Стихи и переводы разных лет [Алекс Тарн] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Алекс Тарн

Стихи разных лет

Стихи из романа "Дор"

I. (Леша Зак)

Давай, как прежде - к саду, по Тверской -

туда, где на углу чернеет башня,

как бастион эпохи фатовской

на грани лет губительных и страшных.

Давай, как прежде - в вату, в боль, в излом,

в молочный сумрак петербургской ночи -

туда, где мы склонились над столом,

рабы свободных торопливых строчек,

и дальше - в мах безудержной строфы -

к аэропортам, пристаням, перронам -

по венам Вены, Рима и Хайфы -

к другим садам, перунам и перонам,

к другим стихам совсем другой земли,

чьи ангелы по-своему крылаты,

чьи кареглазо странны короли,

которых мы оплакали когда-то,

где ночь нежна совсем иной тоской,

другие штормы и другие штили...

Давай, как прежде - к саду, по Тверской,

откуда мы с тобой не уходили.

II. (Боря Квасневич)

Горит, горит на рейде "Альталена" -

Идут года, а пламя всё растёт...

Забудутся и доблесть, и почёт -

Но лишь братоубийство незабвенно.

Снесут святые мощи в пантеон,

Присвоят имя площадям и скверам,

Но лишь братоубийца - только он

Запомнится уроком и примером.

Исчезнет всё в забвения гробу -

И только он один избегнет тлена.

Горит, горит на рейде "Альталена",

Горит клеймо на каиновом лбу.

III. (Илья Доронин)

эта земля давно не принимает шуток

хватит слыхала все каждую и не раз

взгляд её равнодушен тяжек спокоен жуток

много здесь было всяких яких и их и нас

но не спеши ловец пусть отвернувшись глянет

в жёлтую высь и синь равную ей в верхах

и ты увидишь как в небо дорогу тянет

как осязаем луч как беспредметен страх

как соразмерна жизнь на переходе поля

как энергичен ток мира в твоей крови

вот же кратчайший путь вот же покой и воля

вот же иди вперёд вот же живи живи

Патруль

По вечерам взъерошенная птица

колотится в восточное окно.

"Чего ей надо, дуре? Что стучится?" -

Брось, Эрез, не узнаешь всё равно.

"Да больно уж поганая примета -

по чью-то душу стук, по чью-то плешь..." -

Послушай, Эрез, перестань про это;

давай-ка лучше партию в шеш-беш.

"А может, это парень из Тальмона,

застреленный во вторник на Парсе?" -

Уж лучше б ты заткнулся, слышь, ворона?!

Не каркай и помалкивай, как все...

И Граф встаёт, ладонью бьёт будильник, -

Вставайте, братцы, время, нам пора...

И лезет в джип, как прежде - в холодильник,

а там жара, пустынная жара.

И мы встаём за Графом - я и Сами,

влезаем в джип и двигаем вперёд...

А Эрез... Он выходит вместе с нами.

Не надо бы ему, но он идёт.

Гора Эйваль

Западный ветер - питерский старый знакомый

таскает с моря соленые глыбы тумана,

и тот садится белым мучнистым комом

на гору, проклятую, как ТАНАХом, так и Кораном.

Мой ветхий джип, переваливаясь с кочки на кочку,

натужно ревет, как сухогруз хрипатый.

Внизу постреливают. Шхем. Арафат и прочие

празднуют автономию, милые пострелята.

Еще десяток таких же вот странных дней

среди острых ящериц и дикого винограда

и вниз - в стойло, запрягать коней -

не потому, что хочется, а потому, что зачем-то надо.

Так неохотно, медленно всплываешь...

Так неохотно, медленно всплываешь

в какой-то скучный, сизый полумрак,

знакомый шкаф таращится, как враг,

а за окошком топчется, зевая,

унылый утренник в похмельной колотьбе,

и все плывет, плывет, плывет куда-то,

и новый день без срока и без даты

небритой харей тянется к тебе...

Довольно, прочь, изыди, сатана!

Гремит посудой в кухне Беатриче,

мурлычет кран и радио талдычит,

и сладко жить в подушке полусна.

Совсем иной расклад в Стране Отцов:

здесь каждый день, как рыночный мухаммед

спешит навстречу, лыбится и манит,

и тычет свой лоток тебе в лицо.

Он хвалится, хитрит, наивно врет,

бежит вдогонку, жалуясь и ноя,

и что-то прячет, прячет за спиною...

а что - того и черт не разберет.

Я просто сунут в это время...

Я просто сунут в это время,

как гриб в лукошко,

и вот несут меня со всеми,

и крошат ножку.

И вот меня перчат и солят,

жуют и давят,

а я хриплю о личной боли,

о личном праве.

О том, что я, де, обворован,

обманут в спешке...

Да брось, какой ты, братец, Ворон?

Ты - сыроежка.

Судьба моя - как шахтный коридор...

Судьба моя - как шахтный коридор,

Прорубленный неведомой бригадой:

Как ни петляй ему наперекор,

Он все равно доставит куда надо.

Когда-то, неразумен и упрям,

Я ждал развилок, верил в повороты...

Путь был извилист - коридор был прям,

Скала тверда - ни трещины, ни грота.

Потом, свои надежды истрепав -

От стенки к стенке - утлая свобода -

Я шел туда, куда вела тропа,

Не тратя сил на поиски обхода.

Да есть ли тот обход? Поверх голов

Летит мой путь заветный, путь заветный...

На дудочке играет крысолов,

И дети входят в Лету, входят в Лету.

Зашаркали, зашаркали по улице шаги...

Зашаркали, зашаркали

по улице шаги,

зажав губами жаркими

движения изгиб.

Замажут жирной сажею

единственный клочок,

куда ступает радужный,

хрустальный башмачок.

Шершавыми ошметками

залепят звон камней,

чтоб ты весной короткою

не добралась ко мне.

В жутком мире смятения и пустоты...

В жутком мире смятения и пустоты,

в диком вое свихнувшихся истин,

где защита птенцу твоему - только ты,

только ты, как птенец, беззащитен,

где о смерти уснувшей поет чернозем,

а о смерти воскресшей - суглинок,

дождь сражается с ветром, а ветер - с дождем,

и никто не прервет поединок,

и никто не пригладит взъерошенный мир,

нарисованный Господом космос,

где среди декораций беснуется Лир,

разметав бутафорские космы.

Он смеется и плачет, как требует роль,

он фортуну клянет за измену,

и юпитеров древних немеркнущий рой

освещает дурацкую сцену.

Рука в руке...

Рука в руке - по улице,

метелью запорошенной...

а после - сердцу мучиться

принцессой на горошине,

рука в руке - по улице,

с домами удивленными,

где каждый вдох целуется

с губами воспаленными,

где каждый шаг рождается

навстречу - ближе можно ли?..

а после - сердцу маяться

принцессой на горошине,

а после - сердцу лопаться...

но это - после... милая...

рука в руке - как в пропасти...

Прости меня, прости меня.

Беспокойно как-то стало...

Беспокойно как-то стало,

как-то все по пустякам...

жизнь надежду отхлестала

по упитанным щекам.

То ли ветер вербу клонит,

то ли чешется в спине,

то ли голод на Цейлоне,

то ли муха на стене.

Все куда-то тянут душу

одичавшие глаза -

то ли заповедь нарушить,

то ли кукиш показать,

то ли срок себе умерить,

крепко двери заперев...

За окошком тихо время

осыпается с дерев.

Будто пьяненький уродец

днями нашими кутит...

Бросишь камушек в колодец -

до воды не долетит.

Гуси тянутся к югу...

...гусей крикливых караван тянулся к югу...

Гуси тянутся к югу, и желто-зеленый мотив

отмывают дожди - акварельная техника в моде...

я рисую тебя в трафарете осенних мелодий,

в мягком ритме холмов, в тихом танце прозрачных осин.

Я рисую тебя... или плавная линия льет

золотые мазки из осеннего рыжего хлама?

Я рисую тебя... или профиль ландшафта упрямый,

равнодушное небо, крикливых гусей перелет?

Колыбельная

Фонари понурились в обморочном мареве -

сбудется -

не сбудется -

сбудется...

капелька за капелькой, бесконечным варевом,

дождичек

старательный

трудится.

В водостоках саженных под клубами ватными

дождичек

тихонечко

плачется,

и в подушку влажную шепота невнятного

боль твоя

притихшая

прячется.

Фонарями рослыми время перемерено,

время -

спать -

время -

спать идти...

И проходит прошлое отслужившим мерином

По осенней

пахоте

памяти.

Не стоит верить прямоте...

Не стоит верить прямоте

залитых светом магистралей...

Надежды наши и печали

бредут по кругу, в темноте.

Так, в путь отправившись с утра,

стремясь сквозь шторм к заветной цели,

назавтра видишь те же мели,

и берег - тот же, что вчера.

В ораниенбаумском парке

В ораниенбаумском парке,

по старым петровским дорожкам,

в ораниенбаумском парке -

запущенном, ветхом, заросшем,

где ветер листвою шевелит,

и дождичек серенький сеет,

где музыка глушит аллеи,

и хрипло визжат карусели.

где сердце упрямо не верит

приметам привычного круга

и призраки прежних мистерий

встречает, как давнего друга.

А ты - ты со мною, со мною,

твое бытие не оспоришь...

Ты там - за разбитой стеною,

ты там - где крапива по пояс.

Ты всей своей сутью - оттуда,

из царства мерцающей тени,

где сумрачно дремлют запруды

и время ползет на ступени.

Весь облик твой, ломкий и нежный,

оттуда - из чудного края,

где лижет залив побережье

и сосны на дюнах вздыхают.

Ты - в этой рябине неяркой,

ты - в том повороте аллеи...

и каждая лужица в парке

твое отраженье лелеет.

Выпьем за горе проклятых

Выпьем за горе проклятых,

выпьем за руки безруких -

горькие вина утраты,

терпкие вина разлуки,

выпьем за боль и за неболь,

выпьем за дни и за ночи,

за одинокое небо,

за беззащитную почву,

выпьем за долгую зиму,

выпьем за краткое лето,

выпьем за наших любимых,

ждущих с другими рассвета -

найденные у двери,

брошенные под стены,

выпьем за вкус потери...

Где мы, обломки, где мы?

Когда проснешься

Когда проснешься, кажется тогда,

что след ее еще не умер в доме...

и нет уже ни силы, ни стыда,

и ты идешь и набираешь номер.

Забор звонков минуты городит,

тупая боль затеплилась у сердца...

А телефон настойчив и сердит -

вы с ним уже почти единоверцы.

Кенигсберг

Дядя дышит тяжело,

дядю выпить повело...

над разбитым Кенигсбергом

галки встали на крыло.

Бормотушная страда -

в доках пьянствует вода,

над разбитым Кенигсбергом

стонет галочья беда.

Ихних западных скорбей

от расейских голубей

над разбитым Кенигсбергом

не дождешься, хоть убей.

С моря тянет матерком...

скучно, вася, с дураком...

Заплевать могилу Канта

не дает горисполком.

Соленая ночь закипающих слез...

Соленая ночь закипающих слез,

прозрачного пота - горячей росы,

где топчется страсти угрюмый колосс,

и жалобным стоном слетают часы

с расслабленных губ...

и в распухших зрачках

качается тень, и плывет потолок,

и реки ладоней текут по вискам,

по холмам грудей и сплетению ног

в беспамятства омут...

и влажную ткань

подавленных вздохов жует тишина,

и шепотом жарким забита гортань...

О, дайте мне яблок, налейте вина -

скорей, ибо я изнемог от любви...

Родится месяц ...

Родится месяц и умрет,

а мы - все те же...

и каждый знает наперед:

весло и стрежень.

Теченью судеб вопреки

напружив жилы,

сжимать пружиною руки

реки пружину.

И, ослабев от мук пустых -

к чертям свободу! -

рулить в прибрежные кусты,

к стоячим водам.

А там, глядишь - водоворот

швырнет на стрежень...

Родится месяц и умрет,

а мы все те же.

И вновь весло качает борт,

волну муторит...

гребец прикованный гребет

навстречу морю.

А море, теплое, как мед,

обнимет нежно...

Родится месяц и умрет,

а мы - все те же.

Ты сложена из тысячи углов...

Ты сложена из тысячи углов,

Как солнце кубистических полотен,

Чей странный луч изломан и бесплотен,

И чувственен, как суть случайных слов.

Ну что еще сказать тебе?

Ну что еще сказать тебе? -

слова истерты...

слова о страсти и судьбе -

да ну их к черту!

Я лучше вспомню ноября

дождливый сумрак,

лимонный отсвет фонаря,

теней рисунок.

Рисунок скрещенных теней

оконной рамы

на потолке и на стене -

прямой и странный.

В кривом пространстве полусна,

в утробе ночи,

он был незыблем, как стена,

как циркуль точен.

Он был - как яви торжество

в хмельном провале...

И мы цеплялись за него

и - выплывали.

Ну что ты, как ты, чем ты жив?

Ну что ты, как ты, чем ты жив? -

Декабрь... Скоро осень...

Живу, тебя почти забыв,

да и забыть бы вовсе.

Зачем в дурмане суеты,

в спасительном запое

твое назойливое "ты"

маячит предо мною?

Руками тяжесть не поднять -

хотя бы и твоими...

Декабрь. И декабрь опять.

И осень между ними.

Ну что ж никак ты не умрешь?..

И за забитой дверцей

вздыхаешь, топчешься, живешь

и защемляешь сердце.

Определенность слова "никогда"

противна человеческой природе.

Но дни ползут, слагаются в года,

а корабли и люди не приходят -

изъяты прочь из ткани бытия,

погребены в разлуках, как в могилах,

и так велик объем кровавых ям,

что даже смерть заполнить их не в силах.

Но что нам смерть? - Могучи и хитры,

в глубоких норах и в холодных зимах

мы для себя творим эрзац-миры

и расселяем в них своих любимых.

Мы холим их, лелеем и пасем,

они ужасно на себя похожи

и, главное, послушны нам во всем -

ведь быть иначе в принципе не может.

Ну что, декабрь - опять поплыл...

Ну что, декабрь - опять поплыл,

размяк, заплакал?

Утратил разом грозный пыл -

Эх ты, вояка...

Недоуменный и смешной,

захлюпал носом,

вчера - богач с тугой мошной,

сегодня - босый.

Да разве ж мне тебя не жаль? -

Гляди вот - обнял...

И все же, брат, январь-февраль

куда способней.

Они-то знают что хотят,

они-то смеют -

не отвернут, не загрустят,

не пожалеют.

Они устойчивы, как власть,

как табуретка -

уж если солнышко - так всласть,

мороз - так крепкий!

А мы с тобой - ни то ни се...

Да брось ты плакать!

Уперся в лужи, как осел,

развел тут слякоть...

Переводы

Иегуда Галеви. "Большая сионида"

=1=

Давно отмерен срок

сомнений и тревог,

в конце моих дорог

белеют города,

песком занесены

до будущей весны,

они тихи, как сны,

прозрачны, как вода.

В тени разбитых стен

забвенье, прах и тлен,

тоскливый вой гиен,

стервятников страда,

но я готов идти

всю жизнь, чтобы найти

заветные пути,

ведущие туда.

Я бросить все готов --

друзей, родимый кров,

веселый шум пиров,

безбедные года --

давно я сердцем там,

где плещет Иордан,

в прекраснейшей из стран,

где тянется гряда

скалистых древних гор,

где сплетена в узор

лесов, пустынь, озер

чудная череда.

=2=

Исполню ли обет?

его теплом согрет,

я молод, хоть и сед,

и радуюсь, когда,

мечтой перенесен

через Синайский склон,

я узнаю Сион,

прекрасный, как звезда.

Друзей тревожный взгляд

зовет меня назад,

и речи их шумят,

как талая вода,

что топит берега,

болота и луга,

но, лишь сойдут снега,

уходит без следа.

И я молчу в ответ.

Я не безумец, нет.

Я на тепло и свет

меняю царство льда...

Скорей они больны,

безумны и пьяны

и суть из пелены

не видят никогда.

Бесплоден спор, увы --

уже не склеить швы,

и не родит травы

сухая борозда.

=3=

И разве счастье в том,

чтобы с набитым ртом,

раскормленным скотом

влачить свои года?

Ведь не заставят петь

ни золото, ни плеть

заманенного в сеть

весеннего дрозда.

И так ли тяжек свод

простых мирских забот?

Когда Творец зовет --

до тварей ли тогда?

Разверстые гробы --

венец любой судьбы,

для Господа -- рабы

земные господа...

К чему мне мир кусков,

владенья дураков,

пустых, гнилых божков

нелепая орда?

Пусть царские венцы

напялили глупцы --

должны ли мудрецы

бояться их суда?

Ведь там, где судит вор,

диктует приговор

тупая, как топор,

тяжелая вражда.

=4=

Заря глядит в окно,

но на сердце темно,

и сладкое вино --

как горькая бурда...

И днем, и при луне

душой стремлюсь вовне,

здесь все постыло мне --

и воздух и еда.

Все, что я здесь любил,

я проклял и забыл,

лишь тех святых могил

бесценная руда

из пыльной мглы скорбей

зовет меня к себе,

чтоб там внимать трубе

Последнего Суда.

Мне этот прах милей

застолья королей,

лишь там, в родном тепле

давидова гнезда,

где спят который век

Скрижали и Ковчег,

где время медлит бег,

дождю и холодам

не сбить с куста огонь,

лишь там, в земле благой,

я обрету покой,

отныне -- навсегда.

=5=

Но тяжелей камней

грехи прошедших дней,

и нет спасенья мне,

горька моя беда --

проклятый счет растет,

чем дальше жизнь течет,

тем тягостнее гнет

ошибок и стыда.

И страшно в трудный бой

вступать со злой судьбой,

гоня перед собой

грехов своих стада --

лишь тот увидит свет

в ночи безумств и бед,

чья вера, как рассвет,

чиста и молода.

Неведомой стезей

ведет корабль свой

незримый рулевой,

рука Его тверда,

без милости Его

все сущее мертво...

Через пучину вод

добраться до гнезда

стремится суть моя,

и, верою горя,

в путь снаряжаю я

крылатые суда!

Вольный перевод А. Тарна по подстрочнику д-ра Г.M.Глускиной.

Лея Гольдберг. "Дерево"

Вот дерево склонилось над рекой,

Упало на колени и застыло.

Видавший виды ствол хранит уныло

Покорный и молитвенный покой.

Оно взрослело в давности такой,

Что и не помнит собственную силу –

Как льва, загнало в клетку и забыло

На берегу текучести мирской.

Теперь оно зевает на ветру,

Перегоняя годы на кору,

А горечь сока – в сладость ягод пыльных.

И лишь река изменчивых кровей

Лелеет образ тех, былых ветвей –

Свободных, юных, радостных и сильных.

Последние – пока не меркнет свет,

Пока в дыму и грохоте комета

Не отчеркнет наш мир смертельной метой -

Мы здесь ещё, на грани страшных бед.

Мы здесь, на берегу, и нет как нет

Надеждам и иллюзиям ответа,

И стынет кровь, растраченная где-то

Меж ложных клятв и краденых побед.

И этот мир, любимый и родной,

Слетит с ресниц легчайшей пеленой,

Поглотит нас взбесившаяся Лета.

И лишь росток над мутною водой,

Волны коснувшись веткой молодой,

Увидит луч грядущего рассвета.

Рожденный в обновлении миров,

Он радостно тряхнёт кудрявой кроной,

Не знающей ни шлема, ни короны,

Ни побрякушек суетных пиров.

Под ним поток, извечен и суров,

Играет тенью старости преклонной,

А время-умник дарит полдень сонный

И теплых ливней сладостный покров.

И он глядит в речную круговерть,

Как тает юность, утекая в смерть,

Но рад любому жизни проявленью.

А если б нам вернуть остаток сил -

С какой бы спешкой каждый воскресил

Своих ночей трусливое томленье!

Нет, неспроста к нему приходит тьма,

На обморок томительный похожа,

И звёздный стон доносится, тревожа,

Сигнальным колокольчиком с холма.

А ночь ползёт, как чёрная чума,

Заходятся стволы последней дрожью,

И суховей с плодов сдирает кожу

И вялым листьям чудится зима.

И час пробьёт – прервётся бег планет,

И зарыдают темнота и свет,

В объятьях разделив одно страданье.

И смертных рос горчайшая слеза

Наполнит наши мёртвые глаза,

Глядящие на гибель мирозданья.

Меж тополей скользнула вниз звезда,

В деревне сонной слышен лай собаки,

И босоногий топот в полумраке

Пустых полей, где кончилась страда.

А в речке спит спокойная вода,

И рябь рисует призрачные знаки,

И деревца - нарядные зеваки -

Любуются собою без стыда.

Они, как наши младшие сыны,

Улыбчивы, нахальны и сильны,

Их души пораженья не приемлют.

На их крови восходит наш рассвет,

Как сок, из корня рвущийся на свет,

В их буйных шевелюрах буря дремлет.

1948

Лея Гольдберг. "Репейник"

Как пролез он на эти кручи,

Сквозь безводный кремень и шлак?

Как расцвёл он, репей колючий,

Каменистой пустыни флаг?

Аскетичный, прямой, упрямый,

Весь презренье, укор, урок,

Он взирает на ваши драмы,

Как надменный седой пророк.

Ури-Цви Гринберг. "Мне мерзостно смирение отцов..."

Мне мерзостно смирение отцов в огне еще не стихшего погрома,

средь вывернутых внутренностей дома, в крови распотрошённых мертвецов.

Меня тошнит от вспоротых перин, от вони разложения и страха,

от обгоревших трупиков Танаха в грязи проклятых северных равнин.

Отвратна лживость мудрости святой, внушившей нам мораль овечьих хижин,

где Кнессет Исраэль лежит, унижен, под римской императорской пятой.

Как будто трус, отдав врагу Йодфат, нас отравил предательством так сильно,

что с той поры от Кордовы до Вильны поганил наши вены гнусный яд.

Но правда в том, что правда - на войне: она звенит бейтарскими мечами,

над Гуш-Халавом вьётся наше знамя, и сам Бар-Кохба бьётся на стене!

Она и с Гиршем в дальней стороне,

и с Трумпельдором у ворот Тель-Хая…

В овечьем стаде, в сердце и в судьбе вскипает кровь сикариев густая,

и столп огня, дорогу предвещая, стоит и ждет попутчиков себе.

Ури-Цви Гринберг. "Есть птица Крум..."

Есть птица Крум, подобная мечте,

в стране далёких звёзд, за крайними морями,

прекрасна, как заря, изменчива, как пламя,

спасение для тех, кто гибнет в темноте,

в горячем омуте истерзанных подушек,

для тех, чьё тело корчится от мук,

в попытках удержать тускнеющую душу,

уставшую в ночи от смерти и разлук…

Туда слетает Крум, в их тёмный душный ад,

чтоб слёзы все собрав до капельки последней,

украсить ими утро райских врат -

росою, радугой, сиянием соцветий… -

всем тем, чем этот мир и чуден, и богат.

Чтоб рано поутру, очнувшись от страданья

и в тайну слёз ночных проникнув до конца,

могли мы заново восславить мирозданье

и птицу Крум – посланницу Творца.

Ури-Цви Гринберг. "Идущие по́ воду и во́рон"

Моё безмолвие взывает к небесам

и отражается то молнией, то громом,

то каплями дождя на волосах

речной травы,

то месяцем суровым

в ночи невест, в заоблачных лесах…

Моё безмолвие взывает к небесам.

Колодец пуст.

Скрипучий журавель,

рассохшаяся кадка...

Только ветер

доносит запах призрачных земель –

как знак Эдема, память о Завете…

Услышишь ли безмолвие моё?

Я здесь ещё, у высохшей криницы,

у тела без души, чей грешный страж

сменил прохладу животворных чаш

на яркие, но лживые зарницы.

Моё безмолвие взывает к небесам.

Забыт колодец.

Жены и девицы,

верны зеленоглазым чудесам

вааловых ночей, к другим криницам

идут, неся кувшины на плечах.

Колодец пуст, и журавель зачах.

Лишь ворон на сухой его рычаг

садится, словно в память о пророке.

Садится – и не каркает, молчит.

Перелетит на крышу – и молчит –

подобно мне, немой и одинокий.

Леонард Коэн. "Челси-отель №2"

Ты роняла слова в нашей комнате два,

твой призыв был отважен и свеж.

Ты работала ртом над моим животом,

а на улице ждал твой кортеж.

Ждали деньги, и жадный до плоти Бродвей,

и успеха предъявленный счет.

Мы любили рабочего в песне своей… -

где он нынче и жив ли еще?

А вот ты убежала, не так ли, малыш? -

ты сбежала от публики в тень…

Я не слышал ни разу, как ты говоришь -

ты мне нужен, ты мне не нужен,

ты мне нужен, ты мне не нужен, -

и другую подобную хрень…

Ты роняла слова в нашей комнате два

Ты сказала – звезда поколенья! -

что ты помнишь в лицо лишь красивых самцов,

но что я для тебя - исключенье.

И подняв свой кулак за несчастных бедняг,

красотой обойденных фатально,

ты всмотрелась в меня и сказала: «Фигня!

Мы уроды, зато музыкальны…»

И теперь ты сбежала, не так ли, малыш?

Повернулась спиною - и в тень…

Я не слышал ни разу, как ты говоришь -

ты мне нужен, ты мне не нужен,

ты мне нужен, ты мне не нужен, -

и другую подобную хрень…

Без оглядки спеша, без запаса дыша, -

в этом смысле я был тебе ровня.

Ты роняла слова в нашей комнате два…

Вот и все. Вот и все, что я помню.

Леонард Коэн. "На тыщу стонов вниз"

Пришла наутро, чтобы взять,

Как мясо, как быка.

Лишь одинокий может знать,

Как эта боль сладка.

Моя любовь, моя родня,

Из снов моих вернись,

Возьми меня, возьми меня

На тыщу стонов вниз.

Ты раскрывалась предо мной,

Как лилия в жару,

А я был чушкой ледяной

Под ливнем на ветру,

Под ливнем ледяной судьбы -

Сомнительный стриптиз -

Всё, что я есть, и чем я был,

На тыщу стонов вниз.

Пропах любовью, обуян

Пределами морей,

Я видел: тесен океан

Для лодочки моей.

И пусть наш флот еще плывет,

И свеж попутный бриз,

Мы все равно пойдем на дно,

На тыщу стонов вниз!

Я знаю, ты солгала мне,

Всучила миражи,

Но кто сказал, что вовсе нет

Достоинства во лжи?

Что правда красоты – ничто,

Что стиль поблек и скис,

С тех пор, как Дух святой ушел

На тыщу стонов вниз.

Что свету тайному невмочь

Рассеять темь и слизь?

И я бреду сквозь эту ночь

На тыщу стонов вниз.

Я знаю трик и знаю трак,

Я вновь на Буги-стрит,

Я заложил в ломбард свой фрак,

Я слабостям открыт.

Но если ночь замедлит бег,

Как ослабевший лис,

Мы соберем сердца в побег

На тыщу стонов вниз.

Твой облик чудом освящен,

И завершен эскиз,

Хоть можно было бы еще

На тыщу стонов вниз.

Прелестны девы, весел бал,

И на кону – нечёт.

Едва лишь выиграл – пропал

Твой маленький почёт.

Ты приглашен играть в игру,

Где пораженье – приз,

Где мельтешат, потеют, врут

На тыщу стонов вниз.

А я играл свой скромный джаз,

Где Данте или Диз

Меня швыряли пару раз

На тыщу стонов вниз.

Я все еще вино давлю,

Танцую грудь на грудь,

Со сцены льётся старый блюз,

И сердцу не свернуть.

Я мог быть лучше, но когда

Ломается карниз,

Чтоб устоять, ты все отдашь

На тыщу стонов вниз.

И вот теперь ты – Смерть с косой,

Ты мой заступный плач,

Мои спасенье и покой,

Мой бельзенский палач.

Не скрыться от твоей любви –

Прозрачна ткань кулис…

Я весь в минутах, как в крови,

На тыщу стонов вниз.

Элогия епископа Брента (авторизованный перевод)

Корабль отплыл. Стоим, кренясь душой

к береговым камням, а он – всё дальше…

И кто-то рядом скажет: «Он ушёл,

пропал в морях забвения и фальши…»

Ушёл совсем – или ушёл от нас?

Невидим нами, он остался прежним,

он лишь покинул поле наших глаз,

но тот же флаг на нем и люди те же.

Быть может, братья, в этот самый миг,

когда мы с ним прощаемся, тоскуя,

в другом порту ему приветный крик,

и пушки бьют, и граждане ликуют.

Ведь смерти нет – есть горизонт морской –

иллюзия, обман земного взгляда…

Корабль ушел. Возвысься над тоской

и вновь узришь плывущую громаду.