КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Гибель дракона [Николай Павлович Кожевников] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Кожевников Гибель дракона Роман

ВМЕСТО ПРОЛОГА

В укромный уголок парка от горбатой громады императорского дворца, скрытого кронами низкорослых кривых сосен, доносится тихая, тягучая музыка. Расплываются голубые тени, сливаясь с наступающей чернотой. Свертывая лепестки, никнут цветы. Гул большого города слабеет, будто его глушит толстое покрывало. На небе и на земле зажигаются огоньки, но их дрожащий свет не в силах побороть темень, и приходит ночь, таинственная, грозная, полная и страха, и очарования. Ветерок несет с океана аромат водорослей, сладковато-жирный запах гниющей рыбы, прохладу волн.

Тусклый свет бумажных фонариков, спрятанных в зелени слив и вишен, цветными пятнами освещает то неожиданные повороты аллеи, то узенькие тропинки, ведущие к живописным гротам в искусственных скалах или легким бамбуковым беседкам, нависшим над светлыми озерками. Омывая корни карликовых берез, шумят ручейки, то вдруг срываясь с камней крохотными водопадами, то расплескиваясь по тенистому мелководью среди пышных болотных цветов. Тихая музыка поет о вечном народе Ямато — избраннике богов, призванном властвовать над всеми народами мира. Властвовать! Так учит религия Синто — религия этого избранного богами народа, которому они, боги, дали и чудесную страну множества островов, и океан, и живого бога — императора, потомка Аматерасу, и ум, и силу, и хитрость, и мужество. Властвовать!..

Под раскидистой сливой на скамеечке, выложенной мягким дерном, неподвижно сидели двое. Зеленоватый свет фонарика падал на лица, и лица казались от этого мертвенно бледными.

— Жизнь коротка, и счастье быстротечно, — проговорил седой старик, слегка повернувшись к собеседнику и блеснув очками. — Забудем о делах, Аратаки-сан. Вы знаете, что сказал поэт о жизни нашей?

— Стихов не читаю, господин министр.

— Жаль, — министр вытянул губы, словно собирался поцеловать золотой набалдашник своей трости.

«Грубы разведчики, — размышлял он, — даже разведчики в чине генерала. Отказаться выслушать две строки стихов, когда знаешь, что министр, твой собеседник, и есть тот поэт!»

— Ваша профессия, Аратаки-сан, полна романтизма, — министр улыбнулся, блеснув золотом зубов, лицо его стало старчески добро душным и кротким. — Она ароматна, как порыв ветерка, как легенды горы Фудзияма...

— Простите, но я не думаю о романтике, — нетерпеливо прервал Аратаки, — я вас униженно прошу принять нашего первого сотрудника. Второй год, как мы покинули Приморье. Я не могу... — Аратаки передохнул, — я не могу дышать спокойно, пока там красные. Я не могу читать стихов, господин министр!..

— Первого? — министр постучал пальцами по трости. — Он неглуп, но он, к счастью, не понимает, что служит орудием... Впрочем, как говорит поэт, «побеги бамбука радуют козу, старый бамбук ее убивает», — он засмеялся тихим булькающим смехом, словно из горлышка тонкой бутылки медленно выливалась вода. — И пусть наша встреча будет для него ростком молодого бамбука. Бамбук подрастет и убьет козу.

Аратаки хлопнул в ладоши. Ни он, ни министр не обернулись, когда за их спинами послышалось осторожное покашливание. Переждав несколько секунд, тот, невидимый, обошел скамью и, вытянувшись перед японцами во фронт, замер.

— Господин военный министр, — не сразу заговорил он глухим, хриплым от волнения голосом, — честь имею представиться... — он набрал полную грудь воздуха, словно хотел крикнуть, но сказал осторожным шепотом: — Атаман Семенов, — и тут же поправился: — Казачий атаман Семенов.

Он был еще не стар, хотя изрядно потрепан, коренаст и плечист. Форма аргуньских казаков сидела на нем ладно. Бешмет из тонкого сукна был перетянут узким кавказским ремешком с чеканным серебряным набором.

Министр слегка шевельнул указательным пальцем с блестящим алмазом в тяжелом перстне. Семенов угодливо наклонился.

— Так вы утверждаете, — начал министр, — что ваши люди там, — он кивнул на северо-запад, — целы и даже работают на вас? — в его голосе не слышалось даже простой заинтересованности. И глаз за очками не рассмотреть. Тонкие губы чуть растянуты в учтивую улыбку.

Не разгибаясь, Семенов ответил:

— Так точно!

— Кто вам поможет в Маньчжурии?

— Генерал-лейтенант Бакшеев, ваше высокопревосходительство, генерал-майор Власьевский, князь Ухтомский...

— Так, — перебил министр, — чего вы хотите?

— Жить и умереть вместе с Японией!

— Очень хорошо, — министр пытливо смотрел Семенову в глаза, но ничего, кроме преданности, не было в них. — Мы вам дадим денег. Но, — старик встал, — только работать на нас.

Ласково коснувшись плеча атамана, министр усмехнулся. Вероятно, этот русский вообразит теперь, что без него Япония пропадет. Коза и бамбук! Министр отошел к другой скамеечке и сел, прислушиваясь к тихому голосу генерала Аратаки:

— Рано или поздно Приморье станет нашим. Будете работать с нами честно, получите... — генерал помолчал, словно оценивая атамана, — пост губернатора Дальне-Восточной провинции. Может быть, президента Дальне-Восточной Республики. И... право мести. Мы ни в чем не намерены ограничивать вас в ваших делах с русскими.

— Рад стараться!

— Завтра вас увезут в Дайрен. Вам нельзя оставаться здесь долго, хотя я лично всегда рад и счастлив вас видеть...

Министр слышал, как заскрипел песок под грузными шагами Семенова. Тяжело опираясь на трость, старик поднялся. Перед ним стоял Аратаки.

— Отлично, — ровно сказал министр. — Завтра я хочу видеть капитана Доихару. Он хорошо знает Восток и начнет работать в Маньчжурии. За атаманом нужно смотреть. Из ненависти к большевикам он предал свою страну. Так же легко он может предать и нас из старой русской ненависти к Японии.

Круто повернувшись, министр торопливо зашагал к ярко сиявшей громаде императорского дворца. Музыка стала слышнее. В небе, между звезд, вспыхнули яркие огоньки разноцветных ракет фейерверка. На поляне перед дворцом горели алмазными, рубиновыми, изумрудными огнями инициалы божественного императора.

Это было летом 1924 года.

* * * *
В июле 1941 года Квантунская армия приготовилась к выступлению. Она была «подобна натянутой тетиве лука, обращенного в сторону Советского Союза». Лук готов был выстрелить в ту секунду, когда немцы возьмут Москву. Опасаясь упустить сроки, японский генеральный штаб с июля по октябрь торопливо «изучал вопрос об оккупационном режиме для советских территорий».

Уже написан боевой приказ. Войска стоят вдоль всей советской границы. Определено направление главного удара. Розданы карты. Казачий корпус Бакшеева разослал в японские воинские части русских переводчиков. Разработана инструкция по идеологической работе в оккупированных районах. Все предусмотрено. Все!

Но 4 сентября 1941 года германский посол в Токио господин Отт писал в Берлин:

«Ввиду сопротивления, которое оказывает русская армия такой армии, как немецкая, японский Генеральный Штаб не верит, что сможет достичь решающего успеха в войне против России до наступления зимы. Сюда также присоединяются неприятные воспоминания о Хасанских и Халхин-Голских событиях, которые до сих пор живы в памяти Квантунской армии. Императорская ставка недавно приняла решение отложить военные действия против Советского Союза до зимы».

16 октября 1941 года премьер-министр Тодзио создал новое правительство и подписал приказ о начале военных действий с Россией.

Но Москву германская армия не взяла. Пришлось назначить новый срок — Сталинград. Правящие круги сгорали от нетерпения. Концерн Мицуи торопил Тодзио. Юристы домов Сумитомо, Мицубиси и Ясуда каждый день являлись на прием. А однажды... Однажды тот же генерал Аратаки из отдела разведки — один из крупных акционеров Мицубиси — посетил премьера. И через несколько дней японцы громили Пирл Харбор.

Война на Тихом океане началась крупными победами. Американцы в панике отступали, оставляя вооружение и боеприпасы. Генерал Макартур, бросив гарнизон, с группой офицеров бежал из Батана.

Решающая победа была уже где-то рядом. Тодзио торжествовал. Наступала очередь двинуть армии на Россию. Но сомнения все-таки брали премьера. И угрюмый шифровальщик, посасывая потухшую трубку, передавал в Берлин унылое послание рыжего Отта:

«Вступление Японии в войну против Дальневосточной армии, которая все еще считается сильной в боевом отношении, нельзя ожидать раньше весны. Упорство, которое проявил Советский Союз в борьбе с Германией, показывает, что даже нападением Японии в августе или сентябре нельзя было открыть дорогу на Сибирь в этом году».

В Берлине были недовольны. 15 мая 1942 года Риббентроп телеграфировал немецкому послу в Токио:

«Передайте правительству Японии: Ваш боевой нейтралитет с Россией, при котором она держит войска на Восточной и Северной границах, значительно облегчает наш труд в войне против России. Падение Сталинграда — вопрос нескольких месяцев. Если сейчас Япония не откроет фронта, она лишится Приморья. Русские армии подходят к катастрофе».

Летом 1942 года было закончено перевооружение Квантунской армии, насчитывавшей миллион активных штыков. Уже заучены русские слова: «сдавайся», «руки вверх», «вы окружены». Немецкие инструкторы торопили с выступлением. И вот к границе Советского Союза потянулись полки и дивизии, давно ждавшие команды в ближнем тылу.

Злая пыль плыла над дорогами Маньчжурии.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1
Лето 1942 года выдалось в Забайкалье знойным. Белое солнце медленно проплывало в прозрачно-сером небе, источая одуряющий зной. К середине июля выгорели травы. Пожелтевшие сопки стали похожи на песчаные барханы, бесконечной чередой уходившие в мглистую даль. Ручейки, болота, мелкие речушки пересохли. Ил, крошась, курился едкой пылью. Земля покрылась трещинами. Росы не выпадали.

Всё живущее в степи спряталось или бежало. Монголы со стадами откочевали к Досатую и Аргуни. Следом за стадами шли волки, жирея от падали. За волками потянулись степные орлы-стервятники. Торбаганы — коренные обитатели степей Забайкалья — выползали из нор только ранним утром или поздно вечером.

Старожилы ждали грозы.

2
Утро было обычным, мглистым и душным. Но в полдень на горизонте показались иссиня-черные тучи. Резкими порывами пролетел над степью горячий ветер, поднял пыль, и она заволокла небо. Донеслись приглушенные раскаты грома. Тучи приближались с ужасающей быстротой. Грязновато-серые по краям, они свивались в чудовищные спирали и воронки, принимая зловещий фиолетовый оттенок. Пыль и тучи, будто перемешавшись, скрыли солнце. День померк. Наступили сумерки, изредка освещаемые зеленоватыми вспышками молний.

Когда начали падать первые тяжелые капли дождя, командир полка Сгибнев и комиссар Подгалло стояли на крыльце полкового штаба. Они собирались обедать, но буря задержала.

«Тук! Тук! Тук!» — тяжело и редко стучали капли по железу крыши. «Пух! Пух! Пух!» — падали капли на дорогу, выбивая темные точки и поднимая крошечные облачка пыли. Через минуту дождь прекратился, и вновь все замерло. Лишь тучи вихрились, сталкиваясь и все ниже опускаясь над сопками. Стало нестерпимо душно. Издалека донеслось тревожное ржание лошади, и словно в ответ на этот одинокий звук, сотней орудий грохнул раскат грома. Хлынул ливень. По колеям дороги побежали мутные ручьи. И когда Подгалло взглянул в сторону пади, он невольно вскрикнул: там, где минуту назад мирно желтели травы и зеленели кусты шиповника, катились волны быстрого потока. Вода прибывала на глазах, поток разбухал, становясь с каждой минутой все грозней, все стремительней. Вой ветра, шум потока, раскаты грома, крики людей и животных, нарастая, слились, наконец, в оглушительный гул.

Потянуло холодом. Воздух, насыщенный влагой, посвежел. Стало легче дышать.

— Вот это ливень! — Сгибнев удивленно глядел на бушующую воду. — А ты говорил — наводнения раз в сто лет.

— Ну... когда это было сказано, — недовольно отозвался Подгалло, ероша короткий ёжик седых волос и думая о чем-то своем. — Мне кажется, — вздохнул он, — надо ждать сюрприз.

— Миноносцы поплывут? — усмехнулся Сгибнев. Комиссар не ответил на шутку.

— Караульные посты у нас по краю пади, — заметил он. — Надо бы снять.

Дежурный по полку, прервав разговор, доложил: в колхозе «Памяти Лазо» затопило заимку, размывает склады с горючим, гаражи с сельскохозяйственными машинами, комбайн унесло, перевернуло трактор, председатель просит помощи.

— Объявите тревогу, — выпрямился Сгибнев. — Начальнику караула снять опасные посты. Дежурный взвод — к штабу, — он обернулся к Подгалло, от недавнего благодушия не осталось и следа. — Пошлем этот взвод к заимке.

Комиссар наклонил голову, соглашаясь:

— Хорошо. И пойдем к людям. Ты — в батальоны, я — в спецподразделения.

— Дежурный! — крикнул Сгибнев в открытую дверь. — Коней. Мне и комиссару.

— Нужно было помочь колхозникам перенести постройки, — комиссар, казалось, говорил сам с собой. — Нехорошо вышло.

Сгибнев рассердился:

— Что могли — сделали, А если бы у нас пушки остались в пади?

Подгалло вздохнул. Пушки пушками. Но и хлеб нужен. Без машин его не уберешь.

От конюшен уже скакали два всадника, ведя в поводу оседланных лошадей.

— Через час будь в штабе, — Сгибнев взялся за перила, с пальцев потекла вода. — К пятнадцати ноль-ноль получим приказ. Звонили из дивизии.

Коноводы остановили мокрых, дымящихся коней у крыльца. Те прядали ушами и беспокойно жались к зданию, стремясь спрятаться от хлестких струй.

— Кто это? — комиссар указал на затопленную дорогу. Там, среди волн, прыгал с камня на камень человек в военной одежде с вещевым мешком за плечами.

— Молодец, — ответил Сгибнев, когда незнакомец, сделав последний, самый большой прыжок, выбрался на берег и, не оглядываясь, торопливо зашагал к штабу. — Новый офицер, вероятно.

Офицер, перепрыгивая ручейки, быстро приближался. Заметив на крыльце старших командиров, одернул гимнастерку, подтянул ремень, поправил на ходу вещевой мешок и взбежал по ступенькам. На промокшей гимнастерке, рядом с орденом Красной Звезды, голубел значок участника Халхин-Голских боев, на полевых петличках зеленели лейтенантские кубики.

— Младший политрук Карпов, — представился он, поднимая к козырьку руку для обычного приветствия. Подгалло, слушая привычные слова рапорта, с любопытством рассматривал лицо молодого офицера. Оно показалось ему знакомым. И комиссар чуть было не сказал об этом, чуть было не спросил, а не служил ли младший политрук в такой-то дивизии. Но взгляд его снова упал на Халхин-Голский значок Карпова, и он только усмехнулся незаметно: ясное дело — служил. И очень плохо, что забываешь ты, комиссар, своих людей! Впрочем, не забыл: серые бесстрашные глаза, полные мальчишеские губы, крепкие грудные мышцы — нет, это не просто сослуживец. Нет-нет. Неужели тот самый рядовой, который... Но если даже и так, сейчас не время для воспоминаний. Да и Карпов словно не узнает своего прежнего комиссара, держится новичком-курсантом. «Эх, Карпов, знал бы ты, как и я после того искал тебя, искал-разыскивал! Уже и надежду потерял, а ты сам явился, как в сказке. И не хочешь признаться...»

К штабу подошла колонна солдат. Усатый сержант легко взбежал по ступенькам и остановился, ожидая, когда освободятся командиры. Подгалло, быстро взглянув на сержанта, вновь обратился к Карпову, успев за этот миг принять решение.

— Назначаетесь политруком первой роты, — сказал он деловым тоном. — Подробности после. В полку тревога: спасаем имущество колхоза. Примите командование взводом вашей роты, — он указал на стоявших под дождем солдат, — и спешите к заимке. Сержант Кашин дорогу знает. Задача — оказать помощь колхозникам.

— Есть! — Карпов повторил приказание, снял с плеч вещевой мешок и, кинув его в сухой угол крыльца, снова выпрямился: — Разрешите выполнять?

3
Ранним летним утром, когда в пробуждающейся степи чуть слышны вздохи порывистого ветерка, когда небо светлеет, наливаясь мягкой голубизной, в низкорослом кустарнике, от которого начиналась падь Узкая, остановились шесть грузовых автомобилей. То, что они привезли, было плотно закрыто брезентом. Офицер-японец, изредка подсвечивая фонариком, тщательно осмотрел местность и, заметив нависший над падью камень, взобрался на него. В глубине темнели скалы, в обрывистых стенах торчали острые обломки гранита. Офицер удовлетворенно хмыкнул, сверившись с картой, и приказал разгружаться. Солдаты принялись очень осторожно, хотя и с привычной сноровкой, перетаскивать ящики к обрыву и укладывать их равными штабелями в три ряда. В ящиках шла какая-то возня, иногда слышался писк...

Машины ушли. Одинокий часовой прилег возле ящиков и, грустно улыбаясь своим мыслям, протяжно запел о разлуке с любимой, ждущей его на благословенных островах Ямато, о вишне в цвету на склонах Фудзиямы, о тоненькой веточке сливы в бокале предков, напоминающей девушке о возлюбленном, который скоро завоюет вселенную, для нее и для потомков великих и могучих самураев, идущих в мир.

Подсменные караульные забрались в чащу и прилегли там, ленивым разговором отгоняя подступающую дремоту.

— Так можно прождать до осени, — заметил пожилой унтер-офицер и повернулся на спину. — Эти синоптики совсем сошли с ума. Предсказать дождь сегодня, в такую жару!

Солдаты молчали. Возражать начальству — все равно что бить самого себя по лицу. Откуда ему, горожанину, знать то, что знают они, вчерашние крестьяне? Гнетущая духота, обжигающее солнце с утра — значит, будет, обязательно будет большой дождь. И скоро. Один из солдат, нервно потирая землистую щеку, искоса взглянул на развалившегося под кустом начальника.

— Зачем все это... — будто про себя буркнул он. — Крысы... плотина... ожидание воды...

— Ты глуп, Римота! — унтер-офицер повернулся на бок, лицом к солдату, словно готовясь к длительному разговору. — Русские должны знать свое место!

— Они живут в своих местах. А тот, кто затевает драку, чаще всего сам битым бывает.

Унтер-офицер сел и в страхе уставился на Римоту. А тот, разминая сигарету, даже не поднял глаз.

— Это... это уже не глупость... — прохрипел унтер-офицер. — Это...

— И у дурака из тысячи мыслей одна правильная случается, — ответил Римота, взглянув на свое начальство без злобы, скорее с сочувствием.

— У тебя все мысли... Ты — вредный! Не зря из «Асахи» в солдаты сдали.

— Блохе топором голову не рубят, — отозвался Римота. Унтер-офицер выкатил глаза от крайнего изумления и побледнел:

— Ну, ты не блоха!.. Ты... ты скорпион!..

Сигнал подъехавшего легкового автомобиля прервал ссору. Солдаты вскочили. Унтер-офицер подбежал к вышедшему из машины полковнику. Выпятив грудь, доложил о выполнении приказа. Полковник, не обращая на него внимания, подошел к ящикам, чутко прислушался к возне и отвратительному писку крыс, озлобленных голодом, и, посмотрев на небо, удовлетворенно кивнул головой: далеко над горизонтом возникла темная полоса туч.

Вскоре прибыли грузовики с солдатами. По короткой команде полковника солдаты разобрали ящики — по пять на человека — и беззвучно рассредоточились по краю пади, ожидая новой команды.

Римота, стоя, как и все, над обрывом, с тоской и отчаянием думал о том, что вот очень скоро они сбросят ящики вниз, на острые камни, и крысы, зараженные какой-то страшной болезнью, двинутся за рубеж. Они будут сеять заразу и смерть — кто их остановит, кто удержит? И он, Римота, сбросив по команде свои пять ящиков, станет соучастником преступления. Преступления, затеянного кастой военных, против власти которых он, Римота, боролся всю свою сознательную жизнь. Боролся? Громкое слово. Разве это борьба: за годы работы наборщиком в типографии газеты «Асахи» он сумел убедить в идеях партии всего пять человек. Только эти пятеро и поняли, что такое труд пролетария, что такое капитал, как сбить оковы рабства...

Сначала был арестован Ираки-сан, ближайший друг Римоты. Потом... Было ясно: надо скрыться. Но Римота опоздал. На другую же ночь после ареста Ираки пришли полицейские и за ним, Римотой. Обыскали лачугу, перевернули все вверх дном. Напугали детей. Расплакалась жена.

— Ты враг порядка и разума! — внушительно говорил полицейский офицер. — Ты враг сына солнца — божественного императора.

— Если правитель с сердцем, то и народ к нему с душой, — ответил Римота.

Три месяца тюрьмы. И вот он — солдат императора, обязанный по приказу любого офицера своими руками сеять смерть...

Налетел порыв ветра. Тучи, клубясь, стремительной лавиной заволакивали небо, двигаясь от горизонта прямо сюда, к распадку, к этим ящикам. Потянуло сыростью. Полковник, сопровождаемый унтер-офицером, который что-то негромко и почтительно ему докладывал, направился к машине за плащом. Они прошли недалеко от Римоты, скрытого от них ящиками, и солдат услышал собственное имя, угодливо подсказанное полковнику сержантом.

— Сегодня же подайте на него рапорт, — четко произнес полковник. — Передадите вечером мне, а дня через три...

Порыв ветра скомкал, отбросил голоса. Но Римоте все было ясно. «Дня через три...» Он знал, что следует дня через три после таких рапортов: тюрьма либо «жертвенные работы», а то — худшего нельзя вообразить — отряд «колдуна» где-то на станции Пинфань, откуда, говорят, никогда не возвращаются... Бежать. Бежать!

Вместе с первыми каплями дождя полетели с обрыва первые ящики. Разбиваясь о камни, они освобождали стаи крыс. Подхваченные потоком, зверьки плыли за рубеж, в сторону русских.

Римота смотрел в поток. Бежать! На Хингане партизаны. Они ненавидят каждого японца. Но среди них, конечно, есть и коммунисты. Они его поймут. Они примут его... «Надо спешить. Но... — вспомнилась поговорка: — Принимаясь за большое дело, не упусти мелочей... Надо посоветоваться — хоть „со своими коленями“, — усмехнулся Римота, — и бежать. К партизанам. К китайским партизанам... Да!»

4
Взвод Карпова перебежал через недостроенную насыпь, на глазах разрушаемую водой, и спустился в небольшую лощину. Из затопленных колхозных складов женщины и подростки вытаскивали запасные части машин.

— Там, товарищ политрук, женщины остались.

Карпов пристально посмотрел в курносое, густо покрытое веснушками лицо солдата с испуганными карими глазами. Тот смутился, принял стойку «смирно»:

— Красноармеец первой роты Степан Гурин. Вон в той избушке, — он вытянул руку, указывая на темнеющее в пади строение, уже до половины залитое водой, — две женщины остались, товарищ политрук. Волны-то крутят! Я бы... Да я слабак плавать-то... Пропадут ведь, товарищ политрук...

Поток занимал уже всю ширину пади, струи его, упругие, будто свитые из стальных канатов, извивались и холодно поблескивали. Изредка в них мелькали бревна, бочки, какие-то тюки, и тогда становилось особенно ясно, насколько сильно течение.

— Пропадут, — с глухим отчаянием в голосе повторил кто-то вслед за Степаном Гуриным.

Карпов обернулся.

Это был председатель колхоза. Сухой и маленький, он стоял под ливнем неподвижно и глядел в поток горестным, застывшим взглядом, держа под уздцы вздрагивающего коня.

— Бригадирша наша с дочкой остались на заимке, — продолжал он. — И что их там держало! Я ведь, политрук, на пятьдесят процентов годен, — он стукнул кулаком выше колена по скрипнувшему протезу, — а кругом одни бабы...

На берегу, сгорбившись, стояла седая старушка. К ней жалась девочка в большом, насквозь промокшем шерстяном платке и неслышно рыдала, вздрагивая.

— Это мать той бригадирши и вторая дочка... — гудел над ухом глухой голос председателя. — Муж у ней в армии командиром роты. Как мне перед ним, в случае чего?..

Избушку вдруг накрыло волной. Девочка вскрикнула тонко и пронзительно: «Мама!» Старушка принялась торопливо креститься.

— Расседлай коня! — крикнул Карпов председателю и уже сбрасывал сапоги, стягивал гимнастерку, брюки. Председатель поспешно снял седло, передал политруку повод. Карпов погладил лошадь, сказал ей что-то ободряюще-ласковое и завел в поток. Потеряв дно, лошадь окончательно доверилась его руке. Поднятый на волну, Карпов увидел серую избушку, окруженную беснующейся водой, и двух женщин на крыше, порывисто качнувшихся ему навстречу. И тут же — холод, стальные жесткие струи, темнота и ноющее чувство опасности.

5
Подгалло подъехал к председателю колхоза, когда Карпов уже находился ближе к затопленной избушке, чем к этому берегу. И солдаты, и женщины-колхозницы, бросив работу, напряженно следили за лошадью и за человеком, боровшимся с водой.

— Кто это? — спросил комиссар, спешиваясь.

— Ваш политрук, — ответил председатель и показал одежду Карпова, которую держал, перекинув через руку. Гимнастерка лежала сверху, и Подгалло вновь увидел Халхин-Голский значок и орден Красной Звезды. Ему вдруг стало жарко. А председатель, продолжая следить за политруком, недоуменно говорил:

— Крыс-то повылазило! И откуда?.. У нас тут сроду ни единой. Мыши, правда, были, а крысы — никогда. Вымыло их откуда, что ли?..

— Крысы?.. Странно... — протянул Подгалло, не глядя на собеседника, потому что все его внимание поглощал в этот миг смелый пловец, едва различимый в свинцовых волнах. — Крысы... Откуда же они повылезли, если их тут не было?..

6
В комнате с затемненным окном сидел на разбросанной измятой постели хмурый человек с седыми коротко подстриженными усами, с тяжелым взглядом маленьких глаз. В молодости он, видимо, был красив. Правильный овал лица, нос с горбинкой, четко обрисованные губы, раздвоенный гладко выбритый подбородок и сейчас еще обнаруживали в нем то «породистое благородство», о котором так пеклись когда-то художники, рисовавшие по заказу портреты старых генералов. Но то были едва ощутимые следы былого. Ныне же старик сутулился, дышал сипло, мохнатые брови его нависали над глазами, не скрывая злобного блеска их, толстая шея, покрытая крупными клетками морщин, жирно лоснилась. Он о чем-то неотрывно думал, глядя себе под ноги на грязный пол.

Дверь с треском распахнулась. Вошел японец в погонах капитана. Оглядевшись, выпил стоявший на столе бокал пива и, отдуваясь, небрежно заговорил:

— Господин атаман отдыхает? — деревянно хихикнул. — Ваша мысль о возведении плотины в Узкой пади оказалась весьма удачной. Генерал будет доволен вами.

— Я, господин Казимура, может быть, — атаман выпрямился, не вставая с места, — единственный русский самурай.

— Русский никогда не будет такой самурай, как мы.

— Да, конечно, — поспешно согласился атаман, отводя взгляд. — Русским далеко. — Помолчав, осторожно попросил: — Мне тут, господин капитан, отправить надо... в порядке Токуй Ацукаи[1]. Необходимо ваше свидетельство.

— Кто?

— Сын одного мастерового. Отказался идти служить в корпус генерала Бакшеева. И девка, русская, агитировала за Советы. А тут, кстати, — вкрадчиво закончил он, пряча ехидную улыбку (Ты думаешь, я меньше твоего знаю, капитанишка паршивый?), — запросец есть из отряда семьсот тридцать первого.

— Хорошо. Вечером попозже я буду в жандармерии. Напишу.

Капитан насмешливо оглядел растрепанного атамана: «Разве таким должен быть вождь?» Тяжелый воздух комнаты, отравленный запахом спирта, застоялого табачного дыма и потного человеческого тела, вызывал тошноту.

— Чем могу служить, господин капитан? — грузно повернулся на стуле атаман и подумал: «Подожди, я с тобой за все рассчитаюсь!» Губы его зло поджались, усы встопорщились.

— Оттуда, — японец кивнул на окно, — никто не приходил?

Атаман отрицательно покачал головой.

— Когда придут оттуда, — капитан подмигнул, — с вашей стороны, поставьте меня в известность.

— Слуш... Хорошо, — поправился Семенов, вздрогнув. Капитан похлопал его по плечу и вышел...

Давно от всей души Семенов желал Казимуре провалиться, но до сих пор его молитвы не были услышаны. «Ничего, — успокаивал себя старик, — на этот раз, глядишь, сцапают». Он знал: с каждым днем щели на советской границе становятся все уже, а посты — все чаще «Эх, война бы!..»

Стук в дверь. Атаман приглаживая волосы, отозвался хрипло:

— Войди!

Дверь медленно отворилась. Сутулый, большерукий человек, с мышиными глазками на изрытом оспой лице, нерешительно вошел и, почтительно сняв шапку, остановился у входа.

— Ну? — сурово бросил атаман.

— Все сделал, как приказано.

— Садись.

Вошедший поспешно присел на краешек стула. Лицо его приняло умильное выражение.

— Расскажи, — велел атаман, — как там... как живут?

— Плохо, господин атаман. Колхозы гнетут, — заученно ответил рябой и тут же заговорил горячо, заинтересованно: — Пограничников нагнали! Через рубеж ползти — выискиваешь болото... — он замялся. — А туда, сами знаете, лезть страшновато. Там тоже... напущено. А я, грешным делом, заразы страсть как боюсь...

— Подъесаул Трюнин! — атаман встал. Трюнин вскочил тут же, словно вздернутый за веревочку. — Настали последние дни произвола красных! Меч самураев уже занесен...

Трюнин, часто моргая, смотрел на Семенова, но не слушал его слов. Он вспоминал молодость, золотое времечко, когда они с атаманом гуляли по Забайкалью на быстроногих конях... Эх, времечко!..

Семенов достал карту:

— Дивизия стоит на месте?.. Отлично! Тем быстрее дойдем до Читы. — Подъесаул пользовался особым расположением Семенова: старый служака, кровью связанный соратник. — Теперь, когда прекратятся нарушения, они совсем успокоятся. Это твой последний переход. Следующий раз мы встретимся там! — атаман широким жестом указал в сторону границы. — Сейчас зайди к капитану Казимуре. И сегодня же ночью — обратно... Ну, а крыс-то они перепугались? Переполох был?

— Был, ваше превосходительство, был, — заторопился подъесаул, — умопомрачительный! — и замолчал, преданно глядя на атамана.

— Ну, добро. Иди к капитану.

Семенов, хмурясь, деловито разложил карту и стал отмечать расположение советских полков, переданное Трюниным. Изредка он бормотал под нос:

— Никакой мысли! Ну и вояки. Расклюем, как ястреб кур.

7
Конь нащупал дно и, весь дрожа, поднялся над водой. Карпов взобрался на крышу домика. Навстречу ему осторожно двигалась пожилая женщина в темном платье со жгутиком платка на шее, а следом за ней, скользя по замшелым доскам, спускалась девушка в порванном цветастом сарафане. Руки у нее дрожали, испуганные синие глаза перебегали с Карпова на лошадь, с лошади на Карпова.

— Раздевайтесь, — с трудом выговорил Карпов. — Скорее... — Он попытался улыбнуться, но посиневшие губы не слушались. Понял вдруг: крыша доживает последние минуты. Она взрагивала, жалобно поскрипывала под ударами волн. — Вы будете держаться за гриву, а дочка — за хвост коня. Плавать умеете?.. — Карпов коченел на ветру. В воде, кажется, было теплее.

— Умеем... — девушка поспешно снимала сарафан. Раздевшись, аккуратно свернула мокрую ткань и растерянно оглянулась на мать, будто спрашивая, куда девать платье.

— Бросьте, — посоветовал Карпов.

— Аня, помоги! — руки матери запутались в узких рукавах. Дочь дернула платье. Материя затрещала. — Осторожно, сумасшедшая! — женщина испуганно взглянула на Карпова.

Девушка опустила ногу в поток и вскрикнула:

— Холодно-то как, мамынька!..

Но мать сильным движением столкнула ее и сама прыгнула следом. Крыша затрещала и начала разваливаться, доской ударило лошадь, и та, теряя клочья пены с оскаленной морды, поплыла против течения. Карпов едва успел спрыгнуть и ухватиться за холку. Женщина часто оглядывалась на дочь, пытаясь улыбкой подбодрить ее.

Перед мордой лошади проплыл тюк с двумя крысами. Злобно пища, они грызли друг друга. Светлая обшивка тюка пестрела кровавыми пятнами. Лошадь испуганно взяла вбок, кося красновато отливающим глазом. И без того вконец продрогший, Карпов вдруг почувствовал, как все его нутро обожгло жестоким морозом. Он всегда ненавидел и побаивался крыс.

8
— Я поеду, товарищ военфельдшер, тут теперь ваши заботы, — комиссар, указав взглядом на быстро приближавшихся к берегу Карпова и спасенных им женщин, легко поднялся в седло и, не дожидаясь ответа, поехал в сторону полковых казарм.

Военфельдшер Коврова, покопавшись в сумке с красным крестом, вынула пузырек для спирта и отметила с сожалением, что он наполовину пуст.

Лошадь ступила на берег, толпа вздохнула облегченно и радостно. Женщин подхватили и, кутая в одежду, повели к двуколке полковой санчасти. Лошадь погнали на конюшню. Карпов присел на камень, не чувствуя ни дождя, ни ветра. Кашин подал промокшее обмундирование. Карпов благодарно кивнул и принялся натягивать брюки, потом гимнастерку, не понимая, зачем он это делает.

— За бригадира с дочкой... — гудел близко над ухом голос председателя, — за работу солдат спасибо, товарищ политрук, от всего колхоза... Мы уж, товарищ политрук, никогда этого...

Карпов, все яснее ощущая озноб, слышал эти слова будто из старого, испорченного репродуктора.

— Товарищ младший политрук...

Карпов обернулся на мягкий девичий голос и увидел сначала стаканчик со спиртом, протянутый ему, потом девушку в форме младшего лейтенанта медицинской службы.

— Выпейте, — слабая улыбка тронула губы военфельдшера, лицо ее было приветливо и почему-то показалось Карпову давно знакомым.

Председатель колхоза бодро крякнул:

— Лечись, политрук!

— Спасибо вам, — заговорила только что подошедшая дочь бригадирши. — Что бы с нами было... что бы было... — дрожа всем телом, она, не отрываясь, глядела на то место, где была избушка, а теперь из воды торчали одни стропила, будто руки утопающего.

Карпов, уже взяв в руки стаканчик со спиртом, неожиданно протянул его девушке.

— Выпейте! Сразу теплее станет.

Девушка, бережно держа перед собою стаканчик, побежала к матери. Председатель колхоза, нахмурился, но ничего не сказал. Военфельдшер Коврова негромко, но строго заметила:

— Вам никто не разрешал отказываться от лекарства. До помещения два километра, вы простудитесь.

Карпов, взглянув на нее, на прилипшие ко лбу и вискам светлые завитки волос, выбившиеся из-под берета, улыбнулся.

— Товарищ политрук, взвод выстроен! — доложил Кашин.

Карпов поднялся, пожал растерявшейся девушке руку, весело заметил:

— А вы строгая! — и пошел к взводу.

9
Капитан Казимура нервничал: снова переход через границу. Прошлый раз, на обратном пути, овчарка вырвала у него клок одежды и прокусила кожу. Эти большевики словно почуяли что-то: граница все неприступней. Единственное утешение — последний раз. Скоро он придет туда победителем, и тогда его карьера пойдет ввысь стремительно. Чем он хуже, к примеру, Доихары Иедзу? А тот рывком превратился из капитана в генерала. Из разведчика — в командующего одной из армий Японии. Главное — как повезет.

Он, Казимура, выдвинулся в первые ряды разведчиков сравнительно недавно, обратив на себя внимание в Китае. Там ему удалось поднять прояпонское восстание в одной из провинций, и японские войска, благодаря его таланту, прошли триумфальным маршем десятки километров. И на текущем счету Казимуры в Токийском банке Мицуи появилась кругленькая сумма. А уж в России!.. Казимура оживленно потирал руки. Давным-давно, в детстве, старая гадалка, раскинув рисовые зерна по исчерченному иероглифами листку бумаги, предрекла ему, что умрет он глубоким стариком в почете и в богатстве. «Труден путь к богатству, — говорила она, — сотни смертей избежишь ты, но добьешься своего». Что ж, до старости Казимуре далеко, тем более до глубокой. Генерал Доихара обещал ему губернаторство, и Казимура станет губернатором: он не даст императору оснований быть недовольным своим слугой. Вот бы только разведку поскорее оставить! Несмотря на предсказание гадалки, на дне души всегда копошится предательский страх за свою жизнь.

А тут еще старый пьяница Семенов. По всему видно: недоброе задумал русский атаманишка. Скрывает своего разведчика. Скорее всего, подлец, работает заодно и на немцев. Жаль, нет пока доказательств, в Токио Семенову верят, хорошо платят, и не стоит, конечно, поднимать шум из-за простой догадки. Тем более, что немцы считаются сейчас друзьями, хотя они европейцы и со временем опять станут врагами. Когда придет это время? Может быть, завтра. Послал же император войска на Филиппины, а ведь американцы тоже были друзьями. До сих пор Казимура не расстается с маузером, на рукоятке которого выгравировано: «Made in USA». Это ли не доказательство? А в Квантунской армии сотни танков с такими буквами. И там, на островах, воины императора бьют американцев американским оружием...

Слуга-китаец доложил о приходе подъесаула.

— Где возможен переход? — Казимура ткнул в карту гибким чистым пальцем.

— По краю болота, господин капитан, — ответил рябой подъесаул, часто моргая и глядя Казимуре прямо в глаза.

— Ты думаешь, я хочу сдохнуть от сапа?!

Вздрогнув, Трюнин попятился к двери.

— Никак нет! — выдавил он, побледнев и вытирая ладонью выступившую на лбу испарину.

— Где идешь сам?

— Напротив Офицерской сопки... По Куриному логу, ваше благородие. Где бурьян. Возле могил.

— Напротив Офицерской сопки? — Казимура на минуту задумался, глядя на карту. — Это лучше. Пойдешь через три часа, под утро.

Брезгливо выпятив нижнюю губу, японец смотрел вслед сгорбленному подъесаулу и злорадно смеялся про себя. Испугался заразы, русский дурак! Скоро всех вас перетравим, как бешеных крыс. В великой «сфере сопроцветания» европейцам нет места. Юг — Тихий океан уже у ног императора. Еще один удар — и развалится русская стена.

Поглядывая на часы, Казимура переоделся и стал похож на корейца. Проверив документы, еще раз оглядел себя в зеркало и довольно улыбнулся. Последний переход. Последний! Две гранаты в карманах. В рукаве, на тонкой упругой резинке, — заветный маузер. Маленький плоский пистолет в заднем кармане брюк.

Тщательно закрыв окно темной шторой, чтобы солнце не нагревало комнату в его отсутствие, Казимура подсел к письменному столу. На тонкой рисовой бумаге с изображением детей, играющих в мяч, старательно вывел: «Начальнику жандармов города Хайлара. Записка подтверждения. Подтверждаю и ходатайствую об отправке в порядке Токуй Ацукаи лиц, по указанию господина атамана Семенова. Виновны в ведении антияпонской пропаганды. Свидетелей представить нельзя». Приложил личную печать.

Напевая потихоньку трогательную песенку о дивной розе и сладкозвучном соловье, Казимура вышел из гостиницы, провожаемый низкими поклонами хозяина и слуг. На улице темнело. Капитан неторопливо зашагал в сторону вокзала, где помещалась жандармерия.

10
По берегу прокатился удивленный возглас. Лейтенант Самохвал, работавший здесь со взводом своей роты, обернулся к потоку. По середине его, словно на невидимом буксире, катилась серо-голубая громада комбайна.

— Спасти нужно! — заволновался он. — В реку уйдет — пропала машина.

Комиссар полка Подгалло, проходивший в это время по участку роты, увидел комбайн и спрыгнул с насыпи к солдатам в воду. Поскользнувшись, он низко пригнулся, и волна накрыла его. Солдаты бросились на помощь. Выпрямившись, комиссар крикнул:

— Принесите веревку!

Но веревкой уже обвязывался командир отделения сержант Золотарев. Ему помогал суетливый крепыш Камалов, который и тут не забывал улыбаться, обнажая мелкие зубы.

— Вы только конец держите крепче, — просил рослый сержант. — Не дайте безвременно погибнуть, — улыбнувшись, он смело кинулся в воду, крикнув по-моряцки: — Трави коне-ец!..

Голова Золотарева, повязанная носовым платком, белела уже далеко. Течение тащило его на середину потока, прямо к комбайну, застрявшему на мели.

— Доплывет? — тревожно спрашивали солдаты друг друга.

— Какой разговор! — беспечно шумел Камалов. — Обязательно доплывет: он с Волги!

Это была заведомая неправда: многие знали, что Золотарев до призыва жил в сухом и безводном Заволжье. Но Камалову не перечили: очень уж всем хотелось, чтобы сержант доплыл.

И Золотарев плыл. Все свои силы и невеликое искусство пловца расходовал он только на то, чтобы удержаться на поверхности воды. Но веревка намокла, стала грузной и тянула ко дну. «Хоть бы не зацепилась», — подумал сержант, плывя «саженками» в полосе спокойной воды. Но вот и стремя. Здесь повеяло холодом, как из погреба в летний день, и тут же словно кто-то толкнул его в спину широкой и мягкой ладонью. Мимо мелькнул тюк, несший на себе беспокойно метавшуюся крысу. Крыса прыгнула на Золотарева, но упала в поток и пропала.

Через минуту сержант уже отдыхал на лесенке комбайна, надежно привязав веревку за поперечный брус внизу. Плыть обратно, против течения, он и не помышлял, решив подняться на мостик и «доехать» до берега. В конце концов, рассудил он с обычной шутливостью, лишние четыре-пять пудов не составят особой трудности для роты солдат, к тому же плавать на комбайне, кажется, никому еще не приходилось. Поднявшись на ходовой мостик, Золотарев, не заметив, наступил на притаившуюся в углу крысу. Та отчаянно запищала и больно укусила сержанта за голые пальцы. Золотарев испуганно дернул ногой, крыса взлетела и упала в воду.

— Сколько нечисти вымыло! — негромко воскликнул Золотарев, поморщившись от боли и отвращения, и замахал руками, давая сигнал роте. Дрогнув, комбайн медленно пополз против течения.

Карпов со взводом подбежал к роте вовремя. Солдаты сейчас же облепили веревку и, скользя по размытой насыпи, полезли вверх. Падая на колени, Карпов полз вместе со всеми, удивляясь вернувшейся силе и тому, что ему вдруг стало нестерпимо жарко.

— Раз, два! — звучал голос комиссара.

— Взяли! — разноголосо, невпопад, отвечали солдаты.

— Еще раз!

— Взяли!

Вскоре Золотарев спрыгнул с мостика.

— Замерзли? — обратился комиссар к солдатам, вытирая окровавленную, обожженную о веревку руку.

— Зачем замерзли, товарищ комиссар? — с серьезным видом ответил Камалов. — Пропотели! До нитки мокрые, — он стоял по колени в воде и выжимал гимнастерку.

Замелькали веселые улыбки.

Уходя, Подгалло позвал с собой Карпова. По пути он велел ему идти в роту переодеться, обсушиться. Ни одного лишнего слова, никакого намека на старое знакомство. «Не узнал», — решил Карпов, уже с сожалением, даже обидой, хотя при первой встрече сегодня сам хотел, чтобы случилось именно так: зачем лезть в глаза,зачем в служебные отношения вплетать личные чувства?.. «Впрочем, все к лучшему. Так проще».

Переодевшись, Карпов хотел идти в штаб полка, но у дверей казармы его встретили комиссар и усатый лейтенант, еще мокрый и грязный.

Ветер разогнал тучи. Поток, недавно такой бурный и стремительный, убывал на глазах.

— Вот, товарищ Карпов, ваш командир роты.

— Лейтенант Самохвал, — отрекомендовался усатый, протягивая руку и внимательно оглядывая Карпова.

11
— Господи, пронеси... — трясущимися губами шептал Трюнин. Сдерживая дыхание, он долго лежал неподвижно, прислушивался. Все было тихо. Это несколько успокоило. — Господи, пронеси... — повторил он уже на распаханной полосе — рубеже России.

Знакомая падь. Теперь только бы добраться до Куриной головы — одинокого камня на краю болота. Там до поселка шесть километров, распадками можно дойти никем не замеченным. Капельки дождя упали на щеку. Трюнин вздрогнул. «Посильнее бы разошелся... смыл бы след... дай-то, господи!..» И, будто услышав горячую молитву Трюнина, хлынул короткий, но обильный дождь. Опять — от камня к камню, от куста к кусту. Опять: «Господи, пронеси!».

Что это впереди?.. Трюнин приник к земле. Куст шиповника? Но ведь еще вечером его не было! — в этом он мог поклясться. Решил взять чуть правее — «береженого бог бережет» — и торопливо пополз, выбираясь на склон соседней сопки. И опять ему померещился куст! Что это? Неужели же он незаметно вернулся на то же место? Нет. Куриная голова темнела слева. Откуда же этот куст? Сопка совсем голая... Назад! Хоть и зверь Семенов, да ведь не съест же, свой как-никак!.. Трюнин ящерицей развернулся и — замер. Сзади него, на том самом месте, где он был три-четыре минуты назад, темнел неподвижный куст шиповника! Трюнин метнулся влево — и там!.. Куст, чуть видимый на светлом фоне неба, слегка шевелил ветвями. «Без ветра?..» — в ужасе подумал Трюнин и вскочил, готовый бежать куда угодно.

— Лежать! — приказал спокойный голос сзади. — Не оборачиваться!

— Вот и все... вот и все... — шептал Трюнин. — Кончилось... кончилось... кончилось... О, господи!..

Через полчаса он уже давал показания. Торопясь выговориться, спасти себе жизнь, говорил все, что знал.

— Сап в болоте! Сам слышал... Японский капитан Казимура говорил! Ей-богу! Еще весной его туда напустили. А Семенов-атаман с крысами придумал. Они не простые, крысы-то! Не простые! — убеждал Трюнин, угодливо ловя взгляд пограничника. — С заразой они... Убей меня бог, с заразой! Не попусту же их япошки целую неделю ловили. Неделя ловли крыс была у них, ей-богу!..

12
— Итак, — озабоченно проговорил майор Сгибнев, — в ночь — тревога и марш. Триста километров! — он закусил губу. — А народ у нас почти весь новый. Командиры — молодежь. Своих солдат почти еще не знают. Дела предстоят нам с тобой невеселые...

Комиссар ответил:

— Что ж, на этом марше мы и сроднимся и с солдатами, и с командирами. Марш поможет нам создать как раз то целое, имя которому — полк. Будет трудно, не спорю. Но ведь и люди наши понимают: тяжело всей стране. И будут держаться стойко. Я верю.

Сгибнев мельком взглянул на него и зашагал по кабинету от двери к окну. «Характер! — думал он. — Можно подумать, что мой комиссар и в самом деле ничуть не волнуется. Люди, видишь ли, понимают... Люди людьми, а вести их — нам с тобой».

В дверь нерешительно постучали. Вошел Плотников — старший врач полка. Смущаясь, присел, когда Сгибнев предложил ему стул, и выжидательно переводил взгляд с командира на комиссара. Он страдал невероятной застенчивостью, и Сгибнева это нередко выводило из себя.

— Как вы думаете, товарищ военврач, — заговорил Подгалло, и Плотников поспешно встал. — Сидите! — Плотников вновь покорно опустился на стул. — Как вы думаете, чем можно объяснить такое массовое появление крыс в потоке?

— Нам известны случаи, товарищ комиссар, — Плотников поерзал на месте, вновь порываясь подняться, — когда наводнение вымывает с насиженных мест десятки тысяч грызунов. Они начинают переселение на новые места. Обычно с их пути бежит все живое... Грызуны в панике злобны и теряют чувство страха...

— Все это отвлеченно! — недовольно остановил его Сгибнев. — Комиссар спрашивает вас о данном конкретном случае.

— Это вопрос специального исследования. Я могу только предполагать.

— Что же вы предполагаете? — пристальный взгляд комиссара смущал врача, ему казалось, что Подгалло осуждает его, обвиняет в неспособности четко ответить на прямой вопрос.

— Я... Я, собственно говоря, не задумывался...

— Жаль, — бросил майор.

— Что? — обернулся к нему Плотников. — Ах, да! Действительно, жаль... — и мучительно, до слез покраснел.

— Да не краснейте! — сердито воскликнул Сгибнев. — Скажите, можно ли наловить большое количество крыс, заразить их и выпустить в наводнение?

— Конечно! — обрадовался Плотников. — Безусловно! Например, кормить крыс зараженными трупами животных. Или подсаживать к ним зараженных блох. Но это — теоретически... — Плотников торопился, словно боялся, что его перебьют. — А практически для этого нужны громадные средства и очень много людей, — он на минуту задумался, решая про себя, возможно ли практически проделать такое. Вспомнил лекции известного инфекциониста, но тот ничего не говорил об искусственном заражении. И кому это нужно! Тратить время, силы, средства — чего ради? И Плотников уверенно закончил: — Нет, такой эксперимент лишен смысла.

— Логично, — согласился Сгибнев. — За исключением пустяка, — и невесело засмеялся. — Вы забываете, что в нескольких километрах от нас — граница. И там живут люди... Враги, — поправился он. — Враги, которые не считаются ни со средствами, ни с трудами, только бы навредить нам.

— По-моему, вопрос ясен, — Подгалло взглянул на майора. — Немедленно нужно выяснить, заражены ли крысы. Вы это сможете сделать за максимально короткий срок, товарищ Плотников?

— Нужна лаборатория со специальным оборудованием. И время. Не меньше суток.

— Берите машину и немедленно выезжайте в армейскую лабораторию, — приказал майор. — Сидите там у них над душой. Не возвращайтесь, пока не будет результата.

— Есть! — Плотников встал.

— И еще, — остановил его комиссар. — Прикажите сейчас же, чтобы через санинструкторов мне к восемнадцати ноль-ноль был представлен список, кого покусали крысы.

13
В помещении жандармерии, несмотря на поздний час, было оживленно. Японцы в форме и русские в партикулярном платье (как все еще говорили в Маньчжурии), сновали по коридорам. Приход невысокого корейца остался незамеченным. Однако же часовой у входа, проверив его пропуск, почтительно отдал честь: не каждый день в захолустный городишко Маньчжурии приезжают капитаны секретной службы. Дежурный офицер, к которому обратился Казимура, проводил его до двери кабинета начальника и сказал почему-то шепотом: «Господина капитана давно ждут». Смахнув с плеча Казимуры невидимую пылинку, офицер ушел к себе. Казимура нахмурился: кто может ждать его? Одернул на себе просторную заплатанную рубаху и, поглядевшись в зеркало, постучал в дверь.

За столом начальника сидел худой моложавый генерал медицинской службы. Знакомым показался Казимуре и беспокойный взгляд его, и короткий нос, и поджатые уши, наполовину скрытые густыми, когда-то черными, теперь седыми волосами, и ласковая улыбка красиво очерченного рта. Капитан представился. Генерал, вежливо улыбнувшись, указал на кресло перед столом и, пока Казимура садился, внимательно осматривал его.

— Мне давно хотелось лично познакомиться с доблестным капитаном Казимурой и я рад, что случай свел нас, — генерал неторопливо позвонил. Адъютант внес две чашки густого до черноты чаю и вазу с печеньем, вытянутым в трубочки. — Не провожай путешественника без божьего благословения, — улыбнулся генерал, указывая на чай, — сделай все, чтобы путник не грустил на чужбине.

Казимура поблагодарил вежливым поклоном и взял чашечку. Прозрачный фарфор был темным и теплым. Капитану вспомнился Токио, ресторан на Императорской площади и... «Так, так! — отметил он про себя. — Этого генерала он видел полковником. Конечно же, полковник Исии Сиро!» Проникаясь все большим почтением к этому загадочному человеку, Казимура молча пил чай, слушая всем известные новости из Японии, которые нашел нужным сообщить словоохотливый собеседник.

— А теперь, — начал генерал, когда Казимура поставил на поднос пустую чашку, — теперь будьте внимательны и сосредоточены, — он закурил душистую сигаретку с золотым мундштуком («Американская», — подумал Казимура). — Генерал Доихара заверил меня, что в вашем лице я буду иметь деятельного и трудолюбивого помощника. Ваше предстоящее путешествие вызвано моим маленьким заданием. И путешествие и задание — последние, — приветливо улыбнулся генерал. — Совсем скоро я надеюсь быть гостем губернатора Западной провинции господина полковника Казимуры...

Капитан поклонился и опустил ресницы, скрывая радостный блеск глаз:

— Я счастлив, господин генерал.

— Нет, нет! — торопливо перебил тот, поднимая руку. — Я профессор Исии. Только профессор.

— Я счастлив, господин профессор, служить императору везде, где он всемилостивейше повелит мне.

— Вы истинный самурай, господин Казимура. Поэтому генерал Доихара и выбрал именно вас.

Блеклое пятно света лежало на чистом зеленом поле стола. Бронзовая чернильница в виде горы поблескивала темным золотом. Сухие, желтые от йода пальцы профессора Исии перекатывали розовую автоматическую ручку.

— Маршрут определяю я, — заговорил профессор, и от ласкового тона его, от вежливой улыбки не осталось следа. Перед разведчиком сидел строгий начальник. — Перейдете границу на любом участке Аргунь-Маньчжурия и направитесь в Цугул. Там проживете два дня у агента семнадцать — Трюнина. Главная ваша задача — водоемы. Все проделаете сами, лично, — Исии не спеша достал обыкновенный металлический портсигар и нажал указательным пальцем выступ на уголке. Мягко щелкнув, отскочила крышка. Внутри лежали упакованные в вату четыре плоские запаянные склянки. — Здесь возбудители брюшного тифа, — брови Казимуры поползли вверх. — Они будут живы еще пятнадцать суток. Одну склянку оставьте у семнадцатого. Остальные... Ищите вдоль границы водоемы и бросайте это туда, — Исии ловко отделил крышку портсигара и ребром ее коснулся склянок. — Вот так вы раздавите их. Только не расходуйте все на один водоем. Ищите большие колодцы не на самой границе, а в глубине, те, откуда берут воду жители, а главное — воинские части, — вздохнув, он прицепил крышку на место, закрыл портсигар и снова ласково улыбнулся, глядя на побледневшее лицо разведчика. — Вы были в Китае?

— Так точно, господин профессор!

— Значит, это вам знакомо. Но там работать значительно проще, — он опять улыбнулся. — На желтой расе мы проверили действие оружия номер один. Вам выпала честь проверить его на европейцах. Не каждому я мог бы доверить плоды своего многолетнего труда, господин Казимура. Не каждому, — задумчиво повторил он, поглаживая кончиками сморщенных пальцев крышку портсигара, и опустил голову.

Капитан теперь вспомнил все, что слышал о профессоре Исии. Со скамьи токийской военно-медицинской академии Исии пошел в армию. Потом изучал медицину в Европе и Америке. Бывал даже в России. Жизнь свою он посвятил микробиологии. Последнее время в армии прошел слух о каком-то новом виде оружия, рассчитанном на массовое истребление живой силы противника. Посвященные называли и имя изобретателя — генерала Исии, «колдуна», связывая его с отрядом 731, где он проводил свои опыты. А потом, заставив поклясться в сохранении тайны, добавляли, что он начиняет бомбы микробами.

— Божественный император вручает вам судьбу войны за создание новой Ямато! — продолжал генерал, зябко потирая руки. — Поэтому мы должны предусмотреть все, — он вновь перешел на деловой тон. — В случае эксцесса на границе, вам надлежит... — он помолчал, глядя в настороженные глаза разведчика, — надлежит сделать так, чтобы никто не нашел у вас этого, — генерал указал на портсигар. — Взорвите его, пусть даже он будет у вашего сердца — иного выхода нет.

— Моя жизнь принадлежит императору!

14
Самохвал сиял гимнастерку и критически осмотрел ее. Напевая вполголоса, отпорол подворотничок и бросил в мусорный ящик.

— При-идется но-вый при-ши-вать! — рассеянно пропел он, роясь в чемодане.

Карпов с интересом наблюдал, как ротный, не торопясь, оторвал нитку и, зажав ее губами, не переставая напевать, вынул из фуражки иголку, скрывавшуюся где-то в подкладке.

— Чистый хотите пришить? — заговорил Карпов. — Смотрите, будете блестеть — сороки унесут.

Самохвал улыбнулся. Нитка упала на колени, он с трудом ухватил ее пальцами:

— Тонкая работа! — и засмеялся. — Сороки — не страшно. А покажись я с грязным подворотничком — какой же пример солдатам!

Карпову хотелось поговорить с ним о людях, о делах в роте, но первым начать эту беседу он не решался. Самохвал, завязав, наконец, последний узелок, полюбовался своей работой и вдруг сказал:

— Не знаю я людей — беда! Две недели назад пополнение дали, где тут успеть. А впереди — такой марш.

Карпов разделял его тревогу. Он-то знал людей еще меньше. Вернее, он пока не знал их совсем. И все-таки счел нужным ответить командиру:

— А мне люди понравились. Хороший народ.

Самохвал вопросительно и удивленно поднял на него глаза.

— Да-да, — подтвердил Карпов. — На марше вы убедитесь в этом.

15
Грузный седой старик в потертой визитке сидел за широким письменным столом, перебирая толстыми, словно опухшими, пальцами, разноцветные листки деловых бумаг. Беспокойство чувствовалось в его резких, порой бесцельных движениях, в нервном подергивании плеч и той неестественной сосредоточенности, с которой он перекладывал бумаги с места на место. Мягкий свет, рассеянный цветной шторой, заливал комнату. На мраморной полочке камина, у ног бронзового рыцаря с копьем, тикали часы. Старик часто вытирал потную лысину, проводя по ней большим синим платком. Такая неприятность — сын отбился от рук, а тут изволь сидеть и выслушивать китайчишку. Да будь он хоть дельным человеком-то, а то так, грузчик, доброго слова не стоящий. «Ну и страшилище — все ребра наружу», — брезгливо отметил старик, окинув взглядом высокого полуголого китайца.

— Господин купеза... господин Зотов... Дети мало-мало кушай нада, — дрожащим голосом говорил китаец, быстро шевеля пальцами, словно отыскивая в воздухе нужные слова. — Совсем помирай теперя... Моя работай много будет. Моя будет послушная. Моя...

— Ну, хватит! — сердито бросил Зотов и вытер лысину. — Я подумаю. Иди.

Бормоча слова благодарности, китаец, пятясь, вышел из комнаты.

«Денек! — подумал Зотов, рассеянно барабаня пальцами по столу. — Денек! Надо бы хуже, да некуда... Тонна спирта-сырца взорвалась. „От неизвестной причины“. Знаем мы эту „неизвестную“! Вот только что ушел... ирод. Он убьет — не охнет, не то что спирт... Мишка — сын родная кровь — бунтует. Управлять вздумал заводом. Изобрел десятичасовой рабочий день! Ополоумел совсем. Мастера прогнал, стервец! Да какого мастера — золото, не человек. У него и мертвый работать стал бы. А ведь прогнал так, что и не воротишь. Натворил дел, всего за неделю. А дай-ка волю ему?..»

Старик покачал головой и прошипел вслух:

— Ну, я ему, стервецу, спущу штаны по старой памяти. Он у меня запомнит, как своевольничать...

Дверь распахнулась, стукнулась ручкой о стену.

— Тише! — рявкнул старик.

Высокий узкоплечий юноша, казалось, не расслышал сердитого окрика. С порога он заговорил громко и гневно:

— Это что?! Думаешь, ты лучше сделал? До сих пор не понимаешь, что нельзя каторгу из работы устраивать! Ты думаешь, я ребенок и не знаю, что делаю?

— Знаешь, — иронически перебил отец, — как не знать. Советские порядки заводишь. Чего уж тут знать-то.

— Какие там советские, — с горечью ответил сын. — Хочу, чтобы отца человеком считали, а не кровососом.

Старик в ярости вскочил с кресла;

— Это я кровосос? Я их пою, кормлю — и я же кровосос? Ах, подлецы, бездельники! Ручки в брючки, а Зотовы — плати? Так, что ли? Ты мне такими словами в лицо не тычь. Я хозяин, я за все в ответе. И за рабочих тоже.

— Перед кем в ответе-то?

— Перед богом, перед совестью в ответе, вот перед кем, мальчишка!

Сын прикусил губу, помолчал, а потом сдержанно заговорил, стараясь быть спокойным:

— Помнишь, я еще действительно мальчишкой был, мы у Ковровых жили, ты тогда другим был. И соседи нас уважали. И ребятишки меня играть звали... — и замолчал, уронив голову.

Старик насторожился. Непонятно говорит сын, к чему клонит? И с каким-то новым, еще неизведанным чувством посмотрел отец на Михаила: что-то общее было у его сына с недавно ушедшим китайцем. Но что?...

— А вот теперь по улице пройти позор. Отворачиваются, — глухо продолжал Михаил. — Только что вслед не плюются. Ославили девушку на весь город. Женихались, а теперь... За что? Ведь стыдно ей на люди выйти, — и добавил дрогнувшим голосом: — Если бы не торговля твоя, давно бы женился...

— На ком? — желваки запрыгали на скулах старика. — На девчонке Ковровой? На красной? — гнев душил его. Он закашлялся, утер слезы и, отдышавшись, отрезал: — Забудь!

— Но почему?! — вскричал сын, расстегивая воротник рубашки. — Почему?!

Старик обвел глазами комнату. Зеркало отражало диван, ковер и темное бюро старинной работы. И сюда, вот на это кресло, пустить девчонку, которая продает щепки, чтобы купить хлеба?!

— Да мне, — зло крикнул Зотов, — да мне во сто раз лучше, чтобы ты у Бакшеева в корпусе служил или... в Бюро эмигрантском! — как же ненавидел он сейчас ту девушку! Пусть она красавица, каких в кино по праздникам показывают, а только сын, его сын — не пара нищенке. — Стерва она! Не стоит алтына, а гоняется за рублем...

— Как не стыдно!.. — бешено округлив глаза, Михаил встал решительный и злой, ноздри его короткого, словно обрубленного носа, раздувались. Злясь и одновременно восхищаясь, старик узнавал в нем себя молодого, — обо мне говори что хочешь... А ее — не трогай! — выкрикнул юноша с такой силой, что хрустальный стакан стукнулся о графин и тоненько задребезжал.

Старик жалобно скривил губы. Усы его опустились, глаза сузились, спрятались под нависшие брови, лоб покрылся множеством мелких морщин. Трясущаяся голова ушла в плечи, как от удара.

Минуту длилось молчание. Только шуршание бумаг и хриплое дыхание Михаила нарушали тишину.

И это его сын! Плоть от плоти, кровь от крови. И как же это Мишенька, Мишутка, ради кого он, Зотов, наживал копеечку к копеечке, кому готовил уютную жизнь, из-за кого женился второй раз на горбатой сорокалетней «девице», принесшей богатое приданое, — его сын отказывается ото всего, в чем смысл жизни!.. Что из того, что когда-то, давным-давно, после революции, выгнавшей его из России, он, Зотов, нашел приют у земляка Коврова, что от него, земляка, и богатеть начал: копил деньгу на чужих харчах, да и Мишка был обихожен — руки развязаны. Что же из того. Каждому своя фортуна... Правда, обещались они, отцы, поженить детей. Но чего по пьяному делу не бывает. Велика сейчас разница, велика. И сыновья Ковровы — красные оба, в России, коммунисты. Вот и свяжись: кончишь дни в каком-нибудь лагере у японцев. Они — сила. Скоро японские губернаторы будут сидеть в Чите, Иркутске, Хабаровске, по всей Сибири до Уральского хребта, а то и дале. Вот когда в полную силу войдет торговый дом «Зотов и сын». А сын-то по младенческому разуму этого не понимает...

— На отца озлобился? — тихо спросил он, бессильно откинувшись в кресле. — На отца? Уж лучше убей сразу, чем будешь добивать каждый день понемногу. Это мне поделом... Страдал, воспитывал. Ну, убивай, дурак!

Судорожно сглотнув горький комок слез, сын отвернулся. Отец! Ничем не вытравить из памяти колючие, пахнувшие табачным дымом усы отца, нежно щекочущие шею. Помнит Михаил и добрые, сильные руки, подбрасывавшие его до потолка, так что сердце замирало от восторга, дыхание останавливалось от сладкого страха... Когда-то в отце заключался весь его мир. Отец был всем хорошим, всем радостным. Видеть отца — купаться в счастье...

Но жизнь познал Миша не из отцовских ласковых рук. Дедушка Федор ввел его в жизнь рядом со своей дочкой Лизой, смешливой, любопытной. Невеста... Как долго стыдился он этого слова: дразнили мальчишки. А потом привык. Радовался письмам, которые присылали «дяди» из России. «Это за Хинганом?» — спрашивал Миша. — «Нет», — отвечал дедушка Федор и рассказывал детям о далекой и близкой стране, об их Родине. О лесах и реках, о степях и пашнях, о рощах и садах, о русских людях. Позже, когда Миша убегал от горбатой мачехи к дедушке в мастерскую и прятался в пахучих сосновых стружках, они с Лизой мечтали уехать вдвоем на Родину, в Россию, от всех бед: от страшной мачехи, от невыученных уроков, от пыли и грязи маленького городка, лишенного радостных красок. А еще позже он — уже юноша — слушал рядом с Лизой голос Родины. Этого голоса очень боялись японцы, они хватали всякого, кто осмеливался ловить запретную радиоволну. Да, любовь к России вырастала в Мише вместе с любовью к Лизе. А отец... Отец богател, пока вырастал его сын в доме Ковровых.

Отец. Какой чужой, какой злобный человек разговаривал сейчас с Михаилом! Юноша взглянул в выцветшие глаза старика и содрогнулся: они были спокойны и холодны... Этот расчетливый человек готовится оставить ему, наследнику, торговый дом. Думы его: о выгоде, о прибыли, о японцах, о войне с Россией.

— Убивать я тебя не собираюсь, отец. Ты напрасно это... скандалишь, — Михаил теперь стыдился своей недавней горячности. — Просто... Просто я хочу жить, как живут в России... на Родине, — поправился он. — Хотя я там никогда не был, но я русский. Там люди ради счастья живут, а ты — ради барыша.

Старик молча поднялся и беспокойно заходил по комнате. «Так вот откуда дует ветер: Россия!» — он ухмыльнулся в усы, дивясь глупой недальновидности сына. Поверил девчонке Ковровой. Что она знает? Сам Семенов вчера вечером говорил ему, Зотову: «Скоро „зотовскую зубровку“ будут пить в Иркутске, праздновать победу Японии — нашу с тобой победу...» Выродки эти японцы, а все лучше красных! Лопнули его денежки в России, когда японцы ушли с Дальнего Востока. А здесь — почет и уважение. Торговая фирма. Какая разница, кто устанавливает законы? Японцы, немцы, черт с ними! Плохой закон Зотовых обойдет. Над денежками никакой закон не властен.

Зотов наступил на освещенный солнцем квадратик. Блеснул лак ботинка. Старик сердито дрыгнул ногой и перешел в тень. Яркие краски ковра, оживленные солнцем, раздражали его.

— Значит, любишь? — хрипло спросил он, привалившись спиной к стене.

Михаил молча кивнул.

— И не жалко тебе отца?

— Жалко? — переспросил сын и, прищурившись, оглядел старика. — Я тебя не обижаю. Рано или поздно надо жениться... Ты бы лучше сам себя пожалел. Холуйствуешь перед японцами. Казимуру этого принимаешь, будто почетного гостя, а он... Твое вино пьют, продают, а к ним в магазин ты не зайдешь: низшая раса, вроде собаки...

— Молчи! — старик в неистовстве бил кулаками в стену. — Дурак!.. Дурак! Дурак!.. Нет тебе больше имени... Я тебе с малых лет твержу: не суй нос в политику. Считай барыши и помалкивай... Дурак!

— Не хочу я твоих барышей. Чем я хуже японца? Чем?.. Молчишь. Почему русских подданных арестовывают?

— Если этих «подданных» не арестовывать, они все вверх тормашками перевернут, как в России. Будем мертвечину жрать. Живо твой капитал прикарманят.

— Ну и пусть.

— Я эти деньги своим горбом наживал!

— Я люблю Лизавету. Я женюсь.

— Хватит! Довольно я сегодня наслышался! — старик помолчал, стараясь охладиться, и заговорил рассудительно: — Каждый живет в своем естестве. Один — купец. Другой — гробовщик. Поживешь подольше, сам свою глупость поймешь, ан, окажется, поздно хватился! Пожалеешь, что не послушал старика, да кусай тогда локоток... Ну, любишь. Ладно. Что из того? Терпенья нет, так нешто обязательно под венец? Девки — они податливые. А надоест, бросишь. С кем по молодости греха не случается... — и замолчал, отшатнувшись: Михаил, сжав кулаки, бешено выкатив остекленевшие глаза, резко шагнул к столу. — Ты что?.. Что?.. Бешеный!.. Право, бешеный!..

— Не надо мне твоего согласия!.. Ничего не надо! — сын круто повернулся, собрав ковер в складки, и выбежал, хлопнув дверью. Стакан снова жалобно звякнул. Бронзовый рыцарь негодующе качнул копье, и мягкий звон пролетел по комнате, затихая в складках бархатных портьер.

Старик долго сидел за столом, поглаживая лысину и тупо глядя на тяжелую дубовую дверь с потемневшей от времени ручкой. Резные ангелы висели среди угловатых облаков, держа в руках цветы, похожие на сковородки. Тяжела будет доля сына, если он, отец, вовремя не наставит его, глупого! Зотов вздохнул, с досадой отбросил зажатый в руке влажный платок, поднялся. Неторопливо каблуком расправил ковер, подошел к окну, поднял штору. И как это он, старый дурак, не понял сразу, что нельзя было парня допускать в эту семью! Знал же: красные. А это такая зараза липучая — пристанет, не соскребешь! Нет, нельзя допустить, чтобы сын погряз в красном разврате. Девка его мутит, вот кто. Не будет ее рядом — Мишка за ум возьмется. Надо невесту ему подходящую подыскать, вот что. В Чань-чунь поехать, его с собой взять — пусть разгуляется... Да нет, не поедет он, к ним ведь сейчас подался, к Ковровым. И не выкуришь, пока эта тварь жива. Как привязанный. «Жива? — старик потер лоб. — Жива. Вот оно что. Жива!..»

С шумом опустив штору, так, что воробьи шарахнулись из кустов сирени, Зотов подошел к столу и снял телефонную трубку.

— Комендатуру, — слышался металлический треск и шорох. — Господин поручик?.. Говорит Зотов. Здравствуйте. Скажите, атаман Семенов уже уехал?.. Мне нужно увидеть его превосходительство по делу государственной важности. Нет, нет, — довольно засмеялся старик, — работу я не ищу. Слава богу. Я виноторговец. Зотов. Спасибо, господин поручик. Всегда рад. Прошу вас. Через час я буду у его превосходительства.

16
На окраине Хайлара, рядом с китайским кладбищем, теснились жалкие избушки русского поселка. Он казался пустынным: ставни большинства домишек закрыты, улица заросла бурьяном, не слышно обычного для жилых мест мальчишеского гомона. Лениво бродят одинокие японцы-полицейские, прячась в тени чахлых деревьев.

Почти на самом краю поселка, в глубине обнесенного плетнем двора, стояла низенькая бревенчатая изба с тремя подслеповатыми окошками на улицу. Перед окнами пышно разрослись кусты жимолости и сирени. Во дворике виднелись прямые грядки картофеля. Ярко-зеленые плети огурцов обвивали изгородь. Длинные, изогнутые, как бумеранги, огурцы свешивались до самой земли. В конце дворика, подле колодца, раскинулись две вишни, обсыпанные еще не вызревшими, но крупными ягодами. Дорожки во дворике любовно выложены кирпичом и обсажены ромашкой.

Высокий седой старик, кончив поливать грядки, присел на покосившуюся ступеньку крыльца и посмотрел в открытую дверь сарайчика-мастерской, где дочь собирала крупные завитки стружек, остро пахнущие сосной.

— Самовар ставь, Лиза, — старик стряхнул пыль с колен.

— Сейчас! — дочь пробежала в избу.

В комнате было сумрачно и прохладно. Над некрашеным столом висели три иконы, перед ними слабо теплилась лампада. На старой почерневшей литографии, прикрепленной в простенке, изображен генерал Скобелев, стоящий в окопе с поднятой рукой. Место, куда он показывал, стерлось, и казалось, будто генерал просит пощады у окружающих его солдат в косматых папахах.

Уставшие, отец с дочерью пили чай молча. Небольшое хозяйство, а работы много. За сорок с лишним лет жизни в Маньчжурии Ковровы «палат каменных» не нажили. До русской революции это была крепкая семья: два работящих подростка-сына хорошо помогали отцу. Но в годы революции оба они ушли на Родину. Старик остался один с больной женой и грудным ребенком — Лизой — на руках. Не успел он приноровиться без сыновей, как умерла жена. И тут же пришли японцы. Два горя сразу. С тех пор жизнь его заметно и неудержимо покатилась к старости. А сколько пришлось вытерпеть обид от японцев! А как укоряли сыновьями русские из «Бюро по делам эмигрантов»! В эмигрантских газетах много писали о «зверствах большевиков», о разрухе в России. Но Ковров знал: сыновья его выходят в люди. Старший стал инженером, а второй, Владимир, окончил в Москве Военную академию. Лиза, дочка, бредила Россией. Она жадно читала письма братьев и столько задавала вопросов отцу, что ответить на них не было сил. Частенько, смахивая слезу, девушка поглядывала на север, где в туманной дымке застывшими волнами темнели гряды сопок, уходящих в Россию. Добился Ковров русского подданства, получил русский паспорт. Да что из того, коли жить приходится в Хайларе?.. А Россия воюет с немцами. И писем давно нет оттуда...

— Папа, — осторожно заговорила Лиза, убирая посуду, — ты не убивайся. Они еще напишут, — она несмело взглянула на отца. — Война там.

— Потому и тяжко, — старик опустил голову.

— Подумаю: Россия... — вздохнула девушка, вытирая глаза концом косынки. — И Ваню вспоминаю.

— А что его вспоминать-то? — преувеличенно бодро прервал отец. — До Сталинграда эвон сколько идти немцам. Небось в Москву не пустили, так и к Волге не допустят.

— Ну чего ж ты такой... — Лиза подсела рядом. — Володя же написал. В тылу он. И чего ты...

— Обманывает Володька, — сердито ответил старик. — Воюет. Раз почта полевая — значит, воюет. В поле. Дело ясное.

— Уедем отсюда! Уедем! — горячо зашептала Лиза. — Так мне японцы надоели... смотреть не могу.

— Каждый раз ты мне одно твердишь: «Уедем, уедем!» Я бы рад... да примут ли? И с места сдвигаться... Мать у нас тут останется, а меня в другом месте зароют? Эх, Лизавета...

Федор Григорьевич, поглядывая в окно на пустынную улицу, виновато улыбнулся:

— Я сегодня сердитый, дочка. Ли Чан стол заказал, а не берет. Говорит, денег нет. Товар пропадет. А нам с тобой кормиться надо, и налог платить.

— В России и я бы работала, — словно про себя заметила девушка.

— В России?... Откуда ты знаешь-то?

Лиза промолчала. Не раз ночью, в погребе у соседа Гончаренко, она слушала радио и знала гораздо больше, чем говорила сейчас.

До вечера она работала во дворике. Старик в своем сарайчике стучал молотком, пилил. Под вечер зашел китаец Ли Чан, тоже старик, одетый в длинную синюю рубаху и широкие, но короткие, чуть пониже колен, шаровары.

— Здоров будь, Федор Григорьевич! — он пожал руку Коврову и присел на корточки к стене. — Деньги делаешь? — кивнул он на гроб.

— Угу, — сердито промычал Федор Григорьевич. По виду Ли Чана не скажешь, чтобы он пришел выкупить вещь. Будет извиняться и просить подождать. Опять у лавочника придется брать в долг. И так еле-еле расплатился. Старик сердито гнал ломкую стружку.

— Не шибко, Федя, — печально улыбнулся Ли Чан, — не шибко сердись. Япон нынче козу свел.

Рубанок чуть не выпал из рук Федора Григорьевича. Козу? А сноха китайца недавно родила двойню.

— За что?

— Налог не платил. За землю налог. Огурцы, картошку рвать теперь не можно, — Ли Чаи вздохнул, его узкие косые глаза стали похожи на щели. — Дети кушать дай-дай. Где?.. Ван, мой сын, жертвенная работа ушел. Совсем пропала. А кушай нету, — Ли Чан, опустив голову, ковырял палочкой земляной пол сарая. — Носи продавай стол другой люди, — он бросил щепочку и встал. — Здорово живи! — поклонившись, Ли Чан направился к двери, глядя прямо перед собой. Его сгорбленные плечи дрожали.

— Постой-ка! — загородил ему дорогу Федор Григорьевич. — Погоди маленько. Ты садись, садись! — суетливо усаживал он гостя. — Отдохни. Я сейчас! — трусцой старик выбежал из сарая и, подозвав Лизу, пошептался с ней. Смущенный, вернулся в сарайчик. Ли Чан сидел на прежнем месте, опустив глаза.

— Ну, чего? — подсел к нему на корточки Федор Григорьевич. — Ну чего ты думаешь? А! Иль духом пал?

— Моя думай Китай чуть-чуть ходи. А там тоже япон. Где живи можно бедный люди, Федя? Куда ходи? — Ли Чан перебирал спиральки стружек, то складывая их пирамидой, то рассыпая одним легким движением руки. — Твоя Россия ходи может, а моя куда?..

— Не пойду я в Россию, — тихо, но убежденно ответил старик.

— Зачем так говоришь? — изумился Ли Чан.

— Стыдно.

— Зачем стыдно?

Торопясь и сбиваясь с русско-китайского жаргона, на котором шел разговор, Федор Григорьевич объяснил, что ушел с родины давно, до революции, когда там худо было. А теперь в глаза людям смотреть совестно будет. Сколь выстрадал за эти годы русский народ, а он сбежал от бед, теперь же вроде как на готовенькое зарится.

— Не моги так говорить, Федя! — черные глаза Ли Чана сердито блеснули, на скулах вспыхнул румянец. — Родной земля — нам всем мать. Чуть-чуть сердитый — опять прощать будет. Ходить тебе надо Россия.

— Хороший ты, Чана! — Федор Григорьевич растроганно обнял китайца.

В сарай вошла Лиза с корзиной, полной овощей. Увидев обнявшихся стариков, засмеялась:

— Ишь! — поставила корзину перед Ли Чаном. — Иди-ка домой, дядя Ли. Корми детишек.

От неожиданности китаец растерялся. Потом, взглянув на добродушное лицо Коврова, на девушку, смущенно теребившую пушистый кончик длинной косы, встал, низко поклонился им обоим и молча пошел к двери.

— Чана, как тебе не стыдно! — обиженно остановил его Федор Григорьевич. — Разве ты мне не помогал?.. Мы с дочкой от чистого сердца, а ты... У нас не будет — к тебе придем.

Ли Чан колебался. Он что-то тихонько шептал по-китайски, сложив на груди тяжелые руки, все в синих венах, набухших узлами. Федор Григорьевич подошел к нему и насильно сунул корзину. Ли Чан порывисто обнял растерянного старика и, прикрывая рукой лицо, выбежал на улицу.

17
Полина Георгиевна собирала вещи мужа в потертый, но еще достаточно крепкий чемодан. Уложив сверху новую гимнастерку, она посидела минуту неподвижно, устремив взгляд на пустой стол и, вздохнув, легко поднялась с колен. Дверь в комнату мужа была приоткрыта. Полина Георгиевна осторожно заглянула в щель. Ну, конечно, сидит, пишет! Еще не спал, а времени уже два часа. Через полчаса подойдет срок, нужно его будить, а он — нате вам! — совсем не ложился.

— Леня! Леонид Павлович! Тебе через двадцать минут вставать. — «Уже двадцать!» — мысленно ужаснулась она. — Может быть, все-таки приляжешь?

Подгалло положил ручку и повернулся к жене. Она стояла в дверях. Маленькая... старушка... Но для него она осталась все той же Полечкой, как и много лет назад, когда она, медицинская сестра партизанского отряда, несла его на перевязочный пункт и сердилась на свою слабость.

— Где уж ложиться, мать. Все равно не выспаться. Лучше поговорим.

Подгалло перешел на диван и, когда жена приблизилась к нему, осторожно обнял ее за плечи и легонько привлек к себе.

— Всю-то жизнь мы с тобой расстаемся, — вздохнула Полина Георгиевна. — Конца не видно.

— Вот и отлично! — улыбнулся Леонид Павлович. — Не только расстаемся, но и встречаемся. Чем чаще расстаемся, тем чаще встречи.

— Шутишь...

— Нет, серьезно! Говорят же: чаще разлуки — реже скандалы.

Оба грустно рассмеялись: какие там скандалы — ни одного резкого слова не было сказано друг другу за всю жизнь.

— О чем же говорить будем? — тихо спросила Полина Георгиевна, взяв руку мужа.

— Расстаемся, мать, надолго. Запасайся терпением. Пожалуй, до конца войны не встретимся.

— Вот еще — до конца войны! — пошутила жена. — Не буду я ждать, возьму и приеду в санбат санитаркой.

— Что ж, буду ждать. А пока, ладно уж, сообщу тебе раньше срока приказ командующего, — взглянул на часы. — В восемь ноль-ноль подойдет эшелон, а в шестнадцать все семьи должны выехать. В дороге узнаете, куда. Можешь сказать женам командиров: кто хочет, пусть едет к родным.

Леонид Павлович потянулся за папиросами, но жена торопливо перехватила его руку:

— Нельзя же, Леша. Зачем?

Он бросил папиросу на стол:

— Забылся.

— Кто теперь за тобой смотреть-то будет? — улыбнулась Полина Георгиевна. — Разве ординарца попросить.

Он не ответил, глядя на огни в окнах казарм. Неожиданно для себя сказал:

— Сегодня я встретил Карпова.

— Карпова?.. Это который?

— Помнишь, рассказывал тебе о Халхин-Голе?

— Неужели? Почему же ты не привел его? Я так хочу его видеть!

— Тут история... — мягко усмехнулся Подгалло. — Не хочет он меня узнавать, вот тебе и все. Будто бы и незнакомы совсем. Я подумал, подумал и решил: пусть так и будет. Еще смутишь человеку душу, а нам с ним служить. Он теперь младший политрук.

— Эх, Леонид Павлович, Леонид Павлович, дорогой ты мой комиссар! Ничего-то ты не знаешь о душе его. Он теперь рад до смерти, что опять с тобой встретился. Ты ему как родной. Разве тебе-то чужой он?

Подгалло кашлянул, неохотно ответил:

— Ну, тут несколько иное.

— Сколько же ему лет?

— Да года двадцать три-двадцать четыре.

— Совсем мальчик.

— Ну, ты скажешь. Мальчик! Он сегодня... — и Подгалло не без гордости рассказал о том, что случилось на заимке. — Хорош мальчик! — Подгалло встал.

— Хорош, хорош, — торопливо поднялась Полина Георгиевна. — Нашему почти ровесник.

— Да. Почти, — Подгалло долго смотрел на фотографию сына. Похож Витька и на него, и на мать. Оба они воплотились в нем. Так продолжается жизнь. — Ну, что ж, пора собираться, — он перешел в столовую, где на полу стоял раскрытый чемодан. — Молодец ты, мать. Как раз оставила место для бумаг.

Полина Георгиевна перечисляла все, что положила, вопросительно поглядывая на мужа: не забыла ли чего? Нет, не забыла. Пожалуй, если бы собирался он сам, как тогда в Финляндию с лыжным батальоном, то, наверное бы, оставил и бритву, и теплое белье.

— Плохо вам придется! — тревога снова звучала в голосе Полины Георгиевны, и вся она, маленькая, хрупкая, заметно напряглась. — Такая война страшная, Леня...

Целуя ее мягкие теплые губы, Подгалло вспомнил, что эти же слова говорила она сыну, когда тот, бодрый, смеющийся, получив назначение, уезжал на фронт. И тогда она не плакала, и тогда ее глаза были такими же сухими и строгими.

Оба они на мгновение обернулись и посмотрели на большой портрет сына, видимый в раскрытую дверь.

18
Римота бежал из части, как только их рота вернулась в казармы. Он обратился к самому командиру роты и попросил отпуск на сутки, и тот, с суровым видом просмотрев карточку взысканий и поощрений, разрешил, тут же сделав в журнале соответствующую запись. Хингана Римота достиг на четвертые сутки пути, голодный и уставший до изнеможения. Хотя и говорится, что когда к неудобствам привыкаешь, их перестаешь замечать, к голоду, который Римота также причислял к «неудобствам», он привыкнуть никак не мог. Но он шел к цели. Он даже улыбался, представляя себе выражение лица унтер-офицера, который не застанет его в казарме в день отправки в командировку... к теням предков.

Его задержали в чаще, возле обрыва, когда он располагался спать. Все произошло просто и быстро, и Римота, вчерашний солдат, не мог не восхититься выучкой этих людей, одетых в лохмотья. Не успел он прилечь, как на него навалились трое, а четвертый обыскал и связал руки.

— Шпион! — сказал, с ненавистью глядя на Римоту, среднего роста быстроглазый китаец. Как выяснилось после, это был начальник партизанской заставы.

— К круглому отверстию пятигранный болт не подойдет, — улыбнулся Римота. — Семь раз проверь, а потом не верь.

Ему завязали глаза. После утомительной и длинной дороги он очутился в землянке. Когда с него сняли повязку, первое, что он увидел, опять были черные быстрые глаза начальника заставы.

— Кто ты? — негромко спросил сидевший у стола пожилой добродушный китаец, неторопливо набивая табаком коротенькую трубку-носогрейку.

— С чего начинать? С рождения? — вопросом ответил Римота. Пожилой китаец улыбнулся:

— Откуда бы ни начал, все равно придешь к концу. Говори, что хочешь. Мы слушаем, — и зажег трубку. — Чы Де-эне, — обратился он к быстроглазому, — садись, послушай и ты.

Третий, тоже пожилой, суровый, с резкими морщинами на темном от загара лице, полулежал на топчане, покачивая перевязанную руку. И Римота начал рассказывать.

...На грязной окраине города городов — Токио, в куче мусора возле зловонного канала, мальчишка Хейсо с утра до вечера искал, что можно съесть, чем насытить вечно голодный желудок. Отца он не помнил. Мать говорила, что отец погиб на верфи Мицубиси. Раз в год, в день памяти предков, приходила сестра с Иосивара[2], приносила много еды: рис, редьку с кусочками рыбы и даже лакомства — липкие, тянучие конфеты. Но она весь день плакала, уткнувшись матери в колени, а вечером опять уходила... на год. Когда Хейсо подрос, он узнал, что такое Иосивар и понял, почему плакала сестра. Он понял многое. И вот однажды...

Шел мелкий, надоедливый дождь. Раскрыв зонтик, Римота торопливо шлепал по лужам: он очень спешил домой. С завода Сумитомо отпускали раз в неделю на полдня отнести семье жалованье. Какое там жалованье! Гроши... Его догнал слесарь, наладчик станков. После обычных вопросов вежливости Ираки-сан, так звали его все, хотя он был совсем молодой, заговорил о вещах, которые давно интересовали Римоту.

— Тяжело тебе, товарищ? — спросил Ираки-сан и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Мы видим. Но ты парень с головой. Давай поговорим откровенно. Вот сегодня мастер много говорил о России. Ты ему поверил?

Как можно было не верить мастеру? Он же был в России и сам видел, что там голод, там едят детей. Там ненавидят японцев. Но в голосе Ираки-сана, когда он говорил о мастере, была насмешка.

— Там заводы и земля в руках простого народа, — стал объяснять он. — Таких, как мы с тобой, — Ираки-сан сказал это тепло и задушевно, но почему ему надо верить больше, чем мастеру? — Они сами устанавливают законы. Там нет богачей, нет таких собак, как наш мастер.

Это была первая встреча Хейсо Римоты с правдой о другом мире, с правдой, которая — теперь-то он в этом уверен — в конце концов восторжествует во всем мире. Через год он стал коммунистом.

Типография газеты «Асахи». Сюда он пришел уже с заданием партии добыть шрифт. Борьба требовала оружия, а оружием было печатное слово правды.

Ираки-сана расстреляли как врага императора. Добрались и до Хейсо Римоты. Его выслали в Манчжоу-Го, в солдаты. Но в типографии остались пятеро. Пять коммунистов — одна из многих ячеек партии.

— Я пришел бороться. Кто утром познал истину, тому вечером не страшно умереть. Мне далеко до вечера, я хочу увидеть победу коммунизма — и тут, вМаньчжурии, и у себя, на прекрасных островах Ямато. Я знаю: тому, что рассказывают, верь наполовину. Но я рассказал правду. Надеюсь, поверите. Потому что пока есть жизнь, жива и надежда.

— А как солдаты? — неожиданно спросил человек с перевязанной рукой. — Полны духа самураев и верят в божественность императора? Все так, как и было три года назад?

Римота усмехнулся. Он вспомнил задушевные разговоры, во время которых потихоньку бросал семена правды.

— Многие, как слепой, что вдруг палку потерял. Чуть-чуть отрезвила война России с Германией. Хоть немногое, но мы знаем о поражении немцев под Москвой. Мы знаем, что у нас сорвалось несколько сроков наступления на Россию. Люди все больше думают: зачем нам чужие земли, если мы завоевали так много, а дома по-прежнему нечего есть и наши дети умирают с голоду?

— Та-а-ак... — неопределенно протянул Чы Де-эне. — Увести! — кивнул он на стоявшего посреди землянки Римоту.

...Пока Римота ел, забыв обо всем, кроме голода и усталости, в землянке командира шел разговор о нем.

— Человек пришел с чистой душой, — убежденно сказал комиссар отряда Шин Чи-бао. — Нужно принять. Проверить.

Командира отряда Сан Фу-чина мучила раненая рука. Он, шагая по землянке, проговорил:

— В жизни столько путей, сколько в степи трав. Я ему верю, но... осторожность — наша безопасность. Чы Де-эне! Пошли в штаб соединения. Пусть проверят.

— Товарищ Шин! — Чы Де-эне остановился в дверях. — Надо спасать Вана! Если я с пятью бойцами нападу на...

— Вас перестреляют! — перебил его командир. — Не выдумывай.

— Ночью! — страстно заговорил Чы Де-эне. — В дождь! Мы свалим столб! Свет потухнет! Гранаты! Японцы убегут. Они же трусы...

— Ночью? — переспросил Шин Чи-бао. — Это хорошо... ночью. Паника — это хорошо. А вот когда будет дождь? Что ж, можно подождать дождя. Да. Но там голые сопки — и все. Посты японские на вышках. Далеко видно.

— А мы… — Чы Де-эне задохнулся. — Мы, как змеи, проползем!

Сан Фу-чин, крякнув, повернулся на топчане и сердито взглянул на возбужденное лицо юноши. «Мальчишка! — без осуждения, даже с нежностью подумал он. — Горячий. Сердечный!». У Сан Фу-чина никого не осталось, кроме партизан, — никого ближе. Всех родных... всех, даже сына, — младенец еще не начал ходить — расстреляли японцы.

— Ты хороший друг, — медленно заговорил Шин Чи-бао, — верю, отдашь за друга жизнь и не дрогнешь. Веришь в себя, в свои силы. А вот другу не веришь — нехорошо, — Чы Де-эне вздрогнул. — Не веришь! — жестко повторил Шин Чи-бао. — Я тоже думаю о нем. О Ване. Но верю в его силу. В его ум. Верь и ты. Он — боец.

Чы Де-эне, опустив голову, пошел к двери, уже с порога сказал:

— А если мне завербоваться на эти жертвенные работы? Вдвоем бежать легче? Да?

Сан Фу-чин не выдержал:

— Будет нужно — пойдешь! А сейчас выполняй приказание. Запрещаю говорить! Иди!

Когда за Чы Де-эне захлопнулась дверь, комиссар рассмеялся, глядя на командира.

— Горячая голова!.. Хороший он, наш Чы.

...Через неделю Римота был уже полноправным бойцом отряда Сан Фу-чина, входившего в состав партизанского соединения «Хинган». Друзьями простились они с Чы Де-эне, когда тот с группой партизан уходил на разведку подступов к станции Бухэду. Римота провожал их до перевала, до последней партизанской заставы.

— Вот и конец твоего пути, товарищ, — Чы Де-эне остановился, положил руку на плечо Римоты. — А мой путь только начинается, — он задумчиво смотрел в синеющую даль.

— Мой путь начался давно, друг, — ответил Римота, — и до конца еще далеко! — он улыбнулся чуть смущенно и закончил: — Вернешься, в следующий раз обязательно пойдем вместе!

Чы Де-эне улыбнулся.

— Конечно, вернусь, — он немного помолчал, вслушиваясь в глухой шум тайги. — Но если...

— Ветер смерти часа не назначает. Ты прав.

— Я ничего не скажу, товарищ. Даже имени. А так много хотелось бы сделать! — неожиданно вырвалось у него. — Прощай. Мир вечен, а жизнь коротка, нужно спешить... — и почти бегом двинулся вниз по склону, догоняя ушедших вперед разведчиков.

Римота стоял, прислонившись к толстому стволу сосны, и думал. Думал о жизни, которая бежит быстрее, чем ветер. Думал о борьбе, которая предстояла ему, — на всю жизнь.

— Он смелый, наш Чы, — Римота не слышал, как к нему подошел боец заставы. — Храбрый. Его боится смерть, — говорил боец убежденно. — Большой командир будет. Ты его еще не знаешь, а я ходил с ним под Цицикар. Мы тогда вывезли два грузовика с оружием. Чы переоделся в форму офицера-японца... ох, и боялся же я тогда! А он... улыбался.

Да, Римота почти не знал Чы Де-эне, человека с быстрыми черными глазами, и, глядя вслед ушедшим, мог ли он предполагать, что это прощание будет их последней встречей?

Пока есть жизнь, живет и надежда.

19
Калитка была приоткрыта, и Лиза, сидя на крылечке, смотрела на пустынную улицу с полицейским на перекрестке. Но вряд ли она, погруженная в свои тревожные мысли, видела что-либо. Только одно было у нее на уме: какой ответ принесет Миша? Скорее бы! «Скорее!» — шептала Лиза. Уж будь что будет, но она, хотя и страшно без согласия отца, все равно никому-никому не отдаст Михаила. Все равно они будут вместе. Убегут на Родину — ищи тогда, старый скряга! Миша еще год назад звал ее в Россию. Из-за угла вышел Михаил, быстро пересек улицу. Девушка вздрогнула и встала.

— Лизонька, я решил... — Михаил с отчаянной смелостью взглянул ей в лицо, — решил обойтись без отцовского согласия.

Лиза смотрела на него со страхом.

— Решил уйти из дома и проситься в советское подданство, — Михаил замолчал.

— Ну? А он-то что?

— Рассердился и... — Михаил передохнул. — Тогда я повернулся и ушел. Больше я туда никогда не пойду!

Лиза заплакала, закрыв лицо платком. В комнату вошел Федор Григорьевич.

— Не согласился? — спросил он, исподлобья глядя на Михаила.

— Нет, — Михаил опустил голову. — Я ушел из дома.

Федор Григорьевич сел к столу, положил на чистую скатерть мозолистые руки, все в ссадинах.

— Ну вот тебе, Миша, мой совет, — Федор Григорьевич пошевелил пальцами. — Переходи в советское подданство и... женитесь. Нечего канитель тянуть. Я против счастья Лизы не пойду. Но... До того, как перейдешь в советское подданство, о женитьбе говорить не будем.

Лиза легко и радостно перевела дыхание.

— Да я... — Михаил задохнулся. — Я завтра же! Завтра пойду к консулу! — он схватил руки Лизы и сжал их. Девушка ахнула. Федор Григорьевич засмеялся и вышел в сени: у него много забот...

Спать Михаила положили в сенях, на сдвинутых скамейках. Лиза отдала ему свое одеяло и подушку. Михаил отказывался, она настаивала, а Федор Григорьевич, слушая, как они уговаривают друг друга, улыбался и покусывал ус. Эх, молодежь!.. Вот и он с Машей, стройной да тоненькой, пришел когда-то на это место. На себе возили доски, сами штукатурили стены, спали под навесом из старья — тянулись, тянулись к собственному дому... Умерла веселая Маша, разлетелись сыновья... И живы ли? Вот и последняя — тоже уйдет. Отпускать ли? Может, лучше увезти ее в Россию? Дело молодое, забудется. Ой ли? — остановил себя Федор Григорьевич. — Разве такое забывается? Забыл бы он Машу?.. Вот с Мишкой неладно. Ну да бог милостив. Не всегда же старик Зотов злобиться будет.

Федор Григорьевич незаметно уснул и не слышал возбужденного шепота молодых, не видел их горячо сплетенных рук.

Разбудил Федора Григорьевича требовательный стук в дверь.

— Кто тут? — тревожно откликнулся Михаил. — Отпирай! — зло кричали за дверью.

Ковров узнал голос русского околоточного — «новосела» из казаков, пришедших в Хайлар вместе с Семеновым. Федор Григорьевич встал, накинул на плечи старенькое пальтишко и не успел зажечь лампу, как в комнату ворвались четверо: трое солдат-японцев и околоточный — ехидный старикашка с шашкой в потрепанных ножнах на боку. На новые ножны он вот уже двадцать лет собирал деньги с жителей.

— Спишь, земляк? — спросил он, поставив на стол зажженный фонарь. — Я к тебе по делу, — и засмеялся.

Сердце Коврова сжалось. Что еще? Он вспомнил письма сыновей. Нет, ничего в них не было такого, за что можно приводить японцев.

— Ты не пужайся, — продолжал околоточный посмеиваясь, — до тебя еще черед не дошел... Лизавета дома?

Федор Григорьевич бессильно опустился на сундук. В дверях, отгороженный штыком японца, стоял бледный Михаил.

Околоточный кивнул, и два солдата распахнули дверь в комнатушку Лизы. Она сидела на кровати одетая. Японцы схватили ее и поволокли к двери. Лиза не упиралась, не кричала, а только безумно расширенными глазами смотрела на отца, на Михаила. Старик поднялся, но сейчас же ему в грудь уперся штык. Федор Григорьевич, не чувствуя боли, рванулся. Раздирая кожу, штык вонзился в тело. Оттолкнув винтовку, Федор Григорьевич кинулся к Лизе, но удар по голове опрокинул его навзничь. Потом показалась черная точка. Она ширилась, росла, затмевала свет. От второго удара Ковров потерял сознание.

Очнулся он уже утром. Около постели сидел Михаил. Он тяжело дышал, сгустки крови запеклись в волосах. Кожа на лбу была рассечена и кровоточила.

— Где Лиза? — задыхаясь, спросил старик. Резко закололо в груди. Он застонал. Михаил, ничего не отвечая, глухо зарыдал, припав вздрагивающей головой к худым коленям старика.

Солнце вставало ясное. Утро было безоблачным. Чистое небо сияло прозрачной голубизной. Светлый луч дошел до разбитой чашки, осветив хрупкую фигуру японки, нарисованную на темном фоне горы и изумрудной зелени бамбука. Старик закрыл глаза. Ему было больно смотреть на мир. Медленно поднявшись с кровати, не отвечая на тревожные вопросы Михаила, Федор Григорьевич, шатаясь, прошел в передний угол. Едва не упав, он достал из-за божницы сверток. Обессилев, грузно опустился на скамью. Кружилась голова. Надсадно стучало в висках. Медленно развернув бумаги, Федор Григорьевич достал паспорт и в первый раз за много лет, прошедших со смерти жены, сам того не замечая, заплакал.

20
Майор Сгибнев встретил комиссара и начальника штаба, опередивших полк, возле одинокого белого валуна. Узнав, что «пока все в порядке», майор сообщил: начальник штаба армии определил место привала здесь и дал маршрут полку. Теперь известно, куда идти. Он задумчиво смотрел на лежавшую перед ним карту, где, перерезая синие змейки ручейков, голубые пятна болот и коричневые полосы сопок, вилась ярко-красная линия предстоящего пути полка.

Из-за дальней сопки показался автомобиль и вскоре остановился возле валуна. Плотников, придерживая битком набитую полевую сумку, вылез из кабины и подошел к командиру.

— Анализ сделан, товарищ майор. Результат положительный. Крысы, — он понизил голос и оглянулся на пустынные сопки, — заражены содоку.

— Чем, чем? — переспросил майор, сдвигая брови.

— Со-до-ку, — повторил Плотников по слогам. — Есть такая болезнь в Японии. Редкая болезнь. Лекарство я получил. На дневке начнем вливания. — Было видно, Плотников очень устал и взволнован. — Я не ожидал этого, товарищ майор, — продолжал он, краснея. — Откровенно говоря, не поверил вам сразу... тогда... А вот видите... — даже шея его стала багровой.

— Соберите политруков, товарищ комиссар, — поднялся майор. — Пусть проведут разъяснительные беседы.

— Есть.

Больше о содоку они не говорили.

Колонна полка втягивалась в падь, зажатую крутыми склонами сопок. Впереди вспыхнули золотистые лучи. Дрожа, они змейками пробежали по небу и исчезли. Потом показались снова и слились в ровный, ослепительный полукруг. Глядя на просыпавшуюся степь, солдаты повеселели. На склонах сопок голубели заросли крупных колокольчиков, по сторонам дороги, одинокими часовыми, высился розовый репейник, а в падях, на привольных лугах, раскинулись желто-белые поляны ромашек. Темнели бугорки торбаганьих нор со светлыми пучками прошлогодних ковылей. У обочины дороги, прячась под широкими листьями лопухов, белели нежные душистые гвоздики, кое-где, словно искорки, мелькали звездочки горицвета.

В стороне от дороги, в высокой траве показались походные кухни, ушедшие вперед с последнего привала. Из труб прозрачными клубами поднимался дымок, рассеиваясь в чистом воздухе. Повара в белых куртках и колпаках хлопотали возле котлов. Стреноженные кони, отмахиваясь от оводов, паслись на изумрудно-зеленом, словно нарисованном, лугу.

Привал!

21
На второй дневке в полку Сгибнева всем, кто был укушен или поцарапан крысами, второй раз ввели лекарство. Укол проходил безболезненно, только позже солдаты жаловались на сильную усталость. После трех вливаний больные чувствовали себя вполне хорошо.

22
— Что это за... содоку, профессор? — обратился командующий фронтом к генералу медицинской службы, начальнику санитарного управления.

— Содоку — болезнь укуса крысы, — заговорил профессор, изредка касаясь пальцами седеющей клинообразной бородки. — Переносчиками могут служить мышь, белка, суслик — грызуны. За последние пятнадцать лет у нас в Союзе не было ни одного случая заболевания: содоку распространена в Японии, и наши медики почти не работали над ней. Возбудителя открыл в 1916 году японец Футаки, но кардинального лечения не предложил. Лучшим лечением признано повторное вливание новарсенола малыми дозами. Сама по себе болезнь не так уж страшна, но при повышенной вирулентности микробов и общем ослаблении организма возможны серьезные осложнения — общий или частный паралич.

— Болезнь укуса крысы, — задумчиво повторил командующий, поглаживая шишкастую бритую голову. Что-то записав себе в книжку, обратился к генералу тоном приказа: — В местах расквартирования частей принять все меры к ликвидации грызунов. Выделить необходимые средства. В пятидневный срок разработать, размножить и разослать инструкции. Создать специальные команды. Оздоровить болота. Надо связаться с паразитологами. Лучше всего с Козловской. Она хорошо знает Восток.

— Ну, что скажете вы? — обратился командующий к полковнику контрразведки, когда начальник санслужбы вышел.

Полковник встал.

— Если сопоставить показания задержанного на границе шпиона Трюнина и факты, которые нам теперь известны, то напрашивается вывод о начавшейся уже, — подчеркнул полковник, — бактериологической войне.

Командующий неопределенно кашлянул, вертя в пальцах толстый красный карандаш.

— Родник у этого пограничного знака заражен сапом. Между тем, ветеринарная служба имеет акты об абсолютной безвредности этого родника к моменту расквартирования наших частей. Животных на границу не завозили почти три года. Вывод: родник заражен с той стороны.

Карандаш в руках командующего хрустнул и сломался. Точным движением он бросил обломки в корзину под столом и отвернулся к окну.

— ...Трюнин показал: «О том, что источник заражен, я знал от японского капитана Казимуры». Вывод: заражение производится по приказу командования Квантунской армии. И дальше: «Ведает всем этим начальник отряда 731 Исии Сиро, который специально приезжал со станции Пинфань в город Маньчжурии». Еще: «Мысль о плотине в пади Узкая принадлежит атаману Семенову. Так же, как и диверсия зараженными крысами».

— Та-ак, — протянул командующий, не отрывая взгляда от окна. — Придется вам принять срочные меры. Я не могу не знать, какой сюрприз ждет солдат завтра. Через тридцать дней доложите точно, что готовится в отряде семьсот тридцать один. По своей линии дайте еще раз указание тщательно проверить каждый участок рубежа.

— Слушаюсь.

Отпустив полковника, командующий внимательно перечитал донесение и сводку за прошедшие сутки. Подумав, взял чистый лист бумаги, крупно вывел: Государственный Комитет Обороны. Через несколько минут он вызвал адъютанта:

— Срочно зашифровать и отправить.

23
Несколько ночей полк шел берегом Аргуни, а потом круто повернул влево и углубился в сопки. На последней дневке собрался митинг. Командир полка объяснил задачу: за три месяца полк должен отрыть вдоль границы противотанковый ров длиной около двадцати километров и построить оборонительные сооружения. Предстояло вынуть почти сорок тысяч кубометров камня. Чтобы сохранить постройку в тайне, работать можно только ночами.

Утром на седьмой день батальоны развели по рубежу. Отрыли землянки, накрыли их плащпалатками, а вечером вышли на работу. Участок полка начинался у сопки, изрытой по северным склонам полузасыпанными окопами. Вдали виднелись протоки Аргуни, заросшие болотными травами, в них гнездилась непуганая дичь. В протоках косяками ходила рыба, но рыбаков не было. На границе было неспокойно, колхозники, жители пограничного поселка, выехали с обжитых мест. Дома стояли хмурые, с заколоченными крест-накрест окнами и забитыми дверьми. Дорога посреди улицы поросла сорной травой.

Крутой западный склон приречной возвышенности, постепенно снижаясь, переходил в волнообразную гряду уходящих вдаль сопок. В распадках, где вода и ветер выточили отвесные стены, сверкал камень. Камень желтый, ноздреватый, рыхлый, как песок; камень голубой с блестящими прожилками слюды; розовый, испещренный алыми точками; зеленый, пронизанный белыми ломаными полосами, точно разрисованный под мрамор; черный гранит валунами, величиной с хороший дом; в самом низу пестрела разноцветная каменная крошка, спрессованная в единый монолит.

С наступлением темноты во рву слышался стук кирок и шорканье лопат. Полковое знамя выносили на рубеж, как в бой, и оно стояло на участке роты, добившейся первенства в труде.

24
Между двух высоких сопок капитан Казимура вышел из машины. Шофер прилег. До утра он должен ждать: мало ли что может случиться с разведчиком. Казимура, пригибаясь и испытывая настойчивое желание повернуться и побежать обратно к мягкому, нагретому телом сиденью автомашины, спускался с перевала. Вот от того камня, похожего на куриную голову, останется сто метров до границы. От него еле заметным распадком начинается Куриная падь. Чудовищными горбами чернели силуэты сопок, слышались загадочные ночные шорохи. Капитан вздрогнул: если взорвать гранату и выстрелить несколько раз? Шофер подтвердит, что переход не удался... А утром найдут стреляные гильзы. Нет! За ним тоже следят... И, может быть, этот же шофер. С досадой прикусив губу, капитан пополз. Уже около рубежа им овладело суеверное чувство: через падь перебежал заяц, высоко подскакивая и шевеля ушами. Капитан двинулся вдоль распаханной полосы. Недалеко, всего в двухстах метрах, болото, которого так боялся русский. Он, дурак, не знает: если не пить той воды, ничего дурного случиться не может. Как они пугливы! Обретя мужество в трусости другого, Казимура пополз быстрее. Мысленно он уже наметил линию перехода: от камыша на этой стороне до камня у родника на той. Тучи прятали луну. Все шло как будто хорошо. Еще ни один звук не выдал присутствия капитана. Сказывались годы ежедневных тренировок, выучка харбинской школы разведчиков.

Вот и болото. Еще пятнадцать метров — и он выйдет на берег. А там спасительные камни распадка укроют до следующей ночи. Теперь успех зависел только от его собственного терпения и выдержки. Нет причин опасаться: в болоте — сап. Русским, должно быть, это известно. Они поили здесь коней...

Камыши зашуршали, задвигались. По воде застучали быстрые, мелкие капельки дождя. За их шумом пропало легкое журчание родника, и капитану показалось — последние следы беспокойства смыл этот частый теплый дождик. Ночь ожила, наполнившись плеском.

Казимура сполз в воду. Прибрежные камыши он прошел спокойно. Скользнул между камнями и присел в расщелине. Кое-как отжав из одежды воду, двинулся к вершине сопки. Шумел дождь.

Пройдена первая линия. Где-то неподалеку должны быть дозоры и патрули. Казимура забился в щель между нависшими глыбами камня и с наслаждением зарылся в ворохе сухой травы. Теперь пусть будет рассвет. Вечером Казимура двинется в путь и, еще до развода караулов, пройдет опасную зону. Собак бояться нечего: следы смыл дождь. Казимура улегся поудобнее. Совсем как в гостинице! Не хватает только простыней.

В падь спустился туман.

26
Едва солнце коснулось далекой островерхой сопки, хорошо тренированная воля разбудила Казимуру словно по звонку. Высунувшись из своей щели, будто торбаган из норы, капитан огляделся: дорога в пади была пустынна.

Спускались сумерки. Степь медленно засыпала. Дождавшись звезд, Казимура пополз к колодцу. Зачерпнув фуражкой воды, с наслаждением напился. Вдали послышался неясный шум. Будто сильный порыв ветра зашуршал травами. Покатились мелкие камешки. Блеснул свет! Шли машины-тягачи с орудиями. Казимура насчитал их сорок две. Еще не осела пыль, поднятая артиллерией, пошла пехота. Казимура отчетливо слышал каждое слово.

— Привал вправо! — раздалась команда.

Люди обрадованно зашумели. Несколько человек начали подниматься по косогору.

— Здесь колодец, — уверенно говорил один, — на карте обозначено...

Остального Казимура не расслышал. Он ящерицей скользнул в сторону и через пять минут, запыхавшийся и мокрый, снова забился в щель. В последних агентурных сведениях говорилось «В районе Н. передвижений войск нет. Положение стабилизировалось. Пополнений не ожидается раньше зимы...»

Осторожные шаги. Кто-то пошевелил траву над замершим Казимурой и прошел дальше. Вскоре все стихло.

Не успел капитан успокоиться — снова шум на дороге. Немного погодя — шаги рядом с расщелиной. И так всю ночь. Мучила невыносимая жажда. К утру нервы капитана начали сдавать: он вздрагивал от малейшего шороха. Но днем он все-таки выспался, а на вторую ночь решил изменить тактику. С наступлением темноты подполз к колодцу и долго пил, не в силах оторваться от воды. Не отдыхая, двинулся к дороге. Навстречу ему лошадь везла телегу с бочкой. Рядом с повозкой шли два солдата с винтовками. Следом за ними громыхали еще повозки. Едва Казимура успел вернуться в свое убежище, на дороге остановилась колонна автомашин, и водители с ведерками в руках окружили колодец. Послышались оживленные голоса.

Тяжелая ненависть к этим людям все больше и больше овладевала капитаном. Раньше он как-то не испытывал такого жгучего желания убивать всех без разбора. Но теперь... Генерал Исии! Вот кто станет национальным героем японского народа на тысячи лет!..

Прошла вторая, еще более тревожная ночь. Утром Казимура почувствовал, что третью ночь уже не переживет. Даже днем ему чудились движение и говор — совсем рядом, хотя никого не было видно. Капитан установил: около болота постоянного поста нет, патруль охраняет метров пятьсот границы только ночью. Но и днем на этот раз, несмотря на полную безопасность, он не смог сомкнуть глаз.

В полдень, когда от жажды трескаются губы, капитану пришел в голову блестящий план. Казимура даже вздрогнул от радости. Пусть будет выполнена только половина задания, но он посеет смерть в войсках, а не в тылу. Здесь у колодца проходит за ночь шесть-восемь колонн. Пьют все. Набирают фляги. Какие-то части берут воду в бочки. Великолепно! Главное — дожить до вечера. Волнуясь, капитан достал портсигар Исии. Крышка снялась свободно. Капитан вздохнул, вытер потное, грязное лицо.

Еще не стемнело, когда Казимура, гонимый нетерпением, подполз к колодцу. Захлебываясь и кашляя, он сначала напился. Потом, сдерживая дрожь, достал портсигар. Донесся грохот колес. Казимура отполз в сторону и затаился. Подъехала повозка. Солдат, поставив винтовку, неторопливо начал черпать воду, неловко управляясь одной рукой; другая, раненая или ушибленная, покоилась на перевязи. Прошло полчаса. Солдат, наконец, наполнил бочку, повесил ведро, закурил, закинул винтовку за спину и повел лошадь на дорогу.

Казимура страдал: не поддайся он слабости, невидимые солдаты из генеральского портсигара уже вступили бы в бой! Ничего, не сегодня, так завтра. Они покажут себя, питомцы таинственного профессора Исии, доставленные сюда им, Казимурой, будущим губернаторам...

Торопливо раздавив склянки, капитан бросил их вместе с портсигаром в колодец. Они утонули без всплеска. Светлая рябь пошла по водной глади. Несколько осколков блеснуло на камнях. Казимура хотел смахнуть их в воду, но замер с поднятой рукой... Если царапина?! Послышался далекий рокот моторов. Капитан бросил горсть земли на осколки и отполз от колодца. Шла автоколонна.

Утром следующего дня Казимура дописывал рапорт. Он сидел в своей комнате подтянутый и оживленный. Устный доклад был принят благосклонно, нежданным передвижением советских войск горячо заинтересовались в штабе. Русскому атаману придется теперь попыхтеть: ни одно слово его агентурной сводки не подтвердилось! Казимура рассмеялся: он укажет надлежащее место этому старому дураку.

27
Сержант Кашин на рытье окопов повредил руку, и санинструктор Зайцев добился, как ни сопротивлялся сержант, чтобы его перевели на кухню. Кашина определили в водовозы, и он теперь «командовал» бочкой. В руке — вожжи, за плечами — винтовка, сбоку позвякивает ведро. Наливать воду одной рукой не очень-то удобно, но Кашин приноровился. Вода нужна была постоянно, и Кашина торопили. Он и не заметил, как прошел первый день на новой службе.

— Эй, ты! — покрикивал он на ленивого меринка. — Ошибка природы! Прибавь скорости — хлеба дам!

Рано утром старший повар сам разбудил Кашина и велел запрягать. Ночью всю воду израсходовали, а нужно кипятить чай. Невыспавшийся, хмурый, сержант, зажав винтовку между колен, тронул лошадь.

Степь просыпалась. Лето было в разгаре, но сопки слегка желтели, как желтеет степь в России осенью. Было около трех утра. Как раз то время, когда петухи сбиваются со счета и кричат бестолку: радуются наступающему дню. Но это дома, на Рязанщине, а тут... какие петухи!.. Под легкими, еле ощутимыми порывами ветра волновались травы. Падь, заросшая сочными кустами ириса, казалась сине-желтой от его пышных цветов. Кое-где виднелись кусты вечнозеленого багульника с острыми, словно точеными листочками. Никогда в России не видел Кашин такого многоцветья. Тут, в Забайкалье, все ярче, пышнее. Травы словно торопятся отцвести, пока солнце не сожгло их.

Меринок неторопливо дотрусил до колодца, остановился и потянулся к траве, уморительно шлепая отвисшими мягкими губами. Кашин засмеялся и, спрыгнув с бочки, ухватился здоровой рукой за ведро. Его рассеянный взгляд скользнул по камням, окружавшим колодец, и остановился на блестящем стеклышке, чуть присыпанном землей. Недоумевая, Кашин опустился на колени, пристально вглядываясь в осколок, покрытый тонкой беловатой пленкой. Потом, озадаченно сдвинув пилотку на затылок, прошелся вокруг колодца. Разглядел след, шедший к границе: на примятой траве росы не было, отчетливо виднелись темные пятна зелени. Значит, человек прошел недавно. Кашин опасливо заглянул в колодец и, увидев на черном дне что-то белое, отпрянул. Забыв о боли в раненой руке, сдернул с плеча винтовку. А что, как поднимешь ложную тревогу? Скажут — следов испугался. Может быть, это подходил пограничник. Но зачем пограничнику красться? Кашин был уверен — человек крался. Роса с верхушек острых длинных листьев ириса была стерта. Поднял винтовку: ну и пусть смеются! «А вода? — тут же подумал он. — А завтрак?» И винтовка опустилась. Еще раз, очень медленно, обошел колодец, ступая точно в свои следы. Кто-то был здесь чужой! Вон там, за камнем, он лежал, прижав голову к лишайнику. Весь камень был седым от росы, и только одно пятно зеленело. Наконец, решительно подняв винтовку, сержант выстрелил.

Вскоре подъехали двое пограничников и быстро спешились. Кашин указал им на следы и осколки. Старшина покопался в седельной сумке, достал фанеру и прикрепил ее к раскладному шесту. «Воду не брать!» — написал он химическим карандашом. — «Заражена». Потом проверил бочку, хотя Кашин и уверял его клятвенно, что ни разу еще не успел зачерпнуть. Собрав в плотную пергаментную бумагу осколки стекла вместе с землей, старшина распряг мерина и приказал Кашину срочно, «аллюр три креста», лететь к врачу в санитарную роту.

Чуть занималась заря, когда Кашин остановил взмыленного мерина возле землянки полкового врача. Через минуту к нему вышел капитан Плотников, заспанный и сердитый. Голова его была туго обвязана белой косынкой. Кашин невольно улыбнулся. Заметив его улыбку, Плотников сорвал косынку. Непокрытые волосы его сейчас же взъерошились.

...Обратно Кашин ехал не торопясь. Показалось солнце. Цветы поникли. Куда ни погляди — однообразная желто-зеленая степь с редкими пятнами серых или белых скал. Иногда возле вершины мелькнет полосатая земля — обнаженный слой красного песчаника с тонкими прожилками, белыми, черными, желтыми.

28
Ван Ю с тоской поглядывал на подернутый синеватой дымкой город. Родной город, Хайлар. Там, на одной из окраин, стояла убогая фанза отца, на попечении которого остались теперь беременная жена и дети Вана. Сын и дочь — золотые дети, говорят люди... Рядом с Ван Ю крошил киркой каменистую землю худой старый китаец. Он нанялся сюда, чтобы заработать денег для постройки фанзы: старая сгорела. Изнемогая, изо дня в день трудился он, надеясь снова обрести очаг и крышу над головой. Но сил все меньше. Другие знают, что денег он не получит, что сам останется здесь, сам выроет себе могилу, а он не знает этого. Он верит и мечтает.

И вот сегодня старик упал на камни. Ван Ю взглянул на него, хотел помочь ему подняться, но тут как тут — надсмотрщик-японец.

Безразличный ко всему, он сноровисто и сильно хлестнул плеткой потерявшего сознание человека и, убедившись, что тот не встанет, свистком подозвал двух солдат.

— Убрать! — приказал он и не спеша двинулся прочь, изредка подхлестывая «нерадивых».

Солдаты понесли старика за сопку.

— Смотри ты, такой худой, а тяжелый, — недовольно бросил шедший первым.

— Помирает, — сожалеюще сказал второй, — а дома, наверное, дети...

— Скоро они все передохнут, как мухи осенью. — Первый ускорил шаги. — Уж не жалеешь ли ты его?

Второй промолчал.

Вскоре за сопкой прозвучал выстрел. «Это» случалось каждый день и уже не вызывало у работавших того болезненного волнения, которое испытывал каждый в первые дни, проведенные здесь.

Второй год трудились китайцы на «великих жертвенных работах», объявленных японскими оккупантами в Маньчжурии. Против советских городов по границе строились укрепленные районы, вокруг близких к рубежу маньчжурских селений возводились неприступные крепости. Командование Квантунской армии готовилось к длительной и упорной войне, к прочному, «вечному завоеванию пространств Сибири и Дальнего Востока». В глубокой пади, изнемогая от жары и духоты, работали полуголые люди. Кирками и ломами они долбили в сопке тоннель для подземной железной дороги, которая будет связывать основные узлы укрепленного района — пять сопок, окружающих город Хайлар.

...Ван Ю долбил камень, сосредоточенно раздумывая, каким путем добраться до Хингана, до гор, до родного партизанского отряда, с которым был связан чуть ли нее первого дня его существования. Конечно, Чы Де-эне уже знает, что Ван пропал, и предлагает комиссару планы освобождения — один фантастичнее другого. Шин Чи-бао серьезно выслушивает и терпеливо отвергает их — один за другим... Проплывали в памяти Вана лица боевых друзей, и горько, и радостно становилось на сердце от этих воспоминаний. Ему иногда хотелось думать, что тут, на японской каторге, он, в конце концов, выполняет одно из заданий партии. Он расскажет обо всем, что увидел, и пусть узнают люди еще об одном злодеянии слуг дзайбацу!

Но усталость иногда брала свое, уныние вселялось в душу. Уныние, которое подчас страшнее равнодушия. Жертвенные работы! Мог ли предполагать связной партизанского отряда Ван Ю, уходя утром на завод, что вечером он уже не вернется к семье, к Лин Тай, такой ласковой и близкой, к ребятишкам, ожидающим его прихода на углу улицы. С хохотом и визгом, перегоняя друг друга, дети бросались к нему, и он нес их на плечах до дома... В тот день его вызвал к себе управляющий. Это был, конечно, предлог: в приемной управляющего Вана уже ждали солдаты-японцы, они связали его, бросили в крытый грузовик. И — каторга... Мог ли коммунист Ван Ю предвидеть такую случайность? Возможно, и не мог, но был обязан! Он знал, его предупреждали старшие — сейчас каждый коммунист стоит под расстрелом, помни, что каждая твоя ошибка может нанести непоправимый урон делу партии. Он в чем-то ошибся, чем-то дал повод врагу заподозрить его. Был неосторожен... Снова и снова вспоминал Ван Ю события последних дней и не видел ошибки ни в чем. Может быть, случайность?

В конце дня снова прозвучал выстрел за сопкой, и Ван с тоской подумал, что скоро наступит и его очередь, и его отнесут безразличные ко всему солдаты и бросят в каменную могилу к сотням таких же неудачников, как он. Нет, бежать! Ван Ю вздрогнул: на спину, рассекая кожу, со свистом упала плеть надсмотрщика — и равнодушный голос:

— Задумался, свинья!

Жили каторжники в тесном, наспех сбитом из досок бараке, покрытом рваной парусиной. После работы люди валились на нары без мыслей, без желаний. Непосильная работа притупляла чувства.

Сосед Вана по нарам, тоже молодой, недавно завербованный деревенский парень, сходил за ужином — похлебкой из тухлой рыбы и чумизы. Они поели и улеглись рядом, перешептываясь о самом сокровенном — о свободе.

— Как? — чуть не со слезами шептал Цзе-ши, сжимая кулаки.

— Не знаю, — чистосердечно ответил Ван Ю. — Но надо. Иначе гибель.

— Сам знаю... Но как?

— Есть один способ, но скорее всего убьют.

— Это лучше!

Ван Ю помолчал, размышляя о побеге. Эта мысль не давала ему покоя с первых дней каторги.

— Стены барака тонкие... Фундамента нет. Если выбрать ночь потемнее и подрыть...

Они долго шептались, намечая дорогу.

...Дни тянулись годами, а ночь летела птицей. Люди не успевали отдохнуть, как надсмотрщики будили на работу. Желанная ночь наступила в июле. Весь день шел дождь. Небо затянули темные тучи, скрыли луну. Молния разбила столб электролинии. Барак и будки охраны погрузились в темноту. Ван Ю и Цзе-ши, ломая ногти, прорыли лаз под стену. Шум ливня скрадывал шорохи, и они работали, почти не опасаясь, что их услышат. К тому же охрана была уверена, что измученные люди не способны убежать: такого еще никогда не было.

Первым выполз Ван Ю, глотнул прохладного, влажного воздуха, и словно оцепенел.

— Пошли, товарищ! — поторопил Цзе-ши, и они поползли, направляясь к реке, стараясь держаться подальше от темных, молчаливых будок охраны.

Уже за колючей проволокой ограждения на них наткнулся часовой. Мгновение он стоял как бы раздумывая, потом оглянулся, проверяя, нет ли кого поблизости, и шепнул:

— Идите прямо... тут больше никого нет...

Часовой повернулся и пошел обратно, бормоча себе под нос:

— Дом после пожара восстановить можно, человека после смерти не поднимешь.

Он вспомнил недавно убежавшего солдата Римоту, улыбнулся. Римота был бы доволен! И, конечно, поступил бы точно так же. Нет, люди должны жить в мире. Земли много, рыбы в океане никогда не вычерпать. Вот только ловить ее нечем. Нет денег купить сеть, нет лодки. Есть только руки отца и старшего брата. Они каждый год продают эти руки лавочнику Хурасаки, чтобы заработать его сетями и на его лодке двенадцатую часть улова. Римота говорил: нужно отобрать у богачей и сети, и лодки. Но как? Придут полицейские, арестуют — и тюрьма. Вот если бы сразу все!.. И даже зажмурился, будто от яркого света...

На пути к Хингану Цзе-ши решил навестить своих. Как ни отговаривал его Ван Ю, Цзе настоял на своем. Двое суток ждал его Ван Ю на опушке леса, а на третий день, поняв, что не дождется, пошел один.

29
Серый сводчатый потолок навис тяжелой каменной глыбой. Дрожащий свет сумеречного дня еле проникал сквозь узкое окно, переплетенное толстой ржавой решеткой. Коснувшись холодной липкой стены, Лиза с отвращением отдернула руку и, застонав, поднялась с грязного каменного пола. Шатаясь, она подошла к деревянному топчану, стоявшему против окованной железом двери. Осторожно присела и снова почувствовала сильную режущую боль в голове. Лиза боязливо коснулась волос. Рука стала мокрой. Приглядевшись, Лиза увидела кровь на ладони и пальцах. Тихо вскрикнув, она впервые безудержно зарыдала.

Где теперь отец?.. Когда ее тащили японцы, он упал и, кажется, крикнул. Нет, это Михаил закричал и ударил солдата. На него навалились. Кто-то — да, околоточный — хрипел: «Не повредите!» Не повредите? Почему?.. Он лил воду на голову упавшего Михаила и ругал японцев. Тут ее связали и втолкнули в машину...

Загремел замок. В камеру вошли двое солдат-японцев. Вскочив, Лиза прижалась к углу, не чувствуя холода стен. Солдаты цепко схватили ее. У Лизы вырвался придушенный возглас. Она попыталась сопротивляться, но внезапно на руках и ногах ее щелкнули замки кандалов. Солдаты отступили, переговариваясь и чему-то смеясь. Цепи потянули руки вниз и глухо звякнули, вызвав у Лизы щемящий душу ужас. Кто-то третий внес в камеру веревку, и солдаты, так же весело пересмеиваясь, связали за спиной локти Лизы, ловко, одним движением заткнули рот влажной мешковиной.

Миновав множество закрытых дверей, Лиза в сопровождении конвоя вышла на тюремный двор, отгороженный от улицы высокой каменной стеной. Эту пугающую серую стену Лиза видела раньше только издали, с улицы. Возле крытой грузовой машины со спущенной лесенкой толпились молчаливые солдаты. В стороне, под фонарем, офицер просматривал бумаги. Лизу подвели к нему и вынули изо рта кляп.

— Коврова Елизавета Федоровна? — спросил офицер, вглядываясь в лицо девушки. Она кивнула. — Уроженка Хайлара? Советская подданная?

На глазах Лизы выступили слезы. Она отвернулась.

Офицер ухмыльнулся и, похлопав девушку по спине, произнес:

— Скоро ты похудеешь, товарищ! — нескрываемая издевка звучала в его голосе.

Подозвав унтер-офицера, он строго заговорил с ним по-японски. Лиза уловила:

— ...Харбин... вокзал... поезд...

Ей хотелось крикнуть: «За что?!» Шагнула к офицеру, но, споткнувшись о цепь, упала. Офицер рассмеялся. Солдаты подняли девушку и поставили к столбу. Впервые Лиза почувствовала ненависть. Хотелось порвать веревки, сбросить тяжелые кандалы и ударить, изо всех сил ударить в смеющееся лицо офицера, неторопливо курившего сигаретку.

Из дверей вывели заключенного, тоже закованного в цепи. Лиза взглянула на него и, узнавая знакомые черты Михаила, вздрогнула. Заключенный подошел ближе. Нет! Не он. Пристальный, сумрачный взгляд. Кудрявятся волосы над высоким чистым лбом. Одежда чужая. Зеленая рваная рубашка без пояса, галифе тоже зеленого цвета. Сапоги разбиты, виднеются пальцы. Худое, давно не бритое лицо с запавшими щеками казалось спокойным. Но в спокойствии этого человека чувствовалась сила и вера во что-то, скрытое от всех. Заключенный шел, гордо выпрямившись, презрительно оглядывая тюремный двор. Офицер нервно придавил каблуком сигарету. Солдаты прижались друг к другу, словно они боялись этого человека, даже закованного в цепи.

Заключенный остановился рядом с Лизой.

— Демченко Василий Петрович? — спросил офицер, блеснув очками. Тот не ответил. — Солдат Красной Армии? — настойчиво продолжал офицер. Не дождавшись ответа, он, коротко выдохнув, ударил Демченко по лицу. Лиза зажмурилась. Когда она, еле переведя дыхание, осмелилась посмотреть, то прежде всего увидела спокойно стоявшего Демченко. Около него, беснуясь, прыгал офицер.

— Красная сволочь! Ты заговоришь у меня! — он размахивал перед лицом закованного в цепи человека маленьким черным пистолетом. Внезапно сверкнул огонь и прозвучал выстрел. Пуля глухо щелкнула о кирпичную стену. Тогда разжались сухие, лиловые губы Демченко:

— Гнида! — выдохнул он и отвернулся, словно перестал замечать японца.

Офицер отступил на шаг. Потом, спрятав пистолет в кобуру, трясущимися руками начал бить русского. Удары звучали глухо. Голова Демченко клонилась, но глаз он не закрывал. Его ненавидящий взгляд больше всего бесил офицера.

— Всех вас... русскую заразу... красных сволочей... уничтожим! — устав, отошел в сторону, встретился взглядом с глазами Лизы, полными ужаса и гнева.

— В машину! — вскричал он визгливо.

Демченко презрительно посмотрел на офицера и сурово сказал:

— Ты за все ответишь, Ямагиси. За лагерь Хогоин — тоже. Ты еще вспомнишь меня.

— Хочешь умереть скорее? — прошипел офицер сквозь зубы. — Нет! Ты еще тысячу раз проклянешь день своего рождения, прежде чем душа твоя переселится в жабу!

Заключенных втолкнули в машину и привязали к железным скобам. После долгой тряской дороги машина остановилась. Кто-то спросил:

— На Харбин?

— Да. Токуй-Ацукаи.

— Третий путь. Вагон рядом с водокачкой.

Машина, покачиваясь на ухабах, медленно поползла вперед. Сквозь щели кузова иногда проникали полосы света, и Лиза видела спокойное лицо сидевшего напротив Демченко. Откуда у него столько силы? Солдат Красной Армии... Лиза впервые видела русского с той, советской стороны. Почему он так спокоен? Ведь ему здесь никто не поможет! Наверное, он это сам знает. Тогда?..

Машина кузовом встала прямо к дверям вагона. Когда Лизу отвязали, она почувствовала себя настолько утомленной всем пережитым, что не в силах была сделать ни шагу. В спину ей уперся штык.

— Иди, сестра, — коротко сказал русский солдат, вставая. От этих слов Лиза неожиданно почувствовала себя сильнее. Она поднялась и, волоча цепи, двинулась к выходу. Она не одинока тут! Она не одинока!

30
Ван Ю открыл глаза, увидел замшелые балки потолка и сел на нарах. В землянке никого не было. С улицы доносились голоса, стук топора, смех. Утро. Первое утро свободы после нескольких месяцев каторги. Ван Ю потянулся и сел, с удовольствием ощущая, как радостнее становится на душе, как тело, освеженное отдыхом, наливается бодростью.

На пороге землянки появился человек с котелком в руке.

— Встал, товарищ? — приветливо спросил он, ставя котелок на край нар, возле постели Вана.

По выговору это мог быть только японец. Слишком свежо было воспоминание Вана о жертвенных работах, чтобы он не узнал человека из тех, кто мучает его народ. Сразу родились недоверие и настороженность.

— Японец? — тихо, не глядя человеку в глаза, спросил Ван Ю, ощущая неприятную дрожь, охватившую все тело.

— Да. Хейсо Римота, — спокойно отозвался тот, присаживаясь на корточки у двери. — Японец. Коммунист, как и ты, товарищ, — и, не ожидая вопросов, рассказал, как он попал в отряд.

Недоверие Вана таяло, как снег под лучами весеннего солнца. Смущенно посмеиваясь, Ван Ю сказал:

— Непривычно. Друг — японец. Новедь японцы, как и китайцы, разные бывают. Это верно...

— Трудно было на каторге?

— В гроб вгоняли. И вогнали бы. Да вот видишь... А часовой... — и рассказал про ночную встречу.

— Да, мы тоже начали думать. Придет время — заговорим.

В землянку вошли партизаны, окружили Вана, расспрашивая, рассказывая новости. Вчера, сломленный усталостью, Ван Ю еле добрался до постели.

— Наш Чы, — рассказывал молодой партизан, не отрывая восторженно-влюбленного взгляда от лица Вана, — часто вспоминал тебя, товарищ! Он сейчас в разведке. А недавно мы пробрались в Чжалантунь и выкрали офицера!.. Наш Чы...

Город-курорт Чжалантунь утопал в зелени. Мелководная светлая речушка, огибая город, давала воду для орошения, и в японском военном городке на каждом шагу пестрели клумбы пышных цветов. Партизаны пробрались в городок поздно вечером и залегли в цветах. Чы Де-эне решил во что бы то ни стало осуществить дерзкий план похищения японского офицера, — необходимого партизанам «языка». Кончались боеприпасы, а чтобы проникнуть в склады, нужно было знать пароль на этот месяц, известный всем японским офицерам.

Поздней ночью загулявший офицер шел в свой коттедж, насвистывая веселую песенку. И вдруг ноги его подкосились, он упал, но не ушибся, подхваченный сильными руками...

Ван Ю не узнал конца этой истории — дежурный крикнул: «Сбор отряда!» — и люди поспешно кинулись к выходу, увлекая за собой Вана.

На вершине горы, открытой «всем ветрам», стоял одинокий развесистый дуб, возле которого всегда собирались партизаны. Под дубом, на камне, сидел комиссар отряда Шин Чи-бао, а рядом с ним никому не знакомый пожилой китаец, нервно теребивший реденькую бороденку.

— Друзья! — Шин Чи-бао встал и, дождавшись тишины, продолжал. — Пришел к нам Лю Цин. Он просит... — Шин Чи-бао помолчал, пока Лю Цин поднимался с камня. — Он просит... Скажи сам, Лю Цин, мы слушаем.

— Я... — Лю Цин передохнул. — У меня... — на глазах его блеснули слезы, — никого нет теперь. Я, как семя, сгнившее в земле: ни пользы, ни радости. Всех... — Он помолчал, собираясь с силами. — Всех убили японцы. Староста донес, что спрятала невестка дезертира. Японца... Помогите отомстить!.. Помогите!..

Какое-то мгновение стояла тишина. Все ждали, что скажет комиссар.

— Ты пришел к нам как брат, — Шин Чи-бао глядел Лю Цину в глаза, — и мы приняли тебя как брата. Ты просишь нас... Римота!

Римота встал и, недоумевая, подошел к комиссару.

— Скажи, Римота, зачем ты пришел к нам?

— Я говорил...

— Скажи всем. Мы, весь отряд, — одно. Одна мысль, одно желание. Говори. Мы слушаем.

Что сказать? Что главное? Собственная жизнь? Нет, не то! Судьбы этих людей, что сидят вокруг и ждут его ответа?

— Крепость сосны узнается в мороз, патриот — в час опасности для Отчизны. Опасность проклятия людей всего мира нависла над моим народом. Над моей страной. Я хочу бороться за счастье моей Родины, за счастье всех народов. И я — не одинокая сосна среди поля. Японцы начали думать. Слова правды о России падают, что капли холодной воды на раскаленный камень... Камень веры в императора дал трещины. И скоро развалится! Я пришел к вам и говорю: вот моя жизнь, возьмите ее. За счастье народа я готов отдать ее.

— Так, — Шин Чи-бао обвел всех пристальным взглядом. — Мы говорим: японцы — враги. Нет. Не все. Ты говоришь, Лю: отомстим старосте. Но разве одинок он? В сотнях деревень сидят его братья — разве отомстить всем? — и ответил: — Нет. До поры, пока не поднимется весь народ, мы будем бить врагов нашей страны — твоих врагов, Римота, твоих, Лю, — везде. Народ все знает, народ все видит. Знает и видит наши дела. К нам идут, наши силы растут изо дня в день. Подумайте только: Римота потерял Родину. Есть ли горе больше? Но он будет бороться за счастье всех людей, а значит, и за свое счастье. Ты потерял близких — горе твое не измеришь. Но мы говорим тебе: в счастье всех есть и твое счастье. Будешь ли ты нам братом в борьбе или пойдешь одиноким мстителем, чтобы сложить свою голову, не отомстив?

Повисло тяжелое молчание, прерываемое только тихим шелестом листвы.

— Я останусь с вами... братья, — сказал Лю Цин, вытирая слезы. — У меня нет другого пути.

...Вечером Вана позвали к комиссару. Шин Чи-бао взволнованно ходил по землянке, зажав в кулаке погасшую трубку.

— Пришел? Садись. Горе, Ван. Большое горе. Пропал наш Чы. Предали. Предали! — чуть не закричал он. — До каких пор терпеть? Предал наш. Тот, кто знает дорогу. Год жил с нами. Прятался. Чы убил его. Последней пулей, чтобы не провел врага к нам. А сам... Вернулись двое. Рассказали.

— Проверить всех! — стукнул кулаком по столу Сан Фу-чин. — Истребить подозрительных! Всех! Под корень рубить!

Шин Чи-бао остановился. Недоуменно поглядел на командира.

— Нет, — решительно сказал он. — Мы связаны, как рыба с водой. Одна лягушка не делает болота, один предатель не цена всем бойцам. Убит предатель и забыт, как собака в доме покойника. Нет. Нужно другое, — он снова прошелся по землянке, шесть шагов из угла в угол. — Звать нужно братьев по делу. Тяжело Народной армии в Китае, я знаю. Тяжело русским, я тоже знаю! Но малую часть пусть дадут и нам! А не дадут — научат. Они знают больше. У них опыт борьбы. — И, словно убеждая самого себя, упрямо проговорил: — Нужно писать. В Китай. В Россию. Ты пойдешь к русским, сынок, — обратился он к Вану. — Ты знаешь Хайлар, у тебя там крепкие связи. Ты устал? После победы отдохнешь, если сможешь.

Через неделю Вану вручили письмо, испещренное подписями бойцов соединения и жителей деревень партизанского края.

Почти весь отряд ушел под Бухэду громить японские склады. Один Римота провожал Вана до последней заставы и с откровенной завистью долго смотрел вслед ему, уходившему в первую в мире страну свободы, Страну света.

31
Солнце поднялось уже высоко, а ответа от консула, которому утром Михаил отнес письмо Федора Григорьевича, все еще не было. Федор Григорьевич тосковал. Каждая вещь в доме, казалось ему, смотрела с упреком и спрашивала: а где же дочь? Старик не находил себе места.

Кое-как собравшись, он решил сам пойти в жандармское управление, искать Лизу. Отворив дверь, вглядывался вдоль улицы: а что, если вдруг из-за угла появится Лиза!.. Мимо, опираясь на клюку, торопливо прошел старик Гончаренко, сосед. Федору Григорьевичу показалось, что даже щетинистые усы Гончаренко обвисли. Нахлобучив на лоб рваную шляпу, тот оглянулся и шепнул:

— До нашего края добрались... Я Гришку отправил... — не сказав, куда отправил он своего Гришку, зашагал быстрее, пыля клюкой.

Шепот Гончаренко окончательно расстроил Федора Григорьевича: даже соседи теперь не осмеливаются зайти!

— В страхе вечном живем, — пробормотал Ковров, — всех боимся, — и с новой силой в душе ожила мечта о России — земле отцов и дедов. Он вздохнул и побрел по улице.

В приемной жандармского управления, темной комнате с двумя окошками в стене, за которыми виднелись головы чиновников-японцев, понуро сидели на скамьях вдоль стен русские и китайцы: ждали вызова. Тупая безнадежность была во взглядах, обратившихся на вошедшего. Ковров громко кашлянул, подбадривая себя. Разгоняя сонную тишину стуком палки, подошел к окошку.

— Послушайте, господин! — легонько постучал по стеклу. Японец поднял голову. — Дочь мою, Коврову Елизавету, забрали ваши солдаты ночью. Советскую подданную, — старик несколько оробел, глядя в пустые глаза японца. — Где она? Куда вы ее дели?

Чиновник раскрыл толстую книгу и принялся неторопливо перелистывать страницы. Пять минут прошли в томительном ожидании. Ковров переминался с ноги на ногу. Страх сменялся надеждой, надежда — страхом. Лицо японца ничего не выражало, он листал страницы равнодушно и методично, толстые губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой.

— Такой арестованной у нас нет, — услышал Ковров. Японец отложил книгу и снова взялся за карандаш.

— Как нет? — опешил старик. — Ваши солдаты ночью... Где же искать? Нигде кроме быть не должна.

— Такой арестованной у нас нет.

Старик вытер обильно выступивший пот и, пристукнув палкой, настойчиво проговорил:

— Поглядеть хорошенько надо! Куда же могла девчонка деться? Ваши солдаты забрали, господин хороший, вы мне и найдите ее.

Японец удивленно поднял голову. Ни один проситель не разговаривал здесь так громко и повелительно. Подняв на лоб очки, он пристально вгляделся в говорившего. Седой бородатый старик за стеклом пристукивал кулаком по деревянной полочке-подоконнику. Сжатые до синевы в ногтях, жилистые пальцы, казалось, вот-вот грохнут по стеклу. Чиновник нажал кнопку. Раздалась певучая трель звонка. Люди, сидевшие вдоль стен, испуганно шарахнулись к выходу. Но первого из них, сухого изможденного китайца, отшвырнули вбежавшие солдаты. Китаец упал, стукнулся головой об угол стула и остался лежать неподвижно. Добравшись до Коврова, солдаты схватили его. Федор Григорьевич нетерпеливо повел плечами, и низкорослые японцы полетели в стороны. В следующую минуту уже шесть солдат вцепились в старика. Чиновник за окном что-то сердито кричал, размахивая руками. К нему в комнату входили все новые и новые служащие.

Федора Григорьевича втащили в кабинет толстого начальника. Он встал из-за стола. Повинуясь его знаку, солдаты силой посадили старика на стул посреди комнаты. Теперь низенькому начальнику не приходилось утруждать себе шею, глядя в лицо русскому.

— Что вы шумите? — спросил он, жестом отпустив солдат. Ковров сдержанно объяснил.

— Что же волноваться и делать крик? — снисходительно улыбнулся японец. — У нас вашей дочери нет.

Ковров даже привстал от негодования.

— Как нет? Ваши солдаты арестовали, а теперь нет?

Японец невозмутимо пожал плечами.

— Обратитесь к властям Маньчжоу-Го. Они единственные и полноправные хозяева Империи. Японская армия наблюдает за порядком. Во внутреннюю жизнь страны она не вмешивается, — он устало зевнул, прикрывая щербатый рот ладонью.

— Полноправные... — вздохнул Ковров. — Куда же идти-то теперь? — спросил он, обращаясь к простенку между окнами.

Японец молчал, полуотвернувшись от старика. Федор Григорьевич видел узкий разрез глаза японца. Тускло блестел зрачок. Тонкая бровь нетерпеливо дергалась, словно негодуя. Ковров низко склонил внезапно заболевшую голову. В глазах потемнело. Комната поплыла, мерно вздымаясь на невидимых волнах. Где правда? Федор Григорьевич вспомнил о советском консуле и тяжело поднялся со стула. Точно угадав его мысли, жандарм резко проговорил:

— Не беспокойте советского консула, — глаза его холодно блеснули и сейчас же спрятались за стеклами очков. — Это вам ничего не даст. Ваша уважаемая дочь, наверное, украдена хунхузами. Мы бессильны помочь вам. Хунхузы, то есть партизаны, как зовут их русские, — бич Китая. Разбойники-китайцы крадут людей, чтобы скомпрометировать японскую армию! Армию императора. Ваши враги не мы, а китайцы.

...От советского консула Федор Григорьевич вышел несколько успокоенный. Консул сделал запрос губернатору, ответ должен быть к вечеру. Сочувствие, сквозившее в ласковом обращении консула, немного ободрило Коврова.

Проходя мимо железнодорожного переезда, Федор Григорьевич с тоской посмотрел на север, куда убегали сверкающие рельсы, постепенно сливаясь в блестящую полоску. Синий дым плыл над вокзалом. Вдалеке гудел паровоз. Федор Григорьевич постоял на переезде. Здесь в воскресенье он был с Лизой. Она рассказывала что-то веселое и смеялась...

32
Над лагерем резко и отрывисто прозвучал сигнал тревоги. Солдаты кинулись за оружием к пирамидам. Пока роты строились, командир батальона Макаровский докладывал генералу, прибывшему в тот день на инспекторскую поверку:

— Погранзастава сообщила: японцы численностью до полка пехоты с танками и артиллерией сосредоточились в пади. Идет построение в боевые порядки.

— Ваше решение?

— О тревоге донес на КП полка. Батальон вывожу за рубеж по плану погранзаставы.

— Смотрите, — предупредил генерал, — не поддавайтесь провокации. Но... — он помолчал, — в случае нападения — действуйте смелее. Нарушения границы допускать нельзя.

Генерал решил проехать с Макаровским на КП батальона. Тот заколебался. Ему хотелось сказать, что возможен бой и что будет лучше, если генерал останется.

— Нет, нет! — понял его замешательство инспектирующий. — Солдаты меня видели. И если узнают, что я уехал, то... Они ничего не скажут, конечно, но подумают... А вы сами знаете, что это значит. Едем!

Роты скрывались за сопкой. Пробежали пулеметчики, громыхая колясками «Максимов»; за ними, сгибаясь под тяжестью плит и стволов, — минометчики; потом — радисты. Прогрохотала тачанка с боеприпасами. Старшина, стоя на повозке, держал перед грудью ящик с алевшей надписью: «Взрывчатка! Не бросать!» Последними шли связисты. Они тянули нитку-провод к рубежу. И все стихло.

Торбаган на ближнем холмике удивленно свистнул и замер, напоминая вбитый в землю рыжий колышек. Он, не мигая, смотрел на сопку, где после пугающего шума повисла тревожная тишина. Зверек повертел своей маленькой головкой, осматриваясь вокруг, почуял что-то неладное и юркнул в нору.

Легкая пыль осела на траву.

33
Карпов стоял на ротном наблюдательном пункте, отсюда было не больше двухсот метров до пропаханной полосы-рубежа, разделявшего два мира. Он сейчас не понимал Самохвала: для того, казалось, не существовало ни границы, ни японцев, он сосредоточенно наносил на карту окопы, занятые ротой, так же спокойно, как это делал на учениях. Карпова ожидание угнетало. Он пошел к солдатам. Пробираясь по узкому ходу сообщения, злился на себя, что не может унять дрожь в пальцах: это казалось ему трусостью. За поворотом траншеи стоял на коленях Гурин. Сопя и чертыхаясь, он что-то озабоченно вертел перед собой.

— Что такое? — остановился над ним Карпов.

— Оборонительный чехол не налазит, товарищ политрук. Заело.

Гурин поднял на Карпова затуманенный взгляд: мысли его были далеки от теперешнего занятия, он жил сейчас ожиданием боя.

— Ну-ка... — Карпов взял гранату и, отодвинув задвижку, легко надел чехол. Пальцы больше не дрожали. — Вот так. А теперь задвижку на штифт защелкнем. Главное — не волноваться. Понял, Гурин?

Солдат кивнул и вдруг улыбнулся, увидев спокойное и такое обычное лицо политрука. Да и чего особенного? Вон товарищи стоят в окопах. Вон Кашин хочет прикурить и протирает увеличительное стеклышко. Сайразов выбрасывает из окопа колючие кусты перекати-поля. Командир роты смотрит в бинокль — блеснули стекла.

В одной из ячеек Карпов увидел Золотарева с Камаловым, говоривших вполголоса, и с интересом прислушался.

— Основное, Комелек, ты не робей, — Золотарев старательно чистил нишу, предназначенную для гранат. — Окоп у нас с тобой, как древняя крепость. Даже крепче. Кругом камень. Ни один снаряд не достанет, — он устроился поудобнее, приладил винтовку и добавил серьезно. — Вот если на голову свалится. Ну... тогда шишку набьет.

— Что на голову? — не понял Камалов.

— Снаряд.

— Кому?

— Нам.

— Э... — недоверчиво протянул Камалов. — Зачем ему на голову падать?

— Я тоже говорю: незачем. Вот договориться бы.

— С кем?

— Да со снарядом же! — сердито шумнул Золотарев. — Ты чего? Ты к теще на блины пришел? Кто связку делать будет?

— Я делаю, — Камалов, собрав гранаты в кучу, пыхтя, связывал их проволокой.

— Ну, то-то.

После продолжительного молчания Камалов проговорил смешливо:

— Только у меня ее нету. Нету — и все! — и рассмеялся.

— Кого?

— Тещи! И блинов я не ел у нее ни разу...

— Внимание! — прокатилось по окопам.

Солдаты поднимались, поправляли оружие, перекладывали гранаты, некоторые подтягивали поясные ремни и надевали каски. От раскаленного камня волнами шел зной.

С японской стороны послышался грохот. На гребень небольшой сопки выскочил танк. Постояв секунду как бы в нерешительности, он двинулся к рубежу, переваливаясь через рытвины и камни. За первым танком шли еще машины. В окопах считали:

— Три... Четыре...

— Сбоку, сбоку. Ай, жолдас! Левый фланг!

— Пять... Шесть... семь...

За танками быстрым шагом шли японцы в желто-зеленых мундирах.

Никто из наших солдат не знал, что за сопкой, в расположении только что покинутого ими лагеря, уже сосредоточена танковая бригада. Сидя на башнях, танкисты курили, перекидываясь шутками с дневальными пехотинцами.

Солдаты, стоявшие в окопах, видели: на гребень зарубежной сопки на полном скаку вынеслись орудийные запряжки. Лошадей отцепили и угнали в падь. Около пушек засуетились японцы.

«Эх, черт, сколько наставили!» — подумал Самохвал и приказал выдвинуть вперед, ближе к рубежу, гранатометчиков и солдат с противотанковыми .ружьями.

Старшина разносил бутылки с горючей смесью и приговаривал:

— Ну, братцы, главное, как это говорится, — береги соседа, а он тебя сбережет. И жди команду!

Взревели моторы. Танки рванулись. Поднялась пыль. Послышался крик: «Банзай!» Солдаты возле пушек заняли боевые места. Стволы орудий медленно, будто нащупывая цели, двигались сверху вниз. Немного погодя донесся артиллерийский залп.

Карпов сжал зубы так, что заломило скулы. «Что смотрит комбат?» Потом дошло до сознания: разрывов не слышно. Карпов вгляделся в головной танк. В открытом люке стоял японец. Вот он поднял руку с пистолетом. Невысоко над землей брызнула красными искрами ракета. «Атака?»

— Раненых нет? — услышал Карпов веселый голос Зайцева и обернулся. Придерживая санитарную сумку и пригибаясь, Зайцев не спеша шел вдоль линии окопов. Он закручивал цигарку и улыбался, по своему обыкновению, широко и радостно.

Не дойдя пятидесяти метров до пропаханной полосы, танки развернулись и скрылись за сопкой. Только пыль вилась в воздухе, будто хвост чудовища. Пушки укатили. Пехотинцы перебежками добрались до сопки, построились и ушли. В советских окопах было тихо.

Заварзин уже с сожалением поглядывал на ту сторону. Ему было обидно: обманули. Испугали — и ушли. Он сердито плюнул в сторону границы. Солдаты удивленно смотрели друг на друга. Что заставило уйти японцев?

— Это провокация, товарищи, — сказал Карпов, снимая каску и вытирая лоб. — Случись конфликт — «учение!»

Солнце клонилось к западу, окрашивая верхушки сопок в нежно-оранжевые тона ранней осени.

34
Сидя на крылечке, Михаил ждал Федора Григорьевича. Солнце жгло непокрытую голову, обвязанную тряпкой с темно-ржавым пятном крови. Прохожие сторонились его. «Никто не поможет, — тяжело ворочались мысли. — Камни, камни вокруг, а не люди. Только Лиза... Лиза!..»

Михаил вошел в дом, чтобы не видеть прохожих.

Вскоре за дверью кто-то остановился и тяжело вздохнул. Михаил вздрогнул. В комнату вошел Ли Чан. Прислонившись к притолоке, он поздоровался и спокойно спросил про Федора Григорьевича. Михаил рассказал об аресте Лизы. Старик, присев на корточки, бесстрастно курил длинную трубку, попыхивая сизыми клубами дыма.

— ...Теперь Федор Григорьевич скорее всего у советского консула, — закончил Михаил и почувствовал облегчение, словно какую-то часть своей непосильной ноши переложил на плечи собеседника.

— Вона... — протянул Ли Чан, пряча трубку. — Эх, Федя, Федя... Большое горе!..

— А я уйти хочу... — Михаил замялся. Он хотел сказать: «в горы» — но промолчал. — Может, вы его дождетесь, а?

— Дождусь.

Михаилу показалось, будто Ли Чан посмотрел на него с осуждением.

— Я не убегаю! Нет! — заговорил он горячо, чувствуя, что краснеет. — Не могу больше сидеть сложа руки! Не могу!

Китаец согласно кивнул:

— Ходи, парень. Ходи.

Уже из сеней Михаил крикнул:

— Я приду к нему. Когда — не знаю. Но приду!

Ли Чан опустил голову, вслушиваясь в торопливо удалявшиеся шаги. Все смолкло. Только половицы, отдыхая, тихонько поскрипывали, словно жалуясь на старость. Не спеша Ли Чан выкурил еще одну трубочку и выбил пепел о порог. Ох-хо! Почти восемьдесят зим ходит по земле Ли Чан. Он много видел. Много пережил. Спина его согнулась, зубы выпали, щеки ввалились. У внуков его — в далеком Китае — растут дети. А он все живет. Ван не живет: японцы не выпустили с жертвенных работ. Молодая добрая девушка, — дочь Феди, — не живет: японцы не выпустят. А он... Дверь со стуком распахнулась. На пороге остановился русский. Розовый жирный подбородок тонул в белом крахмальном воротничке. Выпуклые серые глаза его неторопливо осматривали комнату, рот кривился в брезгливой улыбке. Не заметив Ли Чана, он направился к двери светелки.

— Кого ищешь? — спросил Ли Чан.

Человек круто обернулся и уставился на китайца. Глубокие темные морщины бороздили его лицо. Присмотревшись, Ли Чан уловил в облике русского знакомые черты, словно он где-то видел его, только молодого — не такого жирного и без морщин.

— Где Ковров?

— Ходит. Правду ищет, — Ли Чан отвернулся, напряженно вспоминая, где он видел этого русского.

— М-да, — протянул жирный, усаживаясь на лавке против окна. — Правду! Мы все правду ищем. Всю жизнь. Так-то. И богатые и бедные. А правда... нет ее.

— Нету, — согласился Ли Чан.

Неловкое молчание повисло в комнате. Незнакомец старательно тер лицо носовым платком, будто хотел разгладить морщины.

— Пыль-то — едучая, — пробормотал он, пряча платок в карман. — Жара. Лето.

Ли Чан промолчал, разглядывая забитую грязью трещину в половице.

Мерно отстукивал секунды маятник ходиков. Слабо мерцала начищенная медная гиря. На куст бузины перед окном опустилась веселая стайка воробьев. Куст зашумел, точно осыпанный дробью. Воробьи бойко щебетали, обсуждая свои, птичьи дела. Потом вдруг с шумом разлетелись в разные стороны.

— Играют птички, — заметил жирный, постукивая пальцами по подоконнику.

— Живые, — поддержал Ли Чан.

— Да... — согласился тот. — Живые.

Снова наступило молчание. Ли Чан уселся поудобнее. Он было вынул трубочку и кисет с табаком, но так и не закурил, задумался. Незнакомец тоже замолчал, рассматривая кусты за окном.

«Кто он и зачем пришел? — думал Ли Чан, глядя на толстую, с крупными складками жира, шею русского. — На полицейского не похож. На консула советского — тем более. Зачем? Опять Федору горе. Радость приносят не такие. К беднякам радость приходит не в чистом платье».

Как-то совсем незаметно вошел Ковров. Он остановился на пороге, рассматривая вставшего ему навстречу человека.

— Господин Зотов? — удивленно произнес Федор Григорьевич. — С чем пожаловали?

Зотов, с трудом отрывая ноги от пола, придвинулся к столу.

— Мы с тобой, Ковров, русские и старики оба, — голос его дрогнул. Зотов достал платок и вытер лысину.

— Ну? — насторожился Ковров.

— Где Мишка? — спросил почти шепотом Зотов, опираясь о стол. — Где он?

Ковров отшатнулся. На какое-то мгновение ему стало жалко этого старика: так много муки и боли звучало в его вопросе. Но, вспомнив Лизу и японцев в жандармерии, сурово ответил:

— Где Мишка, моего дела нет. Где Лиза? Куда вы ее дели с приятелями вашими — японцами?

— Я... — Зотов побледнел, — я не знаю. Откуда мне знать? — он улыбнулся слабой, жалкой улыбкой. — Я, ей богу, не знаю! — размашисто перекрестился купец на темневшие в углу иконы.

— Больно лукав нынче бог-то! — строго заговорил Ковров, пристукивая палкой. — Иной молит, молит, а он все на своем! Упрямый к беднякам стал бог-то! И вот что я тебе скажу, господин хороший, — ищи своего Мишку дома! Яблоко от яблони...

— Мишка домой ходить не будет, — внезапно раздался спокойный голос Ли Чана. — Он пошел правду искать.

Старики враз обернулись к китайцу:

— Куда? Какую правду?

— Каждый человек свою правду ищет. Где хочет, там ищет. Дорог много, — Ли Чан закурил и, выдохнув дым, задумчиво добавил. — Хороший человек найдет и в темноте, худой и в полдень заблудится.

Зотов нахлобучил шляпу на глаза и двинулся к двери.

— Ты вредный старик, — он остановился перед китайцем. — «Хороший, худой...» — передразнил Зотов, кривя рот. — Спрятали мальчишку? На деньги мои заритесь? Шалишь!.. Все равно, Федька, Лизаветы тебе не видать, как своих ушей! Слышишь?! Лучше отпусти Мишку. Хуже будет.

Ковров отступил, пораженный внезапной догадкой. Неужели Зотов и впрямь знает, где Лиза?

— Уйди от греха, господин хороший! — хрипло проговорил Федор Григорьевич, медленно поднимая палку. — Уйди, говорят тебе! — рявкнул он, видя, что Зотов не пошевельнулся.

— Ходи-ка, дядя, — тихо произнес Ли Чан, вставая. — Твоя други не здесь. Ты чуть-чуть заплутался. Видишь, — он указал в окно, — солнышко светит? Ходи-ка!

Когда дверь захлопнулась, Федор Григорьевич грузно опустился на лавку и застонал.

35
Синяя лампочка слабо освещала подъезд лаборатории. Профессор Исии, привычно ответив на приветствие часового, нащупал дверную ручку — медного дракона — и вышел в вестибюль. Дежурный, старший унтер-офицер, почтительно поздоровался с генералом. На площадке второго этажа профессора встретил научный сотрудник Иосимура. Всегда немного заспанное, одутловатое лицо его было бледно. Он торопливо подвертывал рукава измятого белого халата, вымазанные чем-то желто-коричневым. Исии брезгливо поморщился.

— Господин профессор, — тревожно заговорил Иосимура, голос у него был гортанный и резкий. — Получена телеграмма. Командующий направил к нам интенданта Квантунской армии генерала Фуруно и заместителя штаба генерала Аябе.

Исии не удивился. Из Хайлара он заезжал в штаб, разговаривал с принцем. Тот намекнул, что нужно показать результаты: император должен знать, за что он платит десять миллионов иен в год.

— Завтра утром они будут здесь, — продолжал Иосимура, подвернув, наконец, рукава. Обнажились сухие цепкие руки. — У меня не хватает материала, господин профессор, — лицо его стало просящим и жалким.

Исии пригласил сотрудника в свой кабинет, скорее напоминавший лабораторию. В углу грудой навалены тигли — новые вперемежку с обгорелыми; на полках, вдоль стен, стояли колбы с разноцветной жидкостью, реторты, пробирки; чудовищными щупальцами свешивались змеевики из темно-бурого стекла; отдельно на столике в углу высились белые фарфоровые сосуды, напоминавшие авиабомбы без стабилизаторов; на стене, как у всякого военного, висели карты Китая, Сибири, Урала.

Генерал уселся в уютное кресло, отгороженное от лаборатории легкой ширмой, разрисованной видами на гору Фудзи.

— В чем вы испытываете нужду, Иосимура? — спросил он, протягивая ноги к вентилятору, гнавшему упругую струю воздуха.

— Мне совершенно необходимо, господин профессор, несколько подопытных субъектов.

— Бревен? — перебил Исии и недовольно нахмурился.

— Так точно, бревен. Обязательно русских. Я заканчиваю разработку вашего задания: проблема осложнений после острых инфекционных заболеваний. Китайцев проверил. Англо-саксов тоже. Не хватает последнего звена — русских. Тогда картина будет полной и ясной.

— Мы движемся вперед. Это хорошо! — Исии потер руки. — Фиксируйте штаммы возбудителей. Нужно отбирать сильные, неотразимые средства. А ваше желание близко к исполнению. Из Хайлара отгружены русские бревна.

36
Увидев привычно брезгливые лица генералов, выходивших из автомобиля, Исии сбежал по лестнице в приемную и представился, как надлежало генералу Императорской Армии. Потом провел гостей в кабинет. Здесь на столике дымились чашечки, наполненные ароматным чаем. Оплетенная в солому бутылка ямайского рома стояла в серебряной подставке, окруженная вазами с фруктами и печеньем. Генералы позавтракали, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами о новостях с фронта, об утомительном пути по железной дороге и о какой-то совершенно необыкновенной жаре, какой не бывало уже добрый десяток лет.

— К делу, господа, — сказал генерал Аябе, вставая. Тут же поднялся Исии. Толстый живот Фуруно застрял между столом и креслом. Интендант, шумно пыхтя, оттолкнул стол. — Вот наше разрешение, профессор, — Аябе протянул Исии синий листок, испещренный иероглифами.

Генерал взял бумажку и сразу забыл о ней. Он с первого взгляда узнал подпись командующего.

— Мой отряд в вашем распоряжении, господа, — Исии почтительно склонил голову, лицо его приняло подобострастное выражение. — Когда прикажете начать осмотр?

— Ммм... Пожалуй, сейчас и начнем? — полувопросительно взглянул на интенданта генерал Аябе. — Вечером мы должны докладывать господину командующему, — он обернулся к Исии.

— Я готов, — профессор поклонился, показав ровный, в ниточку, пробор на седеющей голове.

Сопровождаемые начальниками отделов во главе с Исии, члены комиссии двинулись по сверкающему паркету к стальной двери, охраняемой двумя солдатами в белых халатах и перчатках. В уютной маленькой комнатке с громадным окном все облачились в белые халаты, надели перчатки и, несмотря на недовольство Фуруно, марлевые маски с узкими щелями для глаз. Исии растворил дверь в соседнюю комнату:

— Первый отдел. Пояснения дает научный сотрудник Иосимура.

Громадная светлая комната была заставлена множеством стеклянных шкафов с пробирками, колбами и колбочками. За микроскопами, против окон, сидели люди. Никто не обратил внимания на вошедших.

— Первый отдел, господа, — заговорил своим резким голосом Иосимура, обводя рукой комнату, — имеет триста научных работников. Все они распределены группами, по числу изучаемых нами болезней... Первая группа изучает чуму. У нее в распоряжении имеются свои подопытные люди... — Иосимура замялся и вопрошающе взглянул на Исии. Профессор одобрительно кивнул. — Это мы увидим несколько позже. Группа номер один разработала весьма эффективные методы повышения вирулентности чумных микробов. Смерть зараженного субъекта, несмотря на тщательное лечение, наступает через пятнадцать — двадцать часов с момента заражения...

Глаза Фуруно округлились, он испуганно отодвинулся от шкафа с пробирками.

— Вторая группа разрабатывает проблему повышения вирулентности холеры, третья — тифов, четвертая — сибирской язвы, пятая — дизентерии, шестая — энцефалита. В лабораторных условиях, при самом правильном лечении этих заболеваний и образцовом уходе, смертность уже достигает почти девяноста процентов. Основные лаборатории отдела не здесь. Я еще буду иметь честь познакомить вас с результатами нашей работы в конце вашего обхода, — Иосимура поклонился и отступил в сторону.

Снова потянулся коридор с часовым у каждого простенка.

— Четвертый отдел, — доложил Исии, входя в длинную узкую комнату, загроможденную металлическими баками. Около них работали люди, одетые в глухие халаты с капюшонами. «Гидом» здесь был другой научный сотрудник.

— Наш отдел, господа, — слабым тенорком заговорил Кавасима, — производственный. Он — мать всех отделов отряда. Мы занимаемся размножением и культивацией бактерий и одновременно вырабатываем иммунные сыворотки и вакцины для нужд нашей армии. В этом помещении, господа, вы видите перед собой восемь котлов для варки питательной среды. Емкость каждого котла — одна тонна.

— Тонна? — удивленно переспросил Фуруно.

— Так точно, тонна. Следовательно, одновременно мы пускаем в работу восемь тонн питательной среды. Таких систем у нас две. Готовая питательная среда разливается по культиваторам, изобретенным профессором Исии, — он поклонился в сторону начальника отряда и, пропуская генералов в соседнюю комнату, продолжал. — После охлаждения среды мы подсаживаем туда нужную культуру. Через сорок восемь часов с каждого культиватора снимаем пятьдесят-шестьдесят грамм бактерий...

Они находились в комнате, похожей на вокзальную камеру хранения ручного багажа. Двигаться приходилось среди стеллажей, заставленных блестящими металлическими сосудами, напоминавшими опрокинутые узкодонные ведра. Крышки сосудов были притянуты болтами.

— Здесь вы видите четыре тысячи культиваторов. Но загружена только ничтожная часть, — с глубоким сожалением проговорил Кавасима. — При полной загрузке мой отдел за месяц работы может дать, — Кавасима на секунду задумался, — чумных бактерий триста килограммов.

— Что?! — вырвалось у Фуруно.

— Триста килограммов, — повторил Кавасима. — Исчислить количество микробов штуками чрезвычайно трудно. В одном грамме около двух тысяч миллиардов чумных микробов. А мы за цикл производим двенадцать килограммов. Цифра сорок тысяч триллионов не даст вам того представления, какого заслуживает.

Генералы молчали. Фуруно перестал отдуваться, а только чуть слышно посапывал.

— Одного микроба достаточно для того, чтобы прервать человеческую жизнь, — Кавасима откашлялся. — Вот здесь, — он провел генералов железной лестницей вниз, — мы храним готовую продукцию.

Кавасима поднял небольшую стеклянную банку, опутанную густой проволочной сеткой. В склянке колыхалась желтоватая сметанообразная масса. Генералы отшатнулись.

— Положите на место, Кавасима-сан, — кротко проговорил Аябе. Со вздохом сожаления Кавасима вышел из прохладного подвала, хранившего в сотнях килограммовых банок мучительную смерть миллионов людей.

— Я приглашу вас в питомник, — гостеприимно проговорил Исии. Почти рядом с холодильником находилось помещение питомника — несколько комнат, разгороженных арками. На полках, не выше человеческого роста, симметрично располагались металлические ящики с круглыми отверстиями, затянутыми частыми сетками. Кавасима открыл один из ящиков. В нем, почти упершись мордой в сетку, стояла обыкновенная серая крыса. Генералы недоуменно посмотрели на нее. Крыса заволновалась. Злобно сверкая налитыми кровью глазами, она начала дергаться, стараясь освободиться от пут, приковавших ее лапы и морду.

— Крыса лишена движений. Она не может уничтожать блох, питающихся ее кровью. Профессор Исии изобрел фарфоровую авиабомбу, которая вместо взрывчатки будет наполняться блохами, зараженными чумой. Ударный механизм, при падении бомбы, разбросит блох в диаметре пятнадцать-двадцать метров. Сейчас эта крыса блох не имеет, — Кавасима закрыл крышку. — Весь этот отдел рассчитан на второй цикл. Они ждут своей очереди, — Кавасима поставил ящик на прежнее место и любовно погладил его полированную крышку.

Вечером, когда пораженные члены комиссии уехали, генерал Исии, довольный блестящим исходом ревизии, устроил для начальников отделов и ведущих врачей-бактериологов банкет в зале офицерского собрания — тут же в городке, за трехметровой стеной. До утра светились там окна и слышались мечтательные монотонные напевы. Часовые на стенах, дремотно опершись на винтовки, слушали и грустили. Во внутреннем дворе, за высокой глухой стеной, темнела приземистая двухэтажная громада внутренней тюрьмы. У каждой двери стояли солдаты, по бесконечному круговому коридору бесшумно двигались патрули.

Тонкое полукружие месяца затянули тучи. Упали теплые капли дождя. Далеко за полночь по гулкому подземному туннелю во внутреннюю тюрьму прошла крытая автомашина. Часовой увидел на пропуске личную печать генерала Исии и торопливо открыл стальные створки ворот.

37
Семенов боялся сумерек. Ему казалось, что в затененных углах появлялись давно забытые люди. Особенно его пугал призрак одной молодой учительницы, почти девчонки. На площадь перед церковью согнали всех, жителей села смотреть на казнь. Уже с помоста девчонка плюнула в Семенова. Плевок попал на сапог. Атаман поморщился. Учительницу повесили. Село сожгли. И вот теперь в сумерках стоит она в темном углу — серая, как пыль на дорогах...

Семенов зажигал огни во всех комнатах обширной квартиры, затапливал и камин. Тени пропадали. Но во сне опять появлялась учительница... и многие другие, о ком как будто бы пора было забыть. Вспоминалась вся жизнь. Семенов слышал: так бывает перед смертью. Атаман обращался к врачу. «Пустяки, ваше превосходительство! — сказал тот. — Оно не вернется». И выписал брому. Бутылочку с лекарством Семенов выкинул, но совет пригодился. Стоило теперь показаться колеблющимся теням, он смело шел на них. Конечно же, ничего там не было. Но болезненно-знакомое уже шевелилось в другом углу...

В один из таких вечеров лакей доложил о мукденском купце Гонмо, прибывшем в Харбин по торговым делам. Семенов обрадовался посетителю и приказал его впустить.

Купец довольно сносно говорил по-русски. Усевшись в кресло напротив атамана, он увлеченно расписывал свою радость, вызванную знакомством с господином Семеновым — личностью, о которой задумается еще не один историк. Веселые серые глаза гостя таинственно помаргивали, будто главное, ради чего он явился, еще не сказано, будто купец выжидает подходящий момент.

Старый денщик Семенова вкатил легкий бамбуковый столик с вином и закусками. Отослав денщика, Семенов пристально поглядел на гостя, стараясь угадать, какие тайные помыслы привели этого высокого круглолицего человека в Харбин. Но купец или не понимал взглядов атамана, или в самом деле был только купцом. Семенов почувствовал разочарование: в лучшем случае купцу понадобится получить визу, а это стоит недорого.

Пробило девять. Гость не умолкал. Семеновым начало овладевать желание избавиться от бесполезного посетителя. Он страдальчески наморщил лоб, извинился, сославшись на срочное дело, и встал. Гость тоже поднялся, но не ушел. Придвинувшись вплотную к Семенову, он шепотом спросил:

— Говорить по делу можно?

Семенов, выражая наивное удивление, нарочито громко произнес:

— Все что угодно, господин Гонмо!

Купец не спеша опустился в кресло и закурил. В комнате запахло медвяным табаком. Семенов слегка поморщился и кашлянул, напоминая посетителю, что пора приступать к серьезному разговору.

— Мистер Семенов, — заговорил Гонмо по-английски, — мы не первый год с искренним восхищением следим за вашей карьерой. — Брови атамана поползли кверху. — Я не ошибся словом. Именно — с искренним восхищением. У вас и у нас — общая цель. Жаль только — идем мы к ней несколько разными путями, — Гонмо немного повозился в кресле, устраиваясь удобнее, и продолжал, не глядя на Семенова. — Я позволю себе, дорогой мистер Семенов, напомнить вам нашу первую встречу в феврале 1916 года в городе...

— Помню! — резко проговорил Семенов, вставая. — Все помню, — он подошел к окну и опустил темную штору.

Шестнадцатый год!.. Тогда он был очень молод и, пожалуй, глуп. Проиграл полковые деньги и рассказал одному веселому англичанину некоторые вещи, известные только главному штабу. Расплатился. Пожалуй, на этом все кончилось. Правда, пришлось подписать какую-то бумажку...

— Не следят ли за вашим домом? — озабоченно повернулся к Семенову гость. — Официальная встреча с японцами меня никак не устраивает.

— Не волнуйтесь! — грубовато бросил Семенов. — Продолжайте, — подойдя к столу, он налил стакан вина и, помедлив секунду, выпил.

— Привычек не меняете? — полунасмешливо, полупрезрительно спросил Гонмо, зажигая сигару. — Если так во всем — похвально.

— Я консерватор, — пробормотал Семенов, берясь за бутылку.

— Довольно, мистер Семенов, — Гонмо перевернул стакан вверх дном. — Так как будто делают северяне? — англичанин улыбнулся, блеснув золотым зубом. — Я бывал в Архангельске, Шенкурске, Кеми. Чудное время! — он задумался, глядя на гаснущие угольки в камине. — Славное! — повторил он. — Так вот, в шестнадцатом году мы быстро нашли общий язык. Теперь мы повзрослели. Я говорю так, чтобы не сказать — постарели. Нам будет гораздо проще договориться. К обоюдной выгоде...

— Вы думаете? — прервал его Семенов, тяжелым, ненавидящим взглядом рассматривая высокий лоб Гонмо, его тонкий хрящеватый нос с глубоко прорезанными ноздрями и серые веселые глаза. Присасывается еще один паразит! Когда Семенов в двадцатом году просился в Англию, напомнив при этом об услуге 1916 года, консул насмешливо оглядел его вытертый по швам мундир и, пожав плечами, процедил холодно: «Ничем не могу помочь». Этого забыть нельзя! А теперь, когда он, Семенов, снова приобрел вес, они нашли его! Хорошо. Пусть Ителледжен сервис завтра не досчитается одного агента. Тень улыбки скользнула по лицу атамана.

— Вспоминаете прошлое? — добродушно засмеялся Гонмо. — Вы талантливый организатор. Русские в Маньчжоу-Го верят вам. Самураи тоже. Но вы недальновидный политик, — он ленивым движением вытер пот. — Дьявольская жара. К чему летом топить камин? Или вы огнепоклонник? — Гонмо снова засмеялся. — Нет, вы плохой политик, Семенов, Если вы выдадите меня японцам, то совершите самую глупую ошибку. Лишняя капля уважения к вам? Но японцы прекрасно знают, чего вы стоите. Не считайте их глупее себя. У нас с вами один враг, господин Семенов. Настоящий враг. Эта война Японии с Америкой — величайшая бессмыслица. Премьер Черчилль называет ее грызней мышей из-за гнилого сухаря. Умный человек — Гитлер — сделал правильный ход: напал на Советы. И если бы не Рузвельт — этот старый калека, Россия давно бы перестала существовать.

Гонмо раскурил потухшую сигару. Семенов сидел, низко склонив седую голову и вцепившись пальцами в волосы.

— Что вы предлагаете? — глухо спросил он.

— Эта война неизбежно повлечет за собой новую. Вот к той войне мы и должны готовиться, атаман. — Гонмо будто не слышал вопроса. — Выиграет ее тот, кто лучше подготовится. У кого найдется в запасе лучшее оружие, — он многозначительно помолчал. — Здесь, в Маньчжурии, проводятся интересные опыты по созданию нового вида оружия. Некий профессор — генерал Исии Сиро... — Гонмо жестом остановил подавшегося к нему Семенова. — Мы не станем интересоваться, где применят японцы это «сверхсекретное» оружие — против нас, либо против России. Это внутреннее дело Японии, а мы сторонники уважения суверенности государств, — он усмехнулся. — Важно другое: японцы должны понять, что враг номер один — Советская Россия, — и совсем доверительно добавил. — Рано или поздно мы должны будем встретиться с нею. Армия Японии не может оставаться в стороне. Зараза коммунизма шагнула через Японское море, не замочив ног. По существу, Япония, Америка, мы и даже Германия — родственники. К чему грызть горло друг другу? Могу вам сказать больше: вольфрам, которого так много в Корее, японские дзайбацу продают нам. Немного дешевле, чем своему правительству. Мы терпим убытки: подводные лодки японцев иногда топят наши транспорты. — Гонмо дружелюбно улыбнулся и налил в бокалы по глотку вина. — Ваше здоровье, мистер Семенов. Они выпили.

— В конце концов, — вкрадчиво продолжал Гонмо, — положив на стол запечатанный конверт, — не все ли равно, кто будет править миром?

Семенов тронул плотную бумагу и хрипло спросил:

— Чем могу служить?

— О, сущиепустяки, мистер Семенов, — и, перегнувшись через стол, англичанин шепнул. — Коротенькое письмо генералу Кавасиме.

38
Машина остановилась, и тут же с грохотом открылась задняя дверца. Кто-то схватил Лизу за руку и с силой дернул к выходу. Коротко звякнули кандалы. Путаясь в цепях, Лиза сошла на землю. Несколько теплых капель дождя упали на лицо. Солдат-японец втолкнул ее в помещение. Следом внесли и бросили на пол стонущего Демченко. Он, видимо, потерял сознание. Не дав Лизе передохнуть, конвойный отворил дверь и, подтолкнув, заставил девушку идти по коридору, освещенному тусклыми пыльными лампочками. Она не могла обернуться, но слышала, как за ней, шумно пыхтя, солдаты несли Демченко, громко переговариваясь между собой. По отлогой лестнице поднялись на второй этаж и снова вошли в коридор, но уже ярко освещенный, — множество дверей по сторонам с маленькими занавешенными окошками. Около двери с номером 44 Лизу остановили. Японец в черном мундире, громыхнув связкой ключей, не спеша открыл дверь, и Лиза, не дожидаясь толчка, шагнула в полумрак своего нового жилища. Следом за ней швырнули ее спутника. Ослепленная ярким светом в коридоре, Лиза некоторое время ничего не видела. Потом медленно обвела взглядом камеру и вздрогнула: на полу сидели какие-то странные люди и смотрели на нее. Лиза невольно попятилась и, споткнувшись о неподвижное тело Демченко, упала. Один из людей у стены сделал движение к Лизе. Ей показалось, что у этого человека, похожего на скелет, обтянутый кожей, застучали кости. Демченко зашевелился и приоткрыл глаза. Лиза торопливо подняла ему голову. Слава богу, что теперь она не одинока.

— Где мы? — еле слышно спросил Демченко.

— Не знаю, — ответила Лиза и шепнула: — Здесь кто-то есть...

Демченко вздрогнул, собрался с силами и приподнялся. Вглядываясь в сидевшего напротив человека, спросил:

— Кто вы?

Человек слабо пошевелил руками.

— Заключенные, — ответил он на чистом русском языке странным, шелестящим голосом. Его седая борода торчала клочьями, усы, редкие и тоже седые, обвисли.

— Давно вы здесь, дедушка? — спросила Лиза.

Человек провел рукой по бороде и ощупал полысевший череп.

— Мне двадцать восемь лет было, — прошелестел он, — да второй год здесь сижу. Которые счастливые — умирают сразу... а я все живу.

Поднялись еще трое. Один без рук. Двое других — без левых ног. У крайнего, морщинистого и больше всех высохшего человека гноящаяся культя замотана грязными обрывками тряпок и крепко перетянута шпагатом.

— Кто вы? — Не в силах более сдерживаться, Лиза заплакала. У нее кружилась голова от спертого воздуха камеры.

— Я Петровский, — ответил первый. — Из Мукдена. Убежал из корпуса генерала Бакшеева. Меня поймали и... — он закашлялся. Синие жгуты вен напряглись под иссохшей кожей лба. Из глаз потекли слезы. Перестав кашлять, он еще долго не мог говорить, тяжело дыша и охая.

— Его немножко помирай хочу, — оказал безрукий китаец. — Устал шибко. Я восемь месяц тута. И тоже помирай хочу. — Он отвернулся к стене и затих.

— Это плотник У Дян-син, — снова заговорил Петровский. — Он и не знает даже, за что сидит.

Лиза окаменела. Неужели и ее ждет такая же судьба? «Живые мертвецы», — подумала она, похолодев от ужаса.

— А другие — Цзюн Мин-ци и человек без имени, — Петровский показал на безногих, — тоже не знают, за что сидят. Вот тот, в углу, не говорит, как его зовут, он под номером три тысячи двести шестьдесят пять. Он недавно. Второй месяц.

Номер три тысячи двести шестьдесят пятый смотрел на Лизу. У него был немного скошенный разрез глаз, широкие скулы и узкий, словно точеный, подбородок с редкими черными волосами. Выглядел он свежее всех — у него было не так много морщин, как у других, и волосы, коротко остриженные под машинку, еще не успели поседеть.

— У нас у всех номера, — продолжал Петровский монотонно и показал металлическую бирку на грязном шнурочке, — у меня номер две тысячи восемьсот девяносто шестой...

Лиза неловко пошевелилась и ахнула от боли: браслет кандалов резанул по коже.

Услышав ее возглас, Петровский сказал:

— Тут все в кандалах ходят, пока есть на чем их носить. Вот рук не будет, тогда и кандалы долой. Или ногу отрежут, — он указал на товарищей: у безрукого были окованы ноги, у безногих — кандалы на руках.

— За что же такие муки, господи! — вырвалось у Лизы.

— А, — слабо махнул рукой У Дян-син, — я много верил. Будду верил. Потом русский бог. Христос. Сейчас католический бог верю, — он усмехнулся темными полосками губ. — Ни один не помог. Не видит. Тут стены толстые, окон нет.

Да, окон в камере не было. Лишь в углу, возле двери, виднелась узкая щель-отдушина.

— День сейчас, барышня? — спросил Петровский. Лиза отрицательно покачала головой.

Демченко медленно встал и, дойдя до соломы, которой кое-где был прикрыт пол, сел рядом с человеком без имени. Тот, прищурившись, оглядел Демченко и подвинулся. Лиза, боясь остаться без своего спутника, тоже подошла к соломе и тяжело опустилась между человеком без имени и Демченко.

— Страшно тут, — шелестел Петровский, — я уже три раза тифом переболел.

— Вшей много? — спросил Демченко.

Лиза опасливо осмотрела лохмотья Петровского и солому вокруг себя.

— Нет, — равнодушно ответил Петровский, — вшей нет совсем. Нарочно заражают.

Лиза подумала, что ослышалась.

— Что? — переспросила она.

— Нарочно, говорю, заражают, — ответил, не повышая голоса, Петровский. — Берут тебя в лабораторию, там доктор такой, японский, и... — голос его впервые дрогнул, — чуть-чуть уколет, а потом смотрит на тебя, когда ты заболеешь. Лечит.

— Ты что-то путаешь, — с досадой сказал Демченко. — Не может такого быть.

Петровский тяжело вздохнул.

— Я тоже не верил. Думал, Курмакин — он уже помер, вас вместо него привезли — думал, что Курмакин с ума сошел от голода. А тут кормят-то ничего. На воле я за такой обед наработался бы досыта. Не голод, а болезни выматывают. И есть-то ничего не хочется.

— А Курмакин... тоже от тифа? — спросила Лиза. Она больше не ужасалась. Внутри словно что-то сломалось — и страх пропал. Осталось болезненное любопытство. Так, вероятно, приговоренный к смерти думает о виселице — жутко узнать, как «это будет». Но «это» неотвратимо.

— Нет, он от чумы, — думая о чем-то другом, равнодушно ответил Петровский, — и Сун-Чжао, старик-железнодорожник, от чумы.

Лиза не переспрашивала.

— А вот калеки, — качнул Петровский головой в сторону товарищей, — получились от обморожения.

— Летом?

— А тут комната есть такая. Там привязывают к стулу, а руку или ногу в ящик со льдом кладут. И сидит человек, пока не обморозится.

Холодные мурашики поползли по телу Лизы.

— И так вот — ни за что? — выдохнула она.

Петровский кивнул. Видно было, что разговор утомил его. Он прилег на солому и закрыл глаза. В камере стало тихо. Слышалось только слабое хриплое дыхание замученных узников.

С мягким стуком открылось зарешеченное окошко в двери, и голос невидимого человека произнес отрывисто:

— Спайт!

Лиза поспешно легла, прижалась к теплому боку Демченко. Она зажмурилась и попыталась уснуть, но вспомнился дом... Вот отец строгает доски, запахом сосны веет из раскрытой двери сарайчика... Михаил сидит на скамейке и, улыбаясь, смотрит, как Лиза собирает хрустящие стружки в большую плетеную корзину...

Лиза открыла глаза и встретилась взглядом с человеком без имени.

— Советска? — спросил он шепотом. — Говори тише, — предупредил он, — и не шевелись. Цепь звенит. Япон слышит. Бить будет.

— Нет, русская. Из Хайлара.

— А он? — человек без имени взглядом показал на Демченко, лежавшего с закрытыми глазами.

— Советский.

Брови китайца удивленно поднялись. Глаза округлились. Он привстал.

— Почему тут?

— Не знаю, — вздохнула Лиза и заплакала, ощутив вдруг безграничное одиночество. Ей почудилось, что ее схоронили заживо с такими же обреченными, как и она.

— Не надо... слезы... — зашептал, с трудом подыскивая слова, человек без имени. — Сестра...

Второй раз в эти трудные дни слышала Лиза теплое слово «сестра» и щемящая душу грусть снова проснулась в ней.

Демченко не спал. Он слышал весь разговор. Он думал. Бежать отсюда, конечно, не удастся. Видимо, пришли последние дни. Готовься к смерти, солдат. Только не умри безропотно, как подопытная крыса. Нет! Японцам не удастся провести над тобой ни одного опыта. Готовься к смерти. И пусть это будет гордая смерть — смерть советского солдата... Он не позволит себя заражать! Но как?.. Горькая усмешка искривила его губы. Вызвать советского посла? Вряд ли кто-нибудь знает об этой тюрьме и уж, конечно, сюда посла не допустят, если даже в лагерь... При воспоминании о лагере «Приют» Демченко зло скрипнул зубами. Если бы только вырваться на свободу. Если бы!

Солдат Демченко... То был первый в его жизни бой — бой на границе. Он лежал в секрете. Уже скоро, вот-вот, должна была прийти смена, когда зашуршали кусты и темные фигуры нарушителей замелькали перед глазами. На какое-то мгновение Демченко растерялся, слишком неожиданно и нагло было нарушение. Он выстрелил. Один из нарушителей со стоном упал. Другие залегли и открыли огонь. Демченко не отвечал, понимая, что еще один выстрел обнаружит его, тогда конец. Перестрелка началась и у соседнего поста. Японцы снова поднялись и, пригибаясь, побежали, окружая одинокий куст, за которым укрылся Демченко. И Демченко не выдержал. Он стал стрелять, захваченный только одной мыслью — не пропустить врага. Что-то ударило в грудь, в глазах вспыхнули искры, боль волной захлестнула сознание... Очнулся он в лагере «Приют». И вот тюрьма еще страшнее.

Отсюда выхода нет. Только одно — умереть. Но не сдаться. Погибнуть в борьбе!

...Ночь шла звездной дорогой. Где-то далеко на востоке рождался новый день.

39
Миновал уже месяц, как арестовали Лизу. Федор Григорьевич не раз за это время ходил в жандармское управление, но толку не добился. Нагло посмеиваясь, жандармы ссылались на хунхузов — китайских партизан, советовали обратиться к ним, «если не боитесь». Русский консул на свои запросы получал примерно такие же ответы, только в официально вежливой форме. Федор Григорьевич по целым дням не выходил из сарайчика, мастеря табуретки, скамеечки, полки, надеясь хоть как-то отвлечься в делах от бесконечных дум о дочери. Он похудел. Борода его спуталась, торчала клочьями, от этого лицо казалось страшным.

Почти каждый день теперь заходил к старику сосед Иван Матвеевич Гончаренко. Он подолгу высиживал на скамеечке у двери, курил, изредка покашливал и задавал много вопросов. Незаметно для себя Федор Григорьевич поведал ему всю свою жизнь, излил все свои горести, и каждая их беседа кончалась недобрыми словами о японцах, которых оба старика ненавидели одинаково. Но как-то Гончаренко сказал:

— Ты, годок, понимай, что и японец — разный. Есть и такой вот — вроде нас, голь перекатная. Только он еще темный, не понимает ни пса.

Федор Григорьевич, ослепленный своим горем, ответил на это, что все они, японцы, одним лыком шиты, всем одна цена, и он бы, доведись такая возможность, всех бы их передушил до единого, лишь бы вызволить Лизу.

Гончаренко мотнул головой, не соглашаясь, но тут же подумал, что, пожалуй, Ковров вполне свой, вполне надежный человек. Хотя и дружил в былые времена с этим скрягой и мерзавцем Зотовым. Сам он, Гончаренко, давно был связан с городской подпольной группой партизан, состоявшей из русских и китайцев, хотя знал, по закону конспирации, только одного человека — продавца из магазина готового платья. К этому продавцу он и направлял молодых людей, убегавших на Хинган от японцев. Туда же, на Хинган, отправил Гончаренко и своего сына, когда тому пришло время идти служить в корпус Бакшеева. Но сделал это старик с умом: сына отправил, а когда тот, по расчетам, уже добрался до места, начал обивать пороги жандармерии: «Куда, дескать, девали моего сына?» Так и уцелел: японцы поверили, что старик и в самом деле не знает, куда скрылся сын.

Ковров сейчас нужен был Ивану Матвеевичу позарез: где-то лежало оружие, взрывчатка, требовались хитрые ящики, чтобы, обманув полицейские посты, переправить это добро на Хинган, а кто, кроме Коврова, сумеет смастерить такие ящики? И однажды, выбрав вечер потемнее, направился Гончаренко к избушке Федора Григорьевича для решительного разговора...

У Коврова сидел Ли Чан. Утром к Федору Григорьевичу заходил околоточный, это разбередило рану, и старик весь день был сам не свой.

— Не виновата! — горячился Федор Григорьевич и подступался в гневе почему-то к Ли Чану, единственному собеседнику. — Ни в чем! И ты мне лучше не говори!

Ли Чан покачивал головой и не обижался. Он, конечно, ничего не говорил о вине Лизы, он только слушал, молчал и курил. Но он понимал Федю, хорошо понимал! Когда Ван Ю, сын, попал на жертвенные работы, ему, Ли Чану, как теперь Феде, тоже казалось, что все говорят: «Это правильно», — и он тоже сердился, тоже кричал.

— Страшно жить-то, Чана, — Федор Григорьевич обмяк, согнулся. — Эдак нынче тебя заберут, завтра меня... по одиночке. И замучают. А мы молчим... Да и как скажешь? Молчишь — и то трясешься. А попробуй — скажи...

— Если все, — Ли Чан ткнул трубкой в дверь, — все скажут сразу... как один человек, — умрет японец. Народ — это страшно.

Федор Григорьевич усмехнулся.

— Все сразу?.. — Где уж. Сидим мы по норам, как суслики, дышать боимся. Да вот: разве зайдет теперь кто ко мне? Ты да Иван Гончаренко — и все гости, — он замолчал, растерянно прислушиваясь к чьим-то неторопливым шагам. Кто-то, шаркая подошвами, шел через двор. — Вот тебе раз — гостя накликал, — проговорил Федор Григорьевич и встал.

Скрипнув, отварилась дверь, вошел Гончаренко.

— Здорово живешь, земляк, — он снял потрепанную казачью фуражку, но, заметив Ли Чана, остановился в нерешительности.

— Садись, Иван Матвеевич, — пригласил хозяин, — в ногах правды нет.

Гончаренко присел на лавку и, ладонью заслонив от света глаза, вгляделся в китайца.

— Никак, Ли Чан? — заговорил он, сразу оживившись. — Ты, паря, зачастил в наш конец. Смотри — худа бы какого не случилось.

— Зачем худо? — отозвался Ли Чан. — Худо япон сделал. Какой такой еще худо будет? Был сын — пропал. Внуки есть — пропадут без хлеба. Какое худо будет?

Гончаренко помолчал, обдумывая слова китайца, потом солидно кашлянул.

— Да, ты прав, брат, — и, достав трубочку и табак, предложил. — Закурим, годки?

Федор Григорьевич смотрел на Гончаренко и удивлялся, что бы ему, Ивану, скрывать от Ли-Чана? Непонятный старик, себе на уме. Служил у Семенова, теперь ведра чинит, кастрюли. Звали его в полицию работать — не пошел, сколько ни вызывали, ни уговаривали, ни грозили.

Раскурив трубочку, Иван Матвеевич грустно улыбнулся и глянул исподлобья на Федора Григорьевича.

— Поди, думаешь, земляк, кой черт к тебе Гончаренку носит? Уж не затеял ли старый какого подвоха?.. Н-да... Довел нас японец: друг друга боимся. Чуть горло не грызем. А — смех. Сами с собой воюем, альбо с китайцами... — и вдруг спросил. — Ты чего теперь делать-то думаешь?

Федор Григорьевич развел руками:

— Искать буду... Лизавету...

— Так. У консула-то был?

— Был. Да что он может сделать? У японца — сила.

— Оно так, — согласился Гончаренко. — Однако и против силы есть... хитрость, к примеру. Альбо, обратно, сила.

— Хитрый — трус, — вмешался Ли Чан, снимая уголек с лучины. — Сила — вот хорошо.

— Может, и так, — опять согласился Гончаренко, мельком взглянув на Лм Чана, и снова обернулся к Коврову. — Ты, годок, только духом не падай. Может, найдем средство — поправишься.

— Это как же? — насторожился Федор Григорьевич. Гончаренко неторопливо выбил трубку. Спрятал ее в карман. Посмотрел в окно.

— Человек-то верный? — кивнул он на Ли Чана.

— Верный! — вырвалось у Федора Григорьевича. — Что с ним, что со мной — не скрывайся.

— Тебе видней. Да дело-то такое, что голову могут зараз снять.

— Ты, дядя, не хитри, — Ли Чан встал. — Ван Ю нет — что есть? Зачем моя голова?

— Ну, коли так, слушайте, — Гончаренко наклонился над столом, его тяжелая, почти квадратная, голова с ежиком усов под шишкастым носом совсем заслонила свет. — Дело, можно так сказать, особое. Я давно к вам присматриваюсь. Раньше бы пришел, да тут этот поскребыш зотовский вертелся... не с руки. Чужой он нам.

— Ошибся ты, дядя, — возразил Ли Чан, — и на одном кусту орехи разные. Одного червяк грызет, другой совсем чистый.

Гончаренко кашлянул. Подумал, наморщив лоб.

— Ну, то дело прошедшее. Только я тебе прямо скажу, годок: не будь его, Лизавета цела бы осталась.

— Эх, господи! — Федор Григорьевич махнул рукой. — Ну, что я теперь сделаю? Нешто я враг дочери? Иль я хотел ее погибели?

— Не про тебя речь, — Гончаренко опять посмотрел в окно. — Ладно, об этом на досуге погуторим... А дело у меня такое: нужно скорейше сработать десяток ящиков — два с половиной аршина на аршин и в вышину соответственно.

— Об чем речь! — Федор Григорьевич, ожидавший чего-то необыкновенного, был разочарован. — Лес бы был, а за мной дело не станет.

— Об лесе разговора нет. Только вот ящики-то особенные, — Гончаренко понизил голос. — Надо эдак приспособиться, чтобы дно у них было... двойное. И незаметно чтоб.

— С секретом, значит?

— Ага... с секретом. И незаметно чтоб, — настойчиво повторил Иван Матвеевич.

Федор Григорьевич кивнул, с трудом скрывая небывалое волнение.

— Это дело ясное, — сказал он и взял Ивана Матвеевича за руку. — Ты, однако, скажи, зачем они надобны?

— Для дела, годок, для дела, — улыбнулся Гончаренко да так и ушел, не ответив прямо на вопрос, только предупредил на прощание:

— Только вы уж того... чтоб никто ни гу-гу! Не дай бог япошата пронюхают — пропадет голова ни за грош...

Через неделю были отправлены первые пять ящиков. Гончаренко передал, что заказчики работой довольны, просят еще и поскорей. У Федора Григорьевича появилась в жизни цель.

40
Вечером в буфете станции Пинфань сидел высокий сухопарый человек, одетый в легкий белый костюм, и, медленно потягивая прохладное пиво, изредка поглядывал в маленький пристанционный садик. Там, небрежно развалившись на скамейке, дремал японец в сером поношенном пиджаке и белых измятых брюках. Вот уже несколько дней, как Гонмо не мог избавиться от беспокойства. В каждом случайном спутнике ему виделся враг, соглядатай. От отчаяния спасала лишь долгая и упорная тренировка в прошлом.

В восемь часов Гонмо расплатился и вышел на улицу. Японец спал улегшись на скамеечке, и мухи копошились у него на лице. За зданием вокзала стояла машина. Гонмо сел за руль и медленно поехал мимо серых фанз с плоскими крышами к темнеющей невдалеке роще. Дорога вилась меж пологих сопок. Гонмо внимательно считал повороты. Шесть! Еще два и... На девятом повороте было пусто. Темнел кустарник. Серый городской воробей насмешливо чирикал, сидя на высоком придорожном камне. Машина пошла еще медленнее. Гонмо пристально вглядывался в кусты.

— Не окажете ли вы мне благодеяние, — послышалось сзади, и Гонмо резко остановил машину, — не подвезете ли по пути...

Невысокий полный японец торопливо открыл дверцу и сел рядом с Гонмо.

— Покорно вас прошу, — пугливо улыбаясь, заметил он, — ускорить нашу прогулку.

Машина пошла быстрее. Незаметно для спутника повернув рычажок звукозаписывающего аппарата, Гонмо приветливо сказал:

— Счастлив вас видеть, дорогой господин Кавасима! — И подумал: «Видимо, придется много заплатить. Действительно — дорогой».

— Я весь внимание, уважаемый господин представитель, — легко произнес по-английски Кавасима, — мне не хотелось бы продолжительное время утомлять вас своим присутствием.

— У меня к вам небольшое поручение.

— Я весь внимание, — японец пристально смотрел на дорогу.

— Нам необходимы некоторые сведения о вашей работе под руководством господина Исии.

— Осмелюсь ли я спросить вас, кому это — «нам», если будет ваше расположение.

— Стране, за которой будущее, — Америке.

Ничто не изменилось в лице Кавасимы. Он только слегка наклонил голову, показывая, что слушает внимательно.

— Ваши коллеги, господин доктор, там, за океаном, просили передать вам искреннее и горячее пожелание счастья, — Гонмо скосил глаза на японца, тот оставался неподвижен. — Не беспокойтесь, наша беседа строго конфиденциальна. Я гарантирую полное сохранение тайны.

— С глубоким прискорбием вынужден просить вас выключить звукозаписывающий аппарат, который, вы, видимо, по рассеянности, так распространенной среди европейцев, нечаянно включили, когда соблаговолили начать нашу беседу.

Гонмо рассмеялся и, повернув рычажок, одновременно нажал вторую кнопку включения ногой:

— С удовольствием выполню ваше пожелание.

Японец молчал.

— Теперь о главном. Мы знаем, что в отряде семьсот тридцать один разрабатывается бактериологическое оружие. Нас интересуют ваши методы и результаты. Можете ничего не писать. Только говорите. Я запомню все дословно.

Японец молчал.

— Нам известно: эти сведения вы передали Германии. В лаборатории доктора Рихтера тоже работают ваши коллеги. И, если документы, которыми мы располагаем, случайно! — посмеялся Гонмо, — попадут в ваш генеральный штаб...

Кавасима приподнялся.

— Без шалостей! — строго сказал Гонмо, резко затормозил машину и левой рукой выхватил из кармана пистолет.

— Какие документы? — прохрипел Кавасима, хватаясь за дверку. — Какие?

— Вот, неугодно ли! — любезно протянул Гонмо несколько копий. — Ваше письмо к Рихтеру, подпись на расписке. К моему глубокому сожалению, я не могу показать подлинников многоуважаемому господину доктору, ибо они... Назад! — сердито крикнул он, заметив судорожное движение Кавасимы. — Ибо они, говорю я, находятся не при мне, а в надежном месте.

Лицо Кавасимы по-прежнему ничего не выражало, только взгляд стал острым и злым. «Глупое, черт возьми, положение! — лихорадочно соображал он. — Чем он, по существу, рискует, если даже сообщит. Знал же, что не на прогулку зовет „швейцарский подданный“ Гонмо письмом Семенова. Но если уж продавать, то так, чтобы обеспечить себя от всяких неприятностей в будущем».

— Япония будет разбита — это же совершенно очевидно, — заговорил Гонмо, тщательно следя за соседом уголком глаза. «Приходится, черт побери, обосновывать чужое „грехопадение“ идеологическими факторами! — думал он со злой усмешкой. — Убеждать негра, что он черен. Если уж ты пришел ко мне по первому зову, нечего ломаться! Запрашивай цену и выкладывай начистоту. Если женщина едет в полночь пить вино с мужчиной в глухой лес, то...» И продолжая вслух: — Даже слепой, не глядя на карту, скажет: вы проиграли войну. У вас много фанатизма, но плохое оружие. И его мало. Вы заказываете и строите хорошие корабли, но их вооружение известно нам, — не первый раз Гонмо «обрабатывал нужный материал», привык к любым «позам» колеблющихся «патриотов». Каждому непременно хочется оправдать свои поступки «несчастным стечением обстоятельств». — Ваш последний серьезный резерв — Квантунская армия. Но в ноябре вам нужно наступать, если немцы — помоги им бог! — возьмут Сталинград. Ваше новое оружие вряд ли поможет вам: вы просто не успеете его разработать. Я предлагаю научное сотрудничество. Мне кажется, чек на пятьдесят тысяч иен через банк Мицубиси гораздо лучше, чем пуля в затылок по приговору суда.

— Давайте чек, — ровно сказал японец и, придирчиво оглядев документ, кивнул. — Теперь можете включать верхний аппарат. Я полагаю, вам неудобно, мистер Гонмо, нажимать рычажок ногой.

Разведчик даже присвистнул от восхищения.

— А вы молодчина, Кавасима, — заявил он, хлопая японца по плечу. Тот брезгливо отодвинулся. — Ну, ну, — примирительно проговорил Гонмо, — нечего дуться. Мы еще поработаем, господин дока! Прошу...

Машина тронулась.

Когда Кавасима выговорился, на востоке уже светлела полоса зари. Гонмо простился с генералом на девятом повороте со станции Пинфань. Машина быстро потерялась в предрассветных сумерках. Кавасима достал спрятанное охотничье ружье и пошел, шумно раздвигая кусты. Он довольно посмеивался: сказано только то, что известно любому микробиологу.

Гонмо, заправив машину, мчался по дороге на Чан-Чунь. Его уже не интересовали повороты, он потерял вкус к пейзажам. Вечером он был в городе. Подъезжая к домику на окраине, опять заметил японца в сером пиджаке и белых измятых брюках. Или показалось? Шалят нервишки!.. Поставив машину в сарай, неторопливо вытер руки, украдкой оглядывая пустынную улицу. Никого. Насвистывая мелодию модной японской песенки о разлученных войной влюбленных, вошел в дом.

Его ждали.

— Господин подполковник, все сделано, — Гонмо протянул сверток. Подполковник довольно заурчал, прижимая сверток к толстому животу, обтянутому ярким пестрым халатом.

41
Герр Клюге, специальный корреспондент берлинской газеты «Фёлькишер беобахтер», закончил разборку утренней почты. Никакие треволнения, казалось, не могли вывести этого медлительного, склонного к полноте человека из состояния устойчивого равновесия. Прочитав, однако же, несколько строк, появившихся на тонкой бумаге после нагревания над электрической плиткой, Клюге изменился в лице. Сбросив еще не распечатанные конверты в ящик письменного стола, он быстро оделся и вышел на улицу. Клюге спешил. Он подозвал не рикшу, а такси, и через несколько минут уже входил в подъезд укромного особняка, расположенного на одной из тихих улиц в предместье Харбина. Швейцар молча, с поклоном принял пальто и распахнул дверь в приемную. Клюге не мог ждать в приемной. Он прошел мимо удивленного слуги прямо в кабинет хозяина.

— Поверьте, герр Семенов, — начал он, едва проговорив приветствие, — только весьма срочное дело заставило меня... — Не дожидаясь приглашения, Клюге сел в кресло и подобрал ноги, готовый каждую минуту вскочить. — Мы с вами деловые люди, герр Семенов, — продолжал он, — и избегнем этих, — он пошевелил растопыренными пальцами, — японских церемоний.

— Слушаюсь.

— Мы одни?.. Сегодня ночью ваш Кавасима продал секрет Исии американскому разведчику.

Семенов не сумел скрыть испуганного движения.

— О, это вас пугает? — быстро бросил немец. — Я вам достаточно много плачу, Семенов, чтобы вы не продавались налево и направо. Этот американец был у вас. — Заметив протестующий жест атамана, Клюге брезгливо поморщился. — Это уже не имеет значения. Я знал, что вы поступите именно так. И не это меня интересует.

Клюге замолчал, раскуривая толстую, дурно пахнущую сигару. Синие тени под глазами Семенова выступили резче. Он наклонил голову, упираясь подбородком в грудь.

— Дело вот в чем. Сведения Кавасимы необходимо иметь мне. Америке они пока ни к чему. Может быть, после...

— Говорите яснее, — прохрипел атаман.

— Две ленты со звукозаписывающего аппарата. — «Не рассказать ли ему, откуда у меня эти сведения?» — внутренне усмехнулся Клюге.

Он знал: пока Гонмо ходил в дом, машина была тщательно осмотрена механиком-японцем. За верность этого японца может ручаться сам Риббентроп.

— Где эти ленты? — коротко спросил Семенов, сам удивившись так скоро вновь обретенной выдержке.

— Окраина Чанчуня. — Клюге назвал адрес.

— Швейцарский подданный Гонмо?

Клюге молча кивнул.

— Я позвоню.

Они раскланялись и расстались вежливо, как и подобает двум благовоспитанным людям, только что закончившим обоюдно выгодную сделку.

Семенов ликовал: деньги плыли со всех сторон. Определенно наступила полоса «везения». Неплохую кашу заварил Исии из микробов. Кое-какие крохи перепадут и атаману Семенову!.. Одно плохо: от Трюнина нет никаких известий. И другие агенты молчат. Самое страшное: никто не может перейти границу. Даже Казимура, кажется, вернулся ни с чем. Значит, укрепляют. Казалось бы, немцы оттягивают на себя все армии, свободных войск у Советов быть не должно. А на деле — вон оно что...

Приказав слуге вызвать пять человек из охраны, Семенов достал план Чанчуня и нашел дом, о котором говорил Клюге. «Улица глухая. Выстрелы могут услышать только китайцы. Но из них-то ни один не высунет носа. Ловко, однако, обделал дело Гонмо. Лисица! Англичанин-американец. А! — махнул рукой Семенов. — Не все ли равно, от кого получать деньги? Деньги — не пахнут. „По мне хоть бы бис, абы яйца нис“», — неожиданно вспомнилась давно, еще в России слышанная пословица. Ровно в двенадцать в кабинет вошли пятеро рослых парней. Пока старший докладывал, Семенов с удовольствием оглядывал их крепкие фигуры, суровые и в то же время подобострастные лица. С такими орлами можно перевернуть мир — только бы началась заваруха на границе.

— ...фельдфебель Сысоев! — закончил рапорт старший и застыл по команде «смирно».

Усадив солдат личного полка (правда, еще не надевших формы, она лежала у каждого в сундучке), Семенов коротко объяснил задание. В кабинет вошел еще один человек, он был похож на татарина — разносчика сладостей.

— Хабибулин объяснит остальное.

Хабибулин рассказал, что в домике, о котором говорит господин атаман, живут двое: полный старик и тощий купец, помоложе. Старик сегодня собирается уезжать в Порт-Артур. Вещей — один маленький чемодан. Купец, швейцарский подданный, Гонмо, остается. Он болен, у него открылось кровохаркание.

— Теперь все ясно? — Семенов поднялся. — Меня интересует багаж старика. Все, что на нем найдете, девайте куда хотите. Будет он жив или нет — безразлично. Лучше убрать. А вот помоложе — убрать. Удастся — по тысяче долларов на брата.

— Рады стараться! — пятеро разом вскочили.

— Вот, Сысоев, возьми паспорт...

Верзила недоуменно смотрел на красную книжечку.

— Оставь его там.

Сысоев понятливо осклабился.

— Да не на виду, а вроде боролись, и паспорт выпал. Где-нибудь в уголке.

— Слушаюсь!

— Выходите через заднюю дверь. С богом!

Семенов крестил спины выходивших и усмехался, предвидя удачу. Газетная заметка будет выглядеть примерно так: «Ночью проголодавшиеся хунгузы напали на двух беззащитных торговцев». Дальше — призыв бороться против партизан. «Рука Москвы тянется за Хинган. Большевики творят кровавые дела, наемными руками убивают ни в чем не повинных людей...» Такое убийство выгодно и для него, Семенова, и для японцев. Хорошая, доброкачественная улика: паспорт, потерянный на месте убийства.

Когда на улицах стали зажигаться фонари, Семенов, закончив срочные дела, выехал на автомобиле к участку границы, оказавшемуся непроходимым для капитана Казимуры. Заметка для газеты оставлена у слуги. Как только станет известно, что дело сделано, слуга разошлет пакеты во все редакции.

Удобно устроившись на подушках, атаман испытывал истому от легкой, приятной дремоты, расслабляющей тело.

Серебристый рассвет застал Семенова в дороге.

42
Сто километров до Большого Хингана Михаил одолел за четверо суток, двигаясь днем и ночью. Однажды его подвез на грузовике японский офицер — знакомый отца. Чем дальше уходил Михаил от Хайлара, тем осознаннее становилась боль, тем острее — чувство к Лизе. По пути лежали разоренные китайские села. Иссохшие старики маячили бесплотными тенями. В земле копошились истощенные ребятишки с грустными глазами стариков. А поблизости от этих деревень жили японцы-колонисты. Скот их был тучен, сами они чисты и упитаны. На Михаила смотрели неприветливо, не давали даже напиться. А вот голодные китайцы покормили чумизой: поняли его, тоже голодного.

Дороги к партизанам Михаил не знал, но теперь это уже не смущало. Партизаны — на Хингане. Об их смелых налетах на японские гарнизоны, на тюрьмы, на железные дороги ходили легенды. Передавали, что партизаны хорошо вооружены и что где-то в горах ими освобождены от японцев целые районы.

На пятый день утром, вконец истрепав свои щегольские ботинки, Михаил подошел к подножию Хингана. В густом кустарнике возле тихого ручейка с прозрачной водой он сел отдохнуть. И только тут вдруг охватили его сомнения. Кто из партизан поверит ему, родному сыну купца Зотова! Для партизан он такой же враг, как и его отец. Горькие морщины легли у губ: что сказать им?.. Михаил лег на спину под раскидистым орешником, тревожно глядя в небо. Глазам стало больно. Суставы поламывало. Сотни маленьких острых иголочек кололи подошвы ног. Лес мягко шумел. Душистый ветер нес прохладу, освежал и успокаивал, навевал сон. Но воспоминание о Лизе отозвалось острой болью. Михаил встал. Нет, сейчас отдыхать нельзя! Кто может помочь Лизе, кроме него? Ворваться бы в тюрьму, вынести Лизу и бежать сюда, в горы!..

Мысли, мысли... Тягучие и клочковатые, как туман над озером в утренний час. Медленно передвигая натруженные ноги, Михаил брел в гору, старательно избегая дорог и тропинок. Лес казался одинаковым. Все деревья похожи друг на друга, как близнецы: Кустарник мешал идти. Сваленные бурей стволы сосен нужно было обходить, и они вызывали у Михаила бессильную злобу. Медленно подвигаясь к вершине, он все чаще и чаще петлял между завалами. Взбешенный, пнул ногой с виду совершенно целое бревно — и чуть не упал. Бревно рассыпалось. Из трухи, сердито фыркая, выскочили дикие котята...

Сил больше не было. Кое-как расстелив рваный пиджачок, Михаил свалился в тени дуба и сейчас же забылся сном, полным кошмаров. Просыпаясь на мгновения, он испуганно оглядывал настороженно шумевшую зеленую стену и снова закрывал глаза, так и не разобравшись, явь это или продолжение сна. И когда перед вечером, открыв глаза, он увидел сидевшего рядом молодого китайца, это ничуть не удивило его. Он поморгал и повернулся на другой бок.

Окончательно он пробудился только ночью. Под котелком горел костер. Михаил испуганно поднялся и сел, протирая глаза. Видение не исчезло. В котелке булькало. Остро запахло мясом. Брызги, шипя, падали на раскаленные уголья. Заметив на пучке травы ложку, Михаил помешал в котелке. Вспомнилась старая, слышанная в детстве сказка о чудесном домике медведей, куда забрела заблудившаяся девочка. Михаил облизал ложку. На губах остался слегка кисловатый вкус щавеля. До боли в желудке захотелось есть. Последний кусок хлеба он проглотил еще вчера вечером. Не раздумывая, враг или друг приготовил еду, Михаил потянулся к котелку. Сзади послышался треск сухих веток. Михаил замер. Кто-то смело ломился сквозь чащу. Немного погодя из кустов вышел человек с охапкой валежника. Михаил сжался, готовый вскочить и бежать. Человек бросил хворост, и тогда Михаил узнал в нем китайца из сновидения.

— Отдохнул? — по-русски спросил китаец и, сняв котелок с жердочки, присел рядом. — Я все боялся, как бы уголек на тебя не упал. — Порывшись в мешке, он достал вторую ложку, сухари, пододвинул котелок поближе к Михаилу. — Ешь.

Он ни о чем не расспрашивал, пока Михаил торопливо хлебал горячее и необыкновенно вкусное варево. Когда котелок был очищен, принялись за чай. И тогда Михаил, приглядевшись к китайцу, уловил что-то знакомое в его чертах. Лукавые глаза, высокий лоб в полосках неглубоких морщин, четкая линия губ, готовых улыбнуться, Если добавить седые усы и бородку... Подчиняясь нахлынувшему воспоминанию, Михаил спросил:

— Ты не знаешь Ли Чана из Хайлара?

Китаец опустил ложку, которой черпал чай, и посмотрел подозрительно. В темных его глазах отразились дрожащие язычки пламени: казалось, горели глаза.

— Немножко знаю, — усмехнулся он, — Ли Чан — мой отец, — и снова принялся не торопясь пить чай. А в голове кружились, сталкивались мысли. Разве Мишка помогал кому-нибудь? Разве он не сын своего отца? Да, Ван Ю знает мудрые слова: «Сын за отца не ответчик». Это там, в той стране, куда идет он, Ван Ю. А здесь?.. О, как хочется узнать о семье, об отце!.. Если Михаил враг, то нужно будет или свести его к своим, или бросить одного в этом лесу.

Михаил вспомнил: он ждал Лизу, а сын Ли Чана сидел у дверей сарайчика и разговаривал с Ковровым о жертвенных работах.

— Вот так встреча! — произнес он растерянно. — Тебя ведь на работы забрали, Ван Ю?

— Брали на работу, Мишка, брали, — ответил Ван Ю, вытирая котелок. — Помирать не захотелось — убежал. А ты как сюда попал? Заблудился на охоте?

«Нет, не похож Мишка на плохого человека, совсем не похож. Глаза чистые. Смотрят прямо. Нет зла в душе», — решил Ван Ю, но лицо его осталось спокойным.

Поколебавшись, Михаил начал рассказывать. Ван Ю слушал не перебивая. Не задал ни одного вопроса. Михаил настойчиво просил, чтобы Ван Ю указал дорогу к партизанам. Ван Ю должен знать. Бежал от японцев — значит, знает! Ван Ю покачал головой. Но глаза его радостно блеснули. Значит, не ошибся: сына купца Зотова привело на Хинган горе. Сколько горя несут в себе люди, пришедшие в горы, сколько ненависти! Придет время — и сожжет эта ненависть японцев. Но сейчас... Боль каждого — его боль. Изранена душа. Горит сердце.

— Ты что же... — он замялся, но, махнув рукой, договорил. — Совсем отца бросил? Или так — пока Лизу не найдешь?

— Совсем, Ван Ю. Жить с ним не могу. Обман, японцы, вражда... А сколько тех, кто проклинает моего отца!

Ван Ю мельком взглянул на злое лицо Михаила и отвел глаза. Горячо очень говорит Мишка, что-то делать будет?

— Ты не слышал... Лин-тай родила?

— Двоих, — Михаил отвернулся.

— Ну? — глаза Ван Ю остекленели: в голосе Михаила он учуял тревогу.

— Умерли. Лиза говорила... А двое старших живы...

Голос его дрожал, пальцы беспомощно теребили траву. Он почувствовал себя виновным в смерти этих детей. Не он убил. Но мог помочь, а не помог. Лин-тай болела, у нее пропало молоко. Японцы увели козу. Но тогда он, Михаил, не думал о других...

— Однако спать пора, — Ван Ю подбросил хворосту в костер. Лицо его застыло, как маска. — Мне завтра идти рано.

— Куда? — невольно вырвалось у Михаила.

— Далеко.

«Кто нам поможет? — тоскливо думал Ван Ю. — Какими муками оплатит враг смерть детей? Разве найдутся такие муки? Сквозь огонь, сквозь смерть, но он дойдет до конца пути. Мертвым, но вернется мстить!»

Михаил сидел у костра, наблюдая, как пламя жадно охватывает сухие ветки. Вместе с дымом летели в небо невесомые искры.

Утром Михаила разбудил шорох. Ван Ю, напевая, собирался. Прислушавшись, Михаил разобрал слова:

«...в бой роковой мы вступаем с врагами,
нас еще судьбы безвестные ждут...»
— Тебе дорога дальняя, — сказал Ван Ю. — Вот котелок возьмешь, ложку и... — он остановился в нерешительности, — и силки, — подал несколько сплетенных из конского волоса тонких петель. — Будешь птицу ловить — сыт будешь. Но... лучше вернись. Дорога дальняя. Трудная. Пропадешь, — спокойно проговорил он, словно беседа шла о самых обыденных вещах. — Гора круче будет. Потом перевал пройдешь. По шоссе пятнадцать километров, а прямо — восемь. Но они покажутся за восемнадцать. По стене полезешь. За корни хвататься будешь. А можешь и по шоссе... Не боишься японцев — пройдешь.

— А за перевалом? — жадно и торопливо набросился Михаил.

— За перевалом лесом все на восток и на восток. Три ручья перейдешь. Еще один перевал. И придешь, куда хочешь.

— К партизанам?

— Я сказал: куда хочешь. Шесть дней идти будешь — если по шоссе, девять — если по тропинкам. Только идти шибко надо. Костер жечь — в чащу лезь. Может быть, — улыбнулся, — жень-шень найдешь.

— Спасибо, друг! — Михаил сжал ему руку. — Век не забуду!

— Зачем век? — улыбался Ван Ю. — До нового года помнить будешь — и то хорошо. Шибко хорошо! Шанго! — и, не добавив ни слова, скрылся в лесу.

Шел он широким, упругим шагом привыкшего к дальним переходам человека. «Нельзя не указать ищущему путь к правде, — думал он. — Сильный — он все равно нашел бы. Слабый — стал бы врагом. Дойдет Мишка — хорошо! Боец будет. Японцев не любит. Правды ищет...» Когда Ван Ю придет в Советский Союз, он скажет: «Мы боремся за правду. Вы побороли зло. Помогите нам. Если вы не поможете, куда нам идти?

Кто, кроме вас, поможет? У вас не было ничего — теперь все. У нас нет ничего — мы люди будущего. Так учил Ленин, так учит партия...» Скорее бы дойти до Хайлара! Увидеть отца, жену, ребятишек... Но кто, начиная путь, уверен, что ничего с ним не случится в дороге? Умный всегда готов к опасностям. Тогда они не страшны.

43
Старший представитель торгового дома «Гонмо и К°» готовился к отъезду. Вещи были уложены в маленький коричневой кожи чемоданчик с двойным дном.

— Ну-с, дорогой Айронсайд, — начал старший, доставая бумажник, — ваши текущие расходы я покрою. Впредь будьте экономнее.

— Слушаюсь, — покорно ответил Айронсайд-Гонмо. — Но, господин подполковник, материал стоил затраченной суммы.

— Не спорю, — довольно сухо прервал подполковник. Жирные складки собрались на его лбу. Нижняя челюсть, тяжелая и мощная, как у бульдога, выдалась вперед. — Предупреждаю, будьте экономнее. А там... — и многозначительно взглянул на Айронсайда, — я постараюсь, чтобы ваше производство не затянулось. Полагаю, что вы досто...

Гулко ухнул выстрел. Подполковник мешком свалился в кресло и съехал на пол. Судорожно дергая руками, он словно хотел собрать рассыпавшиеся по полу деньги. Брызги крови попали на белоснежную скатерть. Айронсайд кинулся к двери, рывком распахнул ее, но, получив тяжелый удар в лоб, отлетел в сторону. Споткнувшись, он упал, ударился лицом о подлокотник кресла. Оглушенный, с залитыми кровью глазами, все же успел вынуть револьвер. Но человек, вставший над ним, с размаху ударил его ножом в спину. Коротко охнув, Айронсайд выронил револьвер и затих.

Сысоев вытер нож о скатерть. Потом опустился на колени и обыскал трупы. У старшего он взял бумажник и сунул себе в карман. Собрал деньги, рассыпанные по полу. Заметив чемоданчик, открыл его и, покопавшись, ничего не нашел, кроме кучи никуда не годных тряпок. Вспомнив, однако, наказ атамана, взял чемодан под мышку. Подручные Сысоева чуть не подрались из-за широкого золотого кольца с крупным камнем, снятого с руки толстяка. Вынули часы. Старательно выгребли из буфета все съестное, разломали дверки, разбили ящик с товаром и раскидали куски материи по всей комнате. Придирчиво осмотрев их работу, Сысоев бросил между столом и буфетом паспорт и приказал собираться. Ему показалось — Айронсайд пошевелился.

— Живуч, проклятый, — шепотом выругался он и снова полез за ножом.

На улице свистнули. Забыв об Айронсайде, Сысоев выбежал из комнаты. Перепрыгнув через низенький заборчик, влез в машину...

Когда все стихло, Айронсайд открыл глаза. В комнате было светло. Он застонал и тихонько полез к полуоткрытой двери.

44
Над Хайлар-хэ стоял низенький домик, окруженныйкудрявыми вязами. Маленький огородик перед домом был засажен огурцами, растянувшими плети по невысокой изгороди. Широкая асфальтированная дорога, шедшая от моста, огибала дом. Незамеченным к домику подойти было нельзя. Поэтому и облюбовал его для встреч атаман Семенов. За поворотом дороги находилась стоянка рикш, и можно было, не вызывая подозрений, уехать отсюда в любой конец города.

У атамана выдалось беспокойное утро. В Хайларе он встретился с некоторыми представителями БРЭМа[3]. Радоваться было нечему. Людей не хватало. Все просили денег.

Нерадостные известия принес о настроениях в своем корпусе генерал-лейтенант Бакшеев. Его старческое, землистого цвета лицо с впалыми щеками и узенькими щелочками чуть раскосых глаз ни на минуту не теряло выражения злобы и испуга. Совсем недавно пять человек убежали в горы с оружием. Трое из них успели спрятать семьи. Один из сбежавших — офицер! На носу война, а корпус небоеспособен, если даже офицеры... Лицо атамана наливалось темной кровью.

Генерал-майор Власьевский, вздыхая и поеживаясь, рассказал о поимке советскими пограничниками трех лучших, проверенных диверсантов. Он нервно кусал тонкие, вытянутые в ниточку губы.

— Прохвосты! — загремел атаманский бас. — Вам не командовать, а солдатские нужники чистить! Если через три дня ни один ваш разведчик не перейдет границу, — кукиш вам вместо денег. Не умеете организовать дела — идите хоть лично сами! Забыли, как в прошлом году сидели без копейки? (Нет, генералы не забыли, конечно, той постыдной полосы жизни, когда не было денег даже на рикшу.) Три дня сроку. И чтобы на столе у меня лежали вернейшие сведения о продвижении красных войск. Сами идите! Мне все равно!

Накричавшись, атаман отпустил генералов. В дверях показался солдат-японец с пакетом. Расписавшись, Семенов начал читать, с трудом понимая дурной английский язык генерала Доихары. И тут неприятность! Казимура опровергал сведения его, Семеновской, агентуры. Доихара недоволен. Он устанавливает жесткий срок работы разведчиков и требует точной информации через пять дней, не позже. Черт возьми! Трижды прав покойник Гонмо: грызутся между собой, а Россия бьет каждого по одиночке. Разом бы броситься на медведя — и задавить. До смерти!

Без стука вошел Сысоев. Довольно ухмыляясь, поставил на стол новенький кожаный чемодан. Одна удача — и то легче жить! Теперь вызвать этого черта в очках, Клюге. Пусть получает этот дурацкий чемодан. Откинув крышку и выбросив тряпье, Семенов опытным глазом сразу заметил второе дно. Приподнял — что-то тяжелое. Значит, все в порядке. А если и нет, то какое ему дело? Чемодан тот самый, деньги в кармане... Атаман засмеялся. Созвонившись с Харбином, коротко сообщил: «Все в порядке». Услышав радостное восклицание Клюге, насмешливо улыбнулся. А что, как продать дубликаты этих записей — опять-таки американцам?.. Совсем неплохо. Клюге приедет только завтра. Быстро одевшись, Семенов захватил чемодан и вышел на улицу.

45
Ван Ю пришел в Хайлар вечером. Ночью он хотел пробраться к отцу, но вовремя заметил: около дома сидит японец-полицейский и поглядывает в оба конца улицы. Еще две подозрительные фигуры шлялись неподалеку от убогой фанзы Ли Чана. Ван Ю лежал в чужом огороде. Не дождавшись никого из родни, он выбрался на дорогу, проходившую сзади фанз, и зашел к знакомому старику рикше. Си-цзюн знал Вана мальчишкой и любил его. Он обрадовался встрече, обнял и расцеловал парня. Войдя с гостем в комнатушку, торопливо закрыл рухлядью окошко, затянутое бычьим пузырем. В углу за печкой похрюкивал поросенок, три курицы и петух сидели на жердочке. Спертый дух старого навоза ударил в голову. Запершило в горле. Ван Ю закашлялся и присел на кан.

— Тебя ищут, сыночек, — зашептал старик, приперев дверь. — Японцы у фанзы день и ночь сидят. Никого никуда не пускают. Ли Чан совсем ослаб.

Ван Ю низко опустил голову. А старик, тряся у него над ухом седенькой пожелтевшей бородкой, все шептал и шептал. Слова были страшные: о смерти, о погоне, о тюрьме. «Бедный наш народ! — горестно думал Ван Ю, слушая торопливую речь старика. — Кто нам поможет? Я скажу там, в другом мире: гибнет народ наш, с голоду и от страшных мук умирают люди. Если вы не поможете, кто нам поможет?..» А старик все шептал и шептал.

Ван Ю тряхнул головой, отгоняя мысли, и перебил старика:

— Отец, цела ли твоя ринтаки?

— Ринтаки? — переспросил растерянно Син-цзюн. — Зачем мальчику ринтаки, если его голова в пасти дракона?

— Нужно, отец.

Ван Ю не мог сказать старику, что он, Ван Ю, должен пройти к железнодорожникам, а те помогут добраться до границы. Адрес он надежно хранил в памяти. Ходить в городе ему совсем нельзя. Другое дело — рикша. Кто обратит на него внимание? Это же, как думают богачи, не человек, а что-то среднее между лошадью и обезьяной...

Да, у Син-цзюна есть ринтаки[4]. Но она поломана. Обыкновенную повозку рикши — хорошую, с легкими колесами — он может дать. Завтра он, Син-цзюн, будет полоть огород. Лет ему стало очень много, устала спина, и он уже не может бегать с повозкой. Ведь он старше Ли Чана на пятнадцать зим. Ой, как это много, когда человек спускается по склону дней своих в темную пропасть могилы. Не так печальны одинокие дни путника в знойной пустыне, как дни старика, которого ждет последняя крыша над бездумной головой. Никакой бог не остановит эти дни, они катятся, изнемогая от собственной скорости, как дряхлый рикша на ходу...

Ван Ю не слышал старика. Он спал, положив голову на руки.

Ранним утром, замотав голову белой тряпкой и завязав левый глаз, Ван Ю прилепил себе бороду и усы. Теперь даже Син-цзюн не узнавал в этом пожилом худом человеке молодого Вана. Взявшись за отполированные оглобли, Ван Ю сказал старику:

— Может быть, коляску тебе привезет кто-нибудь другой. Ты не расспрашивай его ни о чем, отец.

Около вокзала, одноэтажного приземистого здания, выкрашенного желтой краской, Ван Ю оставил коляску и прошел на перрон. По путям бродили козы, кое-где стояли, одиноко краснея, товарные вагоны с разбитыми дверьми. Старик стрелочник копался около фонаря. Ван Ю подошел к нему в тот момент, когда солнце показалось над верхушками тополей.

— Здорово живешь, дядя! — произнес Ван Ю, присаживаясь на корточки и теребя левой рукой бородку.

Стрелочник обернулся, скользнул равнодушным взглядом по одежде незнакомца, посмотрел на тополя и отвернулся.

— Поезд на Маньчжурию скоро будет? Мне бы вещи пораньше сдать, — продолжал Ван Ю, словно не замечая недовольства стрелочника.

— Вечером, — буркнул тот. — Если багажа много, то давай сейчас, пока склад открыт.

— Скоро закроют? — Ван Ю встал.

— Скоро, — ответил стрелочник и улыбнулся. — По какому делу?

46
Атаман вспомнил: машина отослана, что-то там с мотором. Досадливо поморщившись, он зашагал по асфальту к стоянке рикш, тщательно, на все пуговицы застегнув плащ и надвинув шляпу на брови. Дело секретное, и атаман не хотел быть узнанным. Каждый встречный опасен. Шпионы — везде. Наверняка, и тут, в Хайларе, живет американец и, наверное, знает уже, что сегодня ночью убит его хозяин, что украден чемодан. Хорошо, что догадался обмотать чемодан темной бумагой: сверток и сверток.

У дороги на обочинных камнях сидели изможденные рикши. Семенов поморщился: проедешь на таком часа два! Вот разве этот... Он задержал взгляд на сильной фигуре китайца с черной повязкой на глазу и кивком подозвал его. Рикша проворно подкатил коляску. Сиденье было относительно чистым. Только пристальный взгляд рикши не понравился Семенову. То ли ненависть, то ли изумление промелькнули в нем — атаман не успел разобрать. Из-за поворота показался офицер. Семенов поспешно сел в коляску и, толкнув рикшу ногой, приказал:

— Прямо!

«Ай, как плохо», — сокрушался Ван Ю. Он договорился с железнодорожниками — и вдруг такой случай. Попробуй откажись от поездки! Семенов — Ван Ю узнал его — крикнет полицейского и... — Ван Ю стиснул зубы. Так вот глупо можно пропасть! Нужно идти в депо. Его ждут на паровозе...

Рикша сорвался с места и зашлепал босыми ногами по асфальту. Возбужденные нервы Семенова постепенно успокаивались. Рикша бежал быстро, и вскоре, повинуясь седоку, остановился около одного из крайних домишек глухого переулка недалеко от депо. Приказав подождать, Семенов, прижимая сверток к груди, вошел в дом. Испуганная кухарка шепнула: «У господина радиотехника два японца. Когда японцы уйдут, мне велено открыть дверь». Ничего не ответив, Семенов вышел и велел рикше отъехать за угол.

— Черт бы их побрал! — выругался он.

Стоять с тяжелым свертком неудобно. Руки, не привыкшие к ноше, немеют. Он положил сверток в коляску. Рикша сидел на изломанной изгороди и рассматривал большой палец, разбитый об острые камни мостовой. Постояв несколько минут, Семенов медленно двинулся к углу, часто оглядываясь на рикшу. Дверь все еще была заперта. Семенов беспокойно прошелся до коляски. Сверток лежал на месте. Глухая обида поднималась в груди, туманя сознание. В те минуты, когда желания Семенова не исполнялись, он чувствовал в себе злобу ко всему — и прошлому, и настоящему. Не спеша, словно накапливая в себе ярость, он подошел к рикше и плюнул ему на палец. Китаец покорно наклонил голову. Его раболепное движение не успокоило Семенова, а вызвало еще большую злость. Здесь рабская покорность ему, Семенову, а там — он сам раб, Семенов. Молчи, как этот рикша, и низко кланяйся. Сжав кулаки, тяжело переваливаясь, Семенов пошел к переулку. Он остановился за кустами и увидел, как из дома вышли два офицера-японца. Они о чем-то долго разговаривали с долговязым русским, и все трое смеялись. Ну, подожди! Только бы ушли эти паршивцы!

Невольно Семенов вспомнил 1917 год. Вот так же одиноко стоял он в темном подъезде и, кусая до крови губы, видел, как из ворот вышел его злейший враг-— человек невысокого роста с бородкой клинышком, короткими усами и хитрым прищуром ласковых, лукавых глаз. Его провожали трое рабочих. Они чему-то смеялись, а Семенову казалось, что смеются они над ним, Семеновым, над его бессильным бешенством! А как он мечтал арестовать Ленина! Арестовать, чтобы свести давние счеты. Но Ленин вместе с рабочими сел в пролетку и уехал. Семенову казалось: он слышит легкий шорох резиновых шин по мокрому асфальту и веселый смех Ленина. Неприятный смех. Тогда от этого смеха мороз пробежал по коже.

Усилием воли отогнав воспоминание, атаман обернулся, чтобы подозвать рикшу, и замер.

Ни китайца, ни коляски не было.

47
В большой комнате одного из многочисленных особняков квартала Маруноути — токийского Уолл-стрита — было полутемно и тихо. Недалеко шумела главная торговая улица Гинза с ее тысячью тысяч больших и малых магазинов, лавок, лавочек, разносчиков и обязательных для японских городов рикш. Шум этой улицы, похожий на отдаленный гул морского прибоя, смешивался с жужжанием вентилятора. Многочисленные ковры, искусно вытканные старинными мастерами, закрывали стены комнаты: несется псовая охота, трубят егеря, скачет громадными прыжками лось; гремят звонкие бубны, кружатся в вихревом танце пестро одетые гейши; ревут гибкие пантеры, ссорясь из-за убитой лани, возле которой дрожит детеныш с человечьими глазами, полными ужаса и слез...

Возле приземистого камина, сложенного из дикого желтовато-черного камня, удобно устроились в глубоких креслах друг против друга европеец и японец. По горке окурков на подносе курительного столика и батарее пустых бутылок минеральной воды видно было: разговор вступил в фазу, представляющую особенный интерес для собеседников. Пожилой европеец, полный, розовощекий, с заметным брюшком и склеротичными руками, с пальцами, сведенными подагрой, и старик японец, худой, будто вылитый из бронзы, обходились без переводчика. Разговор шел на английском языке.

Барон Ивасаки — монопольный хозяин судо-самолетостроительной промышленности, напряженно обдумывал ответ. Предложение, вокруг которого велся разговор, сводилось к тому, чтобы концерн Мицубиси наладил снабжение родственных отраслей промышленности Америки вольфрамом и еще кое-каким стратегическим сырьем. Выгода от поставки была очевидной — можно было идти на известный риск. О том, кто победит в этой войне, Ивасаки не задумывался... В конечном счете победит он. Побежденным дом Мицубиси бывал только в мирное время. Такой редкий случай — продажа излишков по повышенным ценам — представлялся первый раз за сорок семь лет пребывания Ивасаки-старшего на посту директора правления концерна. Его смущали, однако, возможные обвинения со стороны некоторых молодых членов правления в непатриотичности. Это модное слово гуляло сейчас по Японии.

— Я позволю себе, мистер Ивасаки, — заговорил после продолжительной паузы европеец, раскуривая потухшую сигару, — сделать краткий экскурс в историю вашей уважаемой страны и наших отношений. Если не ошибаюсь, — прищурился он, — то в революцию тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года дом Мицубиси, — поклонился он в сторону барона, — так же, как дома Мицуи, Сумитомо и Ясуда оказали решающую поддержку — я говорю о деньгах — императорской династии против сегуната. И вы добились своего! Шестнадцатилетний император Муцу-хито отплатил вам лесами и рудниками. Ваши предки умели делать большую политику.

Ивасаки доброжелательно наклонил голову.

— Сотрудничество наших стран началось именно с этого момента. Наш броненосец «Стонуолл» оказал некоторую, — тонко улыбнулся американец, — помощь сыну неба. И посланник Гарри Паркс тоже кое-что сделал. Так вот, наше сотрудничество...

— Если можно назвать сотрудничеством совместную поездку по достопримечательным местам Токио рикши и седока, мистер Гаррисон.

— Вери гуд! — рассмеялся Гаррисон и записал что-то на крахмальном манжете. — Вы, как всегда, остроумны, коллега, — он весело погрозил собеседнику узловатым пальцем. — Мы смотрим на вещи гораздо проще: бизнес есть бизнес. В конце концов, если бы не мы, то вы, господин Ивасаки, а в вашем лице концерн Мицубиси не сели бы на корейского рикшу в тысяча восемьсот семьдесят шестом году!

Ивасаки заученно-приветливо улыбнулся.

— Еще раньше, в семьдесят втором году, когда вы взяли остров Рюкю, мы промолчали. Дело есть дело. Потом Бонин. Потом отдали несуществующие права на русский Сахалин той же России, а взяли существующие Курилы! Вы действовали великолепно! — он бросил окурок. — Мы помогали вам в тысяча девятьсот четвертом году в этой возне с Россией. И Сахалин, и Корея, и Маньчжурия, и Китай... А знаменитые «двадцать одно» требование тысяча девятьсот пятнадцатого года?

— Ничего особенного в тех требованиях не было, — Ивасаки отпил полстакана воды. — Они были скромны, как девушка в шестнадцать лет...

Гаррисон рассмеялся и закашлялся. Вытирая слезы, он заговорил:

— Как девушка? Гм... Я бы этого не сказал. Вы угрожали китайцам интервенцией, если они, — Гаррисон стал загибать пальцы, — не передадут вам контроль над промышленностью; не предоставят железнодорожных концессий; не разрешат разведку ископаемых в Китае — где вам вздумается; не позволят назначать, — он загнул сразу три пальца, — политических, военных и финансовых советников! И многое другое. Мы опять промолчали. Хотя эти требования были продиктованы не столько вашей силой, сколько благоприятно сложившейся обстановкой.

— Но мы первые, господин Гаррисон, начали войну с большевиками. А чем лучше положение сейчас? — тихо, но настойчиво заговорил Ивасаки. — Войска коммунистов в Китае наиболее популярны. Если бы в свое время вы согласились передать нам полностью полицейские функции в Китае, то зараза коммунизма не проникла бы...

— Да. Это нужно было сделать в общих интересах, — кивнул американец. — Но тогда восьмое декабря тысяча девятьсот сорок первого года, этот «золотой случай», по выражению вашего военного министра, наступил бы гораздо скорее. Вы сторонник продвижения «сферы сопроцветания» на юг, но я скажу вам откровенно: это ошибка. Да, да, да, — закивал Гаррисон, заметив протестующий жест Ивасаки, — ошибка! Ваши самолеты и военные корабли так же нужны и на северо-западе. Вы пропустили случай сделать бизнес, мистер Ивасаки. «Опоздали на автобус», — как говорят ваши офицеры.

— Будущее в тумане, — уклончиво ответил японец, — и война еще не кончилась. Филиппины, Индо-Китай, Малайя, Бирма, Голландская Индия...

Гаррисон скептически улыбнулся.

— Этот вопрос выходит за рамки моих полномочий, мистер Ивасаки. Вернемся к нашей основной теме. Этим разговором я только хотел наглядно показать, что наши отношения в равной степени выгодны обеим сторонам. Обвинения в непатриотичности? Но это же конек красных! Мы люди дела, — укоризненно закончил Гаррисон. — Это возражение не серьезно, барон.

Ивасаки залпом выпил стакан воды. Металл лежал на складах портов Фузан и Нагасаки. Суда под нейтральным флагом, даже под флагом дружественной державы... Безопасность гарантирована.

Гаррисон видел колебания Ивасаки, но главный козырь в этой игре — пять процентов куртажа, дополнительной платы за металл — берег для последнего удара. Эти пять процентов фактически его, Гаррисона, капитал: они даны ему, если, конечно, он сумеет выторговать их. Не впервые приходилось ему представлять деловую Америку за границей, и всегда он имел разницу в свою пользу. И теперь он расчетливо наносил удар за ударом по шатким позициям Мицубиси. Ловко ввернул словечко о домах Мицуи и Сумитомо. Пусть Ивасаки знает: в крайнем случае обойдутся без него.

— Вы забываете, барон, что большую политику делаем все-таки мы, деловые люди. А главным в нашей политике всегда были и, конечно, останутся на вечные времена прибыли.

Все верно! Один из акционеров Мицубиси, император Хирохито, «повелел» начать войну на далеких островах. Другой акционер, военный министр покупает самолеты и суда. Нужда американцев в сырье велика. Значит, есть возможность повысить цены и, может быть, удастся закупить оборудование: война поглощает много моторов.

— Наша сделка связана с известным риском. И, пожалуй, этот риск будет стоить немало, — Ивасаки рассеянно вертел в руках пустой стакан. — «В каждой сделке обеспечивай максимум выгоды, — учил отец, — тогда ты будешь безгрешен перед всеми...»

— О-о-о!.. — понимающе протянул Гаррисон и подумал: «Кажется, из Мицубиси не выжмешь пяти процентов. Ну, хорошо! После победы я верну их с лихвой». — Наши компании понимают ваши затруднения. Предполагая в будущем расширить наши связи, мы согласны увеличить оплату... Сколько?

Ивасаки молчал, не торопясь с ответом. Запросить полтора процента? Вряд ли Гаррисон согласится. Упускать возможность выгодной сделки не хотелось. Но даже одним процентом барон сумел бы заставить молчать самых ярых «патриотов».

— Три процента? О кэй? — быстро сказал Гаррисон и, заметив радостное изумление в глазах Ивасаки, мысленно выругал себя: — «Переплатил, старый дурак!..»

Три процента! Ивасаки почувствовал прилив сил. Сдержав улыбку, он согласно склонил голову.

— Вы человек дела, барон! — воскликнул американец. — Я был уверен, что мы договоримся! — «Черт бы побрал мою торопливость и это постоянное „поскорей, поскорей“ наших фирм!»

— Но мне понадобятся моторы и некоторое электрооборудование, — вновь заговорил Ивасаки, доставая сверток бумаг. — Если вы согласны продавать его по той же цене, как и своему правительству, мы закупили бы у вас... — Ивасаки выпятил губы, — на шестьдесят-семьдесят процентов ваших платежей за сырье.

— О кэй!

Свои, японские, моторы и электрооборудование обходились дороже, гораздо дороже американских. На перепродаже оставалось до десяти процентов куртажа.

Гаррисон, весело усмехаясь, встал и подошел к японцу.

— Вы пошлете со мной вашего представителя. Я окажу ему такой же тёплый прием, какой встретил у вас, — Гаррисон зевнул. — Чем скорее он будет готов, тем лучше. А теперь, с вашего позволения, я отдохну, — он поклонился и, сопровождаемый Ивасаки, пошел к двери. Уже взявшись за ручку, изогнутую бронзовую змею, Гаррисон спросил. — Надеюсь, контракты будут готовы?

Ивасаки поклонился.

— Выплата по стальным акциям своевременна?

— Дом Мицубиси — образец точности.

— Вери гуд! — улыбнулся Гаррисон и опять зевнул. — Дела, дела...

Барону был неприятен вид этого рта с желтыми от табака зубами. Но что делать! Крепкие деловые цепи давно связывали его с Америкой.

За дверьми американца ждал слуга. В этом громадном здании-дворце самые уютные комнаты были отведены Гаррисону.

Оставшись один, Ивасаки проанализировал каждую фразу американца. Очень много намеков, попытки исторических параллелей. Верит ли он сам, Ивасаки, в победу Японии? Если бы «семнадцать требований» были удовлетворены, то сегодня победа была бы безусловной. Порт Владивосток — свободный, под иностранным, японским, контролем; уничтожение крепостей и укреплений в Приморье и военного флота России на Тихом океане; и главное — запрещение на все времена вводить коммунистический режим на Дальнем Востоке России. Остальные пункты — мелочь. Одинаковые права с русскими в Приморье; аренда Сахалина на восемьдесят лет; заключение союза с Дальневосточной республикой против третьей державы, то есть России. Да, за эти двадцать лет, прошедших с 1922 года, можно было бы многое сделать и сегодня говорить с Гаррисоном, как с равным!..

Теперь же, несмотря на успехи японских войск, до победы было так же далеко, как и седьмого декабря. Америка мобилизует всю свою промышленность и тогда... Ивасаки вздохнул. Бедный японский народ! Он, кажется, огорчит своего божественного императора поражением. Сухие тонкие веки Ивасаки закрылись. Если бы он верил еще во что-то, кроме золота, он непременно помолился бы о продлении войны на вечные времена. Слабая улыбка скользнула по его тонким губам. Что же? До конца войны далеко, американцы к наступлению не готовы, до Японии от Филиппин шесть тысяч километров. Кажется, барон Намура сказал: «Каждый выстрел японской пушки укрепляет мой дом». Дом Намуры — дом Ивасаки. Не поднимая век, барон снял телефонную трубку:

— Генерала Доихару, если он еще не уехал.

Через минуту послышался тихий стук в дверь. Ивасаки кашлянул. Раздались осторожные шаги. Сквозь ресницы барон наблюдал, как разжиревший генерал, положив руки на колени, почтительно кланялся, отставляя толстый зад, обтянутый зеленым сукном мундира.

— Генерал, — начал Ивасаки, не ответив на поклон, — мне нужен абсолютно верный человек, понимающий в технике.

— Осмелюсь ли спросить, господин, в какую страну света?

— Америка.

Ивасаки заметил, как изумленно дрогнули брови Доихары.

— Меня не касаются ваши задания этому человеку. Нужно, чтобы он понимал электротехнику и моторы. Через пять дней он должен вылететь.

Зная могущество главы дзайбацу — некоронованного императора Ямато, Доихара не задал больше ни одного вопроса. Он молча поклонился и пятясь вышел из комнаты.

Ивасаки вздохнул. Туман, туман в будущем. Скорее бы заканчивал работы Исии! Нужно его поторопить. Последнее средство уничтожить Америку на юге и русских на севере — чума. Божье благословение, вложенное в руки избранного народа...

Пантеры яростно скалили зубы, истекала кровью убитая лань, глазами, полными человеческой тоски, смотрел беззащитный теленок.

48
Состав был готов к отправлению, но паровоза еще не подали. Дежурный по станции раздраженно ругался по телефону. Начальник депо, пьяный еще со вчерашнего дня, распекал мастера по ремонту, смирного пожилого китайца в очках на ниточке.

Так уходил в этот день со станции Хайлар товарно-пассажирский поезд до станции Маньчжурия.

Впрочем, крик и брань были своеобразной данью привычке. Давно по этой дороге ходил только один состав. Особенной точности не требовалось: начальство сегодня не ехало. Начальство предпочитает собственный автомобиль. Надежней и скорее.

Двое пареньков в замасленных комбинезонах, русский и китаец, бросали уголь с невысокой эстакады в тендер паровоза. Ругались они ожесточенно между собой — работа шла из рук вон плохо. Японец-мастер, наблюдавший за погрузкой угля, ничего не мог сделать с рабочими и, обозлившись, побежал к начальнику с жалобой. Машинист, старый татарин с хитрым лицом и маленькими плутоватыми глазками, махнул паренькам рукой, и те мгновенно перескочили в тендер. Отчаянно спеша, они вырыли в угле яму, в нее из будки машиниста скользнул человек. Рабочие быстро закрыли яму толстыми полосами железа и забросали углем. Когда мастер вернулся к паровозу, тендер был полон, и рабочие, все еще поругиваясь, закуривали, свесив ноги с эстакады.

Около станции, как обычно, паровоз оцепили жандармы. Переводчик залез к машинисту в будку и спросил, подозрительно оглядывая углы:

— Никого посторонних нет?

Лицо машиниста мгновенно приняло выражение оскорбленного достоинства:

— А я чужих возил? — ответил он вопросом на вопрос. — Найдем — хуже будет!

Трое жандармов с заостренными стальными щупами залезли в тендер; двое начали осматривать паровоз снаружи; один, вооруженный молоточком на длинней рукоятке, выстукивал стенки тендера, определяя уровень воды. Машинист, его помощник и кочегар сошли на землю. Машинист присел на рельс, прикрылся от ветра полой потрепанной куртки и разжег трубку.

Она хрипела, словно захлебываясь, в рот просачивалась горькая жижа, — старик ожесточенно плевался. Он был погружен в свое занятие и не интересовался ничем, кроме трубки. Помощник ветошью протирал ходовые части, а кочегар, совсем еще мальчишка-китаец, во все глаза смотрел на японцев.

Жандармы на тендере, нажимая на рукоятки щупов, вонзали их в угольную крошку, и когда слышался металлический стук, переходили на другое место. Особенно долго возился ефрейтор-здоровяк и, видимо, острослов, потому что над каждой его фразой японцы долго хохотали, подталкивая друг друга.

Когда осмотр закончился, машинист незаметно для окружающих вытер пот со лба и кряхтя полез в будку.

Вскоре поезд тронулся и, набирая скорость, заспешил к границе. Старенькая, потрепанная машина еле тащила на подъемы и, не в силах сдержать изношенными тормозами тяжелый состав, стрелой летела под уклон.

На одном из больших перегонов машинист откопал пассажира. Тот сел на железную полосу и, вздохнув полной грудью свежий степной ветер, чихнул. Лицо его было черно от угольной пыли.

— Живой? — весело спросил машинист, протягивая манерку с водой.

— Живой... — прохрипел Ван Ю и надолго припал к узкому горлышку манерки. Вода текла по подбородку, смывая угольную пыль, но он не оторвался до тех пор, пока не выпил все.

— Не задели тебя?.. Я думал, помру от страха. Спасибо трубке, выручила, — он засмеялся, обнажив искривленные, пожелтевшие зубы.

— Два раза цепляли, — Ван Ю поднял рукав блузы. На локте алела царапина. — И на коленке. Еле успевал кровь вытирать. Темно. Тесно, — он нервно рассмеялся.

Кочегар расшуровал топку, тоже подсел к Вану и засмотрелся на его голову. Потом побледнел и медленно сполз в будку. Помощник машиниста, заметив его необычный вид, спросил шутливо:

— Боишься безбилетного пассажира везти? А? — и ткнул кочегара большим пальцем под ребро. Тот как-то странно ойкнул и заплакал. — Ты что? — перепугался помощник, схватил плачущего парнишку за плечи и насильно повернул к себе лицом. — Что с тобой, друг?

— Дядя Фу, — шепнул кочегар, всхлипывая, — он совсем белый стал, — и указал на голову Вана.

Фу-сан, покосившись на тендер, чуть не вскрикнул. Рядом с седым стариком-машинистом сидел такой же седой человек, и ветер теребил его волосы, выдувая остатки черноты. Казалось, он седел на глазах.

Когда пассажира снова засыпали и машинист занял свое обычное место на скамеечке у правого окна, кочегар несмело спросил, видел ли дед, как поседел товарищ в тендере? Старик, сердито пыхтя трубкой, утвердительно кивнул.

Колеса медленно постукивали, навевая дрему. Лежать было неудобно, но усталость брала свое. Ван Ю заснул и не слышал, как паровоз зашел в депо станции Маньчжурия. Он проснулся от свежего воздуха, вскочил и огляделся. Высокие закопченные стены терялись в вечерних сумерках. Сквозь разбитую стеклянную крышу виднелись бледные звезды.

— Летняя ночь коротка, — шепнул машинист, — умывайся скорее, пойдем.

Ван Ю заторопился. Затекшие от неудобного положения руки и ноги покалывало, колени дрожали, но он пересилил слабость, быстро слез с паровоза и подставил голову под струю холодной воды.

Спустя десять минут Ван Ю, бодрый и оживленный, шагал рядом с машинистом по тихим улочкам города, выбираясь на северную окраину. Машинист нес сверток, на который Ван Ю все время поглядывал, словно опасался, что он может исчезнуть. Когда они стали прощаться далеко за домами, машинист, дрожащей рукой пожав руку Вана, сказал: — Ты за эту поездку очень переменился, товарищ.

— Как? — не понял Ван Ю. Мысли его были на границе: вот за той сопкой ждет рабочий-ремонтник, он покажет место. — Как изменился, дядя?

— Ты только будь спокоен и тверд, — старик положил руку на грудь Вана. — На большое дело нужно большое спокойствие.

— Не тяни, дядя, — настойчиво потребовал Ван Ю. — Время уходит. Сам говоришь — коротка ночь.

— Ты поседел, сынок.

Ван Ю глубоко вздохнул, взял у машиниста сверток, крепко поцеловал старика и, не сказав ни слова, ушел в темноту.

49
Заключенный, попав в камеру, переставал быть человеком, он становился «бревном» и от других «бревен» отличался только номером. В канцелярии тюрьмы, правда, существовали карточки — для учета: научным сотрудникам отряда обязательно нужно было знать, какой национальности «бревно». А имя — такой пустяк — забывалось навсегда, как только человек перешагивал порог тюрьмы. Два этажа — шестьдесят камер. Шестьдесят камер — пятьсот человек. У каждого когда-то были своя жизнь, свои заботы, радости, свое горе. Теперь же — какие чувства могут быть у бревна!

Жизнь в камере номер сорок четыре шла своим чередом, она ничем не отличалась от жизни в других пятидесяти девяти камерах. По утрам будили в шесть часов и раздавали завтрак: рисовую похлебку, хлеб с маслом и чай. Потом начинали хлопать двери, и весь день в коридоре неумолчно гремели кандалы. Сначала Лиза вздрагивала, когда человека проводили мимо камеры, но уже через несколько дней привыкла. Ей и Демченко повесили на шею номера, приказав их запомнить. Отныне Лиза стала номером три тысячи девятьсот тридцать два, а Демченко — три тысячи девятьсот тридцать три. Обедали в разное время: когда освобождались тюремщики. Рисовый суп с мясом и каша из чумизы. В ужин опять похлебка, хлеб с маслом, чай. Лиза и Демченко ели. Остальные, истощенные болезнями, глотнув раз-другой, снова молча ложились на солому, равнодушные ко всему, чужие и далекие, погруженные в свои невеселые мысли. Вскоре по коридору гремела властная команда: «Спать». Сны больше всего мучили Лизу. Она бывала дома, разговаривала с отцом, сидела с братьями, а проснувшись — плакала. Демченко с грубоватой, неуклюжей нежностью утешал ее, как умел. Иногда ей снился Михаил. Порой она забывала о нем. Но всегда, даже не думая о доме, помнила, что случилось той ночью, когда пришли японцы. Два месяца прошло, и Лиза чувствовала, что беременна. Стыдясь сказать об этом кому бы то ни было, она страдала вдвойне. Родить здесь ребенка, в этой камере, на грязной соломе, среди полутрупов... У нее кружилась голова, к горлу подступала тошнота, сознание мутилось. Ожидание, ежечасное ожидание вызова к страшному доктору состарило Лизу. У нее появились ранние горькие морщинки вокруг рта и около глаз. На лбу и щеках выступили нездоровые желтые пятна. Однажды, во время завтрака, Петровский, уже начавший поправляться, внимательно посмотрел Лизе в лицо и сожалеюще покачал головой. Лиза догадалась — он узнал ее тайну.

Редкие тихие разговоры всегда кончались ожесточенным спором Демченко и Петровского. Лиза внимательно слушала, но сама молчала, мысленно соглашаясь то с тем, то с другим. Остальные иногда вмешивались. Реже всех — человек без имени. Страстно звучал приглушенный, хрипящий басок Демченко. Сухой шелест голоса Петровского нагонял тоску. За этим безжизненным голосом чудились пытки, мучения, смерть.

— Все помрем, как мухи осенью, — шелестел Петровский. — Иль как в сетях у паука. Жужжит мушка, бьется, а конец один.

Он натужно вздыхал, поднимая редкие пепельные брови. Кожа лба собиралась в морщины, мелкие и сухие, точно старые, изорванные меха гармошки. Тусклые глаза смотрели тупо. Лизе становилось холодно и жутко от его слов, как от нечаянного прикосновения к мертвецу.

— Если каждый одному пауку горло перегрызет, то всем мухам легче будет! — возражал Демченко, и глаза его загорались гневом. — Да какое там мухам, — зло продолжал он. — Я не муха. И никогда мушиной жизнью жить не буду!

— Тебя не спросят, — устало и покорно говорил Петровский, не меняя позы. — Ухватил паук — и сосет, и сосет...

— Значит, ты себя человеком не считаешь! — упорствовал Демченко. — Пока сам будешь верить, что ты человек, никто тебя мухой быть не заставит. Даже в тенетах у паука можно бороться!

— Не знаю, — снисходительно улыбался Петровский. — Японец — сила. У него — оружие. А у нас кандалы, — он звякнул цепями. — Бороться безрукому? — неуловимая нотка насмешки звучала в его голосе.

— Правда, — неожиданно сказал человек без имени, чуть-чуть приподнимаясь на руках. — Без рук... очень... плохо... — Он с трудом подбирал русские слова. — Нет рук — есть эти... — он оскалил зубы, — вот. Грызть японца можно. Не надо — муха, — он замолчал так же неожиданно, как и начал говорить.

Демченко повернулся к нему:

— Зубами — тоже хорошо.

— Вышибут зубы-то, — зашептал безрукий У Дян-син. — Хотел руками задушить — только лицо разбил. Солдату. Руки отрезали. Теперь зубами. Вышибут их. Зубы-то.

— У тебя жизнь отнимают, — страстно заговорил Демченко, — жизнь! Это же самое ценное! Струсил — ты уже не живешь, ты умер. За жизнь бороться нужно, — уже спокойнее сказал он, — до последней кровинки. Пусть тюремщики нас боятся. Пусть они дрожат за свою жизнь.

Теперь Лиза соглашалась с Демченко. Что ей терять, когда нет жизни? Михаила. Отца. В то же время ее не оставляло щемящее чувство страха перед будущим. Как бы ей хотелось думать так же, как Демченко. Быть так уверенной в правоте своих мыслей. А Лиза иногда готова была упасть на колени перед японцем с плетью и молить его о пощаде. Когда плеть, свистя, опускалась на спину, Лиза съеживалась, замирала. И с удивлением видела: Демченко принимал удар, не меняя положения, даже лицо его оставалось совершенно неподвижным. И японец с особенной злобой бил именно Демченко. Слушая рассуждения советского солдата, Лиза начинала сознавать: японцы ненавидят Демченко потому, что боятся его. Чувствуют в нем силу, которую не могут сломить.

Между тем, разговор тянулся, как нитка бесконечного клубка, то нагоняя на Лизу ужас, то вселяя силы. Но что могла она? Нет, она слаба. Очень слаба.

— Даже самый слабый, — говорил Демченко, — может бороться. И должен бороться. Если у него сильна душа. Если он ненавидит японцев и верит в победу.

— А на кой мне победа после смерти? — спрашивал Петровский, старательно укладывая цепи, чтобы они не тянули кольца кандалов на ногах. — Я-то помру... Был тут один. Тоже боролся, — Петровский говорил безразлично, словно он уже был не способен что-либо чувствовать. — Убили. Запороли плетьми. И нам всем попало, — он показал рубец на животе. — Плетью тогда достали меня. Думал, помру.

Зло усмехнувшись, Демченко бросил:

— Хочешь, чтобы и дети твои так же гнили? Да?

Петровский поник головой.

— Дети... дети... дети... — зашептал он. — Двое у меня было.

В камере повисла тишина. Лизе казалось: каждый теперь думает о себе, о своем горе или, может быть, мечтает о доме. Молчание прервал Петровский:

— Ну, дети. И что?

— Дети, — сказал человек без имени, приподнимаясь на локте, — проклянут. За слабость проклянут.

— И будут правы, — ненавидяще закончил Демченко. — Хотя бы одного... убить, — добавил он тихо. — Умереть не даром. Ты же русский, Петровский! Ты должен далеко вперед глядеть!

— А что я?.. Я.. — Петровский замолкал, уныло звякнув цепями. Два месяца — шестьдесят одни сутки — изо дня в день эти разговоры.

Однажды Лиза сказала Петровскому:

— Ты вредный, Петровский. Вот он, — Лиза кивнула на Демченко, — прав. Без него я умерла бы. Как и ты. Заживо.

— Может быть, — ответил Петровский, и в голосе его не было ни гнева, ни обиды.

— Зачем «может»? — удивился Цзюн Мин-ци. — Ты совсем умер. Японцу такой и нужен. А мы, — он показал на всех, — будем бить. Так я сказал? — обратился он к Демченко. — Ты русский солдат. Ты — шанго, — немного подумал и добавил. — И русские тоже разные бывают.

— Мне жалко, что я раньше не понимала, — голос Лизы дрожал, — что нельзя жить в одиночку, для себя только. Вот ты убежал от Бакшеева — зачем?

Петровский неопределенно махнул пальцами:

— А зачем я против русских воевать буду? Я же не фашист.

— Ага, не фашист, — вмешался Демченко, — это верно. Ну, а чего же ты сейчас-то такой?

— А какой? Что не говорю, то бестолку?

— Как бестолку? — возмутилась Лиза. — Не бестолку. Что же я — не человек, что ли? Разве я не могу... — голос ее прервался, — не могу бороться против фашистов японских, как и вы все?

— Эх, барышня, барышня... — начал было Петровский, но его прервал человек без имени:

— Молодец! Ты настоящий человек! Бить надо! До смерти бить!

Петровский сидел задумавшись и молчал.

И Лиза задумалась. Сейчас ей было над чем подумать: свои девятнадцать лет прожила она, боясь всего: то полиции, то японцев, то шпиков из эмигрантских «союзов». А теперь перед ней открывался новый мир, мир борьбы. И ненависть стала иной, словно Лиза иными глазами увидела своих мучителей. Они стремятся уничтожить все, что хоть сколько-нибудь мешает им властвовать. И она из страха перед ними почти что служила им! Но это кончилось. Если бы сейчас хоть на день вернуться домой, она многое сказала бы отцу... и Михаилу. И никогда бы она не смирилась. Как могла она плакать перед врагами? Ненависть! Только ненависть!

Однажды после завтрака в камеру вошел японец с переводчиком.

— Началось, — успел шепнуть Петровский.

Лиза побледнела. Против воли задрожали руки. Цепи мелко зазвенели. Японец заметил это и ухмыльнулся. Его улыбка показалась Лизе отвратительной. Она вызывающе взглянула ему в глаза. Тот прищурился и отвернулся.

— Номера три тысячи восемьсот семьдесят один, три тысячи девятьсот тридцать два, три тысячи девятьсот тридцать три и три тысячи двести шестьдесят пять — за мной.

Помогая человеку без имени, Демченко, Лиза и Петровский шли вниз. Их и еще шестерых, тоже в кандалах, втолкнули в крытую машину. Все молчали. Когда загудел мотор, Лиза спросила Петровского:

— Куда?

— Не знаю... — впервые в голосе его прозвучало человеческое чувство, и хотя это была только растерянность, Лиза все же обрадовалась: не совсем умер Петровский.

Заключенных вывели из машины в зеленой солнечной пади. Свежий ветер трепал волосы Лизы, обвевал щеки, и Лизе казалось: никогда она не испытывала такого захватывающего блаженства, какое принес этот душистый степной ветерок. Увидев солдат с винтовками, стоявших в десяти шагах, Лиза без страха подумала: сейчас раздадутся выстрелы, и не будет ничего: ни травы, такой зеленой, что больно глазам, привыкшим к полумраку камеры, ни голубого неба, с которого льется ослепительный свет. Лиза зажмурилась. Но ей трудно было стоять с закрытыми глазами, и она снова открыла их. При свете солнца Лиза рассмотрела лица своих товарищей, зеленовато-землистые, словно покрытые плесенью, с темными морщинами страданий и страха.

Бесшумно подкатил легковой автомобиль. Из него вышел японец в генеральских погонах, толстый и одутловатый, словно его распирало изнутри. Он не спеша подошел к закованным людям и оглядел их сквозь тонкие, блестевшие на солнце стекла роговых очков. Глаза его казались выпуклыми.

Солдаты замерли с винтовками на изготовку. Офицер рапортовал что-то на чужом гортанном языке. Смысла слов Лиза не разобрала, хотя совсем недавно понимала японский язык. Выслушав рапорт, генерал — это Лиза поняла — приказал офицеру: «Подводить ко мне». Зачем? Расстреливать? Но генерал был без оружия. Перед ним стоял китаец, совсем молодой, почти мальчик. Генерал, надев белые свободные перчатки из прорезиненной ткани, ощупал плечи юноши, и солдаты отвели того в сторону. Лиза не заметила, как ее, подталкивая в спину прикладом, подгоняли к генералу. Когда она остановилась, японец, безразлично скользнув взглядом по ее лицу и уже подняв руку, вдруг остановился. Лиза замерла.

— Беременный есть? — будто из-под земли, глухо донесся до Лизы голос генерала. Вихрем взметнулась мысль: нельзя! Если убивать, пусть убивают сейчас, не отдавать на муки ребенка. Ради него... Лиза отрицательно покачала головой.

— Русский врать нельзя! — сердито проговорил японец и ударил Лизу по лицу. Лиза, не ожидавшая этого, слабо ахнула. Она хотела закрыться, но цепь от ручных кандалов, прикованная к ногам, резко дернула руку.

— Руками шеверить нерьзя! — крикнул генерал и ударил Лизу еще раз. — Беременный есть?

— Нет! — твердо ответила Лиза, гневно глядя в глаза японцу. «Не поддамся, не поддамся!»

Генерал махнул рукой, и Лизу отвели к машине. Обернувшись, еще дрожа от возбуждения и злости, она увидала: перед генералом стоит Демченко. За ним — человек без имени. Потом Петровский. Дальше — незнакомые лица.

— Русский сордат? — донесся до Лизы вопрос генерала.

— Солдат.

Демченко говорил ровно и спокойно. Лиза удивилась этому: он же ненавидит японцев, как же так?

— Не захотер работать?

— Предателем не был и не буду.

— Ты есть домашняя скот! — гневно крикнул японец. — Мы заставлять тебя сружить нам!

— Сам ты бездомная жаба! — громко, с отвращением произнес Демченко и, подняв обе руки, стукнул японца цепями по голове. Тонко, по-заячьи вскрикнув, японец отскочил в сторону. Путаясь в кандалах, Демченко шел за ним, снова занося руки. Солдаты оцепенели. Демченко ударил генерала еще раз. Японец обхватил голову руками. К нему подбежали солдаты. Седой коротконогий унтер-офицер в форме жандарма толкнул Демченко, и тот упал. Но и унтер свалился, получив удар головой в грудь от человека без имени. Он успел на одной ноге допрыгать до Демченко. На него навалились солдаты. Замелькали плети. Лиза успела заметить, как Петровский, уже лежа, сильно и сноровисто скованныминогами ударил в живот солдата, и тот, выронив винтовку, отлетел, словно мячик. А винтовка уже очутилась в руках Демченко.

— Бейте их! — кричала Лиза. — Бейте проклятых! — и заплакала. Жесткая потная ладонь закрыла ей рот. Сильные руки подняли и бросили в машину. Упав на пол, она сильно ударилась головой об угол деревянного бруса, но перед тем, как потерять сознание, расслышала выстрелы.

50
Генерал Исии был очень недоволен инцидентом на полигоне. Генерал-майор Кавасима, проводивший эксперимент, получил строгий выговор. Оправдываясь, будто провинившийся школьник, он изредка касался рукой головы. Кожа, рассеченная цепями, саднила. Боль, растекаясь по телу, расслабляла.

— Эксперимент пришлось отложить. В таком состоянии он был бы безрезультатен, — оправдывался Кавасима слабым голосом. — Убит унтер-офицер. Два солдата тяжело ранены.

— Всех расстреляли?

— Никак нет, господин профессор. Трое ранено. Сейчас в камерах.

— Не давать пищи пять суток. Ран не лечить. Это произведет впечатление, — Исии наморщил брови. — Опять русские?

— Русские, — сердито ответил Кавасима, ощупывая голову. — Опять русские. Невоспитанный народ. Темная раса. Мало того, что «бревна» скованы. Нужно предварительно связывать.

Жестом отпустив Кавасиму, Исии задумался.

Он стоял на пороге великих открытий. С трудом налаженное дело начинало приносить плоды. Понадобились влияние барона Ивасаки и императорский указ, чтобы был выстроен этот городок вместо маленькой лаборатории на окраине Токио. Пройдут еще год или два — и мир во власти Исии. Он может убить все живое!

Исии поправил очки. Докладная записка о положении дел в отряде еще не закончена. Телеграмма барона Ивасаки торопила. Не отрываясь от бумаги, Исии писал до вечера. Когда стало совсем темно, профессор вызвал научного сотрудника Мимату, молодого, подающего надежды, врача, и приказал завтра же выехать в район военных действий на Тихий океан для исследования свойств крови американских солдат, иммунитета к заразным болезням.

Начинался первый этап бактериологической войны. Видимо, Россия стоит на второй очереди. Что же, император знает больше скромного генерала медицинской службы.

Опытные культиваторы выращивают первую партию зараженных чумой блох. На очереди — мухи. Десятки видов их бьются о стеклянные стенки баночек. Свет включен.

Исии, сняв очки, склонился над микроскопом.

51
Демченко умирал. Пули пробили легкие. В уголках рта запеклись сгустки крови. Избитые заключенные камеры номер сорок четыре собрались вокруг умирающего, тревожно прислушиваясь к его надсадному, хриплому дыханию. Люди молчали, избегая смотреть друг другу в глаза.

— Друзья... — неожиданно шепнул Демченко. — Я, кажется, умираю, — он обвел склоненные лица спокойным взглядом. — Меня взяли в плен тяжелораненого на сопке Безымянная. В районе станции Дежнево... Я ничего не сказал... Меня пытали. Секли плетьми. Вешали на дыбу. В лагере Хогоин. Поручик Ямагиси... зверь, — он привстал. Кровь черной струйкой потекла изо рта. — Я ничего не сказал! — повторил он громко и хрипло, падая на солому. — Кто доживет — передайте. Солдат Советской Армии Василий Демченко умер... Но не сдался.

— Умер, сдавайся нет... — горестно прошептал У Дян-син.

— Умер, но не сдался, — повторил Петровский, еле шевеля разбитыми, окровавленными губами:

— Умер. Не сдался, — Цзюн Мин-ци заплакал.

— Доживу — скажу, — произнес человек без имени, встав на колено. Он шатался. Разбитая, в струпьях голова его никла.

— Я передам. Если доживу.

Упрямо сжав губы, Лиза не плакала. Словно горячий камень, на сердце лежала ненависть. Эта ненависть придавала новые, невиданные силы. Лиза хотела жить, как жил Демченко — единственный человек с той стороны, где люди стали другими: сильными и смелыми.

Слёз больше не было.

52
На девятые сутки Михаил дошел до землянок, в которых ютились партизаны.

Отряд Сан Фу-чина жил на границе одного из освобожденных районов Хингана, охраняя жизнь десятка деревень. Это были бедные деревни. Чумиза на каменной почве приносила плохие урожаи, и партизаны вместо того, чтобы просить помощи у крестьян, сами помогали им, чем могли. Деревни были и тылом, и главным резервом партизан. Во время сильных затяжных боев все население бралось за оружие. Правда, случалось это редко. Еще ни разу японцы не добились даже маленького успеха, хотя после каждой экспедиции объявляли о полном «уничтожении партизан».

Михаила накормили. Впервые за эти трудные дни он уснул спокойно, под крышей, и проснулся только к вечеру следующего дня, бодрый и голодный.

Сидя на солнцепеке, люди чинили одежду, чистили оружие. Или просто лежали, изредка перебрасываясь фразами на том китайско-русско-татарском диалекте, который в Маньчжурии понимает подавляющее большинство населения. В этот вечер Михаил долго рассказывал о Хайларе. Бывшие жители Хайлара вспоминали знакомых. Знакомых, потому что семей и родных у них уже не было: японцы не оставляли на свободе никого, кто хоть как-то связан с партизанами. Повидать командира отряда Михаилу не удалось: тот с тремя партизанами ушел в разведку.

Каждая потерянная в бездействии минута казалась теперь Михаилу вечностью, он не находил себе места. Пожилой китаец, одетый в промасленный ватник и такие же шаровары, заправленные в стоптанные сапоги, заметил его смятение, подошел, положил руку ему на плечо:

— Меня зовут Шин Чи-бао. О чем тоскуешь, Мишка?

Лицо китайца, умное, с искрами смеха в прищуренных глазах, сразу понравилось Михаилу. Вспомнился старый Ли Чан, сидящий на корточках с трубкой в зубах. И опять испытал Михаил чувство внезапного доверия. Любовь к Лизе переполняла его душу, он не мог молчать. И снова, как вчера, его окружили все, внимательно слушая его прерывистый рассказ. Лица партизан были строги, словно они собрались на суд. Когда Михаил выговорился, молчаливые взоры партизан обратились к Шин Чи-бао. А тот, будто не замечая этих взглядов, старательно раскуривал коротенькую трубку, отпугивая комаров густыми облаками дыма.

— Плохо дело, — произнес он, пряча трубку в карман ватника. — Жалко тебя, Мишка. Ох, жалко.

— Помоги! — вскочил на ноги Михаил. Встал и Шин Чи-бао.

— Ты молодой парень, Мишка. Горячий. Буду говорить — много думай, мало отвечай. Злиться захочешь — считай до ста. Потом говори, — Шин Чи-бао улыбнулся. — Понял?

— Понял, — как во сне ответил Зотов.

— Сколько нас? — спросил Шин Чи-бао, оглядывая партизан. — Триста, двести? Может быть... Мы сильны ненавистью. Ты зачем пришел к нам?

— Я сказал. Они увели мою Лизу...

— Ты пришел к нам как брат, и мы приняли тебя как братья. У всех — смотри на них — у всех нет семей. Чжао! — В круг шагнул согнутый годами, но еще бодрый старик. — Где твоя семья?

— Помирай. Старуха с голоду, — он считал по пальцам, — три сына на жертвенных работах, семь внуков японец взял — в тюрьме, помирай внуки. За каждого буду убивать японца десять штук, — он смотрел в глаза Шин Чи-бао спокойно и открыто. Длинная домотканная рубаха Чжао, подпоясанная пулеметной лентой, была в заплатках. Потрепанная японская шапка прикрывала голову. Рваные башмаки на деревянной подошве перевязаны тонкими ремешками.

— Иди, брат — отпустил его Шин Чи-бао. — Он потерял все. Жизнь его прожита даром. Мы говорим: тот бессмертен, кто родил детей. Кто отнял их у старика?

— Японцы! — вместе со всеми ответил Михаил и вздрогнул: таким мощным показался ему собственный голос.

— Трофим! — негромко позвал Шин Чи-бао, и рядом с Михаилом стал крепкий паренек в потрепанной городской одежде. Поверх пиджака висел маузер в деревянной кобуре, на фуражке алела красная лента. — Почему ты здесь?

— Мать и отца убили японцы. Они искали золото. А у нас нечего было есть. Моего сына закололи штыком, а жену... — голос его прервался, словно что-то внезапно застряло в горле.

— Говори! — приказал Шин Чи-бао, и Михаил увидел: в глазах его вовсе нет веселых искорок. Взгляд Шин Чи-бао суров и гневен, будто он видит все, о чем рассказывают сейчас партизаны, чье горе захлестывало и Михаила.

— ...изнасиловали и утопили в колодце, — закрыв глаза, проговорил Трофим.

И его отпустил Шин Чи-бао, уже не спросив, кто виноват в гибели семьи. Михаил с ужасом ждал, что вот сейчас выйдет третий со своим горем, от которого будет некуда деться, и он не выдержит, разрыдается, как ребенок.

— Это двое последних, брат, — голос Шин Чи-бао дрогнул. — Они пришли перед тобой. Другие тоже расскажут тебе, почему они здесь. Нельзя спастись от несчастья в одиночку. Один, даже самый сильный, пропадет, если не будет верить в людей. Бороться надо вместе с людьми. Придет час, когда мы отплатим сполна за семьи китайцев, русских, татар, маньчжур. Придет час, мы освободим нашу Родину. И если ты, Михаил, хочешь спасти свою невесту и забываешь народ, — голос Шин Чи-бао сделался строгим, — то скажи нам об этом сразу.

Михаил опустил голову. «В одном только Хайларе, — думал он, — японцев тысячи. Партизан — сотни. Что делать?.. Да, надо проститься с Лизой... не навсегда, нет! Надежда в его сердце была отныне горячее, чем в начале пути на Хинган. Может быть, через неделю... через месяц... через полгода... Если бы он не видел разоренные деревни, истощенных людей, тоску в детских голодных глазах, если бы не поел горьковатой чумизы в бедняцкой хижине, он, может быть, думал об одной Лизе, может быть, обиделся бы на суровость этих людей. Но теперь он понял: их горе неизмерима больше его потери, это горе целого народа».

Шин Чи-бао смотрел на Михаила. «Совсем скоро, — думал он, — из этого паренька выйдет пулеметчик — вторым номером к Трофиму, или, может быть, разведчик, минер, снайпер». Шин Чи-бао видел много людей на своем веку. Если человек перенес тяжесть пути и увидел цель, он навсегда останется ей верен. Может быть, уйдет Мишка. Но подумает и вернется. Сам Шин Чи-бао жил в лесах давно, с той поры, как японцы пришли в Маньчжурию. Начали они втроем — три члена Коммунистической партии Китая. Он, Сан Фу-чин и Чы Де-эне... Где он, Чы Де-эне? Что с ним? Горяча, как кровь, и пряма, как полет стрелы, была его жизнь. Где-то он теперь — друг, соратник, товарищ?..

— Я останусь, — сказал Михаил и выпрямился.

— Мы верим тебе, — ответил Шин Чи-бао и обнял нового партизана.

53
Пропажа чемодана повергла Семенова в уныние и страх. Во-первых, предстояло вернуть немцу крупную сумму, которую атаман уже считал своей. Во-вторых, исчезновение столь серьезных документов могло быть делом каких-то новых сил, доселе не известных Семенову: а что, если это работа советских разведчиков! О них Семенов ничего не знал, не мог даже предполагать, есть ли они в Маньчжурии. Он довольно точно знал французских, итальянских и даже английских резидентов, со многими из них был связан деловыми узами, как с покойным Гонмо или с Клюге. А вот советские... Неужели есть они?!. Но что бы там ни было, а Клюге должен явиться всего через несколько часов за своим чемоданом. Придется либо признаться в собственном бессилии и вернуть деньги, либо... Как обмануть немца?..

Семенов вошел в домик радиотехника. Василий Степанович принял его почтительно и с обычной долей опасения: никогда заранее не знаешь, чем кончится визит атамана — мордобитием или деньгами. Радист провел Семенова в свою каморку, сплошь заставленную приборами и аппаратами со слабо мерцающими серебристыми лампочками. Это была святая святых — передатчик, созданный Семеновым для собственной сети разведчиков. Впрочем, им пользовались и японцы для провокационных передач на коротких волнах, одновременно следя за подозрительными домами, где могли ловить волны радиостанций Советского Союза.

— Знаешь, Вася, — ласково начал Семенов, усаживаясь в потрепанное кресло, — у меня такое дело... При японцах о нем заикаться нельзя. Мне нужно... — он замолчал и оглянулся на дверь. — Никто не слушает?

— Что вы, Григорий Михайлович! Ваше превосходительство! — радист в припадке преданности распахнул дверь. — Разве это возможно?! Ваш хлеб ем...

— Хорошо. Мне, Вася, наговорить надо две-три ленты — с тех аппаратов, какие ставят в автомашины... Сколько понадобится времени?

— Не меньше пары часов, — прикинул Василий. — Никак не меньше. А... — он замялся было, но дело не терпело отлагательств. — Кто будет говорить, ваше превосходительство?

— Английский знаешь?

— Сроду ни слова.

— А мой голос можно узнать в записи?

— Сделаю любой тембр, какой прикажете. Комар носа не подточит, ваше превосходительство.

Настю, жену радиста, послали по магазинам. По записке Семенова ей подобрали чемодан, очень похожий на пропавший. Только не было двойного дна. Этот недостаток быстро ликвидировали: Василий был отличный мастер на такие дела, даже советские деньги печатал в подвальчике — с разрешения и одобрения японских властей.

Атаман проговорил больше двух часов, даже охрип и кружилась голова. Когда ленты были уложены, он собрался уходить, все еще проклиная в душе рикшу и подозревая в нем советского разведчика.

У дверей его остановила Настя. Прижимаясь к нему полной грудью, жарко шепнула:

— Когда приходить-то?..

Но тут хлопнула дверь, вышел Василий. Настя, будто не заметила его, продолжала шептать, придерживая Семенова за рукав плаща:

— Вы осторожней с рикшей-то. Это ведь сын китайчишки нашего... Огородника Ли Чана. Его на жертвенные работы забрали, да выпустили, видно...

— Ты знаешь точно? — прогремел атаман.

— Да господи, — закрестилась Настя, — да разве я слепая? Слава богу, пять лет рядом жили... Этот Ван Юшка-то до японцев все время с коммунистами якшался. Мне ли не знать!..

Василий ушел в комнату — его ждали дела. Ему не терпелось послушать валики запасного аппарата. Что такое наговаривал атаман?..

Точно в назначенное время герр Клюге встретился с Семеновым и получил чемодан из рук в руки.

54
Когда Федор Григорьевич узнал об аресте Ли Чана, он совсем сник. Работа валилась из рук, не было сил держать топор. Отдохнув, он отправился проведать семью своего друга. Опираясь на палку, тихонько шел он краем поселка, где жались одна к другой полуразвалившиеся фанзы китайцев-огородников.

Подходя к фанзе Ли Чана, он услышал всхлипывания. Дети плакали тихонько и, видимо, очень давно. Низко пригнувшись, Федор Григорьевич шагнул через порог фанзы и остановился, не видя ничего в сумерках. Ребята притихли.

— Ходи к столу, дядя Федья, — послышался слабый голос Лин-тай, жены Вана, — тихонько ходи. Склизко.

Ощупью добравшись до стола — доски, положенной одним концом на кан, закрытый рваным одеялом, другим на колышек, вбитый в земляной пол, Федор Григорьевич присел на сбитую из жердей узенькую лавочку, жалобно треснувшую под тяжестью его тела. Теперь он увидел чумазые лица худосочных ребятишек и жену Вана, которую помнил красивой, бойкой девушкой.

Стены черны от копоти. Низко нависла соломенная крыша с отверстием для дыма. Крошечное окно затянуто тусклой промасленной бумагой, которая почти не пропускает света. Тяжелый запах отбросов прочно прижился в фанзе. Федор Григорьевич кашлянул и осторожно переступил ногами, заметив, что попал в грязь.

— Как живешь-то, Лин? — из одного только приличия спросил Ковров, поглядывая на изможденное лицо женщины, лежавшей на краю кана. Щеки Лин были бледны, губы обескровлены, жили только одни глаза, черные и блестящие.

— Поди-ка, дядя, конец пришел, — тихо сказала Лин-тай и закрыла глаза. Сразу лицо ее поблекло. Федор Григорьевич даже приподнялся, но женщина, слабо пошевелившись, продолжала. — Деда японец уводил. Ребятишки кушай нет. Ничего нет. Огород поливай не могу. Поди-ка, пришел конец, дядя... Ван пропади. Я пропади. Ребятишки пропади, — слезы блеснули на глазах.

«Какие у нее были глаза! — вспомнил Федор Григорьевич. — Лучистые, задорные... И румянец во всю щеку...»

— Ты, Лин, не падай духом-то, — нарочито бодро заговорил он. — Проживешь. Чего-нибудь придумаем. Эх, ты, живая душа!

А сам соображал, как бы на последние три иены купить продуктов, принести дров — срезки у него есть. Недели две, глядишь, протянут, а там еще что-нибудь придумаем. «Налог за воду не заплатил... Ну и пес с ним!»

— Ты лежи, Лин. Сейчас я чего-нибудь принесу.

— Мне-то не надо, дядя, — ответила женщина, — ребятишкам помирай рано. Жить им надо. Совсем маленькие, — она говорила, а слезы катились по щекам, и не было сил поднять руку, чтобы вытереть их.

— За что старика-то? — глухо спросил Федор Григорьевич, подходя к двери.

— Япон говорит, Ван Ю убегай... Срок не отработал, а убегай.

— Ван Ю? — поразился Ковров. Он шагнул к женщине и, поскользнувшись, чуть не упал.

— Склизко... — сочувственно улыбнулась Лин-тай. — Убирай не могу.

— Все сделаем! — заспешил к выходу Федор Григорьевич. — Сейчас, мигом. Ты не падай, не падай духом! Наладим!

Едва Федор Григорьевич захлопнул скрипнувшую дверь, больше похожую на плохую калитку, в фанзе вновь раздался плач ребятишек. «Отдохнули! — горько усмехнулся старик, торопливо шагая на другой конец поселка, в лавку. — Гляди ты, Ван Ю сбежал. Вот молодец! Ну, парень. Голова!»

Старику впервые после ареста Лизы нашлось о ком заботиться. Даже как будто и усталость прошла. О том, что его могут арестовать вместе с семьей Вана, Федор Григорьевич старался не думать, хотя знал: японцы берут всех, связанных с близкими преступника.

55
Лин-тай задремала. Сон был тяжелый и беспокойный. Ей снились какие-то безликие люди, они старательно клали ей на грудь громадные камни. Лин-тай задыхалась, стонала и просыпалась, покрытая холодным липким потом. Но стоило ей задремать, как сон почти в точности повторялся, нагоняя ужас.

Скрипнула дверь. Кто-то тяжело переступил порог, кашлянул.

— Дядя Федья? — спросила Лин-тай, все еще находясь во власти дремоты.

— Вонища! — послышался хриплый голос. — Заходите!

Лин-тай приподнялась, с трудом села. По ее лицу скользнул яркий луч света, обшарил уснувших ребятишек и снова вернулся к ней.

— Вставай, красотка! — хмыкнул околоточный. — Пришел твой черед грехи замаливать. — И видя, что женщина, ослепленная лучом света, не шевелится, крикнул. — Кому говорю! Будя валяться, не барыня! В тюрьме отлежишься. Там обиходють!..

Лин-тай попыталась подняться, но со стоном упала. Боль, возникшая где-то внизу живота, оглушила. Стало безразлично, что будет с ней с детьми, с домом. Солдаты вынесли ее из фанзы и передали в кузов грузовика другим солдатам. Следом за ней вынесли замерших от страха ребятишек.

56
Федор Григорьевич купил риса, муки, картошки, зашел домой за срезками и только через три часа — старость есть старость — вернулся в фанзу Ли Чана.

— Спишь, Лин-тай? — негромко окликнул он, но, поразившись тишине, опустил корзины на пол и зажег спичку.

В фанзе никого не было. Федор Григорьевич пошатнулся и попятился к выходу.

Корзины оттягивали руки, ныла поясница. Ноги одеревянели, каждый шаг стоил большого труда. Вот когда он остался совсем один! Не с кем перемолвиться словом. И зачем теперь жить? Кому он нужен, бесполезный и немощный? Раньше сыны помогали. А как началась война — ни письма, ни денег.

«Господи, — молился старик в душе, — прибери ты меня, чтобы поскорее отмучиться! Что же ты смотришь? Сколько мук принимают люди — твое творение!»

В небе мерцали далекие, равнодушные ко всему, звезды...

И совсем бы заела тоска, не зайди в этот вечер, после долгого перерыва, Иван Матвеевич Гончаренко. Поздоровавшись, он сел, как всегда, возле двери и, покашливая, стал набивать трубку. Федор Григорьевич поведал ему об аресте старого Ли Чана, об исчезновении Лин-тай и ее детишек. Гончаренко долго молчал, потом, так и не закурив, приглушенно заговорил:

— Ты вот что, годок, — он кашлянул, — за ящики люди тебе спасибо шлют. Заплатить им нечем сейчас, потом рассчитаются. Но зараз еще дело есть.

— Мне плата без надобности. Без куска не сижу. Живой пока.

Маленькие темные глазки Ивана Матвеевича блеснули:

— Толковый ты старик, годок! Только вот в голове у тебя, как в сундуке у плохой хозяйки, всё спутано.

— Это еще что? — сердито насупился Федор Григорьевич.

— А то и есть, человек ты хороший, — Гончаренко понизил голос, — что зря ты допустил к себе Мишку. Не нашего он поля ягода, и не к чему ему околачиваться тут было. Хоть теперь он и в хороших руках, однако твоей Лизаветы нету. Дороговато обошлось...

— Это как понимать, в хороших руках?

— Узнаешь, когда время придет, не к спеху. А хлопот тебе Мишка ой-ой сколько еще доставит, не обобраться. Разве Зотов может смириться, что наследника его с пути сбили!.. Да не об нем речь, об тебе. Я тебя спрашивал: как ты жить думаешь? Лизавету, говоришь, искать будешь? Вот давай вместе и поищем.

— Как? — тоскливо вздохнул Федор Григорьевич.

— Тут, годок, вот что получается: японцы нас гнут почем зря. Простой народ, значит. Однако Зотовых не трогают. Так? Так. А почему гнут? Да опять же через Зотовых и Семеновых... И меня смутили, было, сволочи. Мыслимое ли дело — против своего же народа пошел, и вот до сей поры в родную сторону посмотреть стыдно. Да... Кто за нами следит? Свой же, русский, — он сплюнул, — назвать-то его русским язык не поворачивается. Вот тут какой механизм! Наверху, значит, японцы, пониже, а то и рядом, Зотовы и Семеновы, потом союзы разные эмигрантские, потом полиция, а уж в самом низу — мы...

— К чему клонишь-то?

— К тому, что они сообща нас жмут, а мы поодиночке руками махаем да ахаем.

— И нам, выходит, сообща надо? — недоверчиво спросил Федор Григорьевич. — Узнает японец — и конец.

Гончаренко засмеялся:

— Не надо, чтобы узнал. Окрепнем — сами ему заявку сделаем.

— Это бы хорошо. Да стар я.

— А тебя воевать и не заставляем. Нам твое умельство нужно. Может, квартира еще кой-когда, — Гончаренко встал. — Ты подумай, годок. Долго мы слепыми кротами жили. Спасибо, Россия открыла глаза. Теперь дорожка проторена. Ты подумай.

Попрощавшись, Иван Матвеевич ушел.

Федор Григорьевич долго сидел у окна. Что думать? Что думать! Кого бояться ему? Ради кого беречь себя... Нет, не это. При чем — беречь? Выходит, если бы дети были, то отказался бы?.. Нет!

На улице тихо. Ни одно окно не светится. Люди ложатся спать вместе с курами, чтобы не платить лишнего налога. До свету и поднимаются — работать весь день, до вечерней зорьки.

57
Пять суток дверь в камеру № 44 не открывалась — заключенным не давали ни воды, ни пищи. Все это время среди полуживых, избитых и голодных людей лежал мертвый Демченко. На третьи сутки труп его стал разлагаться. Общими усилиями, изнемогая от боли, люди оттащили труп почти к двери. За эти пять дней Лиза словно повзрослела на десять лет. На шестые сутки солдаты крючьями вытащили тело Демченко из камеры. У Лизы еле хватило сил поднять голову, чтобы посмотреть вслед тому, чья воля разбудила в ней жизнь.

Вскоре внесли завтрак: рисовый бульон и полведра воды. Некоторое время люди лежали неподвижно. Потом Цзюн Мин-ци — его японцы не избивали, он не был на полигоне в тот день — начал кормить остальных, лежавших без движения. Когда он поднес Лизе кружку с водой, она с трудом разжала спекшиеся губы. Но почувствовав воду, никак не могла оторваться от кружки, хотелось пить бесконечно.

И снова потянулась вереница дней, в памяти не сохранилось следа от них, и никто уже не помнил, сколько времени прошло после смерти Демченко — неделя, месяц, полгода. Раны зажили, синяки и кровоподтеки рассосались. Казалось, все шло по-прежнему. Но нет: не было Демченко, не слышался его хрипловатый, приглушенный басок, камера будто осиротела. Люди жили в молчании, иногда не говорили по суткам.

В какой-то из этих дней сошел с ума У Дян-син. Он забился в угол и, сверкая налитыми кровью глазами, во весь голос быстро говорил что-то по-китайски.

— Молится, — пояснил человек без имени. — Будде молится.

Появились солдаты. Так же, как мертвого Демченко, крючьями вытащили отчаянно кричавшего У Дян-сина в коридор. Для них он был уже мертв.

Лиза очень похудела. Пятна на лице выступили ярче, заметно выдался живот, поднимая юбку выше колен. Теперь беременность скрыть было невозможно.

Однажды, сразу после обеда, из камеры взяли троих: Лизу, Петровского и Цзюн Мин-ци, крепко связав каждого. Их провели по коридору. Потом они долго спускались по лестнице и снова шли темным коридором. Наконец, их ввели в комнату, полную солнца. Японец в белом халате и зеленых очках стоял возле маленького столика, перебирая сверкающие инструменты. Еще четверо, тоже в белых халатах, подняли Лизу и, положив на стол, сноровисто пристегнули ремнями руки и ноги. Лиза еле-еле могла пошевелить головой. Поймав взглядом руки японца она неотрывно следила за ними. Худые длинные пальцы в коричневых пятнах привычно обхватили шприц.

Набрав из пробирки немного желтоватой жидкости, японец подошел к Лизе. Кто-то, кого она не видела, поднял рукав ее платья и смочил плечо. Запахло спиртом. Потом японец в очках наклонился — шприц пропал, Лиза почувствовала легкий укол. И всё. Никто не произнес ни слова. Ее сняли со стола и положили на брезенте у стены, а на столе очутился Цзюн Мин-ци. Через минуту он тоже лежал рядом с Лизой. Потом к ним принесли Петровского. Всем измерили температуру, сосчитали пульс.

На тринадцатый день Лиза почувствовала недомогание и легкий озноб. Есть не могла, ее трясла лихорадка. К вечеру начался жар. Всю ночь Лиза металась на подстилке. Бредовые картины, одна страшнее другой, плыли перед ней.

Она громко вскрикивала и просыпалась. Но действительность: серый нависший потолок, заплесневелые стены, истощенные фигуры спящих рядом людей, гнилая свалявшаяся солома, мертвый свет, льющийся от окованной железом двери, были страшнее бреда, и Лиза снова закрывала глаза, впадая в мир сновидений, настолько реальных, что казалось, будто она переходит из одного страшного мира в другой, не менее страшный.

Утром заболели Петровский и Цзюн Мин-ци. Человеку без имени приходилось ухаживать за тремя больными.

Кожа на теле Лизы стала красновато-розовой и словно припухла, приподнялась. Усилилась головная боль. Ломило ноги и руки, закованные в тяжелые кандалы. Поминутно хотелось пить, но воды не было.

Человек без имени пил в день не больше кружки. Он берег воду больным. Иногда, поднимаясь ночью, чтобы положить влажные тряпки на иссохшие губы пышущих жаром людей, он думал о бесполезности своих стараний: если не от этой, так от другой болезни они все равно умрут. Но чувство сильнее разума, и оно заставляло вскакивать, лить драгоценные капли воды в открытые, хрипящие рты.

Ежедневно в обед в камеру приходил врач в ослепительно белом халате, надетом на мундир. Он измерял температуру больных. Считал и записывал пульс, осторожно касаясь больных пальцами, затянутыми в тонкие резиновые перчатки. Потом тщательно выслушивал арестованных. Солдаты, тоже в перчатках, грубо ворочали стонущих людей. Бросив больных раздетыми, японцы уходили. Человек без имени медленно и осторожно перетаскивал бесчувственные тела на солому и одевал их. Труднее всего ему приходилось с Лизой. Он старался не смотреть на обнаженное женское тело с едва заметной высохшей грудью, страшное в своей наготе.

Ненависть к японцам давала человеку без имени силу и упорство. Порой хотелось кричать, биться головой о холодную липкую стену. Но он сдерживал себя. Он вспоминал. Перед глазами плыли равнины Китая, покрытые квадратиками рисовых полей. Густые заросли чумизы и гаоляна, где он прятался в детстве, напроказив дома. Или вспоминался город — там он впервые начал понимать жизнь, там узнал правду, ставшую путеводной звездой. Яркой, красной звездой, зовущей к счастью. А потом пришел период борьбы. Борьбы, в которой он всегда побеждал. Так было в Чжалантуне, в Цицикаре. Потом — партизанский отряд. Боевые друзья — Шин Чи-бао, Ван Ю, Римота. И порой не верилось, что такие же люди, как Римота, приносят столько мучений беспомощным, бесправным заключенным...

Ярче всех было воспоминание о предательстве. Человек без имени сжимал зубы, а память услужливо рисовала картины прожитого. Беспощадно ярко.

58
...Их было пятеро. Уже под вечер они вошли в пустую фанзу, где должны были встретить связного из Бухэду. Еще дорогой он, Чы Де-эне, замечал: Чжо-шу чем-то взволнован. Но приписал это новизне ощущений. Чжо-шу впервые шел в разведку, немного боялся. «Не считай птиц, друг Чжо! — шутил Чы Де-эне. — Не дрожи, как мышь, наскочившая на кошку». Разведчики смеялись, Чжо-шу отшучивался... Когда они вошли в полутемную фанзу, сзади послышался окрик: «Руки вверх!» Чы Де-эне начал стрелять. Он никогда не выпускал из рук оружия. Стреляли и разведчики. Стрелял и Чжо-шу, но только в своих! И улыбался. Улыбался! Чы Де-эне убил предателя, и потому он, Чы Де-эне, не смог бежать, как те двое: в его пистолете это был последний патрон...

Товарищи узнают, что он, Чы Де-эне, не сдался врагу. Он молчит. Он — человек без имени. И только. Товарищи... Дальше была запретная черта. Ни слова о товарищах! Кто знает: может быть, и он будет скоро метаться в бреду и скажет то, о чем молчал под пытками. Поэтому лучше забыть все. Даже для себя.

Даже собственное имя. Он член Коммунистической партии Китая, не имеющий имени, — вот все, что узнали о нем японцы.

Казалось, время замерло. Не было ничего, кроме мечущихся людей, не слышалось ни звука, кроме стонов, заставлявших вздрагивать.

59
Научный сотрудник Иосимура много работал. О его колоссальной трудоспособности и рассеянности сотрудники рассказывали анекдоты. В растрепанном запятнанном халате, в перекошенных очках на курносом, словно продавленном носу, он мог появиться в любое время суток в самых неожиданных местах. Он работал без отдыха, как рикша. Исии любил его, ценил в нем неутомимого исследователя, пытливого экспериментатора. Во внутренней тюрьме отряда Иосимура имел свои камеры, где всегда было достаточно «подопытного материала». Занимаясь культивацией бактерий тифов, Иосимура искал трудно излечимую форму с длительным скрытым периодом и тяжелыми осложнениями. Его внимание привлек возбудитель «Рекедзий мудзера», дающий отчетливую клиническую картину крысиного сыпного тифа. В большинстве случаев тиф давал менинго-энцефалит, тяжело поражавший нервную систему. На семнадцатый день после заражения первых «бревен», не доверяя истории болезни, которую вел младший врач, Иосимура сам, закончив препарировать селезенку умершего от тифа, навестил глубокой ночью в сопровождении младшего врача и двух санитаров внутреннюю тюрьму.

Все развивалось нормально. Были слабые признаки менинго-энцефалита у номера три тысячи восемьсот девяносто шестого, но это Иосимура объяснял ослаблением организма подопытного. Женщина определенно поправлялась. Номер три тысячи восемьсот девяносто второй должен умереть: у него особенно яркая форма. Иосимура осмотрел и три тысячи двести шестьдесят пятого. Пока признаков заражения не было. Это плохо. Он приказал завтра же пустить на больного выдержанных без питания вшей: надо установить, насколько будет разниться клиническая картина болезни зараженных искусственно от картины болезни зараженного естественным способом.

— Женщина мне нужна, — обратился Иосимура к почтительно слушавшему его младшему врачу. — Завтра сделайте ей инъекцию двухпроцентного бромистого натрия, дадите снотворного. Пусть отдохнет. Введите глюкозу. Мне нужно, чтобы она родила, — и, поблескивая очками, увлеченно продолжал: — Это удача, что у нас есть беременный субъект... Виноват, — поправился он, — бревно. Да. Мы далеко не достаточно изучили влияние острых инфекционных заболеваний матери в период беременности на развитие плода, на рождаемость, наконец. Нужно вырастить такой штамм рекедзий мудзера, который давал бы не меньше семидесяти-восьмидесяти процентов самоаборта! В сочетании с холерой, тифами, дизентерией это будет великолепно!

60
Много было забот у атамана Семенова. Свободные часы выпадали редко. Тогда он принимал Настю, если был в Хайларе, а если в ином городе, — другую, но такую же полногрудую, широкобедрую женщину: он с молодости не изменял своему вкусу. Остерегаясь заводить дружбу с русскими (из опасения быть преданным), он тянулся к японцам. Но для них он оставался «низшей расой», они избегали его. Одиночество мучило Семенова, и в часы отдыха он остервенело пил любимую «Зотовскую зубровку». Неограниченное количество ее доставлял сам Зотов. Но где бы ни был, чтобы ни делал Семенов, его ни на минуту не оставляли болезненные думы о России, которую он ненавидел тяжелой, застарелой ненавистью. Она перестала быть его родиной, как только стала советской. Он мог прийти туда только с оружием, только карающим мстителем. И он работал. Работал, не щадя ни себя, ни других, многие годы, чтобы добиться желанного часа. Широко разветвленная сеть шпионов и провокаторов, обитавших в конторах под вывесками «БРЭМ», «Монархическое объединение», «Российский фашистский союз» и добром десятке других контор, доносили Семенову о настроениях жителей городов и селений Маньчжурии. Они же, эти конторы, организовывали отряды из русской и китайской молодежи, готовя их к будущим боям против России. Особенно способных и преданных отсылали к Семенову, и он, смотря по человеку, либо направлял его в Харбинскую школу шпионов-диверсантов, либо прямо давал задание. И человек, получив документы, взрывчатку и склянку с жидкостью из отряда 731, переходил границу Советского Союза. Сам командующий Квантунской армией Ямада не раз привлекал Семенова как знатока России для обсуждения вопросов, связанных с топографией, дорогами, населением, уточняя положения плана Кантокуэн[5].

Особенно кипучую деятельность развил Семенов после того, как узнал о сроке, назначенном немцами для падения Сталинграда. Этот день означал день выступления Японии. Он сам выехал на «исходный рубеж», как называл Хайлар, и прожил там несколько месяцев после той злополучной истории с чемоданом американца. Японцам, как видно, не хватало сведений собственных шпионов, они торопили Семенова, и на какое-то время в Хайлар, поближе к границе, переселился штаб русского атамана. К маленькому домику за поворотом асфальтированной дороги днем и ночью шли и ехали посетители всех званий и национальностей — чаще всего русские, пожилые, убеленные сединами старцы со своими изрядно потрепанными жизнью сынками. Сынков некуда было пристроить, гордость древнего рода, от Рюрика или Мономаха, не позволяла заняться простым трудом...

— Ваше превосходительство! — просительно говорил представительный генерал в отставке, покручивая седые, вразлет усы. — Вы сами военный. Вы дворянин. И понимаете, что значит честь мундира! Я пятьдесят лет верой и правдой служил моему государю-императору — вечная ему память! — и хочу видеть в сыне моем честного офицера доблестных русских войск.

— Все, что смогу, ваше превосходительство. Славному роду князей Ухтомских я всегда готов служить... Кстати, князь, — словно только что припомнив, спросил Семенов, — это, случаем, не ваш родственник служил у красных? Машинистом на паровозе, кажется.

— Ваше превосходительство! — старик вскочил, словно под ним внезапно загорелось кресло. — Среди князей Ухтомских не было и не будет предателей! Эта чернь брала наши фамилии в реформу императора Александра Благословенного... Я даже подумывал сменить фамилию. Но древность рода... мои связи, знакомства, родословная книга...

— О, я понимаю, — учтиво поклонился Семенов, — простите. Кажется, этот разговор вас встревожил. Не угодно ли сельтерской? Вот коньяк «Наполеон». Подарок из Франции. Красиво делают, ни с чем не спутаешь: на черном фоне золотой профиль Наполеона. Сто лет выдержки, князь.

Пока старый князь пил для успокоения стакан сельтерской, на три четверти разбавив ее коньяком, Семенов приказал лакею пригласить в кабинет молодого человека.

— Он дисциплинирован, службу знает превосходно, — Ухтомский помолчал и значительно добавил. — Россию тоже. Прекрасно говорит на трех языках: японском, английском, русском.

У дверей остановился и замер в почтительной позе тридцатилетний мужчина с синими мешками под глазами и налитым кровью носом. Поморгав опухшими от беспробудного пьянства веками, он через силу выдавил:

— Честь имею... — руки его дрожали.

Семенов, поджав губы, пристально оглядел молодого князя и остался доволен. Вид неказист, но ему нужны деньги. Пропил все. Видать, добрался уже до папашиного портсигара.

— Будете учиться, князь! — строго сказал Семенов, тряхнув плечами. — Этой зимой — в дело. Обмундирование, питание, казарма — бесплатно. Жалованье...

— Буду получать я, — твердо и решительно проговорил Ухтомский-отец.

— Папа... — пытался возразить сын, сделав шаг к столу.

— Серж! — важно поднялся генерал. — Ты меня знаешь. Перед тобой — карьера. Умей служить и не огорчай своего старого родителя.

Он подошел к сыну и, обняв его, трижды потерся своей дряблой щекой о такую же дряблую щеку будущего офицера.

— Документы и деньги на проезд получите у секретаря, — деловым тоном сказал Семенов, прерывая родственные излияния. — Пропьете, повезут в арестантском вагоне.

— Я провожу его, — вызвался старый князь, разумно полагая, что сын, безусловно, пропьет все. — Он будет на месте точно в срок.

Семенов устал. Завтра чуть свет нужно быть на границе. Говорят, русские копают противотанковый ров, его нет на карте. Осенью предстоит разведка боем, нужно выбрать место, осмотреть скрытые подходы заранее. После можно будет насторожить противника, а пока, до осени, еще все забудется. Пыхтя и отдуваясь, без доклада вошел Родзаевский, приземистый, толстый, всегда покрытый липкой испариной.

— Григорий Михайлович! — начал он, не здороваясь. — Вы совсем забыли нас! — он плюхнулся в кресло. — Вот уже два месяца я не получаю ни копейки! Это же невозможно. Вы приказываете вербовать новых членов, а чем я буду им платить? И так в «Союзе» дела далеко не блестящи, вы, вероятно, из моей последней докладной записки все поняли, — он вытер потное лицо большим клетчатым платком.

— Я был лучшего мнения о вас, Константин Владимирович, — сухо ответил Семенов. — Еще тогда, когда вы только начинали организовывать русских... — он иронически усмехнулся, — русских фашистов, я вам сразу же указал на непопулярность такого названия.

«До чего противное, лягушечье лицо у этого выродка», — подумал Семенов и отвернулся к окну. Родзаевский пожал плечами:

— Но мы немало сделали, Григорий Михайлович. Лучшие кадры вы берете к себе. И еще не было причины обижаться на меня за плохую подготовку этих людей.

Глядя на сердитое лицо атамана, Родзаевский думал: «Скаред! Огребает тысячи, а других держит на голодном пайке». Но говорил льстиво:

— Вы, как всегда, оказались прозорливцем. Но что я могу сделать сейчас? И японцы настаивают...

— Эх, Константин Владимирович, Константин Владимирович! — вздохнул Семенов, доставая чековую книжку. — Мало, ох мало нами сделано!

— Разделяю вашу скорбь, Григорий Михайлович, — сочувственной скороговоркой отозвался Родзаевский, жадно следя за пером атамана.

Когда тот вывел четырехзначную цифру, Родзаевский облегченно вздохнул:

— Я всей душой, Григорий Михайлович! Всей душой! — жирная потная рука схватила листок с непросохшими чернилами. «Поскупился, собачья кровь», — выругался про себя Родзаевский, увидев довольную улыбку Семенова, когда тот, прощаясь, пожимал ему руку. — Я ради спасения отечества не пожалею сил.

Брезгливо вытирая платком пальцы, ставшие влажными от прикосновения Родзаевского, Семенов с отвращением смотрел на захлопнувшуюся дверь: «И этот пока нужен! Он не из последних козырей в колоде. Но придет время, — атаман вышагивал по комнате, разминая затекшие ноги, — когда всех — и Бакшеева, и Родзаевского — свалит он, Семенов, в одну кучу и сожжет, сожжет, чтобы и воспоминания о них не осталось. А пока — нужны, приходится даже платить им».

61
На рассвете машина атамана остановилась у подножия сопки Офицерская — к северу от города Маньчжурия. Адъютант проворно расстелил скатерть. Атаман плотно позавтракал и поднялся на острую вершину сопки. Отсюда хорошо просматривалась в бинокль русская сторона. Вон там, на Молоканке, был его, Семенова, наблюдательный пункт, когда началось наступление на Даурию. А здесь стояли батареи. Трюнин — мир его праху! — тогда привез известие о победе. И на этой же сопке стоял он несколько лет спустя, после бегства из России. Как быстро катится время! Скоро пятьдесят два. Не так уж много времени осталось топтать траву, как говорят дауры...

Семенов оглядывал сопки по ту сторону рубежа. Ага! Вон она, полоска рва. Здесь расположен батальон. Какая же дивизия? В раздумье покусал губы. Раздул ноздри, принюхиваясь, будто по запаху надеялся угадать, что там за войска. Но слабый ветерок принес только горьковатый запах полыни.

— Карту!

Адъютант подал трехверстку, приколотую к развернутому планшету, и коробку остро заточенных цветных карандашей. Семенов твердой рукой нанес примерную линию рва. Ветер шевелил бумагу, ров изгибался совсем не так, как на местности.

— Сядем, — тихо произнес атаман и опустился на подставленный адъютантом раскладной стул. Адъютант, удивленный кротким тоном начальства, шевельнул бровями. Он-то знал: за коротким затишьем наступает долгая полоса разносов. «Если поедем к Бакшееву, то непременно быть грозе».

А Семенов, положив планшет на колени, усердно чертил, что-то высчитывая на полях карты. Здесь, конечно, стрелковый батальон. Вон вьется хорошо протоптанная дорожка за сопку — там лагерь. Возле Аргуни второй. Между ними еще один. Выходит — полк. Какая же дивизия? И откуда она могла прийти? Измерив линию рубежа, Семенов подумал, что в этом году полк никак не сумеет отрыть ров нужной длины. Скоро наступят заморозки, а там и большие холода. Разведку боем нужно вести тут: жирная красная линия потянулась из-за Офицерской сопки; как раз на рубеже сердечко карандаша хрупнуло и сломалось, вильнув в сторону, вдоль границы. Семенов выругался и бросил карандаш. Здесь! Между Молоканкой и заставой — стык погранотрядов. И место удобное — болото. Кажется, оно не замерзает и зимой. Подходы достаточно скрыты.

Семенов поднялся, зажав в руке планшет. Он забыл о бинокле и смотрел слезящимися глазами на вышедшую из-за сопки колонну солдат. Сверкнули штыки. «С оружием ходят! — усмехнулся атаман и вытер кулаком глаза. — Значит, все-таки опасаются. Ну что ж! Живите до зимы... А там встретимся!»

Хорошо отдохнувши за день,вечером Семенов принимал нужного гостя, Фрола Зотова. В маленьком кабинетике, на письменном столе, были приготовлены закуски. «Просто, по-солдатски», — как пояснил хозяин. Встретив гостя, он придвинул ему кресло поближе к раскрытому окну.

— Чай пить у тебя вольготно, Григорий Михайлович, — добродушно гудел Зотов, втискивая грузное тело меж подлокотников. — Только креслица-то больно того... — он засмеялся. — Не по моему росточку! — поворочался, устраиваясь удобнее, а потом, запустив руку за спину, достал какую-то вещь и, рассмотрев, захохотал на весь дом. Семенов пригляделся и тоже захохотал. Так, изредка подмигивая друг другу, они смеялись долго, не говоря ни слова. Зотов держал над столом измятый бюстгальтер.

— Ох, греховодник! — пальцем погрозил купец. — Хорошо, жены у тебя нет. Ей-богу, хорошо, — и бросил вещицу в угол.

В окне колыхались ветки сирени. На столе весело посвистывал самовар.

— Прямо рай земной! — восторгался Зотов, пропустив рюмочку и хрустя малосольным огурцом. — Волшебник твой повар по части закусок. И икру он как-то на особицу вымочит, и ветчине свой вкус придаст. Хорошо!

— Перехваливаешь, Фрол Куприяныч, — похохатывал довольный хозяин. — Вот зубровочка твоя действительно хороша! Опиться можно!

— Свой рецепт имею, — согласился Зотов. — На том стоим, Григорий Михайлович. Каждый хочет жить.

— И пить! — подхватил Семенов, наливая по второй.

Почти в полночь, «усидев» с хозяином не одну бутылочку зубровки и самовар чаю, Зотов осторожно приступил к цели.

— Помнишь, я говорил тебе про Мишку...

— В корпус его надо было отдать. В полчок, черт возьми! Там бы из него сделали человека!

— Дурак я был, — сокрушенно согласился Зотов. — И без заботы бы теперь. Надежней твоей руки не сыскать. Да вот горе-то какое...

— Женился, что ли? Развод мигом устроим!

— Да уж устроили.

— Так это его девчонку я тогда отправлял?

Зотов мотнул головой.

— Пропал мой Мишка.

— Как пропал?

— Убежал.

— Вот оно что... — Атаман заходил по кабинет. — Куда следы-то ведут?

— На Хинган. Знакомый офицер его подвозил. Говорит — волком смотрел.

— Понятно... — протянул Семенов. — Значит, к партизанам подался. Оттуда не выковырнешь... Трудная задачка, приятель!

— Значит, — голос Зотова дрогнул, — пропал Мишка? Крестник ведь он твой...

Семенов пожал плечами и вздохнул. Подумав, покачал головой:

— Ничего мы не сделаем, если сам не придет.

— Я уж такое думаю: может, девчонку-то выпустить временно? А? Для приманки.

Семенов засмеялся:

— Ну, приятель, я ее туда упрятал, откуда... Уже одуванчики на ее могиле, поди, отцвели. «Выпустить!» У меня слово — сталь. Сказал: избавлю. И уж избавил. Без поворота.

— А как же Мишка-то?

Семенов не ответил и вновь зашагал, хмуро глядя под ноги. Зотов с надеждой следил за ним. Денег бы никаких не пожалел за сына. Много сдерет, кот проклятый, и черт с ним!..

— Фамилию девчонки той помнишь?

— Коврова она, — заторопился Зотов, — гробовщика дочь. Из русского поселка. Старик-то живой. А дружок у него самый наипервейший — Ли Чан, китайчишка, огородник. Говорят, у него сын с жертвенных работ сбежал.

Семенов вспомнил пропажу драгоценного чемодана и скрипнул зубами. Вот они где — корни. Вырвать! Вырвать, чтобы и духу не осталось!

— Китаец уже сидит, — глухо сообщил он. — И сынок его далеко убежать не сумеет. У меня руки длинные. На Хинган ему пути нет. А вот с Ковровым... Как думаешь, — спросил он неожиданно, — старик знает что-нибудь про Мишку?

— Он к нему от отца-то ушел родного. Оттуда и на Хинган подался.

— Ну, вот что, приятель! — Семенов выставил новые две бутылки. — Утро вечера мудренее. Завтра мы сватушку твоего растрясем. Если знает, скажет, — он загнал в пробку штопор, рванул на себя, но пробка не поддалась. — Крепко бутылки закупориваешь. Вагой тащить надо, — натужился, пробка хлопнула, плеснулось вино. — Найдем!..

Через час подгулявшие приятели послали в «заведение». Скоро из домика понеслись женские взвизгивания и пьяные разухабистые песни.

62
Гончаренко принес как-то Федору Григорьевичу пачку бумаг и наказал спрятать покрепче. Ковров, проводив Ивана Матвеевича, залез в подполье, открыл давний тайник и не удержался, достал одну бумажку. С трудом разбирая мелкий шрифт, прочитал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Удивился простоте и ясности этих слов: «Вот оно что! Пролетарии, значит. Выходит, это у которых нет ничего. Ловко!» И дальше: «Японские и всякие иные хищники обворовывают народы Маньчжурии. Рабочие, крестьяне и ремесленники голодают. Китайцы-крестьяне ходят голыми, у них нет денег, чтобы купить кусок ткани. Дети наши умирают от голода, холода, грязи, нечистот. Можно ли дальше терпеть?..» Федор Григорьевич только головой покрутил, поняв, с какими людьми, смелыми и честными, связал его Гончаренко. А на третьи сутки, средь бела дня, явился околоточный.

— Ну вот, и до тебя черед дошел, — весело-ехидно сообщил он. — Пойдем!

Федор Григорьевич, посмотрев на него поверх очков, принялся складывать инструмент.

— Знать, ночи вашему брату не хватает, — проворчал он. — Днем таскать начинаете.

— Поговори у меня! — вскинулся околоточный. Ему недавно попало от начальства: в квартале нашли незарегистрированный радиоприемник.

Федор Григорьевич, намеренно медля, запер сарайчик, зашел в избенку и стал расчесывать бороду, соображая при этом, зачем его могут вызвать жандармы. Если бы узнали про Гончаренко, то сразу бы арестовали и пришли бы ночью, с солдатами. Значит, не то.

— Ты чего прихорашиваешься, будто на свадьбу! — кричал околоточный. — Женют... У нас женют! — и засмеялся.

Федор Григорьевич молча достал из-за божницы паспорт, развернул его, посмотрел на красную обложку. Околоточного передернуло.

— Ну и вредный ты старикашка! — зло бросил он, нетерпеливо топчась около двери. — Живешь в Маньжу-Го, а паспортишка заграничный имеешь.

— Зачем заграничный?.. Русский. И я русский. Это, которые японцам продались, те действительно...

— Поговори у меня!.. Пошли! Спесь-то с тебя сшибут!

В жандармском управлении Федора Григорьевича сразу провели в отдельную комнату. «Неужели сообщат про Лизу? — с трепетом раздумывал старик. — Похоже на то. Не посадили в камеру, даже не обыскали, а у жандрамов — строго... Чего мудруют? Ну, вызвали. И сразу бы сказали... Так нет, сначала наизмываются».

В комнату вошел высокий генерал. Русский. «Семенов», — узнал Федор Григорьевич. Не глядя на Коврова, Семенов сел за стол и зашелестел бумагами. Наконец, будто сейчас только заметил Федора Григорьевича, зычно приказал:

— Встать!

Федор Григорьевич тяжело поднялся. «Нет, не про Лизу». После вопросов об имени, отчестве, месте жительства, генерал, глядя исподлобья тяжелым волчьим взглядом, сказал:

— Нам известно: твоя дочь занималась антияпонской просоветской агитацией. Так это?

— Ничего не знаю, — ответил Ковров. «Значит, о Лизе. Господи, где она?»

— Постыдился бы врать, старик. Все равно мы все знаем! Дочь твоя созналась.

— Мне стыдиться нечего, господин хороший. Я честно прожил. Своими руками кусок хлеба зарабатывал. Никого не убил, не ограбил...

— Молчать!.. Отвечать только на вопросы. Глупые твои рассуждения тут никому не нужны.

«Значит, не про Лизу», — окончательно решил Федор Григорьевич. Теперь ему все стало безразлично. Он сел, опершись на палочку.

— Встать! — громыхнул Семенов. Федор Григорьевич не шелохнулся.

Двое суток держали старика в подвалах жандармерии на хлебе и воде. Он молчал. Его допрашивали и среди ночи, и днем, и под утро. Только к концу первых суток Федор Григорьевич понял: Семенов хочет узнать, куда девался Михаил Зотов. Но этого Ковров не знал.

Утром третьего дня он вернулся домой. В избушке и в пристройке все перевернуто и разбросано. Кряхтя и охая, поминутно хватаясь за саднившие от побоев бока и плечи, старик слез в подполье и проверил тайник. Все было в порядке. Поднявшись в комнату, он собрал разорванный портрет сына и, сложив клочки на столе, склеил их. Потом присел на лавку и долго бездумно смотрел во двор, все гуще и гуще зараставший лебедой и крапивой.

63
В который раз перечитывал Подгалло письмо жены — бессвязное и горькое. Витька погиб около Дона. Витька — сын! Долго не было писем. Мать послала запрос. И ей ответили... Около Дона. А немцы рвутся к Сталинграду. Японцы готовы к выступлению. Они только ждут удобного момента. И надо встретить их несокрушимой стеной. И надо утвердить списки уходящих на фронт. На их место придет необученное пополнение. Новые люди, нераскрытые души. А ров надо откопать до осени — во что бы то ни стало!.. «Эх, Витька!..»

Комиссар сел на камень и опустил голову. Все можно выдержать, все можно выправить, всего можно добиться. Но Витька... Кто вернет жизнь твоему сыну, кто погасит неутешное родительское горе?.. Ты — комиссар, ты — мужчина. А мать? Где взять ей силы, одной и беспомощной?.. «Эх, Витька, Витька!..»

— Товарищ комиссар, я принес вам списки фронтовиков.

Подгалло поднял голову, встретился взглядом с Карповым.

— Хорошо, на совещании комсостава обсудим. Через несколько минут начнем.

Карпов не уходил. Видно было, что он хочет еще что-то сказать, но не решается. Комиссар ждал, не торопил его. «А ведь он чем-то похож на Витьку, — думал он с теплотой и грустью. — Чем же?.. Молодостью, чистотой и застенчивостью. Да! До сих пор делает вид, будто не помнит меня по Халхин-Голу. Может быть, это и не застенчивость. Скорее — чувство достоинства... Не хочет, чтобы я чувствовал себя обязанным перед ним. Спасение жизни — кто может искупить такое!.. За жизнь отдают жизнь — другой платы нет... Что ж, дорогой мой Серега, выпадет случай — я сделаю то же, что сделал ты...»

— Товарищ комиссар, разрешите мне и себя включить в этот список.

Подгалло не удивился, он ждал этого. И понимал Карпова. Да, будь его воля, он и сам внес бы себя в этот список. Особенно теперь, когда стало известно про Витьку...

— Нет, Карпов, нет. Мы будем обучать новое пополнение. Перед нами — Япония.

Офицеры поднимались уже на склон холма и рассаживались на выгоревшей траве. Приехал командир полка, о чем-то оживленно разговаривая с Макаровским.

— Идем-ка и мы, — Подгалло встал. — Почти все собрались.

64
Весь день продолжались тактические учения, а с наступлением темноты первый батальон ушел в караул. Первая смена часовых залегла на границе.

Ночная степь в Забайкалье богата звуками. Днем кажется, ничего живого нет в ней. Редко-редко свистнет торбаган, напуганный собственной смелостью. Да высоко-высоко, не признавая границ, проплывет ястреб. А ночью степь оживает. Трещат кузнечики, издалека доносится тоскливый крик выпи и, дрожа, замирает. На мгновение воцаряется тишина. И снова слышится трескучая песня кузнечиков, резкое хлопанье крыльев совы, шорох серых степных мышей. Изредка черным силуэтом мелькнет летучая мышь. В колючих кустах шиповника пискнет воробей, повозится немного и успокоится. Шумным, рассыпанным в небе табуном, пронесутся дикие утки, спеша к реке. Характерный посвист их крыльев не успеет замереть — раздается крадущийся шорох. Он выделяется из всех ночных звуков — осторожное, робкое потрескивание сухой травы... и тишина. Пройдет несколько томительных секунд, прежде чем снова услышишь этот звук. Но вот ветерок чуть шевельнул верхушки трав, и в кустах затрещало. Это волк, почуяв человека, кинулся в сторону, напролом, не разбирая дороги. Где-то ухнул филин, и эхо долго вторит ему — все тише и тише. Одинокий шакал, разбуженный этим криком, захохотал в сопках, и невольная дрожь охватывает человека: так много злобной тоски в его диком вопле.

Степь не спит. Она дышит, шепчет. Воздух чист и прохладен. Он бодрит. В серебристом свете необыкновенно ярких звезд пропадают тени и хорошо видны голые вершины сопок, похожие на лысины стариков. Кажется, это сказочные люди-гиганты прилегли отдохнуть...

Может быть, именно так думал Камалов, лежа за невысоким рогатым камнем метрах в ста от рубежа. Тело притерпелось к одному положению, и уже не хотелось, как десять-пятнадцать минут назад, перевернуться, согнуть ноги или вытянуть руки до хруста в суставах. Смена придет нескоро. Вот опустится рукоять Большой Медведицы, и он услышит шаги. Но пока еще звездный ковш висит ровно.

С наступлением прохлады утихла и жажда. Теперь Камалова одолевала дремота. Чтобы не заснуть, он принялся рассматривать ближние кусты, потом поглядел на линию горизонта: там темнели чужие сопки. Вон в той седловине стояли японские пушки. А он в это время связывал гранаты. Сержант еще сказал, что упадет снаряд и набьет шишку! Камалов широко улыбнулся: шишку! И медальона не нашли бы. А медальон — плотно завинченная трубочка с домашним адресом и фамилией солдата — уперлась сейчас Камалову в правую сторону груди, между ребер.

Но шевелиться нельзя, и Камалов терпел. Наконец, решился чуточку, самую малость повернуться, но явственно услышал смелые шаги, и замер. По той стороне шел человек, не опасаясь и не прячась. Камалов забыл обо всем. У него вдруг сразу пересохло в горле. «Нарушитель?» Камалов усомнился. Ни один, пусть самый глупый шпион не станет делать столько шума. Может быть, здесь отвлекают часового, а нарушитель где-то недалеко уже ползет по этой стороне рубежа? Мускулы Камалова напряглись. Он затаил дыхание. Человек, между тем, бережно держа под мышкой какой-то объемистый сверток, направился через распаханную полосу и — теперь Камалов видел его совсем хорошо — упал на землю. Камалов чуть не приподнялся от удивления, когда понял, что человек заплакал — заплакал навзрыд. Потом он встал, и, не таясь, пошел вперед. Когда он миновал камень, Камалов негромко приказал:

— Ложись!

Человек покорно лег на землю, положив свой сверток под голову, будто устраивался на отдых.

...Приказав одному из патрулей занять место Камалова, которого должен был опросить начальник погранзаставы, Карпов подошел к лежащему на земле человеку. Подчиняясь команде, тот встал и, отдав сверток одному из солдат, бодро зашагал по тропинке. Когда его ввели к начальнику заставы, он торжественно сказал, старательно и чисто выговаривая русские слова:

— Здравствуй, товарищ! — и сняв потрепанную шляпенку, показал седые, совсем белые волосы, отчего лицо его, и без того молодое, показалось совсем мальчишеским. — Я — Ван Ю. Китайский партизан.

Непринужденно, словно он был дома, Ван Ю уселся поудобнее и обвел всех радостно блестящими глазами. Да, его зовут Ван Ю. Он пришел с Хингана, от партизан. Пришел в Советский Союз просить помощи. Вот письмо. И протянул начальнику заставы большой лист бумаги, весь испещренный подписями. Здесь были и китайские иероглифы, и японские печати, и русские буквы. В самом низу листа приложили пальцы неграмотные.

Письмо было совсем короткое:

«Братья! Наш народ погибает. Последнюю кровь сосет заморский дракон-японец. Если вы не поможете, кто нам поможет?»

Начальник заставы взял сверток и, развернув тряпки, пропахшие керосином и машинным маслом, извлек небольшой чемодан добротной коричневой кожи. А Ван Ю рассказывал, как, убежав с тележкой рикши от Семенова, он уже в сарае старого Цзина увидел этот сверток. Семенов очень боялся за свой чемодан, все время на него смотрел. Семенов — враг Советского Союза. Может быть, здесь какие-нибудь важные секреты, кто знает? Ван Ю не мог оставить этот чемодан, он взял его с собой.

Через полчаса Ван Ю уже спал.

65
Выезжая три дня назад из Хайлара, капитан Казимура надел шубу, шапку и унты. На северных склонах Хингана голые деревья мертво стучали сучьями. Но за перевалом потеплело: в Чжалантуне была ранняя осень, в Ганьнане — почти лето. В Цицикаре капитан ходил без шинели: город не думал о зиме. Капитана вызвали в японскую военную миссию в городе Харбине. Он полагал, что вызов связан с предстоящим выступлением против России и внутренне ликовал: исполнялась его мечта. Освежившись в номере харбинской гостиницы «Для приезжающих офицеров японской армии», капитан не спеша отправился в миссию: идти близко, а времени в запасе много. Воспитанный в беспрекословном повиновении старшим, Казимура был уверен: каждый приказ офицеру исходит от императора. Император и армия — едины. «Армия, — провозгласил император, — мои руки и ноги». Шумная суета большого города не развлекала капитана, он гулял сосредоточенно, словно был занят большим и важным делом.

Ровно в двенадцать вежливый и предупредительный офицер проводил его до дверей кабинета. Казимуру ждали. За столом, в середине большой и светлой комнаты, сидел заплывший жиром пожилой генерал. Капитан с трудом узнал Доихару.

— Садитесь, капитан, — Доихара указал короткой толстой рукой на кресло перед столом. — Будем беседовать, как раньше в школе. Вы были многообещающим курсантом... — генерал закашлялся, лицо его побагровело.

Казимура почтительно поблагодарил, сел и чинно сложил руки на коленях. Он был весь воплощенное внимание. Раз вызвал «сам» Доихара — значит, дело необыкновенной важности. «Война, война», — звенело в ушах коротенькое слово, ласкающее, как музыка.

Отдышавшись, Доихара шумно хлебнул глоток подогретого сакэ.

— Как ваше ценное для родины здоровье? — спросил он.

Казимура смиренно поблагодарил, проклиная в душе обычаи вежливости, без соблюдения которых знакомые не начнут делового разговора, и в свою очередь, почтительно осведомился о здоровье господина генерала. Доихара предложил рюмочку вина. Казимура принял драгоценный подарок и, медленно выпив, снова поблагодарил. Больше получаса прошло в выражении «знаков внимания». От нетерпения капитан готов был грызть пальцы. Но Доихара пристально наблюдал за ним, и Казимура не показывал ни малейшего признака беспокойства. Разведчик должен быть закален и выдержан, как меч Сусано[6].

Внезапно генерал умолк на полуслове и потребовал «особенного внимания... как на уроке». Казимура придвинулся ближе к столу.

— Сегодня вы выедете обратно в Хайлар. Сдадите дела... временно. Вечером третьего дня, считая завтрашний день первым, самолет компании «Манею кабусики кайся» доставит вас на остров Окиноэрбаусима. Там вы пересядете на самолет одной из нейтральных стран. Будете лететь с представителем той страны, куда вы направляетесь для выполнения важного задания, — генерал помолчал, собрав кожу жирного лба в сальные складки. — Вы имеете техническое образование?

— Так точно. Окончил политехнический институт в Токио. Три года учился в Чикаго. Узкая специальность — электрик...

Это генерал знал из личного дела разведчика, но если он находит нужным спросить — значит, так нужно.

— Знакомства в Америке?

— Специальные. Директора компании «Дженерал электрик», инженеры-электрики «Дженерал моторс» и Форда... Как было приказано, господин генерал!

Доихара улыбнулся. Вот они — плоды многолетних трудов: в любой стране учились, жили, работали, заводили теснейшую дружбу офицеры японской разведки, его выученики — бывшие рикши, гейши, парикмахеры, слуги, студенты, промышленники.

— Не скрою, капитан, вам предстоит труднейшая задача.

Казимура выпрямился. «Убить президента?.. Об этом давно поговаривают офицеры».

— Возобновите ваши старые связи и знакомства, не привлекая к себе внимания посторонних элементов, — продолжал генерал. — Надо закупить перечисленное здесь, — генерал притронулся рукой к пухлой папке. — Ознакомитесь в дороге. Вы полетите с мистером Гаррисоном. Будьте почтительны и предупредительны, как с самим императором. За океаном он будет направлять каждый ваш шаг. Следуйте его советам осторожно и осмотрительно. Вы — только инженер, представитель дома Мицубиси, не больше. Это для всех, в том числе и для Гаррисона. Помните, Казимура, — впервые генерал назвал его по имени, значит, начинается самое серьезное, — главное в вашей поездке — не закупки. Вы должны постараться... усиленно постараться, — поправился Доихара, — завербовать того, кто придет к вам от Федерального Бюро. Они придут — сомнений нет. — Казимура склонил голову в знак согласия. — Нам нужен план их наступления. Хотя бы в общих чертах. Откуда начнется, когда, какими примерно силами. Вот главное, капитан.

66
Отряд Сан Фу-чина располагался на одной из самых труднодоступных возвышенностей Хингана. Вершина поднималась гигантскими ступенями, перевитыми по крутым склонам иссохшими корнями деревьев. В скрытых местах партизаны устроили подобие лестниц. Их по мере надобности можно было поднимать, отрезая себя от внешнего мира. Другой склон был покрыт непроходимым лесом. Вершина образовывала небольшое плато с вековыми, неохватной толщины, дубами. Здесь были вырыты землянки. Множество ключей давало обильный запас воды. Лучшее место для обороны да еще вблизи оживленной шоссейной дороги трудно было бы отыскать. Два раза японцы пытались истребить партизан, и оба раза, понеся тяжелые потери, теряли их след, заплутавшись среди обрывов.

Михаил Зотов жил здесь уже несколько месяцев. Отряд часто уходил на операции, но Зотова пока не брали. Он оставался один в землянке и ломал голову над конструкциями самодельных мин, часто утомляясь до бессонницы и головных болей. Когда партизаны бывали дома, к Зотову нередко заходили Шин Чи-бао и командир отряда Сан Фу-чин — подвижной, коренастый, с острым взглядом узких черных глаз. В пору зимних метелей Михаилу удалось сделать мину натяжного действия. Через короткое время появилась нажимная мина, взрывающаяся под колесом автомобиля или под ногой человека — смотря по упругости заложенной пружины. Изобретательство захватило Зотова, но партизаны, из которых многие были безграмотны, трудно осваивали новый вид оружия, мины иногда не взрывались. Тогда Сан Фу-чин сказал, что Михаил скоро начнет ходить на операции сам. Сколотилась группа подрывников, и Михаил день и ночь обучал их минному делу. Подрывником стал и единственный японец в отряде — Хейсо Римота. Слишком разные, чтобы стать друзьями, Римота и Михаил уважали друг друга. Римота хорошо знал жизнь, а Михаил только-только начинал понимать основы классовой борьбы — науки, которая для Римоты была широкой дорогой в будущее. Спокойствие и исключительная честность Римоты поражали Михаила. Римота не боялся смерти. Его отвага пугала даже привычных ко всему партизан, и некоторые называли Римоту безрассудно смелым. Но японец возражал:

— Почему безрассудно? Я много думаю, потом делаю, как решил. Будешь ждать смерти — она придет раньше, чем ты думаешь. Смелый живет и после смерти...

Командир отряда Сан Фу больше слушал, смотрел, думал. Говорил редко. Михаил немного побаивался командира. Когда Сан Фу входил в землянку, Михаил вставал и докладывал, чем занят. Сан Фу молча кивал и выходил, не выражая ни одобрения, ни порицания.

И пришел день, когда Сан Фу, выслушав доклад Зотова, поздоровался с ним за руку и сообщил с едва приметной улыбкой:

— Завтра пойдешь.

67
В маленьком городишке Бухэду квартировала «Транспортно-караульная рота». В ее обязанности входило сопровождать автомобили и поезда через Хинган, до Ирэктэ — такого же городка по другую сторону гор. Рота несла тяжелые потери. Личный состав ее сменился уже несколько раз.

Машина Казимуры, остановившаяся возле казармы, никого не обрадовала. Когда же подполковник узнал, что это за птица, он лично назначил конвой. Две грузовые машины. Шесть пулеметов. Пока солдаты собирались, Казимура пил чай. Шофер приготовил теплую одежду: через два-три часа, на той стороне, пойдет снег, подует северный ветер. Казимура подумывал остаться до утра, но то же самое предложил подполковник, и гордость капитана взыграла — он иронически-вежливо отклонил это предложение.

Первая машина охраны шла в ста метрах впереди оппеля Казимуры, вторая на таком же расстоянии сзади. Солнце скрылось. Отблески его лучей, отражаясь в высоких облаках, освещали землю таинственным, зеленоватым светом. «Если по дороге на Харбин ничего не случилось, — рассуждал Казимура, — почему обязательно должно что-то случиться на пути из Харбина?» Он скептически относился к слухам о партизанах, считая их досужими выдумками испуганных солдат. Хунгуза, безусловно, есть. Они подстерегают одиночные машины с продуктами. Но кто осмелится тронуть солдат? Усмехнувшись, капитан закутался в шубу, удобно привалился в уголок и закрыл глаза, на всякий случай переложив пистолет из кобуры в карман, под руку.

68
В штабе фронта рабочее напряжение не спадало круглые сутки. Скрытая война, которую раздували японцы, требовала решительного и энергичного отпора с нашей стороны. Каждое нарушение границы японцами командующий приказывал встречать самым жестоким отпором. Иногда приходилось разрешать навязанные «инциденты» смешанной комиссии офицеров советских и японских войск. Кляузные придирки к «немножечко не точной линии границы», обозначенной по карте 1898 года на три километра севернее, встречали отпор уже не военный, а дипломатический. Одна, даже маленькая, уступка могла быть истолкована как слабость и послужить предлогом для нападения. Чем ближе подходил ноябрь, тем тревожнее вести становились с границы. Части Квантунской армии стягивались на определенных направлениях. Было ясно — готовился удар. Личный состав армии в течение нескольких лет не менялся. Солдаты привыкли к климату, имели опыт войны в зимних условиях. Маневры частей и соединений не прекращались.

Советские войска получили в августе молодое пополнение. Командующий фронтом дал частям два месяца срока на обучение новичков и назначил осеннюю поверку войск на первую половину ноября. Итоги поверки должны были показать готовность наших войск к возможному нападению японцев...

В два ночи командующий принял полковника отдела разведки. Это был двенадцатый доклад за ночь.

— Новостей много, товарищ генерал. Прикажете подробно?

Командующий кивнул.

— Назначен новый командующий Квантунской армией полный генерал Ямада Отозоо, 1881 года рождения, произведенный в чин генерал-майора в 1930 году.

— А где же Умедзу Иосидзиро, наш с вами достаточно старый «добрый» знакомый?

— Отозван в распоряжение императорской ставки.

— С чем вы это связываете?

— Умедзу не популярен в Квантунской армии. Его преследуют неудачи. К тому же, он почти не имеет боевого опыта. Совершенно иное дело — генерал Ямада. Потомственный военный. Дворянин. Землевладелец. Занимал последовательно должности: командира четвертой кавалерийской бригады, начальника военной школы связи, начальника третьего управления Генерального штаба, начальника общего управления Генерального штаба, начальника офицерского училища, наконец, командовал экспедиционной армией в Центральном Китае.

— В какие годы?

— С декабря тридцать восьмого то октябрь тридцать девятого... Затем — генеральный инспектор по обучению армии. По совместительству — командующий обороной Японии и член высшего военного совета.

После короткого раздумья генерал проговорил:

— Да, японцы готовятся серьезно... — помолчал, делая какие-то пометки на листке бумаги. — Важную персону придется нам бить. У этого Ямады должно быть большое самомнение. Потомственный генерал!.. — и вновь коротко обратился к полковнику: — Что еще?

— Я вам принес письмо из Китая. То, с которым пришел к нам партизан Ван Ю, член Китайской коммунистической партии. Он еще доставил чемодан, выкраденный у атамана Семенова. Интересно, что вокруг отряда семьсот тридцать один нашими союзниками, — полковник улыбнулся уголками губ, — ведется оживленная разведывательная работа. Я располагаю сведениями: там действует известный на востоке шпион Айронсайд-Гонмо. В свое время он орудовал на нашем севере. Гонмо пытается выкрасть секреты Исии. В чемодане атамана Семенова оказались две пленки с портативного звукозаписывающего аппарата. Разговор велся на английском языке. Вот перевод, — он положил перед командующим пачку бумаг. — Отряд семьсот тридцать один разрабатывает бактериологическое оружие, которое японцы уже применяют, заражая пограничные водоемы. Раньше мы это лишь предполагали, теперь у нас документы. В течение лета на нашем участке заражено три колодца. Один — в расположении полка Сгибнева — брюшным тифом, два других — у хутора Абагайтуя — дизентерией. Китайская печать опубликовала летом сообщения о внезапно начавшихся эпидемиях чумы и холеры на оставленной японцами территории. Чума вспыхивает и после появления японских самолетов.

— Да... — командующий полистал страницы. — Интересная беседа... «Счастлив вас видеть, дорогой господин Кавасима...» Гм... «Счастлив». «Некоторые сведения о вашей работе под руководством господина Исии...» Кавасима — работник отряда?

— Начальник одного из отделов. Крупная фигура.

— Да... «Стране, за которой будущее, Америке». Ишь ты! О будущем заговорили, — он просмотрел всю запись. — Ну-ну... Вы с начальником санслужбы связались?

— Так точно. Вот его заключение о материале: «В беседе Кавасимы нет секретных сведений о методах выращивания бактерий. Эта запись — популярное изложение истории развития микробиологии, во многих частях дилетантское, с позиций идеализма».

— Ясно. Где Ван Ю?

— Неподалеку, в городе. Вот письмо, — полковник подал листок, испещренный тысячами знаков. — От жителей Маньчжурии. Здесь больше трех тысяч подписей. Подписывались выборные за целые общины и даже районы. Ван Ю настойчиво требует свидания с вами.

Командующий прочитал письмо. Встал, подошел к окну, отдернул синюю штору.

Гулял по городу сердитый ветер. Бил в окна сухими желтыми листьями, подметал улицы. Пыль и снег кружились на площади под фонарями. Около подъезда ходили часовые в тулупах. «Если вы не поможете, кто вам поможет?» — слова эти не давали покоя. «Тяжело. Гибнут люди».

— Пригласите, пожалуйста, товарища Ван Ю завтра днем сюда.

Полковник понимающе склонил голову и вышел.

Приходили с докладами начальники служб, отделов, управлений. Начальник штаба принес на подпись приказ об осенней поверке.

— Обязательно посылайте поверяющими офицеров-фронтовиков. Привлекайте выздоравливающих из госпиталей, из запасного полка. Установить нашу боеготовность — вот главное.

Утром свет в окнах штаба погас. Но люди работали. Машина командующего стояла в гараже, и шофер, склонившись над рулем, тихонько похрапывал. Свистел ветер в голых сучьях деревьев, срывая последние листочки. Хлопал красный флаг над зданием штаба. И сменившиеся часовые шагали вдоль подъездов, легко ступая валенками по чисто подметенному ветром асфальту.

69
Трудным показался Михаилу ночной путь через перевал к японской дороге. Впереди неторопливой походкой крестьянина шагал Лю Цин. За ним, часто поскальзываясь на обледеневших ступеньках, шел Римота. Каждый нес по две мины да еще маузеры с запасом патронов. Все трое молчали: лес не любит шума. Не только зверь может быть в лесу, не только! Лю Цин, будто ночная птица, видел все вокруг, определяя дорогу по заплывшим корой засекам, по одинокому дубу или живому, даже зимой звенящему ручейку, спрятанному среди корней. Уже за полночь они подошли к повороту дороги, лежавшей на узкой бровке крутого голого обрыва. Выше дороги рос густой кустарник — бузина, молодые дубки, мелкие колючие ели. Ночь оставалась ветреной и беззвездной. Луна ныряла среди туч, ее неверный свет изредка заливал горы, рисуя причудливые картины, но тут же все снова погружалось в кромешную тьму.

Отдохнув, Михаил и Лю Цин спустились вниз. Римота передал им мины. Около часа все трое молча долбили ямки. Лишнюю землю собирали в шапки и относили в кусты. В последний раз осмотрев железные грубые ящики, Михаил вложил запалы и приступил к самому ответственному — маскировке. Покончив и с этим, приказал отходить в кусты.

Дорога казалась давным-давно заброшенной, забытой в слепящем мраке. И подумалось партизанам, что, может быть, здесь вовсе и не ходят, не ездят никогда японцы. Сблизив головы, они долго шепотом советовались. Острожный Лю Цин предлагал отойти в лес и понаблюдать. Михаил хотел ждать на месте. Римота, немного подумав, вздохнул и приглушенно заговорил:

— У нас есть старая сказка о кукушке. Было трое. Один говорит: «Надо найти кукушку и заставить ее петь». Другой: «Надо поймать кукушку, она запоет „сама“». А третий: «Подождем, когда она прилетит, тогда найдем и поймаем». Сан Фу сказал нам, когда посылал на задание: смотрите сами. Мы нашли дорогу. Поймали. Теперь подождем, когда она запоет. Патроны назад нести тяжело. Все время в гору.

— Будем ждать! — решил Михаил.

Лю Цин ничего не ответил. Он молча вынул пустую трубку и уже сладко посасывал ее, как ребенок пустушку. Поворочавшись, он устроился поудобнее и затих.

Минуты ожидания складывались в часы, равные вечности. Михаил много раз вскакивал: слух ловил рокот мотора, уставшие глаза видели свет фар. Но это только мерещилось, и он ложился снова. Лю Цин шепнул:

— Закрой глаза, товарищ. Лучше будешь слышать.

Но лежать с закрытыми глазами было совсем тяжело. Наплывала мягкая, колеблющаяся дремота. Михаил вздрагивал, в смутном испуге открывал глаза, но вокруг — ничего. Вой ветра, однотонный шум леса и — темнота.

Под утро ударил крепкий мороз. Все продрогли. Зубы начинали выстукивать тревожную дробь. И лишь в тот час, когда над дальней вершиной блеснула светлая полоска зари, когда смутно завиднелась дорога, партизаны, наконец, услышали приглушенное жужжание моторов.

Лю Цин неторопливо вставил запал в единственную на троих гранату. Римота щелкнул затвором. Снова сблизив головы, они условились стрелять по сигналу. Уж если не взорвется мина под колесами, только тогда кидать гранату: детонация вызовет взрыв.

«Не могут не взорваться! — думал Михаил, опасливо вглядываясь, в предрассветный сумрак. — Пусть одна, но взорвется».

...Казимура проснулся от грохота. В глаза плеснула волна огня. Капитан успел рассмотреть — передняя машина с солдатами кувыркнулась под откос, в темный провал. Его шофер еле успел затормозить, Казимура стукнулся лбом о стекло. Выхватив пистолет, капитан выпрыгнул на дорогу. От задней машины бежали солдаты. Загремела стрельба откуда-то с гор. Казимура упал и прижался к колесу машины. Шофер, тяжело дыша, лежал рядом. Группа солдат карабкалась на гору, стараясь кустами добраться до того места, где вспыхивали огоньки выстрелов. Те, что прятались наверху, били на выбор любого из лежавших на дороге. Но вот внизу заработал пулемет — и стрельба вверху оборвалась. А вокруг стонали раненые. Кто-то кричал, пронзительно и тоскливо. Капитану стало страшно. Он решился бежать как раз в тот момент, когда раздался взрыв гранаты, разнесший мотор его автомобиля. Казимура упал, почувствовав тупую боль в плече.

...Лю Цин, расстреляв все патроны, бросил гранату. В ее ослепительном взрыве Михаил успел рассмотреть и запомнить искаженное страхом лицо японца в шубе и шапке.

— Отходить! — приказал Михаил и пополз в гору вслед за Лю Ци-ном, все еще державшим в зубах незажженную трубку. Изредка отстреливаясь, последним пополз Римота. Его лихорадило. Губы дрожали, он пытался заговорить, но не мог сказать ни слова.

Возле первых деревьев они поднялись и побежали. Где-то внизу глухой дробью рассыпались выстрелы, слышались гортанные крики, властные команды офицеров.

— Идут по нашим следам, — сказал Римота, когда они остановились передохнуть. — Приказывают прочесать лес.

Выстрелы слышались все ближе. Было очень трудно заставить себя двигаться — ноги затекли и окоченели. Михаил, внезапно вскрикнув, упал. Поднявшись, попытался бежать дальше, но резкая боль ударила под коленку, и он, охнув, повалился наземь.

— Ранили, товарищ? — склонился над ним Лю Цин.

Михаил не ответил. Сознание уплывало. Римота приложил ухо к его груди и, услышав стук сердца, с облегчением вздохнул. Лю Цин принялся перевязывать рану товарища, оторвав рукав от своей рубашки. Действовал он неторопливо и споро, как делал все в своей жизни; собирал ли рис, пахал ли поле, дрова ли колол в богатых дворах.

...Шофер убит. Машина исковеркана. Горит масло. На дороге стало светло. Казимура осторожно потрогал плечо и вскрикнул от внезапной сверлящей боли. Передохнув, шевельнул рукой: ничего, движение не потеряно! Посмотрел на шубу — цела. Значит, не рана. Ушиб. Пустяки!

Капитан поднялся. Шофер грузовика сидел у себя в кабине, сонно склонившись над рулем. Казимура открыл дверцу — труп шофера кулем свалился на дорогу. Выстрелы слышались где-то далеко в лесу. Капитан осмотрел дорогу впереди. Чернело шесть воронок. Проехать можно. А если мины?.. Казимура спрятался под нависшей скалой и обстрелял дорогу. Раненые молили о помощи. Казимура презрительно скривил губы: «Трусы». Он сел в пустую кабину грузовика, завел мотор. Машина плавно тронулась и, набирая скорость, скрылась за поворотом. Казимура спешил. Сегодняшний день — первый из трех, данных генералом. Далеко внизу мелькнули огоньки Ирэктэ. Казимура окончательно успокоился и даже размечтался. Кто знает, может случится, что паспорт на имя инженера Тахоты через несколько лет будет лежать под стеклом в токийском музее. И владыки мира — сыны Ямато, почтительно склонясь, станут шептать: «Это божественный Казимура. Тот, кто дал нам весь мир...»

70
Задолго до начала концерта художественной самодеятельности в клубе не хватало скамеек. Опоздавшие располагались на табуретках, принесенных из казарм, или прямо на полу в проходе и перед сценой. Многие стояли в несколько рядов вдоль стен. Надышали так, что в большом и холодном помещении стало жарко. Лед на окнах растаял, вода с подоконников струйками сбегала на пол.

Карпов задержался на заседании партийного бюро и пришел в клуб только к началу второго отделения. Солдаты потеснились, освобождая ему местечко. На сцене появился Заварзин, и Карпов, радостно изумленный, даже не разглядел соседей.

Стоя чуть впереди двух баянистов, Заварзин пел «Меж крутых бережков». Перед Карповым встали вдруг картины летних вечеров на родной Волге, когда небо чистое, и розовые отблески последних солнечных лучей дрожат на светлых волнах.

До боли в сердце захотелось в родной город: прокатиться бы на Зеленый остров по светлой-светлой волжской волне. И чтобы чайки кружились, и пляж пестрел, и волна от парохода покачивала лодку...

Заварзин допел и смешно, неумело поклонился.

— Браво! Бис! — дружно шумел зал.

Карпов хлопал вместе со всеми. Нечаянно толкнул локтем сидевшую рядом девушку. Извинившись, спросил:

— Хорошо ведь, правда?

— Хорошо, — улыбнулась та, — но вы руки себе не отбейте.

Теперь только Карпов узнал Коврову. Они давно не встречались. Ольга училась на курсах в медсанбате и не бывала в полку, а Карпов не решался навестить ее, хотя не раз подумывал об этом. Вот и вернулась!..

— Что вы меня так рассматриваете? — больше смущенно, чем насмешливо проговорила Ольга. — Мы с вами где-то встречались?

Карпов понял шутку и в том же тоне представился:

— Лейтенант Карпов. Вне службы — Сергей.

Ольга засмеялась и вновь обратилась к сцене. Карпов искоса поглядывал на нее сбоку, удивляясь странному и волнующему ощущению: ему казалось, что он знает Ольгу давным-давно.

Концерт кончился веселой солдатской пляской. Исполнителей долго не отпускали. «Бис! Повторить! Еще!» — гудел зал. Ольга тоже кричала, лицо ее раскраснелось, глаза оживленно блестели.

Едва начались танцы, Ольга покинула Сергея. Его опередил капитан Макаровский, и Карпову оставалось только настороженно и ревниво следить, как они кружились в общем людском водовороте. Когда вальс кончился, Ольги в клубе уже не было. Макаровский подошел к Карпову и, все еще возбужденный танцем, заговорил о предстоящих инспекторских стрельбах. Сергей отвечал невпопад. Освободившись, наконец, поспешно направился к выходу.

Почти в самых дверях он увидел Ольгу. Она стояла в группе девушек из недавнего пополнения и громко смеялась вместе со всеми. Увидев Карпова, с явным сожалением спросила:

— Уже уходите?

— Отбой, как известно, в двадцать три ноль-ноль, — неловко пошутил Карпов.

Девушки снова засмеялись, теперь уже над его словами, но как только снова заиграл оркестр, вдруг рассыпались, как стая голубей. И опять Ольга убежала. Она весело кружилась в танце с незнакомым, совсем юным солдатом из новичков.

«Ей весело, — с непонятной грустью подумал Карпов. — А что в этом плохого?.. Просто... Ты просто ревнуешь, Сергей. Вот это — нехорошо...»

71
В камере номер сорок четыре было очень тихо, хотя никто не спал. Заключенные, тесно прижавшись друг к другу, удивленно раскрытыми глазами смотрели на дремлющего ребенка Лизы. Ему было уже два месяца, но все равно он был чудом для них — отрешенных от жизни людей. Ребенок не видел дневного света, не знал иного тепла, кроме материнской груди. Когда он спал, тишина в камере ничем не нарушалась. Заключенные боялись двинуться. Даже шепотом не говорили.

Лизе после родов выдавали усиленное питание. И она чувствовала себя бодрее. Первое время, пытаясь поддержать товарищей, она делилась с ними своим пайком. Но однажды это заметили надзиратели, и с тех пор во время раздачи пищи в дверях камеры стоял японец. Он наблюдал за Лизой и уносил остатки пищи. Просить его было бесполезно. Он смотрел пустыми, ничего не выражающими глазами.

Первое время Лизе каждую минуту казалось, что вот сейчас у нее отберут этот теплый живой комочек, неотъемлемую часть ее самой, и будут мучить так же, как мучают всех в этом доме пыток. Но никто ребенка не отбирал. Наоборот, и ее, и новорожденного часто осматривал врач, заботясь об их здоровье. Это был тот самый человек в белом халате, который не так давно привил ей болезнь и заставил метаться в бреду. Она бы с гневом отказалась от его забот... если бы была одна. Все чаще и чаще хмурилась Лиза при мысли, что ее ребенок живет без имени, но каким светлым именем могла назвать она это существо, которому вряд ли суждено понять, что мир заключается не только в четырех стенах камеры. Лиза звала мальчика просто «сынком». Так же звали его и остальные. Он был сыном тюрьмы, и все считали его своим ребенком.

И пришел день, похожий на сотни других мертвых дней, прожитых в тюрьме. Так же гремели замки, те же равнодушные японцы в черных мундирах раздавали еду. А после обеда в коридорах послышались громкие голоса. Потом захлопали двери камер, но криков не было. Что-то новое и, конечно, страшное надвигалось из внешнего мира. Заключенных охватила тревога.

Загремел замок сорок четвертой камеры. Лиза прижаларебенка и спряталась за спину человека без имени. Тот стоял на единственной ноге, напряженно глядя на медленно открывающуюся дверь.

— Встать! — крикнули из коридора.

Заключенные поднялись, не ожидая повторения команды, обычно подкрепляемой плетьми. Дверь раскрылась, и заключенные попятились. В камеру вошли трое японцев в белых халатах. Первый из них — старый, с лицом, изборожденным глубокими морщинами — брезгливо осмотрелся и безразличным взглядом скользнул по фигурам заключенных. Заметив женщину с ребенком, спросил, ни на кого не глядя:

— Зачем вам дети, профессор?

Другой пожилой японец ответил ему торопливо и неразборчиво, и все трое повернулись к выходу. Лиза поняла: перед ней очень большой начальник. И, может быть... Не ради себя — нет! — ради ребенка, который слабо шевелился у нее на руках... Может быть... Лиза крикнула, шагнув вперед:

— Генерал!

Старик быстро обернулся. Растерянность и недоумение отразились на его лице. Русская женщина говорила на японском языке. Его коротким замешательством и воспользовалась Лиза. С трудом подбирая полузабытые слова, она гневно заговорила, протягивая ребенка отступавшему перед ней генералу:

— Убивайте меня! При чем ребенок? Он жить... жить должен! Звери! Мучители! За что?.. — Генерал был уже около двери. — Вам припомнят! Вам отомстят, проклятые! Придет и наш час!..

Генерал вышел, и дверь захлопнулась. Ребенок надрывно плакал. Стараясь успокоить его, Лиза заходила по камере, путаясь в кандалах. Ошеломленные люди молчали, стоя на прежних местах.

Через полчаса заключенные камеры номер сорок четыре были избиты. Их бесчувственные тела конвойные бросили в сырой холодный карцер подземного тоннеля, соединявшего внутреннюю тюрьму с внешним миром. В опустевшей камере захлебывался от плача ребенок, оставшийся без матери.

72
Генерал Ямада прервал осмотр тюрьмы. Он быстро пошел к выходу, слегка прихрамывая. Мучила запущенная подагра, а лечиться было некогда: новое назначение, много работы. Боевая подготовка частей явно неудовлетворительна. Разведка границ произведена слабо. Только агентурные данные атамана Семенова — более или менее... А остальное? Нужно послать ему «одобрение», этому русскому.

— У вас безобразно поставлено дело, генерал, — недовольно буркнул Ямада, не оглядываясь на почтительно шедшего сзади профессора. — Нужно уметь заставлять этих животных быть покорными, как овцы.

Исии промолчал, только искоса взглянул на брата, служившего начальником тюрьмы. Тот понял и вернулся к двери камеры номер сорок четыре.

Хмуря седые редкие брови, Ямада вспоминал, что кричала русская: «Придет и наш час». Усмехнулся и, обернувшись к профессору, доброжелательно произнес:

— Что покажете еще, господин профессор?

Исии, облегченно вздохнув, повел командующего в конференц-зал. Гости и сотрудники уселись в мягкие кресла перед столиками, уставленными прохладительным питьем и фруктами. Исии вышел к экрану, такому же большому и чистому, как в лучшем кинотеатре Токио, и предложил посмотреть документальные фильмы о работах отряда.

Медленно погас свет. На экране вспыхнула надпись: «Применение бомбы номер один системы профессора Исии». Пояснительных текстов больше не было. Бархатный голос диктора рассказывал о том, что происходило на экране:

— ...фарфоровая бомба с металлическим стабилизатором и взрывателем, установленным на заданную высоту, обеспечивает полную безопасность летному составу Императорской армии.

Руки, затянутые в резиновые перчатки, соединили гибкой прозрачной трубкой колбу и пробирку. Сыплется темная масса, похожая на оживший песок. Аппарат приближается. Видны блохи. Диктор:

— ...блохи, зараженные чумой, помещаются в сосуды тонкого стекла. Эти сосуды помещаются в гнездо бомбы.

К самолету подходит грузовик. Солдаты осторожно распаковывают снятые ящики. Сотрудники отряда устанавливают взрыватели. Крупным планом — блестящий медный круг с делениями, по нему движется стрелка. На цифре 100 стрелка замирает. Диктор:

— ...бомба взорвется точно на заданной высоте, не причинив никакого вреда насекомым, которые разлетятся по площади около пятисот квадратных метров.

Самолет в воздухе над китайской деревней. Бегут женщины, дети, старики. Рассредотачивается колонна солдат. Мягко соскальзывает бомба. Вторая, третья... пятая. Диктор:

— Отбомбившись, самолеты возвращаются на свой аэродром.

Сходит по приставной лесенке профессор Исии Сиро. Снимает очки и, улыбаясь, пожимает руку пилота. На экране номер китайской газеты. Диктор переводит:

«Три дня назад, близ города Нимбо, вспыхнула эпидемия чумы среди войск, расквартированных в этом районе, и среди гражданского населения. Имеется много жертв. В Нимбо объявлено осадное положение. Загадочность этой эпидемии заключается в том, что чума, поражая людей, не распространена среди грызунов, хотя известно, что грызуны и являются основными разносчиками заразы. ...Осведомленные военные круги связывают возникновение чумы с пролетевшим здесь неделю назад легким японским бомбардировщиком».

Без перерыва пошел другой фильм «Лечение обморожений в зимних условиях».

Снежная метель. Воет ветер. Из дверей тюрьмы выводят заключенных, одетых в теплые шубы и шапки. Но у некоторых оголены руки по локоть или больше. Некоторые босиком. Их остановили посреди двора на сильном ветру. Руки вытянуты в стороны. Идет офицер. Он постукивает деревянной палочкой по оголенным, уже побелевшим конечностям... Двое заключенных в камерах. Они оставлены без медицинской помощи. Трут заиндевевшие ноги... Несколько заключенных на столах. Одному отнимают концы пальцев, одновременно растирая руки спиртом. Шприц-игла входит в кожу. Рука в холодной воде. Нога в спирту с водой. Инструменты хирургов. Сосредоточенные лица врачей... Диктор:

— ...пока как метод кардинального лечения обмороженных конечностей рекомендуется постепенное оттаивание в холодной воде со спиртом с одновременным легким растиранием конечностей и вливанием... (Ямада не разобрал мудреное название лекарства).

Человек разгибает и сгибает руку. Сжимает кулак. На лице его радость... Люди с ампутированными конечностями...

Вспыхнул свет. Гости шумно задвигались, заговорили. Исии, довольно улыбаясь, выслушивал отзывы боевых генералов.

Неприятный инцидент в камере был окончательно забыт. Вечером командующий уехал, пораженный размахом работ, с гордостью сознавая, что все это подчинено ему и, повинуясь его приказу, посеет смерть и неизбежную панику в стане любого противника. Вот оно каково, секретное оружие императора, зашифрованное номером первым!

Бесшумно мчались машины по словно приглаженной дороге.

Земля совершала еще один оборот в бесконечном пространстве.

73
— Итак, подпоручик Ухтомский, — говорил Семенов князю Сержу, стоявшему перед ним навытяжку, — отныне ваша судьба и судьба вашего славного рода в ваших руках. Мы вступаем в фазу активнейшей подготовки наступления. Наш испытанный союзник — японская армия готова поддержать наши войска в любой день и час. — Семенов откашлялся. — В какой мере точна будет разведка мест предстоящих боев, в такой степени будут верны и наши удары. Теперь вы понимаете, почему мы ускорили выпуск вашего отделения, — атаман подвел Ухтомского к висевшей на стене карте. — Вот здесь острый угол границы. Вам удобнее всего будет перейти рубеж именно здесь. Командировка пустячная! — небрежно бросил Семенов. — Но результаты... Во всяком случае, если даже меньшую долю отдадите отцу, старый князь будет премного доволен... — оба засмеялись, представив себе радость одураченного старика. — Цель — установить плотность войск на этом решающем направлении. Время я вам не ограничиваю. Смотрите по обстоятельствам. Но переходить нужно в одну из ближайших бурных ночей. Кстати, безлунные ночи кончаются, а при свете луны, знаете... не совсем хорошо...

— Сразу попадешься, — ухмыльнулся Серж. — А это не в ваших интересах, князь.

— Еще бы!

— В случае... нежелательном для нас... приказываю молчать, — атаман начальнически повысил голос. — Умереть за свободную Россию, как подобает доблестному потомку старинного княжеского рода!

— Рад стараться! — заученно ответил Серж, а сам подумал, что ни за Россию, ни за Японию, ни за черта-дьявола он умирать не собирается. Чуть выбился в люди — и умирать? Нет уж, только и пришло время попить-повеселиться.

— Эти штуки, — Семенов протянул коробочку с ампулами, — раздавите в любом колодце, из которого пьют. Не смущайтесь, князь, в борьбе все средства хороши, если они поражают наверняка.

Серж неуверенно открыл коробочку и увидел три стеклянных сосудика, вытянутых наподобие капли, с желтовато-коричневой жидкостью внутри.

— Будет исполнено!

Семенов достал бутылку зубровки и, налив полный стакан, поднес Ухтомскому.

Выпив, Серж смачно крякнул и, выходя, вытер рот рукавом кителя.

Семенов на короткое время остался один. «Боже мой, — подумал он брезгливо, — и это князь!.. Везде — деньги. Только ради них... До чего же опустилось русское дворянство! Даже князья...» Семенов знал: русские князья и многие другие именитые занимаются здесь, в Маньчжурии, мелочной торговлишкой. Продают все, что можно продать: газеты на углах улиц, китайские пампушки, дочерей в публичные дома японских офицеров: «Все-таки, — с достоинством оправдывались они, — благородное заведение». В лучшем случае приходили к нему, Семенову, прося «интеллигентной» работы, и поступали в шпионы.

Семенов все быстрее и быстрее ходил по кабинету. Что творится! Что творится! Японцы кровь сосут. Оплачивая сделанное, завтра требуют вдвое больше за ту же цену. В газетах тупоумные писаки заладили одно и то же: о голоде в России, обнищании мужиков, о бунтах и восстаниях. Где взять настоящих людей? Переселенцы, насильно мобилизованные в корпус Бакшеева, бегут на Хинган. Офицеры пьянствуют. Японцы — трусы! Чего-то ждут. Дела никакого — мелкие инциденты. До каких пор?!.

В дверь торопливо постучали.

— Войдите!

— У подъезда машина с капитаном Такэока. Он идет сюда, — быстро проговорил адъютант.

В кабинет уже входил японец высокого роста в очках. На неподвижном лице — заученная любезная улыбка.

— Давно не имел счастья видеть вас, дорогой господин атаман! — радостно воскликнул Такэока, протягивая руку. — Вы все такой же — бодрый и полный энергии. Жизнь есть борьба — так вы говорите?

Пожимая сухую и жесткую ладонь японца, Семенов испытывал неподдельную радость. Капитан был одним из немногих японцев, которые знали настоящую цену атаману и хоть внешне относились к нему с уважением.

— Весьма... весьма польщен... — бормотал растроганный атаман, суетливо усаживая нежданного гостя. — Рюмочку сакэ? Подогреть?

Такэока покачал головой и указал глазами на замершего у дверей адъютанта...

— Идите, поручик, — приказал Семенов. — Никого не принимать.

— Григорий Михайлович, — заговорил Такэока доверительно, когда дверь захлопнулась, — я пришел предупредить вас... наступление почти решено...

Семенов широко перекрестился.

— ...начать ранней весной, — атаман откинулся на спинку стула и побледнел. — Зима дана Квантунской армии на окончание разведки. Скорее, для... — он с трудом подыскивал русское слово, — усиленной! Вот! Усиленной разведки боем. Инциденты назначены почти на каждый день. Подробный план вам пришлет штаб армии. Мне поручено согласовать с вами только одно: сможете ли вы обеспечить нужное количество переводчиков, способных, конечно, носить оружие и, в случае надобности, вести разведку?

— Сколько?

— До пятисот человек. Лучше иметь резерв. Ожидание вызовет в наших войсках неприятное чувство, — Такэока чуть подумал. — Семьсот пятьдесят человек.

— Когда?

— Первая группа, шестьдесят человек, должна быть готова послезавтра. Переводчиков разослать... Запишите, Григорий Михайлович, — Такэока достал маленький блокнот с серебряными крышечками, с тисненой монограммой. — В Хайлар — десять, Цигань — четыре, Хейхэ — двадцать, Цзямусы — десять. Остальных двенадцать — в Мулин. Двенадцать... Я не ошибаюсь?

— Так точно, двенадцать. Все будет сделано. Транспортировка до места назначения?

— За счет ЯВМ[7] тех городов, куда следуют люди, — Такэока поднялся. — Очень хочу пожелать вам успеха, дорогой Григорий Михайлович. Я первым поздравлю вас на посту президента!

Растроганный Семенов проводил гостя до машины и, услужливо открыв дверцу, посадил его. Клубы пыли долго не оседали. Семенову казалось: идут колонны солдат по бесконечным русским дорогам...

Вернувшись в кабинет, атаман приказал срочно вызвать офицеров связи. Недавно тихий особняк оживился, напоминая фронтовой штаб, лихорадочно готовивший операцию.

Но «счастливый день неожиданностей», как назвал его про себя атаман, окончился неприятностью. В одиннадцатом часу адъютант подал Семенову пакет.

— Господин настойчиво просит свидания, ваше превосходительство. Он говорит, вы его знаете и будете очень рады встретить живым и невредимым.

— Гнать в шею! — крикнул Семенов, вскрывая пакет. Адъютант уже открывал дверь кабинета. — Стой! — атаман побледнел: «Искренне преданный Вам Гонмо». — Пригласи!

«Откуда? — соображал Семенов, комкая в руках листок грязной бумаги. — Он же убит. Сысоев никогда не ошибался. Да! Но труп его пропал...»

Овладев собой, атаман сел за стол и развернул газету. И вот... Гонмо! Исхудавший и, казалось, подросший. Задевая длинными ногами за край ковра, он молча прошел к окну и опустил штору.

— Комары летят на свет. Не люблю. А вы по-прежнему — огнепоклонник? — кивнул на камин, где тлели малиновые угли.

Неопределенно хмыкнув, Семенов пожал плечами.

Гонмо непринужденно сел, вытянув длинные ноги под столом. Не торопясь, закурил и, откинувшись на спинку кресла, выпустил голубоватые колечки дыма — кольцо в кольцо. Семенов напряженно следил за ним, не сводя глаз с его подвижных холодных пальцев с острыми ястребиными ногтями. Серые добродушные глаза Гонмо были спокойны.

В соседней комнате шум затихал. Офицеры связи, переговариваясь, расходились. Гонмо докурил папиросу, спокойно и очень старательно затушил ее и, улыбаясь одними губами, сказал:

— Наша первая встреча была гораздо теплее. Не так ли, мистер Семенов?

— Возможно, — Семенов вспомнил о своей записке на имя Кавасимы, о расписке, данной этому дьяволу еще тогда, давно. Все это, конечно, в руках Гонмо, а может, даже хранится где-то, может быть, в Америке, либо в Англии — черт разберет этого многоликого дылду! — Я прошу говорить без этих... непонятных намеков, — Семенов испугался внезапно возникшего спокойствия. — Что вам нужно?

— Упаси боже! — засмеялся Гонмо, усаживаясь удобнее. — Просто я счастлив, что так удачно выбрался из ямы, куда меня пытались столкнуть... Несколько преждевременно, я бы сказал, — и продолжал вполне дружелюбно: — Прошлый раз мы не сумели достигнуть с вами соглашения по второму вопросу. Я затрагивал его только частично...

— По какому второму? — переспросил атаман. «Ни о чем он не догадывается», — мелькнула радостная мысль.

— Если мне не изменяет память, мы затрагивали вопрос о будущем. Самый большой вопрос, который тогда интересовал и вас...

«О войне! — догадался Семенов. — Чего он крутится вокруг да около!»

— ...и меня в равной степени. В дни моего вынужденного отдыха, — он искоса взглянул на Семенова, — я долго думал: почему вы, умный и талантливый человек, иногда бываете таким недальновидным?

— Отчего же. Каждое разумное предложение я готов принять, — Семенов потянулся к бутылке, но, заметив насмешливый взгляд Гонмо, опустил руку. — Особенно, если оно исходит от вас.

— Я польщен! — Гонмо наклонился над столом. — Итак, могу рассчитывать?

Семенов широким жестом протянул ему руку. Не переставая любезно улыбаться, Гонмо пожал горячую ладонь Семенова.

— Теперь я могу просить об одном маленьком одолжении? — Гонмо налил вина и, держа стакан над столом, проговорил: — Не будем снова ускорять события, дорогой мистер Семенов. Вы меня поняли?

Атаман зябко поежился: в любезном тоне слышалась угроза. Но ответил атаман спокойно и с достоинством:

— Вы правы, мистер Гонмо. Все придет в свое время.

Пристально глядя друг другу в глаза, они подняли стаканы.

74
На рассвете заключенных крепко связали, вывели во двор и бросили в крытую автомашину. Лиза не чувствовала ни голода, ни боли — все заглушала мучительная тревога о ребенке: может быть, его уже нет в живых?.. Вскоре в ящик затолкали еще пять человек, и машина тронулась, покачиваясь на ухабах. Заключенных выбросили в знакомой пади. Солдаты-японцы в коротких шубах и меховых шапках с длинными ушами переминались с ноги на ногу, прятали посиневшие носы в пушистые воротники. Заключенные лежали как попало, друг на друге, коченея от холода, не в силах сделать ни одного движения: так крепко опутали их веревками. Они действительно напоминали сейчас сваленные в кучу бревна, брошенные без надзора беспечным хозяином.

Солдаты, повинуясь команде, принялись укутывать туловища заключенных в толстые ватные одеяла, пропитанные кровью. На головы всем надели металлические цилиндры. Потом некоторых привязали к деревянным столбам, врытым в землю, остальных положили в разных местах ровной почти круглой площадки. Минеры заложили в центре площадки небольшой снаряд, подключили к нему два провода и отошли в утепленный блиндаж, расположенный примерно в километре на невысоком холме.

Бетонированный потолок и стены блиндажа, способные выдержать любую бомбежку, украшала надпись: «Приют странника» под нарисованным шалашом из бамбука. Возле застекленной амбразуры, защищенной бронированным козырьком, стояли деревянные кресла и стол с разложенными на нем биноклями. С потолка опускались окуляры стереотрубы. Подошла легковая машина. Встречавший генералов офицер доложил:

— Полигон к опытам подготовлен полностью, бревна разложены точно по чертежу.

— Головы, туловища закрыты?

— Так точно.

— Хорошо, отдыхайте.

Исии не любил, когда опыты кончались смертью «бревна». Терялся весь смысл опыта — силы и средства тратились даром. Каждый подопытный — объект для наблюдения. Он умрет, но прежде будет точно установлена область заражения, записаны время ранения и смерти. Нужно подсчитать, когда быстрее наступает летальный исход: от заражения верхних или нижних конечностей?

Исии, Кавасима и несколько научных сотрудников прошли в блиндаж.

— Начнем, господа! — весело сказал Исии, раздеваясь. — Прошу оставить ваши чисто теоретические споры. У нас мало времени.

Взявшись за рукоятку рубильника, он припал к окуляру стереотрубы. Остальные разобрали бинокли и подошли к амбразуре.

— Приготовились. Даю ток!

Лиза почувствовала тупой удар в икру левой ноги, а уж потом до нее донесся грохот взрыва. Она вздрогнула, дернулась. Веревки, перебитые осколками, оборвались. Лиза упала на спину...

— Я говорил, господа, — недовольно произнес Исии, — нужно приковывать цепями. Открытая рана, если она произведена скользящим осколком, может стерилизоваться. Видите, подопытный был ранен в тыльную часть ноги. И упал на спину. Кровь получает возможность свободного тока.

— Я рассчитывал именно на это, господин генерал, — отозвался Кавасима. — Предусмотреть всего невозможно. В боевых условиях мы, конечно, встретимся и с подобным случаем. Но я уверен, — заговорил он с гордостью, — культивированный мной штамм газовой гангрены не боится тока крови. Возбудитель задерживается в омертвевших от удара тканях.

— Прекрасно, — Исии прекратил наблюдение. — Заметьте время, поручик, — обратился он к молодому врачу.

— Одиннадцать двадцать, господин профессор, — откликнулся тот, — конец опыта в одиннадцать пятьдесят.

— Отлично. Подведем некоторые итоги.

Лиза очнулась, когда с нее сняли железный колпак и в лицо пахнул морозный ветер. Открыв глаза, увидела лица японцев. Кто-то перевязал ей ногу. Боли она уже не чувствовала, осталась слабость. Ее отнесли к подошедшей машине. Там лежали четверо, Лиза не знала их. Рядом бросили человека без имени. Он тяжело дышал. Лиза не заметила на нем ни бинтов, ни крови, осколки не задели его. Он приподнялся, слегка дернул цепь, сковывавшую ему руки, и Лиза увидела, как распалась цепь. Это показалось сном. Лиза закрыла глаза. Но снова взглянув на него, убедилась окончательно: руки его свободны. Медленно подтянув под себя единственную ногу, человек без имени замер.

Начиналась поземка. Летели в лицо колючие крупинки снега, больно секли кожу, отвыкшую от свежего воздуха. Холодный ветер пронизывал тонкое платье Лизы, она замерзала. Принесли Цзюн Мин-ци с перебинтованными руками. Он застонал и потерял сознание. Один из солдат задержался около него, вытирая окровавленные руки. Отходя, он ударил китайца сапогом в бок и засмеялся, когда тот надрывно закашлялся. Заметив раскованного, солдат направился к нему, на ходу отстегивая плеть. Но раньше чем он успел поднять руку, человек без имени прыгнул к нему на грудь, крепко обхватил плечи солдата высохшими руками. Оба они упали на землю и покатились, рыча, как звери. К ним бежали солдаты и что-то кричали.

Напряженно вглядываясь в сплетенные тела, Лиза увидела, как человек без имени впился зубами в горло солдата. Раздался дикий, полный смертельного ужаса вопль, перешедший в затихающий хрип. Ноги японца судорожно дернулись. Он колотил рукояткой плети по открытой голове человека без имени, но тот словно окоченел, ничего не чувствуя и не слыша. Подбежавшие солдаты оттащили его и долго били тяжелыми сапогами по лицу, по груди, по животу. Над мертвым солдатом склонился офицер, пытаясь влить ему в полуоткрытый рот, застывший в крике, вино из блестящей фляги.

Руки в зеленых перчатках с крючковатыми хищными пальцами и перекошенное ненавистью лицо офицера — вот последнее, что запомнила Лиза.

75
Околоточный надзиратель приходил во всякое время дня и ночи. Топая сапогами, широко раскрывая дверь, он вваливался в избушку и, подсев к столу, начинал утомительно долго, повторяя одни и те же вопросы, выведывать у Федора Григорьевича, кто приходил к нему, зачем, что говорил. Допрос непременно кончался угрозой: «Не скажешь, где Мишка Зотов — не видать тебе жизни!» Федор Григорьевич отмалчивался, сносил эти посещения терпеливо, чтобы не дать ни малой причины к аресту, — это была наука Ивана Матвеевича Гончаренко. «Стерпи. Плюнь на него. Кто он, этот околоточный? Человек без роду, без племени. Не долго ему властвовать!» Федор Григорьевич выполнял в это же время сложный тайный заказ: делал маленькие деревянные ящички с несколькими дырками и рукояткой. Уже много времени спустя, когда он изготовил их штук пятьдесят, Гончаренко объяснил, что это для мин, которые заряжают здесь, в городе, а потом отправляют «туда» — и махнул рукой на Хинган.

Однажды околоточный пришел под утро, весь засыпанный снегом, с сосульками на седых обвислых усах.

— Спишь, старичок?

— Ты не даешь, — в тон ему ответил Федор Григорьевич, сползая с печки и обувая валенки. — Хоть бы снег-то смел.

— Боишься, промокну?

— Дал бы бог! — вырвалось у Федора Григорьевича.

— Поговори у меня! — вскочил околоточный. — Дубина стоеросовая! К тебе с почтением, а ты... — он уселся и закурил. — Нет бы начальству бутылочку поднесть... — хихикнул, выпуклые глаза заблестели. — Я бы тебе такую новость сказал!..

Федор Григорьевич почувствовал — оборвалось сердце.

— Про... Лизу?

— Ишь ты какой... любопытный! — смеялся околоточный. — Поставь бутылочку — скажу. Я ныне добрый!

— Что это с тобой сделалось? Иль перед смертью? — Федор Григорьевич торопливо оделся.

— Поговори у меня! Я тебя допреж пять раз зарою.

— Боишься, с того света в гости к тебе приду? — невесело пошутил Федор Григорьевич, уже выходя.

Вслед ему неслась брань.

Выпив бутылочку и съев пяток огурцов и толстый ломоть хлеба, околоточный таинственно поманил Федора Григорьевича пальцем. Тот подвинулся.

— Вот она какая, брат, история, — зашептал околоточный, тревожно оглядываясь на окна. — Последний раз нынче я у тебя.

— Что так? Иль захолодало?

— Поговори! — околоточный икнул. — Приказание такое вышло. Ты, поди, своему консулу жаловался?

— Было дело... — неопределенно ответил Федор Григорьевич, хотя и не ходил к консулу.

— Врешь, старик! Ты хитрый. К тебе вот Гончаренко зачастил. А он зря ходить не будет. От него ты научился огрызаться-то... Думаешь, не знаю? — околоточный надел шапку и, крякнув, пошел к двери. — И второе. Дружка твоего ноне выпустили.

— Кого?

— Будто не догадался? Огородника. Китайчишку, — он хлопнул дверью, прохрустели шаги по двору и смолкли.

...Над фанзой Ли Чана вился жидкий дымок. «Не соврал, старый дьявол!» — обрадовался Федор Григорьевич и ускорил шаги.

Ли Чан сидел на корточках возле печурки. Обернувшись на стук, от удивления сел на пол.

С любопытством и страхом смотрел Федор Григорьевич в лицо друга — узнавал и не узнавал. Даже в самые трудные годы Ли Чан не был таким худым и оборванным. Только глаза остались прежними — спокойными и умными. А лицо сморщилось, почернело. Давно не стриженные седые волосы грязными свалявшимися космами свисали на лоб и плечи.

— Федья?..

Даже голоса его, тихого и какого-то шипящего, не признавал Федор Григорьевич. Нестерпимая жалость сдавила сердце. Он грузно опустился на пол рядом с Ли Чаном. Старики обнялись.

— Давно Лин-тай япон увел? — спросил Ли Чан, глядя на затухающий огонек.

Федор Григорьевич рассказал.

— Да чего же мы сидим-то? — опомнился он. — Ты, поди, голодный. И в баньку тебе нужно, друг. Пойдем ко мне, Чана!

Ли Чан удивленно поднял глаза. Он не понимал, что говорит ему Федор. Горела разбитая жандармами голова, ломило иссеченные плетьми ноги.

— Куда пойдем?

— Ко мне, чудак! Сейчас баньку соорудим за милую душу. Поешь, выспишься на теплой печке.

Ли Чан понял. Немного подумав, тихо поднялся.

— Пойдем.

Только вечером, вымывшись в бане, поев хлеба с солеными огурцами, выспавшись и переодевшись в чистое белье Коврова, Ли Чан разговорился.

— Про Лизу не слыхал, друг, — теперь он называл Федора Григорьевича только так. — Один — он давно сидит — рассказывал: была русская. Тоже ночью привози. А другой ночь увози. Куда — никто не знай. Может, она? Япон не скажет. Убивай много. Смерть. Рукой шевельни — тут. Он, — так Ли Чан звал японцев, — кричит: моя Ван прятал. А моя откуда знай, где Ван? — старик опустил глаза и вздохнул. — Шибко били. Вода польют, на мороз тащи — опять лупи-лупи. Плеть бил. Сапог бил. Палка бил. Пятка, — он задумался, подыскивая слово. — Палкой по пяткам бил. Ой, как больно, друг!..

Федор Григорьевич закусил губу, боясь закричать. Если не пожалели старика, то, значит, и Лизу... Такие муки! За что?!.

— Есть старая сказка о заморском драконе, — задумчиво сказал Ли Чан. — Он прилетит пить кровь китайцев. На себя работать заставит. И будто бы, — Ли Чан понизил голос, — богатырь со звездой придет. Убьет дракона. Вот. А когда это будет... кто знает?

— Кто знает... — эхом отозвался Ковров.

С того вечера старики «мыкали горе» вместе. Ли Чан с утра ходил на базар, выносил продавать табуретки, скамеечки, подставки для цветов, легкие остовы ширм, сделанные Федором Григорьевичем, а Ковров копался в сарайчике: пилил, строгал, мастерил. Этим и кормились. Дрова, горячий чай, кусок хлеба с солью.

Гончаренко заходил теперь редко. Он немного опасался Ли Чана: кто знает, что там было, в тюрьме. Он пока приглядывался к китайцу и просил о том же Федора Григорьевича. И еще велел: ничего не говорить о тайных заданиях. Все это было Федору Григорьевичу в диковинку, но просьбы Ивана Матвеевича он выполнял. Значит, так надо. Ему видней.

Как-то утром, выйдя во двор, Федор Григорьевич заметил на свежем снегу, выпавшем ночью, чуть припорошенные чужие следы. Они вели в сарайчик, где хранился материал и столярные инструменты. «Украли, — было первой мыслью Федора Григорьевича. — Обезручили!» Он торопливо подошел к сарайчику. Дверь была не заперта. Он твердо помнил — вечером запирал ее сам. Вот и ключ. В кармане. Федор Григорьевич распахнул дверь и огляделся. Все на месте. Фуганок висит. Валяется стамеска на полу — вчера разломило спину, не нагнулся. Но следы были и здесь — примята стружка. Тут стояло что-то тяжелое. Федор Григорьевич пошарил в темном углу и обнаружил мешок. Собственный мешок!.. Сбитый с толку, старик почесал затылок. Что за вор? Зачем отпирал дверь?

С метлой в руках вышел Ли Чан. Не замечая растерянного вида Федора Григорьевича, он подметал дорожку, мурлыкая песенку.

— Ты знаешь, Ли, — заговорил Федор Григорьевич, — воры у нас были. Видать, спугнул кто.

Ли Чан встревожился. Вдвоем они еще раз осмотрели сарайчик. Инструмент цел, ничто не нарушено.

— Кто-нибудь ночевай заходи! — решил Ли Чан. — Не худой, добрый человек. Холодно.

Через два дня Федор Григорьевич снова увидел следы, но теперь они шли по целине, по сугробам и обрывались на дороге за огородом. Он решил подкараулить незваного постояльца. Вечером, одевшись потеплее, отрезал толстый ломоть хлеба.

Ли Чан тревожно спросил:

— Куда ходишь, друг?

— Я его орясиной оглушу, этого «доброго человека», помнить будет! Хочешь ночевать — милости прошу. Только наперед хозяина спроси.

— Не ходи, друг, — попросил Ли Чан.

Федор Григорьевич внимательно присмотрелся. Ли Чан был явно расстроен. Что-то угнетало его. Ковров сел на лавку.

— Ты чего скрываешь, Ли? — прямо спросил он. — Надо сказать. Неужто не веришь мне?

«Неужто — предатель?» — мелькнула страшная мысль.

— Зачем не верю? — обиделся Ли Чан. — Япон поймает — спросит: «Знаешь?» Ты говоришь — нет, я говорю — знаю. Меня хватай, тюрьма. Твоя дома живи.

Федору Григорьевичу стало жарко. Он расстегнул кожушок.

— Толком говори, Ли. Не понимаю я.

Ли Чан вздохнул, слез с печки и, собирая свою одежонку, сказал:

— Моя не могу говорить. Моя своя фанза пойдет.

Федор Григорьевич опешил.

— Ты что? — он вырвал у Ли Чана пиджак и бросил в угол. — Если дело честное — сам помогу. Если воруешь — выгоню. Опять сам. В полицию не побегу. Не бойся.

— Моя бойся нету! Моя честно живи, — Ли Чан подошел совсем близко и зашептал: — В тюрьме, друг, хороший человек сиди. Мне айдрес давал, — замолчал, опасливо скосив глаза на окно, потом зашептал еще тише: — Там деньги получу. На базар картошка, хлеб, мясо покупай — и в мешок. Ночью добрый человек приходи — забирай. В горы вези.

— Зачем — в горы?

— Там партизаны живи. Мой Ван — командир был. Теперь в Россию за подмогой пошел. И Мишка тама.

— Мишка? — привстал Федор Григорьевич.

— Ой, тихо надо-ка, друг. Много злой уши есть.

Федор Григорьевич в волнении прошелся по комнате.

— Все-таки обидел ты меня, Чана! Разве Ковров японец? Да я... — он задохнулся. — Все, что хочешь! Святому делу не помочь — земля не примет!

76
У пограничного столба, стоявшего на краю покрытого ломким льдом болота, выходил на поверхность камень, похожий на тумбу. Приляжет около него часовой, и вскоре его занесет сероватым снегом. И снова все неподвижно, только камыш шуршит на ветру да слышно, как подо льдом журчит вода. Этот пост создали несколько дней назад после какой-то сложной и длительной дезинфекции болота. В два ноль-ноль прошла смена.

Шаги уходящих часовых потерялись вдали. Только ночные звуки — стон ветра и шуршание камыша — тревожили тишину. Часовой замер у камня. И сразу время как будто остановилось. Вода медленно подтекала под тулуп, но сержант Кашин не шевелился, прислушиваясь к ночным шорохам.

Можно заставить себя слушать и смотреть. Можно в нужный момент затаить дыхание. Можно лежать в промозглом болоте не шевелясь, чувствуя, как медленно, начиная с кончиков пальцев, отмерзают ноги, стынут руки, намерзает на воротнике полушубка ледяная корка и жжет, как огнем, губы и нос. Можно сжать зубы и стерпеть. Но невозможно заставить себя не думать.

И потекли мысли — о чем угодно! Слух ловит малейший шорох, а думы...

...Трудно жене управляться с тремя ребятишками. Конца войны не видно, когда-то он вернется! Как она терпит? А теперь бригадиром стала. Наверное, совсем ночей не спит. Кашин улыбнулся, мысленно представив себе жену, — статную, красивую, удачливую, как их жизнь. Весь колхоз завидовал. Ребятишки — один в одного. Сыновья. Все равно он вернется! Заживут еще лучше, чем до войны. Дружней. Столько пережито за эти годы и...

Слабый треск. Кашин затаил дыхание. Через несколько секунд треск повторился, но теперь уже ближе, отчетливее. Кашину показалось, что сердце стало биться громче. Захотелось плотнее прижаться к камню, слиться с ним. Но шевельнуться нельзя. Чуть треснет лед — и полетит на треск граната. Кашин увидел: прямо на него, по хрупкому льду, неслышно раздвигая камыши, ползет человек.

...Метрах в пяти от камня Серж Ухтомский решил передохнуть. Проклятая шуба намокла. И дернул его черт лезть сегодня! Надо же было вчера в кабачке проиграть на «мелок» уйму денег — поневоле полезешь. Либо грабить, либо за рубеж. Не стреляться же, в самом деле, он не герой романа. Старик осатанеет, если узнает о проигрыше. Ну и ловок же этот каналья Сысоев, черт бы его взял со всеми потрохами! Дыхание выровнялось. Как там в инструкции? «Проверить зрительно, нет ли поблизости поста, предварительно приготовив оружие». Серж приподнял голову и осмотрелся. Ничего подозрительного. Камыши, кустарник. Пополз дальше. Ледок потрескивал, но не ломался. Отвратительное болото! И пихнул же атаман — по знакомству, называется, — хуже места на всем рубеже не найдешь. Он опять прислушался. Все тихо. Пограничный знак чуть левее, за камнями. Укрыться около того сугроба? Серж ощутил противный озноб, волной подкативший к сердцу. Б-р-р-р... Опасная это профессия! Мутит в голове, как после попойки. Скорее добраться до сухого места, найти ложбину. Здесь недалеко должна быть удобная щель, ему рассказывали, как ее найти. Нужно взять чуть правее, упрешься в круглый камень, это уже берег. А там... Серж крепче сжал рукоятку браунинга и отвел предохранитель. Пограничный знак остался позади. Ухтомский пополз смелее, теперь уже все равно, путь к отступлению отрезан, там ждет Сысоев. Он один — и в чужой стране. В чужой, хотя здесь стоят целыми и невредимыми его поместья. Прежние арендаторы-мужики пашут его земли. А он, их господин, должен ползти на брюхе через вонючее болото!

Внезапно над ним тихо, но повелительно прозвучало:

— Стой!

Серж дернулся, от неожиданности отпустил браунинг, и резинка моментально втянула его в рукав. Граната в кармане. Он сделал резкое и быстрое движение рукой, но не успел дотянуться.

— Лежать. Руки вперед!

Выразительно клацнул затвор.

Серж неподвижно распластался на снегу. Сразу стало зверски холодно. Уже не дрожь, а судорога била, сводила безвольное тело. И как можно было решиться на такую работу! Черт с ними, с поместьями. Он их никогда и не видел... Жить! Он расскажет больше, чем у него спросят. Все, что угодно! В сущности, он, Серж Ухтомский, безвредный, невинный человек. Он не убийца, не отравитель... Вспомнив о склянках Семенова, лежавших в боковом кармане, Серж тихонько простонал: все погибло. Склянки, склянки!.. Молодой князь Ухтомский лежал на животе с вытянутыми вперед руками в обледенелой одежде, лязгая зубами от холода и страха.

77
Обрывистый хребет Хингана завалило снегом. На кустарники намело плотные сугробы, лес стал непроходимым. Волки властвовали в горах, даже днем выходили они на дорогу через перевал. Часто бушевали метели, и тогда в Ирэктэ никто не выходил на улицу, боясь заблудиться. Волки забредали в город и выли среди домов, нагоняя ужас. Караульная рота запиралась наглухо в казарме, даже часового не выставляли: в такую пургу никому ни пройти, ни проехать. По утрам, случалось, ненадолго проглядывало солнце, жителей выгоняли на расчистку дорог, а вечером пурга бушевала с новой силой.

Третьи сутки Михаил и Лю Цин шли по горам. До подножия лестницы их проводил Шин Чи-бао с группой партизан, а дальше они на легких лыжах, обтянутых мехом, пошли вдвоем. Весь короткий зимний день они бежали не останавливаясь. Когда же совсем темнело, Лю Цин выбирал место для привала. Вырыв в снежном завале пещеру, они наскоро кипятили воду, пили чай, съедали понемногу промерзшего мяса, разогрев его над огнем. Загородив выход ветками, обрушивали часть потолка пещеры, чтобы завалить свою берлогу снегом, и делали продушину заранее приготовленным шестом. Спали всю ночь, не боясь нападения волков. Утром откапывались, снова пили кипяток, ели мясо. И опять мелькали деревья, пел снег на лыжне. В конце третьих суток Лю Цин сказал:

— Последний раз спим вместе, Мишка. Завтра пораньше выйдем, ночью я в Ирэктэ буду. Дальше один побежишь. Степь будет. Голая. Сопки. Снегу совсем мало.

— Пройду, — хмуро ответил Михаил, устраивая постель из еловых веток.

— Холодно будет. Костер жечь — дров нет. Степь. Возьми дров мало-мало. Замерзать никак нельзя.

— Дойду, — отозвался Михаил.

Он долго не мог заснуть, прислушиваясь к ровному спокойному дыханию старого Лю. Где-то над ними шумел лес, мела пурга. Но в пещере было тихо и душно. Михаил думал о Хайларе, о Федоре Григорьевиче, о Ли Чане, которых он скоро увидит, если дойдет благополучно и если они живы. Потом мысли смешались, откуда-то появилась Лиза и села с ним рядом. Михаил все хотел взять ее руку, а она, смеясь, толкала его в плечо.

— Вставай, пора, Мишка! — будил Лю Цин. — Ночью спать нада.

Они расстались. И еще двое суток шел Михаил — без дорог, объезжая даже одинокие заброшенные фанзы. «Может, Лизу выпустили, — мечтал он по вечерам, поев холодного мяса и кутаясь в легкое одеяло, сшитое из шкур. — Нет, японцы не выпускают. А вдруг у нее ребенок?..» И опять в голову лезли дикие, сумасбродные мысли: подползти к тюрьме, подорвать гранатой ворота, перебить охрану, найти Лизу и унести ее в горы — на Хинган!.. Он кусал губы и сжимал кулаки до боли в пальцах: нет, один он ничего не сделает. Приказ командира: восстановить связи в Хайларе. Ничего больше. Он не имеет права рисковать собой. От того, как он выполнит задания, зависят боевые успехи отряда.

Дождавшись полночи, Михаил перелез через низенький заборчик во двор к Федору Григорьевичу. Осторожно подошел к двери, прислушался. Ничего, кроме стона ветра. Оглянулся: его следы замела поземка. На тихий стук, против ожидания, сразу же откликнулись. Затеплился огонек в избушке и пропал: окно закрыли чем-то темным и плотным. Послышались шаркающие шаги и стариковский, хриплый спросонья, кашель.

— Кто тут? — негромко спросил Федор Григорьевич. — Кого бог послал?

— Откройте, Федор Григорьевич, — Михаил от волнения совсем забыл о пароле.

— Да кто это? — уже тревожно повторил старик.

— Я... Михаил.

— Что? Кто? — Федор Григорьевич шарил за дверью руками и никак не мог найти задвижку. Дверь, наконец, с грохотом открылась, и старик обнял Михаила. Увидев лыжи, заторопился: — Иди скорей. Со снастью. Там приберем... Погоди... веничком обмету.

Блаженное тепло жилого дома разморило Михаила, как только он переступил порог. Вот теперь усталость дала себя знать. Ноги подкосились, и Михаил поспешно присел на скамейку. Закружилась голова, в животе закололо от голода: пахло хлебом. Дверь светелки была забита. Значит, Лизы нет! Нет!.. И это отняло остаток сил. Кто-то осторожно тронул Михаила за плечо, он равнодушно обернулся. Ли Чан! Шин Чи-бао, давая задание, назвал Ли Чана связным.

— Дядя Ли!

Пока гость ел, старики убрали в подполье его лыжи и замели крыльцо. Они не расспрашивали Михаила. Сдвинув брови, Федор Григорьевич оторвал планку от косяков двери в светелку. Там осталось все так, как было при Лизе. Федор Григорьевич занавесил окно, убрал постель и вытер пыль.

— Тут тебе придется жить, Миша. А дверь я опять забью. Ты запрись изнутри. Там ход в подвал есть. Завтра покажу.

Михаил уснул, едва голова коснулась подушки. Старики некоторое время стояли в дверях, глядя на него, спящего, а потом, встретившись глазами, вздохнули. Через несколько минут в домике опять стало темно и тихо.

Утром Федор Григорьевич еле поднялся. Тело разламывала усталость, хотелось спать, он судорожно зевал. Голова горела. Ли Чан встревожился. Совсем некстати заболел друг! Доктора позвать — платить надо, а денег у них мало, чуть-чуть хватит на хлеб. И то дня на три, не больше. И Мишка тут. Ему день-два отдохнуть нужно. Есть нужно. Обратно — далекая дорога. Нет, совсем некстати заболел друг!

К обеду проснулся Михаил. Федор Григорьевич не смог подняться с лавки. Ли Чан, подав Михаилу поесть, сел рядом с Федором Григорьевичем. Тряпка, намоченная в холодной воде, на лбу больного быстро высыхала, ее приходилось часто менять. Ли Чан сокрушенно вздыхал и покачивал головой.

К вечеру Ли Чан отправился в город. Нужно было позвать людей: Мишка велел.

А Михаил, вцепившись в волосы, ничком лежал на коротенькой деревянной кровати Лизы. Ему казалось, что он сходит с ума: так стремительно и неожиданно было возвращение в прошлое. Та же комната. И мнится: вот откроется дверь, и войдет Лиза... Как пережить такое?!

В бездумном оцепенении проходили часы. Но вот послышались приглушенные стоны за дверью. Значит, Ли Чан еще не вернулся, старик лежит там один. Михаил встал. Кто его может увидеть, если он сейчас пройдет в ту комнату? Только посмотреть и, может быть, хоть немного помочь.

...Кучер осадил лошадь, санки остановились у калитки. Фрол Куприянович откинул тяжелую медвежью полость и сошел на тропинку. Кивнул кучеру, и тот быстро отъехал за угол. Зотов не хотел, чтобы его возок видели у ворот ковровского дома. Дверь в избушку оказалась незапертой, Зотов вошел без стука. В синих сгустившихся сумерках избушка показалась пустой и заброшенной. Приглядевшись хорошенько, Зотов увидел человека, лежавшего на лавке. Не снимая лисьей шубы, нахолодавшей на морозе, подошел.

— Спишь, земляк? — спросил он, наклонившись. — Рановато прилег... рановато.

Михаил в другой комнате услышал голос отца... Так, бывало, будил отец и его, маленького, возвращаясь поздно вечером с пакетом сладостей.

— Ждал, ждал тебя да и прилег, — ответил Федор Григорьевич с закрытыми глазами. — Зачем пожаловал, господин хороший?

Зотов пододвинул ногой табуретку, сел. Табуретка скрипнула.

— Я по дружбе к тебе. Как мы есть земляки, и русские оба. Чего же ты? — вкрадчиво-ласково говорил Зотов. — Ты чего на меня серчаешь-то? Али я в чем провинился перед тобой? Что Мишкежениться-то не велел? Эка важность, — деланно рассмеялся. — Сам знаешь, старик я. Все хотелось богатую в дом взять, — помолчал. Злоба душила его, а нужно притворяться, чтобы отыскать Мишку, вырвать из петли, куда затолкал мальчишку Ковров. — Сегодня не велел, а завтра сам бы сватом приехал.

— Это ты к чему же клонишь-то? — скрипел Федор Григорьевич. — Лизавету теперь не вернешь. Или... можно?

— Откуда мне знать? — заспешил Зотов. — Кабы похлопотать, сунуть кое-кому деньжонок. Ну тогда, может, чего и вышло бы. Да как хлопотать, — горячо продолжал он, — коли ты на меня волком смотришь. Я с открытой душой, а ты... — он шумно высморкался и вытер усы платком. — Тут надо совместно.

Федор Григорьевич вздохнул:

— Бедному кругом враги. Какой и друг — все чудится, будто камень у него за пазухой. А ты говоришь — с открытой душой. Поди-ка, разбери вас.

Они надолго умолкли. Зотов нервно тер лысину. Ему было очень жарко в шубе, но раздеться он не решался.

— Ты что, али захворал?

— Нет, — коротко ответил Федор Григорьевич и отвернулся.

— И упрям же ты, Федька! — с досадой воскликнул Зотов и встал. — Тебе помочь хочу. Как соотечественнику, как ты есть в нужде...

— Не нужно, — Федор Григорьевич приподнялся на локте, — не нужна мне твоя помощь! Слышишь? — он хотел крикнуть, но голоса не было. — Чего ты меня мучаешь? Чего тебе нужно? Спроси сразу — скажу. Не томи.

— Да горем я хочу поделиться, — заговорил Зотов и умоляюще прижал руки к груди. — У меня горе: сын пропал. У тебя свое — дочь. Куда же мне, старику?

Федор Григорьевич молчал. Михаилу хотелось крикнуть: «Не верь!» Вот так же отец разговаривал с мастерами, когда хотел выведать о воровстве, а потом выгонял их на улицу. Даже бил. «Не верь!» Он бы крикнул, если бы не знал, что его ждет — и не только его, — попадись он в руки японцам.

— Вот что, господин хороший, — насмешливо заговорил Федор Григорьевич, — иди-ка делиться своим горем с японцами. Больно жалостлив стал — не по шкуре. Когда дружок-то твой, господин Семенов-атаман, порол меня в камере, чего ты не пришел? Иль по своему доносу не выручают?.. Уйди!

— Доведешь ты меня до греха, старый идиот! — обозлился Зотов. — Хотел с тобой добром, а ты кусаешься? Сгною! Потаскушку твою сгноил, и тебя сгною!

Федор Григорьевич сел.

— Ты... ты... — задыхаясь, он дернул воротник рубашки, посыпались пуговицы. — Я знал, что ты... ты Лизу сгубил, сукин ты сын! — шатаясь, Федор Григорьевич поднялся. — Уйди, черная душа! Проклятый твой род!

Зотов поднял кулаки и шагнул к Коврову.

— Не моги-ка, дядя! — сердито крикнул Ли Чан. Он давно слушал разговор, стоя под дверью. — Ходи домой, ходи! Ночь на дворе. Худой ты человек, худая у тебя душа. Волка встретишь — вот твой брат, — он смело пошел на Зотова. — Ходи!

Фрол Куприянович не ожидал такого оборота.

— Молчи, ходя! — заорал он. — Хочешь в петле болтаться? Жить надоело? Вон отсюда!

Но Ли Чан, цепко ухватив Зотова за воротник шубы, уже выталкивал его в дверь, приговаривая:

— Ходи домой, черный душа! Ходи домой, худой люди!

Не успел Ли Чан возвратиться из сеней, в окно влетел камень. Послышался звон разбитого стекла. Пахнуло холодом. Ли Чан торопливо выскочил на улицу, но увидел только спину поспешно убегавшего купца.

— Шибко худой люди! — плевался Ли Чан, входя в комнату. — Лежи, Федья, друг. На печку лезь. Тепло тама.

Михаила трясло от злобы на отца и от сознания собственного бессилия.

Уже под утро к Михаилу пришел посетитель, китаец. Разговор был деловой и короткий. Адреса, пароли, деньги, оружие, взрывчатка. Тепло простившись, китаец ушел. Михаил был с этой минуты свободен. Задание выполнено. Пора возвращаться в отряд.

— Ты не думай чего... — строго сказал ему на прощание Федор Григорьевич. — Ответчик за мою Лизавету — твой отец. С него спрос. А ты... тебя... Ну, одним словом, никакой твоей вины нету.

— Встретишь Вана — скажи: живу совсем ладно, — торопливо прощался Ли Чан. — Только, — Ли Чан опустил седую голову, — скорей японца гони-гони. А то... помирай мы... Скорей гони.

78
Они сидели возле чугунки, глядя на веселые язычки пламени. Лед на окошке подтаял, с подоконника редко и мерно падали звонкие капли.

— Вчера получила письмо от папы, — тихо сказала Ольга. — У меня дед живет в Маньчжурии.

— Как? Почему? — удивился Карпов.

— Он еще до революции уехал туда с бабушкой. От нищеты. От голода. А теперь... Японцы там арестовали папину сестру Лизу. Скоро год. И не говорят, где она, — Ольга зябко пожала плечами. — Страшно там. Солдаты говорят: злая земля. Там, за рубежом.

Земля не бывает злой, хотел возразить Карпов, ее делают злой люди. Но, подумав, согласился с Ольгой: где японцы, там злая земля. А в Маньчжурии — они, японцы.

— Не вечно так будет, — сказал он. — И там есть коммунисты, и там идет борьба.

Долго молчали.

— Война, — проговорила, наконец, Ольга. — Сколько горя, сколько слез! В людях все человеческое умирает. Жестокость и жестокость...

— Неверно это, — сказал Карпов, помешивая в печурке тонким железным прутиком. — Неверно. Мне даже кажется, что на войне может родиться самая сильная и самая верная любовь.

— Любовь военного времени? — грустно усмехнулась Ольга. — Сильная? Может быть. Но временная, как и сама война.

— Просто... ужасы бросаются в глаза. Крепче и больней запоминаются. Но люди остаются людьми. И чувства — чувствами...

— Некоторые так считают: живи, пока живется. Лови минуту — война все спишет. Я так не могу. Такое на земле горе — разве можно думать о своих коротеньких радостях!..

— Но ведь любовь — не коротенькая, а настоящая, единственная — приходит однажды. Она может прийти и на войне. Прогнать? Она уже не вернется, она приходит только раз, как рождение, как смерть.

— Может быть... Когда мы, девушки, приехали сюда, майор Подгалло собрал нас и сказал: «В войну чувства людей обострены. Иногда случается, что мимолетное может вскружить голову, как самое настоящее. Смотрите, девушки, человеку внутрь». А как увидеть, что там у человека внутри?...

— Это нелегко... Но вот я, как только увидел вас впервые — помните, наводнение было и я продрог? — я уже в ту первую минуту подумал, что знаю вас давным-давно, всю жизнь... Никогда прежде со мной такого не случалось...

— Не надо об этом... не надо.

— Может быть, и не надо. Может, и не время... Но я уезжаю на курсы политсостава. Кто знает, как все повернется. И я должен сказать...

— Не надо... Я знаю, что вы скажете.

79
Машина часто застревала на перекрестках: в центре города тесно. Но за разговором время летело незаметно, и дорога не казалась долгой.

— Вы думаете, мой дорогой друг, я показал вам самое лучшее? Как говорят наши победоносные союзники, русские, — черт бы их побрал! — показываю «товар лицом»? — Гаррисон засмеялся и хлопнул Казимуру по колену. — Нет, мистер Тахота. Вам нужно посмотреть наши заводы в Детройте. Или бойни Чикаго. Вот там настоящий американский размах. А здесь — мелочь.

«Хитрит, янки! — думал Казимура. — Конца разговорам не видно. А нужного слова не вытянешь».

— Что вы видели? — продолжал Гаррисон. — Мелкие филиалы Форда. Они построены для удобства: детали легче перевезти, чем собранные машины. Здесь только собирают — порт рядом. Это Нью-Йорк, господин Тахота. Здесь слишком много людей.

— Дом Мицубиси считает, что рождаемость людей слишком велика. Ее необходимо время от времени... — японец замялся, подыскивая слово, — ...сокращать.

— Путем кровопускания, — с усмешкой подхватил Гаррисон. — Когда-нибудь ваша теория завоюет признание во всем мире. Действительно, очень много безработных.

— Я позволю напомнить: главное, из-за чего я приехал, мистер Гаррисон, извините меня, остается неизвестным, — Казимура поежился: машина мчалась с предельной скоростью по бетонированной дороге. — Я живу в Нью-Йорке, а дело сохнет, как умирающий бамбук.

Гаррисон оглядел японца пристальным, чуть насмешливым взглядом:

— Вы не знаете Америки, мистер Тахота. Там, куда мы едем, вы получите все: образцы, чертежи, контракты. Возможно, вам придется встретиться с высокими представителями нашего делового мира. Будьте готовы к этому, — он закурил сигару и, покряхтывая, положил ноги на спинку сидения шофера. — Ну-с, а как наш старый Ивасаки?

— Судьбы человеческие в руках богов, — неопределенно ответил Казимура. Только с двумя своими агентами капитан успел коротко переговорить. И, кажется, Гаррисон заметил это, не отпускает больше от себя ни на минуту. Поистине, руководит каждым шагом. Где уж тут думать о возобновлении старых связей.

— Давно вы служите у Мицубиси? — прервал его размышления голос Гаррисона.

— Четвертое поколение связано с этим великим домом, — пробормотал Казимура заученный текст. — Но, многоуважаемый...

— Ни слова о делах, мистер Тахота! — недовольно перебил Гаррисон. «Ну его к дьяволу, этого прилизанного инженера с замашками разведчика». Впрочем, все японцы казались ему разведчиками, похожими друг на друга, как две капли воды. Одни и те же лица, рост, манеры, вопросы. Вопросы без конца. Скорее бы сдать его агенту Федерального Бюро.

Через полчаса машина остановилась у подъезда виллы в сорока километрах от города. Японца проводили в предназначенные ему комнаты. Гаррисон прошел в гостиную. Там, за круглым столом, удобно расположившись в мягких креслах, сидели представители различных фирм, заинтересованных в сделках с Японией. Гаррисон низко поклонился сухощавому высокомерному человеку с моноклем, потом остальным, затем каждому почтительно пожал руку.

— Господа! Интересующий нас человек прибыл и находится здесь. Он может быть вызван в любую минуту.

...Оставшись один, Казимура быстро, но тщательно осмотрел комнаты. Капитана заинтересовала дверь в столовой, запертая изнутри. Он, наклонился к замочной скважине. Ключ был вставлен боком. Казимура чуть слышно перевел дыхание и заглянул в скважину. Прямо против него за круглым столом сидел высокий сухощавый человек.

— По старшинству начинать вам, мистер Джеркинс, — повернулся к сухощавому толстый флегматичный джентльмен с сигарой в зубах. — Вы наш председатель. Надеюсь, никто не претендует на этот э-э-э... пост?

«Джеркинс — юрисконсульт самого Форда, — вспомнил Казимура. — Если уж он нашел нужным приехать, значит, дело чрезвычайной важности».

Джеркинс учтиво поклонился и, ловко поймав выпавший монокль, броском возвратил его на место.

— Приступим, джентльмены, — произнес он сухо. — Я думаю, что мы не станем пока тревожить представителя Мицубиси, потому что дело, которое привело нас сюда, имеет не только финансовое, но и политическое значение, — он многозначительно поднял палец.

— Моя политика — продать подороже, — засмеялся толстяк.

— Это так, мистер Гортфрид, — поддержал Джеркинс. — Но все мы, джентльмены, помним горячие споры по вопросу о помощи России.

— Я и теперь скажу, — побагровел Гортфрид. — Помогать России — добровольно надевать на себя петлю.

— Там, где дело касается коммунистов, я тоже на стороне Гитлера, — согласился Джеркинс. — Но... — он кашлянул, прикрыв рот ладонью, — сейчас мы должны обсудить не менее важную проблему. Война на Тихом океане вступает в решающую фазу. Мистер Гаррисон был в Японии. Переговоры с домами Мицуи, Мицубиси и Сумитомо закончены положительно. Дом Ясуды даст ответ завтра. Он тоже согласен, в этом нет сомнения, — Джеркинс покашлял и вытер губы платком. — Сырье мы получим в избытке. Таким образом, мы, в некотором роде, становимся должниками, и при решении вопроса о торговле с Японией нам, джентльмены, следует это учесть. Откажем мы — откажут они. Япония нейтральна по отношению к России. Но для нас с вами не секрет: русские вынуждены держать на востоке такие же силы, как и Квантунская армия.

— Если не больше, — вставил Гортфрид.

— Возможно. Но Советы, как и Германия, выйдут из войны обескровленными, мы же сохраним всю нашу силу. Мы твердой ногой станем не только в Европе, — Джеркинс прошелся по комнате и снова сел. — Это политический прогноз моего шефа.

— Логично, — бросил Гортфрид, выпуская дым тоненькой струйкой. — Не менее важно добиться того же и в Азии. Снабжая Японию нужным ей вооружением, мы толкаем ее на путь войны и обескровливаем ее. После нашей победы Китай ляжет нам под ноги...

Казимура жадно слушал каждое слово. Отдать Китай, где погибли тысячи сынов Ямато! Он сжал кулаки. Как бы не пришлось Америке лечь под ноги Японии выделанной шкурой козы!

В прихожей послышался осторожный стук. Казимура по-кошачьи бесшумно отпрыгнул от двери и вышел в соседнюю комнату.

— Мистер Тахота может ознакомиться с чертежами и техническими расчетами, — запыхавшийся, страдающий одышкой американец подал папку. — Здесь собран весь материал, интересующий вас. Я опоздал на десять минут, прошу извинить меня.

Казимура кланялся, положив ладони на колени, проклиная в душе пришедшего не вовремя инженера. Опоздал бы еще на час! Но пришлось притвориться заинтересованным, пройти в кабинет и заняться просмотром бумаг. Американец, тяжело пыхтя, уселся рядом и давал пояснения. Когда папка была просмотрена, подали обед, и снова Казимура улыбался, поддерживая пустой разговор.

Только к полночи Казимура, наконец, остался один. Но в соседней комнате было темно и тихо. Кусая в досаде пальцы, Казимура нервно ходил по кабинету. В первом часу ночи явился еще один посетитель. Потирая руки, он уселся в кресло, не ожидая приглашения.

— Мистер Тахота, я агент фирмы «Дженерал электрик». Нас интересуют технические подробности переброски грузов.

Это был деловой разговор, и Казимура почувствовал облегчение. Вскоре пришел представитель фирмы «Дженерал моторс», потом от Форда. В четыре часа утра Казимура принял ванну и надел пижаму. Собираясь ложиться, услышал осторожный стук. Наружность посетителя была самой обычной: высокий рост, круглое добродушное лицо с серыми веселыми глазами, приветливая улыбка.

— Мистер Тахота! Вас, кажется, называют сейчас так, Казимура-сан? Я Айронсайд. Как недавно сказал мне наш коллега Доихара, «видимо, так суждено там, — он ткнул пальцем вверх, — чтобы мы встретились здесь», — и без всякого перехода продолжал: — Как вам понравился разговор джентльменов в гостиной? Оригинально, не правда ли? Мы с удовольствием предоставили вам это невинное развлечение, — и показал опешившему капитану еще влажный снимок: он, Казимура, изогнувшись, приложил ухо к двери. — Ничего, мистер Тахота, мы вас научим и этому.

Почтительно склонясь, Казимура пригласил гостя пройти в кабинет.

80
Лишенный солнечного света, свежего воздуха и пищи — у Лизы пропало молоко после ранения — ребенок тихо умер в одну из глухих зимних ночей, когда люди, заключенные в тесных коробках камер, слушали рев пурги. Лиза не плакала. Мучимая невыносимо резкой и все нарастающей болью в ноге, почерневшей почти до колена, она равнодушно, словно безумная, смотрела, как солдат-японец захватил железным крюком крошечное тело мальчика и выволок из камеры. И будто сломалось что-то в голове у Лизы. В ушах раздался тихий, ласкающий звон, тюремные звуки стали глуше, голоса заключенных и бряцание цепей доносились чуть слышно. В глазах потемнело. Лиза слабо шевельнула рукой, словно прощаясь с сыном, и, задохнувшись, потеряла сознание.

Человек без имени лежал рядом, но он ничем не мог помочь, потому что сам уже потерял последние силы. Вскоре после того, как он оправился от побоев, на подошву ноги ему опрокинули пробирку с клещом. Он почувствовал, как клещ впился в кожу, но щекочущая боль была совсем слабой. Человек без имени сутки лежал в лаборатории связанным. Потом его перенесли в камеру и, тщательно осмотрев, пробирку с клещом отняли. Осмотры повторялись каждый день. Ему прописали хорошую пищу: масло, яйца, сметану, белый хлеб, мясо. Но человек без имени в первый же раз ударил по подносу, установленному маленьким круглыми тарелочками, и они все, весело звеня, раскатились по камере. Его не избили. Просто стали приносить тот же тофу [8], которым вместо рисовой похлебки теперь кормили всех. Вскоре на месте укуса выступило небольшое черное пятнышко с легким синеватым оттенком. В камеру сошлось много японцев-врачей. Все они жали руку высокому растрепанному врачу. Пришел и сам генерал. Он тоже осмотрел человека без имени и, коверкая китайские слова, спросил о самочувствии.

— Переживу тебя! — презрительно ответил тот. — Я бессмертен, как народ!

Генерал усмехнулся и, радостно потирая руки, обратился к Иосимуре:

— Лечить всеми известными способами. Выбрать самые эффективные. Заражение — только половина опыта. Если исход не смертелен, то над культивацией сибирской язвы предстоит еще работать. Оружие императора должно быть неотразимым.

Исии ходил последнее время довольный: работы отряда шли успешно. Принята на вооружение авиабомба. Приняты распылители микробов — авторучка и тросточка. Они утверждены высшим военным советом при императоре в качестве основного вооружения рот «особого состава», или, как их пока называли, «отдельных санитарных рот, подчиненных штабам дивизий». При отряде созданы краткосрочные курсы, на которых рядовой и командный состав обучаются владению новым видом оружия.

Радовало профессора и то, что по новому «Уведомлению об особых отправках Токуи-Ацукаи» значительно увеличивалась категория лиц, подлежащих этим отправкам: не будет недостатка в «бревнах»!

В лаборатории первого отдела выведена новая культура холеры. Движения микробов этого штамма гораздо оживленнее. Погибают эти микробы при более высокой температуре. Некоторые оживают после замерзания. Значит, можно добиться применения их и зимой.

В хранилище во много рядов стоят тщательно упакованные банки. Они застыли на полках, будто солдаты в строю. Профессору вспомнилось лицо генерала Ямады, и он довольно усмехнулся. Теперь он, Исии, и его отряд крепко стоят на ногах!

81
На границе шел бой. Восемь пограничников и двадцать два солдата стрелкового батальона сдерживали японцев, которые рвались на сопку. Японцы появились из густой тьмы. На фланге зачавкал японский пулемет. В резкий вой ветра ворвался злой посвист пуль. Солдаты отдыхающей смены караула, поднятые по тревоге, бежали к границе, с трудом преодолевая бьющий в грудь ветер.

Карпов принял взвод и направился к сопке на правом фланге заставы. Начальник караула, капитан Макаровский, распределял батальон по границе. Встретив смену часовых, приказал разводящему:

— Пулемет и одно отделение к знаку у камня. Часового за патронами! Старший разводящий — Золотарев. Остальные за мной! — в расстегнутом ватнике, с пистолетом в руке он ринулся в ночь.

Золотарев с солдатами свернули налево к камню. Теперь ветер дул справа. Лед под ногами ломался. Противно хлюпала вода. Снятый с поста Заварзин, бросив тулуп и полушубок, в одной телогрейке, налегке, побежал за патронами. Золотарев, разместив отделение, проверил установку пулемета и только тогда присел за камни. «Может быть, и не пойдут здесь японцы», — подумал он, в то же время подсчитывая патроны и прикидывая, скоро ли вернется Заварзин. Шуршал камыш. Совсем близко слышались выстрелы и крики. Золотарев обошел отделение, проверяя готовность к бою. Солдаты неторопливо устраивались поудобнее, маскировались, готовили гранаты. Тянулись минуты. Камалов переставил увязавший в болоте пулемет на камень и снова лег в воду, громыхнув смерзшимися полами полушубка. Гурин открыл коробку и подал конец ленты, ворча что-то сердитое о ветре, морозе и болотной топи.

— Идут, — шепнул кто-то, а Золотареву показалось — крикнул.

— Ш-ш-ш... — остановил он, прислушиваясь.

Сквозь вой ветра и выстрелы явственно доносились шаги людей. По всей вероятности, двигалась колонна.

Из темноты постепенно начали вырисовываться силуэты японцев в круглых шлемах и звенящих на морозе коротких шубах с поднятыми меховыми воротниками. Шли не таясь, уверенные, что не встретят здесь часового. Их разведка никогда не видела поста около этого знака.

— Приготовить гранаты, — передал по цепи Золотарев.

Японцы остановились в нескольких шагах. Один из них, отделившись от группы, пригнулся и, стреляя, побежал к камню. Остальные, держа оружие наготове, шли следом.

— Огонь! — зло крикнул Золотарев и бросил гранату.

Взрывы на мгновение ослепили японцев. Они в беспорядке заметались, послышались стоны и крики. Камалов, забыв о морозе, голыми руками нажал гашетку. Застучал пулемет. Японцы валились в болото, и ветер тут же заметал их снегом.

Первые пули пригнули Золотарева, но он заставил себя подняться и пристально осмотрелся вокруг. Справа чернели неясные тени. Вскоре оттуда открыли огонь. Пули ударяли в камень, угрожающе взвизгивая. На левом фланге почти не переставая трещал автомат Шкорина. Золотарев с необыкновенной ясностью припомнил этот участок границы: правее идет ложбина, по ней можно пройти незамеченным и, если японцы догадаются об этом, то отделение окажется отрезанным от... своих. Золотарев широко раскрыл глаза. Их хотят отрезать от родной страны! Короткими перебежками Золотарев продвигался вправо. Только на полпути он вспомнил о Шкорине и сейчас же послал к нему двух солдат с ручным пулеметом. «Нужно сосредоточить огневые средства на флангах», — решил он.

Шкорину приходилось трудно. Японцы лезли напролом, не считаясь с потерями. Совсем недалеко за спиной, в каких-нибудь пяти-семи метрах — Шкорин это знал — лежали два валуна, они послужили бы ему хорошим укрытием. Он уже шевельнулся, намереваясь отползти назад, но понял, что не успеет, что потеряет решающие секунды, и остался на месте.

— Эх! — ненавидяще выдохнул он и закричал во весь голос: — Сколько вас там? А ну! — Бросив гранату, начал быстро перезаряжать автомат. Скинул мешавшую варежку, схватил диск: «Только бы успеть!» Из мрака вынырнули две фигуры в коротких шубах. «Японцы!» Мысль Шкорина работала предельно четко. Казалось, все, что происходит, было уже давно пережито. С коротким криком Шкорин бросился под ноги переднему японцу, и тот, вскрикнув, выстрелил — туда, где секунду назад была голова Шкорина. Щеку опалил огонь, в голове зазвенело. Коротким и сильным ударом автомата по коленям, Шкорин свалил японца. Второй растерянно замер. Этого мига было достаточно: Шкорин прикладом ударил его в лицо, японец вскрикнул, выронил винтовку, пошатнулся. Шкорин навалился на первого, мертвой хваткой сдавил ему горло. Но тут появился третий. «Все!» — горькой обидой мелькнуло в мыслях. Но сбоку раздалась пулеметная очередь, и японец свалился.

— Ага! — торжествующе крикнул Шкорин. — Наелся? — и, обернувшись, позвал: — Давай сюда, браток. Вот тут пулемету самое место! — и, когда пулеметчики подползли, признался: — Ну, спасибо. Чуть было не того...

— Чего «того»? — не понял пулеметчик, устанавливавший сошку. — Еще-то есть там они?

— Будут! — засмеялся Шкорин.

Японцы отошли. Наступила тишина, изредка нарушаемая надсадными криками раненых. Пользуясь короткой передышкой, Золотарев торопливо обежал отделение. Раненых не было. Минут через пять японцы, ломая хрусткий камыш, поползли вновь, на этот раз редкой цепочкой, охватывая отделение с трех сторон. Как далеко уходили их фланги, Золотарев не знал. И некого было послать в разведку: одиннадцать человек защищали полтораста метров. Но когда открыл огонь часовой с соседнего поста, сержант понял, что рассредоточиться нужно еще больше.

Торопливо отдавая приказания, Золотарев не переставал наблюдать. Звуки выстрелов то глохли, относимые ветром, то неожиданно приближались: начинало покалывать в ушах. Где-то кричали «банзай», кто-то стонал, слышался пронзительный визг, топот и резкие гортанные выкрики. Золотарев стрелял в расплывчатые тени.

Японцы снова отошли. Но вот опять: «Банзай!» — и они беспорядочно, по-сумасшедшему стреляя, поднялись в атаку. Золотарев прижался к камню, выжидая, когда они подойдут поближе. Пропустив их за рубеж, солдаты открыли огонь. Японцы, пригибаясь, кинулись обратно. Один из них, задержавшись, бросил гранату. Она разорвалась недалеко от пулемета. Золотарев прыгнул к самураю и, забыв про автомат, яростно ударил его по голове незаряженной гранатой. Японец коротко гакнул и свалился. Придавив его коленом, сержант почувствовал, как обмякло его тело. Камалов медленно отвалился от пулемета и ткнулся лицом в снег. Пулемет замолк.

— Камалов! — крикнул Золотарев.

— Ранили его, — сказал Гурин, пытаясь поднять неподвижное тело товарища.

— Ранили? — Золотарев порывисто приподнялся. — Переходи за пулемет!

Сам он подбежал к Камалову, на ходу вынимая индивидуальный пакет.

К пулемету подтащили оглушенного японца и накрепко связали его.

82
По боевой тревоге майор Сгибнев приехал на командный пункт полка. Штаб в полном составе разместился рядом, за бревенчатой стенкой.

Граница была нарушена одновременно в пяти пунктах. Везде шли ожесточенные бои. Установить разведкой количество и расположение войск противника не было возможности: приказ запрещал переходить границу. Пришлось рассредоточить полк по всему участку. Напор японцев не только не ослабевал, а как будто усиливался. Появилось новое, шестое направление у знака на камне. Майор послал туда роту и созвонился с начальником заставы. Тот сказал, что правее, на соседних участках, пока все спокойно, хотя отмечены случаи появления вблизи рубежа небольших групп противника. Он тоже не знал действительных сил японцев. Предполагал — до двух батальонов. Артиллерию японцы подвезли, она пока молчит. Танков не видно, но кое-где слышен шум моторов. «Начало войны, — гадал Сгибнев, — или очередной инцидент?»

Дежурный доложил: с участка от камня привели пленного. Сгибнев обрадовался:

— Быстрее переводчика!

Ввели пленного. Он был высок ростом и так крепок в кости, что форма японского солдата, словно чудом натянутая на него, вот-вот, казалось, должна была лопнуть по швам. Майор приказал размотать башлык, закрывавший лицо пленного. Переводчик приготовил бумагу, хотел уже начать разговор, но вдруг повернулся к майору и разочарованно сообщил:

— Это же русский.

Пленный мелко задрожал, затравленно озираясь и шмыгая взглядом по темным углам блиндажа, будто выбирая место, где можно спрятаться.

— Фамилия? — спросил майор.

— Сысоев, ваше благо... това... Не могу знать, как называть прикажете, — он вытянулся, едва не коснувшись головой потолка.

— Какими силами наступают японцы?

— Два полка, восемьдесят первый и пятьдесят второй, двести четырнадцатой дивизии.

— На этом направлении?

— Так точно! Все силы приказано пустить в дело, когда наметится успех... Ну, а если не будет... успеха, то есть, то... — Сысоев неопределенно пожал плечами.

Сгибневу предстояло решить, верить ли показаниям изменника Родины.

— Почему вы оказались в составе японских войск?

— Извращение судьбы... — вздохнул Сысоев, поднимая глаза к потолку.

— Шутовство! Прекратить! — Сгибнев стукнул кулаком по столу, пленный вздрогнул. — Отвечать на вопрос!

— Послан господином атаманом как переводчик! — выпалил Сысоев, испуганно выкатив глаза и отступая от стола.

— Каким атаманом?

— Господином Семеновым!

— Опять эта сволочь зашевелилась... Кем служил у Семенова?

— Старший унтер-офицер личной охраны!

«Сейчас расстреляют...» — трепыхнулась мыслишка. Но где-то в глубине души он надеялся на лучшее: надо подкупить советских офицеров откровенным признанием. Раз уж попался, все равно все узнают... Лучше самому сказать... Об Ухтомском... вот о ком! Заразу понес! «И какая это стерва так долбанула по голове? До сих пор мозги трещат...»

— Сколько здесь японских войск?

Сысоев повторил. И рассказал все, что знал.

— Не надо меня убивать, господин майор! — он упал на колени. — Ради бога, не надо убивать! Я только переводчик! Ей-богу! Святым крестом клянусь...

Майор уже не слышал его. Да, теперь можно принять решение. Уничтожить! Как бешеных собак. Чтобы неповадно было в другой раз... Сгибнев поднял телефонную трубку.

— Начальника штаба. Прикажете пропустить японцев за линию рубежа на триста-пятьсот метров. Пусть батальон отойдет. Да. Ни в коем случае не оставлять убитых и раненых. Конечно, своих. Потом с фланга ударят пограничники и наши батальоны. Отрезать противника от границы и... — майор замолчал, слушая. — Точно!

83
На рассвете со стороны японцев появились три офицера с белым флагом. Их провели к майору Подгалло. Он находился в цепи солдат, в передних окопах, рядом с Карповым, легко раненым в руку. Капитан японской армии, сухощавый и стройный, одетый в меховую куртку и лохматые унты, небрежно кивнул майору и процедил:

— Ваши сордаты убито пять. На наша сторона. Вы дерари нападение.

— Что вам нужно? — прервал его майор.

— Наша сторона требует сордат домой. Все — убитый и раненый.

— Верните трупы красноармейцев, захваченные вами, — майор знал, что японец лжет, в полку только трое убитых, но их тела лежат в сан-пункте.

Это требование не смутило капитана.

— Ваши сордаты, — высокомерно сообщил он, — вернуты ваша консур в Чанчуне.

— Тогда прекратим разговор, — майор встал. — Ваших солдат мы передадим вашему послу. Дежурный! Проводите парламентеров!

Капитан опешил. Он явно не ожидал такого оборота дела. Нет, он не может уйти ни с чем. Торопясь и еще больше коверкая русские слова, он настаивал на своем:

— Наша сордата забруждарся. Ночью быр сирьно пурга. Вы их стреряри. Бедный сордат хотер подышать свежий воздуха.

Но капитана отправили ни с чем. Только к вечеру пришло приказание вернуть пленных и позволить японцам убрать трупы своих солдат.

84
В санчасти, куда Карпов добрался в полдень, его встретила Ольга. Забыв, что кругом люди, она обняла его. В глазах ее были слезы, и Карпову вдруг захотелось заново пережить бой, и свое ранение, и последнюю атаку. Ее слезы, ее горячие объятия стоили этого! Он стоял безмолвно, слыша, как где-то около него, совсем близко, билось ее сердце.

85
Испуганно косясь на советских солдат, безоружные японцы убирали трупы. Метрах в ста от рубежа стояли нагруженные повозки. Подгалло подошел к ним, чтобы поторопить с отправкой. Ездовые поняли его без переводчика. Заскрипели по снегу колеса, закачались мерзлые руки.

Услужливый ветер засыпал снегом следы колес, и вскоре уже ничто не напоминало о бое. Кружилась среди сопок вьюга. Оглушительно лопались на морозе камни. Снег слепил глаза постовым, намерзали ледяные корки на бровях, ресницах, на поднятых воротниках полушубков.

Граница оставалась неприступной.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1
Город окружали сопки, и окраинные домишки карабкались на их каменистые склоны, затянутые сейчас лиловатой дымкой цветущего багульника. Озерки мутной воды блестели в кустарнике. Ручейки бежали вдоль улиц.

Весна!

Даже гольцы — угрюмые стражи распадков — зазеленели майским бархатистым мхом. Возле валунов, под соснами, среди россыпей камней, утренними звездами сияли подснежники.

Весна!

Карпов приехал из Москвы днем. В штабе фронта он добился назначения в свой полк. В ожидании поезда, который отправлялся только вечером, он бродил по тихим улицам городка, вспоминая шумную Москву, потоки автомобилей, строгих милиционеров-регулировщиков. А здесь — переходи улицу, где вздумается, не опасаясь ни транспорта, ни свистка. Карпов улыбнулся этой праздной мысли. Уж больно денек хорош! А впереди — родной полк. И Ольга. Сколько писем написали они друг другу за это время! И обо всем договорились. Кончится война — и навсегда вместе... Возле репродуктора на площади стояли люди, слушали сводку Информбюро. Бои — в Берлине. Горит рейхстаг... Да, там скоро конец.

В зале ожидания почти никого не было. Опередив Карпова, к окошечку кассы подошел капитан, он даже со спины показался Карпову знакомым. Капитан снял фуражку, вытер платком выбритую до синевы голову. На затылке темнел лиловатый шрам, уходивший вперед, к уху. «Из фронтовиков», — решил Карпов. Капитан получил билет и шагнул в сторону. Карпов протянул кассиру свое требование, но, взглянув капитану в лицо, отдернул руку. Пшеничные усы... лохматые брови... карие глаза...

— Самохвал!

— Карпов? — недоверчиво протянул Самохвал и вдруг сгреб его в охапку. — Смотри ты! Встретились! В полк?

— В полк.

— Ух ты... Бывает же, что так повезет!

— Что тебе дают?

— Батальон.

— Какой?

— Первый.

— Разрешите представиться, — засмеялся Карпов. — Ваш заместитель по политической части.

Карпов отметил про себя, что Самохвал заметно изменился. Лицо посуровело, в усах появилась преждевременная седина, глаза погрустнели, словно пряталась в душе непроходящая боль. Постарел Самохвал. Постарел.

— Малость подучили нас на курсах и отправили на фронт, — рассказывал он не спеша. — Там, брат, не так, как в кино показывают. И устанешь до смерти, и страху не избежишь. Всяко! Потом ранило. — Провел ладонью по затылку, поморщился. — После госпиталя воевал вместе с сталинградцами. Много встречал наших земляков-забайкальцев. Хороший народ... Не уступали сталинградцам. Да... На Украине опять ранило. Пришлось на ремонт остановку делать. Хотели ногу отрезать, да врач какой-то — и фамилии его не знаю — посмотрел, посмотрел да и решил помиловать. Правда! Средство новое нашли. Кололи-кололи меня — и осталась моя нога на месте...

После многих километров пути Самохвал, глядя в ночную степь за окном, тихо сообщил:

— Дочь у меня... умерла. — Крепко потянул себя за ус, опустил голову. — Жена написала.

2
Утром, когда в вагонах еще спали, поезд остановился на маленьком разъезде. Толпа солдат и офицеров заняла весь деревянный настил перрона, окружила вокзал, просочилась в скверик с топкими тополями. Карпов и Самохвалов тоже выскочили из вагона.

— Тише! Тише! — раздавалось со всех сторон.

Зазвучали необычные в этот час позывные московского радио: «Широка страна моя род-ная...»

Люди теснее сгрудились у репродуктора и замолкли. Голос диктора произнес:

— Приказ Верховного Главнокомандующего... Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями Германского Верховного командования подписан... — диктор возвысил голос, — ...акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил...

Толпа пришла в движение, раздалась. Совсем незнакомые люди обнимались, кричали. Многие, плакали.

— Победа! Победа!

Карпову запомнилось мокрое морщинистое лицо пожилого старшины. С застывшей радостной улыбкой он смотрел вверх, на круглый раструб репродуктора, и кричал, потрясая костылями:

— Ур-ра! Ур-р-ра!

И Карпов, сжимая чью-то руку, тоже кричал вместе со всеми.

Поезд отошел с запозданием на полчаса, украшенный красными флагами и зелеными ветвями.

— Знаешь, — говорил Самохвал, усаживаясь в вагоне рядом с Карповым, — странное у меня чувство. Пришла победа, — пришла! — а все как-то не верится. Все думается: завтра опять побегу сводку слушать... — Он покрутил ус, рассмеялся. — Понимаешь, к радости, оказывается, тоже привыкнуть надо.

Веселые девушки на перроне махали вслед поезду разноцветными платками.

И сопки выглядели сегодня по-праздничному: цветы коврами устилали склоны.

3
Все ближе и внятней раздавался настойчивый голос, твердивший чье-то имя. Потом заныло колено. Лиза хотела согнуть ногу, но не смогла, ощутив рвущую боль ниже бедра. Она открыла глаза и тотчас зажмурилась. Куча бинтов, пропитанных кровью, а ноги — нет.

Лиза вспомнила о ребенке. Пошарила вокруг себя руками. Открыла глаза. Мертвый электрический свет. Гнилая, пропитанная кровью, солома. Безобразный, весь в пятнах, узел вместо ноги. Лиза попыталась сесть, но боль опрокинула ее на спину. Где ребенок? Снился ей или был на самом деле шест с железным крючком?...

— Сестра... сестра... сестра... — монотонно звал человек без имени. Лиза повернула голову. Он лежал в какой-то странной позе: словно сведенный судорогой. Колено было прижато к подбородку, а руки заломлены над головой, будто в припадке отчаяния.

— Проклятый шэньши... туфэй... — бормотал он, мешая китайские и русские слова. — Туфэй! Предатель! Убить... — И снова без перерыва: — Сестра... сестра... сестра...

Лиза поняла — он зовет ее, только так обращался к ней человек без имени.

Оглядев камеру, она увидела, что их двое. Значит, те умерли.

— Я здесь... брат... — Лиза не узнала своего голоса, и он испугал ее.

— Иди ко мне... меня... сюда... — шептал человек без имени, судорожно подползая к ней.

Превозмогая боль, Лиза двинулась к нему навстречу.

— Ты... — обрадованно продолжал человек без имени. — Шанго... Ты смелая. Ты Цю Эр... Сы Синь... Умру я, сестра. Ты русская. Сильная... — И быстро заговорил по-китайски.

— Подожди, — остановила его Лиза. — Подожди! Что ты говоришь? Я не понимаю...

— Китая... Шаньдунская провинция есть... уезд Хуан есть. — Человек без имени тяжело дышал. — Там живет мать. Отец... совсем старик... Японец не знает, — он зашептал, оглянувшись на дверь, — меня зовут Чы Де-эне... я коммунист, сестра. Как Демченко. Будешь жить — увидишь свободный Китай. Передай партии, коммунистам скажи: Чы Де-эне убили японцы. — Он приподнялся, шатаясь, встал на колено, и, подняв к плечу сжатый кулак, ясно и громко произнес: — Я боролся! — Он смотрел Лизе в глаза, и взгляд его был спокоен и тверд. — Я убит. Но я ничего не сказал. Вансуй партия.

4
Вечером Сан Фу-чин собрал командиров рот и взводов. Отряд разросся, теперь в нем насчитывалось до тысячи бойцов, кроме тех, что были заняты только на хозяйственных работах. Приказ командира партизанского соединения «Хинган» предписывал отряду в кратчайший срок оседлать один из перевалов Хингана и не пропускать японские войска. На исполнение — трое суток. Было над чем задуматься! Сан Фу решил посоветоваться с командирами. Землянку заполнили пестро одетые люди. Японские мундиры, гимнастерки солдат Народно-Революционной армии, серые халаты крестьян, длиннополые, темные пиджаки. Китайцы, русские, маньчжуры.

— Друзья! — взволнованно начал Сан Фу. — Мы начинаем большую войну. — Легкий шепот пробежал по землянке. — Получен приказ: сняться с места, идти на первый перевал шоссе Ирэктэ — Бухэду. Ликвидировать базу. Кто знает те места? Говорите.

Сердце Михаила забилось тревожно. Большая война! Мало кто верил, что она начнется так скоро. Большая война — это наступление, это изгнание японцев. Наступает час освобождения Лизы. Где бы она ни была, он найдет ее, найдет!

— Мы бывали там, — тихо проговорил худой маньчжур. — Лес редкий. Кустарника нет. Камень. Вершина голая... Куда мы денем раненых? Где у нас пушки? Приказ отдать легко. — Он покачал головой и сел, покашливая в кулак.

— Ну-ну... — Шин Чи-бао взглянул на него укоризненно. — Ты смелый солдат, но плохой командир. Приказ выполняют, товарищ, если даже гибнут. Наша гибель — жизнь другим. Может быть, тысячам людей. Ты подумал об этом, товарищ?

Поднялся старый Лю Цин и пристально оглядел настороженные лица командиров.

— Когда поет петух, наступает утро. Когда говорит старший, он думает обо всех. Обо мне. О тебе. О нас. О деле. Кто-то ушел в удобное место. Кто-то пойдет на голую вершину. Пусть мы. Когда выступаем?

Римота, недавно назначенный командиром взвода разведки, встал рядом с Лю Цином.

— Трусливому и в темноте тень мерещится, — заговорил он. — Удобного случая дождаться трудно, а упустить легко. Нужна разведка. Мы пойдем сейчас. Встретим отряд на пути к перевалу. Так?

Через час взвод разведчиков покидал лагерь. Они уходили той же дорогой — по лестницам, сплетенным теми, кого уже не было в живых. Без вести пропал смелый Чы Де-эне. Не возвратился Ван Ю. И сколько еще уходило этим путем и не возвращалось! А отряд рос и рос, становился сильнее — и вот начинает большую войну...

Партизаны собирались недолго. Оружие, боеприпасы и немного продуктов. Уже перед выходом к Шин Чи-бао привели троих китайцев, одетых в крестьянское платье.

— Кто вы?

Старший — седой, суровый человек — поправил очки, снял ботинок и, оторвав каблук, достал завернутый в кожу лист бумаги.

— Читай, если ты комиссар отряда Сан Фу-чина.

«ЦК Коммунистической партии Китая, учитывая благоприятную обстановку в стране, сложившуюся в последние месяцы: все увеличивающуюся раздробленность сил оккупантов, панику в их штабах, окончание войны на западе, которое способствует росту прогрессивных сил, приняло решение о начале военных действий за освобождение страны. В отряды партизан Маньчжурии для усиления политической работы в массах ЦК решил направить...»

Этого не ожидал даже видавший виды коммунист Шин Чи-бао. К ним в отряд пришло пополнение во главе с членом ЦК компартии Китая!

— Здравствуй, товарищ Чжу Эр. — Шин Чи-бао выпрямился. — Я комиссар.

Чжу Эр пожал ему руку и сразу же начал расспрашивать о делах в отряде. Сопровождавшие его солдаты Народно-Революционной армии пошли к партизанам.

Внимательно выслушав комиссара, Чжу Эр рассказал, что с окончанием войны на западе японцы начали отводить войска из Китая сюда, в Маньчжурию, к границам России. Следовательно, они предполагают, что Россия будет верна союзническому долгу и начнет войну здесь, на Востоке. Нужно использовать раздробленность японской армии, частично запертой в укрепленных районах, частично сосредоточенной в больших городах, и уничтожать части, идущие за Хинган. Сейчас, когда японские штабы растерянно ищут направление предполагаемых ударов русских, им будет не до партизан. Ситуация очень удобная для начала большой войны...

Под утро уходили последние роты. С ними вместе пошел и Шин Чи-бао.

Занималась заря. Заголубело небо на востоке. Ветер качнул вершины столетних дубов. Прошелестела листва, и снова все стихло.

5
В День Победы, едва появившись в расположении полка, Карпов направился в землянку санчасти. Еще издали он увидел знакомую крышу, поросшую травой, серые доски коридорчика. Сбежав по ступенькам, он забыл постучаться и рывком открыл дверь. Метнулось испуганное лицо незнакомой толстушки в тесной и короткой гимнастерке, и Карпов увидел Ольгу, замершую подле окна. Вот так же стояла она в их последнюю встречу. Карпов бросился к девушке, не замечая, как ее подруги поспешно покидают землянку. Ольга протянула к нему руки.

— Сережа...

— С победой, Оля, с победой тебя!..

6
Кончился знойный июль. По утрам над сопками вился густой туман, словно они дымились, как непотухшиевулканы, а днем — сушь и тишина. Недвижна и сумрачна была степь зарубежной стороны. Ни маневров, ни движения войск по сопкам, ни «учебных» стрельб в сторону наших погранзастав — ничего! Замерло все, как перед большой грозой, очищающей воздух и землю.

В городских садах, печально шурша на горячем ветру, свертывались, жухли и опадали листья. Перед зданием штаба фронта начал осыпаться старый тополь, хотя его поливали каждый день. Командующий в короткие минуты отдыха подходил к окну и, глядя на голую верхушку дерева, думал. Думал о том, что зной изнуряет солдат, а им предстоят тяжелые марши к границе; о том, как идет передислокация войск, как принимается пополнение: запад отдавал долг востоку, присылал людей, закаленных в битвах, и новейшее вооружение.

Штаб фронта за короткое время разработал схему передвижения войск, она лежала на столе командующего. Многокилометровая линия границы исчерчена ровными красными стрелами, нацеленными в глубь Маньчжурии.

Вошел начальник разведки фронта генерал-майор Пристучко. В руках у него — неизменная черная папка.

— Разрешите доложить, товарищ командующий?

— Прошу.

Больше часа продолжалось обсуждение боевых качеств Квантунской армии в укрепленных районах. Прибывали пополнения даже из Японии, несмотря на то, что американские войска уже занимали японские острова Иводзима и Окинава.

— Некоторые данные, — Пристучко подал мелко исписанный лист, — заставляют думать, что наши «союзники» информировали правящие круги Японии о некоторых решениях Ялтинской конференции. В противном случае Ямада не собирал бы в кулак — Цикикар, Харбин, Чанчунь — всю технику и не активизировал бы укрепрайоны. Такое положение на всей границе Маньчжурии и даже Кореи, где спешно строятся доты и противотанковые рвы. В какой-то степени мы теряем элемент внезапности.

— Как отряд семьсот тридцать один?

— Полностью готов к бактериологической войне. Получил значительное пополнение. Диверсант, заброшенный Семеновым, показал... — Генерал прочитал: «...на станции Пинфань недавно выгрузился эшелон самолетов, которые направлены в распоряжение отряда „Камо“ генерал-лейтенанту Исии». Отряд «Камо» — это и есть отряд семьсот тридцать один, — пояснил Пристучко. — «...в течение трех дней, которые я жил вблизи станции, все время слышались взрывы и гул самолетов, по звуку — бомбардировщиков».

— А тот... — командующий на секунду задумался, — интернированный китайский партизан — Ван Ю, кажется, — где он сейчас находится?

— Неподалеку, в городе.

— В начале военных действий направьте его на Хайларское направление... Он оттуда родом? Пусть воюет. А отряд «Камо»... Мы должны пленить весь его состав, с корнем вырвать заразу. В назидание всем будущим охотникам за инфекциями мы их будем судить.

Некоторое время командующий оставался один. Потом вызвал начальника санитарной службы фронта.

— Какое сегодня число, профессор?

— Второе августа. Ваше приказание выполнено. Профилактические комбинированные прививки сделаны всему личному составу фронта.

— Штабу?

— Так точно.

— Смотрите, профессор, если начнется какая-либо эпидемия...

— Никак нет! — глаза профессора молодо блеснули. — Наша профилактическая комбинированная прививка предохраняет от шести острых инфекций, в том числе от чумы. Прививки действенны спустя три дня после укола в течение шести месяцев.

— Отлично!

Профессор ушел. Командующий снова сел за стол... Множество изгибов границы на толстом листе ватмана. Стрелки и кружки с номерами частей. Человеческие жизни. Сотни тысяч людей шли сейчас по сопкам, лесам и пустыням сюда, к этим вот, им намеченным точкам. Нужно беречь солдат! Громадная страна ждет их. Каждому приготовлено дело, и каждый стремится к нему, мечтая о мирной жизни...

Голые сучки тополя торчали за окном, жаркое солнце беспощадно жгло землю, было душно, как перед грозой.

7
Застывшие волны сопок, начинаясь в Советском Союзе от Яблоневого хребта, тянутся по Трехречью до самого Хингана. Густые леса сплошной полосой уходят в Маньчжурию. На юге, из степей Монголии, растекаются сухим морем пески Гоби — тоже почти до Хингана. Пустынны древние караванные тропы, безлюдны дороги по выжженным сопкам, тишина в дремучей тайге — сучок не хрустнет.

Днем — тишина. Солнечные лучи жгут землю. Но как только сгущаются сумерки, по дорогам, ведущим к границе Маньчжурии, начинается движение: идут пехота, артиллерия, понтонные и саперные части. Мчатся легендарные «катюши», громыхают танки и самоходные орудия. Едва забрезжит рассвет — движение прекращается, и до солнца на дорогах оседает густая серая пыль.

В конце июля радио принесло весть: Советское правительство совместно с правительствами союзных стран предложило Японии капитуляцию. Ждали, что японские милитаристы, понимая безнадежность сопротивления, сложат оружие. Но ответа не было.

8
Вечером в батальон прибыли автомашины для переброски личного состава. Сопровождавший их инженер-капитан передал Карпову приказание: отобрать и принять из санбата для ударной группы людей и машины.

— Поговорите с бойцами лично, — сказал Плотников и сокрушенно вздохнул: — В рейд идти все хотят. Вот, — и он показал пачку рапортов. — Просьба одна — зачислить в передовую группу...

Карпов перед строем сказал, что в рейд могут пойти от санбата только три машины и одна — из санроты полка. Тут он вспомнил, что Ольга прикреплена к этой машине, и быстро взглянул на девушку, стоявшую в первом ряду. Ольга улыбнулась ему.

После команды «разойдись» строй моментально рассыпался. Назначенные в рейд побежали готовиться к отъезду. Ольга подошла к Карпову.

— Сережа, — тихо спросила она, — я никому не скажу... — Мы пойдем на Хайлар?

Карпов знал: у Ольги в Хайларе свои, и ему хотелось обрадовать ее, но тайна пока оставалась тайной. Вздохнув, он ласково коснулся ладонями ее лица.

— Я понимаю. Не говори, — шепнула она и. крепко прижалась к нему, вдруг почувствовав себя маленькой и слабой. — Береги себя.

Ольга секунду пристально смотрела ему в глаза и, порывисто поцеловав, скрылась в темноте.

В батальоне уже началась посадка. Карпов пошел вдоль машин первой роты, выделенной в головную походную заставу.

— Товарищ старший лейтенант, вам пакет.

При свете спички Карпов прочитал распоряжение: находиться при головной походной заставе. Принять от пограничников возле колодца проводника.

Колонна тронулась.

Накрапывал мелкий дождь. Солдаты натянули на головы плащ-палатки. Но туча медленно уплывала на восток, и снова засияли звезды. Над сопками блеснула полоска света. Скоро должна была показаться луна.

Возле одинокого степного колодца, закрытого большим камнем, машины остановились. Из-за камня поднялись трое. Карпов спрыгнул к ним на землю. Пограничник представил ему проводника.

— Товарищ Циндап. Местный житель.

Карпов пожал жесткую негнущуюся ладонь монгола — плотного, коренастого и молчаливого. Черные быстрые глаза его смотрели изучающе. Он теребил реденькую бородку и все запахивал поплотнее темно-коричневый халат, отделанный по воротнику и рукавам черным плисом. Третьим человеком оказалась женщина, одетая в черный халат с непомерно длинными рукавами. Карпов вопросительно взглянул на Циндапа.

— Жена, — сказал тот. — Боится. Война.

Помолчав, сердито сказал что-то по-монгольски, не глядя на жену. Та слушала, склонив голову. Тускло блестели тяжелые треугольники серег. Сколотые на груди косы слегка колыхались. Циндап порывисто обнял жену и, слегка оттолкнув, сказал уже по-русски.

— Ходи домой.

Женщина послушно ушла.

Карпов усадил монгола в машину рядом с Камаловым и пошел к танку подполковника Харченко — командира ударной группы. Харченко с Макаровским стояли за танком, прячась от ветра. Карпов доложил о проводнике.

— Хорошо, — коротко сказал Харченко.

Задача группы была ясна. Оставалось ждать сигнала. Некоторое время офицеры молча курили. Макаровский, притушив окурок каблуком, достал карту и зажег фонарь.

— Еще раз хочу посмотреть укрепрайон, — пояснил он, водя по карте концом карандаша. — Не наткнуться бы на опорный пункт — там ведь ни много ни мало тринадцать тысяч японцев. Поднимем шум раньше времени — возни много будет.

— Да, — согласился Харченко. — Но у меня такой план... — Он помолчал, сосредоточенно дымя. — А что, если нам перед городом обнаружить себя? Впереди головной заставы пустим танки и самоходки с зажженными фарами, а метрах в пятидесяти — автомашины. И тоже фары включим...

— На испуг? — оживился Карпов.

— На испуг, — подтвердил Харченко. — Пусть думают — танковая армия прорвалась. Вы не возражаете, Макаровский?

— Нет.

— Тогда заготовьте приказ. Задача прежняя. На охране мостов остается рота Горелова. Все остальные силы — на город и укрепрайон. В случае, если часть колонны будет задержана у реки, а часть прорвется, вести бой за овладение мостами. Старший у мостов — капитан Самохвал. Мой КП в районе кино, в центре города. Старший лейтенант Карпов с головной походной заставой действует по своему усмотрению. Но... — подполковник улыбнулся, — но с умом!

Подошел офицер связи и доложил:

— По приказанию генерал-майора Пристучко к вам прикомандировывается китайский партизан товарищ Ван Ю.

— Где он?

— Здесь, товарищ подполковник, — послышался сбоку чуть хриплый голос, и в круг света вошел Ван Ю. На нем была форма советского солдата без погон.

Харченко приказал выдать ему оружие.

9
Без света и, казалось, без звука колонна шла бездорожьем. Приказ — продвинуться за Цурухайтуй к наведенным невдалеке от поселка понтонным мостам через Аргунь. Накапливались на горизонте грозовые тучи. Очень слабо, но явственно доносились раскаты грома. Карпов взглянул на часы: двадцать три ноль-ноль.

Циндап сидел в головной машине, изредка указывая направление.

— Ты что, в темноте видишь, что ли? — удивленно спросил шофер.

— Зачем вижу? — спокойно ответил тот. — Я знаю. Когда знаешь — зачем видеть? Бери влево не шибко, тут торбаган живет. Солдат тряхай будет. Колесо застрянет.

Поселок спал. Нигде ни огонька. Потревоженная шумом, одиноко залаяла собака, но вскоре смолкла. Пограничная застава остановила колонну на выезде из хутора. Сержант с повязкой регулировщика сообщил Карпову:

— Приказано продолжать движение в двадцать три сорок пять. Пятнадцать минут обождать придется, посты с рубежа снимают.

«Новая остановка!» — с досадой подумал Карпов, выходя из машины. Присев под плетнем, он достал папиросу и разрешил курить всем. Подошел Ван Ю.

— Зачем стоим? — горячо заговорил он. — Сдался японец? Да?

— Пока не известно. Будет приказ.

— Какое время даром пропадает!

Карпов не ответил. Ван Ю отошел и лег на обочину дороги, хотя ему хотелось не лежать сейчас, а двигаться, лететь вперед, стрелять!

Камалов и Шкорин присели на крылечке темного домика. Шкорин сосредоточенно курил. Подошел Золотарев, потом Зайцев.

— Может, капитулируют? — неуверенно проговорил Золотарев.

— Дожидайся! — угрюмо бросил Шкорин. — Они и в петле-то брыкаться будут.

Послышалась негромкая команда: «По машинам!» Шкорин старательно затоптал окурок.

— Слыхали? Видать, не шутки.

10
Вот и мост. Опять остановка!

— Пограничные посты сняты, — доложил дежурный по заставе, найдя Карпова, — граница открыта. — И широким жестом указал на смутно белевшую реку.

«Можно посылать разведку, — подумал Карпов с тревогой, — а приказа все нет».

Он прошелся вдоль замершей в ожидании колонны. Подходя к головной машине, услышал приглушенный разговор.

— Видишь, друг, плис? — Циндап поднес к лицу Камалова обшлаг рукава. — Раньше только Чондан-купец носил, а сейчас арат надевает. На шее, гляди, рубец. Палка. Японец бил. Эх, друг...

В степи, сонной и темной, одиноко, пугающе простонала птица. Золотарев, примостившийся рядом с Камаловым, слегка вздрогнул и пошевелился.

— Ш-ш-ш... — вкрадчивым шепотом остановил его монгол. Он весь подался вперед, бесшумно снял меховой треух с блестящей подвеской и шепнул: — Выпь кричит. Полночь. Вон, — он махнул головой назад, — видишь? Большая звезда за маленькую забежать хочет. — Помолчав, добавил: — А маленькая звезда — ух! — какая злая... Видишь — красным глазом моргает. Война! — Циндап умолк, вслушиваясь в тишину ночи. И черный бездонный провал летнего неба с искрами звезд, казалось, тоже прислушивался к тому, что делается на земле...

— Товарищ старший лейтенант, — шепнул подползший связной, — подполковник приказал взять кордон.

Карпов вызвал командира роты. Сюда, почти к самой линии границы, подошли два взвода.

— Ну, товарищ лейтенант, — Карпов пожал руку командиру роты, — в добрый час! Вот вам проводник, товарищ Циндап. Приказываю кордон взять без выстрела.

Монгол торопливо возился около камня.

— Что делаешь? — спросил его Камалов. Он должен был идти вместе с Циндапом.

— Трубка прячу. Старый трубка, как друг, дороже золота. Помирать надо будет — побоюсь. Трубку жалко станет. Помру — арат найдет, спасибо скажет. Живой буду — сам возьму.

— Пошли? — нетерпеливо позвал Камалов.

Циндап вскочил на ноги и, принюхиваясь, пошел вдоль границы, удаляясь от домика японской заставы.

— Куда? — тревожно спросил Камалов.

— Ветер. Собаки, — коротко ответил Циндап и прибавил шагу. Невдалеке от кордона пришлось залечь в зарослях шиповника, ожидая, пока подтянутся солдаты.

Одна за другой набегали из степи теплые, ароматные волны, действительно похожие на вздохи. Запахи чебреца, полыни, шиповника, дурман-травы, нежный, еле ощутимый аромат колокольчиков, гвоздики и анемон слегка кружил голову. В двухстах метрах тускло светилось окно японского кордона.

Мягко шуршали травы, приглушенно звучали голоса ночных птиц, в невидимом небе висели желтые звезды.

— Ветер, слышишь? — шепнул монгол. — Идти надо.

Камалов не слышал.

— Палец, палец возьми! — Циндап сунул палец в рот и поднял его над головой, Камалов проделал то же. — Ветер, видишь?

— Вижу. — Камалов почувствовал, как мокрый палец стал холодеть с одной стороны.

— Можно двигаться, — сказал командир роты.

— Пойдем по-тиху... животом пойдем. — Циндап скользнул в густые заросли травы, перевитые у корней прошлогодними сухими будыльями. «Вот пошел животом! — восхищенно подумал Камалов, стараясь не отстать от монгола. — За ним верхом не успеешь».

С запада все ощутимее тянуло холодным ветром, тучи затягивали небо, гася звезды.

11
Ван Ю не отходил от Карпова.

— Как думаешь, товарищ, — жадно спрашивал он, — сегодня дойдем до моста?

— Дойдем! — уверял его Карпов, тревожно следя за стрелкой, приближавшейся к часу. Кордон должен быть взят в час без четверти. Еще пять минут... Пять минут! Невидимая грань времени делила вчера и завтра. Пять минут — триста ударов сердца, и изменятся обычные понятия о жизни и смерти... Карпов вгляделся в темную колонну машин.

«Да, жертвы будут. Может быть, и он... а так не хотелось бы. Ольга...» — Карпов прерывисто вздохнул и поправил кобуру. А сотни тысяч жизней, отданные прежде за него и за Ольгу? За то, чтобы они сейчас вот дышали, думали друг о друге, мечтали о счастье, берегли будущее...

— Как думаешь, товарищ, — осторожно трогая Карпова за локоть, в десятый раз обратился со своим вопросом Ван Ю, — дойдем?

— Дойдем.

— Скорее надо ходить! — Руки Вана дрожали. — Сколько народа нынче ночью, пока мы ждем, побьет японец, товарищ! Ты не знаешь.

Внезапно ветер налетел бурными порывами. Недалеко блеснула извилистая полоса молнии, и трескучий раскат грома прокатился над головами. Упали первые тяжелые капли дождя.

Шоферы торопливо надевали на колеса автомашин приготовленные цепи.

Рядом остановился саперный батальон. Где-то залязгали гусеницы танков и смолкли.

Оставалось всего две минуты.

— Скоро, товарищ? — Ван Ю стоял перед Карповым.

— Совсем скоро... Увидишь ракету — пойдем.

Секундная стрелка обегала последний круг.

12
До оккупации Маньчжурии японцами Чанчунь был обыкновенным провинциальным городком. Японцы преобразовали его в столицу Маньчжоу-Го: до основания снесли старые кварталы, расчистили площадки и выстроили современного типа здания. В них расположились министерства, сам император, многочисленные японские советники, а главное — штаб Квантунской армии. Доступ в этот район китайцам был запрещен. Они ютились на окраинах, в дымных и грязных фанзах. Чтобы искоренить все китайское, японцы переименовали Чанчунь в Синь-цзин — «Новая столица».

В эту ночь над Чанчунем разразилась гроза. Проливной дождь залил асфальт улиц бурными потоками. Генерал Ямада задержался в штабе: он не любил сырости. Годы клонились к закату. «Седьмой десяток — это не юность», — усмехаясь, шутил он. Последнее время его очень тревожил ход войны на Тихом океане. К тому же, министр намекал: возможно выступление России. Но, откровенно говоря, Ямада не особенно верил в это. Развязать войну в Маньчжурии, где стоит под ружьем около миллиона отборнейших солдат! И это России — стране, только что закончившей такую кровопролитную войну. Ямада скептически пожимал плечами. Но приказ об усилении гарнизонов на границе с Россией выполнял точно. Он был солдат и приказ чтил свято.

Кабинет командующего, залитый мягким рассеянным светом, в этот вечер казался особенно уютным. После грозы воздух был необыкновенно чист и прохладен. Ямада с наслаждением закурил сигару и потянулся.

Бесшумно ступая по ковру, подошел адъютант и подал пакет. Лицо адъютанта никогда прежде не бывало таким бледным. Ямада удивленно поднял брови, но ничего не сказал. Неторопливо разрезав конверт, он достал плотный лист бумаги и, отведя руку с сигарой в сторону, чтобы не мешал дым, начал читать.

Военный министр, не комментируя, пересылал ему ноту Советского правительства. Реденькие брови Ямады нахмурились. Старчески бледные губы слегка раскрылись, обнажая стертые пожелтевшие зубы.

«После разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Япония оказалась единственной великой державой, которая все еще стоит за продолжение войны... Верное своему союзническому долгу, Советское правительство...»

Ямада торопливо перевернул лист, и дымящаяся сигара с легким стуком упала на пушистый ковер. Ямада схватил бумагу обеими руками.

«...заявляет, что с завтрашнего дня, то есть с 9 августа, Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией».

Комната покачнулась. Адъютант, разбрызгивая, подал стакан воды и затоптал тлеющий ковер. В кабинете запахло жженой шерстью. Ямада отвел руку адъютанта и потер виски.

— Какое сегодня число?

— Девятое августа, господин командующий. Два ноль-ноль.

— Во Владивостоке?

— Два тридцать.

«Почти три часа девятого августа по местному времени. — Ямада злобно оскалил зубы. — А наступления русских нет! Можно еще многое предпринять!»

— Собрать штаб! Начальника штаба ко мне!

Через несколько минут помчались связные, будоража тишину спящего города треском мотоциклов. И почти в это же время послышался в вышине нарастающий рокот самолетов. Задрожали стекла от разрывов авиабомб. Столбы ярко-белого пламени поднялись над Центральным вокзалом. Немного погодя грохнули взрывы в районе Южного вокзала. Вой пикирующих бомбардировщиков слился с пронзительным свистом бомб.

Ямала с ожесточением застучал кулаком по кнопке звонка и срывающимся, визгливым голосом бешено прокричал:

— Свет! Выключить! Немедленно!

Город погрузился во тьму. В кабинете командующего спустили светонепроницаемые шторы. Теперь пламени пожаров не было видно. Но грохот разрывов слышался все ближе. Взрывной волной выбило стекла из окон, сорвало шторы. Ямада остервенело ударил по лампе. Она разбилась и погасла. Но в комнате было светло, как днем. Горело здание жандармского управления. Разваливался на части, засыпая улицу мусором, дом японских советников. Какие-то люди в нижнем белье бегали по асфальту.

— Вызвать истребители! — кричал Ямада в трубку телефона. — Расстрелять командира зенитной части! Где прожектора!?

Когда вспыхнули прожектора и раздались первые выстрелы зенитных орудий, советские самолеты, отбомбившись, уже уходили на север.

В кабинете командующего быстренько прибрали. Пустили в ход штабную электростанцию. Загорелся свет. Все стало как будто бы по-прежнему. Только дыра в ковре и испуганные лица адъютантов напоминали о налете.

Начали поступать сводки. Первым сообщил обстановку Мукден. Читая телеграмму, Ямада раздражался все больше и больше.

«В час пятьдесят минут самолеты противника подвергли ожесточенной бомбежке район арсенала. Взорван пороховой склад. Значительно повреждены цехи танкостроительного и орудийного заводов...»

Ямада отбросил сводку.

— Из Харбина, господин командующий! — доложил адъютант.

«Час сорок... бомбили мостовой район... вокзал частично разрушен... пристани разбиты... пожары в районе складов...»

Приказав начать восстановление железной дороги, Ямада запросил штабы пограничных армий.

Начальник штаба, генерал Хата, стараясь быть спокойным и бесстрастным, докладывал сложившуюся в последние три часа обстановку.

— Одновременные удары в направлении Муданьцзян — Линькоу — Цзямусы дают основание предполагать, что противник пытается отрезать район хребта Надань-Хада-Алинь. Удары на Гулин, Хутау, Бауцин носят отвлекающий характер. Из Владивостока противник рвется на Яньцзи, имея в виду Гирин. Форсировав Амур в районе Благовещенска, советские части завязали бой на окраине Хейхэ. Пока мы не имеем сведений с границ Монголии, Кореи и Забайкалья... большей части его.

Ямада приказал вызвать Хайлар, начальника укрепленного района генерала Намуру.

— Нам легко бросить помощь сюда, — указал он на восток Маньчжурии. — Линию Цзямусы — Линькоу мы без затруднений проткнем танковым клином и выйдем на Хабаровское направление. Но, потеряв Ханлар, генерал, мы рискуем потерять три мощных укрепленных района и попасть в громадный мешок. Русские накрепко завяжут его с моря... — Он задумался. Пожевал губами. С непонятным раздражением посмотрел на холеные дрожащие пальцы Хаты с длинными отточенными ногтями и продолжал, стараясь скрыть накипающую злобу: — Прикажите вступить в бой резерву армий. На решающие направления бросить батальоны «слуг бога». Сегодня же, до рассвета, бомбить: Владивосток, Хабаровск, Благовещенск, Читу, Иркутск. Разрушить кругобайкальскую дорогу. Всю истребительную авиацию сосредоточить вблизи границ на запасных аэродромах. Минировать перевалы через Хинган. Все тропинки! Развернуть поселения японских колонистов в опорные пункты...

Зазвонил телефон.

— Слушаю. Здравствуйте, генерал Намура! Как у вас? Сигоку... Будьте готовы к атаке. Заминируйте мосты через Хайлар-хэ. У вас впереди минимум четверо суток, генерал! — раздраженно сказал Ямада. — Быстрее пройти двести километров по безводным сопкам невозможно. Кроме того, у вас еще три укрепрайона. Приказываю, — Ямада повысил голос, — держаться до последнего солдата! Я верю вам, генерал... — он тихо положил трубку и, выслав адъютанта, сказал: — Придвиньтесь ближе, Хата.

Хата подошел к его креслу.

— Прикажите отряду Исии быть готовым к двум ноль-ноль одиннадцатого августа. Пусть сбросят на города и тылы советских войск сотни килограммов чумы!

Снова зазвонил телефон. Ямада недовольно поднял трубку. — Слушаю. Мне не о чем говорить с императором Пу И! — грубо крикнул он: — Пусть обращается к советнику!

— Но приказа ставки об отряде Исии нет, господин командующий, — попытался возразить Хата.

— Нет приказа и об обороне Маньчжоу-Го, — оборвал его Ямада. — Приготовьте к утру просьбу от имени императора Пу И, обращенную к нам... защитить жизнь и свободу народов Маньчжурии.

— Господин командующий, на проводе Токио! — доложил адъютант. Лицо его было перекошено от страха: слухи один другого ужаснее ползли по штабу из комнаты в комнату.

— Ямада! Слушаю, ваше высокопревосходительство. — Он взглянул на Хату. — Атаки будут отбиты. Что?.. — Ямада дунул в трубку, послышался легкий треск. — В чем дело?

Адъютант, просунув голову в полуоткрытую дверь, доложил:

— Связь с Токио прекратилась.

Ямада вернулся к прерванному разговору:

— Обращение размножьте на трех языках: японском, китайском и русском. Пусть Пу И подпишет его. Идите, Хата.

Оставшись один, Ямада тревожно заходил по комнате. Как будто предусмотрено все. Учтено. Взвешено. Напор русских не может быть длительным. Они увязнут в укрепрайонах. Тогда останется бросить танковые дивизии в стыки их фронтов и начать контрнаступление. Ямада возбужденно потер руки. Теперь отдать приказ. За ночь танки подтянутся к рубежу и утром начнут атаку.

Ямада сам написал приказ и через адъютанта отослал его Хате. Придется ждать несколько томительно длинных часов. Веки Ямады, лишенные ресниц, похожие на высушенную желтоватую пленку, тихо закрылись. Одолевала старческая дремота. Никогда американцы не бомбили военные заводы и вокзалы. В Японии разрушены только жилые кварталы. А у русских, видимо, свои законы...

— Противник атакует Маньчжуро-Чжалайнорский укрепрайон, — доложил адъютант. — Самолеты бомбят Халун-Аршан. Танковая армия русских прорвалась на западные окраины Хайлара. — Офицер дышал, как загнанная лошадь.

— Успокойтесь! Потомок самураев! — Ямада брезгливо выпятил нижнюю губу. — Они там и завязнут! Передайте генералу Хате мой приказ — ускорить бомбежку советских городов.

Сначала тихо и далеко, а потом совсем близко раздался вон сирены.

— Опять воздушная тревога, господин командующий. — Адъютант зябко повел плечами. — Пройдите в бомбоубежище.

Спускаясь по полутемным лестницам, Ямада мысленно грозил: «Подождите! Кончится преимущество внезапности — вот тогда посмотрим, кто пойдет вперед!»

Близкий грохот разрыва оборвал мысли и словно подтолкнул в спину. Командующий зашагал быстрее.

13
Японские стражники пограничных кордонов были захвачены врасплох и взяты в плен головной походной заставой. Колонна миновала границу без выстрела. Теперь машины шли по маньчжурской земле. Нигде ни огонька. Тишина. Только урчание моторов да шум дождя. На танке туманно мигнул свет карманного фонарика. На секунду смутно блеснули каски солдат.

— Дистанцию выдерживать приказывают, — буркнул шофер. — Пойдем на четвертой... — И обернулся к Карпову: — Замечайте время, товарищ старший лейтенант, сейчас классная езда начнется!

Набирая скорость, машины помчались по бездорожью. У Карпова захватило дыхание. Он пригнулся. Трясти перестало — было такое ощущение, будто машина идет по асфальту. У сидевших в кузове ветер срывал плащ-палатки.

— Вот это да! — захлебываясь ветром, говорил Камалов. — Это вот тронулись по-настоящему!

Около трех часов машины мчались без остановки. Подполковник Харченко стоял в люке переднего танка и, стараясь по контурам незнакомых сопок определить ориентиры, проверял расстояние до Хайлара. Справа показалась большая двугорбая сопка. Она надвигалась на колонну, принимая огромные размеры. До цели оставалось меньше двадцати километров. Харченко остановил колонну. Шоферы торопливо доливали воду в радиаторы, пополняли баки с горючим. Бензозаправщик объехал все машины. Кое-кто стучал каблуком по скатам: выдержат ли?

Команда «приготовиться», повторенная вполголоса, обошла всю колонну и встряхнула солдат. Осторожно позвякивало снаряжение. Через несколько минут машины снова понеслись вперед.

К Хайлару, окруженному большими сопками — опорными пунктами укрепрайона, — колонна подошла глубокой ночью в проливной дождь. За полкилометра до первой сопки, на повороте дороги, все машины включили фары. Японский гарнизон не ждал русских. Война началась всего три с половиной часа назад. Генерал Намура только что успел положить телефонную трубку, окончив разговор с командующим, как ему доложили, что к городу подходит танковая армия.

Немыми стражами молчали сопки, горбатясь вокруг безмолвного города с редкими фонарями на безлюдных улицах.

Колонна громадным светляком ползла к городу, к мостам через реку, грохоча по камню дороги гусеницами танков и цепями автомашин.

В вышине возник ноющий звук моторов. Вскоре он перерос в торжествующий гул, и десятки самолетов — перед тем, как колонне перейти мосты, — обрушили бомбовой удар на военный городок и укрепленный район. На восточной окраине с оглушающим грохотом взорвался склад боеприпасов. Поднялось зарево коптящего пожара, как будто среди ночи начинался рассвет.

Река охватывала город полукольцом с востока на юг. Правый берег ее зарос камышами и низкорослым густым кустарником. В ста метрах от реки начинались сопки. Три моста соединяли город с правым берегом, где японцы укрепили каждую сопку. Около мостов, на заливной прибрежной земле, были рассажены огороды.

По замыслу советского командования, ударная группа Харченко, оставляя позади себя мелкие укрепленные пункты — поселения японских колонистов, хутора у колодцев, — прорывается в город и внезапным ударом ликвидирует там очаги сопротивления. Часть сил этой группы, к моменту полного овладения городом, должна отбить мосты для прохода подкрепления и основных сил. Основные силы, в свою очередь, имели задачу очистить, не задерживаясь в городе, перевал лежащего впереди Большого Хингана. В этот прорыв будут брошены главные силы наступающих войск.

Советские войска должны были разрезать Квантунскую армию и, окружив, уничтожить по частям. Громадная армия японцев лишалась связи и маневренности, командование ее не могло оказать помощи окруженным. Молниеносные удары, нанесенные одновременно из двух десятков мест, обеспечивали бесспорный успех наступления.

Ночь на 9 августа 1945 года была началом конца чванливой японской военщины. Легенда о «непобедимости» сынов страны восходящего солнца, полных «японского духа», перестала существовать навсегда.

Танки и часть машин головной походной заставы, где был и Карпов, прорвались через мосты в город раньше, чем японцы, опомнившись, открыли из дзотов огонь. Оставшиеся автомашины спрятали в укрытия. Два батальона начали бой за овладение мостами.

Солдаты торопливо ползли по болотистой заливной земле в сторону от дороги. Слышались слова команды. Зычный голос Самохвала перекрывал все:

— К мостам, товарищи, к мостам!

В городе вспыхнули пожары. Загремели, сотрясая землю, взрывы. Белоэмигранты в панике жгли свои многочисленные «конторы». Стало светлее. Солдаты по пашне, в грязи, подползали к мостам. Там вспыхивали ожесточенные схватки. Появились первые раненые. Девушки-санитарки перетаскивали их волоком на плащ-палатках в падь. Уже ушла в тыл машина с ранеными, а бой только разгорался. Японцы понимали, что, отдав мосты, они отдадут и город, а тем самым откроют путь к перевалам, и дрались ожесточенно, как обреченные. Огонь советских пулеметов и противотанковой артиллерии не давал им возможности взорвать мосты.

Самохвал полз, придерживая автомат над головой. Пули свистели, заставляя вдавливаться в грязь. Следом полз Гурин.

Дождь прекратился. Сквозь тучи проглянула луна. Осветила японцев, цепью идущих от реки.

— Третья рота! — крикнул Самохвал, но голос пропал в трескотне выстрелов. — Гурин! Бегом к майору! Пусть ударит из минометов, по тому берегу! Вон там, где огоньки мелькают... справа от мостов.

Гурин вскочил и, пригибаясь, скрылся в темноте за кустами. Маленький рассудительный солдат, с виду неторопливый и мешковатый, бежал во весь дух, не разбирая дороги. Здесь было серьезней и страшней, чем на границе: началась настоящая война. Но пока страха не было. Он торопился выполнить первый боевой приказ, оправдать доверие капитана.

Самохвал решил отрезать минометным огнем подкрепления, шедшие к японцам, и подавить дзоты артиллерией. В гулких залпах пушек совсем не слышалось «тявканья» минометов, но, судя по разрывам, снаряды и мины ложились кучно. Командуя огнем артиллерии, Самохвал старался не выпускать из вида пехоту, но она словно пропала. Связной от одного из батальонов сообщил: «Идем под разрывами... осколки свистят, страсть!» Японцы, выйдя на мосты, в панике бежали опять на берег, но и там их доставали снаряды. Самохвал выжидал, когда советская пехота пройдет большую половину моста, а сам, уже не пригибаясь, добежал до первой опоры — «быка», и выстрелил из ракетницы. Зеленый огонек вспыхнул над крайними домиками. Пушки замолчали. Кто-то впереди звонко крикнул:

— За Родину! Ура!

Волна наступающих подхватила и Самохвала.

Два моста были взяты почти без потерь, по ним пошли машины к Хингану. Третий мост блокировали.

14
Среди ночи дежурный по отряду разбудил генерала Исии. Приказ был срочный — «вручить немедленно». Еще не совсем очнувшись ото сна, генерал спросил тревожно и почему-то шепотом:

— Война?

Не слушая сбивчивого рассказа офицера, Исии развернул радиограмму и замер: настолько неожиданным был долгожданный приказ.

— Тревога! — крикнул он во весь голос, хотя в комнате был только один дежурный.

Задев плечом косяк двери, офицер выбежал. Вскоре раздались короткие, отрывистые звонки. Они взбудоражили сонный покой городка, обнесенного трехметровой стеной надо рвом, наполненным грязной жидкостью, отдаленно напоминавшей воду.

Через полчаса офицерский состав отряда собрался в громадном конференц-зале с затемненными окнами.

— Наш противник, — сурово заговорил Исии, протирая запотевшие в духоте очки, — начал военные действия.

Это уже не было новостью. Многие знали о жестокой бомбардировке харбинских военных городков, о больших жертвах.

— Наша армия успешно отразила первые атаки. Противник успеха не имеет! — Исии встал. Его сухонькая фигура одиноко, как суслик на кургане, торчала на возвышении кафедры. — Пробил наш час, господа! — резкий металлический голос Исии звучал торжественно. — Через двое суток мы должны доказать на деле свою готовность к войне. Немедленно всю деятельность отряда подчинить изготовлению оружия секции Танака[9]. Все эксперименты временно прекратить. Никаких опытов. Мы должны думать только об уничтожении противника. Приказываю: всем быть в распоряжении начальника первого отдела. Вступает в силу боевой приказ!

Исии сошел с кафедры и быстро направился к двери, как бы показывая путь. Он слышал сзади шум отодвигаемых стульев, но ожидаемого оживления не было. Не было и разговоров. Тишина висела за спиной, словно кто-то готовился нанести ему удар в спину. В дверях Исии испуганно оглянулся. Жуткими зеленоватыми пятнами качались лица сотрудников, спешивших за ним. Сердце старика болезненно сжалось от предчувствия чего-то страшного и неотвратимого.

Некоторое успокоение пришло в работе. Наблюдая за отсадкой блох и закупоркой резервуаров бомб, Исии обрел обычное чувство уверенности в своих силах. Ровными рядами выстроились фарфоровые бомбы. В четыре часа утра подошли машины. Исии решил поехать на аэродром и проверить состояние складов.

Свежий предутренний ветерок приятно бодрил. Быстрое движение развеяло остатки мрачного настроения. В самом деле, из-за чего волноваться? Одиннадцатого он сбросит на голову противника сотни килограммов чумы. Через два, самое большее три дня — значит, тринадцатого утром — запылают очаги эпидемий по всему востоку: в городах и в армии. Эпидемия перережет железные дороги, крепким кордоном отгородит запад. Войска будут лишены продуктов, боеприпасов... деморализованы чумой! Следует еще забросить диверсантов-смертников с азиатской холерой. Чума и холера! Уж они-то не подведут никогда! Не изменят, не испугаются, не предадут... И вдруг мысль сделала странный скачок: три дня назад на Хиросиму упала атомная бомба. Первая в мире атомная бомба. Американцы кричат, что города больше нет. Города Хиросимы... Исии помнил этот тихий городок. Он целый год работал там в клинике. Проходил практику. Совсем молодым. И вот — города нет.

— Господин профессор! — услышал он тихий голос шофера. — Разрешите спросить... задать личный вопрос?

Что его интересует сейчас? Какое личное может тревожить солдата в такое время? Исии доброжелательно отозвался:

— Разрешаю, Судзуки. Говори.

— Я из Хиросимы, господин профессор... Говорят, мой город стерт с лица Ямато, — и замолчал, напряженно ожидая ответа.

— Не думаю, Судзуки. В газетах пишут о незначительных разрушениях и пожарах.

— Было бы ужасно, если бы правдой оказались слухи... — шофер вздохнул.

«Ужасная правда! — усмехнулся Исии. — Кто из нас знает эту правду? Нужно посмотреть самому...» — и опять задумался, глядя на выпрямлявшуюся перед радиатором дорогу.

Если бы можно было бросить чуму хотя бы на Нью-Йорк! Это пострашнее атомной бомбы. Это гибель всего живого. Мертвый город. Город мертвых...

— Господин генерал... Правда ли, что русские танки форсировали Мулин-Хэ, взяли Лишучжень и прорвались на Линькоу?

— Ложь! — Горячо воскликнул Исии. — Кто тебе сказал?

— Об этом все говорят...

— Кто именно?

— Не разглядел в темноте, господин генерал... — деревянным голосом проговорил шофер, ниже склоняясь к рулю.

В Линькоу — филиал отряда... ценное оборудование. Ужас охватил профессора. Если русские захватят филиал, Ивасаки никогда не простит...

— В отряд! — закричал он, схватив вздрогнувшего шофера за плечо. — Быстрей!

Машина развернулась, подскакивая на кочках, и помчалась обратно. Исии наклонился вперед, пристально глядя на дорогу. Ему хотелось выскочить и побежать скорее, скорее... «Линькоу! — шептали его побелевшие губы. — Хайлар...» Он готов был рвать на себе волосы. Уничтожить! Все уничтожить! Сравнять с землей. «Может быть, русские еще далеко? — Несмелая мысль скользнула и исчезла. — Если они разбили Германию... Нет, только чума!»

Шофер на полном ходу затормозил у подъезда. Исии стукнулся головой о железный щиток приборов, но не обратил на это внимания. Выскочив из кабины, бегом поднялся в свой кабинет.

— Немедленно, по радио, свяжитесь с филиалами Линькоу и Хайлара! Скорей! — закричал он на замешкавшегося дежурного. Лицо офицера посерело.

— Вам приказ... — пролепетал он и, открыв дверь кабинета, побежал на радиостанцию.

Не снимая плаща, Исии прошел к столу. Вот он, приказ!

«Весьма срочно»

«Уничтожить оборудование филиалов отряда сегодня же ночью. Ускорить основную деятельность.

Подготовить к уничтожению помещение отряда.

Наиболее ценное и нужное оборудование приготовить к эвакуации. Утром прибудет саперный батальон.

Ямада».
Исии без сил упал в кресло и закрыл руками сразу осунувшееся, постаревшее лицо.

15
В камере номер сорок четыре снова было шесть человек. Номера остались прежними, но люди были другими. Лиза уже не различала лиц. Ей казалось, что опять, как давным-давно, рядом с ней Демченко и человек без имени. Только Петровского Лиза не могла узнать и мучилась: где он? Порой она вспоминала — очень смутно: был в камере ребенок, он плакал почему-то, но показывался железный, блестящий крюк — и видение исчезало. Тогда над Лизой склонялось насмешливое лицо японца с застывшей улыбкой — и она слышала смех! Лиза пыталась вскочить, бежать, найти отца, Михаила, братьев, рассказать им... Она слабо шевелила пальцами единственной руки. Бред продолжался бесконечно. Кошмары, один страшнее другого, преследовали расстроенное воображение. Мысли путались в больной, пышущей жаром голове.

После того, как отняли ногу, Лизу заражали уже четвертый раз. Смутно она помнила окованный железом ящик со льдом, куда положили ее руку. Теперь руки не было. Потом тиф. Жар. Желанное беспамятство, и, вместе с сознанием — улыбающееся лицо японца. Оно мучило Лизу страшнее боли. Спокойная, даже доброжелательная улыбка на лице убийцы!

Третьи сутки Лиза была в бреду. Азиатская холера торопилась убить ее, но организм хотел жить и сопротивлялся. Врач-наблюдатель еще вчера записал в журнал: «№ 3932 — смерть наступила на третьи сутки». Но Лиза жила. Она дышала. Она слышала. Временами чувствовала, что лежит на гнилой, вонючей соломе. И рядом с ней, на восьми квадратных метрах, заражались здоровые люди.

Перед самой болезнью Лиза узнала от нового заключенного, которому дали номер Демченко, что русские взяли Берлин и что война кончилась. Германия сдалась. Но потом, в бреду, все перепуталось, и было непонятно, как это — кончилась война, а она еще тут?..

В коридоре послышался шум. Гремели цепи, кто-то кричал, хлопали двери. Здоровые поднялись. В тишину тюрьмы ворвалось что-то новое, никогда здесь не знаемое. Лиза очнулась от грохота. С трудом открыв веки, снова зажмурилась — так ослепительно ярок показался ей тусклый свет лампочки. Лиза попыталась поднять руку — тонкую, казавшуюся невесомой, — и не смогла. Лиза не видела, что рука ее до самого плеча посинела, а ногти стали черными. Глубоко ввалившиеся глаза, обведенные черной полосой, были тусклы и неподвижны. Но Лиза еще чувствовала тяжелый, давящий комок в желудке, от которого по всему телу растекались судороги.

Рывком растворилась дверь. Японцы в марлевых масках и темных халатах могильщиков остановились у порога. Двое держали в руках железные крючья, похожие на пики.

Бред и явь смешались. Лиза подумала, что это пришли освобождать ее. Наступил конец мученьям. Теперь — жить!.. Лиза попыталась подняться. Это было ее последнее усилие. В наступившей тишине, рожденной испугом, японцам показалось, что труп ожил.

— Дождалась... Свобода, — прозвучало явственно. — Жить...

Хриплый голос был полон торжества — японцы в ужасе отступили. Но в следующее мгновение, опомнившись, уже били заключенных плетьми, выгоняя из камеры. А труп Лизы бросили в тележку, уже наполненную мертвыми и еще живыми, стонущими людьми.

16
На занятых советскими войсками улицах Хайлара оживали вражеские снайперы. Артиллеристы на руках подтаскивали противотанковые пушки и громили чердаки — летели щепки, железо, камни.

В тылу рот, атакующих укрепленные здания, вспыхивали дома, подожженные японцами. Тушить горящие здания было некогда. Город пылал в десятках мест. На южной окраине японцы взорвали городок секретного отряда № 100, от взрыва полопались стекла в окнах домов.

Бой растекался по улицам,захватывая все новые и новые кварталы, неудержимо приближаясь к вокзалу. Телефон, телеграф и радиостанция были уже взяты. Бешеными атаками японцы стремились вернуть их.

Наступила та неразбериха, которая путает все планы ошеломленного противника. Советские солдаты, зная свою задачу, по выстрелам определяли главное направление, забирались на крыши зданий, врывались в окна верхних этажей, занятых японцами. Бой распадался на отдельные схватки, в которых побеждает наиболее инициативная сторона. Ни суматоха выстрелов, ни истошные крики атакующих японцев не сбивали с толку советских солдат. Они твердо знали, что к утру город должен быть взят, и торопились. Если взвод, блокируя дом, задерживался, истребляя противника или вынуждая его сложить оружие, то следующие за ним взводы вырывались вперед, оставляя сражающихся в тылу. В трудных местах тяжелые танки проутюживали пулеметные гнезда.

По одной из улиц, где уже прошли бои и дотлевали пожарища, двое раненых вели пленного японского солдата. Обрывок цепи волочился за ним по тротуару.

— Кто это? — спросил Харченко, выпрыгивая из танка.

— Пулеметчик-смертник, товарищ подполковник, — ответил сержант Кашин. Он был без сапога и в порванной гимнастерке. — Прикованный на чердаке был. Куда бы его определить? — Он оглядел дрожащего низенького японца, пугливо озиравшегося по сторонам. Смертник был одет в обыкновенный желто-зеленый китель, но без погон.

— Пункт сбора пленных будет здесь. Вас, сержант, пока назначаю начальником пункта. Для охраны пленных пришлю людей.

— Слушаюсь! — ответил Кашин. — Но... — он замялся. — Я ранен легко, могу еще воевать.

— Выполняйте приказание, — строго проговорил подполковник и скрылся в танке.

Вскоре в районе центрального городского кинотеатра, на шпиле трехэтажного здания, взвился красный флаг. Освещаемый пламенем пожаров, он был виден всему городу. Теперь уже никакая сила не смогла бы заставить наших солдат отступить — оставить врагу Красное знамя своей страны.

Натиск усилился — флаг словно влил новую меру бодрости и уверенности в скорой победе.

17
Кажется, не уснуть и в эту ночь!

Казимура сел, ощупью нашел выключатель и зажег настольную лампу. Свет не принес желаемого успокоения. Вот уже несколько суток майор не может успокоиться — с того утра, когда радио принесло весть об атомной бомбе, взорванной американцами над Нагасаки. Радиосвязь с городом прервана. На телеграммы никто не отвечает.

Нет, не обросло мхом суровости сердце Казимуры. Теплятся в нем остатки чувств к матери — вечно озабоченной, усталой и ласковой, и к отцу — угрюмому, молчаливому, но родному!

Майор шагал из угла в угол. Теперь от них ничего не осталось... распались на атомы. Дико! Нелепо! Американцы откупорили сосуд и выпустили злого духа, духа уничтожения всего живого.

Может быть, он боится теперь за свою жизнь, свое благополучие?

Казимура с негодованием отверг эти мысли. Но они возвращались все настойчивее и определеннее. Атомная бомба в руках врага — гибель Ямато. Но главное — гибель его мечты, его надежды.

Майор выдвинул ящик стола, вынул ампулу. Завернув ее в ватку, осторожно отвернул кончик и высосал содержимое. Потом, стараясь не делать резких движений, лег и закрыл глаза. Ощупью погасил свет.

Блеснуло нестерпимо яркое пламя атомного взрыва... загорелись дома... потом все заволокло черными клубами дыма. Казимура уснул, так и не решив, что же заставило его так тревожиться: гибель города, родителей или крушение своей мечты? И важно ли это? Может быть, важнее то, что атомная бомба — в руках врага?..

Разбудил майора удар грома. Он был настолько сильным, что Казимура привскочил. Комнату осветила яркая вспышка молнии. «Какая поздняя гроза!» Казимура хотел растворить окно, но гром ударил еще сильнее — стекла с жалобным звоном посыпались на пол. Казимура отшатнулся от окна. Нет! Это не гроза!

Майор торопливо одевался. Атомная бомба? Война? Мысли кружились, как бумажки, сброшенные со стола порывом холодного ветра, залетевшего в разбитое окно. Застегиваясь на ходу, майор выскочил на улицу и побежал к зданию японской военной миссии, где находился его служебный кабинет. Казимура служил теперь начальником пограничной службы разведки.

Кто бомбит? Американцы? И тут же с досадой подумал: им совсем незачем залетать в этот далекий городишко. Другое дело — русские. Взяв Хайлар, они отрежут Далай-нур. Как мог он не угадать время наступления русских! Впрочем, бомбежка — это еще не война. От границы двести километров. Пока подойдут русские, прибудет подкрепление и встретит их далеко на подступах к городу. Там еще Маньчжуро-Чжалайнорский укрепленный район. Казимура забежал в подъезд. Когда он открывал дверь, от реки послышались пулеметные очереди и орудийные выстрелы. Майор замер на пороге кабинета. Русские? Они берут мосты?! Вытирая липкий горячий пот, майор схватил телефонную трубку:

— Генерал Намуру!.. Господин генерал, война?.. Русские?! Танковая армия с десантом?! Без объявления войны? Что? Объявлена?!.

В трубке послышался глухой треск, потом наступила мертвая тишина. Продолжая прижимать к уху теперь уже бесполезную трубку, Казимура рывком открывал ящики письменного стола, рассыпая по полу бумаги. В трубке затрещало. Немного погодя властный голос — Казимура расслышал совершенно отчетливо — произнес по-русски:

— Разъединить все телефоны! Третье отделение — на чердак.

Казимура отдернул руку. Шнур оборвался, и трубка отлетела в угол, сбив со стола вазу с цветами.

Казимура обессилел. Спазмы сдавили горло. Осенними листьями, тронутыми заморозком, белели листы бумаги, усыпавшие пол кабинета. Смутная тоска сдавила сердце. Взгляд упал на карту «Сферы сопроцветания». Казимура вздрогнул. Все рухнуло! Вся жизнь!

Выстрелы на соседней улице вернули Казимуру к действительности. Он подбежал к освещенному заревом окну. Город горел. Майор упал на колени и, ломая ногти, начал подбирать бумаги и бросать их в камин. Тонкая лощеная бумага прилипла к крашеному полу и никак не отрывалась. На этих листках были адреса, явки, инструкции, приказы. Они не должны попасть в руки врага. И какого!..

Возникло мощное «ура». Казимура вскочил. Ему показалось, что кричат где-то рядом, может быть, уже на лестнице. Забыв о бумагах, он широко распахнул дверь. Нет! По коридору сновали какие-то люди, одетые в гражданское платье. Кто это? Глаза Казимуры расширились. Он узнал жандармов японской военной миссии.

— Что вы делаете?

— По приказу господина генерала Намуры готовим снайперов, господин майор! — ответил жандармский унтер-офицер, отстегивая погоны.

— Погоны! — Казимура оскалил зубы, будто собирался укусить жандарма. Но тот махнул рукой и побежал в глубину полутемного коридора.

Кое-как сколотив отряд из тридцати человек с пятью пулеметами, майор разместил их возле окон второго этажа.

Вскоре начали собираться его люди. Наспех он давал задания: следить за продвижением войск противника, узнавать и запоминать номера частей, вооружение и численность. За сведениями придет человек со старым паролем. Несколько успокоившись, Казимура поднялся к себе на третий этаж. Бумаги надо сжечь. Проходя мимо лестницы на чердак, он спросил наблюдателя, где сейчас идет бой?

— Не пойму, господин майор, — ответил тот, — горит везде. И стреляют везде.

Казимура поднялся на чердак. На самом гребне крыши возвышалась небольшая будочка в виде круглого фонаря, застекленного со всех сторон. Взглянув на город, майор растерялся. Гул сражения, плохо слышимый в толстостенном здании, здесь оглушил его. Вспышки выстрелов виднелись на реке, в районе мостов. Огневой вал катился к вокзалу. Казимура увидел, как на шпиле кино развернулся большой красный флаг...

Жандарм-наблюдатель пугливо покосился на майора.

— Может быть, — начал он, озираясь на красный флаг, — нам следует отойти в укрепрайон... Нас окружают...

Казимура кивнул. Жандарм кинулся к люку, но не успел спуститься до половины лестницы, как сзади раздался выстрел.

— Трус! — поморщился Казимура, перезаряжая пистолет. — Трус! На какое-то время его испуг пропал, он вновь почувствовал себя храбрым и решительным. Спускаясь, брезгливо ткнул труп жандарма каблуком. Теперь можно уничтожить бумаги. Теперь он снова самурай, способный отдать жизнь за государя. Твердым шагом майор направился к своему кабинету. Но великий бог Синто, живущий в далеком храме, решил, видимо, по-своему, ибо никто не знает его тайных предначертаний... Бешеная трескотня русских автоматов внизу словно оттолкнула Казимуру от дверей, и он сбежал на второй этаж.

— Нас атакуют, господин майор! — растерянно крикнул подпоручик.

Стонали раненые. Как осатанелый, стрелял и стрелял пулеметчик, задрав ствол пулемета к небу. Майор подскочил к перепуганному солдату и рукояткой пистолета ударил его по затылку. Тот осел на пол.

— К пулемету! — злобно приказал майор подпоручику. — Бейте вдоль улицы. Сейчас подойдут солдаты из укрепрайона.

Будто подтверждая его слова, зазвучало торжествующее «банзай!», на улице замелькали знакомые мундиры. Но почти одновременно у них в тылу загремело: «Ура!». Вспышки гранат ослепили Казимуру. Мертвый подпоручик, не выпуская рукояток пулемета, свалился на пол.

А «ура» гремело все ближе.

В ужасе Казимура выбежал на улицу. Обдирая руки, он карабкался по забору, стремясь скрыться от этого оглушающего, леденящего кровь «ура». Он забыл обо всем на свете, но собственную жизнь совсем не хотелось терять. Сорвав погоны, майор побежал, не разбирая дороги. Оглянувшись назад, увидел картину, лишившую его последних сил: крыша огромного дома японской военной миссии поднялась на несколько метров и, распадаясь в воздухе на куски, беззвучно упала.

Взрывная волна подхватила Казимуру и стукнула о стену.

18
— Слышишь, друг?

— Слышу.

Старики лежали на полу, застеленном соломой. Их разбудила гроза. Потом послышался необычный гром. Старики встревожились.

— Стреляют, похоже. — Федор Григорьевич кряхтя поднялся и подошел к зарозовевшему окошку.

Над городом поднимались фонтаны огня. Федор Григорьевич тихонько ахнул. Ноги сразу ослабли, и он, как подкошенный, тяжело сел на скамейку.

— Что ты, Федья? — встревожился Ли Чан, поднимаясь. Увидев пламя взрывов, он радостно ударил себя по коленям. — Русские пришли, друг!

Бестолково суетясь, старики поспешно одевались.

Они выбежали во двор. Ли Чан скрылся в сарайчике. Федор Григорьевич недоуменно посмотрел ему вслед и вышел на улицу. Тревожная радость овладела стариком.

Первые его мысли были о Лизе. Хотелось бежать к тюрьме, взломать двери, сбить замки. Потом он вспомнил о сыновьях. Может быть, и они тут, неподалеку, рвутся к нему, к дому! И старик заплакал, протягивая руки к пожарам, все ярче и ярче разгоравшимся в городе.

Ли Чан, разбрасывая доски и инструмент, рылся в углу сарайчика. Теперь-то он расквитается за все со зверем в японском мундире — драконом, прилетевшим из-за далекого моря. Русские подошли к городу. Они придут сюда. Они прогонят японца! Исполнялись слова старой, как мир, песни — свобода шла с запада. В представлении Ли Чана русские были богатырями. Да и как он мог думать иначе, когда японцы многие годы твердили о непобедимости германской армии, не знающей себе равных во всем мире, а русские взяли Берлин. Они прогонят японца!.. И Ли Чан должен убить — хоть одного. Потом ему и смерть не страшна! За сына, за Лин-тай, за внуков. Наконец, он нашел спрятанную под обрезками тяжелую дубину, приготовленную им тайно от Федора Григорьевича. Подбежав к калитке, увидел Коврова, стоявшего с протянутыми руками. Подумав, что друг молится своему богу, Ли Чан отступил в тень забора.

— Ты, Чана? — обернулся Федор Григорьевич, опустив руки. Старики поднялись на крышу. Город стал виднее. Кругом сверкали огни выстрелов. Внезапно в небо взметнулось дымное пламя, раздался глухой взрыв, старики услышали приглушенное расстоянием раскатистое «ура».

— Так его! Так! — шептал Федор Григорьевич. Заметив на соседней крыше людей, крикнул: — Наши пришли, сосед! Видишь?

— Вижу, сосед! — донесся радостный возглас.

По улице пробежали солдаты-японцы, торопясь к круглой сопке. Их настигал танк. Федору Григорьевичу показалось: по улице, с лязгом и грохотом, катится огромный дом. В конце улицы танк настиг японцев... Послышались дикие крики, а танк, развернувшись, пошел в переулок рядом с китайским кладбищем.

— Ох ты! — только и мог выговорить ошеломленный Федор Григорьевич. — Ну и... — он не договорил. Хлопнула калитка. Во двор заскочил запыхавшийся японский солдат. Обессиленный бегом, он привалился к забору, опустив винтовку. С кошачьей ловкостью, ожидать которой никак не мог Федор Григорьевич в дряхлом теле Ли Чана, китаец бесшумно подполз к краю низенькой крыши. Японец, прижавшись лицом к забору, в щелочку глядел на улицу — нет ли погони? В это время и ударил его Ли Чан тяжелой дубинкой по затылку.

Японец упал. Федор Григорьевич, чуть не сорвавшись, скатился по лестнице и схватил винтовку японца. Ли Чан тоже слез. Вытер лоб. Присел.

— Плохой дело — война, — сказал он, немного отдышавшись, и обратил к Федору Григорьевичу бледное лицо. — Первый раз человека убил. Жалко... Живой был... хоть и зверь.

Федор Григорьевич рассердился.

— Какой человек? — закричал он срывающимся голосом. — Этот? Хуже зверя! Хуже! — убежденно повторил он. — Змею и то жальче будет, чем его. Сколько лет издевались... мы для них люди были?

Ли Чан поднялся и, крепко сжимая в руках дубину, ответил сурово:

— Все равно жалко. А убивать надо. Кто живой останется, умный будет. Воевать, скажет, хватит. Каждый люди — пусть себе живи. Правда, друг?

— Ну, это еще куда ни шло, — согласился Федор Григорьевич. — А то — жалко! Эх, ты!

На улице послышался топот. Федор Григорьевич отскочил к крыльцу и щелкнул затвором, загоняя патрон. Положив тяжелую винтовку на перила, он навел ее на калитку. Ли Чан прижался к стене. Над забором показалась голова японца в фуражке. «Офицер!» — подумал Федор Григорьевич и нажал спусковой крючок. Грянул выстрел. Офицер упал на улицу.

— Еще один! — торжествующе закричал Федор Григорьевич, подбегая к калитке, но на улице затопали — человек убегал. Выскочив за калитку, старик прицелился... но выстрела не последовало — он забыл перезарядить винтовку.

Чуть не плача с досады, Федор Григорьевич вернулся во двор. Ли Чан предложил:

— Пойдем, околоточного поймаем!

...Двери дома раскрыты настежь. Старики смело вошли. Ли Чан чиркнул спичкой — вещи разбросаны в беспорядке. Хозяева в панике бежали, не успев захватить даже ценности. На столе лежали золотые вещи и деньги.

Ли Чан зажег свечу. Федор Григорьевич сердито смахнул деньги на пол. Старики прошли в спальню. На спинке стула, перед кроватью, висел мундир околоточного. На коврике валялась шашка в ободранных ножнах.

— Нас боялся, — спокойно отозвался Ли Чан, закуривая трубочку. — Шибко не хочет помирать. Думает, спрячется. А куда себя денет? Волк...

— Эх, Чана! — голос Федора Григорьевича дрогнул. — Был бы с нами Гончаренко... он бы научил, что сейчас делать, — и низко опустил голову.

За год до этого дня, в конце июля, неожиданно забрали Гончаренко, а через пять дней расстреляли «за бандитское нападение на военнослужащих японской императорской армии». Видно, никого не выдал старый казак: все те же люди приносили деньги и забирали продукты.

— Она, Гончаренко, шибко шанго старик... — Ли Чан выбил трубочку, — умная. Много знай, ничего не говори. Большой люди. Сердце большой.

Не торопясь, брели старики обратно по улице, уже полной народа. Здесь жила голытьба, все они с надеждой смотрели на горящий город, прислушивались к выстрелам, ждали русских. Еще издали заметив свет фар, все кинулись навстречу подходившей колонне автомашин. Шоферы отчаянно сигналили, но все-таки вынуждены были остановиться. Высокий офицер поднялся на крышу кабины:

— Граждане! — закричал он. — Освободите дорогу! Колонна не может ждать!

Ли Чан, все еще не выпускавший из рук дубины, протискался к машине, поднял руку и громко — все услышали — крикнул:

— Наша ваша ждал тридцать лет! Вансуй, русские!

Но машины уже тронулись, осторожно раздвигая толпу. Солдаты приветственно махали руками, кричали что-то веселое, ободряющее. Будто луч солнца скользнул, да так и остался в глухом пригороде темной августовской ночью.

— На Халун-Аршан пошли, — заметил кто-то. — Запирают японцев в Далай-нуре.

— Помоги нашим, господи, помоги... — причитала пожилая женщина и крестила проходившие машины.

А колонна шла все быстрее, и не было видно ей конца.

19
Казимура, придя в сознание, испытал нестерпимый, животный страх смерти. Пробираясь темными закоулками, прячась за углами зданий, он спешил попасть на знакомую до последнего камня улицу, как будто там ждало его спасение от войны. Споткнувшись, он упал, до крови ободрав колени, но даже не заметил этого. Оттолкнув мешавший труп, притаился в подъезде какого-то дома, выжидая, пока пробегут русские солдаты, стремившиеся к центру города. Казимуре пришлось перелезть несколько заборов, прежде чем он достиг своего дома. Так же, как и всегда, каменный дракон над подъездом, широко раскинув крылья, кусал свой хвост. Два окна смотрели пустыми глазницами рам в темноту. Казимура крепко запер за собой дверь. Если отрезан путь в укрепрайон, есть еще тысячи возможностей спастись! Можно переодеться в блузу корейца — русские доверчивы. Они пропустят одинокого крестьянина на Халуп-Аршанскую дорогу. А там можно взять у старосты любой деревни лошадей и скакать! Скакать во весь опор на восток! Желание действовать жгло Казимуру. Он вошел в комнату, отыскивая в темноте шкаф с одеждой. На соседней улице поднялся столб дыма: загорелось здание театра, откуда снайперы вели обстрел русских. Стало светлее. Майор выбрасывал костюмы, спеша найти нужные вещи. Кажется, это! Он поднес ближе к окну длинную холщовую рубаху.

По улице бежали двое русских. Казимура не удержался, выхватил пистолет и расстрелял все патроны. Русские упали мертвыми. Казимура вновь почувствовал себя солдатом армии императора, способным убивать врагов. Шепча проклятия, отыскал винтовку и патроны. Примостившись у окна — так, что его не было видно с улицы, — стал терпеливо выжидать. Переодеться он еще успеет — это недолго. Рубаху и широкие штаны можно надеть прямо на мундир.

По другой стороне улицы бежала девушка в шинели с красным крестом на рукаве. Примостившись поудобнее, Казимура выстрелил. Девушка упала. Майор радостно засмеялся. Из-за угла выбежали еще двое русских. Казимура, жестоко улыбаясь, поправил винтовку. Вот они — враги! Сейчас они падут мертвыми от его руки! Казимура скрипнул зубами и замер...

20
Отряд Сан Фу-чина занял перевал в срок. Не успели бойцы окопаться, как заставы донесли: по дороге движется батальон японцев с тремя пушками. Сан Фу решил окружить колонну, заняв господствующие над дорогой высоты впереди и сзади батальона. По сторонам дороги — пропасть и лес. Куда будут пробиваться японцы? Назад? Вряд ли. Зная порядки японской армии, Сан Фу был уверен, что колонна станет упорно стремиться вперед. Он послал в обход роту во главе с комиссаром. Сам остался на вершине. Чжу Эр, не слушая уговоров, занял место в первых окопах, рядом с бойцами.

— Я солдат, товарищ командир, не так ли? — взгляд его был суров и тверд. — Я иду в бой так же, как и любой патриот.

Этот первый открытый бой был тяжелым. Многие партизаны, еще недостаточно обученные, воевали неумело. Отряду пришлось отступать. Рота Шин Чи-бао, ограниченная в действиях узкой бровкой дороги, не отвлекала на себя значительных сил японцев, как на это рассчитывал командир.

Отряд нес потери и медленно отходил к вершине, где его ждала гибель: на голой вершине партизаны стали бы отличной мишенью для японских артиллеристов.

Неожиданно поднялся человек. Он был виден всем: и японцам, и партизанам. Невысокий, седоволосый, казавшийся хрупким и беззащитным, он звонко крикнул:

— Коммунисты, вперед!

И неведомая сила будто толкнула Сан Фу-чина туда, к нему, вперед, под пули японцев. Прикрывая Чжу Эра, встал Римота; сутулясь, по своему обыкновению, поднялся старый Лю Цин. Михаил бежал, задыхаясь от ненависти: вот он, враг, вот, вот, вот!.. И ярость гнева, и душевную боль вложил он в свой первый удар штыком... Партизаны без выстрелов, молча кинулись на японцев и сошлись в рукопашной схватке. Японцы начали отступать. Тут ударили пулеметы роты Шин Чи-бао, и в течение получаса все было кончено...

Братская могила выросла на голой вершине. Погиб Лю Цин, закрыв своим телом Чжу Эра. Погиб Гончаренко-младший, отбив у японцев пушку. Он успел выстрелить по наступающим почти в упор из этой пушки.

Откуда-то принесли выглаженную дождями и ветром серую плиту и положили на могильный холм.

Раненым — их было много, больше половины отряда, — вырыли землянки, сделали шалаши.

Второй бой был легче: роту японцев смели с дороги залпами орудий.

До начала августа никто не тревожил партизан, отряд нес только караульную службу. Бойцы, почувствовав силу, узнав торжество победы, рвались вниз искать и уничтожать врага. Чжу Эру и Шин Чи-бао приходилось сдерживать партизан.

Отряд рос не по дням, а по часам. Чжу Эр и Шин Чи-бао подолгу разговаривали с новыми бойцами, расспрашивая о жизни, о японцах, о движении их войск. Совсем недавно в отряде появилась присланная из Китая рация, а с ней вместе — радистка, смешливая Цю, сразу ставшая любимицей отряда. Партизаны теперь знали обо всех событиях, которые происходили в мире. Допоздна засиживались у костра, слушая рассказы Чжу Эра о войне в Китае, о Народно-Революционной армии, частью которой стал теперь отряд Сан Фу-чина, как и все партизанское соединение «Хинган».

Шин Чи-бао, разбуженный однажды часовым, ничего не мог понять. Ему казалось, он только уснул.

— Что? — спросил он тревожно. — Японцы?

Часовой приложил палец к губам и шепнул:

— Слушай...

Высоко над горами на восток летели самолеты. Их, видимо, было много: не успел Шин Чи-бао одеться, рокот моторов заглушил все. Шин Чи-бао перестал слышать, что говорил ему часовой. А тот уже кричал во весь голос:

— Чьи? Чьи это могут быть самолеты?

Подошел Чжу Эр. Поздоровался. Постоял несколько минут молча, прислушиваясь к удаляющемуся гулу моторов.

— Советские! — вдруг сказал он и, поправив очки, обернулся к Шин Чи-бао. — Не так ли?

— Так... Это же... — комиссар не мог говорить от волнения.

— Да! — радостно подхватил Чжу Эр. — Это конец японской оккупации. Это мир и свобода, товарищ!

К ним подходили партизаны, прислушивались, постепенно окружая их тесным кольцом. Опять послышался нарастающий гул самолетов, невидимых в темноте. Люди что-то кричали, приветственно махали шапками. Потрясая листком, испещренным записями, радистка Цю еле протиснулась к Чжу Эру.

— Война! — взволнованно кричала она. — Русские объявили войну Японии. Это их самолеты! Вот! — и отдала записи Чжу Эру.

Радостным, приветственным шумом отозвались партизаны, но их крики покрыл мощный гул моторов третьей волны советских бомбардировщиков.

21
Первая и вторая роты батальона Карпова отрезали центр города от вокзала и загнали японцев за стальные двери дотов. Карпов приказал минировать выходы и вести наблюдение. Он отослал часть людей к вокзалу, где, судя по выстрелам, разгорался бой, а сам с Золотаревым и Камаловым начал пробиваться к штабу ударной группы. На соседних улицах то и дело вспыхивали ожесточенные схватки, гремели взрывы гранат, слышались крики и автоматные очереди.

Решительного перелома еще не наметилось. Но японцы, деморализованные мощным натиском, отходили к укрепрайону под защиту орудий и железобетонных стен дотов. «Только бы загнать их в укрепрайон, — думал Карпов, — освободить город. Войска пойдут вперед». Он бежал рядом с Золотаревым. Позади топал запыхавшийся Камалов. Карпов не думал об опасности. Сейчас было одно желание: скорее попасть на КП, отослать донесение в политотдел. Были уже первые герои-солдаты, о них должны узнать все. В планшете лежали заявления: «В бой хочу идти коммунистом». В центре квартала, из одноэтажного особняка с каменным драконом над подъездом, грянули выстрелы.

— Ложись! — крикнул Карпов, — Никто не ранен?

— Нет, вроде целы, — послышался голос Золотарева. Он укрылся за чугунной тумбой.

Выстрелы из особняка прекратились. Карпов быстро перебежал улицу. «Наверное, смертник, — мелькнула мысль, — ну, мы сейчас доставим ему удовольствие повидаться с тенями предков». Вот и окно. Он приподнялся на носки и кинул гранату. Бегом — к другому. Вторую! Мысль работала четко: два окна, две комнаты, человек оглушен или убит. Прижавшись к стене, Карпов переждал взрывы. Оконные рамы вылетели. Стекла со звоном рассыпались по мостовой.

...Казимура, оглушенный взрывом, бросил винтовку и заполз в ванную комнату. Что делать? Сейчас они непременно придут сюда! Он кинулся к окну в сад... Крепкая решетка не поддавалась его усилиям. Какой идиот делает решетки в доме! И вспомнил: сюда он запирал непокорных китаянок. Казимура укусил себя за руку. Попался! Теперь смерть. Сунуть бы сюда ту проклятую гадалку. Его блуждающий взгляд упал на ванну...

Карпов прыгнул в окно и зажег фонарик. Золотарев с автоматом наготове осматривал углы. Никого. Взрыв раскидал мебель. Штукатурка со стен и потолка обвалилась. Облака известковой пыли смешались с клубами дыма от тлеющих тряпок, кучей наваленных на полу. Золотарев ногой отбросил парадный китель с погонами майора.

— Важная птица... майор! — усмехнулся он.

Фонарь осветил узкую дверь. Золотарев дал по ней очередь. Сорванная с петель дверь с треском упала.

Они вошли. В ванной комнате разбросаны щепки, дрова, белье. Ванна до краев полна черной жидкости. Карпову показалось странным: для чего налита эта грязь?

— Ну-ка, потревожь, — сказал он Золотареву.

— Вонь разводить... — недовольно буркнул тот и, схватив полено, ткнул им в ванну. Вместе с брызгами показались руки, судорожно хватавшие воздух, а потом голова японца с тростинкой, зажатой в зубах.

— Ох ты!.. — вскрикнул Золотарев, отскакивая к стенке. — Хенде хох!

В комнату вбежал Камалов. Он расслышал возглас Золотарева и, блеснув улыбкой, сказал:

— Это японец, товарищ старшина! Он по-немецки не понимает.

Дрожащий японец вылез из ванны. С него текло. Он снял очки, протер их и, близоруко щурясь, вынул вату из ушей и носа.

— Ну, все равно — фашист! Пусть понимает, — ответил Золотарев на замечание Камалова. — У меня переводчик сердитый: момент — и на тот свет!

— Сорева ватакуси... — Казимура поднял руки, лихорадочно обдумывая: что лучше? Притвориться не знающим русского языка или... Пожалуй, и в самом деле застрелит. Переводчика нет.

— То-то, — засмеялся Золотарев и, обращаясь к Карпову, спросил: — Зачем его в ванну занесло?

— Маро-маро хитрось, — неожиданно по-русски сказал японец и улыбнулся, обнажив желтые зубы — Войенно хитрось... уважаемые капитана росске... — Казимура выбрал из двух зол меньшее. Он стал нарочно коверкать русские слова, подражая русско-китайскому жаргону, который мог знать и простой солдат.

— Тоже, сообразил! — рассмеялся Камалов, глядя на жалкую фигуру японца, похожего на общипанную курицу.

— Не притворяйтесь, майор! — строго сказал Карпов и приказал Камалову принести китель с погонами.

Казимура растерянно молчал.

— Оденьтесь! — Карпов пристально смотрел в трусливые глаза японца.

Кое-как стянув мокрую одежду, Казимура нехотя переоделся. Парадный китель, подогнанный опытным портным, сидел как «влитый», подчеркивая ширину плеч и узость талии. Теперь — конец! В смертельном страхе Казимура закрыл глаза. Где теперь веселый американец Айронсайд? Он обещал дать сигнал, если русские задумают выступить. Обманул... Как и его обманул капитан Казимура: много сказал, но все неправда, выдумка. Пропали доллары... много долларов. Может быть, Айронсайд еще и выручит — они союзники... Много, очень много рассказал бы Казимура теперь веселому Айронсайду. Нет, он не стал бы лгать. Нет!.. Голос русского офицера прервал эти лихорадочные мысли:

— Где ваши погоны, майор? — Карпов отбросил ногой мокрый китель.

— Я... я.... — Казимура растерялся окончательно. — Я не заметил, как они свалились...

Смешливый Камалов хохотал все время, пока обыскивали японца, доставая мокрые документы из многочисленных карманов.

— Куда этого водолаза девать, товарищ старший лейтенант? — все еще улыбаясь, спросил Камалов.

— Веди на пункт сбора пленных. Регулировщики покажут, где он. И немедленно передай переводчику документы с ним вместе, — кивнул Карпов на сгорбившегося майора. — Это, должно быть, важная птица... водолаз! — не выдержал, засмеялся и Карпов.

Казимура, все еще надеявшийся на какое-то чудо, понял теперь: не только карьера, но и жизнь его окончены...

В штаб группы Карпов попал только в пятом часу. Над горящим городом занималась тусклая заря. Сопротивление японцев было подавлено. Наступила тишина. Только у моста иногда еще слышались редкие выстрелы, и на восточной окраине рассыпали дробь пулеметы.

В полуразрушенном фойе кинотеатра Карпов застал и Харченко, и Макаровского. Напротив горела жандармерия. Кровавые отблески пламени освещали лица.

— Пока нет коменданта, — сказал Харченко, — придется тебе, Карпов, заняться снабжением населения продуктами. Склады знаешь где?

— Знаю.

— Ну, выполняй,

К утру японцы были прижаты к реке за восточной окраиной, укрепленный район блокирован.

22
Странное впечатление производят улицы Токио в предрассветные часы, когда загорается нежная полоска зари. Отдыхая после шумного дня, немые дома спят, как и люди в них. Окна — глаза домов — плотно закрыты шторами. Сильнее, чем днем, городские запахи: вонь гниющих отбросов в многочисленных каналах, удушливый пар гниющего мусора во дворах, на улицах, на местах пепелищ — следов американской бомбежки. Это Токио, заселенный беднотой: рабочими многочисленных заводов и заводишек, грузчиками портов, рикшами — словом, теми, кто дает городу жизнь. На мостовой, заменяющей тротуары в этих причудливо искривленных мрачных переулках и тупичках, раскинутых на десятки километров под сотнями мостов и мостиков, перекинутых через многочисленные каналы, спят сотни тысяч безработных и нищих. Но это, как говорят японцы, «второй Токио». О нем не пишут в газетах, не говорят по радио, к нему никогда не обращается «божественный император». Кажется, люди питаются здесь одним воздухом: ничего съестного нет в мусоре. Все, что немного пригодно в пищу: картофельная шелуха, трава, заплесневелые капустные листья, тонкая кожура редьки, становится предметом ожесточенных споров. Это «второй Токио».

«Первый» — за рекой Сумидо, на холмах Акасака и Кодьзимати. Он утопает в нежной зелени каштанов, скверов и парков (под скамейками и здесь, однако, спят те же люди «второго Токио», неспособного, несмотря на свою поражающую величину, вместить всех обездоленных). «Первый Токио» — это виллы, дворцы, гостиницы, особняки, многоэтажные здания магазинов, министерств, полицейских и жандармских управлений. Здесь покой господ охраняют полицейские: на каждом углу по трое, у каждого подъезда по одному. «Первый» отгородился от «второго» штыками и пулеметами. Фигуры жандармов, полицейских и солдат, бродящих по сонным улицам, похожи на паразитов, ползающих по телу спящего человека, — такие же молчаливые, тихие, почти не заметные, но готовые в любой момент пустить в ход свое острое жало: клинок, пистолет, винтовку.

Два мира живут в городе с одним названием.

Утреннюю тишину встревожили мотоциклы: по три в ряд они бешено мчались по улицам, сопровождая легковую машину цвета кофе с молоком. Город прислушался к шуму, посмотрел на улицу, чуть приподняв веки-шторы. На большой скорости машина проскочила мост через канал, наполненный затхлой, покрытой плесенью водой, и уже тише пошла по району Чуо-ку — району императорской семьи. В начале обширной Императорской площади машину остановили патрули. Шофер показал пропуск и не разрешил заглянуть в кабину для пассажиров. На подножку вскочил офицер, и машина медленно покатилась вдоль сложенной из дикого серого камня двухкилометровой стены, отгораживающей дворцы божественного императора от суетного мира. Стена эта как бы поднимается из неподвижной воды стометрового рва. Редкие мостики охраняют десятки солдат.

По обочинам дороги зеленели газоны, усыпанные яркими цветами. Кое-где среди газона торчали приземистые, похожие на грибы, горбатые сосенки. Уныние было разлито в сумеречном воздухе: оно струилось от серого камня стены, от неподвижной воды рва, от древних, щербатых арок мостов, от фигур солдат, поникших, сгорбленных, словно карликовые сосенки. Машина свернула на один из мостов. Повинуясь знаку офицера на подножке, ворота в стене, надсадно скрипнув, приоткрылись, пропустили автомобиль и снова захлопнулись. Мотоциклы остались за мостом.

В Токио нет единой архитектуры. Токио — смешение стилей всех времен и народов. Только за стеной Императорской площади еще высятся крутые, с поднятыми краями крыши, взбегают ломаной линией ступеньки. Там сохранился — правда, уже модернизированный веком пара и электричества — кусочек старой Ямато, послесёгунского периода. Около одного из дворцов машина мягко остановилась. Офицер спрыгнул с подножки и почтительно открыл дверцу. Старчески покряхтывая, опираясь на резной костыль вишневого дерева, из машины, отстранив желающего помочь офицера, вышел барон Ивасаки. Следом за ним легко выпрыгнул Гаррисон. Он удивленно оглядел дворец, окна, затянутые желтыми шторами, уродливые сосенки, карликовые березки, стелющиеся у ног, как трава.

— Вы в сердце Японии, мистер Гаррисон, — учтиво поклонился Ивасаки, жестом приглашая американца следовать за офицером, уже поднимавшимся по ступенькам.

— О' кэй! — Гаррисон, бодро шагая через две ступеньки, быстро нагнал офицера. Ивасаки шел, тяжело дыша, не успевая за длинноногим американцем.

В одном из залов, на полу, покрытом мягкими циновками, ожидали, удобно расположившись на вышитых подушках, вершители судеб Японии — главы «старых» и «молодых» дзайбацу, старейшие представители родов, владевшие богатствами Ямато. «Совет богов». Их собрали сюда вести о войне с Россией. Все они, одетые в черные широкие халаты, походили на ночных птиц, слетевшихся в одно дупло. В комнате было странно тихо, все молчали, задумчивые и сосредоточенные. Для Гаррисона принесли кресло и курительный столик. Он удобно устроился и тотчас задымил сигарой. Минут пять прошло в молчании. Ивасаки, сплетя пальцы рук, думал, как начать разговор, ради которого они собрались. С вопросов вежливости? Вежливость!.. Атомные бомбы падают на города. На беззащитные города. Верфь в Хиросиме вышла из строя — разве покроются убытки вежливыми извинениями Гаррисона? А Нагасаки? Заводы сгорели, сплавился металл, станки негодны даже на переплавку. Вопросы вежливости... Он чувствовал, что молчание затягивается непростительно долго, и, неожиданно для самого себя, тихо и грустно начал:

— Мы должны, господа, после обсуждения делового предложения мистера Гаррисона, высказать одну, общую для всех, я осмелюсь думать, точку зрения на текущий момент. Император ждет нашего мнения.

— Русские танки в Хайларе! — с придыханием воскликнул сгорбленный годами старик в очках. — Арсенал разбомбили! Халун-Аршан отрезан! Линькоу взят. Цзямусы под ударом!

— Ясуда-сан знает, как всегда, больше всех, — поклонился Ивасаки в сторону старика. — Но насколько хватит усилий русских?

Никто не ответил, хотя Ивасаки выдержал значительную паузу.

— Я осмелюсь с прискорбием сказать высокому собранию, что этого никто не знает, — Ивасаки глубоко вздохнул, и, словно в ответ ему, вздохнули все.

Гаррисон почувствовал, что наступило время изложить то, ради чего он пересек океан. Он встал, внушительно откашлялся и, раскурив сигару, заговорил медленно и веско:

— Президент поручил мне, господа, передать вам его пожелания процветания и счастья вашим уважаемым семьям и вам лично, — он заметил, что японцы недоуменно переглянулись. — Президент поручил мне от его имени предложить вам... — он раскурил сигару, затянулся, — ...почетную капитуляцию. Почетную не для страны — для вас, господа! — Гаррисон прошелся по комнате. — Но моя миссия не ограничивается только этим. Я уполномочен сообщить вам, что американская армия гарантирует неприкосновенность японского капитала в стране, сохранение императорской власти и существующей формы государственного правления, — сигара описала полукруг. — Мы, американцы, гарантируем вашему народу демократию. Нашу, американскую демократию. Во главе с императором, если вы хотите.

Гаррисон многого не знал, но по-своему честно выполнил поручение Трумэна: убедить глав дзайбацу капитулировать, обещая, что угодно в будущем. «Там увидим, — сказал на прощание Трумэн, пряча глаза за стеклами очков. — Если на острова придут русские, дзайбацу потеряют все. И это будет самая большая наша потеря в этой войне. Невозвратимая потеря. Придем мы... там будет видно».

Если Япония не согласится на капитуляцию, то, как опасались американские воротилы, русские непременно высадятся на островах. Этого они допустить не могли. Япония, обнищавшая за время войны, становилась прекрасным источником сырья и рынком сбыта. Давно связанные с дзайбацу, американские фирмы рассчитывали после победы прибрать к рукам и промышленность Японии. Во-первых, самую развитую отрасль — текстиль. Географическое положение Японии давало право стратегам Пентагона утверждать: тот, кто владеет Японией, становится хозяином Дальнего Востока. Но это были планы на будущее. Теперь же Гаррисону предстояло добиться только одного: ценой любых обещаний склонить дзайбацу к капитуляции.

«Большая политика» начинала осуществляться. Гаррисон старался еще и потому, что на этой операции он зарабатывал свои непременные пять процентов. Не на один же год будет оккупирована Япония. Все договора, поставки, расчеты пойдут через его руки. И с любой сделки — пять процентов...

Наступила тишина. В комнате стало нестерпимо душно. Гаррисон расстегнул намокший крахмальный воротничок сорочки и закурил новую сигару. Он сказал все, что мог сказать.

— Будущее темно и неясно... — словно про себя бормотнул Ясуда, и все согласно закивали.

— Темно и неясно, говорите? — живо обернулся Гаррисон. — Сейчас я рассею темноту и внесу ясность! — он вытер шею. — Вы сами виноваты, господа, что проиграли войну... так скоро, я хочу сказать. Мы рассчитывали вести войну на востоке до сорок седьмого года, если не дольше. Вы меня понимаете? — он смотрел на присутствующих ясным взглядом. Японцы закивали. — Но... вступила третья сила. Этого мы уже не могли предотвратить. Америка не может ручаться, — Гаррисон сорвал размокший воротничок, — что завтра русские не начнут бомбить Токио. И тогда... Ну, вы понимаете, что будет тогда. Америка не может ручаться и за то, что русским не придет в голову завтра высадить десант на острова.

— Мистер... — начал было Ивасаки, но американец перебил его.

— Вы хотите твердых гарантий? — воскликнул он, снимая сюртук. — Пожалуйста! Я имею полномочия гарантировать наш устный договор именем Америки, — он вынул из кармана сложенный вчетверо плотный лист бумаги, неторопливо развернул его и передал Ивасаки. Описав круг, бумага вернулась Гаррисону. — Этого достаточно, господа? — вопрос прозвучал торжественно.

— Мы понимаем ваше высокочтимое предложение так: во-первых, ваша армия сохраняет наш политический строй, — Ивасаки оглядел присутствующих; старейший, Ясуда, кивнул. — Во-вторых, вы не ограничиваете власть императора; в-третьих, вы сохраняете наши концерны; в-четвертых, мы сохраним армию...

— Э-э-э! Я этого не говорил, — перебил его Гаррисон. — Вы сохраните армию. Пусть! Но, знаете, под каким-нибудь соусом... Резервные корпуса полицейских, подсобные части для американских войск... На первое время. Хотя бы на первое время.

— Извините, мистер Гаррисон, мы поняли вас, — Ивасаки наклонил голову. — Я продолжаю. В-четвертых, вы сохраняете нашу армию и флот. В-пятых, мы, — он обвел рукой сидящих, — сохраняем за собой право назначать и сменять кабинет министров... Простите, направлять и контролировать выборы. Правильно ли мы вас поняли?

Снова присутствующие, как заводные куклы, согласно закивали головами.

Гаррисон взъерошил остатки волос, подумал несколько секунд и ответил решительно:

— Совершенно правильно.

Наступило некоторое оживление. Послышался тихий шепот. Ясуда заговорил, размахивая руками:

— Я осмелюсь спросить, — прошепелявил он, обращаясь к Гаррисону, — зачем же ваш сенатор, мистер Коннели, заявил на весь мир: «Слава богу, русские вступили в войну, — значит, война кончена». Как же понимать ваше теперешнее заявление, мистер Гаррисон?

Тревожная тишина повисла в комнате.

«Выжил из ума, старый идиот! — злобно подумал Гаррисон о сенаторе. — Черт его дернул за язык». — И любезно ответил:

— Видите ли, господин Ясуда, для общественного мнения иногда необходимо высказывать и такие вещи. Что поделаешь? — он пожал плечами. — Бизнес!

Японцы заговорили между собой. Видимо, они никак не могли прийти к общему решению. Барон Ивасаки молчал. Ясуда поддакивал всем. Особенно горячился Мицуи — бодрый старик с черной атласной повязкой на левом глазу. «Не хочет расставаться с Кореей и Маньчжурией, — подумал Гаррисон, внутренне усмехаясь. — Нет, господа, кончилась ваша эра на востоке. Идет другой хозяин... Так, кажется, выразился Трумэн?..»

И, словно в ответ на его мысли, глава Мицуи спросил:

— Господин Гаррисон... — он даже привстал в волнении. — Мы лишаемся главного — Кореи, Маньчжурии, Китая. Наконец, гибнет тысячелетняя мечта нашего народа о создании сферы процветания, о Приморье, нагло отторгнутом русскими...

Гаррисон сочувственно вздохнул и, бросив сигару, откашлялся:

— Господа, очень душно, — он вытер пот. — Временно вам придется отказаться от создания сферы. Дело в том, что вы выбрали неважного союзника и... — он принужденно улыбнулся. — И напали не на того врага, но, господа, — Гаррисон поднял палец, — время исправит эту ошибку. Как говорили древние, «ваши враги — мои враги», — Гаррисон засмеялся… — Нам нужно время. Я думаю, что после атомных бомб, сброшенных на Нагасаки и Хиросиму... вы, надеюсь, проинформированы? — японцы закивали. — От Нагасаки осталсяпрах. Хиросимы больше не существует... Наше новое оружие рождает колоссальные возможности в будущем. Сегодня атомная бомба упала у вас, а завтра она упадет там, где это будет нужно и нам, и вам, — широким жестом Гаррисон обвел присутствующих. — Владея атомной бомбой, мы овладеем всем миром. Но... — он усмехнулся, представив себе, как вытянутся сейчас лица японцев. — Но мы не хотим гибели вашей промышленности. Я уже приносил наши глубочайшие извинения мистеру Ивасаки за невольный ущерб, причиненный ему в Хиросиме и Нагасаки. Но это такое оружие... такое оружие, господа, что невольно вспоминаешь конец света! Итак, не капитулируя, вы рискуете всем. Капитулируя, приобретаете союзника — Америку. В то же время вы наносите моральный — жаль, конечно, что лишь моральный — ущерб русским. Каким образом? А вот: «Мы, японцы, капитулируем перед атомной силой Америки. Сохраняем от разрушения страну. Людей». Вы меня понимаете?.. Теперь о русских: Квантунская армия должна сопротивляться. Пусть будет объявлена капитуляция. Но... драться необходимо. Необходимо затем, чтобы иметь право сказать: русские уничтожают японцев в Маньчжурии. Они мстят нам за поражение тысяча девятьсот пятого года, тогда как исход войны уже решила атомная бомба.

Наступило оживление. Мысль Гаррисона понравилась.

— Мы объединим промышленность наших стран, — убеждал дальше Гаррисон. — Подготовим базу. Тогда-то, мистер Мицуи, можно будет вернуться к мысли о создании вашей сферы...

— А наши заводы? — несмело спросил Ясуда. — Они не пострадают... от капитуляции? Вы наводните наши рынки.

— Об этом мы договоримся на разумной основе, господа.

После короткого совещания результат переговоров сообщили императору, ждавшему в соседней комнате...

Начиналось утро, когда машина цвета кофе с молоком возвращалась из дворца. На Императорской площади стояли толпы людей. Все они смотрели на серую высокую стену и молчали.

— Что они делают? — недоуменно спросил Гаррисон сидевшего рядом Ивасаки. — Почему молчат?

— Они умоляют живого бога прийти к ним на помощь, — Ивасаки отвернулся от окна. — К императору можно обращаться только мысленно. Он — бог.

На улицах метались японки в развевающихся кимоно, иногда слышались истерические возгласы.

На перекрестке машина задержалась — шел строй. За солдатами бежал ожиревший мужчина и хрипло кричал:

— Русские завтра будут здесь! Будут здесь! Будут здесь!..

Еще долго слышался его надрывный крик. Гаррисон усмехнулся, довольно потирая руки. Дело сделано, мистер президент! А главное — это только начало. «Там будет видно...»

23
Ван Ю, едва появившись в Хайларе, собрал партизан, оставленных в городе для разведки и связи. К ним примкнули рабочие депо и железной дороги. Командование ударной группы разрешило отряду взять трофейное вооружение и боеприпасы. Значительной силы отряд не представлял: партизан собралось около ста человек, но у них были свои, старые счеты с японцами, и они рвались в бой. Харченко отвел отряду небольшой участок восточной окраины города, куда, возможно, начнут откатываться отрезанные от укрепленного района японцы. Некоторых бойцов отряда, местных жителей, взяли проводниками, и они по глухим переулкам и дворам выводили советских солдат в тыл японским цепям. Отряд Вана насчитывал теперь не больше семидесяти человек, но каждый стоил десяти японцев — так была велика их ненависть к поработителям.

Мысли об отце, о жене и детях не давали покоя Вану. Но он не пошел домой. Желание освободить город оказалось сильнее. Все годы он жил ожиданием этого дня!

Под утро отряд занял отведенный ему рубеж и почти сразу же вступил в бой, стремясь оттеснить японцев к центру города, откуда наступали советские части.

Ван Ю расставил своих бойцов так, чтобы они видели друг друга. Необстрелянные, неопытные люди сражаются смелее и лучше, когда видят соседа, чувствуют его локоть.

Ван Ю выбрал себе связным смышленого мальчишку-китайца, знающего русский язык. Откуда взялся мальчишка, Ван Ю не задумывался: попался на глаза бойкий парнишка, вот и хорошо. Хочет воевать — воюй. Хорошее начало жизни — бой за свободу Родины. Глядя на лицо Ченя, так звали связного, Ван Ю невольно вспомнил своего сына: какой он стал теперь? А дочь, наверное, уже заплетает косички... и Лин-тай поет им по вечерам старую колыбельную песенку про мышку и лягушку. Живы ли они?..

— Товарищ командир! — Чень тронул Вана за плечо. — Я был на левом фланге, как ты сказал. Там наступают японцы!

Ван Ю в сопровождении Ченя сейчас же побежал на левый фланг своего отряда, который упирался в реку перед продовольственными складами японского гарнизона. Освещенные пламенем пожара, партизаны отбивались гранатами, а японцы упорно приближались, не обращая внимания на потери.

Ван Ю подбежал как раз в тот момент, когда в тылу у японцев зазвучало русское «ура». Японцы поспешно разбежались, исчезая в развалинах домов и прибрежных кустарниках. Русские приближались без единого выстрела. Они шли тесной колонной, и японцы не стреляли по ним. Это насторожило Вана.

— Приготовить гранаты! — скомандовал он, а сам достал пистолет. Русские подходили все ближе. Вот уже заметны погоны, звездочки на пилотках, автоматы.

— Стой! — вдруг приказал Ван Ю. Колонна остановилась. — Командира ко мне! Остальные — ложись!

Русские послушно залегли метрах в пятидесяти от партизан. Один из них, видимо, офицер, смело пошел к углу дома, в тени которого стояли Ван Ю, Чень и двое партизан с гранатами наготове.

— Товарищ командир! — услышал Ван Ю тревожный шепот Ченя. — Это... это не русские! Это же торговец... Василии... хлебом торгует...

Русский подходил, держа руки в карманах потертой шинели.

— Руки вверх! — крикнул Ван Ю.

В ответ раздался выстрел. Чень тихонько ойкнул и, запрокидываясь, сполз по стене на землю. Ван Ю выстрелил тоже. Русский упал. Лежавшие солдаты вдруг открыли беспорядочный огонь и с криком «ура» начали подниматься.

— Гранаты! — крикнул Ван Ю.

Взрывы на мгновение ослепили. Русские короткими перебежками продвигались вперед. Японцы, воспользовавшись паузой, тоже перешли в наступление.

...Ван Ю успел унести с собой раненого Ченя. Уже за рекой, перевязывая мальчишку, Ван Ю шептал ободряюще:

— Терпи, Чень! Кровь, пролитая за свободу, святая кровь. Рана в бою — слава солдата... Ах, бандиты! Обманули! Ну, все равно вам не уйти! За все рассчитаемся! За все! И за твою рану, Чень...

24
Добираясь с солдатами комендантского взвода к складам, Карпов, прорвавшись в стыке японских рот, наткнулся на партизан. Его отвели к Вану, а солдат задержали: партизаны не верили уже никому. Так Карпову довелось встретиться с Ваном в боях.

Обстановка была тревожной: охватывая район складов, японцы, силой до батальона, стремились прорваться к свободной дороге на Хандагай, чтобы по предгорьям Хингана уйти в глубь Маньчжурии. Этого маневра Харченко не ожидал: Юго-Восточное направление он считал одним из самых спокойных. Рабочие дрались яростно, но неумело и вынуждены были медленно отступать, теснимые превосходящими силами.

— Помогай, чи-жень[10] Карпов! — возбужденно заговорил разгоряченный боем Ван Ю. — Нельзя собак выпустить! Много людей перегрызут!

Карпов написал донесение и послал одного из своих солдат на машине в объезд к мостам, а оттуда до Харченко дорога была уже безопасной. Ему пришлось идти в бой, вместо того, чтобы вывозить продукты. Машины отвели под прикрытие брандмауэра, разделявшего склады. Солдаты и шоферы заняли места среди партизан. По цепи пронеслось: «Пришло подкрепление!». Сознание того, что о них помнят, им помогают, придало партизанам новые силы. Но и японцы усилили натиск. Они стремились до рассвета вырваться из узких улочек предместья в сопки, где можно укрыться.

Хайлар-хэ в этом месте делится на три рукава, образуя два острова, соединенных между собой старенькими, полусгнившими мостами, уже разрушенными партизанами, и одним большим капитальным мостом, к которому теперь рвались японцы. Захватив мост, они стали бы полными хозяевами дороги.

Обстановка менялась с каждой минутой. Карпову приходилось принимать решения мгновенно. Ван Ю был хорошим солдатом, но плохим командиром. Он стремился сам, своими руками убить больше японцев и появлялся в самых опасных местах.

— Мой город горит, товарищ! — кричал Ван Ю, указывая Карпову на пожары. — Мой город! Его построили китайцы, товарищ! Для себя! Думаешь, не больно? — он бил себя в грудь. — Там, — Ван Ю указал к сторону, — жил мой отец... огородник Ли Чан, товарищ! Там моя жена... дети! А ты говоришь — будь спокоен. Разве я могу быть спокойным, товарищ?

Невдалеке силуэтом виднелись фермы моста. Около них вспыхивали огоньки выстрелов. Причудливыми изгибами, как сказочный огненный змей, волнистая линия вспышек вползла на мост. Отдаленные выстрелы слились в непрерывный грохот. Карпов понял, что без помощи Харченко мост не удержать. Оставалось последнее: взорвать мост и оставить японцев на острове. Сзади были советские части, впереди — быстрая Хайлар-хэ.

— Как думаешь, — наклонился Карпов к уху Вана, — такой мост после победы построишь?

Ван Ю отшатнулся:

— Зачем его строить? Он простоит тысячу лет!

— Взорвать его нужно, товарищ Ван Ю, — строго проговорил Карпов. — Иначе не сдержим японца. Уйдет.

Лицо Вана потемнело.

— Я его строил, чи-жень, — мучительная тоска прозвучала в голосе Вана. Он пристально смотрел на мост. Ему казалось, он видит, как растет опорный бык... Заныли мускулы от непосильной тяжести: сорок кирпичей на плечах!.. Неожиданно острая боль ожгла спину, гимнастерка стала влажной, проступила кровь, совсем как тогда, под бичом японца надсмотрщика. Ван Ю вздрогнул и, погрозив тяжелым кулаком в темноту, сказал яростно: — Кровь мою пили, теперь домой идете? — он задыхался. — Мост мой! — голос Вана дрогнул. — Он вас не пропустит...

Принесли взрывчатку. Приладили запальный шнур.

Карпов закурил, утомленно привалившись к камню. Грохот выстрелов нарастал, приближался с каждой минутой. Отступать было некуда. И нельзя. Отдать продуктовые склады?.. Население голодает. Советская Армия должна, обязана накормить неимущих. Можно бы и мост сохранить... но японцы не должны уйти. Если даже Харченко ударит японцам в тыл, то они побегут вперед и обязательно сомнут цепочку партизан. Карпов кусал губы. Ошибка есть ошибка, и теперь нужно исправить ее, пусть ценой моста. Люди дороже.

— Я пойду, товарищ, — Ван Ю тронул Карпова за рукав. — Я готов.

Карпов вздрогнул. Он никак не ожидал, что к мосту отправится сам Ван Ю. Почему он?

— Может быть, кто-нибудь другой?..

Ван Ю отрицательно покачал головой.

— Я его строил, друг, — тепло проговорил китаец, — кто лучше меня может?

Карпов не расслышал, но понял, что сказал Ван Ю, и молча пожал ему руку.

Огненная лента доползла уже до середины моста. Слышались крики японцев, брань, возгласы и непереставаемая трескотня выстрелов.

Ван Ю скрылся в темноте. Тускло сверкала спокойная гладь реки, отражая отблески пожаров. Окровавленными языками тянулись они к мосту, теряясь в камышах.

Потянулись минуты ожидания. Карпов приказал не жалеть патронов и гранат. Пусть японцы чувствуют упорное сопротивление.

В ружейно-пулеметные выстрелы ворвались глухие разрывы гранат. Близко засвистели пули.

На мосту осталось человек двадцать. Они залегли у перил, готовые каждую минуту бежать на берег. Ждали только ракету Вана.

К Карпову подбежал сопровождавший Вана солдат комендантского взвода с куском запального шнура в руках.

— Товарищ старший лейтенант, — заговорил он взволнованно, — китаец шнурок оторвал! Оставил самый пустяк! На полминуты, не больше. Говорит, «японец огонек увидит»...

Карпов не успел ответить — над мостом взвилась ракета. Черные тени мелькнули и пропали. Это партизаны перебежали в щели около моста. Почти сейчас же грохнул взрыв, осветив развалины домов. Река закипела, посыпалась щебенка.

Совсем рассвело, когда партизаны принесли Вана. Он дышал редко и тяжело. Крови не было видно. Спокойная улыбка застыла на его лице, словно уснул этот беспокойный человек после утомительного, но нужного труда.

В скорбном молчании стояли партизаны возле Вана. Японцы тоже смолкли, поняв, что вырваться из города им теперь невозможно.

Короткую тишину нарушил гром пушек: батареи Харченко обрушили огонь на самураев. В панике они кинулись в реку, здесь их стали добивать партизаны...

По наведенному понтонному мосту первой ушла машина с ранеными. С ней партизаны проводили Вана и Ченя. Следом за этой машиной двинулись остальные — с продуктами. К складам приехал майор, только что назначенный постоянным комендантом города.

Наступило туманное утро.

25
По реке и склонам сопок стлался дым пожаров. Кроваво-красным пятном тускло светилось солнце.

Батальону Самохвала было приказано занять укрепленную гору Обо-Ту на западной окраине города. Гора казалась мертвой. Взвод разведчиков, растянувшись цепочкой, поднимался к ее вершине.

Внезапно гора ожила. Затрещали пулеметные и винтовочные выстрелы. Падая, солдаты поползли в укрытия. Но некоторые остались лежать неподвижно.

Пологий склон горы начинался у самой реки, образуя естественное предмостное укрепление. Чтобы добраться до вершины Обо-Ту, нужно было пройти по открытой местности больше километра. Единственной, очень ненадежной защитой были разбросанные кое-где кусты багульника. В двухстах метрах от подножия гору опоясывал бетонированный противотанковый ров. Выше рва ярусами поднимались пояса окопов с бетонированными бровками и пулеметными гнездами. Между окопами, в шахматном порядке, высились колпаки дотов. Амбразуры плотно закрывались броневыми плитами. Доты были связаны между собой подземными коридорами, а коридоры разделяли полуметровые стальные двери. Сложная система огня позволяла простреливать каждый сантиметр открытой площади. Защитники этой горы жили под землей, но могли свободно переехать в другой узел сопротивления: весь укрепрайон связывала подземная электрическая железная дорога.

Эти укрепления самураи строили руками китайцев, которым обещали «легкую работу и хорошее вознаграждение». Когда же по истечении года никто из завербованных не вернулся домой, китайское население заволновалось. Больше на работы к японцам не шли. Тогда по городам и селам Маньчжурии начали разъезжать вооруженные отряды самураев и хватать первых встречных мужчин. По всей стране был пущен слух, что наступил «год великих жертвенных работ» для осуществления девиза самураев: «Азия — для азиатов!». По окончании этих «жертвенных работ» китайцев-рабочих расстреливали в глухих сопках.

Командир дивизии приказал Самохвалу штурмовать Обо-Ту, так как ее огонь закрывал дорогу на Хинган. Не дожидаясь подхода основных сил, капитан начал готовить атаку. Он считал, что стремительностью ошеломит противника, а танки и самоходные орудия, под прикрытием которых пойдет пехота, избавят батальон от лишних жертв. Вызвали авиацию. В течение часа гора походила на огнедышащий вулкан, над ней столбом поднимались пламя и дым, летели осколки камня, щебенка и куски бетона. Невдалеке, в ложбинке, встал дивизион гвардейских минометов, готовый в любую минуту поддержать наступающую пехоту своим истребительным огнем.

Когда улетели самолеты, началась артиллерийская подготовка. На железобетонные колпаки был обрушен шквал огня. Но доты стояли, по-прежнему изрыгая смерть. После мощного залпа гвардейских минометов пехота пошла вперед. Японцы забились в подземелья и сидели там, как клопы в щелях при ярком солнечном свете. В напряженном молчании пехота добежала до противотанкового рва и заняла его. На вершине горы все еще гудело пламя — рвались мины, но нижние доты уже оживали.

Солдаты, которых японцы теперь не видели, чувствовали себя относительно спокойно. Некоторые ощупывали бетонированные стены рва и осматривали броневые плиты-двери. Кашин поднял увесистый камень... но дверь открылась. Сержант даже отшатнулся в изумлении, но уже в следующее мгновение камень полетел в оцепеневшего от ужаса японца. Японец упал. Кто-то изнутри попробовал закрыть дверь, но камень лежал на пороге. Кашин дал очередь из автомата. Дверь распахнулась. Солдаты ворвались в сумерки коридора. Трое японцев не успели проскочить в следующую дверь и сдались в плен. Их немедленно отправили к комбату.

Батальон наступал, охватывая гору полукольцом. В маленьких, тесных, наскоро вырытых окопчиках солдаты сидели по двое, по трое. Все были грязные, с обветренными, почерневшими губами. Глаза от яркого солнца и пыли покраснели и воспалились.

Зайцев и Шкорин рыли один окоп на двоих. Сумка санинструктора, пробитая пулями и разорванная осколком гранаты, лежала рядом, заменяя несуществующий пока бруствер.

— От нее двойная польза, — балагурил Зайцев, сноровисто орудуя малой лопатой. — Когда ранят самого, перевяжусь, когда ее — сам цел... Наши в поле не робеют и на кочке не дрожат!

Как не позубоскалить над Шкориным! Все-то он принимает всерьез, от шутки мрачнеет, а когда поймет, расцветает чудесной улыбкой. Шкорин взглянул на него укоряюще:

— Тут люди жизни лишаются, а тебе смех.

— Не злись, брат, — не унимался санинструктор. — Давай перекурим это дело. Благо, саперы дот блокировали... и, как пишут в сводках, непосредственная опасность миновала...

Они присели в окопчике и свернули цигарки. Но прикурить не успели.

— Берегись! Берегись! — закричали рядом саперы, предупреждая о взрыве. Они подложили тол к амбразуре и на колпак ближнего дота. Один сапер поджег шнур и бросился со всех ног в укрытие.

Зайцев сжался в окопе и прикрылся малой лопаткой. Шкорин притиснул его в угол, тоже закрылся и сердито заворчал, что смерть от бестолкового камня самая паршивая...

Ухнул взрыв. Запахло приторно сладким. Еще не упали камни и комья земли, как донеслась команда:

— Вперед!

Дот стоял развороченный, почти лишенный колпака. Сквозь проломы в стенах виднелись разбитые пулеметы и искалеченные тела японцев. Заварзин, стреляя, бежал к окопам врага. Навстречу ему выпрыгнул японский офицер, подняв над головой саблю с непомерно длинным эфесом, за который он держался обеими руками. Короткая очередь автомата, и японец, словно споткнувшись, повернулся спиной и упал, раскинув руки.

— Ишь, загребущий! — Заварзин прыгнул в окоп, шумно отдуваясь. За ним следовали сержант Кашин и Зайцев.

— Вечная память, значит? — кивнул Кашин на труп офицера.

— За что вечная? — недовольно буркнул Заварзин.

Саперы под прикрытием танков укладывали ящики взрывчатки на следующий дот. Семьсот килограммов. Их нужно бегом принести, осторожно уложить. Горячий пот заливал лица. Как игрушечные, летели по цепи пятидесятикилограммовые ящики. Наконец, запалили шнур. Солдаты замерли, прижались к земле. Муравей пополз по травинке под носом, у Зайцева. В кустах несмело чирикнула птичка. Какой-то необыкновенный звук, вроде испуганного восклицания, встревожил Зайцева. Он поднял голову и увидел бегущего от окопов человека. Видно было, что человек направляется к развороченному снарядом пню, невдалеке от дота, который вот-вот взлетит на воздух.

— Кто это? — тревожно спросил Зайцев, приподнимаясь. — К японцам бежит? Э-эх!..

— Лейтенант Белов! — испуганно воскликнул Шкорин. — Что он?!

Казалось, лейтенант Белов перебегал к японцам — до их траншей оставалось совсем немного, и оттуда за бегущим уже следили, неторопливо наводя на него пулемет.

— На-за-ад! — Зайцев узнал голос Самохвала. — Ложи-и-ись!

Но Белов словно не слышал крика. Перепрыгивая камни, он стремительно приближался к какой-то, одному ему известной цели.

Зайцев не успел разобраться в своих ощущениях, а рука сама потянулась к автомату. «Хоть прикрыть бы его» — скользнула мысль. Офицер-японец поднял руку, сейчас махнет и...

Совсем недалеко, чуть ли не в десяти шагах от японцев, мелькнула выгоревшая на спине гимнастерка Белова. И, одновременно со взмахом руки офицера, парторг упал в кусты, опередив очередь японского пулемета на десятую долю секунды.

Белов залег между камней недалеко от дота и короткими очередями, на выбор, бил подползавших к взрывчатке самураев. Никто из батальона не видел, но Белов заметил какое-то подозрительное движение со стороны японских окопов. Выдали смертников птичьи голоса. Когда Белов увидел ползущих к толу солдат, на размышление времени уже не оставалось. О том, чтобы послать кого-нибудь, парторг не подумал: на войне все равны, и если он, парторг, не покажет коммунистам пример, то кто же сможет?.. Задыхаясь, он вложил второй диск — еще несколько японцев упорно ползли. Но выстрелить не успел. Все вокруг загрохотало, точно гора раскололась на множество мелких осколков.

— Вот что! — кричал Шкорин, прыгая в пустой окоп японцев, далеко за взорванным дотом. — Обхитрить хотели! Вот что! — и никаких больше слов он не мог припомнить, потрясенный самоотверженностью лейтенанта.

Батальон уверенно продвигался к вершине. Гора казалась лестницей, где каждый взорванный дот был ступенькой к победе.

В полдень роты первого батальона достигли вершины. Пятнадцать дотов стояли без колпаков, на скрюченной арматуре висели куски бетона, обрывки японских мундиров.

К подножию горы подвезли в походных кухнях обед. Затихли выстрелы. Солдаты, по пять-шесть человек от взвода, нагруженные котелками, пригибаясь, бежали к кухням. Японцы не стреляли, замышляя что-то.

26
Наступление советских войск развивалось на всех направлениях. Приграничные армии японцев уже к утру оказались в «мешках». Бомбардировочная авиация японцев не могла подняться в эту ночь с аэродромов. Советские истребители обстреляли аэродромы, а пикирующие бомбардировщики довершили разгром. Кое-где над маршевыми колоннами советских войск еще появлялись одинокие японские самолеты, но их успешно отгоняли дружным огнем.

Если бы можно было подняться над Маньчжурией в эту ночь и охватить ее взглядом, то стала бы видна сплошная линия огня, движущаяся к центру страны от советских границ. Море кипело — ни одно японское судно не прошло в Маньчжурию, ни одно судно не прошло из Маньчжурии. А армии второго эшелона советских войск еще только садились на освободившиеся машины для марша вперед — на Чанчунь, Харбин, Мукден. Само понятие «второй эшелон» изменилось: через три часа после начала военных действий второй эшелон стал первым, а вскоре неудержимой волной покатился третий эшелон, чтобы, в свою очередь, стать первым в боях.

Всего этого не знал генерал-лейтенант медицинской службы Исии, занятый усиленной подготовкой своего оружия, которому, по его мнению, предстояло сыграть решающую роль для поворотного момента и конечного исхода войны с Советским Союзом. А там, дальше, он, возможно, обрушит свои бомбы и на головы янки, если они не сдадутся или не согласятся на почетный для Японии мир.

Первую партию фарфоровых бомб утром должны были забрать самолеты. Солдаты работали молча. Иногда их окутывал приторный, тошнотворный дым крематория. Они морщились, стараясь не дышать.

Запыхавшийся дежурный по отряду нашел генерала Исии в лаборатории первого отдела.

— Господин профессор! — заторопился он. — Бревна уничтожены полностью. Никаких происшествий нет... кроме... — он замялся.

— Что? — быстро обернулся Исии.

— Заключенный, зараженный чумой, укусил солдата Харазикуру.

— Ну?

— Солдат заперт в изоляторе. Что прикажете?

— Расстрелять! — не задумываясь, ответил Исии. Дежурный, доставая пистолет, кинулся к дверям.

— Приготовлено триста шестьдесят девять бомб, господин профессор, — доложил Кавасима, обдумывая предлог, чтобы удрать к морю, а оттуда — к американцам: хорошо, что связи с Гонмо за это время окрепли. — Отправлено на полигон триста пятьдесят...

— Заряд?

— Тридцать граммов.

— Много. Уменьшите на половину. И пятнадцати граммов блох достаточно, — усмехнулся Исии. — Будьте экономны.

Кавасима только что хотел начать разговор об эвакуации, как подбежал комендант отряда и доложил:

— Здание к уничтожению готово. Взрывчатку привезут саперы. Остается облить бензином...

Исии пошел по лаборатории, следя за тем, как осторожно пересыпают зараженных чумой блох из колб в стеклянные, рубчатые пробирки авиабомб.

Сколько труда вложил он в создание этого отряда. И все рушится. Все. Жестокие руки русских уничтожают его жизнь, его счастье. Исии хрустнул пальцами. Не бывать! Но тут же вспомнил: филиалы в Хайларе и Линькоу уже, вероятно, взорваны, и ничего от них не осталось, кроме битого кирпича.

— Слушайте, Кавасима, — обернулся Исии к молчаливо следовавшему за ним генералу, — прикажите уничтожить Гуюаньский филиал в роще «Одинокая».

Вот и еще один... Взорвать отряд — уничтожить себя. Это равносильно харакири. Исии брезгливо передернул плечами. Он не выносил вида своей крови, его мутило, когда случалось обрезать палец...

— Господин профессор, вам пакет от командующего, — дежурный подал тяжелый конверт, скрепленный пятью сургучными печатями.

Что еще? Исии трясущимися от нетерпения пальцами попытался разорвать плотную бумагу. Она не поддавалась. Тогда профессор зубами разорвал пакет и вынул приказ. Все почтительно отошли в сторону, напряженно вглядываясь в побледневшее лицо начальника.

«Уничтожить здание отряда завтра 11 августа к 12.00. Оставить необходимое для заражения слуг бога чумой и холерой с последующей отправкой зараженных на самолетах к линии фронта. Самому с отобранным оборудованием немедленно следовать в Порт-Артур для эвакуации в Японию. Создать подвижной отряд диверсантов, вооружить его автоматическими ручками с содержимым по Вашему усмотрению. Группа научных сотрудников будет задержана до 13 августа. По Вашему выбору определите ее местонахождение в районе ст. Пинфань.

Исполнение донесите немедленно.

Ямада».
Исии пошатнулся. Окружавшие кинулись поддержать его. Кто-то придвинул стул. Профессора осторожно посадили, точно он был стеклянным. Немой вопрос был написан на всех лицах так отчетливо, что не заметить его было нельзя.

— Господа... — прерывающимся голосом начал Исии, отпив глоток воды из поданного стакана, — государь повелел... — он судорожно вздохнул, — повелел... — Исии хотел сказать «уничтожить» — и не мог. Подчиненные заметили слезы на глазах своего начальника. — Повелел быть нам всем на родине... господа...

Лица сотрудников посветлели. Домой! Только Иосимура был недоволен, он подошел к Исии и тревожно спросил:

— А наше великолепное оружие? Неужели мы его отдадим врагу, господин профессор?

Исии отрицательно покачал головой.

— Неужели... — Иосимура смертельно побледнел, — уничтожим?

Седая голова генерала поникла. Стало тихо, как будто люди стояли вокруг постели умирающего. И в самом деле, Исии умирал. Не сам человек, а душа его, полюбившая и воспитавшая чуму, корчилась в агонии.

— Господин генерал, прибыли слуги бога. Они ожидают у ворот отряда, — комендант недоуменно смотрел на печальное лицо профессора.

— Уже?.. — пробормотал Исии. — Уже? — он с трудом проглотил давящий горло горький комок и, вставая, приказал научному сотруднику Иосимуре выехать в район аэродрома: произвести заражение чумой и холерой прибывших смертников.

Иосимура, не переспрашивая, сразу же побежал в свою лабораторию, на ходу отдавая приказания санитарам.

— Сколько сейчас времени, комендант? — голос Исии стал по-прежнему твердым и, кажется, спокойным.

— Девять пятнадцать. По-московски.

— Я не спрашиваю вас о Москве! — Исии злобно глянул на коменданта, тот отступил, будто ужаленный этим взглядом. — В тринадцать тридцать машины с оборудованием и сотрудниками по списку номер один должны уйти на Порт-Артур. Я выезжаю немедленно.

— Будет исполнено, господин профессор!

От прежнего Исии ничего не осталось. Сгорбленный седенький старичок медленно побрел к выходу, изредка кивая трясущейся головой расступавшимся перед ним людям в белых халатах.

27
В тесном блиндаже опытного аэродрома наскоро оборудовали пункт отряда. Иосимура с двумя помощниками принимали «пациентов». С аэродрома то и дело взлетали самолеты. Сделав круг, они брали направление на север, к границам.

В блиндаже слышались отрывистые возгласы Иосимуры:

— Шприц! Тампон! Йод!

Перед ним мелькали обнаженные спины: широкие, узкие, худые, жирные. Иосимуру не интересовали эти люди. Профессиональным движением он оттягивал кожу, делал укол, нажимал на головку поршня.

— Следующий!

Рев моторов над головой, шумные разговоры за дверью — ничто не смущало Иосимуру, он был занят делом спасения империи. Рядом, на полигоне, начальник учебно-просветительного отдела обучал добровольцев обращению с автоматической ручкой-разбрызгивателем. Пятнадцать японцев в гражданском платье слушали, пристально глядя на ловкие руки врача, выдавившие каплю мутноватой жидкости из авторучки.

— Одной только капли, — внушал врач, — вполне достаточно для крупного водоема. Через несколько суток бактерии размножатся. Я требую экономного расходования... — он замялся, подыскивая понятное для неспециалистов определение, — жидкости! Старайтесь заходить в истоки ручьев, ближе к всасывающим трубам водокачек, используйте озера, где купаются, колодцы. Мелкие болота, откуда пьет скот. Помните: пополнить запас у вас нечем. Старайтесь выбрать наиболее интересные объекты... Вы будете сеять тифы, дизентерию, холеры, сибирскую язву, — врач поднял указательный палец. — Помните: на вас взирает империя, как на героев, спасающих родину!

Окружавшие сосредоточенно смотрели на тусклую капельку, не произнося ни слова.

28
Казачий корпус генерала Бакшеева разваливался, как старое, трухлявое дерево под ударами грозового ветра. Казаки, в большинстве своем мобилизованные насильно, разбегались по селам Барги и Захинганья, закапывая или сжигая форменные мундиры. Офицеры, напуганные разноречивыми слухами, ничего не могли поделать. Уже утром десятого августа от корпуса остались лишь жалкие толпы, не способные к каким-либо активным действиям. Большие надежды возлагал Семенов на тайную сеть шпионов-диверсантов, живущих в России еще с гражданской войны, но и они, не получая долгое время заданий, разобщенные, ничего практически предпринять не могли. Большинство членов «Союза эмигрантов» попряталось, а некоторые поспешили выехать в Дальний или Порт-Артур, откуда была надежда морем добраться до «обетованного» берега Японии. А там — что бог пошлет.

Почти никого, никакой реальной силы не оставалось в руках Семенова. Он чувствовал себя одиноким и беспомощным. «Правительство» Дальне-Восточной республики перестало существовать, министры разбежались. Но Семенов еще не терял надежды. Он продолжал верить в конечную победу Японии, ибо умирать вместе с ней в его расчеты не входило. Одно дело — говорить на банкетах, писать в газеты. Но умирать!..

Действительно, он сглупил с Айронсайдом. Единственное место, где можно укрыться, — это Америка. Что из того что они союзники. Керенский-то живет припеваючи! Союз — союзом, а камень за пазухой... Черт бы побрал этого Гонмо-Айронсайда! Так некстати он подвернулся. Где он теперь? Последнее время был в Дайрене, и Семенов все-таки оказывал ему немало услуг! Что поминать прошлое. Ну, ошибся... С кем не бывает греха? Старый атаман очень много знает, не так просто списать его в расход!

— К вам японский офицер, — доложил адъютант.

Семенов направился к двери. Конечно, он, Такэока! И опять капитан. Был же подполковник!..

— Здравствуйте, Григорий Михайлович! — радостно воскликнул Такэока. — Вы по-прежнему так же молоды и бодры!

Пожимая узкую сухую руку японца, приветливо улыбаясь, Семенов соображал: к чему этот визит?

Усевшись у открытого окна и усадив атамана, Такэока, как всегда, рассыпался в любезностях. Но сегодня атаман был хмур и неразговорчив.

— Вас огорчает война, Григорий Михайлович? — участливо осведомился Такэока, закуривая. — Ничто не вечно в этом лучшем из миров... Но ведь за ночью непременно наступает утро, Григорий Михайлович, правда? Только тот победит, кто не боится временных неудач. Кто, даже разбитый, готовится к новой войне, тот победит!

Совпадение мыслей Такэоки и Айронсайда поразило Семенова. Они думают одинаково. Значит, им приказал думать так один хозяин. Семенов растерянно улыбнулся: один хозяин, черт бы его побрал! Но, может быть, его план спасет положение?..

— Господин капитан, — начал Семенов, — я хочу предложить вам верный план спасения Маньчжурии. И не только Маньчжурии, — атаман повысил голос, изо рта полетели брызги, японец поморщился. — Всей империи!

Торопясь, Семенов изложил свои мысли, чертя по карте направления предполагаемых ударов. Такэока скептически пожал плечами.

— Вы плохо осведомлены, Григорий Михайлович, — он покусал губы. — Противник уже окружил наши пограничные армии... или заканчивает окружение. Русские перетянули сюда всю технику. Нам нужно было думать о вашем плане летом сорок второго года.

Семенов глядел на толстые губы японца, на его большие зубы и думал: «Укусил бы локотки, да зубы коротки».

— Тогда ваш план был бы осуществим. А теперь... — он снова пожал плечами. — Нужно думать о будущем, если мы хотим еще отыграться.

— Но как? — стоном вырвалось у атамана. «Может быть, Такэока знает что-нибудь?»

— Мы сейчас вылетим в Дайрен, Григорий Михайлович. Там вы получите двести тысяч иен и место на эсминце. Через два дня — Токио!

Ошеломленный Семенов молчал. Наконец, после долгой паузы, через силу выдавил:

— Бросить все? Бежать?!.

— Иногда полезно отступать в порядке, чтобы сохранить силы для решающего удара, — Такэока назидательно поднял палец. — Генерал Араки просил меня передать вам, Григорий Михайлович, его приказ: немедленно прибыть в Токио со списками агентуры — и здесь, и там, — капитан махнул на север, — мы вступаем в новую фазу: начинается подготовка войны, только более тщательная и кропотливая, чем была раньше.

Через пятнадцать минут домик в розах опустел. Мощная машина, оставляя позади клубы пыли, умчалась в сторону аэродрома. Офицеры, постояв около подъезда, гурьбой направились в ресторан.

Последними вышли солдаты. Поглядев в оба конца улицы, они быстро разбежались в разные стороны, по дороге срывая погоны.

29
Простившись с комендантом города, Карпов поехал в свой батальон. У кухонь он вспомнил, что не ел больше суток. Повар налил полный котелок, и Карпов, примостясь у камня, с удовольствием взялся за ложку. День дышал покоем. Орудия били где-то далеко и глухо. В высоком синем небе на север, к родным местам, плыли облака. Здесь, у подножия Обо-Ту, среди густого кустарника, было по-особенному мирно: пышные цветы не примяты, лошади с хрустом жуют сочную траву, повар, шутя и пересмеиваясь с солдатами, наливает в котелки аппетитно пахнущий борщ.

— Тенко хейко банзай! — этот протяжный крик, донесшийся с вершины сопки, сразу вернул ощущение тревоги, которой Карпов жил последние часы.

Солдаты уже бежали вверх по сопке. Не отставая от них, Карпов, пригибаясь, направился к передовой линии, куда, видимо, вели все переходы. «Только бы с Ольгой ничего не случилось», — мелькнула, мысль.

Догадка Самохвала оправдалась. Заметив движение в окопах батальона, японцы решили воспользоваться случаем и оттеснить батальон вниз. Большие надежды они возлагали на два фланговых замаскированных дота. До сих пор они ничем не обнаружили себя.

Самохвал поднял солдат в контратаку. Началось то, что на военном языке называется «ближний бой»: противники второй раз сошлись врукопашную. Не выдержав штыкового удара, японцы дрогнули. Батальон пошел вперед. Именно в этот момент, решающий исход боя, скрытые доты одновременно открыли пулеметный огонь. Пули дробили камень. Осколки камня ранили так же, как пули.

Продолжать контратаку было бы безумием. Батальон залег под перекрестным огнем. Воздух, насыщенный свинцом и каменной крошкой, стал густым и горячим. От непрестанного, неумолчного треска звенело в ушах. Пулеметы били и били, не утихая ни на секунду.

Зайцев и Шкорин лежали рядом, укрывшись за камнем на самом фланге батальона. Они были в относительной безопасности: камень надежно прикрывал их.

— Вот сыплют! — Зайцев втянул голову в плечи. — А наши молчат. Стреляй хоть ты, Шкорин!

— Куда? — Шкорин сосредоточенно просматривал кусты около линии обороны противника.

— Куда-нибудь — пуля виноватого найдет!

Но шутки не получилось, голос санинструктора дрожал. Уже кричали раненые, а капитан Самохвал погрозил кулаком, когда Зайцев попытался выползти на открытое место.

— Это что же... Всех перекалечат.

Шкорин, не отвечая, отодвинулся от Зайцева и выглянул из-за камня. Дот был совсем близко. Если добраться до ближних кустов, можно будет... Шкорин достал из-за пазухи противотанковую гранату, проверил автомат и пополз.

— Куда тебя понесло? — кричал Зайцев. Но Шкорин не обернулся. Спустя минуту, Зайцев увидел стертые подошвы его ботинок и на них ряд блеснувших гвоздиков. Потом кусты сомкнулись. «Убьют», — тревожно подумал Зайцев, порываясь за Шкориным, но кто-то, совсем недалеко, вскрикнул, и Зайцев, уже не обращая внимания на взвизгивание пуль, решительно двинулся на крик.

...Кусты скоро кончились. Перед Шкориным открылась небольшая полукруглая полянка, а в конце ее — тщательно замаскированный колпак дота. Амбразура была открыта, виднелись стволы трех пулеметов. Шкорин прополз еще немного. Только бы не заметили японцы! Промахнуться он не мог — до дота было не больше пяти метров. Шкорин перенес тяжесть тела на левую руку, выбирая положение поудобнее, и не заметил, что из-за дота высунулась голова японца. Они кинули гранаты одновременно.

Взрыв застал Зайцева у камня, куда он с трудом перетащил раненного в голову солдата. Дот замолчал. В тишине — она казалась теперь страшнее грохота — отчетливо прозвучал призывный клич Подгалло:

— Коммунисты, вперед!

Оглушенные внезапной атакой, японцы откатились. Вскоре замолк и второй дот на фланге. Остался последний — на вершине сопки.

Карпов успел добраться до стыка первой и второй рот, когда японцы снова поднялись в атаку.

Японское командование подтянуло части из других узлов сопротивления, бросив в бой основные силы, намного превосходящие силы некомплектного батальона Самохвала. Стальные заслонки-двери распахнулись, и навстречу нашим войскам сплошным потоком поползли солдаты в желто-зеленых мундирах. Огневая сила японцев неизмеримо возросла. Батальон, как единое живое тело, наткнувшееся на неодолимую преграду, дрогнул и остановился.

Пушка верхнего дота то и дело злобно плевала снарядами. Цепи батальона редели. Наступал переломный момент. Казалось, что у наступающих уже не хватит сил подавить превосходство противника и остается одно — отступить, понеся тяжелые потери. В это время в центре батальона, хорошо видимое всем, поднялось и на мгновение застыло над головами залегших солдат Красное полковое знамя. Знаменосец, высокий, похожий на борца лейтенант, поднял знамя в вытянутых руках и торжественно, как на параде, пошел вперед, охраняемый только двумя настороженно сверкавшими штыками. Широкие складки знамени медленно шевелились, колеблемые слабыми порывами ветерка.

Единый возглас вырвался у всех. Солдаты поднимались. Даже раненые, покачиваясь, вставали.

Японцы, не обращая внимания на потери, шли в атаку. Карпов бросился им навстречу, стреляя из автомата. Вокруг кипела рукопашная схватка, слышались стоны, хрипы, возгласы. Где-то близко раздался голос Подгалло:

— Вперед! Победа на гребне! — он первым кинулся за знаменем.

«Жив!» — удивился Карпов, взглянув на знаменосца. Близко от лейтенанта замелькали желто-зеленые мундиры. Лейтенант упал, но знамя успело лишь чуть наклониться: его подхватил Золотарев.

Разорвался снаряд. Комья земли скрыли Подгалло. Взрывная волна опрокинула Карпова. Поднявшись, он увидел: подполковник медленно клонится набок. Карпов в несколько отчаянных прыжков опередил всех и еле успел подхватить его. Обветренные черные губы подполковника слабо шевелились. Лицо было залито кровью. Глаза тускнели, смерть гасила их.

— Вперед! Не останавливаться... — расслышал Карпов. — Только вперед... — Подгалло дрогнул, брови его поднялись, и лицо приняло удивленное выражение, словно он не мог понять, что это с ним произошло.

Карпова душила ярость. На глазах закипели слезы. Убит Подгалло!

Карпов выпрямился во весь рост и, не вытирая слез, крикнул:

— Вперед! Отомстим!

— Отомстим! Смерть самураям! — лавина солдат, намного опередив знамя, покатилась к вершине сопки.

Трупы в зелено-желтых мундирах устилали путь батальона. Вырвавшиеся вперед солдаты залегли около последнего, уже онемевшего, колпака дота.

Идя следом за атакующими, Зайцев ни на секунду не забывал о Шкорине. Воспользовавшись затишьем, он побежал к правому доту и недалеко от него увидел неподвижное тело Шкорина, наполовину скрытое раскидистым кустом бузины с яркими гроздьями ягод, похожими на пятна крови.

Шкорин дышал глубоко и прерывисто. Правое плечо его, лицо и шея были в крови. Когда Зайцев кончил перевязку, Шкорин застонал и открыл глаза.

— Костя?.. — он слабо улыбнулся. — Заняли наши сопку?.. Да?.. Ну и ладно...

30
Фрол Куприянович Зотов, растерянный и бледный, в ночном халате, в сапогах на босу ногу, бегал из комнаты в комнату, собирая ценности: статуэтки дорогого фарфора, золотые и серебряные безделушки, ковры, которым было много-много лет. Вещи уже не помещались в сейфе, и Фрол Куприянович остановился перед открытой стальной дверцей, бережно прижимая к груди бронзового рыцаря — старинные голландские часы. Они были особенно дороги: в основании их были спрятаны ценные бумаги — акции японских заводов. Ужас лишил старика сообразительности. Больше смерти боялся Зотов русских войск: все его имущество будет отобрано, кому понадобится потом нищий? «Бывший винокуренных заводов владелец». Бывший!..

Близкие выстрелы вывели его из оцепенения. Зотов снова заметался по комнате, натыкаясь на стены. Он прижимал часы, не замечая, что меч рыцаря сломан и беспомощно болтается на растянувшейся пружине. Наконец, втиснул рыцаря в сейф и с трудом запер дверцу. Куда спрятать ключи? Безумным взглядом Зотов обвел стены кабинета, обитые штофными обоями, и вдругприник к окну. На углу горел его магазин. Фонтаны огня то и дело вылетали на улицу: взрывались бутылки со спиртом. От горячего дыхания пожара коробились и сохли листья яблонь. Чуть подальше, через дорогу, какие-то темные фигуры выносили из его склада тюки, ящики, связки, выкатывали бочки. Глухо застонав, Зотов упал на стул и обхватил голову руками. Теперь он воочию увидел, как рушится его состояние. Неведомые законы властно ворвались в жизнь и сокрушили ее. В городе — коммунисты. Русские. Вот и японцы рассеялись, «яко дым от лица огня...» Страх и любопытство боролись в нем. Он боялся русских солдат, боялся своих бывших рабочих. Но непреодолимое любопытство влекло его к этим людям — взглянуть, какими они стали, что говорят, как посмотрят на него, чье имущество растаскивают сейчас. Грабят!

Фрол Куприянович решительно зашагал к складу. Он пересек улицу и подошел к широко распахнутым дверям. Исковерканный замок попался под ноги. Он поднял его и осмотрел. Никуда не годится! Отбросил в сторону. Мелькнула мысль: может, починить? И уже наклонился, чтобы поднять замок, но его толкнул проходивший мимо китаец с мешком муки на плечах. Фрол Куприянович наступил на полу своего халата и упал на четвереньки. Китаец торопливо сбросил мешок и помог старику подняться.

— Ушибся, дядя? — участливо спросил он, заглядывая Зотову в лицо, но вдруг отшатнулся и сказал сурово: — Тебе, дядя, помирай поди-ка нада. Шел бы ты домой! Ходи-ка! — решительно закончил он и подтолкнул Зотова.

Фрол Куприянович хотел по привычке выругаться, осадить зарвавшегося «ходю», но вокруг них собиралась молчаливая, хмурая толпа истощенных, одетых в лохмотья людей. Подобрав полы халата, прижимая к животу карман с драгоценными ключами, Зотов убежал в сад и, забравшись в чащу смородины, затаился, как мелкий воришка. Умирать! Всем своим существом Зотов протестовал против смерти. Он будет жить! Назло этим голодранцам! Во вред им. Врут! Опять настанут для него золотые дни, уж он сумеет рассчитаться... Кто этот китаец? Лицо как будто знакомое... Грузчик! Грузчик, которого он уволил! Болел китаец, что ли? Но имени бывшего грузчика Фрол Куприянович припомнить не мог. А имя-то и казалось ему самым главным. Без этого он не сможет найти преступника...

Зотов встал и направился к дому. Пусть грабят склады. В конце концов черт с ними! Не вечно здесь будут русские. Они все равно уйдут. С новым правительством он сумеет договориться — какое бы оно ни было, китайское или Черта Ивановича Веревкина! Все равно, только бы не коммунистическое.

Фрол Куприянович запер двери на все засовы, опустил в кабинете темные шторы и, вытерев вспотевшую лысину, зажег свечу, присел к письменному столу. Голова слегка кружилась. Нужно бы подкрепиться, но за продуктами придется идти в другой конец дома, на кухню, по темным страшным комнатам. Зотов остался на месте, неподвижный, как изваяние, только пальцы, странно голые без перстней и колец, слегка шевелились.

Стрельба и взрывы откатывались теперь все дальше — к сопкам, за реку, на дорогу к Хингану. Это уже не тревожило Зотова. Он принял решение: пережить как-нибудь страшное, смутное время, затаиться. Кому понадобится старик? Ну, разграбят имущество, растащат обстановку. А золото и ценные бумаги он под утро закопает. Вскроют сейф, найдут безделушки и ковры. И Зотов довольно усмехнулся. Нет, его не так-то легко пригнуть!

Рассеянный взгляд упал на серебряный с чернью поднос для писем. Вечером Зотов рано уснул и не успел просмотреть почту. А теперь-то к чему она? Вчерашний день! Перебирая цветные конверты, старик внезапно ощутил слабость. Сердце будто остановилось. Адрес на белом измятом конверте был написан до ужаса знакомым почерком. Угловатые косые буквы как будто бежали, торопясь, догнать друг друга. Фрол Куприянович дрожащими пальцами разорвал конверт. Выпала небольшая сложенная вдвое бумажка.

«Я узнал, что ты предал Лизу. Человек без чести и совести не имеет права иметь детей — у меня теперь нет отца».

Вот оно, возмездие... Совсем не оттуда, откуда ждал. Ни надежд на лучшее, ни будущего больше нет.

31
Батальон занял последнюю линию японских окопов. Сопротивление самураев было сломлено. Они ушли под землю в коридоры дотов. Горячее дыхание боя еще не замерло: вели пленных, несли раненых. Саперы минировали каждую щель, откуда могли выползти японцы.

Вечерело. От реки повеяло прохладой. Солдаты снимали каски, подставляя потные головы свежему ветру.

Карпов спускался по сопке в штаб батальона. Подходя к санпункту, услышал:

— Зайцев, носилки за Ковровой! Она правее дота... — Тот, кто кричал, вдруг умолк, увидев Карпова.

«Ольга?..» Карпов остановился. Казалось, ударили по сердцу, и оно сжалось. Ему хотелось сорваться и бежать, бежать — искать Ольгу. Но сил не было, тело не повиновалось ему. И куда бежать?.. Он с трудом повернулся и увидел, что из ближнего окопчика ему призывно машет рукой связист. Голова кружилась. И вспомнился вдруг опять Подгалло. Пересиливая растущую слабость, он заставил себя пойти. Тяжело дыша, словно эти десять шагов он нес непосильную тяжесть, присел в окопе и взял телефонную трубку. Откашлялся.

— Слушаю!

— Двадцать четвертый? — издалека спрашивал подполковник Сгибнев.

— Так точно.

— Доложите обстановку.

— Атаковали японцы, — Карпов закрыл глаза, собираясь с мыслями. — Атака отбита. Сопротивление противника подавлено. Выходы из укрепрайона минированы, — он помолчал и сказал через силу: — Подполковник Подгалло...

— Знаю, — сдержанно ответил командир полка. — Его уже привезли, — в трубке послышался прерывистый вздох. — Сколько дотов не взято?

— Дотов? Взяты все. Сейчас подорвут последний.

Сгибнев спросил, не нужно ли подкрепление.

— Подкрепление? — опять тупо переспросил Карпов. — Нет, не надо. Пошатываясь, он вернулся к санпункту, куда уже принесли Ольгу.

Солдаты молчали. Камалов хотел было подойти к старшему лейтенанту, но вдруг остановился и отвернулся.

— Ты, однако, не мешайся, — запоздало шепнул ему Гурин, — одному-то в таких делах способнее.

Зайцев, стоя на коленях возле носилок, держал руку Ольги и считал удары пульса. Карпов молча опустился на колени по другую сторону.

Ольга лежала с закрытыми глазами. Лицо ее, неподвижное и какое-то отчужденное, напоминало гипсовый слепок. Рассыпанные волосы, казалось, потускнели, не отливали, как всегда, темным золотом.

— Ну, Костя, — шепотом спросил Карпов, боясь потревожить Ольгу.

— Выживет, — ответил Зайцев. Он перевязывал ей плечо, сквозь бинт проступали яркие красные пятна. Разрезанная гимнастерка давно уже пропиталась кровью. — Вы не волнуйтесь. Я еще на вашу свадьбу приеду... если позовете.

Карпов встал, держа в руке каску.

— Она к раненому подползла, — рассказывал кто-то. — Командир роты кричал, чтобы не ходила. Да разве ее удержишь? За пятым раненым пошла. Эх!.. А тут еще снайпер... разрывной пулей...

— Тише! — с досадой остановили его. — Видишь, старший лейтенант... Карпов резко наклонился, неловко поцеловал Ольгу в холодные губы и стремительно, не оглядываясь, пошел под гору.

32
Деморализованные сокрушительными ударами советских войск части Квантунской армии, которым удалось вырваться из блокированных населенных пунктов, лишенные связи со своими штабами, отступали на восток, стремясь вырваться за Хинган. Отступали группами, в которых уже не было воинского порядка и дисциплины. Большинство перевалов Хингана блокировали партизаны и, как ни плохо были они вооружены, били отступающих самураев яростно и беспощадно.

Бойцы отряда Сан Фу-чина утром десятого августа задержали пятерых японцев и привели в штаб. Командир вызвал Римоту — тот теперь часто служил переводчиком. Офицер сурово взглянул на вошедшего и гордо отвернулся, небрежно процедив сквозь зубы:

— Изменник подобен змее. Его давят, а не вступают с ним в беседу.

Четверо солдат сидели в землянке вдоль стены на корточках и испуганно поеживались.

— Что он сказал? — спросил Чжу Эр.

— Я сказал, — на чистом китайском языке повторил пленный, — что изменник подобен змее... — но испуганно отшатнулся, не договорив.

Даже Сан Фу, хорошо знавший Чжу Эра, удивился. Всегда спокойный и выдержанный, Чжу Эр яростно грохнул кулаком по столу:

— Ты сказал — изменник?! Кому?! Родине, где хозяйничают воры и разбойники? — он помолчал, тяжело дыша. — Ты сын помещика и сам помещик, не так ли?

Пленный молчал.

— Так! — ответил за него Чжу Эр. — Значит, наш Римота изменил тебе, тебе, вору, который крадет труд крестьян, не так ли? — он поправил очки и уже спокойно предложил Римоте: — Узнайте, кто солдаты?

Один оказался рыбаком, трое крестьянами-издольщиками. Да, жизнь их трудна. Да, их дети голодают. Да, они издольщики такого же помещика, как их офицер. Почему воюют за него? Нет, они воюют за императора. Им приказал император, а его ослушаться нельзя: он живой бог на земле, потомок Аматерасу. Нет, они не видели его. Его нельзя лицезреть, он солнцеподобен.

— Вот, — усмехнулся Чжу Эр, — вот кому не хочет отдавать наш Римота свой труд, свою жизнь. Он хочет, чтобы крестьяне ели то, что родит их земля, та земля, которую обрабатывают они, а не ты, сын помещика и сам помещик... не так ли? Положите руки на стол, ладонями вверх! — приказал он неожиданно.

Несмело приблизившись, солдаты показали свои загрубелые, мозолистые ладони. И невольно все взглянули на руки офицера — чистые, холеные.

— Переводи, Римота! — приказал Чжу Эр. — Вот вы кому служите, солдаты! Служите этому паразиту, чтобы он жил, не зная ни забот, ни труда, ни горя. А ваши жены и дети умирают с голоду. Не так ли?

— Так! — солдат, бывший рыбак, сжал кулаки. — Скажи начальнику, брат, — обратился он к Римоте, — я понял! Наш Токуда-сан дает нам лодки и сети, а берет девять частей из десяти от всего улова. У него тоже чистые руки!

Офицер опустил голову. Пальцы его дрожали.

— Уведите его, — сказал Чжу Эр.

Когда в штабе остались только солдаты, Чжу Эр и Шин Чи-бао начали с ними большой разговор. И только по тревоге они вышли к отряду, оставив солдат подумать на досуге.

К перевалу подходило до роты японцев. Они шли толпой, не похожей на воинское подразделение. Но это были враги, и отряд приготовился к бою.

33
Камалов ходил по окопам, предлагал трофейные сигареты в пестрой веселой коробочке.

— Побалуйтесь пшеничными, братья-славяне!

— Выбрось ты их, Камалов, — устало отмахнулся от него Сайразов. Он сидел и баюкал ушибленную руку, вытянув ноги поперек траншеи и полузакрыв глаза. — Какие шутки!

Все понимали — это временная передышка, впереди много километров злой маньчжурской земли. Прольется еще кровь не одного солдата.

— Кто со мной? — Степа Гурин вскрыл штыком банку консервов. Сайразов отвернулся. Его мутило. Вид трупов, тяжелый запах тлена вызывали тошноту.

К солдатам подошел старшина и тоже присел в кружок. Разговоры смолкли. Кто-то, блаженно отдуваясь, пил воду.

— Тихо, слушайте... — Гурин перестал жевать и прижался ухом к земле.

Солдаты насторожились и явственно услышали музыку и песни, глухо доносившиеся из-под земли.

— Это где же? — Сайразов недоуменно огляделся.

— В казематах под сопками. Понимаешь, какая история: у них там подземная железная дорога, — пояснил старшина. — Капитан сказал, что вечером мы их, — он стукнул по земле ладонью, — зажмем.

34
В штабе батальона — он был теперь в подорванном доте — Самохвал собрал командиров рот и взводов. Они расселись по кругу у стены, опираясь на автоматы. Сквозь железный переплет арматуры сорванной верхушки дота виднелось вечернее небо, озаренное красными лучами солнца.

— Японцы живут под землей, — говорил Самохвал, расстилая карту с нанесенными на ней укреплениями противника. — Значит, у них должна быть электростанция где-то за пределами сопки. Иначе мы ее обнаружили бы. Нужно искать кабель, саперы уже ищут. Найдем — весь гарнизон в наших руках. Оставим их без воды, света, вентиляции, без связи. Выделите по пять человек от взвода с лопатами и посылайте вот сюда, — Самохвал склонился над картой, намечая точки, где следует начать поиски. — К утру кабель приказываю найти.

Самохвал не без основания предполагал, что за ночь, установив связь, японцы подтянут подкрепления и снова атакуют батальон. Тогда придется отходить и начинать все сначала, нести новые жертвы.

Темнело. На небе появились первые крупные звезды. От реки потянуло ветерком, стало прохладно. Солдаты, оставшиеся в траншеях, дремали. Дремота была чуткой: чуть посильнее ветер шевельнет кустарник — руки уже крепче сжимают автомат, глаза пристально всматриваются в темноту. Примостясь на камне в разбитом доте, измученный двумя бессонными ночами, капитан заснул. Дважды сменялись караулы и дозоры. В два часа ночи прибежал Гурин.

— Товарищ капитан, нашли! — кричал он, расталкивая Самохвала.

— Кого нашли? Где? — Самохвал вскочил.

— Тут, рядом, кабель! Вроде бревна смолевого. Саперы до проволоки добрались.

Самохвал побежал. Под сопкой, почти у реки, кто-то высокий взмахивал топором и ухал, словно дровосек; из-под ног летели фонтаны золотистых искр. Капитан понял — саперы. Отчаянный народ!

— Что вы делаете, черт вас возьми! — сердито закричал он. — Убьет!

— Ничего, товарищ капитан! — засмеялся сапер. — Меня пуля японская не берет, не то что...

35
Гарнизон Обо-Ту, оставшись без воды, света и вентиляции, предпринял ночью три отчаянные атаки. О начале их извещали разрывы мин — японцам ни разу не удалось вывести из-под земли больше роты солдат. Едва открывались двери, как с нашей стороны их забрасывали гранатами.

У самураев оставался единственный выход — капитуляция.

36
Штаб Квантунской армии был похож на охваченного жестокой лихорадкой человека. Одуревшие от бессонницы штабные офицеры забывали утром тушить свет и поднимать темные шторы. Рассыльные и связные сбились с ног, передавая разноречивые приказы и распоряжения. Метались без толку, задыхаясь от спешки. А сводки с фронтов поступали все тревожнее и тревожнее. Ночью генерал Хата докладывал командующему:

— За истекшие сутки мы потеряли тридцать два города и три укрепленных района. Пленными, ранеными, убитыми и блокированными около ста пятидесяти тысяч солдат и офицеров. Наступление ведется в основном в трех направлениях...

Генерал Ямада, поблескивая очками, молча слушал, делая отметки на карте, разложенной на широком столе. Тяжелые шторы на окнах были спущены. Население Чанчуня, особенно китайцы, глухо волновалось, и полицейским дважды за день приходилось разгонять толпу, собиравшуюся под окнами штаба. «День назад китайцы не смели бы пройти по этой улице, а сегодня...» По какой-то странной, не осознанной ассоциации, Ямада вспомнил русскую женщину с ребенком на руках. Где это было? Она что-то кричала на дурном японском языке. В отряде Исии! Но что она говорила? Ямада задумался. И внезапно в монотонно журчащую речь Хаты влился гневный голос русской: «Вам все припомнят! Вам отомстят, изверги проклятые! Придет и ваш час!» — «Странно! — пренебрежительно усмехнулся Ямада. — Не могла же она знать всего этого». Час еще не пришел и вряд ли придет. И вдруг он увидел плачущего ребенка на руках матери, закованной в кандалы. Такого с ним еще никогда не бывало. Он открыл глаза и заставил себя прислушаться к голосу начальника штаба. Ну, конечно, это унылый Хата нагнал воспоминания: и до чего он похож на Исии! Ямада неприметно усмехнулся. Никакие воспоминания не заставят его потерять рассудок!

Углы громадного кабинета тонули в полумраке, только настольная лампа бросала свет на озабоченное лицо Хаты с дрожащими дряблыми щеками. Лицо начальника штаба показалось командующему неприятным. Он поморщился.

— Бронетанковые подвижные колонны советских войск, — продолжал Хата, — вступили в предгорья Хингана. Вот сюда, — он ткнул сухим желтым пальцем с обкусанным ногтем в кружок на карте и замолчал, пытаясь угадать мысли командующего.

Ямада молча пожевал губами и слегка наклонил голову, ожидая продолжения доклада.

— Авиация русских продолжает наносить удары по нашим тылам и коммуникациям. Многие железнодорожные узлы парализованы. Мы лишены связи с частями на севере, северо-востоке и западе. Ни один наш самолет не смог подняться в воздух. Помощь ставки императора — двенадцать транспортов, шесть эсминцев и три миноносца — не пришла, — Хата замялся. Он боялся сказать командующему правду: помощь и не придет. Суда или потоплены, или взяты в плен. Хата поклонился, блеснув лысиной, и замер в почтительной позе, ожидая решения.

Часы из темного угла глухо вызвонили три удара. Ямада вздохнул, слегка постучал сухонькими пальцами по подлокотнику и скрипуче сказал, по-стариковски устало откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза:

— Пишите, генерал.

Хата поспешно сел, открыл папку и достал чистый лист бумаги.

— Солдаты императора! — торжественно начал командующий. — Божественный государь послал нам помощь на... — Ямада в раздумье поглядел на лепные украшения потолка, — на двухстах судах! Из Ямато завтра вылетит армада, — так и напишите, Хата, — армада самолетов. Самураи! Император ждет от вас подвига во славу страны ваших предков. Убивайте каждого чужого, кто пришел в эту облагодетельствованную нами страну. Помните: вы самураи — народ, избранный богом повелевать всеми народами мира! — Ямада выпрямился в кресле и внимательно смотрел на колонки иероглифов, возникавших под быстрым пером Хаты. Реденькие, седые брови Ямады встопорщились, глаза запали и, отражая свет лампы, жестко поблескивали. Голос постепенно окреп, в нем появились сухие металлические нотки. — Будьте жестоки, самураи! Вам нет ничего запретного. Убивайте! Убивайте противника всегда и везде! — Ямада передохнул. — Вот и весь приказ, Хата. А дальше — только вам, — он нахмурился. — На пути отступления отравить водоемы. В южные районы забросить чуму, — раздумывая, постучал холеным ногтем по столу. — Все зараженные слуги бога пусть сдаются в плен... — Ямада задохнулся и замолчал, устало закрыв глаза... И опять появилась женщина с ребенком. Она смело шла к столу. Кандалы ее тихо позвякивали: «Придет и ваш час!»

Ямада вздрогнул. Хата удивленно поднял брови. Репродуктор в темном углу внезапно ожил:

— Господин командующий, воздушная тревога!

В городе уже рвались бомбы.

37
Утром второго дня солдаты увидели над центральным дотом Обо-ту белый флаг. Самохвал приказал прекратить огонь и дать ответный сигнал.

На штыке подняли полотенце. И сейчас же из дота на вершину сопки выполз японец и пошел к белому флагу. Он казался вдвое меньше от частых поклонов и приседаний. Со всех сторон на него смотрели строгие настороженные глаза. Зная вероломство врага, солдаты были готовы встретить сокрушительным отпором любую провокацию.

Японец остановился в трех шагах от окопа Зайцева, поднял руки вверх и сказал тихим покорным тенорком:

— Моя ходи-ка нада самая борьсой капитана.

— Иди сюда! — крикнул Гурин. Ему было поручено проводить парламентера в штаб.

Оглядываясь на покинутый дот, японец спрыгнул в окоп. Его провели на командный пункт. Скоро стало известно, что японцы из укрепрайона согласились на безоговорочную капитуляцию.

Наступила звенящая тишина. Застрекотали кузнечики, несмело запели жаворонки, зашуршал ветер в кустах. Из центрального дота, строго по одному, выходили понурые японцы — почти все без погон и знаков различия. Они боязливо озирались по сторонам и бросали оружие под ноги часовому, одиноко стоявшему на колпаке дота.

Советские солдаты подходили к строю пленных, с интересом разглядывая их лица, странно похожие друг на друга, сиявшие одинаковой испуганно-приветливой улыбкой.

— Довоевались? — с усмешкой спросил Зайцев. — Эх вы, самураи! Насосались крови, а на расправу жидковаты? И про харакири забыли!

— Засем забыри? — воскликнул японец, бывший парламентер. — Наша капитана шибко ругай: давай харакири — живота резить... — он говорил охотно. — А засем резить? Ниппон ходи нада. Мадама живи Ниппон... — грусть послышалась в его голосе. — Маренькая рюди живи... — он скользнул взглядом по суровым лицам русских.

— Гляди, как разговорился! — изумился Гурин и, подойдя ближе, спросил: — Ты, однако, кто будешь? — видя, что тот не понял, Гурин повторил вопрос, подделываясь под речь японца: — Твоя чего умеет?

— Ситеряйра! — с готовностью ответил тот и, опустив голову, покраснел.

— Стрелять, говоришь? Это, считай, ты делать разучился! — насмешливо заметил Зайцев.

— Ну, не все они такие оголтелые, — Камалов протиснулся к Зайцеву. — И у них хорошие попадаются.

— Э... — протянул Зайцев. — Черная собака, белая собака... Все одно! Будут хороши, когда деваться некуда.

Но для Гурина безоружный японец был уже не враг. Ему хотелось узнать: кто воевал против него?

— Ниппон — крестьянин? — настаивал он.

Японец напряженно улыбался, собрав лоб в морщины.

— Скосимо вакаримассен[11], — растерянно ответил он. — Извинице...

Гурин повторил вопрос, подкрепляя слова жестами.

— Моя фанза... — японец шевелил губами, подыскивая нужное слово. — Фанза дерай! — радостно воскликнул он.

— Значит, строитель! — облегченно вздохнул Гурин, вытирая выступивший пот. — Понятно! — он улыбнулся. — Хорошо, что ты никому под горячую руку не попался.

Подбежал запыхавшийся Сайразов, забывший о боли в руке.

— Где комбат? Ай-бай, жолдастар! — в голосе его слышалась зависть. — Под горой, у моста, наши генерала поймали. Говорят — командующий укрепрайоном, — и с горечью в голосе спросил: — Думаешь, генералы всегда попадаются? Ай-бай!.. Это, жолдас, не поручик. Что я теперь в ауле говорить буду? Просмотрел генерала, совсем рядом был...

Он долго еще сокрушался под смех окруживших его солдат.

38
В штаб дивизии на самоходном орудии доставили сухощавого японца — в форме, но без знаков различия. Увидев дежурного, он четко, раздельно выговаривая слова, спросил по-русски:

— Где я могу видеть генерала, командира вашей высокочтимой армии?

Намура был совершенно уверен, что к укрепрайону прорвалась танковая армия. Хитрость с фарами на подходах к городу обманула его разведку.

В комнату вошел советский генерал.

— Вверяю себя вашей чести, высокорожденный победитель! — напыщенно произнес японец и, положив ладони на колени, склонился в поклоне.

— Правильно, Намура, — генерал усмехнулся. — Я действительно высокорожденный — сын кровельщика. Как же вы оказались вне укрепрайона, когда весь гарнизон под землей?

Тишина. Намура нервно потер руки и тихо сказал:

— Я вышел погулять...

Штабные офицеры сдержанно засмеялись.

— Кто же его задержал... на прогулке? — генерал обернулся к окружавшим.

— Я, товарищ генерал. Старшина Золотарев.

— От лица службы объявляю благодарность. — Золотарев выпрямился по-уставному, намереваясь ответить, но генерал жестом остановил его. — И награждаю орденом Красной Звезды.

— Служу Советскому Союзу!

— Хорошо служите, Золотарев.

— Так точно! — невпопад вырвалось у Золотарева, он покраснел. Генерал улыбнулся.

Всеми забытый, стоял Намура, опустив голову и нервно покусывая тонкие губы. Очки его, тускло, поблескивая, сползли на самый кончик короткого тупого носа.

39
Утром Карпов по поручению начальника политотдела дивизии выбрал место для захоронения погибших советских воинов. Затем поехал в русский пригород, чтобы разыскать столяров.

С машиной поравнялся пожилой русский, тяжело опиравшийся на палку. Шофер резко затормозил.

— Гражданин! — окликнул Карпов.

Пожилой испуганно остановился и начал кланяться. Шофер тихо проворчал:

— До чего людей довели, сволочи! — и сплюнул.

Карпов спросил:

— Вы не скажете, где живет столяр? Лучше — гробовщик.

После короткого раздумья человек, опять-таки с поклоном, начал объяснять. Но Карпов усадил его в машину и попросил указать дорогу. Тот нехотя согласился. Попетляв по переулкам, они остановились возле небольшой приземистой избушки с двумя вишнями в глубине двора, покрытыми черными переспелыми ягодами.

Проводник хотел выйти из машины, но Карпов приказал шоферу отвезти гражданина туда, куда он шел. Старик рассыпался в благодарностях, даже слезы выступили у него на глазах. Карпов вошел во двор, густо заросший лебедой и крапивой. Только от калитки к двери избушки и к сарайчику была протоптана чуть заметная тропинка. Карпов постучался в дверь, рассеянно оглядывая запущенный дворик. Сруб у колодца прогнил и завалился. Под вишнями буйно разрослись кусты бузины.

— Кого ищете, господин офицер? — послышался сзади глуховатый старческий голос.

Быстро обернувшись, Карпов увидел в дверях сарайчика высокого, но уже согнутого годами старика с широкой седой бородой и густыми усами, одетого в просторную холщовую рубаху.

— Я ищу, гражданин, мастера-гробовщика, — ответил Карпов, подчеркивая слово «гражданин».

Старик слегка смутился и затеребил бороду.

— Вы уж не прогневайтесь, коли, не так назвал... не по-принятому, — старик шагнул вперед. — В привычку вошло... Тут кругом «господа» живут, — насмешливо добавил он, указывая на свою ветхую избушку.

Карпов понимающе улыбнулся.

— А гробовщик — это я и есть, — словоохотливо продолжал старик, ободренный улыбкой. — Ремесло, правда, не особливо почетное, но тоже нужное. Да вы заходите в мастерскую! Что на солнышке-то стоять.

Карпов вошел в сумеречный сарайчик, пропитанный запахом сосновой смолы.

— Нам нужны ваши невеселые изделия. Конечно, за плату.

— Да я... Какая там плата! — старик подошел к Карпову. — Не знаю чина-то вашего, — с сожалением проговорил он. — Вы не подумайте: вот-де, старик обрадовался — гробы делать! Да у меня сердце кровью обливается... — он отвернулся. — У меня у самого сын в армии.

— В какой? — скорее из вежливости, чем из сочувствия спросил Карпов.

— Как в какой? — сердито обернулся старик. — В русской. В советской. Генерал-майор. Давно в Героях Союза.

Карпов удивленно поднял брови.

— Генерал-майор?! Простите, не знаю вашего имени-отчества...

— Федор Григорьевич Ковров, — с готовностью представился старик и вдруг встревожился: — Что с вами?

Карпов побледнел.

— И внучка у вас есть в Союзе?.. — тихо спросил он, всматриваясь с непонятной тревогой в лицо старика.

— Есть, товарищ офицер, — радостно подтвердил Федор Григорьевич, впервые назвав незнакомого человека товарищем. — Есть... Оленькой зовут.

40
Маньчжурия — природная крепость. На границах с Советским Союзом расположены мощные горные хребты, поросшие девственным лесом. Они затрудняют продвижение крупных войсковых масс и оберегают сердце Маньчжурии: Харбин, Чаньчунь, Гирин, Мукден. С запада на полторы тысячи километров тянется Большой Хинган, на севере — Иль-хури-Алинь и Малый Хинган, на востоке — Чаньбошаньская горная система. По рубежам обороны протекают полноводные реки — Амур, Аргунь, Уссури. В остром углу, образованном реками Амур — Уссури, раскинулись труднопроходимые болота. На юго-западной границе — безводные степи и пустыни.

Тринадцать лет готовились здесь японцы к войне с Советским Союзом. Тринадцать тысяч километров железных, пятьдесят тысяч километров шоссейных и улучшенных грунтовых дорог покрыли Маньчжурию, обеспечивая высокую маневренность и бесперебойное снабжение Квантунской армии. Вдоль границы на некоторых, наиболее важных, участках было построено до восьми долговременных огневых точек на каждый километр фронта. На горных хребтах и реках созданы оборонительные районы, эшелонированные на 150-180 километров в глубину. Поселения японских колонистов обнесены каменными крепостными стенами с бойницами; подступы к мостам и тоннелям в горах защищали доты с круговым обстрелом.

Замысел советского командования предусматривал стремительность действий в сочетании с быстрым оперативным маневром и сокрушительными ударами. План намечал единовременное нанесение ударов с трех главных направлений: Монгольская Народная Республика, Забайкалье, Дальний Восток. Была поставлена цель — окружить и пленить Квантунскую армию, отрезав коммуникации в Китай и дороги к морю.

На всех направлениях наступление развивалось успешно. Советские танкисты в короткий срок перешли труднодоступные перевалы Большого Хингана. Этот переход не имеет себе равных в истории военного искусства. Выйдя на равнину внутренней Маньчжурии, танковые соединения с десантом пехоты и мотопехота опередили японские войска в развертывании. Японский кулак Чанчунь — Мукден — Гирин бессильно разжался.

Несколько опережая события, скажем: 14 августа 1945 года деморализованная невиданными ударами советских войск императорская ставка приняла провокационное решение — объявить капитуляцию, но переговоры о разоружении армии затянуть, тем временем накопить войска на флангах наступающих и отсечь вклинившиеся в Маньчжурию советские части.

41
Последним очагом сопротивления японцев в Хайларе был асфальтированный мост в излучине Хайлар-хэ. Окопы охватывали его полукругом, упираясь флангами в реку. Бежать японцам было некуда: город занят, путь в укрепленный район отрезан. Мост они защищали с ожесточением, стараясь вырваться из окружения. Избегая лишних жертв, командование советской дивизии предложило капитуляцию гарнизону моста. Но японцы ранили офицера-парламентера, шедшего с белым флагом. Тогда было решено уничтожить окруженных самураев.

Тихая, сонная Хайлар-хэ отражала ночное звездное небо и пожары, догоравшие в центре города. Огненные блики выхватывали из темноты то камыш, то воду, то трупы японцев на мосту, то хмурые затаившиеся дзоты. Карпов и Самохвал пришли в роту Горелова уточнить обстановку и сообщить приказ генерала: не выпускать японцев из окружения, добить всех, кто не пожелает сдаться.

Лейтенант Горелов устроился у моста по-домашнему. В отвоеванном дзоте он оборудовал командный пункт. Солдаты принесли из разрушенных домов стулья и даже лампу со стеклом. У амбразуры, обращенной к реке, дежурил пулеметчик. Когда Самохвал и Карпов пролезли в узкую входную щель, командир роты дремал на охапке сена в углу дзота.

— Спишь? — шутливо крикнул Самохвал над ухом Горелова.

Тот вскочил, ударился головой о низкое перекрытие потолка и, потирая ушибленное место, виновато проговорил:

— Никак не могу привыкнуть... Все на воле и на воле, а тут почти два дня в собачьей конуре.

— Боевое охранение на мосту? — Самохвал наклонился к амбразуре и посмотрел на реку.

— Никак нет. Метров за пятьдесят.

— Почему не атакуете? Кого ждете? — сердито нахмурился Самохвал. — До зимы намерены тут возиться? Разведку провели?

— Так точно, — Горелов начал докладывать обстановку, а Карпов вышел в окоп к солдатам.

— ...изуродовали они его по-страшному, — говорил пожилой усатый ефрейтор, дымя самокруткой. — Видать, оглушило его. Когда мы отошли, сразу не хватились... Ну и пропал.

— Это о ком? — спросил Карпов.

— Про Коваленку, — ефрейтор обернулся. — На мосту нас самураи минометным огнем накрыли. Коваленку ранило. Японцы его и забрали, — он помолчал. — Сейчас изуродованного подбросили.

— Запугать хотят, — сказал кто-то из темноты.

— Бестолку, — ефрейтор затушил окурок. — Опоздали пугать-то.

Стало необычно тихо. Проглянула луна. Теперь Карпов видел лица солдат, неестественно бледные в лунном свете.

Коваленко... Озорной парень, земляк, волжанин. Кочегаром плавал. Мечтал стать капитаном. Не дожил...

Впереди застучал японский пулемет, как бы вздыхая между выстрелами: та! — вздох, та! — и снова вздох.

— Застукотела, чахотка, — ефрейтор осторожно выглянул из окопа. — Темно.

В бруствер звучно шлепались пули. Кто-то около моста крикнул протяжно и тоскливо: «А-а-а-а-а!» — и умолк. Где-то прозвучала автоматная очередь. Разорвалась граната.

Солдаты разбегались по местам. Огоньки выстрелов растревожили темноту.

Нарастающий свист мины заставил пригнуться. Она взорвалась недалеко. Противно провизжали осколки.

— Из полкового плюнули, — знающе определил ефрейтор, отряхивая пыль с плеч.

Мины начали падать чаще и ближе. Солдаты прижались к земле, прикрываясь лопатками. Двое — Мабутько и Калякин устроились в нише, подрытой в сторону противника. Карпов хотел было пройти по окопу дальше, как вдруг снаряд ударил в бруствер. Земля вздрогнула, застонала и медленно осела. Карпов почувствовал невыносимую тяжесть, удушье, перед глазами поплыли зеленые, фиолетовые, синие пятна, и он потерял сознание.

Очнулся от холода. Наклонившись, Самохвал лил ему на грудь и лицо воду из фляги.

— Жив?

Карпов не ответил. В голове шумело, как будто там работала мельница, перед глазами опять закачались цветные пятна.

— Банза-ай! Ба-анза-а-ай! — совсем близко хрипели пьяные японцы, невидимые в темноте.

Самохвал и Горелов побежали на командный пункт, куда их позвал связной: звонили наблюдатели с заречной сопки. По цепи передали — убит пулеметчик. Карпов заставил себя встать. С трудом выпрямился. Его качало. Медленно переставляя негнущиеся ноги, он пошел к пулеметному гнезду. Наклонить голову ниже бруствера не хватало силы. Золотарев поддерживал его и возбужденно о чем-то говорил. Карпов прислушивался, но никак не мог уловить смысла его слов: шум в голове становился нестерпимым.

— Кого задавило? — переспросил он, хватаясь за понятое слово.

— Мабутько с Калякиным, — удивленно ответил Золотарев, — я же вам говорил. Прямо начисто! А вас вышвырнуло и присыпало. Смотрю, сапоги торчат. Ну, я к вам...

Они подошли к реке. Окоп кончился. Под обрывистым берегом плескались волны. В крайней ячейке возле пулемета возился солдат. Карпов оперся грудью о стену окопа. Пересиливая слабость, заставил себя оглядеться. Увидев конец пустой пулеметной ленты, послал Золотарева за патронами. Пулемет был в исправности. Пока он проверял замок, Золотарев принес три коробки. Карпов вложил ленту и навел пулемет на край моста, где находился японский дзот.

Сбоку бросили осветительную ракету. Японцы залегли. Их фигуры усеяли перепаханную снарядами луговину. Ракета погасла. Стало еще темнее. Выстрелы зазвучали громче. Взрывы ослепляли. Сквозь путаницу звуков прорывались истошные крики японцев, рвущихся к сопке.

По траншее подошел Самохвал со взводом первой роты.

— Как думаешь, — спросил он. — Если мы ударим во фланг?

— Пошли! — Карпов достал пистолет. — Если не ударить во фланг, будет много жертв. У японцев сохранилась артиллерия. Отрезать живую силу — тогда проще. Пошли! — и решительно выскочил на бруствер. — В ата-а-ку! Ур-р-а!

Не оборачиваясь, он бежал рядом с Самохвалом. Их обгоняли солдаты. Мелькнула фигура японца со штыком наперевес. Не целясь, Карпов выстрелил. Сзади его толкнули, и он упал, больно ударившись коленями о камень. В ту же секунду труп свалился ему на ноги. Золотарев откинул мертвого японца, подхватил Карпова подмышки, помогая подняться. Все это произошло мгновенно, и Карпов не успел понять, что же случилось.

— Ура! — гремело вокруг, перекрывая выстрелы.

Только немногим из японцев удалось бежать. Большинство осталось лежать на поле. А те, что успели сдаться в плен, шли в тыл под охраной автоматчиков. Рота заняла все дзоты и пролет моста до первой фермы. На дзоте противоположного берега поднялся белый флаг.

Карпов присел в окопе около самого моста, снял каску и вытер потное лицо. Кажется, и здесь кончилось. Сдаются. Золотарев, сидя рядом, протирал автомат, ругая вполголоса липкую маньчжурскую грязь.

— Вы здесь, товарищ старший лейтенант? — тихо окликнул Гурин и спрыгнул в окоп. — Капитана ранило...

— Куда? Где он? — встрепенулся Карпов.

— Он вас толкнул, когда в вас японец нацелился, а его — пулей, — Гурин шмыгнул носом, — в санбат отправили.

42
Знакомый штабник несколько часов назад шепнул подполковнику Киосо: «Русские танки перевалили Хинган и полным ходом идут на Харбин». Это было ночью, а теперь — утро. Не верить нельзя: русские самолеты не дают подняться ни одному камикадзе «Божественный ветер» не дунул ни разу. Подполковник поежился, глядя на пустынную окрестность, загроможденную невысокими пологими сопками. Вдруг из-за них появятся танки?..

Киосо был сапером. Он взрывал разные объекты и привык не спрашивать объяснений у начальства. В конце концов, не все ли равно, что взрывать! Рушится армия, погибает цвет японского войска, жалеть ли камни!

Получив от коменданта здешнего отряда план построек, Киосо занялся подсчетом нужного количества взрывчатки. Приказано оставить пепел. Что ж, пепел так пепел. Теперь уже все равно. Как ни спешили солдаты, подготовительную работу удалось закончить только к полудню. Проверяя закладку взрывчатки, Киосо увидел в подвале, возле крематория, кучу трупов.

— Куда их девать? — тревожился комендант. — Сможете ли вы, господин подполковник, заодно и их... — он махнул рукой в сторону подвала.

«Если не соглашусь, — подумал Киосо, — комендант задержит до утра. Начнется возня с крематорием...» — и он поспешил согласиться.

— Но, господин подполковник, — вкрадчиво говорил комендант, — ручаетесь ли вы, что все это... — он замялся. — Что все это исчезнет бесследно? Приказ очень строг, и мне не хотелось бы...

Киосо не дослушал. Дорога каждая минута, а этот вертлявый человечек ничего не хочет соображать. Киосо приказал облить трупы и стены подвала бензином и побежал к машинам. Электрики тянули провод за сопку, откуда отчетливо был виден весь городок, густо заросший зеленью. Приветливо блестело многочисленными окнами центральное здание, окруженное высокой двойной стеной.

— Зачем в этом доме такие большие окна? — удивился Киосо, в последний раз осматривая городок.

— Так было нужно, — коротко ответил комендант. Он не стал рассказывать, что это здание — внутренняя тюрьма — никогда не имело окон. — Делайте свое дело, господин подполковник.

Киосо решительно повернул рычажок... Там, где секунду назад белели постройки, и кудрявилась зелень, поднялся столб огня и дыма. Горячая упругая волна воздуха пронеслась над людьми. Раздался треск, как будто раскололась земля. Спустя полчаса машины саперного батальона проходили мимо городка. Там бушевало пламя, и жирный, черный дым тяжелой копотью оседал на лица и руки людей.

Пожар продолжался около трех суток. Генерал Исии был в это время недалеко от Порт-Артура, где его ждал миноносец. Там, на борту, нетерпеливо вглядывались в каждую машину, входившую в порт: «Скоро ли?» По кораблю ползли слухи: русские эскадры подходят к Порт-Артуру и... нужно быстрее бежать.

Бежать, бежать!

43
Зотов бессознательно искал оправдание своей жизни. Когда ночью он увидел людей, расхищавших его имущество, то испытал чувство какой-то злой радости. Не он один — все люди жадны и бессовестны. И дай им возможность, они тоже станут наживать капиталец. Как и он, ограбивший склады китайских купцов в 1920 году.

Захотелось узнать, что именно похищено. Зотов переоделся в старенький костюм, завязал лицо тряпкой и вышел на улицу. Было по-осеннему прохладно. Пахло горьким дымом. Мостовая и узенький тротуар засыпаны пеплом. Дом на углу, где когда-то жили знакомые японские офицеры, разрушен, на втором этаже обвалилась стена. Пестрое кимоно зацепилось рукавом за балку перекрытия и походило на удавленника. Зотов содрогнулся: больше всего на свете он боялся мертвецов...

Он повернул за угол, но, пораженный, ухватился за фонарный столб, чтобы не упасть. Аккуратно закрытые брезентом, стояли вдоль улицы бунты товаров, а около них — его товаров! — ходил вооруженный китаец с красной повязкой на левом рукаве. Это уже было слишком! Китайцы — и не украли! Русская голытьба, за которой нужно смотреть в оба, ничего не тронула! Шатаясь, Зотов повернул обратно.

Войдя в пустой дом, он заперся на множество крючков и цепочек. Еле добравшись до кабинета, упал в кресло, закрыв лицо руками. И вдруг припомнил Лизу. Ее любил сын. Сын! Вот кто смог бы сейчас его поддержать!.. И принялся старик жестоко упрекать себя в том, что разрушил счастье сына, значит — и свое. Сын! Сын! Разве он, отец, хотел ему зла?!

В дверь постучали, и загудело в пустых комнатах набатным колоколом. Не смея спросить, кто стучит и по какому делу, Зотов трясущимися руками хватал крючки, и, снимая один, машинально набрасывал второй. Опять постучали, но уже нетерпеливо.

— Господи! Помяни царя Давида... — белыми губами шептал Зотов.

В щель протискалась фигура, до глаз замотанная женским клетчатым платком и, поманив за собой обалдевшего старика, тревожно озираясь, пошла в комнаты.

— Господин Зотов! — торопливо заговорил человек. — Вы меня не знаете, но я имею честь знать вас. От господина атамана Семенова.

Первый раз за истекшие сутки Зотов вздохнул облегченно. В почтительном шепоте он уловил прежнее отношение к себе — хозяину жизни.

— Чем могу служить?

— Нас никто не слышит?

Зотов отрицательно покачал головой.

— Я от господина атамана, — продолжал человек, не открывая лица. — Мне нужен приют на время, пока наши вернутся в город.

«Наши — японцы!» — догадался Зотов.

— Это вопрос нескольких дней. Уже высаживаются в портах гигантские силы. С американцами заключен мир. Теперь они совместно с нами ударят по коммунистам и... дверь заперли?..

— Кажется, нет... — неуверенно ответил Зотов.

— Черт возьми! — выругался незнакомец и поспешил в коридор. Но глухо ахнула входная дверь, и кто-то вбежал в вестибюль.

— Куда мне? — незнакомец метнулся к двери в комнату Михаила, она оказалась запертой.

Неожиданно для себя обретя ловкость и силу, Зотов отпер дверь и, втолкнув пришельца, снова запер ее, а ключ положил в карман рядом с ключом от сейфа.

Шаги слышались все ближе. Вот они замерли. Дверь рывком распахнулась, и Зотов в ужасе попятился — перед ним стоял Михаил, возмужавший, суровый. Совсем чужими стали ласковые прежде глаза.

— Ну, здравствуй, господин Зотов, — криво улыбнулся Михаил.

— Здра... — у Зотова перехватило дыхание. Сын! Сын! Но радости не было. Вихрем пролетела мысль: а что, как он войдет в свою комнату и застанет там этого... того... — Здравствуй, сынок.

Михаил передернул плечами, подошел к столу.

— Вижу — не рад, — холодно произнес он. — Да я и не ждал радости. Не нужна она... Где Лиза?

— Я не... я не знаю...

— Мне нужна правда. Любая правда.

— Да откуда мне знать?.. — снова начал старик.

— Я сидел вподполье у Ковровых... когда ты у них зимой окошко вышиб. Помнишь?

Нет! Во стократ было бы легче, если бы сын ругался и кричал, тогда бы твердо знал: откричится и остынет. А сейчас — чужой человек, и говорит чужим голосом, чужие, страшные слова.

— Ну?

И старик решился:

— Пинфань... станция под Харбином... Там какой-то отряд Исии, генерала...

Сын молча пошел к выходу. Но у дверей остановился, медленно повернулся и бросил:

— Предатель.

Где-то очень далеко хлопнула дверь. Очень, очень далеко. И сразу же раздался требовательный стук. Зотов долго не мог попасть ключом в замочную скважину.

— Черт возьми, — прошипел незнакомец, выходя. — В этой комнате дьявольская пыль. Я чуть не расчихался, — и повелительно: — Заприте дверь, господин Зотов.

Когда старик вернулся в комнату, гость, раздевшись и поджав ноги, сидел в кресле. Он внимательно смотрел в щелочку меж ставнями на улицу.

— Кто это был? — спросил он, не оглянувшись.

Крестясь и мелко дрожа, Зотов повалился на диван. Рыдания подкатывали к горлу, мешая дышать. «Как он сказал? Дьявольская пыль!.. Да, да, да! Пыль! Вот что осталось от шестидесяти лет жизни...»

А гость, не обращая внимания на состояние хозяина, задумчиво говорил, потирая шишкастую голову:

— Будем жечь и убивать голопузую сволочь, чтобы она не мешала жить честным людям, — и, ехидно засмеявшись: — Мы им покажем «народную власть» во всей красе! Да перестаньте хныкать, черт вас побери!

Пыль... пыль... и ничего больше. Зотов заплакал. Но слезы не принесли облегчения. Нет больше сына. Нет. Это навсегда. «Предатель... А ради кого? Кого ради?..»

— Ради кого? — стоном вырвалось у Зотова.

Незнакомец посмотрел на корчившегося старика блестящими глазами кокаиниста:

— Ради кого, спрашиваете вы, господин Зотов? — он скривил губы в издевательской усмешке. — Коммунисты говорят, что все в нашем мире делается ради его величества капитала.

44
В этот вечер на улицах «первого Токио» стоял неумолчный шум. Но это не были знакомые и привычные зазывные крики уличных торговцев: сегодня улицы гудели тревожно. Дороги из города еще с утра были запружены нескончаемым потоком беженцев. Их не могли остановить даже войска, высланные после того, как была смята реденькая цепочка жандармов. Люди забыли закон и порядок. Обращение божественного императора к народу не произвело впечатления; паника царила, катилась все дальше и дальше.

На перекрестках гремели репродукторы:

Светел, ясен и высок,
ты цари
Дольше скал и волн морских,
Ярче утренней зари!..
Заглушая торжественные звуки гимна, слышались истерические выкрики:

— Русские высадились на Хоккайдо!

— Танки, танки в городе!

Толпа шарахалась.

— Американцы готовятся сбросить атомную бомбу на Токио! — твердил пожилой богато одетый японец, садясь в машину. — Разве я могу рисковать?

— Атомная бомба? Вряд ли, Итаки-сан, — убеждал его молодой человек в европейском костюме. — Их больше нет у американцев...

— Танки! Бомба! Танки! — на разные голоса повторялись в толпе страшные слова.

«Передаем правительственное сообщение, — гремел над городом голос диктора. — Атаки русских повсеместно отбиты. Наши армии перешли в решительное наступление на всех фронтах. Недалек день, когда знамя Страны Восходящего Солнца будет развеваться над Сибирью...»

Но уже никто не слушал и не верил.

45
Михаил Зотов пробрался в Хайлар из освобожденного партизанами района Маньчжурии с небольшой группой разведчиков. Командованию отряда нужно было связаться с наступающими советскими частями для совместных боевых действий на Хингане.

Выполнив приказ и узнав от отца про Лизу, Михаил в тот же день рассказал все Федору Григорьевичу, а сам решил во что бы то ни стало пробиться в Пиньфань. Но в полдень его вызвал мэр города.

Возле подъезда бывшего японского штаба стоял вооруженный китаец из отряда городской охраны. Он беспрепятственно пропустил Михаила к дежурному, тот направил Зотова к мэру. В кабинете слышались голоса. На тихий стук Михаила никто не ответил, и он, решительно распахнув дверь, вошел.

За столом в уютном кресле полулежал седой китаец. Лицо его показалось Зотову знакомым. Посетители вскоре ушли, закончив какой-то непонятный Михаилу разговор о муке, пекарнях и дровах.

— Что стоишь, Мишка? — приветливо окликнул мэр. — Садись. Ты не к японцам пришел... — и, слабо шевельнув рукой, указал на стул перед столом.

— Ван... Ван Ю?! Откуда?

— Не шибко, Мишка! — улыбнулся Ван Ю, когда Михаил кинулся к нему с объятиями. — Меня нельзя тряхай... трясти... — поправился он. — Контузило.

— Совсем седой!.. И почему ты здесь? Ведь ты уходил туда, в Россию.

— Это потом, Мишка! Потом все скажу, — Ван Ю нахмурился. — Тебе дело есть.

Михаил сел, не сводя глаз с Вана.

— Ты про Лизу хочешь узнать? Так? Ну, я скажу. Была она тут в тюрьме. Сутки. А потом отправили. В отряд Исии.

— Знаю, — помрачнел Михаил.

— Ну, хорошо, — Ван Ю чуть повернул голову и поморщился. — Болит. Фу-у. Своих нашел. В тюрьме... — он помолчал, собираясь с силами. — Тебя никуда не пущу. Ты местный. Из купцов. Ну, ну, — остановил он вскинувшегося Михаила, — тише, Мишка. Купцы все прячут. Хлеб. Муку. Ты повадки купцов знаешь. Должен знать: рос, жил с ними, — Ван Ю поднял палец, заметив, что Зотов хочет возразить. — Надо найти хлеб. Людей кормить надо. Рабочих. Бедноту. Нищих... Так? — требовательно спросил он. — Разве не за это ты воевал? Так?

— Так, — Михаил встал.

— Понял? Шанго. Бери с собой человек пять с оружием. Иди. Без хлеба тебе сюда дороги нет!

46
По всем дорогам Маньчжурии мчались танки, артиллерия, автомашины с пехотой. Если встречался пункт, пытавшийся оказать сопротивление, его окружала передовая часть и завязывала бой. Но следовавшие за ней полки шли дальше, не задерживаясь. У частей был жесткий график движения, и они выполняли его.

Полк Сгибнева прорвался к перевалам в районе станции Ирэктэ и углубился в горы. Сокращая путь, Сгибнев решил провести полк лесом. Пятнадцать километров нужно было пройти за полтора часа. В ночь на этом направлении, новом для японцев, пойдет за Хинган моторизованная армия. По сведениям, переданным из штаба дивизии, перевал был свободен, его давно уже заняли китайские партизаны отряда Сан Фу-чина.

Эти сведения Сгибнев получил вечером, а ночью, когда полк был в пути, обстановка изменилась. Оказалось, что японская часть, неожиданно смяв малочисленные партизанские заставы, заняла вершину, но не осталась на ней, а спустилась в густой лес, где легко было замаскироваться.

Сан Фу-чину ничего не оставалось, как ограничиться перестрелкой, чтобы успеть увести от разгрома остатки своего отряда и встретить советские войска на опушке леса.

К перевалу полк вышел точно в срок. Почти одновременно из-за поворота показался первый советский танк. Разведчики донесли: дорога идет по открытому безлесному хребту и простреливается на протяжении пятисот метров. Пройти по ней невозможно. Партизаны берутся провести советские войска в тыл японцев, но предварительно нужно миновать открытый участок пути. По краям — пропасти, их не перелезешь и за сутки.

— Попытаемся, — сказал Сгибнев, в раздумье, постукивая по карте карандашом. — Обходный путь составит лишних сорок пять километров.

— Я думаю, эти пятьсот метров все-таки можно проскочить. — Карпов разложил свою карту. — Добраться до этого кустарника и — в лес. Рискуем только потерять машину.

Сгибнев внимательно выслушал его и одобрил план. Карпов отобрал солдат и партизан, заставил их потренироваться. За пятнадцать секунд группа успевала покинуть машину и рассредоточиться.

— Можно отправляться, — решил Сгибнев.

Золотарев затягивал ремешок каски под подбородком. Зайцев заботливо прилаживал санитарную сумку. Карпов достал пистолет и осмотрел его.

— Внимание! — подполковник поднял руку.

Пулеметы, спрятанные в кустах, открыли огонь по перевалу. Машина рванулась. Сидевшие в ней не слышали выстрелов, только фонтаны пыли мелькнули впереди. Машина резко остановилась. Но через мгновение снова понеслась. Теперь столб огня и дыма взметнулся сзади. Однако мотор был уже поврежден, и, проехав еще метров сто, машина, густо и едко коптя, замерла окончательно. Карпов держал наготове дымовую шашку. Он запалил ее, кинул возле машины и скомандовал: «Марш!..»

Солдаты и партизаны под прикрытием дымовой завесы незаметно скрылись в лесу. Пушка японцев молчала.

— Молодцы, ребята! — Сгибнев снял каску и вытер влажный лоб. Разделив людей на две группы, Карпов поставил задачу: скрытно окружить японцев на перевале и по сигналу с дороги атаковать. В случае, если обнаружат раньше, атаковать, не дожидаясь сигнала.

Цепляясь за кусты и обнаженные корни деревьев, солдаты начали взбираться на кручу, заходя японцам во фланги. Поднявшись на вершину, Карпов послал Камалова и еще двух солдат с партизаном на разведку. С обрыва, из-за кустов, был хорошо виден поворот дороги. Над машиной все еще поднимался дым. Разведчики скоро вернулись.

— Пушка рядом совсем, — шепнул Камалов, — а чуть подальше окопы. Пустые.

— Подойти можно?

— Можно!

Задумчивый шум леса скрадывал шорох осторожных шагов. Не утихали ни на секунду птичьи голоса.

Группа Камалова замаскировалась в кустах совсем близко от противника. Было видно, как низкорослые японцы в зелено-желтых шинелях собирались кучками, курили, смеялись, глядя на дорогу. Долетали звуки чужой речи. До условного сигнала оставалось еще десять минут! Карпов не отрываясь, смотрел на дальний поворот дороги, откуда должна была подняться ракета.

Слева застучал пулемет, и почти одновременно донеслись глухие разрывы гранат. Карпов понял — обнаружили левофланговую группу. Японцы беспорядочно заметались.

— Огонь! — Карпов бросил гранату и короткими очередями, на выбор, стал бить из автомата.

Спрятаться японцам было некуда: русские били с трех сторон. А по дороге, которая считалась непроходимой, уже мчались наши танки.

Через несколько минут все стихло. Немногие уцелевшие самураи бросили оружие и сдались в плен.

Камалов хотел перезарядить автомат, взял диск и охнул, почувствовав острую боль в руке. Гимнастерка потемнела от крови. И увидел: прямо под обрывом шли машины с солдатами. Вдалеке строились партизаны. Забыв о боли, он замахал здоровой рукой:

— Вперед, друзья!

Ему показалось, что он, Камалов, находится сейчас на командном пункте большого начальника, откуда, как на ладони, видна вся война.

— Ты что? — удивленно спросил подошедший на крик Зайцев. — Все равно тебя никто не слышит за четыреста метров, — заметив кровь на рукаве его гимнастерки, встревожился: — Царапнуло? Эх! — он присел и стал перевязывать рану. Камалов морщился и охал. — Ничего, Комелек, ничего, пулевая в момент заживет... Как это ты пулю поймал? Ведь не каждая в кость, иная и в куст. Ты бы ее туда...

Камалов застонал.

— На границе тебя сильнее царапнуло, и то не охнул, а тут...

— Ну, тогда я совсем умирать собрался...

— Вот-вот! — подхватил Зайцев. — Теперь ты знаешь, умирать — не лапти ковырять: лег под образа, да выпучил глаза!

В кустах кто-то застонал. Зайцев тотчас поспешил на помощь. Уже издали послышался его басок:

— Ищи санитарную машину, Комелек! Прокатись...

Золотарев видел, как Зайцев нагнулся над раненым японцем и, расстегнув сумку, полез за бинтом. Глухо прозвучал выстрел, и санинструктор упал в высокую траву, как будто нырнул в зеленоватую спокойную воду с крутого яра. Золотарев в несколько прыжков подбежал к дубу, у которого лежал японский офицер, вскинул автомат и дал короткую очередь. Тело японца вздрогнуло, пистолет выпал, пальцы судорожно ухватились за траву и замерли.

Зайцев лежал на спине. Широко раскрытые глаза его смотрели сквозь густую листву в небо. Под левым карманом гимнастерки расплывалось темно-ржавое пятно.

Обессиленный, еще не веря своим глазам, Золотарев опустился на колени и тихо позвал:

— Костя! Костя!

Зайцев не отозвался. Крепкие руки его с мозолистыми широкими ладонями были беспомощно разбросаны в стороны, левая нога подогнулась и подмяла куст лиловых цветов. Из раскрытой санитарной сумки высыпались бинты. Каска откатилась в сторону, и ремешок ее, еще хранивший теплоту человеческого тела, раскачивался, колеблемый ветерком.

47
14 августа появилось сообщение японского правительства о безоговорочной капитуляции:

«Император издал императорский рескрипт о принятии Японией условий Потсдамской декларации... Его величество также готово дать от себя приказы всем военным властям, где бы они ни находились... прекратить боевые действия и сдать оружие».

Вечером Ямада вызвал начальника штаба в кабинет со спущенными шторами и пятном света от настольной лампы на карте.

— Немедленно откомандируйте двух офицеров из отдела разведки в штаб американских войск, — приказал он. — Пусть предложат правительству господина Трумэна полный протекторат над Китаем, обещают вывод наших войск из Китая и, если нужно, совместную борьбу против армии китайских коммунистов. Пусть обещают от имени императора Маньчжурию и, как крайний случай, Корею, — он бормотал все это, как вызубренный урок. — Чтобы покорить мир, нужно сначала покорить Азию; чтобы покорить Азию, нужно сначала покорить Китай; чтобы покорить Китай, нужно сначала покорить Маньчжурию и Монголию; чтобы покорить Маньчжурию, нужно сначала покорить Корею и Тайвань.

Хата торопливо записывал.

— Основная мысль, генерал, которую вы должны провести, — продолжал Ямада, — это раскол между Америкой и Советами, — ненавидяще блеснув очками, Ямада поднялся. — Надеюсь, вы понимаете, как нам важно сохранить свои базы здесь, рядом с Дальним Востоком России. Пусть сюда, в Маньчжурию, придут англичане, янки, французы — все равно. С ними мы найдем общий язык и общие интересы. Китай настолько большая лошадь, что легко вынесет на своей спине и трех седоков. Если враг сильнее тебя, стань умнее его; если он победил тебя, думай о новом бое, копи силы, наполняйся ненавистью, — Ямада резко кашлянул и, дернув бровью, медленно сел. — Если Макартур отклонит наше предложение, пусть офицеры летят дальше, в Вашингтон. У нашего человека в английском посольстве они получат исчерпывающие инструкции, — Ямада закрыл глаза и, помолчав, отпил глоток воды. — К командующему советскими войсками полетите вы, — Хата вскинул голову. — Да, генерал, именно вы. Предварительно свяжитесь со штабом по радио и спросите разрешения, — Ямада горько усмехнулся. — И действуйте так же. Говорите о нашем договоре с Америкой, как о совершившемся факте, — русские поверят. Они знают — от янки можно ожидать любого... — Ямада кашлянул. — Теперь о наших делах. — Ямада открыл папку с надписью: «Весьма важно».

— Запишите, Хата, и передайте сегодня открытым текстом в Токио, — он усмехнулся: — «Квантунская армия разбита. Наступательный дух подорван. Согласно вашему приказу о капитуляции, войска складывают оружие», — Ямада взглянул на замершего Хату и спросил: — Сколько солдат ушло в горы?

— Двенадцать тысяч, господин командующий.

— Сигоку... Пишите дальше: «Потери по предварительным данным — двести тысяч солдат и офицеров. В том числе, восемнадцать генералов». Все. А шифром сообщите военному министру, что, несмотря на приказ о капитуляции, армия будет воевать до последнего солдата. И, если вы добьетесь у русских недельной передышки, мы перебросим войска из Китая, соберем два кулака на флангах и... — Ямада пристукнул кулаками по резным подлокотникам кресла.

На следующий день японские войска, выполняя секретный приказ Ямады, повсеместно перешли в наступление. Но успеха не добились. Советские подвижные части шли сплошным потоком по всем направлениям, четко, как выверенные часы, сменяя одна другую на узких маньчжурских дорогах. Пятнадцатого вечером было опубликовано «Разъяснение Генерального штаба Советской Армии о капитуляции Японии». В нем говорилось, что вчерашнее сообщение императора Японии только общая декларация — приказ по Квантунской армии не отдан, а поэтому нужно наступать, не теряя ни минуты.

48
Дивизия, в которой служил Карпов, вместе с танковой бригадой ворвалась в Цицикар. Самоходки и танки с десантом пехоты окружили военный городок. Гарнизон — двенадцать тысяч солдат и офицеров — сдался без единого выстрела. Сложив оружие, японцы построились в походные колонны, и пошли в лагерь, за город, под охраной советских автоматчиков.

В полдень, когда закончился прием пленных, Сгибнева, Харченко и Карпова с группой офицеров вызвали в штаб армии. Их провели к командующему. Командующий представил им генерал-майора Пристучко, смуглого и моложавого. Лицо генерала было сейчас сурово и сосредоточенно.

— Нам, товарищи, выпала большая честь, — начал Пристучко, поочередно останавливая пристальный взгляд строгих светлых глаз на лицах собравшихся. — Десантом с воздуха нам поручено занять жизненные центры Маньчжурии — Чанчунь и Мукден. Но десант будет несколько необычным — два самолета на город, — заметив среди офицеров движение, он поднял руку: — Учтено все. Во-первых, психологический фактор — нас не ждут. Второе: действовать, смотря по обстановке, но в любом случае спокойно и решительно. Третье — нас поддержит народ. Население к этому готово. Война идет уже шестые сутки. Сокрушительная война. Возьмите по двадцать автоматчиков, я дам переводчиков и... — он на долю секунды замялся, — и проводников, если можно так сказать. Проводников по городу. От вашей решимости зависит окончательный разгром врага и деморализация всех оставшихся частей. Мы должны взять в плен штаб Квантунской армии, состав бактериологических отрядов и белогвардейскую головку — Семенова, Родзаевского и прочих, тем самым ликвидировать пятую колонну на Дальнем Востоке. Вылет в час ноль-ноль из Цицикара. Остается ровно девять часов. Успеете сделать все, что нужно. Вот приказы. Один — подполковнику Харченко. Я с вами, — улыбнулся Пристучко. — Возьмете? Второй — подполковнику Сгибневу. В приказах все сказано ясно. Отбирайте солдат — секретно. Смелых, решительных. Итак, до встречи на аэродроме.

Карпов, оставшись наедине со Сгибневым, недоверчиво спросил:

— Это серьезно?

Сгибнев засмеялся:

— Война, Карпов, иногда принимает неожиданные формы.

— Но ведь там многочисленные гарнизоны.

— Дело серьезное, что и говорить.

49
Утром, когда над водами стлался туман и в убогих китайских селах еще крепко спали петухи, на аэродромах Чанчуня и Мукдена приземлились самолеты с яркими красными звездами на серебристых крыльях.

В Чаньчуне из самолета вышел, расправляя затекшие ноги, подполковник Харченко — высокий, ясноглазый. С ним прилетел генерал-майор Пристучко с офицерами отдела разведки штаба фронта. За ними высыпали автоматчики и быстро, беззвучно заменили охрану аэродрома. Японцы не успели опомниться, как бравый черноусый старшина собрал их, уже пленных, в караульное помещение, обрезал телефонные провода и сигнализацию и, строго погрозив кулаком, припер снаружи дверь колом. Подполковник Харченко с переводчицей и двумя автоматчиками вошел в кабинет коменданта аэродрома. Комендант спал на диване. Разбуженный автоматчиками, он долго протирал глаза, пытаясь понять происшедшее. Поняв, наконец, что это не сон, а явь, он потерял сознание. Тут же переводчица позвонила по телефону начальнику гарнизона барону Отодзо и приказала явиться на аэродром. Через полчаса к комендатуре подкатил роскошный автомобиль. Барон, недовольно хмурясь, вошел в кабинет и окаменел от изумления, увидев за столом советского подполковника.

— Даю пять минут на размышление, — бросил Харченко. — Или безоговорочная капитуляция, или... ну, скажите там... — кивнул он переводчице.

Барон Отодзо присел и как-то странно зашипел, глядя на часы.

— Он говорит: времени на размышление мало.

— Мне некогда, — Харченко встал. — Поехали в его штаб! — он кивнул на сгорбившегося барона. — Там скорее договоримся.

Барон побледнел и что-то быстро заговорил, приложив руку к сердцу.

— Он согласен.

— В штаб поехали! — повторил Харченко, уже не обращая внимания на Отодзо.

Черноусый старшина, усевшись за руль вместо шофера-японца, осматривал приборы и проверял тормоза.

Отодзо испуганно взглянул на старшину и, предупредительно раскрыв дверцу перед подполковником, пропустил его и переводчицу вперед, а сам забежал с другой стороны и осторожно сел рядом с шофером. Следом за шикарной машиной Отодзо двинулся потрепанный «Мерседес» коменданта аэродрома с шестью русскими солдатами и крытая полуторка, в которой находился генерал-майор Пристучко с офицерами и солдатами. Их было всего двенадцать человек.

Крытая полуторка, миновав разрушенное пятиэтажное здание с единственной уцелевшей стеной, остановилась около тускло освещенного подъезда двухэтажного особняка с двумя часовыми у двери. Из машины выскочили автоматчики — их оружие было направлено на часовых. Японцы остолбенели. Их, полуживых от ужаса — до фронта пятьсот километров! — втолкнули в машину и отобрали оружие.

Сонная тишина царила в полутемном вестибюле. Офицеры зажгли карманные фонарики. Пристучко шел впереди, смело, открывая двери, как будто всю жизнь прожил в этом доме. В спальне никого не оказалось. Постель стояла не смятая, но приготовленная ко сну. Генерал задумался. Где же обитатели? Неужели удрали? Офицеры остановились в столовой. Откуда-то явственно доносились сухие, короткие удары. Все прислушались.

— Не развлекаются ли наши подопечные? — с усмешкой шепнул генерал, направляясь на второй этаж.

Дверь в одну из комнат была приоткрыта. В коридор падал сквозь щель яркий луч света — точно золотая полоса лежала в желтом ворсе ковра. Генерал расстегнул кобуру пистолета и вошел в комнату...

Два пожилых японца в мундирах генерал-лейтенанта и генерала армии играли в биллиард. Недоумение, ужас, отчаяние мгновенно отразились на их лицах.

— Господа генералы, — насмешливо улыбнулся Пристучко, — положите кии. Обезоружить!

Солдаты ловко обыскали генералов, все еще не пришедших в себя, и передали два браунинга.

— Но это все не то, товарищи, — сожалеюще проговорил Пристучко и скомандовал, кивнув на онемевших японцев: — В машину.

Он вышел из биллиардной. За ним двинулись офицеры.

В конце коридора виднелась дверь, обитая блестящей кожей.

— Это рабочий кабинет, — пояснил Пристучко, взявшись за ручку двери. — Смотрите, наш подопечный может застрелиться. Действуйте решительно! — и рывком распахнул дверь.

Свет от настольной лампы выхватил из темноты круг карты, испещренной стрелами. Два офицера, опередив Пристучко, схватили генерала за руки. Тот не проронил ни звука, изумленно моргая сухими пергаментными веками.

— Господин Ямада! — обратился к нему Пристучко. — Вы не выполнили указ императора о капитуляции. Потрудитесь немедленно написать приказ... если дорожите жизнью вверенных вам солдат.

Ямада молчал.

Вбежал сержант и доложил генералу Пристучко:

— Товарищ генерал! Самолеты врага выведены из строя, летный состав арестован. К аэродрому подошли две автомашины, мы их пропустили — все равно улететь не на чем.

Через пятнадцать минут крытая полуторка развернулась возле группы людей, стоявших у самолета. В кабине самолета возились летчики, но моторы не заводились, и люди нетерпеливо ждали. В центре группы высился узкоплечий маньчжур с вытянутым надменным лицом, лишенным подбородка. Казалось, шея у него начинается сразу от губ. Узкие щелочки глаз были скрыты цветными очками. На нем европейский костюм и вышитая рубашка.

— Придется, господа, изменить маршрут, — сказал Пристучко, выйдя из машины. — Вас ждет советский самолет, Пу И. Отныне вы — военнопленный.

Надменное лицо Пу И дрогнуло. Он растерянно обернулся, отыскивая кого-то среди своей свиты. Голенастый человек метнулся под самолет. Автоматчики поймали его и обезоружили. Пристучко внимательно посмотрел на беглеца. Уж очень знакомо было это веселое лицо, серые добродушные глаза, хрящеватый нос с глубоко вырезанными ноздрями. Генерал даже присвистнул от удивления:

— Вот оно что! Никак не думал, что вы, мистер Гонмо-Айронсайд, решитесь сами сопровождать императора. Но... Вы забыли, видимо, за вами должок, мистер Смит, — Айронсайд побледнел, взгляд его заострился: если бы он мог, то убил бы взглядом. — Ваш послужной список заполнялся у нас довольно тщательно, — продолжал Пристучко. — Так вот, Смит, за вами долг. Еще с Кеми тянется, — голос генерала дрогнул. — За расстрелянных большевиков, за... словом, долг есть долг. Суд есть суд. Придется задержаться.

В советском самолете Пу И встретился с Ямадой, но даже не взглянул на него. Никто из пленных не разговаривал. Они еще не обрели дар речи, ужас сковывал языки.

50
Аэродром Мукдена был захвачен так же быстро. Но генерал Намота, начальник местного гарнизона, приехавший по вызову на аэродром, видимо, почувствовал что-то неладное и привез с собой охрану — роту стрелков. Они залегли за зданием комендатуры. Советский капитан, в прошлом доцент института востоковедения, хорошо владевший японским языком, перевел Намоте:

— Подполковник от имени Советского командования предлагает вам капитулировать со всем гарнизоном. На размышление дается ровно пять минут, — капитан взглянул на часы, засекая время.

Намота наклонился к часам. Секундная стрелка стремительно двигалась по кругу. Намота соображал: русских горстка, а у него только на аэродроме сто пятьдесят отборных самураев. Когда еще придут русские танки! И придут ли? Приказ командующего — воевать до последнего солдата. Нет, сдаваться нельзя. За это четвертуют! Он ходил возле машины, сняв фуражку и ероша редкие волосы на большой круглой голове. Сгибнев ждал, прислонясь к его машине. За рулем уже сидел русский офицер. Шофер-японец растерянно протирал заднее стекло. Сгибневу стало ясно: Намота что-то замышляет.

— Будьте наготове! — коротко бросил он солдатам и обернулся к японцу.

Намота махнул фуражкой. Из-за здания комендатуры раздался залп. Пуля пробила ветровое стекло машины, сбила с головы Сгибнева каску.

— Ах, подлец!

Подполковник вскочил на радиатор машины. За углом здания увидел залегших солдат и погрозил им кулаком. Солдаты оцепенели, пораженные бесстрашием русского. Намота присел от удивления, и, зашипев, полез в машину.

— Он извиняется за невыдержанность караула, — перевел капитан, с презрением глядя на вспотевшее лицо японца.

В штабе Намота вдруг снова почувствовал себя генералом. Подойдя к своему широкому и длинному столу, он жестом гостеприимного хозяина пригласил русских сесть и, подражая Ямаде, сказал устало:

— Я не могу капитулировать перед горсткой солдат, подполковник. Это противно моей части. Я буду говорить с Чанчунем.

Русские офицеры, сидевшие вокруг стола, обменялись понимающими улыбками. Сгибнев молча кивнул и принялся вышагивать из угла в угол обширного кабинета, изредка взглядывая в окна, перед которыми стали собираться китайцы.

Карпов без интереса наблюдал за японским генералом, думая о том, что у него впереди хлопотливый день: организация городского самоуправления. Списки нужных людей он получил, но где их найти? Впрочем, с ними четверо переводчиков, один прикомандирован к нему, к Карпову. Разберемся! И усмехнулся: «Не думал, не гадал — попал в деятели государственного значения».

— Алло! — кричал Намота. — Начальник гарнизона барона Отодзо! — он победно взглянул на русских: нет, армия еще живет, ни одному из этих доверчивых офицеров не удастся выйти из кабинета. Сейчас Отодзо прикажет их расстрелять! И улыбнулся заученной, приветливой улыбкой, обнажив большие зубы. Но через секунду улыбка стала гаснуть, нижняя челюсть отвисла. Генерал выпустил из рук телефонную трубку и почти без чувств сполз с кресла на пол. Сгибнев подхватил трубку.

— Кого вам? — по-русски спрашивали из Чанчуня.

Перед штабом уже стояла толпа китайцев, запрудившая прилегающие улицы. Китайцы лезли друг другу на плечи, чтобы разглядеть русского часового с автоматом, спокойно стоявшего у двери штаба.

В комнату вбежал лейтенант, сопровождавший разоруженную роту японцев в казарму. Он был растрепан и помят, но лицо сияло радостью.

— Что с вами? — спросил Сгибнев.

— Ничего не мог поделать, товарищ подполковник! По дороге на моих японцев напали китайцы... а меня подняли на руки и унесли сюда. Я им кричу, что мне нужно японцев в казарму доставить, а они: «Шанго, шанго!» Что они с японцами сделают?..

— Посеял ветер — пожнешь бурю, — сурово проговорил Сгибнев и покосился на пленного генерала.

Шум перед штабом нарастал. Сгибнев видел, как на мачту дома, прямо против штаба, поднимали красное полотнище с золотой звездой. Ветер подхватил легкий шелк, и он заструился в прозрачном утреннем воздухе.

Намота, воздев руки, упал на колени. Захлебываясь словами, он заговорил, непрестанно кланяясь. Вид его был противен. По толстому, обрюзгшему лицу катились слезы.

— Он просит защитить его от черни.

— Вот оно что, — невесело засмеялся подполковник, — от черни. Ладно, защитим. Разрешаю до подхода наших основных сил запереться в военном городке. Оружие — сдать. За единый выстрел, даже в воздух — расстрел.

Намота облегченно вздохнул, вытер вместе со слезами румяна, отчего лицо его приняло землистый оттенок, и принялся многословно благодарить, опять сияя улыбкой.

Сгибнев повернулся к офицерам:

— Час срока — навести в городе полный порядок. Членов самоуправления — ко мне. Ровно через час, Карпов. Оружие транспортировать силами японцев. В военный городок не входить. Часовых с пулеметами — на вышки. Занять электростанцию, телефон, телеграф и радио. Здесь, у штаба, оставить двух часовых. Идите.

Через десять минут Гурин и Камалов, чуть смущенные необычным вниманием к себе, стояли у дверей штаба. Весь день шли люди, они несли цветы и бросали их к пыльным сапогам советских воинов.

— Ну, освободили, — ворчал Гурин, — зачем же цветками-то кидаться?

51
Семенов ожидал в Порт-Артуре отплытия миноносца, на котором Такэока обещал ему место. Из порта ежедневно уходили на острова десятки транспортов с семьями японцев. На набережных бушевала страшная давка, иногда слышались выстрелы. Не было ни полиции, ни жандармов, город лишился власти. Никто даже не интересовался слухами. Одна забота — бежать, бежать как можно скорее — владела всеми, у кого были причины опасаться встречи с Советской Армией.

Семенов старался держаться молодцом. Знал: уплывает жизнь. Опять придется начинать все сначала. Снова приноравливаться к хозяевам. Легко ли в пятьдесят-то пять лет! Но он успокаивал себя: хорошо, он уедет, но ведь тут, в Маньчжурии, остаются его люди: в конце концов, не вечно же будут здесь коммунисты, а с Чан Кай-Ши он поладит. «Мы еще поборемся, господа коммунисты!..»

Ему не спалось. Семенов оделся, неторопливо собрал в чемоданчик все, что необходимо: списки агентуры, явки, адреса. Уложил деньги, полученные от Такэоки, плотно закусил холодной телятиной и подбодрил себя несколькими стаканами старого вина. Только три часа ночи. Машина придет в восемь. Такэока обещал прислать доверенного человека и просил не удивляться его виду. А там — миноносец и Япония. Значит, он все еще нужен. Такэока позаботился обо всем. Скорее в Токио! Скорее! Необходимо найти Айронсайда: он поможет на первых порах. Хорошо бы избавиться от Бакшеева: надоел и... постарел он, глупый солдафон. Нужно подобрать молодых, энергичных помощников.

Семенов вышел на улицу. Приземистые деревца поседели от росы. Дорожка к калитке влажная — песок потемнел. Здесь, на окраине города, спокойно, как летом на даче. Большинство домиков пусты: японцы, занимавшие их, успели эвакуироваться.

В порту стреляли. Семенов усмехнулся: неудивительно, что предусмотрительный Такэока устроил его на военный корабль. Он займет свою каюту без выстрелов и криков.

Раздалось несколько взрывов подряд. Донесся гул самолетов. В тумане, поднявшемся над морем и плотной стеной закрывшем город, ничего не видно. «Бомбят порт», — решил Семенов. И это его не касалось: миноносец подойдет к мысу.

Присев на скамейку возле калитки, Семенов неторопливо достал коротенькую трубочку и закурил. Последние дни он прожил замкнуто, не встречаясь ни с кем, кроме Такэоки. Где теперь русские, какие города они еще заняли, как развертываются события на фронте, Семенов не знал. Война перестала интересовать его с того момента, когда стало ясно, что японцы будут разбиты.

Как это часто бывает августовскими неустойчивыми ночами, с океана подул резкий ветер, рассеивая туман, отгоняя его в горы. Семенов залюбовался открывшейся панорамой залива. Что это за сумятица в бухте? Он встал, напряженно вглядываясь: какие-то корабли входили в залив. Много кораблей. Снова послышался гул самолетов. Семенов ничего не понимал. И лишь когда высоко в небе весело закувыркались темные фигурки, а над ними запестрели зонтики парашютов, Семенов вздрогнул: в Японии ему не бывать.

По улице, лязгая гусеницами, с грозным рокотом шли танки. Семенов заметался по чисто подметенному дворику. Он задыхался. Острый ужас лишил его сил и сообразительности. Все погибло! Все погибло! «Только застрелиться...» Страх толкнул атамана внутрь дома, за спасительные стены. Танки уже показались на повороте, когда он вбежал в дом и, забыв запереть дверь, забился в спальню. Руки тряслись. А грохот танков рос, надвигался и вдруг замер возле калитки. «Господи! — вскричал Семенов в душе. — Если ты есть — пронеси!» Донеслась негромкая русская фраза: — Он тут.

Широко, властно распахнутая наружная дверь сухо стукнула ручкой о стену.

Семенов понял — жизнь кончена, но оборвать ее самому не хватило сил.

...В это утро, десантом с воздуха и моря, советские войска заняли города Порт-Артур и Дальний. Квантунская армия перестала существовать.

52
— Шибко плохой Лин-тай пришел. Совсем плохой! — Ли Чан раскурил свою трубочку и плюнул. — Ребятишки совсем больной, — он помолчал, сосредоточенно дымя. — Спасибо, русский доктор пришел. Еды дал. Лекарства дал. Говорит — комендант велел. Ван совсем домой не приходи. Раз его привез, он всех смотрел. Совсем плохой. Контузена. Страшно.

Федор Григорьевич, оставив рубанок, присел рядом с Ли Чаном на ворох стружек.

— Не тужи, Ли. Теперь заживем. Теперь нас никто в обиду не даст, — и задумался. — Должно, скоро письмишко получу от сынов. Теперь-то уж скоро. И Лиза, может быть...

Ли Чан кивал. Лицо его светилось тихой радостью. Пришел сын. Надежда. Опора. Большой хозяин стал! Весь город его слушает. Старость будет спокойной. Лин-тай пришла. И внуки пришли. Правда, плохие. Но живые. И то хорошо! Лавки открыты. Война давно ушла из Хайлара, пронеслась, как гроза, опалила город и скрылась. И жить стало лучше. Новые люди в управе — китайцы. Есть и русские. Мишка Зотов, совсем хороший человек. Много хлеба нашел у купцов.

— Что теперь делать будешь, друг? — обернулся Ли Чан к Федору Григорьевичу.

— Да вот... — Ковров понимал, чего ждет от него Ли Чан, но небрежно указал на верстак. — Столы для городской управы. Стулья. Табуретки. Работы хватит.

Негромко стукнула калитка. Кто-то торопливо шел через дворик. Старики обернулись. Теперь много народа заходит в мастерскую: околоточного нет. Его поймали далеко за городом партизаны, привезли в тюрьму, скоро будет суд.

— Есть кто? — послышался голос.

Старики вышли во дворик и увидели высокого статного генерала. Он стоял без фуражки, вытирая платком лицо. На висках серебрилась седина.

— Милости просим... — произнес Федор Григорьевич и внезапно умолк.

— Отец! — голос генерала прервался. Он подбежал к пошатнувшемуся Федору Григорьевичу и обнял его.

Ли Чан отступил на шаг. И только когда взгляд генерала скользнул по нему, низко поклонился.

— Дядя Ли! — воскликнул генерал и подхватил старика. — Разве так встречают?

В калитку несмело входили соседи. Они издали смотрели на генерала.

— Сестру твою, Володя, японцы забрали... — Федор Григорьевич припал к плечу сына.

— Я слышал об этом... Искал... Нет нашей Лизы в живых, отец...

До поздней ночи горел огонек в избушке на окраине Хайлара. А шофер, сидя на крылечке среди соседей Коврова, долго рассказывал, какой храбрый, решительный и справедливый Владимир Федорович Ковров — Герой Советского Союза, гвардии генерал-майор.

53
Японский миноносец удирал на всех парах, не дождавшись большей части пассажиров.

Генерал Исии стоял на мостике. Он глядел на неприютную землю, которую медленно закрывал поднимавшийся утренний туман. Из всего отряда на миноносец попали только трое. Нет умного Йосимуры, преданного Кавасимы. Где они? Неужели в руках у русских? Лучше бы расстрелять всех, но сохранить тайну. Неужели они предадут?..

Вцепившись в мягкие кожаные поручни командирского мостика, генерал-профессор пытался сохранять равновесие. Но подступила тошнота. Голова кружилась. Командир миноносца догадался о состоянии знатного пассажира и заботливо предложил ему спуститься в каюту. Исии подумал уже, что это и впрямь будет лучше. Но тревожные голоса матросов остановили его на верхних ступеньках. Генерал торопливо вернулся и замер. Миноносец окружали еле заметные в тумане темные силуэты.

— Только бы не русские! — шептал командир, молитвенно сложив на груди руки. — Только бы не русские...

Темные пятна быстро приближались, росли, уже ясно было видно очертания боевых кораблей. Вот они развернулись и легли на параллельный курс. Передовые застопорили машины. Теперь миноносец, конвоируемый с двух сторон, подходил к громаде линкора с развевающимся звездно-полосатым флагом. Негромко хлопнул выстрел. По курсу миноносца поднялся фонтан брызг. Будто лошадь, одернутая сильной рукой, миноносец вздрогнул и остановился. Исии чуть не упал.

Вскоре после того, как командир приказал спустить флаг, подошли катера. На борт поднялись американские офицеры и матросы.

— Я мечтал встретить доблестных офицеров Америки, — кланялся командир, — пожалуйста, на наш корабль.

Старший из американцев, подполковник, ознакомившись со списком пассажиров, обрадовался, узнав, что здесь находится генерал-лейтенант Исии Сиро с частью своих сотрудников. Он пожелал увидеть профессора.

Зная, что наступила самая решительная минута, Исии вошел в каюту командира с достоинством.

— Исии Сиро? — недоверчиво спросил американец, с нескрываемым любопытством рассматривая сгорбленного, невзрачного старика японца.

Генерал молча поклонился.

— Это вы были начальником отряда номер семьсот тридцать один в Маньчжурии?

Снова безмолвный поклон.

— Вери гуд! — американец закурил сигарету. — Надеюсь, мы с вами договоримся, — продолжал он, выслав всех из каюты. — Нам хорошо известен род вашей деятельности. Мы любим решительных и смелых людей! Вам найдется подходящая работа в Штатах.

— Я буду осчастливлен на всю жизнь, если смогу оказаться полезным союзникам.

— Союзникам? — недоуменно переспросил американец. — Я говорю вам о Штатах!

Исии молчал.

...В уютной каюте командира японского миноносца американцы пили за победу французское шампанское. Генерал Исии загадочно улыбался. С ним обращались, как с дорогим и желанным другом.

Широкие горизонты вновь открывались перед Исии. Будущее могло оказаться лучше прошлого. И сейчас, находясь на невидимой грани между вчера и завтра, Исии мысленно благодарил богов: они не забыли о нем. Мир принимал знакомые очертания. Враг оставался прежним.

54
Федор Григорьевич весь вечер ходил по двору, прибирая разбросанный инструмент. Старый мастер прощался со всем, к чему привык за долгие годы. Завтра он навсегда уедет отсюда на родину, в семью сына, увидит, наконец, свою взрослую внучку — Оленьку Коврову.

Уже глубокой ночью зашел Михаил Зотов, возбужденный и злой: сегодня поймали с поличным отца. Оказывается, поддерживал связь с диверсантами, которые убивали из-за угла советских солдат и жителей, помогавших новой власти. Один из них и жил у отца в доме. В который раз Михаил припомнил и пережил заново сегодняшнее утро...

Старый Зотов, отстреливаясь, уходил садом к задней стене, примыкавшей к берегу реки, — там, в камышах, нашли потом моторную лодку, — Михаил преследовал его по пятам. Еще несколько шагов, и отец, перепрыгнув стену, мог бы скрыться.

Вся жизнь прошла у Михаила перед глазами — с тех самых пор, как он помнил себя мальчишкой, для которого этот сад был таинственным и мрачным лесом. Только с отцом он не боялся ходить сюда... И тут же вспомнились трупы китайцев. Головы на кольях вокруг японских казарм. Семенов с отцом, смеясь, рассматривают голую девушку-китаянку, привязанную к столбу... Михаилу было тогда четырнадцать лет. И, наконец, Хинган. Голод. Бессонные ночи. Корка хлеба пополам с Лю Цином. Лиза, замученная в лагере...

— Бросай оружие! — крикнул Михаил.

Старик Зотов выстрелил в сына, но промахнулся и тогда бросил пистолет. К старику подбежали...

Дурным сном промелькнуло все это...

Крепко расцеловав на прощание Федора Григорьевича, Михаил поспешно ушел, сославшись на дела. Но не дела были причиной. Здесь, в доме Федора Григорьевича, где все напоминало о Лизе, Михаилу было невыносимо тяжело.

55
Суд над военными преступниками, бывшими генералами царской армии, проходил в Москве при большом стечении публики. В зале сидели старые коммунисты, партизаны, — те, кто отстаивал молодую Советскую республику от врагов, сидевших теперь на скамье подсудимых.

— ...Именем Союза Советских Социалистических Республик...

Семенов слушал слова приговора, словно окаменев. Неужели не сохранят жизнь? Ведь ему осталось так мало... так мало...

— ...бывший атаман Семенов является прямым инициатором зверской расправы над Сергеем Лазо...

Когда это было? Почти тридцать лет назад... Тридцать лет... Семенов смотрел на руки председателя трибунала, державшие лист бумаги, а видел гневное лицо Лазо. И уже не слова приговора слышал он, а голос Лазо: «Предатели и изменники Родины понесут кару от руки трудового народа...»

— ...признать бывшего атамана Семенова виновным в казни сотен советских граждан... признать виновным в создании диверсионно-шпионской сети в Маньчжурии, направленной против Советского Союза...

Да! Все так! Но жить! Жить!..

...Приговорил! — сурово читал председатель трибунала. — Семенова Григория Михайловича, 1890 года рождения, уроженца станицы Дурулгуевского, Забайкальской области, генерал-лейтенанта царской армии... Родзаевского Константина Владимировича... Бакшеева Алексея Прокловича... Ухтомского Николая Александровича...

— Не может быть! — шептал Семенов. — Не может быть!..

— ...к смертной казни через повешение.

56
Карпов прощался с батальоном.

Какие-то незнакомые девушки, пробравшись на перрон, просили передать Ольге привет. Они служили вместе с Ольгой в санбате. Солдаты протискивались вперед, чтобы пожать руку, пожелать счастливого пути.

— Возвращайтесь скорее! — звонко кричал Камалов, а сам все старался повернуться к девушкам так, чтобы они видели его новенький орден.

Самохвал, смущенно кашлянув, сказал застенчиво:

— Не задерживайся. Мне без тебя трудно будет. Академия академией, а полк — родной дом.

Протяжно загудел паровоз. Мимо окон медленно поплыл вокзал. Толпа колыхнулась и двинулась вслед за поездом. Каждый что-то кричал, но что — разобрать было невозможно. Карпову казалось — половина его жизни осталась там, на платформе, где стояли, тесно прижавшись друг к другу, махая вслед поезду пилотками, Самохвал, Золотарев, Камалов, Гурин... А скольких нет в живых...

В раскрытое окно врывался свежий таежный ветер. Запах хвои наполнял вагон. Казалось, хвоей пахнет все: вещи, папиросы, продукты. Поезд, покачиваясь, бежал мимо вековых сосен, голубых озер, речушек.

Через три часа — Красноярск. Телеграмму Карпов отправил еще вчера. Он раскрыл чемодан и принялся укладывать несложный солдатский багаж.

Поезд загромыхал по мосту. Все приникли к окнам. Карпов смотрел на широкую реку с крутыми берегами и невольно сравнивал ее с далекой родной Волгой.

А колеса уже стучали по стрелкам. Плыл навстречу вокзал.

Красноярск.

Карпов взял чемодан. Поставил. Снова поднял. Последние минуты ожидания, как последние шаги перед концом пути, самые трудные. Прижался лбом к прохладному стеклу. На перроне, словно ребятишки, бежали вперегонки взрослые солидные люди с гремящими чайниками в руках. По краю перрона ходил милиционер в новой форме и начищенных до блеска сапогах. Спешили к прибывающему поезду носильщики в белых фартуках.

Карпов вышел из вагона и, поставив чемоданчик, огляделся, отыскивая Ольгу. Он знал, она должна быть где-то здесь, рядом.

Для Карпова начинался завоеванный в тяжких боях мир.

Примечания

1

«Токуй Ацукаи» — «Особая отправка». Так японцы называли передачу приговоренных к смертной казни заключенных в распоряжение генерала Исии, начальника «отряда 731», занимавшегося разработкой бактериологического оружия.

(обратно)

2

Иосивар — токийский квартал «красных фонарей», заселенный гейшами и продажными жрицами любви.

(обратно)

3

БРЭМ — Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии, антисоветская организация, созданная японской разведкой в 1934 году для объединения под своим руководством проживавших в Маньчжурии белоэмигрантов для борьбы против Советского Союза.

(обратно)

4

Повозка рикши на велосипедных колесах.

(обратно)

5

«Кантокуэн» — «Особые маневры Квантунской армии», условное название стратегического плана нападения Японии на СССР во время Великой Отечественной войны 1941-45 гг.

(обратно)

6

Меч Сусано — один из символов японской императорской власти. Согласно легенде, японский бог ветра Сусано нашел этот меч в одном из хвостов убитого им змея о восьми головах и восьми хвостах и отдал своей матери богине Аматерасу.

(обратно)

7

ЯВМ — японские военные миссии, сеть территориальных разведывательных органов, в задачи которых входила разведывательно-диверсионная деятельность на советском Дальнем Востоке.

(обратно)

8

Тофу — национальное китайское блюдо, «соевый творог», который готовят из соевых бобов.

(обратно)

9

Группа Танаки в «Отряде 731» занималась вопросами использования в качестве оружия зараженных болезнетворными бактериями насекомых, таких как блохи и вши.

(обратно)

10

Чи-жень — солдат маньчжурских знаменных войск.

(обратно)

11

Не понимаю (япон.).

(обратно)

Оглавление

  • Николай Кожевников Гибель дракона Роман
  •   ВМЕСТО ПРОЛОГА
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • *** Примечания ***