, не свидетели. Они ничего не помнят. Даже наш агент — по нулям. Они даже не помнят, как и зачем в тот день оказались у Беса в особняке. Хотя все остальные предшествующие дни могут восстановить едва ли не по минутам. Такое впечатление, что к ним применили какое-то неизвестное нам пока психотропное вещество, способное стирать избирательные блоки памяти.

— А во второй раз он наследил, когда объехал на том же «уазике» несколько оптовых медицинских баз и закупил медикаментов и оборудования на общую сумму примерно в двести пятьдесят тысяч долларов. И расплачивался именно долларами. А из особняка нашего покойного друга Беса исчезла крупная сумма денег — где-то от шестисот тысяч до миллиона долларов. И номера некоторых купюр были у нас на контроле. И часть из этих номеров всплыла на оптовых базах. Ваши комментарии, коллега.

— Это был Виталий. И Ленань.

— Кто такая Ленань?

— Я же вам говорила. Женщина из фэйри. Из тамошнего ГБ. Ее отправили с Ларькиным в город продавать бриллианты, которые фэйри откуда-то достают. Сами. Не из наших промышленных источников. И Виталий, вероятно, по случайности, вышел на этих ваших воров в законе. А они попытались его кинуть. Причем не просто кинуть, а убить. А вышло, сами видите, наоборот.

— А как насчет памяти и перерезанного горла?

— Это Ленань. Астом. Я вам тоже говорила. С перерезанным горлом — это нечто вроде гипноза. Когда тебе вроде как снятся веревки, и они опутывают тебя с ног до головы и заставляют тебя делать то, чего тебе делать вовсе не хочется. С нами на обратной дороге пытались проделать то же самое.

— Ну и как?

— Мы тоже кое-чему научились.

— Бред какой-то, — Штази откинулся на спинку кресла. — Какая-то малонаучная фантастика. Лесник, и ты, что, на самом деле ей веришь?

Ирина наскоро сотворила астом, протянула к Штази веревочки и заставила развернуться к себе. А потом аккуратно приложила его головой об стол. Лицом. Но не слишком сильно.

— Твою мать! — глаза у Штази были чуть не на затылке.

— Не ушиблись? — сочувственно спросила Ирина. — А то могу повторить. Для особо тупых.

— Тихо, тихо, девочка, — вмешался Лесник. — Ты поосторожней со старшими по званию. И сильно, надо сказать, старшими. Хотя аргумент, конечно, убойный. Ну что, Штази, она тебе внятно объяснила. Заметь, еще месяц назад я наизусть знал, что она умеет и чего не умеет. Ничего подобного она не умела. Я ее такому не учил. Потому что сам не умею.

Он обернулся к Ирине.

— Ладно, Оленька. Мы все поняли. Связь как обычно. Если что-то срочное, я сам тебя найду. Спасибо. И — до свидания.

Ирина встала, подчеркнуто церемонно отдала старшему по званию честь и вышла на улицу. Воздух был несвеж и влажен — такое впечатление, что им уже несколько раз дышали, — и московская давящая городская жара только-только набирала обороты. На душе у Ирины было неспокойно. Только вчера договорились не пускать информацию никуда — ни выше, ни ниже, ни в сторону. И первое, с чего она начала свой нынешний день, это встреча с Лесником. И ладно бы только с Лесником. Еще этот Штази. Ирине он совсем не понравился. Леснику, конечно, виднее, но что-то тут не так. Что-то тут не чисто.

Ох, нахлебаюсь я с этой двойной лояльностью, подумала Ирина, шагая вниз по Пятницкой, в сторону ближайшей станции метро. Так все было просто. Был Лесник, и никого кроме Лесника. А теперь… Ну что ж, поживем — увидим.

Главное, чтоб Штази и ему подобные не влезли туда, куда им лезть совсем не надо.

А если влезут — что тогда ты станешь делать? Рано или поздно придется выбирать.

Примечания

1

Все хорошо, что хорошо кончается.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ПОИСК

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

Часть вторая ВСТРЕЧА

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

Часть третья Возвращение

  Глава 14

  Глава 15

*** Примечания ***