По свидетельству современников, в первую ночь по вступлении на российский престол императора Николая I Санкт-Петербург являл собой картину жуткую и для столицы могущественной империи необычайную.
«Площадь вся была обставлена войском, на ней горели огни, я подумал: "Точно военное время"», — рассказывал, отвечая на вопросы следствия, полковник Федор Николаевич Глинка[1].
«Мороз к вечеру усилился. На дворцовом дворе развели костры.
Дворцовая, Адмиралтейская и Сенатская площади представляли вид только что завоеванного города: на них также пылали костры, около которых гвардейские солдаты отогревались и ели принесенную им из казарм пищу. По окраинам этих площадей протянуты были цепи застрельщиков, никого посторонних, без особенного разрешения коменданта, не пропускавших. В нескольких местах на углах выходящих на площадь улиц стояли караулы и при них заряженные орудия. По всем направлениям площадей и смежным улицам ходили пешие и разъезжали конные патрули, и эти меры военного времени продолжались всю ночь», — воспоминал генерал-лейтенант Владимир Иванович Фелькнер, в 1825 году бывший прапорщиком лейб-гвардии Саперного батальона[2].
«На Исаакиевской площади кроме Конной гвардии на всю ночь было оставлено еще несколько полков. Перед каждым мостом было выставлено по два орудия. Полки расположились биваком и зажгли костры. Со всех сторон был виден свет этих бивачных огней», — добавлял барон Василий Романович фон Каульбарс, тогда штабс-ротмистр лейб-гвардии Конного полка[3].
«Ночь с 14 на 15 декабря была не менее замечательна, как и прошедший день…» — с предельной лаконичностью отметил и сам император Николай Павлович[4].
Казалось, что войска охраняют город от нового возмущения — но, скорее, они обеспечивали тайну того, что происходило в эти часы на площадях и улицах столицы, на льду замерзшей Невы.
«В ночь по Неве, от Исаакиевского моста до Академии художеств и дальше к стороне Васильевского острова, сделано было множество прорубей, величиною как только можно опустить человека, и в эти проруби к утру спустили не только трупы, но (ужасное дело) и раненых, которые не могли уйти от этой кровавой ловли. Другие ушедшие раненые таили свои раны, боясь открыться медикам и правительству, и умирали, не получив помощи, — писал на основании имевшихся в его распоряжении служебных документов Михаил Максимович Попов, дослужившийся в Третьем отделении Собственной его императорского величества канцелярии до чина тайного советника. — Не менее неприятно то, что полиция и помощники ее в ночь с 14 на 15 декабря пустились в грабеж. Не говоря уже, что с мертвых и раненых, которых опускали в проруби, снимали платье и отбирали у них вещи, даже убегающих ловили и грабили»[5].
На Сенатскую площадь, где спешно засыпали снегом алые пятна замерзшей крови, сгоняли солдат мятежных полков — московцев, лейб-гренадеров и гвардейских моряков — строили их в молчаливую, оцепеневшую колонну, чтобы вести в Петропавловскую крепость. В Зимний дворец, волей нового государя превращенный в огромную съезжую, уже начали свозить первых арестованных бунтовщиков: К.Ф. Рылеева и А.Н. Сутгофа, князей С.П. Трубецкого и Д.А. Щепина-Ростовского… Александр Бестужев, вскоре ставший известным всей читающей России как писатель Марлинский, явился во дворец сам. В числе первых был приведен и гвардии капитан князь Е. П. Оболенский, «уличенный, — как тогда написал Николай I своему старшему брату цесаревичу Константину Павловичу, — в убийстве Милорадовича, или, по крайней мере, в нанесении ему штыковой раны»[6] … Наверное, по этой самой причине «…князь Оболенский был приведен со связанными руками; император обругал его»[7].
В ту самую ночь — долгую, страшную и бессонную — в одной из офицерских квартир в казармах лейб-гвардии Конного полка, расположенных в нескольких сотнях метров от Сенатской площади, умирал военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович. Умирал прославленный герой, человек, который создал недавнее двоевластие в России и фактически сделал все от него зависящее, чтобы восстание 14 декабря совершилось. Когда же стало ясно, что «бунт гвардии» не приобретает должного развития, то граф оказался единственным генералом, который смог бы увести с площади мятежные войска — именно это его и погубило…
Вскоре после полуночи Милорадовичу было доставлено письмо от императора, сознательно пославшего его на смерть:
«Мой друг, мой любезный Михаил о Андреевич, да вознаградит тебя Бог за все, что
