Аристократия духа [Ольга Николаевна Михайлова] (fb2) читать онлайн

Ольга Михайлова Аристократия духа

Глава 1. «Я уже не настолько юн, чтобы знать всё на свете…»

Четырехугольная башня часовни Мертон-колледжа тонкими угловыми шпилями подпирала нависшую над Оксфордом серой периной непроницаемую грозовую тучу. Студенты, зябко кутаясь в чёрные гауны, с тоской наблюдали, как на дроги устанавливается гроб, и профессор Давердейл приказывает кучеру трогать. Смерть Чарльза Гритэма, которому предстояло теперь найти вечный покой в фамильном склепе в Дорсетшире, была ударом для многих, до конца второго триместра оставались считанные дни, и внезапная смерть тьютора поломала расписание занятий и оставила дюжину студентов без руководителя.

Профессор Давердейл велел всем студентам Гритэма собраться в седьмой аудитории и исчез. Джон Риквуд, студент-филолог, расстроенный едва ли не до слёз, мрачно спросил у своего сокурсника Питера Хамфри, как тот полагает, согласится ли их взять Даффин, или надежды на это нет? Хамфри поглядел на Риквуда в недоумении. По его мнению, глупо было и надеяться на подобное чудо.

— Нужны мы ему! Нас поделят между Оверлеем и Давердейлом.

Риквуд вздохнул. Да, похоже, Хамфри был прав.

Все расселись по привычным для них местам и тихо перешептывались. Арчибальд Даффин, неслышными шагами войдя в аудиторию, остановился в тени арочного пролёта. Опытным глазом пробежал по лицам. Девять человек заняли в небольшой аудитории первые места и сидели вместе, тихо переговариваясь.

Но трое сели отдельно. Одного, сидящего в отдалении от остальных, Даффин знал. Стивен Мелроуз. Голубая кровь предков не выделила, но обделила это лицо красками. Юнец не удостаивал общением никого, но профессор, ознакомившись накануне с работами студентов, понял, что это — жалкая гордыня серости, которая претендует на непонятость просто потому, что больше нечем выделиться. Второй — юноша со спокойным и невозмутимым выражением на приятном лице, сидел на правом ряду и не спускал глаз с третьего — широкоплечего молодого человека, смуглое лицо которого определялось носом, начинавшимся резкой горбинкой и заканчивавшимся причудливо вырезанными ноздрями, делавшим его похожим на колдуна. Сходство усугублялось тёмными глазами под густыми бровями и резкими впадинами щек, но чуть смягчалось аскетичной линией губ и тонких скул. Даффин подумал, что сходные лица попадались ему на полотнах Рогира ван дер Вейдена. Восемь человек из десяти назвали бы его уродом, но Даффину нравились такие неординарные лица. Сам юноша ни на кого не обращал внимания, мрачно озирая сумрак за окном. Было заметно, что ему неуютно и тоскливо, его отстранённость от остальных была непоказной.

Даффин вынужден был уступить просьбе декана и стать тьютором для четырех студентов покойного Гритэма. Ещё четверых должен был взять Эдвин Давердейл, остальных — Джон Оверлей. Единственное, в чём учебный администратор пошёл ему навстречу — было позволение «снять сливки», взять лучших — первым и по своему усмотрению. И вот сейчас Даффин, накануне ознакомившийся с последними работами юнцов, сданными ещё Гритэму, отобрал для себя из общей массы пять имен. Теперь он хотел, чтобы имена материализовались в лица.

Не то, чтобы Арчибальд Даффин был физиономистом, совсем нет. Однако, годы опыта его кое-чему научили. Он знал, что если красота бывает иногда пуста, то уж безликость пуста по преимуществу. Ум выделяет себя чем угодно — демонстративным эпатажем, спокойным достоинством, инфернальным блеском глаз, резкостью черт или даже чертами распада — но выделяет непременно. Он резко выступил из темноты, и шум в аудитории мгновенно смолк. Арчибальд Даффин — талантливый педагог, опытный ритор и обаятельный умница — был кумиром студентов, объектом всеобщего поклонения. Профессор сел, положил перед собой работы студентов — рассуждения на тему «аристократия духа» — и потребовал от старосты представить ему учащихся, сам же упёрся глазами в список, составленный им накануне. «Энселм Кейтон, Ричард Дабз, Остин Роуэн, Майкл Пелью, Альберт Ренн» Один был лишним.

Эдвин Вулвертон, староста, нервно выкликал фамилии. Ричард Дабз оказался высоколобым молодым человеком с горделивой осанкой. Работа этого юноши была написана остроумно, с претензией на оригинальность, но, в общем-то, была поверхностной. Майкл Пелью. Даффин поднял глаза и опустил их. С первого ряда встал рыжеволосый крепыш с чертами обтекаемыми и скользкими. Но работа была выполнена весьма грамотно. Альберт Ренн. Даффин закусил губу, чтобы скрыть улыбку, когда поднялся тот милый светловолосый юноша, что сидел неподалеку от Мелроуза. Работа его носила черты мышления истинного и не колеблющегося, и тем страннее были мечтательные чистые глаза юнца, спокойные и добрые.

— Я прочёл вашу работу, мистер Ренн. «Тот истинно благороден, утверждаете вы, кто боится сделать что-нибудь дурное, не прощая себе того, что не поставил бы в вину другим. Из всех даров мира истинным является только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого… Мы не вправе жить, когда погибла честь» Позвольте спросить… Вы любите себя?

Вопрос не удивил юношу, он был всё так же невозмутим и спокоен, но между бровями залегла морщина.

— Мне трудно ответить, не определившись в дефиниции любви, сэр. Если я не уничтожил себя — значит, люблю. Но моя любовь к себе… — он чуть улыбнулся, — видимо, неразделенная. Я люблю себя без взаимности. А может, я просто не создан для великих страстей, и мое самолюбие необременительно для меня самого.

Даффин улыбнулся. Мальчишка понравился ему.

Остин Роуэн. Встал юноша с лицом, словно выточенным из мрамора, холодным, чеканным, невозмутимым. Даффин отметил уверенный взгляд, волевую челюсть, мощные запястья. Роуэн писал лапидарным, скупым языком, но умудрился в нескольких строках сформулировать всё нужное.

— Вы пишите, что аристократ, как святой, должен чувствовать, что всё, что возвышает его, получено от Бога, а всё, что унижает его, есть результат его вины. Плебей же всё возвышающее его чувствует своим, а всё унижающее — виной других. И вам удается чувствовать себя аристократом, мистер Роуэн?

— Да, сэр. — Остин Роуэн ничего не добавил, безмятежно глядя на профессора.

Даффин улыбнулся и кивнул головой, предлагая юноше сесть. Тот спокойно опустился на скамью и замер, глядя на преподавателя.

Староста молчал. Профессор посмотрел на него. Вулвертон перечислил всех, кроме того смуглого черноволосого студента, сидящего у окна, которого сам Даффин про себя окрестил «чернокнижником». Тут сидящий рядом со старостой паренек, представленный как Джон Риквуд, что-то прошептал Вулвертону. Тот вздрогнул и проронил последнее имя, шедшее в списке Даффина да и в журнале первым, старостой же опущенное по растерянности.

— Энселм Кейтон.

Чернокнижник поднялся и вежливо поклонился. Одет юноша был нарочито небрежно, но вещи его были изысканны и совсем недёшевы. Профессор внимательно смотрел в умные, насмешливые, злые глаза.

— В своей работе вы утверждаете, цитирую, «можно войти в аристократию крови, возвыситься из состояния плебейского, но аристократизм духа — есть душевная благодать. Это не превозношение, но осознание своего достоинства и своей прирождённой принадлежности к истинной иерархии. Обида, претензии и зависть не аристократичны…» При этом вы ниже утверждаете, что «аристократия духа и его плебейство делят на две неравные части все общество, все сословия, и душу каждого человека. В себе самом, говорите вы, можно за день семикратно вычленить черты аристократа и столько же раз узреть плебея…». Вам не кажется, что первое суждение — противоречит второму?

Кейтон на миг прикрыл глаза, его ресницы обрисовали тяжелые тени под глазами, он вяло пожал плечами.

— Как шутил Абеляр: «Я уже не настолько юн, чтобы знать всё на свете…», сэр. — Голос Кейтона контрастировал с его неординарной внешностью — был глубоким, мягким баритоном нижнего регистра, завораживающе красивым. — Первое моё суждение есть убеждение, я уверен в его правильности, а второе — наблюдение над самим собой. Мне трудно пренебречь убеждением, но куда деваться от опыта?

— И что же превалирует в вас самом, мистер Кейтон?

В аудитории стояла глухая тишина. Даффин заметил, что никто не дал никакого комментария. Это могло быть свидетельством как уважения, так и неприятия, но в данном случае на лицах сокурсников застыло выражение неопределенное и смутное. Кейтон пожал плечами и усмехнулся.

— Сегодня я аристократ, мистер Даффин.

— Вы — сын милорда Эмброза Кейтона? Брат Льюиса?

Тот молча поклонился, соглашаясь. Улыбка пропала с его лица. Даффин закусил губу и внимательно взглянул на студента. В коридоре раздался гонг на ужин. Даффин встал.

— Вы уже знаете, что вас закрепят за новыми тьюторами. Я готов быть руководителем господ Кейтона, Дабза, Роуэна и Ренна. Устраиваю ли я тех, кого я перечислил?

Все четверо под завистливыми взглядами сокурсников кивнули, после чего профессор попрощался с аудиторией и со своими новыми подопечными — до нового триместра.

Студенты, недовольно жужжа и неприязненно поглядывая на избранников Даффина, вышли из аудитории, при этом Ренн задержался на пороге, поджидая Кейтона. Тот неторопливо сложил вещи, заметил, что Альберт ждёт его, но это не заставило его поторопиться. Движения его были размерены и неспешны. Наконец оба, сильно отстав от остальных, вышли на улицу. Набухшая дождевая туча только напугала, но не пролилась дождем, а уползла на восток. Но ветер, особенно к ночи, несмотря на весну, всё ещё дышал холодом. Ветви вишен застыли в розово-белых цветах, а под ночным фонарём, где мелькали мириады мошкары, весенняя ночь бесшумно прыскала серыми нетопырями. Кейтон зябко укутал плащом плечи: ночь была довольно прохладной.

Кейтон любил ночь. Его успокаивал свет фонарей, в лужицах света которых мир преображался, казался театральным, ненастоящим. Мерцающий, неверный, искажающий контуры предметов, он уступал в красоте только мертвенному лунному сиянию, еще более лживому и извращенному, тоже любимому Энселмом. Неожиданно Кейтон вспомнил гаерскую шутку, сыгранную с ним накануне луной. В эти дни месяц нарастал, и он, ложась в постель, обнаружил, как лунный свет, крадучись, подобрался к его изголовью, потом упал на лоб. Он вспомнил слова кормилицы о том, что спящий в золотом ореоле зловещих лунных лучей рискует безумием, поспешно встал, несколько минут стоял у окна, слушая вопли блудящих кошек, наконец захлопнул окно и задвинул портьеру. Потом тихо лег и едва смежил веки, несмотря на частые бессонницы последних месяцев, сумел быстро уснуть. Но от искуса уйти не удалось. Ему приснились всё те же зловещие лунные лучи, накрывшие его лоб своим золотым сиянием.

— Так ты всё же решил ехать в Бат? — Альберт Ренн внимательно посмотрел на Кейтона.

Энселм опомнился, и несколько секунд смотрел на собеседника, не понимая вопроса. Потом тяжело вздохнул.

— Придётся. Отец настаивает, чтобы я навестил дорогую тетушку Эмили. — Кейтон перевел дыхание. — Я вынужден поехать.

Ренн и Кейтон жили в частном доме на Холиуэлл в Оксфорде, снимая две соседние квартиры. Сейчас, в начале каникул, которые для них удлинились на одну неделю, им предстояло решить, где провести вакации.

— А ты предпочел бы Лондон?

Кейтон пожал плечами.

— Какая разница? Бат так Бат. Лондонский сезон уже заканчивается. К тому же, ты же обещал познакомить нас с очаровательными девицами, самыми красивыми невестами королевства. Это соблазнительно, — на лице Кейтона промелькнула улыбка, мертвая, тусклая и непроницаемая.

— Ты говоришь с таким презрением… — устало уронил Ренн.

— Презирать красоту? — Кейтон опустил глаза и вздохнул. — В Божественной катафатической триаде она стоит на последнем месте, Альберт, но глаз вычленяет её первой. Красоту трудно презирать, её нельзя не заметить и пренебречь ею невозможно, — особенно тому, кому в этом даре отказано.

Ренн болезненно поморщился. Кейтон часто называл себя уродом, даже бравировал этим, но по затаенному в глубине глаз страданию, Альберт понимал, что бравада скрывает боль, и не любил, когда приятель начинал говорить на эту тему.

Ренн и Кейтон друзьями не были, скорее, считались приятелями, их отношения — сыновей знатных отцов — равными не были. Кейтон признавал, что Ренн не глуп, но полагал его примитивным и неглубоким человеком, бездумно усвоившим азбучные истины, правда, изредка он замечал в Альберте нечто странное, но был столь невысокого мнения о приятеле, что не хотел утруждать себя изучением его натуры. Ренн же ценил Энселма за большой ум, восхищался его недюжинными талантами и музыкальной одарённостью, правда, его вечные ядовитые насмешки и душевная неустойчивость часто нервировали. Ренн полагал, что они — следствие душевного надлома Кейтона, больно переживавшего ущербность своей внешности, однако, по его мнению, комплексы Кейтона были мнимыми. Лицо Энселма казалось Альберту значительным и по-своему привлекательным. В нём не было слащавости и мягкости, но резкость черт лишь подчеркивала в его глазах мужественность приятеля. Он иногда высказывал это Кейтону, но тот только морщился.

Сейчас Ренн торопливо перевёл разговор на то, что могло только польстить самолюбию Энселма.

— Ты понравился Даффину, я заметил. Он с таким интересом смотрел на тебя и цитировал…

Лицо Кейтона смягчилось, он против воли улыбнулся. Ему тоже польстило внимание профессора. Амбиции Кейтона были высоки, но возможность удовлетворить их в Мертоне, среди лучших из лучших, появлялась нечасто. Болезненно самолюбивый, Энселм был чувствителен к чужому мнению, и то, что его заметил Даффин, радовало. При этом сам Кейтон обратил внимание, что Ренну, судя по всему, было безразлично, кто станет его тьютором, Альберт вовсе не был польщен оказанным ему предпочтением.

Этого Кейтон в сокурснике не понимал. Он случайно узнал, что в школе у Ренна было странное прозвище Аcmon, Наковальня. Отчасти он угадал — почему. Ренн был бесчувственен к насмешкам, кои выслушивал с улыбкой, был неуязвим для успехов и неудач, отличался спокойной уверенностью в себе и странным, удивлявшим Кейтона постоянством настроения. Про себя Энселм звал приятеля толстокожим слоном. Сам же Кейтон вечно страдал от непонятных ему самому перепадов духа, но полагал их свидетельством тонкости своей натуры.

При этом сам Кейтон замечал, что Ренн всегда мягок с ним, старался сказать приятное, несколько даже заискивал, Кейтон видел в этом слабость приятеля, и был немало изумлен, когда Хамфри, учившийся в школе вместе с Ренном, бросил как-то, что того опасно вывести из себя, те, кто хоть раз делали это — очень сожалели. Кейтон только пожал плечами. Ну и вздор.

Сейчас Энселм заметно приободрился.

— Где ты остановишься в Бате? В гостинице?

— Нет, — Ренн покачал головой, — отец снял дом возле Палтни-Бридж. Там сейчас сестра с подругами и кузиной, и отец обещал приехать в начале мая. — Он недоумённо пожал плечами, — почему-то ни от него, ни от Рейчел нет до сих пор ни строчки. Досадно, если письма придут после моего отъезда. А ты собираешься жить у тёти?

— Да, у неё дом неподалеку от Квинс-сквер.

— Будем соседями.

— Роуэн тоже собирается в Бат. Там будет и пара моих приятелей по Вестминстерской школе. Надеюсь, проведём время превесело.

Ренн несколько помрачнел.

— Камэрон и Райс?

— Да. Ты что-то имеешь против?

Альберт пожал плечами. Он уже встречал этих молодых людей прошлым летом в Лондоне, и они не понравились ему развязной вульгарностью и то и дело проступавшей порочностью. Особенно неприятен был Райс, беспутный красавец и богатейший повеса. Настроение его испортилось. Он не то чтобы ревновал Кейтона к его школьным друзьям — но в душе полагал, что общение с подобными людьми чести никому не делает. Кейтону в конце концов самому выбирать — с кем общаться, но если бы Ренн глубоко вдумался в собственные чувства, он согласился бы с тем, что подлинно ревнует. Но, не затрудняя себя самоанализом, Альберт подумал, что надо будет предупредить сестру насчёт этих господ — пусть поостережётся. У таких людей, как Райс, весьма странные представления о должном.

В это время пришла почта, и Ренн получил-таки долгожданное письмо от сестры и ещё одно — от отца. Милорд Чарльз Ренн извещал сына, что не может пока оставить имение, но обязательно приедет в начале мая, спрашивал об успехах и интересовался делами. Письмо сестры Рейчел было несколько пространней. Она с восторгом, вполне уместным для девятнадцатилетней девицы, описывала светское общество Бата, рассказывала о последнем бале в Ассамблее, где её весьма часто приглашали, о красавице Джоан Вейзи, затмившей всех других девиц. Несколько строк касались Эрнеста Сомервилла и Энн Тиралл, тоже гостившей в Бате с братом Гордоном. Заканчивалось письмо пожеланием как можно скорее увидеть его, и Ренн решил не отвечать Рейчел, но завтра вечером обрадовать сестру своим неожиданным появлением.

Энселм тоже получил два письма. Первое, лаконичное и сдержанное, было от отца, оно содержало напоминание о необходимости посетить тётю, за деньгами же обратиться к его поверенному в Бате мистеру Кери. Второе, от Клиффорда Райса, было совсем коротким. Райс давал свой батский адрес и намекал, что они с Джастином проводят время весьма насыщенно, и единственное, чего им не хватает — это его общества…

Кейтон улыбнулся и осведомился у Ренна, когда тот собирается выехать и на чём? Сам он хотел бы взять своих лошадей, а раз так — почему бы Альберту не составить ему компанию? Тот кивнул. Это упрощало дело. Выехать решили утром, вечер ушёл на сборы в дорогу. Позади экипажа были размещены два сундука с роскошными костюмами от лучших портных, сшитыми по последней моде, слуги отправлены почтовой каретой.

Им предстояли три недели отдыха и развлечений.

Глава 2.  «Ухаживание за барышней на дому сохраняет все прелести любви и тонкость чувства…»

Ехали неспешно, перекусить же остановились в местечке Пертон приблизительно на полдороге. Пока Кейтон был в придорожной конюшне, Ренн, выйдя за харчевню, замер в немом восторге. Невысокая яблоня, кое-где уже выпустившая крохотные шершавые листики удивительного зеленовато-бронзового цвета, была ещё в цвету. Аромат цветов был едва уловим, он смешивался с запахом свежей земли и дымом тлеющего где-то за конюшней костерка, и чем-то ещё, почти неразличимым, но ощутимым, и Альберт подошёл ближе, стараясь вычленить его из симфонии весенних ароматов.

Кейтон, оставив заботы о лошадях, обогнув угол, наблюдал за приятелем. Сам он обожал весенний цвет плодовых, но сейчас, заметив восхищение Ренна, только брезгливо поморщился. Подумать только, этот толстокожий слон способен чувствовать! Альберт вдруг тихо рассмеялся, обернулся, заметил Кейтона и весело пояснил:

— Не мог понять, что за запах… Яблоневые цветы, сосновая хвоя, свежая земля, дым костра, молодые побеги травы, навоз, старая известка, ржавчина — и что-то ещё… Ну, конечно! — расхохотался он, — запах мартовских котов! Почти невычленяемая, весьма тонко звучащая нота… Но я, глупец, пока не увидел, — не понял, — он указал рукой на худого полосатого кота разбойничьего вида, крадущегося меж стеблей травы туда, где в луже весело резвились воробьи.

Кейтон молча вдохнул всей грудью.

— Ты хочешь уверить меня, что слышишь запах ржавчины?

Ренн поморщился. У них в семье — это в некотором роде «знак отличия», пояснил он, сестра чувствует запахи духов и безошибочно угадывает их, отец различает сорта табака с закрытыми глазами, он же ещё в детстве удивил домашних. В конюшне творилось что-то непонятное: лошади храпели и пугались, никто не мог ничего понять, он обошёл конюшню — и пожаловался, что пахнет железом и волками. И оказался прав — егерь повесил там капканы.

Кейтон смерил Ренна недоверчивым взглядом и предложил отправляться дальше.

Дорогой Ренн дважды пригласил его непременно посетить его и сестру в Бате, уверял, что ему будут рады и сестра, и её кузина и подруги. Мисс Эбигейл Сомервилл — очень умная и красивая девица, мисс Мелани Хилл — очень живая и обаятельная…

Кейтон вяло кивал в полудрёме.

Через пять часов они добрались до Бата. Кейтон лениво оглядывал богатые кварталы домов, чьи фасады создавали ощущение роскоши и классического декора, а Ренн любовался Королевским Театром, Римскими Банями и Палатами Ассамблеи. В отличие от лондонского, батский сезон был почти круглогодичным, людей на улицах было — не протолкнуться. Сюда приезжали обычно на несколько месяцев и, помимо купания и принятия вод, развлекались на светских раутах, знакомились и сватались. Пока женщины изучали сезонную моду и делали покупки, мужчины проводили время за карточными столами.

Миновав мост Палтни-Бридж, карета остановилась. Кейтон дождался, когда из дома милорда Ренна выскочили лакеи, сняли хозяйский сундук и понесли его в дом. Сам Энселм, вопреки сказанному ещё в Оксфорде и услышанному в дороге, вовсе не собирался встречаться здесь с Реннами.

У него были совсем другие планы.

Неожиданно Энселм услышал радостный возглас, обернулся и увидел на пороге двух девиц, заторопившихся навстречу Альберту. Кейтон понял, что это, видимо, сестра Ренна и её подруга. Он внимательно поглядел на девиц, нашёл их весьма миловидными, но не поторопился подойти к приятелю, чтобы быть представленным. Стоял поодаль молча, опустив глаза.

Однако, Ренн сам поспешно подвёл девиц к нему и познакомил их. Рейчел Ренн была, как подумал Кейтон, достойной сестрицей того, кого прозвали Наковальней. Холодные красивые черты, умный, внимательный взгляд. Сжав зубы и улыбаясь, Энселм отметил её безупречное воспитание. Какие бы чувства не испытывала мисс Ренн при виде его уродства, она не выдала их ни единым движением. Ледяные голубые глаза вежливо потеплели, она улыбнулась, обнажая прелестные зубки. Её подруга, Мелани Хилл, похожая на очаровательного рыженького котёнка, причем, эта кошачья грация читалась и в жестах и в манерах девицы, тоже приветствовала его с улыбкой, ничем не показав, что находит некрасивым. Девицы радушно пригласили его отужинать, но он отказался, — должен навестить родственницу, его давно ждут. Ренн на прощание снова заметил, что всегда будет рад видеть его, и Кейтон поклонился. Непременно.

Да, он, пожалуй, как-нибудь зайдет.

Эмили Кейтон, сестра отца Кейтона, замшелая старая дева с безупречной репутацией, встретила Энселма более чем радушно. Она обожала своего ныне, увы, единственного племянника. Сам Кейтон удивлялся — тётка Эмили, судя по портретам, в юности была очень хороша собой, но замуж так и не вышла. Впрочем, спросить, почему — он никогда то ли не удосуживался, то ли не отваживался. Да и какая разница? Сейчас Кейтон старался быть донельзя любезным, пообещал непременно сходить с ней в Королевский Театр, горячо одобрил все её планы посещения Бювета и всех её знакомых старых дев, перед которыми она собиралась им похвастаться, всех званых вечеров и балов. Соглашался же лишь потому, что имел свои планы на сегодняшний вечер. Неожиданно ему в голову пришла прекрасная идея. Он ещё раз заверил леди Эмили, что будет полностью в её распоряжении на всё время вакаций, однако сегодня имеет несколько поручений и писем в Бате и хотел бы развести их, и если не успеет допоздна — заночует у приятеля, пусть она не волнуется. Долг есть долг.

Тётка пришла в восторг от его обязательности, и он торопливо откланялся, порадовавшись своей изобретательности и доверчивости тётки. Как наивны, Боже мой, эти старые девы…

Клиффорд Райс жил по указанному им в письме адресу, и Кейтон без труда нашёл его. Вышеупомянутый джентльмен, как ни странно, хоть и был писаным красавцем, никогда не унижал достоинство Кейтона своей бесспорно привлекательной внешностью. Энселм даже склонен был любоваться чеканным профилем своего бывшего одноклассника, его выразительными зелёными глазами, сильным волевым подбородком и роскошными каштановыми волосами. Они понимали друг друга: роднили и общность взгляда на жизнь, и склонность потакать чувственности.

Приятель Райса Джастин Камэрон был невысок, строен и хрупок, чтобы не сказать субтилен, при этом тоже казался красивым, весьма нравился девицам и считался завидным женихом. Кейтон был ревнив к мужской красоте, но внешность Джастина не нравилась ему. Он не любил такие лица, слишком приторные и слащавые, лишенные мужественности. Надень парик — почти девица. С Райсом он охотно поменялся бы лицом, но с Камэроном — нет.

При этом Кейтон заметил, что время, проведённое в Бате, а Камэрон был здесь, как он понял, с начала зимы, почему-то не пошло последнему на пользу. Джастин похудел, выглядел вялым и утомлённым. Надо полагать, насмешливо подумал Энселм, ни в чём себе не отказывал, что не замедлило сказаться на его хрупком здоровье.

Камэрон и подлинно был слаб здоровьем — вечно простужался от любого сквозняка, подхватывал разные хвори и болел всегда тяжело и долго — Кейтон помнил это ещё по Вестминстеру. Мельком припомнил сказанное старым школьным врачом, мистером Джаспером Нерли, со вздохом проронившим, что при столь слабых легких Камэрону лучше бы сменить Англию на Ривьеру.

Сейчас, с приездом Райса, они оба проводили в Бате время премило: стол ломился от явств и напитков, а через час сводня должна была привести и веселых девиц. Именно на это и рассчитывал Кейтон, намереваясь основательно разговеться после поста в Оксфорде, где, как он знал несомненно, за ним приглядывали по поручению отца. Он поинтересовался, учли ли дружки, чёртовы эгоисты, его интересы, и оказалось, что миссис Ричардс были заказаны как раз три девицы — они решили, если он и не успеет подъехать — всё равно, — избыток лучше недостатка. Кейтон шутовски поклонился, благодаря приятелей за столь ревностную заботу о его нуждах.

Пока же дружки наперебой делились местными сплетнями.

— Зимний сезон, надо сказать, был на редкость скучен, я здесь с декабря, — Камэрон лениво потягивал кларет, — и, если бы ни моя добрая миссис Ричардс — умер бы с тоски. Счастье, что вы с Райсом пожаловали.

Кейтон вяло уточнил.

— Что, в этом сезоне совсем нет красавиц? Я приехал с университетским приятелем, Альбертом Ренном, у него довольно милая сестрица… Рейчел, кажется, да и подружка её мила… Разве нет?

Камэрон странно поморщился, Кейтону даже показалось, что по лицу его прошла какая-то нервная судорога.

— Эти чопорные красотки — Сомервилл, Хилл, Ренн? Знаю, — он пренебрежительно махнул рукой, — но мне такое не по душе. Больно много о себе мнят. Цены себе не сложат. Это не в моем вкусе. Много разговоров было из-за Джоан Вейзи, но эта себе так никого и не выбрала за весь сезон, — Камэрон как-то ветрено улыбнулся, — да едва и выберет…

Райс неожиданно уточнил.

— Это Вейзи, я слышал, просто красавица?

— Девица роскошна, конечно, кровь с молоком, но приданое совсем небольшое. Видимо, опекун счёл, что красота девицы сама по себе стоит немало? Но меня это не устроит. Это ты, с твоим-то состоянием, Клиффорд, мог бы попытать счастья, но мне мало двадцати тысяч и красоты впридачу.

— Отец требует, чтобы я женился на Элизабет Кимберли, — вздохнул Райс. — Дочь его друга, земли рядом, приданое прекрасное. Потребовал помолвки и вот — я жених.

— О, вот как… И ты расстроен? Девица страшна, небось, как смертный грех?

Райс почесал ладонь пальцами и лениво поморщился.

— Да нет, почему? Элайза совсем недурна, но мне кажется, я ещё не упился холостяцкой вольностью. Конечно, ничего не помешает развлекаться и после, но отец в последнее время так закрутил гайки, — в глазах Райса промелькнули досада и гнев, но тут же и исчезли. — Так говоришь, эта Вейзи красавица?

Камэрон пожал плечами.

— Мимо не пройдешь, не заметив. Броская, видная. Пожалуй, что и просто красотка. Постоянно в окружении кавалеров. Столпы общества, правда, о ней мнения не слишком лестного. Я что-то такое слышал от Комптона. Ну, да, это просто разговоры.

Кейтон, скрывая интерес, насмешливо бросил:

— Светские похвалы — вещь ненадежная. Красавицей зовут любую мало-мальски привлекательную девицу. Сколько раз я слышал славословий да прославлений каких-нибудь новоявленных красоток, а приглядишься — кроме молодости да свежести — ничего. Я не доверял бы льстивым комплиментам, пока не посмотрел бы сам.

Райс изумился.

— Чёрт возьми, Энселм, а чего ещё от девицы-то и требовать? Свежесть только и в цене.

Кейтон посмотрел на Райса, но промолчал.

— А ты собираешься жениться, Кейтон? — Камэрон бросил на Райса взгляд, не ускользнувший от внимания Энселма.

Ответил Кейтон излишне резко и отрывисто, ощущая гулкий стук сердца.

— И в мыслях того нет. — Он резко сменил тему, — но где эта чертова сводня? Почему бы не пойти в то заведение на Бристольской дороге?

— Ты удручающе циничен, Энселм, — назидательно проговорил Райс, точно читал поучение благородным девицам. Он актерствовал, и не скрывал этого, — а вот я в глубине души по-прежнему остаюсь сентиментальным романтиком и сохраняю идеалы рыцарственной старомодной любви. Я не люблю войти в бордель, получить согласно заплаченному и выйти. В этом что-то скотское. Тщеславие отвращает меня от публичного дома, где нет ни видимости сопротивления, ни подобия победы, ни надежды, что выберут именно тебя, а не другого. Нет даже непроизвольной щедрости красавицы — ласки она отмеряет в строгом соответствии с полученной суммой. А вот миссис Ричардс приведёт не профессиональных жриц любви, но юных горничных из гостиниц, кои не прочь подработать. Ухаживание за барышней на дому сохраняет все прелести любви и тонкость чувства…

Кейтон смерил его ироничным взглядом и оба расхохотались.

— Я никогда не простил бы себе, если бы упустил столь благородную забаву…

Кейтон вспомнил Ренна.

— Один мой сокурсник считает, что «кто истинно благороден, тот не прощает себе того, чего никогда не поставил бы в вину другим…». Что в головах у этих людей? — Кейтон поежился.

Райс кивнул.

— Или благородство, или благоразумие, тут каждый выбирает. Но благородство не окупает даже себя.

В эту минуту в прихожей раздался шум, появилась миссис Ричардс с тремя своими подопечными и положила конец беседе. Кейтон не любил доступных девок — необходимость пользоваться второсортными женщинами унижала самолюбие, но голод не тётка. Его амбиции были скорее заносчивы, чем слепы, он понимал степень совершаемой им мерзости, однако, убеждал себя в том, что вынужден прибегать к этим девкам ради сохранения спокойствия и здоровья.

Что бы ни болтал под воздействием винных паров Райс, увы, приведённые миссис Ричардс прелестницы были столь же недалеки, вульгарны, корыстны и мерзки, как и милашки из веселых домов. И также фальшиво смеялись они и также обожали грубые ласки, также бранились и вцеплялись друг другу в волосы по каждому пустяку. Они жадно набрасывались на еду, от них за версту разило дешевыми вонючими духами, их попытки выглядеть утончёнными аристократками смешили. Кейтон оглядел девиц в надежде выбрать, что получше, но тут же и рассмеялся про себя. С таким же успехом можно было бы метнуть жребий: одну, толстушку Нэнси, пару дней назад кто-то наградил хорошим фингалом под глазом, худышка Китти, видимо, вообще не была знакома с расческой, и её каштановая грива давно сбилась в колтун, а жгучая брюнетка Молли, хоть и была причесана и не имела синяков на физиономии, обладала пронзительно-визгливым голосом и говорила на невообразимо вульгарном диалекте. Выбирать было не из чего, и Кейтон предпочёл положиться на случай. При этом, и Энселм подлинно дивился этому обстоятельству, девицы никоим образом не выразили предпочтения кому-то из них троих, красота Райса нисколько не затронула их сердца, и Молли, вызывая отвращение вонючей эссенцией, которую считала духами, игриво прыгнула ему на колени. Кейтон вздохнул. Для шлюх он был вполне привлекателен. — Девица роскошна, конечно, кровь с молоком, но приданое совсем небольшое. Видимо, опекун счёл, что красота девицы сама по себе стоит немало? Но меня это не устроит. Это ты, с твоим-то состоянием, Клиффорд, мог бы попытать счастья, но мне мало двадцати тысяч и красоты впридачу.

Все четверо под завистливыми взглядами сокурсников кивнули, Кейтон на миг прикрыл глаза, его ресницы обрисовали тяжелые тени под глазами, он вяло пожал плечами.

После чего профессор попрощался с аудиторией и со своими новыми подопечными — до нового триместра.

Райс, не обременяя себя заботой о приятелях и не утруждая девиц обещанными ухаживаниями, опрокинул пышногрудую Нэнси на кровать и, задрав ей юбки, проявлял «все прелести любви и тонкость чувства». Камэрон делал то же самое с Китти, но Кейтон никогда не мог обнажить тело при посторонних, и хотя софа рядом пустовала, предпочёл уединиться, затащив черноволосую Молли на кровать в спальне, соседней со столовой, куда доносились пьяные стоны кокоток в гостиной, но видно ничего не было. Здесь он брезгливо уткнул Молли лицом в подушку — слушать её у него не было сил. Методично принял меры предосторожности, коими никакая страсть никогда не заставила бы его пренебречь, и лишь после позволил себе ублажить похоть.

Кейтон был противен сам себе. Господи, до чего же омерзительна эта истасканная потаскуха! Кто вчера пользовался ею? Юная горничная из гостиницы, как же… держи карман шире!

Стараясь не глядеть на зловонную мерзавку, Кейтон отвалился на кушетке и уставился в стену. Он вспомнил, как в одном из старинных фолиантов прочёл, что «плотский разврат губителен для души и тела и мерзок пред Богом. У развратника притупляется память, теряется способность к размышлениям, появляется страшное малодушие. Ни геройства, ни самоотвержения не ожидайте от такого человека, он весь делается плоть и кровь…» «Omnis cogitation libidinosa cerebrum inficit», «Всякая сладострастная мысль вредит уму», — вторил средневековый автор. «Волнение похоти развращает ум», утверждал и премудрый Соломон. Существование взаимосвязи между умом и склонностью к блуду проступало и в том, что слово «целомудрие», обозначавшее целую, неповрежденную мудрость, издавна употреблялось для обозначения телесной непорочности, потеря которой влекла за собой потерю правильного мышления, порождая его разорванность…

Сам Энселм тогда, помнится, посмеялся над этим. На нём самом блуд следа не оставил. Правда, блудить удавалось редко — он не любил потаскух и прибегал к их услугам, когда уже совершенно не мог выносить муки плоти, но на самих шлюхах неожиданно для себя самого этот закон проследил. Все они были страстны, но вовсе не телесно: они кипели внутренне, в один миг переходили от мрачного молчания к безумной радости, от почти аристократической вежливости к площадной брани, были глупы и суеверны, часами гадали себе на картах, пытаясь узнать будущее.

Словно оно у них было…

Среди тех, кто посвящали себя этому ремеслу, попадались практичные и хладнокровные бестии, но никогда не встречались умные. Вот и Молли, раскинувшись на постели после первого порыва его страсти, постоянно что-то болтала, без конца щебетала о чём-то совершенно пустом, давно оглохнув от своих бесконечных слов, тонула в океане фраз и не знала, что говорит. Она меняла свои взгляды каждые пять минут, заодно меняла и настроение, постоянно лгала. Ни одной из них, Кейтон знал это, нельзя было верить. Впрочем, он никогда и не разговаривал с ними. О чём было говорить?

Приятность блудных утех была для него обратно пропорциональна их частоте. По голоду сходило всё. Но после того, как его похоть была удовлетворена, шум кутежа смолк, и город за окнами погрузился во тьму, освещаемую только фонарями, Кейтон со злостью понял, что уснуть не сможет. Нынешний разгул оплатил Райс, но Энселм предпочёл бы заплатить по счетам сводни сам и вдвойне, только бы купить несколько часов сна…

Глава 3. «Женщины считаются особами, уступающими в уме мужчинам, но ни одна из них никогда не была такой дурой, чтобы, подобно мужской половине человечества, предпочесть смазливое личико или красивую фигуру истинным достоинствам ума и души…»

Бессонница стала в последний год кошмаром Кейтона. В нём была глубоко укоренена привычка к внутренним беседам с самим собой, ибо он, к несчастью, был человеком мысли и не умел отрешаться от них. Но хуже было странное свойство ночи, издевавшейся над ним: она лишала его иллюзий и ложных смыслов, и делала подлинным аристократом духа, истинным патрицием… Вспоминая только что использованную им шлюху, Кейтон корчился от отвращения к себе, осуждая уже не потакание похоти, но недостаток самоуважения. Отправив девку на софу в зал, он с досадой обнаружил, что её дешевыми духами провонялась кровать. Он ненавидел тяжелый запах пачулей и сандала, и распахнул окно. Но ничего не помогало, мерзкий запах — мерзкий и сам по себе, и напоминанием о потаскухе — тяготил и вызывал тошноту. Похотливые пристрастия, воистину, подобны светлякам над болотом: обманут, заведут в трясину, и исчезнут…

Господи, ну что он делает?

Энселм не понимал себя. Он всегда презирал слабости — свои и чужие, но был страстен, склонен к излишествам и покорялся безумным вспышкам плотского влечения. И не только плотского. С годами он становился все менее управляем для самого себя. Всегда безжалостный ко всем, в ком видел врагов, Кейтон был склонен к цинизму, но только он знал, какую уязвимость и даже застенчивость скрывали вечная агрессия, воля и гордость. Он хотел считать себя сильным человеком, но почему самый ничтожный повод мог ему испортить настроение?… Вспыльчивость, раздражительность, переменчивость убивали его. Он поступал то нерешительно, то хладнокровно до бесчувствия.

При этом Энселм кое-чего не понимал и в дружках. Ладно, он, урод, вынужден довольствоваться дешевкой. Приличные девицы, если были достаточно хорошо воспитаны, делали вид, что не находят ничего ужасного в его безобразии, но он знал, что ни одна из этих заносчивых красавиц никогда не предпочтёт его другому, — пока есть хоть какой-то выбор. Но что заставляет вылизывать эти помойные ямы Райса и Камэрона? Они-то могут рассчитывать на внимание лучших женщин! Изумляло и бесстыдство приятелей. Кейтон был замкнут и стеснителен, и совершать то, что делали дружки на глазах у него и друг у друга — просто не мог.

В чёрном зеркале ночи отражался человек, понимающий достаточно скверные вещи. Он — урод и ничтожество, его дружки — блудливые негодяи, мир — бездонная клоака мерзости…

Он заметил взгляд, которым обменялись Клиффорд и Джастин, когда Камэрон спросил о его женитьбе, и истолковал его почти правильно. Оба они были невысокого мнения о нём, считали уродом и полагали, что не ему рассуждать о красоте светских девиц. Надо полагать, между собой они постоянно смеются над его безобразием… Кейтон почувствовал, что в глазах темнеет, и в душе закипает злость. Впрочем, чем они отличаются от остальных? Тот же Ренн так подчеркнуто вежлив и внимателен, — не потому ли, что просто свысока жалеет его? Чёрная плесень осознания собственной ущербности исказила душу Кейтона, в ней угнездились дурная подозрительность и угнетающая мнительность. Перекошенная душа коверкала и достоинства — его сильный ум служил все более проступавшей злости. Он не солгал в работе, сданной Гритему, ибо подлинно ощущал в себе поминутно сменяющие друг друга помыслы. Кейтон творил мерзости и услаждался ими, но спустя часы уже не мог понять, что заставило его пасть столь низко?

Беда его была в глубине духа — именно этим он и отличался от своих распутных дружков, едва ли, впрочем, это осознавая.

Ночь измывалась над ним до четвертого часа утра, пробуждая потаённое стремление к чему-то болезненному, тронутому порчей, потустороннему. Там, у бессонного рубежа, за угаром разврата и странного паралича духа, сумеречный ум видел симптомы болезни души, загнивание чувств, угасание душевного жара, напоминал, как живучи в памяти былые невзгоды, унижения, обиды, как губителен обман дурманящих зелий и напитков, к коим он прибегал, чтобы смягчить боль.

Неожиданно где-то на грани полусна вспомнил покойного брата. Льюис приехал в тот год на каникулы из Мертона. Ему, Энселму, было тогда десять лет. Брат был для него воплощением ума и силы, ещё не понимая собственного уродства и не умея сравнить себя с братом, он восхищался им и боготворил его. Как-то Энселм стал невольным свидетелем разговора между Льюисом и его грумом Джоном Керби. Последний восхищённо описывал какого-то предприимчивого пройдоху Чарли, который, если в навозную кучу упрятать десять фунтов, способен руками перетереть навоз — но найти купюру! Такой своего не упустит!

В ответ брат мягко улыбнулся.

— Умение в поисках десяти фунтов испачкать руки в дерьме — вовсе не свидетельство достоинства, но ничтожества души, Джон.

Керби подобострастно усмехнулся.

— Это для вас, милорд. А нашему брату аристократические замашки не по карману.

— Искать купюры в дерьме — действительно не аристократично, Керби, но и грум может быть аристократом, если не захочет стать на колени и копаться в навозе. Даже за десять фунтов. Аристократичность — это самоуважение и благородство…

Энселм намертво запомнил тогда эти слова, они впечатались в память и ум и, как кислота, вытравивили многие его мнения. С тех пор он стал странно безразличен к деньгам, никогда не клянчил их у отца и свёл свои прихоти к мизеру. Он не наклонился бы и за тысячей фунтов, лежи они просто на обочине дороги.

Но если аристократичность есть самоуважение, то надо очень своеобразно понимать его, чтобы пользоваться подобными Молли. Разве это не аналог дерьма? Кейтон снова пытался оправдать себя и плотским голодом, и уродством, но в воображении невольно продолжал диалог с братом, мысленно представляя, что сказал бы на это Льюис. «Любой искус, который заставляет пренебречь уважением к себе — он или дьявольский, или плебейский, мой мальчик, а любые оправдания неуважения к себе столь жалки и смешны…»

Да. The cat shuts its eyes when stealing cream. Воруя сметану, кошка закрывает глаза. Кейтон не умел лгать самому себе.

Сам Льюис был удивительным человеком — это Энселм стал понимать только сейчас. Жаль, брат умер столь безвременно. Он и вправду многому научил его, причём, лучшему в нём. В начале тех времён, когда душа Энселма начала волноваться присутствием женщин, и на белых листах стали появляться ножки и бюсты, тесня стихи, и плоть тяготила его, именно брат мог бы остановить его у той грани чистоты, которую он столь бездумно преодолел — и сколь был разочаровансмрадом притонов и вульгарностью потаскух… Теперь Кейтон пытался уверить себя, что восстание плоти ещё не есть торжество гениталий над разумом, а суть причуды восприятия душой нежных запахов и томных изгибов женских талий, тонких запястий и хрупких ножек, в нём скорее сила, чем вина… Задыхаясь прикосновеньями губ к сакральным членам, обезумев белизною разъятых ног, где услышать тихий упрёк совести, когда дышит дыханьем твоим безумие? Но он снова покачал головой в тягостной бессоннице. Не лги, распутник, не лги себе. Липкий страх подцепить что-то от одной из этих жриц любви всегда был в нём — и никакое желание над ним было не властно. Он всегда помнил себя.

В памяти всплыл ещё один эпизод, когда слова брата зацепили его, коснувшись души. В четырнадцать лет он уже не молился, вняв в Вестминстере нескольким кощунственным пассажам дружков. Льюис тогда спросил его, почему он не ходит к службе? Энселм ответил, что глупо верить в то, чего нет, про себя же подумал, если бы справедливый Бог существовал — Он не сделал бы его уродом…

— Мальчик мой, ты — дворянин, — услышал он тогда. — Бунты — это удел рабов. Дворянство никогда не бунтует, тем более против Бога — высшей Любви и высшего Благородства. Ты можешь проклинать — но только свои страсти, ненавидеть — но только свои грехи, презирать — но только своё несовершенство. Никогда не отрицай Бога — это безумие ослеплённого. Никогда не возвышай голос против Него — это озлобленное лакейство. Никогда не гневи Бога и блюди заповеди Его — это принцип разума. Люби Бога — это уже патрицианство духа. Это свобода.

Кейтон запомнил и это, старался ходить в Мертоне к службе, молился, как мог, и никогда больше не высказывался атеистически, хоть и поныне многого не понимал. «Высшая любовь и высшее благородство…». Он знал, что никогда не сможет уразуметь заповедь о любви. Она не вмещалась в него. Любовь к Богу была абстракцией — он не чувствовал Его присутствия в своей жизни и не мог, не умел и не хотел любить ближних. Ему не было до них дела. Принцип же свободы, над которым он весьма мало размышлял, был для него требованием равенства с лучшими и желанием, чтобы его оставили в покое.

Часы аббатства отбили четыре утра. Кейтон застонал.

Потом в голове его замелькали воспоминания прошлых лет, какие-то школьные потасовки, всякие вздорные пустяки, но сна не было. Кейтон смутно слышал, как матушка Ричардс, споря в коридоре с Рейсом, увела полупроснувшихся девок, потом вернулся Клиффорд, задев на столе бутыль с вином и опрокинув её в блюдо с жареной свининой, громко храпел Камэрон — потом Кейтон перестал различать звуки.

Проснулся он за час до полудня — и заторопился к тётке. Придя домой, первым делом велел наносить воды в ванную — Энселму казалось, что иначе ему не избавиться от душного смрада дешёвых духов. Ему не понравился тёткин взгляд, которым она окинула его по возвращении, в нём ему померещились насмешливая издёвка, казалось, леди Кейтон прекрасно поняла, какой долг и куда призвал его в эту ночь. Кейтон сказал себе, что это фантомы больной совести, сам посмеялся сказанному, но чувствовал себя гадко. Остаток дня отмокал в ванной, стараясь даже мельком не увидеть себя в зеркалах, потом читал, а вечером сопровождал тётку в театр.

Сидя в ложе на скучнейшей пьесе, поинтересовался у леди Эмили:

— А что, тётя, зимний сезон был удачен? Я слышал, много шума наделала мисс Вейзи? Она и вправду хороша?

Леди Кейтон нахмурилась.

— Извини, малыш, мне не двадцать лет, чтобы обращать внимание на пустяки. Вся эта суета меня давно не занимает. Но одна красавица была, помню точно. Та, что родня леди Блэквуд. Была и красотка Кетти Митчелл, та тут же замуж выскочила. Что до этой Джоан… В мои годы яркое рябит в глазах, ему предпочитаешь красоту истинную. Она не показалась мне хорошенькой.

Хотя Кейтон в разговорах всегда отзывался о родне небрежно, подшучивал и над тёткой, в глубине души он любил леди Эмили. Суждения старухи, как он замечал неоднократно, были глубоки и безошибочны, и теперь Энселм удивился, что она не находит даже хорошенькой девицу, о красоте которой он был столь наслышан от Камэрона. Было очевидно, что только сам увидя мисс Вейзи, он сможет составить верное суждение.

Между тем тётка продолжила.

— Отец хотел, чтобы ты женился…

Энселм ухмыльнулся. Он не стыдился тётки и высказался откровенно.

— С моей внешностью, амбициями, родом и умом, тетушка, трудно найти невесту. Фамильное достоинство требует, а ум дает право претендовать на самое лучшее, внешность же велит довольствоваться тем, от чего откажутся все остальные, но самолюбие не хочет… да и едва ли захочет смириться с этим…

Глаза леди Эмили зло блеснули. В голосе проступило нечто странное, показавшееся Кейтону средним между сочувствием и глумлением.

— Ты молод, дорогой племянничек, вот и несёшь ерунду. Женщины считаются особами, уступающими в уме мужчинам, но ни одна из них никогда не была такой дурой, чтобы, подобно мужской половине человечества, предпочесть смазливое личико или красивую фигуру истинным достоинствам ума и души. Если ты обладаешь этими достоинствами… — тётка снова бросила на него тот иронично-понимающий взгляд, что так смутил его днём — достойная девица отыщется. Если же нет — не обессудь. А лицо мужчины, — теперь она окинула племянника прямым и оценивающим взором, — должно нести печать мужества, и ничего больше. Этого у тебя в избытке.

Энселм вздохнул. С одной стороны, воззрения леди Эмили казались успокаивающе правильными, он и вправду знавал тех, кто, отдав предпочтение пышной груди и красивым глазам, в итоге оказались мужьями недалёких дур, но, с другой стороны, он никогда не видел в глазах смотрящих на него девиц ничего, кроме равнодушия или отвращения, разве что скрытых воспитанием.

Да и обладает ли он, пришла вдруг ему в голову наипротивнейшая мысль, истинным достоинством ума и души?

Глава 4. «Требовать от красоты ещё и ума — значит притязать на совершенство, а это в наше время неразумно…»

Гостиная в доме, снимаемом милордом Ренном, была уютна и просторна, стены, обитые бледно-желтым штофом, словно крашеные желтой охрой, контрастировали с тёмными эбеновыми панелями, поверх которых были развешены гравюры в таких же тёмных рамках. Сейчас по эстампам скользил последний солнечный луч, бледный и почти бесцветный, рассыпаясь едва заметными искрами по лаковой поверхности рам.

Мисс Мелани Хилл молча следила за своей подругой Эбигейл Сомервилл, которая, отвечая просьбе подруг, зажгла свечи и опустилась с книгой на диван, сама же Мелани сидела у окна в кресле и то и дело бросала недовольный взгляд за окно, где медленно темнело.

— Если на то пошло, я вообще не помню, чтобы она хоть раз куда-нибудь пришла вовремя. Но если небольшое опоздание на светский раут вполне допустимо, то почему нужно заставлять ждать подруг? — мисс Мелани не скрывала раздражения. — Из-за неё мы не попали в лавку Шеффилда, а теперь и вовсе идти поздно. Это просто неуважение, дурное воспитание и нежелание считаться ни с кем, кроме себя.

Ей никто не возразил. Сидящие вокруг девицы были согласны с мисс Хилл, а промолчали лишь потому, что были заняты. Одна из них, мисс Рейчел Ренн, была одета этим вечером куда роскошнее, чем два дня назад, и голубое шелковое платье подчеркивало бездонную глубину глаз, белизну кожи и безупречный овал её красивого лица. Она осторожно нанизывала на нитку аккуратно вырезанные лепестки из тонкой кисеи розового цвета, собирая их в цветок, коим намеревалась украсить шляпку. Ей пособляла мисс Энн Тиралл, кареглазая особа с тонкими чертами фарфорового лица, обрамленного волосами цвета лесного ореха, правда, помощь заключалась в том, что девица держала шляпку и давала советы. Цветок наконец был готов, к нему добавили три крохотных листика, сшитых из зеленого бархата, и мисс Ренн несколько секунд с восторгом любовалась своей работой.

Просто прелесть.

Меж тем Энн, тоже одобрительно кивнув, ответила на тираду Мелани, хоть и обратилась к мисс Ренн.

— Это не мое дело, Рейчел, — заметила она, прикладывая цветок к шляпке Рейчел, — но с Джоан действительно стоит поговорить. Недостатки её воспитания уже просто бросаются в глаза. Она рано осиротела, воспитывалась не в лучшем обществе, это можно понять, но в ней порой проступает что-то столь высокомерное и наглое, что, если не вразумить глупышку, от неё скоро отвернутся все знакомые. А с того бала, когда её пригласил племянник милорда Комптона, она и вовсе стала неуправляемой. Леди Эллисон сказала мне, что она просто нагла, милорд Комптон назвал её «бедной сироткой», но таком тоном, что у меня мороз по коже пошёл, а милорд Беркли тихо обронил, что требовать от красоты ещё и ума — значит притязать на совершенство, а это-де в наше время неразумно… Милорд Дарлингтон тихо пошутил, что природа наградила её красотой в надежде, что поумнеет она сама, и жаль, что не все надежды оправдываются… Каково слышать такое?

Мисс Хилл утвердительно кивнула, а Рейчел поморщилась, но было непонятно, то от слов Энн, то ли от усилия, вызванного протыканием шляпки иглой и закреплением на ней цветка.

— Что толку в разговорах с той, — наконец ответила она, — кто ничего не хочет слышать и ничего не намерена понимать? Разве мало мы с ней говорили? К тому же, брату она не нравится, Альберт вообще против того, чтобы мы приглашали её. — Она вынула иглу, протащила за ней нить и снова вонзила иголку в цветок. — Но вот наша Эбигейл утверждает, что она не виновата, просто обстоятельства сложились для неё столь печально… У неё же ни отца, ни матери.

Сама Эбигейл Сомервилл, о которой шла речь, на упоминание своего имени не откликнулась. Она читала.

— Причём тут печальные обстоятельства? — живо возразила Энн Тиралл, — Эбигейл и Эрнест тоже сироты, но оба воспитаны безупречно. К чему оправдывать Джоан в том, что является её недостатком? Ведь в итоге самоуверенность и неразумие рано или поздно приведут её к беде!

— Ну, что ты всё пророчишь беды, Энн? — Рейчел снова поморщилась. Ей явно не нравился этот разговор, — она привлекательна, скоро выйдет замуж, всё может быть хорошо.

В разговор вмешалась мисс Хилл. Она вздохнула и покачала головой.

— Не тешь себя иллюзиями, Рейчел. Энн права. Джоан в ослеплении от своей привлекательности уже сейчас наделала столько ошибок, что любая следующая может стать роковой. Надо попытаться поговорить с ней.

Сидящая по левую руку от мисс Ренн мисс Эбигейл Сомервилл, двоюродная сестра мисс Ренн, всё это время не принимала участия в беседе и не помогала кузине, но была погружена в чтение небольшого томика в дорогом кожаном переплете. Она обладала странной внешностью: черты были безупречны, тонкий профиль дополняли прекрасные синие глаза, белокурые волосы были густы и пышны, и в глазах ценителя проступал подлинный шедевр изящества. Она напоминала статуэтку Антонио Кановы, но эпоха изящества, увы, давно миновала, подлинных ценителей становилось все меньше, и потому мисс Эбигейл несколько терялась на фоне своих менее утончённых, но более ярких подруг.

К тому же она не любила привлекать к себе внимание.

Мисс же Хилл не отличалась красотой, но в ней был избыток той прелести, за которую многие отдадут и красоту. Милейшее округлое личико с красивыми карими глазами, волосы цвета имбиря и симпатичнейшие веснушки, кои она сама ненавидела, полноватый, но изящный стан, кокетливая игривость и здравомыслие вдобавок к весьма солидному приданому — все это нравилось молодым людям, и мисс Мелани, будучи особой живой и общительной, пользовалась успехом куда большим, нежели подруги. Последние два часа Мелани ждала Джоан Вейзи, та обещала придти к пяти, но, как всегда, опаздывала. Меж тем мисс Сомервилл закончила чтение и закрыла книгу.

— Ну и как этот новомодный немецкий шедевр, Эбигейл? Ты одна способна оценить его до того, как появится перевод, — мисс Ренн с улыбкой полюбовалась на свою работу, цветок украшал и преображал шляпку, — говорят, автор был подлинно гений…

Мисс Эбигейл задумчиво смотрела в камин.

— …Здесь говорится об искусительной возможности вернуть время, прожить его заново… Герой — мудрец и книжник Фауст, считает, что прожил жизнь впустую, накапливая знания, но свою новую, данную дьяволом молодость тратит как последний глупец — на разврат, на пустые интриги, на придворные аферы, на путешествия за химерой и блуждания по краям фантасмагорий, он губит души, ищет прекрасную Елену и пытается отнять у моря клочок затопляемой приливом суши… И в итоге за эту суетность, по мысли автора, он прощён Богом. Гёте называет это… «исканиями, стремлениями». Идея… какая-то перекошенная. Слова-то высоки, но им не веришь, ибо суета слишком уж проступает… Ослепший Фауст в предпоследнем действии ликует — он слышит, как работают каменщики, ему мнится, что идет стройка, дьявол же смеется: «это не траншею роют, а могилу…». Это и есть конец. Зря автор написал последний акт. Если такие люди спасаются — можно перестать верить в Бога.

Мисс Ренн, мисс Тиралл и мисс Хилл молча переглянулись. Эбигейл часто пугала подруг странным направлением ума. Надо сказать, что подлинной близости у мисс Сомервилл с сестрой и подругами не было — но не потому, что они сторонились её. Совсем нет. Всё девицы без возражений признавали умственное превосходство Эбигейл, все были высочайшего мнения о её внешности и душевных качествах, считая её подлинным совершенством, но всем им казалось, что Эбигейл слегка «не от мира сего». Девица не любила изящные безделушки, её не занимали светские сплетни, она не интересовалась любовными романами. Подруги Эбигейл не были пустышками, но даже им казалось, что мисс Сомервилл судит обо всём с излишней строгостью. Именно поэтому девицы предпочитали делиться друг с другом подробностями своих любовных увлечений и рассказами о молодых людях, которые вызывали их интерес, к Эбигейл же обращались только тогда, когда хотели услышать верное суждение по вопросам более сложным, нежели повседневные. При этом глубокие и разумные рассуждения подруги они неизменно принимали к сведению.

Но тут мисс Рейчел торопливо поднялась, заметив, что у порога стоит высокий черноволосый смуглый юноша, которого брат по приезде представил ей как своего друга, но о котором не доложили, ибо мисс Хилл отправила лакея за лентами в лавку.

— Мистер Кейтон? Как мы вам рады! Альберт скоро придёт, его увёл поверенный по имению, — это ненадолго. Это мисс Мелани Хилл, вы уже знакомы, Энн, Эбигейл, позвольте представить вам друга и сокурсника моего брата — мистера Энселма Кейтона, это моя кузина, мистер Кейтон, Эбигейл Сомервилл, а это Энн Тиралл, моя подруга.

Кейтон, который последние несколько минут до того стоял у порога, ибо о нём некому было доложить, невольно слышал слова мисс Сомервилл. Он помнил приглашение Ренна, полдня колебался, но потом решил всё же зайти, просто оттого, что хотелось избыть в самом себе дурную память позапрошлой ночи, перебить её свежими впечатлениями. Родня Ренна приняла его по приезде радушно, а больше, кроме Бювета, пойти было некуда.

Сейчас он, пытаясь скрыть неловкость первых минут знакомства, поспешно сказал мисс Сомервилл, что тоже читал эту поэму и согласен с её суждением. Если человек добровольно заключил договор с дьяволом — со стороны Бога не по-джентльменски вмешиваться в сделки третьих лиц. Его голос, вначале звучавший от волнения несколько глухо и сбивчиво, постепенно выровнялся, утратил принужденность, став мелодичным и приятным.

Эбигейл, на минуту смущённо опустив глаза, улыбнулась и ответила, что, возможно, Гёте ставит божественное милосердие выше справедливости, но это почему-то не кажется ни справедливым, ни милосердным. Можно понять, почему прощена Маргарита, но как простить того, кто погубил её? Сама она с интересом рассматривала вошедшего молодого человека, чей образ удивительно совпал в её воображении с обликом Мефистофеля, о котором она только что читала. Смуглое горбоносое лицо мистера Кейтона подлинно несло печать чего-то мефистофелевского, глаза казались туманными и печальными, они манили и отталкивали одновременно, красивым он не был, но высокий лоб незнакомца говорил об уме, а улыбка была завораживающей. Кейтон же, заметив, сколь внимательно его разглядывают, снова смутился и опустил глаза. Он не любил внимания к себе, пристальные взгляды смущали и нервировали его.

— Возможно, мисс Сомервилл, Гёте смотрит на своего героя как на самого себя, а себе мы склонны прощать то, что не простили бы другим. Герой ищет не высшей истины, но земных благ, не Бога, но прекрасную Елену…

Она улыбнулась, слегка пожав плечами.

— Но ведь все равно не находит, или обретя, теряет. Человек, которого не волнует ни честь, ни Истина, страшен, и как можно было спасать его? — Мисс Сомервилл предложила ему сесть и сама опустилась на диван. — Для кого честь пустяк, для того и все остальное ничтожно… — тихо проронила она.

Кейтон почти не поднимал глаз, разглядывая кресла, на спинках которых красовался орнамент с виноградными листьями, как на лестничных перилах в старинных особняках, но теперь, вскинув голову, бросил мимолетный взгляд на собеседницу. Это суждение было ригористичным и болезненно для него перекликалось с событиями ночи у Клиффорда.

Он с усилием улыбнулся.

— Это приводит нас к далёким от литературы вопросам, мисс Сомервилл. Мне самому показалось, что в своём герое Гёте изобразил, скорее, свои грёзы о несбыточном, а так как он был весьма умён, то понимал, что итог несбыточного — «Man spricht, wie man mir Nachtricht gab, von keinem Graben, doch vom Grab…» «Согласно последнему приговору, роют не котлован, но могилу…» А финал в раю — самооправдание в мечтах, только и всего.

— Это искусительная книга…

Кейтон рассмеялся.

— Не помню, кто это сказал, мисс Сомервилл, но подлинно искусительны не толстые тома в дорогих кожаных переплетах, а дешёвые книжонки по два пенса…

— Книжонки по два пенса искусительны для черни, её вообще легко искусить, низость её мышления диктуется низменностью её устремлений, но лживость подлинного таланта особенно опасна — и не для черни…

Энселм снова согласился.

— Да. Говорок Мефистофеля весьма отчетливо слышится на этих страницах, и возможно, он отравил ядом своего дьявольского красноречия и самого автора. К несчастью, Мефистофель получился весьма обаятельным, я, помнится, даже влюбился в его остроты. Он должен был по исходному сюжету, заимствованному ещё у Марло, погубить Фауста, но беда в том, что он просто затмил его по ходу действия. Не знаю, как вам, а мне неинтересен был Фауст с его нелепыми метаниями и глупыми поисками, и судьба его, хоть по замыслу автора он воплощает человечество, была мне глубоко безразлична. А это значит — Мефистофель победил.

— И вас это радует?

— Скорее смешит, мисс Сомервилл. Но это же свидетельствует и о вашей правоте. Как ни вытаскивай Гёте своего героя из ада, — мы все равно чувствуем, что ему там самое место, и сочувствуем чёрту. И весь замысел творца поэмы — летит ко всем чертям… — все это время Кейтон, изредка бросая взгляд на собеседницу, тут же отводил глаза. Мисс Сомервилл продолжала смотреть на него слишком пристально, и это раздражало его.

Тут двери снова распахнулись и вошли Альберт Ренн и Гордон Тиралл, брат Энн. Гостиная сразу наполнилась голосами. Ренн обрадовался Кейтону, приветствовал его тепло и искренне, мистер Тиралл, с которым Кейтона тут же познакомили, оказался чуть полноватым молодым человеком с приятной улыбкой на округлом лице. От него веяло покоем и силой, той апатичной уверенностью в себе, которая свойственна людям, не имеющим нужды в самоутверждении. Он вежливо и спокойно поклонился, рассматривая Энселма взглядом безмятежным, но твёрдым. Они обменялись несколькими словами приветствия, и в эту минуту возвратившимся лакеем было, наконец, доложено и о прибытии с двухчасовым опозданием мисс Вейзи, и девица, о которой Кейтон был столь наслышан, появилась на пороге.

К удивлению Кейтона и Ренна, сопровождал её их сокурсник Остин Роуэн.

— Возле собора столкнулись две кареты, — столпотворение вокруг, пришлось объезжать за три квартала, — удостоила она объяснить причину своей задержки. — Потом мы заехали к полковнику Корнишу, и он угостил нас отменным вином.

Кейтон внимательно рассматривал девицу. Мисс Джоан Вейзи отличалась величественным сложением и той внешностью, что приковывает к себе все взгляды. Она была высока, белокожа и сияние её больших круглых карих глаз было заметно издали. Губы её изгибались под причудливым углом, были крупны и чувственны, крылья изящно выточенного носа, стоило ей рассмеяться, чуть раздувались. В её обществе все остальные девицы погасали, словно звёзды в свете фонаря. Было заметно, что мисс Вейзи сама прекрасно осведомлена о том, сколь яркое она производит впечатление, взгляд её был прям, в нём проступали уверенность в себе и некоторое самодовольство. Кейтону показалось, что она явно кокетничает с Роуэном, по крайней мере, улыбается, слушая его остроты, и называет просто Остином, и Энселм удивился, не поняв, когда они успели столь коротко познакомиться. Он знал Остина, тот был третьим сыном баронета, и ему предстояло посвятить себя церкви. Приехать в Бат он мог всего на несколько часов раньше, чем они. Но, может, они в родстве?

Мисс Хилл окинула вошедшую раздраженным взглядом, но ничего не сказала. Мисс Ренн собралась было вежливо заметить мисс Джоан, что ничего страшного не случилось, но её опередил мистер Тиралл, обратившийся к девице с витиеватым комплиментом. Мисс Мелани, вздохнув, небрежно передала мисс Вейзи какие-то письма и карточки, молодые люди обступили её, и сразу завязался непринуждённый разговор. В секундном промежутке в общей беседе Кейтону, поднявшемуся навстречу вошедшей гостье, показалось, что мисс Вейзи шёпотом спросила мистера Роуэна о нём и услышал тихий голос Остина, почти на ухо мисс Вейзи отрекомендовавшего его как младшего сына графа Кейтона.

Кейтон заметил, что и мисс Ренн, и мисс Тиралл смотрели на гостью с неприязнью, но мисс Эбигейл встала и поздоровалась мягко и вежливо. Однако, именно её приветствие было встречено особенно холодно. Это не обескуражило мисс Сомервилл, выполнив свой светский долг, она повернулась к нему и снова продолжила разговор.

— Вы со своей риторикой и дидактикой — подлинно адвокат дьявола, мистер Кейтон.

— Я знаком с этими дисциплинами, мисс Сомервилл, — улыбнулся Кейтон, — но я скорее просто схоласт и немного софист.

— Мефистофель — тоже.

Все начали рассаживаться, но тут хозяин дома заметил, что не успел познакомить мисс Вейзи и мистера Кейтона.

— Дорогая мисс Джоан, позвольте представить вам мистера Энселма Кейтона, моего друга и сокурсника, человека больших дарований и большого ума.

Кейтон снова встал. Мисс Вейзи повернулась, окинула его безразлично-презрительным взглядом, затем пробормотала еле слышно, что весьма рада. Тут мисс Ренн пригласила всех к чайному столу, мисс Джоан поспешно отошла от мистера Кейтона. Видимо, вино, коим угостил их полковник Корниш, несколько ударило ей в голову, и она довольно громким шепотом пробормотала на ухо мистеру Роуэну, что ей никогда еще не доводилось видеть столь уродливых троллей…

Все рассаживались, стулья двигались, однако, сам Кейтон расслышал эти слова и почувствовал, как пол закачался под ногами. Остин Роуэн ничего не ответил мисс Вейзи, но заговорил о том, сколь радует его то, что в последнее время стоит такая мягкая погода, он надеется, что она и в дальнейшем будет благоприятствовать им. Остальные поспешно поддержали разговор, выразив надежду на устойчивость погоды, и только мистер Тиралл выразил противоположное мнение, заявив, что после нескольких весенних дождей всё пошло бы в рост и зазеленело по-летнему.

Все старались сделать вид, что ничего не расслышали.

Кейтон несколько минут сидел, как в чаду, чувствуя, что задыхается, не поднимал глаз и почти ничего не видел. Медленно приходил в себя, и вскоре ощутил прикосновение к своей руке нежных пальцев. Мисс Сомервилл предлагала ему пончики. Глаза девицы были опущены, он понял, что она тоже была свидетельницей бестактности мисс Вейзи, и теперь пытается утешить его. Его странно затрясло, словно в ознобе. Разговор же за столом изменился. Теперь он касался последних речей в парламенте, лондонских сплетен, событий на континенте, но Кейтон не принимал в нём участия.

Альберт Ренн был взбешён произошедшим до дрожи. Он вообще терпеть не мог мисс Джоан Вейзи, неоднократно выражал неудовольствие сестре и кузине по поводу того, что они продолжают дружить с этой особой. Она казалась многим живой и непосредственной, остроумной и яркой, но Ренн полагал, что у этой молодой леди весьма предосудительные понятия и удручающе мало такта. Сегодня он лишний раз в этом убедился. Перед Кейтоном ему было мучительно стыдно. Несколько раз он бросал гневный взгляд на сестру, и заметил, что она отводит глаза. Стало быть, понимает всю тяготу ситуации для него, как хозяина дома, и боль того, кого он пригласил. Поднимал Ренн глаза и на мисс Джоан, продолжавшую как ни в чём ни бывало болтать с мистером Роуэном. Альберт понимал, что присутствие Остина усугубляет ситуацию, хоть и не думал, что сокурсник способен разболтать обо всем в университете, ибо был порядочен. Однако Альберт знал и Энселма, и понимал, сколь больно для того быть униженным при посторонних. Это усугубляло горечь его размышлений, и Ренн дал себе слово потребовать от сестры навсегда прекратить общение с мисс Вейзи.

Мисс Сомервилл при этом удивила Ренна. Кузина никогда не высказывалась при гостях, была сдержана и молчалива, но сейчас оживлённо болтала с мистером Кейтоном, то и дело подливала ему чаю, интересовалась, как он находит те сцены в немецкой поэме, что относятся в Вальпургиевой ночи, не напомнили ли они ему Шекспира? Это сходство тематики или общность духа всех великих? Альберт догадался, что кузина по-своему пытается поддержать его приятеля, и был ей благодарен. Мистер Кейтон, чуть придя в себя, тихо заметил, что тоже отметил некоторое единство духа старого немца и классика Англии, но скорее не в тематике и не в духе, а в том, что Гёте называл die seilige Sehensucht, блаженное томление, святой экстаз…

Кейтон не замечал усилий разговаривавшей с ним девицы, чувствовал только унижение, понимая же, что она старается утешить его, ощущал удвоенную боль, ибо действительно предпочёл бы, чтобы свидетелей нанесенного ему оскорбления не было. Тут, однако, он сообразил, что далеко не все молодые девицы в Англии могут читать Гёте в подлиннике и поинтересовался у мисс Сомервилл, откуда она знает немецкий? Оказалось, в детстве она по нездоровью провела несколько лет в Германии, в Бадене, там, общаясь с детьми в пансионе, выучила.

Любезность мисс Сомервилл простерлась так далеко, что она от имени мистера Ренна пригласила мистера Кейтона на пикник, назначенный на среду. Миссис Хилл, мать мисс Мелани, прекрасно предсказывает погоду, и уверяет, что в ближайшее время ветер не переменится. И адмирал Флетчер утверждает то же самое — правда, ориентируется он не по ветру, а по своей подагре. Все они собираются за город, возьмут холодные закуски и этюдники, покатаются на лодках.

Ренн горячо присоединился к кузине, мисс Рейчел же сказала, что хочет, чтобы он оценил её этюды — он просто обязан поехать. Мисс Мелани Хилл, весело блеснув глазами, уверила, что мистер Кейтон обязан согласиться ради неё.

Мисс Рейчел, Энн и Эбигейл изумлённо воззрились на подругу.

— Я собираюсь надеть мою зелёную амазонку, — пояснила мисс Мелани, — все вы её уже видели, а для него она будет новинкой.

Кейтон понимал, что его пытаются утешить и успокоить, пытался растянуть губы в улыбке, но ощущал только досадливое уныние и злость. Он болезненно поморщился, понимая, что сейчас нужно во что бы то ни стало удержать себя в руках, ни в коем случае не показать, как он задет, как болезненно уязвлена гордость, какая злость поднимается в душе. Кейтон глубоко вздохнул, искренне пытаясь успокоиться, но не получалось. В висках стучало, темнело в глазах. Бунтовало самолюбие, которому претили и нанесённое унижение, и предлагаемые утешения.

Однако спокойные замечания мисс Сомервилл, которая поделилась с ним размышлениями о гетевском шедевре, все же дали ему время придти в себя. К концу вечера Кейтон, даже начал поднимать голову, оглядывал стол. Он не встречался глазами с мисс Джоан, ибо она сидела с той же стороны стола, что и он, но слышал обрывки её разговора с Роуэном. Джоан неуёмно кокетничала с их сокурсником, стараясь навести разговор на свои успехи в обществе.

— Граф Дарлингтон сказал мне, что я обязательно буду приглашена на званый обед к милорду Комптону, а леди Мария Каролайн, супруга милорда Беркли, утверждает, что именно я должна открывать бал в их доме…

Роуэн вежливо заметил, что она, бесспорно, будет украшением всех балов и вечеринок, и осведомился, давно ли в Бате лорд Дарлингтон? Мисс Джоан этого не знала, но мистеру Роуэну ответила мисс Хилл. Он приехал давно, в ноябре прошлого года, вместе с больной родственницей, миссис Кари. Остин тут же спросил, давно ли в Бате сама мисс Хилл? Мелани проронила, что она здесь тоже с начала ноября, приехала с матерью.

— Я слышал, что мисс Митчелл именно здесь в прошлом году сразу, едва появившись в свете, нашла свою судьбу?

Глаза мисс Хилл блеснули. Она улыбнулась.

— Да, Кетти была просватана так быстро, что никто ничего и не понял. Адмирал Донован сделал ей предложение — и она согласилась. Он всем нам понравился — человек остроумный и обаятельный. Сам он сразу увлекся мисс Митчелл, ну, да это и понятно — Кэтрин просто красавица.

В их разговор вторглась мисс Вейзи.

— Ой, ничего особенного. Гордячка и ничего больше.

Мисс Мелани поморщилась, но мистер Роуэн уже с улыбкой многозначительно проронил.

— Мистер Чарльз Донован мой троюродный брат. Но сам я на месте мистера Донована, мисс Хилл, увлекся бы совсем другой особой… — Он бросил на мисс Мелани взгляд, весьма смутивший её и возмутивший мисс Вейзи.

Джоан почувствовала себя задетой и сообщила, что ей пора. Мистер Роуэн тоже поднялся, сообщив, что обещал проводить мисс Вейзи, при этом его лицо помрачнело. Сестра хозяина мисс Ренн ответила мисс Джоан, что желает ей всего доброго, не пытаясь задержать её. Однако тут впервые за столом раздался голос мисс Энн Тиралл. Она любезно осведомилась у мистера Роуэна, не в родстве ли он с мисс Вейзи? Оказалось, нет. Родственник мистера Роуэна, милорд Беркли, познакомил их вчера в Бювете.

Кейтон заметил, что девицы при этих словах многозначительно переглянулись, и подумал, что общество не расположено к мисс Вейзи, они смотрели на неё с явным неодобрением, а мисс Ренн — так и с откровенным гневом, при этом ему показалось, что причина подобной неприязни — отнюдь не в бестактности мисс Джоан по отношению к нему. Кейтон был эгоистичен и не верил, что кто-то способен обидеться на ближнего за обиду, нанесённую другому.

Напоследок Ренн, виновато улыбнувшись, спросил его, решил ли он ехать с ними в среду? Энселм предпочёл, чтобы у него об этом не спрашивали, но отказаться не мог: это было бы воспринято так, словно он всё ещё таил обиду и не мог простить оскорбления. Скрепя сердце, Кейтон пообещал быть в среду в восемь утра возле дома.

При этом он заметил и взгляд Роуэна, с которым тот распрощался с гостями. Было заметно, что Остин сильно огорчен чем-то, но чем — Энселм не понял. Кейтон торопился уйти, но сделал это только после того, как Роуэн с мисс Вейзи и мистер Гордон Тиралл с сестрой откланялись. Тогда он поспешно распрощался с хозяевами, поклонился на прощание мисс Мелани и мисс Эбигейл, сойдя с крыльца и заметив в свете фонарей вдали квартала мисс Вейзи, содрогнулся, и резко свернул в сторону моста.

Глава 5. «Человек услышит твои слова, только если поймёт, что ты говоришь с любовью к нему…»

Оставшись наедине с сестрой, кузиной и её подругой, которую знал с детства, Ренн дал наконец волю гневу.

— Рейчел, я же просил, чтобы эту особу сюда не приглашали!

В разговор вмешалась мисс Мелани, понимая, что с ней Альберт вынужден будет быть сдержанным.

— Мистер Ренн, Рейчел здесь не причём. Это я пригласила Джоан, мне нужно было отдать ей несколько писем и приглашение к Комптонам. Уверяю вас, мы и сами неоднократно осуждали поведение мисс Вейзи, незадолго до вашего прихода мисс Тиралл назвала её высокомерной и наглой и советовала нам поговорить с ней… — Черты Альберта Ренна смягчились, но не общностью мнений, а упоминанием о мисс Энн, которая, как знала Мелани, весьма нравилась брату её подруги. — Но что толку? Она никого не слушает! Успех в свете вскружил ей голову, она потеряла и скромность, и рассудительность!

— Я сомневаюсь, что она их когда-нибудь имела… — пробурчал мистер Ренн, но было заметно, что гнев его несколько угас. — В любом случае, прошу вас больше не присылать ей приглашений. Надеюсь, в среду на пикник она вами не звана?

— Нет, ведь в среду вечером у милорда Комптона званый ужин. Она полагает, что ей с утра едва хватит времени на то, чтобы привести себя в «божеский вид»…

— Ваш друг не сильно обиделся на мисс Джоан? — в гостиной впервые после ухода гостей прозвучал голос Эбигейл Сомервилл.

Ренн вздохнул.

— Кейтон человек большого ума, и не думаю, что он не понял, что представляет собой мисс Вейзи. Но он раним и болезненно самолюбив, и мне показалось, что он был больно задет её бестактностью. — Ренн вздохнул. — Я благодарен вам, Эбигейл, за любезность и доброту. Я видел, как вы стремились смягчить его боль.

— Мне показалось, что он уязвлен куда сильнее, чем показал, — грустно проронила Эбигейл.

…Альберт тоже был расстроен куда больше, нежели показал. Он возлагал на поездку в Бат большие надежды. Они были связаны для него с матримониальными планами — он давно присмотрел себе невесту, надеялся на взаимность и собирался посвататься. Но были у него и другие надежды, и прежде всего на то, что здесь, в Бате, вдали от учебных залов колледжа, ему удастся по-настоящему сблизиться с Кейтоном.

Человек твёрдый и добросовестный, он был отстранён в общении, но его неприступность объяснялась не желанием подчеркнуть своё превосходство, а стремлением не обнаруживать свои истинные чувства. Редко озабоченный мнением большинства, Альберт жаждал, однако, любви тех, кем дорожил, а дорожил немногими. Он с большой неохотой открывал душу, и только сестра знала, насколько он чувствителен и сентиментален.

Одним из проявлений этой сентиментальности была его мечта о друге, затаённая и тщательно скрываемая. Он не мог сказать, когда она родилась, но всегда испытывал потребность в доверительном общении, мечтал о возможности раскрыть себя душе другого, равного и понимающего. При этом сам сближался с людьми с трудом, был скован и к тому же критичен, и достойными внимания находил немногих. Поэтому с друзьями ему не везло. В школьные годы он не обретал в товарищах понимания — они казались то излишне поверхностными, то просто пустыми. Одноклассники равно боялись его принципиальности и суровой силы, за что он и был прозван Наковальней, если же они подмечали в нём эмоциональные порывы — смеялись.

После поступления в Оксфорд Ренн в первый же день познакомился с Кейтоном, и сразу был покорён — раньше, чем сам осознал это. Его заворожили сумрачность черт этого лица, тяжёлый проницательный взгляд и ощущение потока силы, идущей от него. Блестящий рассказчик, погруженный в обманы и неясности, в атмосферу недосказанных, нарочито неточно высказанных мыслей, Кейтон никогда не давал понять, что скрывается в глубине его души. Этот человек, неспособный быть поверхностным или мелочным, не боявшийся доходить до крайностей и погружаться в бездны духа, сразу очаровал, точнее, заколдовал его.

Ренн внимательно наблюдал за Кейтоном, стараясь лучше понять. Как врага такого человека стоило страшиться, особенно из-за малоприятной привычки никогда не забывать причинённую ему боль: когда спрятанные и подавленные чувства проступали, Кейтон пугал Ренна. Язвительность, извращённый юмор, навязчивые идеи — он видел всё это в Кейтоне, но его собственные уравновешенность и хладнокровие тянулись к непредсказуемости и чёрной магии Энселма, ибо иррационально сочетались в Кейтоне с искрящимися чувствами, богатством мыслей, временами — с шармом и непринужденностью.

Альберт видел и вовсе потаённое — страстную чувственность, едва сдерживаемую волей, но не считал Кейтона развращенным. Райс и Камэрон, с коими он познакомился в Лондоне, были пошлы и циничны, распущены и лишены брезгливости, но Энселм, хоть и проводил с ними время, как казалось Ренну, вовсе не был похож на них. Он никогда не ронял скабрезностей, не любил низменных шуток, на эти темы вообще предпочитал не заговаривать.

Симпатия и восхищение заставляли Ренна искать дружбы Кейтона. Но увы… Нельзя сказать, чтобы Кейтон отторгал его, но дружелюбие его было холодно и лишено доверительности. Альберт не мог понять, почему ему не удаётся пробиться через броню этой отстранённости: он был внимателен к Энселму, старался даже случайно не задеть его самолюбия, всегда был готов помочь и временами откровенно льстил ему — но ничего не помогало.

Произошедшее в его гостиной подлинно взбесило Ренна — это была не только обида Кейтона, но и оплеуха ему самому. Он знал, сколь раним Энселм, и какие спазмы боли, пароксизмы ненависти и злости это может вызвать. Кейтон болезненно реагировал бы и на оскорбление, нанесённое ему без свидетелей, токмо ли паче — при всех! Ренн морщился, думая, что Энселм может теперь начать избегать и его самого, и его дом, и едва ли примет его приглашение: ему будет неприятно видеть людей, ставших свидетелями его унижения.

Мисс Эбигейл искренне порадовала мистера Ренна своим заботливым вниманием к его другу. Кузина нравилась Альберту: в ней было много здравого смысла. Щедрая и приветливая, мисс Сомервилл воспринимала жизнь как-то безоблачно и вдохновенно, он всегда чувствовал в ней одухотворенное возвышение над посредственным и тягу к иррациональному. Он не боялся умных женщин, однако Эбигейл казалась ему слишком сложной. Он знал, что она способна на сопереживание, и её внимание к мистеру Кейтону сначала даже несколько обеспокоило его: Ренн боялся, что именно сочувствие унизит того ещё больше, причинит сугубую боль. Но согласие Кейтона поехать с ними на пикник чуть успокоило Альберта, но не настолько, чтобы чувствовать себя комфортно. Чёрт бы побрал эту Джоан! Ну что стоило этой бестактной дурочке зайти на час раньше? Ренну нужно было навестить двух родственниц, и он направился в Бювет, про себя продолжая досадовать на случившееся.

Девицы, оставшись втроём, чувствовали себя немногим лучше, чем Альберт. Впрочем, мисс Хилл поддерживало сознание её правоты.

— Говорила я вам, что с Джоан нужно наконец поговорить серьёзно! А вы все убеждены, что вразумление ей свалится с неба! Я сейчас же пойду к ней. Ведь ещё не поздно? Тут всего два квартала. Вы со мной?

Эбигейл покачала головой.

— Джоан плохо относится ко мне, и едва ли воспримет мои слова. Сходите вдвоём.

Рейчел состроила недовольную гримаску, но, тяжело вздохнув, кивнула.

— Хорошо, но я сделаю это просто для очистки совести. Я выскажу ей все — и мне не в чем будет себя упрекнуть.

Мисс Сомервилл остановила её.

— Так нельзя, Рейчел. Человек услышит твои слова, только если поймёт, что ты говоришь с любовью к нему. Слова любви и заботы человек слышит, но слова упрека и вразумления без любви кажутся ему обидой и оскорблением. Говори не для очистки совести, но из любви к ней. Поймите, она имеет право на сочувствие и жалость.

Мисс Ренн выслушала подругу молча, но Мелани Хилл заметила:

— В сочувствии и жалости скоро будут нуждаться все, кто вынужден терпеть её общество.

Мисс Ренн заметила, что эти слова огорчили Эбигейл и проронила:

— Хорошо, Эбигейл, я понимаю тебя. Давай, Мелани, по-апостольски «облекшись в броню веры и любви и в шлем надежды спасения», — улыбнулась она, — пойдем проповедовать заблудшей моральные прописи.

Мисс Хилл с улыбкой кивнула, но Эбигейл только покачала головой. Ей не нравился настрой подруг, но она тоже полагала, что должно всё же попытаться вразумить Джоан. То, что произошло только что в гостиной, задело её, пожалуй, не меньше, чем мистера Кейтона. Она не могла не увидеть чужой боли, побелевшее лицо же мистера Кейтона и его погасшие глаза говорили, на её взгляд, о сильных и глубоких переживаниях. Ей было жаль его.

Впрочем, ей было жаль и мисс Вейзи. От тетки Эбигейл знала, что мать мисс Джоан вышла замуж совсем молоденькой, когда ей не было ещё и семнадцати. Брак оказался неудачным, а потом молодой офицер, отец Джоан, погиб. Вдова столь ревностно пыталась найти второго мужа, что заниматься дочерью ей было некогда. Джоан поселили в доме двоюродного брата её матери. Именно туда несколько лет спустя пришло роковое известие о смерти миссис Вейзи — она умерла тридцати лет от болезни желудка. Джоан осталась в доме двоюродного дяди — человека пустого и порядком вульгарного, а так как других воспитателей у неё отродясь не было, она усвоила от него взгляды и манеры, которые теперь столь портили её репутацию в обществе. Эбигейл считала, что мисс Джоан просто не повезло: имей она в детстве хороших учителей и занимайся мать её воспитанием — она могла бы стать другим человеком. И хотя, сталкиваясь с мисс Вейзи в свете, Эбигейл порой замечала в ней не только невежество, пустоту и неуемное тщеславие, но и злость, и зависть, и откровенное пренебрежение чувствами других людей, но упорно пыталась уверить себя, что и это — следствие её сиротства и обделённости в ранней юности хорошими советчиками и добрыми примерами.

Мисс Хилл и мисс Ренн не были столь добры, полагая, что мисс Джоан давно уже вышла из отрочества, и если в детстве она могла чего-то не понимать, то им было непонятно, что мешает мисс Вейзи поумнеть сегодня? Девицы обсудили, где лучше найти мисс Вейзи, и решили, что поговорить проще всего в парке, где не будет опекуна Джоан и лишних свидетелей. Никаких увеселений на этот вечер в свете не намечалось, и Рейчел, украсившая себя новой шляпкой, и Мелани, вынужденная надеть старую, направились на Камден-роуд, где жила Джоан, полагая, что она уже дома.

Увы, опекун Джоан мистер Чарльз Уилсон сказал им, что Джоан ещё не приходила. Девицы переглянулись и решили пока прогуляться, тем более, что погода для конца апреля была прекрасная. Они не прошли и сотни шагов, как в свете вечернегофонаря заметили мистера Дарфорда — обаятельного тридцатилетнего джентльмена, бывшего всегда душой любого общества. Он умел рассказывать щекотливые истории и интригующие слухи, его хрипловатый, альковный голос был завораживающим. Дарфорд слыл покорителем дамских сердец — до прошлого года, когда отец положил конец его беспечному существованию, проигравшись в пух. Теперь лоск исчез, Джеймс Дарфорд вынужден был перестать шутить и начать зарабатывать себе на жизнь репетиторством.

Девицы поприветствовали его.

— Мистер Дарфорд, вы откуда? Не попалась ли вам мисс Вейзи?

Джентльмен, однако, уверил их, что сегодня не имел счастья видеть мисс Вейзи, однако, от полковника Корниша слышал, что она заезжала к нему с каким-то молодым человеком. Тон Дарфорда был спокоен, но мисс Рейчел и мисс Мелани почувствовали в нём легкую принужденность. Мисс Ренн переглянулась с мисс Хилл и тихо спросила:

— Полковник, видимо, добавил ещё кое-что?

Молодой человек пожал плечами.

— Он немолод и, возможно, склонен к излишне ригористическим суждениям.

Девицы снова переглянулись. Недоговоренность иного рода красноречивее самых откровенных суждений. Но тут их разговор был прерван появлением на перекрестке особы, о которой шла речь, и мистер Дарфорд поспешил откланяться.

Мисс Вейзи увидела свою родственницу и её подругу издалека.

— О, вы здесь? А я зашла к портнихе. И представьте, она говорит, что платье может и не быть готово к среде. Каково? Я устроила скандал.

— Джоан, — Мелани поморщилась от громкого голоса говорившей, — нам надо поговорить. Пойдем сядем. — Она указала на лавку в небольшом сквере неподалёку, окруженную желтым фонарным светом.

На слова Мелани Джоан подняла брови, но, заинтригованная, не возразила. Она была несколько удивлена серьёзным видом Мелани и Рейчел.

— Джоан, мне хотелось, чтобы ты правильно поняла нас. В последнее время ты стала поступать неразумно, хотя, возможно, сама не замечаешь этого. Твоё поведение обществе подвергается весьма многими критике. Они считают, что ты ведёшь себя нескромно и даже дерзко, вызывающе бестактно и грубо. То, что мы видели сегодня, к несчастью, подтверждает, что эти разговоры имеют под собой основание. Я не верю, чтобы ты не понимала, что поступила бестактно по отношению к человеку, которого видела впервые в жизни. Ты походя, бездумно оскорбила мистера Кейтона, в свете же постоянно позволяешь себе резкие и непродуманные замечания. Зачем? Неужели ты не понимаешь, что такое поведение вредит тебе в глазах общества?

Джоан выслушала Мелани и усмехнулась.

— Дорогая моя, неужели ты думаешь, я не понимаю, что стоит за этими словами? Зависть и ревность — и ничего больше. Пока не появилась я, — ты с подружками притязала быть королевой балов, но теперь никому и в голову не придёт подобное. Я видела, как ты побледнела, когда леди Эллисон похвалила моё платье! А когда милорд Комптон назвал меня очаровательной, тебя, дорогая Рейчел, так и передернуло. Думаешь, я не заметила? Не считайте меня дурочкой — я всё вижу. Милорд Беркли правильно сказал, что со мной никто не сравнится, а вы просто завидуете!

— Бог мой, Джоан, опомнись! Нельзя же принимать за чистую монету светские комплименты!

— Стало быть, надо принимать за чистую монету твои глупости?

Мелани вздохнула.

— Хорошо. Пусть мы ревнуем или завидуем. Но зачем ты столь уничижительно отозвалась о Кэтти Митчелл? Как можно так говорить? Что она тебе сделала? Что могло заставить тебя оскорбить мистера Кейтона? Эта бестактность тоже вызвана нашей завистью? И каким же образом?

— Я этого не говорила. Он просто напугал меня. Такой уродливый….

— Хорошее воспитание, Джоан, в том и заключается, чтобы не выказывать ни необдуманных слов, ни поспешных мнений. У мистера Кейтона необычная внешность — но разве мы выбираем себе лицо? Ты ни за что ни про что оскорбила человека.

Джоан рассердилась.

— Ничего, ваша гордячка Эбигейл Сомервилл утешит его! Недаром же она прослыла столь воспитанной особой! Но я уверена, это именно она настраивает против меня людей.

— Ты абсолютно несправедлива к Эбигейл. Ты сама настраиваешь людей против себя — бестактными замечаниями и вздорными обвинениями! — чаша терпения Мелани истощилась. «Брони веры и любви и в шлема надежды спасения» ей стало не хватать.

— Перестань, всё дело просто в том, что я пользуюсь успехом, а чужой успех всегда вызывает зависть, но вы не хотите себе в этом признаться! Мне надоело выслушивать ваши пустые упреки. — Джоан торопливо вскочила и пошла к дому.

Мелани с тоской взглянула на все это время молчавшую Рейчел, поймала её ответный взгляд и пожала плечами.

— Надеюсь, Эбигейл не упрекнёт нас в отсутствии любви — я не знаю, как с ней говорить. Я, видите ли, побледнела, когда леди Херриэт похвалила её платье!! Да просто булавка с воротника уколола мне шею! Вот дурочка-то… Но почему ты молчала?

Рейчел вздохнула.

— Для молчания есть тысяча причин, Мелани, но самая главная — когда нечего сказать. Я же говорила, с ней бесполезно разговаривать. Она совершенно ослеплена, ничего не хочет слышать. Она возгордилась, стала самолюбива и пристрастна, а пристрастие мешает ей правильно оценить себя — отсюда глупость…

Мисс Ренн была недалека от истины, но кое в чём ошибалась. Джоан Вейзи, действительно, воспитанная далеко не в лучшем обществе, возносилась своим успехом и вниманием молодых людей. Но девица многого и натурально не понимала, была неумна и не привыкла считаться с чужими чувствами. Не надменность порождала в ней неразумие, но скорее именно глупость провоцировала её на высокомерие. Но это мало что меняло.

Девицы, понимая провал своей миссии, были огорчены, но досада мисс Рейчел умерялась тем, что она оказалась права, а мисс Мелани решила компенсировать неудачу вразумления мисс Джоан посещением ещё открытой модной лавки на центральной улице. Когда они вернулись обратно, обременённые приятной ношей новых приобретений, Эбигейл поинтересовалась результатом их вояжа.

Мелани доложила:

— Нам выговорили, что мы преисполнены зависти и ревности, что ты настраиваешь против неё общество, и наши пустые упреки ей надоели. — Мелани вздохнула. — Честно говоря, во время разговора с ней мне почему-то стало страшно… Неужели Энн права? — Она взглянула на Рейчел и перевела глаза на Эбигейл.

Эбигейл кивнула.

— Мне давно страшно. Кто такой этот мистер Роуэн? Насколько я поняла, это тоже сокурсник твоего брата, Рейчел? — Та кивнула. — Значит, он приехал одновременно с Альбертом и мистером Кейтоном? Два дня назад? И их познакомил милорд Беркли? — Рейчал молча кивнула. — Она же говорила с ним так, словно они знакомы неколько лет. К чему такая фамильярность? Дай Бог, чтобы мистер Роуэн оказался джентльменом, ну, а если нет? Такое поведение не доведёт до добра.

Рейчел возразила, хоть и не по существу.

— Брат говорит, что мистер Роуэн человек приличный, ему предстоит стать священником. Он мне показался милым, доброжелательным, прекрасно воспитанным. Он не воспользуется глупостью Джоан, я уверена.

— Он немолод и, возможно, склонен к излишне ригористическим суждениям.

— Это радует, но я боюсь, не каждый молодой человек, с которым мисс Вейзи встретится, окажется джентльменом…

Глава 6. «Это погружённость в себя? Любовь к одиночеству? Желание скрыть потаенные глубины личности? Стремление утаить нечто постыдное? Надменное желание стоять над окружающим миром? Отрешённость от суеты? Холодное себялюбие? Затаённая боль?…»

Весь вечер понедельника, проведённый Кейтоном дома у тётки, был временем горьких сожалений и злой досады. Энселм не мог понять, почему он не нашёлся и не придумал какой-нибудь пустой отговорки, чтобы уклониться от пикника. Снова и снова переживал в памяти тягостные минуты унижения и болезненно морщился. Он тоже подумал, что мерзкая история через Роуэна может стать известна в колледже, но не это угнетало его. Никто не посмеет ничего сказать — сокурсники побаивались его злого языка и знали, что он сумеет постоять за себя. Кейтон был не смельчаком, а, скорее, просто не ведал ни страха, ни опасности, был дерзостен и безжалостен в схватках. Сам же он с горечью полагал, что его физиономию не испортят ни фингалы, ни шрамы. Мисс Сомервилл при этом удивила Ренна. Кузина никогда не высказывалась при гостях, была сдержана и молчалива, но сейчас оживлённо болтала с мистером Кейтоном, то и дело подливала ему чаю, интересовалась, как он находит те сцены в немецкой поэме, что относятся в Вальпургиевой ночи, не напомнили ли они ему Шекспира? Это сходство тематики или общность духа всех великих? Альберт догадался, что кузина по-своему пытается поддержать его приятеля, и был ей благодарен. Мистер Кейтон, чуть придя в себя, тихо заметил, что тоже отметил некоторое единство духа старого немца и классика Англии, но скорее не в тематике и не в духе, а в том, что Гёте называл die seilige Sehensucht, блаженное томление, святой экстаз…

— Это радует, но я боюсь, не каждый молодой человек, с которым мисс Вейзи встретится, окажется джентльменом…

Но не всё было так просто. Клевету и сплетни побеждают презрением. Но чем победить презрение? Мерзейшие шепотки за спиной, — что с ними сделаешь? И что противопоставить унизительному сочувствию? Комментарии по поводу наших горестей невыносимей их самих. Бесчувственность светских людей не так жестока, как их соболезнования, их сострадание обессиливает душу, их корректные утешения — необходимые бестактности, и высказать их торопится каждый. Он же скорее был способен простить приписываемые ему пороки, чем примириться с теми, кто отказывал ему в достоинстве или оскорблял за уродство.

Будь всё проклято.

Кейтон остановился у зеркала. Ненавистная поверхность отразила гневно перекошенное худощавое горбоносое лицо, больные глаза, окружённые топазовой тенью, густую шевелюру тёмно-каштановых, почти чёрных волос. Да, чёрт в аду и то краше. Чего он разобиделся на девчонку, причем, явно пустую и самодовольную дурочку? Она сказала чистую, хотя и бестактную правду. Если он будет так реагировать на любой выпад — недолго и свихнуться.

Надо успокоиться. Энселм решил пораньше лечь спать в надежде всё же уснуть, — пока в Бате ему доводилось спать только в короткие предутренние часы, и кто знает, может быть, именно бессонница, подумал он, и делает его столь нервным? Он был утомлён и истерзан, и ночь впервые сжалилась над ним — он прилёг на диван, натянул плед, и неожиданно провалился в бездонный колодец сна. Теперь в свете тлеющих в камине дров его лицо утратило напряженность и преобразилось, приобретя значительность и величавость. Именно таким его чаще всего видел Альберт Ренн, и потому считал, что приятель наделён неординарной внешностью. Увы, Кейтон никогда не видел себя расслабленным, задумавшимся или спящим.

Следующее утро принесло Энселму некоторое успокоение. События вчерашнего дня показались куда менее значительными, чем накануне. Он выспался, чувствовал себя бодрее, приветливо поздоровался с тёткой, спросившей, есть ли у него планы на завтра? Он ответил, что утром в среду приглашен мистером Альбертом Ренном и его сестрой на пикник, но если он нужен ей — пошлёт Ренну записку и откажется.

— В Зеленый парк на реку или в Королевский парк? — поинтересовалась леди Эмили, — кто там будет?

Кейтон не знал, но вспомнил, что мисс Сомервилл говорила, что они покатаются на лодках, значит, в Зеленый парк, ответил он. Компанию составят сам Ренн, его сестра, кузина, их подруги и, кажется, мистер Гордон Тиралл, которого ему только вчера представили. Но если он ей нужен в среду — он откажется, снова повторил Кейтон, в глубине души рассчитывая всё же уклониться от приглашения.

Тётка не оправдала его ожиданий.

— Вовсе ты мне не нужен. Вечером в среду, правда, званый ужин у милорда Комптона, ты тоже приглашён, но я и сама не знаю, пойду ли. Отправляйся, только шарф не забудь, весенние сквозняки опасны.

Кейтон несколько помедлил, но все же проронил, стараясь, чтобы голос звучал небрежно.

— Вчера у мистера Ренна я встретил мисс Вейзи…

Тётка подняла на него насмешливые глаза.

— И что, племянничек, потрясён неземной красотой?

Кейтон нервно провёл ладонями по волосам, отвёл глаза и глядя в сторону ответил:

— Она весьма красива…

Леди Эмили усмехнулась, но промолчала.

Весь остаток дня Кейтон провёл в богатейшей тёткиной библиотеке, которую просто обожал. Леди Эмили сама подбирала книги, и Энселм не мог не восхититься её изысканным вкусом. Он вообще любил книги, подолгу любовался золотыми обрезами, испытывал почти мистический восторг от перламутровой китайской бумаги и тёмной голландской, похожей на замшу, любовался мягкими переплетами с изысканными инкрустациями, подбитыми муаром, или, подобно церковным книгам, снабженными застежками и металлическими уголками, некоторые из которых были покрыты чернёным серебром.

Сам он нередко заказывал для себя издания в одном экземпляре: обращался к лондонскому издателю Флетчеру, известному только ценителям, чья тонкая печать подходила для древностей, прибегал и к услугам типографии Оксфорда, исстари обладавшей прекрасным набором всех разновидностей готической печати. Он заказал верже особого формата на старой мануфактуре, где трепали коноплю по старинке, а чтобы разнообразить коллекцию, выписал из Лондона бумагу с фактурой ткани — ворсистую и искристую, в которую вместо щепочек были вкраплены блестки, напоминавшие золотую взвесь.

Леди Кейтон тоже была владелицей уникальных изданий совершенно необычного формата, переплетенных в старинный шелк и тисненую бычью кожу, и похвасталась племяннику своим новым приобретением — набранными по её заказу сонетами Шекспира на тончайшей, нежной, словно мякоть бузины, бумаге молочно-белого цвета с едва заметной примесью розового. Этот единственный экземпляр, отпечатанный бархатистой китайской тушью, был переплетён чудесной свиной кожей телесного цвета, которую украшали тиснёные узоры. Энселм восхитился. Заказала леди Эмили и несколько книг на французском — стихи Пьера де Ронсара и Иоахима дю Белле, меланхоличные баллады Франсуа Вийона, отрывки из Агриппы д'Обинье, горячившие кровь диким жаром своих инвектив и проклятий. Утончённый меланхоличный скептицизм Монтеня тоже равно пленял их обоих. Вообще-то общность вкуса с кем-либо всегда расстраивала Кейтона, но то, что тётка любила тех же авторов, что и он сам, нисколько не огорчало. Самая прекрасная на свете мелодия становится невыносимой, как только её начинает насвистывать улица, и литература, увлекая профанов, опошляется, и тем отвращает от себя посвящённых, но тем приятнее встреча с истинным ценителем.

Прекрасный день завершился прекрасным вечером с Плутархом, Энселм отвлёкся от своих обид, и ночь снова подарила ему покой. Разбуженный наутро лакеем, он заметил в углу на кресле приготовленный тёткой тёплый шарф и улыбнулся. Рассвет обещал солнечный день, и Кейтон решил сдержать обещание, данное Ренну. Почему бы и нет, в самом-то деле? Он покажет им всем, насколько мало значения придает этим глупостям и насколько ему плевать на их мнение.

Едва миновав Палтни-Бридж, не пройдя и сотни шагов, Кейтон заметил два ландо, суетящихся слуг и стройную женскую фигурку в жемчужно-сером платье. Лакеи загружали провизию в корзинах и пытались закрепить сзади два мольберта. Когда он подошёл, из парадного вышли мисс Ренн и мисс Хилл, вскоре появились Альберт и брат и сестра Тиралл. Ему обрадовались, мисс Хилл, как и обещала, продемонстрировала свою амазонку, он сказал необходимый комплимент, поприветствовал мисс Сомервилл, впервые подлинно рассмотрев в ярких лучах утреннего солнца, что девица утонченно красива, но, припомнив понедельник, поморщился и опустил глаза.

Его поместили в ландо между мисс Ренн и мисс Мелани, и он, вспомнив, что мисс Рейчел говорила о своих этюдах, поинтересовался, кто ещё из присутствующих рисует пейзажи? Оказалось, второй мольберт предназначен для Эбигейл, но она не пишет этюды, у неё — талант. Мистер Кейтон не совсем понял сказанное, но предпочёл не уточнять неудачно выраженную мисс Ренн мысль.

Компания довольно скоро оказалась на берегу Эйвона, все, устав за зиму от холодов и снега, радовались теплу, солнцу и зеленой траве. Девицы расставили мольберты, а Кейтон присел на поваленном стволе дерева, задумчиво глядя на облака, речные перекаты и свежую зелень. Обычно в это время, когда отцветали вишни и лопались почки, он любил внимательно вглядываться в коконы зелёных гусениц, перезимовавших в древесной коре и в поместье часами следил, как буйно разрастались зеленые мятные побеги, пахнущие радугой и солнцем… Лунные ночи благоухали пьянящим ароматом, амброзийным напитком бессмертных, он начинал дышать полной грудью и минутами был счастлив. Он страстно любил весну, она всегда бодрила его, но сейчас чувствовал только вялое бессилие.

Двое слуг хлопотали, разгружая корзины, Ренн и Тиралл тихо переговаривались о том, где лучше взять лодки, мисс Мелани и мисс Энн долго спорили о каком-то званом ужине и о том, подходит ли синий цвет к тёмно-рыжим волосам, ибо это было весьма актуально для мисс Хилл.

— Никто не может понять, что за наказание эти рыжие волосы! Кроме коричневого, зелёного, кремового и чёрного — ничего не наденешь! Красный исключён, розовый выглядит кошмарно, серый мертвит, жёлтый я терпеть не могу, голубой ужасен, фиолетовый мне не идёт! Если и синее будет не к лицу — я завою от тоски.

— На примерке мне показалось, Мелани, что ты выглядишь очень мило. Густая синева и имбирные волосы — сочетание неожиданное, но очень интересное… И мистер Остин Роуэн, кстати, сказал вчера в Бювете, что никогда не видел таких красивых волос, как у тебя…

— Да ему просто жалко меня стало…

Неожиданно послышался восторженный вздох мисс Ренн, она переливчато рассмеялась и замахала рукой брату и мистеру Тираллу, подзывая их к мисс Сомервилл, стоящей у своего мольберта. Туда же подошли мисс Хилл и мисс Тиралл. Кейтон не понял причин всеобщего сбора, но заметил, что все шестеро смотрят на него. Почувствовав, что краснеет, торопливо поднялся и подошёл к остальным. Перед ним расступились, он растерянно взглянул на мисс Сомервилл, лицом к лицу с которой оказался, потом перевёл глаза на мольберт и замер.

Теперь он понял, что имела в виду мисс Ренн, говоря о таланте мисс Эбигейл. Единым росчерком итальянского карандаша на листе проступил набросок, Энселм увидел резкие черты собственного лица, смягченные искусно наложенными тенями, лицо, схваченное в спокойной задумчивости и ею преображенное. Пока он сидел на стволе, она успела нарисовать его, но, внимательно вглядываясь в изображенное, кое вовсе не смотрелось уродством, он вздохнул. Если бы он подлинно так выглядел…

— Удивительное сходство, — восторженно проронила Энн Тиралл, — и подумать только, она даже не отрывала руки от бумаги! Чудо!

Кейтон несколько секунд внимательно разглядывал рисунок, потом улыбнулся и обернулся к Ренну.

— Мне трудно судить о сходстве. Похож?

— Ты обижаешь мисс Сомервилл, Энселм. У её портретов всегда абсолютное сходство.

Мисс Эбигейл покачала головой и чуть улыбнулась.

— Здесь — не абсолютное. Абсолютное сходство возможно при глубоком знании модели, а так удаётся схватить только поверхностное подобие. Я не понимаю мистера Кейтона. — Она спокойно смотрела на него своими ярко-синими глазами, не отводя их от его лица, и тем странно смущая Кейтона. — Его взгляд двойственен, он ускользает, но почему? Это погружённость в себя? Любовь к одиночеству? Желание скрыть потаенные глубины личности? Стремление утаить нечто постыдное? Надменное желание стоять над окружающим миром? Отрешённость от суеты? Холодное себялюбие? Затаённая боль?

Кейтону польстило, что в его натуре пытаются разобраться, внимание к его персоне было приятно, он улыбнулся, но в глаза мисс Сомервилл посмотреть побоялся. Ему не очень понравились её вопросы — слишком много в них было верного. Девица казалась ему странной — её мнения несли печать совсем не женского ума, будь она некрасива, он назвал бы её синим чулком. Но мисс Сомервилл, хоть он ни разу ещё не задержал взгляда на её лице дольше нескольких мгновений, показалась особой весьма привлекательной. Он подумал, что с её стороны весьма мило демонстрировать окружающим непредвзятость своих суждений и оценок, уделяя внимание уроду. Эта мысль заставила его вздохнуть.

Сам же Альберт, отвечая вместо него мисс Эбигейл, проронил, что его сокурснику свойственна глубина мысли и отточенность суждений, но никакого себялюбия он в нём не замечал.

Энселм изумился.

— Ты не считаешь меня эгоистом, Ренн?

Тот пожал плечами.

— Мне сложно объяснить. Для человека, который любит лишь себя, почему-то, как я заметил, самое нестерпимое — оставаться наедине с собой. К тому же себялюбивый и других, и себя самого воспринимает, путаясь в сетях прельщений тщеславия, честолюбия, гордости. Ты же любишь одиночество и не заблуждаешься, как я понял, на свой счёт. Я сужу по цитате Даффина, — тихо добавил Ренн.

Кейтон смерил его холодным взглядом.

— Возможно, но сам я склонен весьма многое объяснять себялюбием. Я уверен, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм и неоднократно имел повод в том убедиться. Я не верю, что кто-то способен расстраиваться из-за чужих бед, переживать из-за чужих потерь и чувствовать чужую боль.

— Может быть, именно неспособность сострадать и обрекает вас на одиночество? — проронила мисс Сомервилл.

Он чуть смутился. Девица не говорила ничего оскорбительного, была участлива и смотрела на него без насмешки и высокомерия, но он ощущал странное внутреннее напряжение и неприятное беспокойство. Его почему-то тяготило её внимание.

— Возможно. Я устроен не по-христиански и не могу возлюбить ненавидящих меня. А вы способны сострадать тому, кого не любите, мисс Сомервилл?

— Почему нет? Вместо того, чтобы утверждать, что меня никто не любит и искать свидетельства чьей-то ненависти к себе, я попыталась бы любить, не ожидая взаимности.

Кейтон усмехнулся.

— Я так не умею. Не умею легко прощать оскорбления, не могу любить в ответ на насмешку, не хочу понимать того, кто причиняет боль. Мне также трудно извинять тех, кто задевает мое самолюбие, и я не понимаю, почему мистер Ренн считает, что я не эгоистичен.

Мисс Сомервилл подняла на мистера Кейтона внимательные глаза.

— Вы не в состоянии простить даже понимая, что причина обиды — глупость?

Кейтон пожал плечами, подумав о мисс Вейзи. Не её ли имела в виду мисс Сомервилл?

— Говорят, когда природа оставляет прореху в чьем-нибудь уме, она обычно замазывает ее толстым слоем самодовольства. Но кто дал право чужому самодовольству глумиться над моим самолюбием? — Тут он опомнился и мельком взглянув на огорчённое лицо мисс Эбигейл, подумал, что излишне увлёкся. — Ну, полно, мисс Сомервилл, — нахмурился он, — не считайте меня таким уж Мефистофелем.

— А для этого нет оснований?

Он усмехнулся.

— Черти — деятельны, неуёмны и неугомонны, а я — ленив по натуре. Я часто прощал. Не по доброте и беззлобию, но по лени… — Кейтон попытался даже улыбнуться, но глаза его оставались серьёзны.

— Хоть это радует…

Пикник удался. Кейтон за весь день не услышал ничего глупого, чему нимало дивился. Мисс Рейчел Ренн оказалась особой весьма здравомыслящей, нельзя было отказать в уме и такте мисс Хилл и мисс Тиралл, мисс Сомервилл по большей части молчала, но все изредка сказанное ею несло отпечаток глубины и разумности. Альберт был заботлив и услужлив, стараясь, чтобы Энселм чувствовал себя в компании своим, гость Ренна мистер Гордон Тиралл был флегматичен, но остроумен, он лениво ронял забавные анекдоты, не давал девицам скучать. Ветчина таяла во рту, у мисс Ренн получился прекрасный этюд, коим она похвасталась перед ними, и Кейтон подумал, что, пожалуй, ему стоит сохранить это знакомство.

Тут мистер Ренн обронил девицам, что Кейтон — поэт, правда, проповедующий еретические взгляды, утверждающий, что поэзия уместна только в полнолуние, ибо лишь в эти короткие часы на земле подлинно царит Поэтичность, что в мире нет совершенства и оно совершенно излишне, и что камелии более изысканы, чем орхидеи…

Здесь к ним подошёл Гордон и сказал, что лодки готовы. Сам он подал руку мисс Рейчел, Ренн — мисс Энн Тиралл, а на долю Кейтона достались сразу две девицы — мисс Сомервилл и мисс Хилл. Мелани выразила надежду, что ему будет не тяжело гребсти, и он вежливо уверил её в этом. Девицы разместились в лодке, Энселм сел на весла. Течение было небольшим, но, выгребая против него, Энселм неожиданно ощутил удивительную внутреннюю легкость: телесное усилие странно расслабило душу. Он улыбнулся, с силой налег на весла, испытывая удовольствие от мощи напряженных мышц, весеннего теплого ветерка, запаха речного ила. Ему казалось, что он слегка пьян.

Он впервые ощутил весну — то чувство, что пьянило душу и наполняло плоть ликованием.

— А мистер Ренн пошутил или вы вправду проповедуете столь еретические взгляды, мистер Кейтон? — услышал он вопрос мисс Сомервилл.

Энселм улыбнулся.

— Да, я сказал, что камелии кажутся порою изысканнее орхидей, но стоит ли мне теперь, заискивая, оправдываться перед вами — ведь часто обманчивы построения ума, но разве бывают ложными случайные впечатления? Я ещё говорил, что всей гармонии поэзии дано полно выразить себя только в ночь полнолуния, но таково моё убеждение. Мои слова — не забавы, я — вовсе не гаер, поверьте. — Он всё сильнее налегал не весла. — Мною же было сказано, вернее, — я просто невольно обмолвился неглупою фразой о том, что сугубо глагольной категорией является совершенство вида. Все же прочее не обязано быть без изъяна: ни женские лица, ни странные связи запахов и настроений, ни лунный серп, ни пучки герани, возводящие мою простую мигрень в латинское hemicrania… Но боюсь, главное несовершенство вида воплощаю я сам и тогда… всё это просто самооправдание.

Мисс Сомервилл не ответила на его последнюю реплику, но заметила, что он подлинно поэтичен. Он галантно наклонил голову, но ничего не сказал, помогая девицам покинуть лодку. Из разговоров во время сборов домой он понял, что все собираются сегодня вечером на званый ужин к милорду Комптону. Его спросили, будет ли он там? Он пожал плечами. Леди Эмили говорила, что им прислали приглашение, но она и сама не знала, пойдёт ли? Ему посоветовали всё же принять приглашение: там соберётся половина Бата. На прощание, уже у дома, мисс Сомервилл протянула ему рисунок. Он поблагодарил — да и подлинно был благодарен: хотел рассмотреть его внимательней и показать тётке.

Едва переступив порог тёткиного дома, понял, что приглашение к графу Комптону леди Эмили приняла, ибо мимо него торопливо пробежала миссис Сондерс, компаньонка тетки, неся наверх новую шляпку. Сама леди Кейтон, узнав о возвращении племянника, спустилась вниз.

— Ну и как пикник? Удался? Что это у тебя? — она указала на свернутый рисунок у него в руках.

Кейтон улыбнулся и отрапортовал.

— Пикник удался. Погода прелестная. Это — мой портрет, набросанный одной девицей. Ренн говорит, похож, но мне кажется, по-женски приукрашен… — Он развернул рисунок и показал его леди Эмили.

Тётка бросила внимательный взгляд на портрет и спросила:

— Девица рисовала всех молодых людей или только тебя?

Кейтон растерянно посмотрел на тетку и в недоумении улыбнулся.

— Только меня. А это имеет значение?

Тётка смерила его задумчивым взором, перевела взгляд на портрет и в конце концов проронила:

— Ты очень похож… Я повешу его в рамке в библиотеке, — после чего, почесав подбородок, сказала, что им надо поехать к милорду Комптону — там будет леди Блэквуд, её старинная приятельница, она хотела бы её повидать.

Кейтон не возразил, распорядился наполнить ванну и приготовить его чёрный фрак и новый полосатый жилет.

Глава 7. «… Просто в детстве я верил, что где-то и подлинно есть вход в мир магии, перекрёсток дорог, где граничат миры — дурной реальности и доброго чародейства, где можно загадать желание — и оно исполнится, где уродливый кобольд может оказаться прекрасным принцем…»

Граф Джеймс Комптон был богатейшим человеком Дорсетшира, в Бате появлялся ежегодно и ежегодно устраивал только один званый вечер — нужды делать это чаще не было: двое сыновей его сиятельства были давно женаты, а холостой племянник был ещё слишком молод. Но этот единственный бал граф устраивал со свойственным ему вкусом и размахом, умело их сочетая. Достаточно сказать, что обсуждение прошлого приема его сиятельства продолжалось в обществе целую вечность — две недели…

Энселм Кейтон ничего не ждал от вечера, но благое расположение духа не изменило ему, он спокойно и благодушно взирал по сторонам, был представлен тёткой хозяину вечера, потом леди Эмили перезнакомила его с кучей новых людей, половины из которых он не запомнил. По боковой лестнице спустилась красивая пара — стройный блондин, юноша его роста и прелестная девица в изысканном сиреневом платье, густые пепельно-белокурые волосы которой были убраны аметистовыми лентами. Её лиловые серьги делали глаза тоже лиловыми. Кейтон засмотрелся было на красавицу, но тут же отвел глаза. Ему ли пялиться на прелестных леди…

К белокурой красавице тут же подошла обворожительная девица в роскошном креповом платье с нежными аппликациями по подолу и ещё одна — в платье цвета ярко синего цвета, чьи полные плечи были довольно откровенно обнажены и сразу приковывали внимание мужчин.

В воздухе пронеслись нежные ароматы, и Кейтон странно расслабился. Сразу взволновалась кровь, закружилась голова, словно он залпом осушил бокал хмельного игристого вина. Энселм редко думал о женщинах без терзаний, обид и жажды обладания, неописуемой истомы и неги, мысли о женщинах были мечтами о благоуханных поцелуях, они навевали грезу наготы и рисовали его воображению тех женщин, коими ему хотелось обладать. Это была неутолимая мечта о преодолении границ мысли, о не знающих цели блужданиях в мистических пределах страсти… Тут подействовали дрожжи распутства, кои таит в себе возбуждённый мозг, и его душа забродила. Наслаждаясь блудными помыслами, он примешивал к телесным образам умственные, подогретые чтением весьма фривольных книг, и вдруг замер.

Красавица в сиреневом платье с улыбкой заглядывала ему в глаза, он очнулся от мечтаний и, униженный и уничтоженный, с изумлением узнал мисс Сомервилл. Ему представили брата мисс Эбигейл — Эрнеста, а в девицах, что пробудили его плотские фантазии, он с изумлением узнал мисс Хилл и мисс Ренн. Он почувствовал, что краснеет, смущённо отвёл глаза, и ему показалось, что глухой, прерывистый, упорный стук крови в голове слышен всем вокруг. Чёрт, как же он не узнал их?

Его одурачили искусственный свет свечей в напольных канделябрах, нарядные платья, слой пудры и прочие бальные ухищрения. Подошли мистер Альберт Ренн, мистер Гордон Тиралл с сестрой и Остин Роуэн. Энселм никогда не был с ним близок — но не имел и повода для неприязни. Сейчас такой повод появился — причём, как понимал Кейтон, без всякой вины Роуэна. Тот невольно стал свидетелем того, что афишировать Кейтону не хотелось, и он был уверен, что Остин не замедлит рассказать об этом в Мертоне.

Кейтон помрачнел. К его удивлению, едва увидев его, Роуэн подошёл и поздоровался, и в его обращении не было ни насмешки, ни издевки. Болезненная искажённость натуры Кейтона заставила его и в этом усмотреть обиду. С упрямством, которое заставляет иных страдальцев постоянно касаться языком больного зуба, Энселм поинтересовался у Остина, где его очаровательная спутница, которая в прошлый раз у Ренна столь честно отозвалась о нём? К его новому удивлению, Роуэн посмотрел на него внимательно и напряжённо, не отводя глаз, и в этих тёмных глазах, в которые Кейтон впервые видел столь близко, проступило что-то странное и тяжёлое. Остин несколько минут, показавшихся Энселму бесконечными, смотрел на него, потом ответил:

— Нам предстоит скоро расстаться, Кейтон. Тебе легко будет счесть мои слова непроговоренными или неуслышанными. Но мне кажется, я должен тебе это сказать. Все, что нам доводится испытывать в этой жизни — это или кара за наши же грехи и глупости, коей надо смиренно покоряться и молча нести её, или же испытание, кое надо выдерживать с честью. Я плохо знаю тебя, и Бог весть — наказует тебя Господь или испытывает, но…

Кейтон молча слушал, слегка побледнев. Роуэн замолчал.

— … Но? — наконец тихо проронил Кейтон.

— В тебе мало смирения и мало выдержки.

Кейтон вскинул глаза на собеседника и наткнулся на каменную стену тёмных глаз. В Роуэне не было ни колкости, ни сарказма, ни упрёка. Он хладнокровно и невозмутимо говорил то, что думал, и говорил в лицо тому, о ком это думал. Кейтон удивился. Он просмотрел интересного человека. Энселм уважал силу. Улыбнулся.

— Ты считаешь меня слабым?

— Скорее неразумным. Тебя задели слова глупой девочки. Но она девочка, к тому же глупая. Но ты был задет.

Кейтон поморщился.

— Возможно, ты прав. — он торопливо сменил тему разговора. — Так ты принимаешь сан?

Тот молча кивнул.

— Из тебя получится хороший пастырь, — отчетливо проговорил Энселм, и поклонившись, спешно отошёл. Несмотря на то, что ему понравились смелость и спокойствие Роуэна, он не хотел продолжения этого разговора.

Тут Энселм услышал, как мистер Эрнест Сомервилл приглашает мисс Хилл на первые два танца, а она, явно кокетничая, спрашивает, достоин ли он такой чести после своего омерзительного поступка, когда нынче утром предпочёл охоту с лордом Беркли пикнику в их компании? Сомервилл возвёл глаза к небу. Ведь он уже трижды извинялся! Ну не мог он нарушить обещание, данное Беркли неделю назад! Мисс Хилл царственно сменила гнев на милость, они ушли к танцующим, мистер Остин Роуэн пригласил мисс Сомервилл и тут же увел её, мистер Гордон Тиралл предложил руку мисс Ренн, Альберт торопливо пригласил мисс Тиралл, и Кейтон остался в одиночестве.

Настроение его резко испортилось.

Тут он увидел леди Эмили, сопровождаемую человеком, в котором узнал милорда Комптона, хозяина праздника. Они болтали со свободой старых приятелей, говорили о каком-то мистере Эллиоте, оказавшимся растяпой, и мистере Уилсоне, наделавшем глупостей. Как вскоре понял из дальнейшего разговора Энселм, вышепоименованные господа оказались обманутыми неким предприимчивым жуликом, продавшим им под видом раритетов дешевую подделку. Леди Кейтон не могла не похвалиться знаниями и вкусом племянника — он будет достойным продолжателем семейных традиций. Милорд Комптон, оказавшийся выпускником Мертона, спросил, видел ли мистер Кейтон в библиотеке колледжа старинные рескрипты «De viribus herbarum» Мацера Флорида с описанием целебных свойств некоторых трав, кои он в свое время деятельно штудировал? Энселм ответил утвердительно. Сам он поинтересовался, какие книги милорд находит заслуживающими внимания?

Граф грустно усмехнулся.

— С годами, мой мальчик, самыми нужными книгами оказываются те, которые мы когда-то были готовы бросить в огонь…

Несколько минут они оживленно обсуждали последние книжные новинки. Суждения милорда понравились Кейтону глубиной и тонкостью, и он пожалел, что скоро должен покинуть Бат — с этим человеком ему захотелось сойтись поближе.

— Мне казалось, когда человек мыслит глубоко и серьёзно, ему плохо приходится среди широкой публики, — с улыбкой заметил Энселм, — так трудно найти понимание…

— Среди широкой публики человеку, мыслящему глубоко и серьёзно, молодой человек, легко найти узкий круг людей, чье мышление и чьи интересы будут столь же глубоки и серьёзны… — улыбнулся в ответ милорд.

Беседа безмятежной размеренностью чуть успокоила напряжённые нервы Кейтона, но тут к ним подошла леди Блэквуд, а через минуту рядом оказалась мисс Джоан Вейзи. Кейтон напрягся, поклонился подошедшим дамам и сожалел только о том, что не мог сразу уйти — это было невежливо. Мисс Вейзи любезно улыбнулась милорду Комптону, и сказала, что его вечер просто великолепен. Граф поклонился. Леди Джейн Блэквуд тоже увлекалась собиранием редких книг, и разговор с её приходом почти не изменил направления. При этом милорд Комптон заметил, что мистер Кейтон стал вдруг странно напряжённым, но истолковал это неправильно. Он любезно обратился к нему с предложением пригласить очаровательную мисс Вейзи, которой явно скучно со стариками, на танец.

Кейтон окаменел. Он вовсе не хотел приглашать мисс Вейзи, просто хотел уйти. Граф невольно поставил его в весьма сложное положение, но Энселм решил просто увести мисс Вейзи к танцующим, а после, если ей то будет угодно, распрощаться с ней.

Ему не пришлось себя затруднять. Мисс Вейзи, высокомерно взглянув на него, сказала, что не хочет танцевать, чем поставила в неудобное положение и графа, и всех остальных. В эту минуту к ней подскочил какой-то франт, приглашая её на танец, и она тут же протянула ему руку. После их ухода граф, скрывая неловкость, торопливо заговорил о своих новых книжных приобретениях, тётка опустила глаза и слушала его, глядя в пол, леди Блэквуд тоже молчала, изредка бросая на Энселма странный мерцающий взгляд.

Сам Кейтон из последних сил поддерживал разговор, старательно делая вид, что не заметил произошедшего, пока его не спас гонг, призывавший гостей в столовую. Когда граф увёл дам на ужин, Кейтон смог остаться в одиночестве. Нервы его были напряжены до предела, руки тряслись, и чтобы унять дрожь, он сжал их в кулаки. Это движение непроизвольно напрягло его и словно всколыхнуло, кровь закипела, но не плотским возбуждением, а яростью.

— Мистер Кейтон, что с вами?

Повеяло свежим запахом мёда, магнолии, лавра и лимона, он с трудом разлепил пылающие веки, и увидел мисс Сомервилл. Зубы его разжались, но он ещё несколько мгновений пытался взять себя в руки.

— Несколько закружилась голова от вашей красоты, мисс Сомервилл, — он с трудом заставил себя улыбнуться.

Она бросила на него туманный взгляд и спросила, не проводит ли он её в столовую? Или ему лучше выйти на балкон? Он так бледен… Энселм вздохнул. Пароксизм злобы совсем вымотал его, но он предпочёл скрыть своё состояние, протянул руку мисс Сомервилл и проводил её к накрытому столу. По невероятно неудачному стечению обстоятельств они оказались за столом напротив мисс Вейзи и того самого франта, что пригласил её до этого танцевать. Его представили как Арнольда Хардинга, место с другой стороны оставалось свободным и его неожиданно для Кейтона занял мистер Джастин Камэрон. Рядом с ними с другого края стола сидели леди Кейтон и милорд Комптон.

Энселм чувствовал, как в груди клокочет злость, спирая дыхание, мешая говорить и даже дышать, но кивком все же смог приветствовать приятеля. Мисс Эбигейл заметила его состояние и странные взгляды, которыми обменялись милорд Джеймс и леди Эмили, и поняла, что в её отсутствие произошло что-то, сильно расстроившее всех троих. Более того — мисс Вейзи была явно взволнована, её лицо пошло пятнами. Она ни на кого не смотрела, уставившись в тарелку. Мистер Хардинг и мистер Камэрон молчали.

Неожиданно к мисс Эбигейл обратилась леди Кейтон.

— Это вы, мисс Сомервилл, нарисовали портрет моего племянника сегодня утром?

Энселм снова напрягся, но голос мисс Сомервилл прозвучал очень мягко и спокойно.

— Да, его лицо ещё при первой встрече очень понравилось мне, миледи, — мисс Эбигейл с улыбкой посмотрела на Энселма, — оно необычно и напоминает старинные портреты, что мне доводилось видеть в европейских галереях. В нём совсем нет обыденности. Взгляд любого истинного живописца не мог не остановиться на нём, а я несколько тщеславна и считаю себя художником. Он чуть смутился. Девица не говорила ничего оскорбительного, была участлива и смотрела на него без насмешки и высокомерия, но он ощущал странное внутреннее напряжение и неприятное беспокойство. Его почему-то тяготило её внимание.

— Набросок великолепен, дорогая, и у вас есть все основания для такого мнения о себе. Вы давно рисуете?

Мисс Сомервилл улыбнулась.

— Сколько себя помню. Отец не давал мне много бумаги, но я рисовала даже на стенах овина и исчеркала сангиной все чистые поверхности в доме. Брат ругался, когда я однажды изрисовала его кембриджские конспекты, зато его преподаватели оказались добрее и сказали ему, что мои рисунки весьма недурны. Тогда-то брат стал покупать и дарить мне альбомы.

Кейтон молча слушал. Дыхание его чуть выровнялось, ему было приятно, что мисс Сомервилл столь тактично превознесла его едва ли существующие достоинства и уравновесила своим доброжелательным вниманием вторую бестактность мисс Вейзи.

Неожиданно в разговор вмешался мистер Хардинг, который, глядя на мисс Эбигейл влажными и какими-то странно неживыми глазами, сказал, что все работы мисс Сомервилл несут печать совершенно незаурядной одарённости. Кейтон поднял на него глаза и вдруг заметил, что мисс Вейзи покосилась на говорящего со злостью и фыркнула, а мистер Камэрон метнул на самого Энселма взгляд, исполненный странной досады, почти озлобления. Кейтон не понял приятеля, но тут неожиданно милорд Комптон обратился к Энселму с приглашением зайти к нему в субботу около трех пополудни. Он ожидает из Парижа несколько новых книг, они будут весьма интересны мистеру Кейтону и леди Эмили. Пришлют ему и несколько офортов старых голландцев, если мисс Сомервилл это интересно, он будет счастлив видеть её у себя. Это было весьма лестное приглашение, мисс Сомервилл выразила неподдельный интерес к новым приобретениям мистера Комптона, а леди Эмили пообещала, что её племянник непременно заедет за мисс Сомервилл, и в субботу они навестят графа.

Энселм поднял глаза на тётку, столь свободно им распоряжающуюся, но не возразил, опять заметив исполненное недоброжелательности лицо мисс Вейзи, которая, хоть и не произнесла за время ужина ни единого слова, то и дело окидывала презрительно-раздраженным взглядом мисс Сомервилл. Он снова удивился, увидев лицо Джастина, отчужденное, холодное и мрачное. Кейтон чувствовал, что многого не понимает, но понимал, что едва ли узнает подоплеку этого взаимного недоброжелательства, столь ощущаемого за этим столом. Да и едва ли он хотел что-либо знать. Больше всего он хотел бы оказаться за сто миль отсюда.

За ужином он заметил, что молодежи здесь немного: не более двадцати девиц, при этом, оглядев их, не могне признать первенства за теми, кто был ему знаком — за мисс Хилл, мисс Ренн и их компанией. Остальные были невзрачны — или показались ему таковыми. Не заметил он и большой изысканности в туалетах, с подлинным вкусом были одеты лишь мисс Сомервилл и мисс Ренн. Платье мисс Тиралл было излишне строго для бала, платье же мисс Хилл — излишне откровенно. Впрочем, он ничего против не имел, и временами поглядывал на красивые белоснежные плечи девицы.

По окончании ужина их ожидало выступление приглашенного милордом Комптоном трио музыкантов, и Кейтон порадовался, что скоро сможет оказаться дома. Он сопровождал мисс Эбигейл в музыкальный зал, заметил несколько взглядов молодых людей на мисс Вейзи, и снова ощутил болезненный спазм в горле, потом на его нервно дрожащие пальцы тихо легла рука мисс Эбигейл.

— Проводите меня на балкон.

Он подал ей руку, и они вышли в ночь и остановились возле балюстрады. Невдалеке стояли ещё несколько человек, но их разговор не был слышен.

— Вам нездоровится? — вежливо спросил он.

Она посмотрела на него и ничего не ответила, присев на скамью. Энселм опустился рядом. На несколько минут воцарилось молчание, Кейтон, однако, не тяготился им. Он привык к тишине, любил тишину и вскоре странно забыл о своей спутнице. Прохлада ночи остудила его воспалённый ум, он чуть успокоился и погрузился в размышления.

Новое унижение особенно разозлило его тем, что он ничем его не заслужил. Но он прощал неловкость милорда Комптона, совершенную ненароком, но явное пренебрежение мисс Вейзи простить не мог. Хоть он и сказал тётке, что его уродство сильно усложнит выбор невесты, его озлобило и то, что его унизили на её глазах. Он оказался прав, но предпочёл бы, что и говорить, её правоту. Поведение девицы было не просто оскорбительным для него, оно было нестерпимо невежливым по отношению к его сиятельству и дерзким по отношению к леди Кейтон. Но почему? Просто глупа? Он всегда понимал, что полюбить его никакая девица в здравом уме не сможет, но столь явного пренебрежения не ожидал. Тем более, что не был ни дерзок, ни навязчив. Он ждал, что с ним будут учтивы и обходительны, как мисс Хилл и Ренны, и если и будут шокированы его уродством — всё же не покажут этого. И, в общем-то, всё так и было. Все были тактичны, корректны, холодны и равнодушны. Некоторым, и он видел это, было плевать на то, как он выглядит, иные вообще никого не замечали, кроме самих себя, иные — если и готовы были позубоскалить на его счёт, то вежливо откладывали это намерение до иных времен. Он понял, что не будь мисс Вейзи столь хороша, он бы воспринял её поведение просто как лишенное такта. Но сейчас ощущал в груди шевелящуюся змею, медленно поднимающую голову и сворачивавшуюся кольцами. Боль и ярость не демонстрируют своих язв, унижение не пересчитывает обид, но просто кусает в ответ.

— Не пугайте меня, мистер Кейтон…

— Что? Вы замерзли? — Голос мисс Эбигейл словно разбудил его.

— О чём вы сейчас думали?

Он с удивлением взглянул на неё, встретил твердый осмысленный взгляд, странно напомнивший ему только недавно виденный взгляд Остина Роуэна, но пожал плечами.

— Так, о пустяках…

— Выкиньте эти пустяки из головы. — Голос её звучал ниже обычного, сумрачно и странно глухо, — особенно последний пустяк.

Он недоуменно смерил мисс Сомервилл глазами, нервно усмехнулся, снова отметив вдруг проступившую на этом балу утончённую красоту девицы. В гостиной Ренна он заметил, что она внешне привлекательна, на пикнике тоже обратил внимание на стройность её фигуры, грацию и изысканность. Сегодня, в свете, льющемся на балкон из музыкального зала, лицо мисс Эбигейл приобрело завораживающие очертания, слоновая кость и платина, подумал он, невозможное сочетание прихотливости орхидеи и лаконизма асфодели, отблеск лиловых лент почему-то парчовый, тускло искристый, словно старинная бронза. И достанется же кому-то такое…

Он грустно улыбнулся, почувствовал горечь на губах и саднящий вкус во рту.

— У меня в голове так много пустяков, мисс Сомервилл, что выкини сотню — меньше не станет…

Лицо девушки омрачилось.

— Что с вами было, когда вы стояли у главного входа? У вас было страшное лицо.

Он понял её, но намеренно сделал вид, что не понимает.

— Что делать, мисс Сомервилл? Не всем Бог дал такую сияющую красоту, коей столь щедро одарены вы. Кому-то приходится нести бремя безобразия. Клянусь вам, я не виноват, таким уж уродом уродился, не сердитесь на меня…

Было заметно, что его слова раздражили её, но тем мягче прозвучал голос.

— Мистер Кейтон, у меня нет права… Но, Бога ради, будьте осторожны. Мне показалось… чтобы вы там не декларировали… Мне кажется, что вы…

— …что я?

— Что вы — добрый человек, и вы не станете… Но у вас было очень недоброе лицо.

Кейтон растерялся, но снова усмехнулся.

— Вы, мисс Эбигейл, первый человек, кто назвал меня добрым. Но, боюсь, вы не правы.

— Вы можете оспаривать это, но мистер Ренн говорил, что вы весьма умны. Если доброта не удержит вас, пусть ум подскажет, что есть обстоятельства настолько ничтожные, что можно лишь рассмеяться…

— «Не может быть ничтожным то, что больно мне…» Кажется, это Публий Сир, мисс Сомервилл. Видите, я нетвердо помню автора, но саму цитату запомнил со времен стародавних. He jests at scars that never felt a wound, над рубцами подсмеивается только тот, кто никогда не имел ран. Мы запоминаем то, что имеет форму изгибов и извивов нашей души, что отвечает её искажениям, уродствам и прихотям…

— Извращения и искривления души часто коверкают смысл слов и портят жизнь, мистер Кейтон.

Он ответил, не задумываясь.

— Было бы, что портить, мисс Сомервилл. — Но тут же умолк.

Она вздохнула и перевела разговор.

— Взгляните, какая луна сегодня. Вы же говорили, что искусство поэзии наиболее полно проявляется лишь в полнолуние. Вы подвержены влиянию лунных лучей.

Кейтон удивился, что она запомнила его болтовню на пикнике и не менее удивился её уверенному утверждению.

— Заметно?

Она пожала плечами.

— Да. В вас что-то… неуловимое. Как в отражении луны на воде.

Кейтон сожалел, что до этого невольно допустил, чтобы она увидела его злость и обиду, и теперь постарался отвлечь её от этих мыслей. Да и сам был рад отвлечься от них. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.

— Да, обычно в полнолуние я подлинно ощущаю прилив сил, и как деревянная палочка с натянутым конским волосом, сжатая пальцами Паганини, превращается в скрипичный смычок, так и меня лучи луны делают из нежити — эоловой арфой, певцом лунных шалостей и тёмного её величия… Но иногда и луна не властна рассеять тоску… или скорее, — торопливо поправился он, — скуку.

— Посмотрите, как она сегодня прекрасна, ярче всех фонарей…

Кейтон улыбнулся.

Она долго смотрела на его лицо, колдовски преображенное лунным светом. Он показался ей грустным, неприкаянным и утомлённым, но при этом был страшно далёк и отстранён, витал в каких-то своих, то поэтичных, то пугающих мыслях. Мефистофель был умён, зол и очень талантлив. И очень несчастнен.

— Вы, правда, никогда не занимались чёрной магией? В вас что-то колдовское.

— Я скорее монах-отшельник, — грустно усмехнулся он. — Впрочем, это близко, — обронил он, глядя на полную луну, — подумайте, века сменяли века, короли обретали и теряли престолы, шли войны, простой люд следил за временами года, а монахи собирали извечную мудрость слов. В тусклом свете ночных свечей и в лучах солнца они монотонно копировали труды Платона, Аристотеля, Пифагора, Авиценны, сотен историков и философов. Постепенно в их трудах создавалась картина мироздания, вселенская иерархия. Порядок вещей описывался в виде цепи, спускающейся с основания Трона Господня к земной тверди. Вверху располагались иерархии ангелов — существ, обладавших ясностью мышления, управлявших движениями небес. Под ангельскими сферами был человек, соперник животных, обладавший ангельской способностью мыслить, но вобравший в себя и все низменное и животное… Ниже располагались животные, ещё ниже — живые существа, которым недоставало чувств, например, устрицы. Далее шли овощи, наполненные жизненной силой и растущие, но неподвижные и бесчувственные. Самую нижнюю ступеньку иерархии занимали камни. Любой предмет обладал особыми атрибутами, мисс Сомервилл, и все было связано друг с другом… И если нарушалась какая-либо часть хрупкого баланса, страдало все мироздание. Хаос — гаснущее солнце, кипящие океаны, голод, чума — мог в любой момент разрушить гармонию, ибо совсем рядом, на дальнем конце великой цепи в противовес Богу находится Сатана, воплощение разрушения, зла и тьмы.

Она слушала его спокойно, временами пытаясь заглянуть в глаза, но он не замечал этого.

— В этом смысле, колдуны — угроза упорядоченному бытию, мисс Сомервилл. Они властолюбивые люди, обладавшие разумом и любопытством. Они искажали мироздание, ибо изменяли облик предметов, создавали иллюзии, воскрешали умерших и заглядывали в будущее. Разумеется, Сатана оказывался союзником любого, кто хотел нанести ущерб сотворенному миру. Но он — убийца искони, и колдуны, подобно погрязшему в пороках Фаусту из Виттенберга, заплатили душой за обладание могущественными силами… А я… я просто жалкий книжник.

— То есть у вас нет искушения или желания колдовать?

Кейтон пожал плечами. Что толку грезить о несбыточном?

— Легенды говорят, они учились в Черной Школе где-то в Испании, в Толедо или Саламанке, в подземной пещере, без окон и света, однако учебники, в которых содержались заклинания, были написаны огненными буквами. Во время семилетнего обучения будущие маги никогда не выходили на белый свет и ни разу не встречались со своим хозяином. Однако всем было известно, у кого они в гостях, ибо для прихода сюда требовалось заключить договор с Сатаной…

— А будь вы колдуном, чего бы попросили у дьявола?

Кейтон не мог ответить, но не потому, что у него не было желаний. Мешали светские условности. Он хотел обладания красотой — во всех смыслах. Но подобные желания можно высказать дьяволу, а не очаровательной леди на светском рауте.

— Это искусительно, мисс Сомервилл. Продав душу, добровольно отдав себя силам зла, чародеи добивались исполнения любого каприза, но беда в том, что они теряли радость жизни, обретая лишь тоску, на их лица ложилась тень ужаса от ожидания неизбежного конца… Я трус, наверное.

— Вы так много знаете об этом…

Он усмехнулся.

— Мой интерес не инфернальный, совсем нет. Просто в детстве я верил, что где-то и подлинно есть вход в мир магии, перекрёсток дорог, где граничат миры — дурной реальности и доброго чародейства, где можно загадать желание — и оно исполнится, где уродливый кобольд может оказаться прекрасным принцем… Теперь я, конечно, поумнел, и не верю в это, просто прочитанное когда-то ещё не забылось.

«Но кобольды и тролли навсегда останутся кобольдами и троллями», пронеслось у него в голове и Кейтон поймал себя на помысле горьком и самом ненавистном из всех — на жалости к себе. Эти мысли всегда безмерно унижали его и бесили, и он порадовался, когда она торопливо сменила тему, тихо спросив:

— Вы заедете за мной в субботу?

Он с готовностью кивнул.

— Непременно, незадолго до трёх.

Глава 8. «У него в глазах — страдание, но там есть и душа..»

Мисс Рейчел Ренн хорошо знала свою кузину, и нисколько не была удивлена тем, чему стала свидетельницей в этом сезоне. Сама она ещё в детстве воспылала романтической любовью к приятелю своего брата Гордону Тираллу, и это увлечение оказалось прочным. Правда, после Кембриджа Гордон несколько изменился, стал основательней и как-то серьезней, при этом — чуть потолстел и, как заметила Рейчел, постепенно становился копией своего отца-эсквайра, но все эти перемены не затронули его сердца: когда-то, едва ему минуло шестнадцать, Гордон сказал ей, что когда вырастет — женится на ней, и эти его планы были неизменны.

Повзрослев, Рейчел заметила, что её брат Альберт, после первой несчастной юношеской любви, в последний год оказывает явное предпочтение мисс Энн, сестре Гордона, и это обстоятельство ничуть её не огорчило: Энн нравилась ей, и когда она поняла, что чувство брата взаимно — Рейчел была готова увидеть в Энн сестру.

Общие занятия в детстве связали её дружбой с Мелани Хилл, веселой хохотушкой, но — особой добросердечной и совсем неглупой. Юность, однако, открыла в ней ещё одно свойство — насмешливое кокетство и влюбчивость. За первый сезон в Бате мисс Хилл влюблялась пятикратно. По счастью, у девицы хватало ума делиться своими склонностями и увлечениями только с доверенными подругами, и даже — внимательно выслушивать их советы и замечания. Сама она считала, что чувства не подчиняются разуму и не объясняются им. Любовь, по её мнению, была настолько неопределённым чувством, что ею могло оказаться всё, что угодно, и часто повторяла Ларошфуко: «Любовь покрывает своим именем самые разнообразные человеческие отношения, будто бы связанные с нею, хотя на самом деле она участвует в них не более, чем дож в событиях, происходящих в Венеции…»

Когда она впервые влюбилась в племянника полковника Корниша — девицы только посмеялись: юноша понравился ей умением держаться в седле. Впрочем, вразумлять Мелани им не пришлось, ибо уже на следующий вечер она забыла это мимолетное увлечение и воспылала новой страстью — к молодому Арчи Хатчинсону, который покорил её своим искусством танца. Но он не смог удержать своих позиций в сердце ветреной красавицы, и через неделю мисс Хилл пленилась молодым Джорджем Армстронгом — покорителем дамских сердец, остроумным повесой. «Любовь не рассуждает. С крыльями и без глаз, она эмблема слепой опрометчивости…»

Её подруги не очень-то обеспокоились этим обстоятельством, убедившись за минувшее время, сколь быстротечны влюблённости мисс Мелани. Так и случилось, её избранниками через несколько дней стали два светских льва, причём, сердце девицы вмещало в себя все больше любви, потому что она умудрилась влюбиться в обоих одновременно.

Но вот уже почти месяц мисс Мелани ни в кого не влюблялась, и на вечере милорда Комптона, мисс Рейчел заметила это, мисс Хилл и вовсе была несколько скована и смущена, не поделилась с подругами своими впечатлениями о бале, ничего не сказала о молодых людях, наперебой приглашавших её, не сказала и о том, какое впечатление произвело её новое платье на публику. Но Рейчел знала, что подруга наделена открытым, живым нравом — и непременно завтра же обо всем расскажет.

Что до Эбигейл, то её сердце весь сезон оставалось абсолютно свободным, между тем странно росло её влияние в свете. Появившись в обществе впервые в числе многих красивых девиц, она не привлекла к себе особого внимания. Но вскоре, благодаря безупречному такту, умению держаться и уму она была признана одной из первых красавиц Бата. Эбигейл никогда не поднимала глаз на молодых людей, но предпочитала общество особ зрелых и разумных, и не потому, что такова была её тактика — ей подлинно было интересней с леди Блэквуд и леди Кейтон, чем с молодым Чарльзом Митчеллом, говорившим только о себе и своих лошадях. Но на некоторых глупцов равнодушие девицы к их блестящим достоинствам — почти провокация. Чарльз Митчелл, хотя до этого начал ухаживать за мисс Джоан Вейзи, остановил выбор на мисс Сомервилл.

Увы, ему отказали.

Спокойное безразличие в начале знакомства — безошибочный способ не только привлечь глупца, но и добиться уважения умного мужчины. Джозеф Прендергаст и Джордж Армстронг сразу обратили внимание на мисс Сомервилл, а так как реномэ девицы в глазах столпов общества было безупречным, матери обоих молодых людей одобрили выбор сыновей. Увы. Мистер Прендергаст был сочтен девицей транжирой — всего навсего из-за упоминания леди Блэквуд о ночных кутежах последнего, а мистер Армстронг был назван ловеласом — ему поставили в вину волокитство за несколькими девицами, среди которых была и мисс Вейзи.

Безусловно, как извечно существовали причины войн и то, что становилось поводом к ним, так и в делах любовных причина отказа может лежать весьма далеко от произносимых слов. Мисс Сомервилл не сумела полюбить ни одного из своих поклонников. Тётка тихо замечала ей, что если девица чересчур долго и придирчиво перебирает принцев на белом коне, рано или поздно будет довольствоваться конём без принца… Эбигейл кивала. Вообще-то она предпочла бы принца и без коня, лишь бы в нём было что-то, подлинно волнующее сердце…

Мистер Арнольд Хардинг тоже был влюблён в неё, но помятуя об отказах девицы предыдущим поклонникам, так и не решился сделать предложение. Его нерешительность была здравой — мисс Сомервилл не находила в мистере Хардинге ничего, заслуживающего внимания, однако, сам он, влюбившись, стал весьма невнимателен к мисс Вейзи, которой он, а точнее, его немалый доход, был весьма по душе…

Следующий поклонник не взволновал, но отравил ей сердце, ибо в мистере Джастине Камэроне поминутно проступала низость натуры, двуличие и развращённость. К несчастью, эти черты сочетались в нём с упорством в достижении желаемого, а мисс Сомервилл затронула его сердце вполне серьёзно. Приданное девицы, весьма солидное, никак не влияло в данном случае на Камэрона, и, понимая это, сам он считал, что его наклонность чиста и бескорыстна. Любая страсть толкает на ошибки, но на самые глупые толкает любовь. Он досаждал мисс Эбигейл своим вниманием и ухаживаниями, однако, смог добиться только того, что его едва терпели.

При этом у мисс Эбигейл Сомервилл были и другие проблемы. Её возненавидела мисс Вейзи, которая считала, что эта корчащая из себя умную горделивая особа отбивает у неё лучших женихов. Настоящая леди выражает своё отношение к сопернице лишь взглядом, но мисс Вейзи не относилась к их числу, и часто досаждала Эбигейл глупейшими язвительными замечаниями. Особенно мисс Джоан была рассержена тем обстоятельством, что все, делавшие Эбигейл предложение или ухаживавшие за ней, прежде были её почти официальными поклонниками, кроме того, все они были старшими сыновьями, а это обстоятельство всегда было для неё весьма значимым. Пожалуй, самым значимым.

…Сейчас, возвращаясь домой вместе с Эбигейл, Рейчел заметила, что подруга, всегда спокойная и безмятежная, чем-то расстроена. Она, закусив губу, всю дорогу молчала, глядя в ночь за окном, на мелькавшие фонари и огни карет, но, похоже, ничего не видела.

— Что-то случилось, Эбигейл?

Мисс Сомервилл поплотнее укуталась в шаль и улыбнулась.

— Нет, что могло случиться?

— Кого ты пытаешься обмануть? Я же вижу, что ты огорчена… Опять Джоан?

Мисс Эбигейл вздохнула и покачала головой.

— Да нет, она не досаждала. Меня… меня несколько беспокоит мистер Кейтон. Он испугал меня сегодня. В нём словно проступил Мефистофель.

— Он не нравится тебе? Ты, как и Джоан, находишь его некрасивым? Она даже сказала сегодня, что у него «завораживающее уродство»…

Мисс Сомервилл нахмурилась. Обычно она довольно безмятежно относилась к сказанному мисс Вейзи, не очень-то вслушиваясь в её слова и почти не замечая её самое. Но переданное Рейчел рассердило её.

— Джоан глупа, — раздраженно бросила она, но тут же и смягчилась. — У него в глазах — страдание, но там есть и душа. Знаешь, я все чаще замечаю, что у некоторых неординарных людей на лице — словно знак, печать избранности. Словно Бог отмечает души, сугубо дорогие для Него. Это, наверное, ложная мысль, ведь Господь любит всех, но все равно — есть ведь избранничество Иова, пророков, душ, истинно предпочтённых…

— Ты считаешь, что он — кто-то из них? — мисс Рейчел не скрывала улыбки.

— Я считаю его необычным, Рейчел. Но сегодня он расстроил меня. Помнишь, утром на пикнике твой брат сказал, что мистер Кейтон написал в какой-то работе нечто странное. Я спросила сегодня у Альберта, что именно там было написано. Кузен сказал, что аристократия, по мнению мистера Кейтона, есть проявление высоты мышления, а плебейство — его низости. Они делят на две неравные части душу каждого. В себе самом, считает мистер Кейтон, можно за день семикратно вычленить черты аристократа и столько же раз увидеть черты плебея…

— Ох уж эти умничающие мужчины! О чём это он? Ты понимаешь?

— Да…Это значит, что мистера Кейтона поминутно то вразумляет ангел Господень, то искушает Мефистофель… Сегодня он был во власти последнего…

— Бог мой, Эбигейл, прекрати ты это! Ведь слушать страшно!

Мисс Сомервилл вняла словам кузины и замолчала. Но это вовсе не означало, что она перестала размышлять. Однако теперь её мысли были чуть более приятными.

…С первой минуты встречи этот странный молодой человек, вобравший в себя черты отрешённого от суеты монаха, колдуна Мерлина и мрачного Мефистофеля, понравился ей. Она вдруг почувствовала, что он способен понять её. Он заговорил — и его чарующий глубокий голос околдовал её. Суждения его были глубоки, умны и серьёзны, и мистер Ренн тоже сказал, что мистер Кейтон — весьма умён. Она видела, что он чувствителен и восприимчив, и заметила, что бестактность мисс Вейзи задела его много сильнее, чем он показал. Он так побледнел тогда…

Позже, на пикнике, он держался со спокойным достоинством, не унижался ни до пошлых комплиментов, ни до праздного волокитства. Был искренен и прям, не старался понравиться или подчинить свои суждения общим правилам, ничуть не лицемерил… Он был непохож на людей света, неизменно скучных, воспитанных, лощеных и серых…

Но этим вечером он испугал её. Она увидела его случайно, на лестнице, по которой поднялась в столовую, с трудом отделавшись от мистера Камэрона, в поисках тёти, леди Блэквуд. Лицо мистера Кейтона было искажено и подлинно страшно. Она поняла, что он либо смертельно уязвлён чем-то, либо в ярости. Но что могло произойти? В танцевальной зале его не было — она несколько раз оглядывала танцующих. Он не танцевал. Что же могло произойти?

Эбигейл терялась в догадках. В столовой, обрадованная вопросом леди Кейтон, она постаралась сказать ему несколько приятных слов, но позже заметила, что это совсем не успокоило его. Он страдал. Что с ним? У неё заныло сердце. При этом мисс Сомервилл поняла, что подобный интерес и беспокойство о чувствах и огорчениях едва знакомого ей человека не может быть случайным. Она влюбилась в него? Трезво всё обдумав, сделала вывод, что весьма заинтересована этим мужчиной. Он понравился ей. Поняла она и другое — то, что с ней происходит — неразумно.

Но разве любовь имеет что-либо общее с умом?

Глава 9. «Ты же сам заметил, что я склонен к одиночеству…»

Энселму хотелось уединиться в своей спальне и спокойно обдумать двойственные события дня. Но едва он проводил мисс Сомервилл к Реннам, леди Блэквуд — к её карете, и сел в экипаж вместе с тёткой, у него снова стеснилось дыхание. До их дома было всего пять минут езды, но он испугался этих минут наедине с леди Эмили. Боялся её комментариев и суждений — резких и недвусмысленных. Он не хотел и слышать о мисс Вейзи.

Комментарий, тем не менее, последовал. Хоть и несколько странный.

— Бога ради, дорогой племянничек, не будь идиотом.

Глаза леди Кейтон и её племянника на мгновение встретились — и Энселм опустил глаза. Ему показалось, что он понял, о чём она, но едва оказался у себя, подумал, что чего-то не уразумел.

Если после первого афронта он злился, то сейчас чувствовал просто гнетущую тоску. В гостиной снова развернул рисунок мисс Сомервилл. Это был, безусловно, он: правильно схвачен абрис лица, безошибочно уловлена линия носа, устремленные куда-то глаза задумчивы. О чём он думал тогда? Он не помнил. Положив рисунок на каминную полку, Энселм прошёл в спальню. Полог кровати манил забвением, но он понимал, что его снова ждёт бессонная ночь.

На душе было пакостно. Он сам знал, что никогда не будет любим. Эта мысль угнездилась в нём с отрочества, с первых признаков пробуждавшейся мужественности, с первых же сравнений с ровесниками. За годы взросления он смирился с уродством, решил выбрать академические стези, ибо любил одиночество и погружение в полуночную мудрость тяжелых библиотечных фолиантов. Там, под готическими сводами оксфордских порталов, он полагал найти душевный покой, но внезапная смерть от воспаления легких старшего брата Льюиса вынудила его изменить свои намерения. Он стал старшим и единственным сыном, обязанным продолжить род и управлять огромным поместьем отца. Второе было просто: Кейтон имел деловую хватку, быстро разобрался в азах управления, и вскоре говорил с управляющим на равных.

Но категорически отказался оставить университет и жениться. Он ещё молод, неизменно заявлял он отцу.

Отец, человек властный и умный, не возражал тому, кто остался ему единственной опорой, но Энселм видел, что милорд Эмброз недоволен его решением. С высоты шестидесяти лет отцу казалось, что все молодые люди привлекательны, — уже тем, что молоды, и спорить с ним было бесполезно. Зимой между ними состоялся тяжёлый разговор. Отец настаивал на его женитьбе. Льюис тоже откладывал брак — и вот… Эта мысль убивала отца и он, часто в ночных кошмарах видя внезапную гибель последнего оставшегося ему сына, не мог понять причин его отказа от женитьбы. Энселм же, понимая, что не сможет сказать отцу то, что сказал тётке, молчал или отделывался второстепенными причинами, настаивал на желании закончить учебу, и лишь потом — избрать себе невесту.

Он видел, что расстроил отца, и удивился, когда узнал, что милорд увеличил его содержание и личные расходы в Мертоне едва ли не вдвое. Это был жест мягкости и великодушия, завуалированная просьба прислушаться к нему и постараться понять. Энселм мог устоять против любых угроз, они лишь окаменили бы сердце, но не против доброты, доброта всегда обезоруживала его. Но на сей раз Кейтон был скорее огорчён, чем умилён отцовским вниманием: оно требовало жертв, которых Энселм принести не мог. Колледж с его сословными предрассудками не унижал его достоинства, там он был равен остальным, а кое в чём и превосходил многих, но свет… Свет оценивал мужчину не только по его положению и состоянию, но и по первому впечатлению, которое он производил на женщин, ибо именно они создавали репутацию мужчины в обществе. И тут он проигрывал, а был болезненно самолюбив и проигрывать не любил.

И все-таки он внял просьбе отца и приехал на каникулы в Бат к тётке, — главным образом, чтобы убедиться в своей правоте. Он не собирался искать невесту, полагал втихомолку ублажить голод плоти, ставший в последнее время нестерпимым, посмотреть на высшее общество, убедиться, что смотреть там не на что, после чего — вернуться в Мертон. Но всё это, полагал он, даст ему возможность сказать отцу, что он старался исполнить его просьбу — но не получилось.

Но в итоге не получилось что-то совсем другое…

Мерзость дешевого ублажения похоти, и раньше-то угнетавшая, теперь и вовсе омерзела. Запах противной эссенции шлюшки Молли мерещился ему бессонными часами ночи, вплывал Бог весть откуда ядовитыми миазмами отравительницы Локусты. Общество же показалось занимательным: здесь были достойные и здравомыслящие люди, беседа с которыми, он чувствовал это, была бы ему интересна. Здесь куда как было на кого посмотреть, голова сразу пошла кругом, плоть взволновалась, затрепетала душа. По сравнению с этими женщинами грязные шлюхи, коими он вынужден был пробавляться, показались и вовсе отвратительными. Он алкал и жаждал красоты этих недоступных ему девиц, одурманивающей и щемящей, и, ощутив свою зависимость от неё, был тем сильнее унижен пренебрежением красивейшей. Он не закрывал глаза на то, что мисс Вейзи, видимо, дурно воспитана и не очень-то умна, но не скрыл от самого себя, что начал вожделеть её, едва увидел. Тем больнее было произошедшее у Реннов, и тем сильнее саднило душу от случившегося у Комптона.

— Мистер Кейтон, у меня нет права… Но, Бога ради, будьте осторожны. Мне показалось… чтобы вы там не декларировали… Мне кажется, что вы… Как это выразилась мисс Сомервилл? «Если доброта не удержит вас, пусть ум подскажет, что есть обстоятельства настолько ничтожные, что можно лишь рассмеяться…» Добряком он себя куда как не считал, это было просто нелепо, а ум подсказывал ему совсем иное… Ничтожным произошедшее ему не казалось. Он не умел делать небывшим то, что причиняло боль, а пренебрежение — открытое и явное — унижало достоинство. Умный человек может пренебречь чужим пренебрежением, но при чем здесь ум, когда саднит и кровоточит душа, когда задето самолюбие, и без того больное?

Забылся сном он только на рассвете.

В четверг, во втором часу пополудни, истомлённый и измаявшийся, Кейтон направился на прогулку к Лэнсдаунскому холму, долго бродил по огромному саду возле Бекфордовой башни и, наконец, поняв, что прогулка не успокаивает, но ещё больше утомляет его, присел на скамью. Начала болеть голова, давило на глаза, сковывала слабость. Энселм запрокинул голову — но ему не полегчало, наоборот, спазмы усилились. Несколько минут он просто тихо сидел, откинувшись на спинку скамейки, надеясь, что боль отступит. И казалось — голова начала проходить.

Вдали вдруг послышались голоса, показавшиеся Кейтону знакомыми. Точно. Мисс Мелани Хилл в той же темно-зеленой амазонке, в которой она была на пикнике, шла по аллее. Её сопровождал мистер Остин Роуэн, который тихим и размеренным голосом выражал категорическое несогласие с её мнением, уверяя, что она абсолютно неправа. Выражение лица мисс Хилл было двойственным, чувствовалось, что она злится, но почему-то не решается возразить.

— Только безупречное поведение, сторого следование приличиям и безукоризненный такт создают девице репутацию твердую и беспорочную, любое же, даже минимальное отклонение от предписанных норм осуждаются. Посмотрите на мисс Сомервилл. Вот образец поведения.

Мисс Хилл пожала плечами.

— Эбигейл — само совершенство. С этим никто не спорит. Но мне непонятно, почему вы, мистер Роуэн, не скажете этого ей самой, а вместо этого высказываете мне ваше собственное неудовольствие моим поведением. Если хотите, я непременно передам мисс Сомервилл ваши комплименты по её адресу, но кто дал вам право порицать меня? До этого вы крайне резко отозвались о поведении мисс Вейзи, а теперь взялись за меня? Но кто поставил вас судьей?

Остин был несколько смущен.

— Я вовсе не осуждаю вас. Я сказал, что поведение мисс Вейзи бестактно, и не думаю, чтобы вы сами придерживались на этот счет другого мнения. Она совершенно не умеет считаться с чувствами окружающих, эгоистична и глупа. В равной степени я отметил, что ваша подруга мисс Сомервилл держится безупречно. И только.

— Да, вы это сказали. А потом до конца вечера изводили меня бестактными замечаниями — уже на мой счет. И улыбаюсь-то я слишком часто, и платье мое ужасно, и танцую я плохо, и вести себя не умею! Что ж, приличия требуют, чтобы мы спокойно выслушивали суждения на свой счет. Будем считать, что я вас выслушала. Благодарю. А теперь, простите, мистер Роуэн, мне нужно в лавку. — Разозленная юная леди быстрым шагом направилась по аллее в сторону Ферри-стрит.

Мистер Роуэн, однако, хоть и был обескуражен, не позволил сбить себя с толку.

— Я вовсе не говорил того, что вы мне приписываете. — Он торопливо догнал мисс Мелани. — Я, возможно, выразился излишне резко, но я не имел в виду ничего дурного…

Их голоса затихли в прогале аллеи. Кейтон ещё около четверти часа сидел в молчании, но голова не проходила, в висках кололо, трудно было даже дышать. Только что увиденная сцена не задела его самолюбия — о нём не было сказано ни слова, но сама свобода Роуэна в обращении с юной леди, за которой, как понял Кейтон, он намерен был ухаживать, раздражила. Он себе такого позволить не мог.

В глубине сада он неожиданно снова заметил Остина Роуэна, теперь с Ренном. Кейтон понял, что Роуэн проводил мисс Хилл домой и там, видимо, встретил Альберта. Не видя его, они взволнованно беседовали о чём-то, причём, как заметил Энселм, Роуэн был огорчен чем-то, Ренн же пытался его успокоить.

— Да нет же, Остин, ну что ты! Это тебе мерещится. В помине того нет.

Роуэн покачал головой.

— У меня есть глаза.

Ренн доброжелательно и мягко улыбнулся.

— С этим я не спорю, но видят они то, чего нет.

Тут по саду гулкими волнами прокатился бой часов аббатства, пробило два, и Остин попрощался с Ренном. Кейтон понимал, что если Ренн двинется к дому, то обязательно столкнётся с ним, но не стал уклоняться от встречи.

Он заметил, что при виде его на лице Альберта проступило всегдашнее мягкое выражение, странно нежное и чуть виноватое, неприятное Кейтону своей заискивающей слабостью, но он был слишком больным и безразличным, чтобы рассердиться. Ренн поприветствовал его.

— Рад, что встретил тебя. Я хотел было зайти к леди Кейтон. Сегодня вечером у мисс Хилл вечеринка, мисс Мелани настаивает, чтобы ты пришёл. — Он протянул ему приглашение.

Кейтон бесстрастно взял карточку.

— Не обещаю. Я не спал ночь и мне не по себе.

Альберт бросил быстрый взгляд на приятеля, заметил тёмные круги под глазами и бледные губы Кейтона, поняв, что тот не солгал ему. Несколько минут молчал, размышляя про себя, но все же, судорожно вздохнув, сказал:

— Я хотел попросить у тебя прощения за понедельник, Энселм. Не думаю, что ты не понял сам… Мисс Вейзи — особа весьма вульгарная, и лишь её отдаленное родство с миссис Хилл заставляет мисс Мелани и мою сестру терпеть её общество. Но пока я здесь — вход в мой дом ей будет заказан.

Кейтон высокомерно усмехнулся.

— Это за то, что назвала меня уродливым троллем? Она просто непосредственна и естественна, Ренн. Меня даже пленила её безыскусная простота и прямолинейность. К тому же, она, видимо, просто честнее прочих и говорит вслух то, что другие думают про себя. За честность нельзя укорять, дорогой Альберт, скорее, она достойна похвалы.

Ренн вздохнул. В этом был весь Кейтон, изломанный, кривляющийся, извечно искажающий слова и перекашивающий их смысл ложными значениями. Альберт понимал, что слова сокурсника скрывают боль унижения, но предпочёл бы откровенный гнев этому кривлянию.

Но на такую откровенность Кейтон способен не был. Между тем сам Энселм хотел было расспросить Ренна о мисс Сомервилл, но припомнив, как та настойчиво пыталась в тот день утешить его и её слова на балу, поморщился и ни о чём не спросил. Он снова почувствовал себя напряжённым, больным и усталым, и уже пожалел, что не избежал встречи с Ренном.

— Энселм… — Ренн помедлил, собираясь духом, и наконец решился, — мне бы хотелось… За эти годы как-то не получилось…Я всегда хотел… Мне бы хотелось, чтобы мы… были друзьями. Чтобы доверяли друг другу.

Кейтон смерил его недоброжелательным взглядом и пожал плечами. Дружбы не просят. Она или складывается, или не складывается.

— Ты же сам заметил, что я склонен к одиночеству. — Он резко поднялся. — Мне пора. Не обещаю, но может, вечером зайду, — бросил он на прощание, стараясь чтобы на лице не проступила злость.

Слова Альберта разгневали его. Обвинить его в недостатке доверия! Им ли говорить о доверии! Идеально вежливые девицы, прекрасно воспитанные молодые люди…которым абсолютно наплевать на него, но которые упорно делают вид, что весьма рады видеть его! Доверие! Какого доверия Ренн ждёт от него? Неужели он может думать, что Энселм когда-нибудь откроет душу этому простаку? По дороге Кейтон остановился у Бювета. Везде сновали разряженные женщины и холёные мужчины, смеялись, шутили, чуть заметно флиртовали.

Он поморщился. Голова мучительно болела, давило виски, тяготила боль под грудиной. Надо успокоиться, что с ним, в самом-то деле? Казалось, в голове вращается огненный колючий шар и перекатывается в мозгах… Будь всё проклято, горестно подумал он.

В эту минуту Кейтон вдруг увидел мистера Джастина Камэрона, который шёл с утончённой девицей в платье цвета лепестков шиповника. Шляпка девицы закрывала лицо. Кейтон хотел было подойти поздороваться, но передумал, заметив нервный и напряжённый взгляд приятеля на девушку. Было видно, что эта встреча важна для него: руки его нервно дергались, он что-то торопливо объяснял, сыпал словами, то и дело ударяя себя пальцами в грудь, но девица походила на мраморную статую и молча слушала его, держа в руках изящный серый зонтик. Кейтон залюбовался тонкой фигуркой в нежно-розовом платье, оттенённом серыми пояском, ботинками и зонтом. На серой шляпке розовело перышко. Изысканная прелесть костюма заставила его желать увидеть и лицо девицы, но они удалялись в сторону собора, и вскоре затерялись в расфранченной толпе.

У Камэрона хороший вкус, вяло подумал Энселм, и снова почувствовал, как наваливается на него свинцовая тяжесть головной боли, о которой, наблюдая за ухаживаниями дружка, на время сумел забыть. Тяжело поморщился и решил вернуться домой. Может быть, снова удастся заснуть?

Энселм поплёлся напрямик к дому через небольшую улочку с изящными фонарями, и тут замер, сжав зубы. Что за искушение, ей-богу… Центр Бата был небольшим пятачком, столкнуться здесь с кем угодно было весьма просто, но почему он не мог обойти квартал? Навстречу мистеру Кейтону шла мисс Вейзи с какой-то особой средних лет, одетой дорого, но довольно безвкусно. По счастью, право поздороваться и тем признать знакомство принадлежало леди, а не джентльмену, мисс же Вейзи не утрудила себя приветствием и, бросив на него презрительный взгляд, прошла мимо. Несколько минут Кейтон смотрел ей вслед, потом опомнился и поспешил домой.

Дома со стоном повалился на постель. Виски сжало кольцом и стягивало, как гароттой. Он не выдержал и застонал, трясущейся рукой вцепившись в одеяло. Тёткин дворецкий, видимо, сказал хозяйке, что вернулся молодой господин, и она появилась в гостиной. Одного взгляда леди Эмили хватило, чтобы переполошить весь дом. Забегали служанки, Энселма заставили откинуться на подушку, наложили на голову горячий компресс, начали чем-то отпаивать. Сопротивляться у него не было ни сил, ни желания, он плавал в вязком мареве полусна-полубреда, потом — неожиданно уснул.

Пробуждение было блаженством. Солнце клонилось к закату, он проспал несколько часов, и проснувшись, ощутил холодную ясность головы и легкость дыхания. Ничего не болело. В гостиную заглянула тётка.

— Ты напугал меня, малыш. Ничего не случилось? Ты был бледней мертвеца.

— Просто что-то с головой. Я не спал ночь.

Она смерила его спокойным и чуть укоризненным взглядом, словно говоря, сколь глупо с его стороны страдать бессонницей и мягко спросила:

— Может, тебе прогуляться?

Кейтон с сомнением посмотрел за окно, потом вспомнил, что приглашён Ренном к мисс Хилл. Вечеринка без затей — это то, что надо, подумал он, и сказав леди Эмили, что зван сокурсником к мисс Мелани Хилл, приказал подать сюртук.

Он не сомневался, что его не ждут, но был только рад этому, ибо не хотел привлекать к себе внимания. Блаженная безболезненность проступила в нем коротким умиротворением, он надеялся скоротать время до ночи в тихом обществе.

Глава 10. «Эта песня о маленьком горбуне, певце и музыканте, который тщетно мечтал о любви красавицы и умер от тоски…»

Кейтон обманулся во всех своих ожиданиях. Мисс Мелани встретила его на пороге, радостно улыбаясь, сообщила, что мужчин ещё нет, и, схватив его за запястье, потащила в залу. В гостиной было шумно: мисс Ренн разучивала новую песенку, мисс Тиралл подыгрывала ей на рояле, мисс Сомервилл читала при свечах. Она была странно непохожа на себя, её лицо казалось выточенным из опала и слоновой кости, а новое розовое платье только оттеняло сияющую белизну её гладкой и чистой кожи. Она улыбнулась и поднялась ему навстречу, словно Афродита из пены Адриатики.

Он тоже улыбнулся.

Он с улыбкой отвесил поклон мисс Сомервилл.

Едва он начал свой экспромт, как музыка смолкла — мисс Энн перестала играть. Умолкла и мисс Рейчел. Голос Кейтона всегда был красив, а сейчас, когда он был прекрасно настроен и очарован девичьей красотой, звучал как чародейное пение сирен. Когда он умолк, то сам поразился повисшему молчанию, испугался, не сказал ли он, упаси Бог, чего-то недопустимого? Он на минуту растерялся. Губы его чуть дрогнули, взгляд смягчился.

— Надеюсь, вы простите мне, мисс Сомервилл, мою фамильярность, она была продиктована поэтическими законами… Я не хотел вас обидеть…

Но он ошибся. Девицы не заметили его поэтической вольности, но были очарованы его экспромтом. И не только им.

— Бог мой, какой у вас голос… — загоревшимися глазами посмотрела на него мисс Рейчел, не давая ответить Эбигейл, — мне показалось, я в заколдованном лесу Мерлина…

Энселм пожал плечами и рассмеялся. Сейчас он чувствовал себя гораздо свободней, чем в гостиной Реннов и на пикнике. Девицы эти, и он уже понял это, были безупречно воспитаны и весьма деликатны, ничем его не задели. Кейтон не ждал от них подвоха или унижения, а прекрасное самочувствие вдохновляло его самого. Он полностью расслабился.

— Было бы уж совсем несправедливо, мисс Рейчел, если бы уродство в человеке ничем не восполнялось и не искупалось. Должен же я иметь хоть что-то, приятное дамам.

— Нос мистера Комптона вдвое больше вашего, но вы о нём и не обмолвились… — проронила несколько досадливо мисс Эбигейл.

Он не понял её.

— Что?

— Нe that has a great nose thinks everybody is speaking of it… Тот, у кого большой нос, думает, что все только об этом и говорят.

Он понял. Усмехнулся.

— Это рассуждение здравое, мисс Эбигейл, но это суждение красавицы, о которой говорят лишь «как она красива»…

Мисс Ренн надоели их препирательства.

— Вы поёте, мистер Кейтон?

Он улыбнулся.

— Меня учили, но не увлекли. Мой учитель пения за неверно взятую ноту лишал меня лакомств за ужином, и я быстро возненавидел— и педагога, и его чёртовы рулады, а закончил тем, что опрокинул на рояль вазу с цветами, правда, не по злобе, но по неосторожности, когда погнался через гостиную за нашим пуделем Бандитом…

На самом деле Энселм петь любил. Однажды брат привёл его в небольшую пещеру в версте от дома. Там, под высокими сводами, странно отдавался, казалось, прыгая по стенам, каждый звук. Льюис неожиданно попросил его спеть церковный псалом — и Энселм сам поразился звучанию своего голоса. С тех пор часто приходил сюда один и всегда пел, надеясь заворожить голосом королеву фей… Но не сумел, Титания не появлялась.

— А дуэт из «Севильского цирюльника» вы знаете? — глаза мисс Ренн горели.

Энселм поднял глаза к небу и развёл руками, давая девице понять, что готов спеть с ней не только Россини, но и всё, что она пожелает, наслаждаясь свободой от проклятой головной боли и воцарившимся в душе покоем. Мисс Энн заиграла, он взял ноты, вступил со второго такта, не заметив, что к ним подошла и мисс Сомервилл.

Но дуэта не получилось. Мисс Ренн на первом же куплете с досадой отбросила ноты и заявила, что он поёт как Орфей, и всем сразу понятно, что у неё ужасный голос! Мисс Ренн лукавила. Её голос был приятен, но он подлинно не шёл ни в какой сравнение с голосом Энселма, чарующим и колдовским. Кейтон покаянно повесил голову, и пообещал в следующий раз сфальшивить.

Все рассмеялись. Мисс Сомервилл, подойдя ближе, спросила, давно ли он пишет стихи? А он их не пишет, пояснил он, просто иногда случайные впечатления, как кремень из кресала, высекают из него поэтические строки.

Энселм присел рядом с Эбигейл.

— Поэзия разлита в жизни как цветовые мазки на холсте, если я в духе, то улавливаю утонченные ароматы, нотную гармонию — и мне хватает. Аромат ваших духов вдохновил меня. Я люблю запах лимона и мяты.

— Лимона в них нет, — насмешливо прокомментировала мисс Рейчел, — там мелисса, вторая нота — магнолия, а третья — ваниль и лавр. — Она состроила насмешливую рожицу. — Будете знать, как демонстрировать преимущество в пении!

Кейтон шутовски развёл руками.

Альберт говорил мне, мисс Рейчел, о ваших способностях, но я и поверить не мог….

Ему не дали договорить. Мисс Сомервилл и мисс Ренн, восхищенные его экспромтом, изумленно переглянулись.

— Какой у вас талант, мистер Кейтон!

Энселм рассмеялся. Ритмическая речь нравилась ему, он изучал и античное, и современное стихосложение, но ничего талантливого здесь не видел. Он иногда часами претворял свои мысли в гекзаметры.

— А при чём тут ворожба? — Удивленно поинтересовалась Мелани, которая тоже с изумлением смотрела на Энселма.

— Laurus nobilis? Благородный лавр? Древние римляне сжигали сухой лист лавра, мисс Мелани, предварительно написав на нём имя недруга, которого хотели погубить, листья лавра использовались при ворожбе, слыли средством, привлекающим удачу и отгоняющим злые силы, духов подземного царства. Из лавра делали трости, оберегавшие путника от порчи. В Древней Греции и Риме ветки лаврового дерева прибивали над входными дверьми и клали в детские колыбели от сглаза. Считалось, что лавр отклоняет молнию… Кусочек лаврового дерева прикрепляли за ухом, чтобы не опьянеть. Но это пустое суеверие. Я пробовал — всё без толку, — он снова развёл руками как паяц комедии дель-артэ, если выпивал больше двух бутылок — всё равно пьянел…

Девицы рассмеялись.

— А что не к чему вдыхать влюблённым? — всерьез заинтересовалась его экспромтом мисс Хилл.

— Считается, что запах ванили — афродизиак, — пояснил он, заметил, что мисс Сомервилл порозовела, но мисс Мелани с необычайным простодушием спросила, что означает это слово?

Теперь смутился он, но мисс Эбигейл проронила, что объяснит ей это после. Тут раздался стук в дверь — пришли мужчины, Ренн принёс какие-то книги, мистер Остин Роуэн едва войдя, бросил взгляд на девиц, мисс Ренн тепло приветствовала его, но мисс Хилл отвернулась, из чего Кейтон понял, что они так и не помирились после размолвки в парке, но тут вошли Эрнест Сомервилл и Гордон Тиралл, внесли саквояжи. Кейтон не знал, чьи они и кому предназначены, но из разговора понял, что Эрнест Сомервилл завтра уезжает в Лондон, а оттуда — в Кембридж.

— Мы встретили на Ройал-авеню мистера Комптона и мистера Беркли, — пояснил Ренн причину опоздания, — милорд Беркли сказал, что завтра начнет рассылать приглашения. Ну а вы тут как? Не скучали?

— Мистер Кейтон не дал нам такой возможности. Почему вы не сказали, мистер Ренн, что он столь восхитительно поёт? — восторженно закатила глаза мисс Хилл.

Мистер Роуэн поздоровался с ним спокойно и доброжелательно, но при этом бросил на него странный взгляд, в котором было что-то подозрительное, точно Остин тоже недоумевал, не болен ли он? Ренн тоже заметил Кейтона в углу гостиной. К его чести, если дневной разговор и оставил в нём чувство обиды и горечи — оно не проявилось. Он улыбнулся.

— Рад, что ты пришёл. Как самочувствие?

— Меня спасла леди Эмили. Какое-то из её снадобий оказало волшебное действие.

— Ты и вправду выглядишь лучше. Днём ты был так бледен…

— Тётка выразилась ещё откровенней. По её словам, я походил на мертвеца. — Кейтон вспомнил сцену в парке и ему почему-то стало неловко перед Ренном. Зря он обиделся на него, и желая сгладить впечатление, возможно, произведённое его резкостью на Альберта, негромко добавил, — такой боли уже несколько лет не помню. Не пойму, что со мной было, казалось, череп лопнет…

Тут раздался новый стук в дверь и, к удивлению Кейтона, вошёл Джастин Камэрон. Энселм знал, что они знакомы с Ренном и знал, что мистер Камэрон не нравится Альберту. Что привело его в дом? Было заметно, что Ренн отнюдь не пришёл от этого визита в восторг, но приветствовал гостя достаточно любезно.

Поведение мистера Джастина Камэрона, обычно несколько развязное, было теперь безупречным, при этом Кейтон с удивлением заметил, что Джастин несколько робеет, точнее, странно напряжён и скован. Впрочем, ему не пришлось долго наблюдать за приятелем, ибо девицы затеяли игру в кадриль, куда мисс Мелани посадила и его.

Мистер Эрнест Сомервилл ушёл собираться в дорогу, Альберт о чём-то тихо беседовал с мистером Гордоном Тираллом, а Камэрон подсел к мисс Сомервилл, которая устроилась с книгой у камина. За игрой и девичьими шутками Энселм всё же заметил, что мисс Эбигейл чем-то удручена, и слова мистера Джастина Камэрона вызывают у неё почти нескрываемое раздражение, но она пытается быть вежливой. Мистер же Роуэн спокойно сел в кресло напротив рояля и, не принимая участия в игре, с доброжелательной улыбкой смотрел на девиц.

Вскоре мисс Энн Тиралл отошла к дивану, и там вскоре оказался и Альберт. У Кейтона сжалось сердце от новой досады: он сразу угадал значение взглядов этих двоих — безмолвное, но красноречивое. Ренн влюблен. Влюблена и мисс Энн. На миг Кейтону стало горько, но он преодолел искус зависти и досады, с чем невольно помогла ему справиться мисс Хилл. После карточной игры мисс Мелани, хитро глядя на мисс Рейчел, предложила мистеру Кейтону спеть — одному. Он покорился, радуясь возможность отвлечься, и исполнил одну из тех итальянских баллад, сладость мелодики которых говорит слушателю о страстных поцелуях, о неге и любви, даже если он не понимает ни строчки на языке великого Петрарки. Разговоры смолкли. Роуэн смотрел на него с нескрываемым интересом: он не знал, что Энселм столь хорошо поёт. Кейтон сам чувствовал, что сегодня в ударе, голос звучал удивительно, раскрываясь во всей полноте, ему казалось, нет ноты, недоступной ему…

— Какая прелестная любовная песня… — воскликнул мистер Тиралл, едва он закончил.

Остин Роуэн смотрел на Кейтона изумленно.

— Какой голос… Я не знал, что ты так одарён…

Энселм хотел было ответить, не успел.

— Эта песня совсем не любовная, — услышал он и вздрогнул, словно очнулся, с удивлением повернулся с мисс Сомервилл и смерил её недоверчивым и чуть растерянным взглядом.

— Бог мой, мисс Эбигейл, вы и по-итальянски понимаете? И о чём же эта ария?

— Эта песня о маленьком горбуне, певце и музыканте, который тщетно мечтал о любви красавицы и умер от тоски. А на балу, где он играл, ничего о том не знали, и кричали: «Где же наш певец? Пусть он споёт нам о любви…»

Она поняла всё весьма точно, но Кейтону не понравилось это понимание. Он подлинно любил эту трогательную венецианскую канцону, она, как ему казалось, была о нём самом, но чтобы это понимали другие? Он поморщился. Ему показалось, что его публично раздели. Кейтон снова торопливо заиграл и запел, — на сей раз шутовскую французскую песенку о радостях жизни. Она была в одном из куплетов довольно скабрезна, и Энселм целомудренно опустил раблезианский катрен, опасаясь чрезмерно обширных познаний мисс Сомервилл. Вдруг девица и по-французски понимает? Мисс Эбигейл встала и обошла рояль, став там, где сияли свечи в большом напольном канделябре.

Когда он смолк, она неожиданно спросила:

— Но вам ведь не нравится эта музыка, да?

Кейтон с удивлением посмотрел на неё. Что она имела в виду? Да, сам он любил лишь средневековую аскетическую, монастырскую музыку, будоражившую его нервы так же, как страницы некоторых древних латинских книг. Музыку же итальянских опер с их слащавой плебейской прелестью терпеть не мог. Не любил и французские куплеты — песни легкомысленных и пустых людей. С удовольствием вспоминал немногие концерты камерной музыки, где слушал Бетховена. Любил и песни Шуберта. Эта музыка пробирала до мозга костей, оживляла боль, тоску, терзания. Она шла из самых глубин духа и пленяла скорбью, в этой отчаянной и стонущей музыке было нечто, переворачивавшее душу, и когда она, как отходная молитва, на миг умолкала, в мозгу его раздавалось низкое чтение псалмов и звон колокола…

Но об этом он говорить не мог — да и не хотел. Зачем?

Он предпочёл отшутиться.

— Я привередлив, мисс Сомервилл, сегодня мне нравился одно, а завтра другое…

— У нашей Эбигейл тоже извращенный вкус, — кивнула мисс Хилл, — то мотеты и мадригалы Орландо Лассо, то псалмы Бенедетто Марчелло, то оратории Джакомо Кариссими, Николо Жомелли и Никола Порпора, то гимны Франческо Дюранте… Нет, что бы как все…

Кейтон изумленно замер, но быстро опомнился и спел по просьбе мисс Рейчел арию Фигаро, заметив, что мисс Сомервилл смотрит на него внимательно и пристально. Ему почему-то стало тоскливо. Он походя отметил на себе взгляд Роуэна, брошенный исподлобья, почти украдкой. Остин, заметив, что тот смотрит на него, перевел взгляд на мисс Хилл. Сам Кейтон заметил, что на него самого время от времени бросал взгляды и мистер Камэрон — взгляды недоумевающие, пристальные и злые. Энселм уже начал понимать, что привести Камэрона в дом могла только склонность к какой-либо девице — ибо с Ренном он был почти незнаком, и ни разу не заговорил с Тираллом. Судя по тому, что ни одна из девиц не уделяла ему серьёзного внимания — было понятно, на кого бы не было направлено чувство Джастина — оно невзаимно. Но сам Камэрон никого, кроме мисс Сомервилл не видел.

Стало быть… Впрочем, додумать Кейтон не успел — девицы настойчиво требовали от него новых песен.

Глава 11. «Кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному…»

Между тем происходящее в гостиной Хиллов всерьёз раздражало мистера Камэрона. Он никоим образом никогда и предположить бы не мог, что этот урод Кейтон может сойти за светского человека. Джастин несколько раз обращал внимание на его приятный голос, но полагал, что это не Бог весть какое достоинство. То, что этот уродливый тролль наделён столь божественным даром пения, было для Камэрона неприятным сюрпризом. Не менее досадным обстоятельством оказались способности к языкам, коих он сам был лишен начисто. К тому же, сукин сын, оказывается, не лез за словом в карман, был весьма образован, совсем неглуп и весьма красноречив. При свечах он был похож на Мерлина, во всяком случае, ничего отталкивающего в нём не было.

Но все это ничуть не заинтересовало бы Джастина, тем более, что Кейтон вроде бы не собирался переходить ему дорогу, но он не мог не заметить интереса мисс Эбигейл к Энселму, и он-то взбесил до дрожи. К несчастью, ему самому никогда не удавалось надолго привлечь её внимание, она лишь вежливо выслушивала его, роняла несколько учтивых фраз и умолкала, никогда не затрудняя себя поиском тем для разговора. Он понимал, что нелюбим. Но одно дело — спокойное понимание, что некая девица не находит тебя интересным и заслуживающим внимания, — здесь надлежало просто ретироваться, но совсем другое — когда эта чёртова красотка сводит тебя с ума…

Камэрон был влюблён.

Сам он, не задумавшись, увёз бы девицу, если бы не три обстоятельства — братец мисс Эбигейл, великолепный стрелок, мог продырявить ему шкуру с сорока ярдов, родственные связи опекунши Эбигейл леди Блэквуд были огромны и, наконец, характер самой девицы, которая могла и после увоза отказаться выйти за него, и тогда… это могло стоить двадцати лет заключения в Тауэре.

В разговоре с дружками он отозвался о ней пренебрежительно, опасаясь, что Райс может заметить красоту мисс Эбигейл, а соперничества с красавцем Клиффордом Джастин опасался всерьёз. Но тот, по счастью, укатил по каким-то делам в Бристоль. Однако, Камэрон и помыслить не мог, что конкуренцию ему может составить этот чертов кобольд Кейтон, чья физиономия отнюдь не отличалась красотой! Вдобавок, Камэрон побаивался Кейтона куда больше, чем Райса, ибо знал его ещё по школьным потасовкам. Райс дрался до первой крови, Кейтон — пока на нём не повисали трое и не оттаскивали, ибо мог забить противника насмерть. Глупо думать, эти свойства исчезли с годами. Но куда больше силы Кейтона, Камэрон опасался нрава Энселма: этого человека нельзя было делать врагом.

Мистер Камэрон мог бы попытаться поговорить с Кейтоном, но видел, что говорить не о чём — Кейтон развлекал девиц, но, похоже, ни на что не претендовал. Говорить же с мисс Эбигейл было бессмысленно — она могла и просто попросить оставить её в покое. Все эти мысли отяготили Камэрона, но он не видел выхода, сколь не искал его. Через полчаса Камэрон стал прощаться и ушёл, и Кейтон снова заметив, что с его уходом лицо мисс Эбигейл просветлело, подумал, что его приятель едва ли был искренним с ним и Райсом, когда назвал этих девиц «чопорными красотками»…

Уход мистера Камэрона не стал поводом для огорчения и даже не был замечен девицами, между тем на рояле Кейтон неожиданно заметил книгу, на которую натолкнулся когда-то в своём домашнем собрании. Это была прескверно изданная переписка Абеляра и Элоизы и «История моих бедствий» самого Абеляра. Сам Энселм прочтя её ещё в незрелые годы — презрительно поморщился. Если это история великой любви — то что тогда история мерзости и глупости? Кейтон бросил загадочный взгляд на девиц — кто из них мог бы читать эту книгу? Почему-то он решил, что это мисс Сомервилл — именно её он постоянно видел читающей.

— Вы уже прочли это, мисс Сомервилл?

Тут с кресла поднялся Остин Роуэн и подошел к роялю. Он не стал вмешиваться в разговор, но внимательно посмотрел на книгу.

— Мисс Сомервилл, едва ознакомившись с записками великого концептуалиста, назвала его негодяем, а прелестную племянницу каноника Фулера — дурой, — деловито сообщила ему мисс Хилл.

Мистер Роуэн тоже внимательно слушал мисс Хилл, чуть наклонив голову. Энселм подавил растерянный смешок.

— Вы, стало быть, полагаете, мисс Эбигейл, что там не было никакой любви?

— Это за то, что назвала меня уродливым троллем? Она просто непосредственна и естественна, Ренн. Меня даже пленила её безыскусная простота и прямолинейность. К тому же, она, видимо, просто честнее прочих и говорит вслух то, что другие думают про себя. За честность нельзя укорять, дорогой Альберт, скорее, она достойна похвалы.

— Мне показалось, что там не было истинной любви… — обронила мисс Сомервилл. — Он, поставленный перед выбором: брак или скандал — выбрал брак, но брак означал для него конец карьеры — и он выбрал не брак, не любовь, но тайный брак и карьеру. Лживый и распутный, он всегда выбирал самые неблагородные, самые низкие и легкие пути, жертвовал всеми, кто любил его и доверял ему. Если Элоиза не понимала, что её совратил негодяй — она была совсем не так умна, как говорят, но если понимала — любовь к такому ничтожеству чести ей не делает.

С этим Кейтон не спорил.

— Тайны человеческой души велики, мисс Сомервилл, а любовь — самая недоступная из тайн. Я сам неоднократно думал, что любовь — загадка, она озаряет неугасимым светом личность, но может облечь романтическим ореолом и кучу конского навоза. Но что делать? Любовь травами не лечится.

— Кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному. Но Элоиза любила человека недостойного.

— Если любовь велика, все другие соображения умолкают, Гейл, — назидательно сказала мисс Мелани.

— Великая любовь может пробудиться только великими достоинствами. А если любить нечего — любовь будет ничтожной, чтобы она о себе не думала. Вы не согласны, мистер Кейтон?

Энселм пожал плечами. Он вообще-то не любил разговоры о любви.

— Не знаю, мисс Сомервилл. Я несведущ в этих вопросах, но, по-моему, любви нужно избегать. Я удивляюсь, когда слышу о радостях любви. Любовь, в сущности, не знает осуществившихся чаяний. Либо она становится обыденностью и вовсе исчезает, либо… чревата отсутствием взаимности, болью потери, скорбью измены — такая мука и столько печали… Овидий прав, страдания, неразлучные с любовью, бесчисленны, как раковины на берегу морском… Я боюсь любви.

Мисс Хилл недоумённо посмотрела на Кейтона.

— Тот, кто никогда не искал ни дружбы, ни любви, в тысячу раз беднее того, кто их утратил.

— Лучше быть бедным, чем несчастным, мисс Мелани. Уединение спокойнее и полезнее. К тому же ни в одном человеке способности не раскроются до тех пор, пока он не научится жить в уединении. Чем больше уединения, тем человек сильнее…

— Я слышала высказывания многих ученых мужей, утверждающих то же самое, и их величие подтверждает их правоту, но зачем вам нужна сила? Как вы используете её в вашем одиночестве? Или вы говорите о силе духа, которая позволит прожить без любви и без дружбы? — мисс Мелани недоумевала.

— Я говорил скорее о силе интеллекта, о стремлении постичь потаённое и незнаемое…

— Значит, вы не верите в любовь, не верите в дружбу… Видимо, как сейчас модно, не верите и в Бога. Во что же вы верите? — изумилась Мелани.

Кейтон заметил, что мисс Сомервилл смотрит на него очень внимательно и тоже ждёт его ответа. Он улыбнулся.

— Это не совсем так, мисс Хилл. Атеизм — это вера в то, что всё, в сущности, мертво и бездушно, это одухотворение смерти и омертвение духа. А я… всё же… люблю жизнь. К тому же однажды в Мертоне я пережил странную ночь. Засиделся в библиотеке, устал, отложил книгу, и тут стал набрасывать какие-то строчки, те, что приходили в голову. И вдруг ощутил нечто… необъяснимое. В ту минуту во мне был Бог. Точнее сказать не сумею. Но это ощущение…оно… испугало. Я ощутил свою мощь — и сразу — смертность. В этом было немного гордыни, но скорбь… скорбь была безмерней…

Я быстро поднялся, собрал книги и заспешил домой. Проходил мимо храма, и тут неожиданно, хоть и был уверен, что двери заперты, толкнул их. Они тихо открылись. Я никогда не был там в такое время — вне службы, без освещения старый готический храм казался незнакомым. Но страх мой здесь прошёл, я успокоился и вдруг пришло новое ощущение… — глаза его на мгновение померкли, — теперь я был в Боге. И на мгновение проступила… вечность. Я был вечен, неуничтожим, бессмертен, нетленен. Продолжалось это недолго… но такие минуты незабвенны и неизгладимы. Я не хочу быть атеистом, мисс Хилл. Атеистам и не снились такие мгновения… Если вселенную лишить Бога, что же останется? Отчаяние. Пустота. Ничтожество. Пошлость… Я не одержим верой, не фанатик и не догматик, но если я боюсь любви, то в Бога я хочу верить, мисс Хилл…

Девицы выслушали его молча и переглянулись. Мисс Сомервилл тихо обронила:

— Пока вы боитесь любви, это желание будет неисполнимым…

Он промолчал.

— Ни один смертный не защищен от любовных мук, — проронил мистер Остин Роуэн, глядя на девиц почти не мигая. — Страсть может воспламенить как глупца, так и ученого, как простолюдинку, так и королеву. Кто над ней властен?

Мисс Сомервилл, заметив, что Кейтон не ответил ей, с улыбкой, которая тронула губы, но оставила грустными глаза, заметила:

— Мистер Кейтон немного похож на колдуна и, хоть и отрицает свою склонность к чародейству, наверное, знает эту тайну — быть неподвластным любви.

Кейтон рассмеялся.

— Колдунам, владевшим бесовскими чарами, удавалось не столько избегать любви, мисс Сомервилл, сколько, наоборот, потворствовать своим желаниям… А впрочем… — тут он вспомнил историю, читанную в сборнике легенд Шотландии. — Не всегда. Я вспомнил одно забавное предание, — глаза Кейтона заискрились, голос приобрёл подлинно колдовскую напевность. — В шотландской деревне Салтпанс все знали, что школьный учитель Джон Фиан сведущ не только в латинской грамматике, но и в чёрной магии. При этом мерзавец был весьма женолюбив и не пропускал ни одной милой мордашки. К тем, кого не удавалось обольстить словами, он применял чары, и однажды заставил одного школяра, у которого была хорошенькая сестра, пробраться в её спальню в полночь и похитить три рыжих волоска с ее головы, чтобы использовать их для колдовства. — Кейтон игриво сощурил глаз.

Все разговоры в гостиной смолкли, все обернулись к Кейтону и слушали.

— Но не тут-то было. Сестра проснулась, поймала братца за руку и била до тех пор, пока он во всём не признался. Затем, посоветовавшись с матерью, которая немало знала о таких вещах, жертва страсти колдуна придумала шутку. На следующее утро мальчик пошёл в школу с тремя рыжими волосками, завернутыми в холстину. После уроков Фиан поспешил домой, где завернул полученные волоски в бумагу, исписанную магическими символами, и сжёг её в пламени свечи, произнося при этом могучие приворотные заклинания, которые должны были заставить ту, с чьей головы они взяты, страдать от любви к нему.

Все завороженно слушали.

— Но он не знал, что принадлежали эти волоски вовсе не девице, а хорошо откормленной молодой телке, которую её мать выращивала на продажу. — Кейтон улыбнулся по-мефистофелевски. — И вот после полудня раздались мычание и топот копыт в коровнике — похоже, колдовство Фиана сработало. Телка сорвала дверь с петель, устремилась по деревенской улице, остановилась перед дверью Фиана и замычала… В последующие недели Джон Фиан не знал покоя: когда он пытался учить детей, мычание страдающего от любви животного срывало уроки, когда же учитель посещал церковь, животное приходилось выводить из храма. Колдун превратился в посмешище всей округи…

Все рассмеялись, а Энселм уже тише заметил:

— Как видите, мисс Эбигейл, колдовство вовсе не защищает — ни от любви, ни от насмешек…

Она бросила на него странный взгляд и промолчала.

Между тем мистер Роуэн осторожно спросил мисс Хилл, а что она считает подлинной любовью? Мисс Мелани окинула спрашивающего высокомерным взглядом. Впрочем, с её округлой и симпатичной физиономией изобразить такие сложные чувства было трудно и лицо её просто приобрело выражение насмешливое и чуть заносчивое.

— Любовь — это чувство, которое позволяет не видеть недостатки людей, мистер Роуэн, прощать слабости ближних, быть снисходительным и добродушным. Вы не согласны?

Мистер Роуэн улыбнулся.

— По-моему, мистер Кейтон прав, утверждая, что любовь подлинно романтизирует личность, права и мисс Сомервилл, полагая, что любовь к ничтожеству чести не делает. Именно поэтому, любой здравомыслящий человек перед тем, как начать романтизировать личность, должен убедиться в её достоинствах….

— Любовь — страсть, а не здравомыслие! Если вы способны год убеждаться в достоинствах человека, прежде чем влюбиться, то вы понятия не имеете о любви! — высказав этот убедительный аргумент, мисс Хилл пришла в прекрасное настроение.

Кейтона начал забавлять этот спор, мисс Эбигейл тоже прислушалась.

— По-вашему, мне нужно сначала потерять голову, а потом убедиться, что объект моих чувств — особа совершенно недостойная, неразумная и компрометирующая себя бестактным поведением? — мистер Роуэн сдаваться не собирался.

Мисс Хилл на минуту задумалась. Ей показалось, что мистер Роуэн имеет в виду мисс Вейзи, но потом припомнила его критические замечания в её адрес и насторожилась. Дело в том, что мистер Роуэн на вечере милорда Комптона позволил себе ряд совершенно наглых и бестактных замечаний на её счет, правда, высказал их приватно. Он категорически не одобрил её заигрывания с мистером Сомервиллом и мистером Кари, ему не понравилось её платье, вырез которого он счёл чрезмерно открытым, он заявил, что уважающая себя девица должна быть скромнее, а кроме того, имел дерзость поставить ей в пример мисс Сомервилл! Что он себе позволяет? Бал милорда Комптона — не воскресная проповедь! Она знала, что мистеру Роуэну предстоит посвятить себя церкви, но зачем же произносить проповеди в светских гостиных? Просто для практики?

— Если вы, мистер Роуэн, полагаете, прежде чем влюбиться, найти Совершенство — мне остается только пожелать вам успехов в поисках. А после того, как вы обретете его — пожелать, чтобы это Совершенство обладало таким удивительным и редким качеством, как обожание скучных ригористов и зануд. Мне же трудно представить Совершенство, которому бы нравилось, как его поминутно высмеивают и критикуют…

— Помилуйте, за что же критиковать Совершенство? — мистер Роуэн был в недоумении.

— Вы найдёте… — многозначительно обронила мисс Хилл.

Кейтон покинул дом Реннов около одиннадцати, напоследок попросив у Ренна конспекты по спецкурсу Давердейла. Тот охотно дал, но просил вернуть их до отъезда. Мисс Хилл и мисс Сомервилл вышли проводить его в холл. Мисс Эбигейл напомнила о встрече в субботу у милорда Комптона. Он не забыл? Нет, он непременно заедет, как договорено. К тому же леди Эмили ему уже дважды напоминала об этом. На вешалке Кейтон вдруг заметил изящную серую шляпку с розовым перышком, а на подставке для тростей — серый дамский шелковый зонт. Но ничего не сказал, лишь молча забрал свою трость и попрощался.

Стало быть, та девица, что встретилась с Камэроном у Бювета, была мисс Сомервилл? Но ему не показалось — ни на бульваре, ни у Реннов, — что девица увлечена. Он помнил Джастина по Вестминстеру — тот постоянно передирал его конспекты, читал только бульварные романы и никогда ничем не блистал. Джастин — глупец, если думает понравиться этой особе. Слишком утончённа она для откровенного распутника Камэрона, недалёкого и неумного, слишком умна и образованна, слишком хороша собой. И, конечно же, знает себя цену. Дружку ничего не светит, несмотря на смазливость физиономии и происхождение, уверенно подумал Кейтон. Камэрон — дурак, если вздумал мечтать о подобном.

Сам Энселм был доволен вечером, на душе было тихо. Не торопясь, разглядывая светящиеся окна и провожая глазами огни карет, он брёл по ночному Бату. В памяти мелькали детали вечеринки, те, что ухватывает голодный мужской взгляд, скованный светскими условностями. Домой он добрался уже куда менее спокойным, плоть окаменела и в алькове он предался плотским фантазиям. Рисовал себе белоснежные выступы девичьих грудей, упругую четкость линий бедер, мысленно ласкал их и упивался иллюзорной наготой, как сладчайшим нектаром. Содрогаясь в пароксизмах воображаемого обладания, сжимал зубы, стараясь подавить стоны, но когда последние судороги упивающегося пустыми грезами сладострастия утихли — ощутил невыносимое жжение в глазах.

На его впалых щеках высыхали едкие, как кислота, слёзы, на душе нарастала тягота, гнетущее бремя горечи и боли. Господи, ну почему? Вечно довольствоваться краденными похотливым взглядом прелестями, упиваться в одиночестве воровски подсмотренным, ублажаться призраками и посягать на себя… Или — окунаться в ту мерзость, при воспоминании о которой подкатывает тошнота к горлу…

За что, Господи, за что?

В памяти промелькнули Ренн и мисс Тиралл, кокетство мисс Хилл с Роуэном… Мужчины вожделели женщин, девицы оценивали мужчин и выбирали тех, к коим влекло сердце. И лишь некоторых злая судьба метила, словно постыдным клеймом — печатью уродства. Это была выбраковка человечества — вытеснение из общей массы проклятых существ, обреченных на безбрачие, одиночество и злобу отверженных…

Кейтон почувствовал себя столь несчастным, столь обделённым и обиженным, что спазм едва выносимой горечи перехватил горло и зло угнездился в том непонятном месте, кое именуется вместилищем души. И душа отозвалась, тоже занына тупой и горестной болью, садня обидой и скорбью. В ней заклубились дымные и смрадные воспоминания былых унижений, обид, выказанного ему пренебрежения. Мелькнула и мисс Вейзи… Она напрягся, и напряжение болезненно отозвалось в мышцах — судорогой и утомлением. К чёрту. Надо попытаться уснуть. Этак только изведёшь себя. Тут он снова вспомнил Ренна. Стало быть, у того матримониальные планы… Девица явно расположена к нему. Кейтона снова едва не удавил спазм завистливой злости. Красавчик… Ещё и в друзья ему навязывается! Энселм понимал, что завидует Ренну, и само это понимание унижало и бесило до дрожи. Однако, предавался он этим горьким мыслям недолго — сказались утомление сумбурного дня и предшествующая бессонная ночь.

Он провалился в сон.

…Предшествующий день до спазматической боли огорчил Ренна. Кейтон отверг его дружбу, и это обидело Альберта, но он постарался внушить себе, что просто выбрал для объяснения неудачное время и место. Энселм был явно не в духе, видимо, нездоров, и ему не следовало начинать этот разговор.

Вечер у мисс Мелани, куда Кейтон пришёл совсем другим — непринужденным, блестящим и талантливым, как ни странно, причинил Альберту новую боль. Он снова пришёл в восхищение от ярких дарований Энселма, и это заставило его только ещё тяжелее прочувствовать боль отторжения. Почему Кейтон не нуждается в нём? Почему столь грубо отталкивает?

Мисс Энн заметила его огорчение и подсела ближе. Он бросил ей благодарный взгляд и улыбнулся. Сам он и в любви и дружбе был серьезен, старомоден и готов был сохранять верность и в счастливые, и в тяжелые времена, и сейчас мучительно пытался разобраться в себе. Что может не нравиться в нём Кейтону? Альберт всегда был готов учиться, принимал критику, был практичен, верен и точен, мог быть опорой, но Энселм, наверно, не нуждался в опоре. Ренн был силен и знал свою силу, но восхищение Кейтоном и любовь к нему странно ослабляли его. Сколь загадочна и иррациональна эта слепая сила, сила сердечной склонности! Сколь необорима и необъяснима… Он вздохнул. Наверное, он слишком много хочет от жизни — и любви, и дружбы. Кейтон же вслух декларирует отказ и от того, и от другого. Что ж, это его право, а ему самому нужно благодарить Бога и за то, что есть, а не вздыхать о несбыточном. По счастью, его любят и этого должно быть довольно.

Альберту шёл двадцать четвертый год. В отличие от Кейтона, он никогда не искал блудных дорог, но опыт первой самозабвенной любви пришёл слишком рано и сильно опалил душу. Он не любил вспоминать об этом. Ему не предпочли другого, но быстро проступила разница в душевном устройстве, склонностях и вкусах, в итоге он вынужден был признаться себе, что чувство не оправдало себя. Помолвка была расторгнута. Внутреннее разочарование было разочарованием и в себе, и в предмете любви и в самом чувстве. После этого пришли критичность, ясность и спокойствие, а порывы чувств гасились жестким напряжением воли.

Энн Тиралл он встретил год назад в Лондоне, и, памятуя о прежней неудаче, был сдержан и осторожен, старался лучше узнать девицу, долго сохранял вид дружелюбного равнодушия. Но наблюдения уверили его в достоинствах мисс Энн, ей были свойственны спокойная сдержанность, благородство, верность и преданность. Наконец, после долгих размышлений и осторожного разговора с сестрой, которая уверила его, что он не встретит отказа, Альберт решился на объяснение. Его не отвергли, но сдержанно заверили, что его чувства вызывают благодарность и уважение.

Но Кейтон упорно отторгал его, и Ренн мучительно пытался осмыслить причины этого отторжения. Что в нём чуждо Энселму? В гостиной Мелани он с восхищением наблюдая за Кейтоном, видел, что тот подлинно в духе, при этом не мог не отметить, что он, похоже, подлинно самодостаточен. Кейтон не добивался ни одной из девиц, никоим образом не пытался привлечь к себе внимание, хотя, бесспорно, был душой общества. Но так же ярок он бывал порой и в Мертоне, где вовсе не было посторонней публики. Альберт горестно подумал, как наполнилась бы его жизнь в Оксфорде, если бы Энселм подлинно удостоил его своей дружбы…

Ренн сказал, да и подлинно был убежден, что Кейтон не самовлюблен, — ибо слишком часто встречал самовлюбленных. Энселм говорил о себе крайне неохотно, и, похоже, не очень-то занимал себя — иначе не просиживал бы ночи в библиотеке, изыскивая мудрость веков. Эгоистам мудрость веков неинтересна.

Ренн поймал несколько беглых и быстрых взглядов самого Кейтона на гостей, но не заметил в них даже признака чувства. Он спокойно и доброжелательно смотрел на мисс Мелани и на его сестру, внимательно и чуть надменно — на Джастина Камэрона, был безукоризненно вежлив и галантен по отношению к мисс Эбигейл.

Сам Ренн по приезде в Бат был неприятно изумлен рассказом сестры о навязчивых ухаживаниях за его кузиной мистера Камэрона, о котором был весьма низкого мнения, и ничуть не огорчился, узнав, что это внимание не пробудило в Эбигейл ни благодарности, ни ответного чувства. Сейчас он заметил ревнивые и недоброжелательные взгляды, которые Джастин то и дело бросал на Кейтона, но подумал, что оснований для них нет. Кейтон не старался понравиться Эбигейл. Ренну показалось, что мисс Сомервилл смотрит на мистера Кейтона с интересом, но не мог не подумать, что подобное внимание оказывается потому, что кузине основательно досадил мистер Камэрон, однако любой человек, по мнению Ренна, не преминул бы воспользоваться этим интересом. Кейтон не воспользовался. Но если сердце Кейтона не задевали красота и внимание мисс Эбигейл Сомервилл, изысканной красавицы, особы умной, безупречно воспитанной и талантливой — то что говорить о прочих?

Ренн недоумевал.

Что до мисс Эбигейл, то этот вечер, к несчастью, довершил то, что незаметно для неё самой угнездилось в душе немногими днями раньше. Но если раньше мистер Кейтон нравился ей, несмотря даже на то, что временами выражение его лица и его слова настораживали и пугали её, то сейчас, когда он стал подлинно равен себе и в полноте проступило обаяние ума и яркая одарённость Энселма, она поняла, что её склонность оправдана. Этот человек, с первой минуты встречи показавшийся неординарным — оказался даже более талантливым и приятным, чем казалось. Он не разочаровал, но очаровал, а чары мистера Кейтона были тем сильнее, что сам он совершенно не знал о них, и не умел умерять или направлять их воздействие. Но было и нечто тягостное.

Сегодня мистер Кейтон впервые высказался о любви. Высказался, как ей показалось, правдиво. И тем страннее было это мнение, в котором проступил безнадежный фатализм и спокойное отчаяние. «Любви нужно избегать, в ней — скорбь. Я удивляюсь, когда слышу о радостях любви. Любовь, в сущности, не знает осуществившихся чаяний…Я боюсь любви…» Из бесчисленных случаев он вычленил только три — безнадежность, потерю, измену. Почему? Почему с таким чувством — неподдельным и искренним — он пел эту итальянскую канцону, полагая, что слова её никто не поймёт? Он пел песню тоски и отчаяния, но не любви и страсти. Почему? Он пережил разочарование? Предательство? Равнодушие? Его чувство было отвергнуто? Увы, никто не мог ответить на эти вопросы, кроме самого мистера Кейтона, но мисс Эбигейл понимала, что никогда не сможет спросить об этом, да и решись спросить — едва ли услышит правдивый ответ.

Мистер Кейтон не был праздным болтуном. Тем не менее, несмотря на все недоумения, мисс Эбигейл поняла и сказала сама себе, что влюблена в этого мужчину. Влюблена в его обаяние, остроумие, талант. Покорена его умом, знаниями, поэтичностью натуры. Очарована даже его неординарной внешностью. Да, его суждения иногда настораживали. Но сердце упорно влекло её к нему, и ей искренне хотелось думать, что его мнения, столь несхожие с общепринятыми — не более чем эпатаж, поза…

Глава 12. «Переставьте слова — и они обретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление. Мысль меняется в зависимости от слов, которые ее выражают. А слова способны исказить любую мысль…»

Энселм проснулся лишь к позднему завтраку. Вчерашняя головная боль ничем о себе на напоминала, и он смотрел на вставшее солнце с улыбкой. Забылись и вчерашние горькие мысли в ночи.

Тётка спросила, не хочет ли он съездить вместе с ней с визитом к леди Блэквуд — она хвасталась своими покупками в Лондоне, её поверенный привёз редчайшее издание Мильтона. Племянник, ещё не забывший, как леди Эмили накануне спасла его от мук, согласился: хотелось выказать внимание к тёте, да и поглядеть на редкое собрание книг тоже хотелось. К тому же, что скрывать, заняться ему всё равно было нечем.

И Кейтон не был разочарован — дом старухи оказался подлинным музеем, а подборка книг была богатейшей. И пока леди Эмили и леди Джейн пили чай в гостиной, Энселм бродил по библиотеке, любовался то гравировальным прибором золоченной меди немецкой работы 17-го века, то астролябией из резной слоновой кости с совершенно восхитительным каббалистическим узором, который он поторопился перерисовать себе в блокнот, то старинным пресс-папье строгих форм, с позеленевшей бронзовой ручкой в виде головы какой-то фантастической птицы.

Листал и книги.

Энселм находил сходство своей натуры только с некоторыми авторами веков давно минувших, его манили седая древность и мертвые времена, он предпочитал книги ничем не разрешающейся игры мысли, причудливого распада фразы и волнующей туманности слова. Прошлое манило и страшным распутством Борджа и Жиля де Ре, и элегантностью навек исчезнувших будуаров Людовиков, хранивших негу былых страстей, пряность души, усталость ума и изнеможение чувств. Те времена уже знали, сколь бесплодны попытки найти небывалую и мудрую любовь, обновить старые как мир и неизменные в своём однообразии любовные утехи… Но ему уродство закрывало прелести будуаров, а безудержный разврат времен Фарнезе отталкивала душа. Что остается? — зло подумал он, — жалкое самоублажение и безнадежность, что приходит на смену иссякшим порывам…

Но вскоре душа его снова смягчилась, он испытывал какое-то обманчивое наслаждение, поглаживая дорогие переплеты из японской кожи, которая нежно благоухала женьшенем и ночной родниковой водой, вобравшей в себя лунный свет и пение цикад, и закрывая глаза, чувствовал пальцами в ее поверхности нежность женской кожи…

— А мне казалось, вам должны претить претенциозность и нарумяненные прелести прошлого столетия, — неожиданно услышал он за спиной голос леди Джейн, — молодежь редко предпочитает старину… Сегодня никто не читает Вордсворта, Колриджа, Саути, им подавай этих бунтарей Байрона, Шелли, Китса…

Энселм усмехнулся.

— Моя старина чуть-чуть старше Саути, леди Джейн. Церковные сочинения одиннадцатого века на латыни, рыцарские стихи и поэмы на французском, английские предания — на англо-саксонском, стихи Джона Гауэра, «Королева фей» Спенсера, «Кентерберийские рассказы» Чосера.

— О, он местами вульгарен… Вам не кажется?

— Зигзагами своих фраз он порой действительно напоминает грубоватое шутовство Рабле, порой — Иоганна Эрхарта, бьющегося в припадке мистической падучей, но порой там мелькает и тонкий, уравновешенный ум моего патрона Энселма Кентерберийского…

— О, как вы дипломатичны, юноша…

Старуха не ждала ответа, они с его тёткой отошли в соседний библиотечный зал, и тут леди Блэквуд обратилась к леди Эмили, продолжая, видимо, начатый в гостиной разговор.

— Пойми, глупо ожидать, что он ко мне прислушается, да и что толку вразумлять столь запоздало? Ничего не изменить.

— Ты все-таки поговори с ним. Мозгов у девчонки совсем нет, а если и у опекуна в голове не больше, чем у его подопечной, то далеко ли до беды? Мало ли подлецов вокруг крутится…

— Пытаться вразумить глупца — пахать волну, дорогая.

Обе собеседницы замолчали, Энселм услышал тяжёлый вздох тётки, потом они заговорили о каком-то сэре Эдварде, которого Кейтон не знал, и он перестал слушать, однако неожиданно услышал имя мисс Сомервилл и насторожился.

— Да, в девочке халдейская ученость и загадочность античной Цирцеи, но отказ трём женихам в одном сезоне… Говорила я Сомервиллу — до добра это образование не доведёт… Зачем женщине такие мозги? Только остаться старой девой, как мы с тобой, Эмили…

— Да полно тебе, Джейн… — голос его тетки был холоден и высокомерен. — Обзаведшийся детьми — дал заложников судьбе, только и всего. У меня есть служанки и деньги, зато я сплю по ночам спокойно. Вон Эмброз… чуть ведь с ума не сошёл из-за Льюиса…

— Если так рассуждать — род Кейтонов канет, дорогуша… Он и так на волоске держится.

— Полно тебе… что кликушествуешь? Мальчишку женить, конечно, надо. Эмброз спит и видит…

— Так и я племяннице-то внушаю… Я — последняя из Блэквудов. Но там хоть Эрнест… мальчик толковый. А Эбигейл… Я не упрекаю дочь Сирилла за переборчивость, но надо понимать, что рано или поздно скажут, что моя племянница ждёт принца…

— Кому она отказала?

— Митчелу, Армстронгу и Прендергасту. Один-де глупец, второй — волочится за всеми подряд, ничем не брезгует: all is fish that comes to his net, чтони попадается в его сети, всё рыба, третий — мот, а человек с аристократическими замашками, но без денег, хуже, чем попрошайка. Сейчас рядом крутится молодой Камэрон, два месяца проходу ей не дает, становится навязчивым, но Эбигейл уже сказала, что настойчивость ненравящегося мужчины угнетает больше, чем равнодушие нравящегося, и высказала, по счастью, приватно, мысль, что тот, у кого дурная слава, наполовину казнён. Я ей твержу, что знала Тимоти Камэрона, неплох был, а она, знай, своё: many a good father has but a bad son, у многих хороших отцов плохие сыновья.

— Девочка слишком умна, Джейн…

— Увы. Порой избыток ума хуже, чем его недостаток.

Кейтон с удивлением слушал этот разговор. Он ничего не знал об этом. Стало быть, мисс Эбигейл пользуется не меньшим, а, судя по всему, и куда более значительным вниманием мужчин, нежели мисс Вейзи… Сам он замечал, что её часто приглашают и роняют по её адресу льстивые комплименты, но…

Между тем старые подруги продолжали обсуждение светских происшествий. Молодой мистер Элвин сделал предложение мисс Мейбл Фарделл. Его приняли. В прошлом году мистер Элвин здорово сглупил: на вопрос друга, мистера Тингли, сколько он берёт за своей невестой, мисс Краммонд, ответил: «пятьдесят тысяч» и посетовал, что впридачу к ним вынужден взять и девицу. На его беду, невеста оказалась неподалеку и всё слышала. Обладая нравом твёрдым и характером решительным, девица тут же потребовала расторгнуть помолвку, — и вышла за мистера Тингли. Мистер же Элвин остался на мели, был вынужден сдать в аренду имение, оказавшись на грани разорения. Милорд Комптон задавался вопросом, не специально ли мистер Тингли и завёл эту беседу, зная, что мисс Краммонд его слышит?… Но это уже вопрос академический.

Теперь мистер Элвин не имеет ни друзей, ни привычки болтать. За сезон сказал только десять слов…

— Что же, значит, поумнел, — проронила леди Кейтон.

Этого можно пожелать и мистеру Сейбину, продолжила леди Блэквуд. Сколько не уговаривал его милорд Дарлингтон опомниться и не жениться на леди Бейн, ибо слухи о её мотовстве и крайне предосудительном поведении по отношению к покойному супругу, увы, подтвердились, — мистер Сейбин ничего не хотел слышать. По счастью, уладив дела с нотариусом и поверенным на два дня раньше, чем намеревался, влюблённый глупец поспешил к невесте — и застал у неё любовника, мистера Хамфри, in flagranti. И что же? Сегодня он начал ухаживать за миссис Сноупи, чья репутация ничуть не лучше… А ведь глупец учился в Вестминстере и окончил Кембридж… Чему их там учат?

— The darkest place is under the candlestick, самое тёмное место — под свечкой, — снова прокомментировала леди Кейтон.

Впрочем, не следует корить его, ибо нашлись те, кто превзошли его нелепостью поведения. Мистер Гиллеспи, ярый тори и член Карлтон-клуба, запретил своему сыну жениться на мисс Джулии Рейнард, с которой тот был помолвлен два года, а всё потому, что поссорился с её отцом, мистером Рейнардом, убежденным лейбористом, членом клуба Брукс. Они не сошлись во взглядах на политику. Мистер Рейнард, в свою очередь, выдал, чуть не насильно, дочь замуж за мистера Даньелла, вига по убеждениям. Сын мистера Гиллеспи в итоге бросил колледж и основательно осел в блудных притонах Бристоля, притом ещё и запил. А Джулия, наставив мистеру Даньеллу, который ей, к слову сказать, в отцы годился, рога, оказалась на редкость консервативной в своих склонностях, и сегодня слухи о её похождениях только разрастаются…

— Возраст часто приходит с мудростью, но порой… может разминуться с ней в дороге, и тогда — приходит один, — брюзгливо изрекла леди Кейтон. — Но если глупость юных можно оправдать отсутствием ума и опыта, то чем оправдать глупость двух старых идиотов? Некоторые ещё говорят о вселенской глупости… Глупо так сужать её границы.

На прощание леди Джейн угостила племянника подруги редким вином, привезённым с континента, цвета луковой шелухи, которое напоминало выдержанную испанскую малагу, но обладало особым привкусом высушенного на солнце сахаристого винограда. Энселм с наслаждением пригубил его, потом осушил бокал и так поэтично расхвалил букет, что леди Блэквуд, смеясь, приказала завернуть для него непочатую бутылку.

По дороге домой он с любопытством поинтересовался у тётки, что, мисс Вейзи… много получала в этом сезоне предложений? Леди Кейтон о таком не слышала. Кейтон понял это так, что предложений не было, ибо давно сообразил, что у его тётки подобные фразы просто означали отрицание факта, а отнюдь не являлись свидетельством неосведомлённости, как можно было подумать. Не любя сплетен, не собирая их и не перенося, леди Кейтон, тем не менее, неизменно была в курсе всего.

Леди Кейтон направилась домой, а он решил немного погулять в Парадных садах. Чувствовал себя легко, и вовсе почему-то возликовал, заметив над травой двух порхающих первых весенних бабочек. Их танец, манерный и вычурный, нервный и утончённый, зигзагообразный и трепетный, своими тончайшими хитросплетениями напоминал игру лунных бликов на воде, очаровал и заворожил, вдохновил и расслабил его. Это было подлинно die selige Sehensucht, блаженное томление, лучшее в нём…

Он подумал, что этот полёт можно передать и голосом.

— О чём вы задумались, мистер Кейтон? — Возле скамейки стояла мисс Сомервилл и улыбалась. По её лицу пробегали солнечные блики, мелькавшие среди уже распустившихся листьев. — Любуетесь бабочками?

— Помните die selige Sehensucht у Гёте? — она кивнула, и он с улыбкой продолжил, — редкое для немецкого мелодическое сочетание. Я смотрел на этих бабочек, мисс Эбигейл, и думал, что их порхание — трепет того же блаженного томления… Это можно даже спеть… Да, контра-тенор или меццо-сопрано смогут передать мелодику немецкого die selige Sehensucht именно как колебание от взмахов крыльев мотылька свечного пламени в шандале, как дрожание на черной глади лагуны трепетного лунного луча. — Он вздохнул, — В этой мелодии мерещится ажурно-тонкое кружево звезд, трепет весён и хрупкость грёз, свет возжённой лампады и чистый дух ладана…

Он резко встал, поняв, что сидит, когда леди стоит.

— Простите, ради Бога, мисс Сомервилл, я увлёкся и забыл о приличиях. Всему виной — леди Блэквуд, мы с тёткой сегодня посетили её, она напоила меня изумительным вином и голова несколько пошла кругом…

Мисс Сомервилл не выразила порицания его невежливости, но рассмеялась, присев на скамью.

— Надо было заложить за ухо веточку лавра. Так вы были у тёти… Как всегда, хвасталась книгами? Там-то вас и вдохновило. Но мне хотелось бы понять, насколько ваше вдохновение подлинно, ведь поэты — лжецы.

— Это верно. Помню в прошлом году в июне, в Мертоне, ночью, перед окном своей спальни, выходящем на мироздание, окруженный звездными мириадами Млечного пути и шлейфом сумеречного тумана, трелями цикад и докучливым мельтешением сиреневых бражников, шепотом древесных крон, и визгом летучих мышей, и шорохом увитых хмелем сухих тычин, — сочинял стихи, и упорно пытался описать в храме богини Киприйских нег изгибы на фризах листьев акантовых… А я их не видел даже во сне…

Мисс Сомервилл улыбнулась.

— Вы фантазер, выдумщик?

— Не знаю, — рассмеялся Кейтон, — Наверное, нет. Я полагаю, что искренность — прекрасна, если, конечно, вам не дарован талант убедительно лгать…

— Искренность и честность для вас — одно и то же?

Кейтон расхохотался.

— Честность — это когда хочешь сказать одно, а говоришь правду, мисс Сомервилл, а искренность — это когда от души лжёшь, как хочешь.

— Вы любите играть словами…

— Что делать? Переставьте слова — и они обретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление. Мысль меняется в зависимости от слов, которые ее выражают. А слова способны… исказить любую мысль. Мы жаждем истины, а находим неуверенность. Мы ищем счастья, а находим лишь горести. Мы не можем не желать истины и счастья, но не способны ни к пониманию истины, ни к счастью. Особенно трудно это понимание дается заумным схоластам, вроде меня. Величайшие истины — самые простые, а я так боюсь простоты.

— И честности…?

Кейтон пожал плечами.

— Бэкон говорил, что принцип честности — не лгать другим. Меня это удивило. Каждому приходится время от времени быть не самим собой, но вечно лгущий достоин жалости, он никогда не может быть собой. Я всегда считал, чтобы не разочаровываться ни в ком, не следует требовать честности ни от кого, кроме себя самого. Но… как ни велик соблазн быть честным с самим собой — я ему тоже не поддаюсь.

Мисс Сомервилл слушала внимательно, слишком внимательно — и это несколько насторожило Кейтона. Он постарался закончить разговор.

— Честным считается человек, который не врёт без необходимости, при этом честных не так мало, как вы думаете — их гораздо меньше. И я, как и все честные люди, никогда не лгал больше других… Нельзя сказать, что я честен ровно настолько, чтобы не быть повешенным, но…

— …порки заслуживаете?

Кейтон рассмеялся и кивнул.

— Вы слишком скользки, поскользнётесь… — проронила она.

Тут откуда-то слева раздался странный, очень высокий тенор. Низенький рыжий толстяк с коротким и тупым носом убеждённо что-то доказывал какому-то высокому джентльмену с волосами, как пакля, и белесой бороденкой, напоминавшей артишоковые волоски. Они подошли ближе и Кейтон услышал, что «как человек, безусловно, сведущий в цветоводстве», тот утверждал, что только глупец мог насадить на этих клумбах амариллисы — они ведь не выдержат ночных холодов! Его голос был неприятно визглив, и Кейтон порадовался, когда компания миновала их и свернула в боковую аллею.

Мистер Кейтон поднял глаза на мисс Сомервилл, намереваясь спросить, не знает ли она этого странного джентльмена, но осёкся — лицо её было напряженным и нервным. Она опустила голову и поля шляпки закрыли лицо. Он услышал её тихий, но отчётливый голос.

— Вы приглашены к милорду Беркли, мистер Кейтон?

Он удивился столь резкой смене темы разговора, но подтвердил это.

— Не будете ли вы любезны солгать, что пригласили меня на первые два танца? Скажите, что ангажировали меня…

Энселм изумленно поднял на неё глаза, и тут заметил, что по парковой дорожке прямо к ним идут мистер Джастин Камэрон и мистер Клиффорд Райс. Он всё понял, и выразил готовность поступить, как угодно леди. Это было всё, на что у него хватило времени. Мистер Камэрон и мистер Райс подошли, и Кейтон снова отметил, сколь не похож на себя становится в присутствии мисс Сомервилл Джастин Камэрон. Мистер Райс видел мисс Эбигейл впервые, Камэрон представил его, и Энселм обратил внимание, что тот разглядывает мисс Сомервилл взглядом жадным и откровенно похотливым.

Настроение Кейтона поблекло. Он вздохнул и стал прощаться, Камэрон же тем временем и вправду пытался ангажировать мисс Сомервилл на первые танцы у Беркли. Она извинилась, сказав, что уже ангажирована мистером Кейтоном, кроме того, она зашла в сады совсем ненадолго — пока её подруги заняты покупками на Фэрри-стрит. Ей уже пора. Мистер Камэрон выразил готовность проводить её, но она сказала, что её проводит мистер Кейтон. Энселму совсем не нравилось быть разменной картой в игре чужих симпатий и антипатий, но он галантно протянул руку мисс Сомервилл, поймав взбешённый взгляд приятеля. Он мысленно пожал плечами. Если мистер Камэрон не нравился девице — он-то тут при чём? В конце концов, он — не первый и не последний, кому отказала эта красотка.

Кейтон проводил мисс Сомервилл на Ферри-стрит, и тут увидел мисс Мелани Хилл и мисс Рейчел Ренн, действительно выходящих из магазина и оживлённо спорящих о каких-то лентах. Он был уверен, что мисс Сомервилл упомянула о подругах просто, чтобы уйти от неприятного ей Камэрона, но оказалось, что она сказала чистую правду, и это почему-то удивило Энселма. При этом он заметил, что Камэрон последовал за мисс Эбигейл, и сейчас, смешавшись с толпой, наблюдает за ними. Из толпы же снова отделилась та компания, что они встретили в Садах, теперь рыжий господин остановил наемный экипаж и выговаривал кэбмэну, что он неправильно держит вожжи. Кейтон снова поморщился от его пронзительного и резкого тенора, напомнил мисс Эбигейл, что завтра около трех заедет за ней по дороге к милорду Комптону, и откланялся.

Подумав, снова направился в Парад-Гарденс. Настроение было испорчено, его задело, что мисс Эбигейл воспользовалась им, как отговоркой, почему-то раздражение вызвало и лицо Камэрона. Какого чёрта срывать на нём злость? Но куда больше всего прочего взбесило обстоятельство не проговариваемое, но болезненно ощутимое: ему был заказан путь к тем чувствам, что зримо распирали Джастина. Любили Камэрона или не любили — неважно, но он мог на это притязать… С тяжёлым сердцем Кейтон снова сел на ту же скамью. Похолодало. Порыв ветра привёл в трепет ярко-зелёную свежую зелень кустарников, солнце скрылось за облаками, бабочки исчезли.

— Что же ты не проводил красотку домой? — на скамью рядом опустился Райс.

Он не последовал за Камэроном и несколько удивился возвращению Кейтона.

— Там и без меня немало провожатых, — резко уронил Кейтон, тоном давая понять Клиффорду, что не желает говорить на эту тему. Чуть мягче спросил, — почему тебя не было видно эти дни?

— Ездил в Бристоль по делам, — поморщился Райс, — потом приехали отец с сестрой. Не вырваться было. Но теперь у меня последняя неделя вольной жизни: светские рауты, карты, юные леди… Потом — свадьба. А эта мисс Сомервилл — просто красотка. Похоже, наш друг… несколько ввёл нас в заблуждение. И кажется, у него были для этого основания.

Райс, понял Кейтон, упорно хотел навести разговор на новое знакомство, но Энселм не собирался поддерживать его. Какое ему дело до всех этих светских романов? Сейчас Кейтон снова чувствовал то и дело проступающую истому — но не то «блаженное томление» поэтического вдохновения, о котором только что повествовал мисс Сомервилл, но томление тела, алчный мужской голод, навязчивый и мучительный. При виде Райса он сразу подумал, что надо устроить ещё одну вечеринку, или всё же посетить тот бордель, о коем так презрительно отозвался тогда Клиффорд. Он был готов войти с приятелем в долю и даже — оплатить вояж сам. Он уже открыл было рот, чтобы высказать это предложение, одновременно намереваясь покончить с неприятным для него разговором о мисс Эбигейл, но тут, однако, случилось нечто, что и без его усилий изменило тему беседы. Со стороны Батского аббатства к ним приближались две девицы. Одну из них он не знал, хоть, как смутно помнил, где-то видел. Кажется, мельком у Комптона.

Вторая была мисс Джоан Вейзи.

Памятуя последнюю встречу на Аппер-Боро-Уоллс, где мисс Вейзи не пожелала подтвердить их знакомство, он не встал навстречу. Но тут, к своему изумлению, услышал, что с ним поздоровались. Он, недоумевая, поднялся, ответил, что его дела в порядке, удивлённо осведомился о здоровье мисс Джоан и узнал, что она чувствует себя прекрасно, а сопровождает её мисс Лотти Смит. Райс уже стоял рядом с ним, и Кейтон должен был представить его молодым особам.

Что он и сделал.

— Мистер Клиффорд Райс? Мы наслышаны о вас, — проговорила мисс Вейзи, — лорд Дарлингтон так много рассказывал…

Кейтон сжал зубы. Похоже, в речи этой особы имена столпов общества упоминались постоянно. Nod from a lord is a breakfast for a fool. Для дурака кивок лорда, всё равно что завтрак. Он понял, что именно присутствие красавца-Райса заставило мисс Вейзи неожиданно вспомнить о знакомстве с ним. Мисс Вейзи словно невзначай уточнила, будет ли мистер Райс на балу у Беркли? Тот подтвердил это и тут же ангажировал мисс Вейзи на первые два танца, которые у неё весьма кстати оказались свободными. Райс выразил восторг от нового знакомства, после чего девицы пошли своей дорогой.

К удивлению Кейтона, Райс, снова усевшись на скамью, поморщился, как от изжоги, и спросил, это и есть знаменитая мисс Вейзи? Он ожидал чего-то более привлекательного. Энселм пожал плечами, но ничего не ответил. Райс же добавил, что в сравнении с мисс Сомервилл она выглядит как конура старьевщика рядом с храмом богини Афродиты. Абсолютно не в его вкусе. Никакой утончённости, пышногрудая плебейка и ничего больше. Но, в общем-то, конечно, аппетитна.

Энселм снова пожал плечами и не нашёлся, что сказать.

Глава 13. «… Это… поверь… весьма опасное знакомство для порядочной девицы…»

— Жаль, что ты не пошла с нами, Гейл, я сделала прелестные покупки, и уверена, моя новая шляпка будет даже лучше твоей, — мисс Мелани мечтательно закатила глаза, — я отделаю её зелеными атласными лентами, и сделаю три таких рыженьких цветка сбоку… С моими волосами так мало можно себе позволить… — помрачнела она, — и надеюсь этот невозможный тип, мистер Роуэн, не будет досаждать мне критикой. А где ты встретила мистера Кейтона?

— В Парадных Садах. Он сегодня был у леди Блэквуд.

Мисс Хилл искоса взглянув на подругу, поняла, что та отнюдь не расположена к разговорам. Взгляд её был отрешённым и печальным, и мисс Мелани подумала, что Эбигейл все-таки очень странная. Одевалась она с безупречным вкусом, это признавали все, могла совершенно безошибочно сказать, какую отделку надо подобрать к платью, но её саму это, казалось, совершенно не занимало: она не любила ходить по магазинам просто так, что составляло истинное удовольствие для остальных девиц, и заходила туда лишь за тем, чтобы сделать необходимое приобретение, после чего — спешила уйти.

Сейчас мисс Эбигейл была действительно не расположена к беседе: её огорчило и расстроило равнодушие мистера Кейтона. Внимательно присмотревшись к нему, она поняла, что он нисколько не был рад встрече с ней, ничуть не интересуется ею, чем-то раздражен, и при первой возможности предпочёл откланяться. Это было больно, и мисс Сомервилл пыталась понять, почему она не привлекает мистера Кейтона?

Первой, и самой горькой, была мысль о сопернице. Если мистер Кейтон влюблен в другую… Но из случайных фраз кузена Альберта она знала, что тот не имеет в Мертон-колледже переписки ни с одной из девиц, ибо ни с кем не помолвлен, все его письма мистер Ренн видел и сказал, что ему пишут только отец и приятели. Альберт назвал его нелюдимым и замкнутым. Значит, у него нет никакой сердечной склонности. Второй, не менее грустной мыслью было соображение о том, что она не привлекает мистера Кейтона по причине собственной непривлекательности или несоответствия своей внешности его вкусу. Но он иногда ронял по её адресу весьма любезные комплименты, и, казалось, она не отталкивала его взгляд. Однако, реальное положение дел было печально. Мистер Кейтон не обременял себя ухаживаниями, никак не проявлял интереса к ней, не искал встреч. Он ничуть не влюблён, с грустью поняла она. Это казалось карой Божьей. Она с равнодушием, а порой даже брезгливым отвращением выслушивала признания в любви тех, кто не пробуждал в ней ни единого теплого чувства — и вот теперь человек, от которого она с радостью бы их услышала, молчал, был отстранён и холоден.

Она сказала кузине и подругам, что немного ещё погуляет в Парадных Садах, — ей хотелось побыть в одиночестве. Девицы сообщили ей, что полчаса спустя, отнеся домой покупки, к ней присоединятся, и она кивнула в ответ.

Эбигейл уединилась на одной из аллей роскошного городского сада, и тут с тоской заметила, что к ней снова спешит мистер Камэрон. Хуже этого быть не могло ничего. Она вздохнула, пожалев, что не ушла с подругами домой. Как же он ей надоел — и своей навязчивостью, и бесконечным повторением одного и того же! Невежественный, лишенный дарований, ординарный и скучный… Но это было бы полбеды. Мистер Камэрон был, по глубокому убеждению Эбигейл, человеком малопорядочным и циничным, ибо ей ещё зимой доводилось, и не раз, слышать от него весьма пошлые суждения. Правда, в последние месяцы он был идеально вежлив и высказывал только так, как принято, поняв, что иначе может необратимо скомпрометировать себя в её глазах. Но на самом деле это уже давно произошло, и в нынешнем поведении мистера Камэрона Эбигейл видела только лицемерие. Сейчас, огорчённая равнодушием мистера Кейтона и наглым взглядом только что представленного ей мистера Райса, она подумала, что новая встреча с мистером Камэроном совершенно некстати.

Однако, прежде, чем мистер Камэрон успел приблизиться, она услышала мягкий женский голос, тихий и осторожный, вопросительно произносивший её имя — совсем рядом.

— Эбигейл… Это ты, Эбби?

Мисс Сомервилл удивлённо поднялась навстречу изящной юной леди, испугавшей её глубоким трауром. Вглядевшись в измученное лицо, с изумлением узнала Летти Райс, с которой когда-то познакомилась в Германии, а два года назад встретилась в Лондоне.

— Боже мой, Летти… Это ты? Что случилось? — голос Эбигейл задрожал.

Она помнила Летицию больше по Лондону, нежели по водам Бадена, но тогда лицо девицы, красивое и нежное, хоть и чуть болезненное, было юным и свежим. Эбигейл почти ничего не знала о семье Летти, кроме того, что у неё есть брат и она весьма богатая невеста. С её братом она только что познакомилась, он не показался ей истинным джентльменом, но она не знала, что Летти тоже в Бате.

Летти в усталом изнеможении опустилась на скамью. Мисс Сомервилл с радостью заметила, что мистер Камэрон, издали увидев их встречу, не стал подходить, но присел на скамью в соседней аллее, видимо, решив дождаться, когда дама в трауре уйдёт. Но Эбигейл тут же и забыла о нём, удручённая болезненным видом Летиции Райс, Летти же, искренне обрадовавшись встрече с подругой, которую не чаяла встретить, страдая от одиночества и потерь, не скрыла от той, в чьем благородном сочувствии была уверена, печальные обстоятельства своей судьбы. Полтора года назад она вышла замуж по воле отца за их соседа, мистера Уэверли, человека доброго и внимательного. Через год родился сын, и казалось, ничто не может омрачить счастье. Но вот… Муж вернулся из Ньюкасла, занемог, и через две недели умер. Ребенок тоже заболел, и пережил отца только на два дня. Она сожалела, что Господь пощадил её. Она потеряла все…

Глаза Эбигейл налились слезами. Бедняжка Летти…

…Сейчас отец привез её на воды, в надежде, что она оправится. Ей и вправду стало чуть легче — в имении мужа все напоминало о прошлом, а здесь она иногда отвлекается…

Эбигейл не замедлила пригласить Летти в гости.

— Ты должна часто бывать у нас, я познакомлю тебя с кузиной и подругами, они скоро будут здесь. Тебе нужно участие друзей и тёплое окружение. Пойдем к Палтни-Бридж, мы сейчас встретим их. — И она торопливо увлекла Летицию Уэверли из парка, одновременно радуясь, что избежала новой встречи с мистером Камэроном. Чтобы отвлечь подругу о тягостных мыслей и занять её разговором, рассказала, что сегодня ей представили мистера Клиффорда Райса. Это её брат?

— Клиффорд? Да, он здесь, — лицо Летиции чуть потемнело.

Эбигейл удивило, что Летти больше ничего не сказала о мистере Райсе, но тут они встретили мисс Ренн, мисс Хилл и мисс Тиралл, и Эбигейл познакомила их. Короткий рассказ мисс Сомервилл о вдовстве её приятельницы и потере ребенка не мог не растрогать девиц, и они сделали все, чтобы развлечь миссис Уэверли.

Все они около часа прогуливались по Парад-Гарденс, потом направились в Бювет, где миссис Уэверли врачами было предписано принимать целебную батскую воду. После обеда все вернулись домой. Летти Уэверли из-за траура не принимала никаких приглашений на званые приемы и балы, но была рада приглашению мисс Сомервилл поужинать с ними. Общество с его развлечениями было ей тягостно, но долго оставаться в одиночестве — тоже было тяжело, пожаловалась она. Девичий узкий круг с его тишиной и уютом мог бы успокоить её. Её пригласили бывать в доме запросто. Эбигейл внимательно наблюдала за миссис Уэверли и видела, что та всеми силами старается преодолеть свою потерю и обрести спокойствие.

— Мне надо просто пережить первый год, кормилица говорит, что потом боль уменьшается и стихает. Отец очень поддержал меня, меня отправили в поездку по Франции, потом мы были в Германии, заезжали в Баден, помнишь, как мы гуляли у руин замка Хоэнбаден? — Эбигейл с улыбкой кивнула, — это помогает. Даже дорожные тяготы и утомление оказались полезны. Я стала хорошо спать, очень окрепла и сейчас мне намного лучше, чем в ноябре.

— Ты ездила с отцом и братом? — спросила Эбигейл, вспомнив, что мать Летти давно умерла.

— С отцом и доктором, мистером Джеральдом Норманом.

Мисс Сомервилл заметила, что Летти снова ничего не сказала о своём брате, словно не заметив упоминания о нём. Эбигейл помнила, что общение с Летти в Лондоне ей было приятно, мисс Райс была особой умной и понятливой, нелепо было думать, что несчастья заставили её поглупеть, а раз так — столь странное нежелание говорить о мистере Клифорде Райсе настораживало. Однако мисс Эбигейл хотелось узнать о брате подруги как можно больше — мистер Кейтон, она заметила это, говорил с ним и держался дружески. Другом мистера Райса был и мистер Джастин Камэрон…

Тем не менее она перевела разговор на детские воспоминания, исчерпывающе рассказала Летти о Эрнесте, которого та помнила совсем маленьким, показала свои альбомы, и тут восхищение Летти её рисунками увело разговор весьма далеко от мистера Райса. Однако, когда миссис Уэверли, благодарная Эбигейл за прекрасный вечер воспоминаний о былом, попросила проводить её, мисс Сомервилл имела случай убедиться в своей правоте: Летти ничуть не поглупела, и дорогой, присев на скамью, окинула подругу внимательным взглядом.

— Ты дважды спросила меня о Клиффорде, Эбби. Я не хотела говорить об этом при посторонних. Вы познакомились только сегодня, и он произвёл на тебя большое впечатление, не так ли?

Мисс Сомервилл задумалась. Ей не хотелось лгать подруге, но она не могла рассказать Летиции о мистере Кейтоне, и предпочла, чтобы получить интересующие её сведения, сказать скорее больше того, что чувствовала и понадеялась, что её ложь окупится.

— Мне трудно ответить, Летти. Он не то, чтобы произвел впечатление, скорее, вызвал некий интерес. Он, бесспорно, очень представительный и приятный джентльмен.

Эбигейл умолкла, встретив холодный взгляд прозрачных голубых глаз подруги. Та некоторое время молчала, но все же проговорила:

— Брат вернулся из Бристоля только вчера. Если вы познакомились лишь сегодня… полагаю, твои подруги и сестра тоже знакомы с братом?

— Нет. Я была одна в парке, когда его представили мне, а потом я с мистером Кейтоном ушла, а Мелани, Рейчел и Энн присоединились ко мне на Ферри-стрит — они не могли нигде познакомиться.

Миссис Уэверли облегчённо вздохнула. Эбигейл молча смотрела на неё, странно встревоженная и взволнованная, понимая, что Летти собирается, видимо, доверить ей нечто важное, но сомневается в целесообразности этого. Она осторожно спросила, разве есть что-то, что делает это знакомство нежелательным?

Летиция, решившись, тихо проговорила.

— Я надеюсь на твою скромность, Эбби. У меня совсем мало подруг, и это заставляет дорожить каждым новым приятным знакомством и весьма ценить старые связи. Только опасение, что кто-то из дорогих тебе людей может пострадать… — Она глубоко и судорожно вздохнула, и встретясь взглядом с Эбигейл, продолжала, уже не отводя глаз. — Чем более приятно то впечатление, что произвёл на тебя мой брат, тем более оно опасно, Эбби. Клиффорд очень красив, но весьма развращен. Это трагедия нашей семьи. Отец и сам теперь признаёт, что допустил немало ошибок, потакая некоторым его прихотям, что его слепая любовь к сыну погубила его. Клиффорд — просто распутник. Поэтому — будь осторожна сама и постарайся, не раскрывая, разумеется, всех обстоятельств, предостеречь всех, кто тебе дорог. Это… поверь… весьма опасное знакомство для порядочной девицы. Ты же читаешь по-французски? — Эбигейл кивнула, — помнишь «Les liaisons dangereuses» — «Опасные связи»?

— Вальмон?

— Он весьма похож на Клиффорда. Или Клиффорд на него? Впрочем, все распутники на одно лицо. Отец обручил его с моей подругой детства Элайзой Кимберли. Она любит его и искренне верит, что Клиффорд исправится, образумится. У меня такой веры нет. Сестринская любовь — не любовь невесты, она глаз не застит. Он давно забыл, что такое честь и совесть, не понимает ни чужой боли, ни чужих страданий, разбил сердце матери. Отец сейчас строг с ним, ничего не спускает, но боюсь, эта запоздалая строгость только воспитывает в нём двуличие да притворство. Я… — с ужасом прошептала Летти, — я слышала в Берлине разговор отца и доктора Нормана. Мистер Норман… он давний друг семьи…он сказал отцу, что Клиффорд обращался к его коллеге… по поводу дурной болезни. Сэр Томас был в ужасе…Правда, говорят, обошлось…

Мисс Сомервилл похолодела.

— Господи, Летти, мало тебе своих бед… И сколь несчастен отец — овдовевшая дочь, смерть зятя и внука, беспутный сын…

Летти кивнула.

— Он не выходит из нашей церкви… Беда заставляет многое переосмыслить, всё видишь куда отчетливей, чем раньше…

— Тебе легче оправиться, ты страдаешь не по своей вине.

— Возможно поэтому, — просветлело лицо Летти, — Господь и не оставляет меня без утешения.

Она поднялась, но Эбигейл, хоть и потрясенная, не забыла о том, что представляло для неё подлинный, главный интерес.

— Постой, а тебе знакомы господа Камэрон и Кейтон? Это близкие друзья твоего брата?

Подруга, слегка нахмурясь, оглядела её в недоумении.

— Дружба — связь светлых душ, Эбигейл… У брата друзей нет, но в каждом сезоне он легко находит приятелей среди отъявленных распутников. Последний год он появлялся с каким-то молодым человеком… Невысоким и несколько женоподобным… Он звал его Джастином.

— Это мистер Камэрон. А высокий смуглый брюнет? Энселм Кейтон?

Летти покачала головой.

— Такого я не помню… Хоть и что-то слышала. Кажется, они когда-то учились вместе…

Проводив миссис Уэверли, мисс Сомервилл поторопилась вернуться домой. Она всеми силами старалась сдержаться, чтобы не выдать потрясения, которое испытала от рассказа старой подруги. Повествование Летти испугало её, но она всё же была рада, что услышала его. Опасность, которую предвидишь, менее опасна, чем неизвестная. Она дала себе слово держаться с мистером Райсом как с посторонним, осторожно предостеречь подруг от знакомства с вышеупомянутым джентльменом, обдать полярным холодом мистера Камэрона и непременно выяснить у мистера Кейтона, что связывает его с мистером Райсом.

Глава 14. «Джентльмен никогда не откажет женщине в праве на заблуждение, но не все леди склонны пользоваться этим правом…»

Мистер Камэрон проводил взглядом уходящую мисс Эбигейл и женщину в трауре, и, опустившись на скамью, задумался. Происходящее нервировало и злило его, и особенно злила невозможность действия. Мисс Сомервилл, нравящаяся ему до зубовного скрежета, явно небезразлична к уроду Кейтону. Или — специально делает вид, что он ей по душе. Зачем? Отвадить его самого. Проблема была не в Кейтоне, ибо сколько Камэрон ни присматривался — он не заметил в Энселме и проблеска чувства. Похоже, тот действительно не собирался жениться. Но не слепой же он, помилуйте? В эту минуту рядом раздался щелчок, и Джастин испуганно вздрогнул, но тут же и усмехнулся: у скамьи стоял Райс, щелкнувший пальцами, чтобы привлечь его внимание.

— О чём задумался?

Райс встретил Камэрона отнюдь не потому, что случайно проходил мимо — он искал его, нашёл в Садах и уже довольно долго наблюдал за ним. Он понял, что Камэрон лгал ему и Кейтону в отношении той красавицы, что он встретил днём в Парад-Гарденс. Джастин был влюблён в мисс Сомервилл — это было ясно, как день. При этом сам Райс не осуждал приятеля за ложь, ибо и сам лгал поминутно, но сейчас не мог не заметить ещё две вещи. Мисс Сомервилл была божественно красива. Сам он едва ли мог вспомнить хоть одну девицу, равную ей утончённой красотой, а воспоминания его по этой части были богаты. При этом мисс Сомервилл ничуть не была увлечена его дружком, смотрела на него с едва скрываемым отвращением. Райс не заметил и никаких чувств между ней и Кейтоном, взгляд Энселма был холоден, он не проводил её и не желал говорить о ней. Похоже, это его совсем не интересовало.

Заметь Райс проблеск чувства в Кейтоне — он бы поостерёгся. Безумства совершать нужно крайне осторожно, а играть с огнем и вовсе глупо. Райс побаивался Кейтона. С Камэроном же глупо было церемониться. Следовательно, всё это открывало большие возможности для него самого. Клиффорд намеревался попробовать заполучить девицу. У него было мало времени — если недели не хватит, придётся оставить надежды… Но почему бы не попытаться?

Между тем, Камэрон был осторожен и насторожен.

— О чем задумался? Так, ни о чём. Надо бы завтра к портному забежать…

— Мне тоже, — усмехнулся Райс, — шью себе свадебный сюртук, просто заглядение. Однако, чем-то надо занять себя и в эту неделю. Какие у тебя планы?

Джастин пожал плечами.

— Никаких. Мне уже пора и в имение. Здесь ничего интересного.

— Да, я опоздал. Всех красоток увели под венец. Впрочем, эта мисс Сомервилл… Очень элегантная особа. Ты говорил, ничего особенного. У тебя нет вкуса, дорогой. Она прелестна и я займусь ею.

Мистер Райс проронил это нарочито спокойно, безмятежно ожидая ответа приятеля. Мистер Камэрон, однако, не возмутился, как ожидал Клиффорд, но возразил лениво и сумрачно.

— Помилуй, ты же помолвлен…

— Каким образом это мне помешает?

Мистер Камэрон снова пожал плечами. Он ожидал именно таких слов и намерений от Райса с той самой минуты, как представил его мисс Эбигейл. Но здесь он принимал во внимание то обстоятельство, о котором Райс понятия не имел. Клиффорд заметил красоту девицы, но не разглядел ни ума, ни нрава, а Камэрон, куда лучше знавший мисс Эбигейл, понимал, что ни реноме, ни мозги мистера Райса мисс Сомервилл не прельстят. Джентльмен никогда не откажет женщине в праве на заблуждение, но не все леди склонны пользоваться этим правом…

Райс был удивлён вялой миной Камэрона. Он ожидал или бурного возмущения, или резкой отповеди, или уж униженных просьб, — но не такого.

— Она будет у Беркли?

— Да, ты же слышал, её на первые танцы ангажировал наш друг Кейтон. Но ничего не помешает тебе приволокнуться за ней после. Она будет и у Тираллов, и у Блэквуд. Она сама — племянница леди Блэквуд, и соответственно — в родстве с Дарлингтонами, Беркли и Ричмондами.

Мистер Райс метнул взгляд на дружка. Улыбки на его лице уже не было. Сказаное несколько меняло дело. Подумай, а уж потом совершай необдуманный шаг. Он понял, почему столь сдержан был и его дружок Камэрон. Связываться с такими людьми было опасно.

— Сколько за ней дают?

— Пятьдесят.

— Недурно. Ладно, попробую поухаживать.

— Попробуй. — Тон мистера Камэрона был по-прежнему насмешливо элегичен, тая в себе оттенок легкой саркастичности.

…Именно эта насмешка, столь явно проскользнувшая в словах дружка, насторожила мистера Райса и заставила его на досуге, коего было сколько угодно, осмотрительно навести справки. И то, что удалось разузнать, не вдохновило. Если репутация многих по сути была устоявшейся сплетней, то реноме мисс Сомервилл лежало вне сплетен. Знакомые Клиффорда выражали восхищение безупречным воспитанием, умом и красотой девицы. Некоторые ставили ум мисс Сомервилл на первое место, ещё двое упомянули о знании трех языков — немецкого, французского и итальянского, трое сказали про талант художницы. Строгую добродетель девицы отмечали все.

Легкой победы ждать не приходилось, понял мистер Райс. Волокитство в таком случае славы не прибавит. Get a name to rise early, and you may lie all day, создай себе репутацию рано встающего человека, потом хоть целыми днями валяйся в постели, но репутации победителя женских сердец афронт у добродетельной красотки вредит безмерно. Глупо и затеваться.

Теперь Райс понял язвительный сарказм Камэрона.

Но раз так, чёрт возьми, чем же заняться? Неужели последние дни свободы пройдут серо и буднично? Может, пощекотать нервы за вистом в клубе? Или все же приволокнуться за мисс Вейзи? Девица, Райс не лгал, совсем не понравилась ему, но если амброзия недоступна, почему бы не полакомиться свежим ростбифом? Однако, нет ли там высокородной родни? Он лениво навёл справки в клубе, и остался доволен услышанным. О девице много судачили, но никто не упомянул ни о строгом нраве, ни об уме. Это было хорошо. Кроме опекуна, джентльмена со странностями, если не сказать хуже, никто не был заинтересован в судьбе мисс Вейзи. И это было хорошо. Райс, покинув клуб, вышел на улицу и кликнул экипаж. По пути размышлял и строил планы. Неожиданно велел остановиться у таверны.

Захотелось выпить.

Между огромными бочками, в проходе, освещаемом газовыми рожками стальной люстры, располагались столики, на которых стояли плетенки с печеньем и солеными сухариками, тарелки с галетами и сэндвичами, на вид пресными, но внутри полными горчицы. Райс спустился по ступенькам и вошел в длинную, коричневую залу. Перегородки в половину человеческого роста разбивали ее на отделения, напоминавшие конюшенные стойла и уходившие в самые недра заведения, уставленные бочками с выжженными каленым железом клеймами. В самом широком месте залы располагалась стойка, над которой возвышались огромные пивные насосы, рядом с ними громоздились копченые окорока цвета старинной скрипки, омары, маринованная макрель в колечках лука и кружках сырой моркови, ломтики лимона, букетики из тимьяна и лавра, можжевеловые ягоды и горошины перца в мутном соусе.

Неожиданно Райс увидел Кейтона.

Сам Энселм оказался в этом хранилище крепких вин случайно, заинтересовавшись вывеской, и, войдя, ощутил себя порабощённым густым винным запахом. Он любовался шеренгой портвейнов — на вкус терпких или мягких, на цвет бордовых или малиновых, хвалящихся перечислением своих достоинств: «old port, light delicate», «cockburn» s very fine, «magnificent old Regina». В углу теснились бутылки с различными типами марочного испанского хереса, то приобретавшим цвет топаза, то становившимся бесцветным или дымчатым, сухим или сладким: «san lucar», «pasto», «pale dry», «oloroso», «amontilla»… Захотелось выпить.

Потом увидел на верхней полке пузатую тёмно-зелёную бутылку бенедиктина, форма которой настраивала его на мелодию томную и смутно-мистическую… Она напоминала ему нечто средневековое своим монастырским брюшком, пергаментным капюшоном и красным восковым гербом с тремя серебряными митрами на синем поле. Горлышко, запечатанное, как папская булла, свинцовой печатью, манило припасть к нему губами и упиться амброзией шафранного цвета, от коей исходило благоухание иссопа и дягиля, слегка приправленное йодом, бромом и мятной сладостью морских водорослей, а пожелтевшая от времени этикетка, на латыни звучно гласившая: «Liquor Monachorum Benedictinorum Abbatiae Fiscanensis», очаровала его…

Он заказал его. С виду букет был чистым, девственным, невинным, однако обжигал губы спиртовым пламенем, и легкая капля порочности, смешиваясь с неповрежденным благочестием, томила нёбо. Он, в легком опьянении, представил себе бенедиктинцев из аббатства Фекана. Кейтон хотел думать, что они и ныне, точно в средние века, выращивают лекарственные травы, следят за бульканьем настоев в причудливых ретортах и получают в своих колбах чудодейственные эликсиры…

Теперь, облокотившись на столик, Кейтон дегустировал стакан амонтильядо, но ощутил, что в этом сухом белом вине вдруг исчезла мягкая и душистая сладость и проступила мучительная, болезненная пряность. Потом подумал, что глупо пробовать сухое вино после ликёра — нёбо уже пропиталось элексиром Феканы и не чувствовало ничего иного… Но третий глоток принес с собой постижение вкуса, оно проступило сладкой истомой и напряжением плоти….

Он представлял, словно он в Греции, и даже нарисовал себе мысленно одежды из багряного шелка и лавровый винок на голову. Двоящимся взглядом смотрел на винные бочонки и видел, как из давильных жерновов, из разверзнутых недр, хлещет пенною бурей золотистый первенец Цереры… Вакховой мерою, дерзостной, безмерною, в кратеры пантикапейские в колхидские пелики лилось и пенилось вино фалернское… Перед глазами плыла бархатистая нежность руки арфистки, жажда губ раскаленных томила льдистой прохладой, в танце исступленных менад проступала какая-то непостижимая пьяная истина… Потом в апулийские псиктеры, в канфары гнафийские струилось искристое вино ситтийское…Ладони его ласкал плод лозы розовой, землистой осыпи, роскошь венценосная опаловой россыпи, небесной амброзии росная свежесть, — он был сейчас Цезарем, наблюдавшим, как в ритоны родосские, в лаконские гидрии стекало гибельное вино хиосское…

…Кейтон наслаждался и не был рад Райсу, ибо не любил делить свои наслаждения с кем бы то ни было. Однако мистеру Райсу было плевать на чувства Энселма. Но не на все. Кое что в Кейтоне сегодня удивило Клиффорда. Он знал его страстность и любовные излишества. И чтобы такой человек не воспылал страстью к мисс Сомервилл? Этого не могло быть. Подлинно ли он равнодушен к красотке Эбигейл, как пытался показать в парке? Кейтон был немного пьян, и самое время было поинтересоваться этим.

— Джентльмен пьет либо от отчаяния, либо от безнадежности, Кейтон.

Кейтон пожал плечами.

— Кому не на что надеяться, тому не в чем и отчаиваться, дорогой Клиффорд. В падении в пьяные бездны — не страшен ни сам полёт, ни неизбежность встречи с дном, ведь бездна — это по определению нечто без дна. Впрочем, Авиценна относил вино к разряду лекарств. Но это не так. В вине душа возвращается в платоновский мир первообразов, в блаженное бестелесное состояние, и сквозь бутылку, полную амонтильядо, мир выглядит не просто совершенно иначе, чем сквозь пустую, но и просто — выглядит совершенным… Явь — это иллюзия, вызываемая отсутствием вина. Если трезво взглянуть на жизнь, хочется напиться, но напившись — как избежать спасения от отрезвления?

— Чёрт, до чего же ты красноречив….

Тот усмехнулся, сам он просто болтал, не заботясь ни о смысле, ни о значении сказанного.

— Красивые слова нередко служат костылями хромым мыслям, Клиффорд.

Мистер Райс наконец бесцеремонно прервал пьяную болтовню мистера Кейтона.

— Так, стало быть, ты пьёшь от безделья… А я думал, красотка Эбигейл жестока к тебе…

Кейтон посмотрел в стакан и опустошил его.

— Филдинг был прав, говоря, что мужчина больше всего подходит для женского общества, когда его ум начинает туманится от вина… — Он еще говорил отчетливо, но глаза были мутными. — Но мисс Соммервилл не показалась мне жестокой. Она… милая. Назвала меня добрым человеком и полагает, что великая любовь можетбыть вызвана только великими достоинствами… наверное, она права. Не удивлюсь, что права… Именно поэтому мир так беден нынче любовью: в нём ведь почти не осталось достойных людей…

Мистер Райс понял, что ничего толкового от мистера Кейтона не услышит, но уверился, что тот и вправду ничуть не влюблён.

Глава 15. «Есть вещи, дорогой Клиффорд, которые не только не снились нашим мудрецам, но которые не в состоянии понять и самые обыкновенные дураки…»

Ну, и зачем он сделал это? В субботу Кейтон проснулся с тяжелой болью в голове и услышал, как тетка жалуется компаньонке, что племянник накануне напился до чёртиков. Это было неправдой. Какие чёртики? Никаких чёртиков не было, это он прекрасно помнил, но незадолго до рассвета в его пьяном сне в мутной истоме тяжкого похмелья под кифару пьяного иерофанта, под напевы иеродулов, храмовых виночерпиев, кружилась белотелая гетера. Он был в Греции и слушал, как толстый Хариклий вел беседы с Галицием, учеником пифагорейцев, а жрица Гекаты спорила с третейским судьею о смерти богов и халдейской мудрости. Как тёмен был мир! И как бездонна была пучина пьяной ночи в угаре сумеречном! Его качало и уносило… ладьей хароновой, волнами Ахерона — в шаткую вечность… Где-то стонала Молли, ах нет… гетера под Аврелием, забавой скотской услаждался глашатай царский… Право же, пить вино неразбавленным, знаешь, друг мой, это по-варварски, сказал он сам себе по пробуждении.

Голова ныла. «Мое горе как саламандра — в вине не тонет, в огне не горит…»

Тётка смотрела взглядом презрительным и неприятным, но он получил все необходимое, чтобы быстро придти в себя, и к с двенадцати часам чувствовал себя довольно сносно. Около трех пополудни Кейтон с тёткой, согласно уговору, заехали к Реннам. Мисс Сомервилл не заставила ждать себя ни минуты, они прибыли к милорду Комптону и все были подлинно очарованы: мисс Сомервилл — великолепными эстампами, Кейтон и леди Эмили — книжными приобретениями графа, а сам граф Комптон — прелестью мисс Эбигейл.

Вскоре граф, сказав, что хочет кое-что предложить леди Кейтон на продажу, увел её из библиотеки, оставив там Энселма и мисс Сомервилл. Кейтон все ещё был под впечатлением прекрасных книг.

— Вам нравится? — мисс Сомервилл листала роскошные издания графа.

Взглянув на богатые ин-фолио, лежавшие на столике, он проронил, что раньше хотел стать летописцем вот таких последних вздохов, бессвязного бормотания и агонии латыни, умирающей от ветхости в кельях и монастырских собраниях Европы, пергаментов великого Аквината, где за каждой строкой проступает невыразимая бесконечность души, открывавшаяся то в избытке стиля, то, напротив, в фигуре умолчания… Язык его неподражаемо великолепен, прост и мрачен, нервен и вычурен, способен уловить самое неуловимое впечатление, передает сложнейшие оттенки эпохи, и без того чрезмерно глубокой и болезненно умной…

— Хотели раньше? — спросила мисс Сомервилл. — Ваши намерения изменились?

— Увы. Мой старший брат умер, и ныне я — единственный сын отца.

Она улыбнулась — но в глазах таилась грусть.

— Мне редко доводилось видеть, чтобы кто-то скорбел по поводу того, что ему предстоит унаследовать семейную вотчину. Вы очень любили брата?

— Правильнее было сказать, что я плохо знал его. Десять лет разницы. Когда я родился, он был отправлен Вестминстер, потом мы изредка виделись на каникулах, но близости меж нами никогда не было. Нас и некому было сдружить — мать рано умерла, отец жил одиноко… но некоторые уроки брата пошли мне на пользу.

— Но в Вестминстере у вас были друзья? В Оксфорде? Мне показалось… — она умолкла.

— Показалось…?

— Что с мистером Ренном вы не друзья…? Ваши друзья — мистер Камэрон и мистер Райс?

Он опустил глаза, недоумевая, куда это запропастились мистер Комптон и его тётка. Разговор становился неприятным для него. Кейтон вздохнул. Он понимал, что назвать этих господ друзьями — значит уронить себя в глазах мисс Сомервилл, да и если задуматься, друзья ли они ему?

В душе нарастало что-то тягостное — хотелось отстраниться от этих синих глаз и вопросов, которые всегда царапали душу. Ну почему бы ей не быть как все: болтать о пустяках, не напрягая и не отягощая собеседника, почему бы не поговорить о книгах, наконец? Что эта красотка хочет узнать? Разве он позволит ей понять себя? Никогда. Он никогда и ни для кого не будет объектом изучения. Зачем же делать вид, что он интересует её? У любой вежливости есть границы, и не следует переступать их. Но грубым с женщинами он быть не умел, красота её расслабляла его, навевала тяжелую тоску о несбыточном, и он ответил — мягко и безгневно, но постарался вложить в свои слова все необходимое, чтобы избежать подобных вопросов впредь.

— Вам трудно будет понять это, мисс Сомервилл. Я просто несколько замкнут. Give every man thy ear, but few thy voicе — слушай всех, но говори с немногими. Уродство — отторжение, причем двойственное: оно отталкивает от вас других, в вас же самом порождает склонность к одиночеству, созерцанию, безмолвию. — Он улыбнулся, — горечь обид, нервные приступы и тайные душевные муки — всё это привыкаешь переживать в себе, не вынося на публику. Я никому и никогда не позволю читать в моём сердце и заглянуть себе в душу. Поэтому у меня нет, да и не может быть… близких друзей. Я не нуждаюсь в них. Hedge between keeps, friendship green, когда между друзьями изгородь, то и дружба дольше.

Мисс Сомервилл окинула его задумчивым взглядом и ничего не сказала. Её молчание создало какую-то неясную недоговоренность, и он, досадуя на себя, сожалея, что, может быть, незаслуженно причинил ей боль, проронил, что знает людей, куда более одиноких, чем он сам.

— Мне показалось, что вы сами воздвигли вокруг себя каменные стены…

Кейтон усмехнулся.

— А мне показалось, что мы в этом похожи, мисс Сомервилл. Ведь к вам тоже… так просто не подойти. Сложно и заслужить ваше расположение…

— Это верно, — спокойно согласилась она, — я стараюсь дистанцироваться от тех, в ком не вижу друзей, а друзей вижу в немногих. Я заметила, что les liaisons dangereuses, опасные связи, дорого обходятся тем, кто допускает их…

— Ну… Я не Вальмон, мисс Сомервилл, — усмехнулся Кейтон.

— Надеюсь… А вы… давно знакомы с мистером Райсом?

— Мы учились вместе в Вестминстере.

— И какого вы мнения о нём?

— А он вам понравился, не правда ли?

— В отличие от вас… он показался мне похожим на виконта де Вальмона… — без улыбки ответила мисс Сомервилл.

Кейтон нахмурился. Он не ожидал от неё столь резкого высказывания.

— Даже так? — он пожал плечами, — что ж, мистер Райс, возможно, и впрямь… не образчик добродетели, но человек он неглупый и весьма остроумный.

— Виконт де Вальмон тоже был… неглуп. Так, по-вашему, это достойное знакомство?

Кейтон снова нахмурился. Разговор снова становился пренеприятнейшим для него.

— Вы тоже весьма неглупы, мисс Эбигейл, и должны понять, что существует разная степень опасности. Мне знакомство с мистером Райсом вреда причинить не может. Но вам… — Он несколько судорожно вздохнул, — я бы, наверное, не посоветовал близкое знакомство с этим человеком, равно как и вашим подругам, и кузине. Но это лишь в том случае, если мои советы хоть что-то для вас значат, если же нет — каждый волен распоряжаться собой, как ему угодно.

Эбигейл странно посмотрела на него, но ничего не сказала. Она не понимала этого человека. Он повторил почти то же, что сказала и миссис Летиция Уэверли, а значит, прекрасно знал, кто такой мистер Райс. Но не отзовись она о нём столь резко — он бы и не подумал предостеречь её. Это едва ли было свидетельством высокой порядочности. Сердце её снова заныло тупой и тянущей болью. Неужели она полюбила бесчестного Абеляра? Но это не только говорило о его скользкой нравственности. Это было проявлением и полного безразличия к ней.

Она была нелюбима. Нелюбима. Нелюбима.

На следующий день все, кто пребывал в Бате, собрались у милорда Гилберта Беркли. Всю субботу Кейтон дивился тётке: леди Эмили уговаривала его надеть новый костюм, подарила новую, весьма дорогую трость с золотым набалдашником в виде морды дракона. Энселм не понял настойчивости леди Кейтон, но спорить из-за таких мелочей не стал и, оглядев себя в зеркале, подумал, что, воистину, the tailor makes the man, мужчину создает портной: наряди пень, и пень будет хорош…

Он выглядел довольно респектабельно.

Но не это его занимало. Он помнил, что мисс Сомервилл попросила его сказать мистеру Камэрону, что он ангажировал её, но не знал, означает ли его согласие выполнить эту просьбу одновременно и обязательство — подлинно пригласить её? Между тем, с него вполне хватило и мисс Вейзи. Он не хотел второго афронта. Но мысли по этому поводу почему-то постоянно всплывали, вначале беспокоили и странно будоражили его, а после и вовсе истерзали, и в итоге Энселм вошёл в гостиную графа Беркли раздосадованный и чуть ли не больной.

Мисс Сомервилл была в платье бирюзового цвета и выглядела столь прелестно, что вначале он просто онемел, но тут же почувствовал новый приступ раздражения. Что делать, чёрт возьми? С приближением танцев он нервничал всё больше, и наконец прямо спросил мисс Эбигейл, должен ли он пригласить её танцевать? Или этого не требуется? Голос его несколько дрожал, и от этого он злился ещё больше.

Она состроила милую гримаску.

— Мистер Кейтон, я убеждена, что мистер Ренн, сказав, что вы весьма умны, ничуть не ошибся и не верю, что вы не поняли, что я пыталась избежать неприятной мне навязчивости мистера Камэрона. Что до вас, я не просила вас приглашать меня, но лишь сказать об этом. Если вам не хочется танцевать — вы вольны не танцевать.

Несколько мгновений он пытался смирить дыхание. Он получил оплеуху. Мягкую и изящную, даже лестную. Но оплеуху. Мисс Сомервилл, и вправду, не сказала ничего, чего он не понимал, походя уронив лестный комплимент его уму, но… В глазах его потемнело, но усильем воли он справился в собой. Он сам виноват, вынудив её сказать то, что он услышал. Чего он мог ждать? Она заметила его потемневшее лицо, чуть нахмурилась, и тихо договорила, что если он все же сделает ей честь и пригласит её танцевать…

В глазах его блеснула молния.

— То что?… — он почувствовал, как окаменели мышцы и пальцы свело судорогой.

…То пусть даже не рассчитывает на отказ. Должна же она знать, как танцует тот, кого мисс Ренн назвала Орфеем. Она советует ему пригласить её. «Но это лишь в том случае, если мои советы хоть что-то для вас значат, если же нет — каждый волен распоряжаться собой, как ему угодно…», — насмешливо вернула она ему сказанное им же в субботу.

Кейтон прислонился спиной к колонне и смог незаметно перевести дыхание, а после и выровнять его. В груди потеплело. Он вежливо пригласил её, после, подняв голову, заметил, что в углу гостиной стоит Ренн с мисс Энн Тиралл, мисс Хилл кокетничает с мистером Остином Роуэном, а мисс Вейзи что-то оживленно говорит мистеру Райсу. Было похоже, что Клиффорд не солгал ему, сказав, что мисс Вейзи не пришлась ему по душе: лицо его было мрачно, рот кривился, но было ясно, что причины его дурного настроения никак не связаны с девицей, ибо куда бы он не переводил взгляд, брови его были насуплены.

Мисс Вейзи явно ждала танцев, и едва заиграла музыка, кокетливо взглянула на мистера Райса. Тот подал ей руку.

Кейтон тоже протянул руку мисс Сомервилл и повёл её в зал. Чувствовал он себя несколько скованно, ему казалось, что все с удивлением смотрят, как это такая красавица согласилась стоять в паре с таким уродом. Впрочем, едва начались первые фигуры, он всё же заметил, что все танцующие увлечены — кто танцами, кто — друг другом, и до него никому нет никакого дела. Он чуть расслабился, и вдруг, к своему изумлению, поймал на себе взгляд того самого юноши, что у Комптона сидел напротив него за столом, и в этом взгляде прочёл… откровенную зависть. Он взбодрился. Лучше зависть, чем жалость, это и дураку ясно. Он улыбнулся мисс Сомервилл, выразил восхищение её грацией, на короткий миг почувствовав себя почти равным остальным. Как это, наверное, прекрасно — подлинно чувствовать себя мужчиной, покорять женщин, ухаживать…

В перерыве между танцами к ним подошла мисс Хилл в удивительно красивом и скромном белом платье, мило пококетничала с ним, сказав, что он на целых три дня испортил настроение мисс Рейчел, которая хотела, послушав его пение, вообще бросить занятия вокалом, но потом сдалась на всеобщие уговоры, и решила уклониться в противоположную сторону — заниматься вдвое больше, чем раньше. Ренн и мисс Тиралл, мисс Рейчел и Гордон Тиралл вскоре тоже оказались рядом, поболтали о пустяках, потом девицы втроём отошли в сторону, Альберт и Гордон вышли на балкон, и Энселм остался в одиночестве.

Но ненадолго.

У соседней колонны, не замечая его, остановились мисс Вейзи и та особа, что была с ней в парке. Какая-то Лотти, вспомнил Энселм. С ними были мистер Камэрон и мистер Райс.

— Я просто считаю, мистер Камэрон, что у неё плохой вкус, если ей, что называется, the bat has seemed an angel from the sky, летучая мышь показалась ангелом с неба, — услышал он голос мисс Вейзи.

— Полно, мисс Джоан, — резко проронил Клиффорд Райс, абсолютно не пытаясь понравиться мисс Вейзи, — красота нужна женщинам, а не мужчинам. Мисс Сомервилл настолько хороша собой, что её красоты на троих хватит…

Голос мисс Вейзи зазвучал заискивающе и словно извиняясь.

— Я ничего не говорю, пусть так, но все говорят, что она весьма высокомерна. И предпочесть мистеру Камэрону этого урода Кейтона… странно, только и всего. Вот уж, воистину, полюбилась жаба болотная паче сокола залетного… Младший сын… Что она нашла в нём?

Если она и хотела сказать нечто приятное для мистера Камэрона — ей это не удалось. Джастин вовсе не считал, что мистера Кейтона предпочли ему, и подобное утверждение в устах мисс Вейзи только раздражило его. Раздражило оно и мистера Райса, — но не потому, что он видел в нём обиду для всоего дружка Кейтона. Просто его в настоящий момент раздражало всё.

— У вас неверные сведения, мисс Вейзи. Мистер Кейтон действительно младший сын, но смерть старшего брата сделала его наследником имения и семейного капитала в двести пятьдесят тысяч фунтов. Он богач.

— Двести пятьдесят тысяч? — голос мисс Вейзи теперь был лишен того непробиваемого недоброжелательства и неприязни, что звучали в нем раньше. Девица была ошеломлена. Она уважала деньги. Её, как она поняла, ввел в заблуждение мистер Роуэн, отрекомендовав мистера Кейтона как младшего сына графа. Он, впрочем, не говорил, что тот беден, но ничего не сказал о смерти его старшего брата. Девица умела считать. Двести пятьдесят тысяч фунтов приносили свыше двенадцати тысяч годовых. Мистер Кейтон на поверку оказывался весьма привлекательным женихом… Но у мистера Райса денег было пусть и меньше, кажется, шесть тысяч в год, зато он был красавцем. Мисс Вейзи решила, что глупо гнаться теперь за двумя зайцами, и напоследок помолчав, проронила, — ну, пусть так, но ведь он совсем некрасив…

Энселм закусил губу едва не до крови. Какого чёрта надо этой девчонке? Что она задевает его? Что он ей сделал? В глазах его почернело и он смог опомниться только через несколько минут, почувствовав прикосновение руки мисс Сомервилл.

— Вам плохо, мистер Кейтон?

Он с трудом перевел дыхание.

— Немного голова…. - в висках и вправду стучало, как молотом о наковальню. — Я, с вашего разрешения, постою на свежем воздухе… — Она поняла, что он хочет остаться один, и, видя, что он подлинно болен, кивнула.

…На балконе он чуть успокоился. Пытался внушить себе, что девица — дурочка, и всё пустяки, но чёрный морок то и дело накатывал на глаза. Дыхание спирало и не выравнивалось. Он зашел за колонну, где вились побеги дикого винограда, присел на небольшую скамью. В тишине просидел недолго: услышал шорох женского платья и звук шагов.

— Перестаньте же шутить, мисс Мелани. Я абсолютно серьёзен.

— Я этого не нахожу. Похоже, вы просто не в духе. Почему бы вам, кстати, не пройтись по адресу моего платья, не раскритиковать мою прическу и манеру танцевать? Вы сегодня на себя непохожи. Уж не повезло ли вам встретить Совершенство? Только встреча с ним могла придать вам такой вид, словно вы вот-вот сляжете в горячке….

— Да, мисс Мелани, я встретил совершенство…

Голос девицы на минуту утратил игривость.

— Бог мой… Вы влюбились в Эбигейл? И она согласилась?! Согласилась стать супругой проповедника нравственности и миссионера Господнего? А что… ей это подойдёт.

Мистер Роуэн, похоже, усмехнулся.

— Она не могла согласиться, мисс Мелани.

— Вот как? Так стало быть, вы остались с носом?

— Я не мог остаться с носом, мисс Хилл, ибо не получил отказа.

— Я вас не понимаю. Уж что-что, а отказывать Гейл умеет… Так, по вашим словам, она не согласилась быть вашей супругой, но отказа вы не получили… Это и есть прославленная мужская логика?

— Это прославленная женская поспешность в суждениях, мисс Хилл. Я не получил отказа потому, что вовсе не сватался. По несчастному стечению обстоятельств, сердце моё остановилось на другой особе. Душа моя именно в ней увидела совершенство. Но мужчины нелепо устроены: что бы ни говорили душа и сердце, ум тоже норовит вмешаться и произнести свое суждение. Оно не всегда бывает последним и главным, ибо ум часто остается в меньшинстве, но высказаться-то он должен. Но теперь мне удалось согласовать мнения сердца, ума и души, и я намерен посвататься.

Мисс Хилл недоуменно хмыкнула и растерянно повторила.

— По несчастному стечению обстоятельств вы влюбились в другую особу… Господи… Вы полюбили мисс Вейзи?

Голос мисс Мелани прозвучал на пол-октавы выше, чем обычно. Девица, казалось, была подлинно ошеломлена. Голос же мистера Остина Роуэна, наоборот, сел, казалось, он просто охрип от изумления.

— Причём тут мисс Вейзи? Я влюбился в вас, Мелани, и сватаюсь к вам.

Несколько секунд девица молчала потом язвительно осведомилась.

— А причём тут тогда… несчастное стечение обстоятельств?

— О, Боже мой!.. Я неудачно выразился. Я полюбил вас в ту минуту, Мелани, как только увидел у Ренна. Сердце мое с того мгновения принадлежало только вам. Если же я и позволял себе порой критические замечания в ваш адрес, то просто потому, что не видел иного способа привлечь ваше внимание — вокруг вас звучали одни комплименты и я видел, что вы привыкли к ним… Я люблю вас, Мелани. И хотел бы быть любимым в ответ…

В голосе мисс Мелани Хилл теперь не было слышно ноток раздражения.

— И став моим мужем, вы снова будете критиковать мои платья?

— Да нет, я же сам буду их выбирать.

— Вы просто нахал, мистер Роуэн.

— Да, но вы говорили, что любовь — это чувство, которое позволяет не видеть недостатки людей, прощать слабости ближних, быть снисходительным и добродушным. Будьте же снисходительны к моему нахальству.

— А если я откажу вам, то навлеку на себя упреки в непоследовательности?

— Разумеется.

— Вы оказываете на меня непомерное давление, — мелодично промурлыкала мисс Мелани и, судя по всему, покинула балкон. Исчез и Роуэн.

Кейтон поднялся. Вдохнул полной грудью, но ему не полегчало. Наоборот, он ощутил, как судорогой боли свело зубы. Господи, ну почему? Почему тот же Роуэн может позволить себе ухаживать за приличными особами, добиваться взаимности, свататься — а все, что достаётся на его долю — это насмешки дурочек, вонючие проститутки да жалкое самоублажение? Он ощутил столь тягостный спазм боли, что свело зубы.

— О, ты здесь… — услышал он за спиной голос Райса и обернулся.

Клиффорд не заметил его дурноты, но оперся локтями о перила. Кейтон видел, что он по-прежнему мрачен и раздражен. Он подошел и стал рядом, опершись на перила.

— Что-то случилось, Райс?

Тот зло сплюнул вниз.

— Как сказать… Я проигрался в пух.

— Когда ты успел? — подлинно изумился Кейтон, смутно припоминая, что в пятницу вечером видел того в винной лавке, где сам он, идиот, напился почти до бесчувствия и бредовых древнегреческих сновидений…

— В клубе, вчера ночью.

— И сколько? — сам Кейтон не играл никогда, по непонятной ему самому причине был начисто лишён азарта игрока и интереса к игре. — Фунтов пятьдесят? — Энселм не был транжирой, и тратился только на книги.

Райс хмыкнул.

— Подымай выше. Двести пятьдесят.

Теперь хмыкнул Кейтон. Ничего себе. За один раз? Фортуна, стало быть, показала приятелю задницу?

— Хуже всего то, что через неделю надо расплатиться за двух лошадей с Фисби, да каретнику, да портному. А отец больше не даст.

— Ты же говорил, что он хочет женить тебя. И девица недурна. Скажи, что согласен, и попроси денег… на свадебные пустяки… — Кейтон пожал плечами.

Райс усмехнулся.

— Я не знаком с твоим отцом, дорогой Энселм, но завидую. Моего не разжалобить, мистер Томас Райс не сентиментален. К тому же я уже помолвлен и просил эти двести пятьдесят фунтов… как раз… на предсвадебные хлопоты. А так как просил уже третий раз за сезон… то…

— То…?

— То получил от папаши в придачу к деньгам пару добрых оплеух. Он сказал, что я и мечтать не могу ни о поездке во Францию, ни о лондонском сезоне этой зимой, ни о новом ландо. Ну, да это ладно. Но что теперь делать, чёрт возьми?

Кейтон задумался. Отец был с ним более чем щедр, тратил он совсем немного, и выручить приятеля мог запросто. Энселм понимал, что ждать возврата этих денег — глупо, но он никогда не знал жадности. Он был готов помочь Райсу, тем более, что считал себя должным ему за прошлый кутёж.

Но тут неожиданно в его голове промелькнула забавная мысль. Если он готов просто расстаться с этими деньгами, то почему бы… кое-что не купить впридачу? Кейтон никогда не опустился бы до обременительных просьб в ответ на дружескую услугу, патрицианство мешало, но почему бы… не убить одним ударом двух зайцев? Ведь такая услуга Райса не обременит… Кейтон нахмурился. Он не ожидал от неё столь резкого высказывания.

Он улыбнулся.

— Я слышал ваш разговор с мисс Вейзи. Не знаю, кому понравится именоваться жабой да уродом… Но мне это… несколько надоело… — Райс в удивлении поднял на него глаза, изумленный резкой сменой темы разговора. Но Кейтон вовсе не менял темы. — Я дам тебе двести пятьдесят фунтов. Не в долг.

Райс резко разогнулся и, выпрямившись, уставился на Кейтона.

— Не в долг? — изумлённо повторил он.

— Точнее, даю в долг, — уточнил Кейтон, — но с той минуты, когда тебе удастся щелкнуть по носу мисс Вейзи, — считай, что эти деньги тебе… подарены.

Глаза их встретились. Райс улыбнулся.

— Вот уж не подумал бы, что тебя может задеть дурацкая болтовня пустой глупышки.

— Есть вещи, дорогой Клиффорд, которые не только не снились нашим мудрецам, но которые не в состоянии понять и самые обыкновенные дураки. У каждого свой предел выносливости. Forbearance is no acquittance. Снисходительно терпеть не значит примириться.

Райс опустил глаза в пол.

— Щелкнуть по носу, говоришь? И как больно?

Кейтон пожал плечами.

— Я полагаю, что любая шалость сойдет.

Мистер Райс не тратил слов зря.

— И где мои двести пятьдесят фунтов?

Кейтон открыл портмоне.

Глава 16. «Но уродство, комициальная болезнь, болезни крови королевских фамилий, лунные склонности мужественностиенности и сумасшествие — это ступени вырождения, начало конца старых родов, знаки обречённости…»

Энселм вернулся к танцующим, но не нашёл среди них мисс Сомервилл. Её не было ни в столовой, ни в гостиной, но Кейтон наконец нашёл её на одном из балконов вместе с леди Блэквуд. Они тихо беседовали, при этом тётка явно изъявляла племяннице своё недовольство, но едва мисс Сомервилл заметила его, они быстро закончили разговор.

— Вам лучше, мистер Кейтон?

— Да, всё прошло, — он и сам не заметил, как беседа с Райсом излечила его головную боль.

Он выразил готовность сопровождать её в танцевальный зал, или на ужин, или развлечь досужей болтовней. Она выбрала последнее и спросила, собирается ли он закончить курс в Оксфорде?

Да, он любит университет, ему нравится учёба и он не хочет бросать курс, как настаивает отец.

— И вас не смущает ваше непослушание?

Кейтон пожал плечами.

— Отец далеко не старик, наш управляющий Лесбери прекрасно заправляет Кейтонмэнор, если бы не смерть брата — милорду Эмброзу бы и в голову не пришло отрывать меня от учёбы. Но теперь — нет. Я должен управлять имением, пройти в парламент, стать Генри Пелэмом или Уильямом Питтом, обзавестись женой и дюжиной детишек — и это всё до нынешнего Рождества!

— Вы сердитесь, что отец раньше не уделял вам внимание, а сейчас, когда вы остались ему единственной опорой…

Кейтон удивленно взглянул на мисс Сомервилл. Если что-то подобное место и имело — он не собирался в этом признаваться.

— Он вёл себя естественно. Я последыш и урод, Льюис же был хорош собой и был старшим сыном. Мне абсолютно не в чем упрекать отца, тем более, что все мои нужды он всегда учитывал и неизменно считался с моими прихотями…

— А вы прихотливы?

— Трудно сказать. — Кейтон вздохнул, — но, мисс Сомервилл, вы расспрашиваете меня — но ничего не рассказываете о себе.

Она не смутилась.

— Это не очень веселая тема. Мы с братом Эрнестом — близнецы. Мать, сестра леди Блэквуд, умерла родами. В детстве я была хрупкого здоровья, и провела его в Германии и Италии. Там же был и брат. Его по возвращении едва не послали в Вестминстер, но он сломал ключицу — и отец пригласил домашнего учителя мистера Рипли, человека большой учёности. Чтобы я не разгуливала по дому без дела, отец приказал и мне сидеть на уроках с братом. Мне это быстро понравилось. Потом брата записали в Кембридж, и я по привычке читала на каникулах его конспекты. Воспитывала меня леди Джейн, а когда три года назад умер отец, она стала нашим опекуном.

— И довольна ли она успехами и поведением воспитанницы?

— Нет. Но это меня удивляет. Тётя — женщина рассудительная и трезвомыслящая, она воспитала меня, а теперь я постоянно слышу от неё упреки в отсутствии у меня легкомыслия.

Кейтон рассмеялся.

— Леди Джейн постоянно живет в Бате?

— Да, но у неё поместье в Нортхемтоншире и дом в Лондоне. Иногда она туда наезжает…

Он хотел спросить, будет ли она в Лондоне будущей зимой, но тут увидел мисс Вейзи. Она шла с мистером Клиффордом Райсом, который вел её в столовую, и глаза её сияли. Она искоса бросила торжествующий взгляд на мистера Кейтона и мисс Сомервилл, и исчезла в парадных дверях. Мистер Кейтон улыбнулся. Райс, что и говорить, честно отрабатывал полученный гонорар.

Неожиданно он вспомнил разговор леди Эмили и леди Джейн.

— Насколько я понимаю, у мисс Вейзи… тоже есть опекун?

Мисс Эбигейл бросила на него сумрачный взгляд.

— Да. Это мистер Уилсон. А что?

— Не тот ли это мистер Уилсон, о котором как-то говорил милорд Комптон? Он, помнится, назвал его не очень-то сведущим в букинистике…

Мисс Эбигейл ответила, не поднимая глаз от пола.

— Мне трудно судить об этом. Но вы должны его помнить. Это тот самый рыжеволосый джентльмен, что в Парад-Гарденс назвал гортензии амариллисами, а после на Ферри-стрит учил кучера править лошадьми. Вам, кажется, не понравился тембр его голоса…

— Бог мой… — проронил Кейтон и прикусил губу, чтобы, упаси Бог, не сказать чего лишнего.

Они направились в столовую. Там к этому времени уже было известно о помолвке мистера Роуэна и мисс Хилл. Мисс Сомервилл была изумлена, но это было приятное изумление. Она тепло поздравила подругу, мисс Рейчел Ренн тоже была в восторге. Энселм тоже принес поздравление мисс Хилл и сокурснику — в самых искренних выражениях. Его головная боль прошла, он прекрасно себя чувствовал, и настроение его улучшилось еще больше, когда он случайно заметил мистера Клиффорда Райса, въявь ухаживающего за мисс Вейзи. Куда подевались апатия и скука дружка, теперь Райс лучился довольством, ронял по адресу девицы бесчисленные комплименты, был обаятелен и остроумен.

Мисс Вейзи сияла.

Тут Кейтон неожиданно обратил внимание, сколь тревожно и болезненно воспринимает эти ухаживания мистера Райса за мисс Вейзи мисс Сомервилл. Они ей явно не нравились. Зная, что она лишь недавно познакомилась с мистером Райсом и отозвалась о нём весьма нелестно, он недоумевал. Если даже предположить, что красота мистера Райса все же пленила её, и она ревнует, едва ли, подумал он, она не показала бы это — мисс Сомервилл относилась к той касте, что умела скрывать свои чувства. Наконец он заметил, что мисс Эбигейл после ужина, оставив его, приблизилась к мисс Джоан Вейзи и несколько минут о чём-то тихо говорила с ней. «Сердечно благодарю, мисс Сомервилл, но вам как-то не пристало бы слушать вздорные сплетни, продиктованные завистью и злостью…», услышал Кейтон, и мисс Сомервилл, несколько раздосадованная, снова подошла к нему. Он хотел было поинтересоваться темой их беседы, но тут появились брат и сестра Ренны, Тираллы и мисс Хилл, а из соседней гостиной вышли леди Кейтон и леди Блэквуд. Кейтон получил приглашение от Гордона Тиралла на званый обед в среду, а леди Джейн сообщила о её вечере, назначенном на следующую пятницу.

Уже провожая дам, услышал короткий разговор между леди Джейн и её воспитанницей.

— Это было совершенно излишне, дорогая моя. Не надеялась же ты быть услышанной?

— Она играет с огнём.

— Твои предостережения только подольют масла в этот огонь…

Мистер Кейтон склонил голову, чтобы скрыть улыбку. Он понял, что мисс Сомервилл пыталась предостеречь мисс Вейзи от того, кто казался ей самой виконтом де Вальмоном. Это было и благородно, и высокоморально. Но и глупо.

Мистер Кейтон был абсолютно согласен с леди Джейн.

…По возвращении домой леди Кейтон спросила племянника, понравился ли мисс Эбигейл его новый фрак? Он ответил, что, к несчастью, он не был замечен мисс Сомервилл и не удостоился её похвал.

— Но ты-то, надеюсь, уронил несколько тонких комплиментов её прелестной прическе и очаровательному платью? Она выглядела просто чарующе.

— Девицы, дорогая тетушка, делятся на умных, которым недосуг прихорашиваться, и дурочек, которым некогда умнеть. Мисс Эбигейл не нужны мои комплименты. Она не показалась мне тщеславной.

— Есть тщеславие особого рода. Иногда комплимент мужчины приятен потому, что он — свидетельство внимания.

— Если лесть сделала кого-нибудь счастливым, миледи, то, конечно, этот какой-нибудь набитый дурак.

Тётка странно посмотрела на него.

— Мисс Сомервилл… не нравится тебе?

Он пожал плечами.

— Почему? Она умна и красива. В ней ничего отталкивающего. А кстати, — обронил он, вспомнив о том, что было для него подлинно отталкивающим, — кто такой мистер Уилсон?

— Чарльз Уилсон? Он сквайр из Сомерсетшира. Опекун мисс Джоан Вейзи. Она его внучатая племянница и выросла в его доме.

Кейтон кивнул. Ему становились понятны истоки глупости девицы.

Уже в постели, за полночь, Кейтон, вспомнив вопрос тётки, поморщился. Он действительно не считал мисс Эбигейл тщеславной, и не сказал ей ни одного расхожего комплимента. Но не потому, что не хотел льстить. Мисс Эбигейл была достойной питомицей весьма мудрой особы, и глупо было думать, что она нуждается в восхищении урода. Ему даже казалось, что он унизил бы себя, проронив нечто подобное тому, что поминутно твердили своим дамам остальные мужчины. Он не мог рассчитывать на то вознаграждение, в расчёте на которое проговариваются все эти затасканные и расхожие любезности, так зачем же утруждать себя и смешить мисс Эбигейл? Мисс Сомервилл была умна и талантлива, он понимал это, и давать ей повод для смеха ему не хотелось.

Впрочем, гордыня его была столь же ущербна, как и его внешность, ибо он стеснялся уподобиться толпе, не хотел быть, как все, но не стыдился воровать. Вот и сейчас, осторожно, откинувшись на ложе, вытаскивал из памяти ворох украденных подробностей: нежный абрис груди, хрупкие плечи, тонкое запястье… Он пожалел, что не договорился у Беркли с Камэроном и Райсом о новом кутеже, но теперь это надлежало оставить. Камэрон смотрел на него волком из-за мисс Сомервилл, а что до мистера Райса — ему есть, чем заняться. Один Кейтон идти в бордель не хотел, больно злачным было местечко. Чёрт с ним, перетерпит. Он вздохнул, и тут ощутил, что в душе вдруг промелькнуло что-то совсем уж чёрное, отошнившее сердце каким-то зловонным смрадом. Плоть умолкла, душа словно застыла на ледяном ветру, и Энселм, не понимая, что с ним, сел на постели. Но на него внезапно навалилась свинцовая сонливая тяжесть, он ощутил, как смежаются веки, и едва успев загасить свечу на столе, рухнул на ложе.

Через минуту он уже спал.

Следующие два дня за окном лил дождь, и Кейтон не высовывал носа из дому, хотя получил несколько приглашений. Батская суета начала утомлять его. Прошедшие дни были какими-то суматошными, ему наскучили чувства и страсти всех этих людей, до которых ему, в конце концов, не было никакого дела. Все они, он замечал это, любили кого-то, за кем-то ухаживали, сходили по кому-то с ума и ревновали, но их отношения, запутанные и скрытые, хоть поначалу и заставили его страдать, теперь навевали лишь скуку и досаду.

Господи, зачем судьба хочет оторвать его от подлинного призвания, от академической карьеры? Ему никогда не быть Даффином, он понимал это, но разве покойный Гритэм был красавцем? Между тем, Энселм по-настоящему был привязан к старику. А раз так — и у него могли бы когда-нибудь появиться ученики, может быть, он стал бы хорошим педагогом, учиться у него считалось бы честью. Наша ущербность бросается в глаза лишь тогда, когда мы претендуем на не своё место в жизни. Кто узнает, что ты не имеешь голоса — пока ты не вылез на сцену? Кому придёт в голову оценивать твоё остроумие — если ты не начал во всеуслышание рассказывать анекдоты? Его уродство никого бы не интересовало — избери он, как намеревался, одинокие научные стези. К пятидесяти годам морщины скрыли бы безобразные черты, его оценивали бы подлинно по тому, в чём он был силён — по блеску холодного разума, по пониманию сокровенного смысла текстов былого.

Но его пути были искажены — и теперь он вынужден был поминутно сталкиваться с отражением в чужих глазах только своей ущербности, чувствовать себя униженным женским пренебрежением и выслушивать мерзейшие замечания. Кто не хочет быть фигляром, пусть избегает подмостков: взобравшись на них, не фиглярствовать уже нельзя. Но разве он хочет фиглярствовать? Разве ему нужны подмостки? Почему отец не хочет понять его? Почему его не слышит тётка? Да, продолжение рода… Но уродство, комициальная болезнь, болезни крови королевских фамилий, лунные склонности мужественности к мужественности и сумасшествие — это ступени вырождения, начало конца старых родов, знаки обречённости. Безбрачие сестры отца. Красавица-тётка так и не вышла замуж. Смерть Льюиса… Тридцатидвухлетний красавец сгорел в легочном чаду за две недели… Его уродство.

Разве это случайность?

Но, как бы то ни было, сейчас он думал о Мертоне. Он не бросит учёбу и пойдёт своими путями, не потакая чужим нуждам и прихотям, унижающим его достоинство. Если отец не хочет, чтобы он женился на черноволосой шлюшке Молли или какой-нибудь продавщице из бристольской скобяной лавки — пусть более не досаждает ему.

Энселм решил сказать тётке, что уедет в конце недели, однако, едва заикнулся об этом, леди Эмили сообщила, что отец велел дождаться его, а он приедет во вторник на следующей неделе, в среду же у неё — званый ужин, а кроме того, его Персиваль захромал — на чём же он поедет? Кейтон упал на кровать и застонал. Светская жизнь, трата времени, встречи и беседы, сплетни и интриги поглощают время неглупых и небесталанных людей. Каминные беседы долгими вечерами и великосветские рауты ничем неотличимы по своей сути, и вот развлечения превращаются в повседневную рутину, навевая вялую скуку…

Но было одно соображение, заставившее его в эти дождливые дни покинуть дом на Кингс-сквер и навестить Райса, и оно не имело никакого отношения к мисс Вейзи. Он взял у него адрес миссис Ричардс, и наведался к сводне. Ему сообщили всё нужное. В ближайшие два месяца Кейтону предстояло сидеть на голодном пайке — и понимание этого заставило изыскать возможности ублажить вновь тяготящий его плотский голод.

Глава 17. «Уроды… они другие. Иные такие респектабельные с виду… никогда не скажешь…»

Тётке он сказал, что едет к Тираллам, сам же нанял извозчика и приказал остановиться у большого серого дома на углу одной из неприметных улиц города, отнюдь не пользующейся дурной славой. Он вспомнил, что уже бывал здесь, но давно. В фойе его встретила младшая бандерша и сразу потребовала почти на двенадцать шиллингов больше, чем миссис Ричардс с Райса. Он только брезгливо кивнул.

Говорили, что проституция была так же необходима городам, как хозяйке — мусорное ведро. Многие считали её предохранительным клапаном и сточной ямой низменных страстей, видели в них и место разврата, и рай телесных ласк, и благотворительное учреждение, и геенну пороков, и смрадный лепрозорий.

Кейтон же никогда даже не размышлял на эту тему.

Год назад в Лондоне он случайно услышал разглагольствования одного полупьяного сутенёра, который рассказывал кому-то, что основными клиентами борделей являются развратники, падкие на все «новенькое», желания которых могут удовлетворить только самые опытные женщины, люди стеснительные или только начинающие блудить, не осмеливающиеся ухаживать за женщинами, женатые мужчины, жены которых больны и не могут исполнять свои супружеские обязанности, а также мужчины, у которых недостаточно средств на то, чтобы вступить в брак или содержать любовницу… ну и конечно, уроды, добавил мерзавец.

Тогда Кейтона это больно ударило. Да, уроды…

Что же, этим он себя и оправдывал. Бывал в самых дорогих борделях, где занимались эксцентричными вещами, благодаря чему моралисты получили право говорить, что бордели стали храмами извращений: самое банальное требование клиента, предъявляемое там практически ежедневно, — была любовь с двумя, а то и с тремя девушками одновременно. Причём чаще всего такие желания высказывали люди солидного возраста и самого строгого вида. Другие испытывали удовольствие, доводя изысканность до мерзости, требуя целовать не только их гениталии, но и анальное отверстие, другие делали то же самое женщинам, которых выбирали. Кейтон с удивлением узнал, что были люди, которые не могли совершить акт любви, если их не высечь, при этом чем их больнее секли, тем большее они испытывали удовольствие. Некоторые желали бить выбранную ими женщину…

Знал Кейтон и другие экспонаты этой галереи охотников за страстью — копрофилов, клиентов, которые заказывали «лапки пауков», любивших, чтобы их подвешивали к потолку. В борделях имелись все необходимые аксессуары: хлысты, веревки, прозрачные столы, собаки и даже гермафродиты. Он слышал, что запросы богачей медленно эволюционировали от желания совершать плотский акт до желания наблюдать за совершением такового. Вуайерам скоро стало не хватать простых дырок, просверленных в стенах; были придуманы комнаты, в которых клиент, сидя в кресле, мог наблюдать и слышать все, что происходит в соседней комнате, для чего применялись специальные зеркала, обои и трубы, усиливавшие звук. Бордель для богатых стал местом, где можно было заниматься тем, что запрещено за его стенами, а извращения, осуществляемые в полном молчании, были ядовитым шармом проституток.

Были и другие места, где покупали любовь извращенцев, замаскированные под благонравные заведения, например, антикварные магазины — их особенно ценили известные специалисты по… предметам искусства. Снаружи ничто не говорило о том, что в этом заведении можно купить любовь. Товары были аккуратно разложены по витринам, к каждому была приложена этикетка с ценой; на самом деле эти цены были шифрами, обозначающими юношей. Клиент, изучив содержимое витрин, показывал пальцем на ту или иную этикетку; продавец приглашал клиента в заднюю комнату — спальню, где клиента ждал молодой содомит. Кейтон знал это потому, что однажды подлинно ошибся, забредя в подобное заведение за набалдашником для трости.

На окраинах, в портах, близ воинских казарм были бордели подешевле. Там можно было получить ту женщину, которую хочешь. Там случались потасовки, там никто не скрывал своей похоти. Вход — прямо с улицы, его легко было спутать с кабаком. Рядом — меблированные комнаты с минимумом обстановки. Здесь были девки всех возрастов: на одной панели стояли юные девицы и матроны, которые не знали, как лучше скрыть свою старость — париком или пудрой. Как грубые работяги, они сидели в углу, привалившись друг к другу, — женщины, сваленные в кучу.

Сам Энселм, однако, не был склонен к недопустимому. Проститутки были для него отдушиной, одна из них стала его первой женщиной. Он замечал, что они любили молодых людей из обеспеченных семей: те были вежливы, веселы, умели расположить к себе. Как ни странно, Кейтоном ни одна никогда не пренебрегла, напротив, все девицы при его повторном появлении улыбались довольно приветливо. Впрочем, им ли было выбирать?

Батский бордель был незаметен и скромен, ибо был подпольным, но Кейтону роскошь сейчас была и не нужна. Он торопливо ткнул пальцем в девицу, сидящую на кушетке, и поднялся наверх вместе с ней. Он располагал целым часом, но вернуться домой хотел около одиннадцати — не хотелось больше ловить понимающие тёткины взгляды. В комнатушке было излишне натоплено, он распустил шейный платок и посмотрел на проститутку. Она была невзрачна, с простоватым, чуть рябым лицом, но пухленькая и довольно аппетитная. Она знала, сколько он заплатил бандерше, видела роскошь его костюма и смотрела со страхом: что мистер потребует?

Мистер улыбнулся и погасил свечу. В свете камина снял парадный сюртук, который не мог не надеть на званый вечер, расстегнул жилет и рубашку. Стало прохладнее. Кейтон приказал проститутке сесть рядом, откинулся на подушку, положив руки девицы себе на грудь. Они были приятные и мягкие. Он заказал, к изумлению испуганной шлюхи, самые целомудренные из ласк, и погрузился почти в дрёму. Пальцы девицы ласкали его грудь, гладили мощные плечи, квадраты живота. Он млел и таял, постепенно возбуждаясь, стараясь запомнить эти сладкие, щемящие ощущения. Он раньше никогда не разрешал женщинам к себе прикасаться, никогда ни с одной не был в постели и, используя проституток по назначению, даже представить не мог, чтобы обнять хоть одну из них и накрыться одним одеялом. Но сейчас, в вялом спокойствии и неге, принимал ласкидевицы странно радостно и умиротворенно. Он ничем не обременил её, был ласков, впрочем, грубым с женщинами он быть никогда и не мог, но сейчас, доведённый её нежными, потеплевшими от жара его тела руками до истомы и полного изнеможения, почувствовал себя почти счастливым.

Когда всё кончилось, и Кейтон чуть пришёл в себя, он вспомнил слова пьяного сутенера.

— У вас много уродов среди клиентов? — с любопытством спросил он девицу, протягивая ей мелочь, что была в кармане.

Проститутка окинула его ошарашенным взглядом. Заплатив бандерше, он уже ничего не был должен. Это был более чем щедрый подарок за весьма нетрудную работу.

Она услужливо ответила, пряча монеты.

— Встречаются. Как не быть? Есть просто ужасные. Приходит один господин лет пятидесяти… Кажется, чиновник. От него все шарахаются. Но он платит — и миссис Ричардс заставляет нас… И ещё один — приходит каждую неделю и такое творит… А попробуй откажи — вынимает ремень, бьёт по лицу.

— Он урод?

— Да, ужасный. Он требует таких мерзких вещей, так жесток и извращён! А по лицу никогда не скажешь — благообразный, строгий, похож на попечителя пансиона…

Кейтон рассмеялся, уразумев, что у них разное понимание уродства.

— Да нет же, я говорю о некрасивых мужчинах, вроде меня. Таких уродов много?

Она посмотрела на него в немом недоумении и нахмурилась. Потом пожала плечами.

— Почему некрасивый? Какой же вы… Вы стройный, видный… и… — она замялась, — и добрый. Если бы все были, как вы, — не жизнь была бы, а рай. Уроды… они другие. Иные такие респектабельные с виду… никогда не скажешь.

Энселм вынул часы, вздохнул и стал торопливо одеваться. Времени было в обрез.

Домой он успел вовремя, и на сей раз не вызвал подозрений леди Кейтон. Уже за полночь, лёжа под роскошным балдахином, он снова вспоминал пережитые ощущения: напряженную сладкую боль плоти, трепет всех жил, усладительную истому ласкающих рук… Господи… Ну почему он не может иметь женщину, коей не пришлось бы стыдиться, чьи руки ласкали бы его ночами, к которой можно было прильнуть и сдавить в объятьях — без дурных страхов заразы, с чистым сердцем и абсолютным доверием? Он вспомнил, что забыл спросить проститутку, как её зовут.

Сегодня он впервые позволил женщине смотреть на своё обнаженное тело и прикоснуться к нему, позволил почти бездумно, поддавшись чувственному порыву и доверившись случаю. Наслаждение превысило всё, испытанное ранее. И если бы эта был та, кого он звал бы по имени, кому мог бы подлинно довериться, от которой у него не было бы тайн — что испытал бы он тогда?

Сон его, последовавший за этими размышлениями был странным, горьким и чувственным, страстным и тягостным. Он видел себя нагим в неясной полутьме, чьи-то пальцы нежно ласкали его, доводя до исступления и крика, ему почему-то казалось, что рядом с ним две девицы, узнать их он не мог, ибо глаза его были завязаны, прохладные и игривые пальцы бегали по нему, нежа и заставляя трепетать, но руки его самого тоже были связаны, и сколько он не напрягался — не мог разорвать стягивавшие его путы. А ласки становились всё более бесстыдными и безумными…

Но вот ему удалось, мотнув головой, чуть сдвинуть повязку, закрывающую глаза — и он замер в леденящем душу ужасе: по его телу ползал, шевеля мохнатыми лапками, огромный чёрный паук.

Глава 18. «Женщина может скрасить недостатки лица пудрой, недостатки фигуры — платьем, а недостатки ума — браком с умным мужчиной. Но если в мужчине нет чести — что компенсирует её отсутствие?»

Между тем на вечере у Тираллов мисс Сомервилл тщетно искала глазами мистера Кейтона, и потому заметила куда больше, чем обычно. Увиденное ей не понравилось. Если раньше, напуганная разговором с миссис Уэверли, она внимательно и недоброжелательно наблюдала за мистером Райсом, но видела лишь, что он находится в дурном настроении и абсолютно не склонен флиртовать и обольщать красавиц, то еще у милорда Беркли она заметила, что он может быть и совсем другим. Теперь его поведение изменилось разительно. Мисс Эбигейл довелось увидеть почти невероятное: мистер Райс преобразился — его улыбка стала чарующей, глаза томными и струили нежность, флюиды мужской мощи были почти зримы, и оттого, что они были направлены на мисс Вейзи, они тревожили мисс Сомервилл сугубо. Она поняла теперь Летицию. Такого ей самой видеть ещё не доводилось.

Вальмон… Перед ней было обаяние мужественности в её победительной мощи, перед которой почти невозможно было устоять.

К несчастью, мисс Вейзи не думала ни об осторожности, ни об осмотрительности. Она говорила без умолку: ей не о чем было молчать, смотрела на мистера Райса зачарованно, и восторженно ловила каждое его слово. Беспокойство мисс Эбигейл усилилось, когда мисс Вейзи была приглашена мистером Хардингом, а мистер Райс и мистер Камэрон оказались неподалеку от того места, где играла в вист леди Блэквуд. Оба молодых человека весело смеялись, Райс что-то рассказывал Джастину, затем последовал новый взрыв смеха, потом джентльмены прошли в танцевальный зал. Мисс Сомервилл видела, как изменилось выражение тётиного лица во время этого разговора и тихо подойдя к ней, незаметно спросила, о чём шла речь?

Леди Блэквуд ответила, что мисс Вейзи, по словам мистера Райса, упрекнула его в том, что он подшучивает над ней. «Она, что, кажется ему немного глуповатой?» Мистер Райс категорически опроверг это утверждение. «Нет, мисс Вейзи, что вы! Вы не кажетесь мне «немного глуповатой». Вы немного умноватая!» Мисс Вейзи это удовлетворило. А мистер Камэрон прибавил со смехом, что женщины, в своем большинстве, любят слушать правду, как бы она им ни льстила…

Эбигейл поморщилась.

— Женщина может скрасить недостатки лица пудрой, недостатки фигуры — платьем, а недостатки ума — браком с умным мужчиной. Но если в мужчине нет чести — что компенсирует её отсутствие?

— Ты права, моя девочка. Пойди посмотри, нет ли в соседней зале Чарльза Уилсона? Если он там — позови сюда.

Увы, мистера Уилсона нигде не было. Справившись у миссис Тиралл, Эбигейл узнала, что его не было в числе гостей. Эбигейл пошла к леди Блэквуд, чтобы сообщить ей об этом, но тут её остановил голос мистера Хардинга. Молодой человек стоял рядом с мисс Вейзи, мистером Камэроном, мистером Райсом и двумя смеющимися девицами — мисс Лотти Смит и мисс Кэрис Дезмонд.

— Помогите нам, мисс Сомервилл, ведь все так превозносят ваш ум. Мистер Райс утверждает, что никогда не замечал, чтобы суждения леди отличались логичностью. Мисс Смит и мисс Дезмонд обиделись на него, мисс Вейзи тоже, но никто ничего не возразил… Мисс Эбигейл заметила, что мистер Райс держит мисс Вейзи за руку, и это возмутило её. Джентльмен может полагать, что леди не слишком-то умна, но если он готов воспользоваться её глупостью — джентльмен ли он?

— Я всё чаще ловлю себя на мысли, что недостаток ума не столь страшен, как недостаток чести… — она окинула мистера Райса ледяным взглядом, столь недоброжелательным и гневным, что он отпрянул. — Простите, мне некогда, меня ждёт леди Блэквуд.

Едва она скрылась из виду, как мистер Райс поймал насмешливый взгляд мистера Камэрона. Дружок саркастической улыбкой явно напоминал ему о его былых планах. «Ну, что, по зубам виноград?» Клиффорд ответил ему безмятежной усмешкой: нереализованные намерения не есть неудача.

До этого, утром, между ними состоялся короткий разговор. Джастин, знавший о проигрыше Райса, был удивлён его спокойным и безмятежным видом. Тот с похвалой отозвался о Кейтоне, который не ограничился сочувственными словами, подобно Камэрону, но выручил приятеля. Джастин удивился. Не то, чтобы его задел упрёк Райса, скорее, он не понимал щедрости Кейтона.

— Дал в долг?

Райс ухмыльнулся.

— Представь, нет. Лишь попросил о пустяшной услуге. Подшутить над девицей.

Камэрон напрягся.

— Над… над какой девицей? — он почему-то подумал о мисс Сомервилл.

— Разумеется, над той, что не находит для него лучшего наименования, чем «жаба болотная»… Мисс Вейзи.

Напряжение, однако, не покидало Камэрона.

— И какую шутку ты намерен сыграть?

— Для основательного розыгрыша и времени-то нет. Но что-нибудь придумаю.

Взгляд мистера Камэрона заискрился.

— Полагаю, тебе вполне хватит времени на повторение того лондонского трюка. Почему бы, если тебе все равно заказали забаву — не позабавиться и самому?

Райс окинул дружка самодовольным взглядом.

— А, помню… Там я ничем не рисковал. Впрочем, здесь, как я понял, риск тоже минимальный. Я навёл о её опекуне справки в клубе. Он никто.

Мистер Камэрон кивнул. Глаза его сияли.

— Никто. Никто этого дурня всерьёз не принимает.

Клиффорд улыбнулся.

— Речь вообще-то шла о шутке. Впрочем, это-то чем не шутка? Я и сам думал потешиться напоследок…

…Сейчас мистер Камэрон спокойно наблюдал за осуществлением планов мистера Райса — всё же несколько завидуя и недоумевая. Клиффорд был неглуп, остроумен, находчив, но главное, обладал каким-то магическим обаянием, животным магнетизмом, который привлекал к нему девиц, они воистину летели на него, как бабочки на огонь. Самому ему в таком даре было отказано.

Между тем мисс Сомервилл с сожалением сообщила тёте, что опекуна мисс Вейзи среди гостей нет, хоть сама весьма мало надеялась на результаты беседы мистера Уилсона с леди Блэквуд: первый редко понимал, что ему говорили, а вторая никогда не умела говорить с глупцами. Сама мисс Эбигейл продолжала наблюдать за мисс Вейзи — и ещё больше расстраивалась. Она не могла думать, что может вразумить мисс Джоан, ибо та ненавидела её. Сейчас мисс Эбигейл несколько раз подметила торжествующий взгляд мисс Вейзи, которая не могла удержаться от того, чтобы не выказать ей своё торжество: мистер Райс всё внимание уделял только ей, на соперницу же не обращал никакого внимания!

К мисс Эбигейл подошли подруги — мисс Рейчел Ренн и мисс Мелани Хилл. Рейчел сделала те же наблюдения, что и мисс Сомервилл, и тоже была обеспокоена. Мисс Мелани думала, вернее, была способна думать только о своем милом Остине, предстоящей свадебной церемонии и медовом месяце, который она намеревались провести в Лондоне, но то, что происходило на её глазах, было слишком уж вызывающим.

— Что она делает, Господи… — мисс Рейчел поморщилась, заметив, как мисс Джоан, улыбаясь, увлекает мистера Райса в танцевальный зал.

— А где мистер Уилсон? — спросила мисс Хилл.

— Его нет, — вздохнула мисс Эбигейл, — тётя тоже искала его, но он не приходил сегодня.

На следующее утро мистер Кейтон совершил вояж, который не собирался ни от кого скрывать. Разыскивая накануне бордель, он приметил в скромном квартале пару букинистических лавок, и теперь угнездился в одной из них, зарывшись по самые уши в книжные развалы. Его взгляд — взгляд опытного ценителя — вскоре обрел немало интересного. Он нашел «Видения» Анжело де Фолиньо, опус тягучий, но интересный филологу, набрёл на том сочинений Иоанна Рейсбрука Удивительного, готического мистика, в чьей прозе завораживающе сливались порывы веры, сладостные откровения и горечь отчаяния. Энселм помимо воли начал размышлять о противоречивом истолковании догм и о былых ересях, его переполняли парадоксы, мысли о противоречивом хитросплетении сложных определений из области самой тонкой и придирчивой казуистики, которые за счет игры слов подходили для любого истолкования. Обладавший невероятным воображением, он под влиянием найденного им Тита Ливия Кейтон при словах «consul romanus» представил себе торжественный церемониал императорского двора, а раскрыв книгу церковных догматов с волнением нарисовал в мечтах сияющую базилику и пастыря в золотых ризах.

Тут Кейтон вдруг вздрогнул, словно проснулся. Его, оказывается, окликнули.

— Кейтон! Господи, что ты там делаешь? — голос Остина Роуэна прозвучал странно глухо под низкими деревянными потолочными стропилами лавки букиниста. — Тебе же сейчас на голову тома посыпятся….

Кейтон и вправду оперся на полку, на самом верху которой громоздились тяжелые тома историков. Он осторожно выбрался из-под них, отряхивая пыль с сюртука.

— Напугал ты меня…

Роуэн твердо отрёкся от обвинений, заявив, что даже не думал никого пугать. Внимательно просмотрел пачку томов, уже отобранных сокурсником, с удивлением обнаружив там труды отцов Церкви.

— А мне казалось, ты далёк от этого… — спокойно проронил он.

Кейтон, довольный находками, был благодушен и незлобив, как агнец.

— Почему же? Поколение за поколением церковь врачевала человечество, несла весть о жестокости жизни, но призывала считать искупительной жертвой Господу страдания, обиды, тяготы и удары судьбы, находила чудные слова утешения и надежды…

— Ну, а это? — Остин ткнул пальцем в том Шопенгауэра 1819 года, тоже найденный Кейтоном в развалах.

Энселм пожал плечами.

— Шопенгауэр, как и церковь, исходит из того, что жизнь гнусна и несправедлива. Он, как и Фома Кемпийский, горько восклицает: «Что за несчастье — земная жизнь!», проповедует одиночество и нищету духа, говоря, как бы ни складывалась жизнь человека, он будет несчастным: ибо от бедности — горе и боль, а от богатства — непроходимая скука. Он не придумывает никакой панацеи, не пытается смягчить боль… Он не пытается никого лечить, не предлагает никаких снадобий, но его учение о пессимизме — утешение умов избранных, душ возвышенных. Учение это предостерегает от иллюзий, советуя питать как можно меньше надежд и почитать себя счастливцем уже потому, что вам нечаянно не свалился на голову кирпич…

Тут мистера Роуэна окликнули. Оказалось, он зашел к букинисту, пока его невеста задержалась у ювелира.

Кейтон проводил их глазами и вздохнул. Он снова почувствовал себе несчастным и дал себе слово уехать сразу после встречи с отцом.

Глава 19. «Это необсуждаемо, но ты мне наивным дураком в этих делах до сих пор не казался….»

Энселм, несмотря на все уговоры тётки поехать на званый ужин к леди Джейн, отказался. Нет. Он останется с Рейсбруком — это лучшее общество. Леди Эмили смирилась и уехала одна, пообещав не задерживаться и вернуться до одиннадцати. Кейтон и вправду удобно устроился с книгой в гостиной, пригрелся у огня и начал подремывать, но вскоре ощутил прилив сил и начал рыться в своих находках. Он гонялся за старыми книгами, копался, как и прочие собиратели, на развалах букинистов, пропадал у старьевщиков. В лавке на Кемпден-роуд ему повезло раздобыть старую латинскую поэму «De laude castitatis», сочиненную Авитусом, архиепископом города Вены в эпоху правления Гондебальда, и он с удовольствием перелистывал её, гордясь тем, как удачно и совсем за бесценок приобрёл её.

…Леди Кейтон не вернулась домой в одиннадцать. Не было её и в полночь. Компаньонка графини, миссис Сондерс, сначала переполошила всех служанок, потом пришла очередь лакеев, и, наконец, она отважилась побеспокоить молодого господина, осторожно постучав в двери его спальни. Энселм сидел в глубоком кресле с подголовником и читал старый ин-кварто, положив ноги на подставку для дров. Его домашние туфли были слегка теплыми от огня. Поленья, треща, полыхали в гудящем пламени. Лампа чуть коптила. Он подправил фитиль и тут услышал стук в дверь. На пороге стояла тощая особа, в которой он признал компаньонку тетки.

— Простите, сэр, но… миледи не говорила вам, когда должна вернуться?

Кейтон взглянул на часы и изумился. Стрелки показывали четверть первого.

— Тётя сказала, что приедет к одиннадцати. Она часто задерживается?

— Никогда, милорд. Тем более, что ей делать так долго у леди Джейн? Ведь они едва ли не каждый третий день видятся. Почти сорок лет, миледи говорила, дружат…

— Успокойтесь, миссис Сондерс. До дома леди Блэквуд — три квартала, если бы карета опрокинулась, или что ещё, упаси Бог, случилось — нас бы уже известили. А так — везде тихо, полиции в городе много, сейчас я оденусь, да с грумом мы пройдемся по Кингс-сквер до дома леди Джейн. Уверен, что ничего не случилось… — он ещё не договорил, как миссис Сондерс вся всколыхнулась, услышав за окнами стук лошадиных копыт. Энселм тоже торопливо подошёл к окну, поднял раму и высунулся наружу.

— Ну, вот видите, миссис Сондерс, ничего не случилось, — облегчённо сказал он, заметив, как тётя вылезает из экипажа.

Он ещё несколько минут наблюдал в свете фонаря за парадным, убедился, что карета цела и леди Эмили не хромает, и поспешно спустился вниз. Вежливость требовала выяснить причины её задержки, однако, вежливость он мог бы отложить и на завтра, но сейчас был подлинно заинтригован — что могло произойти?

Леди Кейтон молча оглядела перепуганную миссис Сондерс.

— Все в порядке, Урсула, ну что ты трясёшься? Иди спать, но сначала скажи Бетти, чтобы разбудила меня завтра в десять.

Энселм видел, что произошло нечто неприятное. Дурное расположение духа проступало в леди Эмили слишком явно: в хмуром и даже угрюмом выражении лица, и в горькой складке, вдруг появившейся под нижней губой, и сумрачном блеске глаз. Леди Кейтон прошла в гостиную и тяжело опустилась в кресло.

Энселм сел напротив.

— Что произошло, тётя?

Она тяжело вздохнула.

— Ничего хорошего. Во вторник вечером исчезла мисс Вейзи, а сегодня её нашли.

Кейтон смотрел на тётку в немом недоумении. Он ничего не понял. Куда исчезла? Зачем? Где нашли?

— Дурочка сбежала под венец, — пояснила тётка, — с сынком Томаса. Хорошо, подружка её, Шарлотта, чуть потолковее, смогла сообразить, что к чему, да не к Уилсону, идиоту старому, кинуться, а к мистеру Фаннингу, своему деду, тот всех на ноги и поднял. Кинулись вдогонку, и вот…

— Я не понял, Бога ради, тётя. С кем мисс Джоан сбежала-то?

Леди Эмили снизошла к тупости племянника, решив, что он спросонья не понимает элементарных вещей.

— С сыном Томаса Райса, говорю же! С молодым Клиффордом.

Кейтон оторопел. Он ничего не понял. Под венец? Что могло заставить Райса жениться на мисс Вейзи? Ведь она не нравилась ему! Он даже согласился подшутить над ней по его просьбе — и вдруг пошёл венчаться с ненравящейся девицей, вопреки желанию своенравного отца и ожидающей его богатой красавице-невесте? Ведь Камэрон говорил, что за ней едва ли дадут двадцать тысяч. Неужто влюбился? Но ведь он говорил, что помолвлен! Что за ерунда?

— Как это могло быть? Он же говорил давеча, что она — дурочка… — пробормотал он в полном недоумении.

— Правильно говорил. Это его на подвиг сей и подвигло. Нашлись и свидетели. Сестра мистера Хардинга видела, как Джоан прыгнула в его карету, как раз ливень был во вторник, улицы пусты, он и увез её.

Кейтон оторопело уставился в каминное пламя. Развёл руками.

— Господи, да зачем она ему?

— Ты что, идиот, дорогой племянничек? Это необсуждаемо, но ты мне наивным дураком в этих делах до сих пор не казался. Зачем мужчине девица…

— Зачем мужчине девица — я понимаю, тетушка, — смущённо улыбнулся Кейтон, чувствуя, что розовеет. Он хихикнул, но тут же и утих. — А вот зачем жениться на дурочке с небольшим приданым, когда отец тебе подыскал невесту и красивую, и богатую, и неглупую? И куда они теперь денутся?

Тётка сосредоточенно тёрла лоб и глядела на племянника.

— То ли я что-то тебе не так объяснила, Энселм, то ли ты глупее, чем я думала. Никуда они не денутся. Молодой Райс уже в имении отца к свадьбе готовится, а девицу он, невинности лишив, бросил в придорожной гостинице в пяти верстах от Глостера. Там её и нашли сегодня. Понял?

Энселм выпрямился и тупо посмотрел на тетку. Теперь он понял. Его язык присох к гортани, дыхание прервалось. В глазах промелькнули бальные сцены, лицо Райса на балконе, портмоне… Чуть овладев собой, он проронил в изумлении:

— Он что… сумасшедший?

— Это ещё почему? Подлец, это верно, сошедший с совести и чести, да, конечно, а с умом у него, я полагаю, всё в порядке… И винить некого. Дурочка эта за сезон уж в кого только не влюблялась — и с молодого Митчела, и в Прендергаста, и в Армстронга… — Леди Кейтон уставилась на картину на стене, хотя явно её не видела. — Те вроде и клевали поначалу, да у глупышки не хватало ума рот закрытым держать, а то, глядишь, за умную и сошла бы. А так — все в стороны. Ну, а тут напоследок этот красавец Райс пожаловал. Она, видать, и решила, что это — её последний шанс.

Кейтон молчал. Он поднялся и механически передвигая кочергой поленья в камине, пытался согреть окоченевшие вдруг руки. Покупая у Райса услугу, — щелчок по носу мисс Вейзи, он думал о публичном унижении гордой и глупой красотки. То же, что сделал Райс — да, было унижением, но безжалостным, жестоким и совсем уж бесчеловечным. Такое приводило к тому, что девица навсегда удалялась из общества.

Это была испорченная, загубленная жизнь.

Его заморозило, и прошедший по телу мороз заледенил пальцы и свёл зубы. Сам он не думал о подобном… Речь шла о шалости!! Господи, получается, это он сподвиг Клиффорда на такую мерзость? Но, чёрт возьми… Нет!! Нет? Что лукавить, сам он никаким образом не мог унизить мисс Вейзи — с его стороны это всего лишь выглядело бы жалкой местью озлобленного урода, разозленного смеющейся над ним красавицей. Он был бессилен — и именно потому… просто купил красоту Райса. Тот мог пофлиртовать с мисс Вейзи, потом выказать ей пренебрежение — и исчезнуть. Именно это он, Кейтон, и имел в виду. Но бесчестье… За что?

Тут он вспомнил первую встречу с мисс Вейзи, её слова «уродливый тролль», её отказ танцевать с ним у милорда Комптона, отказ признать знакомство на Аппер-Боро-Уоллс… Потом заискивающее и лишённое достоинства поведение с Райсом… Бал у милорда Беркли, «жаба болотная…»

Тётя права, девица была глупа и дурно воспитана.

Что ж… она, пожалуй, и заслужила то, что получила. Он зло усмехнулся, и глаза его блеснули. Поделом. Ведь не силой же, в конце концов, Райс затащил её в карету. Клиффорд, однако, не очень-то разборчив в средствах. Но, тем не менее, bargain is a bargain. Сделка есть сделка. Райс ему ничего не должен. Кейтон даже подумал, что, заплатив за это удовольствие двести пятьдесят фунтов, купил его совсем задешево — ведь он уже забыл об этих деньгах.

Кейтон почесал кончик носа.

— Скверная история, тётушка. Но что предпримет опекун?

— Глупец Уилсон? Да ничего. Что он может предпринять, если дурочка сама прыгнула в карету? Он и сегодня битый час разорялся, сыпал пустыми угрозами, да нёс всякий вздор. Да толку-то? There's no use crying over spilt milk, бесполезно проливать слезы над пролитым молоком.

Кейтон был согласен.

Еще накануне, в четверг мисс Эбигейл спросила у леди Блэквуд, было ли послано приглашение мистеру Райсу, мисс Вейзи и её опекуну на их званый ужин, назначенный на завтра? Тётя смерила её взглядом и кивнула. Приглашены ли леди Кейтон с племянником? Тётя кивнула вторично. Разумеется. Как же иначе? Мисс Сомервилл понадеялась, что на этом вечере ей всё же удастся вразумить мисс Вейзи и предостеречь её, и внимательно приглядеться к отношениями мистера Райса и мистера Кейтона, и наконец самой понять всё.

Но, увы. Ни одна из её надежд не осуществилась. Ни мисс Вейзи, ни мистер Райс не удостоили тётю своим обществом. Не пришел и мистер Кейтон, но леди Кейтон, приехав, сообщила, что племянник подхватил легкую простуду. Зато пожаловал мистер Камэрон — и вновь принялся досаждать ей своими ухаживаниями. Редкий вечер проходил для несчастной мисс Эбигейл столь дурно, и она уже подумывала, отпросившись у тети, отправиться спать, тем более, что решила заночевать у неё. Но тут вдруг заметила, что у парадного, отстранив лакея, по ступеням лестницы торопливо поднялся милорд Комптон. Он, разумеется, был приглашён, но почему-то тоже не пришёл, теперь же граф поспешно отозвал в сторону леди Блэквуд и леди Кейтон, милорда Беркли и милорда Дарлинтона. Они уединились в соседней гостиной, вызывая недоумение гостей и их изумленное перешептывание.

Все понимали, что случилось нечто необычное: из-за пустяка милорд Комптон и не пошевелился бы. Совещание первых лиц Бата длилось почти полчаса, потом появилась леди Джейн и торопливо отправила лакея с запиской к мистеру Эдмунду Фаннингу. Все снова переглянулись, вспоминая, что им известно об этом человеке. Мистер Фаннинг был весьма уважаемым джентльменом, неизменным посетителем лучших клубов, заядлым курильщиком и любителем виста. Его единственная дочь Доротея проживала с мужем, который занимался хозяйством в Уилтшире, а с дедом всю зиму жила внучка Шарлотта…

Не случилось ли что с девицей?

Мистер Хардинг заметил, что если что и случилось, то лишь сию минуту, ибо утром он видел упомянутую мисс Шарлотту в Бювете. Она была жива и здорова. И вчера он её видел в парке. У неё, судя по всему, зубы болели. Но тут споры и предположения утихли, ибо упомянутый джентльмен появился собственной персоной — правда, в дорожном сюртуке и грязных сапогах. Он потребовал немедля проводить его к милорду Комптону, что и было тут же исполнено.

И тут неожиданно миссис Хилл повернулась к миссис Тиралл.

— Господи! Это же… тот самый Фаннинг!? Ты помнишь о нём, Джералдин? На лице матери Энн застыли растерянность и напряжение. Что-то ей это имя говорило, но что — вспомнить она не могла.

— Это тот самый Фаннинг, о нём писали все газеты! — торопливо и восторженно объясняла миссис Хилл, — начальник полиции Хемпшира, он поймал того ночного грабителя из Портсмута и убийцу старых леди из Саухемптона! Он несколько постарел, но все равно похож! Ну как ты не помнишь?

— Когда это о нём писали, мама? — изумилась Мелани Хилл, — я читаю все газеты — и слова о подобном там не было…

— Было, девочка моя, было, просто тебя тогда на свете ещё не было. Двадцать три года назад. v-Точно, — миссис Тиралл удалось наконец восстановить в памяти события былого. — Да, это он. Но… он, стало быть, давно в отставке. А зачем его вызвали? Не иначе, случилось что-то необычное.

Мисс Эбигейл всё это время стояла, прислонившись к колонне и не двигаясь. Она знала, что из гостиной есть второй выход, но ей и в голову не пришло подслушать разговор. К тому же её снедала тревога. Она понимала, как и все остальные, что никакой пустяк не обеспокоил бы милорда Комптона, а вызов мистера Фаннинга, как она поняла, бывшего полицейского, и вовсе пугал.

Время приближалось в полуночи. Из гостиной вышла леди Блэквуд, и, извинившись перед гостями, сообщила, что весьма неприятное обстоятельство делает невозможным продолжение их встречи. Это обстоятельство невозможно утаить, оно неизбежно станет известным. Мистер Райс соблазнил и увёз мисс Джоан Вейзи. Сейчас будут предприняты экстренные меры, она же просит всех ещё раз извинить её. Извинения были безоговорочно приняты, на лицах гостей мелькала целая гамма самых сложных чувств.

Мистер Камэрон первым, попрощавшись со всеми, покинул обеденный зал, сохраняя на лице каменное выражение. Мистер Альберт Ренн, посвятивший вечер ухаживаниям за мисс Энн, был ошеломлен неожиданностью сообщения, но уже спустя минуту его лицо обрело выражение почти удовлетворенное — чего и ждать было от подобной девицы? Мисс Энн Тиралл поймала потерянный взгляд мисс Мелани. Мисс Хилл была в родстве с мисс Вейзи, и это мало того, что бросало тень на репутацию Мелани, так ещё и было осуществлением самых мрачных пророчеств самой Энн. Мисс Рейчел Ренн в замешательстве грызла крылышко перепела — она всегда чувствовала удвоенный аппетит, когда нервничала.

Все быстро разошлись — кто намеревался, несмотря на позднее время, навестить знакомых и разнести новость по городу, кто торопился обдумать всё наедине с собой. Мисс Сомервилл присела в углу гостиной. Леди Кейтон, леди Блэквуд, милорд Беркли, милорд Дарлингтон и Эдмунд Фаннинг в опустевшей теперь комнате продолжали обсуждать неприятные обстоятельства, не замечая мисс Эбигейл. Послали за опекуном мисс Джоан — мистером Уилсоном.

Из разговора мисс Эбигейл поняла, что тревогу подняла мисс Шарлотта Смит, когда мисс Джоан не пришла к ней сегодня утром, как они договаривались. В четверг и среду Лотти не видела Джоан, та сказала, что приглашена на пикник за город, а сама Лотти в четверг страдала от зубной боли — и дед отвел её к врачу. В пятницу утром она ждала Джоан, чтобы показать удалённый зуб и рассказать о своих злоключениях, но та не пришла. Тогда мисс Лотти сама направилась к мисс Вейзи, но опекун мисс Джоан очень удивился, и сказал, что Джоан во вторник вечером сказала, что будет ночевать у неё, Шарлотты. Она что, забыла? Тут-то мисс Лотти по-настоящему испугалась, тем более, что вспомнила, что в последние дни Джоан то и дело проговаривалась, что скоро поразит их всех…

Шарлотта побежала к деду — и выложила ему всё, как на духу.

…Уединившись в спальне, Энселм снова обдумал произошедшее. Нет обиды, которой мы не простили бы, отомстив за неё. Ему было даже немного жаль теперь дурочку. Слегка. Старая пословица гласила: «месть — это блюдо, которое нужно есть холодным…» Что ж, ему удалось соблюсти это мудрое правило. Он свёл счеты спокойно и аристократично — чужими руками вытащив каштаны из огня. Свидетелей разговора не было. Он подумал, что провёл каникулы достаточно интересно: повидал свет, славно отдохнул, позабавился и развлёкся. Оставалось дождаться отца, ещё раз выслушать сто раз слышанное, и вернуться в Мертон.

Он откинулся на подушку. Приятель, что и говорить, быстро отработал свой проигрыш, да ещё и полакомился всласть напоследок. Это не истасканная проститутка Молли, от такого аппетитного блюда он и сам бы не отказался. Кейтон попытался представить себе, как Райс обделал все это, и картинки одна соблазнительнее другой замелькали перед его глазами… Должно быть, Райс уложился в два дня, если во вторник они уже уехали. Что он молол ей, какой лапшой завесил уши? Впрочем, дурехе надо было немного — тётка права, девица готова была прельститься любой приманкой. А напрасно. Надо было быть осторожней, девочка, и не очень-то доверять недостойным представителям нашего пола. А кто достойный? «Все мы плуты, никому из нас не верь…» Прав принц Гамлет, ох, прав… и не только он. «Да не смутят пустые сны наш дух! Ведь «совесть» — слово, созданное трусом, чтоб сильных напугать и остеречь. Кулак нам совесть, и закон нам — меч…» Он рассмеялся — и его смех прозвучал в темноте сардонически и язвительно.

На следующий день Кейтон вышел прогуляться в Парад-Гарденс. Кейтон ощущал странную мощь и непонятную, невесть откуда пришедшую влившуюся в него силу. Плечи его распрямились, он перестал смотреть себе под ноги, словно на голове была корона, сжимая трость, ему казалось, он держит скипетр. Он медленно брёл среди толпы, и ему было всё равно, что скажут о нём. Его это не волновало. Эта странная перемена в нём меняла и все вокруг. Он заметил, что многие озирали его странными взглядами, в которых были испуг и непонятная боязнь, но не было ни презрения, ни жалости. Некоторые даже испуганно шарахались. Кейтон не понимал, в чём дело, но наслаждался этой странной силой.

Откуда она?

Не меньшее наслаждение доставляли ему разговоры, кои он подслушивал на дорожках в Садах. Некоторые посетители и гуляющие несли откровенный вздор, говорили о чём-то своём, но многие люди из общества обсуждали случившееся с мисс Вейзи. Мнения разнились. Многие жалели несчастную девицу, и костерили на чём свет стоит мистера Клиффорда Райса. По его адресу отпускались нелестные эпитеты, самыми мягкими из которых были «ловелас», «бесчестный соблазнитель» и «казанова». Но многие были безжалостны к мисс Вейзи. «Девицу, обладающую подлинной нравственностью, соблазнить невозможно, к каким бы ухищрениям не прибегали негодяи…», обронила особа, которую Энселм видел у милорда Комптона. Мистер Кейтон улыбнулся. Верно. Неожиданно напрягся, услышав знакомые голоса. По соседней аллее шли мисс Сомервилл и мисс Рейчел Ренн.

— Ты не должна так говорить, Эбигейл. Ты не можешь не понимать, что не поступок был опрометчивым. Опрометчивость, неосмотрительность, бестактность, а по временам и просто дерзостное хамство — стали её натурой.

— Она сирота, о ней некому было позаботиться, внушить ей правильные понятия. Но это её беда, а не вина. Вы должны пойти…

— Ты святая, Эбигейл. Она упорно распространяла про тебя вздорные сплетни, ревновала и ненавидела! Когда к тебе посватался Митчелл — она заявила, что он просто пожалел тебя, когда сделал предложение Прендергаст — сказала, что ты приворожила его, а когда от неё к тебе перебежали Армстронг, Хардинг и Камэрон — она стала говорить, что ты — ведьма! Она же не могла видеть ни одного молодого человека рядом с тобой, без того, чтобы не осмеять его! Вспомни мистера Кейтона! Как ты можешь защищать её?

— Она была несчастна…

— Это не повод говорить про других гадости! Она заслужила то, что с ней случилось… Надо понимать, что девичья честь не разменивается.

Мисс Эбигейл вздохнула и тихо процитировала:

— Звучит грустно. О чём это?

— «Что ты делаешь перед дверью милого, маленькая Катринхен, здесь, при последнем луче вечерней зари? Оставь, не ходи к нему! Он впускает тебя, и ты войдешь девушкой, но ею не выйдешь назад. Если это совершилось — тогда спокойной ночи… Бедные, бедные глупышки! Как бы вы не любили, не позволяйте обкрадывать вас, любить умнее с кольцом на пальце…» Это дьявольская песенка о морали, Рейчел. Её поёт Мефистофель.

— Не вижу здесь ничего дьявольского, Эбигейл. Абсолютно правильные суждения.

— Да. Это подлинно страшно, когда мораль проповедуется дьяволом, когда люди, не умеющие любить и прощать, говорят о нравственности, когда о твёрдости в искушениях говорят те, кто никогда не искушался…

— Эбигейл, — мисс Рейчел смотрела на подругу укоризненно и чуть насмешливо. — Что ты хочешь? Простить может тот, кого оскорбили, то есть — ты. Меня она в худшем случае — раздражала, но тут гневаться нечего. Ты же всем всё прощаешь, всех оправдываешь, всех жалеешь. Не упрекай тогда и меня за неприязнь к ней, ибо она — оборотная сторона моей любви к тебе. Прости и мне мои попрёки.

— Я и не сержусь. Но не делай мне больно и не костери её. В чём бы она ни была виновата — она уже наказана. Я… я не говорила вам… но Летти Райс предупредила меня. Я просто думала, что нет опасности. Она говорила, что её брат — распутник.

— Господи, Гейл! Ты о миссис Уэверли? — та кивнула. Рейчел пожала плечами, — во-первых, ты предостерегала Джоан, а во-вторых, зачем в таких случаях предостережения? И по физиономии этого джентльмена всё было видно!

— Как видно, не всем…

— Ладно. Но что мистер Камэрон? Он говорил с тобой у Тираллов?

Эбигейл вздохнула.

— Говорил, — обречённо уронила она.

Рейчел рассмеялась.

— Ладно, вижу, сколь эта тема для тебя тосклива. Кстати, где запропастился мистер Кейтон? Мне казалось, он тебе симпатичен…

Эбигейл кивнула.

— Он очень умён, прекрасно воспитан и весьма приятен.

— Ну, так что же?

— У него есть два недостатка. Об одном мне сказал твой брат, да я и сама это видела. Он нетвёрд в добре. Но это может быть… поправимо. А вот второй — является обстоятельством фатальным. Это трагедия, а я люблю трагедии только в стихах.

— Я не понимаю тебя.

— Я и сама себя не понимаю. Это неважно. Но что Альберт? Что-то решено?

— Он объяснился с Энн, теперь хочет поговорить с отцом сразу по приезде. Но что делать с запиской Джоан?

— Пойти, Рейчел, обязательно пойти… Девицы медленно шли и, наконец, свернули в соседнюю аллею.

Мистер Кейтон молча опустился на лавку. «Он очень умён, прекрасно воспитан и весьма приятен…» «У него есть два недостатка. Об одном мне сказал твой брат, да я и сама это видела. Он нетвёрд в добре. Но это поправимо. А вот второй — является обстоятельством фатальным…» Он удивился. Фатальное обстоятельство он знал — видел в зеркале, но почему при этом она находит его «весьма приятным»? Ох, уж эти женщины! Даже самые умные из них — столь противоречивы и двойственны… Изгибы женского тела томят мужскую душу и плоть своим непостижимым очарованием, но поведение женщин ставит мужчину в тупик. Ну, да это пустое.

Интересней другое — он и не знал, что мисс Вейзи была столь враждебно настроена к мисс Сомервилл, и между ними было соперничество. Удивляться тут нечему — он сам вначале был очарован броской внешностью мисс Вейзи, но сейчас предпочитал этой грубой красоте — утончённую прелесть мисс Сомервилл, не говоря уже об уме и такте девицы.

Глупо думать, что остальные не сделали тот же выбор.

При этом его странно кольнуло воспоминание о том, что Райс с первого же взгляда предпочёл мисс Сомервилл, а по адресу мисс Вейзи бросил что-то непотребное. Выходит, у Райса довольно тонкий вкус, сам же он склонен к вульгарности? Правда, он сравнивал мисс Вейзи не с мисс Сомервилл, но с последней женщиной, которую тогда имел. С чернявой Молли. Потому-то мисс Вейзи и показалась ему красоткой. А о мисс Сомервилл он и не думал…

Глава 20.«…Сорок раз мы говорили ей, что она доиграется, — она и слышать нас не хотела, а что она хочет услышать теперь?»

Кейтон не обратил внимания на последние слова Рейчел и Эбигейл, а между тем именно полученная накануне мисс Мелани Хилл записка от мисс Джоан Вейзи весь предыдущий вечер и нынешнее утро была поводом для пререканий девиц, в которых участвовали мисс Рейчел — с одной стороны и мисс Эбигейл — с другой. Мисс Тиралл и мисс Мелани, получившие заверения в любви, вначале не принимали особого участия в споре, — в голове невест были совсем другие мысли, и никто из девиц не осуждал их за рассеянно-счастливый вид. Мисс Вейзи просто перестала для них существовать.

Но мисс Мелани о ней напомнили. В конце званого вечера она была взбешена наглым замечанием некоего мистера Майкла Эллиота, который еще на пороге особняка леди Блэквуд выразил ей сожаление. Поступок её сестры столь аморален и недостоин порядочной девицы, что просто ужас берёт. У них все в семье так воспитаны? Мисс Хилл прекрасно понимала, что язвительность мистера Эллиота была продиктована тем унизительным для его самолюбия обстоятельством, что, несмотря на влюбчивость мисс Мелани, о которой мы уже вскользь упоминали, на нём самом взгляд девицы ни разу не остановился, между тем как сам он был привлечен её достоинствами. Но понимание пониманием, а мисс Мелани не могла не понять, сколь много может повредить ей подобное мнение. Она дала резкую отповедь наглецу, заявив, что мисс Джоан Вейзи является внучатой племянницей двоюродной сестры её матери, а вот то, что его самого неоднократно видели вместе с негодяем мистером Райсом, на её взгляд, говорит о многом!! Мистер Эллиот оторопел. Он вовсе не был так уж близко знаком с мистером Райсом, промямлил он растерянно, и, поняв, что девица настроена решительно и твердо, поспешил ретироваться.

Мисс Рейчел, которая оказалась свидетельницей этой перепалки, тоже разозлилась на мистера Эллиота и обиделась за Мелани, которая, на её взгляд, совершенно не заслуживала обвинений в потворстве мисс Вейзи.

И потому встала при получении записки обе заняли одну и ту же позицию. Не ходить. Записка мисс Джоан содержала всего несколько строк. Мисс Вейзи сообщала, что уезжает в Сомерсетшир, и просила мисс Рейчел и мисс Мелани зайти к её опекуну на следующий вечер. Мисс Хилл показала записку подругам и сказала, что не пойдёт, мисс Рейчел кивнула, но мисс Эбигейл горячо возразила. Ведь это их, возможно, последняя встреча! Как же можно не пойти?

— Очень даже можно, — отозвалась мисс Мелани, думая о шелке для подвенечного платья, — я вообще не понимаю, зачем она хочет встретиться? Сорок раз мы говорили ей, что она доиграется, она и слышать нас не хотела, а что она хочет услышать теперь?

Мисс Сомервилл осталась в меньшинстве, но за то время, что отделяло девиц от назначенного времени встречи, она сумела уговорить Мелани и смягчить сердце Рейчел, и добиться, чтобы те увидели ситуацию её глазами. Сама она не уставала корить себя за то, что советуя мисс Вейзи сторониться мистера Райса, не сказала ей, что он помолвлен. Это, по её мнению, могло бы заставить её задуматься. Но тогда ей казалось, что сказав об этом, она невольно выдаст миссис Уэверли. Чувствуя себя виноватой, она тем горячее уговаривала подругу и кузину навестить мисс Джоан. Девицы и сами понимали, что упрямство чести им не делает, и вечером направились в дом к мистеру Уилсону.

…Они не сразу узнали несчастную Джоан — лицо её распухло от слёз. Теперь с девицы соскочил весь её апломб, она была сломлена и уничтожена. Она всё ещё не могла придти в себя, опомниться, до конца понять произошедшее, и постоянно плакала. Надо сказать, что мистер Клиффорд Райс подлинно сумел в самое короткое время покорить сердце мисс Вейзи. Мы уже говорили об обаянии молодого человека. Теперь же, поощряемый солидной мздой, собственной похотью и свойственным ему распутством, мистер Райс подлинно превзошёл себя и за считанные часы обворожил девицу. Она видела только его, слышала только его, и естественно, не слышала ничьих предостережений. Предложение бежать в Шотландию и там обвенчаться она восприняла с восторгом — ей рисовались в этом и романтическое приключение и пылкая страсть, и, представляя себя зависть всех девиц — она заранее торжествовала.

Тем страшнее и неожиданнее был обрушившийся на неё удар. Проснувшись утром и придорожной гостинице неподалёку от Глостера, она долго не хотела верить словам хозяина, сообщившего её, что мистер, который привёз её сюда, вышел из номера, который они занимали, вскоре после полуночи, расплатился, велел кучеру седлать лошадей, сел в карету и приказал трогать. Где он сейчас — неведомо.

Она не хотела верить, просто ничего не понимала. Он был так страстен, говорил, что любит её, обещал, что женится, что утром они чуть свет двинутся в путь, он не мог обмануть её! Он вернётся, непременно вернётся! Хозяин гостиницы, мистер Слоуп, понимая, что обманутая и брошенная дуреха не скоро поймет, что произошло, пожимал плечами. Он жил на свете не первый день и видел подобное не в первый раз. Мистер Слоуп посоветовал девице сообщить о своём местоположении опекуну и брался отправить письмо, но мисс Вейзи только рыдала и говорила, что Клиффорд непременно вернётся… Райс не приехал ни в этот день, ни на следующий, а потом появился мистер Эдмунд Фаннинг, дед Шарлотты…

Теперь мисс Вейзи поняла обрушившуюся на неё беду. Причём, поняла во всей полноте. Она знала, что в общество ей теперь придётсяпокинуть и глупо рассчитывать, чтобы кто-то женился на ней. Вся её пустая и суетная жизнь в последний год вращалась именно вокруг успеха в обществе. Произвести впечатление нарядом, услышать комплимент, поймать завистливый или восхищенный взгляд — всё вертелось вокруг этого. И что теперь? Она помнила те слова, с которыми к ней обратилась мисс Хилл, но тогда ей казалось, что они просто продиктованы неприязнью и завистью к ней, случившееся же заставило её взглянуть на тот разговор иначе, но что это меняло? Мисс Джоан вспомнила и ту, кого искренне ненавидела — мисс Эбигейл Сомервилл. Долгое время мисс Вейзи искренне считала эту особу горделивой и заносчивой, и восприняла её предупреждение об опасности знакомства с мистером Райсом как проявление зависти и злости. Теперь она поняла, что слова соперницы были истинными, и это усугубляло горечь слёз несчастной обманутой девицы. Мисс Мелани и мисс Ренн не имели каменных сердец, но и имей они их, они смягчились бы при виде горя мисс Джоан. Жаль только, что сочувствие ничего не меняло. Помощь была невозможна.

Последними словами при разлуке была просьба мисс Вейзи: передать мисс Сомервилл… сердечный привет и пожелание всех благ. После чего мисс Джоан снова разрыдалась.

Глава 21. «… когда я поняла, что полюбила мерзавца — это… почему-то… оказалось бедой…»

Кейтон ещё почти час бродил по садам, но ничего интересного больше не услышал. Вернувшись домой, узнал от тётки, что заходил мистер Альберт Ренн — оставил ему приглашение на понедельник. Леди Эмили сказала, что мисс Вейзи опекун должен увёзти в среду с Сомерсетшир. Эта новость ничуть не огорчила Энселма, ему не хотелось видеть эту особу и раньше, а уж сейчас — тем более.

Неожиданно Кейтон снова ощутил непонятную тоску, но ощущение силы, наполнившей его утром, не уходило. Склонный к мертвящему самоанализу и не имея другого занятия, он попытался разобраться в себе. Что так усилило его? Месть? Да нет. В принципе, эта глупая пустышка не стоила никаких усилий — ни по завоеванию её расположения, ни по стремлению свести с ней счёты. Теперь он, как и Райс, удивлялся тому, что он так болезненно реагировал на её глупые замечания. Он вспомнил услышанный в саду разговор девиц. Мисс Рейчел Ренн утверждала, что мисс Джоан вообще задела его только затем, чтобы досадить Эбигейл. Но это вздор. Она же первый раз видела его… Он снова испытал страстное желание уехать, оказаться в любимом Мертоне, подальше от всей этой дурацкой суеты, состязаний чужих самолюбий, симпатий и антипатий…

Кто бы знал, как безразличны они ему… В воскресение, радуясь, что осталось всего два дня до приезда отца, распорядился уложить вещи, оставив лишь парадный сюртук и дорожный костюм. Он не хотел возвращаться назад с Ренном и подумал, что надо в понедельник, на вечеринке, осторожно вызнать у его сестры, когда тот намерен вернуться. Сам он хотел уехать в среду утром — извинившись перед тёткой за отсутствие на её званом ужине. Но он полагал, что без него там вполне обойдутся, а уж он сам — куда как обойдется без скучных светских раутов и утончённых красоток.

Хватит с него Бата.

Под вечер он вышел прогуляться, но пошёл не к Парадным садам, а в Батское аббатство. Ему всегда нравилось здесь, но сегодня было тоскливо. Он вяло рассматривал знаменитые витражи, посвященные жизни Христа. Тоненькая фигурка девушки у колонны в легком плаще с капюшоном привлекла его внимание тем, что удивительно вписывалась в архитектонику старого готического храма. Энселм видел, что девица молится, и воображение тут же начертало ему романтическую истории любви знатной испанской аристократки и бедного монаха — безнадежную, горестную, болезненно изломанную. Он продолжал выстраивать в воображении реквизит этой захватывающей драмы, как вдруг услышал:

— Мистер Кейтон? Я не ожидала встретить вас здесь… — Мисс Сомервилл сняла капюшон. — Куда вы пропали? Леди Кейтон сказала, что вы болели?

Он неопределённо кивнул, не зная, какую болезнь придумала ему тётка, чтобы оправдать его отсутствие на светских раутах в эти дни.

— Да, немного. Погода испортилась, а вместе с ней пришёл сплин. — Он несколько секунд любовался её изящной головкой.

— Мистер Ренн говорил нам, что завёз вам приглашение на понедельник. Вы придёте?

— Пока не знаю. Во вторник я жду отца… От него и зависят мои планы. — Энселм осёкся, он хотел было сказать, что в среду намерен уехать, но боялся, как бы Ренн не напросился вместе с ним. Но мисс Сомервилл, бесспорно, была в курсе планов своего кузена. О них стоило осведомиться. — А что Альберт? Когда он возвращается в Мертон?

— Его планы тоже зависят от милорда Чарльза, его ждут в среду. Но Альберт говорил, что хотел бы уехать до выходных.

Энселм весьма порадовался этому обстоятельству. Они вышли из храма и побрели к Палтни-Бридж. Она неожиданно спросила его о мистере Клиффорде Райсе. Зачем он сотворил такое зло?

Кейтон усмехнулся.

— То, что разрушает зло, не есть добро, дорогая мисс Сомервилл, ибо добро нерушимо, невозмутимо и вечно. Оно божественно. Разрушению подвергается только падшее добро.

Мисс Эбигейл подняла на него внимательные глаза.

— Вы сейчас снова странно похожи на Мефистофеля…

Он усмехнулся.

— Персонаж этот не лишен ума, мисс Сомервилл, и его суждения, я полагаю, вы это заметили, весьма разумны…

— О, да…

— Однако, — насмешливо заметил Кейтон, и в самом деле примеряя плащ Мефистофеля, — я замечаю, что за нами весьма пристально наблюдают.

Мисс Сомервилл удивленно взглянула на него, осторожно проследив направление его взгляда, заметила возле ювелирного магазина мистера Камэрона.

— Не собирается ли он прибрести у Патэма обручальное кольцо, мисс Сомервилл?

— Планы мистера Камэрона мне неизвестны, — холодно ответила она.

Кейтон, поняв, что ей неприятен разговор о её поклоннике, заговорил о погоде и, проводив её до дома, откланялся. Он хотел было вернуться домой, но у Кингстон-сквер снова столкнулся с Камэроном. Тот, очевидно, поджидал его. Физиономия приятеля, достаточно привлекательная, сейчас показалась Кейтону препротивной.

— Ты, я вижу, развлекаешься ухаживанием за красотками?

Энселм поморщился и ничего не ответил. Потом спросил:

— Где Райс? В имении отца?

— Угу. Он тут, как ты знаешь, хорошо пошалил напоследок… за твой счёт.

Кейтон бросил на Камэрона быстрый взгляд. Стало быть, Райс не скрыл от приятеля, откуда взял деньги? Чёрт бы побрал болтуна. Ну, да ладно. Что это меняло?

— Я всего лишь выручил приятеля в трудную минуту, — усмехнулся Кейтон.

— Сведя при этом и свои счёты, — подхватил Камэрон.

— Пусть так, тебе-то что?

— Ничего. Просто некая особа уверяет, что я… недостаточно нравственен. Что будет, если она узнает, что… — он странно и судорожно сглотнул, — если она узнает, что сделал тот, кого она считает истинным джентльменом?

Кейтон оторопело уставился на дружка.

— Ты имеешь в виду… мисс Сомервилл?

— Разумеется.

Кейтон нахмурился, почувствовав, как в душе закипает ледяная злость.

— Ты просто идиот, Джастин. В отличие от тебя, мне глубоко плевать, кто там кем меня считает. — Он на миг умолк, вспомнив мисс Вейзи, — если чьи-то слова задевают меня, я сведу счеты с обидчиком, и ничем не побрезгую. Но беспокоиться по поводу мнения обо мне красотки, в которую влюблён ты, с моей стороны было бы несусветной глупостью. Нам важно лишь мнение тех, кем мы дорожим, но я не очень-то дорожу даже собой. Токмо ли паче все эти… — он презрительно щелкнул пальцами, — оставь меня и иди своей дорогой, — зло бросил он отшатнувшемуся от его перекошенного лица Камэрону.

Кейтон снова почувствовал прилив силы, чёрной, страшной, всеуничножающей. Одно слово — и он просто капканом пальцев удушил бы это жалкое и трусливое ничтожество, осмелившееся угрожать ему и пугать вздорными пустяками. Камэрон поймал его взбешённый взгляд убийцы — и, испуганно отпрянув, бросился бежать под удивлёнными взглядами прохожих. Его нелепые суетливые движения рассмешили Кейтона, и гнев его угас. Но каков подлец, чёрт возьми! Шантажировать его! И чем!

Он направился домой, по пути размышляя, почему любовь, — это стократ воспетое и столь превозносимое чувство — пробуждает в людях столь мерзкие инстинкты и столь низкие намерения? Этот подлец готов хладнокровно испортить в глазах возлюбленной реноме того, кого считает соперником, и нисколько не задумываясь, согласен облить помоями дружбу, не остановился бы ни перед чём, чтобы добиться той, кому и смотреть-то на него противно! Дерьмо. Но и Райс хорош, ничего не скажешь. Кто за язык-то тянул? Чего болтать? Бабский язык, что твоё помело…

Кейтону снова мучительно захотелось поскорее уехать.

Обдумав дома сложившуюся ситуацию, помрачнел. Камэрону не резон рассказывать всему свету, что его дружок Райс по чужому заказу совратил девицу. Сам Райс ему такого не простит. Пожалуй, он может разболтать это только мисс Сомервилл, как и грозился. Ни для кого больше это интереса не представляет. Это он переживёт, тем более, что в среду, даст Бог, покинет Бат. Мисс Эбигейл эта сплетня расстроит… Кейтон усмехнулся. Ничего. Мисс Сомервилл — добрая девочка и жалела даже ненавидевшую её Джоан Вейзи, что ж, пожалеет и его…

В понедельник Кейтон решил никуда не ходить, но тут, к своей досаде, вспомнил о конспектах, что взял у Альберта. Тот просил вернуть их до отъезда. Чёрт возьми, придётся тащиться к Реннам. Он торопливо оделся, схватил трость и тетради, и пешком двинулся к Палтни-Бридж, твёрдо решив только отдать конспекты и попрощаться.

Едва о нём доложили, ему навстречу вышел Ренн. Кейтон заметил его мрачность. Тот, взяв конспекты, и видя, что Энселм не хочет оставаться, попросил разрешения переговорить с ним. Кейтон пожал плечами. Они поднялись на несколько лестничных пролётов и оказались в небольшой гостиной. Ренн закрыл дверь, опустился в кресло и некоторое время сидел в молчании. Кейтон не торопил его.

— Не знаю, как начать… Я ловлю себя на том, что не верю… Ты писал тогда, что в себе самом можно за день семикратно вычленить черты аристократа духа и столько же раз узреть плебея. Но разве ты плебей, Кейтон?

— Что?

— Камэрон солгал нам? Он говорит, что ты… заплатил Райсу за его мерзость. Ведь он лжёт?

Кейтон поморщился. Все-таки протрепался, подлец. В глазах у него потемнело. Он и сам не понимал, что для него противнее: болтовня Камэрона, необходимость что-то объяснять Ренну, этот заискивающий и какой-то больной взгляд этого слабака Альберта, или что-то ещё, пока непонимаемое, непроступавшее, но подспудно томящее и угнетающее. Он медленно обронил:

— Нечто подобное имело место, но я… — он поморщился, — я не знал, что он вытворит. Это правда.

— Ты, что, не знал, кто он? Что иное он мог вытворить?

Кейтон раздраженно махнул рукой.

— Я не знаю, не задумывался, но об этом, говорю тебе, речь не шла.

— И ты… ты просил его… свести счёты… с несчастной девчонкой, сиротой и дурочкой, которая что-то о тебе наболтала?

Кейтон почувствовал, что в душе закипает злость.

— Ренн, ты утомляешь меня. Если тебе больше нечего сказать…

Альберт судорожно вздохнул, Кейтону вдруг показалось, что в глазах Ренна блеснули слезы, но после второго вздоха, тот, видимо, справился с собой.

Надо сказать, что услышав впервые на вечере у леди Блэквуд наделавшее столько шума известие, Альберт Ренн только поморщился. В его понимании эта девица лучшего и не заслуживала, своей глупостью, невежеством, суетной погоней за успехом она вызывала лишь его презрение и молчаливую неприязнь. Её бестактный отзыв о Кейтоне возмутил его, он запретил сестре приглашать её — и вскоре просто забыл о её существовании, поглощённый возможностью побыть в обществе мисс Энн Тиралл. Ни о чём дальнейшем он не имел понятия — не по безразличию к окружающим, но по слепоте влюбленного.

Именно поэтому последний визит Джастина Камэрона и его рассказ были для него подобны разверзшейся под ногами земле. Мистеру Камэрону сам Райс рассказал, что именно Кейтон просил его совратить мисс Вейзи, и отвалил за это — ни много, ни мало — двести пятьдесят фунтов. Ренн был потрясен. Как же можно?

Ренн задумался. Кейтон… Этот странный человек с резкими чертами, с глазами дерзкими и сумрачными, нравился ему, при этом Альберт не мог бы обозначить причины этого предпочтения. Это была иррациональная склонность рационалиста к чему-то бесконечно загадочному и непредсказуемому, запутанному и неясному, чего Ренн никогда не находил в себе самом. Было и нечто, что Альберт всегда чувствовал — этот человек ломал, сгибал его, заставлял расширять границы некоторых суждений, учил думать, выявлять противоречия и углублял понимание многого. Но это было все же понимаемым, рассудочным. Его же влекло к Кейтону не только интеллектуально. Он ощущал, что в его отношении к Энселму есть и что-то ещё — едва ли не постыдное. Это была не плотская склонность, но скорее чувство почти братской, любовной нежности, от которого он всегда слабел и смягчался. Он не мог нагрубить ему, обидеть, всегда боялся задеть его самолюбие и мечтал о подлинной дружбе с ним. Её не было, Кейтон избегал откровенности, весьма мало доверял ему, совсем не ценил. Это причиняло боль. Иногда он пытался сделать отношения более доверительными, но Кейтон ускользал, словно тень. Однако, в порядочности Энселма Ренн был почему-то уверен. Ни сведения о близости с Рейсом и Камэроном, ни некоторые скользкие суждения самого Кейтона ничего не меняли в уверенности Ренна, что человек такого ума не может быть подлецом. Низкая душа предполагает самые низкие побуждения у самых благородных поступков, честный же человек не склонен подозревать других в бесчестности. Ренн был честен.

Тем больнее было прозрение. Теперь действовали другие законы. Чем человек умнее, тем более он становится ненавистным, когда утрачивает честь. Сейчас Ренн с горечью убедился в истине слов Камэрона. Кейтон даже не утруждал себя отрицанием.

— Друзьями мы не были. Я когда-то сожалел об этом, но теперь это к лучшему. Меньше терять. Мистер Кейтон, в результате нашей короткой беседы, я вынужден сделать печальный для себя вывод о том, вы подлинно являетесь плебеем духа. Второй мой вывод ещё печальней. Вы — законченный мерзавец. И потому я прошу вас не считать меня более в числе ваших знакомых.

Резкость сказанного странно не гармонировала с поблёкшими глазами и убитым лицом Ренна. Кейтон молча наблюдал, как Альберт, согнув плечи, тяжело поднялся и, чуть пошатываясь, вышел из гостиной. Энселм тяжело вздохнул, глядя ему вслед. Ох, уж эти так называемые «истинные джентльмены» с их галантными расшаркиваниями и благородными благоглупостями… «Не считать меня более в числе ваших знакомых…» Идиот. Будь его, Кейтона, воля, Ренн бы никогда и не попал бы в число его знакомых!

Энселм несколько минут обдумывал ситуацию, потом неторопливо поднялся, открыл дверь и вышел на мраморный лестничный пролёт. Спускался легко, даже странно радуясь тому, что его отношения с этим домом навсегда закончены. На втором этаже остановился. Навстречу ему, рукой до локтя опираясь на перила балюстрады, тяжело поднималась мисс Сомервилл. Кейтон открыл было рот, чтобы попрощаться, но тут заметил, что всё лицо мисс Эбигейл залито слезами. Он снова почувствовал, как в груди закипает раздражение.

— Надеюсь, мисс Сомервилл, вы расстроены не тем, что рассказал Камэрон? Или вы тоже уподобитесь своему кузену и будете делать вид, что вас интересуют чужие беды? Вы расстроились из-за мисс Вейзи?

Она подняла к нему заплаканное лицо. Его несколько смутил её горестный, остановившийся взгляд.

— Я помню ваши слова об эгоизме, мистер Кейтон. Вы говорили, что не верите, что кто-то способен расстраиваться из-за чужих бед и чувствовать чужую боль.

— И что же?

— Вы в данном случае правы. Я плачу из-за своих бед и своей боли.

— И в чём же эта беда? — удивленно и слегка насмешливо вопросил он. — Разве у прелестных девиц могут быть беды?

— Мне трудно судить… Когда я поняла, что люблю вас — это не было бедой. Когда я поняла, что мое чувство роковым, фатальным образом невзаимно, — это было больно, но бедой не было. Но когда я поняла, что полюбила мерзавца — это… почему-то… оказалось бедой… Бедная Элоиза. Простите меня, — тихо прошептала она и, тяжело ступая и цепляясь за перила, пошла наверх.

Глава 22. «Спокойный вечный сон, блаженство без желаний — для всех, чей груз скорбей и бедствий неподъемен, когда земля потерь и похорон вновь алчет жертвы…»

Несколько минут он молча стоял на пустом лестничном пролете. Звуки исчезли. Померкли цвета. Точнее, он ощутил вязкую сумеречность и беззвучие полуночного сна, в котором тебе вручается нечто важное, что-то, чей сокровенный смысл тоньше дыхания, и неуловим, и непостигаем, но видится осмысленным, когда кажется, что вот-вот проснешься, обогащенный этим новым пониманием, и жизнь переменится, но проклятый сон длится, и прозрачный смысл только что понятого уже затуманен зловонным дымом пастушеских костров и серой гарью смрадных костных промыслов…

Кейтон не помнил, как оказался на улице, краем сознания отмечая странную пустоту тротуаров, спешащих куда-то редких прохожих, да холодные порывы майского ветра. Вдруг на миг ослеп. Небо, от самых дальних пространств горизонта до него самого, резко вспыхнуло ртутной молнией, отпечатавшейся на сетчатке глаз изорванной паутиной, рваными тенетами, обескровленными перерезанными венами, минуту спустя его сотрясло раскатом грома и почти тут же на землю рядом упали тяжелые капли дождя. Он мог бы переждать под крытым мостом, но, ничего не замечая, Кейтон шёл и шёл под потоками ливня первой майской грозы посередине улицы, лишь однажды недоуменно свернув, пропустив какой-то экипаж, коим правил ражий орущий ему что-то детина-возница.

На пороге его встретил тёткин лакей, ошеломлённый странным видом господина, который, весь с ног до головы промокший, не видя его, отдал куда-то мимо его рук трость и шляпу и, шатаясь, как пьяный, поднялся к себе.

Кейтона хватило на понимание необходимости снять с себя насквозь промокшую одежду, он натянул поверх голого тела домашний халат, почти подполз к камину, осторожно, не чувствуя прикосновения древесных поленьев к ослабевшим пальцам, подложил их в пламя. Он понимал, что скоро, совсем скоро в нём растворится эта благая тишина от мыслей, ему придётся понять, осмыслить и постичь что-то страшное, пугающее и кошмарное в своей боли и безысходности, и всеми силами ослабевшего духа отталкивал, отодвигал, оттягивал эту минуту — минуту, когда проклятый разум вступит в свои права и произнесёт свой смертный, не подлежащий обжалованию, приговор.

Тётка, заглянувшая в его гостиную, тяжёлым взглядом остановилась на его скорченной позе и босых ногах, а заметив помертвевшее лицо племянника, на миг исчезла, вновь появившись на пороге с компаньонкой, которая принесла непочатую бутылку вина леди Блэквуд, ту, что напомнила ему малагу. Энселм встал, резко покачнувшись, однако, сохранил равновесие. Пил жадно, бокал за бокалом, коих в бутылке оказалось четыре. Леди Эмили, понимая, что её племянник не будет без веской причины сидеть босоногим на ковре, полупомешанным взглядом озирая пламя камина, поняла и другое: потрясение щенка было столь очевидным, что говорить с ним было бессмысленно.

Сам Энселм понимал только то, что ничего не хотел понимать. Кальдероновские фразы цеплялись в его пьянеющем сознании за шекспировские, их сменяли другие, авторство коих было туманно и терялось где-то в анналах памяти… Да, «умереть, забыться, видеть сны», «поток времен, Харонова ладья, неси в Аид…», «спокойный вечный сон, блаженство без желаний — для всех, чей груз скорбей и бедствий неподъемен, когда земля потерь и похорон вновь алчет жертвы…», «… мы созданы из вещества того же, что наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь….» Потом пришла желанная темнота…Очнулся Кейтон от пьяного сна на рассвете, трезвый, как трикраты вымытый бокал. Он сумел выторговать у забвения и безмыслия безумно много — целую ночь беспамятства, но этим и исчерпал отпущенный ему лимит. Забвение — высшая форма свободы, обезболивание памяти, тайна вечности, и теперь она уходила, просачивалась меж пальцев водяными струями, просыпаясь тонким песком в часах… Разум, почитаемый и боготворимый им, теперь возвращался в страшном чёрном капюшоне палача, поверх которого звенели шутовские бубенчики. Спасения не было.

Кейтон начал думать.

Признание в любви от женщины само по себе было невозможностью. Говорить о любви — право мужчины. Признание мисс Сомервилл, умной красавицы, — было удвоенной невозможностью. Но признание в любви ему — уроду, — было невозможностью утроенной, и даже — возведенной в бесконечно высокую степень. Его не могли полюбить. Это не могло быть правдой. Прочувствованная чуть не с отрочества безжалостная данность уродства зеленой плесенью расползлась в нём, слилась с ним, и она не могла быть ложью. Зеркала не лгут.

Но и боль… Боль тоже не лжёт. А его грудь искромсало, словно сабельными ударами. Эта боль не лгала. А значит, всё правда. Он поверил её словам, это он помнил, потому-то душу и перекосило этой саднящей мукой. Он поверил. Да. Хотя мысль, что всё то время, когда он блудил, томился вялой скукой, злился на глупые выпады вздорной дурехи, убивал время, напивался и оплачивал подлости приятеля, он… был любим — казалось фантасмагорией, но он безоговорочно, беспрекословно, незыблемо и несокрушимо поверил услышанному.

Но, если он верил её любви и признанию в ней, — как он мог сам ничего не видеть? Как мог не заметить её любви? Он невидящим взглядом смотрел в пустоту. «…Здесь говорится об искусительной возможности вернуть время, прожить его заново… Герой — мудрец и книжник Фауст, считает, что прожил жизнь впустую, но свою новую, данную дьяволом молодость тратит как последний глупец — на разврат, на пустые интриги, на придворные аферы, на путешествия за химерой и блуждания по краям фантасмагорий, он губит души, ищет прекрасную Елену и пытается отнять у моря клочок затопляемой приливом суши…»

Это были первые её слова, первые, которые он услышал… О, какая подлинно дьявольская ирония… Сколько бы он дал сейчас за искусительную возможность вернуть время, повернуть его вспять?

«Герой ищет не высшей истины, но земных благ, не Бога, но Прекрасную Елену…», ответил он тогда. Гритэм когда-то сказал ему, что человек, не ищущий Бога, никогда не найдет Его, не желающему знать Истину — она никогда и не откроется. Всё верно. Он, урод, не искал Прекрасную Елену — вот и не видел её…

Память перенесла его на берег Эйвона, мисс Сомервилл стояла у мольберта. Он помнил набросок, резкие черты собственного лица, искусно наложенные тени. «…Абсолютное сходство возможно… при глубоком знании модели, а так удается схватить только поверхностное подобие. Я не понимаю мистера Кейтона. Его взгляд двойственен, он ускользает, но почему? Это погруженность в себя? Любовь к одиночеству? Стремление утаить нечто постыдное? Надменное желание стоять над окружающим миром? Отрешенность от суеты? Холодное себялюбие? Затаенная боль?» Он заметил тогда её красоту — но разве восхитился? Душа урода, закрытая броней извечного скепсиса, была глуха и слепа. «Может быть, именно неспособность сострадать и обрекает вас на одиночество?»… «…Вместо того, чтобы утверждать, что меня никто не любит и искать свидетельства чьей-то ненависти к себе, я попыталась бы любить, не ожидая взаимности…» Что ж, она следовала своим принципам. Но он… он отстранился от её слов.

Они были неприятны ему.

Бал у Комптона… Красавица в сиреневом платье с улыбкой заглянула ему в глаза. Он тогда не узнал её. Искусственный свет и бальные ухищрения. Почему он был так слеп? Вспомнил и вопрос тётки: «Это вы нарисовали портрет моего племянника?» «…Да, его лицо ещё при первой встрече очень понравилось мне, миледи, оно необычно и напоминает старинные портреты, что мне доводилось видеть в европейских галереях. В нём совсем нет обыденности. Взгляд любого истинного живописца не мог не остановиться на нём…» Почему он был так глух?

Гостиная Реннов… Она была странно непохожа на себя, лицо казалось выточенным из опала и слоновой кости, а розовое платье оттеняло сияющую белизну. Он уронил по её поводу что-то любезное и легкомысленное, пустое сердце ничего не вмещало, но плоть, он помнил, отяготила его тогда… Потом пришёл Камэрон и он заметил, что Ренн влюблён в Энн Тиралл… Почему он замечал любовь других, но не видел любви, направленной на него самого? Он спел, повинуясь своей тоске, ту итальянскую канцону об умершем от любви паяце… «…Она совсем не любовная, — услышал он тогда, — Она о маленьком певце и музыканте, который тщетно мечтал о любви красавицы и умер от тоски…»

Он напел после пустую шансонетку — и она мгновенно поняла, что он поёт то, что не нравится ему…

После, у леди Блэквуд… Ведь эта фраза мелькнула: «Сейчас рядом крутится молодой Камэрон, но Эбигейл уже сказала, что настойчивость ненравящегося мужчины угнетает больше, чем равнодушие нравящегося…» Она тогда уже поняла, что нелюбима. Это был сказано о нём?

Парад-Гарденс… «…О чем вы задумались, мистер Кейтон? Любуетесь бабочками?» Он болтал тогда, слегка хмельной, всякий вздор… «…Вы приглашены к Беркли, мистер Кейтон? Не будете ли вы любезны солгать, что пригласили меня на первые два танца?» Ему показалось, что она воспользовалась им, как отговоркой. Он ещё позавидовал Камэрону — тот мог претендовать на любовь… О, глупец. У Комптона, когда милорд и леди Кейтон оставили их наедине, она проронила: «…Мне показалось, что вы сами воздвигли вокруг себя каменные стены».

Последняя встреча у Реннов. «Когда я поняла, что люблю вас — это не было бедой. Когда я поняла, что мое чувство роковым, фатальным образом не взаимно, — это было больно, но бедой не было. Но когда я поняла, что полюбила мерзавца — это… почему-то… оказалось бедой».

Выстроившиеся в памяти и чередой мелькавшие эпизоды, увы, лишь усугубили его тоску до висельного отчаяния. Но глупо было лгать себе — у него не было обратного пути. Искусительная возможность повернуть время вспять, прожить его заново — отсутствовала. От дурной фразы «быть могло бы» веяло чем-то загробным.

«Я, лишь рисунок, сделанный пером На лоскуте пергамента; я брошен В огонь и корчусь…»

Он не хотел унижать себя враньем. Можно свысока плевать на влюбленных людишек и смеяться над ними, когда ты подлинно выше любви… Но кто из живущих выше? Мужчина, чье сердце никогда не обжигала любовь женщины, мужчина ли? Отвергать же любовь на словах, но скрипеть по ночам зубами от мутной тоски и пароксизмов неудовлетворенной похоти, — ничего высокого в этом нет. Это смешное и жалкое высокомерие эзоповой лисицы, объявляющей кислым и невкусным виноград, до которого ей не дотянуться. «Нет ничего слаще любви, нет ничего выше, приятнее, полнее и прекраснее ни на земле, ни на небесах, ибо любовь — это дитя Бога и обитает лишь в Боге, превыше всех сотворенных вещей. И любящие нас — священны, даже если мы не любим их…» Не любим?

Его сотрясло. Господи, да если бы он только мог помыслить, на одно мгновение поверить, допустить, что девушка, подобная мисс Эбигейл, может быть к нему искренне расположенной, подлинно заметить его, предпочесть другим, полюбить, — о, его перегнуло бы пополам! Он рабски склонился бы перед ней, не чувствовал бы ни малейшего унижения, простираясь во прахе, целовал бы следы её ног на улицах Бата…

За единый взгляд любви…

Уродство сыграло с ним злую шутку. Оно не помешало тому, чтобы его полюбили, но так исказило его понимание, что воспрепятствовало обрести плоды этой любви, получить то, о чём он даже мечтать не мог, то, что могло принадлежать ему, стоило протянуть руку… А что он? Обижался на глупые реплики, нервничал из-за пустяков, страдал из-за уязвленного самолюбия… Это же уродство исказило и помрачило его разум, заставив совершить непотребное… Это уродство довело его до такого плебейства духа, до той духовной неприглядности, которой подлинно не выдерживает ни любовь, ни дружба, ни даже поверхностное приятельство. Ренн прав в своем отторжении. Столь же прав, как и мисс Эбигейл, с той лишь разницей, что Альберту действительно было меньше терять. Боже мой, и он ещё глумился про себя над вздорной блудливой дурочкой Молли и её помрачёнными мозгами!! Что было с твоими мозгами, идиот?

…Постучав, вошла тётка, окинув его обеспокоенным взглядом.

— Энселм, что вчера с тобой случилось?

Он поднял на неё тяжёлые, словно свинцовые глаза.

— Меня сильно ударило по голове, тетушка…

— Что? Чем?

Он пожал плечами и утомлённо махнул рукой.

— Мои грехи. Но меня вразумило…

Леди Эмили смерила его сосредоточенным взглядом.

— О… Понимаю. Это, если соберётся ударить, бьёт наотмашь.

— Угу.

Он хотел было подняться, но почувствовал тупую боль во всем теле. Его подлинно словно избили. Неожиданно он вспомнил разговор с тёткой по возвращении с пикника, её двусмысленный взгляд и не менее странный вопрос. Его портрет, нарисованный Эбигейл, все ещё лежал на каминной полке в гостиной.

— Тётя, а почему вы спросили тогда… когда увидели мой портрет… Вы спросили, рисовала ли мисс Сомервилл и других мужчин, или — только меня?

— Спросила. Ну и что?

— А зачем вы об этом спросили?

Тётка смерила его все тем же двойственным взглядом. Странно хмыкнула.

— Ну, ведь и дураку понятно, когда девица вдруг рисует портрет мужчины, которого почти не знает, это желание обратить на себя его внимание и свидетельство интереса к нему. Если она рисует одного, не замечая остальных — она выделяет его для себя из толпы.

— А почему вы мне этого не сказали?

Тётка пожала плечами.

— К чему говорить банальности? Мы сделали все, чтобы свести вас… но мне показалось…

— Что показалось? — напряжённо произнёс он, стараясь, чтобы голос не звенел, но звучал, как обычно.

Тётка пожала плечами.

— Об этом и говорить не хочется, дорогой племянник.

— Что вам показалось? — чуть не взвизгнул он.

Тётке его истеричность не понравилась. Джентльмены не визжат — и она щедро облила его ушатом ледяных и зловонных помоев.

— Первой мыслью было то, что либо ты, как последний дурак, цены себе не сложишь, либо просто неполноценен, и тогда род Кейтонов и вправду обречён. Третьего объяснения у меня тогда не было. Кто ещё мог не оценить внимания такой красотки и умницы?

Проступившая нервозность Кейтона только судорожно сотрясла его пальцы и перекосила лицо нервным смехом.

— Нет-нет, тётя, ну что вы… Второе… Не пугайте отца… второе неверно.

Но леди Эмили этим не ограничилась.

— Я тоже потом подумала, что дело в другом. Ведь те, кто шляются по смрадным притонам, да возвращаются, как мартовские коты, с блудливыми глазами, дешёвыми духами облитые, — на что и претендовать-то могут? Соглашающимся на отбросы амброзию и не предлагают, это всё равно, что в сточную канаву столетний коньяк вылить. Вот мимо твоего рта его и пронесли…

Энселм закусил губу, чувствуя, как предательски краснеет.

— Чем тебе девица-то не потрафила? Считаешь себя принцем-консортом, что ли? Королеву тебе подавай?

Принцем-консортом Энселм себя не считал. Нельзя было сказать, что первая догадка тети верна. Он отнюдь не думал, что мисс Эбигейл недостойна его. Это уж было и вовсе смешно. Но что толку? Исходя из ошибочных постулатов, но опираясь на знание жизни и житейский опыт, тётя была права в главном.

Он оказался последним дураком. Просто идиотом.

Глава 23. «Если вы собираетесь мне сказать, что я достоин пули, вспомните, что я последний в роду. А что чести я роду не делаю — я и без вас уже понял…»

День длился бесконечно. Энселм почти ничего не мог проглотить ни за завтраком, ни за обедом, но, боясь насмешливых комментариев тётки, все же съел что-то, не чувствуя вкуса. Около четырех пополудни должен был приехать отец, и Кейтон понял, что мучительно боится и не хочет этой встречи. Он решился даже попросить тетку поговорить с братом и уговорить милорда Эмброза отпустить его в Мертон, не мучая и не терзая разговорами о женитьбе и о поместье, но тут леди Кейтон, когда они остались за столом вдвоём, спросила о том, о чём сам Энселм старался не думать вообще.

— Ладно, племянничек, пусть ты не сумел разглядеть у себя под носом Венеру. Что мешает сделать это сейчас?

Она осеклась, заметив, как глаза Кейтона налились слезами. Рассказать ей о Райсе было невозможно, но без этого он не мог ничего объяснить. Но понимая, что после его отъезда тётка и леди Джейн могут попытаться поговорить с Эбигейл, понял, что этого тоже нельзя допускать. Его сковало холодом. «Ты хочешь все рассказать ей? Ты сошёл с ума?», прозвенел в мозгу странный голос. «Мистер Кейтон, прозвучал вдруг там же голос Ренна. Вы — законченный мерзавец. И потому я прошу вас не считать меня долее в числе ваших знакомых…» You made your bed, now lie in it. Он уже по глупости счёл тетку недалёкой дурой — и что получил, такой умный?

Кейтон сделал глубокий вдох и выговорил.

— Я… сделал глупость… Хотелось бы думать, что глупость. Мне надоели выходки мисс Вейзи и я… Райс проигрался. Я выручил его и попросил сыграть с мисс Вейзи шутку. Шутку! А не мерзость!! — Он умолк, заметив остановившийся взгляд тётки, но потом, чуть отдышавшись, продолжил, — тот вытворил нечто совсем уж непотребное и рассказал об этом Камэрону, ну, а тот, разумеется — мисс Сомервилл и Ренну, преподнеся это… как ему было удобно. Альберт вчера отказал мне от дома.

Тётка выпрямилась и смотрела на него так, словно впервые видела. Он вытянул к ней бледные пальцы.

— Если вы собираетесь мне сказать, что я достоин пули, вспомните, что я последний в роду. А что чести я роду не делаю — это я и без вас уже понял. — Он нервно потер лоб, не поднимая глаз на леди Кейтон.

Ему было тошно.

— Боюсь, ты не до конца понимаешь, что натворил… — тётка умолкла. — Пути чести грязными не бывают.

— Да… Но, поймите, — он наконец решился поднять глаза, в них стояли слёзы, — я не думал о подобном — клянусь, в голову не приходило. Ренн спросил, а что я, собственно ждал от Райса, и ответить мне было нечего, но, Богом клянусь, я не думал о подобном. Недомыслие не есть умысел. Я не думал. — Голос его вновь задрожал. — Тётя, умоляю, через два часа приедет отец, пусть не говорит со мной ни о браке, ни о сватовстве, мне нужно уехать…

— Да, нужно… плетьми бы тебя нужно… — медленно побормотала она и тоскливо процитировала что-то, что он уже слышал, да забыл, где. — «О своих заслугах не нужно помнить, о милости к себе не помнить нельзя, о нанесенных тебе обидах нужно забывать тотчас же, о своих проступках забывать нельзя никогда…» Бедный ты, бедный… — Она горестно покачала головой и вздохнула, заметив больное лицо Энселма. — Ладно, я поговорю с братом. Сам ему ничего не говори. Это убьёт его.

Кейтон кивнул. Да, это он понимал. Тётка подошла к нему вплотную.

— Мне бы хотелось… возможно, я опережаю события, а возможно и просто… мне мерещатся призраки. Но, по мне, лучше распугать призраков, чем…

— Чем…?

— Мне понравилось твоё понимание, что ты не делаешь чести… надеюсь, всё же — пока — нашему роду. Одновременно рада, что ты помнишь, что последний в роду. Не смей глупить. Из дерьма надо вылезать, выкарабкиваться, отмываться и очищаться. Не надо топить себя в нём с пулей в башке. Гробы и без того смердят. Понял?

Он молча кивнул.

— Но что мисс Сомервилл? Ты полагаешь, что… она не простит тебе мерзости или равнодушия? Ты подлинно равнодушен к ней?

Он истерично затряс головой, руки его заходили ходуном, он с трудом смог унять их судорожные движения.

— Если бы я только мог предположить, что хоть на волос интересен ей…

Леди Кейтон вздохнула.

— Ты являешь собой такую дивную смесь ума и глупости, налитую в один бокал, дорогой племянничек, что страшно взболтать…

Энселм не знал, о чём говорила тётка с отцом по его приезде, но не мог не оценить тётушкины дипломатические способности. Милорд Эмброз согласился с тем, чтобы он пребывал в Оксфорде до защиты магистерской диссертации, смотрел на него странным взглядом, столь усталым и робким, что у Энселма сжалось сердце.

Вещи его уже были собраны, и теперь Кейтон пожалел об этом — он потерял последний шанс хоть чем-то занять себя. Он попросил тётку уступить ему футляр для карт, куда бережно сложил, осторожно свернув, рисунок Эбигейл. Это было всё, что оставалось ему от неё, подумал он и снова закусил губу, чтобы не завыть.

Неожиданно в нём поднялось страстное желание бежать к ней, пытаться объяснить, оправдать себя, умолять сжалиться над ним, выслушать и понять, но он тут же и погасил в себе этот безнадежный и глупый порыв. Что он объяснит? Как оправдается? Камэрон говорил с Райсом и мог рассказать всё, что угодно. Да и что возразить на очевидное — именно он сподвиг Райса на это мерзейшее дело. Господи, будь трижды проклят тот день, когда он вообще узнал в Вестминстере этих негодяев!

Оправдаться…

«Великая любовь может пробудиться только великими достоинствами. А если любить нечего — любовь будет ничтожной, чтобы она о себе не думала. Вы не согласны, мистер Кейтон?…» Теперь он снова был аристократом. Точнее, им сделала его полученная от судьбы оплеуха. Великие достоинства… Он снова едва не завыл, закусив до боли губу.

Выезжая на следующий день на рассвете из Бата, приказал проехать через Палтни-Бридж. У дома Реннов остановил экипаж. Долго украдкой смотрел на окна, занавешенные и сонные, наконец, велел трогать. Теперь, когда он оставлял Бат, поймал себя на том, что совсем не хочет уезжать, покидать то единственное место, где был любим, тот дом, куда вход ему был навсегда заказан.

На полпути зашел перекусить в таверну. Там были лишь двое: бледный пастор в длиннополом рединготе, в мягкой шляпе, шнурованных башмаках, прилизанными волосами и в круглых очках, и субъект с бульдожьим лицом, сизыми щеками и по-бычьи тупым взглядом, сквозь дрёму взиравший на него. Кейтон, заказав портер и ветчину, снова поймал себя на том, что не хочет есть. Но не это было главным. Что-то в нём самом перекашивалось, изламывалось, перегибалось, трескалось и ломалось. Из него совсем ушла та сила, что последние до рокового понедельника дни переполняла его. Кейтон вдруг поймал на себе обеспокоенный взгляд бледного пастора, спросившего, хорошо ли он себя чувствует? Он себя не чувствовал вообще, но успокоил встревоженного джентльмена, и снова сев в экипаж, велел трогать.

В Мертоне Кейтон оказался ближе к вечеру, колледж был полупустым, до начала занятий оставалось три дня.

Господи, как он стремился сюда ещё несколько дней назад, как тосковал по желто-терракотовым стенам Мертона, по своему столу, конспектам и книгам! И вот он здесь, но эти стены, цвета горчичной охры, лишь усугубили его горечь, а аскетичность обстановки — обострила боль необретённости. При понимании, как близко он был от счастья, сердце сжимало мукой. Кейтон чувствовал себя совсем обессиленным, словно изнуренным изматывающей болезнью, был странно отрешён от своих былых устремлений.

Сразу по приезде Кейтон направился в ботанический сад, до страшной усталости бродил там, вглядываясь в зеленеющую листву, вдыхал аромат цветов, ловя себя на впервые прочувствованном стремлении отрешиться от разума, погрузиться в царство безмыслия, скользить по поверхности ощущений, ибо холодное осмысление сложившегося положения, он понимал это, уничтожит его. Сослагательное наклонение, условность и зыбкость, возможность и вероятность, причудливо тасующаяся карточная колода, мелькающие масти… Никогда ещё он не чувствовал себя таким потерянным, разбитым и бессильным. В глазах у него всё плыло, двоилось, кружилось. Вскоре он утратил чувство расстояния. Деревья, казалось, отодвинулись чуть ли не на милю от него. Он понял, что это галлюцинация. В голове у него возникла боль и волной прошла по всему телу. Он уселся на траву под деревом, и его невидящий взгляд упал на ряды грядок с цветами, но лишь через час увидел их с полной ясностью — перед глазами стоял зеленоватый туман, сквозь который проступали неясные и расплывчатые образы.

Он сумел пережить первую ночь в Мертоне, хотя и проснулся почти на рассвете. За окном моросил дождь, он не хотел вставать, но, скрючившись под одеялом, пытался продлить мутное сновидение, виденное до пробуждения: какие-то верстовые столбы, дорога, бескрайние холмы… Но не получалось, сон ушел, в нём текли все-те же тягостные, неприятные мысли, они повторялись, мучили и терзали, не давая минуты покоя.

Он снова задумался, вспоминал. Вспоминал о том главном, что чёрным шлагбаумом закрыло ему путь к немыслимому для него счастью, отгородило от невообразимой для него любви, уничтожило все возможности считать самого себя человеком. Хотя бы человеком. Ведь он хорошо помнил, как потрясли его слова леди Эмили! «Молодой Райс девицу, невинности лишив, бросил в придорожной гостинице в пяти верстах от Глостера. Там её и нашли сегодня… Понял?…» Он тогда, первым помыслом, ещё чистым, счёл Райса сумасшедшим. Тётка поправила его. «Сошедший с совести и чести, а с умом у него, я полагаю, всё в порядке…»

Правильно. Но ведь сам он ужаснулся, поняв, что вместо шалости несчастной дурочке испортили жизнь!! Он тогда еще был человеком. Джентльменом. Аристократом — и мыслил аристократически. Он ведь ужаснулся. Но что произошло с ним дальше? Что с ним, все понявшим верно и ужаснувшимся, случилось потом? Он вспомнил… Он заставил себя вспомнить всё, что бесило его в поведении мисс Вейзи, и уже через минуту сказал — поделом. Самооправдание, стремление отодвинуть собственную вину и забыть о том, что случившееся — прямое следствие его воли, — он стал плебеем и мыслил уже плебейски. Да, осуществил мерзость другой, — он лишь заказал её…

Но нет!! Кейтон вскочил, как ужаленный. Он этого не хотел!! Злого умысла не было… Такого злого умысла… Умысел-то был… Но Ренн прав, вернее, прав не в понимании, но — в своём двойном непонимании: «Ты, что, не знал, кто он? Что иное он мог вытворить?» «И ты… ты просил его свести счеты с несчастной девчонкой, сиротой и дурочкой, которая что-то там о тебе наболтала?» Ну почему, почему спустя немногие минуты после сообщения тётки, уединившись, он пожалел дурочку, — но тут же и…возгордился собой, сочтя, что весьма ловко все проделал — и даже подумал, что Райс полакомился всласть и от такого блюда он и сам бы не отказался! Он рассмеялся тогда в темноте… «Да не смутят пустые сны наш дух! Ведь «совесть» — слово, созданное трусом,чтоб сильных напугать и остеречь. Кулак нам совесть, и закон нам — меч…» Откуда это?

Чёрт!.. Ричард III… Да, осмыслил Кейтон, вот он — переход от аристократизма духа к ничтожеству помыслов, но в его искажённой натуре этот дикий зигзаг был куда страшнее. От высоты духа, от божьего смирения и кротости, от жалости к жертве чужих прихотей и своей мести — он не опускался к ничтожеству помыслов, он сразу взлетал — на вершину низости. Он подлинно носил в себе Ричарда, которого столь бездумно тогда процитировал… Да, это Глостер проступил в нём… Он ведь воистину страшно усилился тогда. Ему казалось — на его голове — корона, в руках — скипетр!

Но почему? Почему, совершив мерзость, он стал сильнее?

Следующим вечером вернулся Ренн. Кейтон видел из-за полуопущенной шторы, как тот торопливо пробежал под зонтом к подъезду, слуги занесли саквояжи, экипаж отъехал от дверей. Энселм ожидал, что Альберт, несмотря на их последнюю встречу в Бате и разрыв отношений, всё же зайдёт, хотя бы поприветствует его, но в коридоре было тихо.

Ренн не зашел ни разу за два дня, а после начала занятий выбрал в аудитории место, если и не максимально далёкое от него, то достаточно отдалённое, чтобы уничтожить всякую возможность общения. Кейтон был огорчён этим. Вернувшаяся бессонница, тяжелые мысли, душевная тягота усугублялись вынужденным одиночеством. Тогда, в Бате, он не воспринял слова Ренна всерьёз, считал, что невиноват в произошедшем, что всё пустяки. Последовавший разговор с мисс Эбигейл был для него ушатом ледяной воды, заставившим его очнуться от обморока подлости, в котором он находился. Но разве Ренн сказал не то же самое? Теперь то, что Кейтон выслушал тогда от Альберта с высокомерной иронией, било его больнее, чем он думал. Одиночество стало до тошноты тягостным, но было и ещё одно — куда более важное для него обстоятельство. Едва ли мисс Эбигейл, думал Энселм, которая даже от мисс Рейчел скрывала свою любовь к нему, открылась Ренну. Этого быть не могло. А значит, он мог бы хоть изредка, как бы ненароком спрашивать о ней, какие-то сведения получать из приходящих Ренну писем от сестры и кузины. Но Ренн не разговаривал с ним, не утруждал себя даже приветствием, игнорировал его присутствие, где бы они ни сталкивались.

Первые недели занятий Кейтону удалось за счёт наваленных на себя на консультации у Даффина заданий как-то избыть время, он работал на износ, но если раньше мог бы напрягаться для того, чтобы понравиться Даффину и заслужить его одобрение, то сейчас эта мотивация отсутствовала. Огромный объем работы позволял не думать, изжить мысли о потерянном, как-то смириться с существованием. Но всё, что ему удавалось — временами выторговывать себе несколько часов забвения в библиотечных залах Мертона, когда напряженная работа ума была направлена трактовку чужих мыслей. Теперь он, словно о наковальню, бился об Ренна. В Альберте проступила невесть откуда взявшаяся твердость металла, его серо-голубые глаза обрели цвет стали, и лицо, которое неизменно раньше смягчалось при виде его, теперь каменело в жестком остракизме. Кейтон удивлялся этой проявленной силе, тем более, что ощущал в ней нечто необоримое для себя.

Ренн оказался куда сильнее, чем он мог бы даже предположить.

Но Эбигейл… Кейтон вздрагивал всякий раз, когда слышал, как лакей приносил Ренну письма. При мысли, что оттуда он мог бы получить хоть какие-то известия о ней, в нём обрушивались в прах последние бастионы самолюбия. На одной из перемен он решился подойти к Ренну сам.

— Такое впечатление, что перестав числить меня среди своих знакомых, ты странно усилился…

Ренн окинул Кейтона долгим взглядом. Смотрел так, словно впервые видел. Наконец ответил.

— Это не сила. Я перестал считаться с тобой, утратил уважение к тебе. Я больше не люблю тебя. Я ослабел. Но верно и обратное… Любой силен, когда нечего терять.

Кейтон поморщился.

— Ты не понимаешь трагедии уродства…

— Ну, почему же? Последние недели в Бате дали мне немало материала для размышления… Ты и в самом деле урод.

Глава 24. «Мистер Кейтон… не воспользовался моим расположением…»

Душа Эбигейл была беззлобной. Она не умела ни ненавидеть, ни мстить, ни таить обиды. В её понимании, это обременяло и калечило душу. Не умея ненавидеть, она не имела и личных врагов, но тех, кто по каким-то причинам не любили её самое — она жалела и всегда стремилась подыскать им оправдания, чем удивляла многих. В ответ на холодный выпад она отвечала мягкой улыбкой, не замечала бестактностей и колкостей. Исключение составляли люди, подобные мистеру Камэрону, но даже с ними мисс Сомервилл старалась быть вежливой.

Подруги искренне не понимали беззлобия и мягкости Эбигейл, но видели, что она неизменно ровна, спокойна и доброжелательна. Столь же мягкой и радушной она была и с мистером Кейтоном, и никто — ни Энн, ни Мелани, ни Рейчел не заметили её увлечения. В итоге мисс Сомервилл сумела оставить весь свет в неведении о своих чувствах и своих печалях. Никто ничего не заподозрил. Но это мало ей помогало, для неё настали чёрные дни. Она долгими часами бродила по Садам, тенистым улочкам и Бювету, по Пирпонт-стрит, Ривер-стрит, Бедлгрейв-кресент — всем тем местам, где когда-то встречала мистера Кейтона, при этом настойчиво стараясь избавиться от неуместной и безрассудной склонности к мистеру Кейтону. Чаще всего она вспоминала их последний разговор на лестнице. Иногда она жалела, что проговорилась. Иногда — сокрушалась, что вообще узнала его. Иногда — проклинала себя. Иногда была склонна безжалостно судить его.

Да, он совершил непотребное, ужасное дело. Как он мог? Она видела, что его больно задевала бестактность мисс Джоан, но — мстить женщине? И ведь он сделал это не сам… Чтобы подбить на такое — нужно не иметь ни жалости, ни чести. Он к тому же лгал ей, говоря, что не является другом мистера Райса. Но чтобы попросить о подобной услуге, люди должны быть весьма близки. Близки по духу. Мефистофель…

Едва она подумала об этом, подняв голову, увидела на Бедлгрейв-кресент миссис Летицию Уэверли. Та была одета в дорожное платье, лакей ставил в ландо саквояж. Увидя Эбигейл, Летти просияла.

— Эбби, как я рада тебя видеть!

— Ты уезжаешь?

— Да, но я ненадолго, скоро вернусь. Я не хотела ехать, но ради Элайзы…

— Элайзы?

— Моя подруга Элайза послезавтра выходит замуж за моего брата. Мы породнимся. И это единственное, что меня радует во всем этом… — Летти тяжело вздохнула. — Ты же слышала о последнем скандале Клиффорда?

— Ты о мисс Вейзи?

— Да. Бедная девочка! Но что было делать, Эбби? — глаза Летти налились слезами. — Ведь всех не предостережешь…

— Боюсь, ты судишь брата излишне строго. — Лицо мисс Эбигейл побледнело, она нервно потерла рукой лоб. — По имеющимся у меня сведениям, он просто в этом случае… любезно выполнил просьбу одного из своих друзей.

— Клиффорд? — Летти недоверчиво усмехнулась, и покачала головой, — ты не знаешь его, Эбби. Он никогда не сделает ничего, чего не хотел бы сам. А просьбы друзей… Я же тебе говорила — у него их нет.

— Как нам сообщили, мистер Кейтон попросил мистера Райса соблазнить мисс Вейзи.

Миссис Уэверли снова бросила на Эбигейл недоверчивый взгляд, но тут из подъезда появились респектабельный человек средних лет и седовласый мужчина, тяжело опиравшийся на трость. Мисс Сомервилл торопливо распрощалась с Летицией и снова побрела по улице. Через несколько минут она обернулась и заметила, как мужчина уже усадил старика в экипаж, и нежно протянул руку миссис Уэверли. Она подала ему свою и опустила глаза. Мисс Сомервилл подумала, что это — доктор Норман, о котором дважды упомянула Летиция, и неожиданно улыбнулась, предположив по смущенному виду подруги, что именно внимание доктора Нормана помогает подруге побороть свалившееся на неё горе.

Впрочем, это её не касалось, к тому же, Летти недавно исполнилось двадцать три года.

Теперь мысли мисс Сомервилл несколько изменили направление. Бесспорно, то, что Летти тогда сообщила ей о брате, оказалось более чем правдой. Со стороны миссис Уэверли это был благородный и самоотверженный поступок — она готова была пожертвовать честью семьи ради того, чтобы предостеречь её. Эбигейл в предостережении не нуждалась — душа, в которой живет любовь к одному мужчине, неспособна вместить другого. Но Летти же не знала об этом.

Но ведь и она сама… Она ведь предостерегла Джоан на вечере у Беркли! Услышав правду о мистере Райсе, по здравом размышлении мисс Эбигейл решила ничего не говорить ни сестре, ни подругам — пока не заметит опасности. Но мисс Энн была влюблена в Альберта, мисс Рейчел нравился Гордон, а мисс Мелани кокетничала с мистером Роуэном. И тут она заметила, что мистер Райс начал ухаживать за мисс Вейзи… Эбигейл сказала тогда Джоан, что мистер Райс имеет опасную для девиц репутацию, и с ним нужно быть весьма осторожной.

Ну, и чему это помогло? Да, мисс Джоан во многом виновата сама, и Эбигейл могла бы повторить за Рейчел её злые слова, и для неё самой, что лукавить, вся эта история превратилась в кошмар только с той минуты, когда мистер Камэрон рассказал им с мистером Ренном подноготную этого соблазнения. Она до конца не поверила, и пошла на то, чего не сделала бы никогда, если бы не боль, разрывающая сердце, и не безумная надежда, что все это ложь. Эбигейл, увидя, как мистер Ренн увёл мистера Кейтона в гостиную, открыла там дверь с другой стороны и замерла у портьеры…

То, что она услышала, убило её.

Мистер Кейтон даже не отрицал свою вину, не проявлял ни малейшего раскаяния, а когда мистер Ренн порвал с ним отношения — нисколько не был огорчен, но почти смеялся. Она была убита и сама не помнила, как вышла из комнаты и спустилась к себе. Но тут она подумала, что мистер Кейтон мог просто зло шутить с мистером Ренном, которого не называл, она помнила это, своим другом, но неужели он солжет и ей?

Она поднималась по ступеням, и каждая казалась горным уступом. Он спускался легко, и лицо его было спокойно и страшно в запредельном демонизме. Нет, он нисколько не шутил над Альбертом, поняла она. Ему подлинно плевать на всех. Мефистофель не умеет любить. Он умён, талантлив и артистичен. Он поёт серенады и устраивает фейерверки, походя помогает совратить глупых Маргарит и рассуждает о высоком. Но он никого и никогда не полюбит. Он не умеет любить. Зря она искала причин в себе — душа такого человека закрыта для чувств. Мистер Кейтон был искренен с ней и не удостаивал лгать. «Я не умею легко прощать оскорблений, не могу любить в ответ на насмешку, не хочу понимать того, кто причиняет боль. Мне также трудно извинять все, что задевает мое самолюбие…» Но что теперь делать? Если бы мы выбирали любимого только разумом, то любовь не была бы чувством. Но из нескольких лиц выбирается только одно, и выбор этот основывается на невольном предпочтении сердца. Ладно. Она ошиблась, точнее, ошиблось сердце. Сам мистер Кейтон говорил, что любовь часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего нет, да и сама она часто замечала, как ошибались весьма многие. Но Эбигейл все же казалось, что любовь и открывает в человеке нечто, недоступное уму. Никто не может знать по-настоящему другого человека. Можно только угадать, если любишь. Но неужели именно любовь придает видимое благородство тем, которым природа отказала в нём? Он ведь сам сказал, что любовь романтизирует и самое ничтожное…

Подлинно ли он неблагороден?

Как назло, память, вопреки желанию, рисовала перед ней другие эпизоды: его задумчивые и печальные глаза на берегу реки, грустные слова «было бы что портить, мисс Сомервилл…», шутливые экспромты, сыпавшиеся из него, когда он был в духе, горькая канцона о нелюбимом горбуне-паяце, умершем от любви… Невольное признание: «я боюсь любви…»

Но ведь и в этом он не лгал! Это тоже было. Этот странный, изломанный и искажённый человек был на голову выше всех Армстронгов и Прендергастов, ничтожных Камэронов и Райсов — и это тоже было правдой.

Дни её проходили пусто и сумрачно. Эбигейл пыталась читать — но книга падала из рук, она пробовала рисовать — но рука непроизвольно чертила на листе знакомый резкий профиль. Она бросала карандаш. Часами бродила в Парадных Садах, но и тут ноги сами вели к той скамье, на которой они когда-то сидели. Её постигла, вернее, настигала судьба несчастной Элоизы. Она тоже полюбила того, кто был недостоин её, кому она просто была не нужна…

Абеляру были куда важнее его книги и лекции…

Было у неё и ещё одно огорчение. Леди Джейн Блэквуд, внимательно и озабоченно наблюдая за племянницей, отвергшей за один сезон трех претендентов, и опасаясь, что та, заимев репутацию особы несговорчивой и высокомерной, может вовсе остаться без жениха, заметила наконец обрадовавшие её признаки явной влюблённости Эбигейл. Выбор её она одобрила. По её мнению, щенок был неглуп, образован, умел себя вести. Со времени смерти старшего брата стал наследником солидного состояния. Правда, красавцем леди Джейн мистера Кейтона не сочла, но недостаток красоты компенсировался возможностью породниться с подругой.

Однако, почему-то не сложилось.

Разговор с племянницей леди Блэквуд отложила на несколько дней, надеясь в светской болтовне что-нибудь вызнать о молодом Кейтоне. Но никто ничего не сказал. Мистер Камэрон отнюдь не считал нужным разглашать в обществе подробности, сообщенные им мистеру Ренну и мисс Сомервилл. Он ещё в начале сезона, разглядев утонченную красоту, но не сразу заметил тонкий ум мисс Сомервилл, который оказался большой помехой роману. Мисс Эбигейл слишком многое понимала в нём, и понимаемое ей не нравилось. Но пока не появился мистер Кейтон, его, по крайней мере, не прогоняли, потом же он для мисс Эбигейл просто перестал существовать. Мистер Камэрон, передавая ей и Ренну компрометирующие сведения о Кейтоне, рассчитывал, что после этого мистер Кейтон получит отставку, а его предложение, уже четырежды повторенное, будет принято. При этом он — в отсутствие возможности для мистера Ренна и мисс Сомервилл проверить его сведения, ибо никто из них не мог обратиться к мистеру Райсу — изложил их так, чтобы у мисс Сомервилл исчезли даже малейшие сомнения на счёт того, кем в действительности является мистер Кейтон. Джастин хотел испортить реноме соперника в глазах мисс Эбигейл навсегда. И Кейтон действительно на следующий день уехал из Бата.

Но дальше последовало непредсказуемое и непредвиденное: ему самому в присутствии посторонних лиц было сказано, что мисс Сомервилл желательно, чтобы он, близкий друг соблазнителя и мерзавца, больше не затруднял себя посещениями этого дома, и Эбигейл не желала слушать никаких оправданий. Более того, при этом присутствовали не только мистер Ренн, но и леди Блэквуд и мистер Дарлигтон! И эти сведения весьма скоро стали известны в свете. Этого мистер Камэрон никак не ожидал. Он не только потерял девицу, в которую был влюблён, но и сильно подмочил свою репутацию в обществе, и поторопился, проклиная всё на свете, уехать в имение, рассчитывая, что в его отсутствие слухи постепенно стихнут.

Между тем, как-то вечером, спустя неделю после отъезда мистера Кейтона, тётка всё же задала племяннице искомый вопрос:

— Как я понимаю, моя девочка, твоё сердце слегка разбито? Мистер Кейтон не оценил твоих достоинств?

Мисс Эбигейл знала тётку, и не сочла нужным оспаривать её суждение, но и посвящать её в детали произошедшего тоже не хотела. Она вздохнула.

— Мистер Кейтон вернулся в Оксфорд.

— И тебя это огорчает?

— Мистер Кейтон и мой кузен приезжали на вакации. Почему меня должен огорчать их отъезд?

— Потому что мне показалось, что мистер Кейтон пользуется твоим расположением.

— Это неправда.

— Ты пытаешься обмануть меня, моя девочка?

— Нет, леди Джейн. Мистер Кейтон… не воспользовался моим расположением.

— Ах, вот как? — Лицо леди Джейн помрачнело. — Но факт расположения ты не отрицаешь?

Мисс Эбигейл поняла, что должна объяснить свое отношение к мистеру Кейтону так, чтобы у тётки не осталось сомнений.

— Обстоятельства сложились таким образом, тётя, что этот факт, даже если допустить, что он имел место, сегодня не имеет ничего — ни места, ни значения… — Эбигейл казалось, что она абсолютно правдива. Понятие лжи связано с намеренной ложью, но можно солгать, будучи вполне уверенным в истинности сказанного, ведь главное препятствие познания истины есть не ложь, а подобие истины.

— Ты разочарована в нём?

— Я не говорила, что была очарована.

— Он пренебрёг тобой?

— Едва ли мистер Кейтон понимал, что может это сделать.

— Стало быть, вы не объяснялись, и он покинул Бат, даже не зная, что ты…

— Я не говорила, что была очарована, — повторила Эбигейл.

— Стало быть, он ни о чём не догадался?

Разговор становился мучительным для Эбигейл.

— Нет, тётя. Он знает. Но едва ли это что-то меняет.

Леди Джейн нахмурилась. Ей показалось, что она или ничего не поняла, или — поняла слишком много.

Глава 25. «Где страсть, там нет места любви. Искорените прежде эти злые древа страстей — и на месте их произрастет древо, дающее плод любви. Древо же это — Он, Бог-Любовь…»

…Да, он и в самом деле урод. Диагноз Ренна был правильным.

Кейтон чувствовал, что заболевает. Спустя месяц после отъезда из Бата в нём поселилась тихая саднящая боль и сонная пустота. Иногда они перемежались, иногда он словно забывал себя. Его сковывало странное отчаяние — знак согласия с навалившейся бедой, постоянно возвращающийся кошмар несбыточной надежды. Лишиться надежды ещё не значит отчаяться. Отчаяние не есть отрицание надежды. Отчаяние — не безнадежность, это пустота…

Работал он до изнеможения, просто чтобы уйти от горестных сожалений. Но не получалось, они то и дело наплывали, Энселм совсем истерзал себя. Он уже не делал попыток заговорить с Ренном, что-то объяснить, ибо всё понял сам. Спокойно назвав себя выродком, столь же спокойно вынес себе приговор. Краденый поросёнок в ушах визжит. Guilty conscience needs no accuser…

Но тётка, умная бестия, предусмотрела возможность этих путей и пресекла их ему. Да он и сам понимал, что пуля исключалась.

Это убило бы отца. Нельзя.

Мистер Роуэн был прав. «Все, что нам доводится испытывать в этой жизни — это или кара за наши же грехи и глупости, коей надо смиренно покоряться, или же испытание, кое надо выдерживать с честью… В тебе мало смирения и мало выдержки…» Да, это было верно. А значит, оставался только один путь. Он поднялся в гордыне бесовской на вершину низости. Предстояло спуститься вниз — к подножьям, низинам вершин духа — и оттуда ползти вверх — к самоуважению, к аристократии духа. Его всегда пленяло запутанное зло, влекла неясность и мутность, нарушение всех границ, он чувствовал странный искус бездны. При бессонных просветлениях понимал, что терял свою личность, но надеялся обрести наслаждение, самоутвердиться, усилиться. И что же?

Плебейство духа стоило ему потери любви, но обретений на этом пути не было.

Некоторое время Кейтон ненавидел себя, но потом заметил, что ненависть исчезла. На смену ей пришли вялое презрение к себе, апатичное пренебрежение своими нуждами и сонная летаргия. Его лакей Эмерсон заметил, что господин почти ничего не ест и ходит в одном и том же пуловере неделями. Он зримо похудел и походил на призрак. Потом пришло новое искушение — мерзейшее и томящее. Едва он забывался сном — перед ним вставал образ Эбигейл. Её обнаженное тело согревалось в его объятьях, он целовал её грудь, касался губами запястий, трепетал от неги, сливался с ней, был счастлив и безмятежен, тих и странно умиротворен, всегда молчал, смущение сковывало его, но в этом смущенном молчании было всё красноречие любви. Это были совсем не те блудные отроческие сновидения, что томили его в Вестминстере, искажали и перекашивали душу, открывая неведомую ранее область чувств сладких и запретных, и не те похотливые дьявольские сны, что пришли им на смену позже, когда он перешагнул через стыд и отвращение, разменял чистоту на связи, заставлявшие его брезгливо морщиться. Но странная чистота и юношеская забытая уже робость, проступавшие в этих новых снах, трепет почти поэтический, die selige Sehensucht, — только болезненно усугубляли и растравляли боль потери, скорбь от собственной безумной слепоты и глупости, пробуждали тщетные сожаления о содеянном. Просыпаясь, он выл, содрогаясь всем телом, рвал наволочки, до крови кусая губы, чтобы не закричать. Что за дьявол глумился над ним? Теперь он боялся сновидений едва ли не больше бессонных ночей.

Те сводили его один на один с самим собой, но эти сны убивали.

Он часто смотрел на свой портрет, нарисованный её рукой. Накатывала тоска и воспоминания, ничем не радовавшие, но раздиравшие душу новыми сожалениями. При этом постепенно он осмыслил ещё одну странность. Он понял главную причину своей слепоты, осмыслил причину беды: он не замечал проявлений её внимания и любви, ибо в нём самом не было любви. Теперь, когда все было кончено, он, подлинно, по-настоящему боявшийся безнадежной любви к женщине, а иной не мог себе и представить, он полюбил. Полюбил безнадежно и страстно, именно так, как всегда боялся полюбить. Это была горестная зависимость от фантома, очарованность образом, подневольность тем волшебным словам о любви, немыслимым и сладостным, что убили его тогда на мраморном лестничном пролёте.

Но почему его полюбили? Только потому, что она не видела его уродства — иначе он не мог себе это объяснить. Но почему не видела? Страннее всего было то, что он был с ней — подлинно собой: не веря в возможность любви женщины, он не старался понравиться, не утруждал себя притворством, лицемерием, попытками выглядеть в её глазах лучше. И он понравился! Таким, какой есть. Его полюбили… Почему? За что? Девица, которая несколько раз повторила, что великая любовь может пробудиться только великими достоинствами, полюбила его. Сам-то он просмотрел в ней великие достоинства. Но, стало быть, в нём она их видела? В нём… великие достоинства?

Кейтон закусил губу, горестно уставившись в пустоту. Он так старался быть не хуже других, быть равным, что не имел ни повода, ни основания задуматься о своём превосходстве. Но она увидела в нём достоинства. Какие? Он вяло задумался.

Сам он не считал себя глупцом. Не был трусом. Не знал скаредности, не любил лгать. Не был лицемерным и двуличным. Но это апофатика. Катафатических достоинств было куда меньше. Да, Господь одарил его умом, но почему тогда он натворил столько глупостей? Он был бесстрашен, но это была сила, готовая уничтожить любого, кого он счёл врагом, и духовное бесстрашие негодяя, готового на всё, чтобы утвердить себя. Отсутствие скупости не порождало в нём щедрости, а нежелание лгать шло от нежелания задумываться о чужих чувствах и считаться с ними. Нежелание лицемерить не сделало его открытым и искренним.

Но это все было незначимым. Он всегда видел в людях зависть — и понимал её, ибо сам был завистлив и чувствовал спазмы давящей душевной боли из-за осознания своей ущербности. Он ведь понимал Камэрона. Он понимал все низменное и распутное, что видел в Райсе — потому что сам был развращен и похотлив. Но он не понимал её любви — потому что в нём не было любви. Никогда не было. Да. Вот в чем был корень зла. Любовь никогда не вмещалась в него. Никогда и никакая. По отношению к близким он исполнял свой долг. Но долг, выполняемый без любви, лишь порождал в нём раздражение. К отцу… к тётке… Он стремился к знанию, но знание без любви только надмевало его, а его ум в отсутствие любви сделал из него хладнокровного подлеца. Вместо любви были только порывы злобы, ненависти, зависти. Месть — только следствие озлобления.

Что привело его к желанию отмстить дурочке? Оскорбленное самолюбие. То есть, себя-то он, значит, любил? Энселм закусил губу и с удивлением покачал головой. Нет, он не очень-то любил себя. Ренн прав. Он не желал быть выше всех — слишком был умён для этого, просто претендовал на равенство.

«Но ты не равен другим. Ты — урод…»

Кейтон раньше злился при одном помысле об этом, но… зачем ему было дано уродство? Чему оно должно было выучить его? Если бы он подлинно и устойчиво был аристократом духа, человеком высоких помыслов, а не колебался бы поминутно, как маятник, между плебейством помыслов и патрицианством — оно смирило бы его… А не будь в нём дурной дерзновенности и не допусти он озлобления, но имей он ничтожную долю любви к людям и смирения — он не видел бы обиды в чужих выпадах! Он бы и не заметил их и никогда не совершил бы низости.

Отсутствие любви породило в нём зависть и злость, они приземлили и коррозировали мерзостью его душу, он и сам не заметил, как вошел в эту область низости, границы которой столь неуловимы. В голове подлеца любая высокая мысль моментально опошляется, нищает и подлеет, законы же низости неотвратимы и исполняются без промедления. И вот — он хладнокровно заказал мерзость. Можно говорить, что подлости творятся из ненависти, зависти, мести, страха… но правильнее сказать — из-за отсутствия любви, и порождаемой им пошлой низости духа. И тут они творятся воистину бездумно, «от чистого сердца…»

Но не только его неумение любить погубило его. Было и еще кое-что… И это он тоже постепенно понял.

Да, она… она сразу слишком глубоко заглянула в него! Его пугал её взгляд, слишком много видящий в нём, слишком обнажавший его. Он отталкивал её слова, избегал разговоров, но именно потому, что боялся, что она может увидеть его наготу, его подлинное уродство! Именно его он стыдился открывать. Он скрывал именно то, что она увидела…

Да, это было желание скрыть потаенные глубины личности, ибо того, что залегало в этих глубинах, он сам стыдился. Она увидела в нём стремление утаить нечто постыдное, а разве мало его в нём было, Господи? Увидела и надменное желание стоять над окружающим миром, рассмотрела и затаённую боль, — и разве ошиблась?

Да, ему мешало отсутствие любви. Но равно мешало и обилие грязи в нём. Подлинное уродство. Развращённость. Дружба с подлецами. Готовность завидовать и обижаться. «В тебе мало смирения и мало выдержки…» Да, мало… Он скрывал свою сущность, очень редко подавлял, а надо было преодолеть её.

Ренн прав, он и вправду — урод…

Днём Энселм часами сидел теперь за книгами, титаническая усидчивость восполняла вдохновение, которое исчезло, но хуже было другое — он потерял тот сладкий, ни чем не сравнимый интерес к научной работе, любовь к запаху старых пергаментов, легкую дрожь в кончиках пальцев при прикосновении к волокнам древних расслаивающихся папирусов, волнение поиска и радость обретений — всё это ушло, перестало занимать его. Он удивлялся себе. Господи, ну почему? Ведь он рвался в Мертон, как райские кущи, как землю обетованную, рисуя себе библиотечные залы колледжа, как поля Элизиума, искренне тоскуя по любимым пыльным фолиантам, старинным рукописям и ветхим манускриптам, мечтал о возвращении сюда, словно жаждущий — о роднике! Что случилось? Почему слова о любви, о любви уже погибшей для него, в момент обретения ставшей невозможной, недосягаемой и несбыточной, о любви, о которой он даже в мечтах не думал, почему они так обесценили все, к чему он стремился, убили все его чувства и так измучили?

Любовь… неповторимо-вечное мерцание звезд, зыбь на поверхности океана, трепет листьев, извивы пламени…

Это было для него тяжёлым внутренним обвалом. Не так и много было того, что держало его. Честолюбие, желание доказать свое превосходство в том единственном, в чём он был равен прочим, стремление утвердиться в признанных всеми достижениях, продвинуться по стезям академических до самых высот — вот то, к чему он мог стремиться, не унижая себя, но что теперь, на душевном сломе, потеряло для него всякую цену.

Но ничего другого у него не было…

Иногда Кейтон пытался бороться с навалившейся бедой. Говорил себе, что все это — фантом, фата-моргана, тень реальности, поманившая его туманным и призрачным видением. Он — мужчина. Он забудет, обретёт себя, успокоится. Он жил один годами без любовных иллюзий — проживёт и теперь. Он просто должен забыть Бат и проведенное в нём время, вырезать их из памяти, убить воспоминания и победить сны. Её не было. Не было слов любви, холода мраморных перил, роковой майской грозы. Ничего этого не было. Ничего этого нет. Ничего нет…

Он только усугубил боль. Усилием воли он гасил её образ, и ему удалось на какое-то время задавить воспоминания. Но вместо покоя и тишины в душу струей ледяной ртути влилась пустота. Он давно уже ничего не значил для себя. Все вокруг потеряло цену. Не было любви, кою он не разглядел. Не было дружбы, коей он пренебрёг. Не было ничего. Пустота наваливалась отовсюду, незаметно поселилась в нём и опустошила его.

…Энселм вяло перелистывал книжные страницы, и на одной из них натолкнулся на старый текст, поблекший и трудно разбираемый. Слово, царапнувшее душу, стояло первым. «Любовь есть рай, но рай потерянный. Входишь внутрь себя и видишь, что на поле твоего сердца не растет это древо жизни. Отчего же? Оттого, что сердце все заросло злыми древами страстей, заглушающих любовь. Где страсть, там нет места любви. Искорените прежде эти злые древа страстей — и на месте их произрастет древо, дающее плод любви. Древо же это — Он, Бог-Любовь… Тебя, Господи, должны мы искать вместо всего иного, и кроме Тебя, не искать ничего. В Тебе, Господи, богатство для нуждающихся, сердечная радость скорбящих, исцеление раненых, утешение сетующих…»

Он вернулся к себе и в бессилии свалился на кровать.

Господи… С тех самых отроческих дней своих, — бормотал он в бессилии, — войдя в разум, я не понимал и не знал Тебя, но, Господи, помнил я слова брата моего и не бунтовал против Тебя. Восставал я, плебей, против заповедей Твоих, не знал я Любви Твоей и ненавидел ближних своих, ибо подлинно допустил, чтобы сердце мое заросло терниями страстей — злобных, себялюбивых и низменных, но, Господ, против Тебя не поднимал я безумного голоса… Сжалься же надо мною, Ты — радость скорбящих и утешение сетующих, утиши скорбь мою и утешь меня, ибо негде искать мне утешения. За гордыню свою отторгнут я тем, в ком не хотел видеть друга, ослеплённый злобой, просмотрел я и потерял любовь свою… Ничего нет у меня. Гордость, слава, богатство и все утехи мира ничто для меня… О, Любовь неизреченная! Как принял Ты блудного сына пришедшего к Тебе, так прими и меня, кающегося… Очисти сердце мое от помыслов и дурных искушений моих… прими меня в нищете моей, бормотал он чуть слышно, ничуть не веря в силу мольбы своей. Он был не нужен сам себе, токмо ли паче — Господу? Энселм не помнил, как уснул.

Следующее утро принесло новое чувство. Он по-прежнему тосковал, но почувствовал, что душа его чуть смягчилась — почти слезной болью. До этого он иногда думал, что случившееся — результат нелепости, дурного случая: если бы ни Камэрон, если бы он сам не сглупил…

Но нет.

Случаи случайны только для невежества, это следствия, причин которых мы не усматриваем. Это было дано ему во вразумление. Господь положил на чашу весов его мерзость, на другую — достоинства. Мерзость перевесила. Всё было правильно. Он, подсудимый, признал и даже был бы, наверное, готов поблагодарить за безжалостность приговора, если бы… если бы не потерянное. Если бы не её любовь. Он потерял то, чего не имел, но боль этой необретенности жгла, как расплавленный свинец.

Бедствие принудило его увидеть себя в наготе. Из беды никто не выбирается прежним, человек начинает истинно думать только в часы скорби. Беда открыла Энселму иной мир, в котором зрячи лишь скорбящие, и боль сердца просветлила ум. Он с удивлением заметил, с каким трудом двигает стремянку к библиотечным полками старик Лоуди и кинулся помогать ему, увидел боль в глазах их старой кухарки, имя которой всегда забывал и с удивлением узнал от лакея Эмерсона, что та недавно потеряла сына. С непонятным трепетом смотрел в глаза прохожим. Как много боли в людских глазах…

А… куда он смотрел раньше?

На следующий день, вечером, почти ночью, Кейтон возвращался из библиотеки. Моросил дождь, рано стемнело. Лето выдалось дождливым. Неожиданно около дома услышал странные звуки шуршащего гравия, рычание и отчаянное мяуканье. В темноте разглядел двух огромных бродячих псов, рывших гравий под водосточным желобом. Энселм отогнал собак, заметил блеснувшие во мраке зеркальца круглых, насмерть перепуганных глазёнок, и извлёк из желоба маленький комок мокрой шерсти. Крохотный котёнок трясся всем телом. Энселм засунул его за пазуху и принёс домой. Котёнок был совсем тощим, но, когда просох, шерсть скрыла худобу. Шерстка его была странного, серо-коричневого, трюфельного цвета и Энселм назвал его Трюфелем, откармливал сметаной и кусочками ростбифа, и заметил, что сытое урчание котёнка успокаивает его. Отъевшийся и успокоившийся, тот обнаружил характер игривый и жизнерадостный, полюбил играть с оторванным от шапки Кейтона помпоном. Кейтон был рад ему: это крохотное существо скрадывало неподвижную устойчивость мебели, пустоту углов, молчание ночного сумрака.

Его стремление забыть себя за работой принесло плоды, о коих сам он, впрочем, не думал. Арчибальд Даффин был изумлен его монашеским усердием и прилежанием. До этого лишь определявший направление его занятий, профессор сделал удививший Энселма шаг к сближению. Кейтон заметил, что Даффин пытается понять его, познакомиться. Раньше это польстило бы его самолюбию — теперь было безразлично. Он с готовностью отвечал на вопросы профессора, но и только. Между тем заканчивался триместр. Кейтон услышал, что Ренн договаривался с грумом о лошадях. Энселм замер. Не в Бат ли он? Но — если и туда, что в том пользы? Ему этот путь был заказан. Кейтон давно перестал искать возможности примирения с Ренном, покорился его отторжению, считал его правым, ибо теперь отторгал себя и сам.

Господи, сколь высокомерен и глуп он был! Все почести этого мира не стоят одного хорошего друга, а ведь Ренн был… хотел стать им для него. Никогда даже счастье не ставило человека на такую высоту, чтобы он не нуждался в друге, но его бесовская гордыня отвергала того, что был предан — и влеклась к откровенным мерзавцам, распутным и бесстыдным, с готовностью предавшим его, облившим помоями. И кого винить? Подобное влечется к подобному. Энселм сжал зубы от томящей, словно зубная боль, муки.

Боже, как он был глуп…

Но при мысли, что Альберт совсем скоро и по своему желанию может увидеться с кузиной, почувствовал приступ смертной тоски. Самое лучшее и честное, самое благородное, и как сказал бы брат, патрицианское решение — было простым и однозначным. Его отторгла любовь, его отторгла дружба и он сам ненавистен себе. Наука — ледяная и бездушная, тоже странно отстранилась от него, забрав с собой последний смысл его перекошенного, искривлённого, дурацкого бытия. Молчали и Небеса — серые и холодные, отторгая и казня его. Он не заслуживал Бога.

Кейтон почувствовал, что некий предел им перейден, и дальше идти не было ни смысла, ни возможности — там зияла бездна. Он не то, чтобы не хотел обременять собой землю, он просто стал чрезмерно, неподъемно обременителен для самого себя. Энселм устало прошёл по комнате, вяло открыл сундук. Здесь, в деревянном чехле хранились пистолеты брата. Он помнил, что обещал тётке этого не делать. Обещал. Но что же поделать, если не сумел? Мысли, пустые и легкие, скользили, казалось, мимо души. Конечно, это не аристократично, что врать себе-то? Дырка в виске — это плебейство, ничтожная слабость не выдержавшего бремен житейских, ещё и мозги, которыми он так гордился, разнесёт по комнате… Это даже не плебейство, это мерзость. Но для него, для запредельного подлеца, вполне сойдет.

Лучшего он и не стоит.

Кейтон в последний раз посмотрел в окно. На закат наплывал дымчатый сиреневый сумрак… Сиреневый… Он сжал зубы и зарядил пистолет. Записок оставлять не собирался. Лишние разговоры. Брат научил его великолепно стрелять. Он никогда не промахивался. Впрочем, лениво подумал Энселм, едва ли для такого дела нужна меткость. Кейтон бездумно погладил холодное длинное дуло. Вот что несёт конец всему — идиотским обидам, ничтожеству, суетным и пустым мыслям, бездумным подлостям, изматывающим снам и тягостной бессоннице…

Лилово-аметистовые облака на закате стали чуть розовей.

Нет, это не месть себе, сказал он, но просто спокойное самоуничтожение. Уничтожение никому не нужного ничтожного плебея, о котором мир забудет так же, как забыл о тьме тьмущей людей, ушедших во тьму. Аддисон прав. Мертвецы не оставляют после себя никаких следов и забываются, как будто их никогда не было. Никому они не нужны.

Он прижал холодное дуло к виску, потом заглянул в него. Там, в глубине, зияла тьма. Самоубийство приведёт его в ад. Ад и есть тьма. Что же. Там ему и место. Там место любому, кто не нужен Богу, не нужен людям, и не нужен самому себе. Кейтон положил пистолет на стол и решил закрыть окно, чтобы выстрел не был слышен во дворе. Задвинул раму, бросив последний взгляд на закат. Ну, вот и всё.

Неожиданно вздрогнул. Пока он опускал раму, полосатый Трюфель залез на трюмо и теперь сидел на заряженном пистолете, глядя на него загадочными зеркальными глазами. Кейтон несколько секунд тоже озирал его — с досадой и недоумением. Чёрт. Вот о ком он не подумал. Его-то куда девать? Ренн… он уезжает и не возьмёт его. Хозяйке дома глупо и предлагать. Эмерсон не любит кошек до дрожи. Кто же будет кормить Трюфеля-то?

Котёнок по-прежнему смотрел на него круглыми глазами, умными и встревоженными. В них читалось нечто потаённое и колдовское, задумчивое и рассудительное. Неизвестно, что понимало и чего не понимало это маленькое существо, но Трюфелю явно не нравилось намерение хозяина. Глаза мужчины и кота снова встретились, и человек опустил глаза первый. Господи, ведь это единственное существо, которое нуждается в нём. У этого жалкого клочка шерсти никого, кроме него, нет. Кейтон почувствовал отвращение к себе. Предать это последнее преданное тебе существо? Бросить на произвол судьбы? Единственного, кому ты подлинно нужен? Это же кем быть-то надо? Он усмехнулся. Минуту назад назвав себя запредельным подлецом, теперь он воспрянул духом, поняв, что есть, оказывается, предел подлости, который оказался для него непреодолимым. Трюфеля надо кормить. Это было бесспорно, несомненно, очевидно. Если джентльмен взял на себя обязательство — он его исполняет! Собственная смерть для джентльмена не может быть отговоркой.

Кейтон оторопело уставился на кота. Удивлённо почесал макушку. Как быстро, однако, этот полосатый поднял его самооценку. Вот он уже и джентльмен…

Энселм вздохнул, согнал кота с трюмо и разрядил пистолет.

Глава 26. «Поймите же, я бессилен, милорд, он не хочет жить…»

В последние недели перед защитой Альберт Ренн наблюдал за Кейтоном с недоумением. До этого сердце самого Альберта подлинно оледенело. Он поминутно ловил себя на презрении к себе — как мог он не разглядеть низости за маской ума, как мог поддаться обаянию человека, оказавшегося способным на такую мерзость? Он ничуть не поверил оправданиям Кейтона, тем более что лицо Энселма являло вовсе не раскаяние, но откровенную скуку и высокомерие. Человек, на совести которого была загубленная жизнь девушки, человек, за бестактную насмешку отплативший эффектом курка, был в его глазах просто негодяем.

Он сказал Кейтону, что ему почти нечего терять — и подлинно так думал. Но со временем понял, что боль разрыва сильнее, чем ему представлялось. Себе Ренн не лгал никогда и вынужден был признать, что тоскует. Вскоре он заметил, что сам Кейтон весьма изменился. После первоначальных попыток примирения, тот окончательно замкнулся в себе, уединился и отстранился от всех, не пытался в пику ему найти себе товарища среди сокурсников, более того — не пытался сблизиться и с Даффином, который относился к нему с живым интересом. Два месяца спустя Ренн уже с трудом узнавал Энселма. Тот зримо исхудал, казался больным. Ренн не мог подумать, что их разрыв так повлиял на него, тем более, что Кейтон не делал больше никаких попыток улучшить их отношения, но что с ним случилось?

Энселм ходил, как слепой, никого не видел, был заторможен и вял.

Личные дела самого Ренна радовали его. В начале сентября ему предстояло вступить в брак с Энн Тиралл, а пока он находил успокоение от всех забот в письмах Энн и Рейчел, одновременно сообщая им о своих мыслях и чувствах. Ни Энн, ни Рейчел, никто, кроме мисс Эбигейл, не знали о произошедшем между ним и Кейтоном, он не хотел говорить об этом, и потому иногда коротко, одной строкой, сообщал о Кейтоне.

Походя он рассказал и о том, что Энселм много занимается, сильно похудел и, кажется, болен.

По окончании триместра, в июле, после защиты, признанной лучшей на курсе, Кейтон собрался домой. Его лакей Эмерсон сложил вещи в кабриолет, а сам Энселм вынес из дома в корзинке Трюфеля. Мысли о самоубийстве Кейтон окончательно оставил, они казались ему низкими. Нечего сбегать на тот свет, пока не получил своё на этом. Но теперь он ощущал неестественную слабость во всем теле, странную истому и бессилие. Смолкла плоть, затихла точно в посмертном молчании душа, угасли чувства. Он всё понял. Человек может избежать несчастий, ниспосылаемых небом, но от горестей, навлекаемых на себя им самим, нет спасения. Мы калечим себе жизнь своими безумствами и пороками, а потом говорим, что несчастье заложено в самой природе вещей. Ничего там не заложено. Каждый сам режет кожу на бичи, коими его хлещет жизнь, гордыня и глупость человека извращают пути его, а сердце горделивого глупца негодует на Господа….

Отец побледнел, увидев Энселма — настолько тот осунулся.

Сам Кейтон, приехав домой, расслабился окончательно, ибо напряжение занятий всё же поддерживало его — и это оказалось губительным. Через день он уже не смог подняться, по телу расползлась вязкая неподвижность. Отец в панике вызвал врача, и мистер Роберт Дайл нахмурился, осмотрев пациента. Энселм смотрел в потолок и не интересовался мнением лекаря, и это тоже не понравилось старому доктору.

Кейтон добросовестно принял все прописанные ему микстуры и, когда его оставили одного в спальне, вступил в беседу с Трюфелем, снова смотревшим на него встревоженными зелеными глазами.

— Нечего пялиться. Ты не умрёшь теперь с голоду. Своей последней волей я пожизненно прикреплю тебя к кухне.

Кот недоброжелательно молчал. Ему явно не нравилось, что хозяин второй день не встает с постели. Но Кейтон обеспокоен не был, хоть и чувствовал, что силы покидают его. Он не стремился к смерти — скорее, просто не хотел жить.

И жизнь уходила. Он целымиднями то спал, то просто лежал в пустом полусне — мягком и теплом. Это был странная для него тишина духа, которой он так жадно алкал все эти месяцы, покой, уносящий в безмолвие. Вокруг сновали домашние, с ним тихо говорил, расспрашивая о самочувствии, доктор Дайл, но все это было равно безразлично. В нём зазвучали когда-то слышанные монастырские псалмы — чистые голоса пели об Агнце Божьем…

…Он проснулся от странного визга и поморщился — звук оцарапал его нервы. Чего надо Трюфелю? Но, приоткрыв глаза, увидел, что кот тихо сидит на кресле, с видом нахохлившимся и разобиженным, и по-прежнему смотрит на хозяина недовольным и даже негодующим взглядом. Тут звук повторился, и Кейтон понял, что он идёт из гостиной, смежной с его спальней. Оттуда же слышалось негромкое бормотание — и новый визг. Энселм поморщился. Веки и губы его слипались, руки сильно ослабели. Он, тяжело напрягшись, поднялся, решив закрыть дверь. Пошатываясь, добрёл до порога.

В гостиной разговаривали доктор Роберт Дайл и отец.

— Поймите же, я бессилен, милорд, он не хочет жить.

— Роберт… сделайте что-нибудь…. У меня же больше ничего нет!!! Ничего! Умоляю… он — последнее, что мне осталось… За что, Господи?! Льюис, Энселм… Зачем я послушал Эмили? Это конец… — милорд Кейтон, опустившись на ковер, снова взвизгнул так, что Энселма передернуло.

Врач развёл руками.

— Я не знаю, что делать, милорд… Он не хочет жить.

Энселм усмехнулся. Врача нельзя было обвинить в недомыслии. Он точно определил причину его болезни. Наверное, точно предсказал и исход. Отец снова завизжал, и Энселма опять передернуло. Ну, вот… Как мы, однако, причудливо связаны в этом мире… Он не пустил себе пулю в лоб из-за необходимости кормить Трюфеля, по-джентльменски выполнив взятое на себя обязательство, но теперь оказывалось, что как жизнь полосатого кота зависела от него, так от него самого — зависела жизнь отца. Для милорда потеря последнего сына — это, и вправду, конец. Пол кружился под ногами Энселма, вялая слабость тянула к постели. Но если обречь на смерть кота — непорядочно, но что говорить об отце? Он опять скользил по этим легким, простым и низменным, плебейским путям, путям наименьшего сопротивления, куда влекли боль и пустота. Энселм с трудом разлепил спекшиеся губы и облизнул их, ощутив вкус крови. Нет, мерзавец, ползи обратно.

— Отец… — он не узнал свой голос, похожий на хриплый клекот ворона.

Милорд вскочил, судорожно взмахнув руками.

— Мальчик мой! — он ринулся к сыну, но тот остановил его слабой рукой.

К Энселму подошел и доктор.

— Что с вами, сэр?

Энселм окинул врача и отца утомлённым взглядом. Сильно пекло веки. Голоса отдавались в мозгу. Тяжело вздохнул. Глупо было что-то объяснять.

— Я хочу… — он умолк, почувствовав новый приступ головокружения, но хватившись за дверную раму, преодолел его, — не хороните меня, Роберт. Я хочу… жареной оленины. И красного вина.

Милорд, судорожно вскинулся и опрометью кинулся вниз. Доктор окинул его с ног до головы странным взглядом, но ничего не сказал. Кейтон вернулся в спальню и сообщил коту, что его недовольная морда порядком ему досаждает. Тот проигнорировал упрёк, запрыгнул на постель и разлегся на подушке, мешая Кейтону снова лечь.

Энселм солгал отцу и доктору, ибо есть вовсе не хотел, но, однако, его ложь таинственным образом претворилась в истину. Едва запах жаркого заструился по спальне, вызвав восторженное и трепетное урчание Трюфеля, Энселм ощутил почти волчий аппетит. Выразив коту радость, что у них оказались общие вкусы, и щедро угостив его, Кейтон наслаждался вкусом вина, хлеба и мяса так, словно они были манной небесной.

Жизнь медленным током крови заструилась в нём, слабость проходила, руки наливались силой. Нет, в нём не появилась жажда жизни, просто смерть отступила, изгнанная волевым решением умирающего. Он говорил себе, что должен жить ради отца, и это укрепляло его, ибо ради себя он жить по-прежнему не хотел. Точнее, было незачем.

Жизнь начиналась снова, через две недели Кейтон поднялся и не мог не заметить, что опыт умирания был странно полезен для него. Приближавшаяся осень была прекрасна, августовский воздух, наполнявший его легкие, кристально свеж, грива его любимца Персиваля казалась шелковой, небо — бездонным. Что это он, как старая крыса, забрался в библиотечные анналы и грыз там годами замшелые палимпсесты и всякую рухлядь?

При этом жизнь наполнялась — у него был любящий отец, тётка тоже любит его, у него был Трюфель. Почему он раньше не видел и не понимал этого? Энселм чувствовал теперь новую, странную нежность к отцу, застенчивую и тихую. Как же он напугал его… Оказывается, даже челядь — и та любила его: ему поминутно желали здоровья, старались угодить, чем только могли. А он, глупец, сетовал на отсутствие любви! Хочешь быть любимым — люби сам, дурак, и это откроет тебе глаза на чужую любовь. Кто смотрит на мир оледеневшими глазами — везде видит ледяные глыбы.

Энселм ощущал себя новорожденным. Душа его, очищенная болезнью от накипи многолетней озлобленности, зависти, холодности, стала уязвимой и слабой, но когда он проходил мимо зеркал, видел в них изнуренного юношу с удивленной, чуть застенчивой улыбкой, со взглядом меланхоличным и отстраненным. Но увы… Вместе с жизнью вернулась и мужественность, и её проявления отравляли эту новую жизнь. Напряжение плоти немедленно вызывало в памяти образ Эбигейл, и душа начинала корчиться от неизбывной боли. Он не мог не думать о ней, мысли были мучительны, он понимал, что надо забыть о несбыточном, но воспоминания упорно возвращали его на мраморную лестницу, в дом Реннов, в Бат. Там ли она? Думает ли о нём?

Милорд Кейтон не выходил из домашней церкви. Бог сжалился над ним, Бог смиловался над родом, внял его молитвам — сын, единственное оставшееся ему на земле сокровище, победил недуг, восстал из мертвых! Он в ликовании написал письмо сестре. До этого им были отправлены леди Кейтон два письма — в первом сообщалось о приезде Энселма и его болезни, второе — написанное в сердцах и истерике, где перепуганный приговором врача брат обрушил на сестру вал упреков — ведь эта она уговорила его отпустить сына в Мертон, который довёл его до смертельного недуга! Теперь милорд сделал вид, что предыдущего письма он не писал, точнее, просто забыл, что наговорил леди Эмили в состоянии непереносимой муки и запредельной скорби.

При этом Энселм, заметив, что отец пишет сестре, попросил разрешения приписать несколько строк. Смертный опыт странно убил в нём ложный стыд. Он сообщил леди Эмили, что теперь в полной мере понимает глубину совершенной им мерзости, не может сказать, что сумел выкарабкаться из дерьма, но гроба избежал. В заключение поинтересовался здравием всех батских знакомых. Как поживает леди Блэквуд? В Бате ли её племянница? Там ли милорд Комптон? Каковы его новые приобретения? Какие новости? Из всех этих осторожных вопросов его по-настоящему интересовал только один, но он надеялся, что сумел замаскировать его. А впрочем, подумал он, вспомнив злую оплеуху тётки в её словах о борделях и дешёвых духах, чёрта лысого ты её обдуришь, идиот… Энселм ни на что не рассчитывал. Но само упоминание об Эбигейл было ему дорого. Помнит ли она о нём? Вспоминает ли хоть иногда? Не вышла ли она замуж? От этой мысли его покрывала испарина.

Господи… сжалься надо мною…

Глава 27. «Мистер Кейтон — весьма милый молодой человек…»

Месяцы, прошедшие с отъезда Кейтона из Бата, были для мисс Сомервилл тяжелыми, но она сделала для себя некое весьма разумное умозаключение. Если потерявшая мужа и ребенка Летти говорит, что это можно пережить, ей вообще грех жаловаться. Её потеря была ничтожна по сравнению с бедой подруги. Что она потеряла? Образ, мечту, призрак. Если мужчина утрачивает уважение леди — это должно быть навсегда. Эти благие мысли укрепили её дух.

Но отяготили сердце. Она старалась вести размеренную и спокойную жизнь, рассчитывая, что боль со временем сойдёт на нет. Тут, однако, произошли события, которые свели на нет все её усилия образумиться.

Миссис Уэверли вернулась в Бат. Само по себе это обрадовало мисс Сомервилл, она была счастлива увидеть Летти поправившейся и поздоровевшей. В свою очередь, миссис Уэверли была удивлена тем, что её прелестная приятельница столь грустна и сильно похудела. Что тому причиной? Но мисс Сомервилл лишь пожала плечами. Вспомнив, что Летти уезжала на свадьбу подруги, мисс Эбигейл хотела спросить о церемонии, но вспомнила печальные обстоятельства, сопутствующие этому, умолкла.

Однако, Летиция помнила их майскую встречу.

— Ты говорила тогда, что брат соблазнил эту несчастную девушку… мисс Вейзи, да? Тебе сказали, что он сделал это по просьбе какого-то джентльмена…

— Нам так сказали.

— Я сказала об этом брату. Он рассмеялся. Совет поступить именно таким образом дал его приятель Джастин. Когда Клиффорд спросил его, какую бы шутку учинить молодой особе — мистер Камэрон, узнав все обстоятельства, ответил, что лучшей забавой для него будет та, что позабавит его самого, и присоветовал совратить девицу. Брат не опасался родни, он знал, что ни отца, ни матери у мисс Вейзи нет, и решился…

Эбигейл обмерла и несколько минут не могла проговорить ни слова. Наконец опомнилась.

— А мистер Кейтон?

— Брат сказал, что обещал мистеру Кейтону «щелкнуть девицу по носу», ну и пусть теперь мистер Кейтон докажет, что он не выполнил обещанное…

Эбигейл в волнении вскочила.

— Так они… разговор шёл о шутке? Только о шутке?

— Насколько я поняла, да… — Миссис Уэверли внимательно поглядела на взволнованную подругу. — Пойми же, Эбби, Клиффорд не нуждался ни в каких просьбах, он думал об этом сам. Правда, он сказал, что его привлекала другая красотка, но поняв, что она в родстве с какими-то Ричмондами, он побоялся рисковать увозом, а здесь узнал, что кроме опекуна — никого, и решился. Но он всё сам разузнал заранее. Я не думаю, что и совет мистера Камэрона что-то значил для него. Не заблуждайся. Он делает то, что хочет.

Эбигейл изумилась новому обстоятельству.

— Он хотел увезти другую девицу?

— Да, ему приглянулась какая-то девушка, но у неё, как он узнал обширные связи в свете… Кто такие Ричмонды?

Мисс Сомервилл подавила вздох и пожала плечами. Джеймс Ричмонд был женат на сестре её покойного отца, Кэролайн Сомервилл. В родстве с Ричмондами была только она, Эбигейл… Стало быть… Стало быть, Райс хотел… увезти её? Она вспомнила его хищный и похотливый взгляд в Парад-Гарденс… Боже мой.

Расставшись с Летти у Бювета, она побрела домой, стараясь вычленить из сообщения подруги только то, что радовало её. Значит, мистер Кейтон все-таки не лгал! Вначале ей стало легче при мысли, что он не думал ни о чём, кроме шутки, хоть и считала, как и Ренн, что от мистера Райса уж каких было ждать шуток… Но недомыслие не есть низость. Он не замышлял низости, но шутку. Она видела его боль от пренебрежения мисс Вейзи и её бестактных замечаний, но, вглядываясь в его лицо, и даже видя на нём следы озлобления, она видела и его глубину. Такой человек не мог хладнокровно разбить жизнь женщине. Он был иногда озлобленным и резким, но она видела, сколь быстро эти порывы сменяли помыслы куда более чистые и высокие. В нём было слишком много поэтичности для низости, слишком много Бога для того, чтобы надолго дать угнездиться в душе дьяволу. Мефистофель не может страдать, но мистер Кейтон знал слишком много боли. Он не мог это сделать. Просто не мог.

Камэрон солгал ей, теперь она отчётливо понимала это.

Это сняло самую большую и давящую тяжесть с её души, но только затем, чтобы усилить другую. Теперь она могла снова вернуть мистеру Кейтону право на уважение, однако, что в том толку?

Он не любил её…

Ожидаемый приезд кузена Альберта Эбигейл восприняла с радостью — предстояла его свадьба с мисс Тиралл. Сама она принимала большое участие в приготовлениях к ней, в изготовлении принадлежностей для свадебной церемонии, в украшении шляпки невесты, при этом, что скрывать, то и дело ловила себя на грустных мыслях.

По прибытии Альберта у неё далеко не сразу появилась возможность поговорить с кузеном — его ждала невеста, и встреча влюбленных была продолжительной — несколько часов они не могли наговориться. Но после ужина Эбигейл все же смогла улучить полчаса для беседы с кузеном и рассказала ему, что они стали жертвами клеветы. Мистер Камэрон зло оговорил мистера Кейтона — в действительности сам же и подсказал мистеру Райсу совратить мисс Вейзи. Мистер Кейтон не солгал им — между ним и мистером Райсом речь шла только о шутке. Ренн долго не мог опомниться от удивления. Достоверны ли эти сведения? Да, это рассказала сестра самого мистера Райса, узнав всё от него самого.

Ренн был ошеломлен и почувствовал себя виноватым перед Энселмом. Тот ведь сказал, что разговора о подобном не было, но тогда Альберт, поверивший Камэрону, был уверен, что Энселм просто оправдывается. А ведь Кейтон никогда не снисходил до оправданий…

Саму мисс Эбигейл интересовал совсем другой вопрос, и она долгое время не решалась задать его, чтобы не выдать свой интерес к мистеру Кейтону. Наконец она нашла для него пристойную и обтекаемую форму.

— Меня нисколько не удивляет низость мистера Камэрона, но почему мистер Кейтон гневался на мисс Вейзи? Ведь он не мог не понимать, что она просто не стоит его раздражения… Ренн, думавший о том, что ему придётся извиниться перед Энселмом, ответил не задумавшись.

— Он всегда считал, что настолько некрасив, что не может рассчитывать ни на какое внимание женщин, самолюбие его очень мучилось этим. Я замечал, что он слишком часто подчеркивал, что уродлив, словно бравировал, но, разумеется, страдал. Как-то обронил, что, как человеку здравомыслящему никогда, при всем его уме, не постичь глубины глупости, так и красавцу не дано осмыслить трагедию уродства — им надо быть…

— Но мистер Кейтон вовсе не уродлив…

— Я говорил ему это, но переубедить не смог. Господи, так выходит, что он не виновен. Знаешь, он мне показался совсем больным… — Ренн был взволнован, — гордец чёртов! Почему он не попытался всё объяснить? Впрочем, видит Бог, я для него значу так мало, что он, скорее всего, просто не удосужился снизойти до объяснений. Но я напишу ему и извинюсь. Жаль, что мы были столь доверчивы, да и я-то хорош! Я, что, не знал Камэрона? Почему мы ему поверили?

Теперь мисс Эбигейл задумалась. Ей показалось, она поняла все предшествующие события и постигла наконец, что руководило странными на первый взгляд поступками её избранника. Он, конечно, являл собой удивительную смесь смирения и гордыни, ума и недомыслия, но он был прав в одном: весьма трудно постичь чужую душу, особенно — столь отличную от твоей. Она начала уговаривать кузена Альберта не откладывать письмо с извинениями — надеясь, что полученный ответ принесёт ей больше понимания о его чувствах. Встревожило её и сообщение Ренна о здоровье Кейтона. Что с ним?

Не только мистер Альберт Ренн всерьёз обеспокоился здоровьем мистера Кейтона. Леди Эмили отреагировала на первые два письма брата весьма болезненно. Мальчишка сошёл с ума? Ему было велено опомниться и покаяться, поумнеть и обрести утраченное по дури благородство, но слечь в чахотке? С ума сошёл? Она торопливо начала собираться в Кейтонмэнор, но тут пришло третье письмо брата.

Приписку племянника она прочитала трижды. Энселм был прав, думая, что одурачить тётку ему не удастся. «Как поживает леди Блэквуд? В Бате ли её племянница? Там ли милорд Комптон? Каковы его новые приобретения? Какие новости?» Ах ты, шельмец! В Бате ли её племянница? Стало быть, поумнел, идиот, теперь не прочь и жениться? Что ж, это свидетельствовало о проснувшейся власти разума.

В итоге письмо не только успокоило леди Эмили, но и подвигло на некоторые весьма осторожные шаги…

В отличие от брата, леди Кейтон хорошо понимала, что убивало племянника. Теперь она встретилась со своей давней подругой, леди Джейн. Они никогда не проговаривали вслух то, что было весьма желаемым для обоих семейств — брак племянницы леди Блэквуд и племянника леди Кейтон, но обе были готовы сделать всё возможное для устройства этого союза. Леди Джейн, умная и внимательная, давно заметила, что племяннице нравится племянник леди Эмили, и неудивительно, что внезапный отъезд мистера Кейтона задел самолюбие леди Джейн. То, что он остался холоден к красоте и достоинствам её Эбигейл, не делало ему чести в её глазах.

Теперь подруга несколько обелила Энселма. Мальчишка — просто давно страдает от воображаемой ущербности, сравнивая себя с братом, покойным Льюисом, ему и в голову придти не могло, что такая красавица, как мисс Эбигейл, вообще заметит его…

— Сказал мне, что с его внешностью трудно найти невесту, ибо придётся довольствоваться тем, от чего откажутся остальные, и полагал, что не может понравиться…

Лицо леди Джейн смягчилось. Смирение свято. Скромность уважаема. Но с чего это столь умный молодой человек не мог поверить в свою привлекательность? Леди Кейтон тяжело вздохнула. К несчастью, этому способствовали весьма неблагоприятные обстоятельства, одно из которых произошло даже на глазах самой Джейн…

— Вспомни эту наглую мисс Джоан и её отказ танцевать по просьбе милорда Комптона с Энселмом! Это так ранило его самолюбие, что он окончательно уверился, что от девиц, кроме презрения и неприязни, ему ждать нечего….

Леди Блэквуд помнила этот тягостный инцидент, но полагала, что на глупости вздорной дурочки мистер Кейтон не обиделся? Капля долбит камень, дорогая, услышала она в ответ. К тому же, если нервы напряжены, и жужжание мухи убивает. Мисс Вейзи немало способствовала тому, что несчастный мальчик потерял веру в себя, и не мог поверить, что может кому-то понравиться, тем более такой очаровательной особе, как мисс Сомервилл…

— Бедняжка страдал от бессонницы и постоянных мигреней, совсем заболел… Сердце леди Джейн смягчилось. Боже мой, обращать внимание на глупости этой особы… Но почему он уехал?

— Произошла неприятнейшая история. Доведённый до истерики несчастный мальчик, заметив интерес мисс Вейзи к мистеру Райсу, попросил его сыграть с ней шутку, но тот понял это по-своему, в меру собственной распущенности, и сотворил непотребное. Негодяй же Камэрон преподнес это мисс Сомервилл, разумеется, из ревности, так, словно всё это — дело рук племянника. Ложь и клевета. Бедный Энселм был просто убит, когда узнал обо всём, что вытворил Райс! Ни о чём подобном и разговора не было.

Леди Кейтон бросила внимательный взгляд на лицо подруги. Она понимала, насколько скользок этот момент, и про себя костерила племянника последними словами. Джентльмен не шутит с леди. Но тут ей помогло неожиданное обстоятельство, о котором она ничего не знала. Леди Блэквуд слышала, как её племянница предостерегала мисс Вейзи от общения с мистером Райсом. Истинная леди не позволит с собой шутить. Мисс Вейзи знала об опасности, но пренебрегла ею. Кого же винить? Хотя, разумеется, для мистера Кейтона было бы лучше вообще не знаться с господами, подобными мистеру Райсу…

Леди Кейтон перебила подругу.

— Он и сам это давно понял. Мальчик страшно перенервничал, потерял сон и аппетит. Брат пишет — едва не умер, подозревали чахотку, но по милости Божьей, сейчас стал поправляться. Этот урок пойдет ему на пользу. Да, добродетель — вещь неделимая, но даже добрейший человек может по недоразумению или в порыве гнева совершить глупость, о которой потом будет сожалеть всю жизнь. Он сам сказал, что за свое недомыслие достоин пули. Напугал меня. Каково такое слышать? И думать не смей, говорю, об отце подумай…

— Глубина раскаяния содействует очищению души…

— Мальчик исполнен сожалений, корит себя и не верит, что мисс Сомервилл может простить его. Но я сказала ему, что если он подлинно не думал о низости, если мерзавец Камэрон оклеветал его, мисс Эбигейл, столь умная и милосердная особа, не может не сжалиться над ним… — леди Кейтон скосила глаз на подругу и торопливо продолжила. — Ведь если бы он только мог поверить, что она неравнодушна к нему — посватался тотчас же. Он просто так неопытен и молод, столь мало понимает женщин… — леди Кейтон про себя чертыхнулась. — Впрочем, человек, утверждающий, что он знает женщин, — вообще не джентльмен. Недавно он написал мне, что только и мечтает о возможности встречи и объяснения с мисс Сомервилл… — добавила леди Эмили, подумав, что, если и берёт на себя слишком много, то это — ради святой цели. Род Кейтонов не должен захиреть. — Я полагаю, он и слёг-то…от неразделённой любви…

Леди Джейн глубоко задумалась. Лицо её просветлело.

На следующее утро тётя Джейн навестила племянницу.

Эбигейл теперь стало хуже. Пока она полагала мистера Кейтона негодяем, ей было легче справиться со своим чувством к нему. Теперь, когда сведения подруги позволяли оправдать его в самом худшем, он вновь стал в её глазах человеком, достойным любви. И это сделало её подлинно несчастной. Ей не удалось добиться любви человека, к которому влекло сердце, человека умного, талантливого, яркого. Кузен полагал, что мистер Кейтон просто не верил, что его можно полюбить. Странное смирение. Но что в итоге? Ничего. Эбигейл с нетерпением ждала ответа от мистера Кейтона мистеру Ренну, но его не было, ибо письму мистера Ренна, отправленному в Мертон, пришлось поплутать за мистером Кейтоном, уже вернувшимся в то время в имение.

Но теперь леди Джейн рассказала мисс Эбигейл о последнем разговоре с подругой. Леди Кейтон получила письма от брата. Милорд был в ужасе — его сын Энселм был при смерти. Говорили о чахотке. Эбигейл побледнела. Тётка продолжила. «Но, по счастью, поднялся. Леди Эмили говорит, что он страшно пережил этот случай с негодяем Райсом, винил во всем себя, страшно раскаивался…»

— Сестра мистера Райса сказала, что мистер Кейтон не желал того, что случилось. Об этом стало известно от самого мистера Райса… — Эбигейл была рада проговорить это вслух, и тут же опомнилась. Она много говорит. Впрочем, было поздно — леди Блэквуд прекрасно поняла, что племянница не стала бы без весомых оснований интересоваться подробностями происшествия, не касайся оно её лично.

— В прошлый раз ты сказала, что не была им очарована… Это нуждается в уточнении. Леди Кейтон получила письмо от племянника и утверждает, что он мечтает о возможности встречи и объяснения с тобой, и если бы только мог поверить, что ты неравнодушна к нему — посватался тотчас же. Я доверяю суждениям Эмили. Но если ты не очарована им… то и говорить не о чем…

Эбигейл выпрямилась и замерла.

— Леди Эмили переписывается с мистером Кейтоном?

— Разумеется. Он её племянник.

— И леди Кейтон утверждает, что мистер Кейтон влюблён в меня? Я не верю в это.

— Она сказала, что бедному молодому человеку и в голову придти не могло, что такая красавица, как ты, вообще заметит его. Видя постоянное пренебрежение мисс Вейзи, он окончательно уверился, что от девиц, кроме презрения, ему ждать нечего, потерял веру в себя… — тётка пошла ва-банк, — но едва он понял, уж не знаю откуда… что… по душе тебе… леди Эмили сказала, что и слёг-то он от несчастной любви…

— Слёг?

— Говорю же, чуть не умер. Подозревали чахотку.

— Я ничего не знала об этом.

— Леди Кейтон получила письмо от брата. Милорд Кейтон сам едва не умер с горя — ведь единственный сын…

— Но он… поправился?

— Сейчас ему лучше. Вот я и говорю… жаль, что ты… не очарована им.

Мисс Эбигейл была истинной леди. Леди не отрицает сказанного ранее. Но мыслить последовательно — это удел мужчин. Леди может передумать. Мисс Сомервилл сообщила тете, что мистер Кейтон — весьма милый молодой человек. И если она и не очарована им, то все же находит его… весьма приятным и достойным джентльменом. Леди Джейн была удовлетворена. Теперь, после разговора с тёткой, Эбигейл воспрянула душой. Неужели леди Кейтон права?…

Что до леди Джейн, то она глубоко задумалась.

Глава 28. «Это и есть твой принц на белом коне?…»

Энселм с волнением смотрел на два адресованных ему письма. Первое было, к его изумлению, от Ренна. Альберт в немногих лаконичных словах извинялся перед ним, извещая, что погорячился в своих обвинениях. Согласно последним сведениям, именно мистер Камэрон спровоцировал мистера Райса на его непорядочный поступок, а после оклеветал его перед ним и мисс Сомервилл. Ренн просил прощения.

Кейтон в изумлении почесал кончик носа. Камэрон? Его взяла странная оторопь, но ни гнева, ни брезгливости он не почувствовал. Всё это было как-то… далеко от него. События тех дней, стократно обдуманные и стократно проклятые им, ничуть не переменились в его глазах. От этих людей он должен был держаться подальше, вместо этого — называл их друзьями. Но письмо Ренна взволновало. Это с его стороны просто жест вежливости или он говорит о чем-то большем? Альберт хотел быть его другом. Чистый и сильный, верный и преданный. Такого друга ему посылал Господь. А он? Предпочитал распутного негодяя Клиффорда да ничтожного подлеца Джастина. Добро бы не видел. Нет, это был выбор его души — порочной и грязной. И глупо думать, то дружки сбивали его с пути. Чушь. Он блудил и плутал сам.

Но то, что Камэрон, знавший об их разговоре, мог уговорить Райса увести девицу — Кейтон не верил. Он знал Клиффорда. Если он замыслил это — он сделал бы это. Он не нуждался ни в подсказках, ни в советах. Тут Ренн, безусловно, ошибся. Оклеветать его, наговорить с избытком пакостей Джастин мог, но подлинно уговорить Райса сделать то, чего тот не хотел — не сумел бы никогда…

Странное существо этот Джастин, вяло подумал Кейтон, но тут же и вздрогнул, поняв, что почерк на другом письме — тёткин. Энселм ожидал, что она в письме отцу сообщит интересующие его сведения как бы между строк, и ждал её письма с нетерпеньем, но не ожидал, что она напишет ему самому.

Он чуть не порвал страницы, распечатывая облатки. Дыхание его стеснилось, в глазах потемнело, строчки расплывались и двоились. Письмо было лаконичным, посреди листа чернели только семь строк. Однако, к немалому изумлению Кейтона, в письме не было ни единого слова о том, что ему столь не терпелось узнать, ни строчки о племяннице леди Блэквуд, ни о батских новостях, но содержалась просьба, столь безапелляционная, что напоминала приказ, встретить её на почтовой станции в Нортхемптоне в пятницу в четыре часа пополудни в закрытом экипаже. Если она задержится — ждать до темноты. Энселм недоуменно пожал плечами. Встретить леди Эмили мог и их грум Рейли, можно было послать и слугу… Почему тётка настаивает на том, чтобы встретил её именно он? Тут он разглядел постскриптум на краю листа.

Тётка настоятельно советовала ему не быть идиотом.

На этот раз Кейтон задумался. Не быть идиотом?… Вспомнив, что дважды имел глупость не прислушаться к словам тётки — и горестно сожалел об этом, тут же известил отца о том, что завтра к ним пожалует леди Кейтон. Милорд несколько удивился, что сестра не написала ему самому, потом подумал, что та обиделась на его письмо и теперь дуется. Но он удивился ещё больше, когда сын выразил намерения встретить тётю на станции в Нортхемптоне. Почему ты? Энселм ответил, что ему полезно прогуляться — тут всего пять верст. Отец пожал плечами, но не возразил. Милорд Кейтон после воскресения Энселма из мертвых вообще перестал возражать ему. Сам Энселм волновался — он понял, что тётка недаром вызывает его на станцию, желая переговорить по пути о чём-то важном. Но для этого можно было найти время и место и в Кейтонмэнор…

Сон, приснившийся ему в эту ночь, удивил его. Он снова был в Мертоне, в хранилище библиотеки. Искал на полках фолиант Роджера Бэкона, но не находил, и тем более удивился, когда книгу принес ему Арчибальд Даффин…

…Ему пришлось ждать не более получаса, когда по почтовому тракту подъехал чей-то дорогой экипаж. Кейтон окинул его взглядом и снова устремил глаза вдаль — тёткину карету он хорошо знал.

— Ну, и долго ты собираешься сидеть там, как сыч на ветке? — неожиданно услышал он тёткин голос из остановившегося экипажа. Леди Кейтон открыла дверцу кареты и неодобрительно смотрела на племянника. — Худючий-то какой стал… Кейтон спрыгнул с козел, недоумевая, почему тётка приехала не в своём экипаже, и замер.

Рядом с тёткой сидела леди Джейн Блэквуд, а напротив них — мисс Сомервилл.

Энселм ощутил, как щеки залило предательским румянцем, ноги почти подкосились, а руки нервно затряслись. Между тем тётка, костеря рессоры экипажа, неровность дорог и тяготы пути, медленно выкарабкивалась из кареты. Размять ноги решила и леди Джейн, Энселм в растерянности подал ей руку, глядя на мисс Эбигейл. Она ещё ни разу не посмотрела на него, растерянная и смущённая. Она не ожидала этой встречи и была не готова к ней. Кейтон был смущён ещё больше. Чёрт бы подрал леди Кейтон! Хоть бы предупредила…

Дело в том, что у леди Джейн внезапно возникла необходимость побывать в Блэквуде — своём нортхемптонширском имении, почти граничащем с Ратлендширом. Эбигейл удивилась решению тети: леди Джейн раньше ничего не говорила о подобном намерении. Однако теперь леди Блэквуд торопилась и настаивала, чтобы племянница сопровождала её — она уже стара, мало ли что может случиться в дороге. Мисс Сомервилл нечего было возразить, хоть она и не хотела уезжать, не дождавшись письма мистера Кейтона Альберту. Но вдруг он вообще не ответит? Она, вздохнув, лишь спросила, успеют ли они вернуться к октябрю? По мнению тётки, у неё были все основания рассчитывать на это.

Совершенно случайно именно в это время леди Кейтон решила навестить брата в Кейтонмэнор. А так как до Нортхемптона их путь не расходился, леди Эмили подумала, что нечего гонять туда-сюда экипаж — она вполне может уместиться в карете с подругой и её племянницей.

Теперь Эбигейл ничего не оставалось, как тоже покинуть экипаж, обжегшись о пылающие пальцы Энселма. Оба косноязычно проговорили друг другу формулы приветствия и умолкли. Кейтон с недоумением вспоминал, сколько времени он находился с ней рядом — и сердце его билось спокойно и размеренно. Теперь ему казалось, что в висках бьют молоты, удары сердца отдавались в пальцах, и пальцы, сжимавшие хлыст, тряслись. Он не мог остановить на ней взгляд и не мог не смотреть на неё, не знал, что сказать, но за возможность поговорить с ней отдал бы все, что имел.

Между тем леди Кейтон любезно пригласила подругу и её племянницу в Кейтонмэнор. Глупо сегодня пытаться засветло добраться до Блэквуда, они прибудут туда за полночь — это и глупо, и опасно. Не разболись у неё голова в гостинице нынче утром, они бы выехали засветло, но ведь три часа потеряли! Переночуют в доме её брата, а завтра утром выедут — и уже к обеду доберутся. Это разумно.

Кейтон растерянно внимал тётке, сердце его прыгало в груди, как безумное, между тем леди Джейн, всё обдумав, согласилась с убедительностью и здравомыслием доводов подруги.

— Ну, что ты стоишь, как пень? — леди Кейтон привычно по-свойски распоряжалась племянником, — перенеси саквояжи, договорись на станции о лошадях и карете леди Блэквуд, да вези нас домой.

Кейтон торопливо взялся с возницей леди Джейн за вещи, потом помчался на станцию, и, наконец, усадив женщин в экипаж, хлестнул лошадей. Он был рад, что в течение этих пяти миль может постараться чуть успокоить стук сердца, унять волнение и тревогу. Он заметил смущение Эбигейл, она явно не ожидала его увидеть, но встреча не была ей неприятна, она не отвернулась от него в гневе.

Сейчас ему предстояло провести несколько часов вместе с ней, с той единственной женщиной, что сказала ему слова любви. Эти мысли ничуть его не успокоили. Его затрясло. Чёрт, ему ведь посоветовали не быть идиотом…

Да, он дважды сглупил. Третья глупость недопустима. Но что делать? Как она относится к нему? Любит ли его по-прежнему? Что сказать? Он никогда даже мысленно не проговаривал признания в любви, убеждённый, что ему всё равно некому будет его сказать… Господи, что делать? Но той половины часа, что потребовалась, чтобы добраться до дома, ему не хватило ни для какого решения.

Милорд, выйдя встретить сестру, удивился, что она приехала с гостьями, но подивился лишь настолько, чтобы поторопиться изменить некоторые распоряжения об ужине и побеспокоиться о ночлеге гостей. Усталые путешественницы были рады устроиться в уютных креслах у камина и выпить с дороги по чашечке ароматного чая. Милорд Кейтон с интересом поглядывал на очаровательную спутницу леди Джейн и с куда меньшим интересом слушал упрёки своей сестрицы по поводу его нелепых обвинений в её адрес в письмах. Милорд извинился, заметив, что был не в себе, когда писал его. Леди Кейтон великодушно приняла извинения братца и начала рассказ о батских сплетнях. Потом, вспомнив, что хотела поведать брату нечто весьма пикантное, несколько смутилась присутствием юной особы. Это было не для её ушей.

— Энселм, я полагаю, вам, молодежи, неинтересны разговоры стариков. Пока не стемнело, покажи мисс Сомервилл имение, особенно, мою оранжерею. Надеюсь, мои кактусы не захирели? Кейтон теперь понял, что имела в виду тётка, когда рекомендовала ему не быть идиотом, но к несчастью, вынужден был признать, что большим идиотом никогда ещё себя не чувствовал. У него было всего несколько часов. Он любезно подал слегка дрожащую руку мисс Сомервилл, и они поднялись по парадной лестнице в каминный зал.

Эбигейл всё поняла еще дорогой от почтовой станции в Кейтонменор. Тетка недаром столь настойчиво расспрашивала её о мистере Кейтоне, она знала, что им предстоит встретиться. Мисс Сомервилл видела, что тот, кому влеклась её душа, изменился, и не только внешне. Видела, что он взволнован, бледен и не находит слов. Но это было куда лучше его былого отрешенного красноречия.

Эбигейл поняла, что теперь мистер Кейтон совсем не равнодушен к её присутствию.

— Вы сильно болели, мистер Кейтон?

Звуки её голоса снова сотрясли его, лишив последней смелости.

— Всё уже позади…

Повисло молчание. Кейтон понимал, что теряет свой последний шанс, и лихорадочно искал слова. Любое, приходящее в голову, казалось или смешным, или нелепым. Господи, сжалься надо мною, помоги мне…

— Ой, кто это?

На кресле сидел Трюфель. При виде хозяина он заурчал, запрыгнул на спинку кресла, задрав вверх знаком вопроса полосатый хвост. Кейтон улыбнулся и чуть расслабился.

— Его зовут Трюфель, мисс Эбигейл. Он спас мне жизнь.

Она удивлённо взглянула на него, потом на кота.

— Господи, на вас напали мыши, а он их уничтожил?

— Не совсем. Это был странный парадокс, — дыхание его стеснилось, но он, не поднимая на неё глаз, продолжил, — когда я в полной мере осознал, что вытворил в Бате, я ещё барахтался, когда я понял, что потерял вашу любовь, о которой и мечтать не смел, я ещё дышал. Я воззвал в пустоте моей к Господу — и ответом была молчание. И оно сломало меня. Негодяй, никогда никого не любивший, недостойный любви женщины и отторгнутый Богом… Я зарядил пистолет и посмотрел на закат. Он был сиреневым, как ваше платье на балу у милорда Комптона… — Она слушала его молча, сильно побледнев, — я потерял себя, я потерял любовь, я потерял Бога. Потери шли по возрастающей. — Она, с бледными губами и закрыв глаза, слушала его. — А спасло меня нечто настолько ничтожное… Я нашёл этого котёнка в водосточном желобе — и вдруг понял, что не могу застрелиться: Трюфеля некому будет кормить.

Она, все ещё бледная, вздохнула.

— Никто, взывавший к Господу в скорби и раскаянии, не оставался без ответа. Вы молились, а потом нашли котёнка?

Кейтон задумался. Он не помнил. А, ну да. На следующий день, возвращаясь из библиотеки, он отогнал собак…

— Кажется, да.

— Господь и послал вам это беззащитное существо, чтобы научить пониманию долга и любви…

Энселм почувствовал прилив решимости.

— Вы говорили, мисс Эбигейл, что полюбили меня. Моя мерзость убила вашу любовь?

— Зачем вы так говорите? Теперь я точно знаю — от сестры мистера Райса, — что вы не желали произошедшего и не повинны в нём…

Кейтон покачал головой.

— Повинен. Я спровоцировал его на мерзость. Не заговори я с ним об этом — ничего бы не было.

— Боюсь, вы и правы, и не правы. Но судить надо по умыслу, а его у вас не было…

— Вы милосердны. Но… если… если я… все ещё любим… — он судорожно вздохнул, — вы будете моей женой?

Мисс Сомервилл улыбнулась.

— Вы — любимы. Но любима ли я?

Кейтон почувствовал, что на щёки его бросилась краска. Ноги тряслись. Она… она не отказывала ему… Он рухнул на колени.

— Я докажу это не словами, Эбигейл…

Договорить он не смог — гостиной появились леди Джейн, леди Эмили и милорд Кейтон.

— О, так вы не в оранжерее?

Отец чуть было не ринулся к нему, решив, что ему дурно, но был пойман за полу сюртука сестрой. Меж тем Энселм поднялся, проклиная всё на свете.

— Нет, тётя, но ваши кактусы в прекрасном состоянии, я их вчера видел, — убито бросил он, раздосадованный тем, что гости явились столь не вовремя.

Тётке, однако, было наплевать на его чувства.

— У вас такое лицо, мисс Сомервилл, точно вы получили предложение руки и сердца… — спокойно обронила она, глядя на зардевшуюся Эбигейл.

— Получила, — не стала отрицать мисс Сомервилл.

Милорд Кейтон замер в немом изумлении, но леди Джейн отнеслась к происходящему спокойно.

— И какой ответ получил мистер Кейтон? Это и есть твой принц на белом коне?

Мисс Сомервилл и этого не отрицала. Энселм почувствовал, что и вправду может упасть. Голова кружилась, руки трепетали, его странно сотрясало и бросало то в жар, то в холод. Он не верил. Она согласилась? Она будет его женой? Она — прелестная, лучшая из лучших, свет и солнце, — она сочла его достойным?

— И когда же свадьба?

Эбигейл бросила вопросительный взгляд на жениха. Он торопливо кивнул.

— В воскресение.

— В какое воскресение? Сегодня пятница!

Кейтон снова кивнул. Ну да, послезавтра.

В ответ ему снова было заявлnbsp;

&ено, причём, по его мнению, совершенно незаслуженно, что он идиот. А платье невесты, а её подружки, а гости? Только приглашения разослать — не меньше недели уйдёт. Кейтон подумал, что для невесты именно платье является вещью сугубо излишней, без подружек он мог бы вполне и обойтись, а уж гости и вовсе непонятно зачем нужны, но на самом деле он не был идиотом и понимал, что подобные мысли вслух не высказываются.

В итоге свадьба была назначена через три недели.

Милорд Кейтон, не веря своим ушам, в ликовании взглянул на сына. Господи, он женится? Да ещё на столь прелестной девице, состоятельной и с безупречной репутацией! Слава небесам! Но как же это? Ведь никто словом не предупредил! Ну до чего приятная неожиданность! Это он твердил сестре весь вечер. Леди Кейтон не мешала ему так думать, но про себя вздохнула. Наивные всё же существа эти мужчины. Не обговори они с Джейн весь план путешествия заранее — как же, была бы тебе неожиданность, братец…

…Мистер Альберт Ренн получил письмо от мистера Кейтона и увидел, что в нём всего несколько строк — и карточка. Ренн, извинившись, просто выполнил, как он полагал, долг чести и вообще не ждал ответа. Любовь Энн, верил он, это так много, что с него хватит. Не все мечты сбываются.

Прочтя письмо, несколько минут не мог придти в себя от удивления, выронив его из рук. Юная миссис Ренн с изумлением наблюдала за ошеломленным супругом, торопливо поднявшим листок и снова прочитавшим его с выражением полнейшего недоумения. Энселм сообщал, что мистер Ренн, по его мнению, был гораздо правее в своих обвинениях, чем в извинениях. При этом добавлял, что когда-то по глупости отверг его дружбу. Теперь он сам хотел бы просить о ней. Он, как ему кажется, по милости Божьей, в последнее время перестал быть уродом.

В конце страницы мистер Кейтон неожиданно добавлял, что начало этого письма было написано им утром. Теперь же — даже отказ Ренна быть его другом ничего не изменит. Им предстоит стать братьями. Мисс Сомервилл, его кузина, оказала ему честь и согласилась быть его женой. Венчание состоится в Бате через три недели.

Он — первый в числе приглашённых.

Эпилог. Семь лет спустя

Милорд Эмброз торопливо поднялся в кабинет сына, проигнорировав раздававшийся за дверьми громкий раскатистый храп и, распахнув двери, с горечью убедился, что его не обманули. Его сын подлинно спал на диване в кабинете — в обнимку с огромным полосатым котом. На столе лежали тома Шекспира вперемежку с какими-то ветхими инкунабулами. Вторжение отца разбудило Энселма, и вот он, зевая, моргая на свет и закрываясь от солнца, мутным спросонья взглядом озирает милорда Кейтона. Надо сказать, что отношения отца и сына с появлением первого внука несколько изменились, трепетная нежность милорда была перенесена на маленького Эмброза, а когда появились ещё трое — мистеру Энселму Кейтону стало весьма сложно привлечь внимание родителя к своей особе. Тем не менее, их по-прежнему связывает сдержанная любовь отца и сына, которую милорд прячет под деланной суровостью, а Энселм — под шутливой покорностью.

— Мне нужно поговорить с вами, сэр, — без обиняков начинает граф.

— Слушаю вас, милорд, — отзывается младший Кейтон, потягиваясь и почесывая щетину на щеке и с горечью размышляя, что бритья не миновать.

— Вы поссорились с леди Кейтон?

Брови Энселма взлетают вверх.

— Вы имеете в виду ту историю, когда я сел на тётушкин кактус, и каждый из нас считал себя в убытке? Но мы не ссорились. Нет. Я просто сказал леди Эмили, что она не права. Мои страдания были как минимум равноценны страданиям кактуса, если не сказать большего… притом, виноват во всём оказался Эрнест, который поставил на зелёную скамью зелёный кактус в зелёном горшке. Я хотел отшлепать его, но сама же леди Эмили и не дала…

— Причём тут леди Эмили? — нетерпеливо перебивает отец, — я имею в виду леди Эбигейл. Вы поссорились?

Энселм ошарашено смотрит на отца и пожимает плечами.

— С чего бы мне ссориться с супругой? — отвечает он вопросом на вопрос, оглядывает себя в настольном зеркале и окончательно понимает, что бриться придётся, тем более, что после обеда ожидаются гости. — Она была целиком на моей стороне и три дня врачевала последствия моего столкновения с кактусом капустными компрессами…

— Да причём здесь этот дурацкий кактус?! Я не об этом.

— О чём же вы тогда? — недоумеваетЭнселм.

— Вы хотите, чтобы я выразился откровенно?

— Ну, разумеется, отец.

— Четвертый раз за месяц я застаю вас утром на этом диване. Ваш лакей Эмерсон на вопрос, где вас найти утром, ответил, что вы всегда спите здесь. Что это значит? Почему вы игнорируете супружеское ложе?

Слова отца не производят на сына никакого впечатления. Он снова лениво потягивается, чешет за ухом кота и звонит лакею.

— Ну, что вы, милорд… В чём вы меня обвиняете? У вас четверо внуков.

— Тогда почему вы здесь?

— Потому что моя супруга, мои же отпрыски, мой собственный лакей, горничные, и даже учитель Эмброза нагло уверяют, что я храплю по ночам, как гравийная дробилка. По их мнению, уснуть в этом доме можно, лишь когда от меня их отделяют четыре комнаты и коридор. Я устал опровергать их злобную клевету.

Входит Эмерсон с принадлежностями для бритья. Мистер Кейтон-младший озирает их неприязненным взглядом. Он ненавидит бриться. Мыльная пена раздражает его щеки. Милорд Эмброз смягчается.

— Ну, это не совсем клевета…

— И вы туда же, отец? Tu quoque, Brute…

— Я всего лишь правдив… — отзывается милорд Эмброз и покидает кабинет сына.

Оставшись в кабинете, Энселм уверяет Эмерсона, что щетина подождет ещё день, лакей, не обращая внимания на нытье господина, намыливает ему физиономию, толстый кот лениво следит за повторяющейся каждый день процедурой, а Энселм, морщась от пены, сетует, почему он не родился котом…

…За завтраком милорд Эмброз наблюдает за сыном и невесткой и окончательно успокаивается. Ничего, на его взгляд, не говорит о раздоре. Леди Эбигейл сообщает, что вечером приедут леди Эмили, леди Джейн и мистер Ренн, а вот Тираллы из-за интересного положения миссис Рейчел не приедут. Миссис Энн тоже не будет. А вот Роуэны обещали быть обязательно.

Сыновья окружают мистера Кейтона и спрашивают, помнит ли он, что обещал научить их различать следы лисицы? Энселм оглядывает своих отпрысков — старшего Эмброза, любимца деда, похожего на Эбигейл, но унаследовавшего таланты отца к пению, любимчика матери — чернявого и смуглого Сирилла, похожего на него самого как две капли воды, но наделённого талантом рисовальщика, и двоих близнецов Эрнеста и Альберта, четырехлетних препротивных проказников и чумазых шалунов, вообще, по мнению отца, ни на что не похожих, и отвечает, что этому их научит дедушка.

Милорд не возражает, ватага мальчишек покидает гостиную и на некоторое время в доме воцаряется тишина.

Сам Энселм полдня листает парламентские документы, а потом с куда большим удовольствием берётся за Филдинга. Вечером семейство пополняется гостями. Энселм тепло приветствует друга Альберта, дорогую тетушку Эмили и леди Джейн, которые тут же хватают в объятия своих крестников-близнецов и забывают обо всех остальных. Потом появляются и Роуэны — Остин и Мелани с двумя сыновьями. Некоторое время мужчины обсуждают парламентские новости, перебрасываются в карты, при этом мистер Кейтон и мистер Роуэн сочувственно слушают сетования друга Альберта на свою проблему: в семье всё ещё нет наследника, три дочери. Если и на этот раз будет дочь — он станет посмешищем в клубе. Остин уверяет его, что на этот-то раз ему должно повезти, Энселм вторит ему. Он преисполнен сопереживания, всегда готов помочь другу деньгами и советами, но тут-то чем поможешь? При этом, бросая искоса взгляд на своих отпрысков, Кейтон опускает голову, ибо не в силах сдержать самодовольную улыбку.

Леди меж тем говорят о последних модах, об изобилии фруктов этого года и об общих знакомых.

Спускается ночь. В супружеской спальне Энселм несколько раз страстно доказывает супруге, что по-прежнему влюблен в неё, как в тот день, когда подвёл к алтарю. События, предшествовавшие женитьбе мистера Кейтона, достаточно вразумили его, и сегодня Энселм дорожит своим супружеским счастьем, как сокровищем. Мужа и жену связывает чувство пламенное и сильное, ничуть не остывшее за минувшие годы. После того, как восторги пары утихают, Кейтон клянчит у супруги дочку. Эбигейл и сама мечтает о дочери, но, покоясь в объятьях супруга, пожимает плечами. Человек предполагает… Она уже хотела дочку, как Энн — сына, и что? Ещё два сорванца… И, естественно, во всем винит супруга. Энселм сонно уверяет, что он не виноват, и лениво поднимается. Он знает, сколь бесполезны все просьбы не гнать его с брачного ложа, и вот он уже уныло плетётся тёмными коридорами в свой кабинет. Женитьба благотворно сказалась на мистере Кейтоне, полностью излечив от бессонницы, но при этом бросила его в другую крайность: он спит по десять часов в сутки, да ещё вдобавок начал совершенно невозможно храпеть. В итоге было решено укладывать его на ночь в левом крыле дома, за гостиной, бальным залом и библиотекой. Так всем остальным членам семьи порой удаётся выспаться.

…В кабинете возвращения мистера Кейтона, постоянно изгоняемого из супружеской спальни, на толстом фолианте Шекспира преданно дожидается упитанный полосатый кот, в котором сегодня никто не узнал бы худого и взъерошенного котёнка Трюфеля. Он укладывается в ногах Энселма и под мерный храп мистера Кейтона засыпает, свернувшись клубком. Трюфелю храп хозяина нисколько не мешает. Quiet conscience sleeps in thunder…^[2]

Примечания

1

(обратно)

2

С чистой совестью и в грозу спится (англ.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1. «Я уже не настолько юн, чтобы знать всё на свете…»

Глава 2.  «Ухаживание за барышней на дому сохраняет все прелести любви и тонкость чувства…»

Глава 3. «Женщины считаются особами, уступающими в уме мужчинам, но ни одна из них никогда не была такой дурой, чтобы, подобно мужской половине человечества, предпочесть смазливое личико или красивую фигуру истинным достоинствам ума и души…»

Глава 4. «Требовать от красоты ещё и ума — значит притязать на совершенство, а это в наше время неразумно…»

Глава 5. «Человек услышит твои слова, только если поймёт, что ты говоришь с любовью к нему…»

Глава 6. «Это погружённость в себя? Любовь к одиночеству? Желание скрыть потаенные глубины личности? Стремление утаить нечто постыдное? Надменное желание стоять над окружающим миром? Отрешённость от суеты? Холодное себялюбие? Затаённая боль?…»

Глава 7. «… Просто в детстве я верил, что где-то и подлинно есть вход в мир магии, перекрёсток дорог, где граничат миры — дурной реальности и доброго чародейства, где можно загадать желание — и оно исполнится, где уродливый кобольд может оказаться прекрасным принцем…»

Глава 8. «У него в глазах — страдание, но там есть и душа..»

Глава 9. «Ты же сам заметил, что я склонен к одиночеству…»

Глава 10. «Эта песня о маленьком горбуне, певце и музыканте, который тщетно мечтал о любви красавицы и умер от тоски…»

Глава 11. «Кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному…»

Глава 12. «Переставьте слова — и они обретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление. Мысль меняется в зависимости от слов, которые ее выражают. А слова способны исказить любую мысль…»

Глава 13. «… Это… поверь… весьма опасное знакомство для порядочной девицы…»

Глава 14. «Джентльмен никогда не откажет женщине в праве на заблуждение, но не все леди склонны пользоваться этим правом…»

Глава 15. «Есть вещи, дорогой Клиффорд, которые не только не снились нашим мудрецам, но которые не в состоянии понять и самые обыкновенные дураки…»

Глава 16. «Но уродство, комициальная болезнь, болезни крови королевских фамилий, лунные склонности мужественностиенности и сумасшествие — это ступени вырождения, начало конца старых родов, знаки обречённости…»

Глава 17. «Уроды… они другие. Иные такие респектабельные с виду… никогда не скажешь…»

Глава 18. «Женщина может скрасить недостатки лица пудрой, недостатки фигуры — платьем, а недостатки ума — браком с умным мужчиной. Но если в мужчине нет чести — что компенсирует её отсутствие?»

Глава 19. «Это необсуждаемо, но ты мне наивным дураком в этих делах до сих пор не казался….»

Глава 20.«…Сорок раз мы говорили ей, что она доиграется, — она и слышать нас не хотела, а что она хочет услышать теперь?»

Глава 21. «… когда я поняла, что полюбила мерзавца — это… почему-то… оказалось бедой…»

Глава 22. «Спокойный вечный сон, блаженство без желаний — для всех, чей груз скорбей и бедствий неподъемен, когда земля потерь и похорон вновь алчет жертвы…»

Глава 23. «Если вы собираетесь мне сказать, что я достоин пули, вспомните, что я последний в роду. А что чести я роду не делаю — я и без вас уже понял…»

Глава 24. «Мистер Кейтон… не воспользовался моим расположением…»

Глава 25. «Где страсть, там нет места любви. Искорените прежде эти злые древа страстей — и на месте их произрастет древо, дающее плод любви. Древо же это — Он, Бог-Любовь…»

Глава 26. «Поймите же, я бессилен, милорд, он не хочет жить…»

Глава 27. «Мистер Кейтон — весьма милый молодой человек…»

Глава 28. «Это и есть твой принц на белом коне?…»

Эпилог. Семь лет спустя

*** Примечания ***