КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Пионеры-герои [Василий Николаевич Ерошенко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

П. ТКАЧЕВ Люся ГЕРАСИМЕНКО


Она не спускала под откос вражеские эшелоны, не взрывала цистерны с горючим, не стреляла в гитлеровцев…

Она была ещё маленькой, пионеркой. Звали её Люсей Герасименко.

Но всё, что она делала, приближало день нашей победы над фашистскими захватчиками.

О ней, славной белорусской пионерке, наш рассказ.


* * *

Засыпая, Люся напомнила отцу:

— Папка, не забудь: разбуди меня пораньше. Пешком пойдём. Я цветов соберу. Два букета — тебе и маме.

— Хорошо, хорошо. Спи, — Николай Евстафьевич поправил простыню и, поцеловав дочку, погасил свет.

Минск не спал. В открытое окно тёплый июньский ветер доносил музыку, смех, стук проходящих трамваев.

Николаю Евстафьевичу нужно было подготовить документы о проверке работы партийной организации завода им. Мясникова. В понедельник бюро райкома. Он захватил папку и пошёл на кухню. Там хозяйничала жена: завтра всей семьёй собирались побывать за городом. 22 июня — открытие Минского озера.

— Ну, у меня всё готово, — сказала Татьяна Даниловна. — А ты что, ещё работать будешь?

— Немножко посижу. Иди отдыхай… — Николай Евстафьевич раскрыл папку.

Побывать семье Герасименко на открытии озера не удалось.

Утром, когда они уже вышли из дома, их нагнал мотоциклист:

— Товарищ Герасименко! Николай Евстафьевич! Вас срочно вызывают в райком.

— Почему? — удивился Николай Евстафьевич. — Ведь сегодня воскресенье?

— Причины вызова не знаю. — Мотоциклист надвинул на глаза очки. — До свидания.

— Папка, а как же озеро? — На глазах Люси стояли слёзы.

— Я скоро, дочка, вернусь, и мы ещё успеем.

Но вернулся домой Николай Евстафьевич только поздней ночью. Люся и Татьяна Даниловна были во дворе, где собрались почти все жильцы их дома. Люди тихо переговаривались. Всех ошеломила, придавила страшная весть: «Гитлеровская Германия напала на СССР». И, хотя в Минске пока было спокойно, все знали: там, на границе, идут тяжёлые бои, там сражаются, погибают сыновья, мужья, братья, там умирают близкие люди.

С особым вниманием отнеслись и взрослые и дети к старушке Прасковье Николаевне. Её сын, которого все звали Петей, был командиром Красной Армии и служил в Брестской крепости, а там, как передавали по радио, шли жестокие бои. И, может, вот сейчас, когда они мирно разговаривают, Пётр Иванович подымает в атаку бойцов.

— Люся! — тихо позвал Николай Евстафьевич. — Скажи маме, что я пошёл домой.

Вскоре вся семья, не зажигая огня, ужинала на кухне. Ужинала молча. Даже Люся, любившая поговорить с отцом о том, что её волновало, притихла, как-то в один день стала не по годам серьёзной и задумчивой.

— Вот что, мать, — сказал Николай Евстафьевич, вставая из-за стола, — подготовь необходимое тебе и Люсе, и нужно эвакуироваться.

Мама чуть слышно заплакала. А Люся спросила:

— Теперь, мама, я, наверно, в лагерь не поеду?

— Разобьём фашистов, дочка, тогда пошлём тебя в самый лучший лагерь.

— В Артек?

— Конечно, в Артек. Помогай тут маме. Может, завтра машина подбросит вас за Минск. Мне пора. Ночевать буду в райкоме.

Стукнула дверь. Было слышно, как Николай Евстафьевич сходил по ступенькам. Вскоре всё стихло.

И вдруг совсем непривычным голосом заговорило радио:

— Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!

Где-то на окраине Минска загрохотали зенитки, тёмное небо прорезали лучи прожекторов.

Люся с мамой спустились в бомбоубежище.

На следующий день радио без конца повторяло эти слова. А в воздухе над Минском наши истребители вели бои с фашистскими самолётами. Бои продолжались и ночью, и на следующий день.

Семья Герасименко не смогла эвакуироваться.

Город заняли гитлеровцы.

Наступили чёрные дни фашистской неволи. Они тянулись долго. День казался месяцем, месяц — годом.


* * *

Минск не узнать. Многие здания разрушены, сожжены. Кругом горы битого кирпича, руины, огромные воронки от бомб, снарядов.

Город вымер, притих, но не покорился.

Взлетают на воздух цистерны с горючим.

Летят под откос вражеские эшелоны.

Раздаются выстрелы из руин.

Из лагерей убегают военнопленные.

На столбах, заборах, стенах уцелевших домов появляются листовки…

Взрослые, старики и дети поднялись на борьбу с ненавистным врагом.

Уже в самом начале оккупации в Минске начал действовать подпольный горком партии. Его возглавил Исай Павлович Казинец — Победит, как звали его в народе.

Одной из подпольных групп руководил Николай Евстафьевич Герасименко.


* * *

…В тот год в сентябре стояли тёплые дни. Только что прошёл небольшой дождик и прибил пыль. Воздух стал немного чище. Николай Евстафьевич открыл окно. Потянуло свежестью и запахом от недавно потушенного пожарища. На улице показался гитлеровский патруль — солдаты с автоматами на груди. Руки на спусковых крючках. Вот повстречали они старушку. Окружили. Лезут в корзинку, а один наводит автомат и кричит:

— Пук! Пук!

Старушка испуганно крестится, а немцы, уходя, гогочут.

До Николая Евстафьевича доносится чуть шепелявый голос старушки:

— Ироды! Душегубы!

«Пора», — думает Николай Евстафьевич и зовёт Люсю:

— Дочка! В добрый час! Ничего не забыла?

— Нет, папка!

— Хорошо. А ты, мать, чай готовь. В случае чего — праздник у нас. День твоего ангела отмечаем.

Люся выходит во двор. Присаживается на приступках и раскладывает свои игрушки: куклы, ваньку-встаньку, разноцветные лоскутки. Какое ей дело до того, что в другом конце двора появились мальчишки, а мимо проходят взрослые люди. Со стороны может показаться, что, кроме вот этих игрушек, ничего не интересует девчонку.

Но это не так. Люся внимательно следит за всем, что происходит вокруг. Она не просто играет, она на посту.

Вот показался знакомый их семьи, дядя Саша — Александр Никифорович Дементьев. Он вместе с папой работает на заводе.

— На отремонтированных нами машинах фашисты дальше могилы не уедут, — сказал однажды Люсиной маме дядя Саша, — утиль-сырьё делаем, Татьяна Даниловна.

Но папа не сказал, должен ли быть дядя Саша.

— Как дела, Люся? — спросил Александр Никифорович!

— Ничего, — девочка поднялась. — А дома… — Но не успела Люся сказать, что в квартире никого нет, дядя Саша перебил:

— Мама мне нужна, может, она муку покупать будет.

Это был пароль.

— Она дома…

Подошла незнакомая тётя. Остановилась.

— Девочка, муку мама покупать не собирается?

— Собирается. Зайдите в двадцать третью…

Потом снова тётя, дяди…

«Восемь — кажется, все», — Люся облегчённо вздохнула и принялась расплетать правую косичку.

Девочка знала, что за ней сейчас наблюдает из окна папа. А она сообщает ему: никого нет, занимайтесь своим делом. А вот если Люся возьмётся за левую косичку, тогда опасность: во дворе чужие, незнакомые люди — будьте осторожны!

Но пока никого нет, и она старательно заплетает правую косичку.

А в квартире Герасименко шло совещание подпольной группы. Коммунисты решали, как лучше вести борьбу с фашистами. Пусть захватчики не знают покоя ни днём ни ночью. Пусть знают — минчан нельзя поставить на колени…

Во дворе послышались голоса. Николай Евстафьевич выглянул в окно: Люси на приступках не было. Она стояла посредине двора в окружении девчонок и мальчишек и держала в руках правую косичку. Вот она повернула голову, взгляды их встретились.

Николай Евстафьевич кивнул: молодец, мол. Совещание продолжалось, а Люся со своими подружками играла в классы.

— Вот, товарищи, пожалуй, и всё. Значит, наладить выпуск листовок — раз, подготовить документы для военнопленных — два, снабдить их оружием — три… — Но не успел закончить Николай Евстафьевич, как послышалась невинная детская песенка.

— Баба сеяла горох: прыг-скок, прыг-скок.

— Жена! Быстро на стол всё, что есть. — А заметив удивлённый взгляд Александра Никифоровича Дементьева, пояснил: — Во дворе появились гитлеровцы. Люся сигнал подаёт. Волноваться не стоит — мы отмечаем, как теперь говорят, день ангела Татьяны Даниловны…

И так было всякий раз, когда в квартире Герасименко проводились совещания подпольщиков или печатались листовки.


* * *

С каждым днём труднее становилось вести подпольную работу. Гитлеровцы свирепствовали: непрестанно проводились облавы, аресты. Взрослому человеку трудно было пройти по городу, чтобы не подвергнуться обыску. А уж если ты несёшь какой-то свёрток или в руках сумка — развернут, всё перероют.

Люся стала незаменимым помощником. Она выполняла самые различные поручения отца.

То относила листовки или медикаменты в условленное место, то передавала донесения, то расклеивала листовки на столбах, заборах, стенах домов. Всё просто и в то же время сложно. Один неосторожный шаг, только один, и — смерть. От гитлеровцев пощады не ожидай… Люся это прекрасно понимала. И не только понимала — она видела собственными глазами.

Как-то перед Октябрьским праздником девчонки во дворе шёпотом передали:

— В Центральном сквере немцы партизан повесили. Один, говорят, совсем ещё мальчик.

И никто не заметил, как побледнело Люсино лицо, а кулачки сами по себе сжались…

Вечером Люся слышала, как папа говорил маме:

— Повесили Ольгу Щербацевич и её сына Володю. Она лечила раненых военнопленных, а затем вместе с сыном переправляла их к партизанам… Выдал предатель.

Люся понимала, что подобное может случиться и с ней, понимала и всё-таки шла выполнять новые задания подпольщиков. Так нужно было, нужно было для победы над ненавистными фашистами. Только надо быть осторожной. Об этом её без конца предупреждают мать и отец. Люся соглашается, но про себя добавляет: «И находчивость». Как она за нос водит охранников завода, где работают её отец и дядя Саша.

Раньше они сами проносили на завод листовки. Тогда гитлеровцы стали проводить усиленный обыск всех, кто шёл на завод. Дальше рисковать было опасно.

— Что нам предпринять? — говорил отец Александру Никифоровичу на следующий день, когда тот зашёл за ним. — Что? Ведь после листовок люди воспрянули духом!..

Но взрослые ничего не придумали. Придумала Люся. Иногда она носила на завод отцу обед. Обед не ахти какой — каша там или картошка в кастрюльке. Охранники к Люсе хотя и привыкли, но почти каждый раз обыскивали её довольно тщательно.

Так было и на этот раз. Полицай презрительно выплюнул окурок и спросил:

— Что несёшь?

— Обед отцу, дяденька, — ответила спокойно Люся. — Посмотрите. — И она раскрыла корзину. — В кастрюльке каша, а вот хлебушек. Больше ничего нет.

В корзинке действительно больше ничего не было.

Полицай пошарил в карманах — кроме двух цветных стёклышек, тоже ничего не нашёл.

— Ну, иди! — грубо сказал он. — Болтаются тут всякие.

Люся облегчённо вздохнула и направилась в цех, где работал её отец.

Перерыв только начался. Николай Евстафьевич удивился: ведь сегодня обед он взял с собой.

— Что случилось, Люся? — взволнованно спросил он.

— А ничего. Кашу вот принесла, — и тихонько добавила: — На дне кастрюли…

На дне кастрюли в целлофановой бумаге лежала пачка листовок. И что потом ни делали гитлеровцы — листовки регулярно появлялись на заводе.

А Александр Никифорович при каждой встрече как бы в шутку говорил:

— Вкусная, дочка, каша и сытная. Очень! Полкастрюльки, а почти весь завод сыт. Ещё и другим перепадает… Вот уж поистине ты кормилица наша.

Смелость, находчивость не раз выручали Люсю. И не только её, а и тех людей, которым она передавала листовки, документы, оружие.

Однажды вечером отец сказал ей.

— Завтра, дочка, отнесёшь вот эти документы и листовки Александру Никифоровичу. Он тебя будет ждать на мосту в 3 часа дня. К нам зайти он не успеет.

И вот Люся идёт по набережной. Затем поворачивает к улице Красноармейской. Так ближе. Уже и мост виден. Сейчас она встретит Александра Никифоровича и всё передаст. А вот и он идёт. Люся ускоряет шаг, но тут же замечает: в шагах в пятидесяти за Александром Никифоровичем идёт фашистский патруль.


Что делать? Сейчас они встретятся. Передать она не сможет — это ясно. Фашисты заметят и сразу же арестуют. А не передать — нельзя. Ведь эти документы нужны людям. Что делать? Что? Бешено колотится сердце, в голове один за другим созревают планы. Но они совершенно не реальны… Ага… Люся ставит корзинку на землю: у неё расплелась косичка. Левая. Надо ведь заплести её. Нехорошо, когда девчонка неаккуратная.

Александр Никифорович понял: опасность. Остановиться нельзя. Проходит мимо неё и в это же время слышит шёпот:

— На Фабричной, третье дерево… третье дерево.

«Фабричная, третье дерево», — повторил мысленно Александр Никифорович и прошёл дальше.

Потом, на Фабричной улице, он без всякого труда находит третье дерево — невысокую кучерявую липку, а под ней закопанные в земле документы и листовки.

В тот же день, как и было решено подпольным комитетом, пленные красноармейцы, получив документы, беспрепятственно покинули Минск и направились в партизанский отряд.

Так шёл день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем, пока провокатор не выдал семью Герасименко. Это случилось 26 декабря 1942 года…


* * *

Уже третьи сутки Григорий Смоляр, секретарь подпольного райкома партии, действовавшего в районе гетто, уходил от погони. На квартире, где он жил, фашисты устроили засаду, но старушка-соседка успела предупредить. Пришлось вернуться. Но куда идти? Есть ещё явочная квартира — в районе Червеньского рынка, да скоро 9 часов — полицейский час. Не успеть! Оставалось одно — забраться в подвал какого-нибудь разрушенного дома и там скоротать до утра время. Не впервой. Правда, холодно — на дворе декабрь, но что поделаешь.

Вторую ночь тоже пришлось коротать в подвале. На явочной квартире, на которую он рассчитывал, ему грозила опасность. Об этом говорил условный сигнал — на подоконнике не было цветов.

Надо что-то предпринимать, что-то решать.

Был ещё один адрес — улица Немига, дом 25, квартира 23. Спросить: «Тут живёт Люся?». Но его предупредили: этот адрес на самый крайний случай, когда уже нет никакого выхода. Иного выхода у Смоляра не было.

Дверь открыла невысокая девочка с косичками.

— Вам кого? — спросила.

— Тут живёт Люся?

— Да, это я, проходите, — Люся улыбнулась. — Только сейчас никого нет. — Мама ушла в город, а папа на работе.

— Ничего… Я немного отдохну, да вот побриться бы мне, — и Григорий показал на свою бороду.

Люся быстро согрела воды, приготовила бритву. За трое суток Григорий Смоляр основательно зарос. Вскоре вернулся Николай Евстафьевич.

— А, товарищ Скромный! Здравствуй!

Потом они ужинали, а Люся гуляла во дворе. Но не просто она гуляла: нужно было узнать, не вызвал ли у кого из соседей подозрения приход товарища Скромного. Люди, знакомые и незнакомые, проходили мимо Люси, и никто не спрашивал ничего. Значит, всё в порядке. Прошло уже порядочно времени — можно возвращаться домой.

А на кухне в это время шёл разговор:

— Вам надо, товарищ Скромный, день-два переждать: подготовим надёжные документы, а тогда переправим в партизанский отряд. Только вот где вас устроить — ума не приложу. Наши явочные квартиры заполнены — готовим партизанским отрядам пополнение.

— Папка, всё в порядке, — сказала, входя в кухню, Люся. — Никто ничего не спрашивал.

— Хорошо. И всё-таки куда вас определить?

— А пусть дядя Скромный со мной поживёт. Мы поместимся. — Люся внимательно смотрела на отца.

— Ну что ж, — раздумывая, сказал Николай Евстафьевич, — пусть. — И, обращаясь к Григорию Смол яру, добавил: — Эта комната выходит на другую улицу — Революционную. Имейте это в виду.

Несколько дней пришлось прожить Григорию Смол яру на квартире Герасименко. За это время он написал несколько листовок, которые тут же были отпечатаны на пишущей машинке и с помощью Люси отправлены по назначению — в гетто. Подготовил два материала для подпольной газеты «Звезда». Люся тоже смогла передать их по адресу.

Благодаря Люсе он смог также связаться с членами подпольного райкома.

На четвёртый день пребывания Григория Смоляра на квартире Герасименко вечером в комнату вошла радостная Люся.

— Вот, — протянула она пакет. — Папа передал. Завтра на сторожевом рынке встретитесь с одним человеком…

Григорий развернул пакет — там были немецкие документы на его имя. Глядя на неё, невысокую, белокурую, с большими голубыми глазами, он восхищался: сколько выдержки, смелости и энергии у этой одиннадцатилетней девочки.

Ему захотелось обнять её и сказать:

«Ты же не знаешь, Люся, какая ты героиня!» — Но он сдержался и сказал просто:

— Спасибо тебе, Люся!

…Ночью раздался страшный стук в дверь. Григорий вскочил с кровати, выхватил из-под подушки пистолет.

— Передайте вот это Николаю или его товарищам. Тут документы, листовки… Уходите через окно, — шёпотом сказала Татьяна Даниловна.

— А вы?..

— Уходите, дядя! — послышался голос Люси. — Они скоро ворвутся!

…Через некоторое время, подталкивая прикладами автоматов, гитлеровцы вывели во двор Татьяну Даниловну и Люсю. Девочка была почти раздета. Прижимая к себе, мать заботливо укутывала её платком.

За ними один гитлеровец нёс пишущую машинку, другой — радиоприёмник, а третий, в штатском, мелко семеня ногами, подбежал к длинному в очках офицеру, что-то сказал, а затем протянул ему… При свете фонарика Люся увидела галстук. Свой пионерский галстук, тот самый, что ей повязывала вожатая Нина Антоновна.

Люся бросилась к офицеру:

— Отдай, гад!

Но не успела… Ударом сапога фашист сбил Люсю с ног.

— Партизанен! — закричал немец и что-то приказал по-немецки.

Мать и дочь втолкнули в машину…

Всё это видел Григорий Смоляр, видел и ничего не мог сделать. Один против двух десятков гитлеровцев — тоже воин, но только если в его руках не пистолет, в котором семь патронов, а автомат…


* * *

Татьяну Даниловну и Люсю бросили в 88-ую камеру, где уже находилось 50 с лишним женщин.

Это были жёны, родные и близкие минских подпольщиков.

Женщины подвинулись — в углу освободили местечко.

— Присаживайтесь, — сказала невысокая черноволосая женщина, — в ногах правды нет.

Чтобы согреться, Люся прижалась к маме.

— За что вас? — спросила одна из соседок.

— В город вышли без пропуска, — ответила Люся.

Мама чуть заметно улыбнулась — дочка хорошо запомнила наказ отца: чем меньше в тюрьме будут знать, за что сидишь, тем лучше. Гестаповцы могут и провокатора подослать.

Через несколько дней Татьяну Даниловну вызвали на допрос. Люся попыталась было кинуться вслед за мамой, но её грубо оттолкнул конвоир. Девочка упала на цементный пол. К ней подошла женщина, которую все уважительно звали Надеждой Тимофеевной Цветковой. Она была женой коммуниста-подпольщика Петра Михайловича Цветкова.

— Успокойся, дочка, — тихо сказала Надежда Тимофеевна, — успокойся. Не надо…

Это были первые и последние Люсины слёзы в тюрьме. Больше она никогда не плакала.

Прошло часа два. Люсе показались они вечностью. Наконец, дверь открылась — ввели Татьяну Даниловну. Она прислонилась к стене. Одежда была изорвана — на теле видны кровавые следы побоев.

Люся бросилась к маме и помогла ей сесть. Никто ни о чём не спрашивал. Женщины молча освободили место на нарах.

Вскоре дверь снова открылась:

— Людмила Герасименко, на допрос!

Люся сначала не поняла, что вызывают её.

— Люся, тебя! — подсказала Надежда Тимофеевна.

— О, боже! Хоть бы она выдержала, — шептала Татьяна Даниловна.

Её повели тёмным длинным коридором и втолкнули в какую-то дверь. Лучи яркого зимнего солнца больно ударили по глазам.

— Подходи ближе, девочка, — послышался очень ласковый голос. — Не беспокойся.

У окна стоял невысокий человек в штатском. Он внимательно смотрел на Люсю, как бы изучал её.

— Ну что ты такая несмелая. Садись вот сюда, — человек указал на стул. — Вот конфеты. Бери. — И он подвинул к ней красивую коробку.

Девочка посмотрела на конфеты, потом на человека.

Сколько ненависти было в её глазах. Человек как-то съёжился, сел за стол и спросил:

— Скажи, кто передал вам машинку?

— Купили до войны ещё.

— А откуда радиоприёмник?

— Он поломан. Только коробка…

— А кто приходил к вам?

— Многие.

Человек оживился.

— Назови мне имена, фамилии. И расскажи, что они делали у вас.

— Алик, Катя, Аня… мы играли в куклы. Фамилия Алика — Шурпо, а Кати…

— Я не о них спрашиваю! — заорал человек. — Кто из взрослых? Взрослых называй!

— Взрослых?.. Взрослые не приходили.

— Врёшь!

Человек выскочил из-за стола и начал бить её по лицу.

— Отвечай! Отвечай! Отвечай!

Но она молчала. Молчала и тогда, когда гестаповец, избивая её плетью, вырывал волосы, топтал ногами.

…В камеру она вошла, еле передвигая ноги, но с высоко поднятой головой, и чуть заметно улыбалась. Все видели, что нелегко ей давалась эта улыбка.

Татьяну Даниловну и Люсю на допросы вызывали почти каждый день и почти каждый раз страшно избивали. А после одного допроса в камеру Люсю внесли почти без сознания. Внесли и кинули на пол. Женщины заботливо уложили её на нары. Внутри все горело. Очень хотелось пить. Очень хотелось кушать. Хотя бы маленький кусочек хлеба. Совсем маленький. Арестованных почти не кормили — в день давали ложек десять какой-то баланды..

И ещё очень хотелось спать. В камере арестованных набито битком. Ночи коротали полусидя, прислонясь один к другому.

Только слабые и больные лежали на нарах.

— Отсюда нам всем, родненькие, одна дорога — на виселицу, — словно сквозь сон слышала Люся чей-то горячий шёпот. — Одна…

Нет, была и другая — надо рассказать фашистам о том, что знаешь. Будешь жить, кушать, спать, любоваться синим небом, загорать на солнышке, собирать цветы. А как их Люся любила собирать! Ранней весной на лесных полянках голубыми глазами смотрят на тебя подснежники, а ближе к лету весь луг усеян колокольчиками…

— Не хочу цветов, — шепчут потрескавшиеся губы девочки. — Не хочу! Не надо их. Пусть будут на свободе папа и его друзья. А если они там будут, на воздух будут взлетать фашистские составы, по ночам раздаваться выстрелы. Минск будет жить и бороться.

— Наверно, бредит, — над Люсей кто-то склоняется и гладит запёкшиеся от крови волосы.

Люся хочет поднять голову и крикнуть, что она не бредит, но голова почему-то очень тяжёлая, и страшно горит тело.

Однажды, когда Люсю вели на очередной допрос, по коридору гнали арестованных мужчин. Среди них девочка с трудом узнала Александра Никифоровича Дементьева. Поравнявшись с ним, Люся шепнула:

— Когда увидите папу — передайте, что я и мама ничего не сказали…

Через несколько дней после встречи с Александром Никифоровичем Люсе и Татьяне Даниловне приказали собираться с вещами. Их вывели во двор тюрьмы. Ярко светило зимнее солнце. Было очень холодно. Но ни Люся, ни мама холода не замечали. Их подвели к чёрной крытой машине — «ворону», как её называли. Значит, повезут на расстрел.

— Ироды! Хоть ребёнка пожалейте! — закричала Татьяна Даниловна. Заволновались и другие арестованные.

— Шнель! Шнель! — орали гитлеровцы, загоняя в машину людей прикладами.

Девочка взялась за поручни, не спеша влезла по железной лесенке и шагнула в машину…

Так погибла Люся Герасименко.


* * *

Имя юной патриотки Люси Герасименко навечно занесено в Книгу почёта Белорусской республиканской пионерской организации имени В. И. Ленина.

В одном из залов музея Великой Отечественной войны, что находится в Минске, висит её портрет.

Имя юной героини носят многие пионерские отряды республики.


В. ЕРОШЕНКО Боря КУЛЕШИН


Военный корабль Черноморского флота, лидер эскадренных миноносцев «Ташкент», принимал участие в боевых операциях при обороне города-героя Севастополя в Великую Отечественную войну.

На этом корабле нёс службу двенадцатилетний юнга Боря Кулешин.

О нём, о его боевых делах рассказывает командир корабля, капитан 3 ранга, ныне контрадмирал в отставке, Ерошенко Василий Николаевич.


* * *

Ночью 22 июня 1941 года, вероломно напав на нашу Родину, немецкие захватчики нанесли авиационный удар по Севастополю, а в ноябре месяце гитлеровцы начали осаду города.

Город героически отражал атаки фашистских войск.

Лидер «Ташкент» с другими кораблями Черноморского флота доставлял городу продовольствие, боеприпасы, живую силу и боевую технику.

Уже не один полный опасный рейс совершил лидер в Севастополь.

В конце апреля 1942 года мы готовились к новому рейсу.

Лидер «Ташкент» стоял у причала порта Поти, ожидая погрузки боеприпасов для осаждённого врагом Севастополя.

День был дождливый, туманный.

Порывами налетел сильный ветер, раздувая матросские робы.

Моряки посматривали на унылый мокрый причал, куда должны были вскоре подать вагоны с боеприпасами.

Дежурный по кораблю, командир БЧ-1У (четвёртой боевой части) Николай Яковлевич Балмасов заметил приближающегося к трапу корабля мальчугана лет двенадцати-тринадцати. Он был одет в длинную не по росту телогрейку, на голове большая шапка-ушанка.

И телогрейка, и ушанка набухли под дождём, и сам мальчуган был похож на промокшего, нахохлившегося воробья.

Он подошёл к вахтенному у трапа.

— Дяденька моряк, а дяденька моряк!..

— Ты откуда такой? — спросил вахтенный.

— Дяденька моряк, — не отвечая на вопрос, продолжал мальчуган. — Пустите меня на корабль. Мне командира повидать надо. У меня дело к нему.

Дежурный подошёл к трапу.

— Тебе что нужно, малыш? — заговорил он, разглядывая мальчугана.

Увидев офицера, мальчуган стал проситься, чтобы его приняли на корабль.

— Нельзя к нам. Время знаешь какое?

— А куда мне теперь?

— Как куда? — удивился Балмасов. — Домой топай. К мамке. Ищет небось тебя?

— Нет у меня теперь мамки… Её немцы в Германию увезли…

— Как увезли? — переспросил дежурный и, спустившись с трапа на причал, подошёл к мальчугану.

Сдерживая слёзы, мальчуган стал рассказывать. И Балмасов узнал, что мальчика зовут Борей, а фамилия его Кулешин и родом он из Донбасса. Как только немцы заняли город, так сразу же стали сгонять всех жителей на городскую площадь, грузить в машины и увозить на вокзал. Кто успел спрятаться, того не увезли, а мама Бори не успела, ему же удалось убежать…

— Отец-то где?

— Папы нет! Зимой пришла похоронка-бумажка: «Погиб смертью храбрых…» Дяденька командир! Возьмите меня на корабль. Я всё буду делать! Возьмите!

Дежурный растерялся от такой просьбы. Сам он ничего решать не мог, да и как решать, когда корабль находится на военном положении, совершает рейсы в Севастополь, постоянно попадает под бомбёжку вражеской авиации и артиллерии, сам отражает атаки…

Мальчугана было жалко, но жалость сейчас не ко времени.

Около трапа собрались матросы. Они задавали мальчугану вопросы, переговаривались друг с другом и смотрели на дежурного по кораблю — ждали, что же он предпримет в такой момент.

Кто-то бросил:

— Да он голодный, братцы!..

И тут же, словно найдя выход, Балмасов скомандовал:

— Накормить хлопца!

Моряки подхватили мальчика и, передавая его из рук в руки, понесли в кубрик.

Давно не видевшие дома, сдержанные на ласки суровой военной службой, соскучившиеся по заботе о ком-нибудь из родных и близких, не имевшие возможностей поделиться теплом своих матросских сердец, краснофлотцы бросились оказывать мальчику внимание.

Мальчуган только успевал работать ложкой, а моряки приговаривали:

— Ешь, Бориска!

— Борщ флотский!

— Не стесняйся, браток! Наш борщ лучший на всём Чёрном море!

И Борис не стеснялся.

Он уже освоился среди шумящих и суетящихся около него матросов и лишь изредка бросал настороженный взгляд, словно спрашивал: «А что же будет дальше?»


* * *

О том, что на корабле такой необычный пассажир, мне, как командиру корабля, стало известно часом позже, когда Борис Кулешин, уже пообедавший с краснофлотцами, оказался в моей каюте. Его привёл Николай Яковлевич Балмасов.

— Товарищ капитан 3 ранга! Моряки-комсомольцы БЧ-1У и я лично просим разрешения взять Бориса Кулешина воспитанником в своё подразделение. Даём слово, что Борис не будет обузой на корабле…

Что было делать?

Я смотрел на Бориса и вспоминал воспитанников-юнг. Их я встречал и на других кораблях Черноморского флота. Но тогда не было войны. Как быть сейчас, когда корабль всё время подвергается опасности?

Передо мной стоял худенький, небольшого росса паренёк, потерявший отца и мать. Трудно ему пришлось: пробраться с занятого гитлеровскими войсками Донбасса к нам, через линию фронта, не так-то просто. Нужно быть смелым, находчивым.

На меня внимательно смотрели умные серые глаза… Не приходилось сомневаться, что такого полюбит весь экипаж корабля.

И я уступил просьбам командира и комсомольцев четвёртой боевой части.

— Николай Яковлевич! Вызовите ко мне Голуба!

Балмасов понял меня и довольный моим решением пошёл за Голубом.

Наш интендант, хозяйственник, явился незамедлительно и не один, а с матросом, которого на корабле все звали Вася-портной.

Вася начал обмерять паренька, а тот, довольный, что им занимаются, никак не мог понять, для чего вся эта процедура.

— Стой смирно, Боря, не вертись! — сказал я ему. — Надо же тебе пошить форму. А то что это за краснофлотец без формы. Ну, что глядишь так? Берём тебя на корабль. Берём! Но смотри у меня, не баловаться. Если замечу, что нарушаешь корабельную дисциплину, сразу же спишу на берег.

Так Боря Кулешин был принят в нашу флотскую семью, стал воспитанником экипажа боевого корабля.


* * *

Определили мы Бориса учиться на сигнальщика, и стал его обучать сигнальному делу комсомольский секретарь Михаил Смородин.

Но у сигнальщиков Боря пробыл недолго. Осмотревшись, он решил, что у зенитчиков — их площадка с орудиями видна была с сигнального мостика — гораздо интереснее. И когда на стоянке в Севастополе была объявлена боевая тревога, Борис прибежал к зенитчикам.

Он быстро и ловко подавал обоймы с патронами, тут же на боевом посту оказывал помощь раненым.

Треск зенитных автоматов над самой головой нисколько его не пугал.

Возвращать его к сигнальщикам в приказном порядке не имело смысла, и мне пришлось утвердить «самовольный» переход Бори во вторую боевую часть к артиллеристам-зенитчикам.

Командир зенитчиков лейтенант Роман Гиммельман закрепил корабельного воспитанника за расчётом старшины 2-й статьи Гриши Нутника, комсорга батареи, а главным воспитателем Кулешина стал младший политрук Беркаль.


* * *

В начале мая немцы начали готовить новый штурм Севастополя.

По сведениям флотской разведки вражеское командование собиралось бросить на Севастополь большое количество самолётов-торпедоносцев и бомбардировщиков с экипажами, которые были специально обучены вести воздушные бои против военных кораблей.

Вражеские подводные лодки караулили наши корабли, идущие на помощь осаждённому городу.

27 мая 1942 года лидер «Ташкент» вышел из Новороссийска, чтобы снова прорваться к Севастополю.

Не успели мы пройти и половины пути, как послышался доклад сигнальщиков:

— Самолёты противника!

Зенитчики приняли боевую готовность.

Занял своё место у снарядных кранцев и Боря Кулешин.

Раздался голос сигнальщика:

— Торпедоносец слева!

Затрещали автоматы зенитчиков, ударил и главный калибр.

Самолёт-торпедоносец совсем близко. Вот он уже ждёт — сейчас сбросит торпеду.

Зенитчики стреляют без остановки.

Гутник подбадривающе командует:

— Боря, давай! Пошевеливайся! А ну, ребята, всыплем перцу фашисту!..

И Боря подносит обойму за обоймой. Пот льёт с него — весь взмок, но, ни на секунду не задерживаясь, он носится стрелой к снарядам и обратно. И зенитная установка не умолкает.

Торпедоносец пытается маневрировать, старается уйти из зоны огня, чтобы сделать новый заход над кораблём.

Зенитчики метким огнём не подпускают его к кораблю и заставляют сбросить торпеды вне цели.

Снова атака. Другой самолёт уже висит над лидером. Летят бомбы…

— Мимо! — кричит разгорячённый юнга.

Командир расчёта Гриша Гутник озорно подмигивает: молодец мол. И Борис, довольный, бежит за новой обоймой…

Артиллеристы отбивают атаку за атакой, и корабль, обойдя минные поля, прорывается к Севастополю.

На стоянке не прекращаются налёты бомбардировщиков.

Сигнальщики подсчитали: пока мы выгружались в Севастополе, только в бухту упало сто сорок бомб.

Обхожу площадки зенитчиков. Гутник докладывает о работе расчёта. Здесь же и Борис Кулешин.

— Молодец, воспитанник! Не подкачал!

Забыв про усталость, Борис вытягивается во весь свой мальчишеский рост и бойко отвечает:

— Служу Советскому Союзу!


* * *

После очередного прорыва мы возвращались в Новороссийск.

Утром вошли в бухту — надо было загрузиться топливом: вечером — обратный рейс.

Сильный ветер прижимал корабль к причалу.

Было слышно, как гнутся и скрипят деревянные сваи…

Долго не ухожу с командного мостика. Вдруг замечаю бегущего по причалу нашего воспитанника Борю. Ветер чуть не валит его с ног. Маленькая фигурка как-то неестественно располнела. Интересно, куда это он?

Посылаю вахтенного догнать его и привести ко мне.

Привёл вахтенный бегуна, смотрю — плачет, а из-за пазухи у него торчат две буханки хлеба…

— Товарищ капитан 3 ранга, — говорит он мне, — там, в подвале разрушенного дома, дети голодные сидят. Я им обещал, как вернусь с моря, хлеба принести. Сироты они. Мне кок дал — выпросил я у него… Разрешите отнести…

Вызвал политрука Беркаля, и они вдвоём пошли к разрушенному дому, что был недалеко от причала.

В подвале дома сидели ребятишки, новые приятели Бориса: голодные, одетые в какое-то тряпьё.

Приходу Бориса ребятишки очень обрадовались и тут же набросились на буханки.

Как только ребята поели, Беркаль и Борис помогли им выбраться из подвала, отдали оставшийся хлеб и отвели их на сборный пункт для беженцев, чтобы переправить в детский дом.

Борис был доволен, что он сдержал своё слово.

Мы убедились в его правдивости.


* * *

24 июня снова получен приказ пробраться к Севастополю. На этот раз «Ташкент» должен был доставить 142-ю бригаду сибиряков.

Благополучно отбив атаки вражеских самолётов, подходим в темноте к Севастополю и выгружаемся. 142-я бригада доставлена без задержки и без потерь.

А с берега уже везут, несут раненых. Их переправили прямо с боевых позиций.

Вместе с ранеными на корабль берём эвакуированных севастопольцев — женщин и детей.

Боря уже крутится около них. Он чувствует себя хозяином и заботливо ухаживает за малышами и за тяжелоранеными.

Отходим от причала и выходим в море.

Рано утром корабль атакуют мессершмитты и хенкели. Зенитчики отбивают атаку за атакой.

Борис на своей площадке в составе расчёта подносит снаряды. Стихает бой, и юнга бросается в кубрики к раненым, детям.

Перепуганные ребятишки с радостью встречают его. Борис разносит им чай, успокаивает плачущих, помогает перевязывать раненых.

Но вот опять голос сигнального:

— Самолёты противника!

И воспитанник на площадке у зенитчиков снова участвует в отражении атак вражеских истребителей и торпедоносцев.

29 июня лидер «Ташкент» посетил командующий Северо-кавказским фронтом Маршал Советского Союза Будённый. Он приехал поздравить «Ташкентцев» с последним героическим прорывом в Севастополь и благополучным возвращением на стоянку в Новороссийск.

Семён Михайлович Будённый ловко поднялся на плоский купол нашей зенитной башни и начал свой разговор:

— Рад, что довелось мне самому встретиться с вами, увидеть вас здоровыми и невредимыми. Такими бойцами, как вы, может гордиться вся наша армия! Считаю, что экипаж «Ташкента» заслужил правительственные награды, а корабль достоин гвардейского звания, о чём буду ходатайствовать…

Будённый говорил с краснофлотцами, внимательно выслушивал их рассказы о боевых операциях, интересовался положением осаждённого Севастополя, шутил…

После осмотра корабля Семён Михайлович, когда я провожал его, спросил меня:

— А что это у вас за маленький такой морячок?

— Корабельный воспитанник Борис Кулешин, приписан к зенитчикам.

— А он тоже ходит с вами в походы?

И я рассказал командующему о боевых делах Бори.

Прощаясь, Семён Михайлович сказал мне:

Не забудьте включить и вашего воспитанника в число награждённых. Раз заслужил, то пусть и получает.

Боря Кулешин не смог получить награду на палубе лидера «Ташкент».

2 июля 1942 года немецкие бомбардировщики совершили нападение на корабль, стоявший на причале в Новороссийске.

Не сумев потопить лидер во время походов в Севастополь и при возвращении корабля в Новороссийск, немецкое командование дало задание своим лётчикам потопить «Ташкент» в порту, на стоянке.

Во время налёта вражеской авиации на корабль Борис Кулешин был ранен и вместе с другими членами экипажа отправлен в тыловой госпиталь.


* * *

Осенью 1942 года я был назначен командиром гвардейского крейсера «Красный Кавказ». Многие из числа экипажа лидера «Ташкент» также вместе со мною получили назначение на этот прославленный крейсер.

Борису Кулешину после выздоровления предложили поехать учиться. Но Боря считал себя уже бывалым моряком и решил возвратиться на корабль. Боясь, что его отправят в тыл, он, как только получил старое армейское обмундирование, сбежал без всяких документов из госпиталя и стал пробираться в Батуми, где тогда базировались корабли.

В конце 1942 года он с трудом добрался до Батуми и явился ко мне на «Красный Кавказ».

Что было с ним делать? Пришлось взять его воспитанником на крейсер, и не было предела его радости, когда он узнал, что награждён орденом «Красной звезды». Орден я ему вручил на крейсере, а гвардейцы с радостью приняли Бориса в свою большую дружную флотскую семью. Он очень быстро изучил боевую технику и стал полноправным членом боевого экипажа гвардейского корабля.

Борис по-прежнему был зачислен в расчёт зенитной установки и выполнял свои обязанности с присущей ему старательностью.


* * *

Война подходила к концу. Шёл уже 1944 год.

Надо было подумать о дальнейшей судьбе Бори.

Учитывая его большую любовь к флоту, я вызвал его к себе и предложил ему ехать учиться в Нахимовское училище. Сначала Борис и слушать не хотел. Дело доходило до слёз, орденоносец плакал. Но в конце концов мы с комиссаром корабля его уговорили.

Осенью 1944 года экипаж крейсера провожал Бориса Кулешина в Нахимовское училище. Окончив его, наш воспитанник поступил в Высшее военно-морское училище.


В. КРШИЖАНОВСКАЯ Саша КОНДРАТЬЕВ



Впервые за долгое время прошёл сильный дождь, но к полудню ветер стих, и было солнечно и тепло.

Размахивая прутиком, из леса вышел босоногий крепкий паренёк с загорелым лицом и широко расставленными спокойными глазами.

Тропинка сворачивала влево, огибая лес, потом круто спускалась к широкой дороге, ведущей в деревню. А дальше, за тёмными избами, виднелось озеро с крутыми извилистыми берегами.

И хотя паренёк родился и вырос в этих местах, он каждый раз удивлялся и радовался, глядя на бледно-голубое небо, на яркую зелень, на ослепительно-белые стволы берёз и лёгкие облака. Он шёл тропинкой и вдруг резко остановился, посмотрел под ноги.

На тропинке был отпечаток немецкого сапога. След отчётливо и глубоко вдавился во влажную землю. Дальше следов не было видно, и мальчик обойдя по траве это место, вернулся на тропинку. Но прежде чем идти дальше, старательно и точно плюнул на отпечаток.

Изба его стояла на краю маленькой деревни, ближе к лесу. Пареньку хотелось есть, и он решил забежать на минутку домой — взять кусок хлеба.

Он осторожно посмотрел кругом. Пусто, как глубокой ночью. Люди стараются поменьше выходить из дому, чтобы не обращать на себя внимание. Не слышно ни песен, ни стука топора, ни ржание лошадей. Если бы не редкие взрывы и выстрелы, можно было бы оглохнуть от этой настороженной тишины.

В канаве из мутной воды торчали остатки разбитой телеги. Саша задумчиво потёр ладонью рот, потом нагнулся, потянул за колесо и тут же бросил, махнул рукой: всё разорено. Ничего не осталось от прежней жизни.

Он вспомнил, как всего несколько месяцев назад работал в колхозе. До чего же было хорошо сидеть в телеге и подгонять вороного коня! Где теперь вороной? Куда его дели фрицы?

— Эй, Сашка, ладно ты мне сразу попался. Иди скорей, староста зовёт! — крикнул рыжий парень, выбегая из-за угла сарая.

У мальчика всё внутри перевернулось от этого крика. Не надо оборачиваться, вот уже дом, крыльцо.

— Слышь, Кондратьев! Ты что, оглох? — продолжал кричать парень. Он бросился к Саше и ухватил его за ворот.

— Пусти, я сам, — сказал Саша, бросил прутик на крыльцо и пошёл к дому старосты.

Парень шагал следом, точно конвойный за пленным.

«Зачем зовёт? — думал Саша. — Узнал про тайник? Что будет? Пытать начнут. Фашисты! Приехали за мной».

Перед домом на лавке сидел староста — долговязый, пожилой, в рубахе с расстёгнутым воротом и кирзовых сапогах. Он сидел один, и в избе было тихо. «Значит, фашистов нет». Староста оглядел Сашу с головы до ног и сердито махнул рыжему парню. Тот исчез.

Под взглядом старосты Саша вздрогнул, сложил опущенные руки перед собой, посмотрел на широкие штаны. «А вдруг заметно, что в кармане граната? Или староста уже знает, потому и вызвал? Сегодня в лесу, где возле окопа валялась эта „лимонка“, никого не было. Нет, не мог узнать». Саша повернулся немного боком, чтоб старосте был меньше виден карман с гранатой.

— А ну-ка, подходи, голубок, — сказал староста,перегнулся в открытое окно, что-то взял со стола.

— Ты намудрил? — спросил он и больно ткнул Сашу в подбородок чем-то холодным и твёрдым.

Саша отодвинулся. Мина! Вынюхал гитлеровский пёс. Откуда же взялась эта мина? С мельницы или из тех, что Саша подложил под домом немцев?

— Отвечай! Твоих рук дело?

«Спокойнее, спокойнее», — подумал Саша. Он широко открыл глаза, глуповато улыбнулся и сказал:

— Куда мне снаряд смастерить! Или чего это, не видать. Граната, да?

Староста посмотрел на мальчишку. «Говорить ли, что мина была найдена под мельницей? А вдруг вовсе и не Кондратьев виноват?»

Пока он раздумывал, Саша мирно почёсывал босыми пальцами пятку, покачиваясь на одной ноге, и думал: «Тычет мину, а сам трясётся, что нагорит от немцев за непорядок. Эх ты, староста! Скотина ты, вот кто».

А в это время староста глядел на спокойное лицо Саши Кондратьева, на его широко открытые наивные глаза. «Нет, куда такому дурню, побоится. Тут партизаны действовали наверняка. Но поспрошать парня для острастки надо».

— А чего у мельницы шастаешь?

— Купаться хожу. Ведь охота поплескаться, когда парит, — сказал Саша, безмятежно глядя в небо.

Старосте было жарко на солнцепёке и очень хотелось выпить квасу, припрятанного на холодке в погребе. Хватит ему этой возни. Не может же мальчишка так спокойно глядеть, если виноват.

— Ну ладно. Шагай до дому.

Саша поправил брюки. Оттянутые гранатой, они с правой стороны немного спустились. Он только успел дойти до плетня, как староста крикнул:

— Стой!

«Заметил гранату! — подумал Саша. — Зачем я трогал штаны? Что делать, бежать?»

— Попрёшь на рожон, худо будет, — пригрозил староста. — Кормить тебе червей. Уразумел? Только пападись…


* * *

Саша медленно шёл домой и беспокойно хмурился, потирая губы ладонью. Неудача с минами обозлила его. Он вспомнил как со своим верным другом Костей отыскал эти мины в лесу после боя и как подкладывал их под мельницу, а потом ещё в соседнем селе, где стоят фашисты, под дом, набитый немцами. Это было опасно и нелегко. А теперь староста может помешать… Ну что же, значит, надо придумать что-то другое. Не отступаться же из-за первой неудачи!

У своего крыльца Саша подумал: «Что теперь делать с гранатой? Сейчас опасно нести её в тайник с оружием. Надо идти вниз через всю деревню, к озеру. Того и гляди нарвёшься на старосту, а с ним надо быть теперь ещё осторожнее. Придётся подождать до темноты, а пока можно спрятать хоть под крыльцо». Саша огляделся кругом. Ему показалось, что вдалеке между избами мелькнула рыжая голова парня.

«Нет, лучше пристроить гранату в доме, там никто не уследит». Он вошёл в сени. В углу стояла мать, Александра Никифоровна, и наливала ковшом воду в самовар. Занятый своими мыслями, Саша не обратил внимания на шёпот матери. Тогда она взяла его за плечи и тихонько сказала:

— Погоди тут, сынок. Спугаешь его.

— Кого?

— Лётчика. Из плена убёг. Молодой ещё совсем, лейтенант, а что ему пережить пришлось…

Она вошла в комнату, ласково сказала несколько слов и позвала сына. Саша сунул гранату в ящик, где под тряпьём лежали новые вожжи из колхозной конюшни. Он успел их спрятать в первый день появления фашистов в деревне. Придёт время, и вожжи снова понадобятся колхозу.

Когда Саша вслед за матерью вошёл в комнату и увидел лейтенанта, тот от неожиданности отступил назад. Мальчик знал, что лётчики — самые сильные и здоровые люди на свете. А этот мужчина был похож на высохшую ветку. Жёлтый, скрюченный, худой. Трудно было представить, что живой человек может быть таким замученным.

Лётчик сидел у печки и надевал сапоги Сашиного отца, а рядом валялись мокрые обрывки кожи и верёвок, которые даже нельзя было назвать обувью. На острых плечах его висела старенькая, но целая куртка старшего брата Саши, недавно ушедшего к партизанам. Лейтенант испуганно повернулся, но, увидев небольшого стройного парнишку, улыбнулся. От этой слабой улыбки худое лицо его сморщилось, точно у старика.

«А ведь староста припёрся бы сюда, не пойди я к нему. Чтоб тогда было с лётчиком?» — подумал Саша.

— Спасибо, хозяйка. Сейчас пойду, — сказал лейтенант.

— Что ты, что ты! Среди бела дня. Кругом немцы шныряют.

— Немцы же не стоят в вашей деревне?

— Ну и не забывают нас! Другой раз день-деньской бродят, выглядывают, что ещё поотнять. Да на работы людей гоняют.

Самовар вскипел, и лётчик пил чай, глотал картофельные лепёшки, а хозяйка смотрела на него и тихонько плакала, вытирая глаза концом платка.

А Саша забыл, что ему хотелось есть, и тоже не отрываясь глядел на лётчика. «До чего измученный! Что с ним делали?»

Страшно было думать об этом. Саша вспомнил раненого бойца, которого в прошлом месяце нашёл в лесу. Раненый был тоже голодный и измученный, и Саша несколько раз носил ему бинты и еду. Вскоре боец смог тайком перебраться в деревню, а когда совсем поправился — ушёл в лес к партизанам.

Лётчик выглядел намного хуже того бойца… «Вот до чего доводят людей в плену… Наши бьют фашистов, а я-то что? — думал Саша. — Нет, не могу я так. Чем бы подмогу нашим сделать?»

Гул самолётов раздался над самым домом. Саша подошёл к окну и сквозь давно немытые стёкла следил за «мессершмиттом». Опять, гад, летает. Больше всего Саша теперь ненавидел немецкие самолёты. Его приводил в бешенство воющий рокот мотора, вид поблёскивающих на солнце крыльев. Может быть, Саша не переносил немецкие самолёты, потому что до войны мечтал быть лётчиком и мог часами смотреть в небо, представляя себе, как поднимется туда, сидя за штурвалом.

«Вот бы сейчас подняться на истребителе! Догнать гада, сбить, чтобы шмякнулся брюхом о землю!» — с наслаждением подумал Саша.

Теперь уже несколько «мессершмиттов» пролетели над домом. И так низко, что чуть не задели верхушки деревьев.

— Ишь разлетались, проклятые, — сказала Александра Никифоровна. — Понастроили тут аэродром и носятся целый день что угорелые.

— Ах чёрт, летят-то низко! Хоть пулемёт бы. И то, пожалуй, сковырнуть можно, — сказал лётчик.

Мальчик стоял у окна и следил за самолётами, пока они не скрылись. Потом перевёл взгляд на дорогу. Два немца с автоматами шли по направлению к Сашиному дому.

«Куда лётчика? Он сидит у печки, его можно заметить со двора. Заслоняя собой окно, не поворачивая головы, Саша сказал:

— Фрицы идут. Мама, схорони его. Скорей от окна, скорей!

Лицо Александры Никифоровны стало суровым. В сенях спрятать лейтенанта нельзя. Каратели всегда долго рыщут в сенях. Видно, считают, что именно здесь хозяева могут прятать партизан или какие-нибудь ценные вещи.

Пока немцы будут топтаться в сенях, лётчик успеет уйти через окно. Александра Никифоровна слегка дёрнула раму. Да, в случае надобности окно сразу откроется. Она быстро отвела лейтенанта от опасного места у окна, где его могли заметить фашисты.


* * *
А немцы приближались. Саша уже различал их лица. Времени терять нельзя. Он выскочил в сени, вынул из ящика с тряпьём гранату, крепко зажал в руке. Потом чуть приоткрыл дверь на крыльцо.

„Как только они в калитку — брошу гранату прямо с крыльца, — подумал Саша. — И потом с лётчиком в лес. И мама тоже“.

Саша знал, что отец как раз сегодня ночью понёс партизанам продукты. Значит, можно будет найти отца в лесу и всем вместе остаться у партизан.

Солдаты остановились, глядя на скотный двор. „Зачем стоят? Лучше шли бы уж скорее… — думал Саша. — Вот опять идут!“

Он крепко сжал гранату и, прислонившись плечом к косяку, открыл дверь чуть шире. Она громко скрипнула. Оба немца разом повернули головы.

И вдруг из ворот скотного двора выехал грузовик. Несколько фашистов сидели в кузове и придерживали тёлку, которая качалась из стороны в сторону на ухабах.

Немцы на дороге помахали грузовику; он подкатил к ним и остановился. Один из них сел в кабину, другой — в кузов. Машина помчалась по дороге и вскоре скрылась за поворотом.

— Фрицы-то не к нам вовсе шли, а на скотный! — весело крикнул Саша, вбегая в комнату, посмотрел на лётчика и замолчал.

Лейтенант сидел в углу между окном и дверью. Он сидел, плотно прижимаясь спиной к стене, прямо на полу. Саша испугался. Ему показалось, что лётчик умер. Но ослабевший лётчик просто отдыхал после только что пережитой вместе с хозяевами опасности. Он хорошо знал, какая расправа ожидала мать и сына, если бы его, лётчика, немцы нашли здесь.

Но вот лейтенант улыбнулся. Саша бросился к нему, помог встать, стряхнул пыль с одежды. И тогда лётчик крепко обнял Сашу, посмотрел ему в глаза и медленно проговорил:

— Хочу запомнить, какой ты есть.


* * *

Саша и его друг Костя спустились с обрыва и пошли по берегу озера между густыми деревьями и кустами, и первые жёлтые листья падали к их ногам. За спокойным тёмным озером на противоположном берегу виднелась почти чёрная полоска леса, за которым, как знали мальчики, был немецкий аэродром.

Они шли молча, осторожно, стараясь не шуметь. Пройдя густые заросли, остановились возле обрыва. Здесь, под корнем большого дерева, прикрытый ветками, был спрятан ручной пулемёт, найденный мальчиками в окопе, далеко от дома, в лесу. Нелегко было дотащить оружие к озеру и устроить тайник. Целый склад, понемногу, терпеливо собранный двумя друзьями. Мины, патроны и граната, которую Саша отыскал в тот день, когда приходил лётчик.

Всё это мальчики собирали для партизан. Сашин отец обещал передать отряду подарок от ребят. Может быть, даже сегодня ночью всё переправят партизанам. И потому Саша с Костей принесли припрятанные дома патроны и брезентовый мешок с диском для автомата. „Пригодится! Всё подмога партизанам“.

Над озером поднимались два „мессершмитта“. Было солнечно, безветренно, и в тот день самолётов летало особенно много.

— Хозяйничают! Ох, тошно глядеть на них! — сказал Костя.

Саша молча раскинул ветки и достал ручной пулемёт из тайника. Всё в порядке, диск заряжен — сорок семь патронов.

— А какая дальность боя? — спросил Костя.

— Тысяча пятьсот метров, — сказал Саша. И вдруг сердце у него застучало так, что стало трудно дышать. Он повернул голову и, сощурив глаза, следил за поблёскивающим над озером самолётом. Аэродром недалеко, и самолёты не успевают подняться высоко в этих местах. Иногда так низко летят, что можно рассмотреть их во всех подробностях.

Саше вспомнились слова лётчика: „Хоть пулемёт бы. И то сковырнуть можно!“

„Тысяча пятьсот, — повторил про себя Саша. — Конечно, пуля достанет. Вот это помощь нашим! Сковырнуть самолёт. А я-то маялся: чем пособить?“

Он взял пулемёт и потащил к берегу озера. Удивлённый Костя бросился за ним…

Саша установил пулемёт под прикрытием высоких кустов, подмигнул Косте:

— Зенитчики, по местам! Слушать команду: огонь по вражескому самолёту!

Костя засмеялся. Он был рад, что Саша такой весёлый, даже шутит. С первого дня войны Костя не видел таким своего старшего друга.

Но вот Саша нахмурился, задумчиво потёр ладонью губы: „Неужто он вправду решил стрелять по самолёту?“ — подумал Костя. Он был почти на три года моложе и привык во всех затеях полагаться на Сашу. И ещё привык не задавать вопросы в неподходящее время. Саша вообще-то не охотник до разговоров, а в такие минуты лучше его не трогать.

За озером со стороны аэродрома показались два самолёта. Они сделали широкий круг над водой, потом ещё один, на этот раз ниже. Саша приподнял ствол пулемёта и прижался плечом к прикладу. Но „мессершмитты“ взяли круто вверх и поднялись над деревней, за спиной мальчиков.

„Значит, Сашка всерьёз дело затеял, — у Кости похолодела спина. — Опасно! Услышат выстрелы найдут, кто стрелял… Но раз Саша так решил — значит, надо“.

И Костя только спросил:

— Не промахнёмся?

— Нельзя промахнуться. Решили подбить — значит, всё. Перво-наперво спокойно целиться, не спешить.

— Отомстим за всех наших и за того лётчика тоже. Да? Добрался он к партизанам, как думаешь?

— Ясно, добрался. Не может не добраться! — горячо сказал Саша.

Он повернул голову и следил за самолётами, пока они не исчезли за деревней.

Вдруг он заметил, что справа над обрывом за ветками густой ели стоит толстая старуха и смотрит на него. Саша узнал её. Это была мать полицая из соседней деревни. В это время за озером послышался гул нового самолёта.

„Плохо дело. А в общем, пускай видела. Отступать из-за неё? Нет, будь что будет“, — подумал Саша.

Старуха торопливо засеменила к дому старосты.

„Мессершмитт“ стремительно шёл прямо на мальчиков. Тёмная точка увеличилась, посветлела, блеснула на солнце. Костя судорожно глотнул воздух:

— Сашка, готовься!

Саша поднял голову, погрозил самолёту кулаком.

— Хватит тебе, гад, портить наше небо! Каюк тебе сейчас, слышишь?! — громко сказал он.

Шум моторов превращался в оглушительный рёв. Охватив рукой шейку приклада, Саша прижал предохранитель и нажал спусковой кручок и сразу отпустил. „Рано ещё, рано. Эх, зря погорячился!“

— Дай, я! — крикнул Костя. Он отодвинул Сашу, почти не целясь, выпустил короткую очередь.

Самолёт был уже почти над мальчиками. Вот уже видно шасси.

— Мимо, мимо ты! Упустим. Лучше я! — закричал Саша.

От волнения у Кости вспотели ладони, и рука соскользнула с приклада. Тогда, чтобы не погубить дела, он отвалился от пулемёта, уступая место Саше.

В это время самолёт повернул в сторону аэродрома. Теперь „мессершмитт“ был прямо над мальчиками и летел так низко, что Саша видел чёрный крест и поблёскивающий круг вращающегося пропеллера.

Саша тщательно прицелился и выпустил длинную очередь. Огнедышащий ствол пулемёта задрожал, точно живой. Тяжело переводя дыхание, Саша напряжённо следил, как самолёт опустил одно крыло, потом выпрямился и, все ниже и ниже спускаясь к воде, полетел над озером.

Ещё очередь. Вот оно, брюхо „мессершмитта“. „На тебе все пули до одной, без остатка!“

Белая струйка дыма за самолётом почернела, увеличилась, клубилась в голубом небе.

Вытянувшись во весь рост, мальчики смотрели, как самолёт скользнул над самой водой, а потом над противоположным берегом озера и, выпуская тяжёлые клубы чёрного дыма, врезался в темнеющую полосу дальнего леса.

Над обрывом послышались голоса. Костя схватился за пулемёт и прошептал:

— Кто-то идёт. Давай быстро!

Они подняли пулемёт и, спотыкаясь и скользя, добежали до тайника, положили под корни дерева. Торопливо забросали ветками, поминутно глядя вверх на обрыв.

— Почудилось, никого нет, — сказал Костя.

Всё же они бросились бежать. Подальше от тайника, чтобы какой-нибудь злой глаз не проследил.

Саша пробирался первым сквозь густую зелень, не чувствуя, как ветки царапают ему руки, открытую грудь. Задуманное выполнено. Да, дело сделано.

Он не заметил, как вышел на открытое место. И вдруг прямо перед собой увидел, как с крутого обрыва, хватаясь за стволы деревьев, чтобы не упасть, сбегал староста.

А на краю обрыва стояла толстая старуха, мать полицая.

Костя ещё не успел выйти из зарослей. Саша негромко сказал:

— Не выходи, беги отсюда!

Он остался стоять на месте. Бежать не было смысла. Запыхавшийся староста уже в нескольких шагах. Всё равно придётся отвечать. Он, только он один, Саша, был вожаком в этом деле. Он и ответит.

Когда староста подошёл, Саша почувствовал сильный озноб. Не надо это показывать. Не надо думать, что будет дальше. Что бы ни случилось, а теперь никто дела не изменит. Самолёт сбит. Что будет, то и будет. Пускай. А самолёт сбит, сбит, сбит…


* * *

В настоящее время в городе Луге Лужского района Ленинградской области воздвигнут памятник в честь юного героя.

На доме в деревне Голубково, где родился Саша Кондратьев, установлена мемориальная доска.


С. ИЦКОВИЧ Муся ПИНКЕНЗОН


Мусик помогал матери укладывать вещи в чемодан.

— Мама! А мы вернёмся обратно?..

— Конечно, вернёмся! — Феня Моисеевна посмотрела на сына. Каи он вырос… Ещё вроде совсем недавно ему было четыре года, когда она впервые повела его к учителю музыки…

Как-то на прогулке с отцом Мусик в одном из окон дома услышал скрипку. Невидимый скрипач играл пьесу Паганини.

Мусик остановился и застыл. Музыка словно зачаровала его.

Владимир Борисович посмотрел на сына и увидел, как губы его повторяли услышанную мелодию.

Потом, дома, Мусик разыскал во дворе две палочки и стал "наигрывать" на палочках запомнившуюся мелодию, напевая её. За этим занятием и застала его мать.

Вечером, когда Владимир Борисович пришёл из больницы, она всё ему рассказала.

Он подозвал к себе Мусика.

— Купить тебе скрипку, сынок? Будешь играть?

— Буду, буду! — радостно запрыгал Мусик.

И вот первый урок…

Учитель музыки, маэстро Эккельринг, увидел в своём маленьком ученике очень одарённого ребёнка и уделял ему много внимания…

Пяти лет Мусик впервые выступил в концерте, и в газете города Бельцы отметили игру пятилетнего вундеркинда…

Это было тогда…

Феня Моисеевна смотрела на сына, и в глазах её были слёзы. Теперь надо уезжать из города.

Всё чаще и чаще гудели фашистские самолёты над Бельцами. Где-то на границе, на берегах Прута, шли ожесточённые бои…

"Срочно эвакуировать из города женщин, детей!" — такое решение приняли в городском комитете партии.

— Мама, ты зачем плачешь?

— Я не плачу, — Феня Моисеевна нагнулась к раскрытому чемодану и стала продолжать укладывать вещи.

В комнату вбежал Владимир Борисович.

— Через час уходит последний поезд. Собирайтесь. Я получил направление в военный госпиталь в Усть-Лабинскую. Бабушку и дедушку я уже отправил на вокзал.

— Папа, а скрипку брать?

Отец не успел ответить, его опередила Феня Моисеевна.

— И скрипку, и пижамку тоже…

Мусик утомлённо опустился на стул. Скрипичные концерты Баха, Паганини, Чайковского никак не могли уместиться в его нотной папке. Неужели придётся их оставить? И вдруг его осенило. Дождавшись, пока мать вышла в другую комнату, он незаметно для отца вытащил из чемодана свою пижамку, свитер и уложил на самое дно, под отцовские брюки, пачку нотных тетрадей. А на полках ещё оставались пьесы Сен-Санса, Дворжика, Моцарта…

Моцарт… Сколько сил было затрачено, пока он вместе с маэстро разучил его Второй концерт. Как он мечтал сыграть эту интереснейшую вещь на олимпиаде в Кишинёве. Всю ночь перед выступлением Мусик провёл без сна, у открытого окна гостиницы, где остановилась делегация бельцких школьников. Рядом, на столике, отдыхала скрипка, уставшая, как и её хозяин после трудных, но радостных часов репетиций.

— Моцарта, как и Баха, нельзя играть небрежно, — говорил ему маэстро.

Но сыграть моцартовский концерт Мусику не удалось. 22 июня 1941 года не состоялось торжественное открытие первой республиканской олимпиады художественной самодеятельности школьников Молдавии. В то утро пришла война.


* * *

Они торопливо шагали по улицам городу Мусик еле-еле поспевал за отцом.

На улицах не горел ни один фонарь. Город словно притаился, замер. В темноте трудно было различить дома. Всё слилось в ночь. Только изредка вспыхивали фары машин и освещали мостовые и тротуары, по которым торопились люди на вокзал. Поскрипывали тачки и детские коляски, нагруженные домашним скарбом. Повсюду слышались крики — кто-то кого-то терял и вновь находил в этой суматохе и темноте…

— Мусик! Му-усик! — вскрикивала Феня Моисеевна, боясь потерять сына…

— Здесь я, ма-ма! И папа тоже здесь, рядом…

На вокзале они с трудом втиснулись в переполненную теплушку, на которой мелом было выведено: "До Усть-Лабинской".


* * *

Поезд ушёл поздно ночью.

Мусик проснулся и услышал, как стучат о рельсы колёса: "Про-щай! Про-щай!.."

Всё дальше увозил поезд его, маму, папу, бабушку, дедушку от родного города, где осталось столько хорошего, радостного, незабываемого…

Мелькали станции, полустанки с незнакомыми названиями, и всё тяжелее и тяжелее было на сердце.

Вторую неделю они в пути. Сколько ещё ехать — неизвестно, а поезд всё идёт и идёт… идёт медленно, с перебоями, останавливаясь по нескольку раз в день. А навстречу им проносятся военные эшелоны, из теплушек глядят красноармейцы, на платформах замаскированные танки, орудия…

На одной из станций во время длительной стоянки Владимир Борисович побежал за кипятком.

Мусик подошёл к двери теплушки, чтобы подышать свежим воздухом — в теплушке было душно.

Мальчик сделал несколько шагов, и ноги его подкосились.

Феня Моисеевна подскочила к сыну, удержала его.

— Мама, дай скрипку… Я поиграю…

Феня Моисеевна отошла и тут же вернулась.

Мусик взял скрипку, дотронулся смычком до струн. Смычок прошёлся по струнам, и скрипка ответила лёгким неуверенным звуком. Пересилив слабость, Мусик снова поднял руку со смычком и коснулся струн. Скрипка запела.

Её звуки привлекли внимание пассажиров в теплушке и на перроне станции.

Люди останавливались, смотрели на маленького музыканта и слушали. Они словно забыли, что позади была трудная дорога и что впереди ещё неизвестно, сколько ехать, и неизвестно, что ожидает на новом месте.

Люди слушали музыку, и она уводила их из теплушки, с перрона станции куда-то в иной мир, в их светлую и радостную жизнь, о которой они теперь только могли вспоминать.

Всё кругом говорило о войне, о большом несчастье, которое обрушилось на их родину, а музыка пела о том, что счастье будет, будет…

Мусик играл, и звуки лились легко и свободно. Вот последний взмах смычка, и звуки повисли в воздухе, словно застыли. Застыли и слушатели.

Мусик закончил играть. Никто не расходился. Все молчали. Каждый думал о своём: о том, что где-то далеко идут бои и чей-то отец или сын борется с гитлеровскими захватчиками, отдаёт свою жизнь, чтоб вновь вернуть свободу своей родине.

— Мальчик, мальчик! — послышался голос.

Мусик обернулся — солдат из соседнего воинского эшелона махал ему рукой и звал к себе.

Феня Моисеевна ухватила сына за рукав курточки.

— Что вы испугались, мамаша, — сказал солдат, подходя к их вагону. — Пусть малец сыграет нам…

Мусик спрыгнул на перрон и подошёл вместе с солдатом к воинскому эшелону.

Около одного из вагонов стояли полукругом красноармейцы и ждали.

— Сыграй, мальчик! На фронт едем!..

И Мусик заиграл. Скрипка то пела о девушке Сулико, то о широком полюшке-поле, то о весёлом ветре.

Владимир Борисович с чайником в руках остановился у вагона и смотрел на сына.

Внезапно отрывистый гудок паровоза заглушил мелодию скрипки.

— По вагонам! — раздалась команда.

— Живи, малец! Играй! — бросил на ходу солдат и сунул мальчику буханку хлеба и кусок сахара.

Мусик глядел вслед уходящему эшелону. Вот последний вагон скрылся за кирпичным зданием станции, увозя солдат на войну.

"Возвращайтесь скорее, — подумал Мусик, — и обязательно с победой!"


* * *

На двадцатый день поезд с эвакуированными остановился на станции Усть-Лабинская.

Эвакуированных разместили на телегах и повезли степью. В станице всех распределили по домам станичников.

Владимир Борисович сразу же вечером пошёл в госпиталь. Феня Моисеевна разбирала своё хозяйство и устраивалась на новом месте.

Был уже сентябрь месяц, и Мусик начал учиться в пятом классе местной школы.

Когда Мусик вошёл в свой класс, ребята весело закричали:

— Галина Васильевна, это Мусик Пинкензон! Он из Молдавии приехал. У него папа работает в госпитале, где мы выступали. Они живут у Полины Ивановны Каленовой.

— Тише, ребята! Мы сейчас познакомимся, — она ласково посмотрела на нового ученика. — Проходи, Мусик, садись. Не стесняйся. Проходи. Ребята у нас дружные, не обидят.

На перемене ребята окружили Мусика:

— Ты в каком городе жил?

— А ты с нами пойдёшь в госпиталь, к раненым?

— Мы там выступаем!

— Пойдёшь? А что ты умеешь играть?..


* * *

Вечером ребята принарядились и, собравшись в школе все вместе, отправились в госпиталь к раненым.

В сопровождении медсестры они вошли в палату.

Раненые собирались на концерт охотно. Они размещались на койках друг у друга, приносили, кто мог, табуретки.

Когда все расселись, вышла ведущая концерта Ира Семеникина и объявила первый номер:

— Дорогие товарищи раненые, защитники нашей Родины! Начинаем концерт пионеров нашей школы. Выступает Муся Пинкен-зон. Он приехал со своими родителями из Молдавии. Его папа работает врачом-хирургом в этом госпитале.

Вышел Муся и стал играть и петь. Песня сменялась песней, а раненые просили еще и ещё.

Вместе с ребятами Муся переходил из одной палаты в другую, и концерт продолжался до позднего вечера. Усталые и довольные, ребята расходились по домам.

Так началась новая жизнь. В школе Мусик проводил целые дни, а под вечер он шёл в госпиталь, где допоздна играл раненым Чайковского, Паганини, "Катюшу" и "Сулико"…

Владимир Борисович все дни пропадал в госпитале. Он никак не мог выбраться домой, чтобы повидаться с семьёй.

Однажды он пришёл поздно и попросил Мусика срочно пойти с ним в госпиталь.

— Понимаешь, сынок, ты мне должен помочь! Сегодня привезли к нам тяжелораненого лётчика. Он всё время кричит от диких болей. Поиграй ему.

Когда Мусик вошёл с отцом в палату, лётчик стонал. Стоявшая рядом с ним медсестра старалась его успокоить, но лётчик не слышал её уговоров.

Мусик тронул смычком струны, и раненый лётчик обернулся в сторону звуков, удивлённо посмотрел на появившегося в палате скрипача и затих.

Мелодия сменялась мелодией. Мусик играл, а раненый лежал и слушал.

Когда мальчик кончил играть, лётчик подозвал его к себе и сказал:

— Спасибо, сынок. Я потерплю. Я буду жить! Я обязательно буду жить и буду бить фашистов…


* * *

Фронт приблизился к станице Усть-Лабинской.

Всё чаще стали слышаться разрывы снарядов где-то со стороны Кубани.

Госпиталь готовили к эвакуации.

Владимир Борисович занимался отправкой раненых и продолжал делать операции тем, кого ещё не успели вывезти…

Немецкие войска вошли в станицу настолько неожиданно, что многие жители не успели никуда выехать.

Среди оставшихся в станице семей была и семья Пинкензонов.

Когда солдаты вошли в палату, Владимир Борисович делал операцию.

Офицер, говоря по-русски, бросил:

— Прекратите операцию, доктор. Всё равно мы расстреляем вашего пациента. У нас много своих раненых, и они нуждаются в вашей помощи.

— Я не могу приостановить операцию, — ответил хирург, — и прошу вас выйти из палаты…

— Вы большевик?

— Нет…

— Тогда почему?..

— Я врач, — перебил его Пинкензон.

— И всё-таки я советую вам хорошенько подумать. Это может сохранить вам жизнь.

— Нет!..

Офицер дал знак солдатам, они подскочили к Владимиру Борисовичу и оторвали его от операционного стола.

— Даю вам на обдумку сутки. — Офицер достал пистолет и выстрелил в раненого, лежащего на операционном столе.

Владимир Борисович вздрогнул и двинулся к офицеру.

Фашист навёл пистолет на хирурга, но остановился…

— Вас я ещё успею пристрелить, — бросил он Пинкензону и, кивнув солдатам следовать за ним, вышел из палаты.

Владимир Борисович постоял немного и пошёл, не снимая халата, домой.

Увидев его, идущего по улице в халате и операционных перчатках, Феня Моисеевна догадалась, что произошло что-то страшное. Она разрыдалась. Муся подскочил к ней со стаканом воды.

— Мама! Мамусенька! Не надо так. Успокойся…

Владимир Борисович вошёл в комнату и, снимая перчатки, сказал, что теперь можно ждать всего.


* * *

За отцом пришли на другой день.

Офицер повторил свой вопрос.

— Мне нечего обдумывать, — ответил Владимир Борисович и пошёл к выходу. Муся кинулся было к отцу, но Феня Моисеевна удержала его.

— Феня, береги сына!..

Солдат толкнул Пинкензона в спину к двери. Его отвели к зданию бани, где немцы держали всех арестованных.

Доктора уговаривали согласиться на работу в госпитале, лечить немецких солдат. Грозили расстрелом, но Владимир Борисович был непоколебим.

Тогда его стали выгонять вместе со всеми арестованными на работы — рыть окопы. Когда он возвращался с работ, офицер снова вызывал Пинкензона и снова предлагал работать в госпитале, но Пинкензон уже ничего не отвечал, лишь только отрицательно кивал головой на предложение гитлеровца.

Вскоре арестовали Феню Моисеевну, Мусика.

Когда их ввели в комнату, где помещались арестованные, Владимир Борисович мог только сказать: "Я не мог, Феня, согласиться работать на них как врач!"

Для того чтобы запугать население станицы, фашисты решили учинить расправу над арестованными. В числе приговорённых к смерти была и семья Пинкензонов.

Арестованных выводили на берег Кубани, туда же фашистские солдаты согнали жителей со всей станицы.

Муся шёл среди арестованных, одной рукой придерживал мать, в другой он нёс скрипку.

Солдаты с криками и бранью расставляли приговорённых к расстрелу вдоль железной ограды перед глубоким рвом.

Офицер поднял руку для сигнала солдатам, но опускать её не торопился.

— Господин офицер… — Владимир Борисович шагнул вперёд к офицеру. — Пощадите сына, он… — пуля оборвала его просьбу.

Мать бросилась к отцу, но автоматная очередь настигла и её.

В этот момент на офицера двинулась маленькая фигурка Муси. В руках он держал скрипку.

Срывающимся от волнения голосом, мальчик проговорил:

— Разрешите… мне… перед смертью… сыграть мою любимую… песню…

Офицер навёл на мальчика дуло пистолета.

Муся повторил свою просьбу.

Офицер с любопытством поглядел на мальчика и махнул солдатам, чтобы они опустили автоматы.

— Играй!.. Играй! Понравится — будешь жить!

Муся положил футляр на землю, не торопясь открыл его, и достал свою маленькую скрипку. Он бережно прижал её к подбородку, смычок взвился и заскользил по струнам. Сначала неуверенно, но вот мелодия вырвалась и поплыла над Кубанью.

Муся прижал голову к скрипке. И вот с каждым новым взмахом смычка яснее возникала понятная всем с детства мелодия гимна коммунаров. Всё увереннее и громче звучало: "Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов"…

Фашистский офицер оцепенел от ярости.

— Перестань! — орал он, потрясая перед скрипачом пистолетом.

Но Муся не обращал на него внимания, он торопился. Надо ещё успеть, ещё немного…

Раздался выстрел, за ним второй…

Муся опустился на колени, всё ещё держа в руках скрипку и пытаясь доиграть оборванную мелодию песни.

Автоматная очередь подкосила ноги скрипача, и он упал. Смычок выскользнул из рук, и скрипка замолчала навсегда вместе с прерванной жизнью маленького героя. Но стоявшие перед фашистскими палачами люди подхватили песню, и она продолжала звучать над рекой, пока последний из певших не упал, пробитый пулей.


* * *

…В седьмом "Б" 21-й железнодорожной школы города Чарджоу шёл урок русского языка. Ребята готовились к диктанту. Достав из портфеля газету, учительница подошла к той парте, за которой сидела Рузя Гендлер.

— Сегодня мы напишем с вами необычный диктант. Это рассказ о героическом поступке Усть-Лабинского пионера Мусика Пинкензона. Текст диктанта из статьи Елены Кононенко в газете "Правда".

Рузе показалось, что она ослышалась.

Мусик! Пинкензон!

Неужели!

Вот уже два года, как её родители силились хоть что-то узнать о судьбе семьи Пинкензонов, эвакуированных из Бельц в Усть-Лабинскую.

Переспрашивать учительницу она не решилась.

Внимательно прислушиваясь к тексту. Рузя записывала слово за словом. Но когда она услышала: "В последний раз Мусик взмахнул смычком. Раздался выстрел. Маленький окровавленный скрипач упал", — ручка выскользнула из её рук, и она громко заплакала.

— Что с тобой, Рузя! — спросила учительница. — Успокойся, нельзя же так…

Сдерживая рыдания, девочка произнесла:

— Муся Пинкензон — мой брат, двоюродный…

Поражённые семиклассники в едином порыве поднялись со своих мест, учительница растерянно оглянулась:

— Садитесь, ребята, садитесь. Рузя сейчас успокоится…

Но семиклассники продолжали стоять. Мальчишки и девчонки молчаливо чтили память своего отважного сверстника.


* * *

С тех пор прошло много лет.

Никто не может точно указать, где был похоронен скрипач и его скрипка, хотя на месте расстрела и стоит многометровый обелиск.

Но прислушайтесь к посвисту ветра в степи у города Усть-Лабинское, к неумолкаемому шуму волн реки Кубани, к шелесту полновесных колосьев, и вы услышите мелодию "Интернационала".

Это звучит в наших сердцах мелодия бесстрашной скрипки двенадцатилетнего музыканта из молдавского города Бельцы — Мусика Пинкензона.

Он не закрыл грудью амбразуру дзота.

Не бросился со связкой гранат под гусеницы вражеского танка. У него в руках была скрипка, и она поразила врага в самое сердце мелодией "Интернационала".

Смертью смерть поправ, маленький герой проявил великую силу духа.

Именно поэтому его имя стало символом бесстрашия для маленьких граждан нашей страны.

О нём помнят в Сороках и Бельцах, в Челябинской музыкальной школе-интернате, откуда идут письма к врачу Борису Гендлеру, в городе Усть-Лабинское, где пионерская дружина школы № 1 носит имя Мусика Пинкензона.

Подвиг маленького скрипача вдохновил скульптора А. Лебедева.

В пятидесятых годах я Краснодарском историко-краеведческом музее экспонировалась его скульптура. Мусик, умирающий Мусик прижимает к сердцу расстрелянную скрипку.



Г. ДУБИНСКИЙ Аркаша КАМАНИН


День рождения Аркаши праздновали весело. Прилетел из Москвы крёстный, дядя Миша, так звали у Каманиных Михаила Васильевича Водопьянова.

Все мальчишки завидовали Аркаше: папа — знаменитый лётчик, дядя Миша тоже знаменитый лётчик. Он и папа спасали Челюскинцев — снимали их с льдины у самого Северного полюса. И дядя Миша, и папа стали первыми Героями Советского Союза вместе с лётчиками Ляпидевским, Леваневским, Молоковым, Слепнёвым и Дорониным. И все они были папиными друзьями, и их всех знал Аркаша. Но он никогда не задирал носа, не воображал. Ему хотелось поскорее вырасти и тоже стать лётчиком…

Дядя Миша вручил крестнику необыкновенный подарок — полное лётное снаряжение: белый шёлковый подшлемник, настоящий кожаный шлем, кожаную безрукавку-телогрейку и маленькие, но настоящие меховые сапоги-унты…

Ребята так и ахнули: трогали руками, примеряли… Аркадий радовался вместе со всеми такому подарку…

А на другой день со своим другом Димкой он был на наблюдательном посту — на крыше сарая. Они давно уже тренировали себя по звуку определять, какой летит самолёт, какой лётчик будет делать посадку или взлетать: аэродром рядом, да на него не пускают. Вот сарай — наблюдательный пост.

— И охота вам, ребята, торчать на крыше, — заметил как-то отец Димы, старший авиационный механик сверхсрочной службы, Андрей Михеевич Кротов. — Всё равно ничего не увидите и не поймёте…

— А мы уже всё изучили, — ответил Аркадий.

— Вот как! — усмехнулся Андрей Михеевич. — А ну, Аркадий, скажи, какой самолёт пошёл на посадку?

— Истребитель "Чайка", а делает посадку командир звена Лосев.

— Верно. А как угадал?

— Совсем даже не угадывал, — ответил Аркадий. — Лосев перед посадкой всегда делает "горку". А вот командир эскадрильи Невродов обязательно на самых больших поворотах пронесётся на бреющем, низко-низко.

Кротов одобрительно покачал головой.

— Дядя Михеич, хотите, закрою глаза и по звуку скажу, какой летит самолёт: истребитель, разведчик или бомбардировщик?

— Неужто скажешь?

— Скажу, честное пионерское!

— Давай, сейчас проверим.

Михеич забрался к ребятам на крышу. Дима завязал Аркадию глаза платком. Было видно, что на взлёт пошёл большой самолёт. Когда он пролетел над крышей сарая, Михеич спросил Аркадия:

— Какой летит?

— Разведчик, он же скоростной бомбардировщик, — ответил Аркадий.

— А может быть, транспортный? — переспросил Михеич.

— Нет, у транспортного моторы другие и звук другой.

— Молодец, Аркаша.

— Дядя Михеич, возьмите нас на аэродром — очень хочется поглядеть, как там…

— Отчего же, можно будет. Вот только у начальника попрошу разрешения и возьму…


* * *

22 июня 1941 года…

Война…

Всё сразу изменилось, стало по-другому и дома, и на аэродроме.

На аэродроме формировались новые соединения.

В школе разместился госпиталь — появились первые раненые с фронта.

Николай Петрович Каманин улетел на фронт командовать авиационной штурмовой дивизией.

Аркадий с мамой и братом вернулись в Москву.

Как только они приехали, мальчик сразу же стал проситься, чтобы мать разрешила ему поработать на авиационном заводе.

В огромном, почти пустом сборочном цехе ремонтировали самолёты для фронта. Лётчики, техники, механики, командированные из воинских частей, помогали рабочим завода. Вместе со всеми работал и Аркадий.


* * *

Весной 1943 года на Калининском фронте было затишье. Немцев отогнали от Москвы, и они зарылись в землю, перешли к обороне.

Аркадий с матерью приехали проведать отца. Николай Петрович командовал уже корпусом. Тут же на фронте авиационные части пополнялись новыми самолётами, готовились к будущим большим боям.

Аркадий просил отца:

— Пап, а пап, не отправляй меня в Москву. Я всё равно сбегу на фронт. А здесь я принесу больше пользы. Механики тут нужны. А я кое-что знаю, могу помочь…

И генерал сдался. Аркадия зачислили механиком в эскадрилью связных самолётов ПО-2.

Чётким строевым шагом подошёл к командиру эскадрильи связи худенький невысокий парнишка и отрапортовал:

— Рядовой Каманин, механик по спец-оборудованию, прибыл в ваше распоряжение.

Отрапортовал лихо. Недаром, как потом стало известно, паренёк перед этим докладом два дня тренировался на опушке леса, рапортуя поочерёдно перед каждым деревом.

— А ведь мы, кажется, знакомы уже, Аркадий, — сказал командир.

— Да, немножко, — смутился Аркадий, вспомнив, как совсем недавно отец вызвал к себе командира эскадрильи для доклада. Пришёл он на квартиру к генералу вечером. Встретил его Аркадий:

— Вы капитан Трофимов?

— Да.

— Папа просил подождать… У него совещание.

Капитан сел на ступеньки крыльца, спросил:

— Как тебя зовут?

— Аркадий.

— Будем знакомы… Командир эскадрильи…

— Какой, — перебил капитана Аркадий, — истребителей или штурмовиков?

— Нет, связных самолётов при штабе корпуса.

— А… — разочарованно произнёс Аркадий, — значит, "на кукурузниках" летаете?

— Да, на этих самых. На ПО-2.

— Тоже мне авиация, — усмехнулся Аркадий.

— Напрасно так пренебрежительно относишься. Мы на этих маленьких фанерных самолётах большие дела делаем. Видишь, сам командир корпуса нами интересуется…

…И вот теперь они снова встретились.

Было отчего смутиться.

— Оборудование ПО-2 ты хорошо знаешь, или дать время на изучение?

Аркадий не подал виду, что обиделся.

— Знаю, товарищ комэск. Я на аэродроме два лета в каникулы проработал, а последнее время был механиком на авиационном заводе.

— Тогда полный порядок. Иди в своё звено, приступай к работе…

Так началась служба.

Поначалу Аркадий больше всего боялся, чтобы в нём не увидели "папенькиного сынка". И Аркадий брался за самую "чёрную", самую тяжёлую работу.

Он похудел, осунулся, но глаза горели: новый механик, совсем ещё мальчишка, справлялся со своими сложными обязанностями, ни на что не жалуясь. С каждым днём всё ближе была цель, которую он поставил перед собой, — летать.

На самолётах Аркадий работал наравне со взрослыми механиками. Это не мешало ему с помощью комэска Трофимова и других лётчиков упорно учиться лётному делу.

— Товарищ инженер-майор, — обратился как-то Аркадий к инженеру Усаченко, — разрешите потренироваться на макете самолёта.

— А зачем это тебе понадобилось? На тренажёре занимаются только лётчики.

— А я и хочу быть лётчиком. Всю материальную часть изучил. Вот спросите командира и инженера эскадрильи. Они уже два раза меня проверяли.

Через несколько недель инженер-майор гонял Аркадия по всем пунктам лётного тренажа. И Аркадий отвечал без ошибок.

Так изо дня в день он настойчиво овладевал необходимыми знаниями.

Как-то старший лейтенант Друма взял Аркадия в полёт. Пролетели минут двадцать. Вдруг Аркадий осторожно тронул штурвал. Друма вопросительно посмотрел на механика: мол, что случилось? Аркадий знаками пояснил: "Дайте повести самолёт". Друма отрицательно покачал головой.

Но потом, набрав высоту, лётчик обернулся и показал рукой: "Бери!"..

Аркадий ведёт ручку немного на себя, потом от себя, и послушный ему самолёт то легко набирает высоту, то плавно снижается.

Счастливый, сосредоточенный, уверенный, он управлял самолётом целых пять минут.

Незабываемых пять минут!

Наконец-то сбылась мечта!

Отдавая управление Друме, Аркадий вдруг закричал от восторга, растеряв всю свою сдержанность.

Друма улыбнулся и одобрительно поднял вверх большой палец.

Так у лётчиков вошло в привычку разрешать Аркадию вести самолёт самостоятельно.


* * *

Бомбардировщик "Юнкерс" удирал от наших истребителей. Немецкий стрелок яростно отстреливался. Одна из шальных пуль попала в козырёк первой кабины самолёта ПО-2, случайно пролетавшего рядом.

Лётчик был ранен в лицо осколками. Ослеплённый, теряя сознание, он передал управление самолётом Аркадию, успев переключить на него рацию. Аркадий ещё ни разу не садился самостоятельно. Он доложил обо всём командиру по радио и получил приказ: "Посадка запрещается!"

Когда Аркадий подлетал к своему аэродрому, к его ПО-2 подстроился поднявшийся на выручку командир эскадрильи. Он полетел рядом, сделал несколько кругов над аэродромом, подробно инструктируя Аркадия по радио, и приказал как можно точнее и быстрее всё повторять за ним, внимательнослушая радио. Люди на аэродроме замерли, следя за посадкой.

Крыло в крыло снижались самолёты, и вот оба уже, мягко коснувшись земли, приземлились на три точки.

Может быть, долго ещё пришлось бы ждать Аркадию разрешения летать, но этот случай открыл ему путь к полётам.

Его начали всерьёз обучать лётному делу. Вновь и вновь подвергался он самым придирчивым испытаниям опытных экзаменаторов.

Наконец за проверку его знаний взялся отец.

Николай Петрович Каманин сел во вторую кабину самолёта с намерением проверить сына со всей строгостью уставов по полётам. Он гонял его в зоне испытания до тех пор, пока не подошло к концу горючее в баках самолёта, но генералу так и не удалось поколебать уверенность юного пилота. Приказав идти на посадку, Николай Петрович закончил испытания. Выйдя из машины, генерал только развёл руками:

— Ну, Аркадий, победил. Ничего не скажешь — молодец. Летай, коли так!


* * *

Прошло ещё два месяца, и Аркадий стал пилотом.

Сначала он летал на соседние аэродромы, потом с ответственными заданиями на передовую, в тыл к партизанам, в разведку. Лётчики прозвали его Летунок.

Однажды, пролетая над передовой, Аркадий увидел подбитый штурмовик ИЛ-2, который дымился на ничейной земле. Аркадий сделал резкий разворот, "лёг на крыло" и заметил, что из приземлившегося на нейтральной земле самолёта никто не выходит. Аркадий пошёл на снижение, подрулил к штурмовику со стороны наших позиций. Немцы открыли сильный миномётный огонь. С трудом Аркадий вытащил из самолёта лётчика, раненного осколком в голову.

Лётчик сказал:

— Передай комэску: Бердников задание выполнил. Если сможешь, сними с машины фотоаппарат. Отснято всё полностью.

Аркадий перетащил фотоаппарат на свой ПО-2. Потом вернулся к Бердникову и под миномётным огнём добрался с ним до своего самолёта. Но втащить его в кабину оказалось невероятно трудно.

— Обопрись на меня, — задыхаясь, просил Аркадий.

Лётчик пытался подняться, но, обессиленный, снова падал.

— Ну ещё немного, ну, Бердников, постарайся! Одному мне не поднять тебя.

Несколько раз Аркадий пробовал посадить лётчика, и, наконец, когда Бердников схватился за край кабины и, преодолевая боль, подтянулся, Аркадий приподнял его и, уже потерявшего сознание, положил на сиденье.

Аркадий еле дышал от усталости.

Прислонившись к самолёту, он снял с головы шлемофон, вытер пот с лица и окинул взглядом изрытое снарядами поле.

"Как тут взлетишь! А надо, надо!.."

Аркадий не знал, что всё это время за ним с волнением наблюдали из ближнего леса наши солдаты. Они собрались возле танков, замаскированных ветками. Солдаты просили командира:

— Разрешите подобраться к самолёту на выручку.

Но как разрешить! Ведь немцы обнаружили бы замаскированные танки.

К группе танкистов и пехотинцев подошёл командир полка.

— Почему не в укрытии? Что там для вас, спектакль показывают?

Но, увидев самолёт, поднёс к глазам бинокль.

— А ведь это та шестёрка, которая только что у нас была, — сказал он. — Самолёт связи…

"Что делать? Танки должны скоро выступать, но не раньше установленного срока. Демаскируешь танки — можешь сорвать всё наступление".

Полковник приказал радисту:

— Узнайте у штурмовиков, могут ли на десять минут, — он посмотрел на часы, — ускорить вылет. Передайте: "На вынужденной посадке, в нейтральной полосе, ближе к немцам, находится десятка, красный номер. Рядом с ней приземлилась шестёрка. Передал "Гром-4". Жду ответа.

Зазвучал зуммер радиостанции. Радист доложил:

— Отвечают: "Гром-4". Первый эшелон вылетел. Окажите помощь на вынужденной, "Ястреб-2".

Полковник отдал приказ.

— Начинаем атаку. Сообщите артиллеристам. Экипажи, по машинам!

Аркадий тем временем залез в кабину и внимательно осматривал поле, изрытое, всё в ямах и воронках от снарядов и мин. Пригоден для взлёта был только один кусочек земли, но и там, в конце, огромная воронка от снаряда.

А ждать нельзя, обстрел не прекращался.

В этот момент над головой Аркадия с воем и свистом понеслись на позиции немцев сотни снарядов. Заговорили артиллеристы.

"Наши! Теперь взлетать нельзя".

После артиллерийского налёта Аркадий услышал, как понеслись штурмовики, и тут же из леса, сбрасывая маскировочные ветки, вырвались танки. Когда первые танки прошли, Аркадий поднял в воздух свой самолёт — это потребовало огромного мастерства! — и потянул на бреющем за лесок.

По радио он услышал голос генерала Байдукова:

— Шестёрка! Летунок! Слышишь меня? Отвечай, как Бердников? А ты сам цел? Чеши на аэродром. Прикроем тебя. Я — "Ястреб-2", я — "Ястреб-2"… Узнал меня? Приём.

— Узнал! — радостно отвечал Аркадий. — Всё в порядке, иду домой!

Лейтенант, спасённый Аркадием, вскоре снова летал на штурмовике, а на груди у Аркадия был орден Красной Звезды.


* * *

Это случилось в Польше. Аркадий прилетел на аэродром, но посадку ему запретили: на очередное задание вылетели штурмовики и сопровождавшие их истребители.

Аркадий очень устал: весь полёт с передовой проходил в тяжёлых условиях, под грозовым ливнем. И вот теперь приходилось летать по кругу в зоне аэродрома и ждать разрешения на посадку.

Наконец-то поднялся последний истребитель — двадцатка. Аркадий в это время пролетал неподалёку от взлётной полосы. Взглянул на истребитель и… глазам своим не поверил: верхом на фюзеляже, у хвоста, прижавшись к стабилизатору, сидел человек.

"Что делать?" Решение созрело мгновенно.

Аркадий дал полный газ и повёл свой самолёт на перехват.

Сблизившись с двадцаткой, он красной ракетой привлёк внимание лётчика и рукой показал ему на хвост истребителя.

Всё кончилось благополучно. Спасённый Аркадием "наездник" закоченел было совсем, да на аэродроме отогрели. А лётчик двадцатки после рассказывал:

— Вижу, несётся на меня Аркадий на своём ПО-2, стреляет в упор из ракетницы, грозит кулаком и показывает то на свою голову, то на хвост самолёта. Обернулся я и обомлел: на хвосте самолёта — механик, а высотёнку я уже набрал приличную и шасси убрал. Переключил рацию на приём и слышу свои позывные. В жизни моей, наверное, такой посадки не было и не будет. Вот страху набрался: всё боялся, как бы не свалился механик.

Как же случилось такое?

Грозовым ливнем размыло грунт аэродрома. Для лёгких истребителей это беда. Выруливая на старт, они колёсами зарывались в грязь и опрокидывались. Чтобы этого не случилось, механики садились им на хвост и после того, как самолёт подруливал к старту, проворно соскакивали.

Но лётчик двадцатки, взлетавший последним, торопился, не задержался на старте, а сразу пошёл в воздух, увозя перепуганного механика.


* * *

Заветным желанием Аркадия было летать на боевом самолёте — истребителе или штурмовике. Ведь его тихоходный фанерный самолёт не имел вооружения, чтобы защищать себя и наносить удары по врагу.

Он много раз просил и комэска и инженера, чтобы те разрешили установить на его шестёрке бомбодержатели. Есть же на ПО-2 такие установки в полках ночных бомбардировщиков, где на этих же самолётах летают девушки.

Аркадию, смеясь, отвечали:

— Вот и переходи в полк к девушкам. На девчонку ты похож, вполне сойдёшь за лётчицу.

Тогда Аркадий задумал сам осуществить свой план и превратить связной самолёт в бомбардировщика. Об этом мы, может быть, и не узнали бы, если б не случай, происшедший с ним в штабе фронта.

Однажды, это было в Западной Украине, Аркадий летел над Карпатами.

Самолёт шёл низко над лесом. Аркадий то и дело поглядывал на деревья и поляны между ними. И вдруг… Из-под елей захлопали винтовочные выстрелы. Под крыльями самолёта прошла автоматная очередь.

"Бендеровцы", — успел только подумать Аркадий и набрал высоту.

На другой день он снова летел мимо этого же места и вёз с собой "гостинец" для лесных бандитов: захватил автомат в противогазной сумке. В этот раз по самолёту не стреляли, и Аркадий благополучно сел на маленьком аэродроме возле штаба фронта. А после, когда уже запустили мотор, собираясь улететь с полученными документами и пакетами, то услышал нарастающую беспорядочную стрельбу: на штаб напала банда бендеровцев. Штаб фронта был примерно в ста километрах от передовой. Поблизости, кроме роты, охраняющей штаб, никого не было.

Прибежал механик аэродрома.

— Товарищ сержант, — закричал он, — аэродром под обстрелом! Взлетать нельзя. Идёмте в укрытие. Мы там заняли оборону.

— Ладно, возьми автомат и диски, а я повоюю с ним с воздуха, — ответил Аркадий. Дал полный газ, выбрал ручку на себя и взмыл с пятачка.

Набрав высоту, Аркадий осмотрелся, разглядел небольшие скопления врагов и, снизившись, забросал их ручными гранатами. Потом на максимальной скорости полетел на свой аэродром. По его сообщению на выручку штаба вылетела группа истребителей-штурмовиков, а по дороге помчался грузовик с солдатами.

Бой длился несколько часов. Банду удалось уничтожить…

Так мы узнали, что в противогазной сумке Аркадий возил с собой "карманную артиллерию".

А вскоре у развёрнутого знамени перед строем личного состава эскадрильи Аркадию была вручена правительственная награда — второй орден Красной Звезды.

К этому времени он был уже опытным лётчиком, и ему исполнилось пятнадцать лет.


* * *

Прилетел как-то раз Аркадий со срочными документами на передовую к начальнику группы наведения капитану Проскурову. Спрятал свой самолёт в лесочке, замаскировал ветками, посидел немного на радиостанции, послушал, как радистка Рита успевала передавать распоряжения нашим лётчикам. Они по нескольку раз с воздуха атаковали укрепления немцев. Потом вышел и говорит:

— Товарищ капитан, дайте мне задание. Что я тут торчу на командном пункте без дела.

— Хорошо, — ответил капитан Проскуров, — а то я совсем закрутился. Давай полезай на крышу сарая и наблюдай в бинокль. Как появится в воздухе новая группа наших штурмовиков, сообщи мне. Кричи громче, не стесняйся. Следи, сколько будет самолётов, каким идут курсом, на какой высоте, и заметь номер на борту ведущего самолёта. Если вдруг в воздухе появятся немецкие истребители, то немедленно докладывай, чтобы я успел предупредить наших штурмовиков и нацелить своих истребителей.

Уселся Аркадий верхом на самый, конёк соломенной крыши и докладывал всё, что видел.

Дело было летом. Солнце припекало крепенько.

Немецкие истребители не появлялись.

Наши лётчики были полными хозяевами в небе. Время тянулось медленно. Томительно и скучновато показалось Аркадию задание. С досады он начал каблуком сапога ворошить солому на крыше. Из развороченной соломы поднялась туча растревоженных ос.

Аркадий камнем скатился с крыши, упал на землю, закрывая лицо.

Ос отогнали дымом, зажгли солому, но Аркадии весь был искусан.

— Тоже мне, нашли работу. Наверно, нарочно всё это подстроили, — ворчал Аркадий.

— Летунок, — сдерживая улыбку, сказал ему капитан Проскуров, — тебе больно, сочувствую, но ты несправедлив. Поручение я тебе дал ответственное. Сидел бы спокойно, наблюдал. Сам виноват. Потревожил пчёлок, вот и получил по первое число.

Надо было вылетать, и капитан приказал лететь на свой аэродром. Оказать медицинскую помощь здесь не было возможности, да и боялся, что заплывут глаза и не сможет Аркадий улететь.


* * *

Летел Аркадий злой как чёрт. Приятного, конечно, мало, когда всё лицо, шея, руки горят от укусов, а один глаз закрылся, осталась только щёлочка.

Пролетая над опушкой леса, Аркадий увидел на поляне наш танк Т-34. Одна гусеница растянулась под ним, как коврик, а танкисты сидели, покуривали.

"Вот растяпы, — подумал Аркадий, — другие бы давно починили — и в бой, а эти загорают…"

Пролетел немного — и совестно стало:

"Может, авария? Может, помощь нужна?"

Вернулся назад и посадил самолёт рядышком.

— Что случилось? Может, помочь чем смогу?

— Два трака (это значит, гусеничные стальные плитки) перебило, — отвечают танкисты. — Новые подобрали, а болтов, соединить их, нет. Какая от тебя помощь, парень? Верёвочкой или проволокой их не свяжешь.

— Сам понимаю, — ответил Аркадий. — Вы мне покажите на карте, куда слетать, и я привезу болты.

— Родной наш, дай тебя расцелуем, — обрадовался командир танка. — Смотри, вот тут лесок, — показывал он, держа планшет Аркадия с картой, — потом речка, а на краю деревни, возле мельницы, танковый парк и мастерские.

— Знаю, я туда летал, — ответил Аркадий.

— Выручай, друг. Передай записку и сбрось нам сумку, век не забудем. Ведь понимаешь, дело какое: товарищи в бою, а мы здесь на приколе. Аркаша, зайди заодно в нашу санчасть. Медсестра Марина смажет тебя мазью от ожогов. Здорово помогает. Никому не даёт её, но на тебя не пожалеет.

Мазь помогла, боль утихла. Вся история с осами теперь казалась Аркадию смешной.

Принесли болты, и Аркадий, сделав круг над деревней, покачал крыльями и полетел к ждавшим его танкистам.

Пролетая мимо поляны, он сбросил сумку с болтами и увидел, как танкисты махали ему вслед в знак благодарности.

Посмотрел моторист Володя Мухин на забинтованную голову Аркадия, когда тот прилетел на свой аэродром, и перепугался:

— Летунок, что случилось? Может, санитарную машину вызвать?

— Не надо. На "фрицевский сюрприз" наскочил.

— На передовой? На мину?

— Какую там мину? Мин у фрицев теперь не хватает, так они на меня ос напустили. Видишь, как разукрасили, — шутил Аркадий.


* * *

Весна 1945 года. Шёл бой на ближних подступах к городу Брно.

К командующему фронтом маршалу Советского Союза товарищу Тимошенко Семёну Константиновичу, который осматривал в бинокль панораму боя, подошёл полковник — начальник связи фронта — и доложил:

— Связь с партизанским отрядом прервана. Вышли из строя батареи питания рации. Просят срочно доставить.

— Вот незадача, — сказал командующий. — Нужно как можно скорее восстановить связь. Большая группа немцев уходит из-под удара. Партизаны должны взорвать мосты и не выпустить немцев на дороги, по которым можно увезти технику. Это нужно передать партизанам. Немедленно организуйте доставку питания.

— Товарищ командующий, запасные батареи питания у нас есть, а вот самолёт надо вызвать.

Командующий снова поднёс бинокль к глазам и сказал:

— Ну и орлы же наши, пока с вами говорил, вон на сколько продвинулись! Не теряйте времени — вызывайте самолёт!.. Впрочем, подождите! Чей это самолёт стоит на площадке у горы? Выясните.

Через некоторое время подошёл генерал-лейтенант Каманин.

— Твой самолёт? — пожимая ему руку, спросил маршал.

— Мой.

— Один прилетел или с лётчиком?

— С лётчиком. Он там у самолёта.

— Зови его, выручай. Есть срочное задание, — и маршал коротко рассказал, в чём оно заключается. — Справится твой лётчик?

— Уверен, что справится.

— Зови-ка его сюда. Дадим задание, где найти партизан. Пусть попытается приземлиться, ну а в крайнем случае, сбросит пакеты с вымпелом.

Не прошло и несколько минут, как паренёк в лётной форме, отчеканивая шаг, подошёл к командующему и доложил:

— Товарищ командующий, маршал Советского Союза, по вашему приказу прибыл. Докладывает старший сержант Каманин.

— Каманин? — Тимошенко с удивлением посмотрел на Николая Петровича…

— Карта района есть?

Аркадий быстро расстегнул планшет и положил свою лётную карту на столик.

— Товарищ генерал-лейтенант, уточните задание, наметьте маршрут и подсчитайте необходимое время полёта.

Через несколько минут Аркадий бежал к самолёту, где уже стояли связисты с упакованными в мягкую тару батареями.

По предварительным подсчётам лететь ему предстояло час сорок минут.

Полёт был сложный, маршрут недостаточно изученный. Горы возникали неожиданно, а лететь на большой высоте нельзя — ПО-2 мог легко стать добычей зенитчиков или прятавшихся в облаках "мессеров". Бреющим полётом с небольшим запасом высоты лететь тоже опасно: ведь территория занята немцами, и на любой высотке мог быть расположен опорный пункт с зенитными пулемётами.

Приноравливаясь к рельефу гор, Аркадий выдерживал среднюю высоту полёта, напряжённо следя, не увязались ли за ним немецкие истребители.

Задание у него было особой важности. Помимо батарей для рации, он вёз пакет. Вручая его, командующий, конечно, не зря сказал:

— Передашь лично командиру отряда. Если не сможешь приземлиться, пакет не сбрасывай. В случае вынужденной посадки — уничтожь…

Вспоминая впоследствии этот полёт, наш комэск Трофимов говорил, что не каждый опытный лётчик смог бы так чётко и отважно выполнить задание командующего, как выполнил его шестнадцатилетний Летунок. Аркадий был награждён за этот полёт орденом Красного Знамени.

В 1947 году Аркадий был зачислен слушателем Краснознамённой Военно-Воздушной академии им. Жуковского. Нелепая смерть после тяжёлой болезни оборвала жизнь Аркадия. Фронтовые друзья и товарищи похоронили его в Москве на Ново-Девичьем кладбище.


* * *

Часто можно видеть, как к скромной могиле юного героя, убранной цветами, с развёрнутым знаменем приходят дружины, отряды пионеров имени Аркадия Каманина, чтобы почтить память дорогого им ровесника. Приходят, чтобы провести торжественный сбор отрядов, дать клятву на верность его мечтам, его памяти. Клятву — быть такими, как он.


Ю. ТОМИН Альберт КУПША, Маркс КРОТОВ, Коля РЫЖОВ



Вначале было не страшно, а только непонятно.

Когда немцы появились у околицы, всё ещё не верилось, что это — немцы.

Когда забелели на столбах и на стенах домов приказы, грозившие расстрелом за провинности большие и малые, то не верилось, что будут расстреливать.

В один из первых дней оккупации Коля и Маркс, стоя у окна, смотрели, как идёт немецкий патруль.

Двое солдат неторопливо шли серединой улицы. Они шагали в ногу, глядя прямо перед собой, положив ладони на автоматы, висящие на шеях. Они шли как окаменелые. И было непонятно, для чего они такие негнущиеся и жёсткие. Может, для самих себя, чтобы им было легко убивать?

Солдаты шли по улице.

Ребята смотрели.

Вдруг Маркс спросил:

— А в Испании тоже они воевали?

Коля недоуменно взглянул на друга. "Немцы на улице, у твоего дома, а ты думаешь об Испании", — вот что нужно было ответить Марксу. Но вдруг с удивлением Коля подумал, что и для него почему-то важно знать: эти или другие воевали в Испании?


* * *

Испания, Испания!

Голубое небо, голубые горы… И названия на карте звучные. Они хрустят, как сахар-рафинад на зубах: "Гвадалахара", "Сьерра-Морена".

В зелёных долинах, у рек, сверкающих солнцем, идут бои — республиканцы бьют мятежников.

Испания красива и разноцветна, как географическая карта.

Испания — это оранжевые апельсины.

Испания — это дети, заряжающие ружья для своих отцов.

Испания это линия красных флажков на карте.

Испания — республиканцы бьют фашистов!

Много часов проводили тогда ребята за картой.

Маркс лучше всех знал положение на фронтах Испании. Он вообще много знал об Испании.

Но главное — в Испании шла война. И если бы стать чуточку постарше, то можно удрать на эту войну. Там пушки карабкаются по склонам гор и республиканцы на конях преследуют мятежников. И на привалах бойцы пьют холодную ключевую воду из запотевших кувшинов и поют испанские песни.

Ребята ненавидели фашистов и играли в республиканцев. Они играли, и сама война, хотели они того или не хотели, казалась им игрой.

Республиканцы бьют фашистов?

Но линия фронта, извиваясь, медленно подползала к Мадриду. Зелёные долины перепаханы итальянскими танками.

В голубом небе — немецкие самолёты.

Да и всегда ли голубое небо в Испании?

Вот снимки в газетах: небо Мадрида чёрное от дыма.

Горят после бомбёжки дома.

Убитые дети лежат прямо на мостовой. Рядом — женщина. Она лежит, сжав кулаки. Она проклинает фашистов и после смерти.

И вот карта Испании уже перестаёт быть красивой, а война — игрой. Ребята понимают, что война — это страшно, что война — это смерть. Но всё же им хочется в Испанию.


* * *

Давно уже стихли шаги немецкого патруля.

Ребята всё стояли у окна. Они вспоминали каждый про себя Испанию.

Вспоминалось само по себе.

И когда пришёл Алик, Коля сказал, кивнув головой в сторону Маркса:

— Он говорит, что фашисты, которые здесь, были в Испании.

Алик, как ни странно, не удивился и спросил:

— Думаешь — правда?

И опять Коля должен был бы сказать Алику: "Как же так? Ведь фашисты здесь, в нашей деревне… Они могут убить тебя или меня. Они могут убить, кого захотят. У них есть такое право… Почему тебе неудивительно, что у них есть право убить тебя? Почему для тебя важно знать, были они в Испании или нет? Разве это главное сейчас?"

Но Коля ничего не говорил Алику. Ему так же, как и остальным, трудно, невероятно трудно было поверить в то, что вот сейчас под окнами прошли фашисты.

Зачем они здесь? Откуда пришли?

Из Испании?

Значит, и здесь они могут творить то же, что в Испании?!


* * *

Испания очень далеко. А фашисты уже здесь — в деревне Смердыня, недалеко от Ленинграда.

Всё это произошло так быстро, что поначалу было трудно поверить в случившееся.

Но поверить всё же пришлось.

Фашисты входили в любой дом и брали, что им нужно.

Фашисты расстреливали людей, вышедших на улицу после девяти вечера. Расстреливали ни в чём неповинных людей. Ведь это проще — нажать спусковой крючок, чем выяснить, куда и зачем шёл человек.

В те дни ребята говорили мало.

Они смотрели, слушали, запоминали.

Запоминали на всю жизнь.

Можно ненавидеть и прятаться.

Можно ненавидеть и мстить.

— Ребята, нужно что-нибудь делать, — сказал Коля. — Мы должны мстить. Мстить за наших и за испанцев. Поклянёмся!

— Честное слово! — горячо подхватил Алик и добавил ещё раз, для верности: — Честное пионерское!

Маркс молча кивнул головой. Он всегда говорил мало, и ребята знали, что для Маркса достаточно и этого.


* * *

Начались поиски партизан.

Осторожно ребята расспрашивали знакомых.

Одни пожимали плечами, другие говорили: "Не лезьте не в своё дело", третьи спрашивали: "Зачем?"

На этот простой вопрос ответить было очень трудно.

Люди таились.

Люди скрывали свои чувства и мысли.

Ребята видели, что люди, к которым они обращались, ненавидели фашистов так же, как и они, но никто не отвечал прямо.

Одни улыбались, другие хмурились; ни те, ни другие ничего не говорили.

Ребята не теряли надежды. Где только они не искали партизан: в оврагах, в лесу, даже в заброшенных сараях.

Однажды, когда ребята сидели в кустах у околицы, им встретился странный человек.


* * *

Был ясный осенний день.

В чистом воздухе далеко разносился гул самолётов с немецкого аэродрома. Время от времени из-за леса вздымались тяжёлые машины-бомбардировщики. Развернувшись, они выстраивались и уходили в сторону Ленинграда. Через некоторое время они возвращались, облегчённые и как будто довольные оттого, что остались целы и могут убивать снова. Низко над лесом заходили на посадку.

Из-за гула моторов ребята и не услышали шагов человека. Он стоял перед ними и, чуть покачиваясь на длинных ногах, смотрел на них сверху. Он был в новом сером костюме, в белой рубашке и в галстуке. Он разглядывал ребят с любопытством и сначала показался не своим и не чужим, а просто странным.

— Хорошие самолёты? — спросил он, кивая в сторону аэродрома.

Ребята молча смотрели на незнакомца.

— Я понимают, понимаю… — засмеялся незнакомец. — Война!.. Я — подозрительный человек. Так?

Ребята молчали.

— Я понимаю, — продолжал незнакомец. — Война!.. Но я стою и улыбаюсь вам, а вы не улыбаетесь мне. Почему? Когда встречаются в первый раз, то сначала нужно хорошо разговаривать, как друзья. Когда встречаются враги, то нужно разговаривать, как враги. Но ведь вы и я — не враги. Так?

Было что-то странное в манере человека складывать слова.

Русские слова звучали совершенно правильно и всё же не по-русски.

— Я хотел поговорить с вами, как будто нет войны. Я понимаю, вам нравятся самолёты. Мне тоже нравятся самолёты. Я хотел раньше лётчиком сделаться. Летать — очень хорошо. Верно?

Никто из ребят не произнёс ни слова.

— Молчание — золото, — незнакомец засмеялся. — Когда я был мальчиком, я тоже мало разговаривал и много дрался. Все мальчишки любят драться. Потому из них и вырастают хорошие солдаты. Правильно я говорю?

Он говорил правильно. Пожалуй, слишком правильно. Чем больше он улыбался, тем угрюмее становились ребята. Никто и никогда не был так терпелив с ними. И всё же в дружелюбии человека в сером была непонятная им назойливость.

Теперь уже никто из мальчиков не хотел заговорить первым.

— Я понимаю. Вы не хотите говорить. Это нехорошо. Война скоро кончится, и мы будем разговаривать хорошо. Что будете вы после войны делать?

Ребята молчали.

Незнакомец не унимался, и никак нельзя было понять, чего же он хочет.

— Когда победит немецкая армия… — сказал незнакомец.

Ребята вздрогнули и подались назад.

Незнакомец засмеялся.

— Я понимаю. Вы хотите, чтобы победила русская армия?

Об этом можно было бы и не спрашивать. На лицах ребят ответ был написан достаточно ясно.

— Я понимаю. Вы не хотите, чтобы победила русская армия?

Коля мотнул головой и посмотрел на друзей, как бы спрашивая их согласия.

— А вот хотим! — неожиданно сказал он и снова взглянул на друзей. — Хотим! Верно, ребята?

Алик и Маркс молча кивнули.

— Ты говоришь правду. Это хорошо, — сказал незнакомец весело. — Я тебя уважаю. Ты — рыжий, а рыжие счастливые. Может быть, действительно победит русская армия!

Незнакомец ещё раз внимательно оглядел ребят и, резко повернувшись, зашагал к деревне.

— Чего он пристал? — спросил Алик.

— Фашист, — буркнул Коля. — Разве непонятно! Смотри, у него пистолет в заднем кармане…


* * *

В школе стояли немцы.

Занятий не было.

Иногда ребята доставали старые учебники, что хранились в погребе, и читали вслух.

Это было опасно.

Даже в учебнике по арифметике встречались слова: "СССР", "красноармеец", "советский".

Расстрелять могли и за учебник по арифметике.

Через деревню на фронт проходили колонны немцев.

Гул на земле, и гул в небе…

По-прежнему гудели, распаляя себя злобой, моторы над аэродромом.

По-прежнему поднимались самолёты с русской земли и шли бомбить русскую землю.

Казалось, не было силы, которая преградит им путь.

Вдруг в небе грянули пулемётные очереди.

Вихрем через палисадники, огородами помчались ребята к околице. Они прятались в кустах и оттуда смотрели в небо.

Смотреть было запрещено, за это полагался расстрел.

Наверху шёл бой. Медлительные бомбардировщики с чёрными крестами на крыльях, завывая, улепётывали в разные стороны: откуда-то сверху, из-за облаков, свалился на них зелёный "ястребок".

Он был один.

Короткой трелью он прошёлся по спине "юнкерса", и тот вспыхнул сразу, как ватный. Огненным комом "юнкере" врезался в землю где-то за лесом. Спустя некоторое время долетел грохот взрыва.

"Ястребок" снова взмыл вверх и, кувыркнувшись через крыло, стал падать на спину следующему "юнкерсу".

С аэродрома поднялись немецкие истребители.

"Ястребок", словно ликуя, заплясал в небе, огрызаясь короткими очередями. Он пикировал, петлял, переворачивался и делал это так легко, так весело, что всё это было похоже не на бой, а скорее на игру в пятнашки. Немецкие истребители то зажимали его сверху и снизу, то, блокируя по сторонам, кружились с остервенением, боясь расстреливать его, чтобы не попасть друг в друга.

И вдруг "ястребок" задымил и стал снижаться.

Вся свора метнулась За ним, теперь уже впрямую поливая из пулемётов беспомощную машину.


* * *

Ребята вскочили на ноги, забыв о том, что их могут увидеть.

"Ястребок", косо прочертив по макушкам деревьев, исчез.

Ребята стояли прислушиваясь. Взрыва не было.

Они бросились к лесу. Никогда в жизни им не приходилось бегать так быстро. Они оступались, проваливались в колдобины, цеплялись за сучья, но не чувствовали боли ни от царапин, ни от ушибов.

"Ястребок" лежал на прогалине, уткнувшись крылом в землю. На бортах пузырилась горящая краска. Жирный тяжёлый дым стлался по поляне.

Лётчик сидел в кабине, склонив набок голову. Руки его, залитые кровью, повисли вдоль спинки кресла.

Коля прыгнул на крыло, подполз к кабине, с трудом открыл её и потряс лётчика за плечо. Голова лётчика чуть качнулась.

— Скорее! Живой! — задыхаясь от дыма, крикнул Коля.

Алик и Маркс были уже рядом. Отстегнув ремни, они с трудом вытащили лётчика из кабины. Осторожно спустили на траву тяжёлое тело.

Чтобы лётчику было удобнее лежать, Алик подстелил ему под голову свою телогрейку.

Маркс принёс в шапке воды!..

И только тут ребята заметили на комбинезоне лётчика дырки, много дырок, возле которых расплылись тёмные пятна.

Первый человек, который прилетел к ним с нашей земли, прилетел мёртвым. Его убили ещё в воздухе.

Когда Алик понял это, он заплакал.

И, глядя на него, заплакали Маркс и Коля.

Они плакали молча, не всхлипывая, не утирая слёз. Они плакали как мужчины.

Если бы в эту минуту пришли фашисты, то мальчики дрались бы с ними до последнего вздоха. Руками, ногами, зубами — насмерть.

Но фашисты не пришли.

У лётчика в карманах были документы и письмо.

Письмо начиналось так: "Дорогой Лёшенька! Мы все уже в Новосибирске. Холодина стоит такой, что сил нет. Намёрзнусь за день на работе, приду домой и думаю: как же тебе, наверное, наверху холодно. Каждое воскресенье хожу на базар, ищу тебе шерсти на варежки. Теперь, слава богу, нашла козий пух. Тёплый. Теперь такого нигде не достанешь…"

Лётчика Лёшу похоронили в лесу.

Хоронили тайком, без памятника, чтобы не нашли немцы. Его положили в могилу в полной форме, и никто из мальчиков даже не подумал взять пистолет — героев всегда хоронят с оружием…


* * *

Зима в тот год была жестокой, морозной.

Гитлеровцы стали ещё подозрительнее и злее.

Промёрзшие патрули для храбрости палили в ночь. Стреляли на шорох, на огонёк цигарки, стреляли чуть ли не в собственную тень.

Они смертельно боялись партизан.

Выходить из деревни становилось всё труднее. А выходить было нужно.

Ребятам, наконец, удалось связаться с партизанами.

Это сделал Коля.

Он пропадал целыми днями. Возвращался усталый, с посиневшим от холода лицом. На расспросы отвечал неопределённо или отмалчивался.

Напрасно пытались Алик и Маркс узнать у него хоть что-нибудь. Коля ничего не говорил. Тогда Алик и Маркс замолчали. Они дулись, бросали на Колю сердитые взгляды, но это не помогало. Наконец даже Маркс, всегда молчаливый, тихий Маркс, не выдержал.

— Ты думаешь, что мы ничего не знаем? — сказал он Коле. — Пожалуйста, думай… Мы всё знаем — ты ходишь к партизанам. Верно, Алик?

— Правильно, — сказал Алик, — пусть он не врёт.

— Я вру?! — крикнул Коля. — Чего я вам наврал?

— Ничего, — ответил Маркс. — Раз не говоришь правду — значит, врёшь. Мы же поклялись, чтобы вместе…

— Ничего я не вру… — буркнул Коля. — Мне командир сказал: если попадёшься один, то это — один, а если трое, то это — трое. Будут одного мучить или троих — есть разница? Я про вас говорил. Он сказал: "До времени…"

— Тогда мы сами найдём, — спокойно сказал Маркс.

— Не нужно искать! — зашептал Коля. — Я должен вам сказать и скажу: завтра повезём партизанам продукты…

— Здорово, рыжик! Молодец, рыжик! — Алик, мгновенно забывший все обиды, сильно хлопнул Маркса по плечу. — Это годится, верно, Марик?

Маркс молча кивнул в ответ.

С этого дня ребята начали постоянно помогать партизанам.

Оказалось, что в деревне не так уж мало людей, которые связаны с партизанами. Они передавали ребятам продукты и одежду, а Коля, Алик и Маркс отвозили всё в лес и оставляли в условленных местах.

Это было уже настоящее дело.

И всё же… Продукты… Горбушкой хлеба фашиста не убьёшь. Их убивают из автоматов. А мальчики пока могли только мечтать об оружии.

Но вот они получили, наконец, первое боевое задание.


* * *

Как звонко поют лыжи на мёрзлом снегу! Но песня эта — предатель. Надо двигаться бесшумно.

Как хороши голубые дороги в зимнем лесу! Свежая, морозная луна серебрит ели… Но свет луны — только помеха. Лучше всего, если пасмурное небо, если метель, если темно. Немцы боятся темноты.

Давно ли даже в летний день лес казался мальчикам загадочным, таинственным?

Но теперь война.

Всё стало иметь другой смысл. Привидения и колдуны, которыми когда-то пугал ребят Алик, не интересовали больше их.

Сейчас лес — надёжный друг, и в нём безопаснее, чем в собственном доме.

По притихшему, ночному лесу пробираются ребята поближе к аэродрому. Сейчас очень важно не нарваться на засаду.

Впереди Маркс. Он — дозорный. За ним Коля и Алик. В руках у одного — ведро. С ним надо поосторожней, чтобы не громыхало. В руках у другого — керосиновая лампа.

Вот и опушка. Здесь рядом — аэродром: впереди расстилается тёмное поле. Оно кажется мёртвым. Но вот порыв ветра приносит какой-то металлический звук… Вспыхнул и сразу погас крошечный светлячок… Чуть слышно тарахтит не то танк, не то трактор.

Мальчики, сидя в кустах, трут одеревеневшие щёки, суют руки под мышки и снова трут. Хуже всего ногам: от ступней чуть не до колен разбежались мёртвые иголки. Хорошо бы побороться или просто встать да попрыгать… Но этого делать нельзя — могут услышать.

Алик осторожно снимает стекло с лампы, слегка подкручивает фитиль.

Маркс достаёт спички и зажигает фитиль у лампы. Узенький язычок пламени выравнивается.

Накрыв лампу стеклом, ребята плотно устанавливают её в ведре.

Теперь нужно неслышно забраться на сосну и на её верхушке повесить ведро.

Коля лезет вверх по сосне, Алик и Маркс за ним. Передают по цепочке ведро с зажжённой лампой.

Всё выше и выше поднимается ведро с лампой.

Руки коченеют. Дрожь от морозного ветра пробивается по всему телу: поднимаются ребята медленно, боясь оступиться, боясь уронить сигнальный "факел".

Передышка… Ведро подвешено на самой верхушке сосны.

Коля выкручивает фитиль так, что лампа теперь горит в полную силу. Её пламя увидят только сверху наши бомбардировщики. Скоро их время.

Ребята спускаются вниз на землю. Пытаются как-то согреться. Теперь надо обязательно согреться…

Издалека доносится басовитый гул.

Гул приближается.

Гул опускается всё ниже и ниже и плотно обволакивает всё вокруг.

А поле притаилось — молчит.

Уже чётко слышно, как ревут моторы.

Вот они уже над опушкой леса…

Где-то наверху начинает петь сирена. Она набирает силу, вот уже она не поёт, а визжит всё громче и громче, всё пронзительнее, и тогда становится понятно, что это не сирена. Это бомба.

На середине поля взметнулся вверх огненный язык, осветив присмиревшие самолёты с крестами на крыльях. И внезапно поле оживает. Огненные трассы пулемётов взмывают вверх. Вспыхивают прожекторы. Сухо и деловито стреляют зенитки. В небе мигают огоньки разрывов. А сирены вверху визжат не переставая, и на поле пачками рвутся бомбы. Где-то на краю аэродрома вздымается в небо огненный столб и повисает в воздухе. Горит бензохранилище.

На лицах ребят пляшут багровые отсветы. Снег, сбитый воздушной волной с дерева, осыпается на них целыми сугробами. Но они ничего не замечают. Задание выполнено!


* * *

Трудно быть матерью партизана.

Он ещё не взрослый, этот партизан, но уже и не ребёнок. Он умеет ненавидеть, как большой, и может заиграться, как маленький. Он надувает губы, хмурится, отмалчивается — хранит свою военную тайну. Да разве от матери скроешься! И если отпускает она его по ночам, то вовсе не потому, что хочет, а потому, что знает — всё равно уйдёт.

В избе темно.

Дружно посапывают у стенки малыши.

Спит и Маркс.

Вернулся под утро. Промёрзший. Зуб на зуб не попадал. Отогрела.

Хорошо, что живой вернулся. Поплакала на радостях. Вот ведь радости теперь какие — только плакать. Лежит мать в темноте, не спит и думает: как уберечь мальчика? Что сказать? Что сделать? Он говорит: нужно! Она и сама знает, что нужно. А если убьют, тогда как…

Утром кто-то осторожно постучал в дверь. Маркс соскочил с кровати.

Снова стук — тихий, скребущийся: "Немцы так не стучат".

— Кто там?

— Отворяйте скорее. Свой…

Маркс приоткрыл дверь. На пороге, озираясь стоял человек в старой шинели без хлястика, в потрёпанной ушанке со звёздочкой.

— Хозяин, спрячь на часок. Фашисты…

Маркс молча посторонился. Человек вбежал в избу и остановился посреди комнаты озираясь. Только сейчас Маркс разглядел два кубика в петлицах: лейтенант.

— Хоть до вечера… — жалобно сказал лейтенант.

Лейтенант подошёл к окну, осторожно выглянул на улицу из-за занавески.

— Не бойтесь, товарищ лейтенант, — сказал Маркс. — К нам ещё ни разу не заходили. Вы, наверное, голодный…

— Я не боюсь, — ответил лейтенант. — Понятно, что свои. — Он сел за стол. Маркс поставил перед ним чашку с картошкой.

— Спасибо, хозяин, — сказал лейтенант.

Под окном послышались шаги. Маркс подбежал к окну.

— Немцы! К нам идут! Прячьтесь вон туда!

Лейтенант улыбнулся и направился к двери.

"Наверное, он сошёл с ума от страха".

— Немцы же, немцы! Прячьтесь скорее, товарищ лейтенант!

Маркс бросился к двери, оттолкнул лейтенанта в глубь комнаты. "Надо во что бы то ни стало спасти этого человека, своего, русского командира".

Маркс выскочил на крыльцо и захлопнул дверь, прислонился к ней спиной.

Четверо солдат шли от калитки к дому.

Толчок в спину сшиб его с крыльца. Маркс упал на землю. На пороге стоял лейтенант. Солдаты взяли автоматы на изготовку.

— Взять его! — сказал лейтенант. — Отвести в комендатуру.

В тот же день арестовали Колю и Алика. Все трое сидели в комендатуре, прижавшись спинами к стене, в маленькой грязной комнате, когда грохнул засов и на пороге появился длинноногий офицер. Щурясь, он оглядывал полутёмное помещение.

Вдруг ребята услышали знакомый голос: "Очень рад буду поговорить со своими старыми знакомыми".

На пороге стоял человек в сером. Только теперь он был не в костюме, а в кителе с витыми погонами.

Тощий солдат в очках привёл ребят в комнату с зарешечёнными окнами. Их усадили на скамью рядом. Улыбчивый офицер сел за стол.

— Как это так? — сказал офицер. — Я теряю много времени. Я знакомлюсь с русскими мальчиками. Но эти мальчики оказываются врагами немецкой армии. Они укрывают коммунистов.

Ребята, отвернувшись от офицера, смотрели в стену.

— Но я всегда хотел с вами хорошо разговаривать. Вы скажете, кто из вашей деревни с партизанами связан. Откуда пришли вы сегодня утром, и я прощу вам вашу вину.

Ребята молчали.

— Я понимаю. Вы и я — не очень большие друзья. Но нужно разговаривать. Иначе будет очень плохо.

— Ничего мы не скажем… Всё равно вас всех поубивают. Лучше бей, фашист! — крикнул Коля.

Офицер поморщился.

— Ты грубый мальчик. Тебя надо выпороть. Но я совсем не бью детей. Ганс!.. — он кивнул солдату.

— Слушаюсь, господин штурмбаннфюрер!

Тощий солдат подошёл к ребятам, наотмашь хлестнул Колю по лицу и снова сел. Коля зашатался.

Алик и Маркс, поддерживая Колю, поднялись с места. Они стояли, прислонившись, спиной к стене, и молча смотрели на офицера. Офицер откинулся на спинку стула.

— Взгляни, как они смотрят, Ганс. Только русские умеют так смотреть. Бог мой, до чего мне надоели эти фанатики!

— Они, кажется, намерены молчать, господин штурмбаннфюрер.

— Скажут. Не сегодня, так завтра. Они ведь всего лишь дети! Принеси кофе, Ганс. Я сегодня чувствую некоторую усталость.

Господин штурмбаннфюрер ошибся. Они не сказали ничего. И после жестоких пыток 7 февраля 1942 года вблизи деревни Костуя, на берегу Белого озера, Альберта Купшу, Колю Рыжова и Маркса Кротова фашисты расстреляли.


* * *

Имена юных героев — Коли Рыжова, Маркса Кротова, Альберта Купим — занесены в Книгу почёта Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина.

Для этой книжки есть портреты Маркса Кротова, Альберта Купши, но, к сожалению, нет портрета Коли Рыжова. Готовя к выпуску это переиздание, нам пока не удалось найти портрет юного героя.

Обращаемся к красным следопытам: разыщите портрет Коли Рыжова, найдите тех, кто знает или знал героя, может быть, у кого-нибудь сохранилась фотография пионера. Если нам удастся разыскать фотографию Коли Рыжова, то его портрет будет представлен в новом издании.


В. МОРОЗОВ Володя ЩЕРБАЦЕВИЧ



Какая-то добрая сила отвела от Володиного дома все бомбы! Осколком поранило стены, но дом устоял.

Когда бомбёжка кончилась, на подступах к городу загрохотали орудия врага.

Наши воинские части отошли. Очень много ушло и семей. Вова Борсук, Володин дружок, покинул Минск с матерью и отцом. Деревянный домишко Борсуков на Садовой разнесло в щепки.

А через четыре дня после первой бомбёжки многие ребята уже бегали смотреть на немцев. Володя не пошёл. Лёг на диван, сжался в комок. Так и лежал, пока не примчался Яшка, Володин одноклассник:

— Наших красноармейцев гонят!

Володя выбежал из дому.

…По главной улице шли люди, мало чем похожие на военных. Гимнастёрки без ремней, на головах у многих вместо пилоток грязные, пропитанные кровью повязки.

Вдоль колонны скакал немецкий офицер. Поднял коня на дыбы — над головами пленных взметнулись копыта.

Отшвырнув конвоира, из колонны вышел красноармеец:

— Ты что же это, гад?

Боец успел ударить гитлеровца один лишь раз. Хлопнул выстрел. Красноармеец схватился за живот, чуть постоял, словно приноравливаясь, куда ему лучше упасть.

Рассыпалась дробь автоматов.

Какой-то человек в рабочей кепке схватил Володю за руку и потащил к грудам кирпича.

Колонна ушла под гору. На мостовой остался лежать убитый. Возле него Володя увиделнесколько женщин и своего дядю Петра Фёдоровича. Подбежал.

Володин дядя узнал человека, что выходил с его племянником из укрытия: Семён Лукин — металлист с того вагоноремонтного завода, где работал дядя Петя.

— Вот тут гражданки о похоронах толкуют. А товарищ… живой, — сказал Семён Лукич и посмотрел на Володю.

Перевернули бойца на спину.

Переглянулись.

— Мама моя в больнице работает. Она знает, как раненых лечить, — сказал Володя. — Чего вы раздумываете?

— Лети в больницу, Владимир. Объяснишь всё матери. Ключ от квартиры оставь нам, — велел Пётр Фёдорович.


* * *

За перегородкой лежит, мечется в жару тяжелораненый красноармеец. Мать, уходя утром в больницу, предупредила:

— Будь осторожен…

"Если солдаты свернут к дому? Запирать дверь не буду, чтобы не вызвать подозрения. Захотят пройти за перегородку — пусть. Там лежит Сергей Фёдорович, мамин брат. Он рабочий железнодорожного узла. У него имеются документы. А лежит он потому, что попал под бомбёжку, ранен в живот осколком. Вот на стуле его разорванная и окровавленная рубаха. Такие носят железнодорожники".

На лестнице шаги. Это Яшка. У него накопилось немало новостей.

Немцы развесили на улицах приказы. У кого есть радиоприёмники — сдать. Коммунистам и комсомольцам — зарегистрироваться. Какой-то парень кокнул ночью немецкого офицера кирпичом по башке. В развалинах медицинского…

Когда Володя слушал про разрушенный мединститут, то подумал о лекарстве. Мать сокрушалась — совсем его мало. А там оно должно быть, раз институт медицинский…

Яшка убежал. С кастрюлькой пришла Евгения Фёдоровна, Володина тётя. У него моментально созрел план: "Пусть раненый пообедает, а я тем временем…"

Тёте сказал: пойду, мол, встречу маму. Достал в коридоре из сундука портфель.

Людей на улицах было мало. Только немецкие офицеры прохаживались не спеша.

Володя шёл и успокаивал себя: "Эти скоро будут драпать из нашего города".


* * *

Мама с тётей Женей сидели возле стола, на котором стыл обед.

— Ты с ума сошёл, Владимир! Ничего не сказал. Тётю Женю обманул!

Володя поставил на стол портфель с медикаментами.

Ольга Фёдоровна перебирала коробки:

— Володя, ты сядь, поешь. Потом расскажешь.

— Рассказывать нечего, — Володя на цыпочках направился за перегородку.

— Не ходи туда! Не ходи. Спят… они.

И Володя понял, что командира Красной Армии, лечившегося у мамы, тоже спрятали здесь.

Командир сидит за столом и ковыряется в стареньком, расхлябанном приёмнике. Его принёс ночью Семён Лукич.

Володя знает: настоящее имя командира — Николай Ильич. По паспорту же он Савельев Григорий Иванович. Документ принадлежал умершему в маминой больнице минскому жителю.

Хотя на военном были штатские брюки и вышитая по вороту рубаха, своей выправкой и манерой говорить он напоминал Володе отца, кадрового командира, погибшего в финскую войну.

Он сразу же предупредил:

— За мной, орёл, ухаживать не надо! Я ходячий.

Время от времени командир ходил на кухню, смачивал там под краном марлевую тряпку и нёс её красноармейцу. Клал на горячий лоб. А боец бессознательно подвигал марлю к шершавым губам и жевал её.

— Пить…

Пить ему, раненному в живот, было нельзя. Ольга Фёдоровна предупредила: "Ни в коем случае! Вода для него — смерть".

Если бы заставить говорить приёмник! Пока что в нём тоненький писк, треск. Из-за этого почти не слышно шагов на лестнице…

Одним движением командир сгрёб со стола в наволочку детали и лампы.

В дверях — Ольга Фёдоровна. За ней — сутулый человек в летнем пальто. Небольшая, тронутая сединой бородка. Близорукие глаза щурятся и выискивают место, куда можно поставить пузатый чемоданчик.

— Пожалуйста, сюда, Евгений Владимирович. — Мать приняла из рук гостя саквояж, помогла ему раздеться.

Евгений Владимирович достал пенсне, деловито протёр стёкла носовым платком.

Мать вынула из сумки два белых халата — один надела сама, в другой облачила гостя.

И тут-то Володька вспомнил: он несколько раз видел этого человека в больнице. Хирург!

Ольга Фёдоровна увела хирурга за перегородку. Там совещались о чём-то. Потом стало слышно — позвякивают металлические инструменты. Раненый стонал. Володя видел, как мать вынесла таз с окровавленными повязками. В кухне она поставила кипятить воду. Проходя мимо командира, шепнула:

— Это — изумительный специалист, профессор.

Часа через полтора профессор вышел из-за перегородки:

— Этот будет жить!


* * *

Николай Ильич приспособил к приёмнику наушники. Слушал и пересказывал всё раненому красноармейцу.

После операции Терёхину, так назвал себя красноармеец, хотелось поскорее встать.

— Тошно мне, товарищ командир! Там, на фронте, наши хлопцы бьются! Надо идти!

Николай Ильич убеждал: пустая затея! Фронт откатился очень далеко. Догонит разве он, Терёхин, своих? По всем дорогам чужие войска.

— Э-эх! — вздыхал Терёхин. — Разве же нас учили отступать? У меня, товарищ командир, душа в крови.

Нередко Николай Ильич с Терёхиным просиживали всю ночь.

И всю ночь не спал Володя.

За перегородкой шёл тихий разговор…

Сегодня день рождения мамы. Первым пришёл поздравить именинницу её брат Пётр Фёдорович. Вскоре постучали дядя Иван с тётей Женей. Не успели сесть за стол — снова настойчивый стук.

Все насторожились!

В комнату шагнул Семён Лукич. Ему обрадовались: свой человек!

Ольга Фёдоровна взяла вазочку с вареньем, грустно улыбнулась:

— Сегодня мой день. Всё правильно… Если "они" поинтересуются, я покажу свой паспорт. Давно не собирались мы вот так, все вместе. Есть о чём потолковать…

Володя сидел на койке рядом с Терёхиным. Все слушали Ольгу Фёдоровну. Говорила она о том, что в здании политехнического института — госпиталь и в нём томятся наши, умирают от ран. Есть в госпитале надёжные санитарки и медсёстры.

— Помогут нам организовать побег, — закончила Ольга Фёдоровна.

Из-за стола поднялся Семён Лукич. Волнуясь, рассказал о каком-то смельчаке, который сколотил небольшой вооружённый отряд. Скрывается этот отряд где-то под Минском, в лесных чащобах. Два раза обстреляли на тракте вражескую мотопехоту.

— На мой взгляд, тех командиров из госпиталя Можно переправить в лесной лагерь.

Поднялся и Пётр Фёдорович.

— Допускаю… С территории госпиталя пленных удастся вывести. А дальше? Очутились люди в городе… Да по одной их одежде всякий узнает беглецов. Выходит, выведем людей под вражеские автоматы!

— Знаете, какой в госпитале рацион? — сказал Иван. — Не умрёшь, но и не побежишь.

— Разрешите, товарищ командир? — с постели привстал Терёхин. — Дайте я пойду. Раненых выводить надо.

Командир откашлялся, одёрнул косоворотку:

— Освобождение военнопленных считаю для всех нас главной задачей!..

Было как на военном совете. Николай Ильич говорил о тщательной подготовке. Что значит "содействовать побегу"? У командиров должны быть документы, гражданская одежда. Да и подкормить их нужно.


* * *

Идёшь по родному городу и всё время настороже — отовсюду гитлеровцы.

Мама, Николай Ильич доверяют Володе многое. Он уже знает адреса людей, у которых прячутся такие же, как красноармеец Терёхин или Николай Ильич. Ходил Володя по городским окраинам и тихо стучался в окна домов. Стоило ему произнести несколько условных фраз, и сразу же кто-нибудь выносил узелок. В нём — одежда для раненых.

Вовка Борсук, одноклассник, тоже помогал. Ему с матерью так и не удалось уйти от немцев, вернулись в город к родственникам.

Володя догадывался, что у Семёна Лукича, унесшего исправленный радиоприёмник, печатают военные сводки. Дядя Ваня, шофёр, готовит специальный грузовик, а Надежда Фёдоровна добывает какие-то накладные. По ним с хлебозавода можно получить муку. Может, она уже и получена. Может, из неё испекли хлеб и тайком переправили в госпиталь, чтобы подкормить раненых?


* * *

Поздно ночью намечен побег военнопленных.

С узлом одежды Володя ждал их в условленном месте, возле старого деревянного моста. С реки надвигался холодный туман. Всё вокруг сливалось в чёрные и серые пятна. Время словно остановилось.

Но вот справа из-за кустов тихий голос позвал: "Сюда, товарищи!" Мелькнули пригнувшиеся к земле человеческие тени. Володя бросился из своего укрытия им навстречу.

— Заждался? — услышал он голос Петра Фёдоровича. — Давай, Владимир. Времени у нас в обрез.

Володя развязал узел, и раненые стали переодеваться. Военное обмундирование полетело в ночную реку. Всё! Пора уходить. Пётр Фёдорович исчезает первым. Раненых ведёт Володя.


* * *

Впервые Володя командует, да ещё взрослыми, военными людьми. Шепчет: "Ложись!" — и оба раненых припадают к земле.

Тот, что с палкой, проворнее. Второй, натыкаясь на что-нибудь, не выдерживает и стонет.

— Поднимайтесь! — мальчик произносит это почти без звука, одними губами.

До дома они добрались, когда забрезжило утро. Раненых накормили, уложили в постель.

Часа через два в коридоре хлопнула дверь. Затопали тяжёлые шаги. Потом… Володе показалось, пол пошатнулся. У порога стоял немец, обер-лейтенант.

Подойдя к столу, он взял лампу, поднял её повыше, чтобы лучше видеть.

Теперь на обер-лейтенанта падал свет, можно было различить даже въевшуюся в его лицо металлическую пыль. Семён Лукич!

— Пора, товарищи! — коротко сказал он.

Через несколько минут в комнате уже не было ни Терёхина, ни командира, ни "обер-лейтенанта". Остались раненые, которых Володя привёл нынешней ночью: они ещё не могли перенести трудную дорогу в лес.

Ольга Фёдоровна с сыном стояли у окна. Они видели внизу, на мостовой, грузовик. В кузове было человек двенадцать. Возле самых бортов — вооружённые "немецкие солдаты". Один поднял вверх голову… Володя узнал Петра Фёдоровича.

"Обер-лейтенант" вывел из подъезда Николая Ильича с Терёхиным, велел садиться в машину.

Некоторое время дядя Петя и Семён Лукич о чём-то советовались. Потом "обер-лейтенант" сорвался с места, побежал в подъезд.

Володя выскочил на лестницу встретить Семёна Лукича. А он, ничего не говоря, прошёл в комнату. Мать, изумлённая, ждала его у порога. "Обер-лейтенант" о чём-то быстро говорил, мельком поглядывая на Володю. Вот и мать посмотрела. Так обычно глядят, когда провожают близкого человека. Мать сходила на кухню, принесла оттуда небольшой свёрток. Сняла с вешалки вельветовую куртку, подошла к Володе.

— Тебе, сынок, необходимо… с ними. — Она поцеловала сына, поправила шарф на шее.


* * *

…Город ещё спал. Но теперь, казалось, грузовик разбудит всех: он скрипел, лязгал, тарахтел.

При выезде из города грузовик затормозил, и Володя увидел впереди на дороге солдат с автоматами.

Со стороны деревянного строения приближался к машине гитлеровский офицер. Подошёл, взял протянутую из окошка кабины бумагу.

Сидящий в кабине "обер-лейтенант" запасся всеми нужными справками: людей везёт, мобилизованных на лесозаготовки.

Просмотрев документы, немец крикнул что-то солдатам, и они отошли в сторону.

Грузовик долго ехал вдоль речки. Остановился.

Семён Лукич объяснил задачу: все разбиваются на две группы и разными маршрутами пробираются в Логойский лесной массив. У первой за проводника будет Пётр Фёдорович. Вторую возглавит он, Семён Лукич.

— Ты пойдёшь с Фёдоры чем, Владимир, — сказал Семён Лукич. — Дорогу запоминай. Пригодится.

В группу Петра Фёдоровича попали красноармеец Терёхин с Николаем Ильичём.

— Пошли!

…Тропа ныряет в лесную чащу. Здесь золотисто-зелёный сумрак.

Лес кончился, и в лицо подуло полевым жаром. Пыль хрустит на зубах. Будет ли когда конец этой дороге?..

Семеро обессилевших людей ступают на деревенскую улицу. Солнце уже садится, и его розовые лучи бьют прямо в лицо.

Подошли к хате, ничем не выделявшейся среди десятка других. Володьке врезался в память взлохмаченный старик-хозяин, вышедший к путникам. Пригласил всех к себе. Дед определённо поджидал гостей. После того как люди поели, передохнули, он прошамкал:

— Пойдёмте…

Пётр Фёдорович сказал племяннику:

— Теперь народ поведёт старик, а нам можно и назад. Запомни дедову хату.

Первыми подошли к Володе Николай Ильич и Терёхин. По очереди обняли его. Их глаза блестели на тёмных от пыли лицах. Володя смотрел в эти глаза, и ему хотелось сказать что-нибудь значительное. А из груди вырвался только вздох и обыкновенное "до свидания".

…Дорога к дому казалась гораздо длиннее. Володя спешил. Спешил, чтобы сказать матери: "Прошли наши. Прошли! На свободе они!"


* * *

В сентябре внезапно начались облавы, а в домах минчан скрывалось ещё много раненых, бежавших из плена.

Теперь отправляться в лесную деревню, к партизанам, Володе и раненым было намного опаснее. У лесных троп — фашистские засады, по сёлам рыщут полицаи, а на выходах из города — усиленные заставы. Однажды Володя нарвался на засаду, осколок гранаты задел плечо. Но что значит эта царапина по сравнению с теми мучениями, которые переносит раненый Игнатюк? Всё тело его — сплошная рана.

Лейтенанта, Рудзянко его фамилия, уже несколько дней назад забрала к себе тётя Женя.

В один из вечеров к Ольге Фёдоровне пришёл Пётр Фёдорович, торопливо сказал:

— Взяли Семёна Лукича! Лётчика я должен сегодня от вас переправить, а лейтенант пойдёт в лес. Медлить нельзя. Раз уж арестовали одного из нашей группы — значит, фашисты напали на след.

Пётр Фёдорович подошёл к Володе, положил ему руку на плечо:

— Лейтенанта поведёшь ты, Владимир. Возьми! — и отдал племяннику свой пистолет.


* * *

На улице темень, ветер, холодный дождь. Реку в центре города переходили по тому мосту, под которым Володька поджидал когда-то бежавших из плена.

Володя старался идти рядом с лейтенантом, но тот сильно припадал на одну ногу, отставал.

Как только булыжник кончился, идти стало совсем трудно: ноги разъезжались на скользкой траве.

— Товарищ лейтенант! — позвал Володя далеко отставшего попутчика. — Сейчас хорошая дорога пойдёт.

Ждал: должен был уже появиться твёрдый проезжий большак у лесной опушки.

Рудзянко ковылял уже в двух метрах и неожиданно сделался белым, словно обсыпанным мукой. Попал в яркий свет направленного на него фонаря.

Рядом с ним — солдат в пилотке. Хлопает раненого по бокам, шарит в его карманах.

Володька выхватил из-за пазухи пистолет.

— Ложись! — крикнул лейтенанту и одновременно выстрелил несколько раз в сторону света. Упал, прижимаясь к мокрой траве.

Рядом разорвалась граната, ударило чем-то тупым в бок. Но Володька мог ползти. Пистолет был в руке. Пополз к укрывшемуся в чаще безоружному лейтенанту.

— К дороге будем пробиваться, — сказал Володя, — пока не начало светать…

— Не могу… к дороге, — едва слышно проговорил Рудзянко. — Не могу я, рана… не даёт.

"Как же теперь? Ползком? До деревни, где живёт дед-проводник, можно добраться дня за три. Однако днём не поползёшь: остановят".

Володя впервые почувствовал, как жжёт в боку. "Значит, ранен". Потрогал рану, она была горячая на ощупь, даже сквозь куртку.

"Раненого лейтенанта может, пожалуй, спрятать у себя Вовка Борсук, — подумал Володя. — И живёт он на окраине. Если долго не раздумывать, хватит этой ночи, чтобы возвратиться в город".

Шли через ржаное поле. Да и просто просёлком, прикрываясь туманом.

Немцы полосовали фонарями тёмные окраинные улочки. В такие минуты важно было не растеряться. Володька тащил лейтенанта в укромное место — Рудзянко совсем обессилел.

Самые трудные — последние шаги. Их было сделано немало, пока Володька не постучал в калитку. Скрипнула дверь.

— Ты, Вовка?

— Гена! За углом раненый, — проговорил с трудом Володька, и тут силы оставили его.


* * *

В доме на Коммунистической теперь только один раненый — Володя.

Он боялся, что мама будет ругать его, как ругала раньше за синяки или шишки, добытые в мальчишеских играх-сражениях. Нет, не ругала. Ольгу Фёдоровну успокоило то, что рана у сына была всё же не страшная. Опять повезло.

— Я заштопаю тебе куртку, сынок, — сказала Ольга Фёдоровна, возвратившись как-то от дяди Пети.

Мать села, положила на колени вельветовую куртку, разорванную осколком гранаты, и тихо сказала:

— Будем, сынок, пробираться вместе. К фронту.


* * *

…Шли полевой тропой — Володя с мамой и лейтенант Рудзянко.

Нога у лейтенанта ещё не зажила, однако, ступал он твёрдо.

Володе хотелось: пусть бы рядом был и тот человек, что возглавил переднюю группу. Мать сказала — майор.

Майора и ещё двоих, идущих с ним, можно было видеть только издалека. У них — маршрутная карта.

Хотелось пройти побольше за день, да путался в ногах вереск — высокая и жёсткая трава.

Под вечер выбрались, наконец, к дороге.

— Из какой деревни будешь, отец? — поинтересовался лейтенант у крестьянина.

— Здешние мы, — донеслось сверху.

Далеко впереди разразились автоматные выстрелы.

— Прячьтесь! — крикнул крестьянин и стеганул вожжами лошадь.

Лейтенант первым сиганул в березняк у обочины. Володя упал прямо на дорогу. Дышал в пыль. Приподнял голову. Мама стоит на середине дороги, смотрит в ту сторону, куда умчался воз с сеном. Володя подбежал к маме, и она тотчас же оттащила его в придорожный кустарник.

Лейтенант затаился. Его не было слышно.

Стемнело. Володя с матерью до боли в глазах всматривались в серую гряду деревенских хат.

На дороге заскрипели колёса. Из темноты выплыли силуэты лошади и человека, сидящего на пустой телеге.

Телега остановилась:

— Эй! Есть тут кто? — голос был знакомый: звал мужик, вёзший недавно сено. — Чуете вы, люди? В селе немцы! Ваших троих они ухлопали… Уходите!

Уже стояла ночь.

Мама показала Володе на сосну у обочины. Он должен находиться напротив неё, в кустарнике.

— Мы скоро вернёмся…

Ольга Фёдоровна не сомневалась, что найдёт хоть кого-нибудь из командиров.

Она долго не возвращалась.

Среди ночи Володя встал, отыскал глазами дерево. До сосны оставалось несколько шагов, когда темноту разорвали вспышки выстрелов.

— Ни с места! — рявкнул кто-то простуженным голосом.

К нему приближались полицаи, щёлкая винтовочными затворами…


* * *

…Допросы и пытки, пытки и допросы. Болит всё тело, знобит, нет сил подняться с холодного каменного пола.

— За что это они тебя так? Чего ты таишь от них? — настойчиво допытывался старик, который сидит в камере вместе с Володей.

Володя молчит. Он понимает, что на следующем допросе будет ещё труднее. Потеряв сознание, можно и проговориться.

"У нас разбомбило дом. Я жил на Садовой, — повторяет про себя Володя. — Я пробирался домой. Меня остановили…"

— Ты шёл не один. С тобой были командиры Красной Армии. Они бежали из плена, и ты, Владимир Щербацевич, должен был переправить их, — говорит гестаповский офицер. Он стоит на фоне широкого светлого окна. — Рассказывай!

— О чём?

— О подполье.

— Я не знаю, что это такое.

— Хорошо, мы объясним. Подполье — твой дом на Коммунистической улице. Там скрывались советские военнопленные. Их прятали вы с матерью…

Володя чувствовал, как слабеют ноги. Кто же это всё рассказал?

Голова гестаповца вяло покачивается, потом разбухает, увеличивается. И вот уже не голова, а что-то непонятное, огромное движется Володе навстречу.

— Будешь говорить?..

…По голове за воротник рубахи стекает ледяная вода, и резко пахнет нашатырным спиртом.

— Мы из тебя вытянем!

"Значит, молчал, — мелькнуло в сознании Володи. — Молчал!" — Стало сразу легче дышать.


* * *

Дверь в стене бесшумно раздвигается, и в кабинет входит офицер.

Следователь отдаёт ему короткое распоряжение.

Через несколько минут в комнату вводят Ольгу Фёдоровну.

— Узнаёшь? — голос следователя доносится откуда-то издалека. — Подойди к своей матери. Ты что, оглох?

Володе очень трудно смотреть маме в глаза и говорить, что не знает её, не встречал.

Но он говорит и угадывает по маминому лицу, что поступает правильно.

Теперь гестаповец обращается к Ольге Фёдоровне, и Володя слышит тихий мамин голос:

— Мне… не знаком этот мальчик.

Ввели какого-то человека. "Рудзянко?!"

— Вы являетесь командиром Красной Армии? — спрашивает его гестаповец.

— Да, — отвечает заключённый.

Володя вздрогнул. Он слышит, как лейтенант называет имена тех, кто недавно его лечил, пытался вывести к фронту. Но это уже какой-то другой человек, незнакомый, неизвестный.

Если бы можно было вот сейчас же наброситься на него! Но надо сдерживать себя. Пусть предатель утверждает, что в кабинете следователя находятся сейчас мать и сын Щербацевичи, — "главные деятели подпольной группы". Володя же отвечает:

— Я на Коммунистической никого не знаю.

Ольга Фёдоровна говорит то же самое: не знаком ей ни мальчик, ни лейтенант.

Из соседней комнаты вышли двое. Они взяли Володю под руки. Он не сопротивлялся, боясь, как бы вместо него не схватили маму. Но она сама стала просить солдат, чтобы оставили ребёнка, и, если надо, пусть возьмут её.

— Ты будешь стоять. И смотреть! — слышит в ответ Ольга Фёдоровна.

Слышит это и Володя. Его бросают на высокий топчан из жердей. Что-то очень тяжёлое обрушивается на поясницу…

Свет померк, и, конечно, Володя не мог слышать, как кричал гестаповец. Он порывисто влетел в кабинет следователя, чтобы сказать ему: "Вы недоучка] Не можете допросить ребёнка!"

Побелевший следователь почтительно вытянулся перед своим начальником.

Гестаповец протянул ему портсигар и уже примирительно посоветовал:

— Посадите в камеру к этому… нашего агента.

Следователь доложил, что такой агент уже сидит в камере.

Крестьянин дремлет в углу. По коридору протопал кто-то, разбудил бородача. Он некоторое время моргал, глядя на мальчишку. Проворно вскочил, поклонился.

— С выздоровлением тебя! Сейчас ужинать будем.

Направился к двери, забарабанил по ней кулаками. В коридоре раздались сердитые крики.

— Не ори, — спокойно проговорил дед. — Ты лучше еды тащи. Человек три дня ничего не ел. За все три подавай, скотина!

Тюремщики принесли котелок щей, хлеба…

К концу дня Володя уже мог сам подняться с койки и, держась за стену, пройти несколько шагов.

— Ты бы поспал, — посоветовал старик. — Ночь уж скоро. А там и утро. Копи силы, сынок. Пригодятся.

Дед знал: завтра вот этого мальчишку немцы поведут на казнь. В последний раз пройдёт он по городу, где родился и где вырос…

Пусть бы не приходило утро! Ничего радостного не предвещало оно и самому крестьянину. Следователь ждёт от него сведений, которых не смог вытянуть из мальчишки за двадцать дней пыток! Старику обещана лошадь, новая хата, деньги. Пусть войдёт только в доверие к этому маленькому большевику. Пусть узнает нужные имена, адреса и то место, где расположена партизанская база.

Завтра старик разведёт перед гестаповцами руками…

Володя долго беспокойно метался во сне, бредил. К концу ночи спал хорошо.

А в коридоре уже топали солдаты…


* * *

26 октября 1941 года гитлеровцы повесили Володю и его маму.

К месту казни оккупанты согнали жителей, чтобы устрашить их. А из толпы неслось гневное: "Не простим!"

Ни одного дня не чувствовали фашисты себя хозяевами в Минске. Гремели взрывы, выстрелы — то бились с захватчиками герои-подпольщики.


* * *

Всё, что стало известно о юном патриоте Володе Щербацевиче, — результат долгого и настойчивого труда поисковой группы "Подвиг" из школы № 30 города Минска.

В поиске принимали участие пионеры: Саша Азаров, Вова Глазунов, Алла Коман и другие.

Поиск был начат со снимка Володи в момент казни, найденного ребятами у людей, очевидцев гибели отважного пионера.





С. ЧУМАКОВ Вася ШИШКОВСНИЙ


Бойцы цепочкой двигались по обочине улицы. Двое несли длинное, тяжёлое противотанковое ружьё. По кочкам каменистой выбитой дороги тарахтел пулемёт "максим". Улица была пустынной. Ставни во всех домах закрыты. И даже собаки не лаяли. Только у крайней хаты, за которой дорога круто уходила в лощину к речушке Вилии, стоял мальчишка.

— Хлопец, дай напиться, — попросил командир с двумя кубиками в петлицах.

Долго, жадно глотал он холодную колодезную воду. Переливаясь через край ведра, вода промывала светлую полоску на сером от пыли подбородке и пропадала в тёмных, влажных пятнах пота на гимнастёрке. Наконец командир поставил ведро наземь.

— Спасибо, брат, — сказал он и, встретив пристальный взгляд мальчика, устало улыбнулся, потрепал его по белёсым вихрам, — вернёмся…

Отряд скрылся в лощине. Стало тихо: даже, казалось, ветер притаился в саду. И подсолнухи настороженно повернули свои жёлтые головы на запад. А Вася Шишковский всё стоял у калитки.


* * *

Под вечер в село ворвались мотоциклисты в чужой серо-зелёной форме. Они промчались мимо дома Шишковских в ту сторону, куда ушёл отряд. Вскоре из лесу донёсся треск выстрелов, гулко рвались гранаты.

Ночью село наполнилось рёвом машин. Ломая заборы и деревья, огромные крытые грузовики въезжали во дворы. Где-то у соседей завизжала свинья, закудахтали куры. Фашисты начали хозяйничать.

Наутро Вася чуть свет побежал к своему другу Петру. Тот, засунув руки в карманы, стоял и глазел на фашистов, которые разгуливали по двору в трусах и сапогах с короткими широкими голенищами.

— Петро, сбегаем туда, где стреляли.

— Мамка не пустит.

— Мамка да мамка! Там, может, раненые лежат, умирают.

Пётр опасливо оглянулся на хату, на немцев, шепнул:

— Бежим!


* * *

Мальчишки знали в лесу каждую тропку. Но сейчас густой бор показался чужим. Не хватало привычного, без чего и лес не лес. Вася остановился, прислушался:

— Петро, птицы не поют.

Лес будто вымер. Попряталось, притихло всё живое, испуганное выстрелами, рёвом низко пролетавших самолётов с чёрными крестами.

Ребята двинулись дальше. Солнце мелькнуло в разрыве между деревьями. Там, знали они, поляна с высокой, тонкой, шелковистой травой, яркими цветами и колючими кустами ежевики под деревьями. Но что это! На краю поляны у наспех вырытого окопчика лежал солдат. Каска откатилась в сторону. По спине расползлось тёмное пятно. Дальше валялись искорёженное противотанковое ружьё, разбитый пулемёт "максим" и снова солдаты, убитые солдаты.

Не по себе стало ребятам в этом молчаливом и мёртвом лесу.

Прямиком, через чащу, бросились они назад в село. Только у мостка через Вилию опомнились, отдышались. Вася вспомнил что-то и зашептал Петру:

— А их было больше. Значит, не все погибли. Ушли. И командира нет на поляне.

В этот вечер, как обычно, легли рано. Не было керосина. И комендантский час: после захода солнца на улицу выходить запрещалось.

Вася часто просыпался, прислушивался к звукам на улице. Его мучил всё время один и тот же вопрос:

"Где сейчас командир и те, кто сумел уйти от врагов? Может быть, командир со своими бойцами сейчас, в ночной тишине, подкрадывается, чтобы уничтожить фашистов? Ведь командир обещал вернуться, обязательно вернуться".

— Я, мама, возле окна посижу, спать не хочется, — попросил Вася.

Хорошо было смотреть в темноту и вспоминать бабушкины сказки о героях, волшебниках, неведомых зверях и птицах. И вот уж Васе кажется, что рассеивается ночная мгла, а на фоне алого рассвета громоздятся чёрные стены и башни замка. Вася протёр глаза. Небо и вправду посветлело. Зарница? Однако на зарницу не похоже. Розоватое трепещущее пятно отражалось в низких тучах. А чёрные стены и башни — это ведь силуэты деревьев и домов на фоне зарева.

— Мама, папа, пожар!

"Но почему в церкви не забил тревожно колокол? Почему по ночным улицам не бегут люди с вёдрами, лопатами спасать чьё-то добро? Почему вдруг в центре села застучали выстрелы?"

Отец прильнул к окну рядом с Васей.

— Склад горит. Небось партизаны подожгли. Отойди от окна, ненароком шальная пуля залетит. Это немцы стреляют.

А пламя пожара разгоралось всё ярче. Вдруг Васе показалось, что во дворе у сарая мелькнула чья-то тень. Прогремели выстрелы. Тень как-то неловко подпрыгнула и растворилась в темноте. В хате хлопнула дверь.

— Василь, ты куда!? — испуганно вскрикнула мать.

А Вася бросился к сараю. Там был человек. Цепляясь за стену, он пытался подняться. Вася вскочил, подставил плечо.

— Что, здорово стукнуло?

— Да, в ногу…

— Ползи, дядя в сарай, — торопливо шепнул Вася, — сбоку в стене дырка, так ты лезь в неё. Там тебя никто не найдёт.

А сам, нащупывая тропку босыми ногами, двинулся к дому. Яркий луч фонарика неожиданно ослепил его.

— Ты что среди ночи шляешься? — раздался грубый бас полицая.

— Боязно стало, вот и потянуло за хату, — нашёлся Вася.

— Никто тут не пробегал?

— Вон там что-то мелькнуло, — и Вася махнул рукой в сторону реки. — А за кем вы гонитесь?

Полицай ответил оплеухой, от которой мальчик покатился в траву. Для острастки стреляя в темноту, погоня двинулась огородами к Вилии. А Вася вернулся в хату, что-то пробормотал в ответ на расспросы, бросился на лавку и забылся тяжёлым сном. Разбудил его утром разговор родителей.

— Слышь, отец, у сарая кровь на земле.

— Замела?

— Да.

— А щеколда?

— Закрыта.

— Никому ни слова.

Мать тихонько подошла к Васе:

— Проснулся? Ты никого вчера ночью не видел?

— Полицаев и немцев. Они кого-то искали, на меня фонариком светили да ещё кулаком стукнули. До сих пор ухо болит.

С улицы донёсся голос квартального, который звал всех на работу в поле. Расспрашивать Василия было некогда. Поспешно стали собираться, потому что за опоздание били плетью.

Родители ушли, а Вася, прихватив краюху хлеба и кринку молока, выглянул на улицу. Никого. Быстро побежал к сараю. Забрался через свой секретный лаз. Ночной гость устроился в узкой щели между стеной и сеном. Нога у него была обмотана разорванной на полосы нижней рубахой. Рядом лежал немецкий автомат.

Вася молча наблюдал, как жадно ест раненый. Смотрел на его поросшее густой щетиной лицо, совсем ещё молодое, а в волосах — сединки…

— Ну, спасибо, брат, за еду, — сказал раненый.

Знакомая интонация в голосе: "Спасибо, брат". Василь узнал того самого командира с двумя кубиками в петлицах, что останавливался у его дома с отрядом бойцов.

— Это вы подожгли склад?

Раненый насторожился.

— Что, ищут?

— Да не-ет. Думают, что ушёл.

Раненый приподнялся. Скрипнул зубами.

— Очень больно? — спросил Вася.

— Кость не задело. Ночью смогу уйти.

— Возьмите меня с собой.

Тот ласково провёл шершавой ладонью по голове мальчика:

— Нельзя, брат. Рано тебе ещё.

— Ну, тогда не уходите отсюда, пока не выздоровеете. Я никому ни слова не скажу. Вот те крест.

— Что ж ты крестишься? Пионер небось.

Вася помотал головой.

— Нет, не успел. На октябрьские праздники думал примут. Где ж теперь… И школа закрыта. А крест… Это мы с хлопцами так даём самую страшную клятву, когда играем.

— Да, война… А знаешь, я ведь тебя вспомнил. Это ты мой батальон водой поил?

— Батальон?! Это же много народа!

— Да, батальон… То, что от него осталось после боёв…

— Я и в лесу, там, на поляне, был…

— Да, хлопчик, немного нас тогда ушло. И, видишь, продолжаем воевать. Помогаем нашей армии. А теперь иди-ка ты во двор, а то ещё услышат нас.

Ох, как трудно было Васе хранить тайну! Так и подмывало взять друга Петра за руку, подвести к лазу и шепнуть:

— Там партизан, что поджёг склад.

Мать вечером пришла усталая и то заметила:

— Ты что, Васятка, такой беспокойный, уж не захворал?

Промолчал. Ничего не сказал.

На следующее утро он снова пошёл в сарай. Там было пусто. Ушёл партизан, даже имени не сказал. Взгляд мальчика упал на кусочек бумаги, прижатый камнем.

"Письмо?!"

Вася развернул листок. Оттуда что-то выпало. Он подобрал какой-то маленький металлический предмет, поднёс к щели. Это была красная звёздочка, какие носят бойцы на пилотках.


* * *

После пожара отец всё чаще стал приносить вести о дерзких подвигах партизан, которые взрывали поезда, машины и склады, уничтожали фашистов и казнили предателей. Васе казалось, что во всех этих делах обязательно участвует и командир-партизан, которого он прятал в сарае.

А красная звёздочка? Он бережно хранил её все долгие годы оккупации.

И вот пришло время, когда слова командира стали сбываться. Бой гремел совсем рядом. Видно было, как за полоской дальнего леса, словно стая птиц, кружат самолёты. Один за другим они то стремительно неслись вниз — и тогда земля вздрагивала от тяжёлых взрывов, то взмывали в синее морозное небо, покрытое медленно расползавшимися барашками разрывов зенитных снарядов.

Мать Василия перетаскивала в подвал самые необходимые вещи. Кто знал, как повернутся события… Может быть, в подвале придётся провести несколько дней и ночей. Отец скрылся от облавы на хуторе.

Ночью не спали. Под утро раздался осторожный стук в дверь.

"Отец вернулся? Нет, он так не стучит. Да и хутор, куда он ушёл, говорят, уже в руках Советской Армии".

— Может, то недобрые люди? — испуганно зашептала мать, прижимаясь к двенадцатилетнему сыну, теперь единственному мужчине в доме.

— Не бойся, мама, я сперва в щёлку гляну.

— Наши! — раздался его возглас.

В комнату вошли солдаты в белых маскировочных халатах.

— Перепугалась, мать? — спросил солдат и откинул капюшон. На каске сияла красная звезда.

— Как нам незаметнее пройти по селу?

Вася стал натягивать полушубок.

— Я пойду с вами. Дворами через всё село проведу. Только можно, друга Петра позову?

— Давай-ка лучше обойдёмся без Петра, — строго сказал командир разведчиков.

Задами Василий провёл разведчиков туда, где фашисты днём рыли окопы, закладывали кирпичами окна в домах. Разведчики залегли у забора. Потом Вася тем же путём провёл их до околицы. Крепко, как взрослому, пожал ему на прощание руку командир.

— А теперь можешь заглянуть к другу и первым принести весть о том, что немцев завтра у вас не будет.

Разведчики исчезли так же неожиданно, как и появились.


* * *

Наутро в село ворвались наши танки. Они разутюжили окопы, выкурили немцев из укреплённых домов.

В тот же день вернулся отец. В армию по здоровью он пойти не смог. Но и в селе у него сразу нашлись дела. Отец был хорошим каменщиком и стал во главе бригады строителей. Он приходил домой чуть не падая от усталости, но всегда был весёлым, шутил с сыном и даже вырезывал из дерева игрушки. А однажды пришёл и сказал:

— Завтра в школу пойдёшь.


* * *

И вот Вася снова в школе. Он поднялся по каменным ступеням, толкнул дверь. Она заскрипела давно не смазанными петлями. В коридоре было холодно и пусто. Вася пришёл раньше всех. В здании стоял густой запах мышей и слежавшегося зерна. В годы оккупации здесь был зерносклад. Вася тихо шёл по коридору.

— Ты, мальчик, в какой класс? — То была учительница, накануне приехавшая в село.

— В третий переходил, но это давно было.

— Значит, в мой класс. Давай знакомиться. Меня зовут Александра Лаврентьевна.

— А я Вася, Шишковский.

Прозвенел звонок. Но немного ребят собралось в этот день. "Почему бы это? — недоумевала учительница. — Ведь всё село знало о школе".

Начался урок.

В класс, запыхавшись, вбежал мальчишка. Виновато помялся:

— Меня мамка не пускала, — потупив голову, объяснил он, — так я через окно убежал. К ней какой-то чужой приходил и сказал: "В школе будут учить так, чтобы дети родной язык забыли". А я не поверил.

— И правильно сделал, — сказала учительница, — учиться будем на родном языке.

На первом уроке Александра Лаврентьевна не объясняла ребятам новый материал. Она рассказывала о пионерах, юных ленинцах, о том, как после уроков ребята шли в госпитали к раненым, собирали подарки на фронт. Как в трудную минуту они заменяли у станков отцов и старших братьев. Ребята узнали о подвигах пионеров в тылу врага. О киевском пионере Косте Кравчуке, который спас красные знамёна двух полков и сохранил их до прихода наших, о Вале Котике, который сражался в партизанском отряде в соседней с Тернопольской Хмельницкой области и погиб в бою.

— Каждый из вас, — сказала она, — может теперь тоже стать юным пионером и вместе со всеми ребятами страны помогать Советской Армии, Родине.

Забыв про холод, слушали ребята учительницу.

После уроков Вася несмело заглянул в учительскую.

Учительница окликнула его:

— Заходи, заходи, Шишковский.

— А как стать пионером, Александра Лаврентьевна.

— Как? — учительница задумалась. В школе не было ни вожатой, ни одного комсомольца. Кому же готовить ребят в пионеры? — Хорошо. Для начала идём я тебе дам хорошую книжку о пионерах. Сам почитай и ребятам расскажи.

Учительница жила тут же, рядом со школой. Комната была ещё не обжита. На грубом столе кучей свалены книги, много книг, столько Вася за всю свою жизнь ещё не видел. Александра Лаврентьевна порылась в этом ворохе и достала книгу в зеленоватом коленкоровом переплёте.

— "Пионер Павлик Морозов", — прочитал Вася. — А за что про него такую большую книжку написали?

— Ишь какой нетерпеливый. Прочитай сначала. Что будет непонятно — спроси.


* * *

…Утром, перед уроками, учительницу поразила необычная тишина за дверью класса.

"Неужели никого?"

Открыла дверь и услышала ровный голос. Вася сидел за партой и читал вслух книжку, которую она дала накануне, а вокруг теснились ребята.

В этот день учительница записала в блокнот: "Просить в райкоме комсомола, чтобы скорее прислали в школу вожатую для организации пионерского отряда".

А на большой переменке принесла ребятам текст торжественного обещания.

— Это клятва, которую перед вступлением в пионеры дают ребята, — сказала она. — Каждый пионер должен знать и свято выполнять её.

Потом учительница развернула газету и прочитала заметку о том, что по всей области началось движение за постройку танковой колонны. Уже собраны десятки тысяч рублей, и в этом деле большую помощь оказывают молодёжь, школьники.

Ребята дружно заговорили:

— Давайте и мы у себя в Шумском начнём собирать средства на танк…

Вася принёс домой лист белой бумаги и красную краску. Всё это учительница раздобыла в райкоме. Он разложил лист на столе и старательно стал рисовать танк с красной звездой на боку и красным флагом над башней.


* * *

Наутро ребята пошли с плакатом по селу. По-разному встречали их в хатах. Одни без раздумий ставили свои имена на подписных листах. Другие давали деньги, но, отведя глаза в сторону, просили не писать их фамилии и торопились поскорее выпроводить ребят на улицу. Третьи, их было немного, закрывали двери перед ребятами…

Под вечер поползли по селу слухи: тем, кто даёт деньги на танковую колонну, бендеровцы грозят спалить хаты.

Кто же эти бендеровцы? Предатели украинского народа, которые не сумели бежать с фашистами. Они прятались по лесам в землянках — "схронах". Они стреляли из-за угла в коммунистов, комсомольцев. Грозили смертью крестьянам, которые вступали в колхозы. Распускали враждебные слухи.

Несмотря на угрозы бендеровцев, ребята собрали 10 000 рублей на танк!

22 апреля, в день рождения Ленина, был создан пионерский отряд. Красные галстуки повязывал ребятам секретарь райкома партии. Он вытянулся по-военному и громко произнёс слова пионерского девиза.

— Всегда готовы! — дружно ответил пионерский отряд. И одиннадцать рук впервые взметнулись в пионерском салюте.

А потом отряд вышел во двор и перед школьным зданием посадил одиннадцать деревьев.

Как-то незаметно получилось, что заводилой всех дел в школе стал Вася. Поэтому и начальником штаба отряда выбрали его.

Но особенно выросло уважение ребят к Васе после того, как в школу пришло письмо из действующей армии от лейтенанта Андрея Титова. Командир просил передать благодарность за спасение жизни мальчику Василю, который живёт в крайней хате. Ребята сразу догадались, о ком шла речь в письме, — о Шишковском!

…Быстро по тропке бежал из школы Вася. Задержался на сборе отряда. Вот сейчас небольшой пустырь, потом бабушкин дом, ещё один и самая крайняя хата — его. На бревне у пустыря сидели двое и дымили цигарки.

— Эй, хлопец, поди-ка сюда!

Только подошёл, как один из незнакомцев цепко схватил за галстук:

— Что это у тебя за тряпка на шее?

— Брось, дядька! — пытался вырваться Вася.

— Сними тряпку, гадёныш! — зашипел незнакомец. — И ребятам своей пионерией головы не мути.

Вася узнал незнакомца! Это был бывший полицай. Значит, не успел, предатель, удрать с фашистами!

— Кончай с ним, — угрюмо бросил другой.

В такие мгновения мозг работает необычайно быстро в поисках выхода из, казалось, безнадёжного положения.

— Патруль идёт! — крикнул Вася.

Село Шумское небольшое. Наутро о встрече Васи с бандитами знали все. А Вася, как обычно, вышел из дому с книжками под мышкой и с красным галстуком на груди. Догнал Петра. У того галстука не было.

— А ты не испугался, Василь? — удивлённо спросил Пётр.

— Испугался.

— А галстук всё равно носишь?

— И всегда буду носить.

Пётр повернулся круто и побежал домой. Вскоре он догнал Васю.

— Глянь, Василь, — потянул его за рукав.

На Петре снова был красный галстук.


* * *

Пришёл праздник Октября. В президиум вместе с самыми уважаемыми людьми района пригласили и председателя пионеров, Васю. Ему дали слово сразу после военного с золотой звездой героя на гимнастёрке. Вася робел выступать, особенно после того, как услышал речь героя, который рассказывал о подвигах советских воинов. А о чём скажет он?

Но удивительно тихо сидели все в зале, когда пионер начал рассказывать, как трудно было ребятам в первые месяцы учиться без тетрадок и учебников, в нетопленой школе. Как они после занятий шли из дома в дом и читали газеты, рассказывали особытиях на фронтах. Как собирали металлолом. Как помогали семьям фронтовиков. Он говорил и о врагах, бендеровцах, которые становятся на пути даже у ребят.

— Но они не заставят снять нас красные галстуки. В школе сейчас одиннадцать пионеров, но будет сто и двести! Вот что мне поручили сказать ребята.

Вася стоял на трибуне и радостно слушал аплодисменты, первые аплодисменты в своей жизни. Сотни лиц улыбались ему. Но что это за фигура, пригнувшись, стала пробираться к выходу? Это же один из тех бандитов, что встретили его на пустыре неподалёку от дома. Так же, пригнувшись, он убегал тогда в сторону Вилии. А может быть, ошибка? Вася торопливо сбежал с трибуны, бросился к выходу, но бандита и след простыл.


* * *

Всё холоднее становилось на улице, а школьный завхоз не начинал топить.

— Дровишки надо экономить, впереди зима, — говорил он.

— Ребята, давайте сами по дрова пойдём, — предложил как-то Вася! — Привезём воз, и нам до самой весны хватит.

И в ближайшее воскресенье отряд отправился в лес. Возок неторопливо ехал дорогой, припорошённой первым снегом. Ребята, разделившись на две группы, играли в войну. Вместо ружей — палки, вместо пуль — жёлуди. Одной группой командовал Вася, другой — его друг Петро.

Отряд Васи теснил "противника" всё глубже и глубже в лес.

— А, отступаете! — кричали ребята.

— Вовсе и нет, — оправдывался Петро, — мы вслед за возком двигаемся, а то если вас погоним, никогда дров не наберём.

Ребята из отряда Васи кричали:

— Всё равно мы вас побеждаем!

— Ах так! — возмутился Пётр. — Ребята, покажем им.

Через несколько минут Вася, связанный по рукам и по ногам, лежал на дне повозки, а на него взгромоздился Пётр.

— Вот вам отступление, вот вам отступление! — кричал он, размахивая "ружьём".

— А ну, стой! Кто такие?

Ребята и не заметили, как из-за деревьев вышло несколько оборванных, вооружённых немецкими автоматами людей.

"Бендеровцы", — ёкнуло у Петра сердце.

— Зачем в лес едете? — спросил один из бандитов.

Пётр так растерялся, что остался сидеть на Васильке.

— Да вот по дрова едем, а то холодно, — нерешительно сказал кто-то из ребят.

— А среди вас Шишковского, сына каменщика, нет? Того, что на собрании речь говорил?

Вася шевельнулся под Петром. Тот ещё сильнее навалился на лежавшего и громко, чтобы никто из ребят не успел проболтаться, сказал:

— Нету, дома он сидит, заболел, говорят.

— Узнаем — врёте, головы поотрываем. Дрова собирайте здесь. Дальше не суйтесь.

Молча, торопливо ребята рубили сухие ветки, накладывали на возок. Без игр, без смеха выехали из лесу.

Если бы ребята проехали со своим возком в глубь леса ещё немного, то попали бы на глухую лесную поляну. Там, возле одной из землянок, дымил костёр. Возле костра совещались главари банды. Потеряв половину людей в стычке с милицией и отрядом советской армии, банде пришлось покинуть тёплые "схроны" в дальнем лесном хуторе и бежать в леса. Дольше трёх дней теперь не удавалось нигде задержаться. В сёлах их люто ненавидели. И даже пропитание приходилось им теперь добывать ценою крови.

У главаря в руках был план села Шумского.

— В этой хате уничтожить всех, — он обвёл на плане квадратик, обозначавший дом Шишковских. — Там вся семейка — активисты. Учтите, в селе гарнизон и отряд самообороны. Всё надо кончить молниеносно до объявления тревоги. И соседям за компанию — красного петуха под крышу. Отряд бросится сюда, а мы — на правление колхоза и магазин…


* * *

Скоро Новый год. Приближение праздника чувствовалось во всём. В коридоре пахла хвоей небольшая ёлочка. Учительница перед каникулами уже не задала никаких уроков. Вася сидел у стола и мастерил к утреннику маску.

А вот и отец пришёл. Стучит сапогами в коридоре, отряхивает снег. Вошёл в комнату — и прямо к печке.

— Ну и холодина во дворе! А я не один.

С отцом пришла бабушка. У Васи праздник через четыре дня, а у бабушки уже начался. Рождество. Конечно, как пионер, он церковные праздники не признаёт, но почему, например, не пойти к бабушке и не отведать вкусных вещей, которые она к этому дню готовит? Бабушка и сама знает о том, что Вася не прочь пробежаться к ней. Это же близко. Всего несколько домов.

— Пусти Васятку ради праздника ко мне на ночёвку, — просит она.

Васе только этого и нужно.

— Пусти, мама, уроков у меня нет.

Тихо стало без сына в хате. Задремал отец. Яркая луна выплыла на небо, синим светом осветила спящее, заснеженное село. Вдруг неистово залаяла соседская собака. У окон заскрипел под чьими-то сапогами снег. Сразу же раздался грубый стук в дверь.

— Отворяйте, ночной патруль.

Мать загасила лампу.

— Погоди, в окно выгляну.

В лунном свете промелькнуло несколько фигур. Чёрные силуэты торопливо двигались по улице. Это была совсем не милиция. Да и какой патруль стал бы стучать к Шишковским, когда отец Васи сам был боец отряда самообороны.

А стук всё сильнее.

— Открывайте, бисовы души.

Это были бендеровцы. Раздались выстрелы. Потом подряд два взрыва гранат. Свист осколков у самого окна. Потом где-то совсем рядом послышался крик. Голос, похожий на Васин:

— Пусти, гад, слышишь?

Возглас:

— А, попался, щенок!

Выстрел. И пламя за окном вдруг взметнулось к нему тысячей искр.

…Вася спал крепким сном. Спала и бабка. Их тоже разбудил среди ночи стук в дверь.

— Уходите, антихристы, — увещевала из-за двери бабка.

Вася прильнул к окну. От дома убегало несколько фигур, а совсем рядом занимался пожар.

— Ой, бабонька, у нас горит!

Рванулся к двери.

— Стой, Васятка, не ходи, Василёк, убьют!

Но разве старухе удержать двенадцатилетнего мальчишку, сильного, ловкого… Побежал он к своей хате быстрее спешивших на выручку солдат. Ведь там отец, мать. Вот и дом. Горит крыша. Рядом полыхает сарай. Стёкла в окнах выбиты. Одна ставня едва держится в петле.

В этот момент его схватила чья-то грубая рука. Вася узнал бендеровца. Узнал Васю и бандит. Выстрелил. Мальчик был ещё жив. Тогда бандит бросил Васю прямо в пылавший сарай.


* * *

На следующий день всё село хоронило пионера. Шел снежок. Он падал на ребячьи лица и таял, смешиваясь со слезами. Очень любила вся школа начальника штаба первого в районе пионерского отряда. Ребята поклялись никогда не забывать своего товарища, а солдаты — отомстить бандитам. Они выполнили свою клятву. Бандитов выкурили из лесов и уничтожили.

А память о Васе живёт. Шумят листвою деревья, посаженные первым пионерским отрядом. По всей Украине сотни дружин носят имя Васи Шишковского. А в центре села, а теперь города Шумска, стоит памятник пионеру Васе Шишковскому.


* * *

Имя юного героя Васи Шишковского навечно занесено в Книгу почёта Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина.


М. Владимов Шура КОБЕР, Витя ХОМЕНКО



На круглой, пузатой уличной тумбе, где раньше висели пёстрые киноафиши и рекламные плакаты, появился жёлтый лист бумаги с крупными чёрными буквами.

Ещё издалека Витя прочитал слово "РАССТРЕЛ".

РАССТРЕЛ за появление на улице после девяти часов вечера…

РАССТРЕЛ за хранение оружия…

РАССТРЕЛ за укрытие военнопленных…

РАССТРЕЛ за помощь партизанам…

Витя подошёл к тумбе вплотную и сделал вид, что внимательно читает новый фашистский приказ. А сам косил глазами то вправо, то влево, высматривая: нет ли кого на улице?

"Нет!.."

Вцепившись руками в уголок листа, Витя сильно рванул его на себя. Треск бумаги прозвучал в ушах, как раскат грома. Ещё рывок — и приказа как не бывало! Скомкав бумагу, Витя сунул её в карман. В приказе не было написано, что за срыв немецких документов тоже РАССТРЕЛ. Но это подразумевалось само собой…

Скорее в калитку, во двор, пока никто не заметил! Но рядом, на толстом стволе старой акации, наклеен точно такой же приказ. Кора у акации ребристая. Сорвать проще. Он заносит руку и вдруг слышит за спиной голос:

— Этого делать не следует…

Витя оборачивается и видит… свою учительницу! Она как-то странно одета — в старое, тёмное. Голос строгий, но глаза добрые. Витя пытается объяснить…

— Тише! — говорит она, поправляя воротник на его футболке. — Зайди ко мне завтра. Помнишь, где я живу?

— Да… — он хочет назвать её по отчеству…

— Теперь меня зовут Нина Ивановна. Завтра, в шесть вечера…


* * *

— Этого сейчас делать не следует, — повторила учительница, когда они сидели вечером в её небольшой светлой комнате.

— Но почему?..

— Глупо срывать приказы днём, когда на улицах полно немцев…

— Никто же не видел…

— Я-то увидела! Могли и другие. Так мы ничего не достигнем: немцы вместо сорванных наклеят новые…

— Но я хочу же…

— Вот поэтому-то я и пригласила тебя.

— Давайте вместе! — предложил Витя. — Знаете, что у меня есть: детали для приёмника! Можно собрать. Будем записывать сводки совинформбюро. И расклеивать их на улицах!..

— Правильно! — улыбнулась Нина Ивановна.

— Но… нас всего двое…

— Ты так думаешь? Нет! Ещё таких много…

— Конечно! Но трудно найти. Они прячутся под другими именами. Как вы… Повстречаться бы с ними?

— Можно…

— Правда?


* * *

Через несколько дней Нина Ивановна привела Витю к руководителю подпольной организации "Николаевский центр".

Этот коренастый мужественный человек с седеющими висками, по-отечески положив руку на плечо мальчику, сказал:

— Хорошо, что у тебя по немецкому в школе "отлично" было. Пригодится… — Потом добавил. — А чтобы не скучал, мы тебе пару подобрали!.. Шура! — Позвал он.

Из соседней комнаты вышел мальчик ростом чуть выше Вити.

— Шура Кобер.

— Витя Хоменко. Ты в какой школе учился?

— В двенадцатой… А ты?

— В пятой… Почти соседи…

Их школы были в противоположных концах большого портового города, и мальчики до сих пор ни разу не встречались. Но их первое рукопожатие скрепило дружбу навсегда.

Поначалу ребятам поручили быть связными между явками. Они передавали распоряжения из "Центра" подпольщикам, незаметно проносили на явки оружие, бумагу для листовок.

Но как-то Витю вызвали в "Центр".

— Посуду мыть умеешь? — спросили его.

Витя даже растерялся от такого неожиданного вопроса.

— Умею…

— Хорошо?

— Ну, мама довольна была…

— Ясно. Пойдёшь работать мойщиком посуды в столовую "Ост"…

— "Ост"? — переспросил Витя. — Значит, немецкая?

— Да.

— Боевое задание? Да? Говорите, что сделать. Яду им подсыпать или…

— Нет, нет! Только не это… Работать добросовестно и аккуратно. И никаких таких штучек!

— Понятно! — глубоко вздохнул Витя.


* * *

Немецкая офицерская столовая скорее была похожа на ресторан. По вечерам здесь громко играла музыка. Офицеры, гестаповцы орали свои пьяные песни.

Вите было противно мыть после них на кухне тарелки и рюмки. Но он терпел. И больше того — всеми силами старался выслужиться перед хозяином столовой.

Однажды он нёс стопку тарелок. И не заметил, что на полу разлита вода. Поскользнулся — несколько тарелок разлетелись на мелкие куски.

Хозяин с кулаками на него:

— Ах ты, русская свинья! Ты мне тарелки бьёшь, а я тебе руки-ноги поломаю!

Обидно и больно было слышать эту брань, хотелось ответить, дать сдачи. Но Витя не пошевельнулся. Больше всего боялся, что хозяин выгонит его из столовой. Что тогда скажут в "Центре"…

Но всё обошлось. Витя остался.

Он скрывал от всех своих друзей, даже от мамы, где работает. А дома было голодно. В один из вечеров Витя принёс домой продукты, которых давно уже не видели в продаже.

— Откуда это? — удивилась мать.

И тут пришлось признаться…

— Какой стыд и позор! — воскликнула Юлия Ивановна. — Дожила! Мой сын пошёл служить немцам!

— Так надо, мама…

— Надо? — переспросила она и насторожилась. — Ты что-то скрываешь… Скажи мне. Я же мать…

— Если можно будет, мама… скажу.

— Надо, значит, надо… — сказала она и провела тёплой ладонью по голове сына.

У Юлии Ивановны Хоменко, простой рабочей женщины, жизнь сложилась трудно. Отец Вити — участник гражданской войны — умер от старых ран в 1927 году, когда мальчику исполнился год. Кроме Вити, на руках у Юлии Ивановны остались ещё две девочки. Ей одной пришлось и растить и воспитывать ребят.


* * *

В столовой Витя работал старательно. И даже вскоре пошёл на повышение. Было это так. Захворал официант, а заменить — некем.

— Ну-ка, оденься почище, — приказал Вите хозяин. — Пойдёшь обслуживать господ офицеров. Только смотри у меня.

…Вечером хозяин вошёл в зал и, к своему удивлению, увидел такую картину. Ловко держа поднос с тарелками и рюмками, Витя носился от столика к столику. Офицеры довольно похлопывали его по плечу. Совали конфеты:

— Гут! Гут!

А Витя в ответ:

— Битте… Данке…

Хозяин всё понял: офицеров располагало то, что Витя хорошо знает немецкий язык.

Прошло несколько дней, заболевший официант выздоровел. Хозяин вернул мальчика на кухню — мыть посуду. Но не тут-то было!

— Где ваш киндер? — недовольно спросил один майор. — Почему нет? Кароший официант!

И Витя остался в зале. Дотошный, смышлёный, он ещё бойче, чем прежде, лопотал с господами офицерами по-немецки и… слушал. Слушал их разговоры. Это стало для него главным.

В столовой часто появлялись офицеры, прибывшие с фронта. За рюмкой водки они выбалтывали место расположения своих частей и другие секреты.

— Молодчина! — хвалили Витю в подпольном "Центре".

Прошёл месяц, другой. Однажды Витя явился на явку с новеньким жёлтым портфелем в руках. Глаза сияли озорным огоньком:

— В этой маленькой корзинке — что угодно для души!

Открыл портфель — подпольщики так и ахнули: там лежал немецкий пакет с надписью "Секретно".

— Откуда это у тебя?

— Оттуда! — Витя показал в сторону немецкой части. — Со вчерашнего дня я посыльный при штабе… Полюбуйтесь: я и мои друзья, — он достал из кармана фото, на котором был снят среди улыбающихся немецких офицеров.

Подпольщики осторожно, чтоб следов не осталось, вскрыли пакет, прочитали…

— Спасибо! Молодец! Здесь очень важные сведения. Их надо немедленно передать по радио в Москву!

Так было не раз. Гитлеровцы хвалили своего нового посыльного за быстроту и исполнительность, а подпольщики — за сообразительность и смелость.

Как-то Витя шёл со своим жёлтым портфелем мимо железнодорожной станции. И вдруг заметил, что за шлагбаумом у склада какой-то мальчишка чинит велосипед. Фигура его показалась Вите очень знакомой. Подошёл ближе: "Шура!".

Но… тут же, приняв безразличное выражение, насвистывая, прошёл мимо.

Со стороны можно было подумать, что ребята никогда не видели друг друга.

А дело было в том, что Шура в это время, как и Витя, выполнял своё задание: следил за передвижением фашистских войск и техники по железной дороге. То он оказывался в районе станции с велосипедом, то со школьным учебником…

Именно в такой момент его здесь заметила девочка — бывшая соседка по парте. Увидев, как он с сосредоточенным видом что-то пишет в тетрадку, разграфлённую клеточкой, она спросила:

— Ты что, задачки решаешь?

— Да.

— Зачем? Ведь школы сейчас не работают.

— А я, чтобы не забыть арифметику…

— А-а! — с уважением и удивлением протянула девочка и ушла.

Танки, машины, пушки, стоящие на платформах, обычно были покрыты брезентом. Но Шура приловчился распознавать их по внешним очертаниям.

И всё же однажды он очутился в трудном положении. На станцию прибыл эшелон с каким-то необычным вооружением. Шура насторожился, сразу сообщил в "Центр". То, что находилось под чехлом, не напоминало ни пушку, ни миномёт. Какое-то новое оружие! А какое?

Чтобы проверить, подпольщики пустили недалеко от Николаева под откос эшелон. Там оказались немецкие шестиствольные миномёты.

Шура получил боевую партизанскую благодарность.

Но тут случилась беда — оборвалась связь с Москвой — испортился подпольный радиопередатчик. Пробовали чинить — не вышло. Раздобыть новый не удалось. Выход один — послать человека. А до линии фронта от Николаева не одна сотня километров.

— Кто пойдёт?

Вызвались опытные, бывалые бойцы.

Но руководитель "Центра" сказал:

— Предлагаю послать Кобера и Хоменко.

— Мальчишек? — удивился кто-то.

— Именно! Меньше подозрений будет…

Узнав о новом задании, Витя и Шура страшно обрадовались.

— Когда выходить? Завтра?

— Нет. Надо подготовиться, изучить маршрут.

Руководитель подошёл к карте и провёл невидимую линию от города к городу: Николаев — Луганск — Ростов… Она перерезала реки, дороги, леса, устремляясь на Восток, и оканчивалась там, где был фронт.


* * *

— Мы в село — менять вещи на хлеб, — придумали Витя и Шура причину своей предстоящей отлучки из Николаева. — Скоро вернёмся…

Шура собрал вещи в котомку — и готов в путь. А Вите не просто было уйти с работы в штабе. Пришлось объяснять, что очень сильно захворала тётя, живущая в дальнем селе. Отпустили, но предупредили:

— Надолго задержишься, место твоё будет занято…

Дорога с самого начала была трудной и опасной. Сотни раз их останавливали и, расспрашивали на пути: и немецкие солдаты, и полицаи, и просто жители. И на все случаи у ребят были припасены разные "истории".

— Куда путь держите, сиротиночки? — спросила их старушка, когда они пришли в небольшое село за Днепром.

— Братья мы… двоюродные, — начал рассказывать свою "историю" Витя. — Дом наш фашисты разбомбили. Всех родных угнали. Мы еле спаслись… Вот идём к бабушке в Ростов. Если жива — приютит…

— Ах, горемыки! Что война проклятая наделала!.. — сочувственно вздохнула она, пригласила в хату, угостила молоком, хлебом и с собой продуктов дала.

В другой раз на железнодорожной станции ребята увидели поезд, отправлявшийся в сторону фронта. "Подъедем!" Сели в вагон "зайцами", но их тут же высадили. "Что делать?"

С паровоза по лесенке спустился машинист и стал осматривать колёса. Ребята подошли.

— Что — техникой интересуетесь? — полюбопытствовал — он.

— Да, — бойко сказал Шура. — Дядя у меня паровоз водил. На вас, между прочим, похож. Меня часто брал с собой покататься…

— А понимаю, на что вы намекаете! — улыбнулся машинист. — Садитесь!

И эта история "сработала"!

Но не всегда, бывало так. Встретишься с немецкими патрулями — тут уж никакие истории не действуют. Первое слово у них "документы". А какие могут быть документы у мальчишек до шестнадцати лет?

На одной из дорог их остановил немец со сморщенным, как старая картошка, лицом. От него разило водкой.

— Пашпорт! — навёл он прямо в лицо Шуры свой автомат.

— Нет…

— Цурюк! Назад!

Тут вышел вперёд Витя и сказал несколько слов по-немецки.

Фашист опустил автомат, оживился, начал что-то быстро говорить.

— О чём это он? — спросил Шура.

— Говорит, что я напоминаю ему сынишку, оставшегося в Германии, — перевёл Витя.

Солдат тем временем достал из кармана кошелёк и, растроганно улыбаясь, высыпал на ладонь Вити горсть монет.

— А это для чего?

— Чтобы мы купили себе ботинки поновее…

— Хорошо! Пригодятся в дороге.

А особенно радовало ребят то, что никто не обращает внимания на палочку, которую поочерёдно несли в руках. Палочку эту они называли "волшебной". Ведь внутри неё были спрятаны сведения, написанные мелкими буквами на тончайшей бумаге. Их-то Витя и Шура должны были любой ценой перенести через линию фронта.

…Но вот уже последний отрезок долгого и трудного пути. Доносится дальняя фронтовая канонада.

Опустился вечер. Ребята попросились ночевать в крайнюю хату села. Хозяин, ничего не говоря, впустил их. Зашли, а там полицаи пьяные пируют. Увидели незнакомых ребят — и давай допытываться:

— Откуда идёте?

"Сказать из Николаева — привяжутся: почему издалека, почему там не сиделось…"

— Из Луганска мы! — бойко сказал Витя.

— Луганские? — откликнулся один из полицаев, усатый, багровый от водки. — Земляки, значит! Я тоже из Луганска. А на какой улице живёте?..

— Да мы на разных, — уклончиво сказал Шура. Потому что Луганска они не знали, прошли его вечером…

— Так на какой же? — настаивал усач.

Другие тоже притихли, подозрительно прислушались.

"Попались!" — мелькнуло в голове у Вити. Но тут же нашёлся:

— На той, которая раньше улицей Ленина называлась…

Расчёт простой: как и в Николаеве, в каждом советском городе есть улица Ленина…

— Что ты болтаешь? — оборвал его полицай, ударив кулаком по столу. — Нет сейчас таких улиц и больше никогда не будет!

— Так я же сказал: раньше называлась. А теперь у неё другое название, — и Витя скороговоркой произнёс по-немецки длинное, непонятное слово…

Сбитый с толку усач, тупо вращая глазами, рявкнул:

— Обыскать!

Обыскали, но ничего подозрительного не нашли, даже палочку.

Пока Витя разговаривал с полицаем, Шура незаметно сунул палочку в вязанку нарубленного хвороста за печкой.

Глубокой ночью ребята проснулись. Вокруг раздавался храп.

Окно открыто.

Тихо пошептавшись, встали.

Шура осторожно поднял вязанку хвороста, и они неслышно вылезли в окно… Остановились за сараем, чтобы отдышаться.

Развязал Шура хворост — и у него похолодело сердце: палочки нет!

— Где же она? Была здесь! — растерянно говорил он, заново перебирая каждую хворостинку.

— А вдруг сожгли в печке… — предположил Витя! — Эх мы растяпы! А подпольщики так на нас надеялись…

— Я сейчас, — прошептал Шура и скрылся в темноте.

Прошла бесконечно длинная минута.

— Всё в порядке! — радостно выдохнул вернувшийся Шура.

— Я, оказывается, захватил не ту вязанку… Вот она, палочка, здесь!

С тех пор ребята не расставались со своей бесценной ношей ни на секунду, даже во время сна.

Всё слышнее орудийная пальба. Значит, фронт всё ближе. Кончилась степь, начались залитые водой плавни, густые камыши. А дальше — голубой широкой лентой вьётся река Кубань. На этом берегу фашисты, на том — наши… Это и есть она — линия фронта! Сколько ребята ждали такого момента! А теперь — самое трудное: как переправиться?

— Эх, если бы я знал заранее, что фронт будет проходить по реке, обязательно бы научился плавать! — вздохнул Шура.

Витя был хорошим пловцом, а Шура плавать не умел.

— Что об этом сейчас говорить! — отозвался Витя. — Лучше лодку поискать!

Но лодка… приплыла к ним сама. Правда, в ней сидел немец. В одной руке у него был автомат, а в другой — удочка.

Как видно, решил в свободную минуту порыбачить в этих камышах!

Лодку привязал, а сам с удочкой в стороне на берегу сел. Мальчишки тем временем вёсла сняли и спрятали. Вернулся немец, поискал-поискал вёсла — не нашёл! Сначала подумал, что они утонули: даже в воду залез и по дну возле берега пошарил. Но потом разозлился, заподозрив что-то неладное, дал очередь из автомата наугад в камыши и, громко выругавшись, ушёл…

В ту ночь с обоих берегов сильно стреляли. Лучше было бы повременить. Но в другой раз лодки может не быть. И друзья решили рискнуть!

Оттолкнувшись от берега, сели рядом на дощатую скамейку.

Каждому досталось по веслу. Гребли быстро и бесшумно.

Больше половины реки прошли незаметно. Темнота не выдавала их. Но вдруг в небо взлетело несколько ярких осветительных ракет.

Немцы обнаружили лодку и стали поливать огнём. Пули пробили борт, расщепили весло. Совсем рядом разорвался снаряд — и лодка перевернулась. Оба очутились в воде.

— Держись за меня! — крикнул Витя, энергично работая руками.

— А я уже стою на дне! — ответил Шура. — Тут мелко.

— Значит, до берега близко!

И верно, вот вода уже по пояс, по щиколотку, вот под ногами сухой песок!

— Стой, кто идёт! — окликнул их суровый голос из темноты.

— Свои! Наши!.. Не стреляйте, дяденька!

Вспыхул луч фонарика:

— Товарищ лейтенант! Да это мальчишки! С той стороны! Гляди, какие храбрые!.. Кто вы? Зачем идёте?

Вместо ответа Витя и Шура попросили, чтобы их как можно скорее доставили к "самому главному".

Услышав короткий, взволнованный рассказ, генерал тут же взял трубку:

— Авиаторы? Приготовьте назавтра самолёт! В Москву!


* * *

Витя Хоменко и Шура Кобер до сих пор ни разу не были в Москве. Но всегда мечтали об этом. И вот мечта сбылась! Правда, фронтовая Москва была не такой, какой они знали её по довоенным открыткам и фильмам В небе, как тяжёлые тучи, висели аэростаты воздушного заграждения, улицы ощетинились противотанковыми "ежами".

Но прежде чем знакомиться с. Москвой, Вите и Шуре предстояло долго и долго рассказывать в штабе партизанского движения про всё, что они знали, что видели в немецком тылу. Шура подсчитывал по дороге все вражеские эшелоны, которые шли к фронту; Витя запоминал расположение воинских частей.

Через несколько дней друзья стали готовиться к выполнению задания.

Они учились читать карту, стрелять по цели, прыгать с парашютом.

В штабе партизанского движения находились разные по возрасту люди. Была среди них и молодёжь — комсомольцы.

— А примут нас здесь в комсомол? — спросили ребята у комсорга.

— Конечно! — ответил он. — Вы уже достигли комсомольского возраста. И, главное, своими делами заслужили это.

Витя и Шура сели писать заявления. "Если потребуется, то мы не пожалеем ни сил, ни самой жизни, для победы над врагом!" Их приняли, горячо поздравили и выдали новенькие билеты.

— Вот бы маме показать! — мечтательно вздыхал Шура.

Но ребята знали: пока это невозможно. Если их отправят на задание, то комсомольские билеты, как и другие документы, должны остаться в Москве.

И вот они снова сидят в самолёте, но теперь он летит уже в обратном направлении — на юг, на Украину. За спиной — парашюты. А рядом на скамейке — их новая спутница, радистка-комсомолка Лида Брыткина. Она везёт радиопередатчик, который так нужен николаевским подпольщикам.

Под крылом непроглядная ночь, нигде ни огонька.

Но вот лётчик даёт знак: приготовиться. Прыжок! Хлопок парашютов. Невидимо приближается земля.

Все трое приземлились в районе села Себино, поблизости от Николаева. Закопали парашюты и стали дожидаться утра.

Когда встало солнце, увидели вдали белые хатки села и шоссе, по которому бежали машины.

— Вы оставайтесь здесь, — сказал Витя Шуре и Лиде. — А я за помощью смотаюсь.

Под вечер с шоссе в сторону лесополосы свернули двое — высокий мужчина и мальчик. Они катили перед собой пустую тачку, и казалось, что едут за хворостом.

— Это Витя! — радостно воскликнул Шура, когда тачка приблизилась. — А кто второй?

Вторым оказался подпольщик Всеволод Васильевич Бондаренко. Потребовалось несколько рейсов, чтобы перевезти в Николаев всю поклажу. Груз сверху маскировали хворостом.

— Ну, вы для нас просто как подарок! — сказал руководитель "Центра", когда ребята пришли к нему доложить о выполнении задания. — У нас очень трудное время: и взрывчатки нет, и с оружием туго. Теперь заживём!

Лиду Брыткину отвели на конспиративную квартиру, и она, наладив связь с Москвой, сообщила, что все трое прибыли благополучно. Тут же были получены новые указания Штаба. Ребята продолжали работу.


* * *

Шура, как-то возвращаясь к себе домой на 8-ю Военную улицу, заметил, что следом за ним идёт какой-то человек.

Он ещё не знал тогда, что в подпольную организацию пробрался предатель, провокатор… Это выяснилось, как только начались аресты… Сначала гестаповцы арестовали несколько рядовых подпольщиков, потом и одного из руководителей.

"Центр" дал распоряжение Вите и Шуре переменить место жительства.

Но было уже поздно.

Холодной ноябрьской ночью 1942 года к дому на 8-ой Военной улице подъехала крытая автомашина с вооружёнными солдатами.

Вломившись в дом, гестаповцы подняли с постели Шуру и полуодетого увезли в тюрьму.

Потом заехали за Витей. Его застали как раз в тот момент, когда он уже собрал вещи, чтобы уйти на другую квартиру, к родственникам.

…С грохотом захлопнулась тяжёлая тюремная дверь. Ребята очутились в одной камере — тесной, холодной, сырой.

— Да, Витёк, много мы с тобой повидали… — тихо сказал Шура, — а вот теперь-то начнётся самое страшное…

И правда. Бесконечные, изматывающие допросы чередовались с побоями и пытками. Казалось, спутались день и ночь…

— Где явки? — угрожающе помахивая плёткой, в который раз спрашивал гестаповец с железным крестом на чёрном мундире.

Ребята молчали.

"Ответ" тот же.

И вдруг:

— Что вы делали в Москве? Какие инструкции получили? — гитлеровец выжидающе, в упор смотрел на мальчишек: какое это произведёт впечатление.

"Оказывается, и это им известно! Но откуда? Неужели кто-то предал!" — всё это промелькнуло только в мыслях, но ни жестом, ни взглядом ребята не выдали своей тревоги.

Их допрашивали и поодиночке, и вместе. Обещали свободу, деньги, "счастливую жизнь" в Германии. Ничего не помогло.

…5 декабря 1942 года, День Конституции. Именно этот дорогой советским людям праздник гитлеровцы выбрали для того, чтобы совершить казнь. На базарной площади зловеще стучали топоры и молотки. Фашистские солдаты сколачивали виселицу, вбивали в перекладину железные крюки.

Когда виселица была готова, оккупанты начали сгонять народ с окрестных улиц и переулков. Подъехала чёрная зарешечённая машина. Из неё вывели десять человек: восемь взрослых и двух ребят. Эти двое были Витя Хоменко и Шура Кобер. Руки туго связаны верёвками, на лицах — синяки от побоев. Но друзья держались мужественно.

Немецкий офицер читал приговор, а переводчик громко переводил на русский… Витя в этот момент пристально всматривался в толпу: нет ли здесь родных или знакомых. Площадь была недалеко от улицы, на которой он жил.

Вдруг совсем рядом увидел своего школьного приятеля Толю…

— Толя! — крикнул он что есть силы. — Беги домой, скажи маме…

Мальчик исчез в толпе.

Но когда мать Вити, Юлия Ивановна Хоменко, бледная, рыдающая, прибежала на площадь, всё уже было кончено…

Этой расправой фашисты рассчитывали запугать николаевцев. Но не удалось! Когда рассвело, первые прохожие увидели возле виселицы букетики живых цветов. На столбе белел небольшой листок бумаги с надписью:

"Слава юным героям!"


* * *

Николаевские пионеры свято чтут память героев. Имя Вити носит пятая средняя школа, имя Шуры — двенадцатая.

В 1965 году отважные разведчики были посмертно награждены орденами Отечественной войны I степени. О них сложены песни, им посвящена пьеса, поставленная на сцене местного театра.

Каждый, кто приезжает в южный украинский город Николаев, обязательно проходит мимо сквера, в котором стоит простой и светлый памятник Вите и Шуре. У этого памятника своя история. Он построен на средства, собранные пионерами и школьниками всей Украинской республики.

Друзья изображены идущими к линии фронта. В руках у них волшебная палочка. Глаза устремлены вдаль: как будто они видят где-то впереди фронтовое зарево.

И каждый оставляет их в своей памяти, в своём сердце вот такими — всегда в движении, вечно в пути.

Имена юных героев занесены в Книгу почёта Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина.


В. ЛИХАНОВ Боря ЦАРИКОВ


Метель кружила в городе, метель. Палило с неба солнце, и небо было спокойным и ясным, а над землёй, над зелёной травой, над синей водой, над искристыми ручьями кружила весёлая тополиная метель.

И сквозь всё это бежал Борька и гнал колесо, железный ржавый обруч. Колесо журчало… И всё вокруг кружилось: и небо, и тополя, и тополиный снег, и обруч. И было так вокруг хорошо, и всё смеялось, и были лёгкими Борькины ноги…

Только всё это было тогда… Не теперь…

А теперь…

Борька бежит по улице, а ноги у него будто свинцом налиты, и дышать нечем — глотает горячий горький воздух и бежит, будто слепой, — наугад. А на улице — метель, как тогда. И солнце жарит, как раньше. Только в небе — дымы столбами, и заливает уши тяжкими громами, и замирает на миг всё. Даже метель, даже пушистые белые хлопья враз повисают в небе. Что-то дзенькает в воздухе, словно лопается стекло.

"Где это обруч-то, — будто сквозь сон думает Борька.. — Обруч-то где?.." И всё вокруг расплывается враз, мутнеет, отдаляется как бы. И уж совсем нечем дышать Борьке.

— Обруч-то… — шепчет он, а перед лицом его — солдат в гимнастёрке, красной у плеча, простоволосый, с чёрным лицом. Это ему и ещё другим солдатам, что обороняли город, приносил Борька воду, хлеб. И все говорили ему спасибо. И Борька даже подружился с солдатами. А теперь…

— Уходите?.. — спрашивает Борька.

— Борька, — говорит солдат, — Борька, Цариков, — и опускает голову, словно в чём виноват перед Борькой. — Прости, Борька, но мы ещё вернёмся!..


* * *

Немцы появились в городе неожиданно.

Сначала, осторожно ворочая пушками, из стороны в сторону, будто принюхиваясь, прошли танки, потом прикатили огромные грузовики, и город сразу стал чужим… Немцы были всюду: толкались полуголые у колонок, шастали по домам и выходили оттуда, будто спекулянты рыночные, с узлами всякого барахла, и вслед им тоскливо смотрели белёсыми глазами бабки и крестились на восток.

К Цариковым немцы не зашли. Да и что с того. Мама уехала с братом в Саратов. А он, Борька, уходит с отцом в лес, в партизаны. Только отец раньше. Сначала он, Борька, должен зайти к деду. Так договорились с отцом.

Борька пошёл к двери и вышел на улицу.

Он перебегал от дома к дому, прячась за углами, чтобы его не увидели немцы. Но они занимались своими делами, и никто не смотрел на Борьку. Тогда он пошёл прямо по улице, сунув для независимости руки в карманы. А сердце билось тревожно. Он шёл через весь Гомель, и его не останавливал никто.

Он вышел на окраину, вместо домов торчали печные трубы, как кресты на могилах. За трубами, в поле, начинались траншеи. Борька пошёл к ним, и снова никто не окликнул его.

Чадили головешки на многих пожарах, колыхалась трава, уцелевшая кое-где.

Озираясь по сторонам, Борька прыгнул в траншею. И разом всё в нём застыло, будто остановилось даже сердце. На дне траншеи, неудобно раскинув руки, лежал среди пустых гильз тот солдат с чёрным лицом.

Солдат лежал спокойно, и лицо у него было спокойным. Рядом, аккуратно прислонённая к стенке, стояла винтовка, и казалось, что солдат спит. Вот полежит немного и встанет, возьмёт свою винтовку и снова станет стрелять.

Борька смотрел на солдата, смотрел пристально, запоминая его, потом повернулся наконец, чтобы идти дальше, и рядом увидел ещё одного убитого. И дальше, и дальше вдоль траншеи лежали люди, недавно, совсем ещё недавно живые.

Вздрагивая всем телом, не разбирая дороги, Борька пошёл обратно. Всё плыло перед глазами, он глядел лишь себе под ноги, голова гудела, звенело в ушах, и он не сразу услышал, что кто-то кричит. Тогда он поднял голову и увидел перед собой немца.

Немец улыбался ему. Он был в мундире с закатанными рукавами, и на одной руке у него — от запястья до самого локтя — часы. Часы…

Немец сказал что-то, и Борька не понял ничего. А немец всё лопотал и лопотал. А Борька, не отрываясь, смотрел на его руку, на его волосатую руку, увешанную часами.

Наконец, немец повернулся, пропуская Борьку, и Борька, озираясь на него, пошёл дальше, а немец всё смеялся, а потом поднял автомат — и за Борькой, всего в нескольких шагах брызнули пыльные фонтанчики.

Борька побежал, немец захохотал вслед, и тут только, одновременно с автоматными выстрелами, Борька понял, что эти часы немец снял с наших. С убитых.

Странное дело — дрожь перестала бить его, и, хотя он бежал, а немец улюлюкал ему вслед, Борька понял, что он больше не боится.

Будто что-то перевернулось в нём.

Он не помнил, как очутился опять в городе, около школы. Вот она — школа, но уже это не школа — немецкая казарма. В Борькином классе, на подоконнике, солдатские подштанники сушатся. Рядом немец сидит, блаженствует — пилотку на нос надвинул, в губную гармошку дует.

Прикрыл глаза Борька. Почудился ему шум многоголосый, смех переливчатый. Знакомый смех. Не Надюшки ли со второй парты? Почудился звон ему редкий, медный. Будто Ивановна, уборщица, на крылечке стоит, на урок зовёт.

Открыл глаза — снова немец пиликает, немцы по школе расхаживают, будто всю жизнь они в Борькиных классах живут. А ведь где-то вон там, на кирпичной стенке, ножичком имя его процарапано: "Борька". Вот только надпись и осталась от школы.

Поглядел Борька на школу, поглядел, как ходят в ней гады эти проклятые, и сердце сжалось тревожно…

Улицы, как малые речки, вливались одна в другую, становясь всё шире. Борька бежал вместе с ними и вдруг споткнулся будто… Впереди, посреди развалин, стояли оборванные женщины, дети — много-много. Вокруг хороводом сидели овчарки с прижатыми ушами. Между ними с автоматами наперевес, с загнутыми рукавами, как на жаркой работе, прохаживались солдаты, пожёвывая сигареты.

А женщины, беззащитные женщины, толпились беспорядочно, и оттуда, из толпы, слышались стоны. Потом вдруг что-то затарахтело, из-за развалин выехали грузовики, много грузовиков, и овчарки поднялись, оскалив клыки; зашевелились и немцы, подгоняя женщин и детей прикладами.

Среди этой толпы Борька увидел Надюшку со второй парты, и Надюшкину маму, и уборщицу из школы, Ивановну.

"Что делать? Как им помочь?"

Борька наклонился к мостовой, схватил тяжёлый булыжник и, не отдавая себе отчёта, что он делает, бросился вперёд.

Он не видел, как обернулась в его сторону овчарка и солдат щёлкнул у неё замком на ошейнике.

Собака пошла, не побежала, а пошла на Борьку, уверенная в лёгкой победе, и немец отвернулся тоже без всякого интереса к тому, что произойдёт там, у него за спиной. А Борька бежал и не видел ничего.

Но собаку увидели мама Надюшки и Ивановна. Они закричали: "Собака! Со-ба-ка!"

Они закричали так, что на площади даже стало тихо, и Борька увидел овчарку. Он повернулся и побежал. Побежала и собака, раззадоривая себя, зная, что до цели ей несколько сильных прыжков.

Борька мчался быстрее её, завернул за угол, и в тот момент, когда завернула за ним и овчарка, немец, хозяин её, обернувшись, засмеялся. Женщины закричали снова. И крик их будто подхлестнул Борьку. Сжавшись, как пружина, он распрямился и взлетел на груду кирпича и мусора. Сразу обернувшись, он увидел овчарку.

И крик женщин, и собачья морда с оскаленными зубами будто наполнили Борьку страшной силой. Глянув ещё раз отчаянно в глаза собаки, собравшейся прыгнуть, Борька схватил ржавый лом, и, коротко размахнувшись, выставил лом навстречу собаке. Овчарка прыгнула, глухо ударилась о кирпичи и замолкла.

Борька спрыгнул вниз и, оборачиваясь на мёртвую овчарку, на первого убитого им врага, побежал снова к окраине, за которой начинался редкий кустарник. Его пересекала дорога в деревню, где жил дед…


* * *

Они шли лесной тропой, и ноги их утопали в тумане. Как из-за занавеса, выступила кузня. Дед отомкнул дверь, шагнул вперёд, остановился, словно раздумывая, потом глянул по сторонам: на холодный горн, на чёрные стены.

Они развели огонь, и он замельтешил, весело переплетаясь в красные косицы. Железо калилось в нём, становилось белым и гнучим.

Дед глядел в огонь задумавшись.

Они и раньше ковали, дед и внук. Прошлым летом Борька с Толиком, братаном, всё лето в деревне жили, поднаторел в дедовом ремесле, любил его, и дед радовался тому, хвастал, бывало, соседям, что растёт ему взамен добрый коваль, фамильный мастер.

Молоты стучали, железо послушно гнулось.

И вдруг дед молот остановил, сказал, кивнув на гаснущий металл:

— Вишь… Вишь, она, сила-то, и железо гнёт…

Борька стучал молотком в гнущееся железо, думал над дедовыми словами и вспоминал всё, что нельзя было забыть. Женщин и детей, угоняемых неизвестно куда на машинах с крестами… Волосатого немца с часами до локтя, и розовый со слюной, оскал овчарки…

Облокотясь о колено, смотрел дед в горн, в утихающий огонь.

— Нет, ты не слухай меня, старого. Потому как сила силе рознь, и не набрать немцам на нас никакой силы…

Вдруг они обернулись на ярко вспыхнувший свет неожиданно распахнутой двери и увидели немца с автоматом на груди. Лицо у немца было розовым от мороза, и голубые глаза улыбались. Шагнул фриц через порог, сказал что-то деду по-своему.

Дед пожал плечами.

Снова повторил румяный немец свои слова, на лай похожие. Дед головой мотнул.

Посмотрел на деда немец прозрачными глазами… И вдруг автоматом повёл — и брызнуло из ствола пламя.

Увидел Борька, как не на немца, нет, на него, Борьку, посмотрел в последний раз дед, медлено оседая, роняя из рук малый молоток — серебряный голос.

Осел дед, упал навзничь. Обернулся Борька. Немец стоял в дверном проёме, улыбался приветливо, потом повернулся, сделал шаг…

Мгновенья не было. Меньше. Оказался возле немца Борька и услышал сам густой стук молота о каску. Ткнул немца в кузнечный пол румяным лицом, улыбкой. Рванул из побелевших рук автомат. И услышал, как зовут немца.

— Шнель, Ганс!.. Шнель!..

Борька выскочил из кузни, наспех нахлобучив шубейку, глянув в последний раз деду в лицо. Дед лежал спокойный, словно спал… По тропинке к кузне шёл другой немец.

Борька поднял автомат, навёл на немца, нажал крючок — и ткнулся в снег немец, торопивший Ганса.


* * *

Борька шёл целый день, проваливаясь в глубокий снег, выбиваясь из сил, и ночевал в чёрной холодной бане на задах какой-то тихой деревни. Едва забрезжило, он пошёл снова, всё дальше и дальше уходя в глубину леса, пытаясь найти партизанский отряд "бати". Вторую ночь он провёл в ельнике, трясся от мороза, но всё-таки выдюжил и утром опять пошёл и снова шёл целый день, а когда уже совсем выбился из сил, когда поплыли от голода оранжевые круги перед глазами, сзади скрипнул снег…

Борька резко обернулся, перехватывая поудобнее автомат, и тут же сел, слабея, в снег: на него смотрел молодой парень с карабином в руках и с красной полоской на ушанке.

Очнулся Борька в землянке. На него удивлённо глядели незнакомые люди…


* * *

Командир был строг и громко выспрашивал у Борьки всё придирчиво. Когда Борька рассказал обо всём, "батя" сел накруглую чурбашку, заменявшую стул, и заворошил руками волосы, уставившись в пол. И так сидел молча, будто забыл про Борьку. Борька кашлянул в кулак, переминаясь с ноги на ногу, "батя" взглянул на него пристально и сказал парню, который привёл Борьку:

— Поставьте на довольствие. Возьмите к себе, в разведгруппу. Ну, а оружие… — Он подошёл к Борьке и ткнул тихонько в бок. — Оружие он, как настоящий солдат, с собой принёс…

Серёжа, тот самый парень, который нашёл его в лесу, тащил на спине к партизанам, а потом стоял рядом с ним перед "батей", теперь стал Борькиным командиром, начал учить его военному делу.


* * *

Борька шёл в деревню, в незнакомую деревню, к незнакомому человеку, и этот человек должен был по одному лишь паролю проводить Борьку на станцию, к какой-то женщине. Женщина эта приходилась тому человеку не то кумой, не то тёщей. Она ни о чём не должна была знать, она должна была просто кормить его и поить, и говорить, если спросит, что Борька — сын того человека, который доводился ей зятем и к которому шёл Борька.

Три дня давалось Борьке, но и на четвёртый ждал бы его Серёжа, и на пятый, и даже через десять дней — его бы ждали, потому что с первого раза доверили серьёзное задание.

Всё шло как по-писаному. Ночь Борька проворочался на палатях у незнакомого человека, который впустил его сразу же, как Борька сказал пароль. А утром они были уже на станции…

"Тёща" поначалу косилась на Борьку. Она велела ему приходить в дом незаметно, чтоб соседи не видели. Но жила "тёща" на отшибе, от соседей далеко, и всё было нормально.

Три дня Борька крутился на станции, стараясь не попасть на глаза немецкой охране, норовя проникнуть к тупикам.

Но тупики сильно охранялись, даже близко нельзя было подойти, и Борька мучался, волнуясь, что у него ничего не выходит.

Время для выполнения задания истекало, к исходу третьего дня Борька ничего не узнал.

"Тёща", чувствуя неладное, волновалась тоже, сухо разговаривая с Борькой.

Чтобы хоть как-нибудь ей угодить, Борька, когда она собралась за водой, пошёл с ней. Колонки на станции перемёрзли, работала лишь одна, и за водой пришлось идти чуть ли не через всю станцию.

Они шли обратно уже не спеша, часто останавливаясь, передыхая, с полными вёдрами, когда их нагнал какой-то старик.

— Ох, Михалыч! — закудахтала "тёща". — Никак работаешь?

— Не говори, соседка! — крикнул старик. — Заставили ироды! Кочегар убёг…

Борька насторожился.

— Ну да ладно! — крикнул старик. — Ладно, в ездки не гонят, всё тут, в маневровых…

— Дядя! — сказал Борька старику. — Я свободный, хочешь, завтра подсоблю.

"Тёща" испуганно глянула на Борьку, но, спохватившись, заговорила бойко и ласково:

— Возьми, возьми, Михалыч! Внучек-то, вишь, какой отмахал, а на паровозе не езживал.

На следующий день рано утром она проводила Борьку к старику, и весь день Борька, скинув пальто, махал лопатой, швыряя уголь в красную глотку топки. Пот полз в глаза, ныла спина, но Борька улыбался. За день паровозик не раз сбегал к тупикам. Все они были забиты вагонами. Тяжёлыми вагонами, потому что подцепив хотя бы один, старенький паровозик, прежде чем тронуться, долго пыхтел, крутил колёсами на месте, надсаживался, и Борьке приходилось побыстрей шевелить лопатой. А это значило очень многое. Это значило, что на станции, в тупике, вагоны с боеприпасами. Склады на колёсах…


* * *

Борька волновался весь вечер, ждал, что вот-вот хлопнет дверь и войдёт "отец", чтобы отвести его обратно, поближе к лесу.

К вечеру Борька засобирался.

"Тёща" испуганно взглянула на него, захлопнула щеколду и заслонила собой дверь.

— Нет, — сказала она. — Одного не отпущу.

Ночью, когда "тёща" уснула, Борька быстро оделся и исчез, тихо открыв дверь.

Он хотел сперва идти прямо в лес к назначенному месту, но в доме родственника "тёщи" тускло горел свет, и он постучал в окно.

За дверью зашевелились, щёлкнул засов, Борька шагнул вперёд, улыбаясь, — и яркий сноп рассыпался перед глазами.

Он словно провалился куда-то, всё исчезло перед ним.

Борька пришёл в себя от нового удара. Перед ним почти вплотную белели тонкие губы полицая. И снова всё застлал красный туман…


* * *

Снег искрился на солнце, слепил белыми брызгами, и небо было синее-синее, как васильковое поле. Вдали что-то грохнуло, и Борька удивлённо посмотрел на небо: фронт ещё далеко, а зимой грозы не бывает. И вдруг всем своим существом ощутил, понял — сразу вдруг понял, что и солнце, и белые эти брызги, и небо синее-синее он видит в последний раз.

Мысль эта пронзила его и потрясла. В ту же минуту снова ударил гром, и Борька снова посмотрел в небо.

В небе, совсем низко над землёй, на бреющем полёте шли наши штурмовики. Целое звено. И на крыльях у них сверкали звёзды.

Он очнулся, когда кто-то сильно толкнул его.

Борька обернулся.

— Беги!

На дороге они стояли только двое. Немцы и полицаи, отбежав от дороги, сунулись в сугробы, спасаясь от самолётов.

— Беги!

Ревели над головой штурмовики, и с этим рёвом слились автоматные очереди.

Не слышал Борька, как свистели пули рядом с ним, как орали немцы и полицаи, как крикнул в последний раз человек, которого он звал "отцом".


* * *

Новое задание было особое. Как сказал им сам "батя", надо перерезать, словно ножницами, важную дорогу, остановить движение поездов. А удастся, заодно и эшелон взорвать.

Разведчики долго выбирали место, то приближаясь, то уходя в сторону от дороги.

Серёжа был мрачен и гнал отряд без перекуров. По рельсам то и дело сновали дрезины с пулемётными установками и время от времени строчили длинными очередями по лесу. Через каждые полкилометра стояли часовые, их часто меняли, и не было никакой возможности подобраться к дороге. Поэтому Серёжа всё гнал и гнал отряд, злясь на немцев.

— Борька, — сказал он неожиданно, — не возвращаться же так… На тебя вся надежда.


* * *

Когда стемнело, разведчики подошли поближе к дороге и залегли, чтобы прикрыть Борьку, если что. А Серёжа обнял его и, прежде чем отпустить, долго смотрел в глаза.

Борька полз ящерицей, маленький и лёгкий, почти не оставляя за собой следа. Перед насыпью остановился, примеряясь. "Ползком на неё не взобраться — слишком крутая". Он выждал, коченея, сжимая взрывчатку и нож, пока пролетит наверху дрезина, пока пройдёт часовой, и бегом кинулся вперёд к рельсам.

Озираясь по сторонам, он мгновенно раскопал снег. Но дальше шла мёрзлая земля, и хотя нож был Серёжкин, острый, как шило, мерзлота, словно каменная, поддавалась еле-еле.

Тогда Борька положил взрывчатку и стал копать обеими руками.

Теперь надо всю землю до крошки спрятать под снег, но и лишнего не насыпать, чтобы не было горки, чтоб не увидел её часовой, просветив фонариком. И утрамбовать как следует.

Дрезина была уже недалеко, когда Борька осторожно сполз с насыпи, засыпая снегом шнур. Дрезина прошла, когда он был уже внизу, но Борька решил не торопиться, подождать часового.

Скоро прошёл и немец, прошёл ничего не заметив, и Борька пополз к лесу.

На опушке его подхватили сильные руки, приняли конец шнура, молча хлопнул по спине Серёжа: мол, молодец.

Где-то вдали раздался неясный шум, потом он усилился, и Серёжа положил руку на замыкатель. Потом промчалась дрезина, тарахтя из пулемётов по макушкам елей, стремительно пронеслась, будто удирала от кого-то. А через несколько минут вдали показался прямой столб дыма, превращающийся в чёрную неподвижную полосу, а потом и сам поезд. Он шёл на полной скорости, и ещё издали Борька разглядел на платформах множество танков.

Он сжался весь, приготовясь к главному, сжались и все разведчики, и в ту минуту, когда паровоз поравнялся с часовым, Серёжа резко шевельнулся.

Борька увидел, как взлетела маленькая фигурка часового, как паровоз вдруг подпрыгнул и залился малиновым светом, как накренился, плавно уходя под насыпь, и за ним послушно пошёл весь эшелон. Платформы складывались гармошкой, грохотало и скрипело железо, расцветая белыми огнями, дико кричали солдаты.

— Отходим! — весело крикнул Серёжа, и они побежали в глубь леса, оставив одного разведчика, который должен был считать потери.

Они шли шумно, не таясь, немцам было теперь не до них, и все смеялись и говорили что-то возбуждённо, и вдруг Серёже схватил Борьку под мышки, и остальные помогли ему. И Борька полетел вверх, к вершинам елей, освещаемых красными отблесками.

Пулемётную очередь даже никто и не услышал. Дальним молотком протукала она где-то на насыпи, длинная злая пулемётная очередь, и свинцовая злость её, слабея, рассыпалась впустую по лесу. И только одна пуля, нелепая пуля, достигла цели…

Борька взлетел вверх ещё раз, и его опустили, сразу отвернувшись. В снегу глотая синий воздух, лежал Серёжа, чуть побледневший, без единой царапины.

Он лежал, как здоровая, яркая сосна, упавшая неизвестно отчего, разведчики, растерявшись, склонились над ним.

Борька растолкал их, снял шапку с головы Серёжи. У виска чернело, расплываясь, пятно…

Подбежал, запыхавшись, разведчик, оставленный считать немецкие потери. Подбежал весёлый, нетерпеливый.

— Семьдесят танков, братцы!

Но его никто не услышал. Он молча снял шапку.

— Серёжа… — Борька плакал, как маленький, гладя Серёжу по голове, и шептал, будто упрашивал его проснуться: — Серёжа!.. Серёжа!


* * *

Борька смотрел, как вздрагивают, пригибаясь, тонкие крылья, рассекающие облака, и было горько и радостно у него на сердце.

Он не хотел лететь в Москву, ни за что не хотел. Но "батя" на прощание сказал:

— Ты всё-таки слетай. Война от тебя не уйдёт, не бойся, а орден получи. Получи его и за себя, и за Серёжу…


* * *

Москва оказалась совсем не такой, какой её Борька раньше видел на картинках. Не золотели купола на кремлёвских соборах, не было на улице толпищ людских. Народ всё больше военный, торопливый.

С аэродрома повезли Борьку в гостиницу. Когда зашли в неё, Борька оробел.

Вокруг ходили всё майоры да полковники, сапоги блестят, медали во всю грудь позвякивают, а он, мальчишка какой-то с зелёным Серёжиным мешком, где паёк.

В Кремле его вместе с целой толпой притихших военных провели в зал.

Борька сидел и глазел по сторонам.

Наконец все сели, успокоились, и тут Борька увидел. Он даже сам себе не поверил сначала… Да, там, впереди, у стола с маленькими коробочками, стоял Михаил Иванович Калинин…

Он постоял, глядя сквозь очки на людей, добрый, бородатый, совсем как на картинках, и назвал чью-то фамилию.

Борька от волнения фамилию прослушал, похлопал дольше всех, потому что человеку этому, высокому майору в форме лётчика, Калинин вручил Золотую медаль Героя Советского Союза.

Борька хлопал и влюблённо смотрел на лётчика. Ему вдруг показалось, что, пожалуй, этот, да, этот лётчик, спас ему жизнь, тогда, на дороге, когда немцы и полицаи вели его с "отцом" на расстрел.

Вызывал Михаил Иванович по фамилии, имени и отчеству, и Борька поэтому не сразу понял, что это про него.

— Цариков Борис Андреевич, — повторил Калинин, — награждается орденом Красного Знамени.

И Борька вскочил и сказал вдруг из зала по-военному: "Я!"

Все засмеялись, и Калинин засмеялся, а Борька, покраснев до макушки, стал пробираться по своему ряду к проходу.

Михаил Иванович протянул Борьке коробочку, пожал руку, как взрослому, и вдруг обнял и поцеловал трижды, по-русски, как целовал Борьку отец, уходя на войну, как целовал его до войны дед…

Борька хотел было идти уже, но Михаил Иванович задержал его за плечо и сказал, обращаясь к залу:

— Поглядите, каков партизан! Вот не зря говорят: мал золотник, да дорог. Взорвал наш Боря эшелон, 70 танков уничтожил!

И Борьке захлопали второй раз, как тому герою-лётчику, и хлопали так долго, пока он, всё такой же, как рак, красный, не прошёл сквозь весь зал и не сел на своё место.

И был в жизни Борьки Царикова ещё один день. Тяжёлый и радостный день, когда он вспомнил так быстро забытое детство, тополиную метель в тёплом городе на старой улице.

Это было уже после того, как партизанский отряд "бати" соединился с наступающими войсками и Борька стал ефрейтором, настоящим военным разведчиком.

Это было уже после того, как на своём автомате, новеньком ППШ, сделал он острым ножом, оставшимся в наследство от партизанского друга Серёжи, тридцать зарубок — "на память" о тридцати "языках", которых он взял вместе с товарищами.

Это было в день, когда Борькина часть подошла к Днепру и остановилась напротив местечка Лоева, готовясь к прыжку через реку.

Это было в октябре 1943 года.

Опять была ночь, плескалась вода о прибрежные камни. Возле пояса на тесьме Борька привязал Серёжин нож и ступил в воду, стараясь не шуметь.

Вода обожгла, и, чтоб согреться, он нырнул и там, под водой, сделал несколько сильных гребков. Он плыл наискосок, не борясь с течением, а используя его, и приметой ему была берёза на том берегу.

Немцы, как всегда, беспорядочно стреляли, и пули шлёпались, будто мелкие камешки, усеивая дно свинцовыми градинами. Ракеты плавили Днепр в синий цвет, и в минуты, когда над рекой выплывала новая ракета, Борька нырял, стараясь подольше задерживать дыхание.

В трусах, с ножом на бечёвке, дрожа от холода, Борька выполз на берег. Невдалеке слышался немецкий говор — немцы были в траншее. Идти дальше — опасно: ночью в темноте запросто можно столкнуться с немцем носом к носу, да и голый человек в темноте заметнее.

Борька оглянулся. Целил он на берёзу и выплыл точно к ней. Мышью шмыгнул он к дереву, влез на него, укрывшись в ветках.

Сидеть тут было опасно. Нет, немецкие трассы шли ниже, но в ответ изредка огрызались и наши, и эти выстрелы могли пройтись и по дереву. Эх, знать бы раньше, можно было предупредить.

Борька замер там, наверху. Место было отличное. По огонькам сигарет, видным сверху, по голосам угадывались траншеи, пути сообщения, окопы, землянки.

Немцы готовились обороняться, и земля вокруг была изрыта траншеями. Громоздились доты, наспех замаскированные.

Борька глядел на землю, раскинувшуюся перед ним, и каждую точку, будто картограф опытный, вносил в уголки своей памяти, чтоб, вернувшись, перенести её на настоящую карту, которую он долго изучал, прежде чем поплыть, и теперь она была перед глазами, будто сфотографированная его памятью.

Штурмовать Днепр Борькина часть начала утром, сразу после артподготовки, во время которой удалось уничтожить несколько мощных дотов, обнаруженных разведкой. Остальные потери врага можно было увидеть только там, прямо на поле боя, на той стороне Днепра, куда уже переправились первые отделения.

Борька поплыл туда вместе с комбатом и был при командном пункте, выполняя приказы. Всякий раз приказ был один: переправиться через Днепр — доставить пакет, привезти пакет.

Днепр кипел от разрывов снарядов, от маленьких фонтанчиков пуль и осколков. На Борькиных глазах вдребезги разнесло понтон с ранеными, и люди тонули прямо на глазах, и ничем нельзя им было помочь.

Несколько раз Борька бросался в самое месиво на берегу, искал лодку, чтобы скорее доставить пакет; он знал теперь, что это значит — доставить вовремя пакет, пронести его целым и невредимым сквозь этот шквал, сквозь это кипение, где земля сомкнулась с небом и водой.

Борька искал лодку и, не найдя, раздевался, как утром, и снова плыл, чудом оставаясь в живых. Найдя же лодку, он загружал её ранеными и грёб что было сил…

К концу дня, когда бой стал удаляться и Днепр поутих, Борька в восьмой раз переправившись через Днепр, шатаясь от усталости, пошёл искать походную кухню. Уже увидев её синий дымок, Борька присел, радуясь, что дошёл, и сидя уснул.

Разведчики искали его тело на берегу Днепра, ходили вдоль течения, обошли плацдарм и уже считали его погибшим, как батальонный повар нашёл Борьку спящим под кустом.

Его не стали будить, а так спящего и перенесли в землянку. А Борька сладко спал, и снился ему родной город. И тополиная метель в июне. И солнечные зайчики, которые пускают девчонки во дворе. И мама. Во сне Борька улыбался. В землянку входили и выходили люди, громко говорили, а Борька ничего не слышал.


* * *

А потом у Борьки был день рождения.

Комбат велел, чтоб повар даже пироги сделал. С тушёнкой.

Пироги получились на славу. И ел их Борька, хоть и стеснялся комбата, а пуще того — командира полка, который вдруг в самый разгар именин приехал на своём "виллисе".

Все вокруг пили за Борькино здоровье.

Когда чокнулись, встал командир полка. Колыхнулось пламя коптилки. Притихли остальные.

Командир полка, человек ещё не старый, но седой, сказал Борьке так, будто знал, точно знал, о чём Борька думает.

— Отца бы твоего сюда, Борька, — сказал он. — Да маму. Да деда твоего, кузнеца. Да всех твоих боевых друзей, живых и мёртвых… Эх, хорошо бы было!

Командир полка вздохнул. Борька смотрел на огонь задумавшись.

— Ну, чего нет, того нет, — сказал командир полка. — Убитых не оживишь… Но за убитых мстить будем.

— И вот всем нам, — он оглядел бойцов, ездовых, повара, — и вот всем нам, взрослым людям, нужно учиться у этого мальчика, как надо мстить.

Он потянулся через стол к Борьке, чокнулся с ним кружкой, обнял Борьку, прижал к себе.

— Ну, Борька, слушай! Ты теперь у нас герой. Герой Советского Союза.

Все повскакали с мест, даже комбат, все загалдели, выпили свой спирт, заобнимали Борьку.

А он всё думал о том, что командир полка сказал. Об отце, о солдате с чёрным от копоти лицом, о маме и брате Толике, и о Надюшке и её маме, и о Ивановне, о деде, об "отце", о Серёже, о всех людях, которых он знал, которых любил…

Слёзы поплыли у него из глаз.

И все подумали, что плачет Борька от радости.

Через две недели, 13 ноября 1943 года, немецкий снайпер поймал в перекрёстке своего оптического прицела русского солдата.

Пуля достигла цели, и на дно окопа упал маленького роста солдат. А рядом упала пилотка, обнажив русые волосы.

Боря Цариков…

Он умер сразу, не страдая, не мучаясь. Пуля попала в сердце.

Весть о Бориной смерти мигом облетела батальон, и из наших траншей, неожиданно не только для немцев, но и для нашего командира, вдруг рванулась стена огня. Стреляли все огневые средства батальона. Яростно тряслись, поливая немцев, пулемёты и автоматы. Ухали миномёты. Трещали карабины.

Видя ярость людей, комбат первым выскочил из окопа, и батальон пошёл вперёд, мстить за маленького солдата, за Борю Царикова.





В. ТРУНИН Саша КОЛЕСНИКОВ


Осень 1943 года…

До своей части сержант Егоров добирался на попутных машинах. Он возвращался из госпиталя. По дороге он подобрал парнишку лет двенадцати — попутчика. Парнишка убежал из дома на фронт. Сержант думал вначале сдать его патрулям в комендатуру, но парнишка уже сбегал и от патрулей и от коменданта, и Егоров решил взять его с собой — может, приживётся у танкистов.

Чем дальше они шли, тем всё отчётливее чувствовался фронт. По дорогам двигались грузовики с солдатами, танки, тягачи с артиллерией. Навстречу — санитарные фургоны с ранеными… Вдоль обочин дорог свежие воронки. Пепелища разорённых и сожжённых деревень.

Санька шагал, стараясь не обращать внимания на орудийный гул.

— Дядя сержант! А фронт близко?

— Фронт, где надо, — отвечал сержант.

— А на каком вы танке воевали? — спросил Санька. — На "Т-34"?

— На каком надо. Ты песенку про трёх танкистов знаешь?

— Три весёлых друга?

— Ну да. Это мы, значит: я, командир мой Юра Головин и стрелок наш Петро Коленич. Если ты им приглянешься, твоё дело решённое. Понял?

— Чего не понять. Танкистом возьмут?

— Может, и танкистом, — сквозь улыбку проговорил Егоров. — Как себя покажешь…


* * *

50-й танковый полк 11-го гвардейского танкового корпуса расположился в лесу.

Когда оказались у танкистов, паренёк ничего не разглядел. Было темно. Лил дождь. Замаскированные танки сливались с темнотой леса.

Санька с Егоровым зашли в блиндаж.

Тусклый свет от коптилки падал на спящих в блиндаже бойцов. Они спали в одежде, пристроившись на нарах как попало. Половина нар пустовала.

Сержант осторожно обошёл спящих, заглянул в лица. Никто не проснулся.

В дальнем углу блиндажа Егоров заметил танкиста. Он сидел, привалившись спиной к стене, и не мигая смотрел широко раскрытыми глазами в одну точку. Его глаза были без бровей и ресниц.

— Юрка! — Егоров радостно бросился к танкисту.

— Кто здесь?

— Я, товарищ лейтенант. Не признали?

— Егорушка! Вернулся!

Лейтенант неловко обнял сержанта и шумно вздохнул, сдерживая подкатившийся к горлу комок слёз.

Егоров посмотрел на лейтенанта — следы ожогов розовыми пятнами были разбросаны по всему лицу. Егорову стало не по себе.

— Где Петро, товарищ лейтенант?

Лейтенант отвёл глаза. Сержант снял пилотку и опустился на нары.

— Кто ещё?

— Все, кто остался, — здесь…

Егоров молча окинул взглядом блиндаж.

— Вчера нам дали прикурить, Егорыч… Три наши машины сгорели.

Санька за спиной у сержанта шмыгнул носом…

— Кто это с тобой? — спросил лейтенант.

— Здравствуйте, — сказал Санька тихо и выглянул из-за спины.

— Кто это? Не вижу. Темно больно.

— Да пацан один. В одном эшелоне ехали. Шустрый малый…

— Что?

— Ну, паренёк… пристал в дороге. Родителей нету. Потерял, говорит… И на фронт подался…

— Сколько лет?

— Двенадцать, — ответил за Егорова Санька, — с половиной.

— В общем-то ему все четырнадцать можно дать… — сказал Егоров. — Крепкий парнишка.

— Ты серьёзно?

— Юра, послушай!.. Его на моих глазах патрули ловили. Он от них сбегал. Он и в другой раз сбежит, и в третий…

— Слушай, сержант! — резко сказал лейтенант. — Сейчас же забирай мальчишку и топай назад. Ты меня понял, сержант?

— Понял, товарищ лейтенант…

— Стой! Ну, куда пойдёшь? — посмотрев на мальчика, сказал лейтенант. — Твой Санька еле на ногах держится… Да и сам ты… Корми его и спать. Утром отведу. Всё равно мне в санбат приказано…

На рассвете Санька осторожно выбрался из блиндажа. Оглянулся — никого.

Кругом стояла тишина. Солнце пробивалось сквозь деревья, и лёгкий туман окутывал сосны.

Вдали от блиндажа, шагов за сто, двигался часовой. Он то исчезал за деревьями, то вновь появлялся, как привидение.

Из блиндажа выскочил сержант Егоров и, оглядываясь по сторонам, стал кричать:

— Санька! Санёк! Са-нёк! Эй, часовой! Мальчика не видел тут?..

— Воздух! — вдруг разнёсся по лесу сигнал тревоги. — Воздух!

Приближался надрывный ноющий гул немецких самолётов.

Санька торопливо бежал по лесу всё дальше и дальше от блиндажа, временами поглядывая вверх, в небо.

Гул самолётов словно подгонял его. Загрохотали зенитки.

Лес наполнился воем пикирующих бомбардировщиков.

Один за другим раздавались взрывы бомб то впереди, то позади…

Санька всё бежал. Ему казалось, что самолёты прилетели разбомбить только его, Саньку.

Грохнуло где-то рядом.

Саньку подхватило волной и бросило на дно глубокой воронки.

Очнулся он от режущего звука снижающегося самолёта. Немецкий бомбардировщик падал вниз, оставляя за собой чёрный шлейф дыма. Над лесом повис белый купол парашюта.

Немец упал в воронку, где, скорчившись, лежал Санька. Купол парашюта накрыл обоих.

Лётчик, увидев на дне воронки мальчишку, стал торопливо расстёгивать кобуру пистолета.

Санька, набрав в руки песку, швырнул немцу в глаза и бросился прочь из воронки. Ослеплённый немец дико заорал и стал стрелять наугад.

В этот момент кто-то, перескочив через Саньку, прыгнул на лётчика сверху, сшиб его с ног.

Санька едва увёртывался от сапожищ дерущихся. Выбрав удачный момент, Санька ударил немца камнем по башке. Немец дёрнулся и притих. Из-под него выбрался Егоров. Сел на землю и сердито посмотрел на Саньку.

— Живой? — озабоченно спросил сержант.

— Живой…

— Побегай у меня ещё…

— Больше не буду, — сказал Санька.

— Это ты его? Чем?

— Во, камнем, — показал Санька на своё оружие.

— А кто тебя просил? — сердито сказал Егоров. — Кто тебя просил? Его живого надо было взять!.. А ты? Может, думаешь, что я с ним не сладил бы? А?

— Нет, — ответил Санька.

Немец застонал, заворочался.

— Живой! — радостно крикнул Санька.

— Сам вижу. У тебя портки без ремня держатся?

— Нет.

— Всё равно. Давай сюда ремень!

Они связали лётчику руки за спину и, выбравшись из воронки, двинулись по лесу. Впереди понуро брёл немец, позади него Егоров и Санька.

В землянку немецкий лётчик вошёл под конвоем мальчика.

— Здравствуйте, — сказал Санька, обращаясь к капитану, который сидел за столом и сворачивал с руки старый бинт.

В землянке было ещё человек десять бойцов.

Капитан посмотрел на Саньку, на немца и, удивлённый, проговорил.

— Интересные пироги с котятами! Здравствуй, малыш! Ты откуда?

— Сейчас придёт дядя, — растерянно продолжал Санька, — он всё скажет.

В землянку влетел Егоров.

— Товарищ капитан!..

— Вижу, — сказал капитан.

— А фрица-то он взял, — Егоров кивнул на мальчика.

Капитан снова посмотрел на Саньку. Тот обеими руками поддерживал штаны.

— Тебя как зовут, герой?

— Александр Колесников, — с готовностью ответил Санька, уже освоившись с обстановкой.

— А батьку как?

— Александр Колесников.

— Сан Саныч, значит?.. Так вот Сан Саныч, ты присядь пока, — и капитан поднялся, уступая своё место Саньке. — Садись, садись. Бинт крутить умеешь?

— Умею.

Капитан передал Саньке бинт, подошёл к пленному и развязал ему руки.

Санька накручивал бинт, а сам всё время поглядывал на капитана. Прогонит или не прогонит? Ну что они все не понимают, что ему, Саньке, очень необходимо быть на фронте… А может, не прогонит? Всё-таки "языка" привели…

Капитан приказал пленному выложить содержимое карманов.

Лётчик, трусливо озираясь по сторонам, поспешил выполнить приказание офицера.

На столе появились кожаный бумажник, зажигалка, пачка сигарет, мятая плитка шоколада…

Бойцы подошли к столу поближе. Один из них взял шоколад, сорвал обёртку. Перехватив Санькин взгляд, протянул ему шоколад.

— Спасибо… — кивнул Санька и набросился на шоколад.

И тут же откуда-то появился котелок с кашей, куски чёрного хлеба, сахар, кружка с кипятком…

— Ешь, ешь, Сан Саныч. У разведчиков еды вдоволь…

Санька ел, не стеснялся. И как только он отрывался от еды и поднимал голову, на него смотрели добрые, подбадривающие глаза бойцов.

На другой день вечером у разведчиков была баня. Мылись основательно.

Санька, спрятавшись за бочку, брызгал оттуда холодной водой.

— Эй, Санька! — кричали ему. — Не балуй!..

Двое бойцов поймали Саньку и, разложив его на деревянных полатях, начали отдраивать мочалкой.

— Ой, мамочки, ой, щекотно! Ой, не могу! — кричал паренёк и пытался вывернуться из крепких рук мойщиков.

— Ничего, терпи казак, — приговаривал Егоров. — Сейчас окатим тебя холодненькой. Будешь знать, как обливаться.

Когда распаренные, осоловевшие от жары разведчики выкатились в предбанник, Санька растерялся:

— А где моя одежда? — спросил он.

Кругом на лавках лежала только военная форма…

Из бани вышли гурьбой. Санька шагал впереди разведчиков. Он был в новенькой с иголочки и аккуратно подогнанной по росту форме.

Егоров озорно скомандовал:

— Смирно! Равнение на Саньку!

— Гляди, ребята, кадровый военный.


* * *

…Однажды в перерыве между боями бойцы построились на лесной поляне.

Перед строем был выставлен столик, накрытый плащ-палаткой.

Командир полка майор Величко вызывал бойцов из строя и вручал им награды. Чётким строевым шагом подходили они к столику, получали награды, и, как эхо, разносились по лесу слова:

— Служу Советскому Союзу!

Перед тем как вызвать очередного бойца, командир полка сделал паузу и, сдержав улыбку, с подъёмом прочитал:

— Воспитанник Колесников!

Санька стоял в левом фланге среди разведчиков. Он не сразу понял, что это его.

— Воспитанник Колесников! — повторил майор.

Саньку подтолкнули из строя.

— Сан Саныч, топай!

— Я?..

Санька переборол волнение и, стараясь идти чётко, зашагал к столику.

Строй затих и натянулся, как струна.

— Колесников Александр Александрович награждается медалью "За отвагу"!..

У Саньки не хватило дыхания ответить как полагается в таких случаях.

Майор достал из коробки медаль и приколол её Саньке на грудь. Потом подхватил мальчика и поставил на пенёк рядом с собой.

Санька глядел на стоящих в строю бойцов… Как их много, новых товарищей, как улыбаются и подбадривают их глаза.

— Товарищи бойцы и командиры! Мы обратились к командованию за разрешением усыновить нашим полком Сашу Колесникова. Сегодня такое разрешение получено. Отныне Саша поставлен на все виды довольствия и приписан к нашему полку!..

Так Саша Колесников стал воспитанником 50-го полка.


* * *

Первое время, когда полк вышел на передний край и началось наступление, Саню старались уберечь от опасности. Его то отправляли "проследить" за ремонтом танков на базу, то посылали с поручением в штаб корпуса. Но Сан Саныч, как его любовно называли теперь все бойцы и командиры, пользовался любым случаем, чтобы попасть в боевые порядки танкистов.

Особенно он подружился с разведчиками и не раз просился взять его на задание. Но капитан Серов, с которым Санька встретился в землянке, и слушать ничего не хотел.

Тогда Санька решил действовать сам.

Однажды разведчики отправились на очередное задание.

Капитан объяснил обстановку.

На задание шли трое. Надо было срочно передать радистке, заброшенной в тыл к немцам, батарейки для рации — кончилось питание, и прекратилась связь.

Санька вертелся около разведчиков, пытаясь найти подходящий момент, чтобы напроситься на задание. Капитан Серов заметил его и тут же сообразил, что Санька может удрать с разведчиками.

— Воспитанник Колесников! — позвал капитан.

— Здесь! — откликнулся обрадованный Санька.

— Вот что, Сан Саныч! — сказал капитан. — Отнесёшь срочное донесение в штаб полка. Лично майору Величко. В случае чего — уничтожить!

Капитан вырвал из блокнота листок. Примостившись на пеньке, что-то быстро написал, вложил в конверт и заклеил его.

— На! Мигом!

Санька пулей полетел по направлению к штабу, прячась ото всех, кто попадался ему на пути.

В штабе майор принял донесение, прочитал. Потом он вызвал вестового и, передав ему записку, приказал: "Распорядитесь там…"

— Пойдём, воин, — вестовой взял Саньку за руку, как маленького. — Компоту хочешь?

Он привёл мальчика к себе в землянку, поставил перед ним кружку с компотом.

Санька сел за стол и вдруг увидел на столе записку, оставленную вестовым. "Задержите до утра…" — прочёл Санька.

Отодвинув кружку с компотом, мальчик посмотрел на вестового. Тот возился с гимнастёркой у своего топчана…

Трое разведчиков — лейтенант Ковальчук, сержант Егоров и рядовой Брагин, оставив позади передовую линию наших окопов, уползали всё дальше и дальше на немецкую сторону. Миновав по-пластунски нейтральную зону, они гуськом, друг за другом, приблизились и колючей проволоке.

В одном месте сапёры вырезали едва заметный проход.

Ковальчук, пропустив вперёд Брагина и Егорова, оглянулся.

Чуть уловимый шорох послышался в стороне.

Все замерли. Прислушались. Ничего. Показалось…

Вот окопы противника. Послышалась немецкая речь, музыка. Немцы, видимо, в землянке крутили патефон. Разведчики продолжали ползти дальше.

Неожиданно позади них вновь раздался подозрительный шорох. Ковальчук знаком приказал остановиться. Вынув финку, он исчез в темноте… Вернулся, волоча за шиворот, как щенка, мальчишку, который терпеливо молчал. Это был Санька в своей прежней одежонке с котомкой за плечами.

Разведчики переглянулись. Ковальчук уже собирался дать Саньке хорошего подзатыльника… Но в этот момент из темноты прямо на них надвинулась фигура немца в каске…

Брагин одним прыжком подлетел к фашисту, ударил финкой. Немец упал.

— Полундра! — шёпотом скомандовал Ковальчук, и все четверо бросились прочь, скатились в овраг и залегли…


* * *

К городку, где находилась на конспиративной квартире радистка, добрались под вечер.

На разведку пошёл сержант Егоров. Его ждали долго. Вернулся он часа в три ночи и рассказал, что на квартиру не пройти. Немцы арестовывают всех мужчин от 15 лет. Облава за облавой.

Отправили Саньку.

Под видом попрошайки Санька прошёл по улицам, разыскал квартиру, передал девушке-радистке батарейки и вернулся к поджидавшим его в условленном месте разведчикам.

Задание было выполнено.

И хотя Сан Санычу попало от капитана Серова за самовольство, командование наградило его второй медалью "За отвагу".


* * *

Однажды Сан Саныча вызвали в штаб полка. Здесь, кроме майора Величко и капитана Серова, был незнакомый мальчику подполковник авиации.

Пока Саша докладывал о своём прибытии, все молчали и смотрели на него.

Потом подполковник подошёл к Саньке.

— Будем знакомы. Подполковник Чувилов.

— Здравствуйте, — растерянно сказал Санька.

Капитан Серов подбадривающе подмигнул ему: "Ничего, мол, не дрейфь…"

— Есть у нас к вам одно дело, товарищ воспитанник… — сказал подполковник и замолчал.

Капитан Серов отвернулся.

Взрослые словно не знали, как начать важный разговор с этим маленьким солдатом. А Санька стоял навытяжку и ждал.

Командир полка отошёл к окну, стал закуривать. Он очень волновался… Наконец подполковник Чувилов объяснил задание…


* * *

Летом 1944 года наша армия била фашистов на всех направлениях.

Перед летним наступлением войск 1-го Белорусского фронта командование поручило полковым разведчикам особое задание…

В тылу у немцев к фронту тянулась железная дорога. По донесениям разведки стало известно, что где-то от этой дороги отходит в лес небольшая ветка, построенная военнопленными.

На эту ветку сворачивали эшелоны с танками и боеприпасами. Обнаружить её с воздуха наши самолёты-разведчики никак не могли. Она пролегала в лесу и была тщательно замаскирована сверху и усиленно охранялась с земли.

А в конце ветки — видимо, в глубине леса — находились разгрузочные платформы. Там немцы сосредоточили технику и склады боеприпасов.

Всё это надо было уничтожить перед наступлением наших войск. Но лётчики до сих пор не знали, где начиналась и где кончалась эта таинственная ветка…

Санька подполз к шоссе, выбрался на него и как ни в чём не бывало зашагал к разъезду. Из-за поворота показались немецкий бронетранспортёр и пеленгатор. Поравнявшись с мальчиком, машины остановились, и из люка бронетранспортёра вылез офицер.

— Эй, мальшик! — крикнул он. — Ком, ком.

Санька спокойно подошёл к машинам. В старенькой своей одежде, в стоптанных, перевязанных верёвками ботинках, с котомкой в руках, он ничем не отличался от мальчишек-беженцев, нищенствующих по дорогам оккупированных немцами районов.

— Вас махт ду? Что делаль здесь? Ты!

Санька молча развязал узелок, показал на корки хлеба, огрызки яблок…

Офицер брезгливо поморщился…

— Иди на хауз! Ты! Домой! — крикнул офицер Саньке. — Иди! А то пу-пу!

Бронетранспортёр медленно двинулся вдоль шоссе.

Санька повернулся спиной к машинам и пошёл как ни в чём не бывало по шоссе…

Неожиданно он остановился, обернулся — никого! Крякнул по-утиному. И сразу же бесшумно, как призраки, разведчики в маскхалатах пересекли шоссе и скрылись в лесу.


* * *

С группой разведчиков Санька расстался у реки и двинулся к железнодорожной линии самостоятельно. Он переплыл две реки и, пробираясь лесом, наткнулся на заграждения из колючей проволоки.

Где-то здесь от разъезда отходила ветка, которую искали разведчики…

Тщательно скрываясь от охраны, он прошёл вдоль колючей проволоки километра два и обнаружил конечную станцию железнодорожной ветки: платформы, танки, склады боеприпасов.

Санька должен был в разных местах вокруг этого участка взобраться на деревья и привязать на их верхушках наволочки — опознавательные знаки для наших самолётов. Они будут пролетать рано утром и, если заметят знаки, то покачают крыльями.

Когда стемнело, он взобрался на деревья и развесил наволочки.

До рассвета Санька остался на дереве, недалеко от железнодорожной ветки. Чтобы не свалиться, он привязал себя к стволу и заснул.


* * *

Маленький солдат спал крепко.

А сны, впервые за всё это время, наплывали один за другим и уносили его в сторону детства, словно не было войны, воздушных тревог, бомбёжек…

Санька плыл над Москвой, по её улицам, мимо своей школы, мимо ипподрома на Беговой улице, куда он бегал с мальчишками со двора смотреть на лошадей… Вот и дом, в котором он жил. В окне он увидел маму… Она что-то ему говорила, звала, а он не слышал и всё плыл и плыл…

И всё вдруг исчезло. Санька протёр глаза, осмотрелся: кругом шумели верхушки деревьев, перекатывались волнами от ветра, а над всем этим морем зелени светлело утреннее небо.

Санька прислушался и в тишине утра услышал далёкий гул самолёта.

Гул приближался. Санька вспомнил, что сейчас, верно, время лететь нашему разведчику.

В рассветном небе скользил ястребок. Он прошёлся в стороне от леса, потом, снижаясь, пролетел над Санькой, закачал крыльями.

"Ясно! Понял! — пронеслось в сознании мальчика. — Задание выполнено!.."

Затявкали где-то в стороне немецкие зенитки, но ястребок уже набрал высоту.

Саньке нужно было уходить немедленно и как можно дальше от этого места. С минуту на минуту должны были прилететь наши бомбардировщики, и тогда…

Санька хотел слезть с дерева, но вдруг совсем рядом раздалась немецкая речь.

Под деревом расположились солдаты. Отставив карабины и сняв сапоги, они отдыхали, о чём-то переговариваясь.

Один из них лёг на спину, закинул руки под голову и смотрел в небо… Вдруг он вскочил.

Оба прислушались. Отдалённый мощный гул самолётов наполнял тишину утра.

Немцы бросились бежать…

Санька соскользнул с дерева и кинулся в другую сторону.

Лес загудел от взрывов.

Бомбардировщики с рёвом проносились над лесом, освобождаясь от своего груза. В огне метались охваченные паникой немцы.

Санька добрался до железнодорожной линии и пополз вдоль неё, временами скатываясь в свежие воронки, спасаясь от разрывов бомб.

А разведчики находились километрах в двадцати от места бомбёжки в засаде у железнодорожного моста. Они ничего не знали о задании, которое получил Санька, и готовились выполнить своё — взорвать мост…

Они лежали в кустах вторые сутки, наблюдая за охраной моста. И вдруг…

— Сан Саныч! — сдерживая крик, ахнул Егоров. — Откуда?

— С того света. Здравствуйте! — улыбнулся Санька. Он только что выполз из кустов.

— Чертёнок, — проговорил радостно Егоров. — Я так и знал, что он нас найдёт.

— Это что? — паренёк пододвинул к себе брезентовую сумку.

— Не тронь! Взрывчатка!

— Она-то мне и нужна. Бывайте здоровы…

— Стой!

Но Санька подхватил сумку и побежал к разъезду перед мостом, у которого остановились два состава. Один был товарником. Другой со стороны фронта вёз раненых. Охрана товарняка на несколько минут отвлеклась, разглядывая раненых…

Разведчики видели, как Санька подполз к насыпи, вскарабкался под товарняк и забрался в ящик под вагоном.

В ту же секунду состав дёрнулся и, набирая скорость, пошёл в сторону моста… Ушёл с разъезда и состав с ранеными.

Товарняк миновал линию заграждений…. Паровоз приближался к мосту…

Положив сумку на дно ящика, Санька достал бикфордов шнур и стал его поджигать. Это никак не удавалось сразу: в ящике было неудобно, да к тому же на стыках рельсов вагон трясло, и спички то и дело ломались.

Расстояние до моста сокращалось.

"Неужели не успею?" — спрашивал себя Санька.

Он зубами откусил половину шнура, чтоб было короче. Наконец, зажёг его. Шнур зашипел…

Паровоз въехал на мост и потянул за собой состав.

Санька глянул вниз — замелькали над водой шпалы…

С моста в воду упала маленькая фигурка, и тут же раздались выстрелы охраны. Вслед за ними мощный взрыв заглушил всё — стали рваться вагоны со снарядами, налетая друг на друга, сваливаясь в воду…

Когда дым от взрывов рассеялся, разведчики увидели — моста как не бывало.

На разъезде началась паника.

Охранники видели, как в воду упал человек. И сейчас же к реке кинулась группа солдат.

Разведчики встали во весь рост и открыли огонь по бегущим немцам…

С противоположного берега реки двинулся катер, скрылся за излучиной, и там немецкие солдаты подобрали и втянули на борт катера Саньку. Он был без сознания.

— Это невозможно, — сказал фашистский офицер, глядя то на мальчика, то на разрушенный мост, где всё ещё продолжали рваться снаряды в обрушившихся в воду вагонах.

Разведчики, перейдя реку, осторожно подползли к небольшому дому, залегли. Они видели, как причалил к берегу катер, как немцы внесли мальчика в дом, выставили охрану.

Лейтенант Заварзин тихо скомандовал:

— Оставить автоматы. Взять только ножи. Двое со мной, остальные прикрывают.

Без звука сняв охрану дома, разведчики осторожно подошли к дверям.

Первым ворвался в сторожку Егоров. То, что он увидел, заставило закричать его от ужаса и ненависти: на стене был распят Санька, и фашист колотил молотком по пальцам мальчика.

Палачи оторопели от появления советских разведчиков. Не успели они опомниться, как уже валялись на полу мёртвыми.

Не скрывая слёз друг от друга, Заварзин, Егоров и Брагин сняли Саньку со стены, завернули в плащ-палатку и стали уходить.

Саша Колесников был без сознания. Он изредка стонал и всё просил чуть слышно:

— Пить! Пить!

У речушки, через которую надо было переправиться, разведчики нарвались на засаду.

Завязалась перестрелка. Спасая мальчика, почти все погибли в этом бою. Погиб и Егоров.

Пока группа отбивалась, двое разведчиков уходили в глубьлеса, унося на плащ-палатке Саньку.


* * *

Саньку долго лечили в госпитале, в Новосибирске. А когда он окреп, встал на ноги, то снова вернулся в свою часть.

Наши войска уже били немцев в Польше, Венгрии, Чехословакии, освободив полностью советскую землю от фашистских захватчиков.

Много ещё прошагал по военным дорогам воспитанник 50-го полка Саша Колесников. Стрелком-радистом в танке дрался он под Берлином. Был тяжело ранен. Снова попал в госпиталь.

Когда война кончилась, юный герой носил на груди два ордена и пять медалей.


А. КАРАБАЧ Володя КАЗНАЧЕЕВ


Под старой елью на поляне догорал партизанский костёр. Крепко спали, вернувшись с боевого задания, бойцы из отряда Фёдорова. Только дежурные сидели у огня. Они уплетали печёную картошку и вслушивались в тишину леса.

В этот поздний час в лагере появились двое.

— Хотим видеть командира, — сказали они дежурному.

— Погрейтесь пока. Скоро позову.

И вот подошёл Фёдоров.

— Так кто такие будете?

— Назвались Казначеевы, брат и сестра, — доложил дежурный. — Просятся в отряд. Говорят: дайте винтовку, пойдём бить фрицев…

Командир улыбнулся.

— Казначеевы… Что-то знакомое. Не из Красного ли Дворца?

— Так точно, товарищ командир. Дети Елены Кондратьевны. Помните, она хлеб для партизан пекла? — продолжал докладывать дежурный.

— А ты что за них отвечаешь? Пусть сами рассказывают.

— Да у них горе, товарищ командир. Их мать, Елену Кондратьевну, фрицы расстреляли…


* * *

Семья Казначеевых жила в лесном урочище. Отец работал на Быстрянском лесоучастке техноруком. Умер, и на руках у матери осталось трое детей. Старшей дочери Ане пришлось бросить школу и идти помогать матери по хозяйству. Володя, который был в семье средним, тоже все летние каникулы работал: то на колхозном поле, то дома на огороде.

А когда пришла война, Елена Кондратьевна, несмотря на то, что нелегко было с детьми, стала принимать участие в общей борьбе — пекла хлеб для партизан.

Однажды фашисты прослышали, что в урочище бывают партизаны. Почти каждый день в Красном Дворце стали появляться танкетки. Фашисты уезжали с награбленным в домах добром, но что-либо выведать о партизанах им ни разу не удалось.

Через месяц в Клетне начали собираться карательные отряды. На Красный Дворец готовилась карательная экспедиция. Партизаны, узнав об этом, сразу предупредили жителей, и те переехали жить в соседние деревни. Семья Казначеевых поселилась в Соловьяновке.

Приближалась зима. Продуктов у людей никаких не было. А в Красном Дворце на огородах остался невыкопанный картофель. В один из последних дней октября люди отправились туда с лопатами.

У Володи в тот день было важное дело. К нему привели незнакомого человека и сказали, что он должен отправить его в партизанский отряд. Позже Володя узнал, что это был наш разведчик Геннадий Андреевич Мусиенко. Они вышли из Соловьяновки на рассвете и побрели мокрым после дождя лесом, минуя деревни.

— Эх, жаль, не удалось подводу достать. А то сейчас ехали бы и грязь не месили, — сказал Володя.

— По такой погоде лошадь быстро не пойдёт.

— У меня пойдёт, — и немного помолчав, Володя добавил: — Ох как мне нужна сегодня подвода! Мама пошла копать картошку. Помог бы мешки отвезти.

Вдруг издали донеслись выстрелы. Это стреляли в стороне Красного Дворца. Ускорили шаг. По пути встретились знакомые из деревни. Они и рассказали Володе, что в этот день в Красный Дворец нагрянули фашистские каратели и что они расстреляли его мать.

В тот день Володя решил уйти в партизаны. Он поклялся отомстить фрицам.


* * *

Зачислили Казначеевых в молодёжный отряд имени Щорса. Аню — бойцом, а насчёт Володи в штабе долго решали, какую дать работу. Наконец Фёдоров позвал его к себе и отвёл на партизанскую кухню.

— Будешь ездовым. Вот посмотри: твоё хозяйство. Под деревом лошадка, а там — телега. Так что ты теперь у нас будешь не менее, как командиром… телеги.

Володя раньше в деревне лучше всех мальчишек управлялся с лошадьми, он быстрее всех и запрягал, и распрягал, но ведь ему хотелось совсем другого — чтобы дали ружьё.

— Не спеши, брат, — успокоил его командир. — Обеспечить партизан продуктами — это тоже очень важно. Как они поедят, так и воевать будут.

И стал с того дня Володя командиром продовольственной телеги.


* * *

Бойцы из отряда генерал-майора Алексея Фёдоровича Фёдорова наносили по фрицам удар за ударом. Напуганные партизанами, фашисты вызвали для помощи крупные части из действующей армии, и в начале 1943 года в Клетнянских лесах развернулись жестокие бои. Каратели начали прочёсывать лес. После продолжительных боёв намного превосходящими силами враг окружил фёдоровцев. В такой ситуации был только один правильный выход: Фёдоров отдал приказ с боем выйти из окружения и направляться в сторону реки Припять, где вели борьбу отряды белорусских партизан.

Морозным январским утром группа автоматчиков ушла к шоссейной дороге. Ей дали задание завязать с фашистами бой и отвлечь их в глубь леса. Так и было сделано. А в это время остальные партизаны перешли через шоссейку. Благополучно вышел из окружения и обоз с продовольствием и ранеными. Вот где пригодилось Володино умение управлять лошадьми.

Потом, опомнившись, каратели спешно устроили погоню. Каждый день партизаны отражали натиск преследовавших фрицев и только по ночам двигались к Припяти.


* * *

Весной 1943 года отряд фёдоровцев добрался до полесских лесов. Расположились недалеко от реки в густом лесу. Здесь Володя получил новое назначение: стал при штабе связным. Новая должность ему очень понравилась. За ним специально закрепили коня. В любую минуту ночи или дня Володя готов был оседлать Гнедка и везти пакет с распоряжением командира.

В тех же лесах, кроме фёдоровцев, действовал ещё один отряд — Дважды Героя Советского Союза Ковпака.

Тёплым летним вечером встретились два командира — Ковпак и Фёдоров. Встретились, чтобы решить одну очень важную боевую задачу. Заключалась она вот в чём. Наши самолёты уже бомбили фашистские части, стоявшие в Гомеле. А в городе Брагине находился в это время вражеский штаб. По нему-то и решили нанести удар двумя отрядами сразу. Ковпак — с севера, а Фёдоров — с южной стороны.


* * *

Совещание перед боем было совсем коротким — всего пять минут. За эти пять минут партизаны успели рассредоточить роты и перед каждым командиром поставить конкретное боевое задание. Выделили специальный, ударный отряд. Его возглавил Земницкий, а связным при нём назначили Казначеева.

После совещания Земницкий сразу подошёл к Володе.

— Конь готов? — и улыбнулся: — Как только рассветёт — в путь. А пока накорми-ка хорошенько Гнедка.

Начал рассеиваться ночной туман, и сквозь стволы вековых елей пробились первые лучи солнца. Отряд Земницкого оседлал коней и вышел на исходный рубеж. Стали ждать сигнала к началу наступления. Его должны были подать партизаны из отряда Ковпака. Прошло несколько минут, и точно в назначенное время в небе появилась зелёная ракета. В ответ выпустили свою. Это означало, что к бою готовы, выступаем.

За окраинными улицами Брагина, утонувшего в садах, было заметно высокое школьное здание. Партизаны уже знали, что это фашистское гнездо, там располагается их штаб. На каждую ночь фрицы выставляли патрулей, боялись партизан. Но сегодня никого не было. Наверно, или патрули уснули, или в такую рань никто не ожидал появления партизан.

Сначала тишину нарушили автоматные очереди. Потом раздалось несколько выстрелов: это одна за другой полетели в окна гранаты. Фрицы спросонья не разобрались, что происходит на улице, и стали выбегать в чём попало.

Но ни одному из них не удалось спастись.

Вскоре стрельба и взрывы гранат разбудили город. В центре фрицы успели подготовиться к обороне.

Подъехав к школе, Земницкий с Володей сначала проверили, остался ли там хоть один фриц. Никого. Привязав за углом коней, поднялись на чердак. Оттуда был хороший вид на улицы, заметно, где у фашистов укрепления.

— Передай остальным: нужно оставить коней, — сказал Земницкий.

Володя пробрался к соседнему дому, где стоял наготове весь отряд.

Завязались уличные бои.

Скоро все сады и огороды в южной части города были заняты партизанами.

Земницкий с Володей стреляли по фрицам со школьного чердака.

Бой продолжался до позднего вечера.

Партизаны по сигналу покинули город.

Отряд Земницкого поскакал к переправе. Гнедок был посередине Припяти — и Володя услышал выстрелы. В сумерках было трудно различить, откуда стреляли, но было ясно, что к фашистам прибыло подкрепление.

Началась погоня.

Пуля угодила в Гнедка, и Володя остался один.

— Плыви скорее к берегу, — услышал он голос Земницкого. Командир переправлялся чуть сзади.

Сильное течение потянуло Володю вниз по реке, но в это время рядом окаоказался чей-то конь, и он, ухватившись за хвост, выбрался на берег. Там его ожидал Земницкий. Вскочив на командирского коня вдвоём, они понеслись к тёмному лесу.

До самого утра сушили в ту ночь партизаны у костров свою одежду и вспоминали подробности минувшего боя.

— Жалко Гнедка, — все сочувственно говорили Володе. — Погиб, как боец, — в бою.

А на следующий день стало известно о результатах брагинской операции. Только за время двадцатиминутного боя в школе было убито двести фашистов, и ещё шестьсот — когда шли уличные бои.


* * *

Вскоре Володе пришлось проститься с Земницким. Отряд Фёдорова уходил дальше.

— Ты был орлом, — сказал ему на прощание Земницкий. — А из-за Гнедка не огорчайся. Подарим тебе нового коня.

И снова повели партизан лесные дороги.

После продолжительного перехода отряд остановился на отдых в небольшой деревушке Боровое. Фашисты туда никогда не заглядывали, и потому партизаны впервые за несколько последних месяцев решили спокойно отоспаться.

А потом в Боровое стали прибывать новые люди. Это были наши, с "большой земли". Их сбрасывали ночью на парашютах. Володя узнал, что это люди — специалисты по подрывному делу. В отряде Фёдорова сформировали несколько групп подрывников, и люди с "большой земли" стали обучать партизан. В одну из групп зачислили и Володю Казначеева.

"Школа" находилась неподалёку от деревни, в лесу. Это была небольшая насыпь, очень похожая на ту, что на железной дороге. Партизаны организовали её сами. Володя проходил занятия у офицера Егорова. А ещё он учился здесь партизанской хитрости: как незаметно подкрадываться к железнодорожному полотну, как ставить мины, куковать кукушкой…

— Смекалка для подрывника, — говорил ему Егоров, — это тоже, брат, оружие. Очень надёжное оружие. Без неё подрывник как без рук.

После окончания занятий состоялись экзамены. Егоров был доволен своим учеником: все предметы Володя сдал на "отлично".


* * *

Всего в нескольких десятках километров от партизанского лагеря проходила железная дорога Брест — Ковель. Это была двухпутка. По одному пути фашисты перебрасывали на фронт живую силу и технику, а по второму отправляли в Германию эшелоны с награбленным добром и раненых.

Фронт в это время с каждым днём перемещался всё дальше и дальше на запад. Наши войска гнали фашистов с оккупированной земли. Железная дорога Брест — Ковель была поэтому для фашистов очень важной: они спешно направляли по ней к фронту эшелоны с подкреплением.

Вот на этом участке — Брест — Ковель — и начали действовать только что организованные в партизанском отряде Фёдорова группы подрывников. Перед ними стояла задача не пропустить на восток ни одного поезда.


* * *

Первый выход на задание у Володи не удался. Группа, в которую он был включён, нарвалась на засаду.

Вечером партизаны разобрались в неудаче.

— Плохо знаем дорогу — вот и нарвались на патрулей, — высказался Володя.

— Я думаю, ты прав, — поддержал Фёдоров. — Но мы только что раздобыли подробную карту всей дороги, надеюсь, она здорово поможет. Посмотрите…

Партизаны окружили командира.

— Лучше всего отправляться на задание к вечеру. Вот здесь, видите, поворот. С пяти до шести часов там фашистских патрулей уже не бывает, — и Фёдоров сделал на карте маленькую отметку.


* * *

Семеро пробирались по узкой лесной тропе. Под ногами потрескивали сухие ветки. Потом начались папоротниковые заросли. Земля здесь была влажной. А по обеим сторонам от тропы простиралось болото. Эту дорогу партизанам подсказали жители Борового. Раньше они часто ходили этой тропой за железную дорогу собирать бруснику.

Кончилось болото. Вышли на небольшую поляну и увидели, как с запада, где хорошо был виден горизонт, ползёт большая чёрная туча.


* * *

— Кому сейчас нужен дождь! — рассердился Володя. Он нёс аккуратно завёрнутый в бумагу свежий ржаной хлеб. Его утром испекли для партизан женщины в Боровом. А сзади несли в мешке из рогожи взрывчатку — "подарок" для фрицев.

Дождь набежал сразу. Тревожно зашумел лес. Запахло гнилью. Начала промокать одежда.

— Хлебушек цел, не размок? — спросили Володю. — А то присядем, перекусим? И дождь переждём.

Выходить к железной дороге было еще рано: патрули уйдут через час.

Командир приказал сделать привал и ждать. Запах свежего хлеба напомнил партизанам и тёплую избу, и печку, и воскресное утро, когда пекут хлеб. Так давно всё это было! Вот уже два года, как они живут и воюют в лесу.

— Знаешь, у меня был сын, очень похожий на тебя, — посмотрев на Володю, мечтательно сказал партизан с рыжей бородой. — О море всё время мечтал. Ты, я слышал, тоже собираешься в моряки податься, когда добьём фашистов?

— В моряки.

— Ты очень похож на моего Ваню.

И "борода" замолчал.

— А где сейчас Ваня? — спросил Володя.

— В неметчину забрали. Вернулся я с поля, а соседи говорят: были фашисты в деревне, целую машину грузовую набили людьми и куда-то увезли, и там твой Ваня. Вот я и пошёл в партизаны мстить фашистам. А кончится война — буду искать Ваню.

Где-то вдали в это время прошёл поезд.

— На фронт, — определил "борода". — Ну подождите, фрицы!

Дождь кончился. Партизаны снова вышли на лесную тропу. Деревья становились реже и мельче. Послышалась немецкая речь. Дорога уже была рядом. Пропустили вперёд Володю, как самого меньшего, поручив ему разглядеть, что делается впереди.

Володя ступил ещё несколько шагов — и кусты сразу кончились. Осторожно раздвинул мокрые ольховые ветки и увидел…

По сторонам от полотна — вырубленный лес и кустарник. Часть брёвен была убрана. Это сделали фашисты. Они охраняли дорогу от партизан и поэтому вырубили все деревья, чтоб лучше просматривалось полотно. По шпалам всё ещё ходили патрули. Кроме них на полотне была группа рабочих: фашисты согнали из соседних деревень людей ремонтировать дорогу.

"Как же нам туда подобраться?" — думал Володя. Вдруг он заметил небольшую канаву, поросшую осокой. Наверно, она была прорыта когда-то для отвода паводковых вод. По ней можно было ползком незаметно добраться до самого полотна.

Володя вернулся обратно и рассказал партизанам, что увидел.

— Что-то задерживаются, — сказал командир группы, взглянув на часы. — Будем ждать. А ты, — он кивнул Володе, — иди смотри. Как только заметишь, что никого, — три раза прокукуй.

Володя отполз в сторону, замаскировался и стал наблюдать.

Сначала разошлись рабочие. Потом из-за поворота показались два патруля. Медленно прошлись вдоль рельсов, поглядывая в сторону леса. Один сильно взмахнул рукой и что-то громко произнёс по-немецки. Володя догадался, что этот жест означал: надоело. Стало быть, вот-вот уйдут.

Когда никого не стало, Володя сразу же дал сигнал:

— Ку-ку, ку-ку, ку-ку!

Ему ответили.

Теперь стали готовиться к самому ответственному моменту. Командир группы распорядился:

— Трое с автоматами останутся в кустах. В случае чего начинать стрельбу и отвлечь фрицев от дороги…

Остальные поползли по осоке к насыпи. Впереди Володя. Ему поручалось вырыть под шпалами яму и заложить взрывчатку. С ним командир группы. Двое остались лежать в канаве и наблюдать за поворотом. Такое решение оказалось самым правильным, потому что когда Володя взобрался на насыпь и стал готовить место, за поворотом послышался стук колёс. Шёл поезд. Занятый работой, Володя мог бы и не заметить опасности. Но услышав сигнал, он вместе с командиром кубарем скатился с насыпи.

Поезд проскочил над головой, но никто из партизан не был замечен.

— Готово? — спросили Володю.

— Готово, — ответил он, приподнявшись над травой. — Где взрывчатка?

— Ты иди, я взрывчатку сам поднесу, — сказал командир.

Они быстро положили в вырытую яму "гостинец", потом хорошо его замаскировали и двинулись к лесу.

А через два часа, когда время уже подбиралось к вечеру, партизаны услышали мощный взрыв. Под откос полетел направлявшийся на фронт поезд с фашистами.


* * *

В один из этих дней Володю Казначеева приняли в комсомол. В землянке было тесно. Собрались все боевые друзья. Заявление читала комсорг молодёжного отряда имени Щорса, в котором воевал Володя, его старшая сестра Аня Казначеева.

— От Казначеева Владимира Петровича, год рождения 1928, с просьбой принять в нашу организацию. "Обещаю честно служить Родине, до последнего дня жизни своей мстить фашистам и не предавать товарищей". Вопросы к Владимиру будут?

— Пусть расскажет биографию.

— Я родился в Клетнянском районе Брянской области. В 36-ом поступил в начальную школу. В 41-ом кончил пятый класс…

— Какие оценки были?

— Пятёрки. Дальше не успел. Пришла война. Вот и вся моя биография.

— Чем занимался в отряде?

— Был ездовым при заместителе командира по хозяйственной части, потом — связным при штабе. Теперь пускаем под откосы поезда.

— Да что спрашивать! Мы все хорошо знаем Володю, — послышалось сзади. — Есть предложение принять.

— Кто за? — спросил комсорг. — Единогласно. Поздравляем тебя, Володя.


* * *

А фронт всё приближался, был уже почти совсем рядом. Фашисты направляли на передовую всё новые и новые эшелоны с живой силой и техникой, и очень многие из них были уничтожены партизанами-фёдоровцами. За два месяца Володя Казначеев пустил под откос десять фашистских поездов.

Через два месяца в полесских лесах у партизан произошла долгожданная встреча с солдатами нашей армии. Они, выметая с родной земли оккупантов, подходили к границе с Польшей.

Утром Володя был у Фёдорова.

— Садись, — сказал ему командир. Он был какой-то особенно торжественный. — Хочу поздравить тебя, Володя. Ты награждён орденом Ленина.

Володя встал и по-боевому чётко произнёс:

— Служу Советскому Союзу!


* * *

Весной 1944 года Володю направили в село Святошино под Киевом. Там находилась школа Украинского штаба партизанского соединения. В ней он стал изучать радиооператорское дело. Однако долго проучиться не довелось. В марте следующего года, перед самым окончанием войны, школа была расформирована.

Отгремели пушки, и замолчали ружья. Шла по земле первая мирная весна.

По-разному дальше сложилась судьба у боевых друзей-партизан. Володина старшая сестра Аня, которая была в молодёжном отряде имени Щорса бойцом-комсоргом, поехала работать на Урал.

Стал министром партизанский командир Фёдоров.

А Володю позвала в дальнюю дорогу давнишняя мечта — стать моряком.


* * *

В скором пассажирском поезде, который мчался к югу, ехал парнишка в простом деревенском костюме. На пиджаке у него висел орден Ленина. И все пассажиры здоровались с этим парнишкой и обращались к нему на "вы". А он сидел у окна и то и дело поглядывал, как мимо проносятся леса. Это его родные леса. Он в них воевал.

Подошёл к нему проводник — уже пожилой мужчина.

— Простите, а вы далеко путь держите, — вежливо спросил он парнишку.

— В Херсон.

— К родным, видать?

— Да нет, — ответил ему парнишка. — Моряком хочу стать.

— Да, — задумчиво сказал проводник. — Но ведь вы ещё молоды. Возьмут ли?

Вместо парнишки проводнику ответил кто-то из соседей:

— А почему не возьмут? Если воевать был не молод, то и в моряки тем более сгодится.

— А где вы воевали? — продолжал расспрашивать проводник.

— В партизанах. На Брянщине, потом в Белоруссии.

— Это в каком именно месте?

— Возле Брагина, Ковеля…

— А, знаю, знаю, сам партизанил там. Я в отряде Ковпака был. Слышали?

— Как же не слышать! А помните, как наш отряд, Фёдорова, вместе с вашим фашистов в Брагине бил? Ну и досталось же тогда фашистам!

— Так вы из отряда Фёдорова! Значит, почти земляки. Здорово, что встретились, — проводник улыбнулся. — Дайте-ка я с вами присяду. Вспомним, как воевали…


А. БЕЛЯЕВ Ованес КОХЛИКЯН


Дом Кохликянов стоял на самом краю села, возле кладбища. Вставали в доме рано. Солнце ещё не успевало подняться над горами, а в доме уже каждый занимался своим делом. Отец Ованеса, старый Амбак, уходил пасти княжеских коров, мать начинала растапливать печь, старшие сёстры отправлялись на огород. Ованес помогал то матери, то сёстрам, а потом брал книги и бежал в школу.

Но вот однажды старый Кохликян открыл толстую книгу со странным названием "Библия" и, ткнув пальцем в коротенькое слово, сказал Ованесу:

— Прочитай-ка, сынок, что тут написано.

— Б-о-г, бог, — по буквам прочитал Ованес.

— О-о, да ты уже совсем грамотный! — одобрительно кивнул головой старый Кохликян. — Очень хорошо, сынок. Можно в школу больше не ходить.

— Но я учусь всего один год, — почувствовав недоброе в словах отца, испугался Ованес.

— Ничего не поделаешь, сынок. Надо работать, — сказал отец. — Семья у нас большая, а мужчин всего двое — я да ты.

Ованес понял, никакие просьбы не помогут. Мать болеет, сёстры заняты домашним хозяйством, зарабатывать деньги, кроме отца и его, некому. А отец продолжал:

— Доктору Тумасяну нужен работник. Я уже договорился с ним и даже деньги у него вперёд взял. А будем мы когда-нибудь жить побогаче, ты снова в школу вернёшься.


* * *

У доктора было большое хозяйство. Ованес крутился с утра до вечера. Сильно уставал. Но если к нему обращался с какой-нибудь просьбой сосед доктора, Армаис Касьян, Ованес со всех ног спешил на его зов.

Касьяна в селе толком никто не знал. Но относились к нему все с большим уважением.

Касьян был невысокого роста, одевался всегда очень чисто, по-городскому. В разговоре с людьми был вежлив и почтителен. Ованеса он звал ласковым словом Чутык, что в переводе с армянского языка означает "цыплёнок".

— Эй, Чутык, принеси водички! — бывало, просил он. — Эй, Чутык, помоги напилить дров!

И Ованес приносил воды, пилил дрова…

Но не только за тёплые слова привязался Ованес к соседу. Как бы Касьян ни был занят делами, он всегда находил минуту поболтать с Ованесом, угостить чем-нибудь вкусным и никогда не забывал дать ему почитать книгу.

Но особенно Ованес любил бывать у Касьяна в те вечера, когда к ним приходили люди. Они говорили о том, что в России уже давно сбросили царя, что русские рабочие и крестьяне бьют помещиков и капиталистов и что наступила пора и из Закавказья выгнать всех беков и дашнаков. Они говорили и о том, что в горах уже действует несколько красных партизанских отрядов и настало время всем браться за оружие.

Ованес знал, что в горах появились вооружённые люди, он даже сам слышал стрельбу, но с кем они воюют, против кого, он представлял себе очень смутно. Одно он понял очень хорошо, что люди, которые приходят к Армаису Касьяну, ненавидят богатых. Они хотят, чтобы всем беднякам жилось хорошо, и за это полиция преследует их. Дружба между Касьяном и мальчиком крепла с каждым днём.

И вот как-то однажды, это было под вечер, когда солнце уже село за зубчатые стены гор и в окрестные ущелья поползли голубые тени сумерек, Касьян, как обычно, окликнул Ованеса и позвал его к себе. Ованес тотчас прибежал. На этот раз Касьян был один. Он посадил Ованеса за стол и сказал:

— Слушай, Чутык, мне нужно с тобой посоветоваться.

— Я должен вам советовать? — не поверил он словам своего старшего друга.

— Да, Чутык. Потому что ты лучше меня знаешь многих людей, — сказал Касьян.

Он достал из-под кровати чемодан, открыл его и сказал:

— Видишь эти бумаги? Это листовки. В них написано о том, как надо бороться против жадных беков. Надо эти листовки разнести по окрестным сёлам, раздать людям, расклеить на стенах домов, на заборах и на столбах. Но дело это, Чутык, опасное. Если полиция узнает, за это по голове не погладит. Для такого дела нужно выбрать верного и смелого человека. Как ты думаешь, кто бы мог из наших сельчан выполнить это задание?

— Зачем кто бы? Давайте я разнесу бумаги.

— Ты сам? — Касьян задумался.

— Конечно, — подтвердил Ованес. — Я маленький, кто за мной будет следить?

— А если тебя схватит полиция?

— Пусть схватит, — спокойно ответил Ованес. — Я скажу, что я неграмотный, я не знаю, что написано в этих бумагах. А спросят, где взял, скажу купил на базаре для своего хозяина, чтобы он больных записывал.

Касьян долго думал, ходил взад-вперёд по комнате и сказал:

— Наверно, ты прав. Лучше тебя мне помощника не найти. Ну, что же, Чутык, послужи революции.


* * *

Ованес ушёл на задание. Листовки он спрятал под рубашкой за пазухой и пристроил ремнём за спину, а чтобы их было незаметно — надел на себя старый отцовский пиджак и ещё сверху нацепил на плечи большую котомку, с какой обычно ходили нищие.

Всю ночь шагал Ованес по тёмной дороге, стараясь как можно дальше уйти от дома, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. Утром на пути у него показалось большое село. Жители села уже проснулись. Они выгоняли на улицу коров, запрягали лошадей, шли с вёдрами за водой. Над крышами домов потянулись синие струйки дыма.

Ованес подошёл к крайнему дому и постучался в окно.

— Добрые люди, подайте милостыню, — жалобным голосом попросил он.

Окно раскрылось, из него выглянула пожилая женщина и протянула Ованесу кусок хлеба.

— Дай вам бог здоровья, — поблагодарил женщину Ованес и, дождавшись, когда окно закроется, сунул под наличник две листовки.

Так он обошёл в селе все дома. Он рассовывал листовки, клал их за ставни, под вёдра, в кувшины, которые сушились на плетнях, опускал в колодезные бадьи…


* * *

На третий день утром Ованес пришёл в большое, незнакомое ему село. В селе готовились к какому-то празднику.

Ованес подошёл к одному из жителей и спросил:

— Что у вас тут происходит, добрый человек?

— Староста выдаёт замуж свою дочь, — ответил крестьянин. — Всей деревне приказано надеть лучшее платье и веселиться.

— А где дом старосты? — спросил Ованес.

— Вон, самый большой в селе! — указал рукой крестьянин.

Ованес увидел высокий дом, забор, десятка два экипажей и верховых коней возле коновязи. Из окон дома слышались музыка и песни гостей.

— Собрались мироеды и пируют на наши деньги, — сказал крестьянин и погрозил высокому дому кулаком.

— Пусть пируют! Может быть, и меня чем-нибудь угостят, — ответил Ованес, а про себя подумал: "Сейчас я им этот пир испорчу".

Он разнёс, как обычно, часть листовок по крестьянским домам, а потом подошёл к коновязи и начал рассовывать листовки под сёдла, в торбы с зерном, на сиденье экипажей. Несколько листовок он приклеил к забору. А две последние, оставшиеся у него, наклеил на бока маленькому чёрному ишачонку и втолкнул его за калитку высокого забора.

Что было дальше за высоким забором, Ованес не видел. Только вдруг песни и музыка в доме стихли. А потом из ворот стали выскакивать сердитые люди и с криками и кулаками набрасываться на сельчан. Кто-то из них нашёл листовку в своём экипаже, кто-то увидел её под седлом своего коня, кто-то засвистел в полицейский свисток, кто-то крикнул: "Держи!"

В селе началась паника.

Ованес не помнил, как его схватили. Но кто-то из гостей видел, что мальчишка с котомкой вертелся возле коней, и этого было достаточно, чтобы пьяные гости избили его до полусмерти. На счастье Ованеса у него не было уже ни одной листовки.

Его бросили в сарай. А утром приехал полицейский и начал допрашивать.

Ованес с трудом держался на ногах. Но он уже понял: раз у него ничего не нашли, значит, надо говорить, что он и знать ничего не знает.

Полицейский то хмурился, то улыбался, потом он неожиданно, совсем как друг, потрепал Ованеса по плечу и сокрушённо вздохнул.

— Эх, мальчик, мальчик, в страшную ты попал беду, — сказал он и подкрутил свой ус. — Вот приказ, в котором сказано, что тебя надо повесить. Но если ты скажешь мне, кто дал тебе эти бумажки, я спасу тебя.

— Я, дядя, не видел никаких бумажек…

Целый день полицейский уговаривал Ованеса сказать правду. Но мальчик упрямо твердил одно и то же:

— Я, дяденька, ничего не знаю.

— Ты не ребёнок, ты выкормыш шакала. От таких, как ты, отвернулся сам господь бог! — закричал в конце концов полицейский и позвал старосту и других богачей.

Ованеса снова избили и бросили в сарай.

— Посиди тут до утра, подумай, может быть, всё-таки вспомнишь, кто дал тебе эти бумаги. А если не вспомнишь, утром будешь висеть на суку, — сказал на прощание полицейский, и все ушли.

Ованесу стало страшно. Он вспомнил дом и заплакал. Жалко стало себя, жалко стало того, что никогда больше не увидит отца, мать, сестёр, доброго, приветливого Армаиса Касьяна. И тогда в нём вдруг проснулся неистовый бесёнок. Ему захотелось жить, бегать по горам, греться на солнышке, слышать, как поют птицы.

Ованес обшарил стены сарая. Стены оказались крепкими, но сквозь соломенную крышу были видны яркие звёзды.

— Вот где спасение! — догадался Ованес, вскарабкался на сеновал, разгрёб прогнившую соломенную крышу да и был таков.

Через двое суток он вернулся в родную деревню, дождался, когда над горами опустится ночь, и постучал в окно к Касьяну.

Касьян всё уже знал. Слухи о том, что в далёком селе поймали мальчишку с листовками, облетели округу с быстротой орла. Касьян смотрел на Ованеса и не верил своим глазам.

— Я выполнил ваше задание.

— Знаю, — с волнением в голосе ответил Касьян. — Ты не просто Чутык. Ты железный Чутык. Отныне это будет твоя подпольная кличка!

— Хорошо!

— Здесь тебе оставаться нельзя. Полиция будет тебя искать.

И Касьян протянул Ованесу записку.

— Иди к перевалу, там в сторожке живёт связной. Скажи ему, что ты от меня, и пусть он отведёт тебя в отряд Шалаша Амирханяна. В этой записке приказ принять тебя в отряд бойцом.


* * *

В отряде Амирханяна было человек семьдесят. В основном — рабочие из Баку, крестьяне из местных деревень. Ованес сразу же почувствовал себя среди них своим человеком. Бойцы тоже скоро полюбили расторопного, смелого мальчишку. Особенно всем им пришлось по душе его второе имя, которое дал ему Касьян.

Отряд принимал участие во многих боях. В одном селе он разгромил полицейский участок, в другом устроил засаду английским легионерам, в третьем сжёг помещичью усадьбу и забрал из конюшен тридцать отличных скакунов.

Но однажды отряд со всех сторон окружили дашнаки. Амирханян созвал на совещание командиров взводов.

— Что будем делать? — спросил он.

— Надо разведать, где у противника слабые места, — ответил ему один из командиров.

— Враги кругом, а у нас нет столько разведчиков, чтобы послать их по всем направлениям, — ответил Амирханян.

— Пошлите меня одного, — попросился Ованес. Он всегда был рядом с Амирханяном.

— Что ты сделаешь, Чутык? — улыбнулся Амирханян.

— Пошлите, — упрямо повторил Ованес, — и если через четыре дня не добуду нужные сведения, не принимайте меня обратно в отряд…


* * *

Ованес, захватив с собой две сапожные щётки, большую банку чёрного гуталина и суконку, отправился в село, в котором размещался штаб дашнаков.

В селе Ованес остановил первого попавшегося ему на глаза солдата и сказал:

— Дядя, дай закурить. Я тебе за это сапоги почищу.

— А ты так почисть, — ответил солдат и выставил вперёд одну ногу.

— Можно и так, — согласился Ованес.

Через пять минут сапоги на солдате блестели, словно лакированные.

— Ишь ты, — сказал солдат. — Ну-ка, пойдём теперь к нашему унтеру. Ему тоже сапоги почистить не мешает.

Пошли к унтеру. И унтер остался доволен.

— А господам офицерам можешь начистить? — спросил он Ованеса.

— Кому угодно, хоть генералу. Только покормите чем-нибудь, — ответил Ованес.

Его привели в штаб и доложили о нём адъютанту самого начальника штаба.

— А что ещё умеешь? — спросил Ованеса адъютант после того, как Ованес с особым старанием начистил до блеска офицерские сапоги.

— Всё, что прикажете, — с готовностью ответил Ованес. — Пол подметать, печи топить.

— Очень хорошо! — обрадовался офицер. — Вот и оставайся при штабе.

И Ованес остался работать при штабе. Офицеры не обращали на него внимания, а когда им что-нибудь было нужно, они кричали:

— Эй, оборвыш! Иди сюда!

Ованес проворно выполнял все приказания и за это получал то яблоко, то кусок сахара…

Всё, казалось, шло очень удачно. Но главного, зачем пришёл в штаб Ованес, он добыть не мог.

Как-то раз перед самым обедом в кабинете начальника штаба собралось много офицеров. Ованесу очень хотелось узнать, о чём они говорят. Чутьё подсказывало, что решается что-то очень важное. Но охранник, стоявший у двери кабинета, прогнал его. Ованес решил далеко от кабинета не уходить и принялся как ни в чём не бывало протирать окно в коридоре. Прошло ещё немного времени, и дверь кабинета открылась. Из неё стали выходить офицеры. Ованес подошёл к адъютанту и спросил:

— Господин поручик, разрешите убрать в кабинете?

— Прибери, — подумав, согласился адъютант. — Только ничего не трогать.

Ованес вошёл в кабинет. Повсюду на столах лежали большие карты. На них цветными карандашами были нарисованы какие-то кружочки, стрелки, квадраты. Ованес не знал, что они обозначают, но от одного их вида у него ёкнуло сердце. Перед каждым боем Шалаш Амирханян тоже рисовал на карте такие вот кружочки, квадраты, стрелки.

"Вот то, что мне надо! — подумал Ованес. — Но как вынести карту из кабинета? Ведь каждый раз при выходе из штаба обыскивают…"

Решение пришло неожиданно. Ованес взял карту со стола начальника штаба, свернул её в тугой ком и сунул в корзину для бумаг. Сверху он набросал на неё всякого мусора и отдал корзину охраннику.

— Выкини! — попросил он солдата.

Солдат, ничего не подозревая, отнёс корзину под кусты, куда обычно выбрасывали всякий хлам, и снова вернулся на своё место.

Теперь нельзя было терять ни минуты.

Ованес взял в коридоре ведро и нарочно громко, чтобы слышали все охранники, сказал:

— Совсем цветы на окнах завяли, надо их полить.

С этими словами он вышел из штаба и бегом побежал к колодцу. У колодца он оглянулся и, увидев, что за ним никто не следит, как тень шмыгнул в соседний огород. Потом то ползком, то прячась за деревьями, он добрался до кустов, возле которых выбрасывали мусор, нашёл скомканную карту и, спрятав её за пазуху, со всех ног пустился наутёк из села.

Когда на следующее утро Амирханян увидел то, что принёс ему Ованес, он расцеловал маленького разведчика и подарил ему свой револьвер.

— Ты спас не только наш отряд, а все партизанские отряды района, — сказал он Ованесу. — Ты не железный Чутык, а золотой.


* * *

Осенью отряд Амирханяна влился в одиннадцатую Красную Армию. Она двигалась в Закавказье из-под Астрахани, освободила Баку и вступила в бои с дашнаками и деникинцами на территории Армении. Ованес Кохликян стал красноармейцем взвода разведки в батальоне, которым командовал храбрый командир Багдасарьян. Бои шли тяжёлые, шли с переменным успехом. Иногда верх брали красные, иногда белые.

Случилось так, что взвод разведки, в котором был Ованес, оказался в глубоком тылу деникинских войск. Разведчики уже собрали сведения, необходимые командованию, — надо было возвращаться в свои части. Но тут оказалось, что обстановка на фронте сильно изменилась. Фронт отошёл, части сменили свои позиции, всё перемешалось. Где стояли теперь свои, где белые, определить было трудно.

— Пойдём на восток! — приказал командир взвода. — Наши там.

Разведчики углубились в лес и, вытянувшись в цепочку, по узким звериным тропам двинулись в направлении своих войск. Начался дождь. В сумерках на одном из холмов заметили огонёк. Решили подойти к холму и узнать, что там. Оказалось, что на холме стоит несколько домов. Возле одного из них у забора привязаны лошади. Понаблюдали ещё и увидели часовых.

— Надо захватить пленного, — высказал свою мысль командир. — Допросим его, и сразу станет ясно всё. Да и лошадей прихватить не мешает. Их, кажется, столько же, сколько нас. На конях скорей к своим доберёмся.

Разведчики подождали, когда луна снова зайдёт за тучу, и, прячась за камни, поползли к дому.

Возле самого дома Ованес квакнул, как лягушка. Это был условный сигнал. Разведчики мигом обезоружили часовых и ворвались в дом. Один из офицеров, не теряя ни секунды загасил стоявшую на столе лампу и бросился к окну.

"Удерёт!" — мелькнула у Ованеса догадка. И он, как кошка, метнулся вслед за офицером.

В комнате началась рукопашная схватка. Грохнул выстрел. Разведчики пустили в ход кинжалы. Через несколько минут всё было кончено. Только возле окна продолжалась какая-то возня. Командир зажёг спичку. И тогда все увидели: в окне застрял какой-то человек, а на ногах у него повис Ованес. Разведчики бросились на помощь Ованесу и вытащили из окна офицера.

— Молодец, Чутык! Захватил-таки пленного! — похвалил командир Ованеса. — А то с остальными мы, кажется, малость перестарались.

Офицера быстро допросили, собрали трофейное оружие, документы, карты. Потом связали пленного беляка и направились к лошадям.

— На таких скакунах мы из любого окружения выйдем, — сказал командир отряда и забрался на рослого жеребца.

Разведчики последовали его примеру.

— А куда пленного девать? — спросил кто-то.

— Привяжите его за седло к Чутыку. Он его поймал, пусть он и к своим доставит! — приказал командир отряда.

Разведчики спустились к оврагу и, миновав лесок, на рысях поскакали к линии фронта.

Наступил рассвет. Между деревьями поплыли седые космы тумана. Вдруг словно треснуло утреннее небо. Пулемётная очередь разорвала тишину. Кто-то из разведчиков упал. Остальные вихрем понеслись в чащу. Проскакали несколько сотен метров и остановились. Впереди зияла пропасть, на дне её гремел поток. А сзади неумолкаемо бил пулемёт, и по деревьям и кустам то и дело щёлкали пули. Командир отряда оглянулся по сторонам.

— Смотрите, нас окружают! — крикнул он.

Ованес поднялся на стременах и посмотрел в ту сторону, куда указывал командир. По лощине, примыкающей к ущелью, бежала цепь солдат.

— Но мы ещё посмотрим, кто окажется крепче! — сказал командир и скомандовал. — У кого есть шашки, вперёд! Остальные за нами!

Ованес вместе со всеми стрелял на скаку. В горячке боя он даже не понял, почему выстрелы, гремевшие перед ним, стали слышаться вдруг позади. Он не знал, кто проложил ему дорогу сквозь цепь беляков. А когда оглянулся назад, то увидел возле себя только командира отряда. Командир что-то кричал и подавал ему рукой какие-то знаки. Ованес натянул поводья своего коня. Конь сбавил ход. Они поравнялись. Командир протянул Ованесу какой-то свёрток и сказал:

— Умри, но доставь эти документы в свой штаб! Я тебя прикрою.

Ованес ловко перехватил на ходу протянутый ему пакет и пустил своего скакуна в карьер.

Но погоня продолжалась. За ним гналось несколько казаков. В него стреляли. Пули свистели у него над головой. Ованес изо всех сил подгонял коня. Но казаки, казалось, догадывались, какой груз увозит от них маленький разведчик, и наседали всё ближе и ближе. Тогда Ованес, чтобы освободить коня, обрезал кинжалом верёвку и сбросил беляка в пропасть. Скакун радостно заржал и рванулся вперёд, словно на крыльях.

И вот уже замелькали по сторонам знакомые рощи и серые утёсы скал, под которыми ещё недавно стоял их второй батальон. Ованес увидел в стороне вооружённых людей, понял, что это свои, и свернул с дороги прямо к ним.

Но он не доскакал до них. Не выдержал конь. Рухнул и придавил маленького седока. Ованес потерял сознание.

Очнулся он в кругу знакомых людей. Среди них был и командир батальона Багдасарьян, и командир полка, и фельдшер, и санитары…

А спустя несколько дней Ованеса вызвали в штаб 11 — ой Армии к члену военного совета товарищу Георгию Константиновичу Орджоникидзе. Такого большого начальника Ованес не видел ещё никогда и даже испугался.

Георгий Константинович обнял Ованеса, по-отцовски поцеловал его и вручил за успешное выполнение боевого задания орден Красного Знамени. Потом Георгий Константинович обратился к собравшимся бойцам и командирам:

— Жизнь этого маленького орлёнка начинается с рождением советской власти в Закавказье, — сказал он. — И очень хорошо, что именно он первый среди всех наших героев получает боевую награду. Крылья у тебя есть, Ованес. Это ты доказал. Но расправишь ты их по-настоящему только тогда, когда постигнешь многие науки. Закончим войну, иди учиться.


* * *

За короткое время Ованес совершил ещё несколько подвигов. Слава о нём, как о лихом разведчике, облетела уже весь фронт. Ему стали поручать самые ответственные боевые задания. И вот однажды… его снова послали в тыл к белым. На этот раз Ованес должен был разведать систему обороны белых на том участке фронта, на котором собирались наступать красные. Ованесу нужно было узнать, сколько и где размещено у белых пулемётов, какая у них артиллерия, где установлены проволочные заграждения и спрятаны засады.

Тайными тропами забрался он в горы и, лёжа, не шелохнувшись, сливаясь со скалами, на головокружительной высоте наблюдал запередвижением противника, запоминал размещение огневых точек.

Потом он переоделся в крестьянскую одежду и направился в деревню Юва, через которую проходил передний край обороны беляков. В деревне он остановил первого попавшего ему на глаза старика и, вежливо поздоровавшись с ним, спросил:

— Скажи, отец, не нужен ли тебе помощник в работе?

— Как не нужен? — вздохнул старик. — Такой богатый урожай в этом году созрел. Столько винограда выросло, а убирать некому. Люди войной заняты.

— Так возьми меня к себе, — предложил старику свои услуги Ованес.

— Я бы взял, — сказал старик, — только платить мне тебе нечем.

— А я дорого с тебя не запрошу, — с готовностью согласился Ованес. — Кувшин вина и лепёшка лаваша. Вот и вся награда за труд.

Старик согласился.

Весь следующий день Ованес усердно трудился на винограднике у своего нового хозяина. Только время от времени он садился передохнуть под высокой густой чинарой. Но он не просто отдыхал. Он внимательно следил за тем, что делают белые. Где ходят их солдаты, где стоят часовые, куда проезжают конные упряжки. Он даже сделал кое-какие заметки на своей палке, чтобы потом легче было вспомнить, на каком краю деревни сколько расположено у беляков огневых точек.

Хозяин остался доволен Ованесом и вечером, как и уговорились, выдал ему большую лепёшку свежеиспечённого лаваша и кувшин чудесного виноградного вина.

— С кем же ты будешь веселиться? — спросил старик Ованеса.

— Друзья всегда найдутся…

Забрав кувшин, Ованес прямёхонько направился с ним к тому месту, где у белых стоял какой-то пост.

Однако к посту его, конечно, не подпустили. Но именно этого и надо было Ованесу.

— Туда нельзя? — притворяясь, что ничего не понимает, переспросил Ованес и сел под ближайший куст. — Ну, что ж, я и тут поужинаю.

После этого он с аппетитом стал жевать лаваш и запивать его вином.

Часовой, в прошлом такой же бедный крестьянин, как и сам Ованес, долго смотрел, как аппетитно закусывает парнишка, а потом не вытерпел и спросил:

— Слушай, у тебя немного убудет, если ты угостишь служивого.

— Пожалуйста, — с готовностью согласился Ованес. — Вина много, пей вволю.

И он налил солдату целую кружку.

Солдат огляделся по сторонам и залпом выпил вино. Вино действительно было очень хорошее. И солдат, постояв несколько минут, снова окликнул Ованеса.

— А может, ещё дашь глоточек?

Ованес снова наполнил ему кружку.

Солдат выпил и эту, а потом уже совсем по-доброму сказал:

— А может, ты и товарищей моих угостишь?

— И товарищам хватит, — с радостью ответил Ованес.

Солдат оглянулся по сторонам, свистнул. На пост, словно из-под земли, явились ещё два беляка. Солдат что-то шёпотом сказал им и махнул рукой в сторону Ованеса. Беляки засуетились и, отстегнув с пояса кружки, быстро подошли к Ованесу.

— Пейте, пейте на здоровье, наши защитники, — говорил Ованес, разливая в кружки солдатам вино.

Солдаты с удовольствием принимали угощение. Вдруг откуда ни возьмись появился офицер.

— Вы-что тут делаете, канальи? Пьянствуете в карауле? — закричал он и хлестнул нагайкой по спине одного из солдат.

Солдат немедленно вытянулся в струнку. Офицер стегнул его ещё раз, а потом дал взбучку второму солдату и прогнал их прочь с поста. После этого он отобрал у Ованеса кувшин с остатками вина, а самому ему тоже пригрозил плетью. Ованес притворился, что очень перепугался, и убежал прочь. А вечером отправился бродить по селу. Беляки попадались ему почти на каждом шагу. Но он искал тех, которых отлупил плёткой офицер, и нашёл их. Все трое его новых знакомых сидели на завалинке и курили самокрутки. Ованес подошёл к ним и жалобным голосом сказал:

— Дяди, я совсем не хотел, чтобы вам попало.

Солдаты узнали его.

— При чём тут ты? — сказал один из них и вздохнул. — Такая уж у нас жизнь собачья.

— Вот подожди, подрастёшь, попадёшь в армии;, узнаешь, что такое командирская ласка, — сказал другой. — Разок-другой их благородие зубы тебе пересчитает, надолго запомнишь.

— А вы уйдите от них! — посоветовал Ованес и сам испугался своего предложения.

Солдаты переглянулись.

— Куда уйдёшь-то? — вздохнул тот, что стоял на посту. — Назад повернёшь — повесят за дезертирство, вперёд — на засаду красных нарвёшься.

— Зачем на засаду? Если дорогу знаешь, можно и стороной её обойти, — подал мысль Ованес.

Солдаты насторожились.

— А ты, парень, часом не с той стороны будешь? — спросил один из них и глянул за угол, боясь, чтобы их разговор не подслушал кто-нибудь ещё.

— С какой с той? — словно не понимая, улыбнулся Ованес. — Я здесь родился. Мне здесь все стороны свои. А вам надо разобраться, какая сторона ближе. На той-то стороне, вижу, не очень вас жалуют.

До глубокой ночи говорили у завалинки Ованес с тремя солдатами. Пошептались и разошлись.

На следующий день Ованес снова трудился на винограднике, снова бегал к солдатам. Снова о чём-то с ними говорил и опять работал. А когда над деревней спустились ночные сумерки и во дворах всё стихло, Ованес отправился в ближайшую рощу. В роще тоже было тихо. Лишь изредка вскрикивали потревоженные птицы, да где-то дальним эхом слышались выстрелы.

Ованес квакнул. Роща молчала. Ованес квакнул дважды. В ответ послышался тонкий посвист рябчика. А потом между деревьев замелькали тени. Ованес пошёл им навстречу. Из-за куста вышел тот солдат, что стоял на посту, и приглушённым голосом сказал:

— Вот что, парень. Мы тут про меж собой посоветовались и решили, чтоб ты нам дорогу показал, как на ту сторону перейти и на красный секрет не наткнуться. Только нас уж теперь не трое, а почитай без малого вся рота. На всякий случай пулемёты и господ офицеров мы тоже с собой прихватили. Господа офицеры, стало быть, связаны, а пулемёты хоть враз к бою готовы.

— Хорошо, покажу, — просто согласился Ованес. И шагнул в темноту.

К утру он привёл в расположение своего полка большую группу пленных вместе с оружием и офицерами.

За этот подвиг юный разведчик был награждён национальным орденом Армянской республики.


* * *

В настоящее время Ованес Абакумович Кохликян живёт в Армении, в городе Делижане, на улице Калинина, 3-й тупик, дом 13-Е.

Он полковник запаса. Участвовал в Великой Отечественной войне.

Ованес Абакумович награждён: орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом Отечественной войны II степени; медалями:

"XX лет РККА",

"За оборону Москвы",

"За Победу над Германией",

"XXX лет Советской Армии и Флота",

"40 лет Советской Армии и Флота",

"XX лет Победы в Великой Отечественной войне",

"50 лет Вооружённых Сил СССР".


Л. ПЕСТОВ Костя КРАВЧУК



Год 1941. Гитлеровская Германия вероломно без объявления войны напала на нашу Родину.

Около двух месяцев шли тяжёлые кровопролитные бои на подступах к Киеву.

20 сентября 1941 года немецкое командование бросило свежие силы против защитников украинской столицы.

Чёрной тучей повисли фашистские бомбардировщики над Киевом, сбрасывая свой смертоносный груз.

Лавина артиллерийского огня обрушилась на не разрушенные ещё после двухмесячной осады города жилые дома.

Истекая кровью, части Красной Армии старались сдержать натиск гитлеровских полчищ.

Но силы были неравные.

Вражеские войска при поддержке авиации и артиллерии прорвались к городу.

Бои шли уже на Оболони, окраине Киева. Сдерживать атаки немцев не было возможности. Всё меньше и меньше оставалось в живых бойцов. И тогда советское командование приказало оставить город.


* * *

Спасаясь от артиллерийского обстрела и бомбёжек, жители города попрятались в подвалах, вырытых прямо во дворах домов, траншеях.

Во время небольшого затишья Костя выглянул из подвала.

Внезапная тишина поразила мальчика.

Он выбежал во двор. Но в этот момент почти рядом, со стороны Днепра, прогремели артиллерийские залпы.

Костя повалился на землю.

— Эй, есть кто-нибудь в живых? — вдруг услышал он голос со стороны улицы.

Костя поднял голову и увидел бегущих по улице красноармейцев.

— Дяденьки солдаты, скорей сюда! — крикнул Костя.

Красноармейцы влетели через палисадник во двор. У одного лицо было в крови, гимнастёрка разодрана, в руке он держал свёрток; другой красноармеец поддерживал рукой забинтованную голову.

— Чей ты будешь? — задыхаясь, спросил один из бойцов.

— Кравчук я, Костя. Здешний.

— Слушай, парень! Дело есть. Уходим мы, понимаешь? Приказ вышел.

Костя посмотрел на бойцов.

— Ты пионер?

— Да?

— Так прими от нас полковые знамёна…

— Нам ещё драться с фашистами насмерть, — перебил его второй боец. — А знамёна спасти надо. Чтобы не достались врагам. Понимаешь?

— Понимаю! — выпалил Костя.

— Слушай, пионер Костя Кравчук, ты готов выполнить приказ?

— Всегда готов! — ответил он.

— Держи! — они передали Косте свёрток.

— Наши ещё вернутся!..

— Береги знамёна! — крикнули бойцы и вылетели на улицу на помощь своим товарищам…

Со стороны Днепра нарастал рокочущий гул. Вот он всё слышнее, вот уже где-то недалеко.

"Танки! — пронеслось у Кости в голове. — Надо что-то скорее придумать… Пока не поздно. Но куда спрятать?.. Под старую грушу! Место там глухое, нелюдное…"

Костя схватил у сарая лопату и бросился в глубину двора.

"Скорей! Скорей! — подгонял он самого себя. — Успеть до прихода немцев!"

Когда знамёна были зарыты, Костя с другого конца двора натаскал опавших листьев, прихватил охапку ботвы с огорода и, убедившись, что место, где схоронены знамёна, обнаружить будет нелегко, побежал в хату.

Гул приближающихся танков заполнил улицу. Лязгая гусеницами и выпуская клубы дыма, машины с чёрными крестами на броне проносились одна за другой.

Вслед за танками затрещали мотоциклы, и вот уже поток гитлеровских солдат двинулся по улице. Оккупанты входили в разрушенный Киев.

Когда бои отошли на восток, за Днепр, и в городе начали хозяйничать фашисты, Костя решил, что надо перепрятать знамёна.

У Кравчуков в хате немцев ещё не было, зато у соседей их разместилось много. А тут ещё был получен приказ от немецкого военного командования: "Копать траншеи!" Гитлеровцы собирались возводить укрепления на окраине города.

Костю беспокоило и другое: хоть знамёна были завёрнуты в парусину, но начавшиеся дожди могли залить свежевырытую землю, парусина отсыреет, и тогда погибнут знамёна.

Куда спрятать?

Костя вспомнил, что за городом, недалеко от леса, куда сгоняли пастись коров, есть запущенный колодец. Им давно уже никто не пользуется, да и укрыт он от вражеских глаз довольно надёжно.

Выбрав удобный момент ночью, Костя откопал знамёна, перенёс их в сарай, завернул в старый мешок, обмазал его смолой, что была тут же в сарае…

Рано утром, когда ещё все спали, Костя положил свёрток в холщовую сумку, и, чтобы немцы не смогли его ни в чём заподозрить, он выгнал со двора корову и погнал её будто бы пасти.

Стараясь не оглядываться по сторонам, не привлекать к себе внимания, мальчик добрёл до колодца и, убедившись, что никто за ним не следит, незаметно опустил свёрток в колодец. Затем Костя насобирал сорной травы, наломал в кустарниках веток и забросал ими свёрток.

Теперь можно быть хоть немного спокойным — знамёна в безопасном месте.

Как ни в чём не бывало Костя погнал корову домой.

Лидия Михайловна, мать Кости, утром обнаружила, что сына нет дома. "Куда он делся? Что с ним?" Она хотела было покликать его, но вспомнила, что в соседней хате немцы. "Не дай бог подумают чего!" Она обошла весь двор, заглянула в сарай, где стояла обычно корова. Но и сарай был пуст. "Видно, немцы забрали", — подумала Лидия Михайловна.

Всё утро она не находила себе места: "Кого спросить? У кого узнать?"

И когда к полудню она заметила идущего по улице сына, погоняющего впереди себя телушку, мать тихо заплакала.

— Сынок! Не чуяла уж живым тебя увидеть! — бросилась она к сыну. — Разве можно уходить, не сказавши ни слова. А если что случилось? Немцы-то поди шныряют повсюду.

— Не надо волноваться, мама, — только и сказал Костя. — Надо было мне. Понимаешь, надо…


* * *

В течение 1942 года и в начале 1943 советские войска развернули наступление по всему фронту.

В январе 1943 года по всей Германии был объявлен траур — Советская Армия разгромила 330-тысячную вражескую группировку под Сталинградом.

Гитлеровцы были в бешенстве. Свою злобу фашисты вымещали на жителях оккупированных ими городов, сёл, деревень.

Немецкие оккупанты арестовывали и увозили в Германию советских граждан, беспощадно расправлялись со всеми, кто пытался оказывать сопротивление.

В Киеве начались массовые облавы. Выходить на улицу было опасно.

Но как быть, если надо проверить, всё ли в порядке, не обнаружены ли запрятанные в колодце знамёна.

И Костя ночью, в непогоду, когда на улице шёл дождь или кружила зимняя метель пробирался к старому колодцу и, убедившись, что всё в порядке, так же незаметно добирался обратно.

Но однажды под утро, возвращаясь с очередной проверки, мальчик нарвался на облаву.

Немцы хватали всех, кто появлялся в это утро на улицах города.

Лидия Михайловна узнала о том, что Костя попал в облаву тогда, когда поезд уже увозил Костю вместе с другими советскими людьми в неволю.


* * *

Поезд с живым грузом шёл на запад, в неметчину.

Костя был в отчаянии: "Что придумать? Как вырваться на волю?" Вагоны охраняются солдатами с овчарками. На коротких стоянках слышно сквозь стены теплушки, как рычат собаки, как переговаривается между собой охрана.

Но вот поезд останавливается. Большая станция. Двери вагона приоткрываются, и солдаты просовывают бак с похлёбкой.

"А что если выпрыгнуть на перрон? Не будут же солдаты сразу стрелять?.. Может, попробовать удрать?"

И Костя решается. Вот он уже на перроне. На какое-то мгновение смешивается с толпой. За спиной крики, выстрелы…

Не теряя ни минуты, он прыгает с перрона на пути — они забиты вагонами.

"Под вагоны! Скорей! Здесь уголь! Наверное, склад!"

Небольшая передышка… И вот… изрытый снарядами пустырь, за ним лес, а там — свобода!


* * *

Всё слышнее, всё ближе канонада артиллерийских орудий; всё чаще и чаще в небе проносятся самолёты со звёздами на крыльях.

"Наши! Бомбят наши!" — радуется Костя, пробираясь всё дальше и дальше на восток, к своему родному городу.

Когда Костя, исхудавший, оборванный, добрался до своей Оболони, Киев был уже освобождён Советской Армией.

Костя сразу же бросился к старому колодцу. "На месте ли знамёна? Всё в порядке — целы! Он достал свёрток и пошёл к себе домой.

Здесь, на дороге, и встретила его не надеявшаяся уже больше увидеть Лидия Михайловна. Костя рассказал маме о своей большой тайне.

На другой день, в чистой рубахе, в повязанном поверх неё пионерском галстуке, Костя Кравчук вручил боевые знамёна военному коменданту Киева.


* * *

1 июня 1944 года юный герой пионер Костя Кравчук Указом Президиума Верховного Совета СССР был награждён орденом Красного Знамени.


* * *

Сейчас Константин Кононович живёт в своём родном городе и работает на киевском ордена Ленина и Трудового Красного Знамени заводе "Арсенал".

В свободное от работы время он встречается с пионерами из разных городов нашей страны, которые приезжают в гости к киевским ребятам.






Н. БОГДАНОВ, В. ДУНАЕВСКИЙ Павлуша АНДРЕЕВ


— Арбуз, водички!

— Арбуз, за папиросами!

— Арбуз, угля!

И так каждый день.

Как только гудел гудок, Павлуша Андреев, по прозвищу Арбуз, начинал свой тяжёлый рабочий день на заводе Михельсона[1]. А ночью мёрз в нетопленном чулане…

В воскресенье, спасаясь от придирок пьяного отца, удирал с мальчишками на улицу. Лазил в купеческие сады, дразнил дюжих дворников, спасался от злющих городовых…

Не было бесправнее существ, чем заводские мальчишки. Но не было и отчаянней. Если где пожар, они первые на крыше. Если схватка рабочих с полицией, с казаками — мальчишки тут как тут.

И частенько взрослых рабочих выручала мальчишеская смекалка. Кто спас от провала заводских большевиков, когда нагрянула в цех полицая? Павлушка-Арбуз! Набив под рубаху листовки, он успел спрятать их в саду у хозяина.

После этого случая взрослые стали присматриваться к мальчишке. А Саша Киреев, молодой слесарь-лекальщик — это он чуть не прпался с листовками — стал даже дружить с бойким учеником кузнечного цеха. Саша показывал мальчику тонкости своей работы и привил Павлуше желание стать мастером слесарного дела.

День и ночь пылали горны, гремели станки, бухали молоты, лился рабочий пот. Кузнецы, токари, литейщики готовили снаряды, гранаты, каски, сапёрные лопаты по заказу царя для войны с немецким кайзером.

Деньги наживал обрусевший немец Михельсон — хозяин завода. Рабочие за каторжный труд получали жалкие гроши. А уж самые малые гроши, конечно, доставались мальчишкам на побегушках, ученикам, подручным — таким, как Арбуз.

Трудно жилось замоскворецким мальчишкам, трудно было выбиться в люди. И вдруг… Революция!..

Рабочие и солдаты в феврале 1917 года свергли в Питере царя — всё пошло наоборот. Чудеса!

Всё изменилось на улице. Присмирели хозяйские дворники. Не задевают рабочих мальчишек купеческие приказчики. Побаиваются гимназисты. Меньше обижают и мастера — на заводе появился парень от какого-то рабочего союза, поставил в заводском комитете стол и сделал надпись: "Защита прав молодёжи".

Значит, у мальчишек теперь есть права.

Полюбили замоскворецкие мальчишки революцию всем сердцем, всей душой.

И не только за то, что и о них позаботилась революция. У мальчишек вдруг появилось много новых друзей. И каких!

На завод прямо в цеха стали приходить интересные люди. Приходят и здороваются, и расспрашивают: как им, мальчишкам, теперь живётся, сколько часов работают, учат ли их делу или всё гоняют мастера по пустякам?

Вот девушка-студентка Люсик Люсинова из коммерческого института: и красивая, и интеллигентная барышня сама подходит к рабочему, не стесняется, что из простых…

И говорит она замоскворецким рабочим мальчишкам, которых никто раньше и за людей не считал, будто они и есть будущее рабочего класса, опора революции, надежда страны! Ну, станут самыми главными людьми для себя, для всех. Только для этого нужно организоваться.

То же самое говорят и гимназист Степан Кравчук, и студентки Лена Троицкая, Катя Карманова. Они организовывают рабочих парней против буржуев, против фабрикантов, купцов и их приказчиков.

А есть и другие. Они делают всё наоборот, они против большевиков. Они говорят, что большевики зря мутят рабочих. Приходили такие из коммерческого института, да быстро их спровадили с завода, раскусили, что это сынки богачей и хотели они натравить рабочих на рабочих.

Многое изменилось, как свергли царя. Но всё по-прежнему тяжек труд на заводе: работают по шестнадцать часов в сутки; по-прежнему льют гранаты, шлифуют снаряды, куют сапёрные лопаты. Всё для войны с немецким кайзером Вильгельмом.

Февральскую революцию совершили рабочие и солдаты, а власть захватили богачи… Во Временном правительстве все главные министры — капиталисты. Значит, это не та революция.

Нужна другая. Не буржуазная, а социалистическая! Наша! Рабочая! Такая, к которой призывает партия коммунистов и товарищ Ленин.

Вот в каких делах стали разбираться Павлуша и его друзья — замоскворецкие рабочие мальчишки.

Ещё бы! Ведь он теперь — член Союза рабочей молодёжи "Третий Интернационал"[2].

Когда организация рабочей молодёжи на заводе Михельсона начала работать, Саша Киреев раздававший поручения, спросил Павла:

— Ну, а ты что можешь делать?

— Как что, а свистеть!

Киреев расхохотался: действительно, свистеть замоскворецкие мальчишки умели.

Посмеялся Саша, а потом и говорит:

— Извини, друг, это я не подумавши, не разобравшись, что ты говоришь всерьёз. Твой лихой свист может нам здорово помочь. Я слышал недавно, как наших ораторов пытались освистать гимназисты да купецкие приказчики. Так вот, надо им показать, что такое наш рабочий свист. Да так, чтобы ни один буржуйский оратор у нас в Замоскворечье не мог слова произнести.

Такое первое "партийное" поручение получил Павлуша Андреев.

Подобрав себе надёжных помощников, Павлик поспевал на все митинги и собрания, которые кипели в Замоскворечье. Слушая многочисленных ораторов, мальчишки под командой Арбуза, как только какой-нибудь тип начинал наговаривать на большевиков и ругать Ленина, поднимали неистовый свист, крик: "Долой! Хватит!.. Слезай с трибуны, провокатор!"

Стоило мальчишкам начать — рабочие и солдаты подхватывали, и тип смывался.

Здорово действовали мальчишки под командой Павлуши.

Да, он был среди замоскворецких мальчишек не последним, и хотя уступал многим и в годах и в сознательности, но не уступал в революционном горении.

Его посылали сначала, казалось по пустячным делам: отнести записку туда, листовки сюда, раздать солдатам-фронтовикам большевистские газеты, проникнуть с мальчишками в казармы полка, куда офицеры рабочих-большевиков не пускают.


* * *

Ленин в своих письмах из подполья предупреждал рабочих и руководителей-большевиков, что буржуазия вооружается, готовит и собирает силы для борьбы, что рабочему классу надо создавать свою Красную гвардию, укреплять её, не теряя времени, вооружаться.

Но где достать оружие рабочим отрядам? В московском военном округе засилье белых офицеров. Они готовятся усмирить рабочий народ, задавить революцию. Командующий округом полковник Рябцев у всех складов оружия поставил офицерские, юнкерские патрули. Рабочей милиции, по требованию Московского Совета, выдаются лишь револьверы да старые заржавленные полицейские шашки.

И вот рабочие-михельсоновцы узнали через железнодорожников, что на товарной станции есть склад оружия жандармского корпуса.

Произвели разведку при помощи мальчишек. Разведку возглавил Павлик. Ребятишки уточнили, где место склада. Как охраняется…

Охраняли его пожилые солдаты из команды выздоравливающих. Солдаты устали от войны, скучали по дому, по семьям. К мальчишкам отнеслись по-отцовски: не только не гнали с путей, но ещё делились солдатским хлебом, охотно разговаривали о том, о сём…

Когда поздно вечером вместе с мальчишками явились взрослые рабочие с револьверами в руках, солдаты без сопротивления подняли руки вверх и стали помогать грузить карабины, пистолеты, ящики с патронами…

А кое-кто из солдат присоединился к рабочим и ушёл обучать красногвардейцев военному делу.

Павлуша очень хотел пойти вместе с красногвардейцами обучаться военному делу. Но малолеток туда не принимали. И не то в шутку, не то всерьёз старый рабочий, красногвардеец Уваров, говорил ему:

— Придёшь со своей винтовкой, тогда ладно, становись в ряды.


* * *

В ночь с 25 на 26 октября в Красном Петрограде рабочие и солдаты, руководимые большевиками, победили. Они свергли буржуазное Временное правительство и передали власть в руки рабочих и крестьян — передали власть Советам. Главой первого в мире государства трудящихся стал Ленин.

Московский Совет рабочих и солдатских депутатов объявил, что берёт власть в свои руки.

Но буржуазия не хотела сдаваться просто так, без боя. Командующий московским гарнизоном полковник Рябцев не признал советской власти, объявил Моссовет и все рабочие организации распущенными, приказал юнкерам и верным Временному правительству войскам под командованием офицеров разоружить Красную гвардию и разогнать районные Советы.

Юнкера оцепили здание Московского Совета, отрезав его от рабочих окраин, заняли мосты через Москву-реку.

Моссовет вызвал к себе на помощь революционных солдат. Быстрым маршем пошла к нему рота "двинцев" солдат-большевиков.

На Красной площади их попытались остановить юнкера. Солдаты не остановились.

Юнкера дали залп. Солдаты бросились в штыки и, потеряв многих убитых, всё же прорвались и встали на защиту Моссовета.

Этот залп юнкеров возвестил о начале октябрьских боёв в Москве.


* * *

— Вставай, Арбуз! — крикнул кто-то из уличных приятелей. — Началось!

Павлик вскочил — без шапки и без пальто: пока за ними потянешься, отец схватит и не пустит — и выбежал на улицу.

А на дворе холод, дождит октябрь.

Но дела вокруг таковы, что зябнуть некогда. Стрельба так и раскатывается от Кремля к Замоскворечью. Прижимаясь к домам, бегут на сборные пункты рабочие-красногвардейцы. Отряды солдат, матросов, рабочих беглым шагом спешат к набережной, к мостам через реку.

Павлику нужно явиться в свой отряд — на завод Михельсона. Он не забыл сказанные ему Уваровым слова: "Вот явишься со своей винтовкой, становись в ряды!"

И Павлик бросается к тайнику, где у него спрятана винтовка, его "собственная" винтовка! Как он её достал — это сейчас не время рассказывать.

Это большая тайна… Все ребята помогали, чтобы вооружить своего Арбуза настоящей винтовкой.

Ведь все надеялись, что он каждому даст стрельнуть. И главное, был уговор: если Павлика убьют, винтовка перейдёт к Ване, от Вани к Петряю, от него к следующему…

Доставая из тайника винтовку, Павлик опоздал к сбору красногвардейского отряда завода Михельсона. Он догнал его только на Калужской площади, у штаба Красной гвардии Замоскворечья. И как раз в тот момент, когда руководитель военно-революционного комитета профессор Штернберг, в кожаной куртке, перепоясанный маузером, объявил:

— Кто не чувствует в себе сил идти на смерть, пусть выйдет из строя! Предупреждаю: операция по очищению мостов от противника будет нам стоить больших жертв. Юнкера, захватившие мосты, будут драться за них насмерть…

Никто не вышел из строя. Раздалась команда.

Отряд завода Михельсона беглым шагом направился к мостам. В первом ряду шёл Уваров. Там Павлик увидел почти всех комсомольцев. Секретаря ячейки Сашу Бакланова, его неизменного друга Ваню Чистякова, Семёна Рогосика. В первой шеренге шагал сегодня очень суровый, неулыбающийся Саша Киреев. Павлик хотел пристроиться к нему, но не удобно бежать рядом, как мальчишке, забегая сбоку, — пришлось приотстать.

С кремлёвских стен юнкера так и сыпали из винтовок и пулемётов. Над Замоскворечьем, как грозные стрижи, свистели пули.

Белые обстреливали подходы к мостам, которые им удалось захватить. Они ожидали казачьи войска, шедшие к ним на помощь.

Но михельсоновцы знали в своём районе каждый закоулок и, не понеся потерь, прошли к Малому Каменному мосту. Неожиданно для белогвардейской заставы они ворвались на мост — и врукопашную!

Впереди бежал Саша Киреев. Он бесстрашно бросился на опешивших юнкеров, увлекая за собой комсомольцев. Бакланов, Чистяков, за ними остальные сбили юнкеров с моста.

— Вперёд! На Большой Каменный! — крикнул Киреев, и тут вражеская пуля сразила его.

Впервые видел Павлик смерть так близко. Он бежал рядом. И тоже упал, словно пуля попала в него. Киреев лежал, прижавшись щекой к камням мостовой.

— Саша! Саша! — говорил Павлик, пытаясь поднять друга. Но Саша стал тяжелее свинца.

— Вперёд на Большой Каменный! — произнёс он последним дыханием.

И, выполняя его волю, Павлик бросился вперёд, стреляя на бегу, как это делали красногвардейцы.


* * *

Выбить юнкеров с Большого Каменного не удалось. Слишком сильно били с кремлёвских стен пулемёты. Зато михельсоновцы захватили здание трамвайной силовой электростанции и депо. Это были надёжные крепости. С башни депо, установив пулемёты, красногвардейцы открыли огонь по бойницам кремлёвских стен.

Связались по телефону со штабом.

Штернберг приказал: немедленно и во что бы то ни стало закрыть выход с моста. Устроить баррикаду. Использовать трамвайные вагоны. "Юнкера обязательно попытаются прорваться к электростанции — ведь это энергия, свет!"

Трамвайщики быстро выкатили две платформы, уложили на них мешки с песком, за укрытием поставили пулемёт. Бойцы пристроились с винтовками и гранатами…

Как раз в это время на мосту показался грузовик, полный юнкеров в серых шинелях, с винтовками. Они мчались к электростанции.

— Огонь!

Грузовик пытался развернуться, но пули красногвардейцев уже в моторе. Юнкера — на мост, бегут, спасаясь, по Софийской набережной. А вдогонку — михельсоновские парни. Хватают брошенные винтовки, патроны, берут в плен юнкеров.


* * *

С первыми пленными и трофеями Уваров отправляет в конвое Павлика Андреева.

— Смотри в оба! Это важнейшее задание — доставить в штаб "языков"!

Павлик горд. Ведёт белогвардейских молодчиков строго, штык в спину, палец на курке.

— Шагай веселей! Не оглядывайся!

— Ну вот, — вздохнул Уваров, — удалось отправить мальчишку в тыл, уж очень беспечно храбр, убьют зря… А жалко, такой чудесный мальчишка… Пригодится для будущего.

В штабе пленным обрадовались.

— Смотри-ка, какие опытные вояки, настоящие военные, подтянутые, в шинельках с иголочки, без пяти минут офицеры — и захвачены в плен нашими малоопытными в бою рабочими. Хорошее начало! Две стычки, и обе в нашу пользу. Очищен Малый Каменный, отбит налёт на электростанцию.

Штернберг доволен.

Юнкера прикидываются овечками.

— Мы не стреляли. Мы просто ехали на грузовике. Это ваши открыли стрельбу первыми… Мы не сопротивлялись, мы просто побежали от пуль… Мы ни в чём не виноваты. Отпустите нас.

— Как бы не так, — сверкает очками Штернберг, — не притворяйтесь, господа, попадись наши вам в руки, вы бы подняли их на штыки!

Юнкера, только что пытавшиеся держаться развязано, бледнеют и начинают давать сведения о гарнизоне Кремля, о наличии боеприпасов…

Штернберг замечает Павлика. Он понял, почему Уваров прислал его конвоиром… Штернберг в перерыве между допросом и телефонными звонками грозит Павлуше пальцем:

— Смотри, Арбуз, под пулями не катайся, продырявят вот эти молодчики! Их обучили меткой стрельбе, но не научили человечности.

Павлик вспомнит слова профессора потом, когда один из таких вот чистеньких офицеров убьёт Люсик Люсинову.

Допросив юнкеров, их решили отпустить, если они дадут честное слово больше не поднимать оружие против народа.

Но в это время поступило донесение, что белые снайперы убивают сестёр милосердия, перевязывающих раненых красногвардейцев.

— Кто из вас честнее других? — спросил Штернберг пленных.

Сынки помещиков, кулаков, купцов и фабрикантов переглянулись и не ответили.

— Выберете одного, кто не способен совершить подлости по отношению к вам же. Он пойдёт к своим и передаст: если они не прекратят стрельбу в наших сестёр Красного Креста — будут отвечать перед судом победившего народа! Один идёт, остальные останутся заложниками. Ясно, господа!

Юнкеров оставили одних в комнате. Они долго спорили, кричали, ругались между собой, и кончилось тем, что так и не выбрали надёжного парламентёра, который бы не сбежал и не подвёл своих заложников.

Профессор горько усмехнулся.

— Кухаркины дети, которых вы не желали пускать в университеты, мне были всегда милей вас, умничающих олухов, — пробормотал он и отвернулся от пленных, сказав. — В подвал их. После разберёмся…

Павлик был оставлен при штабе.

Он бы не исчез из поля зрения желавших сохранить его жизнь большевиков, если бы не услышал разговор Штернберга по телефону с начальником боевого участка на Остоженке.

— Вы помните, товарищ Добрынин, что выполняете главнейшую задачу: окружить и уничтожить штаб московского военного округа, это осиное гнездо слетевшейся в Москву белогвардейской военщины. Да, да. Окружите их баррикадами. Главное, отрежьте все пути отхода к Кремлю. Трудно? Тяжело? Нужны подкрепления… Знаю, знаю… Но что делать, вы должны совершить даже невозможное. Таков приказ пролетарской революции!

Профессор улыбнулся — по-видимому, Добрынин ответил ему уверенно и бодро.

О, это был замечательный парень, Добрынин! Рабочий с телефонного завода, он частенько проходил по улицам, и все мальчишки знали его лихо заломленную форменную фуражку, чуб вьющихся золотистых волос, весёлые глаза.

Выдвинулся он в командиры благодаря своей какой-то особой воинской жилке, какому-то покоряющему бойцов удальству. За таким не страшно в огонь и в воду.


* * *

Настала ночь. Никто не спал в штабе. Непрерывная стрельба стояла над Москвой. Все улицы, занятые красногвардейскими отрядами и красными солдатами, освещены. Кремль. Театральная площадь, занятый белыми центр города погружены во мрак.

Монтёры центральной электростанции, в захвате которой участвовали михельсоновцы, сумели, рискуя жизнью, отключить свет во всех зданиях и улицах, захваченных белогвардейцами. И только наши отбивали улицу или дом, монтёры включали в них свет, и это служило сигналом. Каждый различал — где наши, где белые.

Павлику предлагали лечь вздремнуть. Но где там! Сон не шёл к нему. Перед глазами то вставало бледное лицо Саши Киреева и в ушах звучали его слова: "Вперёд, на Каменный!", то лицо Люсик Люсиновой, добрый взгляд её близоруких глаз… "За будущее надо сражаться!"

Несколько раз он порывался бежать туда, где шёл бой, чтобы самому, своей рукой, из своей винтовки отомстить за гибель своих лучших друзей. Но разные поручения удерживали его в штабе.

Может быть, он остался бы и дальше, если бы не тревожное сообщение от Добрынина. Белогвардейцы из штаба московского военного округа перешли в наступление, потеснили наших бойцов. Велики потери. Нужны подкрепления. На исходе патроны.

После этого Павлик исчез. Больше не видели в штабе прикомандированного от михельсоновцев бойца Павла Андреева.


* * *

На баррикаде, перегородившей Пречистенку, которую защищали рабочие и солдаты 193-го пехотного полка, появился шустрый мальчишка.

Никто не спросил его, кто он, откуда, зачем явился на баррикаду. По всему чувствовалось, что это свой, рабочий паренёк, безотказный, привыкший где-то в заводском цехе выполнять все просьбы старших рабочих. И вскоре только и слышалось:

— Мальчик, подай патроны!

— Мальчик, принеси бинт!

— Мальчик, вот чайник, дуй за кипятком!

Весь вид его — взъерошенный воробей, да и только! — вызывал солдат и рабочих на шутку:

— Брось винтовку, а то потеряешь!

— Давай менять, парень, винтовку на пистолет, к которому патронов нет…

В ответ мальчишка только смеялся и удивлял солдат: метко стрелял из винтовки по окнам этажей, где засели белогвардейцы.

Павлик интересовался всеми. Привлёк его внимание хмурый бородатый солдат. Солдат не спеша, степенно целился, стрелял только наверняка, высматривая офицерские фуражки среди гардин и занавесок за подоконниками богатых квартир. Сбив фуражку и попав в офицерский лоб, солдат довольно крякал и неодобрительно поглядывал на дырки от пуль в своей высокой папахе…

— Дяденька, а ведь и убить могут… Ты ведь из деревни… Зачем сюда пришёл? — приставал к нему мальчишка.

— А затем я здесь, что мне тут удобней управляться с помещичьими сынками, не пустить их по имениям. Здесь-то я совместно с рабочими их легче побью, чем в деревне с одними мужиками. Понял?

— Теперь понял, — отвечал мальчуган, — ты, дядя, хитрый!

— Вот то-то, и ты хитёр, — гладил его солдат по русой голове огромной пятернёй.

Заинтересовал Павлика и молодой подтянутый офицер в белых перчатках, в начищенных хромовых сапогах, словно сошедший с картинки.

Он бесстрашно выходил под огонь белых и прохаживался по тротуару, покуривая папироску. Высмотрев, где у них пулемёты, устанавливал цель для гранатомёта, имевшегося на баррикаде. И солдаты по его команде гасили один белогвардейский пулемёт за другим.

Он был весел и насмешлив. Он не давал солдатам покоя, всё время приказывал. Одним — занять крышу высокого дома. Другим — залечь за мешками с песком в тёмной подворотне. Третьим — перебежать дорогу под огнём и занять позиции за оградой церкви. И всё это вежливо, на "вы".

И старые вояки, иные хоть и ворча, слушались этого безусого офицера. Под его команду бородачи пошевеливались так быстро, что Павлику даже стало смешно.

— Дяденька, — спросил он мужика богатырского роста, — чего это вы его так слушаетесь? В других полках вон всё офицерьё прогнали.

— Сами выбрали, вот и слушаемся, — улыбнулся солдат. — Он у нас боевой, наш Алексей Алексаныч… Выбранный нами командир, товарищ Померанцев.

Последние слова, произнесённые с уважением, ещё больше разожгли любопытство Павлика, и он с бесцеремонностью заводского мальчишки спросил офицера:

— Дяденька, какая у вас интеллигентская фамилия! И почему вы с нами? Все офицеры и генералы там, — махнул он рукой в сторону штаба.

— Вот почему я и здесь, малыш: там офицерья и без меня хватает! — отшутился офицер и, потрепав Павлика по щеке, закончил ласково. — Так-то, малыш, мы с тобой должны быть там, где народу нужней!

Павлик не успел обидеться за слово "малыш", как офицер уже ринулся к какому-то человеку в штатском, бежавшему ему навстречу с радостными возгласами.

— Вот здорово, что вы склады-то захватили! Худо господам офицерам. Курят даже под огнём, заглушают голод папиросками, — сказал он, пожимая руку офицера.

— Без продовольствия господа офицеры долго не выдержат. Это не наш брат, солдат, — усмехнулся бородач, радуясь воинскому предвидению своего выборного командира, прежде всего отбившего у белогвардейцев продовольственные склады близ Крымского моста.

Взглянув на штатского, Павлик едва узнал в этом человеке командира замоскворецких красногвардейцев Добрынина: плечо пиджака разорвано и окровавлено. Один ботинок разодран, а вместо другого — калоша, подвязанная верёвочкой. Но глаза сияют, щёки горят, словно Петя Добрынин не в бою, не под пулями, а на каком-то необыкновенном празднике.

— Прислали бы связного, — оглядывая его, встревоженно сказал Померанцев. — Вы, кажется, ранены?

— Пустяки, одна шальная пуля немного задела плечо… Мне нужно с вами посоветоваться, как замкнуть клещи, — сказал Добрынин, любивший везде поспевать сам.

— Это не ваш мальчишка болтается здесь под пулями? — офицер указал ему глазами на Павлика, но взгляд Добрынина встретил только пустое место. Павлик испарился.

Пока командиры двух отрядов обсуждали, как им взять штаб контрреволюции в клещи, Павлик не зевал. Он уже на Остоженке. На баррикаде, среди знакомых рабочих и солдат 55-го полка. Никто не гонит его, думают: наверно, командир разрешил.

И вскоре он на баррикаде не только свой, не только не лишний, а необходимый парень.

Он по приказу своего сердца пришёл на помощь на самый трудный участок и принёс с собой не только ещё одну лишнюю винтовку, но и всю свою беззаветную мальчишескую храбрость, умиляющую старых солдат и подстёгивающую молодых красногвардейцев.

— Мальчик, покарауль винтовку!

— Мальчик, постреляй из моей, я перекурю!

— Мальчик, подежурь у патронных ящиков, я в момент, погреюсь. Если что — свистни!

Понеся большие потери при попытках взять баррикаду, офицеры и юнкера не решаются штурмовать вновь. Ведут редкую перестрелку. Сейчас красногвардейцам можно и передохнуть, погреться в тёплой чайной.

Пронзительный сырой ветер дует из переулка. Холодный дождь моросит непрерывно, переходя в снежную крупу. Зябко плохо одетым рабочим-красногвардейцам, зябко в отсыревших шинелях солдатам. И вот один за другим ныряют бойцы в чайную Юхтина. Здесь тепло от дыма, здесь горячий чай в больших чайниках.

И как-то получилось, что на баррикадах остался Павлик и двое красногвардейцев.

Так вот случилось, что баррикада, предоставленная на волю солдат и красногвардейцев, вдруг опустела. И этого не заметил ни отлучившийся Добрынин, ни белогвардейцы. Потому что баррикада продолжала вести огонь.

И никто не мог бы подумать, что это палят вовсю двое красногвардейцев и Павлик.

И белогвардейцы думали, что баррикада действует в прежнем составе.

Так Павлик мог продолжать без конца, если бы белогвардейцы не начали новой атаки. Они сумели поставить пулемёт, бьющий вдоль окопа с фланга. Хорошо, что красногвардейцы заняли крайние дома, огонь пулемёта не доставал немного до окопа, и пули летели зря, мимо бруствера, обметая его, как веником.

Но белогвардейцы вообразили, что под прикрытием пулемёта им легче будет захватить баррикаду. Они поднялись и пошли в атаку.

Увидев такое, Павлуша издал условный призывной свист, вызывая бойцов из чайной, и засновал по окопу ещё быстрей, ускорив пальбу из винтовок до удивительной частоты.

И тут его торопливость привела к беде. Собственная винтовка, добытая с таким трудом, вдруг выскочила из рук и перевалилась через бруствер. У Павлика потемнело в глазах, ему показалось, что руки всех беляков тянутся к его драгоценной, к его заветной винтовке, которая сделала его бойцом, помогла встать в красногвардейские ряды, привела на славную баррикаду. Не раздумывая, он выскочил из окопа и, скатившись с бруствера, подхватил своё оружие.

Заметив его, белогвардейский пулемётчик дал прицельную очередь, и множество пуль пронзили тело мальчишки. Он не почувствовал боли, ему показалось, что его вдруг опустили в кипяток и тут же вынули. Открыв глаза, он увидел над собой лицо богатырского солдата, добрые серые глаза, наполненные слезами.

— Тише, Арбуз, потерпи, Арбузик, я сейчас, я бегом, вот тут и госпиталь недалеко. И мне руку перевяжут, и тебя спасут!

Солдат нёс его на руках, сгибаясь от свиста пуль, напрямик к ближайшей больнице. И доставил мальчишку ещё живым в руки доктора. И так горячо просил выходить Арбузика, юного красного героя, спасшего баррикаду, что все врачи и сёстры больницы загорелись желанием спасти его от смерти.

И это им почти удалось. Аккуратно они зашили его многочисленные раны, все сквозные пулевые отверстия в груди закрыли тампонами, пытались спастиповреждённый пулей глаз. На третий день их пациент пришёл в себя.

И первым, кого он увидел, был тот самый офицер, которого он спрашивал, почему он не с белыми, а с нами. Бледный, забинтованный, он тоже узнал мальчика и, погрозив пальцем, шепнул:

— Что, допрыгался, Арбуз? Лежи тихо — поправишься.

Навестить Павлика пришли боевые товарищи с завода Михельсона. С ними секретарь партийной организации завода Николай Васильевич Стрелков.

Павлик обрадовался, увидев своих, но его поразила и насторожила необыкновенная тишина. Не было слышно стрельбы, почему всё смолкло на улицах Москвы?

— Что, военный округ взят? Мы победили? — спросил он, приподнимаясь с подушки.

— Конечно, мы победили! Военный округ взят вместе со всеми генералами белогвардейского штаба. Офицеры и юнкера в Кремле сдались.

Павлика словно подбросила рвущаяся через край радость. Он вскочил на постели и со всей мальчишеской силой крикнул:

— Ура!

От этого усилия из сквозных ран на груди выскочили тампоны, кровь хлынула ручьями — и переполненное счастьем сердце Арбуза остановилось. Смерть наступила так внезапно, в такую радостную минуту, что Павлик умер с улыбкой на лице.


* * *

Именем юного героя назван Москворецкий районный Дворец пионеров. В Москворецком районе есть улица имени Павлуши Андреева.


О. ТИХОМИРОВ Алёша КУЗНЕЦОВ



Алёша высыпал в карман прохожему стакан семечек и снова закричал:

— Семечки калёные! Кому семечки?.. — а потом тихо проговорил: — Чтоб они провалились! Тьфу, как надоели.

Солнце печёт вовсю, на улице жарища, а Алёша стоит неподалёку от трактира, на шаг отойти не смеет.

— Семечки!.. Купите семечки!..

Нет, сегодня не везёт. Неудачный день. Кричи не кричи, а покупатель не идёт…

На той стороне улицы расположилась Лукерья. Возле неё — тоже мешок с семечками.

Алёша то и дело поглядывал на Лукерью, ждал что она вот-вот крикнет ему: "Алёшка, пошли домой". Но Лукерья, хоть и не было покупателей, уходить, видимо, не собиралась. "Ей-то хорошо, — думал Алёша, — сама в тени устроилась, а меня на самую жару выставила. Плюнуть бы да уйти на реку".

Только знает он, нельзя уйти. Мать просила: "Сходи с Лукерьей. Может, гривенник заработаешь". Да хоть бы и не просила, Алёша сам понимает: мать больна, сестра Лена работает целый день на фабрике, а получает гроши. На хлеб и то не всегда хватает, а чтобы лекарство купить — и не думай даже.

Вот и приходится идти с Лукерьей семечки продавать.

Лукерья жадная. За пять проданных стаканов даёт Алёше копейку. Но что поделаешь — семечки-то её.

— Семечки калёные!.. Купите семечки!..

Наконец-то подошли двое покупателей. Один — парень лет четырнадцати, длинный, с маленькой головкой на тощей шее, другой — чернявый с юркими глазами, года на два помоложе…

— Почём? — спросил длинный и кинул в рот несколько семечек.

— Стакан — копейка.

— Насыпь. — Длинный оттянул карман у чернявенького.

— Сколько?

— Сколько войдёт.

Алёша насыпал три стакана — полный карман.

— Наше вам с кисточкой, — кривляясь, сказал чернявенький и отбежал шагов на десять.

— А деньги? — растерялся Алёша и тут же схватил парня за рукав. — Плати!

Но парень сбросил Алёшину руку.

— Ты что — спятил?.. Я ж его не знаю.

Алёша кинулся к чернявенькому, но тот бегать был мастак. Он то подпускал Алёшу совсем близко, то легко уносился вперёд.

Алёша вспомнил о мешке, что остался на месте. Обернулся и увидел, как длинный парень убегал с этим мешком. За ним неловко семенила Лукерья. Она кричала на всю улицу:

— Стой, ирод… Стой! Караул!.. Ограбили!

Но парень нырнул в подворотню и исчез.


* * *

После того случая Лукерья не брала с собой Алёшу.

Мать сначала охала да ахала. Мальчонка-то вроде при деле был, на кусок хлеба зарабатывал. А как же теперь?

Помогла подруга Лены. Её брат был подмастерьем в сапожной мастерской. Он-то и пообещал уговорить хозяина, чтобы Алёшу взяли учеником.

— Ну, Алёша, — обрадовалась мать, — старайся. Иди, милый. Хозяина слушай. Научишься сапоги шить — человеком станешь, не будем нужды знать.

Хозяин мастерской Михей Михеич встретил Алёшу равнодушно.

— А, пришёл, — сказал, он, бегло взглянув на мальчика, — ну, ступай на кухню!..

"Сейчас покормят", — подумал Алёша.

Но на кухне его заставили чистить картошку, потом он мыл посуду, колол дрова, выносил помойные вёдра, бегал за водой. Покормили его только к вечеру.

Потянулись день за днём: картошка, посуда, дрова… Про учёбу хозяин и не вспоминал.

Сапожным делом в мастерской были заняты всего два человека: сам хозяин да подмастерье Фёдор, что устроил Алёшу в мастерскую.

Фёдор жил здесь же при доме, в крохотной каморке. Он почти один выполнял всю работу в мастерской. А хозяин часто был пьяным, долго не приходил в себя, ругался; руки у него дрожали, всё из них валилось…

Жена хозяина бродила по дому сонная, следила за Алёшей да кричала на него.

К вечеру Алёша еле держался на ногах.

Когда мальчик присаживался на минутку отдышаться, хозяйка спрашивала:

— Устал небось?

— Устал, — признавался Алёша.

— Так ты же не задарма у нас хлеб ешь.

Однажды Алёша не выдержал:

— А когда же меня учить будут? — спросил он.

— Чему учить-то?

— Известно чему, сапоги шить…

Хозяйка всплеснула руками.

— Вон ты какой? Тебя кормят, а ты… Пойду пожалуюсь Михей Михеичу.

Вернувшись, она сердито взглянула на Алёшу и сказала:

— Иди, сам зовёт.

Алёша прошёл по захламленному коридору, открыл дверь в небольшую комнату, где сильно пахло кожей и краской.

Кроме хозяина, в комнате — её называли "приёмной" — сидел на табуретке Фёдор. Он приветливо взглянул на Алёшу.

Но хозяин был настроен мрачно.

— Явился, ученичок, — сказал он, — пристраивайся вон к Фёдору. Смотри, что он делает. Учись…

Алёша стал бывать в "приёмной". Вскоре он уже мог скручивать дратву — прочную нитку, которой сшивали кожу, точить сапожные ножи и шила, варить клей, колоть деревянные гвоздики из дубового чурбака.

Хозяин спрашивал строго. Чуть что не получалось, он злился, кричал: "Дармоед проклятый" и бил Алёшу.

Но когда Алёшка и Фёдор оставались одни, подмастерье показывал, как нужно работать шилом и молотком, как резать и кроить кожу.

Алёша теперь и сам видел, что вся работа в мастерской держалась на Фёдоре: он и заказы принимал, и старую обувь чинил, и шил новую, и куда-то за материалом ездил.

Фёдор всё больше и больше нравился ему. У Алёши дух замирал, когда он смотрел, как ловко прибивает Фёдор подмётку деревянными гвоздиками. Фёдор держал их во рту, прижимая губами. Вынимал по одному, приставлял к подмётке и быстро — раз! — не успеешь моргнуть, вгонял их одним ударом.

С посетителями Фёдор был внимателен и вежлив. Он брал в руки сапог и говорил: "Стало быть, каши запросил? Ну ладно, покормим"… И озорно подмигивал Алёше.

Заказчики приходили разные. Одни отвечали на шутку шуткой, другие говорили неохотно, сердито, третьи всё торговались из-за цены.

Некоторые из заказчиков время от времени вновь наведывались в мастерскую. Одного из них, студента Костю, Алёша уже знал. Костя обычно появлялся, когда хозяина в доме не было. Он давал Алёше пряник или высыпал ему горсть орехов. "Подсласти, Алёша, свою жизнь, — приговаривал студент. — Вижу она у тебя не очень-то сладкая". — "Ничего, — вступался Фёдор, — он у нас парень крепкий, выдюжит".

Костя хмурился: "Кровопийца ваш Михей Михеич, как и все хозяева. Сосёт и сосёт. Всё ему мало". — "Наш-то Михей Михеич что! — отзывался Фёдор. — Комарик против других. Жалкий комарик. Ему одного щелчка хватит. Посмотрел бы, как на заводах да на фабриках из нашего брата соки выжимают…"

Костя кивал головой и уходил с Фёдором в его каморку.

"Отчего это студент быстро всё снашивает, — удивлялся Алёша, — так и таскает свёртки с башмаками. Фёдор небось еле чинить успевает".

Однажды, когда Алёша выбивал во дворе хозяйские половики, через калитку вошёл дворник с двумя жандармами.

Алёша замер. С чего бы такие гости заявились?

— Алёша, — услышал он приглушённый голос, — иди скорей сюда.

За порогом в полутёмном коридоре стоял Фёдор.

— Это за мной! — шепнул он. — Наверно, обыск будут делать.

— За что? — вырвалось у Алёши.

— Потом узнаешь. Сейчас некогда. Слушай, возле кухни у тебя ведро с очистками стоит…

— Да, — шепнул Алёша.

— Я сунул туда под очистки две книги и ещё свёрток с бумагами. Передашь всё Косте. Понял? — Фёдор сдавил Алёше плечо.

— Понял, — растерянно сказал Алёша, — передать Косте.

— И никому ни слова. Прощай, друг, может, свидимся.

Через несколько часов, после того как жандармы переворошили в доме всё вверх дном, Фёдора увели.

Вечером, когда в мастерскую зашёл один из заказчиков, Алёша услышал, как хозяин объяснял:

— Дворник сказывал, что Фёдор мой против царя-батюшки шёл. Его на каторгу упекли, а он убёг. Как есть убёг. Искать-то не первый год искали, да всё найти не могли. Фамилия у него вторая есть — Неуёмов.

На третий день в мастерской появился Костя. Он забрал у хозяина башмаки, а уходя, незаметно махнул Алёше.

Алёша передал ему в коридоре книги и свёрток.

— Благодарю, — шепнул студент, — никто об этом не знает?

— Никто. А правда, что наш Фёдор против царя был? — Алёше даже стало страшно от своего вопроса.

— Правда.

— А зачем?

— Чтоб таким, как ты, жилось лучше. Ну, я пойду. Мне задерживаться нельзя. А тебе мой совет: уходи от Михей Михеича.


* * *

После того как забрали Фёдора, хозяин не звал Алёшу в мастерскую, хотя работы и прибавилось. Хозяин злился на всех. А если Алёша подворачивался под руку, то бил его чем попало.

Алёша решил уйти от сапожника.

Домой в тот день он не торопился — знал, как его там встретят. Мать расплачется: ведь как-никак, а у Михея Михеича он кормился.

Алёша шёл, останавливаясь возле лавок, посматривал на прохожих, прислушивался к чужим разговорам.

У самого дома повстречал шарманщика. Вокруг него стояли ребятишки. Шарманщик крутил блестящую ручку и хрипло пел:

"Разлука, ты, разлука.
Чужая сторона…"
И вдруг откуда-то неожиданно ворвался мальчишеский голос:

— Война!.. Война!.. Война!..

Шарманка всхлипнула и умолкла. Все повернулись к мальчишке.

— Какая война?

— Чего орёшь, дурень? — шарманщик вытер платком пот со лба.

— Ей богу, война, — затараторил мальчишка, — с германцами… Наш Архип сказал, мы ихнего царя… как его… Кайзера — в лепёшку. Айда, ребята, к казармам… Ура-а-а!..

Вместе со всеми побежал и Алёша.

На широком поле, что раскинулось возле казарм, обучали солдат. То и дело слышалось: "К но-ге!", "На пле-чо!", "На кара-ул!"

Вокруг солдат теперь каждый день собиралась целая орава мальчишек. "Шагом арш" — звучала команда, и мальчишки двигались вслед за солдатами. "Рррота, стой!" — и все замирали. "Ррразойдись!" — и мальчишки бежали к солдатам, просили потрогать винтовку, а кто посмелее, пробовали пальцем — хорошо ли отточен штык. На мальчишек кричали, прогоняли, грозились "оторвать уши" — всё было напрасно.

Алёша не маршировал с солдатами. Ему было уже двенадцать лет, и он считал, что игра в солдаты не для него. "Вот попасть бы на фронт! Тогда бы…"

"Нет, пока не кончилась война, нечего терять здесь время. Нужно ехать на фронт. Только как? Что придумать?"

И Алёша стал ходить на вокзал.

С запасных путей отправлялись поезда на фронт. Возле вагонов была суета. Солдаты всё время грузили какие-то ящики, тюки, втаскивали на платформы повозки и обозные телеги…

Иной раз Алёша и сам помогал. Он так привык к солдатам, что уже не мог дня провести без них.

Шли месяцы. Наступила зима. Потом весеннее солнце растопило снег, а война всё продолжалась. Новые и новые поезда с новобранцами уходили на фронт. Алёша по-прежнему пропадал целые дни на путях. Он сам уже стал походить на маленького солдата. Кто-то дал ему за усердие солдатскую одежду. Мать подогнала её по росту. Раздобыл Алёша и котелок, ел теперь из него вместе с солдатами, пел их песни.

Когда же Алёша заводил разговор, что хочет на фронт, то солдаты начинали гоготать.

— Ну чего скалитесь? — сказал однажды усатый унтер с двумя "Георгиями". — Я помню, в соседнем полку у нас на фронте был у поручика казачок. Такой же парнишка. Тебе сколько?.. Четырнадцать будет?

— Так точно! — гаркнул Алёша.

Новобранцы загрохотали.

— Так вот, вы ещё немецкого пороху не нюхали, — сказал солдатам унтер, — а тот казачок и в атаку со всеми ходил, и в разведку… А из пулемёта как жарил!..

Слова эти натолкнули Алёшу на дерзкую мысль: "А что если попробовать?.."

На следующий день, когда тронулся в путь какой-то воинский состав, Алёша подбежал к вагону и вскочил на подножку.

— Куда?! — закричали солдаты. — Сигай назад!

Но Алёша уже влез в вагон.

— Да я же… я с нашего полка, — сказал он, — я казачок у поручика Синельникова. Моя фамилия Кузнецов.

— Какого, говоришь, полка? — спросил кто-то.

— Семьдесят первого, — не растерялся Алёша, вспомнив полк, отправившийся вчера.

— Эх ты, растяпа! Отстал от полка. Небось у мамки блинов объелся?

— Ага, — кивнул Алёша.

Солдаты рассмеялись.

Семьдесят первый полк, конечно, не нагнали. Так Алёша и остался у солдат четвёртой роты восемьдесят пятого стрелкового полка, который направлялся в Польшу под Варшаву!


* * *

Шёл 1915 год.

В окоп влетел ефрейтор.

— Гриненко! Дедов! Кузнецов! В "секрет"!

Алёша вместе с двумя солдатами ползёт менять дозорных на передовые посты.

На фронте затишье. Не слышно выстрелов. Казалось бы, зачем ползти по снегу ночью? Но Алёша — уже опытный боец, полтора года воюет, знает, как обманчива бывает тишина.

Вот и пост. Здесь, возле засыпанного снегом пенька, на несколько часов останется Алёша. Будет наблюдать за врагом. А враг совсем рядом. Сразу же за речушкой первая линия австрийских окопов. Иногда слышно, как там что-то поют.

Алёша видел пленных австрийцев и немцев. На них было жалко смотреть — оборванные, голодные…

Солдат Дедов говорит, что они такие же мужики, как и русские, только лопочут по-своему. "Их, — пояснял Дедов, — Вильгельм да господа ихние на войну погнали, а нас — царь да наши господа. Как ни крути, получается, война господам нужна. Солдаты для них новые земли своей кровью добывают".

Чудно говорил Дедов. Не всё понятно. Алёшу никто на фронт не гнал, он сам захотел сражаться с врагами. Да только получается что-то не так, как представлял себе Алёша. "Офицеры пьянствуют, в карты играют, а солдатские кухни часто не топятся — ни тебе обеда, ни ужина. В третьей роте стали солдаты требовать, чтобы им паёк выдали — их арестовали да на военно-полевой суд. А там приговор известный — расстрел. Что же выходит — своих и стрелять? А за что? Нужно расспросить Дедова".

Алёша неловко повернулся в окопчике — сполз с плеч овчинный тулуп, которым накрывались все, кто приходил "в секрет". Без такого тулупа и часу не выдержишь, замёрзнешь.

Накинув тулуп, Алёша замер, прислушался. Тихо. В австрийских окопах перестали петь. "Спать завалились, черти", — подумал Алёша и сладко зевнул.

Темно. Луну заволокло тучами. Алёше казалось, что при луне холоднее, и он был рад, сейчас её нет. Без луны, правда, плохо видно. Но Алёша глазастый. Вот там, на самом берегу, два дерева — их еле различишь, а между ними несколько пеньков, как снежные шапки — их пока и вовсе не видать.

Из-за тучи вынырнула луна. Снег засветился, стал голубым. Вон они и два дерева, вон они и пеньки… "Постой-ка! Отчего же их так много стало? Австрияки! — мелькнула в голове догадка. — В белой одежде ползут". Алёше сделалось жарко. Скинул тулуп, щёлкнул затвором. Пеньки не движутся.

Снова нашла тучка. А как выглянула луна, Алёша ахнул: пеньки ещё ближе.

"Бах!.. Бах!.. Бах…" — Алёша сделал подряд три быстрых выстрела. Сигнал для дозорных.

Пеньки не шелохнулись. Тогда Алёша прицелился в крайний пенёк и стрельнул ещё раз. Вслед за выстрелом раздался крик. Алёша увидел, как несколько вспышек сверкнули среди пеньков, и тут же он почувствовал, как в плечо ему ударило что-то тяжёлое и горячее.

Слева забил пулемёт. "Гриненко", — подумал Алёша и потерял сознание.

В ночном бою с отрядом австрийских разведчиков был ранен и солдат Дедов. С неделю пролежали он и Алёша в полковом лазарете, после чего их доставили с обозом на станцию. А там уже поместили в санитарный поезд.


* * *

Поезд продвигался медленно. Он больше стоял, чем шёл. Везде его отправляли в последнюю очередь. "Куда им спешить? — говорило начальство на станциях. — Отвоевались".

Рана у Алёши была нетяжёлая, подживала. У Дедова дела были хуже. Пуля пробила ему лёгкое. У него часто поднимался жар. Дедов сбрасывал одежду, хотя в вагоне стоял холод — печурку топили раз в день.

Алёша накрывал Дедова, подавал кружку с водой, приводил фельдшера.

Когда Дедову легчало, Алёша любил поговорить с ним. Дедов отвечал обстоятельно, подумав, на Алёшу смотрел, как на равного. А то и сам расспрашивал у Алёши про его жизнь.

— Да, — говорил Дедов, — нелёгкая у тебя была житуха. Все норовили на твою шею сесть: и Лукерья, и Михей Михеевич, и даже, видишь, — Дедов понижал голос, — царь соизволил.

— Как царь? — пугался Алёша.

— А очень просто. За кого же ты свою кровь пролил? Скажи!

Алёша не знал, как ответить. Вспоминались офицеры. "За бога, царя и отечество! — говорили они солдатам. — Не посрамим оружия русского". Но дальше слов дело не шло. Офицеры не очень-то рвались в бой, а награды и чины получали, попойки устраивали. Про солдат же, оборванных и голодных, никто не вспоминал.

Теперь Алёша часто задумывался. Ну вот и попробовал он всего: и солдатские чёрствые сухари жевал, и порох нюхал, и даже австрийского свинца получил "на память" — только к чему всё это?..

Смотрит Алёша на деревни, проплывающие за окном, покинутые, почти засыпанные по крыши снегом, и берёт его тоска, и вспоминает он свой дом — такой же бедный, такой же убогий.

Боль и обида захватывали его. Алёша сжимал кулаки.

Ещё когда в полку был, он слышал, как солдаты говорили о большевиках. Говорили всякое. Кто они, какие они — толком никто не знал, но разговор о них заходил всё чаще и чаще. Алёша слушал и не понимал, что это за люди такие — большевики. Один солдат говорил, что большевики — "очень огромные люди, великаны, за то их и прозвали так". Дедов говорил, что большевики ростом самые обыкновенные, "ну вот вроде меня", а главное — они за трудовой народ вступились. Когда про большевиков у полкового попа спросили, тот пугливо перекрестился: "Гореть им в аду! Они свои души нечистому продали!"

В последнюю ночь, перед тем как отправиться в "секрет", Алёша слышал — в ротах поднялось волнение. По рукам ходили какие-то листки. Солдаты говорили, что эта газета большевиков — "Правда" и пишет в ней самый главный большевик — Ленин. Офицеры бегали с револьверами в руках, кричали про "агитацию".

— Это что же будет, агитация-то? — спросил Алёша у пулемётчика Гриненко.

— Спроси вон у Дедова. Он всё знает, и про агитацию, и про большевиков. А может, он и сам в большевиках ходит, ты спроси…

Стучат колёса поезда. Неделю стучат, две, три. А в голове у Алёши тоже стучит: "Спроси!.. Спроси!.. Спроси!.."

Прошла ещё неделя. И вот по вагонам объявили: "К вечеру поезд будет в Москве".

Все задвигались, стали собирать свои нехитрые пожитки.

"Если сейчас не спрошу, расстанемся с Дедовым, а я так ничего и не узнаю", — подумал Алёша. И он совсем было уже решился, но тут поезд замедлил ход, стал приближаться к какому-то полустанку.

А на полустанке полно народу. Все что-то кричат, поют, в руках у многих красные знамёна, лозунги. Кто-то вслух стал читать: "Да здравству-ет рево-лю-ция! До-лой войну!"

Все зашумели: почитай, мол, ещё почитай.

— Вся вла-сть наро-ду!

Поезд остановился, и все, кто мог, высыпали на платформу.

Алёша вернулся в вагон взволнованный.

— Ну что там, сынок? — чуть приподнялся Дедов.

— В Петрограде революция, царя сбросили, — выпалил Алёша.

— Откуда? — прошептал маленький солдатик с перевязанной головой.

Алёша раскрыл было рот, но ответить не успел.

— С престола, — быстро вставил Дедов.

— А война как же теперь? А армия?.. — опять спросил солдатик.

— Армия нам нужна, чтобы держалась власть народная. Эх, Алёша, как нас с тобой не вовремя угораздило!

Поезд тронулся. Раненые, что собрались возле Дедова, не расходились. Долго говорили о войне, о царе, о жизни городской и деревенской, спорили о том, какой должна быть народная власть.

И тут, когда все разошлись, Алёша, набравшись храбрости, спросил у Дедова:

— А ты, дядь Степан, большевик?

— Большевик, — спокойно сказал Дедов.

"Вот ведь как, — думал Алёша, — Степан — большевик! Узнай я про это раньше, испугался бы. А чего ж пугаться? Разве не Степан делился последним сухарём?.. А на том переходе в сорок вёрст, когда я уже не мог ноги передвигать, разве не Дедов взял мою винтовку, тяжёлую амуницию и всё потащил сам?.. А перед офицерами чуть что — кто вступался за меня, за других солдат? Опять Дедов! Нет, видать, большевики — хорошие люди, что бы про них ни говорили".


* * *

Родной дом показался Алёше совсем маленьким. Дом словно сжался за эти два года, ссутулился.

Мать по-прежнему часто болела, с кровати поднималась ненадолго, быстро уставала. Лена всё работала на ткацкой фабрике. Она заметно переменилась. В ней как бы прибавилось задору. Она и говорить стала громче, и движения её стали уверенными, смелыми. Сестра ходила в воскресную школу — обучалась грамоте.

— Не поздно за азбуку-то взялась? — решил подколоть Алёша.

— Да мне только двадцать пять, — бойко отвечала она, — иль за старуху принимаешь?

Алёша улыбнулся.

Плечо быстро подживало, и Алёша теперь всё думал, куда бы поступить на работу, советовался с Леной, с матерью.

— Не торопись, — говорила Лена, — я тут кое с кем покумекаю.

И вот однажды распахнулась дверь, и на пороге появился высокий, сутуловатый человек.

— Здорово, солдат, — сказал он и шагнул на свет.

— Фёдор! — Алёша тут же узнал его.

— Покажись-ка, покажись, какой стал, — Фёдор принялся вертеть Алёшу. — А "Георгий"-то твой где?

— А ну их! — отмахнулся Алёша.

— Это ты зря. Ещё мой дед говаривал: "Солдата медаль красит". Ну, рассказывай, где воевал?

Допоздна засиделись они в тот вечер. Алёша рассказывал и про наступление, и про оборону, и про то, как в разведку ходил, и про то, как его ранили. Рассказал он и про санитарный поезд, и, наконец, про Дедова.

— Нет его больше, — проговорил Фёдор.

— Как? — вырвалось у Алёши.

— Умер Дедов. Хороший был товарищ, в наше дело крепко верил.

— В какое?

— В революцию.

— Это, когда царя сбрасывали?

— На царе, Лёха, дело не кончилось. Временное правительство Керенского заботится лишь о буржуях. А для рабочих и крестьян ничего не делает. С февраля, считай, полгода прошло. Война продолжается, вся земля по-прежнему у помещиков, фабрики и заводы у буржуев. В Петрограде была демонстрация. А правительство приказало стрелять по демонстрантам. Много было жертв. Теперь этого нельзя. Верно я говорю?

— Верно, — кивнул Алёша, — только что будем делать?

— Дадим Керенскому такого же пинка, как и царю. Нам не привыкать, а? — и он весело подмигнул. — Наш час настаёт. Только нужно ещё немного сил поднабрать. А что касается тебя, то устроишься пока в обойный магазин. С владельцем я обо всём договорился, это наш человек, большевик.

— А что делать-то? Торговать обоями?

— Обои, Лёша, тут ни при чём. Это только так, для видимости. А дело вот какое…

И Фёдор рассказал Алёше, что в подвале магазина большевики устроили склад патронов. Время от времени в магазин привозят новые ящики с патронами. Нужно будет помогать переносить их, замуровывать в стене, вести учёт.

— Патроны, Алёша, нам скоро пригодятся, — закончил Фёдор.


* * *

И час, о котором говорил Фёдор, настал.

Двадцать пятого октября 1917 года в Москву пришло по телеграфу сообщение: "Вооружённое восстание в Петрограде победило, всю власть взял в свои руки Съезд рабочих и крестьян — съезд Советов".

В Москве затрещали выстрелы, на улицах выросли баррикады. На бой с белогвардейцами выходили отряды дружинников. Тысячи рабочих записывались в Красную гвардию. Вот когда понадобились патроны из обойного магазина.

Алёша разбирал стену, вытаскивал ящики, рассовывал патроны по сумкам, с которыми приходили дружинники.

— Скорее, сынок, — торопили его.

Алёша работал без передышки, а когда патроны были розданы, ушёл к Фёдору.

Отряд Фёдора соорудил баррикаду в одном из переулков, который выходил на Остоженку.

На Остоженке был главный штаб белых. Фёдор и его дружинники должны были не пропускать к штабу юнкеров Александровского военного училища, что находилось на Арбате.

Алёше тоже вручили винтовку и две обоймы с патронами. Сказали:

— Зря, смотри, не пуляй.

— Как-нибудь понимаем, — обиделся он.

Алёше казалось, что юнкеров ожидали напрасно, — за весь день лишь два раза в самом конце переулка мелькнули серые шинели. По ним дали залп. Вот и всё сражение. А где-то недалеко шли настоящие бои. Слышались частые винтовочные выстрелы, били пулемёты.

На следующий день Алёша пришёл к сестре в её "летучий" санитарный отряд. Санитары не задерживались на одном месте. Они уходили туда, где было опасно, где жарче шла схватка.

Алёша от взрослых не отставал: выносил раненых, делал перевязки, подбадривал. На Кудринской площади он попал под обстрел. Пуля пробила сумку.

Через два дня Алёша с Леной снова отправились в отряд к Фёдору. Чтобы сократить путь, шли дворами, несколько раз перелезали через ограды и вышли прямо на баррикаду. Дружинники даже не заметили, как среди них очутились брат и сестра.

— Молодцы, — подошёл к ним Фёдор, — санитары нам очень нужны.

Лена тут же принялась перевязывать раненых. Алёша хотел было ей помочь, но Фёдор отозвал его в сторону.

— Алёша, если не достанем патронов, — нам крышка. Отряд отрезан от своих, патроны кончились, нет ни хлеба, ни воды. Не удержим баррикаду. В переулке полно юнкеров. Только что отбили их атаку.

— Так я сбегаю, возьму у соседей, — Алёша кивнул на вторую баррикаду, что была возле самой Остоженки.

Фёдор усмехнулся.

— Это мы б и сами догадались. Видишь церковь?

— Ну?

— Там на колокольне юнкера пулемёт поставили. Нас обстреливать не могут: дом закрывает…

— "Мертвая зона" получается…

— Правильно. Но отойди шагов на сорок — и будешь, как на ладони. Трое наших пытались пробраться. А что вышло? Одного вон твоя Елена перевязывает, а двое так и остались на месте. Между баррикадами нет связи. Так что патроны надо достать где-нибудь в другом месте.

Алёша отправился в обратный путь.

"Но где же взять патроны? А что если?.."

Алёша вспомнил про обойный магазин. Неделю назад вместе с обоями, упакованными в тюки, привезли ящик патронов, его запрятали за тюки. Может, он ещё там?..

До магазина Алёша добрался благополучно. Своим ключом открыл дверь в подвал, кинулся к тюкам, отодвинул их… Есть! Сорвал крышку, быстро наполнил патронами сумку, карманы и побежал назад.

В подворотне одного дома нос к носу столкнулся с белогвардейцем.

— Стой! Что несёшь? Куда?

— Пустите. Я к брату иду… Он у меня юнкер. У них патроны кончились, а им на Остоженку прорваться надо, к штабу! — Алёша прижал к груди сумку.

— Ладно, идём вместе.

Пока Алёша раздумывал, как бы ему улизнуть, началась стрельба. И только белогвардеец спрятался за воротами, Алёша пустился бегом через проходной двор.

На баррикаде к его сумке потянулось множество рук.

— Вот это выручил, — говорили красногвардейцы, — теперь дадим прикурить!..

И когда юнкера один за другим, прижимаясь к стене, вновь бросились в атаку, примолкнувшая было баррикада встретила их дружным огнём. Цепь юнкеров дрогнула, рассыпалась, пропала. В переулке стало тихо. И вдруг:

"Тра-та-та-та…" — простучал с колокольни пулемёт.

Алёша оглянулся. Позади баррикады на тротуаре, там, где кончалась "мёртвая зона", лежал мальчишка. Вот он чуть приподнялся, с трудом прополз немного и опять уткнулся лицом в землю.

"Ранен", — мелькнуло в голове Алёши. Он кинулся к мальчишке.

— Назад! — кричали ему. — Стой!..

Но Алёша уже добежал до раненого. Тут же возле мальчика опустилась и Лена с санитарной сумкой.

"Тра-та-та-та-та, — снова застучал пулемёт, — тра-та-та-та…"

Брат и сестра упали. Лену ранило в ногу. Алёшу пули прошили насквозь через спину и живот.


* * *

Первое ноября 1917 года.

Алёша долго не приходил в сознание, а когда открыл глаза, увидел возле себя Фёдора. Алёша хотел что-то произнести, но лишь пошевелил губами.

— Молчи, молчи, — просил Фёдор.

— Лена… жива?

— Жива, дорогой…

Алёша закрыл глаза, потом чуть слышно спросил:

— А она… держится?

— Кто?

— Моя… моя баррикада.

— Держится, дорогой, держится.

Алёша молчал. Молчал и Фёдор.

— Пусть она… долго держится, — зашептал Алёша. — Всегда держится.

— Да, Алёша, она будет долго держаться.

Но Алёша уже ничего не слышал. Сердце его остановилось.

…А баррикада простояла ещё четыре дня. Потом её разобрали. Она уже была не нужна: в Москве победила революция.


* * *

Имя юного героя революции Алёши Кузнецова навечно занесено в Книгу почёта Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина.


Д. ДУБОВИЦКИЙ Миша ГАВРИЛОВ



Гавриловы приехали в город Уральск из глухой деревеньки Турбанки Васильсурской области Нижегородской губернии[3]. И никому не были они, иногородцы, нужны в этом далёком-далёком чужом городе. Хорошо хоть отец пристроился мусор возить, и младший сын Миша ему помогал. А от старшего брата Ивана не было давно никаких вестей: как взяли на Германскую войну, так и ни слуху ни духу…

Миша быстро подружился с местными мальчишками из бедных семей и стал их вожаком. Все вместе ребята ходили за Чаган драться с сыновьями богатых станичников.

После февраля 1917 года Миша Гаврилов вместе со своей мальчишеской дружиной помогал подпольщикам распространять большевистские листовки, газеты, прятать от жандармов политических.

Когда в Петрограде победила революция и большевики объявили, что власть переходит в руки рабочих и крестьян, на Урале тоже стали устанавливать народную власть.


* * *

От Ленина из Москвы приехал Филипп Маркович Неусыпов. Его в Уральске все хорошо знали. Он был самый главный большевик. И Миша его тоже знал.

Но произошло неожиданное: белоказаки заняли Уральск, арестовали Советы депутатов трудящихся и стали сажать в тюрьму всех, кто помогал большевикам. По доносу шпика был арестован и Неусыпов.

Миша думал:

"Как ему теперь быть? Кому помогать?"

И прежде всего он вспомнил о сером домике на берегу Чагана. Там живёт тётя Катя, жена Неусыпова, с дочкой Капой. Может быть, им нужна какая-нибудь помощь?

Как же пробраться к тёте Кате? Днём опасно, могут увидеть, ночью по всем улицам ходят казачьи патрули. Не пройдёшь.

Миша решил этот вопрос по-своему. Он вырядился в тряпьё, испачкал лицо, прикинулся глухонемым бродяжкой и в таком виде среди бела дня пробрался к Чагану.

Когда он постучал в дверь серого домика, на крыльце появилась побледневшая, осунувшаяся тётя Катя. Она не узнала его.

— Тебе, мальчик, хлеба?

Он оглянулся по сторонам и зашептал:

— Тётя Катя, я — Миша. Помните? Я пришёл… может, вам что надо? Я сделаю.

— А что же ты такой?..

— Чтобы не узнали они, чики[4], — прищурил озорные глаза бродяжка.

Тётя Катя, не сдержавшись, улыбнулась.

— Подпольщик, значит? Ну, пойдём, родной, в избу.

С этого дня Миша стал помогать тёте Кате присматривать за хозяйством. От неё он узнал, что Филипп Маркович находится в городской тюрьме и для свидания с ним никого не пускают.

Выполняя поручения тёти Кати, Миша ходил на станцию, где было больше всего рабочих, прислушивался к их разговорам…

Через несколько дней Миша узнал, что Филиппа Марковича казнили…


* * *

…В мазанку к Гавриловым пришли белоказаки и угнали отца за Чаган — рыть окопы. Вернулся он недели через две. Вошёл в избу расстроенный: "Генералы гонят на Саратов войска, к осени грозят взять Москву".

Вечером света в избе не зажигали. Вздрагивали при каждом шорохе.

Неожиданно в тёмных сенях послышались чьи-то тяжёлые шаги. Вошёл огромный солдат с саблей на боку, упёрся головой в потолок. На погонах две светлые полоски — младший урядник. Крупное нерусское лицо с чёрными вислыми усами сурово, как у степного богатыря.

— Здравствуй, — сказал вошедший. — Я Искак Атанов. Зажги коптилку.

Атанов сел на табурет. Осмотрел тесную хатёнку, увидел насторожившегося мальчугана.

— Мишка! Ай, Мишка! Давай руку! Зачем так смотришь? Искака боишься? Не бойся, Мишка! Искак — совсем не чужой человек. Искак тебя знает. Иван о тебе говорил.

Мишка осмелел. Спросил, показывая на погоны.

— А как же это, дядя Искак?

— Это? — Искак как-то загадочно, неопределённо улыбнулся. — Это ничего. Там, — показал он на оконце, — большой посёлок есть, Мануйлово-Галушань называется. В посёлке полк есть. Вот там Искак служит.

— А полк ваш за красных или за белых?

Атанов похлопал мальчугана по плечу и отпустил.

— Ты, Мишка, ещё совсем маленький. Как мой брат Нуртай. — И Атанов обратился к старшим Гавриловым: — Я хорошую весть в ваш дом привёз. У нас, казахов, есть такой узун-кулак, по-русски — длинное ухо, слышали? Вот один наш джигит в Саратове был. Не знаю, может, правда, может, нет, а джигит сказал, что вашего Ивана видел. Иван — красный солдат, он на Уральск идёт.

Миша не отходил от Искака. Слушал его, а сам думал о брате Иване: он так близко воюет с белыми! Брат, наверное, служит у самого грозного Чапая, слава о котором уже дошла до Уральска. Может быть, там и другие большевики. Придут они с Чапаем, разобьют всех генералов, освободят Уральск, отомстят за Филиппа Марковича, за многих большевиков.

После ухода Атанова Миша не переставал думать о брате Иване, об Арсении Красникове, о Саратове. Эти мысли не давали ему покоя. Вот бы и ему поспеть туда. Плавать, бегать, ползать на животе, стрелять из настоящей боевой винтовки он умеет, страху у него тоже будто мало — неужели его не возьмёт к себе в солдаты Чапай?

Кое-как уговорил отца с матерью отпустить его в Саратов, а то, мол, сам убежит. Старики согласились. Вспомнили о Семёне Шрамко — он работал в депо машинистом. Как-никак знакомый: вместе с Иваном был в солдатах. Не откажет же перевезти Мишу в Саратов.


* * *

Красный Саратов готовился к жестоким боям с силами контрреволюции. У берегов Волги, на причалах, дымили пароходы, приготовленные под погрузку воинских частей. А по другую сторону города на железнодорожных путях поспешно разгружались поезда. Красноармейцы выводили из теплушек коней, выносили ящики с винтовками, патронами, снарядами, с платформ скатывали орудия, полевые кухни, двуколки, санитарные повозки.

На стенах, заборах и телеграфных столбах пестрели плакаты, лозунги, воззвания. На площадях не затихали речи. Комиссары частей, члены Саратовского губкома партии и губревкома напутствовали красных бойцов, уходивших под Царицын, Уфу, на Уральский фронт.

Линия Уральского фронта в эту пору проходила возле станции Семиглавый Мар, что недалеко от Саратова. Станция находилась в руках красных.

Вот сюда-то, к станции Семиглавый Мар, и вёл поезд с новым подкреплением белых машинист Семён Шрамко. Паровоз всё время шёл без огней. Вот заскрежетали тормоза, и поезд остановился. Послышались приглушённые голоса вышедших из темноты людей. К платформам приставили трапы, стали скатывать орудия. Захлопали двери теплушек. Люди торопились, подгоняли друг друга.

Над тендом появилась голова — Миша узнал Шрамко и подполз к нему.

— Чи живой? Вылазь. Скорей! Айда за мной!

Мальчуган, волоча за собой чёрную сумку, в которой когда-то разносил газеты, ловко спрыгнул на землю.

Машинист показал налево от линии, где над мутным горизонтом едва заметно выделялись какие-то неясные зубчатые очертания.

— Там каменоломни. Тикай туда, сиди до утра. А як рассветёт, побачишь на станцию — там наши, красные. Понял?

— Понял, дядя Семён. Спасибо, что довёз.

— Придёшь до наших, обо всём расскажи, що бачил. А эти, — кивнул он на тёмный поезд, — из Гурьева. Пушки англичане морем привезли. Полевые. Три батареи. Семиглавный Мар взять собираются.


* * *

Пока ещё не рассвело, надо идти, чтобы не увидели беляки. А куда? В какую сторону? Тут до Миши донёсся густой, нарастающий шум; потом он стал различать цокот копыт, лязг металла. Шум приближался.

Миша подполз к краю ямы и выглянул. С вершин сопок, которые здесь называют сыртами, спускалась конница. Её было много, и она, рассыпаясь веером, сползала в низины. Сотни две конников прошли совсем рядом, и он видел лица, чубы, погоны, кокарды с бело-зелёными ленточками наискось.

— Они, чики! — по старой привычке выдохнул Миша. У него захолодело сердце. — Должно, пошли на наших… там станция Семиглавый Мар.

Мишу охватил страх, страх за себя и за тех, кто был там, на станции. Что он будет делать без них? Куда пойдёт? Кругом враги.

Со стороны сыртов тоже появились конники, и раздался чей-то сильный, властный голос:

— Выходи на сырты, занимай! Выбрать места для пулемётов! Ставь пушки! Быстро! Передать командирам!

Миша повернул голову, ища того, кто отдавал приказы. В сотне шагов от него на плоской вершине сопки, сидя на белом коне, тонкий, затянутый в ремни человек смотрел в бинокль и то и дело бросал короткие фразы ординарцам, которые подносили руку к головным уборам и тут же исчезали.

— Огонь! Огонь! — услышал он снова, и сердце его сильно и часто застучало: "Наши! Это на-ши! Красные!"

Мимо проносились гривы коней, чубатые головы с красными околышами, вскинутые в небо клинки.

Вдруг Миша увидел, как недалеко от него упал с лошади боец.

Пересилив страх, Миша вылез из ямы и подполз к бойцу. По его спутавшимся волосам текла кровь, заливая белевшее с каждой секундой лицо. Рядом валялся карабин.

Боец потянулся к карабину, но его рука бессильно упала…

— Возьми, — пошевелил белыми, обескровленными губами боец. — И патроны вот… а я… прощай, — и повалился на залитый кровью щебень.

Наверху послышались ликующие возгласы:

— Ура! Ура! Чапай, Чапай идёт! Держись, товарищи!

Миша едва успел отскочить в сторону, как мимо него в погоню за белоказаками промчался отряд с Чапаевым впереди.

Белоказаков как ветром сдуло. Оставляя убитых и раненых, они поскакали прочь — одно имя Чапаева наводило на них ужас.


* * *

Бой окончился. Бойцы обнимались, бросали вверх шапки, обменивались оружием.

Но вот радостное возбуждение улеглось. Горнисты затрубили сбор. Огромная, перемешавшаяся серая солдатская масса заволновалась, хлынула в разные стороны. И тогда многие увидели подростка с карабином, который одиноко стоял между строящимися частями.

— Эй ты, вояка, иди сюда! — кричали ему.

А те, что строились ближе к станции Семиглавый Мар, звали к себе.

— Ребята! Да это никак наш, уральский… — услышал Миша чей-то голос, который показался ему знакомым. К нему, пришпорив лошадь, подскакал всадник, небольшой, щуплый, с белёсыми усами.

— Миша, ты как сюда попал?

— Дядя… дядя Красников! — воскликнул тот. Он припал к стремени. — Я из Уральска. Там белые всех убивают. Филиппа Марковича казнили…

Казак снял фуражку. Помолчал и спросил:

— Где же ты сейчас?

Миша не знал, что ответить.

— Служишь где, спрашиваю, в какой части?

— Я нигде. Я сам по себе.

— А винтовка чья?

Юный боец взглянул на карабин. В самом деле, чей он?

В этот момент от сыртов примчался кавалерист.

— Послушай-ка, — обратился он к Мише. — Воевал вместе с нами. Вот и винтовку взял нашу, а сам к ним метишь, — улыбаясь, взглянул он на Красникова. — Тебя, брат, сам Чапаев приметил, за тобой меня прислал. Пошли.

Когда ординарец привёл Мишу к Чапаеву, тот весело спросил:

— Ну-ка, герой, скажи, как ты попал на сырты?

— К вам, товарищ Чапай, шёл, — бойко ответил Миша. — Из Уральска.

— Шёл? — улыбнулся Василий Иванович. — Ты же как из печной трубы вылез. Цыган не цыган.

Юный боец только сейчас вспомнил, что сидел на тендере среди угля. Ему и самому стало смешно. Он снял картуз и, вытирая им лицо, сказал:

— Это я на угле ехал… дядя Семён Шрамко меня взял на тендер. Машинистом он у белых, а сам за красных… Он велел сказать, что в поезде привёз белых солдат, из Гурьева они. И у них — три батареи полевых пушек, их англичане на кораблях по морю Каспию привезли.

Чапаев переглянулся со своими командирами.

— А мы-то думали, откуда у них орудия появились. — И снова к Мише: — Молодец. Спасибо тебе, важные сведения ты передал. Такие солдаты, как ты, мне нужны. В разведку тебя возьму. Товарищ комбат Баулин, — повернулся он к плотному, уже в годах человеку в защитном кителе, — зачислите к себе в разведку! Да как тебя, герой, зовут-то? Михаил Гаврилов? Хорошее русское имя. И обмундирование выдайте красноармейцу Михаилу Гаврилову. А карабин павшего бойца Хлебова оставить за ним до конца гражданской войны. Так и в приказе напишите: до конца войны.


* * *

Вместе с чапаевцами подошёл к своему городу и Миша Гаврилов. В пешей разведке, приданной батальону Баулина, он нашёл себе верного товарища, сына комбата, своего сверстника Федю Баулина.

Миша и Федя были самыми юными бойцами в полку, и их уже все знали. Они вместе ходили в разведку, иногда подползали к самым кострам белоказаков, подслушивали их разговоры и передавали своим. Но пока ни одного выдающегося случая в их службе не было.

Под Уральском полк остановился.

Поздним вечером комбат Баулин вернулся с военного совета и собрал разведчиков.

— Товарищ Чапаев приказалобследовать всё правое побережье Чагана вплоть до хутора Макаровка. Что-то беляки против нас замышляют.

Разведчики — их было около взвода — разбились на мелкие группы и растаяли в наступившей темноте. Миша и Федя напросились, чтобы их послали как можно дальше. Комбат разрешил, но с условием, что на ту сторону Чагана они перебираться не будут.

Прошло два часа. Разведчики возвращались и докладывали, но ничего нового не было в их донесениях. Миша и Федя не возвращались. Со стороны, куда они ушли, слышалась стрельба, и комбат начал беспокоиться. Не допустил ли он ошибки, послав в разведку этого шустрого мальчугана, а вместе с ним и своего сына?

Комбат Баулин послал ещё людей, а сам в тяжёлом раздумье ходил перед своей палаткой и всматривался в темноту ночи. И вот увидел: идут! Нет, даже не идут — бегут!

Всмотрелся — и сразу отлегло: они!

Встретил их прямо в поле.

— Ну что?

— Смотрели. Между посёлком Новеньким и хутором Макаровом казаки спустили паром и при нас переправили на эту сторону два броневика. Потом стали перевозить коней и казаков, — докладывал Миша. А Федя, когда тот забывал что-либо, дополнял его.

— А как на том берегу? Войск много?

— Много, видать. Конные все. В Трекино тоже поскакали — там раньше брод был не так глубоко, — торопливо пояснял Миша.

Вскоре вернулись ещё разведчики и доложили, что наблюдается движение войск противника.

Баулин ушёл в штаб полка. Через несколько минут туда же вызвали разведчиков.

Чапаев, бодрый, подтянутый как всегда, ещё раз расспросил Мишу и Федю, обнял мальчуганов и растроганно сказал:

— Спасибо вам, сынки, за службу! Всё так. Я и сам думал, не дураки же белые, чтобы терпеть нас перед самым носом. Идите. Берегите себя.

Спустя час полки, тихо снявшись и приняв все меры предосторожности, уже отходили на Саратов. А тем временем белоказаки готовились на рассвете атаковать и уничтожить красных, но обнаружили, что Чапаев перехитрил их.


* * *

…Снегами, непроглядными метелями начался 1919 год.

Чапаевская дивизия вместе с Краснодарской пехотой снова шла на Уральск.

В одном из боёв с беляками был ранен Баулин, но он не отправился в лазарет и остался в дивизии. И теперь при новом наступлении на Уральск Баулин ехал в повозке вместе со своим пехотным полком, куда он был назначен командиром. Выбыл из дивизии Красников. Раненного в том же бою в обе ноги, его увезли на излечение в Саратов.

Вместе со своим полком участвовали в боях Миша и Федя. В новом походе они наравне со взрослыми переносили все тяготы боевой жизни. Суровый солдат-коммунист Баулин был строг к ним. Его сын и Миша шагали по снегу в общем строю с винтовками за плечами. Видел их не раз и проезжавший мимо на своём белом коне Чапаев, здоровался с ними, называл "сынками", крутил свои геройские усы, но того, что они шагают по снегу, словно не замечал.

Миша и Федя едва передвигали ноги. Они сильно устали и, отстав от товарищей, дождались повозки Баулина и намеревались пристроиться сзади на полозьях. Но вдруг начался обстрел. Казаки поставили на увале пушки и посылали оттуда снаряды. Им тут же ответила полковая артиллерия. Федя, уже ко всему привыкший за боевую жизнь, махнул рукой.

— А ну их! Пущай стреляют. Давай, Миша, присядем.

— Ты садись, а я побегу к пушкам, — сказал Миша. Едва он пробежал сотню шагов, как над головой пролетел снаряд. Раздался взрыв.

Миша упал, а когда поднялся, уже не было ни повозки, ни коней, ни Феди, ни его отца. Всё было разнесено, земля разворочена, снег потемнел от крови.

В этот день на широком лбу и возле рта подростка легло ещё по одной скорбной складке, а взгляд умных карих глаз стал строже, серьёзнее…


* * *

Наступило туманное утро 23 января. Жители Уральска услышали орудийный гул. Вскоре в городе стали рваться снаряды. Красные наступали со стороны вокзала, и белоказаки стянули туда всю свою артиллерию.

Бой у стен города был жестоким, упорным. Казаки не выдержали натиска чапаевцев и краснодарцев.

В город вступила Красная Армия.

В одной из пехотных цепей бежал маленький красноармеец. Поровнявшись с воротами родного дома, он увидел девушку и бросился к ней.

— Вот умалишённый! Да ты что! — попятилась девушка.

— Анка! Аль не узнала?

— Миша… браток… это ты?

— Я… я, Анка!

Брат и сестра обнялись. По щекам девушки катились слёзы. Она гладила грубое, холодное сукно шинели.

— Ух, какой же ты стал… чёрный, худущий… А мы-то думали… Ну идём… вот наши обрадуются!

— Нельзя… вон товарищи, — замялся было боец, но потом, решившись, вбежал в мазанку. С налёта обнял отца, мать и вернулся к порогу.

— Пока до свидания… я сейчас… скоро.

Разбитые наголову казачьи части бежали.

Фрунзе, находившийся в Саратове, узнал о большом поражении белоказачьей армии, отдал Чапаеву приказ: не давать врагу передышки, гнать его дальше.


* * *

Перед тем как выступить из Уральска, Чапаев объезжал полки своей дивизии. А Миша в это время как раз заболел — у него было воспаление лёгких. Возле команды разведчиков Пугачёвского полка Василий Иванович задержался.

— Сынка своего не вижу, — заметил он.

В полку к слову "сынок" уже все привыкли — привилось оно, это слово, к Мише.

— Он болен, товарищ начдив, — ответил начальник разведки.

— Как болен? Почему не сказали? Где?

— У себя дома.

Миша, укрытый старым лоскутным одеялом, лежал в углу на самодельной деревянной кровати. Увидев в дверях чёрную бурку своего начдива, он вскочил. Чапаев остановил его и присел на кончик табурета, торопливо придвинутого матерью Миши.

— Что же ты, солдат, сдал? Воевал-воевал — и вот на тебе! Куда это годится! Выходит, и на Колчака с нами не пойдёшь?

Миша печально, умоляюще смотрел на начдива, не в силах, сказать ни слова.

— Василий Иванович, не оставляйте меня, — наконец заговорил он. — Я отлежусь в дороге, пока до фронта дойдём.

Чапаев приложил к его лбу руку, помолчал с минуту и, покачав головой, мягко сказал:

— Нельзя, Миша, тебе в поход, придётся остаться. Лежи, поправляйся. Даю тебе месяц отпуска. А встанешь — опять в дивизию. Так, что ли?

Чапаев встал.

— Товарищ начдив… Василий Иванович, а как же карабин… не отберут у меня?

— Не имеют права. Я же сказал: до конца гражданской войны за тобой оставлен. Вот и береги. Держи в готовности.


* * *

После ухода чапаевцев из Уральска недобитые казачьи полки воспрянули духом.

Над красным Уральском снова нависла угроза. Город стал готовиться к обороне.

Миша Гаврилов, оправившись после болезни, вступил в боевую дружину защитников города. Здесь он встретил своего товарища детства, казаха Нуртая Атанова, брата Искака. Нуртай пришёл вместе с другими казахами записываться в дружину.

Когда в город на подмогу вступили полки Краснодарской дивизии, Миша и Нуртай были зачислены бойцами в один из её полков.

Военная судьба связала мальчиков — русского и казаха.


* * *

Уже в сумерках, после ужина, проходя по окопам, Арсений Красников, вернувшийся в свой полк после лечения, остановился возле Миши и Нуртая. Осмотрел их винтовки, заглянул в подсумки с патронами, сунул руки за ремень тому и другому и сказал:

— Готовьтесь в разведку! Пошли за мной.

В блиндаже, прикрыв маленькую дверь, стали у порога, ожидая приказаний.

— Беляки что-то задумали… — заговорил Арсений, опускаясь на табурет возле большого ящика, заменяющего стол. — Стемнеет — подползите к переправе через Чаган возле хутора Макарово. Если будут проходить войска, запоминайте, какие, сколько, куда идут. Ясно?

— Так точно!

— Вернуться на рассвете, а если что важное узнаете — раньше.

Разведчики уже хотели идти, но командир задержал их. Он порылся в ящике и подал каждому по горсти галет и по куску сахару.

— Это вам на дорогу. Ну, ступайте!..

Осторожно, прислушавшись к каждому звуку и шороху, разведчики, как тени, скользили в высоких травах и кустарниках.

До переправы оставалось версты две, а может быть, и того меньше. Вдруг ветер, пробегавший по верхушкам трав, донёс какие-то неясные звуки, похожие на топот копыт.

Бойцы замерли.

— Слышишь? — шепнул Миша.

— Слышу… Едут.

Топот приближался. Было ясно, скачут всадники и держат направление к Чагану — прямо на разведчиков.

— Давай вон туда, — показал чапаевец на бугорок, над которым темнели кусты полыни. Бугорок оказался развалиной — здесь когда-то была рыбачья землянка.

Разведчики залегли.

Топот нарастал. Вот на тёмном фоне неба вырисовывались два силуэта. Всадники торопились. Когда до развалины осталось не более двадцати шагов, кони вдруг стали. Теперь всадники были видны отчётливо: один, видно, молодой, тонкий, подтянутый; другой — лохматый, приземистый. Кони храпели, чуя опасность.

— Стой ты, чёрт! — нервно дёрнул коня за повод молодой всадник. — Куда мы попали?

— Не могу знать, ваше благородие! Вижу — Чаган, а какое место — не пойму.

Сомнений не было — офицер и казак.

"Пора, пора", — молнией пронеслось в голове чапаевца. Он толкнул локтем Нуртая и спустил курок. Рядом раздался второй выстрел.

Разведчики, перезарядив ружья, побежали к темневшим на траве телам. Офицер был мёртв, а казак тихо стонал.

На переправе, а может быть, на хуторе Макарово началась стрельба. Это всполо-шились белоказаки…

Бойцы обыскали трупы врагов, забрали пакет, который был при офицере, оружие и бросились к посёлку Новенькому. Бежали изо всех сил. Временами, чтобы перевести дух, останавливались, прислушивались. И не могли понять, слышат ли шум погони или так гулко стучат сердца.

Вот явственно послышались топот, крики. "Казаки!" Разведчики бросились под берег — он здесь был на всём протяжении низкий, пологий, заросший кустарником, лопухами, конским щавелем. Залегли, притаились.

Казаки — их было человек десять — проскакали мимо по направлению к Новенькому.

Бойцы с облегчением вздохнули. Вскочили и, прижимаясь к самой воде, снова помчались. Они старались выиграть время, сократить расстояние — там ведь были свои, они могли услышать, прийти на помощь. Надо бежать, бежать…

Фырканье лошадей, хруст кустарника, глухие шаги опять заставили их припасть к земле.

На них двигалось несколько расплывчатых теней. Казаки, ведя за поводья коней, шли цепочкой, прощупывая берег.

— Ползём дальше, — шепнул Нуртаю Миша.

Они полезли в шиповник, на котором темнели гнёзда.

Вдруг захлопали крыльями птицы — нарушили тишину ночи криком:

— Ка-р-р! Кар-р-р!

Всё пропало: чёрные птицы выдали их. Разведчики подняли ружья. Грянули выстрелы.

Бойцы отстреливались, сползли к воде. Нуртай шепнул на ухо другу:

— Миша… ты плыви, а я останусь…

— Нет, лучше ты плыви, вот пакет… там, наверное, важные сведения… доставь командиру…

За кустом поднялся бородатый казак — Миша выстрелил, и казак упал. В этот момент на том берегу послышались крики, грянуло несколько выстрелов.

Белые ускакали. С того берега стали кричать:

— Гаврилов! Атанов! Вы это?

— Мы-ы! — узнав товарищей по роте, обрадовались разведчики.

— Сюда-а! Плыви-и-и! Скорее-ей!

Бойцы сбросили с себя одежду, прикрепили её обмотками к голове и поплыли…

Помощь, высланная Красниковым, подоспела вовремя. Разведчиков ввели в блиндаж. Они были мокрые, в крови.

— Ранены? — встревожился Арсений.

— Никак нет, товарищ командир! Только чуть белякам в лапы не попали!

Миша шагнул к ящику и поспешно выложил содержимое своих карманов: пухлый бумажник, револьвер иностранного образца, офицерский погон. Нуртай, следуя примеру друга, вынимал из карманов вещи, взятые у казака.

— А вот это особо, — сказал чапаевец, подавая командиру пакет.

Пакет был немного помятый, подмоченный, в правом углу стоял гриф: "Хутор Макарово. В собственные руки командиру пехотного казачьего полка полковнику Шадрину". Под чертой: "Ставка командующего уральской армией…"


* * *

В посёлок Невольное прискакал комполка Иноков. Он обходил окопы. И старые бойцы-новоузенцы, знавшие своего командира по прежним боям, говорили:

— Иноков здесь, значит, дело будет серьёзное.

А шум нарастал. То и дело снова появлялись разведчики. Докладывали:

— Товарищ комполка! Казаки идут. Прошли уже половину пути. Идут смело, даже не выслали вперёд разведку.

— Пусть идут. Встретим, как надо. Верно, товарищи?

— Верно!..

Вот и третья рота, примыкающая к берегу Чагана. Арсений Красников, прихрамывая, вышел навстречу, хотел отрапортовать — Иноков взял его за руку:

— Не надо. Где ваши самые молодые разведчики?

Миша и Нуртай дремали в темноте на выступе окопа, прижавшись друг к другу. Комполка остановился перед ними: и надо разбудить, и жаль нарушать крепкий сон. Но они, точно почуяв, вдруг вскочили.

— Здравствуйте, ребята! — мягко поздоровался Иноков. — Вы знаете, что красный Уральск дважды вам обязан? Вчера вы по-могли узнать о передвижении войск белой армии, сегодня добыли пакет о планах врага. Спасибо вам за службу, за преданность революции! Ревком и штаб обороны представили вас к награде…

Иноков откинул полу своей чёрной тужурки, вынул часы и при свете ручного фонарика взглянул на циферблат. Минутная стрелка подходила к трём. Он выпрямился и стал чего-то ждать.

К орудийной канонаде, которая гремела за Ханской рощей, вдруг примешались густые крякающие голоса гаубиц, расположенных на Железновской площади; к ним тотчас же присоединился гул орудий. Наступление началось точно в установленное время.


* * *

Встало солнце, мутное от дыма и пыли. Над Макаровым полем, над древней яицкой землёй стало тихо. И если бы не истерзанное, заваленное трупами, влажное от крови ковыльное поле, нельзя было бы и подумать, что здесь кипела страшная битва.

В посёлке Новеньком на вытоптанной, израненной, забросанной осколками снарядов и всё же зелёной траве лежали раненые. Врачи и сёстры в белых халатах делали перевязки, отправляли в госпитали, в дома горожан тех, кого ещё можно было вернуть к жизни.

Возле подбитой пушки на разостланной шинели лежал Миша Гаврилов.

Полчаса назад его принесли санитары. Нашли на берегу Чагана, против того места, где стояла тачанка с пулемётом и где лежало в луже крови тело красного казака-героя Арсения Красникова. Нуртай Атанов держал за руку друга и плакал.

Здесь же, в камышах, распластался старый казак со страшными глазами. Это он выстрелил в спину чапаевца, но пуля Нуртая отомстила врагу за друга.

Миша открыл глаза. Узнал тех, кто стоял над ним, слабо, одними губами улыбнулся и попросил пить.

Поднесли флягу с водой. Он хлебнул глоток, другой — вода порозовела, потекла изо рта по бледным, впалым щекам. Карие, глубокие глаза на миг засветились радостью.

— Значит, чиков… разбили? Нуртай, а где мой карабин? Возьми его себе… — с трудом произнёс Миша, вытянулся и затих…

Тело Миши и других отличившихся в этом бою воинов привезли в штаб обороны. Защитники города прощались с героями.



А. ГОЛЕНКОВА, Д. ИОХИМОВИЧ Киря БАЕВ

В один из вечеров перед командиром партизанского отряда Игнатием Громовым появился паренёк из сибирского села Поперечного, Киря Баев. Громов сидел у стола, неторопливо закуривал.

— Вот! От отца, Баева Осипа Михайловича. — Киря чётким движением подал письмо, вытянул руки по швам и застыл, как солдат, по команде "смирно".

Пока Громов вскрывал и читал письмо, Киря разглядывал командира.

"Так вот он какой, Громов-то? Высокий, плечистый. Синие глаза под тёмными бровями смотрят строго".

Киря пошевелился, теснее сдвинув каблуки, и дрогнувшим голосом сказал:

— Товарищ командир!.. Можно остаться у вас… в отряде?..

— Партизанить хочешь? — командир посмотрел ему прямо в глаза. — Мы берём самых смелых.

— А я что? Я не трус! Вы только примите. Сами увидите — сгожусь. Разведчиком. Маленькому в разведке лучше. Где хочешь пройду…

Лицо командира было серьёзно, только в синих глазах притаилась усмешечка.

Киря заметил усмешечку и обиделся. Не верит.

Только собрался Киря сказать это, как Громов вдруг спросил:

— Отец твой самогонку достаёт, с беляками гулеванит.

— Знаю, — Киря опустил глаза. — Его били! Силком заставляют прислуживать.

— Значит, тебя побьют, и ты к белякам уйдёшь?

— Не уйду! — крикнул Киря.

— Время сейчас такое: отец в белых, сын в красных, — задумчиво сказал Громов. — Тебе ежели так придётся — не струсишь?

— Не струшу. Возьмите.


* * *

Когда Киря выехал от Громова, в ушах всё ещё раздавались слова: "Возьмём. Только помни: партизанить — не в бабки играть. Это дело трудное, а скорее — голову снесут. Подумай хорошенько…"

Нет, раздумывать Киря не собирался. Над чем? Теперь только радоваться: приняли! Но и радость омрачалась сомнением: кто же его отец и брат? Неужели враги?

Киря хлестал, торопил коня, скорее, скорее. Замирая, думал: "Приеду и скажу: с белыми вы или нет?"

И вот он дома.

— Отвёз? — спросил отец, приглядываясь к нему.

— Отвёз, — ответил Киря.

И вдруг, вперив в отца такой взгляд, которым, казалось, хотел просверлить его, тихо спросил:

— Тятя! Вы с Авдеем за белых или за красных?

Спросил и замер.

Отец посмотрел на него этак вприщур, насмешливо протянул:

— Че-го? Что такое? — и неожиданно обратил всё в шутку: — Что за вопрос?

— Мне знать надо! С кем вы?

Отец вдруг позвал:

— Авдей! Э, Авдей! Гляди-ка! Допрос учинил: с кем мы, с белыми или с красными?

— Вы мне зубы не заговаривайте! — подскочил Киря к брату. — За кого вы? За советскую власть или за белых?

— Тю, дурачок! — примирительно проговорил Авдей. — Мы ни за тех, ни за других.

— А белых самогонкой угощаете? А разваживаете их? Или так, для виду?

— Для чего тебе — за кого мы? — спросил Осип Михайлович.

— Так… — уклончиво ответил Киря. — Разговор был с Громовым.

Отец с братом загадочно переглянулись. И неожиданно отец посоветовал:

— Ты не у нас пытай, у Громова спроси…

В один из вечеров, когда Киря был в отряде, он рассказал Громову о разговоре с отцом и братом Авдеем.

Громов, сдержав улыбку, ответил:

— Отцу доверяй, как мне. Авдею тоже. Помогай им за беляками лучше ухаживать. А то, говорят, сидишь в хате, как пузырь надутый, и глазами всех съесть хочешь… — Громов засмеялся. — А их, беляков-то, глазами не съешь. Зубы нужны…


* * *

Осип Михайлович Баев занимался хозяйством во дворе и косил глазом в сторону кулацкой избы, где ещё с зимы находились колчаковцы. Наверх поднимался зотовский приказчик Николай Уханов. "Недаром эта подлая лиса к офицеру зачастила", — подумал Баев.

Вскоре Уханов вышел, но не один, а с прапорщиком Княевым; они, оживлённо разговаривая, пересекли улицу и скрылись во дворе кулака Зотова.

Прапорщик вернулся от Зотовых уже к вечеру и приказал Баеву приготовить пару коней для поездки в город Камень.

Осип Михайлович проводил Княева наверх и степенно, с полупоклоном, пригласил:

— Милости просим с нами хлеба-соли отведать, на дорожку заправиться.

— Я сыт. Не хочу, — ответил прапорщик, надевая перед зеркалом фуражку. — А впрочем, перед дорогой не помешает.

Прапорщик Княев был новым человеком в Поперечном. Он занял место поручика Воронова и гордился этим. "Прапор", как его звал Киря, был молод, на его плечах блестели свеженькие погоны — он недавно получил офицерский чин. Но дела по службе шли у Княева неважно, и он всё время ходил мрачный.

Однажды начальник каменской контрразведки Анжелик презрительно заметил ему:

— Дела из рук вон плохи. Партизан не нащупали, а усы отпустили. Смотрите, не потеряйте их вместе с головой.

Осип Михайлович быстро раскусил прапора: любит деньги, водочку…

Сегодня, наблюдая за ним, Осип Михайлович заметил его необычайное веселье. Это могло означать лишь одно — успех в делах. Он решил узнать, что затеял колчаковец.

В горнице, куда они вошли, в углу сидел Киря и читал старую, затрёпанную книжку.

На столе уже стоял самогон, тарелки с салом, огурцами, солёными грибами и другой снедью.

Хозяин предложил выпить "за добрый путь". Офицер нехотя выпил, потом, шумно выдохнув, неожиданно сказал:

— Подорожало нынче всё в Камне.

Баев сочувственно качнул головой и промолвил:

— Не беспокойся, ваше благородие, я дам деньжат. В городе пригодятся.

Выпив залпом второй стаканчик, офицер повернулся к Осипу Михайловичу и, старательно выговаривая слова, спросил:

— А л-лошади где? У меня с-срочное дело…

— Э, ваше благородие! — ласково усмехнулся Осип Михайлович. — Дело не волк — в лес не убежит. Я за деньгами послал к куме, скоро принесут. А пока давай ещё выпьем.

— Н-нет… Погоди… — еле шевелил тот языком, — у меня с-срочное. Пан Анжелик рассердится.

Осип Михайлович так и застыл со стаканом в руке. Сохраняя почтительную позу, он сдерживал дыхание, чтоб не пропустить ни одного слова.

Оказывается, этот подлец торопился прямо к начальнику контрразведки! Значит, не ошибся Осип Баев, угадал — враг что-то замышляет.

— Успеешь и к нему, — наконец, выговорил Осип Михайлович. — Пей! — И он почти силком влил в офицера ещё стакан самогону.

В голове Баева быстро созрел план: "Надо скорей к нашим. Пусть ждут на дороге. Если быстро сообщить, то перехватить успеют".

— Ваше благородие, — продолжал Баев, — на дворе ночь. Ехать боязно. Тут, бают, партизаны кругом шляются. А ты, видать, важные дела везёшь?..

— П-правильно, старик, важ-ные. Тут.

Он выразительно похлопал по карману.

Киря почувствовал, как от горла внутрь покатился холодок. На секунду взгляды отца и сына скрестились.

Его благородие спал уже мертвецким сном.

Киря привернул фитиль лампы и спросил отца:

— Наверх понесём?

— Нет. Давай-ка поглядим, что у него спрятано.

Они достали из внутреннего кармана прапора плотный конверт и, осторожно распечатав его, обнаружили несколько листов бумаги, исписанной аккуратным бисерным почерком.

— Зотовского приказчика Уханова рука, — заметил Баев.

На листках был почти полный список жителей Поперечного. Против многих фамилий стояли пометки: "большевик — расстрелять", "брат в партизанах — расстрелять…"

— Киря, — твёрдо произнёс Осип Михайлович, — скачи к Громову и скажи, чтобы встречали у лесочка. Им там рукой подать.


* * *

В глухую полночь Кирилл прискакал к партизанам в Северный бор.

Привязывая к дереву запылённого коня, Кирилл увидел около большого костра несколько человек. Они сидели на земле и слушали командира.

Громов в накинутой на плечи кожаной тужурке стоял в центре круга.

— Вы знаете, что на нашу родину лезут интервенты: американские, английские, японские, французские, немецкие… берут в кольцо. Они верховодят русской белогвардейщиной. Цель у них одна: загубить молодую Советскую республику. Она им, словно нож в горло. Потому что их трудовой народ, глядя на нас, тоже может у себя революцию сделать! Надо хорошо каждому соображать, за какое дело сейчас бьёмся. Можно сказать так: за мировую революцию, с мировым врагом трудового народа бороться приходится! Со всего света тянутся поганые руки к сердцу Советской власти. Но не выйдет это дело!

— Не выйдет! — раздались голоса.

Пётр Нечаев, которому Киря рассказал о событиях в Поперечном, протиснулся сквозь толпу и тронул Громова за рукав.

— Чего тебе? — оборачиваясь, спросил командир.

— Кирилл из Поперечного…


* * *

Совсем рассвело, когда Осип Михайлович и офицер подъехали к леску.

— Сто-ой — раздался грозный окрик. Из под уклона выскочили партизаны.

— Дрыхнешь, ваше благородие? Партизаны! — скрывая торжествующую улыбку, гудел Осип Михайлович и богатырской ручищей встряхивал за шиворот пассажира.

Пока тот приходил в себя, их обоих раздели, офицеру скрутили руки. Осипа Михайловича в одном белье усадили обратно в телегу. Он, глядя вслед офицеру, которого уводили партизаны, с ненавистью проговорил:

— Вот тебе, списки, гадюка!

Всё было сделано по-партизански — быстро и чётко.


* * *

По широкой улице большого села скорой рысцой едет Киря.

Над высоким домом, где разместился партизанский штаб, трепещет красный флаг! Во дворе — десятка три засёдланных лошадей. В штабе полно народу.

Громов в чёрном матросском бушлате, через плечо — портупея. На боку — маузер.

Отдаёт распоряжения, и все отвечают по-военному коротко: "Есть!"

Громов быстро написал ответ, запечатал и со словами: "Это — отцу", — протянул Кире. Потом провёл его в соседнюю комнату и приказал человеку, писавшему за столом:

— Дай этому парню, — он кивнул на Кирю, — полсотни листовок. — И снова обратился к связному: — Отсюда поедешь в Подветрено-Телеутское. Десяток листовок оставишь там, остальные — отцу…

На крыльце Киря столкнулся с Андреем, своим дружком. Киря торопился. Андрей проводил его за село и, притворяясь безразличным, обронил:

— Куда торопишься? Успеешь, — и вынул часы, помедлил, разглядывая стрелки, чтобы дать Кире полюбоваться.

— Золотые?! — ахнул Киря. — Где ты их взял? — подозрительно спросил он.

Андрей, поигрывая тонкой цепочкой, победоносно улыбнулся.

— Думаешь, украл? — ответил он насмешливо. — С оружием в руках добыл!

Он рассказал о том, как во время налёта партизан на кулака-предателя успел "подцепить это барахлишко".

Кирилл побледнел от злости.

— Ах ты гад! — сжимая кулаки, шагнул к нему Кирилл. — Ты за этим в отряд залез? Чтобы грабить и воровать?

— Ну чего ты взъелся? Хочешь, подарю? Я себе ещё найду…

Кирю обожгла такая ненависть, что он, не отдавая себе отчёта, выхватил наган и направил его на товарища.

— Ах ты, — трясясь, словно от озноба, медленно произнёс Киря. — Беляки говорят, что партизаны — разбойники! Мужики не верят. А ты хочешь, чтоб поверили?

Кирилл в бешенстве взвёл курок.

Андрей испугался.

— Нечаянно я, Кирюха… — залепетал он жалобно, — подвернулись, ну и взял… Больше не буду! Вот те крест!

Перед Кирей стоял жалкий Андрюшка. Злость прошла, и Киря решительно потребовал:

— Давай честное партизанское!

— Партизанское… — откликнулся Андрей.

— Ну, что же, теперь держись. Кто слово нарушит — сам себе смерть назначает! — предупредил Киря. Потом подумал и добавил:

— Давай сюда часы.

— Зачем?

— Давай, чтобы они тебе рук не марали…

Кирилл взял часы, повесил на кустик и, отойдя на несколько шагов, выстрелил в них. Дождь мелких осколков ударил во все стороны.

— Прощай, — сказал Кирилл, — помни наш уговор. Ведь ты был мне первым другом.


* * *

Ночью Кирилла разбудили.

— Вставай, вставай! — тряс его за плечо часовой.

Киря слышал голос часового, но проснуться не мог. Это был крепкий солдатский сон после трудной поездки.

Один из партизан, с улыбкой наблюдая за неумелыми действиями часового, подошёл к Кире и, нагнувшись над ним, оглушительно крикнул:

— Тревога! По коням!

Киря, словно подброшенный невидимой пружиной, вскочил.

— Тревога? — спросил он.

— Нету тревоги, — ответил партизан, — командир тебя срочно требует.

В командирской избе горел тусклый каганец — плошка с маслом, в которой плавал тряпичный фитиль. Огонёк освещал лишь большие сильные руки командира, лежавшие на столе.

Кирилл остановился у двери и тихо произнёс:

— Явился, товарищ командир.

Из темноты прозвучал голос Громова:

— Вижу. Садись-ка к столу, партизан…

Кирилл выжидательно молчал.

— Ну, вот что, — сказал Громов, — придётся тебе снова в Камень отправиться. Нужно товарища выручать. Захватили его беляки, изувечили, в больнице у белых. Понял?

— Понял, — ответил Кирилл. — Один поеду?

— Один.

Киря хотел ещё что-то спросить, но удержался…

Громов забарабанил пальцами по столу.

— Чего не спрашиваешь, где, как придётся действовать, сколько противника встретится?

Кирилл простодушно ответил:

— Это я раньше так — всё выпытывал, как девчонка… А теперь знаю, что положено — командир скажет, а чего не нужно — и знать не требуется…


* * *

Партизанская подвода тихо двигалась по дороге. Хорошо смазанная телега не скрипела, копыта лошади были обмотаны и ступали бесшумно.

Возле самого Камня свернули в маленький лесок.

— На-ка вот, — вдруг сказал партизан, провожавший Кирю.

Наткнувшись в темноте на большую шершавую руку, Киря ощутил пальцами холодную сталь.

— Ножик? — удивился Киря. — Зачем? У меня же наган есть.

— Возьми. Сам сделал. Пригодится.

Киря понял, что ему не просто дают нож, а дарят оружие…

— Спасибо… — растроганно вымолвил Кирилл. — Я этого никогда не забуду. Вы, дядя, увидите, что я не маленький. Всё разузнаю… Спасибо…

"Как пробраться в больницу, как разыскать медицинскую сестру Трунтову, которая помогает партизанам?.."

Солнце поднялось уже довольно высоко. На берегу реки пристроились рыбаки — дети и взрослые.

Киря нашёл тонкий длинный прут, достал из кармана леску с крючком и тоже соорудил удочку.

Он забрасывал крючок, а взгляд его не отрывался от приземистого одноэтажного здания больницы. Он старался запомнить все мелочи, как велел Громов.

Вот распахнулось больничное окно. Киря всмотрелся — окно третье с краю. Значит, так и надо доложить: третье с краю окошко открывается.

Киря смотрит на калитку больницы. Из неё выходит солдат с винтовкой. Он что-то говорит часовому, тот уходит, а солдат остаётся:

"Смена", — отмечает про себя Кирилл.

— Эй, раззява! — вдруг окликает его расположившийся по соседству рыбак. — Удочку утащит!

Кирилл спохватывается и быстро дёргает леску. Через секунду у ног его бьётся большой, фунта на три, кастрюк.

— Повезло! — завидует сосед.

— Повезло… — без всякой радости подтвердил Киря, думая, куда девать рыбину.

Время идёт медленно. Ушёл пароход в Новониколаевск. В больнице открылись ещё два окна. Снова сменился часовой. Опершись на винтовку, он как будто дремлет.

Киря решает подойти поближе к больнице. Он взбирается по обрыву, к которому пожалуй, удобней всего будет подойти партизанской лодке.

Часовой разговаривает с какой-то женщиной.

— И не проси, — говорит он, — гражданским сюда ходу нету.

— Дочка помирает, смилуйся, батюшка, я доктору заплачу и тебе самогоночки дам, — просит женщина.

Солдат колеблется, но отвечает уже мягче:

— Уехал доктор-то в Новониколаевск…

Женщина вздыхает и хочет уйти.

— Стой! — говорит солдат и вскидывает на неё винтовку. — Давай самогонку, а то в кутузку посажу.

Женщина испуганно отдаёт бутылку.

Солдат хохочет и тут же отпивает половину. Крякнув, вытирает ладонью усы и произносит:

— Закусить бы!..

Услышав это, Киря тихо предлагает:

— Я кастрюка поймал. Не возьмёте, дяденька?

Солдат непонимающе смотрит на мальчишку:

— Продаёшь, что ли? А где кастрюк?

Кирилл скатывается по обрыву к воде и возвращается с добычей.

— Годится, — говорит он, — закуска добрая! Надо на кухню отдать, чтоб сготовили…

Киря бросается к калитке, бормоча:

— Я отнесу, отдам…

— Стой! — ловит его за шиворот часовой. — Не положено! Я сам отдам, как сменюсь…

Киря понимает, что силой не прорваться, и садится на траву рядом с солдатом.

Некоторое время они разговаривают о кастрюке, о сибирских рыбах, которые в диковинку владимирскому мужику.

— Какой тут рыбы полно, такой в нашей Клязьме вовсе нет, — окая, говорит солдат. — Пошёл бы да поудил ещё, — предлагает он Кире.

Тот соглашается. Если принести побольше, авось смилостивится солдат, пропустит. Как-никак, а знакомство теперь завелось.

Кирилл отправляется, выбирает червей покрупнее, забрасывает удочку в разных местах. Но клёв кончился, и, не считая мелочи, ничего путного уже "не берётся".

На сердце у Кирилла тревожно. Скоро вечер, а он ещё ничего не разведал, не узнал. Вспомнив провожавшего его партизана, он лезет за пазуху и достаёт подарок. Отшлифованная полоска стали сверкает острозаточенными краями.

И вдруг Кириллу приходит мысль. Он быстро проводит остриём ножа по левой руке повыше запястья. За сталью остаётся красный след, края порезанной кожи расступаются…

Кирилл бежит к больнице, он не чувствует боли. Чутьё подсказывает ему, что на этот раз его не смогут не пропустить…

— Помогите, дяденька, порезался я…

Солдат оторопело таращил глаза на окровавленную руку, а Киря продолжал уговаривать:

— Для вас хотел постараться! Вот такую рыбищу захватил, а она вместе с леской замоталась! Полез в воду, а там стекло битое, что ли…

Из калитки вышел другой солдат. Он насмешливо уставился на Кирилла и спросил:

— С какого фронту прибыл? С кем воевал?

— С рыбами, — бойко ответил Кирилл, — пустите в больницу, чтоб хоть тряпицей завязали.

Солдаты поговорили между собой, и новый часовой сказал старому:

— Хоша, конечно, и нельзя, да у него вроде бы и в самом деле ранение. Доведи до Анисьи, пускай перевязку сделает. Офицеров-то уже нету, разошлись…

В больнице стоял запах лекарств.

Солдат постучал в застеклённую дверь и шагнул вместе с Кирей в перевязочную.

Молодая санитарка мыла пол. Солдат спросил её:

— Трунтова где?

— Сейчас придёт.

В это время открылась дверь, и в комнату вошла невысокая женщина с гладкозачё-санными волосами и добрыми глазами.

— Вот, Анисья, перевяжи-ка мальца да я его быстро выведу отсюда, чтоб никто не видал…

Трунтова внимательно разглядела рану.

— Стеклом, говоришь, порезался? — она пристально поглядела Кире в глаза и, словно поняв всё, что с ним произошло, сказала солдату:

— Коли привёл, так уж не торопи. Рана-то большая, зашивать придётся. Иди, отдыхай, сама его провожу…

Пока санитарка домывала пол, Киря молчал, даже не охая после йода.

Когда девушка вышла, Киря тихо произнёс:

— Громов вам кланяется…

Трунтова ответила вопросом:

— А тебя как звать?

— Кирей… А что?

Сестра продолжала молча бинтовать руку. Закончив перевязку, сказала:

— Передашь, что всё готово. Пусть плывут на рассвете. В крайнее окно, у обрыва, трижды стукнете. Понял?

— Понял, — ответил Киря.

— Фельдшер вам его подаст, — продолжала Трунтова. — Если на стук не откроют, сразу уезжайте. Вернётесь на другую ночь. А теперь иди.

Из больницы Киря направился в условное место за городом, где его должны были ждать партизаны…


* * *

Оружие! Это слово не сходило с уст командиров и рядовых бойцов-партизан.

Оружие! Будь его в достатке, тысячи новых людей стали бы в строй.

Оружия было мало. Ещё меньше было боеприпасов.

— Ищите! — говорил Громов разведчикам. — Добывайте. Пора подходит — предстоят большие бои.

Громов говорил это тихим июльским вечером, отправляя Кирилла Баева и Проню Поставнева в Поперечное. Там, на квартире одного из подпольщиков, хранились гранаты и револьверные патроны. Они были оставлены прошлой осенью, когда отряд уходил в подполье.

Осторожно двигаются разведчики.

У села остановились, прислушались.

— Даже собаки не гавкают, — прошептал партизан.

Неожиданно тишину ночи прорезал визг поросёнка. Потом отчётливо донёсся сердитый голос старухи:

— Куда, нечистый дух, последнего поросёнка поволок?

— Беляки! — шепчет Киря. — А если они…

Киря прячет наган и гранаты за пазуху и почти мгновенно исчезает в темноте деревенской улицы.

Киря стоит в тёмных сенях и выспрашивает у подпольщика о колчаковцах.

— Человек до сорока, должно, — отвечает он. — Ты отсюда в отряд? Заходи, поешь.

— Есть-то не хочу, а молочка бы выпил.

Они осторожно входят в избу. Киря быстро ест. Потом подпольщик провожает Кирю через огороды и там вручает ему тяжёлый мешок с патронами…


* * *

Брезжит слабый предупредительный свет. Киря направляется к поскотине и без труда находит в табуне подходящую лошадку.

Усевшись верхом, Киря погнал коня мелкой рысцой. На душе спокойно. Приказ командира выполнен.

Киря смотрит во все стороны — ничего подозрительного.

Он пускает коня шагом — можно вздремнуть.

Сколько длится дремота? Может быть, час, а может быть, десять минут.

Вдруг словно чья-то тёплая, ласковая рука касается лица. Он открывает глаза и тотчас крепко зажмуривается.

Солнце! Оно сверкает над зубчатой лесной кромкой горизонта. Киря оборачивается, видит длинную смешную тень всадника и лошади.

И вдруг светлое утро меркнет: "Мешок с патронами! Обронил?!"

Заметалась, задёргалась лошадь. Киря лупит её босыми пятками, скачет назад.

"Обронил! Обронил! — стучит в висках. — Что же теперь будет? Прогонят из отряда!.."

Конь спотыкается о что-то на узкой тропке.

"Патроны!"

Киря скатывается с коня и бросается к мешку. Холстина чуть намокла от росы. Он вынимает патроны — они сухие. Зря потащил их в мешке. Надо было рассовать по карманам. Сейчас он так и сделает.

Занявшись этим, Киря не чувствует, как из придорожной канавы кто-то наблюдает за ним. Это сын кулака Зотова — Семён.

"Ну, конечно же, это Кирька Баев!

Можно подползти сзади и двинуть по голове. И не будут колчаковские офицеры помыкать им, как теперь. Доложат в Барнаул и Омск: "Семён Зотов поймал громовского помощника. Да и отец перестанет называть бездельником…"

Семён уже готов тронуться с места, как вдруг Кирилл поднимается во весь рост, бросает в сторону какую-то тряпку.

Семёна охватывает страх. Он не может понять, отчего этот страх, и боязливо думает: "Ишь вымахал, верзила. Ещё не сразу и свернёшь его. Страх подсказывает трусливые мысли: "А вдруг он не один?.. Тогда от них не уйдёшь".

В руках Кирилла что-то блеснуло. Семёна окатил холодный пот.

"Револьвер! Ну, конечно же, у него есть револьвер. Адъютант Громова!.. Вот бы сунулся сдуру".

Семён Зотов вбежал в дом, где жили колчаковские офицеры, и от порога, задыхаясь, начал сыпать словами.

— Скорей!.. Он тут близко!.. Кирька Баев! С револьвером… Награда положена, господин поручик!.. А то уйдёт!..

— По коням!

…А Киря так увлекся ягодами, что позабыл про всё на свете. Он уплетал их за обе щеки.

"Топот?" — Кире чудится топот. Он быстро поднимается и замирает. По дороге прямо на него скачут десятка три верховых. "Каратели!"

Киря метнулся к лесу. Но было уже поздно: его заметили. Загремели частые выстрелы. Подстреленная лошадь уткнулась мордой в землю…

Кирилл подбежал к избушке, что на краю пшеничного поля. Уже совсем близко от неё. Острая боль пронзает ногу. Он падает.

С каждой секундой топот становится всё громче. Послышалась команда:

— Живьём его! Живьём!

Киря перевернулся на спину, сорвал с ремешка гранату и метнул в сторону карателей.

Столб земли и колосьев поднялся в воздух, и под его прикрытием Киря вполз в избушку.


* * *

…После взрыва наступила тишина.

Киря привалился к стене.

Из раненой ноги текла кровь. Он торопливо оторвал от рубашки большой лоскут и замотал ногу. Потом достал патроны, вынул наган, всё время поглядывая в щель между пластами.

Каратели сбились в кучу. Они совещались. Потом один, худой, как жердь, зашагал к избушке.

Киря не мог сообразить, что тот собирается делать. Долговязая фигура обошла избушку, приблизилась вплотную к задней стене и вдруг исчезла. Тотчас же раздался шум на крыше. Киря отполз в тёмный угол. Он понял нехитрый замысел врага. Голова колчаковца показалась в дымовом отверстии, и тотчас же Киря выстрелил. Тело убитого, шурша по соломе, скатилось и плюхнулось на землю.

Колчаковцы пришли в движение. Они рассыпались цепью и двинулись на штурм избушки. Киря лихорадочно окинул взглядом своё убежище и крепче сжал наган.

Каратели, приближались. Они охватили избушку кольцом.

Стиснув зубы, Киря выстрелил в ближнего. Тот упал. Киря быстро отполз к середине стены и выстрелил в другого. И тот свалился.

Цепь дрогнула. Солдаты дали залп и откатились.

Офицер, размахивая револьвером, убеждал:

— Живым взять надо… Это же их связной, он знает всё.

— Но он там не один — по всему видать.

Офицер торопливо написал донесение начальнику гарнизона города Камня: "Напал на следы Кирилла Баева. В бою убито — пять, ранено — три. Немедленно пришлите подкрепление".

Потом офицеру пришла мысль попробовать уговорить этого мальчишку. Не рискуя приблизиться к избушке, он крикнул издалека:

— Эй, ты! Мальчик! Послушай, сдавайся! Ты ещё ребёнок, и большевики обманули тебя… Мы тебе всё простим. Даруем жизнь.

Офицер долго ждал, не откроется ли дверь. К нему осторожно подошёл Семён Зотов.

— Ваше благородие! — заговорил он. — На эту удочку вы его не вытащите. Я так смекаю: обложить стан соломой и поджечь — он и выскочит…


* * *

Кирилл выглянул через щель. В кустарнике тихо и безлюдно. Не видно ни солдат, ни офицера.

"Неужели ушли? Или затевают что-то?"

Паренёк метнулся к другой стене и через щель увидел крестьянскую подводу, которую со всех сторон обступили колчаковцы. Около старенькой худой лошадёнки стоял крестьянин. Ему что-то втолковывал офицер.

Вот тогда понял Киря, что судьба его решена, спасения не будет. Он представил, как полыхнёт сухая солома, как дым и пламя ворвутся во все щели…

"Не живого возьмут, так очумелого, угоревшего в пожаре. А потом?.. По кусочку будут резать, чтобы заставить говорить!"

Киря схватил наган и выбил из барабана пустые гильзы. На полени упало шесть трубочек. Оставался всего один боевой патрон.

Он пошарил рукой по земляному полу. Выходит, что обороняться нечем…

Киря опустился на земляной пол. Развернул тряпку на раненой ноге, стал что-то писать кровью на белом лоскуте.

Потянуло дымом. Испуганно заржала лошадь, скрипнула отъезжающая телега.

Кирилл торопливо дописал последнюю букву, встал и ударом нагана распахнул дощатую дверь.

Полуденное солнце ослепило глаза.

Прямо перед ним, невдалеке, стояли колчаковцы.

— Дайте сказать! — глухо крикнул Киря. — Сейчас вы меня возьмёте… Только слово скажу… Не вам… Родной земле! Не выдам её… А что знал, то при мне и осталось… Живым не сдамся!

Он быстро поднёс наган к виску. Раздался выстрел.

Когда офицер подбежал к избушке, сердце Кири уже не билось. Рядом на траве лежал белый лоскут, на котором кровью было написано: "Живым гадам не сдамся".


* * *

Имя юногогероя гражданской войны Кири Баева навечно занесено в Книгу почёта Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина.

В селе Поперечном Алтайского края около школы, где похоронили Кирю партизаны, воздвигнут памятник юному герою.

В городе Камне одна из улиц названа: "Улица Кири Баева".
























Примечания

1

Сейчас завод Михельсона носит название "завод Владимира Ильича".

(обратно)

2

Союз рабочей молодёжи "Третий Интернационал" — предшественник комсомола (прим. ред.).

(обратно)

3

Так раньше называлась Горьковская область.

(обратно)

4

Так на Урале называли белоказаков.

(обратно)

Оглавление

  • П. ТКАЧЕВ Люся ГЕРАСИМЕНКО
  • В. ЕРОШЕНКО Боря КУЛЕШИН
  • В. КРШИЖАНОВСКАЯ Саша КОНДРАТЬЕВ
  • С. ИЦКОВИЧ Муся ПИНКЕНЗОН
  • Г. ДУБИНСКИЙ Аркаша КАМАНИН
  • Ю. ТОМИН Альберт КУПША, Маркс КРОТОВ, Коля РЫЖОВ
  • В. МОРОЗОВ Володя ЩЕРБАЦЕВИЧ
  • С. ЧУМАКОВ Вася ШИШКОВСНИЙ
  • М. Владимов Шура КОБЕР, Витя ХОМЕНКО
  • В. ЛИХАНОВ Боря ЦАРИКОВ
  • В. ТРУНИН Саша КОЛЕСНИКОВ
  • А. КАРАБАЧ Володя КАЗНАЧЕЕВ
  • А. БЕЛЯЕВ Ованес КОХЛИКЯН
  • Л. ПЕСТОВ Костя КРАВЧУК
  • Н. БОГДАНОВ, В. ДУНАЕВСКИЙ Павлуша АНДРЕЕВ
  • О. ТИХОМИРОВ Алёша КУЗНЕЦОВ
  • Д. ДУБОВИЦКИЙ Миша ГАВРИЛОВ
  • А. ГОЛЕНКОВА, Д. ИОХИМОВИЧ Киря БАЕВ
  • *** Примечания ***