Приключения доктора [Павел Николаевич Саксонов] (fb2) читать онлайн

Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн Приключения доктора

Большое сердце

С инициированного им собрания^[1] столичных полицейских врачей доктор Михаил Георгиевич Шонин вышел в приподнятом настроении, но тут же оказался в затруднительном положении: вышел он последним, коллеги — кто по одиночке, а кто — по двое и по трое — расхватали транспорт, так что — насколько взгляд охватывал — в окрестностях ресторана мостовая опустела. То есть, разумеется, движение, как и обычно для раннего еще вечернего часа, было плотным, но вдоль тротуаров не наблюдалось ни одного лихача. А между тем, с утра гулявшая по Петербургу оттепель закончилась так же внезапно, как и началась: небо заволокло, поднялся ветер, посыпались — сначала снег, а потом и вовсе ледяная крупа, колючая, секущая, короче — отвратительная.

Следовало поднять воротник пальто — что Михаил Георгиевич и сделал — и броситься транспорту наперерез — в надежде остановить какого-нибудь доброхота, но на это второе доктор не решился: он ощущал себя подвыпившим и не мог самому себе предоставить гарантию безопасности… а ну как добрый человек не успеет вовремя осадить лошадку?

Был и другой вариант: подойти к городовому, тем более что таковой маячил на ближайшем углу. Формально городовые не находились в подчинении полицейских врачей, но всё-таки врач — классный чиновник, тогда как городовой — лишь нижний чин, и потому вполне логично было ждать от него сочувствия и помощи. Впрочем, подать любую посильную помощь городовой обязан был каждому, для того-то он и стоял на своем углу — для заблудившихся и замерзавших; для потерявшихся детей и дам, опасавшихся насилия; для отчаявшихся душ, покинувших дома и бредших к ближайшему водоему… для выпивох, наконец, заложивших совсем уж крепко за воротник и теперь выписывавших кренделя — без спешки обратно под власть своих сварливых женушек.

Но этот вариант Михаил Георгиевич отверг, как недостойный. Ему казалось, что в навалившейся на Город непогоде совсем не дело — мелкими заботами отвлекать городового с поста: мало ли кто устремлялся к нему в действительной нужде — сквозь хмарь, и ветер, и ледяное крошево? «Нет, — решил про себя Михаил Георгиевич, — отойду-ка я на другую улицу. Авось, уж там-то кто-нибудь меня подберет!»

Вот так и оказалось, что, выйдя из ресторана, доктор не сел в коляску или в сани, а, поправив шарф, подняв воротник пальто и сильнее натянув на голову мерлушковую шапку, пошел пешком: вдоль длинного дома к углу, но не к тому, у которого стоял городовой, а к другому — за которым улица выливалась на проспект.

Дойдя же до проспекта, Михаил Георгиевич сообразил две вещи. Во-первых, и здесь не так-то просто будет найти извозчика, готового совершить поездку всего-то от Большого до Среднего — прямиком по линии до дома Ямщиковой, где находились апартаменты репортера Сушкина^[2]. Ведь это значило бы или заломить неприличную плату, или оторваться от поиска более выгодного клиента, а клиенты для неустроенных по кабакам, театрам и гостиницам столичных «ванек» означали жизнь. Конка — власти грозились еще и трамвай запустить — серьезно подрывала извоз^[3]. Годовая такса^[4] не уменьшалась. Овёс не дешевел. Места стоянок — тоже. Не ослабевали и аппетиты нижних полицейских чинов, занимавшихся — это было известно каждому — откровенными вымогательствами у бедняг: за малейшее нарушение порядка извозчикам грозило лишение «бляхи», а уж придумать такое нарушение полицейскому было совсем нетрудно. Вот и метались неустроенные извозчики по Городу, стараясь находить и подбирать таких клиентов, которых было бы выгодно везти — подальше и подороже!

Во-вторых… это — вторая вещь, которую сообразил Михаил Георгиевич, выйдя на проспект… к Сушкину идти было еще рановато. То есть не идти, конечно, а ехать, а вот прогуляться можно было и не спеша. Если бы не одно «но» — мерзкая погода.

Положа руку на сердце, Михаил Георгиевич совсем не хотел отбивать сажень за саженью, согнувшись в пояснице и отворачивая лицо от лупивших в него под ветром льдинок. Пусть даже этих саженей было совсем и немного — всего-то около двух с половиной сотен, — но каждая из них никак не обещала быть не то что приятной, но хотя бы попросту сносной!

«Ах, что же делать?» — размышлял Михаил Георгиевич, оглядываясь по сторонам и прикидывая варианты. — «Вот если вернуться в «Якорь»?»

За этой мыслью — доктор даже уже повернулся спиной к проспекту — его и застало первое происшествие.

Говоря «происшествие», мы несколько лукавим или, если угодно, забегаем вперед: на сторонний взгляд приключившееся никаким происшествием не выглядело. Но для Михаила Георгиевича, который, казалось бы, за несколько лет службы полицейским врачом должен был вполне очерстветь душою, именно оно и явилось той отправною точкой, с которой доподлинно и начались его вечерние похождения. Те самые, в результате которых к Сушкину он сильно опоздал, но и этого мало — пришел не просто подвыпившим, а пьяным в дым, и не просто болтливым, а говорившим стихами. А далее — забывшим всё, ради чего он и устраивал собрание коллег, и мирно проспавшим даже начало страшного пожара в сушкинских апартаментах^[5]!

Очерствей Михаил Георгиевич душою — хотя бы подобно многим из своих коллег, — и уж конечно бы он, отворачиваясь от ветра и пряча от него лицо, и краешком глаза не заметил крохотную тень, мелькнувшую от тусклого газового фонаря к едва подсвеченному проему арки. Но Михаил Георгиевич заметил, и сердце у него кольнуло:

«Бедняга!» — подумал он и, позабыв о собственном затруднительном положении, устремился к арке.

«Ну-ка, ну-ка, ну-ка…» — забормотал Михаил Георгиевич, входя в проём. — «Тьфу! Да как же это делается?.. Тю-тю-тю… не то?.. Ах, Господи! Ну, выходи!»

Послышался слабый писк. Михаил Георгиевич присел на корточки, и в следующий миг у него на руках оказался щенок — совсем крошка, едва, похоже, раскрывший глаза. Щенок ткнулся в перчатку сопливым носом, затрясся и тут же затих. Михаил Георгиевич осторожно сунул его за отворот пальто и поднялся:

«Пойдем, пойдем — молочка найдем… здесь у меня тепло: не переживай, малютка — прорвемся!»

Два слова о собаках

Для такого большого города, каким являлся Петербург и в начале двадцатого века, животные — вообще все: домашние и бездомные, птицы, лошади, собаки… — представляли серьезную проблему, хлопотную, требовавшую надлежащего контроля и выливавшуюся во множество последовательных и не очень решений.

Прежде всего, разумеется, созданным оказался ветеринарно-санитарный надзор — как часть городской санитарной комиссии. Но, насколько бы невероятным это ни выглядело, принципиальное решение о его создании было принято только в декабре 1901 года, а соответствующие инструкции и разрешительные документы, определившие как круг деятельности надзора, так и утвердившие его штат, «поспели» не ранее лета нового — 1902 — года, то есть ко времени более позднему, чем описываемые нами события.

Ранней же весною — в первых числах марта — ветеринарно-санитарный надзор если и существовал, то разве что в проекте. На практике это выливалось в то, что на господина Самборского^[6] и семерых его подчиненных по-прежнему приходилась немыслимая нагрузка: одних только лошадей в Петербурге насчитывалось до пятидесяти тысяч голов, причем любая из этих голов в любой момент могла заразиться сапом^[7]!

Проблема сапа вообще стояла в Петербурге остро и сильно тревожила Градоначальника — генерал-лейтенанта Николая Васильевича Клейгельса. Николай Васильевич ввел еженедельную отчетность, составил на ее основе неутешительную картину, вышел — и не раз! — на городскую Управу с предложением по реализации целого ряда мер, но… всё без толку. Или, если говорить иначе, с толком совсем небольшим, так как и принимавшиеся по его предложениям меры оказывались, что называется, мертвому припаркой. Собственно, ничего удивительного в этом и не было: столица с ее семью ветеринарно-полицейскими округами по одному ветеринарному врачу в каждом оказалась беззащитной перед проблемами, корень которых как раз и лежал в немыслимо малом штате ветеринарных врачей на двухмиллионный город.

Чтобы читатель смог оценить масштаб забот, выпадавших на долю всего семи человек, позволим себе немного статистики.

В 1901 году, то есть в последний год своего «самостоятельного» существования, семь полицейский ветеринарных врачей Петербурга: освидетельствовали более тридцати шести тысяч лошадей, занятых в частном извозе; освидетельствовали около пяти с половиною тысяч лошадей, принадлежавших столичным обывателям; освидетельствовали без малого четыре тысячи лошадей из конно-железных дорог и прочих общественных «транспортных компаний»; освидетельствовали — по заявлениям общества покровительства животным — более полутора тысяч лошадей, жестокое обращение с которыми привело к их травмированию и причинению им увечий — к хромоте, ранам, ссадинам, а также к общему изнурению, работать при котором невозможно; осмотрели тысячу семьсот трупов лошадей, павших во дворах и на улицах Города; выдали заключения по осмотру двух тысяч двухсот семидесяти девяти столичных конюшен; освидетельствовали девятьсот шестьдесят девять коров на городских молочных фермах; провели сто сорок осмотров коровников и загонов для содержания крупного рогатого скота; осмотрели все столичные заведения для откорма свиней и свиные заводы — цифра, истинному анализу не поддающаяся; освидетельствовали тридцать собак, покусавших почтенную публику — на предмет выявления бешенства; провели несколько вскрытий трупов домашних животных, в отношении смерти которых было заподозрено отравление; двенадцать раз — по решению суда — осматривали животных, хозяева которых или сторонние лица издевались над ними, по злому умыслу причиняя им жестокие страдания; двадцать два раза — в качестве экспертов — участвовали в судебных заседаниях по делам, так или иначе касавшимся животных; пять раз входили в состав комиссий, снаряженных для осмотра мясных продуктов, попавших на рынки Города в результате тайного убоя; восемнадцать раз участвовали в надзоре за промышленными партиями животных продуктов, как ввозившихся в Петербург, так и вывозившихся из него — в провинции и заграницу; двести шестьдесят раз давали свое заключение по актам выбраковки туш, а также их частей, признанных негодными на городских скотобойнях; освидетельствовали более шестидесяти двух тысяч лошадей, выставленных в 1901 году на продажу на Конной площади.

Эти сухие цифры не просто впечатляют. Они — вопиют. Простой арифметический подсчет показывает, что на каждого из семерых ветеринарных врачей пришлось такое количество работы, исполнить какое столь малыми силами невозможно. Или, во всяком случае, исполнить надлежащим образом.

Разумеется, мы не хотим сказать, что полицейские ветеринарные врачи Петербурга работали плохо, не говоря уже о том, чтобы — спустя рукава. Ничего подобного! Напротив, мы — со всем почтением — отдаем этим людям заслуженное ими уважение. Но даже при этом мы не можем не сказать, что — разрываясь на части, хватаясь то за одну заботу, то за другую, имея как круг своих обязанностей непосильное бремя — нельзя, даже работая с полной отдачей, на износ, уследить за всем и не допустить роковых оплошностей или недосмотра.

В 1901 году ветеринарными врачами были выявлены: двести сорок одна заболевшая сапом лошадь у частных владельцев и семьсот двадцать лошадей из числа приведенных на продажу. Количество — никак не соответствовавшее реальной картине заболеваемости, так как сап буквально бродил по Городу, ежедневно и ежечасно угрожая здоровым животным и людям.

С людьми так и вовсе вышла не слишком забавная история.

Вообще — говоря строго и без шуток — сап чрезвычайно редко передается людям. Чтобы заболеть, нужно войти в прямой контакт со слизистыми выделениями больного животного, что в «обычных» условиях весьма затруднительно. И тем не менее, многолетние статистические наблюдения показывали: ежегодно — и в среднем, разумеется — в Петербурге заболевали пять человек. Объяснялось такое обстоятельство чрезвычайно просто: лошади, уже нехорошо себя ощущавшие и поэтому нервные, кусали своих владельцев или даже случайных прохожих. Укус — вполне вероятный способ контакта со слизистыми: со всеми неприятными вытекающими. Но пять заболевших человек на двухмиллионный город — капля в море: совершенно неразличимая и потому не волнующая. Пятерых ежегодных статистических бедолаг замечали полицейские отчеты, но обыватели — нет. И потому-то вот и приключился настоящий скандал: как раз в последнем до создания городского ветеринарно-санитарного надзора году.

1901 год по всем показателям выдался исключительно несчастливым для Градоначальства. На треть увеличилось количество пожаров. Возросло количество правонарушений. Больше чем обычно было зарегистрировано тяжких преступлений — убийств, грабежей, причинений серьезных телесных повреждений, — тогда как процент раскрытых из них, напротив, снизился. Осложнилась эпидемиологическая обстановка. Возникли проблемы с закрытыми для захоронений городскими кладбищами. Впервые за много лет появилась путаница с умершими, а рожденных оказалось если и не рекордно мало, то — совсем ничего. Естественный прирост населения замедлился, а наплыв иногородних — в принципе, всегда — основной источник прироста — стал угрожающим для благополучия уже укоренившихся в Городе людей: возросла нагрузка на рабочий сектор, усилившаяся конкуренция за рабочие места привела к неизбежным волнениям и всплескам активного недовольства^[8]. Помимо этого — хотя и от этого только голова могла пойти кругом у кого угодно — Градоначальство по целому ряду вопросов вошло в прямую конфронтацию с городскою Управой: тут были и бюджетные разногласия, и некоторые из выводов организованных Управой комиссий, и собственно деятельность не слишком компетентного городского главы — Павла Ивановича Лелянова. И хотя обоих — что Градоначальника Клейгельса, что Главу Управы Лелянова — поддерживал лично император Николай, крепкого согласия между ними не было. Добавьте к этому покушение на министра просвещения Боголепова^[9], уже назревавший коррупционный скандал^[10], срыв целого ряда военных заказов, а также — публичность всего этого вследствие постоянного освещения в прессе, каким-то чудом прорывавшей заслон цензуры; добавьте и станет ясно: публика была подготовлена к взрыву.

Первопричиной для взрыва стала небольшая заметка во второстепенной газете: ее автор утверждал, что в столице началась эпидемия сапа. И не среди животных, чего еще можно было бы ожидать, а среди людей!

Автор, не вдаваясь ни в какие совершенно подробности, написал просто и без обиняков: ветеринарной инспекцией Петербурга зарегистрирован семнадцатый случай заболевания, что действительно намного превосходило среднестатистический уровень. Но скорее всего, эту заметку никто бы и не заметил, если бы один из чиновников Градоначальства — по случаю подписчик упомянутой газеты — не имел достаточной глупости рассказать о ней редактору Ведомостей^[11]. А дальше — пошло-поехало!

В очередном номере Ведомостей появилось опровержение: мол, размещенная там-то и там-то информация действительности не соответствует, и потому мы просим панике не поддаваться. Читатель понимает: трудно найти более поджигательную именно к панике формулировку в официальном полицейском издании, нежели эта! Город моментально вспыхнул.

За несколько часов из конца в конец столицы распространились самые невероятные слухи. Находились даже такие, кто без тени сомнения на серьезных лицах утверждали, будто собственными глазами видели сновавшие по городу инфекционные кареты, в которые насильно усаживали заподозренных в болезни людей. Мол, и до нас сейчас доберутся: уж если и не прямо сейчас, то к обеду — точно!

Видеть на улицах инфекционные кареты и вправду было можно, но, разумеется, к перевозке заболевших сапом они не имели никакого отношения: в этих каретах — ровно как обычно — из дома в клинику или из одного стационара в другой перемещали опасных: дифтеритных, тифозных, заразившихся оспой или подхвативших корь и скарлатину. Как-никак, но за год таких опасных набралось без малого тридцать тысяч человек: чему же удивляться, что специально оборудованные кареты находились на виду?

Однако сам этот факт — возможность собственными глазами увидеть санитарный транспорт — играл на руку зловредным распространителям не менее зловредных слухов. Этот факт придавал весомость бескостным языкам и той ахинее, которую они мололи.

Уже к утру следующего дня ситуация накалилась настолько, что Николай Васильевич был вынужден собрать экстренное совещание. В какой-то страшный момент присутствовавшим на нем чиновникам даже показалось, что и сам Градоначальник вполне отдался паническим слухам — настолько мрачным он был и нерешительным. К счастью, тут же выяснилось, что — мрачность, причина которой понятна, оставим в стороне — нерешительность Николая Васильевича проистекала из осознания собственной беспомощности перед захватившей столицу паникой. Николай Васильевич понятия не имел, как можно выправить ситуацию и объяснить вконец обезумевшим людям, что никакой опасности для них не существует!

Все предложенные средства были одно другого хуже. И все они, понятное дело, были отвергнуты. Отвергнуто было — как нечто совсем уж вопиющее — и обращение к губернскому начальству с просьбой ввести в столицу войска: мало того, что за такое решение, будь оно выполнено, по головам не погладили бы решительно никого, так еще оно как раз и могло бы поставить окончательный крест на возможности мирно решить проблему. Время было уж очень неспокойным с политической точки зрения, да и сам Петербург — даже если забыть о разного рода политических поджигателях — не понял бы и не простил своему Градоначальнику такого решения. Однажды Город уже подвергся вторжению армии^[12]; воспоминания об этом были вполне еще живы; одному Богу было ведомо, к чему могло привести повторение событий!

Николай Васильевич был вынужден признать: куда ни кинь, а всюду получался клин. Вот так и вышло, что проблему, начавшуюся с ничтожной газетной публикации, оставалось решать точно так же — настойчивыми газетными же опровержениями.

Чиновники Градоначальства — начиная с самого Николая Васильевича — засучили рукава, подняли всю возможную статистику… именно тогда она и была во всей своей масштабности опубликована впервые… заручились консультациями ведущих специалистов — их тоже привлекли для полемики — и начали методично — статьей за статьей — «обстреливать» как тех, кто по-прежнему распространял слухи об эпидемии, так и самих горожан, в эти слухи поверивших.

Время шло — проходили дни — и… этот, наиболее мирный, способ начал потихоньку приносить результаты. Вместо ораторов, несших прямо на улицах самую возмутительную ахинею, начали попадаться трезвые люди — с листками Ведомостей в руках, — а однажды такой трезвый человек набил физиономию «слухачу»: прилюдно, при стечении публики, каковая публика неожиданно разразилась аплодисментами! С этой минуты стало понятно, что Градоначальство из нелепой войны вышло победителем.

Тем не менее, как говорится, «осадочек остался». И, чтобы показать горожанам, что выводы сделаны, Николай Васильевич развил бурную деятельность — немножко другого характера.

Во-первых, несмотря на неполную согласованность этого действия с городскою Управой, с улиц — все до единой! — убрали общие водопойни: колоды с водой, предназначенные, в первую очередь, для лошадей. Из этих колод любой желавший мог напоить свое животное, причем за раз одновременно пить могли и две и более лошадей. Понятно, что такое положение не только никак не соответствовало санитарным нормам, но и ровно наоборот — способствовало распространению заразных — среди животных — заболеваний.

Во-вторых, Николай Васильевич распорядился убрать и общие кормушки, причем независимо от того, где такие кормушки располагались — на улицах, как общедоступные, или по конюшням и дворам: как предназначенные для кормления только собственных лошадей. Вместо них предписано было использовать индивидуальные торбы: ровно так же, как и в случае с водой — по ведру на лошадь вместо общей поилки.

Эта — вторая — мера вызвала определенное недовольство владельцев лошадей: в первую, разумеется, очередь тех из них, кто лошадь содержал не одну и не для собственного удовольствия. Особенное недовольство выразили те, кто занимался извозом, отдавая лошадей в наем либо используя наемных кучеров. У таких людей животных могли быть десятки, что неминуемо означало расходы на переустройство их быта. Но в целом мера была признана правильной и обществом поддержана: недовольным извозчикам пришлось замолчать.

Для нашего же рассказа куда важнее третье следствие: в немалой степени именно им объясняется поступок доктора Шонина, подобравшего с мостовой щенка. Этим следствием было требование Николая Васильевича вообще ужесточить контроль за животными, так ли, иначе, но находившимися в Городе.

В первую голову, распоряжение относилось до животных бездомных, а среди городских бездомных животных всегда, во все времена преобладали собаки. Раньше — на фоне случавшихся покусов прохожих — уже выходили не очень благоприятные для собак постановления. Но теперь их положение стало совсем скверным. Прежде всего, дворникам вменили в обязанность не давать таким собакам приюта: дворники должны были гнать их, несмотря ни на что — ни на жалость, ни на свирепые внешние обстоятельства, такие, как, скажем, лютый мороз или явный голод. Прикармливать бродячих собак запрещалось категорически! Далее — исчезновение с улиц доступных источников воды поставило привыкших к ним бродячих собак в очень тяжелое положение. Это всего лишь считается так, что собака всегда и пропитание найдет, и с водой проблем не знает. В действительности же всё обстоит совсем иначе: собаки — существа не только инстинктов, но и укоренившихся привычек, и если какой-то пёс привык ходить к располагавшейся неподалеку от места его обитания поилке, то исчезновение этой поилки на какое-то время делает его совершенно беспомощным. А если еще и проблема с дождями — то есть с лужами — или со снегом, который, на худой конец, можно полизать, ситуация и вовсе становится почти безвыходной. Наконец, вода воде — рознь, а качество той, что можно было добыть из луж или просто из снега, оставляло желать много лучшего. Ведь собаки так же склонны к тяжелым заболеванием, как и люди, и так же, как для людей, хорошая вода для собак — основа здоровья.

Раньше дворники проявляли определенное сострадание. Не все, конечно, но многие. Теперь же, вынужденные строго исполнять поступившие распоряжения, они превратились в безжалостных монстров.

Собак изгоняли отовсюду, а участь таких бедняг неизменно оказывалась одинаковой — в утилизационной камере. И если у собаки, попавшей под отлов с ошейником на шее, еще оставались какие-то шансы вернуться к владельцу или хотя бы обрести нового, то у лишенных отличительной черты еще вчера домашнего существования шансов не было никаких. Тех, что с ошейниками, на несколько дней помещали в специальный приют, и Градоначальство — все-таки Николай Васильевич извергом не был — за собственный счет печатало объявления. Но тех, которые ошейников не имели, сразу отправляли на убой.

При таком положении вещей под особенно страшный удар попали суки и приплод. Беременные или только что разродившиеся суки оказывались совершенно беспомощными перед гонителями. О народившихся же щенках и вовсе говорить не приходится: если не случалось чего-то уж очень для них благоприятного, их век был даже не краток: он был стремителен, как роковое мгновение!

Щенку, подобранному Михаилом Георгиевичем, повезло необыкновенно.

Во-первых, рожденный на излете зимы, в грязную, оттепельную погоду, он был обречен и сам по себе: сырость и холод без материнского ухода прикончили бы его неминуемо.

Во-вторых, он — непостижимо, как — сумел избегнуть участи, очевидно, свирепой и в отношении его братьев и сестер, и в отношении их общей матери.

В-третьих, он оказался ровнёхонько там, где ему и нужно было оказаться для того, чтобы избегнуть смерти: перед взглядом доброго человека.

По линии

Михаил Георгиевич — человек вообще-то еще молодой — вот уже несколько лет работал полицейским врачом и за эти годы насмотрелся всякого. На его счету были сотни освидетельствований — одно другого неприятнее, — множество вскрытий такого характера, что, скажи о них ему кто-то в бытность его студентом, его бы, несомненно, стошнило: даже у студентов-медиков желудок отнюдь не настолько лужен, как это почему-то принято думать. На счету Михаила Георгиевича было немало заключений по таким мертвецам, один вид которых мог довести до обморока. Вот и теперь в прозекторской полицейского дома Васильевской части лежал один из подобных: гимназиста, задушенного в пожаре, а затем буквально изрезанного на части^[13]. С этим трупом Михаил Георгиевич проработал всю предыдущую ночь, а затем еще и стал свидетелем самоубийства: едва ли не на его глазах — уже в кабинете участкового пристава — родной брат гимназиста перерезал себе горло!

Для суток и этого было чересчур, но отдыхать Михаилу Георгиевичу было некогда. Тем не менее, усталость давала о себе знать: сердце стучало не так горячо, в обычно живых глазах появилась отстраненность — та самая, за какою, как за пеленой, скрывается навязчивый мир, оставляя в покое разум и душу. Кроме того — об этом мы уже говорили — Михаила Георгиевича беспокоила погода: в лицо ему дул обрушившийся на Город штормовой ветер, а с ним лицо секли мелкие льдинки, сыпавшиеся с безобразного неба. Стремительно темнело, электрических фонарей на линиях — между проспектами — не было, а газовые — совсем уж слабенькие по причине никудышного качества подававшегося в них топлива — едва-едва освещали что-то вокруг непосредственно себя, оставляя основное пространство в гнетущей темноте. Михаил Георгиевич подумывал о возвращении в ресторан, где только что по неотложному делу встречался со своими коллегами, но жизнь сложилась иначе: на руках у него оказался беспомощный щенок.

Удивительно, но практика Михаила Георгиевича ничуть не притупила его природной доброты, и даже усталость последних суток не смогла так заволочь мир пеленой, чтобы укрыть от взгляда несчастное существо — крохотную песчинку, даже более мелкую и менее заметную, чем пригоршня взвивавшегося у водостоков и слетавшего на землю снега.

Михаил Георгиевич осторожно сунул щенка за отворот пальто и задумался.

Как полицейский чиновник, он превосходно знал, какая участь могла ожидать собачку, не подбери он ее с панели, но как человек занятой — занятой чрезвычайно — своим добрым поступком он только что поставил себя в на редкость сложное положение. А ведь он был не только занят, что называется, с утра до ночи и уже потому никак не мог взять на себя ответственность за содержание домашнего животного, но еще и был холостяком и к тому же — совсем небогатым. Говоря проще, у него не было никого — ни по близости, ни за деньги, — кому он мог бы передоверить оказавшееся за отворотом его пальто существо.

«Ну и дела!» — подумал Михаил Георгиевич, осторожно поправляя пальто: так, чтобы щенок ощущал себя уютно. — «Что же делать?»

Можно было поискать среди друзей, но ни при первом размышлении, ни при более тщательном на ум Михаилу Георгиевичу не пришел никто, кому можно было бы довериться с такой проблемой. И дело было вовсе не в том, что друзья у Михаила Георгиевича отличались какой-то особенной бессердечностью — штука, кстати, обыденная, — а в том, что и друзья у Михаила Георгиевича были такими же, как и он сам, молодыми и еще не вполне устроенными холостяками, для которых загруженность работой оказывалась определяющим жизненным фактором.

И тогда Михаил Георгиевич переменил решение вернуться в ресторан и снова подумал о Сушкине. Идти к нему по-прежнему было рано, но репортер — человек хотя и взбалмошный, однако, как это доктору было доподлинно известно, примечательный не только своими статьями, но и редкой отзывчивостью, — репортер, повторим, мог подать какую-то помощь… совет, на худой конец, или даже более чем совет: уж чего-чего, а знакомств у Сушкина хватало!

Но прежде всего — непонятно почему, но Михаил Георгиевич почему-то подумал именно так — следовало придать «находке» «товарный вид». Скорее всего, эта странная мысль пришла ему в голову от крайней неопытности в делах благотворительности: известно, что скромный достаток рождает немало причуд, когда веления сердца принимают самые неожиданные формы. Возможно, «товарный вид» означал для Михаила Георгиевича упрощение устройства судьбы оказавшегося у него на руках малыша!

Как бы там ни было, но, в известной нерешительности потоптавшись у подворотни, Михаил Георгиевич вдруг зашагал быстро и, несмотря на шторм, поразительно прямо: выпрямившись во весь рост и открытым лицом встречая порывы и льдинки.

Шел доктор прямиком к дому Ямщиковой, где находились апартаменты репортера. Но путь его лежал пока что не в них, а на молочную ферму, помещавшуюся там же — во флигеле со двора. О существовании этой фермы знали все обитатели Васильевской части: уж очень хорошего качества был отпускавшийся с фермы товар, а цену за него просили божескую^[14].

«Удачно получается», — думал доктор, вышагивая по скудно освещенной линии. — «Всё под боком».

Четверть часа пешего хода оказались нелегкими. Не только потому, что доктор совсем продрог и начал потихоньку стучать зубами, но и потому, что отогревшийся у него за пазухой щенок, вот только что сидевший смирно и тихо, пришел в движение. Он начал ворочаться и попискивать, то и дело норовя высунуться наружу. Его явно беспокоили голод и недоумение: где он и что с ним происходит.

«Ну-ну-ну…» — приговаривал Михаил Георгиевич, заставляя щенка угомониться. — «Сейчас-сейчас-сейчас… будет молочко, будет ванночка…»

Щенок затихал, как будто понимая сказанное, но затем снова принимался за свои выходки: иначе, как хулиганскими, Михаил Георгиевич их уже и назвать не мог!

«Да постой-ка! — вдруг осенило его — доктора, разумеется. — А звать-то тебя как? То есть, понятно, что никак, но не можешь же ты без имени…»

Михаил Георгиевич остановился, в очередной раз поправил пальто, но на этот раз не стал запихивать щенка поглубже. Наоборот: он с любопытством воззрился на его крохотный нос и еще младенческие — голубые — глаза, смотревшие на него с поволокой и просьбой.

«Э… гм… а ты вообще-то — кто? Мальчик или девочка?»

Михаил Георгиевич быстро огляделся вокруг: не смотрят ли прохожие на его странные манипуляции и не прислушиваются ли к его бессвязному бормотанию. Прохожим было всё равно: люди, одолеваемые нестерпимым ветром — линия под его напором с северо-северо-запада превратилась в настоящую вытяжную трубу, — торопились по собственным делам, а дела до вставшего у фонаря человека им точно не было никакого. Во всяком случае, не теперь, когда хотелось поскорее добраться до места и оказаться в укрытии и в тепле.

Доктор быстро вытащил щенка из-под пальто и присмотрелся к нему внимательней. Щенок, не ожидавший такого стремительного поворота событий — снова и резко оказаться на неприютной улице — в горестном изумлении съежился, но потом, когда Михаил Георгиевич сунул его обратно за пазуху, расслабился: заелозил лапками, взбивая теплый шерстяной шарф и устраиваясь в нем, как под боком у матери.

«Мальчик!» — почему-то не без удовольствия констатировал доктор. — «Какое же имя тебе дать? Сам-то что скажешь?»

Щенок, естественно, не сказал ничего.

«Молчишь? Ну, тогда и впредь не серчай… будешь у нас…»

Доктор запнулся, внезапно сообразив, что, использовав такой оборот — «у нас», — привязал себя к щенку крепче, чем собирался. Впрочем — и это доктор тоже внезапно сообразил, — и сам по себе выбор имени — само уже то, что он, Михаил Георгиевич, озаботился такой проблемой, указывало явно: за просто так — невесть куда и невесть в чьи руки — он от щенка уже не откажется!

Эти соображения озадачили Михаила Георгиевича, да настолько, что он на какое-то мгновение растерялся. Щенок, между тем, уже вполне пристроился в складках шарфа и, кажется, уснул.

«Ладно, соня… — решился доктор. — Будешь у нас… Линеаром!»

Странное имя, как-то вот так — вдруг — пришедшее ему на ум, и самому Михаилу Георгиевичу показалось… как бы это сказать? — вызывающим. Настолько, что он, как будто оправдываясь и перед щенком, и перед самим собой, счел нужным пояснить:

«Раз уж нашелся на линии, значит — линейный. Но «линейный» — это совсем уж не имя, а просто черт знает что… линейный корабль — понятно. Линейный контроль — вполне. Даже линейный алгоритм не вызывает отторжения. Но линейный пёс! Нет, извините: это уже чересчур. А всё-таки линия! Значит — Линеар. Звучно. Загадочно. Красиво. С таким-то именем все девки будут твои!»

Михаил Георгиевич ухмыльнулся, еще раз огляделся по сторонам и продолжил путь.

Впереди уже светился проспект — электрический, а не газовый, и потому казавшийся с линии невероятно ярким и буйным: из зарева света в размытую границу тьмы, беснуясь у крыш и заворачиваясь клубами, летели снег и крошево — редкая, причудливая смесь неустоявшейся погоды… не то мороз, не то и оттепель; не то зима, не то весна…

Зрелище было красивым, но грозным.

Михаил Георгиевич предпочел отвести глаза.

Узкий вход

Рядом с другими дом Ямщиковой выделялся фундаментальностью и респектабельностью своих фасадов: и того, что выходил на линию и не был парадным, и того, что выходил на проспект и парадным уж точно был. И всё же это был самый обычный доходный дом, то есть такой, каких в Петербурге — тьма тьмущая, и такой, какие все свои наиболее интересные тайны скрывали в глубине: с дворов, во флигелях, нередко уродливых настолько, что это казалось просто невероятным.

Дом Ямщиковой поражал не только фундаментальностью фасадов, придававших ему на удивление барственный вид на фоне более скромных соседей, но и своими размерами. По существу, этот дом занимал не один, а сразу несколько участков, каким-то чудом перешедших в руки одного застройщика. Но если по фасадам с линии и проспекта это еще и не было настолько очевидно, то со двора — а точнее, с множества объединенных запутанными переходами дворов — это становилось совершенно ясно.

Когда-то на месте дома стояли пять или шесть других домов — каждый со своим собственным двором и своими собственными флигелями. Когда же участки оказались в одном владении, дома были снесены. Застройщик объединил участки, но сложную сеть дворов трогать не стал: все они в итоге оказались буквально заполонены множеством пристроек, каких-то бараков — иначе эти вытянутые одноэтажные строения и не назвать, — многоэтажных флигелей с очевидно крошечными комнатушками и низкими потолками: если с фасадов дом Ямщиковой был пятиэтажным, считая за отдельный и цокольный, отданный под торговлю, этаж, то флигеля — а ни с проспекта, ни с линии их видно не было — имели по семь, а то и по восемь этажей, каждый из которых насквозь прорезывался длиннющим коридором.

Трудно сказать, какая часть владения приносила больше дохода: «лицевая» — с магазинами и недешевыми «барскими» апартаментами — или «дворовая», с муравейником различных служб и запахом бедноты. Но не этот — сам по себе вполне интересный — вопрос волновал Михаила Георгиевича, когда он, наконец, подошел к известнейшему дому линии. Михаил Георгиевич думал о другом.

Прежде всего — скорее, правда, невольно — он краешком глаза отметил, что окна сушкинской квартиры сияли в полную мощь: репортер явно был дома и ожидал наплыва гостей^[15]. Подметил он и то, что витрина сливочной лавки тоже светилась: вечер был еще ранним — наверняка торговля еще продолжалась.

Как мы уже говорили, целью Михаила Георгиевича была молочная ферма, находившаяся во дворе. Но и сливочную лавку — торговавшую, кстати, продукцией с этой же фермы, но только с известной наценкой — он игнорировать не мог: мало ли как могло повернуться дело? Всё-таки ферма — такое предприятие, где существует особый режим: коров не заставишь давать молоко под вечер, если они привыкли давать его по утрам. Что же до готовой продукции, то она, конечно, еще могла сохраняться, но шансов на это было не так уж и много: окрестный люд — и прежде всего беднота самих флигелей огромного дома — охотно скупал без торговых наценок всё, что ферма могла произвести. Поэтому, с удовлетворением отметив, что витрина сливочной лавки была освещена, Михаил Георгиевич толкнулся в дверь и вошел внутрь.

Лавка не была особенно большой: собственно, по-настоящему больших магазинов в цокольном этаже дома Ямщиковой и не было — владельцы брали не размерами отданных в аренду помещений, а их количеством. Но, несмотря на некоторую стесненность, лавка выглядела зажиточно, даже богато. А уж витавший в ней аромат свежайшей молочной продукции — и сливок самих по себе, и густого, отменного молока, и крепко сбитого масла — этот аромат и вовсе наводил на мысль о благодушном достатке. Как раз о таком, какой и имеют в виду, говоря: как сыр в масле!

Первому — отменному — впечатлению вполне себе соответствовала и обслуга. Возможно, в ней тоже был некоторый недостаток — как и в размерах помещения, — но зато выглядела она чисто и сыто, а сытость в сливочной лавке как раз и есть то самое, чего ожидает придирчивый к стереотипам посетитель.

Обслуги было два человека. Один — уже в возрасте. Второй — еще юноша. По старшему трудно было сказать, откуда он и чем занимался в молодости. С годами он раздобрел, расплылся, потерял форму, но быть таким всегда он, разумеется, не мог. Когда-то он мог и в армии отслужить, и по бедным лавкам помыкаться, и всякого, как говорится, хлебнуть. Его трудовую биографию — тот самый факт, что этот человек отнюдь не с детства был настолько же сытым и чистым — выдавали руки: с теперь уже ухоженными, но по-прежнему грубыми пальцами. Такие пальцы бывают только у тех, кто много занимался физической работой.

Юноша был тонок и — на взгляд незамутненный — жеманен. В отличие от своего старшего товарища, вот он-то отродясь ничем тяжелым не занимался, прожив свои недолгие пока еще годы в сравнительном достатке. По виду он больше походил на оторвавшегося от корней купеческого сынка, поставленного спохватившимся папашей за прилавок. Но дело своё молодой человек знал — что было, то было.

Войдя, Михаил Георгиевич — одною рукой он так придерживал пальто, чтобы Линеар не ухнул куда-нибудь вниз — отряхнулся. Этот жест был инстинктивным и для сливочной лавки нечистым. Но возражений не последовало. Наоборот: старший расплылся в медовой улыбке, младший — поспешил достать из-за угла намотанную на палку тряпку и, тоже благодушно улыбаясь, протереть за Михаилом Георгиевичем пол.

— Добро, добро, добро пожаловать, милостивый государь! — тонковато, но приятно заговорил старший.

— Прошу вас, проходите, — вежливо подхватил младший.

— Чего изволите? Одна беда… — старший сокрушенно развел руками. — Сливок сегодня более нет: припозднились вы, милостивый государь!

— Мне… — начал было Михаил Георгиевич, но сам себя оборвал.

Линеар, очевидно, голодавший уже немало, проснулся от бившего ему в нос великолепного запаха, обещавшего немедленный пир, и беспокойно заворочался, норовя выползи из-за отворота пальто. Он даже засопел, да так громко, что не услышать этот звук было никак невозможно!

— Ой! — воскликнул младший.

Старший нахмурился:

— Что такое?

Михаил Георгиевич ощутимо смутился:

— Это… это — так… ничего… мне бы молочка и… блюдце!

— Блюдце! — ахнул младший.

— Блюдце! — как эхо, отозвался старший.

— Да, блюдце… видите ли… — и снова Михаил Георгиевич был вынужден себя оборвать.

Линеар, не дожидаясь приглашения, всё-таки выполз наружу и начал нецепкими еще коготками съезжать по пальто. Он сопел, кряхтел и всем своим выказывал нетерпение.

— Что! — вскричал старший.

Михаил Георгиевич подхватил Линеара и осторожно поставил его на прилавок — на ту его часть, которая была нарочно устлана коричневой оберточной бумагой. На этой части прилавка проволокой нарезали масло и тут же упаковывали куски.

— Вы с ума сошли! — немедленно взвился старший и бросился вперед.

— Сейчас же уберите! — согласился младший.

— Это… это… — старший начал даже захлебываться от возмущения. — Несанитарно! Негигиенично! Здесь люди покупают, а не звери жрут!

— Да! Да! Да! — вторил младший, приближаясь к прилавку с палкой наперевес.

Михаил Георгиевич смотрел на обоих изумленно.

— Господа! — попытался он воззвать к их разумам, если уж не к сердцам. — Да что же вы? Я заплачу!

— Уходите! Немедленно уходите! — кричал, тем не менее, старший.

— И мерзость эту с собой прихватите!

Младший взял палку наперевес и одним ее концом попытался ткнуть в ничего не понимавшего Линеара. Михаил Георгиевич одною рукой быстро прикрыл щенка, а другою перехватил направленную на прилавок палку. Хватка его — хватка врача, привыкшего твердо удерживать скальпель — оказалась настолько сильной, что младший, внезапно потеряв равновесие, вскрикнул, выпустил палку и едва не грохнулся на пол: от падения его удержал только сдвинувшийся с места и проскрежетавший по полу прилавок.

— Да что же это делается такое, а? — заорал в полный голос старший и вдруг, как будто опомнившись от чего-то, бросился к входной двери, распахнул ее, выхватил из белоснежного фартука свисток и дунул в него что есть силы.

И лавку, и улицу наполнила оглушительная трель.

Михаил Георгиевич подхватил сопротивлявшегося — где же еда? — Линеара и шагнул вперед: к двери. Старший попятился.

— А вот полиция сейчас явится… — зашипел он, нопятиться не перестал.

Для двоих дверь оказалась слишком уж узкой. Мелкими шажками пятившийся, но по-прежнему занимавший в ней место продавец не давал Михаилу Георгиевичу хода: возможно, он и в самом деле хотел, чтобы лично ему неприятного посетителя задержал подоспевший на зов городовой.

— Па-п-ра-шу! — потребовал Михаил Георгиевич.

И в этот момент городовой действительно явился. Вот только, едва продавец подвинулся, он вдруг сощурился — из лавки ярко светило, — а затем и вовсе отдал честь. Старший в недоумении обернулся на своего «врага».

Михаил Георгиевич кивнул узнавшему его городовому и вышел восвояси.

Если бы да кабы

Именно теперь и следовало бы поступить единственно разумно: подняться в квартиру к Сушкину, объяснить ему всё как было и — навряд ли репортер отказал бы в такой необременительной просьбе — послать его за молоком. Но не таков был Михаил Георгиевич: единожды что-то забрав себе в голову, он следовал начертанному плану, стараясь не отступать от него ни на йоту. В каких-то условиях эта черта являлась сильнейшей его опорой, но она же была и его ахиллесовой пятой. Еще на факультете — в бытность Михаила Георгиевича студентом — о нем рассказывали анекдоты: один другого краше и причудливей. А однажды сам Алексей Алексеевич Троянов^[16], зачем-то заглянувший на кафедру и увидевший молодого, сосредоточенно работавшего скальпелем, человека, резюмировал: «Ну, господа, я вам доложу!» Впрочем, о чем собирался доложить Алексей Алексеевич, осталось тайной. И пусть, как поговаривали злые языки, на первый взгляд, в таком резюме и вправду не было ничего хорошего, достоверно известно другое: Михаил Георгиевич быстро обрел репутацию прекрасного специалиста, а его решение поступить на службу в полицию многих попросту озадачило: от Михаила Георгиевича ожидали совсем другого!

Для нас, однако, упрямство доктора в однажды выбранной им стратегии поведения имеет другое значение: будь Михаил Георгиевич… более гибким что ли, неприятное происшествие в сливочной лавке стало бы для него единственным приключением за вечер. Таким образом, получается, набросившиеся на него и Линеара продавцы, пусть и невольно, едва не уберегли его от дальнейшего. Но упрямый характер доктора встал на пути его же рассудка, расчистив место шалостям рока. Впрочем, если прикинуть и хотя бы отчасти попробовать разобраться в хитросплетении разных событий, окажется невероятное: рок вообще в тот день порезвился на славу! Можно будет даже сказать, что всё приключившееся с доктором подготавливалось роком с самого раннего утра: с того самого времени, когда Михаил Георгиевич ни сном, ни духом не мог иметь ни предчувствия, ни отдаленных догадок о том, что уже через половину суток с ним станут происходить весьма необычные вещи.

Прежде всего, расскажем о причине странного поведения обслуги из сливочной лавки: сами-то по себе — известно каждому окрестному обывателю! — эти люди были совсем неплохи, а изрядными сволочами в отношении Михаила Георгиевича и голодного Линеара их сделал утренний скандал и то, что за ним последовало.

Практически сразу же после открытия в лавку пожаловала строгая на вид и весьма представительной внешности дама. Дама эта была знакома обоим продавцам — да и не только им: она являлась основательницей и бессменной директрисой вот уже не первый год помещавшихся в доме Ямщиковой женских курсов. Чем занимались женщины на означенных курсах, никого в особенности не интересовало, но репутация директрисы утвердилась крепко: независимая, неприятная и с замашками. Ходили слухи, что она — директриса — приходилась двоюродной сестрой какому-то заметному революционному смутьяну, но слухи мы пересказывать не будем: мы не нашли в полицейском архиве никаких тому подтверждений.

Итак, явившись поутру в магазин, эта дама — назовем ее госпожой Крупицыной — повела себя странно. Первым делом она осмотрела несколько крынок с только что поступившими в продажу сливками, повела носом и заявила:

— Никуда не годятся!

Старший из продавцов изумился:

— Позвольте, Анастасия Ильинична! Как так?

— А вот так, — пояснила госпожа Крупицына, — попахивают навозом!

Старший потерял дар речи, зато младший — тот самый жеманный молодой человек, который набросился на Линеара с палкой — всплеснул руками и затараторил; заговорил настолько быстро, что уследить за полетом его мысли было совсем непросто. Вкратце, его пылкая речь сводилась к тому, что поставщик — надежнейший и что, разумеется, никаким навозом пахнуть сливки не могли. Однако директриса только отмахнулась:

— Знаю я вашего поставщика: ферма из двора напротив!

— Да что же в ней плохого? — обрел дар речи старший.

Госпожа Крупицына повела плечами — при этом с них едва не соскользнул небрежно наброшенный вязаный платок:

— Грязно, как в коровнике!

— Но ведь это и есть коровник! — возразил продавец.

— Грязно, как здесь! — госпожа Крутицына подхватила платок и топнула по полу обутой в потертый ботинок ногой.

Старший вновь потерял дар речи, младший же — в его, как мы уже видели, обязанности входила и протирка полов — заголосил:

— Да что вы такое говорите! Я только что… вот этими самыми руками… вот этой тряпкой… — на свет была извлечена та самая палка с намотанной на один из ее концов внушительной тряпкой, — минуту назад, и две, и вообще…

Но справедливости ради, во взгляде молодого человека появилась нехорошая растерянность: молодой человек смотрел под ноги Анастасии Ильиничне и не верил своим глазам — вокруг растекалась грязная лужица!

Госпожа Крутицына недобро усмехнулась:

— Вы же сами видите!

Откуда взялась эта лужа, мы объяснить затрудняемся. Не станем возводить и напраслину на почтенную директрису: вряд ли она, пусть и придя в магазин с намерением учинить скандал, могла злонамеренно устроить такой театральный эффект. Скорее всего, причина крылась в погоде: как раз к этому часу еще ночью начавшаяся оттепель вошла в полную силу, и если доктору вечером в лицо летели снег и ледяное крошево, то рано утром ноги прохожих утопали в грязи и лужах. А коли так, немудрено, что с ботинок директрисы натекло, тем более что это были старые — вернее, старомодные — ботинки той специфической формы, которая отпускает воду уже тогда, когда обутая в ботинки дама спокойно стоит на месте.

Молодой человек, действительно вот только что подтиравший пол — несмотря на несолидную и даже (на определенный взгляд) двусмысленную внешность, к своим обязанностям он относился серьезно, — молодой, повторим, человек не учел специфику погоды и то, что далеко не все из дам, особенно выходя по соседству, носили на обуви галоши и гамаши. Этот промах был достаточно нелепым и обидным, но сделать уже было ничего нельзя. Перестав оправдываться, младший — с палкой и тряпкой — бросился к луже. Директриса, брезгливо поморщившись, подвинулась в сторонку. Младший неприязненно вспыхнул.

Между тем, до старшего начала доходить суть происходившего скандала. Он понял, что скандал отнюдь неслучаен и что запах сливок тут совсем ни при чем. Старший сообразил, что эта давняя, но до сих пор не слишком выгодная клиентка, замыслила какое-то коварство, результатом которого должна была стать немалая прибыль. Но не для лавки, разумеется, а для самой покупательницы.

— Анастасия Ильинична, — вкрадчивым тоном заговорил он, делая примирительный жест рукой и одновременно — вежливым склонением головы — приглашая директрису вернуться к прилавку. — Анастасия Ильинична! А что вы скажете о молоке?

Директриса — это только усилило подозрения старшего — даже не сделала попытку оценить качество предложенного продукта. Наоборот: она сразу ринулась в бой!

— Такое же невозможное, как и ваши сливки! — заявила она.

Старший едва заметно прищурился.

— Вчера, — продолжала она, — мне стало совсем плохо! От вашего молока!

Старший деланно округлил глаза, показывая, что весь — внимание.

— А потом отравился Володенька!

— Володенька? — не удержался старший.

Директриса махнула рукой, показывая, что это неважно.

— Ах, да, конечно: Володенька! — старший знать не знал никакого Володеньку, но сделал вид, что понял, о ком шла речь. — Совсем отравился?

Директрисе послышался в вопросе сарказм, и она вздернула брови:

— Вам кажется это смешным?

Старший всплеснул руками:

— Что вы, Анастасия Ильинична, что вы! Неужели всё настолько плохо?

— Вот именно! — директриса возвысила голос. — Вот именно! Настолько! Ужасно! Вы…

Тут она запнулась: входная дверь отворилась, и в лавку вошла еще одна посетительница.

Эту посетительницу в лавке тоже знали: собственной своею персоной перед старшим и младшим — младший уже закончил вытирать лужу — предстала активистка кружка (тоже, разумеется, женского), взвалившего на хрупкие плечи своих членов нелегкую ношу защиты животных. Вообще, в Петербурге было немало подобных обществ, ставших особенно многочисленными после введения суровых санитарных норм. Но если большинство из них проводили свою работу скромно и без шума, то этот «кружок» с первых же дней своего существования заявил о себе скандальными акциями. Но в особенности беда заключалась в том, что кружок — как и курсы Анастасии Ильиничны — квартировал в доме Ямщиковой, а значит и акции его наиболее часто случались здесь же, перед домом: как по проспекту, так и по линии. Чтобы читатель лучше понял, в чем заключалось безобразие, приведем пример одного из таких «выступлений».

Не далее как за неделю до описываемых нами событий семь участниц кружка — стояла ясная морозная погода — купили в лавке по крынке превосходнейших сливок, но, выйдя, не разошлись, а встали строем и развернули отпечатанные типографским способом плакаты. Самый скромный из них гласил: «Пьёшь кофе со сливками? — убиваешь телёнка!»

Поначалу ни старший, ни младший не поняли, почему снаружи вдруг понеслись свистки — сначала в пальцы, а потом и полицейские, — послышались хохот и крики, сменившиеся вскоре истошными женскими воплями. Но, выглянув в витринное окно, они схватились за головы: у входа в лавку сгрудилась толпа, эта толпа окружила давешних семерых покупательниц, а те, потрясая невозможными плакатами, голосили невозможными же лозунгами и… брыкались наподобие не то коров, не то лошадей: вздергивали поочередно то правые, то левые ноги — то вбок, то вперед, то назад! Это походило на какой-то безумный танец — дикарский настолько, что оставить равнодушным он не мог никого.

Не оставил он равнодушным и городового, впрочем, каковой городовой уже и без того спешил на место неожиданного и многолюдного сборища. Это именно он надрывался в полицейский свисток, но — необходимо признать — совершенно без толку. Толпа-то, конечно, расступилась, однако сами активистки, как раз и ставшие причиною всего переполоха, и не подумали прекратить бесчинство. Напротив, они подхватили с панели стоявшие тут же купленные ими крынки со сливками и — невероятное кощунство! — подражая жестам церковников, начали этими сливками окроплять собравшихся!

Толпа замерла. Городовой растерялся: он прекратил свистеть и просто стоял и смотрел — с выпученными глазами и отвалившейся от верхней нижней челюстью. А затем начались задержания.

Новость о странных событиях разнеслась по проспекту стремительно: на подмогу первому — застывшему в оцепенении — городовому подоспели другие, а вслед за ними — даже классные чины полицейского участка. Среди них старший узнал Вадима Арнольдовича Гесса — помощника пристава: Гесс проживал неподалеку в собственном, доставшемся ему от родителей, доме и нередко захаживал в лавку.

— Вадим Арнольдович! Вадим Арнольдович! — Старший, как будто в нем развернулась пружина, выскочил на улицу и начал метаться в толпе, пробиваясь к знакомому чиновнику. — Вадим Арнольдович!

Но Гесс был слишком занят, чтобы обратить внимание на обращенные к нему призывы: он — на пару с полицейским надзирателем — пытался усадить в прибывший арестантский фургон особенно разошедшуюся даму; как раз ту самую, которая — возвращаясь к нашему рассказу — и явилась в лавку вслед за директрисой.

— Что же теперь будет? — глядя в спину Вадиму Арнольдовичу, бормотал старший, не замечая, как кто-то — грязной ладонью — пачкал его белоснежный фартук. — Кошмар! Катастрофа!

На следующий день не было в столице газет, в которых не освещалось бы это безумие. А из вечерних выпусков старший и младший узнали, что активистки кружка — без всяких промедлений — были доставлены к мировому судье, а уж тот влепил им по изрядной оплеухе: подвел их действия под непристойности в нетрезвом состоянии и каждую приговорил к штрафу в двадцать пять рублей и к пяти дням содержания под стражей!

Старший, как и накануне, схватился за голову, а на вопрос младшего с отчаянием пояснил:

— Кончилось наше житье! Как только эти выйдут на свободу — помяни моё слово! — первым делом они разнесут именно нас!

Стоит ли удивляться тому, что оба — и старший, и младший, — едва поняв, кто перед ними предстал в качестве новой посетительницы, замерли в состоянии, близком к паническому страху?

— З..з..дравствуйте… — забормотал, попятившись, старший.

— Э… э… — лепетнул младший и поспешил со своею палкой укрыться за прилавком.

Вошедшая активистка смерила обоих взглядом превосходства, а затем неожиданно миролюбиво поздоровалась с директрисой. Директриса — учитывая разность занятий и не вполне совпадавшие взгляды, это было достаточно странно — проявила ответную любезность, правда, не без шпильки:

— Варвара Михайловна! Какая встреча! Всё ли у вас благополучно? Вас уже выпустили?

Активистка моргнула и улыбнулась:

— О! Еще накануне!

— Понимаю, — подхватила директриса. — Первым делом — сюда?

Активистка — не спеша вообще и с ответом в частности — огляделась: посмотрела на прилавок (на нем уже лежали несколько ожидавших нарезки больших кусков масла и стояли крынки со сливками и пара бидонов с молоком), на витринное окно, подле которого красовались муляжи и пустая (кроме обслуги, об этом не знал никто) молочная тара, на полки, вполне загроможденные — ломившиеся, как сказали бы любители подобных эпитетов — разного рода сопутствовавшим молочной торговле товаром. Затем она еще раз смерила взглядом притихших продавцов — старшего и младшего — и только после этого с каким-то странным удовлетворением в тоне ответила на заданный ей вопрос:

— Да-да: первым делом — сюда! Но, кажется, я пришла немного раньше, чем нужно.

Это «немного раньше» для старшего и младшего прозвучало настолько зловеще, что оба вздрогнули, а старший, предвидя новые бедствия, решился уточнить:

— П… простите, сударыня: что вы имеете в виду?

Активистка расхохоталась:

— Здесь у меня назначена встреча!

— Какая встреча?

— С моими подругами, разумеется: какая же еще?

Младший побледнел. Старший схватился за сердце.

Директриса же, словно уже выяснив всё, что ей было нужно, и поэтому потеряв ко всему происходившему в лавке интерес, пошла на выход: решительно и с видом мрачной обреченности.

Это еще больше испугало обоих: какого бы подвоха старший не ожидал от директрисы, но в тот момент ему казалось, что присутствие Анастасии Ильиничны могло предотвратить грозившие вот-вот случиться ужасы. А младший, думавший схожим образом, подумал еще и о том, что Анастасия Ильинична, в сущности, не такая уж и вредина, какою представлялась при одиночном знакомстве!

— Стойте! — закричал старший.

— Стойте! — присоединился младший.

Директриса, поняв, что отчаянные вопли адресовались ей, остановилась и обернулась:

— Да?

— Мы с вами еще не закончили! Вы ведь хотели… э… да: посмотрите, какое масло! Заглядение, а не масло!

Директриса фыркнула:

— Нет уж, увольте. От ваших сливок — воняет. Вашим молоком отравился Володенька… даже страшно подумать, какие последствия ждут того, кто решится отведать и вашего масла!

— Но… но…

И тут вмешалась активистка:

— Позвольте-позвольте! — задорно, с огоньком во взоре, приступила она. — Что это за история? Сливки — воняют?

Одною рукой директриса коснулась руки активистки, а пальцем другой погрозила:

— Милочка! Даже не думайте! Ужасный, тлетворный запах!

Возможно, директриса хотела сказать «тошнотворный» и только из чувства благопристойности заменила это определение менее верным, но и менее вызывающим.

— Подайте!

С видом, близким к тому, с каким, вероятно, Эгей ожидал приговора Фемиды, старший подал активистке крынку со сливками. Активистка понюхала и — честное слово! — грохнув крынку на пол, вскричала театрально изменившимся голосом:

— Фууу! Какая вонь!

Черепки хрустели, сливки текли по полу, а старший и младший стояли, как вкопанные, не веря ни своим глазам, ни ушам.

— А что я вам говорила, Варвара Михайловна!

— Подлинный ужас, Анастасия Ильинична!

— Кошмар!

— Чудовищно!

— Что здесь происходит?

Старший и младший подскочили. Обе дамы не спеша обернулись на голос.

Новым вошедшим в лавку человеком оказался невысокого роста тощий плюгавый мужчина в очочках: эти очки — маленькие, круглые, но в не по размеру стекол массивной оправе — придавали мужчине особенно неприятный вид.

— Что здесь происходит? — повторил вопрос человек, сразу же показавшийся старшему смутно знакомым. — Отчего сливки — на полу? И что это за странный запах?

И тут старшего осенило: всё — абсолютно всё! — происходившее в лавке было не цепью случайно подобравшихся событий, а тщательно спланированным и ловко организованным представлением! Явление директрисы — действие первое. Явление активистки — второе. Явление смутно — точнее, уже не смутно — знакомого человека — третье. Прежнее понимание того, что директриса не просто так затеяла свару, выдвинув невероятные по существу обвинения — это понимание наложилось на новое, и всё встало на свои места.

Стараясь тут же не впасть в состояние дикого бешенства, старший — локтем — толкнул младшего в бок и вполголоса приказал ему:

— Беги на ферму: пусть закрываются!

Поначалу младший удивленно воззрился на своего товарища, но затем — под его яростным взглядом — бросился вон из лавки.

— Куда это он? — спросил мужчина.

— Это вас не касается! — отрезал старший и насупился.

Мужчина захихикал:

— Ну что же: приступим?

И начался настоящий кошмар.

Мужчина оказался санитарным инспектором, но не Градоначальства, то есть не из полицейского ведомства — не подчиненный господина Самборского, — а из городской санитарной комиссии, уже существовавшей от Управы, но действовавшей на не вполне понятных основаниях. Санитарного надзора при ней еще не было или, если угодно, этот надзор еще не получил законного оформления, каковое — мы не забыли — произошло лишь к лету тысяча девятьсот второго года.

Однако принципиальный городской закон о санитарном надзоре был принят Управой еще в декабре и получил Высочайшее одобрение. Образовалась странная — пусть, к сожалению, у нас и нередкая — временна́я «лакуна», когда неизвестно кто и с неизвестными полномочиями мог, тем не менее, на сравнительно законной основе творить любые бесчинства, если только эти бесчинства не простирались далее предварительно очерченного круга! Не приходится удивляться тому, что и в случае с городским санитарным надзором произошло то же самое: немедленно нашлись люди, готовые на собственный карман воспользоваться «удачно» сложившимися обстоятельствами.

Явившийся в лавку мужчина как раз и был из таких. Он — это не подлежало сомнению — являлся городским служащим, но его деятельность пока еще можно было назвать самозваной. «Можно было» — в кавычках — потому, что сделать этого никто из жертв не решался.

Вот уже два с лишком месяца этот чиновник свирепствовал в им самим — для себя — избранном округе, но так ни разу и не получил окорот! Он оседлал Андреевский рынок, включая даже городские лавки^[17]. Подмял под себя молочные фермы, коих в Васильевской полицейской части было немало. Третировал владельцев и арендаторов лавок и магазинов, торговля которых — так или иначе — могла быть связана с нарушением санитарных норм. Прежде всего, это как раз и были молочные скопы, сливочные, но также — мясные, рыбные и прочие подобные.

Разумеется, чиновнику приходилось делиться, причем с немалым количеством других паразитов или таких людей, которые — пусть и временно — не видели ничего такого в том, чтобы примерить на себя паразитическую роль. Рыночные старосты, чиновники более высокого ранга, полицейские чиновники… с последними, правда, у этого человека не всё так гладко складывалось, как ему хотелось бы, но он не унывал: если в участке Можайского^[18] у него порой и возникали трудности, то в соседних он находил больше понимания, нежели препятствий.

С владельцев и арендаторов чиновник брал не сказать что много — тут он, нужно отдать ему своего рода должное, меру все-таки знал, — но каждое его появление сопровождалось дополнительными убытками: на время «проверки» торговлю приходилось прекращать, а после — немало сил и труда вкладывать в восстановление порядка. Ибо чиновник этот к своим «обязанностям» относился всерьез! Он не делал видимость проверок: каждая его проверка вовсе не была формальностью. Современному читателю это может показаться странным, но во время описываемых нами событий люди имели немножко отличный от нашего склад умов и характеров: даже взяточники и откровенные проходимцы старались придать своим неблаговидным поступкам видимость не только законности, но и направленности на общее благо. В частности, это выливалось и в весьма причудливые комбинации. Тем же петербуржцам, конечно, известна история с лошадью Николая Васильевича Клейгельса, неоднократно поступавшей в «продажу» — её охотно «покупали» желавшие вести круглосуточную торговлю владельцы ренсковых погребов. Или, допустим, история с городским водопроводом, ради создания которого столько раз формировались комиссии, почему-то неизменно не дававшие однозначных рекомендаций.

Чиновник, явившийся в сливочную лавку дома Ямщиковой, действовал в лучших традициях: он брал, но за работу. И пусть сама по себе его работа имела характер более чем сомнительный, но то, то она велась, не подлежало никакому сомнению! Вот это-то — тщательность исполнения чиновником на самого себя возложенных обязанностей — и причиняло его несчастным жертвам больше всего хлопот. И если бы они — эти жертвы — могли каким-то чудом перенестись к своим потомкам, они — что очевидно — возрадовались бы современному нам положению вещей: такому, при котором взяточничество имеет сугубо формальный и потому не слишком обременительный в других отношениях характер. Но если бы мы могли порасспрашивать потребителей сразу обеих эпох, то — и это тоже очевидно — нам пришлось бы признать: тогдашний подход для потребителей был более выгодным. Парадоксально, но факт: даже самозванец вроде явившегося в сливочную лавку чиновника обеспечивал определенный порядок, без колебаний пресекая явные нарушения! Этот чиновник, как если бы он взаправду имел все законные полномочия, снимал с продажи сомнительную продукцию животного происхождения — такую, от которой могли и в самом деле потравиться люди; запрещал торговать скисшим молоком; изымал уже пошедшие гнилостными пятнами куриные яйца… и делал вообще немало такого, что составило бы ему настоящую честь — будь он действительно на всё это уполномоченным! Что же до взяток, то каждому хорошо известно: не бывает такой торговли, в которой не нашлось бы множества менее, если так можно выразиться, фатальных нарушений — вряд ли кому-то по силам устранить их все, чтобы соответствовать строгим требованиям разнообразных законов. Поэтому, несмотря на своё усердие в честности, «наш» чиновник не оставался и без хлеба: закрывая глаза на то, на что он мог себе — по совести — позволить их закрыть.

Но был и еще один аспект, и этот аспект назвать приглядным никак не получится. Если что-то в поступках явившего в лавку чиновника мы еще можем оправдать, то его участие в конкурентной борьбе между торговцами — нет.

Известно, что конкуренция — топливо торговли, ее разнообразия. Но также известно и то, что недобросовестная конкуренция — источник выгод, перераспределяемых из карманов одних в карманы других. Возможность вести недобросовестную конкурентную борьбу — мечта любого, как сказали бы мы, предпринимателя: независимо от его уровня и положения на рынке. Но только при условии, что всю ответственность за возможные негативные последствия такой борьбы примет на себя кто-то другой. Везде и во все времена недобросовестным и при этом припертым к стенке конкурентам били морды, заодно и пуская их предприятия по ветру. Поэтому, решаясь на заведомо недобросовестные проделки, не лишенный ума предприниматель заручается поддержкой: прикрывает себя этаким зонтиком, и лучше всего, если зонтик этот — государство.

Чиновник, явившийся в лавку, и был таким зонтиком. Действовал он, конечно, на собственные страх и риск, но этого было достаточно для того, чтобы обеспечить себя «заказами». И вот тогда, когда он явился — сразу же вслед за директрисой и активисткой — и с места в карьер заявил о том же несуществующем скверном запахе сливок, старший из продавцов всё понял: его «заказали». У него не возникло даже вопроса — кто именно: с этим тоже всё было уже понятно.

Дело в том, что молочная ферма, торговля продукцией которой велась в лавке дома Ямщиковой, была сравнительно молодой: на этом месте она обосновалась несколько лет назад. А по соседству — буквально через домовладение, если считать по проспекту — находилась другая такая же ферма: более старая. Эта — соседняя — ферма принадлежала вдове купца второй гильдии, а еще раньше — родителям ее покойного мужа. Когда-то ферма имела превосходную репутацию, а ее продукция славилась едва ли не на всю Васильевскую часть. Но позже, когда не стало заботливых рук и подлинно хозяйского глаза, она — сначала мало-помалу, а потом стремительно — пришла в упадок. Купеческая вдова имела множество предпринимательских интересов, доставшихся ей от супруга: винные склады, питейное заведение, доходный дом… и всё это, как и ферма, хирело — что-то быстрее, что-то медленнее, но — неуклонно.

Появление новой фермы сразу же поставило старую в еще более сложное положение: она уже лишилась значительной части клиентов, а теперь и многие из еще остававшихся верными укоренившейся привычке начали уходить. Ведь как бывает у каждого из людей? Однажды привыкнув ходить в какой-нибудь магазин, мы ходим в него и год, и два, а там — и десять, и до гробовой доски. Нам сложно изменить привычку, если что-то не вмешивается в процесс извне. Например, сам привычный нам магазин может обанкротиться и закрыться. А может случиться и так, что прямо дверь в дверь появится новый: такой же по нашему кошельку, но с лучшим ассортиментом и с продукцией лучшего качества. Откройся он через две остановки метро, и мы его не почтили бы своим переходом, оставшись верными прежнему магазину. Откройся он даже просто в противоположном привычному нам направлению пешей прогулки — даже тогда наш прежний магазин мог бы надеяться сохранить нас в качестве покупателей. Но дверь в дверь…

Это-то и случилось со старой фермой: новая открылась так, что покупателям не пришлось менять давно устоявшиеся привычки! А качество продукции на новой ферме — мы уже говорили об этом — было превосходным. До этого качества старой ферме было уже не дотянуться никак. Потому-то и нет ничего удивительного в том, что люди — сначала струйкой, а потом и потоком — перенаправили стопы от старой фермы к новой.

Возможно, вдова, обеспеченная и другими доходами, не стала бы ничего предпринимать против невесть откуда взявшихся конкурентов. Но, во-первых, и другие ее доходы таяли день ото дня, а во-вторых, уж очень удачно сложились обстоятельства: безвременье между законом о городском санитарном надзоре и наделением его ясными полномочиями и появление самозванца-инспектора, но такого, отмахнуться от которого было не так-то просто.

Сама вдова познакомилась с инспектором очень просто: однажды он и к ней заявился — с проверкой ее собственной фермы. Поохав и повздыхав, она заплатила, но позже прикинула: а ведь из этого можно извлечь определенную выгоду? Почему бы не войти с инспектором в сговор и не натравить его на злейших конкурентов? Не факт, конечно, что травля получилась бы успешной, но хоть какие-то плоды она точно должна была дать, а в положении вдовы любой, даже временный, плод казался удачей.

Как именно и на каких условиях эти люди вошли в сговор, мы не решимся сказать: что называется, свечку над ними не держали. Мы даже не возьмемся за прояснение истинной роли во всем этом Натальи Ильиничны — директрисы женских курсов — и Варвары Михайловны — активистки кружка в защиту животных. Скорее всего, они получили какие-то выгодные им обеим обещания. Что касается директрисы, то, например, снабжение ее предприятия «полуденным молоком» по самым привлекательным ценам. А что до Варвары Михайловны — печать со скидками и без страха цензуры листовок и транспарантов: вдове принадлежала и типография. Правда, насчет печати — предположение спорное, так как совсем обойти цензуру вдова, конечно, не решилась бы: Градоначальство строго отслеживало деятельность всех легальных типографий и сравнимых с ними предприятий — вплоть до машинописных бюро.

Но для нас всё это и неважно. Для нашего рассказа важно лишь то, что утро для сливочной лавки в доме Ямщиковой началось с описанного нами выше вторжения. И то, что это вторжение превратилось в настоящий бедлам. И то, что когда — уже к вечеру — в лавку пришел Михаил Георгиевич со своим Линеаром, оба продавца — и старший, и младший, — едва-едва к тому времени успевшие навести порядок и снова открыть торговлю, мягко говоря, находились не в лучшем настроении.

Когда Михаил Георгиевич поставил Линеара на прилавок, они ожидаемо озверели: им почудилось, что на них снова напали и что Михаил Георгиевич — очередной провокатор!

Новое и старое

Понуждаемый приказом старшего, младший из продавцов сливочной лавки… давайте уж дадим ему какое-нибудь имя — скажем, Николай… побуждаемый приказом, Николай выскочил из магазина и бросился во дворы — туда, где находилась молочная ферма. В одной рубахе — не считая поверх нее белоснежного фартука — ему тут же сделалось холодно, так что к ферме он подбежал изрядно посиневшим. Это никак не сделало его речь понятливей, а жесты — разумней.

Пётр Васильевич — заведующий фермой — не сразу понял, что произошло и почему из сливочной лавки прибежал взволнованный и — по виду — буйный молодой человек. Однако Николая он, разумеется, знал и потому не погнал его прочь.

— П-пётр В-васильевич, — отбивая зубами дробь, пытался достучаться до заведующего Николай, — н-немедленно з-закрывайтесь!

— Что?

— З-закрывайтесь!

— Это еще почему?

— Б-беда, П-пётр В-васильевич, беда!

Заведующий ухватился рукою за собственную бороду и пристально посмотрел на молодого человека. С одной стороны, невозможно было предположить, чтобы из лавки пришли с подвохом: ферму и лавку связывала прочная нить взаимовыгодного сотрудничества. Но с другой, требование Николая выглядело абсурдным и даже злодейским: как это так — закрыться утром, то есть в самый разгар работы, когда и дойка у коров, и клиенты — те, что победнее и в лавку не вхожие — вереницей тянутся? Заведующему очень захотелось взять в руки обух потяжелее и огреть этим обухом Николая по голове. Но он сдержался:

— Ты толком объясни, что у вас случилось!

К счастью… точнее — в каком-то смысле — к несчастью: не отогрейся Николай от пронзительного холода, ничего из дальнейшего не приключилось бы… так вот: Николай пришел в себя, перестал стучать зубами и бешено размахивать руками и объяснил всё так, как понял он сам:

— Ужас, что у нас творится! Налёт! А сейчас и к вам нагрянут: коров начнут резать!

Глаза у Петра Васильевича полезли на лоб:

— Да в своем ли ты уме, голубчик?!

— Говорю же вам: всё, конец! У нас уже товары громят, крынки со сливками бьют… их трое уже, но вот-вот еще, как минимум, шестеро подтянутся!

Петр Васильевич попятился: а ну как и впрямь — сумасшедший?

— Какие трое? Какие шестеро? Как так — крынки со сливками бьют?

Николай вздохнул:

— Помните тех ненормальных баб из кружка защиты животных?

Пётр Васильевич вздрогнул:

— Ну?

— Помните, их от нашей лавки в полицию забрали?

Петр Васильевич распахнул глаза:

— Да!

— Так вот: их освободили, и теперь они…

Петр Васильевич побледнел:

— Да что же ты раньше молчал, дурья твоя башка! — И бросился к настежь распахнутым воротам. — Помоги!

Вдвоем они управились с огромными створками, а Петр Васильевич заложил в массивные проушины засов. Тяжело дыша, он смотрел во все глаза на Николая, который, едва ворота оказались запертыми, явно почувствовал себя и лучше, и увереннее. То же самое, если бы не отдышка, можно было сказать и о самом Петре Васильевиче.

Управляющий фермой прекрасно знал о дамах из кружка защиты животных, а уж о последней их выходке не только знал: он лично ее видел. Мнения об этих дамах управляющий был самого скверного. Еще когда они только-только обосновались в доме Ямщиковой, он предупредил старшего помощника пристава:

«Вадим Арнольдович, быть беде! Это я вам точно говорю: бесноватые они, помяните мое слово!»

Но Гесс тогда отмахнулся от Петра Васильевича, призвав его не нагнетать:

«Бросьте, Петр Васильевич, — сказал тогда Гесс, — не утрируйте. Каждый, конечно, сходит с ума по-своему, но в этих особах страшного нет ничего. Да и цель у них — вполне благородная».

«Запретить молоко — благородная цель?» — изумился Петр Васильевич.

Гесс засмеялся:

«Они, конечно, с придурью, но им так видится… в конце-то концов, они всего лишь за благополучие буренушек ратуют: думают, если их молоко отдают на продажу, телятам ничего не достается!»

И не стал ничего предпринимать: даже начальнику своему — Можайскому — не доложил о беседе с управляющим.

И вот — результат (прямо в эту минуту думал Петр Васильевич): прошляпили господа из полиции кружковых безумиц! А ведь чего, казалось бы, проще? Не каждому ли ребенку известно? — только начни впадать в какие-нибудь крайности, и всё уже само по себе закрутится! Сегодня — запретить молоко. А завтра уже — и самих коров… и ведь обоснование обязательно найдется! Не лучше ли смерть, нежели вечное рабство? Не лучше ли сразу уйти на мясо, чем год за годом истощать себя на чужую поживу и жить взаперти?

Но, как мы уже сказали, оказавшись за надежно закрытыми воротами и потому в безопасности — и для себя, и для драгоценных коров, — Петр Васильевич ощутил облегчение и в беспорядочных мыслях своих несколько охолонился. Он по-прежнему ничуть не сомневался в том, что сумасшедшие бабы могли вот-вот заявиться на ферму и устроить в ней массовую резню. Однако само по себе направление бушевавших в нем мыслей изменилось:

— Постой-ка! — воскликнул он вдруг, глядя на Николая. — Да отчего же ты в полицию не побежал?

Николай ответил ошеломленным взглядом: ему такое и в голову не пришло!

— Не знаю, — ответил он, сминая руками свой фартук, — старший велел к вам бежать…

— Интерееесно… — протянул Петр Васильевич и, махнув рукой — иди, мол, за мной, — направился вглубь «коровника».

Этот «коровник» — основа всей фермы — представлял собою довольно обширное помещение, располагавшееся в первом этаже еще более обширной хозяйственной постройки. Постройка была стара — лет сто, а то и более, насчитывала, — но года три-четыре тому назад, когда Петру Васильевичу предложили занять должность управляющего, ее модернизировали: подремонтировали, утеплили, изменили планировку… И хотя по внешнему виду она осталась практически такой же, какою её застали застройщики слившихся в один участок территорий, отошедших к «дому Ямщиковой», внутри она мало напоминала саму себя, но прежнюю. И если бы жив был еще какой-нибудь из ее предыдущих владельцев, он не узнал бы в ней своё прежнее имущество.

Тем не менее, из всего буквально следовало, что когда-то нынешний «коровник» коровником вовсе не был, и это было чистой правдой. Участок находился в собственности еще с первой трети восемнадцатого столетия, но в те времена — и вплоть до середины девятнадцатого века — он отдан был под садовое хозяйство. Тогда весь двор перед постройкой — тогда и не маленький — занимали регулярный сад и огород. Плодовые деревья давали урожаи недурственных яблок и вишни, а огород — различных овощей. Постройка же служила хранилищем: специально оборудованным так, чтобы сохранять урожаи как можно более долго. В пятидесятых годах^[19] огород уничтожили, а сад — вырубили: тогдашнему владельцу участка такое использование городской земли показалось нерациональным. Однако трогать постройку он не стал: она подверглась первой своей «модернизации», из хранилища фруктов, ягод и овощей превратившись в склад всякой всячины. В разные годы на этом складе хранились разные товары, но общий принцип был одинаков: здесь оптом перепродавали то, в чем Город нуждался неизменно — креозот, селитру, различные промышленные соли и кислоты. В общем, никто и в мыслях тогда не смог бы допустить, что когда-нибудь здесь же обоснуется молочная ферма.

Скорее всего, такого и не случилось бы, но, как обычно, вмешался случай. Последний — перед продажей участка под «дом Ямщиковой» — владелец оказался человеком азартным и гулящим. Он мало напоминал своих предков — почтенных купцов — и мало напоминал своего отца: строгого — как его помнили, — замкнутого на себе и своих делах. Последний владелец вышел иной породы, возможно, унаследовав эту породу от матери — дочери какого-то офицера из некогда блестящего, а позже — вконец разорившегося семейства. Последний владелец, едва — по смерти отца — к нему перешло семейное предприятие, пустился во все тяжкие, ни в чем себе не отказывая. А так как богатым он вовсе не был — отцовское дело просто неплохо его обеспечивало, — то быстро начал тонуть в не менее быстро накопленных беспорядочных долговых обязательствах. День за днем, месяц за месяцем и… промотано было всё без всякого остатка. Самый участок со складом был отдан за долги — таким же беспутным людям, в головах у которых никак не могла укорениться идея заняться полезной деятельностью. А там и предложение о продаже подоспело: как раз от того, кто замыслил слить воедино несколько домовладений и превратить их в одно — обширное, с огромным доходным домом величественных фасадов и массы комнатушек и флигелей со дворов. Разумеется, предложение было принято.

Застройщик предлагал новому владельцу снести постройку: на ее место могло удачно вписаться одно из «внутренних» крыльев планировавшегося к строительству дома. Однако новый владелец отказался. Свой отказ он мотивировал очень просто: в Городе вообще и в Васильевской части особенно — острая нехватка именно такого рода помещений: складских, вообще промышленных, расположенных не на выселках, а на расстоянии вытянутой руки от конечных потребителей. Сдавать под склады цокольные этажи доходного дома — абсурд, а вот иметь во дворе подходящее строение — отличная штука! К гадалке не нужно ходить, чтобы дать предсказание: при должном управлении такое строение способно приносить отличный доход! Даже лучший, нежели еще один флигель.

И все же, когда к этому человеку обратились с вариантом аренды, он растерялся:

«Молочная ферма?» — удивился он.

«Именно!» — подтвердили ему. — «Лучшая и самая современная!»

«Но прямо через двор уже есть одна: вы разоритесь, не успев начать!»

«Вряд ли».

Хозяин — барин: ферма так ферма. Ударили по рукам. И постройка обрела свою новую жизнь. Её, как мы уже сказали, подновили внешне, утеплили (что для хранилища фруктов, что для промышленного склада требовалось совсем иное — прохлада), изменили планировку внутри, а затем… завезли коров и оборудование. Ферма начала функционировать.

Николай неоднократно бывал здесь, но поражался всегда. Вот и теперь, следуя за Петром Васильевичем, он с неподдельным интересом озирался: то разглядывая великолепных коров, содержавшихся в невероятных чистоте и порядке, то — работавших без всякой суеты служащих.

Эти служащие выполняли множество работ, причем каждая из работ производилась на виду: любой мог видеть все процессы — от доения коров до сцеживания сливок с молока; от розлива молока и сливок по крынкам и бидонам до взбития масла. Любой мог видеть, что здесь не было места обману: в молоко не подмешивали известь, муку или яичный белок, масло было свежайшим и того великолепного желтого цвета, какое и должно быть у натурального сливочного (коровьего, как говорили тогда) масла.

Впрочем, не меньшее удивление вызывали и чаны, в которых сливки и молоко пастеризовали. И хотя технология пастеризации была уже не новой, в России вообще и даже в столице в частности она применялась редко. Всякий раз, видя эти чаны, Николай не удерживался от вопроса:

«Зачем вы это делаете?»

И всякий раз получал от Петра Васильевича довольно двусмысленный ответ:

«Чтоб было».

Двусмысленность заключалась в том, что не всё молоко и не все сливки подвергались процессу пастеризации. Как и не всё масло взбивалось именно из пастеризованных сливок. Даже наоборот: бо́льшая их часть — и молока, и сливок, и масла — обходились без этого «новшества», и именно это-то и было странно: зачем такое разделение? Для чего и для кого оно? Петр Васильевич от прямого ответа увиливал.

Правда же заключалась в том, что ферма с первых же дней своего существования — решением управляющего, то есть того же Петра Васильевича — ориентировалась не только на местный спрос, но и на широкое распространение продукции. Но молоко и сливки, и даже масло не могли сохраняться в свежем виде настолько долго, чтобы «далёкие» покупатели получали их неиспорченными. В случае с маслом, конечно, можно было прибегнуть к старинному способу соления, но в молоко и сливки соль не положишь! Да и с маслом всё было не так уж и просто: к началу века не только столичная, но и провинциальная публика достаточно избаловалась свежим — вкус соли уже казался «не тем». Соленое масло не употребишь набутерброды или, по крайней мере, далеко не на все. Соленое масло даже для жарки подходило отнюдь не всего из того, что стало к началу века привычными блюдами не только высших, но и просто зажиточных слоев населения.

Известно, что любые новшества у нас обычно встречаются в штыки. Известно, что не так-то легко убедить сидящего в каждом из нас консерватора в полезности даже вне всяких сомнений полезных новшеств. Поэтому Петр Васильевич, выставляя напоказ производившуюся на ферме работу, сильно рисковал. С одной стороны, открытость производства — отличная реклама, но с другой — нововведения на этом производстве могли оттолкнуть покупателей. Как ни странно, реклама сработала, а отторжения не произошло.

Второе обстоятельство — то, что широкая публика спокойно приняла необычные методы — Петр Васильевич приписывал своему природному обаянию. Он и в самом деле был очень обаятельным человеком, способным понравиться кому годно, а потому способным и кого угодно убедить в своей правоте. И хотя отчасти это было действительно так — клиенты легко подпадали под обаяние Петра Васильевича, — но полной правды в этом не было. Полная правда заключалась в разительном контрасте между тем, как выглядела ферма, находившаяся в его управлении, и тем, как выглядела соседняя — через двор, та самая, что принадлежала купеческой вдове.

Свободного доступа на старую ферму не было — торговля шла исключительно через собственную купеческой вдовы лавку, — но разброд и шатание были на ней таковы, что через редко когда закрывавшиеся ворота любой мог видеть творившиеся на ней безобразия. И хотя работавшая на ферме обслуга порою гоняла любопытствовавших, но в целом была совершенно равнодушна к происходившему: и на самой ферме, и вне её.

Если на ферме Петра Васильевича, прежде всего, бросалась в глаза чистота, то на ферме вдовы — грязь. Если у Петра Васильевича коровы были ухожены и буквально лоснились своими шкурами, то у вдовы по стойлам стояли запущенные, нечищеные, почти всегда на последней стадии истощения животные. Корма на ферме Петра Васильевича подавались аккуратно и в аккуратные — причем индивидуальные для каждой коровы! — ясли, на ферме же вдовы солома и сено были навалены как попало и в общий для всех «желоб»: так от одного больного животного к другим — здоровым — передавалась зараза.

Нужно полагать, читатель еще не забыл небольшого «экскурса» в проблему лошадей и сапа и не забыл внесенное Николаем Васильевичем Клейгельсом предложение — убрать из Города общие поилки и кормушки. К коровам это распоряжение отношения не имело, но Петр Васильевич — человек не только предприимчивый и охочий до полезных новшеств, но и действительно умный — в особом распоряжении и не нуждался. Более того: раздельные кормушки и поилки у себя на ферме он устроил еще до того, как Николая Васильевича осенила здравая мысль относительно кормления и поения лошадей в общественных местах!

«Что, — размышлял Петр Васильевич, составляя план реконструкции старого склада… — что, как не общий источник заразы, выкашивает стада? Откуда бы взяться болезни у целого стада, если поначалу заболело только одно животное? Не по воздуху же эта дрянь передается?»

И пусть даже Петр Васильевич в своих рассуждениях был не совсем прав — иные из болезней именно что по воздуху и передаются, — но в целом его логика была безупречной, тем более для человека, никакого специального — медицинского или ветеринарного — образования не имевшего!

За несколько лет существования фермы Петра Васильевича никто и никогда не видел, чтобы с нее вывозили больную или уже умершую корову. А вот с фермой вдовы дело обстояло иначе: с нее нередко выволакивали мертвых и находившихся на последнем издыхании коров! А так как зрелище это — не для слабонервных горожан или тех, кто уже пообвыкся в городе, то и оно оказывало определенное влияние на предпочтения.

Но более всего, конечно, разница была заметна в конечном продукте.

Когда дела на ферме вдовы пошли совсем уж ни шатко, ни валко, она — вдова — ожидаемо пустилась на разного рода мошеннические ухищрения. Правда — нужно отдать ей должное хотя бы в этом, — у нее хватило ума не прибегать к резким переменам. Поэтому на постепенно менявшееся к худшему качество молока и сливок внимание обратили не сразу. А временами появлявшиеся слухи о том, что кто-то-де собственными глазами видел, как на ферму понятно, зачем завозились известь и костная мука — эти слухи, не находя прямого подтверждения, сами собой затихали. Но стоило по соседству открыться ферме Петра Васильевича, разница сразу же стала очевидной: скрывать нелицеприятную правду вдова уже не могла.

Ей сразу же припомнили всё: и эти муку и известь, и странные объяснения, и… в общем — всё. Достаточно было взять стаканы и сравнить: в одном — молоко с фермы Петра Васильевича, в другом — молоко вдовы. Первое имело красивый желтоватый оттенок и, будучи взболтанным, оставляло на стенках густые белоснежные следы. Второе отличалось изначальной белизной, а со стенок стекало тут же. Первое пахло приятно и уютно, второе — отдавало чем-то неясным. Первое на вкус казалось божественным, второе — сухим и безжизненным. Первое при добавлении в чай расходилось, перемешивалось с чаем, хорошо и полностью, второе — выпадало поначалу в осадок, а после — образовывало с чаем мутную и неприятную даже по виду смесь.

Разница объяснялась просто: вдова разбавляла молоко, на что, собственно, и шли завозившиеся на ее ферму известь и мука^[20].

Стоит ли удивляться тому, что, как только всё это стало совсем и всем очевидно, окрестные покупатели толпами переметнулись к Петру Васильевичу, не убоявшись даже имевшихся на его ферме новшеств?

Было, однако, и еще одно обстоятельство: в принципе, для такого города, как Петербург, — заполоненного выходцами из деревень — не очень значительное, но всё-таки тоже имевшее место. Это обстоятельство заключалось еще и в контрасте между обслугой двух конкурировавших ферм. А точнее — в том, насколько часто они болели или не болели вообще.

На ферме Петра Васильевича приключился только один случай заболевания, ставший известным широкой публике. На ферме вдовы болели постоянно — хронически.

Как показала поданная заболевшему у Петра Васильевича медицинская помощь, незадолго до того устроившийся на ферму человек страдал тяжелой формой аллергического дерматита и сам о том ничего не знал. Его болезнь проявилась только при контакте с коровами: и в самом деле — работа с этими животными способна приводить к обострению такого рода заболеваний, даже если до поры они пребывают в «спящем» состоянии.

Этот случай стал подлинным несчастьем для Петра Васильевича: вдова, откуда-то узнавшая о нем, не преминула разнести по округе слух, будто дело не в заболевшем работнике, а непосредственно в коровах. Будто коровы эти опасны для каждого, а уж молоко из-под них и вовсе — чистый яд! Понадобились недели на опровержения, да и то неясно: помогло бы всё это, если бы не добродушное заступничество жившего неподалеку и уважаемого всеми врача. Почтенный врач — совершенно бескорыстно — взял на себя труд разъяснить сомневавшимся: коровы здесь абсолютно ни при чем!

И вот тогда-то распустившей слухи вдове сами же покупатели дали окорот: они припомнили ей целую вереницу заболеваний на ее собственной ферме. А заодно уж и то, что, судя по их внешнему виду, иные из работников ее фермы и вовсе работали, будучи больными! И ведь это было истинной правдой: на ферме вдовы действительно хронически свирепствовали, как сказали бы сейчас, и те же зоонозы^[21], и тот же синдром токсичности органической пыли^[22], и те же аллергические дерматиты. Проще было перечислить здоровых работников, нежели больных!

— Иди-ка сюда! — поманил за собою Николая Петр Васильевич, проходя за стеклянную перегородку, отделявшую административную часть помещения от производственной. — Присаживайся и говори… только ничего не выдумывай! Просто расскажи, как оно было!

Николай сел на предложенный ему стул и, уже ничего не добавляя от себя, поведал о произошедших в сливочной лавке событиях. Так Петр Васильевич узнал не только о директрисе женских курсов, не только об активистке из кружка по защите животных, но и о нагрянувшей инспекции в лице порядком всем поднадоевшего самозванца. Петр Николаевич понял, почему старший продавец послал младшего не в полицию, а на ферму: никакого погрома в лавке, разумеется, не было, да и коровам ничего не угрожало.

— Гм… — пробурчал Петр Васильевич, когда рассказ Николая подошел к концу. — Любопытно…

Как и старший из продавцов, Петр Васильевич увязал концы с концами и понял, откуда росли ноги неожиданной «проверки». Понял он и то, что сразу же вслед за лавкой нашествию подвергнется и сама ферма: это казалось логичным и потому неизбежным. Собственно, странным было лишь то, что инспектор со своими «агентами» в лице директрисы и активистки решил начать именно с лавки, а не с фермы — ее поставщика. Но этому могло найтись объяснение. Например, такое: для начала инспектор решил потренироваться на кошках, чтобы дать себе ясное представление о явном и скрытом потенциале «рейда».

Петр Васильевич с тревогой посмотрел через стекло: там, в производственном помещении, взгляд сразу же находил изумительные на вид и поразительные по своей функциональности инструменты пастеризации — специальные плиты, специальные чаны… Будь проверка непредвзятой, было бы можно объясниться. В конце концов, ничего плохого Петр Васильевич не делал! Но в сложившейся ситуации… и этот еще червячок сомнения…

Дело в том, что Петр Васильевич кое что понимал и сам: плохого-то он, конечно, не делал ничего, но было, однако, одно, как минимум, сомнительное обстоятельство, на которое и «нормальная» проверка вряд ли закрыла бы глаза. Это обстоятельство — само расположение линии пастеризации. А именно — непосредственно в коровнике. Будучи человеком умным, Петр Васильевич прекрасно осознавал: такого быть не должно. Предосторожности — предосторожностями, но всё равно: такого быть не должно! Просто, когда ему предложили взять на себя управление молочной фермой и по своему усмотрению модернизировать старый склад, осуществив его перепланировку, он, несмотря на всю предоставленную ему свободу действий, оказался в безвыходном положении. Постройка была достаточно велика для того, чтобы обустроить в ней первоклассный коровник. Но в то же время, ее размеры не позволяли один производственный процесс отделить от другого. А это значило, что всё происходило бок о бок: там же, где проходили пастеризацию сливки и молоко, стояли коровы. Эти коровы ели и пили. И, конечно же, испражнялись. И пусть даже канал для отвода навоза был по коровнику проложен так, чтобы оказываться «на задворках» — подальше от линии пастеризации, — само его наличие здесь же было как-то не очень.

— Гм… — повторил Петр Васильевич. — Пускать сюда этого прощелыгу нельзя! Мы закрываемся!

Читатель может подумать, что в действиях Петра Васильевича было немного логики. С одной стороны, он сам поставил всё на такую ногу, чтобы любой желающий мог видеть все происходившие на ферме процессы. А с другой, закрывал на ферму доступ пусть и не вполне легальному, но все же санитарному инспектору. Это могло породить всевозможные слухи, а слухи — такая вещь, без которой лучше всего обходиться.

Да: на первый взгляд, в поступке Петра Васильевича логики не было. Но если посмотреть шире, он действовал разумно: в условиях недобросовестной конкуренции он точно не смог бы отстоять свое производство — инспектор прошелся бы по нему, как молот по хрупкому кирпичу!

— Авдей! — выходя из-за стекла, закричал Пётр Васильевич какому-то из своих работников. — Распускай людей! До завтра мы не работаем!

Через пять минут на ферме осталось минимум персонала. Еще через пару — Николай поспешил обратно в сливочную лавку, а Петр Васильевич, поднявшись на второй этаж бывшего склада, угрюмо заперся в своей квартире.

Между новым и старым

Как мы уже говорили, Михаилу Георгиевичу, не солоно хлебавши покинувшему сливочную лавку, было бы разумно тут же подняться в квартиру Сушкина и обратиться за помощью к репортеру. Но из врожденного упрямства он решил иначе: к Сушкину он, конечно, пойдет, но позже — уже после того, как накормит Линеара и приведет того в Божеский вид.

Выйдя из лавки и снова очутившись под свирепствовавшим ветром, Михаил Георгиевич почти бегом добрался до одной из арок и бросился во двор: в какой именно из дворов дома Ямщиковой, он точно не знал, но это было неважно — все дворы соединялись между собой.

Во дворе ожидаемо оказалось не настолько ветрено и плохо, как на линии. Падавшая с неба ледяная крошка здесь не летела в лицо, а просто — даже приятно на слух шелестя — осыпалась на землю, образуя под ногами похрустывавший настил. Если бы во дворе было еще и приличное освещение, этот настил искрился бы хрустальными огоньками. Но приличного освещения во дворе не было: очевидно, владельцы дома Ямщиковой не сочли зазорной экономию на малоимущих обитателях флигелей. Двор освещался почти исключительно «естественным» образом — светом из окон. И хотя в помощь такому «освещению» всё же бы придан — один-единственный — газовый фонарь, света катастрофически не хватало: прямо под окнами и подле фонаря лежали его пятна, но стоило чуть отойти от стены или с центра двора, где и стоял фонарь, как можно было шею сломить — в особенно слепом, по контрасту, сумраке.

Михаил Георгиевич вполголоса выругался и попробовал осмотреться. Мы говорим «попробовал», потому что — куда ни посмотри — всюду на взгляд казалось одинаково: стены, пятна света, сумрак и… всё. Одно было понятно точно: в этом конкретном дворе молочной фермы не было.

«Направо или налево?» — решал задачку Михаил Георгиевич, еще с минуту назад пребывавший в полной уверенности: неважно, в какой из дворов попасть! — «Пожалуй, налево!»

Но уходившая влево дорожка, обогнув образованный технической шахтой угол, внезапно уперлась в глухую стену: прохода там не было!

«Что за чудеса?» — подумал доктор, твердо помнивший, как в том числе и Сушкин однажды ему сказал: все дворы огромного дома между собой соединены! Теперь же выяснялось, что это… не так?

Это было так — в том смысле, что все дворы действительно между собой соединялись. Но на практике это выглядело совсем иначе, нежели представлялось в теории. Проходы между дворами не образовывали строгой «последовательности»: пойдешь направо — попадешь туда-то, налево — сюда. Проходы петляли: и вправо, и влево, и прямо, и даже назад. Они открывались в самых неожиданных местах, и лучше всего понять их «географию» можно было только при взгляде с птичьего полета. Тогда — взлетев наподобие птицы — можно было охватить всю «карту» целиком и по-человечески сориентироваться.

Михаил Георгиевич, однако, птицей не был, а взобраться на какую-нибудь крышу и попытаться с нее оценить обстановку ему и в голову не пришло. Как, впрочем, такое не пришло бы в голову ни одному нормальному человеку. И вот наш милый доктор стоял, уперевшись носом в глухую стену, и снова в растерянности озирался.

Послышались шаги: из мрака в пятно света вынырнул какой-то человек.

— Любезный! — закричал Михаил Георгиевич, привлекая к себе внимание прохожего. — Как пройти на молочную ферму?

Но прохожий — совсем нелюбезно — только буркнул что-то неразборчивое и поспешил удалиться восвояси. Да: оборотная сторона дома Ямщиковой и впрямь являла поразительный контраст с его парадными фасадами!

Следующее очевидное решение, пришедшее в голову Михаила Георгиевича, отличалось изящной простотой — заручиться поддержкой дворника. Очевидно, что в таком большом домовладении, как это, количество дворников и помощников не ограничивалось одним-двумя, а дворницкие помещения никак не могли находиться только в какой-то одной из его частей. Рассуждение выглядело логичным и — скажем сразу — оказалось логичным и в жизни.

Михаил Георгиевич повернул обратно и вернулся к арке. Там он еще раз осмотрелся и теперь подметил то, что поначалу ускользнуло от его внимания — огонёк, ровно горевший над не очень приметной дверцей и там же — неплотно занавешенное и подсвеченное изнутри окошко.

«Ага!» — обрадовался доктор и поспешил к двери.

Долго стучать не пришлось: дверь отворилась, на порог ступил внушительного вида, но уже в возрасте человек.

— Вы — дворник? — спросил Михаил Георгиевич и тут же сам отнес свой вопрос к разряду риторических: на груди человека поблескивала бляха.

— К вашим услугам, — вежливо ответил визави.

— Помогите разобраться с загадкой! Мне нужно на молочную ферму…

Человек совсем вышел на улицу и уже не столько вежливо, сколько пристально вгляделся в Михаила Георгиевича:

— Молочная ферма? — переспросил он. — Какая из двух?

— Э… — растерялся доктор.

— Здесь две молочные фермы, — уточнил человек, — наша и вдовы: на нее тоже можно пройти через двор. Какую вы ищете?

Михаил Георгиевич растерялся еще больше:

— Но… я не знаю. Мне ту, которая в лавку товар поставляет…

— В сливочную с фасада?

— Да-да!

Несмотря на сумрак, Михаил Георгиевич увидел: глаза дворника сощурились, а сам он как-то весь подобрался.

— Зачем вам ферма? — строго, даже сурово спросил Михаила Георгиевича дворник.

— Помилуйте! — изумился непрошенному любопытству доктор. — Вам-то что за дело?

— Мне до всего есть дело, — жестко ответил дворник, подвинувшись так, чтобы перекрыть Михаилу Георгиевичу путь отступления к арке. — По крайней мере, до всего, что происходит здесь! Отвечайте: зачем вам ферма Петра Васильевича?

Растерянность доктора, от внимания которого не скользнул отнюдь не дружеский маневр дворника, прошла: ее как рукой сняло. А на ее место начал заступать гнев.

— Да что здесь происходит, в конце-то концов! — воскликнул он и сам подступил к дворнику на шаг. — Изволь-ка объясниться!

Михаил Георгиевич сознательно перешел на «ты», указывая своему странному собеседнику на лежавшую между ними социальную пропасть. Этот прием никогда не нравился доктору — слишком уж много в нем было от глупого и ничем не обоснованного снобизма, — но в бытность свою полицейским врачом, Михаил Георгиевич — по нередкому общению с другими полицейскими чинами — научился его использовать и даже признал вполне справедливым то, что однажды ему постарался втолковать сам Сергей Ильич Инихов^[23]:

«Ваши личные убеждения, симпатии и антипатии, — говорил тогда Сергей Ильич, — никакого значения не имеют. Если вы хотите чего-нибудь добиться от человека, явно стоящего ниже вас по социальной лестнице, также явно дайте ему это понять. В девяти случаях из десяти это обязательно сработает: человек окажется дезорганизованным. Из-под внешнего налета бывалого городского обывателя, которому сам черт запанибрата, мгновенно покажется крестьянин. А крестьянин крепок мужицкой памятью: с барином спорить нельзя!»

«А в десятом случае?» — не преминул тогда же поинтересоваться доктор.

«В десятом, — с улыбкой ответил Сергей Ильич, — вы нарветесь на крупные неприятности».

«То есть?»

«По морде дадут», — вот так просто пояснил Сергей Ильич и пыхнул на доктора дымом своей неизменной сигары.

Дворник выглядел внушительно и пусть и был намного старше Михаила Георгиевича, вполне мог оказаться этим самым «десятым случаем»: Михаил Георгиевич не отличался особенной физической крепостью. Но случилось иначе.

Дворник вдруг почесал не прикрытый шапкой затылок, отступил в сторону — от арки; как бы открывая доктору путь к отступлению — и куда более любезным, чем прежде, тоном поинтересовался:

— Кто вы?

Тон дворника хоть и стал любезнее, но заискивания в нем не появилось: тут было что-то иное…

«Случай десятый, но неординарный!» — сообразил Михаил Георгиевич и не стал искушать судьбу: рассказал и о себе, и о том, что приключилось с ним по дороге к Сушкину, и то, что приключилось в сливочной лавке.

Дворник выслушал — чрезвычайно внимательно — и неожиданно широко улыбнулся:

— Так вы из наших!

Михаил Георгиевич не удивился: столичные дворники были надежной опорой полиции и даже больше того: в их обязанности прямо входило сотрудничество, считая не только осведомительство о подозрительных субъектах и всяких происшествиях, каким-то образом ускользавших от внимания наружной полиции, но и прямую — по необходимости — помощь. Каждого претендента на должность столичного дворника — прямо от поступавших еще помощниками — тщательно проверяли на благонадежность, и каждый из этих людей не только дорожил своим местом, но и на самом деле являлся истинным приверженцем порядка: как в прямом, так и в переносном смыслах! Ныне такое положение вещей может казаться неправильным, а кому-то — и отвратительным, но если вдуматься, в нем не было ничего плохого. Наоборот: дворники, считавшие себя частью правоохранительной — в лучшем из возможных понимании — системы, твердо и нерушимо стояли на пути всяческих злодейств. Тогда — в отличие от нашего времени — ограбить и даже убить могли где угодно, но только не во дворе — ни в собственном, ни в чужом! От четырех часов пополудни до шести утра с сентября по март и от восьми вечера до восьми утра с марта по сентябрь дворники стояли на постах, расположенных так, чтобы в поле зрения попадали все возможные входы и выходы — во дворы, из дворов, в дома, из домов… Это называлось обязательными дежурствами, и сам закон — городское положение — запрещал во время этих дежурств отвлекать дворников на любые другие работы. Отвлечь от дежурства дворника не мог никто: даже его прямой наниматель!

Зная всё это, Михаил Георгиевич не удивился тому, что дворник дома Ямщиковой назвал его своим. Но тут же удивился другому: на груди у дворника был закреплен жетон — как раз свидетельство того, что он, дворник, находился на дежурстве. Почему же тогда он сидел в каморке, а не стоял на посту, каковой пост, очевидно, должен был размещаться с внешней — по линии — стороны арки? Ранее это соображение почему-то ускользнуло от Михаила Георгиевича, но теперь оно всплыло, и Михаил Георгиевич вновь перешел в наступление — несмотря на состоявшееся знакомство и как бы примирение.

— Почему вы здесь, а не на посту? — резко спросил он.

Дворник ответил незамедлительно:

— Еще утром пришло распоряжение не высовываться: облава!

— Ах, да! — припомнил Михаил Георгиевич^[24]. — Конечно! Но разве она еще не закончена?

— Да Бог ее весть… но приказа вернуться на службу еще не поступало!

— Странно…

— Да. Но вы же понимаете…

Михаил Георгиевич кивнул: дворник, разумеется, не мог самовольно нарушить прежнее распоряжение только потому, что видел — породившая его причина исчезла! Он должен был ждать формальной отмены приказа.

— А где же ваша собачка? — спросил между тем дворник, обрывая задумчивость доктора.

— Да вот же она! — Михаил Георгиевич отвернул воротник, из-за которого немедленно показалась недовольно пыхтевшая мордочка Линеара: Линеар по-прежнему не понимал, почему его, уже вкусившего было — ароматом великолепного молока — долгожданный обед, так и не накормили.

— Ути-ути-ути… — залепетал дворник. — Махонький-то какой!

— Совсем крошка! — подтвердил Михаил Георгиевич.

— М-да… жаль бедолагу! Но вы не серчайте на нашего брата: работа у нас такая. А в каждой — вы знаете — работе есть и не самые приятные моменты!

Михаил Георгиевич искоса бросил на дворника взгляд, но тот, похоже, говорил искренне.

— Да, Михаил Георгиевич, неприятно это — гнать из собственной подворотни несчастные существа, да еще прямиком на фургон городского подрядчика собак^[25]! Ведь тоже твари Божьи… а что же делать? Требование такое!

Михаил Георгиевич снова прикрыл Линеара воротником и, не желая выслушивать страшные подробности — он и без дворника был о них осведомлен, — вернулся к первопричине:

— Так что же ферма? Прово́дите?

Дворник на секунду-другую замялся как будто в нерешительности, а потом признался:

— Проводить-то, конечно, могу, да только зря время потеряете!

— Это еще почему?

Дворник рассказал Михаилу Георгиевичу о визите в лавку санитарного инспектора: такое происшествие никак не могло остаться без его внимания. Рассказал он и то, что ферму закрыли «на всякий случай»:

— Новшества там изрядные, не каждому по душе. Побоялся Петр Васильевич, что к нему претензии будут, вот и решил: закрыться на день от греха подальше! А там уж видно будет — не каждый же день этот гад сюда шляться повадится… ног ему никаких не хватит! Да и занятия повыгодней у него — к гадалке ходить не надо — имеются.

Эта новость многое объяснила Михаилу Георгиевичу — в частности, почему его так нелюбезно приняли в лавке, — но в то же время повергла в уныние:

— Что же делать? Линеара нужно накормить!

— Линеара? — не понял дворник.

— Это его так зовут… — доктор осторожно похлопал себя по груди: там, где под пальто притаился щенок.

— Ах, вот оно что… — во взгляде дворника промелькнула лукавая усмешка. — Линеар стало быть… ну так, конечно, да: Линеара нужно покормить!

— Но если ферма закрыта…

— А вы на ферму вдовы ступайте: та еще точно работает!

— Говорят, товар у нее… не очень?

— Что правда, то правда. Дрянь, откровенно сказать, товарчик!

— Зачем же тогда советуете?

— А выбор какой?

И тут, наконец, Михаила Георгиевича осенило:

— А может вот как поступим? Я денег дам, а вы в лавку сходите? Вас-то они не погонят…

Но дворник только головой покачал:

— Да мы и вместе могли бы сходить: не в этом затруднение. Затруднение в том, что нет у них ни молока, ни сливок. Ирод — инспектор этот — работать не дал: ферма закрылась, поставок не было. Только те, что с самого утра успели принести, но это молоко давно уже продано.

— Да, — расстроенно пробормотал Михаил Георгиевич, — о сливках они и сами предупредили, но молоко…

— Нет и его, поверьте! — дворник махнул рукой в сторону окошка своей каморки. — С час назад Алтуфьева из седьмого последний бидон купила. Сам видел: прошла мимо, несла бидон и страшно ругалась… то есть, слов-то я, разумеется, не слышал, но она всегда страшно ругается, если что не по ней. А тут — понятно: молоко из лавки ей не по карману, на ферму она прямиком ходит. Но сегодня… эх… детишек у нее шестеро, погодки. Без молока не оставишь!

Михаил Георгиевич приуныл: всё складывалось не в его пользу. И даже хуже: теперь уже и к Сушкину не было смысла подниматься с просьбою прикупить в лавке молока. Надеяться же на то, что у репортера в доме и без того имелись запасы такого рода продуктов, не приходилось: репортер славился любовью к еде и выпивке, но только не к сливочно-молочной диете! Да и какие запасы могли быть в те времена, о которых мы взялись живописать? Когда до создания первого бытового электрического холодильника оставалось еще добрых одиннадцать лет, а широко применявшиеся в домах устройства, заполнявшиеся льдом, — этакие наследники «ледников» минувших эпох — были предназначены для хранения, в первую очередь, мяса? Кроме того, львиную долю «на рынке» молочной продукции занимали непастеризованные молоко и сливки, что — с холодильником ли, без — резко ограничивало срок их хранения. Молоко и сливки старались употреблять тут же: купил и выпил. А сами покупки осуществлялись ежедневно; чаще — по утрам. И тот факт, что на ферме Петра Васильевича имелась линия пастеризации, в этом смысле ничего не менял. Тем более что сам Петр Васильевич пастеризованную продукцию реализовывал не окрест, а туда, куда без оной технологии поставить ее было бы невозможно.

И все же кое-какая надежда пробилась лучиком света в мрачные размышления Михаила Георгиевича:

— Скажите, — оживая, подступился он к дворнику, — но коров-то доили?

— Конечно!

— А если молоко не поставили в лавку, куда же его дели?

Дворник задумался, а потом пожал плечами:

— Скорее всего, в чаны слили.

— Что еще за чаны? — не понял Михаил Георгиевич.

Дворник, вообще к Петру Васильевичу относившийся очень уважительно, но к его новшествам — с опаской, нахмурился:

— Есть такие на ферме. В них молоко подогревают. На мой взгляд, пустая трата времени и порча продукта: это же надо — подогреть, но не вскипятить, охладить и… кипяченое-то — гадость, а уж такое…

— Пастеризация! — осенило Михаила Георгиевича.

— Вы пробовали? — Дворник явно не понял мудреного слова и, пропустив его мимо ушей, зацепился за сам восторг, явственно отразившийся в восклицании доктора. — Неужели понравилось?

Михаил Георгиевич покачал головой:

— Слышал, но не пробовал. Впрочем, говорят, на вкус пастеризованное молоко ничем не отличается от обычного!

— Такого просто не может быть! — с полной убежденностью в своей правоте возразил дворник. — Не может и всё!

— Ну, хорошо… посмотрим!

— Как так?

— Просто! — Михаил Георгиевич повеселел. — Проводите меня: вас ведь впустят на ферму?

Дворник наморщил лоб, почесал его всей пятерней — он явно что-то прикидывал в уме, — но в итоге ответил утвердительно:

— Да: меня, я думаю, впустят!

— Тогда идемте!

— Ну что же…

И они — ведомый дворником по лабиринту междворовых переходов Михаил Георгиевич — пошли.

От нового к старому

В сопровождении дворника всё оказалось не таким запутанным, как выглядело на первый взгляд. Уверенно поворачивая и не менее уверенно после каждого поворота выбирая дорогу — среди разбегавшихся в разные стороны тропинок, — дворник быстро, за какие-то две-три минуты, довел Михаила Георгиевича до молочной фермы.

Двор, на котором находилась ферма, был куда больше тех, через какие Михаилу Георгиевичу уже довелось пройти: кажется, мы упоминали, что некогда здесь находились сад и огород. От них давным-давно ничего не осталось: только пара старых одичавших вишен и не менее старая и тоже одичавшая яблоня с приземистым стволом, разделявшимся надвое почти у самого корня — верный признак того, что когда-то дичок победил и тоже пошел в рост. И хотя и сада, и огорода давно и след простыл, двор оставался незастроенным: прежде здесь разгружались и загружались многочисленные фургоны, приезжавшие на склад, а позже, когда участок перешел к домовладению Ямщиковой, было решено оставить всё «как есть». Несмотря на разнообразные предложения застройщика, новые владельцы застраивать двор не стали. Вероятно, это было своего рода стратегическим решением — сохранять свободной под непредвиденные нужды землю.

Обширность двора создавала в нем отличный от других дворов микроклимат. Если по соседству царила тишь, выдавая бушевавшую за стенами бурю только сыпавшейся с неба ледяною крошкой, то здесь опять ощущались порывы штормового ветра — пусть и не в такой же мере, как на линии или проспекте.

Выйдя на открытое пространство, дворник и Михаил Георгиевич получили по лицам секущие заряды и пригнулись. Они ускорили шаг и почти бегом пересекли двор, оказавшись перед уже упоминавшейся нами постройкой: в ней располагалась молочная ферма Петра Васильевича.

Постройка имела два неравных по высоте этажа: более высокий первый и низкий, почти мансардный, — второй. В окнах первого света не было. Точнее, виднелись только слабые огоньки дежурного освещения — красноватые, так как свет проходил через окрашенные колбы ламп. Окна второго этажа, больше похожие на люкарны, тоже почти все казались темными и безжизненными. И только два из них были ярко освещены.

— Квартира Петра Васильевича, — пояснил, перекрывая шум ветра, дворник.

— Он нас услышит?

— Здесь — электричество! — горделиво ответил дворник. — В квартиру проведен звонок… да вот он!

Дворник нажал на кнопку.

Как понимает читатель, во время описываемых нами событий переговорных устройств — наподобие всем нам известных домофонов — еще не существовало. Поэтому прошла минута, затем — другая, и только после этого из-за двери, находившейся подле огромных ворот, послышался осторожный вопрос:

— Кто?

— Петр Васильевич! — дворник для убедительности еще и постучал по створке. — Это я, Константин! Старший из первого корпуса Ямщиковой. Откройте!

Дверь отворилась.

В слабо — всё теми же дежурными огоньками — освещенном проеме собственной своею персоной появился Пётр Васильевич. Выглядел он усталым и раздраженным, но, возможно, это было только иллюзией, рожденной тенями при недостаточном свете. Во всяком случае, в голосе Петра Васильевича, узнавшего дворника, раздражения не было. Впрочем, как и усталости. Наоборот: заметив рядом с дворником незнакомого господина, Пётр Васильевич очень даже бодро поинтересовался:

— А это еще кто?

— Врач!

Пётр Васильевич отшатнулся:

— С ума сошел? Зачем ты его привел?

Михаил Георгиевич шагнул вперед:

— Прошу прощения, — начал он, дотронувшись рукой до мерлушковой шапки, — но я…

— Он, — подхватил, перебивая, дворник, — другой. Не из этих. Он — наш!

— Наш?

— Я, — представился Михаил Георгиевич, — в полиции служу. Здесь же, в Васильевской части. Шонин моя фамилия.

— Так вы — полицейский врач? — уточнил управляющий.

— Да, — ответил Михаил Георгиевич.

Управляющий заметно расслабился, но сам собою напрашивавшийся вопрос все-таки задал:

— И что вас ко мне привело? Служба или как?

— Скорее — «как» …

— Пёсик у него, — опять вмешался дворник, — Линеар…

— Линеар?! — опешил Петр Васильевич.

— Имя такое, — пояснил Михаил Георгиевич.

Петр Васильевич всмотрелся в окружавший дворника и доктора сумрак, даже — быстро, правда, отвернув лицо — на небо бросил взгляд: уж не там ли скрывался Линеар? И удивленно спросил:

— Где же он?

— Здесь, — ответил Михаил Георгиевич и, как давеча перед дворником, отвернул воротник пальто.

И на этот раз, как и прежде, из-за отворота немедленно показалась недовольно сопевшая мордочка.

— Ух ты! — одновременно и восхитился, и умилился Петр Васильевич. — Проходите!

Михаил Георгиевич и дворник вошли на ферму.

Петр Васильевич запер за ними и за собою дверь и, обогнав, повел их к уже знакомой нам административной части, отделенной от производственной стеклянной перегородкой. По пути он расспрашивал Михаила Георгиевича о всяких разностях, а попросту — вызнавал историю находки Линеара и причину, заставившую доктора явиться сюда. Михаил Георгиевич рассказывал и отвечал на вопросы без всякой утайки, чем окончательно успокоил управляющего: Василий Петрович любил животных и к тем, кто также любил их, недоверия не испытывал.

— Посидите здесь, — предложил он, указывая на стулья, — я мигом!

Михаил Георгиевич и дворник сели. Дворник тут же начал озираться, вглядываясь через перегородку и покачивая головой при виде видневшихся за нею тех самых и оттого казавшихся еще внушительнее чанов.

— Вот они, — говорил он, показывая на них пальцем, — изволите видеть… Отцы и деды наши обходились без них, и мы, я думаю, тоже обойдемся… вы не так считаете?

Михаил Георгиевич слушал и улыбался. Сбивчивые речи дворника забавляли его: вот он — образчик консервативного противника прогресса! Правда — уж это-то доктор также был вынужден признать — образчик не агрессивный, а просто выражавший своё мнение: без того, чтобы навязывать его силой.

— Нет, — ответил дворнику Михаил Георгиевич, — я считаю не так. Пастеризация…

— Па… что?

— Пастеризация. Процесс такой. Назван по имени французского ученого — Луи Пастера, который…

— И тут шаромыжники^[26] замешались! — неодобрительно перебил Михаила Георгиевича дворник. И ухмыльнулся: «Куда же без них!»

Михаил Георгиевич ухмыльнулся в ответ, но лекцию не бросил, постаравшись донести до дворника всю пользу установленных на ферме Петра Васильевича устройств. Дворник — теперь уже слушал он — от мнения своего отказываться не собирался, но был внимателен, хотя и не так, как мог бы быть жаждущий познаний человек. Скорее уж его внимательность была сродни снисходительности: по принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы хорошим росло!»

Меду тем, Линеар, выпущенный из-под пальто на стол, с беспокойным любопытством бродил по этому самому столу: принюхиваясь, то замедляя шаг, то ускоряя, а то и заваливаясь на бок или растягиваясь — лапы еще плохо держали его, а сам он еще не приноровился ко всем чудным и странным особенностям окружавшего его мира. Пару раз он опасно приближался к краю — высота и связанные с ней опасности не беспокоили его, — но Михаил Георгиевич, не прекращая говорить, ласково отталкивал его прочь. И он вновь начинал бродить по столу, исследуя стол и временами проявляя недовольство.

Недовольство Линеара выражалось в характерном пыхтении: бесшумно обнюхав очередной предмет и даже попытавшись ухватить его мягкими губами, Линеар убеждался в его несъедобности и начинал пыхтеть. Неизвестно, когда он ел в тот день в последний раз, но это явно было довольно давно.

Наконец, вернулся Пётр Васильевич. Михаил Георгиевич тут же замолчал. Линеар, учуяв молоко, засеменил к поставленному на стол блюдцу, но, понюхав, отвернулся: от налитого в блюдце молока пахло совсем не так, как от того, к которому он привык. Пришлось потыкать его в блюдце мордочкой и дать облизнуть палец, прежде чем он сообразил, что перед — действительно пища, и начал — уже захлебываясь и подрагивая от нетерпения и голодной жадности — пить.

— Забавный пёсик, — прокомментировал происходившее Петр Васильевич. — Я дал молоко, а не сливки: уж очень сливки жирны. Как бы несварения не было!

— Да, верно, — отозвался доктор не без некоторого смущения: сам-то он еще недавно подумывал купить Линеару именно сливок! — Кроме того, коровье молоко — и само по себе аллерген, а сливки — и того больше. Кто его знает, моего Линеара: может, у него непереносимость?

Однако никакой непереносимости у Линеара точно не было. По крайней мере, на сторонний взгляд. Линеар быстро опустошил предложенное ему блюдце и тут же потребовал добавки.

Петр Васильевич и Михаил Георгиевич с сомнениями во взглядах переглянулись, но в итоге Михаил Георгиевич махнул рукой:

— Еще немного не повредит!

Петр Васильевич налил еще, а затем протянул доктору водочную бутылку, закрытую, однако, не по-фабричному, а притертой пробкой:

— Держите, — сказал он. — Здесь ему хватит до утра.

Михаил Георгиевич — с растроганной улыбкой — бутылку принял: в ней было еще около полуштофа^[27] молока.

— Вижу, — вдруг изменил тему Петр Васильевич, — вас агитируют против моих усовершенствований?

Дворник слегка покраснел: по всему получалось, что управляющий фермой слышал его спор с доктором. Правда, в словах Петра Васильевича не было какого-то особенного упрека: разве что легкая тень не менее легкой насмешки. Но это — насмешка — было еще обидней: в конце концов, кому, как не ему, Константину — плоти от плоти земли Русской, — лучше было известно, что благо, а что — лишь временная дурь?

— Смейтесь, смейтесь! — заворчал дворник. — Время-то нас и рассудит!

— А вы, — обратился тогда к Михаилу Георгиевичу управляющий, — и вправду считаете, что пастеризация — великое изобретение?

Михаил Георгиевич убежденно подтвердил:

— Несомненно. Не знаю, правда, насколько пастеризация способна продлевать время хранения продуктов, но то, что она делает их безопаснее — факт. Исследования показали это. Уверен: недалек тот день, когда без такой процедуры не будет обходиться ни одно молочное производство. Так что вы, Петр Васильевич… на мой, разумеется, взгляд… шагнули в будущее. Другим придется вас догонять!

Петр Васильевич удовлетворенно закивал:

— И я того же мнения!

— Нашли друг друга! — всё так же ворчливо резюмировал дворник и поднялся со стула. — Мне, пожалуй, пора. Нужно проверить пост и…

— Но это не от того, что вы обиделись? — спросил Михаил Георгиевич.

Дворник усмехнулся:

— Помилуйте! Я прожил поболе вашего и на своем веку повидал немало и таких, как вы, и таких, как Петр Васильевич. Вас очень роднит непонимание наших обычаев, но то — от ума, а из умысла. Обычаи-то, они вот здесь… — дворник похлопал себя по груди в области сердца. — А ваша сила всего лишь здесь, — хлопок ладонью по лбу. — Вы доживаете до седых волос… — взгляд на Петра Васильевича, — но так и остаетесь с носом. На вас обижаться — грех. Вас жалеть необходимо: подобно увечным. Ведь если сердца нет — считай, калека! То есть…

Дворник запнулся, сообразив, что что-то в его рассуждениях пошло не так: вряд ли можно было назвать бессердечными людей, проявившими доброту к обиженному судьбой бессловесному существу.

— То есть, — спохватился и тут же поправился он, — сердца у вас есть. Но развитие их — однобокое.

Петр Васильевич и Михаил Георгиевич еще раз переглянулись: на этот раз не с сомнением, а с нескрываемым удивлением. Это показалось Константину настолько смешным, что он, не скрываясь — в голос, — расхохотался. Петр Васильевич и Михаил Георгиевич опять переглянулись, а Петр Васильевич еще и вздохнул:

— Вот она — и наша гордость, и наша беда одновременно!

Михаил Георгиевич правильно истолковал эту двусмысленную фразу и согласно кивнул:

— Да уж…

И тоже поднялся, спрятав во внутренний карман пальто бутылку с молоком и потянувшись за Линеаром:

— Пожалуй, я тоже пойду. И так уже отнял у вас столько времени…

— Помилуйте, — отозвался Петр Васильевич, — какая ерунда!

Тогда Михаил Георгиевич — уже засунув сыто задремавшего Линеара за отворот — достал бумажник и спросил:

— Сколько я вам должен?

Но Петр Васильевич только руками всплеснул:

— Да что вы: побойтесь Бога!

И вот тогда-то и раздался страшный, несшийся откуда-то с улицы, протяжный вой.

Дворник, Петр Васильевич, Михаил Георгиевич — все на мгновение замерли. А затем бросились вон: из административной части и, далее, из фермы.

Корова

Этот вой (по разным оценкам его слышали не менее тысячи человек) разнесся в тот вечер по всем дворам нескольких смежных домовладений, располагавшихся отчасти по Среднему проспекту, отчасти — по выходившей на него линии. Он произвел на людей настолько сильное впечатление, что его отделили от фона множества мелкихсобытий, запомнили, да так, что со временем он оброс невероятным количеством легендарных подробностей, превратившись в нечто вроде кошмарной местной достопримечательности. Еще полвека спустя после описываемых нами событий были живы некоторые очевидцы, но и они уже — за давностью лет и склонностью к героизации прошлого — рассказывали версии, а вовсе не то, что приключилось на самом деле. Последний из очевидцев — в марте 1902 года ему исполнилось восемь лет — умер в очень почтенном возрасте, немного не дожив до столетнего юбилея. Но и он во время нашей беседы в середине девяностых годов больше упирал на фантастические подробности, нежели на истину.

Учитывая то, что с фантазией у нашего народа всегда и всё обстояло в полном порядке, нам стоило немалых трудов даже просто разделить полученные нами сведения на две категории — несомненных выдумок и может быть фактов. Иные из подробностей казались настолько достоверными, что не выдерживали только самую тщательную проверку. Другие, напротив, на первое приближение не вызывали доверия, однако не менее тщательные проверки устанавливали высокую вероятность их соответствия истине. Но больше всего помучиться нам пришлось с архивными документами: никогда дотоле мы не видели настолько запутанные и сбивчивые образчики! Доклады сразу трех городовых, отчеты двух околоточных, оставленная Вадимом Арнольдовичем Гессом записка для служебного пользования, собственноручный письменный рапорт Можайского и даже вердикт мирового судьи — всё это входило в противоречия друг с другом, с рассказами, с уже признанными фактами… и всё это заставляло нас то и дело хвататься за голову и снова и снова — шаг за шагом — перепроверять казавшееся уже проверенным.

Не меньшее удивление вызвала и найденная нами заметка за подписью Никиты Аристархович Сушкина. Ее напечатали в «Ведомостях», но странности начинались прямо с даты. Мы знаем, что именно в те дни прославленный репортер занимался делом о серии случившихся в Петербурге пожаров, а уже ближе к утру следующих за описываемыми нами суток и сам — со всеми своими гостями — едва не стал жертвой очередного из них^[28]. Далее он сосредоточился на написании того, что виделось им в качестве вполне официального отчета о ходе следствия по пожарам, и пусть его труд так и не был допущен к печати — по нравственным и политическим соображениям, — но время-то он на него потратил, и время, насколько мы знаем, немалое! Как же могло получиться так, что заметка в «Ведомостях» появилась через неделю после событий? И это еще при том, что мы не упоминаем других затруднений: переезда Никиты Аристарховича на новое место жительства, его участия в затеянном Можайским — на собственные страх и риск — неофициальном продолжении следствия и едва не настигшей Никиту Аристарховича смерти: на кладбище, в казавшемся заброшенном старинном склепе!

У репортера решительно не могло быть времени на написание привлекшей наше внимание заметки, но если ее написал не он, то кто? И почему таинственный незнакомец воспользовался фамилией Сушкина, причем подлог не вызвал протеста со стороны самого Никиты Аристарховича?

Любопытно и то, что заметка была написана очевидцем: именно так себя позиционировал автор. Но нам — помимо прочего — известно и то, что Сушкин очевидцем не был и быть не мог. В тот вечер он безвыходно сидел в своей квартире, ожидая гостей, а также — в немалой, очевидно, степени — побаиваясь сразу двух обстоятельств: во-первых, возможности второго покушения (первое было пресечено минувшей ночью) и, во-вторых, всех кар небесных, каковые кары ему на голову пообещал обрушить собственный его друг — Можайский. Юрий Михайлович, волнуясь за друга, велел ему не покидать апартаменты — вплоть до особого распоряжения!

Первым нашим побуждением — мотивы понятны! — стало желание ознакомить читателя с этой таинственной заметкой. Мы, подготавливая публикацию, даже скопировали ее текст. Но чем больше проходило времени, чем больше мы узнавали подробностей, чем тщательней проводили собственное расследование, тем меньшим становился наш пыл. В конечном итоге мы отказались от этой идеи, решив ограничиться таким — пояснительным — вступлением. Дело в том, что внешняя привлекательность тайны пошла вразрез с нашим искренним желанием дать читателю правдивый рассказ: помести мы заметку посеред него и стало бы плохо — на правду был бы наброшен покров сомнений и справедливого подозрения во лжи.

Разумеется, даже так — отказавшись от помещения сомнительных материалов — мы не можем гарантировать то, что по крупицам восстановленные нами события происходили действительно описанным нами образом. Но мы хотя бы готовы ручаться, что сделали всё возможное для установления истины, а значит, по нашему мнению, истина — близко. Она, как говорили герои одного из памятных фильмов, где-то здесь: совсем рядом.

Итак, вот что нам удалось установить или, точнее, вот как происходили события на наш взгляд.

Мы уже говорили, что многочисленные дворы домовладения Ямщиковой соединялись между собой: не напрямую, а сетью запутанных переходов, что было обусловлено особенностями застройки вошедших в домовладение сразу нескольких старинных участков. Кажется, мы говорили и о том, что эти дворы соединялись и с другими — во-первых, соседнего — по проспекту — дома и, во-вторых, дома вдовы: в этом последнем находилась другая, злополучная, молочная ферма.

Однако и эти проходы имели свои особенности. Такие, что на старых планах Города связь между дворами не отмечена ни разу, а о ее существовании известно только из дошедших до нашего времени записок обитателей смежных домов. Слава Богу, в каждом из них хватало примечательных квартирантов, и люди эти мнили себя достаточно важными свидетелями эпохи, чтобы дать себе труд вести дневники и составлять мемуары!

Особенность заключалась в следующем. Весною, когда снега сходили совершенно, летом и осенью — до наступления зимы — проходы существовали. Но зимой, то есть после первых же снегопадов, исчезали без следа. Будучи в некотором роде нелегальными, образованными лишь прихотью застройки, они для связи между домовладениями официально не использовались. Поэтому дворники всех трех домовладений — Ямщиковой, вдовы и находившегося между ними — без всякого стеснения заваливали их снегом: не с умыслом, а просто для того, чтобы не обременять себя утилизацией снега или — при ее невозможности — чтобы не создавать огромные снежные кучи прямо посреди дворов.

Это было удобно: сгребать весь снег в проходы. А так как снега в Петербурге лишь в редкие годы немного, уже — и это максимум — к началу декабря проходы скрывались под кучами абсолютно, становясь для всех непроходимыми. Такое положение существовало вплоть до середины, а то и до конца апреля, когда активное таяние разрушало спрессованные, смерзшиеся кучи, и кучи эти, всё более оседая, талой водой уходили в землю.

Именно поэтому выбежавшим с фермы Петру Васильевичу, Михаилу Георгиевичу и дворнику потребовалось время на то, чтобы добраться до того места, откуда раздавался страшный вой. Произойди всё это месяца на полтора попозже, и двух минут на это не понадобилось. Но в самом начале марта проходов между дворами не было: Петру Васильевичу, Михаилу Георгиевичу и дворнику пришлось бежать в обход.

Сначала они пробежали в направлении арки, выводившей на проспект. Затем побежали по проспекту. Там, за шумом активного движения людей и транспорта, вой не был слышен: Михаилу Георгиевичу на какое-то мгновение даже показалось, что этот вой ему почудился. Но, взглянув на бежавших рядом и при этом с очень серьезными, нахмуренными лицами дворника и Петра Васильевича, он очнулся от наваждения и ускорил свой собственный бег.

С проспекта они свернули в другую арку — рассекавшую дом вдовы — и буквально внеслись во двор: в тот самый, где находилась злополучная молочная ферма.

Из-за того, что на всё это понадобилось время, на месте происшествия — у источника воя — Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и дворник, Константин, оказались не первыми. Двор вдовы уже был заполнен людьми, высыпавшими из доходного дома самой вдовы и подоспевшими из соседнего. Это были преимущественно бедняки — обитатели недорогих «тыловых» квартирок и комнат. То есть это были люди, повидавшие на своем веку немало неприятных и даже страшных вещей и поэтому к ним очерствевшие. Но даже они, поначалу, похоже, ворвавшиеся на двор решительными группами, тут же отступили и начали жаться по углам — по двое — трое, крестясь и обмениваясь испуганными замечаниями. Некоторые, глядя на то, что Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и дворник видеть еще не могли, даже стащили со своих голов шапки — как перед покойником или как перед лицом особенно ужасного несчастья.

— Что здесь происходит? — задыхаясь от быстрого бега, выкрикнул Михаил Георгиевич, первым ухватив за рукав какого-то из людей.

Но тот боязливо выдернул руку и только, не глядя на Михаила Георгиевича, отодвинулся в сторонку.

Вой, между тем, продолжался, хотя это и казалось совершенно невероятным: ни одно живое существо, как бы оно ни страдало, не может кричать так долго! Волосы на голове Михаила Георгиевича встали дыбом.

— Посмотрите сюда… — осипшим вдруг голосом заговорил Петр Васильевич, привлекая внимание доктора.

Михаил Георгиевич перевел взгляд туда, куда указывал управляющий, и оцепенел: всё пространство перед воротами фермы было залито кровью, и не так, как если бы перед воротами кто-то расшибся или как если бы перед ними даже кого-то зарезали, а страшно — целиком, сплошною массой, причем кровь продолжала прибывать.

Кровь ручьем, потоком лилась из-под запертых ворот, пробиваясь через щель и пульсируя отвратительными волнами. Вой при этом не смолкал ни на мгновение.

Стало ясно, что несся он именно с фермы — откуда-то из ее глубины — и что там происходило не просто что-то ужасное, а нечто совершенно нечеловеческое! Уже одно то, что, несмотря на запертые ворота, вой сумел разнестись по всей округе, свидетельствовало о беспредельном ужасе перед беспредельным кошмаром.

Михаил Георгиевич и Петр Васильевич невольно схватились за руки, а чуть со спины к ним привалился Константин: дворник тяжело дышал, его дыхание врывалось Михаилу Георгиевичу и Петру Васильевичу в уши, казалось сбитым и горячим.

— Пойдем? — робко, совсем не так, как он говорил обычно, спросил Петра Васильевича доктор. — Ведь нужно посмотреть?

Петр Васильевич сглотнул:

— Да… нужно.

Тогда Константин вцепился в обоих и зашептал:

— Не нужно, не нужно…

— Да как же? — тоже шепотом возразил Михаил Георгиевич. — Ведь там явно кто-то погибает!

Зрачки Константина расширились, а сам он ссутулился:

— Поздно… слишком поздно!

— Что?

— Опоздали мы, говорю!

Это утверждение казалось логичным: несчастное существо, непонятно как и от чего, но явно в невероятных муках погибавшее за воротами, выло уже так долго, а крови перед воротами было уже так много, что помочь ему вряд ли было возможно. Даже если оно и было всё еще живо — а вой на это указывал прямо, — спасти бы его всё равно не удалось! И всё же оставалось еще одно, о чем Михаил Георгиевич и напомнил Константину:

— Но, может, мы сможем избавить его от страданий!

Тогда и Константин, как раньше Петр Васильевич, сглотнул:

— Да… может.

Все трое, держась вплотную друг к другу и под взглядами множества глаз, двинулись вперед — к воротам.

Ворота оказались заперты, причем изнутри.

— Давайте подналяжем… — предложил Петр Васильевич.

И все трое налегли.

Строение фермы было старым и, в отличие от того строения, в котором размещалась ферма при доме Ямщиковой, ремонтов и реконструкций не знала уже давно. Поэтому и ворота при ней, несмотря на видимую мощь, оказались достаточно хлипкими. Под напором трех человек они ходили ходуном, а потом и вовсе распахнулись: скобы для закладного бруса не выдержали, одна из них отвалилась вообще, другая повисла на ржавом гвозде — заложенный в них брус рухнул на землю.

Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и Константин вошли.

Света не было: пришлось чиркнуть спичкой и поджечь вырванный из памятной книжки и скрученный в плотную трубочку лист. И как только огонек разгорелся и хоть что-то осветил вокруг, вой стих, сменившись быстрым и громким дыханием: настолько громким, что звук его, шедший откуда-то из глубины фермы, доносился до самого входа.

— Там!

Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и Константин пошли вперед.

Ступать приходилось с осторожностью: весь пол между стойлами был залит кровью. Крови было такое неимоверное количество, что это казалось странным: что же за существо такое было ранено на ферме вдовы, что в нем, в этом существе, могло оказаться столько крови? А еще, помимо кровавого разлива, удивление вызывали сразу два обстоятельства.

Во-первых, запах или, что более точно, его отсутствие. Михаил Георгиевич первым подметил это обстоятельство, носом потянув воздух:

— Странно, — сказал он. — Кровью совсем не пахнет. А ведь при таком количестве запах, что называется, должен с ног сшибать!

Петр Васильевич согласно кивнул:

— Действительно странно!

— Вот и Линеар спокоен…

Сидевший за пазухой у Михаила Георгиевича Линеар и в самом деле никакого беспокойства не проявлял. Когда окрестности сотрясались воем, он постоянно ёрзал, перебирая лапками, но стоило вою стихнуть, он тоже затих. Михаил Георгиевич отвернул воротник и посмотрел: Линеар сладостно дрых, удобно устроившись в складках шарфа.

— Чудеса!

Второе обстоятельство — поведение коров. Несчастные по виду, худые, некоторые — вконец изможденные, нечищеные, коровы, тем не менее, были в остальном нормальны: как и Линеар, они не проявляли никакого беспокойства, даже не стоя, а лежа по стойлам, как если бы ничего ужасного на ферме не происходило. Никаких испуганных мычаний — ничего! А ведь если бы, скажем, прямо у них на глазах убивали одну из товарок, вели бы они себя совсем по-другому!

— Ничего не понимаю… — Петр Васильевич. — Такого просто не может быть!

— А где же Лидия Захаровна? — вдруг спросил Константин. — Неужто она ничего не слышала?

Лидией Захаровной звали купеческую вдову. И это — ее отсутствие и во дворе, и на ферме — было уже третьим внезапно открывшимся и очень странным обстоятельством.

— Гм… — пробормотал Петр Васильевич.

— Идемте! — решительно предложил Михаил Георгиевич.

Впрочем, уже не только он, но и Петр Васильевич, и Константин заметно расслабились: под давлением множившихся загадок еще вот только что терзавший их ужас отступил.

Освещая путь импровизированным факелом из скрученного трубочкой листа, они всё дальше продвигались вглубь фермы и, наконец, дошли до источника частого и настолько же необычно громкого дыхания, насколько необычно громким и продолжительным был несшийся ранее вой.

— Матерь Божья! — воскликнул Петр Васильевич и стремительно бросился вперед.

Константин — с отвисшей челюстью — остолбенел.

Михаил Георгиевич, из-за фантазии, рисовавшей кошмары один другого страшнее, не ожидавший увидеть ничего подобного, тоже — как и Константин — на какой-то миг растерялся, но потом, догоняя Петра Васильевича, ускорил шаг, уже не обращая внимания на потоки крови и не стараясь их обойти.

В опубликованной заметке человека, подписавшегося Сушкиным, этот момент был выделен особо: в полный драматизма абзац, заставивший сердце замереть и сжаться, а после и вовсе — ухнуть к пяткам.

В докладной записке Вадима Арнольдовича Гесса — он прибыл чуть позже — резюмировалось сухо и сдержанно: «поплатился за нечистоплотность».

В собственноручном рапорте Можайского деталей было больше, а слог изложения — живее, но единственной по-настоящему яркой подробностью было вот это: «помощник мой доложил: доски разметало на обширном пространстве, одна из них — какою-то скобой; возможно, обломком обруча — зацепилась даже за имевшуюся под потолком осветительную балку. По балке этой на ферме проложена проводка для электрического освещения, а также — подвешены лампы. Доска разорвала проводку и, повиснув, грозилась упасть на голову, что стало бы для потерпевшего катастрофой!»

Отчеты городовых и околоточных сбивчивы, но красочны: рапорту Можайского до них далеко.

«Я выпачкался с ног до головы, — писал один из полицейских, — покамест пробирался по коровнику. Это разозлило меня (жаль было сапог и так же забрызганных штанов), но всякая злость прошла, едва я увидел его: он был в дерьме похлеще меня, самым натуральным образом — в коровьем навозе, каковой навоз облепил его от самой макушки. Несло же от него так, что мне сделалось брезгливо…»

«Петров, — это уже околоточный, — стоял с такой физиономией, что мое терпение лопнуло. Я и раньше полагал подать на него рапорт — совсем бестолковый человек! Но как только я увидел то, что заставило Петрова оплошать, мое мнение переменилось, и теперь я прошу никаких мер к нему не принимать!»

Решение же мирового судьи, на рассмотрение которого — через пару дней — поступило дело, изумляет своими формулировками, мягко говоря, далекими от юриспруденции. Мы не станем цитировать всё постановление, но выдержку из него приведем:

«…из чего несомненно следует, что причиной несчастья стало злодейское намерение — равно и нелепое, и смешное. Анекдотичность ситуации заключается в том, что потерпевший стал таковым по собственному небрежению даже к основам воровского ремесла, ведь это ремесло оказалось для него в диковинку. Суд возмущен представленным делом: большей нелепицы ему не приходилось рассматривать! С другой стороны, достаточной компенсацией за напрасную трату общественного времени суд полагает те смех, и корчи, и слезы из глаз, которые обуяли собравшуюся публику и не оставляли ее до самого конца заседания!»

— Матерь Божья, — повторил Петр Васильевич, склоняясь над тощим плюгавым человечком в нелепо съехавших с носа очках. — Вы!

— Это кто? — спросил Михаил Георгиевич, присаживаясь рядом на корточках.

— Инспектор, — коротко ответил Петр Васильевич. — Тот самый.

— Аааа… — застонал человек.

— Чудеса…

Перед ошарашенными Петром Васильевичем и Константином — а теперь и перед Михаилом Георгиевичем — действительно лежал тот самый санитарный инспектор, визит которого в сливочную лавку мы описали выше. Но это уже был не тот уверенный в себе и слегка хамоватый вымогатель, подвизавшийся терроризировать торговцев Васильевской полицейской части. Перед управляющим, доктором и дворником навзничь лежал потерянный, с гримасой отчаяния и боли на лице и с почти сумасшествием в ослепших без очков глазах страдалец. И ему было от чего страдать!

Прежде всего, лежал он в самой что ни на есть настоящей выгребной яме и, как и было отмечено в докладе городового, с головы до ног — целиком, без изъятия! — был перепачкан коровьи навозом. Очевидно, именно в эту яму по специальным желобам поступали отходы жизнедеятельности живших на ферме животных, а уж из нее они вывозились в санитарных бочках.

Далее, часть его туловища оказалась буквально погребена в навозе: если голова, левые рука и нога и левая половина груди хотя бы лежали поверх зловонной массы, то вся правая половина ушла под нее. И не просто ушла, а под тяжестью двух навалившихся на нее бочек, причем не санитарных, а каких-то других. Каждая из них была внушительных размеров — бо́льших, чем обычно, — дубовой или какого-то похожего на дуб материала и стянутой обручами с гравировкой:

— Vignoble Pierre Ducas^[29], — присмотревшись к одному из обручей, прочитал Михаил Георгиевич. — Вино?

— Откуда у Лидии Захаровны французские вина? — удивился Петр Васильевич. — Да еще в таком количестве?

— Аааа… — снова застонал инспектор.

— Помолчите! — отмахнулся от него Петр Васильевич и — осторожно, так, чтобы самому не свалиться в выгребную яму, принялся — в свете нового импровизированного факела — рассматривать навалившиеся на инспектора бочки. — А это весьма интересно, ей Богу!

— Что там?

— Бочки не раз вскрывали, а затем опечатывали снова.

— Аааа…

— Да замолчите же вы!

— Думаете, в них не вино?

— Аааа…

— Вино. Вот только какое?

Петр Васильевич отвернулся от бочек. Он и Михаил Георгиевич начали осматриваться, но первым повисшую на балке доску заметил Константин:

— Глядите! — махнул он рукой куда-то ввысь.

Петр Васильевич и Михаил Георгиевич задрали головы и ахнули:

— Так вот почему нет освещения! — воскликнули они почти в голос. — Проводка оборвана!

— Доска ему на голову вот-вот упадет!

— Аааа… АААА!

Петр Васильевич — он был повыше — подпрыгнул, пытаясь дотянуться до балки, но тщетно: высота потолка была внушительной, балка находилась почти под ним, поэтому и попытка добраться до нее, подпрыгнув с пола, была заранее обречена на провал.

— А если шест какой-нибудь взять?

Петр Васильевич покачал головой:

— Бесполезно. — И добавил: «Нужно его как-то вытаскивать. Иначе ему и вправду конец!»

Сказать, однако, было легко, а вот сделать — не так-то просто. Навалившиеся на инспектора бочки были полны: постукивание по ним показывало это явно. Краны же, какие есть у любой из винных ёмкостей, оказались с недоступной стороны: выпустить из бочек вино и тем облегчить их тоже не представлялось возможным! Зато, по крайней мере, объяснилась загадка с невероятным количеством «крови», залившей пол и даже выливавшейся в щель под входными воротами. Это было содержимое других — разбитых — бочек, обломки которых валялись в этой части фермы повсюду. Странно, конечно, что вином, как и кровью, тоже не пахло, но с этой загадкой можно было разобраться и позже. Пока же приходилось торопиться и что-то изобретать.

Взгляд Петра Васильевича перебегал с предмета на предмет, в обилии валявшихся в нечистом вообще и захламленном всякой всячиной помещении. Но все они ни на что не годились: это был на всякие, но только не на этот, случаи жизни инвентарь.

И снова прозрение пришло от Константина:

— Коровы! — указал он стойла.

— Коровы! — подхватил Петр Васильевич.

— Коровы? — удивился Михаил Георгиевич.

— Именно. Используем их как тягловый скот!

Михаил Георгиевич с сомнением посмотрел на истощенных животных, которых предполагалось «запрячь» в огромные бочки:

— Смогут?

— Других вариантов нет!

После такой констатации дело закипело: Петр Васильевич и Константин одну за другой выводили коров из стойл и, ставя их парами, увязывали нашедшимися тут же кантами в некое подобие упряжки. Коровы не сопротивлялись: похоже, им было решительно всё равно.

Михаил же Георгиевич вновь уселся на корточки подле инспектора и пытался вызнать у него, не получил ли он какие-то травмы во время своего падения в выгребную яму: казалось почти невероятным, чтобы навалившиеся на него огромные бочки не причинили ему никакого вреда.

Поначалу инспектор только нечленораздельно мычал, подменяя собою наоборот хранивших полное молчание коров, но затем признался, что с ним — вроде бы — всё в порядке. Выяснилось — предварительно, разумеется, — что именно благодаря навозу, в который он провалился, инспектор и спасся от неминуемых увечий. Навоз сыграл роль чего-то навроде умягчающей подушки.

— Ну, взялись!

Коровья «упряжка» пришла в движение. Сначала сдвинули из ямы одну бочку, затем другую. Как ни странно, операция прошла благополучно. И едва бочки были с инспектора сняты, он, уже не вопя, а матерясь, выбрался из ямы.

— Неужели это вы кричали? — стараясь не зажимать нос, не отворачиваться и не смеяться, спросил Петр Васильевич.

— Посмотрел бы я на вас, — буркнул в ответ инспектор, — окажись вы на моем месте!

Ноздри носа Петра Васильевича мелко задрожали — сдерживать смех управляющему становилось всё более сложно:

— Но как вас вообще угораздило?

Инспектор махнул рукой куда-то во тьму:

— Это она во всем виновата!

— Она? — не понял Петр Васильевич. — Кто?

И тут объяснилась одна из загадок — таинственное отсутствие вдовы. Из тьмы совсем и ничем не освещенного угла фермы собственной своею персоной показалась Лидия Захаровна.

— Вы! — в голос воскликнули Петр Васильевич и Кузьма.

— А кого вы ждали? — со странным в такой ситуации смешком вопросила Лидия Захаровна. — Это вообще-то — моя ферма!

— Но что здесь случилось? И почему вы сами не позвали на помощь? Вы знаете, что там, — Петр Васильевич кивнул в сторону открытых ворот и находившегося за ними двора, — огромная толпа собралась?

И добавил после небольшой паузы:

— Кто бы мог подумать, что такой хлюпик может так громко и долго выть!

Инспектор сделал вид, что не расслышал.

Михаил Георгиевич во все глаза смотрел на Лидию Захаровну — встречаться с нею раньше ему не доводилось — и не мог отделаться от мысли, что всё это сон, который вот-вот должен рассеяться. Но сон и не думал сменяться реальностью.

Лидия Захаровна — крупная, широкая в кости, около двух метров ростом — выглядела совсем не так, какими обычно представляют купеческих вдов. В ней ни на йоту не было от пышечки, а ее лицо — массивное, как и вся вообще ее голова, остриженная не по времени и моде чрезвычайно коротко — ее, повторим, лицо в свете желтоватого огонька горевшей бумаги казалось багровым пятном: столько в нем было апоплексической крови! Эта кровь — точнее, этот багровый цвет — ясно указывал на целый сонм вреднейших привычек, которыми за свою отнюдь не короткую жизнь обзавелась Лидия Захаровна. Было совершенно очевидно то, что она любила поесть, изрядно выпить, а еще наверняка и курила, да не какие-нибудь легкие пахитосочки для дам, а что-нибудь вроде крепкого, сурового матросского табака!

Лидия Петровна походила на состарившуюся, но всё еще полную сил и отнюдь не мирную, а буйную амазонку. Она была… воплощением Афины, если только можно представить Афину в возрасте около пятидесяти лет, тридцать из которых богиня закладывала за воротник. Во всяком случае, именно такое сравнение неожиданно пришло на ум Михаилу Георгиевичу: Михаил Георгиевич незаметно для окружающих ущипнул себя за запястье и попытался сбросить охватившее его наваждение.

Петр Васильевич и Константин — вот она, сила привычки! — внешностью вдовы не заворожились: оба знали ее и уже не видели в ней ничего примечательного. Перед ними стояла просто высокая, нескладная и грубая баба, обладавшая скверным характером, из-за чего поблизости от нее ухо следовало держать востро.

— Так что же здесь случилось? — повторил вопрос Петр Васильевич.

Вдова повела своими могучими плечами, как будто поправляя наброшенную на них шаль. Вот только шали никакой не было.

— Этот засранец…

— Я бы вас попросил! — дернулся инспектор.

— Этот засранец, — повторила вдова, нимало не смущаясь ни в выборе слов и эпитетов, ни того, что эти слова и эпитеты могли кого-то обидеть и оскорбить. Впрочем, эпитет «засранец» в данном конкретном случае был чрезвычайно метким: это подтверждал весь внешний вид заляпанного навозом инспектора! — Этот засранец вломился на мою ферму, чтобы меня обокрасть. Разумеется, я приняла ответные меры!

— Обокрасть? — не поверил своим ушам Петр Васильевич.

— Нет! — выкрикнул инспектор. — Не собирался я ничего красть!

— Ну да, ну да, не собирался! — вдова — шаг за шагом — начала наступление на бедолагу, и тот попятился, едва не грохнувшись обратно в выгребную яму.

— Не собирался!

— А кто тогда вскрыл мои бочки и выхлестал из них вино?

Михаил Георгиевич ахнул:

— Как — выхлестал? Всё?

Вдова смерила доктора изучающим взглядом: это еще что за тип такой? Но, похоже, Михаил Георгиевич ей понравился (в скобках заметим, он вообще производил на дам самое благоприятное впечатление — независимо от их возраста):

— Да нет, конечно, — спокойно пояснила она, — не всё. Но когда я его здесь застала, он уже успел отпробовать из одной бочки, наполнил свою флягу из другой, открыл кран у третьей и перешел к четвертой. И вот ведь гад какой: видел, что вино из открытого крана на пол хлещет, но плевать на это хотел!

Михаил Георгиевич повернулся к инспектору:

— Это правда?

Инспектор за свою не слишком путевую и не слишком обремененную законопослушанием жизнь явно больше привык к роли обвинителя, нежели ответчика, и поэтому теперь растерялся совершенно. Он открывал и тут же закрывал рот, не в силах подобрать слова для подобающего ответа, и переминался с ноги на ногу.

— Это правда?

— Конечно, правда! — за инспектора — и как отрезала — заявила вдова.

Тогда только инспектор возмутился окончательно и затараторил:

— Вздор! Чепуха! Враньё и домыслы! Я — честный человек. В жизни ничего себе не присвоил…

Обрывая его, одновременно хохотнули и Петр Васильевич, и Константин, и вдова. Петр Васильевич и вовсе сдобрил свой смех нелицеприятным замечанием:

— Бабушке это своей расскажите! — сказал он. — Или владельцам сливочной лавки, которую вы сегодня… гм… навестили.

Инспектор рукою отер со своего лица навоз и стало видно, что его лицо краснело не меньше, чем лицо вдовы. Только причина заливавшей его краски была другой: инспектор явно осознавал, насколько нелепо звучали его утверждения о честности и бескорыстии перед лицом людей, одного из которых он едва не обобрал на взятку, а с другим (точнее, с другой) буквально несколько часов назад вступил в преступный сговор.

Михаил Георгиевич, уже посвященный в проделки инспектора, тоже ничуть не поверил его заверениям:

— Как тогда и зачем вы здесь оказались?

Инспектор опять замялся, но в конце концов счел, что лучшего всего — говорить правду. И сказал:

— У нее, — кивок на вдову, — ренсковый погреб^[30]… вообще-то ренсковыми погребами я не занимаюсь, но тут уж очень соблазнительный случай: учитывая состояние фермы и вообще… вы понимаете?.. я решил, что нарушений в нем — что блох у собаки…

Михаил Георгиевич вздрогнул. «Блохи!» — пронеслось у него в голове. — «Нужно будет Линеара на блох проверить!» И, отвернув воротник пальто, всмотрелся в щенка: Линеар, не подозревая о посетивших его нового друга крамольных мыслях, по-прежнему сладко спал, завернувшись в складки шарфа и только едва-едва показываясь из них посапывавшим носом.

— Да вы меня слушаете или нет?

— Да-да! — Михаил Георгиевич запахнул пальто. — Продолжайте!

— И я был прав! Мне сразу не понравились бочки: я видел их еще при первой моей проверке этой фермы…

— Проверке! — фыркнула вдова, но всё-таки уже настороженно.

— Да! — с вызовом подтвердил инспектор. — Проверке! И бочки эти мне в самом деле не понравились сразу! Ежу ведь ясно: их неоднократно использовали, опорожняя и наполняя вновь! И эта надпись… эта гравировка…

Инспектор вдруг бросился к одной из бочек и начал тыкать в уже известную нам гравировку на обруче — «Vignoble Pierre Ducas»:

— Эта гравировка — липа!

— Бочки настоящие! — тут же возразила вдова и — руки в боки.

Недвусмысленный жест произвел на инспектора впечатление. Он — можно сказать, рефлекторно — отпрыгнул от бочки и попытался спрятаться за спинами Петра Васильевича, Константина и доктора, но все они, как по команде, отшатнулись в стороны: уж очень от инспектора воняло!

— Бочки, — начал тогда оправдывать он, — может быть и настоящие…

Брови вдовы вздернулись, подбородок вильнул: мол, а я что говорю, господа?

— Может быть, настоящие, но их содержимое — нет!

Тишина.

— Да вы сами попробуйте!

Инспектор вынул из какого-то внутреннего кармана флягу и протянул ее Михаилу Георгиевичу. Михаил Георгиевич, увидев вымазанную навозом руку и не менее грязную флягу, отступил на шаг:

— Нет уж, увольте!

— Ну, не хотите, как хотите! Тогда просто поверьте мне на слово: это — не вино. Всё, что угодно, но не вино!

Михаил Георгиевич и Петр Васильевич переглянулись: вином-то, несмотря на то, что на пол оно вылилось в невероятных количествах, на ферме и впрямь не пахло!

— Так что же это? — спросил тогда, еще раз принюхавшись, Пер Васильевич.

— Подкрашенный спирт, да и тот на три четверти разбавлен водой!

— Так вот почему нет запаха!

— Конечно!

— При такой малой концентрации паров спирта все они абсорбируются навозом!

Инспектор не без удивления посмотрел на Петра Васильевича и переспросил:

— Аб… что?

— Абсорбируются, — повторил управляющий. — Да как же вы не знаете? Вы разве не с молоком имеет дело?

— Ну…

— Молоко — тоже прекрасный абсорбент…. Ну, для нас-то, фермеров, — тут же поправился Петр Васильевич, — это обстоятельство — хуже некуда: молоко настолько активно впитывает в себя любые запахи, что приходится… неважно, впрочем.

Теперь уже Михаил Георгиевич не без некоторого удивления посмотрел на слегка покрасневшего управляющего: похоже, и ему, несмотря на весь его передовизм и на всю его вполне показательную честность, было что скрывать!

— Ах, впитываются! — подхватил инспектор, поняв, что означало мудреное слово. — Да-да: всё верно! Для хранения такого большого количества фальсификата лучшего места не найти: молочная ферма — отличное прикрытие. А ферма Лидии Захаровны — особенно!

— Почему это — особенно? — даже искренне оскорбилась вдова, позабыв, что речь вообще-то шла — ни много и ни мало — о ее собственной преступной деятельности. — С какой такой стати?

— Да потому что у вас тут полный набор, — объяснил инспектор. — Молоко, известь, навоз… это всё то, что прекрасно впитывает пары спирта, особенно в небольших концентрациях.

Глаза вдовы сделались навыкат: похоже, если она и устроила склад фальсифицированного ею вина именно на ферме, то вовсе не потому, что знала о специфических свойствах извести, молока и навоза.

— Что за чепуху вы тут городите! — почти что басом воскликнула она. — Жулик! Мошенник!

И снова инспектор попытался спрятаться за Петром Васильевичем, Константином и Михаилом Георгиевичем. И снова все трое отшатнулись.

— Стойте, где стоите! — потребовал Петр Васильевич. — Никто вас не тронет!

Инспектор с сомнением посмотрел на грозную даму, в тот самый миг засучивавшую рукава старомодного вязаного платья, но всё же остался стоять там, где ему указали.

— Как вы в яму-то угодили? — переменил тогда тему Михаил Георгиевич.

— Она меня столкнула!

— Ничего я его не толкала!

И в самом деле: было понятно, что вдова, какою бы мощной и сильной они ни казалась с виду, никак не могла не только столкнуть инспектора в выгребную яму, но еще и привалить его сверху огромными бочками. А куча обломков вокруг? Не вдова же разбила одну — а то и больше — из этих бочек, да так, что часть ее — доска — взлетела под потолок и, оборвав электрическую проводку, повисла на осветительной балке?

Нет: вдова всё это проделать не могла.

Инспектор, видя сомнения на лицах и Михаила Георгиевича, и Петра Васильевича (Константин, так тот и вовсе открыто и насмешливо улыбался), понял, что непосредственно на Лидию Захаровну вину за приключившееся с ним несчастье спихнуть никак не получится, и переменил «показания»:

— Ну, не сама она, конечно, а ее корова.

— Корова! — изумился Петр Васильевич.

— Корова! — как эхо, отозвался Константин.

Тут у Михаила Георгиевича сложилось стойкое ощущение дежа вю: оставалось, чтобы он сам посмотрел на коров и что-нибудь сказал — не очень оптимистичное!

— Да разве корова способна на такое? — вымолвил он, ощущая странную неловкость.

— Её, — немедленно ответил инспектор, — еще как способна!

Все посмотрели на вдову, но та не спешила с разъяснениями.

Лидия Захаровна внезапно понурилась: произошедшая в ней перемена была настолько разительной в сравнении с ее вот только что боевым задором, что произвела на всех впечатление. Каждый почувствовал приближение чего-то… вот именно того, что с самого начала и ожидалось — страшного, даже ужасного. Это было очень неприятное чувство. Под его влиянием у всех на головах волосы дыбом встали!

— Ну! — не выдержал первым Петр Васильевич. — Говорите: что это за корова такая?!

Вдова вздохнула:

— Как вам сказать? Даже не знаю… в общем…

— Да говорите же!

— На днях из деревни мне привезли…

— Что?

— Кого?

— Её.

Вдова отступила в сторону и несколько раз щелкнула пальцами.

Из полной темноты неосвещенного угла на трепетавший свет импровизированного факела начала выползать огромная тень.

Петр Васильевич, Константин и Михаил Георгиевич попятились.

Инспектор, уже знавший, что выйдет из тени, не попятился: он быстро-быстро засеменил и на этот раз сумел-таки укрыться за чужими спинами!

Пролетела еще секунда. А потом на свет показалась корова. Огромная как башня. Размеров совершенно невероятных. Но самый ужас заключался не в этом. Самый ужас заключался в том, что рядом — спокойно; как ни в чем не бывало — вышагивала маленькая девочка.

Девочка — лет пяти, не больше — спокойно шла рядом с чудовищем. А чудовище, тоже никого и ничего не смущаясь, ласковым, с поволокой, глазом косилось на девочку, словно на собственную дочь или на существо, охранять которое оно, чудовище, было призвано.

Михаил Георгиевич ойкнул и, круто повернувшись к инспектору, всё еще державшему в грязной руке грязную флягу с разведенным спиртом, вырвал у него драгоценный сосуд. В одно движение смахнув с него пробку, он сделал огромный глоток: не вечер, а фантасмагория какая-то!

Вот такие обстоятельства

Забеспокоился Линеар. Цепляясь коготками за шарф, он высунулся наружу — с опаской, не вполне понимая, что его вдруг разбудило и насторожило — и, голубыми своими щенячьими глазками уставившись на феерическую корову, шумно вздохнул, да так и остался: с раскрытой в изумлении пастью и высунувшимся из нее язычком.

Корова перевела взгляд с девочки на Михаила Георгиевича. Михаил Георгиевич тут же захотел было сделать еще один шаг назад, но спиною наткнулся на инспектора и поэтому был вынужден остановиться. Его сердце ухнуло вниз и там — где-то внизу — бешено заколотилось.

— М-ма-ма… — прошептал Михаил Георгиевич, не в силах ни отступить, ни принять куда-нибудь в сторону.

Корова же подошла к доктору вплотную и принялась с любопытством разглядывать Линеара.

— Ой, какой смешной! — девочка.

— Му, — корова, коротко.

И осторожно, явно осознавая несопоставимость размеров — своих и крошечного Линеара — дотронулась до Линеара носом.

— Му!

Линеар зажмурил глаза, но, как это ни удивительно, не в страхе, а с непередаваемым наслаждением: его тельце расслабилось, коготки перестали судорожно цепляться за Михаила Георгиевича. Еще секунда, и он — в полном блаженстве — соскользнул обратно за пазуху и снова начал посапывать в сытом и спокойном сне.

Михаил Георгиевич выдохнул.

Корова отвернулась.

Василий Петрович, доселе ошарашенно смотревший на диковинное животное, вроде бы как пришел в себя и, не очень решительно протянув вперед руку, дотронулся до коровы. Он словно желал убедиться: перед ним — не галлюцинация!

— Невероятно! — прошептал он и дотронулся до коровы еще раз. — Никогда не видел ничего подобного!

Корове прикосновение понравилось: она встала к Петру Васильевичу чуточку боком, позволяя ему не только дотронуться, но и погладить. Петр Васильевич и вправду начал водить рукой по лоснившейся шкуре:

— Что же это за порода такая? — гладил и приговаривал он. — Не наша — точно. Но и не голландская… Голландских, — пояснил Петр Васильевич одновременно и Михаилу Георгиевичу, и Константину, и инспектору, — я много видел. Их завозят к нам в немалых количествах. Но таких… гм… экземпляров среди них не бывает! Любезнейшая Лидия Захаровна!..

Лидия Захаровна подняла на Петра Васильевича взгляд.

— Из какой, вы говорите, деревни вам ее привезли?

— Из мужниной, — ответила Лидия Захаровна. — За несколько лет до смерти он прикупил ее: здесь же, в шуваловской округе^[31].

— Что же там: каких-то особенных коров выводят?

— Да нет, что вы… никогда такого не было!

— Но как же…

— Не знаю! — Лидия Захаровна пожала плечами и тряхнула своей коротко стриженой головой. — Наверное, игра природы!

— Гм… гм-гм… — Петр Васильевич не знал, что и сказать. А затем круто переменил тему: «Так это она всё это учинила?»

Но Лидия Захаровна не успела ответить — вместо нее быстро и немного сбивчиво затараторила девочка:

— Мура хорошая! Мура ничего плохого не делала! Это всё он! — девочка пальцем ткнула в инспектора. — Злой дядя! Плохой!

Петр Васильевич растерянно заморгал:

— Подожди, подожди… а ты-то кто такая?

— Моя внучка, — на этот раз Лидия Захаровна опередила девочку.

— Внучка? — удивился Петр Васильевич: ему не доводилось слышать, чтобы у вдовы были дети, а коли их не было, откуда же было взяться внучке?

И без того багровое лицо Лидии Захаровны потемнело так, что доктору сделалось страшно: неровен час, удар приключится! Поэтому Михаил Георгиевич, уже совершенно осознав, что корова — Мура, как ее назвала девочка — уж точно никакого вреда никому не причинит, быстро шагнул к вдове и взял ее за руку.

Вдова, которой, как мы уже говорили, доктор понравился, не сопротивлялась, хотя, возможно, причина ее непротивления крылась в другом. Она, возможно, выигрывала время, собираясь с мыслями, пока Михаил Георгиевич — умело и без спешки — проводил «осмотр».

Пульс у Лидии Захаровны и вправду оказался не в меру учащенным и наполненным так, что и без тонометра^[32] диагноз был ясен: тахикардия и повышенное артериальное давление. Волноваться Лидии Захаровне категорически не следовало!

— Лидия Захаровна, — отпустив руку вдовы, обратился к ней Михаил Георгиевич, — не буду скрывать: что бы вы ни чувствовали, но истинное состояние вашего здоровья оставляет желать лучшего. Вам следовало бы принять успокоительных капель и лечь в постель.

— Какая тут может быть постель! — вдова — не без театральщины — всплеснула руками. — Ко мне вламываются, пытаются обворовать, я теряю чуть ли не все запасы моего… вина…

Если инспектор едва не взвился при новом обвинении в воровстве, то сама Лидия Захаровна очень приметно запнулась, заговорив о вине. Оба — инспектор и Лидия Захаровна — обменялись стремительными взглядами и, похоже, пришли к негласному соглашению: более — уж в этот вечер точно — друг друга не задевать!

— …а тутеще и корова эта! — закончила вдова бурное вступление. — Посмотрите на нее: вы удивляетесь, а я так и вовсе поначалу чуть от страха не померла!

— Но девочка…

— Меня Катя зовут!

— Чья же ты, Катя?

— Говорю же: внучка это моя!

— Бабушкина! — подтвердила Катя.

Наступила неловкая тишина: Петр Васильевич не знал, к кому теперь следовало обращаться. Но вдова уже собралась с мыслями, и поэтому молчание длилось недолго. Махнув рукою куда-то в сторону она заговорила:

— Чего уж греха таить: меня тут все воображают злодейкой, истязательницей… да-да, Петр Васильевич: не оправдывайтесь! С вашей это подачи! Как только вы здесь обосновались, всё у меня на ферме пошло прахом… да вы и сами видите: коровник запущен, коровы истощены, молоко — дрянь, покупателей почто что и нет… А ведь еще недавно всё было иначе! Ко мне со всей округи за молоком приходили: лучшей моя ферма считалась. Но… — Лилия Захаровна нахмурилась. — А впрочем, что я такое говорю? Вы правы: всё началось еще раньше — еще со смерти мужа. Нет у меня его деловой хватки, не умею я так вести дела, чтобы и себя не забыть, и другим удовольствие было! Он-то умел… он — царствие ему небесное — как пчелка с утра до ночи годами вился над всем, что у нас было: и ферму, и погреб, и дом, и многое другое пестовал. При нем всё это процветало. Да вот беда: прибрал его Господь, да и как не прибрать, когда человек так надрывается? И — да: всё постепенно стало приходить в упадок. Когда-то из нашего погреба вина к столам вельмож покупали, а теперь… Бочки, кстати, от того времени остались: настоящие бочки! Вино в них было отменное… А дом… когда-то квартиры в нем такие люди арендовали! А сейчас? — рвань, голытьба, нищета беспросветная! Вон они — во дворе столпились: ну что за люди? Срам один, а не квартиранты! Беда, одним словом. Беда, Петр Васильевич. И ваше появление только ускорило и усугубило всё: дела совсем расстроились, пришлось на хитрости пуститься, а там… что получилось, то получилось: позор и стыд, если коротко. Из уважаемой всеми дамы я превратилась в пугало…

Петр Васильевич — смущенный, неловко шевеля руками и переступая с ноги на ногу — хотел было что-то сказать, но Лидия Захаровна оборвала его неожиданно величественным и властным жестом:

— Помолчите! — заявила она. — Говорить, так говорить! Давно хотела высказаться, да случая не представлялось! Так что слушайте уж, не перебивайте!

Петр Васильевич застыл.

— Всё хорошо было у нас с муженьком, одного только не было — детей. Да вот и Константин не даст соврать: давно уже он у Ямщиковой работает, еще с того времени, когда и Ямщиковой здесь никакой в помине не было…

Константин, дворник, согласно кивнул и коротко подтвердил:

— Верно. Еще у прежних владельцев участка работал.

— Вот я и говорю, — продолжила Лидия Захаровна, — может человек подтвердить: сколько ни жили мы с мужем, а детишек Господь нам никак не давал. Уж не знаю, с чего бы нам такое проклятье, но правда есть правда: наверное, согрешила я в чем-то тяжко…

Лидия Захаровна быстро перекрестилась, но больше машинально, нежели с истинной верой. Видно было, что по-настоящему она испереживалась уже давно; подлинные чувства — подлинные волнение и боль — давно оставили ее, превратившись в привычку: не очень приятную, но и не слишком обременительную.

— И вот представьте мое удивление, когда — с месяц тому назад это было — мне телеграфировали из Парголово… совершенно мне незнакомые люди… затребовав меня в какой-то дом неподалеку от мужниной деревеньки. Я бы, возможно, и не обратила внимания на чудаков — мало ли мне пишут всякие проходимцы? — но тут необычное кое что было: кое что, поразившее меня до глубины души. Меня заверяли, что у покойника моего оставалась дочь, а дочь эта на днях померла: застудилась до пневмонии. И доказательства, мол, полные тому, что это — дочь моего мужа, имеются! Но и этого мало: у дочери — собственная дочь; внучка, выходит, мужу. Полная сирота теперь: собственный ее отец еще после ее рождения сгинул — напился на радостях да под какие-то там мостки и свалился. Уж что за мостки, не спрашивайте: меня это меньше всего интересовало!

Во взгляде Лидии Захаровны появился бесноватый огонек, но, каким бы нехорошим ни было такое сравнение, не в худшем, а в лучшем из возможных смысле. Лидия Захаровна словно утверждала этим огоньком свое природное право самостоятельно решать, что хорошо, а что — плохо. И так как сделанный ею выбор — о чем она и поведала далее — назвать плохим, бесчеловечным, невозможно, приходится признать: право на собственный выбор она реализовала достойно.

— Поехала я. Принять-то решение я еще не приняла, но посмотреть хотела. И посмотрела. И всё — по ясным мне, а по каким, говорить не буду — приметам оказалось правдой: гулящим мой муженек оказался, дочку не от меня родил, а та — и внучку. Но Боже мой! В каких ужасных условиях он собственное дитя оставил! Он днями и ночами вокруг своего имущества ворковал, дела налаживал, клиентуру обихаживал, а дочь — бросил. И выросла несчастная в самом нищенском окружении, в самой тяжелой работе: не зная родителя, не зная родства, не зная никакого будущего. Мудрено ли, что до возраста не дожила: заболела на проклятущей работе и умерла? Полагаю, такая же судьба ожидала и Катю: откуда другой судьбе взяться? Но случилось чудо: как раз тогда — с месяц назад — помер еще и батюшка местный: ему, как выяснилось, супруг мой исповедовался, а он, батюшка, имея сердце доброе, но против правил при жизни пойти не в силах, записи в конверте оставил — что-то вроде собственной своей исповеди, только не тайной, а для меня: единственной как бы родственницы у малой и беззащитной сироты!

Лидия Захаровна перевела дыхание и приобняла подошедшую к ней девочку. Заодно — правда, не удержавшись от того, чтобы не моргнуть — и корову по боку похлопала: Мура, как привязанная, вслед за Катей, тоже подошла к ней.

— А дальше начался ужас. Я сразу решила Катю забрать: у меня… у меня… — на лице вдовы появилось вдруг выражение смущения, — у меня — впервые за столько лет — снова смысл жизни появился! Представляете? Уж теперь-то, — подумала я, — и дело пойдет: есть для кого стараться! Иначе и смысл какой? Забрать ребенка из нищеты, чтобы через год-другой в такую же нищету его ввергнуть? Ибо не стану скрывать: дела у меня совсем плохи. Пока еще я держусь, но без крутых перемен ко дну пойду обязательно!

— Ну, ну… — забормотал совсем потерянный Петр Васильевич. — Да отчего же вы раньше молчали? Да ведь… по-соседски… как-нибудь…

Вдова достаточно зло усмехнулась:

— По-соседски! Да ведь я сама добра не знала и от других его не ждала!

Петр Васильевич покраснел.

Пахнуло сыростью, защелкало и зазвенело — тихонько, но отчетливо различимо. Михаил Георгиевич обернулся и увидел, что — очевидно, ветер немного отошел на другое направление — в открытые ворота начало задувать: порывами — то вот она, а то и нет ее — полетела в коровник ледяная крошка. А еще Михаил Георгиевич увидел, что зрителей и слушателей прибыло: прямо за инспектором — в неподвижной нерешительности и в таком же, как у Петра Васильевича, смущении — стояли разом пять полицейских чинов. Три городовых и два околоточных.

— А я-то знал! — вдруг заговорил один из околоточных. — Девочку еще раньше приметил, но до конца процедуры докладывать не стал.

— Какой процедуры? — удивился Михаил Георгиевич.

— Да как же? — околоточный вопросу Михаила Георгиевича удивился не меньше: странно, что пусть и врач, но, как-никак, полицейский задает такие вопросы. — О признании родства. Я ведь должен всех прибывающих отмечать, чтобы с видом на жительство никаких нарушений не было, но в этот раз… оплошал малость: решил не докладывать, пока процедура не закончена^[33]!

— Ах, вот оно что…

Михаил Георгиевич внимательно посмотрел на открытое и в этой открытости казавшееся простоватым лицо «оплошавшего» околоточного:

— Ах, вот оно что… — повторил он и кивнул.

— Да, ваше благородие… как-то так. Но вы ведь не станете писать рапорт?

— Ну вот еще!

По губам околоточного скользнула улыбка. Михаил Георгиевич тоже улыбнулся и отвернулся.

— Но причем тут ужас? — спросил тогда Петр Васильевич.

— А при том, — немедленно ответила Лидия Захаровна, — что страсть это — предоставить все необходимые свидетельства, учитывая в особенности то, что в основе всего — беззаконное признание священника! Проще было бы удочерить, но вы же сами видите: какая из меня мать? Будь я мужчиной, вопросов не возникло бы. Но для женщины… женщин у нас не ставят ни во что! Мужчине хоть при смерти позволят удочерить малолетнюю, а женщине, да еще и пожилой, — кукиш без масла!

Лидия Захаровна обвела всех вопрошавшим взглядом: что, мол, не так? Возразить, однако, никто не решился, хотя в словах Лидии Захаровны одна неточность все-таки была: процесс удочерения (как, впрочем, и усыновления) юридически никакого различия между мужчинами и женщинами не делал. Больше того: именно на женщин в Империи приходилось наибольшее количество такого рода признаний, что было вполне естественно. Единственным ограничением являлась фамилия: дать собственную женщина такому ребенку не могла или, если уж очень того желала, должна была заручиться согласием собственного отца либо иного родственника по отцу — если отец уже умер. В противном случае, ребенок в качестве фамилии получал отчество сбежавшего или отказавшегося от него непутевого папаши. Например, сын Ивана Николаевича становился Николаевым, а дочь Ивана Петровича — Петровой.

— Намучилась я, собирая бумаги, а тут еще и вот этот объявился! — вдова пальцем ткнула в притаившегося за спиной Михаила Георгиевича инспектора. — Совсем, собака, душу вымотал: повадился ко мне со своими инспекциями…

— Да я-то что! — неожиданно писклявым голосом воскликнул инспектор. — Если… если… у вас тут такое безобразие!

И он обвел рукой и вправду никуда не годившуюся обстановку фермы. Но этот жест никого не убедил, как, впрочем, и явные нарушения санитарных норм уже никого не интересовали: по свойственной людям отзывчивости перед лицом подлинных бедствий или подлинно хороших поступков, все — и Михаил Георгиевич, и Петр Васильевич, и Константин, и пятеро полицейских — прониклись к вдове сочувствием и теперь закрывали глаза на ее собственные очевидные прегрешения. В общем, люди встали на ее сторону. Вот только вопрос коровы по-прежнему оставался непроясненным, как, собственно, и механизм приключившегося на ферме.

— Но… корова? Откуда она? Зачем? — спросил Петр Васильевич.

Лидия Захаровна покачала головой:

— Хотите верьте, хотите — нет, но мне пришлось перевезти ее сюда. Катя напрочь отказалась ехать без нее, а она… — вдова опять — и опять не очень решительно — похлопала Муру по боку, — буквально разрыдалась перед расставанием! Что мне оставалось делать?

Петр Васильевич заморгал:

— Разрыдалась?

— Ну… да. Никогда такого не видела, а тут — пожалуйста! Мычала в голос, и слезы у нее из глаз катились: вот такие — с кулак!

Петр Васильевич сглотнул:

— Невероятно… — прошептал он и посмотрел сначала на Муру, а потом и на девочку.

Катя уловила его взгляд и тут же бесхитростно пояснила:

— С рождения мы вместе!

В этих словах была такая гордость, что все невольно вздрогнули. Даже инспектор прикусил губу, а затем снял с переносицы очки и принялся их протирать.

— Ко мне уже не раз пытались вломиться, — между тем, продолжала вдова, — сброд всевозможный: поживиться… вином. Прознали, сволочи, где бочки хранятся, вот и повадились. Понятно, терпеть я этого не могла, вот и устроила ловушку: протянула от бечевку к электрическому звонку. Звонок — если бечевку задеть — раздавался и здесь, на ферме, и у меня: в доме. И как раз сегодня… да вот: буквально с полчаса назад… он и затрезвонил! Я побежала сюда, а тут… такое…

Лидия Захаровна заозиралась, в очередной раз осматривая последствия погрома.

— Вероятно, звон испугал Муру: она ведь никогда электрического звонка не слышала…

— Испугал! — инспектор водрузил очки обратно на переносицу и снова вмешался: на этот раз — возмущенно. — Испугал! Да она вылетела на меня и стала брыкаться!

— Брыкаться! — Петр Васильевич. — Что за вздор! Коровы не брыкаются!

— А эта — брыкается! — настаивал инспектор. — И еще как брыкается, уж поверьте мне на слово! Загнала меня в яму… с навозом, а сама еще и по нижней бочке копытом поддала! Та вдребезги и расшиблась. Остальные покатились — прямо на меня. Тут-то, — подумал я, — мне и конец, но, к счастью, бочки только навалились на меня и притопили: пошевелиться я не мог, но тяжести особенной не ощущал… И всё же страшно было — жуть! Мне показалось… показалось… ну, в общем, решил я, что в этой яме и утону.

Инспектор замолчал.

Петр Васильевич во все глаза смотрел на необыкновенную корову и продолжал что-то пришепетывать. Мура же, словно понимая, что речь — о ней и о ее подвигах, мягко поцокивала копытами и вальяжно поворачивалась к публике то одним своим боком, то другим. Она явно любовалась собой и другим позволяла делать то же!

— Ну и ну… ну и ну… — бормотал Петр Васильевич. — Фантасмагория… цирк… не хватает кролика из шляпы!

И вот тогда-то вперед шагнул околоточный — не тот, который уже вступал в разговор, а другой — и, едва не положив на плечо инспектору руку, но тут же ее отдернув, потребовал:

— Ступайте за мной!

Инспектор отшатнулся:

— Что?

— Ступайте за мной! — повторил околоточный. — Вы задержаны за незаконное проникновение и попытку кражи!

Инспектор — это было видно даже за пятнами покрывавшего его лицо навоза — побледнел:

— Незаконное проникновение? Попытка кражи? Да в уме ли вы, милостивый государь?!

В голосе инспектора одновременно слышались ужас, растерянность и невероятная обида.

— Именно так, господин хороший, — остался непреклонным околоточный. — Именно так!

— Не трогайте меня! — взвизгнул тогда инспектор.

Околоточный, сморщившись, ухмыльнулся:

— Даже не думаю!

— Я всё расскажу!

Околоточный взглядом окинул инспектора с головы до пят и прищурился:

— Воля ваша. Но имейте в виду: вот эта дама и все эти господа — свидетели. Должен вас предупредить: данные при них показания оспорить вы уже не сможете!

— Не собираюсь я ничего оспаривать! Просто выслушайте меня!

Это последнее восклицание — «просто выслушайте меня!» — относилось уже не столько к околоточному, сколько к Лидии Захаровне, а заодно и к Петру Васильевичу с Михаилом Георгиевичем. И они — вдова, управляющий и врач — взглядами дали понять околоточному, что ничего против не имеют. И даже напротив: им и самим интересно, что же такого может поведать этот теперь нелепый, но только еще утром настолько страшный для округи человек!

— Говорите!

Инспектор заговорил.

Инспектор: сокращение

— Понимаете, — заговорил инспектор, — я родился в бедной семье…

Да простит читатель авторов, но мы, прикинув и так, и эдак, решили не выкладывать всё, что наговорил о себе этот человек: это было бы слишком длинно, потому что инспектор оказался уж очень словоохотливым. Возможно, конечно, его словоохотливость объяснялась пережитыми им потрясениями — сначала падением в выгребную яму, а затем и угрозой ареста по отнюдь не шуточному обвинению, — но факт остается фактом: если бы мы позволили себе привести его рассказ целиком, он один оказался бы больше, нежели вся наша книжка в целом!

Согласитесь, это никуда не годится. Поэтому то, что написано ниже, — сокращение. Если угодно, выжимки из рассказа. Мы постарались сделать их связными, но, тем не менее, «склейка» получилась шероховатой: уж очень многое пришлось опустить!

Итак:

— Понимаете, я родился в бедной семье…

— Эка невидаль! — тут же перебил инспектора околоточный. — Я тоже. И что с того?

— А то, — инспектор неприязненно ощерился, — что для вас такое рождение — норма, а для меня — нет!

Околоточный растерялся, но инспектор тут же пояснил:

— Я ведь из семейства потомственных чиновников происхожу. Мы вот уже полтора столетия по разным ведомствам служим!

— Успешно?

— Ну… — Инспектор замялся, и было от чего.

Читатель, глядя на современных нам чиновников, привык, несомненно, считать, что государственная служба если и не с самых нижних ступеней, то уже с какой-то определенной и при этом не слишком высокой — кормушка для поставленных на должности людей. В этом есть определенная доля правды. Так же — до некоторой степени — было и раньше. Но в целом, то есть для российского чиновничества в его колоссальной массе, «государева служба» являлась скорее обузой, нежели выгодным помещением времени и образования. Эта служба не только плохо оплачивалась, но и не сулила никаких дополнительных выгод: подавляющее большинство чиновничества не имело возможности кормиться взятками, поскольку ничего не могло предложить потенциальным взяточникам. Поэтому не удивительно, что за сравнительно короткий промежуток времени — от создания Петром нового государственного аппарата и до обретения им более или менее окончательных форм — сформировался целый класс по виду привилегированных, но по сути находившихся в бедственном положении людей.

Представляя Совету министров мнение о положении имперского чиновничества, барон Модест Андреевич Корф — главноуправляющий Второго отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии — особенно отметил:

…по единогласному признанию, вредное влияние чинов состоит особенно в том, что они образуют из служащих какую-то отдельную, разобщенную с прочим населением касту, которая живет своею собственной жизнью, считает себя выше остального общества, и на которую общество также смотрит как на что-то чуждое и почти враждебное. Среди этой касты постоянно питается и поддерживается чувство самого ложного честолюбия, жажда к повышениям и внешним отличиям… Человек, который мог бы с успехом заняться любимым ремеслом или промыслом, поступает на казенную службу и бедствует на ней десятки лет единственно потому, что эта служба ставит его на искусственные ходули в обществе и ласкает его воображение обманчивой картиной иногда отдаленных, но все-таки возможных повышений и отличий. Однажды предавшись этому влечению, однажды надев вицмундир, он с трудом снимет его и решится сесть за рабочий инструмент или прилавок. Редко решатся на то и сын, и внук его, и таким образом размножаются целые поколения самой несчастной породы нищих во фраке…

Сын отца — мелкого чиновника — следовал по стопам родителя, но, не имея реальных связей, не имея действительного, способного привести к отличиям, образования, не имея — как чаще всего и бывало — особенностей характера и ума, благодаря которым его могли бы заметить, он полностью повторял отцовскую судьбу, влача жалкое, почти бездомное существование, в котором если и было чего-то через край, то это озлобления на мир и горечи несбывшихся надежд и слишком поздно утраченных иллюзий. Но и его собственного сына, и его внука ожидало всё ровно то же: горечь и ненависть принимали настолько извращенный вид, что, соединившись с чувством мнимого превосходства над окружающими, давали чудовищный плод — стремление жить именно так, а не честным трудом.

Из такой вот семьи мелкого, а потому и неудачливого чиновничества и происходил санитарный инспектор. С одной стороны, он ощущал себя самим своим рождением поставленным выше подавляющего большинства людей. Но с другой, мыкаясь в беспросветной, а главное — без всякой надежды на что-то иное бедности, он понимал всю иллюзорность своего превосходства. Он видел, что его собственный фрак поношен и лоснится от старости, тогда как фраки иных из начинавших с низов и сшиты по моде, и украшены орденами.

Это его раздражало. Да что там — раздражало: безумно злило. И мало-помалу превращало в человека, от рождения, быть может, и неплохого, но постепенно растерявшего и совесть, и представления о добре и зле, и даже те душевные порывы, которые свойственны любому и которые в несчастьях единственно способны поддерживать в человеке уважение к самому себе. Говоря проще, со временем инспектор совершенно опустился, деградировал в духовном плане. Так что потребовалась совсем уж необычная встряска, чтобы он снова увидел не только себя, но и других со стороны и снова смог взглянуть на мир с благотворным пониманием.

— Я двадцать лет в присутствии, а что же мною нажито? Ни-че-го. То есть — абсолютно. Совершенно. Нуль! Понимаете? За двадцать лет беспорочной службы я от четырнадцатого класса продвинулся к десятому — от коллежского регистратора до коллежского секретаря. Коллежского секретаря! А на пенсию я выйду — к гадалке ходить не надо — титулярным советником, не больше. И всё, что за выслугу мне будет положено, — всё тот же оклад, на который я не могу ни помещение приличное снять, ни в ресторане посидеть, ни на воды съездить. Ну, ладно бы воды: но я и в деревне отдохнуть не могу, потому что нет у меня деревни. А знаете, сколько стоит арендовать на лето дачу? Вот ваши собственные дети, господин управляющий фермой, поди ни в чем не нуждаются?

Петр Васильевич промолчал.

— А мои, — продолжил, не смутившись молчанием, инспектор, — даже обувки годной не знали, даже предметы канцелярии школьной — и те за счет городской благотворительности получали^[34]! Зачем же вы удивляетесь тому, что я, как только представилась такая возможность, ухватился за эту возможность и поспешил хоть чем-то себя обеспечить — себя и мою семью?

И снова Петр Васильевич промолчал. Молчали и все остальные.

— Вот вы осуждаете меня: мол, взяточник и всё такое. А много ли я брал? Скажите по совести?

На это уже не могло не последовать ответа. Лидия Захаровна дала его:

— Немного.

— Вот видите! — обрадовался инспектор.

— Но часто, — отрезала вдова, состроив уничижительную гримасу.

Услышав такое, инспектор на мгновение растерялся, но тут же перешел в атаку:

— Часто! Да кто же в этом виноват, если не вы же сами?

— Я?

— Конечно! Сколько я вынес вам предписаний — и самых подробнейших, смею напомнить? Сколько я выявил у вас нарушений, а вы — вы! — хотя бы одно из них устранили? Нет! Вместо того вы решили меня же и совратить!

— Совратить! — ахнула Лидия Захаровна.

— Что вы несете? — не выдержал Михаил Георгиевич.

— А я понимаю! — Петр Васильевич.

— Конечно! — инспектор оборотился на управляющего. — Еще бы вам не понимать! И в сливочной лавке отлично понимают!

Лидия Захаровна, явно призывая инспектора заткнуться, замахала на него руками:

— Хватит! Хватит! Хватит!

— Да отчего же? — возразил инспектор.

Он хотел добавить что-то еще, но Петр Васильевич его опередил:

— Не трудитесь: ваши разоблачения уже ни к чему. И я, и все мы уже поняли, что это Лидия Захаровна подбила вас учинить проверку в нашей лавке и у меня на ферме. В надежде, очевидно, что хотя бы так сможет потеснить нас, как конкурентов.

Вдова сжала кулаки и прошептала:

— Боже мой!

Но Петр Васильевич только улыбнулся ей:

— Да не переживайте вы так, Лидия Захаровна! Теперь-то уже зачем? Когда нашлись объяснения, а ваши обстоятельства оказались… гм… оказались… ну…

Кашлянул околоточный:

— Это всё, что вы хотели сказать?

Инспектор, к которому и были обращены слова околоточного, поспешно заговорил:

— Нет, нет, еще не всё! Я должен многое еще рассказать! Выслушайте меня! Я еще не закончил!

Околоточный посмотрел на инспектора с некоторым сомнением, но, пожав плечами, разрешил:

— Говорите!

Инспектор тут же воодушевился:

— Знаю: меня невзлюбили. Но кто? Давайте будем честными — перед самими сбою хотя бы: меня невзлюбили нечистые на руку торговцы, которых я, честно исполняя возложенные на меня обязанности, щучил и щучил, заставляя снимать с продажи негодные к употреблению продукты!

— Возложенные на вас обязанности! — воскликнула вдова. — А кем, позвольте спросить?

Инспектор замялся:

— Ну… как это — кем? Городским положением.

— Каким еще городским положением?

— О санитарном надзоре.

— Но кто конкретно вас уполномочил?

Инспектор вскинул голову и посмотрел вдове прямо в глаза:

— Вы правы: никто. Я сам на себя возложил обязанности.

— Вот видите!

— Но я уже говорил: в моем положении я не мог не воспользоваться открывшимися возможностями! Вот у вас — положение. Но и у меня тоже! И заметьте при этом: в отличие от вас, я не поставил свои обстоятельства выше нужд потребителей!

Лидия Захаровна пришла в замешательство. Ее лицо вновь из красного превратилось в багровое.

— Ладно, ладно, — заговорил тогда Петр Васильевич, — всё это мы уже поняли. Мы поняли, что вы — террорист совестливый. Но сюда-то вы зачем вломились? Вы же в сговор с Лидией Захаровной вошли!

Инспектор развел руками:

— Всё просто. В сговор-то мы вошли — это правда. Но сердце мое обливалось при мысли о том, какою дрянью Лидия Захаровна посетителей своего подвала потчует. Какую мерзость продает им под видом вина. Спустить это запросто я не мог. Но и конфискацию устроить — тоже. Понимаете, одно дело — по мелочи из лавок. Совсем другое — такое количество бочек. Куда бы я их дел? Да и как их вывезти? Наконец, я хотел получить ясные доказательства фальсификату. Вот у меня и родился план!

— Вылить мое вино! — возмущенно воскликнула Лидия Захаровна.

— Да, — подтвердил инспектор. — И это тоже.

Дыхание Лидии Захаровны участилось. Взглядом она обвела всех находившихся на ферме:

— Господа! Господа! Да что же это делается? Какой негодяй!

Петр Васильевич шагнул к ней и взял за руку:

— Ну-ну-ну…

Лидия Захаровна вырвала руку:

— Что — «ну»? Что — «ну»?! Вы же видите… разбито, разлито… пропало… всё пропало! И ему ничего за это не будет!

И тут инспектор всех по-настоящему поразил:

— Я, — сказал он вдруг изменившимся голосом, — не стал бы сюда лезть, если бы знал, какие у вас проблемы. Я же не зверь какой…

Он посмотрел на Катю и добавил после паузы:

— У самого дети!

Тяготы защиты животных

— Ребенка? Здесь убили ребенка?!

Все, как по команде, обернулись на прозвучавший от ворот и буквально напитанный ужасом голос.

— Варвара Михайловна!

— А вы что здесь делаете? — совсем не ласково осведомился околоточный, направив свет своего ручного фонаря прямо в лицо невесть откуда появившейся активистки из уже упоминавшегося нами кружка.

— Я… я…

— Мимо проходили?

Околоточный говорил грубо, но его можно было понять: эта активистка с ее безумным кружком немало выпила его крови. Не проходило и недели без рапорта, а то и задержаний: уж как он бился, чтобы на его докладные записки обратили внимание и приняли серьезные меры к бесноватой — именно так околоточный характеризовал Варвару Михайловну, — но всё оказывалось напрасным. Словно какие-то могущественные силы покровительствовали безумице и ее сподвижницам, оставляя их без сколько-нибудь серьезных наказаний. А это значило, что околоток — в целом, вполне спокойный и благонадежный — никак не мог избавиться от чуть ли не единственной обосновавшейся в нем заразы!

Вообще-то — известно из многочисленных справок, именно этим околоточным приложенных к не менее многочисленным докладным запискам — околоточный животных любил. Он даже — в его положении вещь неслыханная^[35]! — делал жертвенные взносы в одно из столичных обществ: это общество содержало приют и ветеринарную лечебницу. Но именно поэтому — из любви к животным и определенного знания того, как работали настоящие общества защиты животных — околоточный с первого же знакомства и не взлюбил что Варвару Михайловну, что ее подружек.

Варвара Михайловна отвечала ему полной взаимностью, видя в нем не полицейского чиновника^[36], а притеснителя — варвара, дикаря, человека, способного на любой поступок, если только следствия этого поступка будут направлены против нее самой и ее кружка! Она искренне полагала, что этот человек, неизменно проявлявший к ней откровенно неприязненные чувства, действовал так из врожденных злобы и грубости.

Последние события — мы имеем в виду задержание, приговор и арест на пять суток всех без исключения участниц акции протеста подле сливочной лавки — никак не могли способствовать налаживанию отношений между околоточным и Варварой Михайловной. Хуже того: эти события стали переломными. Штраф и суровый приговор привели Варвару Михайловну в бешенство, а вину за приключившееся с ней несчастье она возложила именно на околоточного. Почему так — потаенная загадка ее души, но факт оставался фактом: ни городовых, принимавших участие в задержании, ни старшего помощника участкового пристава, лично впихнувшего ее в арестантский фургон, ни судью, вынесшего неслыханное дотоле решение, — никого из них Варвара Михайловна не винила в свалившейся на нее и ее сподвижниц беде. А вот околоточного, подоспевшего только уже к шапочному разбору, она сделала виновным во всём и лишь укрепилась во мнении, что он — чудовище!

Однако мы помним и другое: страстью наклеивать ярлыки отличалась не только Варвара Михайловна.

Если сама Варвара Михайловна с фантастической — ни на каких реальных фактах не основанной — легкостью наклеила ярлык на ненавистного ей околоточного, то ведь и на нее саму с не меньшей легкостью приклеили ярлык. И сделал это не только вступивший с ней в противоборство околоточный, но и другие окрестные жители! Взять того же Петра Васильевича: не он ли с легкостью вообразил, будто Варвара Михайловна и ее подруги могут ворваться к нему на ферму и зарезать его коров? А продавцы из сливочной лавки? Разве не они решили, что участницы кружка, стоит им выйти на свободу, непременно учинят погром? А «рядовые» жители дома Ямщиковой? Кто, если не они, давали самые нелицеприятные показания в суде? А дворник Константин?

Что побудило всех этих людей прийти к единодушному мнению: кружок — сообщество рехнувшихся от безделья дамочек, еще и очень опасных к тому же?

Мы не ставим перед собою цель разобраться в таких психологических нюансах. Слава Богу, мы — всего лишь рассказчики. Но если отвлечься от рассказа и призадуматься, разве не вскроется очевидное — общая для всех и роднящая людей друг с другом склонность к поспешным выводам и к суждениям не на основании фактов, а на основе собственных — нередко пристрастных — выводов из видимости: внешности, оболочки, бросающегося в глаза?

Активисток кружка единодушно осудили по их плакатам — и вправду, нужно заметить, нелепым, — по их уж очень эксцентричным выступлениям, но прежде всего — потому что они были женщинами.

Давайте припомним: многим ли осуждениям подвергались мужчины, выходившие на улицы и площади с какими-либо требованиями к властям или неравнодушным окружающим? А ведь были и такие! Мужчины объединялись в самые необычные и причудливые общества, целью которых было, скажем, устройство колонии для алкоголиков^[37]или запрет на разведение кур иностранных пород! Газеты пестрели многословными статьями, доказывавшими необходимость того-то и сего-то, призывами осуществлять или, напротив, не делать то-то и то-то — например, не покупать спицы для велосипедных колес с нанесенным на них хромом. Но если такие публикации и вызывали чьи-то усмешки, то осуждения — нет. Мужчины могли объединиться в теннисный клуб, и только для того, чтобы совместно снять… не корты — нет! — банкетный зал по пятницам, когда вино и слаще, и, несомненно, лучше способствует обсуждению достоинств ракетки anglaise против недостатков française. Был ли кто-нибудь против? — конечно, нет. Но стоило в газете появиться прокламации за подписью «Комитет в защиту женщин», как общество взрывалось негодованием!

Стремление к свободам вызывало недоумение. Стремление к участию в общественной жизни — отторжение. Реализация же мнения о допустимости участия женщин в общественной жизни — скандал. Мужчина мог сколько угодно стоять с плакатом против одиночных гонок на яликах по Неве — стоять прямиком под окнами^[38] фотографа Буллы^[39] — и никого своим стоянием не возмутить и не взволновать. Но появление под теми же окнами женщин немедленно провоцировало бурю эмоций и запросто могло закончиться в полицейском участке.

Мы были патриархальным обществом. По нашим просторам вовсю носились паровозы, в Москве по рельсам гремел электрический трамвай, в столице для пожарного депо господин Фрезе готовил настоящий автомобиль и даже в небо уже готовы были взвиться самолеты. Но к женщинам мы относились с ощущением собственности, а собственность на тротуаре с плакатом в руке — это нонсенс! Конечно, уже не все признавались открыто в подобного рода чувствах, но даже те, кто уже на словах признавали за женщинами права, в глубине своих душ и сердец смотрели на открывавшиеся перспективы с ужасом. А так как ужас весьма побудителен, то и действий долго ждать не приходилось: мужчины хмурились, отворачивались и ставили на несчастных клеймо. Это клеймо давалось навечно. С этим клеймом жизнь за пределами кружка прекращалась. Женщины становились отверженными.

При таком положении стоит ли удивляться тому, что и выходки участниц самых разнообразных женских объединений становились раз от раза всё более радикальными, всё более шокирующими — направленными больше на эпатаж, нежели на изначально заявленные цели? Впрочем, до откровенного экстремизма дело еще не доходило. Хотя в какой-то степени именно им — тягой к нему — возможно объяснить начавшееся среди женщин повальное распространение вредных привычек: вызывающе открытого курения, неумеренного пьянства, стремления к бунтарским нарядам. Однако, как это иногда случается, подобные проявления быстро превратились в штамп, в обыденность, были подхвачены модой и ею же, модой, низведены с пьедестала бунтарства на самую тривиальную мостовую. Бизнес учуял запах денег, и вот уже в красках стали печататься рекламные объявления — мундштуков, укороченных платьев, специальных (для дам) алкогольных коктейлей, губных помад, румян и прочего, и прочего — всего, что еще вчера составляло обиход совсем иной публики.

Варвара Михайловна исключением не являлась. Одета она была хотя и добротно, но легкомысленно, в пальцах левой руки сжимала мундштук с незажжённою, впрочем, папиросой, ее губы нескромно алели — особенно ярко в свете направленного на ее лицо фонаря, — скулы были очерчены пятнами румян, а глаза тонули в тени патентованной туши. Но особенно поразительным было другое.

На голове Варвары Михайловны — ровно по сезону — красовалась зимняя шляпка, но размеров она была таких, что сами ее создатели ужаснулись бы, если бы к ним хоть на мгновение могла прийти мысль, что шляпка эта окажется в зимнем Петербурге. Она была настолько маленькой, что голову не прикрывала совершенно. Она была создана для кокетства на авеню Фош, но никак не для защиты от стужи, ветра и снега Среднего проспекта Васильевского острова!

Волосы Варвары Михайловны свободно выбивались из-под шляпки — целой копною. На первый взгляд, неуложенные и нечесаные (на самом-то деле это было не так), они взвивались беспорядочными лохмами под дувшим в спину Варваре Михайловне ветром, залипали на лицо, отбрасывались в стороны, жили своею собственной жизнью, но главное — сияли, искрились, переливались и всё это — на фоне ровного собственного свечения.

Направленный на Варвару Михайловну свет полицейского фонаря создавал удивительную иллюзию. В нем ее волосы — при обычном освещении, вероятно, просто светлые — казались рыжеватыми и тлевшими собственным огнем. А летевшая с неба ледяная крошка осыпала их искрами, находившимися в беспрестанном движении и временами сливавшимися в сверкающий ореол.

Михаил Георгиевич, дотоле никогда не видевший ничего подобного, изумленно застыл.

— Мимо проходили? — повторил вопрос околоточный, перехватывая фонарь и всё же, наконец, отведя его луч от лица Варвары Михайловны.

— Меня привлекала толпа, — ответила дама, отбрасывая от щеки очередную налипшую на нее прядь. — Тут только и говорят, что об убийстве. Это правда? Вот этот человек сказал, что убили ребенка?

Варвара Михайловна коротким жестом — папиросой — указала на инспектора. Инспектор заморгал:

— Я? Сказал, что убили ребенка?

— А разве нет?

— Помилуйте! Конечно же, нет!

Варвара Михайловна вновь посмотрела на околоточного, и тот был вынужден пояснить:

— Никого здесь не убили. Вам показалось!

— Ах, вот как!

В этом восклицании послышалось столько облегчения, что оно поневоле насторожило околоточного:

— Постойте! — требовательно произнес он. — А вам-то что за дело? Почему вас так интересует смерть какого-то ребенка?

— Какого-то?! — На лице Варвары Михайловны появилось выражение замешательства и одновременно потрясения: она явно поняла слова околоточного буквально, а не в смысле «неизвестного ребенка». — Какого-то? Вы в своем уме, господин хороший? Разве ребенок может быть каким-то?

Околоточный, в свою очередь, неверно поняв активистку, едва не задохнулся от возмущения:

— Вы! Вы! — околоточный сорвался на крик. — Вы обвиняете меня в бездушии и в том, что мне плевать на детей? Да как вы смеете… негодяйка?!

Михаил Георгиевич охнул. Даже Василий Петрович, целиком и полностью находившийся в плену владевшего им предубеждения, с укоризной посмотрел на полицейского, с языка которого сорвался настолько недопустимый эпитет:

— Господин околоточный, — холодно произнес Петр Васильевич, — выбирайте, однако, выражения!

Полицейский покраснел.

Варвара же Михайловна, напротив, побледнела:

— Оставьте его, — обратилась она к Петру Васильевичу. — Теперь я вижу: налицо недоразумение. Он не имел в виду ничего плохого. А я… ну, что же: я тоже виновата — я тоже его неправильно поняла.

И после небольшой паузы:

— Так значит, дети здесь ни при чем?

— Совершенно! — подтвердил околоточный, во все глаза и с новым в них выражением глядя на Варвару Михайловну. — Но позвольте: что вы имеете в виду, говоря…

Варвара Михайловна сошла с порога, сделав пару шагов вперед. Льдинки остались позади. Сияние ореола вокруг головы Варвары Михайловны погасло. Однако лицо ее от этого только выиграло: оно стало отчетливей, поскольку взгляды смотревших на него не отвлекались более на фантастические детали.

Это лицо — даже под вызывающим макияжем — оказалось очень красивым и вместе с тем — усталым. Но больше всего усталости было в глазах Варвары Михайловны. И если по ее лицу ей можно было дать лет двадцать с небольшим, то по глазам — все сорок и даже более.

Усталость в глазах Варвары Михайловны выдавала не только ее истинный возраст (для околоточного, кстати, он не был секретом: такая уж служба). Усталость в глазах Варвары Михайловны выдавала нелегкую жизнь в череде проигранных схваток и битв. Выдавала все те разочарования, которые Варваре Михайловне пришлось пережить. Выдавало почти смирение с тем чувством отчаяния, которое однажды захватило ее и больше уже не отпускало. Эта усталость была некрасивой, но трогательной. Она поневоле вызывала сочувствие к Варваре Михайловне, оказавшейся вдруг активисткой без пороха в пороховнице, радикалом, лишенным надежды, человеком, утратившим иллюзии и веру в успех.

И Петр Васильевич, еще секунду назад — непримиримый враг Варвары Михайловны, и Михаил Георгиевич, еще минуту назад потрясенно любовавшийся рыжеватым огнем ее буйных волос и серебристо-искристым ореолом вокруг них, и даже дворник Константин — разве он не мужчина? — все они — и Петр Васильевич, и Михаил Георгиевич, и Константин ощутили внезапный и общий порыв: осторожно, нежно провести рукою по лицу Варвары Михайловны и стереть и с него, и из прикрытых чернеными веками глаз эту сатанинскую, а не от Бога, усталость. Что же до околоточного, то он, впервые увидев не маску, а истинное лицо Варвары Михайловны, внутренне оцепенел, и если по его спине внезапно пробежали мурашки, то сердце его почти перестало биться, однако странным при этом образом не оледеневая, а разогреваясь — сначала к теплу, а после и к жару!

— Меня, — заговорила Варвара Михайловна, — сразу здесь невзлюбили: не отрицайте. Начали приписывать мне всякие гадости, а заодно и побуждения, которых у меня и в мыслях не было никогда! Но вам, господа, имеется оправдание: вы — далеко не первые. Конечно, оправдание это хлипкое, но какое уж есть: в конце концов, я вам — не адвокат. Скорее даже — напротив: ваш обвинитель. Но не пугайтесь: у меня нет никакого желания устраивать над вами процесс в духе каких-нибудь английских суфражисток! Всё, чего я от вас хочу, — это чтобы вы оставили свою предвзятость в отношении меня и моих подруг и дали нам спокойно работать. Поймите: как только вы перестанете сверлить нас взглядами исподтишка, перестанете распространять о нас самые нелепые и невозможные слухи, перестанете иными способами вставлять нам палки в колеса, мы сможем взяться за дело так, чтобы оно — наконец-то! — начало приносить пользу… думаете, стоять с абсурдными плакатами на проспекте — это и есть наше призвание?

— С абсурдными! — не удержался от удивленного восклицания Петр Васильевич. — Так вы понимаете их абсурдность?

Варвара Михайловна улыбнулась:

— Конечно. Или вы что же: совсем нас за дурочек принимаете?

— Но почему же тогда…

— Да потому что у нас иного выхода нет! Вот, послушайте…

Неожиданно к Варваре Михайловне приблизилась Мура. И так же неожиданно для всех Варвара Михайловна не только не испугалась огромной коровы, но и — в отличие от вдовы, всё-таки проделывавшей это с некоторой опаской — легонько и ласково похлопала Муру по боку.

Петр Васильевич одобрительно цокнул языком.

— Сколько себя помню, — заговорила, между тем, Варвара Михайловна, — меня всегда окружали животные: лошади, собаки, кошки… коровы — тоже: у моего отца под Тверью было огромное молочное стадо. И так уж получилось, что не только я любила собак, лошадей и кошек, но и они меня. Мои родители даже подшучивали над этим: мол, вот она — неизбирательность любви! Я палец о палец ради моих любимчиков не ударяю — не хожу за ними, не кормлю их, не пою, — но любят они меня, бездельницу, а не тех, кто занимается ими с утра до вечера! И пусть произносились эти слова отчасти вшутку, но правда в них тоже была: животных-то я любила, и они любили меня, но разве я хоть что-нибудь ради них делала? Тогда, конечно, меня это не слишком беспокоило: текла привольная деревенская жизнь, я была маленькой девочкой, вокруг меня на все четыре стороны простирался великолепный изобильный мир, в котором не было места ни черным думам, ни черному насилию, ни черным подозрениям. Но однажды всё это кончилось. Однажды отец и мать вызвали меня в кабинет, чего дотоле не случалось никогда, и огорошили известием: с осени — а наступала осень уже через неделю — я поступаю в учебу. Меня — сказали они — уже ожидают в Елисаветинском институте^[40]: нужно подготовиться, а значит, и выехать в Петербург заранее — уже вечером проходящим через Тверь московским поездом.

Варвара Михайловна перевела дыхание, но никто не воспользовался возникшей заминкой, чтобы вставить собственное слово или замечание.

— Ехать я не хотела, но делать было нечего: несмотря на устроенный мною скандал, отец и мать остались непреклонны. Вот так и получилось, что уже утром следующего дня мы были в нашем петербургском доме, а еще через несколько — я пансионеркой перешла в институт и поселилась в нем на следующие годы.

Не могу сказать, что эти годы оказались для меня каким-то особенно тяжким испытанием: разве что поначалу я испытывала некоторые трудности, вызванные уж слишком привольным от рождения воспитанием, а ныне — нуждою подчиняться уставу. Однако первые затруднения прошли, я пообвыкла, у меня появились подруги, классные дамы и преподаватели меня не задирали… в общем, жизнь пошла хотя и не в пример унылая — в сравнении с моею прежней деревенской жизнью, — но гладкая и без лишений. Временами меня навещали родители, временами я возвращалась к ним: между семестрами. И так оно бы всё и прошло, если бы не случилось страшное…

Варвара Михайловна опять оборвала саму себя, ее лоб нахмурился, от глаз побежали морщинки.

— Я говорю «страшное», — после паузы продолжила она, — но это выглядело страшным не для всех. Для некоторых в этом не было ничего особенного. Некоторым… некоторые…

— Что же произошло?

— Однажды в наш двор — я имею в виду институтский — прибилась сука на сносях. Девочки в большинстве своем обрадовались — хоть какое-то развлечение, — но радость длилась недолго. Прямо на наших глазах, невзирая на наши крики и уговоры, несчастную собаку…

Дыхание Варвары Михайловны участилось. Она приложила руку к сердцу, словно пытаясь унять его биение.

— Что? Что? — посыпались встревоженные вопросы.

Варвара Михайловна вздохнула:

— Был у нас один очень неприятного вида француз: он проходил по управлению вообще, то есть, на общий наш взгляд, был обыкновенным бездельником, пристроившимся на казенное содержание. Он ничему не учил, ничего не преподавал, не занимался врачеванием, не проводил осмотры помещений и фасадов^[41] — не делал ничего и даже видимостью занятости не заботился. Как его держали и зачем, до сих пор ума не приложу, тем более что — повторю — типом он был премерзким. Если в те годы и было что-то, что могло испортить нам настроение, так это именно он!

— Но что же он сделал?

— Он самым безжалостным образом выбросил несчастную вон! Не просто выгнал — нет. Говоря «безжалостно», я именно это и имею в виду: звериную, ничем не оправданную жестокость! Собачка визжала, скулила, кричала, рыдала, сжималась в комочки, а он — пинками в своих тяжеленных ботинках — гнал ее со двора, избивал, мучил… Тот день мы все — по нашему курсу — запомнили навсегда!

Варвара Михайловна замолчала.

Константин сжимал и разжимал кулаки: с его уст рвалось безобразное ругательство, но он каким-то чудом удерживал его при себе.

Петр Васильевич был бледен.

Лидия Захаровна привлекла к себе Катю и так и стояла: обняв ее и как будто защищая.

Околоточный, другой околоточный и городовые были бледны так же, как Петр Васильевич, а их кулаки сжимались и разжимались, как у Константина.

Михаил Георгиевич обеими руками держался за грудь, прижимая к себе укрытого под пальто и шарфом Линеара.

— Да, господа, — заговорила вновь Варвара Михайловна, — тот день мы запомнили навсегда!

— Так вот кто ваши подруги! — высказал предположение околоточный.

— Верно! — подтвердила Варвара Михайловна. — Мы все — выпускницы одного курса.

— А дальше?

— А дальше мы дали друг дружке слово: как только мы выйдем в мир, мы жизни положим, но сделаем всё, чтобы такого больше никогда не повторилось!

Губы Варвары Михайловны сложились в узкую полоску. На лице появилось выражение горечи.

— Безуспешно? — догадался околоточный.

— А вы как думаете? — задала риторический вопрос Варвара Михайловна и тут же сама на него ответила: — Разумеется, безуспешно. Мы создали и даже смогли в установленном порядке зарегистрировать общество по защите животных, но с первых же дней столкнулись с такими трудностями, о каких и подозревать не могли! Нам все — все! — чинили препятствия. Поначалу мы открыли приют для бездомных и потерявшихся животных, но нас принудили его закрыть…

— Как так? Почему?

— Выставили претензию: ни у одной из нас не было ветеринарного образования!

— Но…

— Да: мы могли бы нанять ветеринара. Но между возможностью теоретической и возможностью практической лежала, как тут же выяснилось, непреодолимая пропасть: никто из мужчин-ветеринаров не захотел работать у нас, а женщин с таким образованием — вы понимаете — не было вовсе!

— М-да…

— Но было и еще кое-что, что нам поставили в упрек. И уж это-то было совсем выше нашего понимания. Представляете? В Градоначальстве нам заявили, что мы дублируем — именно это словечко — мерзкое, гнусное — нам в лица и бросили… Мол, деятельность наша с приютом дублирует деятельность городской службы, куда и свозятся все найденные на улицах бездомные животные! Мы пытались протестовать, ведь разница была очевидной: в нашем приюте животные содержались бессрочно, тогда как в городском — лишь несколько дней, после чего их всех… убивали! Но нас отказались слушать.

— Совсем?

— Совсем. От приюта нам пришлось отказаться.

— И тогда…

— Тогда мы попытались организовать что-то вроде посреднического общества.

— А это как?

Варвара Михайловна усмехнулась:

— Вот видите: вы даже о нем ничего не знаете — настолько кратким было его существование!

— Но что же это за общество?

— Мы открыли газету. В нее мы предложили давать — бесплатно! — срочные объявления о найденных животных, причем безразлично: домашних потерявшихся, бродячих изначально, с породами и без — о любых. И тут же — объявления от тех, кто хотел бы взять их себе. Кроме того, мы поместили адрес, в который мог обращаться каждый желающий принять к себе какое-нибудь животное. Газета распространялась бесплатно: мы на собственный счет наняли мальчиков-курьеров, и эти мальчики разносили тираж по домам. Но продолжалось это недолго: мы и успели-то сделать лишь несколько выпусков!

— Но теперь-то что пошло не так?

— Нас снова вызвали в Градоначальство. Нам снова объяснили, что затеянное нами предприятие входит в конкуренцию — нет, вы только подумайте: в конкуренцию! — с городскими объявлениями в Ведомостях. Нас попросили прекратить.

— Ушам своим не верю!

— Вот и мы не поверили. И продолжили выпуск. Но уже через несколько дней наш очередной тираж был арестован. А затем и вовсе нашу газету перевели на обязательную цензуру^[42], что сделало дальнейшие выпуски невозможными: их попросту не пускали в печать!

— Но это произвол!

— Да: самый настоящий. Мы так и заявили.

— И вам…

— Нам посоветовали: обращайтесь в суд!

Околоточный закусил губу и покачал головой: он лучше других присутствовавших знал: если уж Градоначальник что-то решил, тягаться с ним по судам — затея бессмысленная!

Пётр Васильевич:

— Но вы не сложили руки?

— Нет. Но всё окончательно пошло наперекосяк. А уж когда Клейгельс — чтоб черти вытряхнули из него душу! — затеял эти свои реформы под видом борьбы с заразными заболеваниями^[43], стало совсем плохо. Что бы мы ни начинали делать, за что бы ни брались, нас уже попросту гнали взашей, да еще и с обвинениями: мы-де заняты деструктивной деятельностью, мы-де ратуем за то, чтобы в Городе все животные перемерли от всякой заразы! И вот тогда-то нам не осталось ничего, кроме как попытаться довести всё это до абсурда. Мы решили, что в сложившейся ситуации именно абсурд поможет привлечь внимание широкой общественности к нашим проблемам. То есть не к нашим, конечно, как таковым, а к проблемам защиты животных!

— Так вот откуда эти плакаты!

— Конечно.

— И эти пляски!

— Разумеется.

— И ведь, что поразительно, — Петр Васильевич хлопнул себя по ляжкам, — на этот раз у вас получилось!

Варвара Михайловна пожала плечами, но вместе с тем и кивнула головой:

— Как вам сказать… И да, и нет. С одной стороны, конечно, нам удалось привлечь внимание. Но с другой, что это за внимание? К чему? Или к кому? Теперь газеты наперебой рассказывают о наших акциях, а уж в округе мы стали до некоторой степени знаменитостями. Но не такой известности мы добивались, не таких публикаций! Мы думали, среди газетчиков и обывателей хватает разумных людей: им, — надеялись мы, — не составит труда понять, отчего же именно так, а не иначе, мы поступаем. Но мы ошиблись. Газетчики осмеивают нас. Обыватели от нас шарахаются, как от чумных. Если мы чего-то и добились, то разве что того, что теперь — ко всему прочему — нас повально считают еще и сумасшедшими!

Петр Васильевич смутился и не нашел, что возразить.

Околоточный:

— Вам следовало действовать тоньше!

Варвара Михайловна вскинула взгляд на околоточного, усталость в ее глазах и грусть стали особенно отчетливы:

— Куда уж тоньше!

Она хотела добавить что-то еще, но тут от ворот послышался строгий и явно привыкший вызывать повиновение голос:

— Я так и знала, что это — здесь!

Все обернулись: у входа на ферму стояла Анастасия Ильинична — директриса женских курсов из дома Ямщиковой.

Слишком холодно и тревожно

К вечеру, когда непогода рассвирепела вконец, и ветер, поднявшийся еще днем, превратился в шторм, рабочие оставили стройку, побросав инструменты как придется. Их не слишком волновала сохранность: строительство велось на церковном участке, участок хорошо охранялся, да и тут же — в непосредственной видимости — находился вход на Смоленское православное кладбище, а значит, и кладбищенский сторож мог видеть происходившее. Правда, злые языки поговаривали, будто сторож не очень-то высовывал нос за пределы своей сторожки, иначе как еще можно было объяснить вот уже второй год подряд происходившие на стройке странные вещи?

Странности случались по ночам, когда рабочих на участке не было. Но так как странности эти имели ярко выраженный благотворный характер, их, удивляясь им, не расследовали. Точнее, раз или два — с подачи инженера Брусова — пытались устроить засаду, но из затеи ничего не вышло: аккуратно в самые ночи засады ничего и не происходило! А позже смоленский^[44] настоятель Сперанский — формально именно он выступал заказчиком строительства — категорически запретил подобные затеи: нечего, мол, вмешиваться в естественный ход событий.

Рабочие перекрестились, Брусов пожал плечами: в отличие от рабочих, вполне воспринявших определение «естественный», инженер был слишком хорошо образованным человеком, чтобы с ним согласиться. На его взгляд, ничего естественного в происходившем не было. Скорее, за всеми происшествиями на стройке таилось что-то необычное, причем настолько, что выходило из ряда вон. Конечно, — думал инженер, — и таким событиям можно постараться найти объяснение физического характера. Вот только сделать это будет не так-то просто! Ведь если поначалу всё ограничивалось перекладкой с места на место небольшого количества кирпичей, то позже — когда стены взметнулись ввысь, а строительные леса побежали по ним в самое небо — кирпич, с вечера оставленный в штабелях на земле, утром оказывался на верхних уровнях! Скажите на милость, — сам себе задавал вопрос инженер, — кому такое было под силу?

Физическое объяснение, — продолжал размышлять Иван Яковлевич, — могло быть только таким: неизвестная бригада помощников-благотворителей — в количестве не меньшем, нежели было количество «официальных» строителей — ночами проникала на стройку и делала то, что делала: исходя, очевидно, из желания всемерно ускорить строительство.

Объяснение это казалось вполне разумным, и все-таки верилось в него слабо. Почему? Иван Яковлевич и сам понять не мог. Возможно, сказывался опыт: мало ли в столице было построено — а также и ныне строилось — православных церквей, и ведь ни при одной из них ничего подобного не было! Ни разу еще не случалось так, чтобы невесть откуда взялись пожелавшие остаться неизвестными помощники. Ни разу не случалось так, чтобы помощники эти тайком проникали на стройки и с места складирования к месту укладки таскали кирпичи!

Но было и кое-что еще, что заставляло инженера сомневаться в единственном разумном — на взгляд образованного человека — объяснении: следы. Точнее, их полное отсутствие! Не год и не два проведя на самых различных стройках, Иван Яковлевич понимал, что называется, крепко: не бывает такого, чтобы целая орава людей не оставляла после себя никаких следов. А уж в весеннюю или осеннюю распутицу, в ливневые ночи летом, в заснеженные — зимой… при всех таких обстоятельствах — подавно! Отсутствие следов наталкивало на мысль… но, впрочем, от этой мысли Иван Яковлевич предпочел отмахнуться: уж слишком она была ему не к лицу!

В вечер дня описываемых нами событий строители покинули стройку пораньше: работать в условиях штормового ветра не было никакой возможности. Они, как мы уже сказали, без всякой заботы о сохранении бросили свои инструменты: украсть их — по их разумению — никто бы не решился.

И вот — едва окончательно стемнело, а снег вперемешку с ледяною крошкой полетел уже не столько на землю, сколько параллельно земле — со стороны кладбища появилась женщина. Мы говорим «со стороны кладбища», но точного свидетельства этому нет: несколько прохожих — чей-то припозднившийся родственник и два квартиранта из церковного доходного дома — были ослеплены резавшими глаза льдинками, отворачивали головы и потому впоследствии не смогли дать верных показаний. Женщина, как им показалось, просто вынырнула из пелены.

По виду — разномастной, как будто от старьевщика, одежке — это была нищенка: возможно, из тех, что собирают милостыню на паперти. Она шла, кутаясь в сильно поношенную и местами рваную шерстяную шаль, по сторонам не смотрела, голова ее была опущена долу, а стало быть и взгляд — устремлен под ноги. Но при этом она — прохожие слышали это отчетливо — говорила сама с собою. То есть, она говорила ни к кому конкретно не обращаясь, но в голос: не таясь и не стараясь укрыть свои мысли от случайных свидетелей.

— Эюшки… — громко жаловалась женщина. — Эюшки… холодно Ксенюшке!

Эта жалоба растрогала одного из квартирантов, и он, преградив женщине путь, протянул ей рубль — изрядная для него сумма, учитывая его собственное стеснительное положение. Однако — и это очень его удивило — женщина деньги не взяла:

— На молочко сохрани, — ответила она, мягко отведя руку квартиранта, — в твоём дому деньги нужнее тебе самому!

И пошла дальше, уже через пару мгновений скрывшись за снегопадом. Квартирант же так и остался стоять, пораженный: откуда странная нищенка могла узнать его обстоятельства? Ведь суть ее слов была чрезвычайно простой: за несколько дней до того супруга квартиранта разрешилась от бремени долгожданным ребенком, но так как возраст супругов давно уже вышел из молодости, начались осложнения. У женщины не было молока. Нанять постоянную кормилицу супругам было не по карману: приходилось тратиться на молоко с фермы. Рубль, так щедро едва не отданный случайной жалобщице, равнялся десяти бутылкам драгоценного продукта, ведь в каждой из его унций заключалась жизнь!

А вот за всё, что происходило дальше, мы поручиться совсем уж не можем: в этом месте наш рассказ основывается на оставленных репортером Сушкиным записках, те — на рассказе доктора, а откуда бы доктор мог ведать такие, до его собственных приключений не касавшиеся, подробности, нам решительно неизвестно!

И всё же…

Укрывшись за снегом от взглядов случайных прохожих, женщина — или нищенка: называйте ее как угодно — перешла через проезжую часть Камской улицы: на сторону, где возводилась церковь. Здесь она прошла несколько саженей вдоль отделявшей стройку от улицы ограды, а затем, отодвинув в заборе доску, неожиданно легко скользнула в открывшийся проход. Если бы кто-то видел этот ее маневр, он бы решил, что женщина совершила нечто привычное для нее, обыденное: такое, что она проделывала уже не раз и не два.

Очутившись на строительной площадке, она было решительно двинулась к сложенным поодаль в штабеля кирпичам, но уже через секунду-другую ее шаг замедлился, а сама она, прижав правую руку к сердцу, тревожно осмотрелась.

В тот момент на площадке не было ничего, что могло бы ее озаботить: рабочие уже ушли, сторож отсутствовал, непогода надежно укрывала ее от любых наблюдателей, если бы только они, наблюдатели эти, могли бы вдруг откуда-нибудь появиться. И тем не менее, женщина остановилась. Осмотревшись по сторонам и явно ничего тревожного не приметив, она склонила голову к плечу: так, словно теперь не вглядывалась в белесый от снега сумрак, а вслушивалась в доносившиеся с улицы — из-за забора — звуки. Но и в звуках не было ничего такого: ледяная крошка постукивала о доски, временами доносился скрип полозьев, однажды кто-то рассмеялся — нетрезво, но безобидно.

Тогда женщина всё-таки подошла к штабелям и в каждую из рук взяла по кирпичу: кирпичи оказались тяжелыми, но это-то как раз ее и не смутило:

— По кирпичику, по кирпичику, — забормотала она, — кровушка к личику, румянчиком разливается, Ксенюшка старается!

Однако, отойдя от штабелей и уже почти приблизившись к строительным лесам, она опять остановилась:

— Нет, что-то не так…

И — следующим утром их так и нашли — положила кирпичи на нижний настил.

— Что-то не так… что-то не так… на сердце — тревога, тревоги — много… эюшки, эюшки: холодно Ксенюшке!

А потом — быстро, почти паря над землей — она побежала обратно к забору, к проходу в нем через сдвинутую на сторону доску. Там она снова легко скользнула в дыру и снова оказалась на Камской улице:

— На проспект! По линии? — да: по линии…

Она бежала уже по 17 линии в направлении Малого проспекта.

— …сердце леденеет в тревоге и инее!

Убытки и прибыли от содержания курсов

Анастасия Ильинична выглядела привычным для нее, а точнее — для тех, кто ее знал, образом: строго, холодно, подчеркнуто отстраненно от возможных… нет, не домогательств: о домогательствах перед ее очами никто бы не решился подумать! Отстранялась Анастасия Ильинична от навязчивости: торговцев, обслуги, суетливых прохожих, нищих и вообще всех прочих существ, безусловно, низшего по отношению к ней самой положения. При этом мало кто, делай он выводы только по внешним за нею наблюдениям, смог бы доподлинно установить: вот этого человека Анастасия Ильинична считает за низшего, того — за равного, а следующего за ним — даже за высшего. У наблюдателя непременно сложилось бы ощущение, что каждую живую тварь Анастасия Ильинична хотя и принимала как неизбежное с собою соседство — слишком уж тесным стал перенаселенный мир! — но, мирясь с неизбежностью, мириться с уравнением совсем не желала. Наблюдатель пришел бы к выводу, что всех, кто оказывался рядом с Анастасией Ильиничной, Анастасия Ильинична считала много, много ниже себя.

По контрасту с этой манерой держаться одежда Анастасии Ильиничны выглядела слишком уж просто. Даже можно сказать — бедно. Мы уже упоминали ее потертые и вышедшего из моды фасона ботинки, а ведь ботинки — обувь вообще — исключительный для любой дамы предмет. Этому предмету дамы уделяют особенное внимание, так как именно он сразу и безошибочно определяет в сторонних глазах не только имущественное положение дамы, но и ее социальный статус. Небрежение к обуви всегда выглядит странно, а небрежение у такой женщины, какою была Анастасия Ильинична, казалось и вовсе чем-то уму непостижимым — запредельным!

Вся прочая одежда Анастасии Ильиничны была такою же: если и не явно старой и поношенной, как ее ботинки, то уж точно немодной, старушечьей, хотя до старческого возраста Анастасии Ильиничне было еще далеко. Впрочем, и само определение «старушечий» — на наш взгляд — верно только отчасти: бывают не только старушки, охотно одевающиеся на молодежный манер, но и сами фасоны, одинаково популярные у всех поколений. Однако, к одежде Анастасии Ильиничны это не относилось: она была в худшем из смыслов старческой.

Странно, но факт: Анастасия Ильинична как будто нарочно прибавляла себе лет и делала себя как можно менее привлекательной. Она совершенно не пользовалась уже вошедшей в широкий обиход косметикой. Не подкрашивала рано пробившуюся седину волос. Не носила никаких украшений: колец, сережек, кулонов или брошей… Не старалась улыбнуться на шутку и вообще, похоже, никогда и ничему не улыбалась. А главное, даже если она говорила положительно, не делала ни малейшей попытки изгнать из взгляда леденивший собеседника холод: собеседник слышал хорошие слова, но видел, что веры им нет, поскольку произносила их мегера!

И всё же наблюдатель, окажись такой поблизости от Анастасии Ильиничны, сделал бы выводы поверхностные — как это вообще бывает, когда наблюдение ведется лишь за какой-то одной из сторон жизни человека. Имей наблюдатель возможность осуществлять свою деятельность постоянно, он был бы немало удивлен.

Прежде всего, он неминуемо подметил бы: строгость, холод, надменность — все эти неприятные черты, всё это — можно и так сказать — некрасивое поведение Анастасии Ильиничны имело четкую зависимость от пола тех, с кем в тот или иной момент Анастасия Ильинична общалась. А так как в жизни публичной — на улицах, площадях, в конторах, в магазинах, в общественном транспорте (по крайней мере, в тогдашнем) — превалировали мужчины, то и вывод из подмеченного мог получиться весьма интересным: Анастасия Ильинична отгораживалась от мужчин. Что же касается женщин, то с ними дело обстояло естественней: грозная директриса вела себя с ним по-женски. Это означало нормальный в общении между женщинами «разброс» — от ярких проявлений ревности, выражавшихся в язвительности и мелочных придирках, до искреннего и дружеского участия. С женщинами Анастасия Ильинична и сама оказывалась женщиной.

В наше обезумевшее время люди обожают делать неприличные выводы из подмеченных ими странностей поведения или того, что сами они же и принимают за странности. Нам даже неловко озвучивать ту или иную дикую версию из тех, какие могли бы родиться в голове какого-нибудь нашего современника, окажись он знакомцем Анастасии Ильиничны. Мы просто дадим пояснения.

Мы, говоря о тех трудностях, с которыми пришлось столкнуться Варваре Михайловне и ее подругам в деле организации общества защиты животных, уже упоминали о патриархальности нашего общества. Эта патриархальность с нами была всегда: какую бы эпоху из нашей истории мы ни решились бы взять, патриархальность непременно оказалась самым заметным явлением — тем фоном, именно на котором и разворачивались бы все события: при условии, разумеется, что действующим лицами нашего рассказа были бы не только мужчины, но и женщины. Даже теперь — подспудно — мы относимся к женщинам, как к существам, дело которых — домашний быт, а не общественная деятельность. Мы миримся с трудоустройством женщин, но продолжаем требовать от них исполнения самою, как мы считаем, природой возложенных на них обязанностей. И если наши семьи недостаточно состоятельны для найма прислуги, нам, мужчинам, вовсе не кажется странным перекладывать на жен всё без исключения обустройство нашего домашнего быта: от готовки и стирки до мытья полов и окон. Мы видим в женщинах домохозяек, а не равных нам по приносимой пользе членов более широкого сообщества, нежели отдельно взятая семья. Иногда мы можем быть либералами, беря какие-то работы по дому и на себя, но даже тогда мы, женщин считая обязанными, себя почитаем добровольцами. Мы оставляем за собою право в любой момент отказаться от взятой на себя работы. Женщинам такого права мы не даем.

В тех или иных вариациях так было всегда. Но с распространением образования и с доступом к нему не только мужчин, но и женщин; с распространением идей вольнодумства, причем среди молодых людей обоих полов; с распространением, как это ни парадоксально, и патриотических представлений определенный слом сознания оказался неизбежен, и этот слом, разумеется, должен был в первую очередь произойти у женщин.

Наступил момент, когда от робких высказываний женщины перешли к открытым требованиям. Нет: они не заявили о каких-то исключительных правах — об исключительных правах женщины заявляли в Англии или где-то за океаном. Наши женщины заявили о праве приносить пользу не только в узких рамках семьи. Если в какой-нибудь Англии и в то же примерно время женщины требовали допустить их до управления государством, у нас они требовали дать им работу — не белошвейками, не доярками, не в прачечных или посудомойками, а общественно полезную: такую, какую женщины со свойственным им снобизмом и почитали за приносящую пользу. Наши женщины потребовали допустить их до присутственных мест, позволить им облачиться в халаты врачей, дать им возможность преподавания. Врач, — так они думали, — приносит колоссальную пользу, и польза эта несопоставима с той, которую приносит швея. А то, что врач в отсутствии швеи останется без халата, в головы им не приходило. Впрочем, такой снобизм простителен: в конце концов, швея имеет дело всего лишь с предметами обихода, тогда как врач — с человеческой жизнью.

Разумеется, мужская половина откликнулась на требования половины женской не сразу и не в полной мере. Разумеется, все — и это естественно — подвижки начинались с малого. Разумеется, мы — в свойственной нам, мужчинам, манере — первым делом подкинули женщинам такие общественно-полезные работы, которые нас самих хотя бы отчасти избавили от неприятных обязанностей. К примеру, достаточно вспомнить то, что если еще в Отечественную войну 1812 года отрезанные в полевых госпиталях руки и ноги подбирали и захоранивали санитары и они же, санитары, мыли операционные столы и прибирали хирургические инструменты, то уже в Крымскую войну для этих нужд появились санитарки.

Следующим шагом стали как раз присутственные места. Конечно, не все: это было бы слишком. Мы, мужчины, и здесь подсуетились так, чтобы отдать на откуп женщинам такие работы, в которых мы не видели возможность самореализации. Одним из самых ярких проявлений этого принципа можно считать распоряжение, допустившее женщин на всевозможные канцелярские работы, связанные с составлением и обработкой множества однообразных документов. Например, в паспортных столах, где прежде мужчины, а отныне и женщины день за днем принимали огромное количество заявлений, выдавали не меньшее количество различных справок и выписок, систематизировали всё это и раскладывали по стопкам… а еще — вели учет прибывавшим и выбывавшим «гражданам», соотносили с архивами полицейские сведения, отвечали на полицейские же запросы и вообще — выполняли работу, в немалой степени механистическую. Оправдание звучало… смешно: у женщин — красивый почерк! И пусть даже это было истинной правдой — состряпанные мужчинами справки и выписки нередко оказывались нечитаемыми, — но истина всё же заключалась в другом: женщины даже к такой работе относились ответственнее, работали быстрее и, как следствие, за рабочую смену успевали обработать большее количество материала.

Далее — система образования. К излому веков — девятнадцатого и двадцатого — женщины уже добились определенных уступок, но в целом имевшаяся система образования на женщин рассчитана не была. Женщинам по-прежнему приходилось довольствоваться почти исключительно «институтами», созданными по образу и подобию Смольного. В них «поступали» девочками, выходили из них девушками, иные из таких «институтов» выдавали своим выпускницам свидетельство о праве работать домашними наставницами, но что выпускницы имели в своем багаже? Знание одного или двух иностранных языков, умение вышивать, умение разыграть партитуру на рояле. Для подлинно общественно-полезной деятельности этого было катастрофически мало!

Но и это еще не всё. Система даже таких «институтов» не принимала во внимание запросы тех из женщин, которые являлись выходцами из так называемых «податных сословий». В «институты» принимались дочери офицеров, дочери купцов, дочери дворян и почетных граждан, но этим круг будущих выпускниц и ограничивался. Движение же за право работать на благо общества было куда шире: оно охватывало все без исключения слои, по крайней мере, городского общества. Получалось так, что девочки из высших или хотя бы формально привилегированных классов и социальных прослоек оказывались в лучшем положении, хотя и они не могли похвастаться действительно нужным для работы образованием!

Это обстоятельство, а точнее — сочетание двух этих обстоятельств привело к появлению специализированных курсов, где каждая того пожелавшая женщина — вне зависимости от своего происхождения — могла получить те или иные знания, те или иные навыки. Но, как и в случае с обществом защиты животных, создательницы и владелицы этих курсов столкнулись поначалу с активным противодействием мужчин. Мужчины… начали создавать свои собственные общества!

Конечно, созданные мужчинами общества ничему и никого не обучали. Эти общества имели благотворительный характер, будучи, в первую очередь, заняты сбором средств. В качестве типичных примеров таких обществ можно назвать Общество для доставления средств Высшим женским курсам, Общество для усиления средств Женского медицинского института (созданного, кстати, всего-то за несколько лет до времени описываемых нами событий, да и то: на базе Петропавловской больницы, а не в качестве самостоятельного учреждения), Общество пособия слушательницам Педагогических курсов.

Безусловно, деятельность этих и им подобных обществ нельзя недооценивать и уж тем более ее нельзя назвать корыстной. Собиравшиеся ими средства действительно шли на нужды обучавшихся, многие из которых только потому и смогли закончить те или иные курсы, что вот такие общества снабдили их денежными пособиями — стипендиями. Но если оценивать их деятельность с определенной всё-таки пристрастностью, нельзя не заметить то, что и они оперировали выраженными сословными интересами. Располагая определенной властью — помочь или отказать, — они отдавали предпочтение всё тем же представительницам более или менее привилегированных сословий и социальных прослоек, и если получалось так, что на одну стипендию претендовали офицерская дочь и дочь извозчика, какие бы надежды ни подвала вторая, ей не светило ничего!

Но самым возмутительным в этих обществах было другое. Наибольшее возмущение у самих же женщин вызывало то, что в этих — мужских по духу и сути — обществах подвизались и женщины-общественницы: представительницы, как правило, хороших или обеспеченных семейств, не видевшие ничего ужасного ни в классовой сегрегации, ни в том, чтобы женщины оставались не слишком заметными на фоне мужчин. Прилюдно такие общественницы могли выступать с самими дерзкими и новаторскими идеями, но в кулуарах они же открещивались от этих идей и хуже того: проповедовали иную идеологию! Мужчины с ними соглашались и именно в них видели своих подлинных соратников в деле пускать, но избранно; давать, но постепенно; соглашаться, но не со всем.

Нетрудно понять, что такое двуличие или, как минимум, неоднозначное поведение части общественниц никак не способствовало миру в среде содержательниц тех из курсов для женщин, которые предпочитали проводить самостоятельную политику и наотрез отказывались от прямой или косвенной зависимости от благотворительных обществ. Такие директрисы оказывались в двойственном положении. С одной стороны, они жили осознанием приносимой ими пользы, безразличной к установленным людьми сегрегационным ограничениям. Но с другой, они же становились париями в более привычном для них кругу: они ведь и сами, в массе своей, являлись выходцами из привилегированных сословий!

Человеку трудно отказаться от с детства привитых привычек и образа мыслей. Но если образ мыслей можно еще поменять сравнительно безболезненно, то отказ от привычек переносится тяжкой утратой. Люди, как правило, и близко не представляют себе, сколько всевозможных мелочей составляют их повседневный быт и сколько из таких мелочей являются определяющими для качественного восприятия быта. Становясь на путь бунтарства, люди чаще всего полагают, будто достаточно отказаться от явно устаревших идей и представлений. Но на практике они сталкиваются и с необходимостью полностью или очень сильно переменить и вот только что привычный им образ жизни. И не в том примитивном смысле, чтобы из комфортабельного кресла перейти в иссушенный зноем окоп или ринуться в непролазные джунгли — ничего подобного! Им приходится смириться с утратой круга общения, с утратой одобрения, с утратой возможности ясного изложения мысли, так как в новом кругу самая мысль никому, возможно, не интересна!

Бунтарство неизбежно приводит к сужению взглядов, ограничивая их теми, которые разделяются другими бунтарями. Но даже это было бы не так плохо, если бы не приходилось ограничиваться и теми взглядами и мыслями, которые присущи той самой среде, ради которой бунтарство и замышлялось. Если в этой среде никого не интересуют картины Серова, ничего не попишешь — обсудить картины Серова будет не с кем. Иными словами, чем ниже социальный статус тех, ради кого стараются бунтари, чем больше ограничен кругозор «подопечных», чем более меркантильны их взгляды или, если угодно, чем больше они приземлены, тем более явен отрыв от некогда привычной реальности, тем хуже этот отрыв переносится, тем болезненнее становится следствие бунтарства — исключение из прежнего круга общения.

Анастасия Ильинична, некогда пылавшая самыми прекрасными идеями и под их воздействием замыслившая бунт, в полной мере испытала всё это на себе. Она добилась поставленной цели: смогла учредить демократические курсы. Она добилась цели и в том, что курсы эти стали широко известными и очень посещаемыми. Она достигла даже того, что — невероятно! — и на ее предприятие появились пожертвования: пусть и не настолько обильные, как на «привычные» курсы для женщин, но очень даже своевременные и дававшие такие возможности, от каких иначе пришлось бы отказаться. Но при этом Анастасия Ильинична погрузилась в общественный, если так можно выразиться, вакуум. Ее обществом стали «простушки», тогда как от рождения она принадлежала к совсем другой среде.

Анастасия Ильинична была умной женщиной. Но даже самый лучший ум постепенно теряется перед непрерывным потоком унижений. Когда-то Анастасия Ильинична была бойкой в безудержном романтизме девчушкой. Но такой ее не помнил уже никто: как-то быстро затерлись ее розовые очки, как-то быстро испортился характер, как-то быстро сузились мысли.

Лет двадцать или чуть больше назад Анастасии Ильиничне пророчили необычное будущее. Пятнадцать лет назад, глядя на нее, люди уже удивлялись такому пророчеству. Десятилетие назад Анастасия Ильинична окончательно превратилась в брюзгу. А ныне она являла собой классический и законченный образец неудачницы. И самое страшное при этом заключалось в том, что неудачницей ее считали не только помнившие ее и разлетевшиеся по светским салоном подруги: она сама считала себя таковой! В минуты просветления ей приходило на ум, что это в общем-то совсем не так и что ей, несомненно, есть чем гордиться. Но чаще она тосковала по упущенным возможностям и, как бывает в таких случаях, подыскивала своим бедам виновных. Виновные находились быстро. Их роль в размышлениях Анастасии Ильиничны пала на отвратительно устроенный мир и превалирующих в нем мужчин. Анастасия Ильинична, как этого и следовало ожидать, мужчин возненавидела.

И всё же была в Анастасии Ильиничне черточка — врожденная или благоприобретенная, неизвестно, — которая выделяла ее из круга обычных ненавистниц якобы не лучшего из подлунных миров. Об этой черточке не знал практически никто: Анастасия Ильинична стыдилась её, как будто она, черточка эта, была проявлением недопустимой слабости. В ближайшей округе, где директриса давно уже стала чем-то вроде достопримечательности в худшем из возможных смыслов — пугалом, говоря по-простому, — разве что Константин, один из дворников домовладения Ямщиковой, и был по-настоящему осведомлен об этой особенности характера не вызывавшей ни в ком симпатии директрисы. Это произошло потому, что Константину нередко приходилось иметь дело с последствиями.

Анастасия Ильинична любила животных: всяких, без различия. Она не была ни собачницей, ни кошатницей в одном из привычных для каждого образов. У нее не было модного пекинеса или какой-нибудь «египетской» кошки. Но каждое утро — рано, еще до начала занятий, а зимами так еще и задолго до света — она выходила на прогулку с полными сумками еды и питья. Переходя с улицы на улицу, от подворотни к подворотне, она прикармливала бездомных собак и кошек, а случалось и так, что самых слабых, раненых или больных забирала к себе. Анастасия Ильинична выхаживала их, а потом пристраивала в хорошие руки. Не только местная — василеостровская — газета, но и газетки других полицейских частей печатали ее объявления. И вот до тех пор, пока не находились сердобольные желающие пригреть у себя пёсика или кошечку, все они — бывало, что немалых размеров стаей — проживали у Анастасии Ильиничны.

Прознай об этом домовладельцы, Анастасии Ильиничне пришлось бы худо. Но тут и случилось одно из тех маленьких чудес, какие порою случаются даже с теми из человеческих особей, которые в целом не вызывают симпатий и не пользуются популярностью и от которых люди обычно стараются держаться подальше. Может показаться странным, но, тем не менее, это — установленный факт: никто из соседей Анастасии Ильиничны на нее не донес. Константин же, которому приходилось в такие периоды «стай» особенно тщательно прибираться во дворе, и вовсе смотрел на происходившее сквозь пальцы: мы уже говорили, что он, несмотря на суровость предъявлявшихся к нему требований, был человеком сердобольным.

Когда от фермы Лидии Захаровны по всей округе понесся страшный, нечеловеческий в своих силе и отчаянии вой, Анастасия Ильинична находилась неподалеку. Бросив всё, подгоняемая только свирепой жалостью — свирепой в отношении мучителей, а жалостью в отношении погибавшего животного, — она побежала к ферме, но, как до нее и доктор с управляющим и дворником, вынуждена была сделать крюк: через проспект. На проспекте же с нею самой приключилось несчастье: поскользнувшись на ледяной крошке, она упала, да так неловко, что потянула связки на ноге.

Боль была сильной, подняться самостоятельно Анастасия Ильинична не смогла, но к ней на подмогу тут же пришли прохожие. Однако и с помощью прохожих нечего было и думать, чтобы продолжить путь: пришлось затребовать карету скорой помощи^[45].

На путь по непогоде — шторм усиливался с каждой минутой — карете потребовалось немало времени: Анастасия Ильинична и оставшийся при ней какой-то особенно сердобольный прохожий провели это время в находившейся тут же кондитерской. Анастасия Ильинична, морщась и охая, успела выпить три чашечки кофе, а ее спутник — целых пять. Когда же, наконец, карета прибыла, выяснилось, что дежурный брат милосердия не очень-то разбирался именно в вывихах, ушибах, переломах и растяжениях. Охая и ахая не меньше Анастасии Ильиничны, он, сначала пытаясь поставить диагноз, а затем и принять лечебные меры, признался: будучи студентом из медицинского, он отбывал наказание — профессор пригрозил ему немедленным отчислением, если нерадивый студент («Вообще-то я увлекаюсь химией, химия — вот мой конек!») не подтянется если уж не в теории, так хотя бы на практике. В общем, возня оказалась долгой, болезненной — для Анастасии Ильиничны в прямом смысле, а для студента в смысле уязвленного самолюбия — и никак не способствовавшей умиротворению.

Анастасия Ильинична рвала и метала, метала и рвала! Если у нее и случались такие дни, в которые она одаряла мужчин особенно крепкими проклятиями — практически без стеснения в выражениях, — то вечер описываемого нами выдался именно таким. Сердобольный прохожий, услышав посыпавшиеся с уст Анастасии Ильиничны ругательства, немедленно сбежал. А брат милосердия — нерадивый студент и, возможно, будущий Менделеев — растерялся вконец, разнервничался и стал совсем уж неловким в движениях. От этого его действия окончательно стали похожими больше на пытку, нежели на врачебную помощь, что привело Анастасию Ильиничну в полное бешенство.

Когда процедура завершилась, оба — Анастасия Ильинична и брат милосердия — являли собою полные противоположности. Анастасия Ильинична была смертельно бледна, брат милосердия — красен подобно вареному раку. Лицо Анастасии Ильиничны выражало беспредельную муку в сочетании с таким же беспредельным презрением, лицо брата милосердия — раскаяние в сочетании с угрюмой, насупленной злостью. Нечего и говорить, что пациентка и студент расстались в сильно расстроенных чувствах и очень друг другом недовольными. Анастасия Ильинична пригрозила подать на брата милосердия жалобу. Брат милосердия — в сердцах и не очень отдавая себе отчет о последствиях — посоветовал Анастасии Ильиничне поскорее свернуть себе шею:

«Шею лечить не придется, всё закончится тут же!» — буркнул брат милосердия, собирая в большинстве своем оказавшиеся ненужными инструменты.

«Хам!» — немедленно ответилаАнастасия Ильинична и попыталась подняться.

На этот раз подняться самостоятельно ей удалось. Несмотря на всё еще терзавшую её боль, она доковыляла до выхода из кондитерской, но потом попросила костыль или палку. Костыля в кондитерской не нашлось, а вот палку — удобную и увесистую трость — владелица магазина ей одолжила: эта трость, как пояснила она, осталась от ее покойного мужа. Анастасия Ильинична трость взяла, пообещала ее вернуть при первой же возможности и, хромая, вышла восвояси.

Таким образом, хотя именно Анастасия Ильинична из всех — за исключением инспектора и вдовы — действующих лиц нашего рассказа ближе всего находилась к ферме в тот миг, когда с нее понесся душераздирающий вой, она же и явилась последней.

— Так я и знала, что это здесь! — заявила она с порога, глядя не столько на собравшуюся у фермы толпу обывателей, сколько на Лидию Захаровну и полицейских. — Нетрудно было догадаться!

Коротко о палках и травмах

Эта главка совсем невелика: описанные в ней события произошли не только бурно, но и стремительно. В сущности, было бы можно вообще не выделять их в отдельную главу, дописав к предыдущей, тем более что основным действующим лицом и в этих событиях оставалась всё та же Анастасия Ильинична. Но соображения, если позволите, театральщины заставили нас сделать такую разбивку.

Итак, Анастасия Ильинична — страшно злая, но еще больше того взволнованная представлявшимися в ее воображении ужасами — прямо с порога ринулась в бой. Несмотря на то, что еще утром она сама находилась в сговоре с владелицей фермы, Анастасия Ильинична ни на минуту не потеряла приоритетов: выбирая из необходимости сохранить верность давешней союзнице в какой-то не очень красивой афере и неотложной нужды встать на защиту мучимого животного, она, разумеется, выбрала второе.

Вообще, ферма Лидии Захаровны давно уже привлекала внимание нашей удивительной директрисы. Ей — и как мы видели, небезосновательно — казалось, что на этой ферме не очень-то хорошо обращались с животными. И если неважное качество выходившей с фермы продукции Анастасию Ильиничну волновало мало, то положение коров наоборот — тревожило, и еще как. Дошло даже до того, что несколько раз она писала заявления в полицейский участок — с просьбой разобраться в истинном положении вещей. Но ни одно из этих заявлений не было должным образом проверено: в компетенцию наружной полиции не входил разбор таких жалоб. Конечно, Анастасии Ильиничне дали совет, но и совет не пришелся ко двору: обращаться в санитарный надзор или в Отдел покровительства животных (Малая Итальянская^[46], 29) она не собиралась. В санитарный надзор — потому что многие из происходивших в Городе жестокостей в отношении животных совершались с его-то как раз подачи. В Отдел покровительства животных — потому что он, прежде всего прочего, занимался врачебной, а не надзорной практикой. В общем, добиться проведения на ферме инспекции Анастасии Ильиничне не удалось: отчасти из-за особенностей законодательства, отчасти из-за собственных — Анастасии Ильиничны же — предубеждений.

Тем не менее, попыток вызнать правду и произвести перемены она не оставляла. Примерно раз в месяц на протяжении последних, как минимум, пары лет она наносила вдове визиты и требовала объясниться. Лидия Захаровна, поначалу безумно злившаяся на непрошенную гостью, постепенно привыкла к ней настолько, что уже не воспринимала ее всерьез. Анастасия Ильинична вошла для нее в образ городской сумасшедшей — хлопотно, но куда же деваться? Вот потому-то Лидия Захаровна и не ждала ничего из того, что случилось далее. Вот потому-то она и оказалась совершенно беззащитной!

Выпалив с порога свою — уже дважды повторенную нами — фразу, Анастасия Ильинична шагнула внутрь. Только тогда присутствовавшие на ферме заметили, что директриса опиралась на палку и сильно хромала. Околоточный поспешил предложить ей помощь, и Анастасия Ильинична — с благодарностью сквозь зубы — оперлась о его руку.

— Подведите меня к ней! — приказала она.

Околоточный, сам не понимая ни того, что замыслила Анастасия Ильинична, ни того, зачем он, околоточный, подчинился ее распоряжению, покорно, ведя суровую даму под руку, сделал несколько шагов вперед. Когда же до стоявшей рядом с Настей вдовы оставалось всего-то шаг или два, Анастасия Ильинична одернула околоточного, и оба они остановились.

— Я так и знала! — процедила директриса и замахнулась палкой.

Вдова рефлекторным жестом вскинула руку, но было поздно: увесистая, основательная трость с каким-то даже пронзительным в наступившей вдруг тишине свистом обрушилась на нее сверху вниз. Тишина мгновенно разорвалась отчаянным криком боли.

А дальше началось столпотворение.

Околоточный, вместо того чтобы удержать Анастасию Ильиничну от дальнейших нападений, отшатнулся.

Настя, увидев, что ее бабушка, по-прежнему прикрываясь рукой, осела на пол, сначала онемела, а затем разрыдалась в голос и бросилась на… к счастью, всё же не тело: вдова, усевшись на пятую точку, схватилась за голову. Ее правая рука болезненно подергивалась, а из-под пальцев левой струйками потекла кровь.

Варвара Михайловна вскрикнула и попятилась.

Петр Васильевич ринулся было вперед, но, поскользнувшись в луже разбавленного спирта, уже изрядно смешавшегося с кучками разбросанным по полу навозом, грохнулся, немного не добежав до вдовы. Его пролетевший до высокого потолка и слетевший обратно вопль ясно возвестил о том, что падение не обошлось без увечий.

Городовые и второй околоточный тоже побежали от входа в самую гущу, но вчетвером они так мешали друг другу, что двое из них — можно даже сказать, благоразумно — в итоге замешкались позади, а двое других, с разбегу не рассчитав ни скорость, ни внешние обстоятельства, повалились: один — на Петра Васильевича, второй — на вдову.

Михаил Георгиевич, не веря своим глазам и действуя словно во сне, пошел вперед — шажок за шажком, — по чти сразу был вынужден остановиться: Анастасия Ильинична, горлом издав победоносный клич, привела над своей головою трость в такое вращение, что приближаться к ней было просто опасно.

Анастасия Ильинична вращала тростью и явно выбирала место для нового удара. Нанести этот удар ей не препятствовали ничто и никто. В разгоряченном уме Анастасии Ильиничны билась единственная мысль: теперь-то она отомстит за все мучения несчастных коров — ведь видно же сразу, насколько они измучены и истощены! Теперь-то, — полагала Анастасия Ильинична, — она отомстит и за то безвестное животное, которое только что — максимум, с полчаса назад — было зверски замучено и убито: об этом свидетельствовал не только давно уже стихший вой, но и пол, залитый невероятным количеством крови!

Анастасия Ильинична, не обращая никакого внимания на рыдавшую там же Настю, выбрала точку для нового удара: трость, перестав вращаться, понеслась от головы директрисы к голове вдовы. Трудно сказать, оказался бы этот смертельным, но снова — в который уже раз — в происходившее вмешалось чудо.

Не замеченный Анастасией Ильиничной инспектор — он был так перепачкан навозом, что его притаившаяся за спинами Петра Васильевича и Михаила Георгиевича тень слабо выделялась из общего фона даже в довольно мощном свете полицейских фонарей… Инспектор, мы повторим, внезапно выбежал на открытое пространство и — не иначе, в него вселился бившийся в коровнике воинственный дух — что было силы толкнул вперед Муру: ту самую огромную корову, которая прежде стала причиной его собственного несчастья! Мура сделала шаг, и ее рога — такие же внушительные, как и она сама — оказались на пути стремительно опускавшейся трости.

Послышались треск и хруст.

Мура коротко мукнула, ее глаза — без всякого, впрочем, страдания — завращались, взгляд устремился куда-то ввысь и вбок: очевидно, Мура пыталась взглянуть на собственный лоб!

Директриса, потеряв равновесие, выронила обломок трости: другой обломок, сверкнув, отлетел непонятно куда.

В следующее мгновение инспектор и Михаил Георгиевич стали свидетелями удивительного зрелища — даже еще более удивительного, чем только что пронесшиеся по ферме безобразия.

Анастасия Ильинична, более не имея сил стоять на ногах без опоры на трость, мягко — рядом с вдовой и тоже на пятую точку — опустилась в навоз. Зачем-то пошарив рукою вокруг себя, она подобрала с пола обломок коровьего рога.

— Как это? — изумленно прошептала она.

— Дура! — немедленно откликнулся кто-то.

Анастасия Ильинична вздернула подбородок.

Михаил Георгиевич, не опасаясь больше угодить под слепую трость, приступил к исполнению своих прямых обязанностей.

Странная компания

Дела Михаилу Георгиевичу нашлось немало. К несчастью, однако, если какие-то инструменты у него при себе и были, то совсем немного, да и сами инструменты больше годились для проведения вскрытий совсем покинувших этот мир, нежели для пользования живых и покидать наш мир не торопившихся. Будучи патологоанатомом, Михаил Георгиевич уже как год или два оставил привычку носить с собою полностью снаряженный чемоданчик — привычку, свойственную многим врачам описываемой нами эпохи.

Тем не менее, что-то нашлось и у него. И если скудное снаряжение его чемоданчика было, как мы сказали, к несчастью, то на общее счастье оказалось то, что полученные едва ли не каждым из присутствовавших на ферме травмы не стали слишком серьезными. Даже обливавшуюся кровью Лидию Захаровну Михаил Георгиевич нашел в состоянии куда лучшем, нежели то, о котором можно было подумать, или даже то, в каком она находилась до нападения. Удивительно, но факт: удар по голове, раскроивший ей кожу и, как многие вообще травмы головы, вызвавший обильное кровотечение, привел к поразительному эффекту оздоровления. С лица Лидии Захаровны исчез еще недавно пугавший доктора апоплексический багрянец, а ее сердцебиение почти пришло в норму: от сильной тахикардии почти не осталось и следа!

— Вот и отказывайся после такого от кровопусканий! — пробормотал пораженный Михаил Георгиевич, накладывая на голову вдовы повязку и намекая на всё более распространявшееся учение о вреде или, как минимум, о ложном утверждении пользы от кровопусканий в медицинских целях^[47].

— Я умру? — спросила Лидия Захаровна, с понятным испугом косясь на сидевшую рядом Анастасию Ильиничну.

— Ну, что вы! — ответил Михаил Георгиевич, отходя к девочке. — А ну-ка, юная дама!

Настя, к такому обращению не привыкшая, перестала плакать и подняла на доктора полный удивления взгляд.

— Хватит реветь! — Михаил Георгиевич перешел на более понятный девочке язык. — Ничего страшного не случилось. Лучше помоги!

Взгляд Насти из удивленного стал восторженным: Михаил Георгиевич протягивал ей недовольно сопевшего Линеара.

Держать Линеара за пазухой и вместе с тем заниматься врачеванием оказалось не так-то просто. Линеар, постоянно тревожимый множеством движений — доктор то сгибался, то разгибался, то поворачивался корпусом в сторону, то откидывался, — Линеар, еще недавно спавший в сытом спокойствии, проснулся и начал буянить. Прежде всего, он рвался из-под пальто, но выпустить его «на волю» — в коровник, под ноги людей и животных — было бы слишком опасно. Однако и сладить с ним — карабкавшимся по шарфу, сучившим лапками, пускавшим в ход коготки — не представлялось возможным. По крайней мере, до тех пор, пока и сам Михаил Георгиевич не успокоился бы. Решение напрашивалось само собой, и Михаил Георгиевич, осторожно взяв Линеара в руки, протянул его Кате:

— Держи, да смотри — не упусти!

— Не упущу! — воскликнула Катя, принимая щенка.

А тут и Мура наклонилась над ними; правда, с весьма озадаченным видом. Как мы помним, с Линеаром она уже познакомилась, но ее собственное новое положение — с обломанным рогом — явно ее тревожило, хотя практических неудобств не доставляло никаких.

— Подожди, подожди: тобой я тоже скоро займусь! Но прежде — люди!

Михаилу Георгиевичу почудилось, что Мура одновременно кивнула и вздохнула.

«Нет, точно безумие какое-то!» — подумал тогда Михаил Георгиевич и перешел к Петру Васильевичу.

Петр Васильевич как упал, поскользнувшись, так и лежал: стараясь не сыпать отборными ругательствами и потому покрепче стиснув зубы.

— Как вы?

— Нога!

— Посмотрим!

Перелома не было и уже это было хорошо. Однако нога не действовала, и вот это-то было странно: никаких признаков внешних или внутренних повреждений Михаил Георгиевич не обнаружил. Разве что на бедре Петра Васильевича начал наливаться синяк, довольно болезненный на ощупь. Петр Васильевич даже вскрикнул, когда пальцы доктора пробежались по синяку, ощупывая это место.

— Попробуйте всё-таки встать, — предложил Михаил Георгиевич, протягивая Петру Васильевичу руку, чтобы тот мог на нее опереться.

Петр Васильевич, опираясь на руку Михаила Георгиевича, поднялся с пола, но едва Михаил Георгиевич руку убрал, рухнул обратно: так, что доктор лишь чудом успел его подхватить и не дал ему грохнуться что есть силы! Нога Пера Васильевича не держала совершенно.

— Странно…

— Что со мной?

Михаил Георгиевич присел на корточки и еще раз тщательно осмотрел не действовавшую ногу. Но и новый осмотр не выявил ничего необычного.

— Не знаю, — честно тогда признался он и добавил: «Прямой опасности я не вижу, но вас необходимо доставить в больницу. Вас должен осмотреть специалист по нервным заболеваниям».

Услышав это, Петр Васильевич воззрился на Михаила Георгиевича так, будто вместо славного доктора внезапно увидел перед собою страшного оборотня:

— По-вашему, я сошел с ума?

Петр Васильевич буквально рычал, но Михаил Георгиевич только головой покачал и — без раздражения — пояснил:

— Господь с вами, Петр Васильевич! Причем тут сумасшествие? Нервные заболевания — это не только психиатрия, занимающаяся ослабевшими разумом или вовсе его лишившимися. В основе всей нашей деятельности — деятельность именно нервная: случись какое повреждение и всё — пиши-пропало! У вас вот не действует нога. А у кого-то — руки. Кто-то не может разогнуться — не потому что больно, а вот не может, и всё тут! В большинстве случаев это связано с какими-то механическими повреждениями, но бывает и так, что проблема в чем-то ином. Не беспокойтесь: заболевания такого рода излечимы. Можно не сомневаться: когда устранят причину, вы снова сможете ходить.

Говоря строго, этот поток слов, вылитый Михаилом Георгиевичем на Петра Васильевича, был очень далек от реального положения вещей. Говоря строго, этот поток слов был попросту ахинеей. Но, во-первых, он успокоил несчастного управляющего, а во-вторых, успокоил и самого Михаила Георгиевича: по правде, растерявшегося от невозможности здесь и сейчас диагностировать причину странного характера полученной Петром Васильевичем травмы. Ни с чем подобным на практике Михаил Георгиевич дотоле не сталкивался. И всё же, к чести нашего замечательного героя, можно сказать: даже растерявшись, он принял верное решение и — более или менее — верно определил поверхностное следствие, отнеся его к проблемам неврологии. Проблема заключалась в том, что, несмотря на бурное уже тогда развитие этого направления медицинской науки, оно всё еще оставалось в de facto зачаточном состоянии, больше уделяя внимания ярким проявлениям психиатрии, нежели множеству других проявлений. Мы располагали немалым количеством научных трудов, немалым количеством блестящих публикаций, немалым количеством выдающихся ученых, но всему этому еще только предстояло образоваться в самостоятельную и глубоко копающую дисциплину. Достаточно вспомнить то, что даже отдельного предмета преподавания в тогдашних медицинских ВУЗах — предмета неврологии — не было: дело ограничивалось чтением курса лекций да незначительной практикой на нескольких койках при нескольких больницах. В столице — при Военно-медицинской академии, а в Москве — при Ново-Екатерининской больнице. Время специализированных институтов — таких, например, как бехтеревский — еще не пришло. Хотя и оно — время это — приближалось стремительно.

В общем, Михаил Георгиевич, пообещав Петру Васильевичу определить его к лучшим докторам, внутренне пусть и успокоился, но всё же — сравнительно: тревога не покинула его окончательно, а прогноз не вызывал у него оптимизма. Но, разумеется, ничего подобного говорить Перу Васильевичу он не стал.

Оказав управляющему посильную помощь, то бишь попросту усадив его поудобнее и на сухое место — подальше от жижи из разбавленного спирта и навоза, Михаил Георгиевич занялся свалившимися в эту же отвратительную лужу полицейскими.

С полицейскими всё оказалось намного проще: у одно обнаружился вывих запястья — бедняга стонал, был бледен, но его будущему ничто не угрожало, — у другого — растяжение связок: прямо как ранее у Анастасии Ильиничны, поскользнувшейся на проспекте и неловко упавшей на ногу. И, в отличие от брата милосердия, своими неловкими манипуляциями едва не доведшего Анастасию Ильиничну до обморока, Михаил Георгиевич выполнил работу легко и непринужденно: городовой почти ничего и не почувствовал! Более того: если Анастасия Ильинична после забот о ней брата милосердия едва могла ступать, опираясь на трость, то городовой, оказавшийся невольным пациентом Михаила Георгиевича, после «операции» самостоятельно поднялся на ноги. Он прихрамывал, но мог ходить. Он ощущал болезненные приступы, но не такие, чтобы падать и проклинать судьбу. То есть судьбу-то он, конечно, клял — куда же без этого, если только что он был совершенно здоров и вдруг — по милости какой-то сумасшедшей — оказался травмирован, но вперемешку с благодарностями ей же: этот достойный служитель закона вполне осознавал, насколько ему повезло! Ведь всё могло обернуться куда хуже!

Дальше наступила очередь самой несостоявшейся убийцы, если, разумеется, Анастасия Ильинична вообще преследовала такую цель — убить вдову.

Директриса сидела понуро и временами обмениваясь взглядами со своей противницей — Лидией Захаровной. Ей, пока доктор занимался другими, уже объяснили, что же на самом деле произошло на ферме. И теперь она ощущала неловкость вкупе со страхом неизбежности принести извинения: извиняться ей очень не хотелось, и не по вредности характера, как это было бы можно подумать, а потому что Анастасия Ильинична видела, что была не так уж и далека от истины.

Коровник — грязный, запущенный — и находившиеся в нем молочные коровы — истощенные до крайней степени — и сразу-то произвели на нее гнетущее впечатление, а после, когда появилась возможность осмотреться, это впечатление только усилилось. Да: на ферме никого не замучили насмерть и не убили. Да: Лидия Захаровна оказалась вовсе не такою злодейкой, какою она предстала в воображении. Да: у Лидии Захаровны даже обнаружились благородные черты. Но всё же дамочка эта была повинна в страданиях оказавшихся под ее опекой и властью животных, пусть она и не задавалась особенной целью эти страдания причинять. Анастасия Ильинична не видела возможности извинить вдову её неблагополучными обстоятельствами. В конце концов, во многих из этих обстоятельств она была виновата сама: нужно было больше уделять внимания предприятиям, доставшимся от покойного мужа!

Анастасия Ильинична хмурилась и переживала еще и вот за что: а ну как ее теперь арестуют? Как ни крути, а вооруженное нападение было налицо! Ответственность же за такую выходку могла оказаться весьма суровой. И если бы приговор оказался именно таким, какой, окажись она на месте судьи, влепила бы обвиняемой сама Анастасия Ильинична, на всей работе было бы можно поставить крест! Двадцать лет работы, из которых по меньшей мере десять — успешное заведывание самыми демократичными женскими курсами Петербурга! Только сейчас Анастасия Ильинична очнулась от угрызавших ее сомнений и самоощущения неудачницы. Нет! — поняла она совершенно. — Никакая она, Анастасия Ильинична, не неудачница! За ее плечами — колоссальный труд. За годы этого труда она вывела в жизнь сотни воспитанниц, открыв перед ними такие перспективы, какие никто другой не осмелился бы им дать! И то, что не со всеми из этих воспитанниц можно было поговорить об особенностях музыки Вивальди, ничуть не означало того, что они, воспитанницы эти, были в таком положении дела виновны или несли ответственность за постепенно сузившийся кругозор своей наставницы.

Анастасия Ильинична поняла: не круг ее воспитанниц, а она сама виновна в том, что ей не стало с кем поговорить.

«Господи!» — подумала Анастасия Ильинична. — «Если всё обойдется, я введу дополнительный предмет».

А далее она как-то не очень логично, но также мысленно воскликнула: «И черт меня побери, если мои выпускницы и по этой части не заткнут за пояс расфуфыренных салонных дамочек!»

— О чем задумались?

Анастасия Ильинична посмотрела на склонившегося над нею доктора и неожиданно улыбнулась:

— Кажется, дела начинают идти на лад!

Михаил Георгиевич вздернул бровь и хмыкнул.

Осмотр Анастасии Ильиничны много времени не занял: никаких новых травм она при падении не получила. А вот с прежней — с тою еще, которой занимался нерадивый студент в ипостаси брата милосердия — пришлось повозиться. Михаил Георгиевич, в душе кляня своего будущего коллегу, вслух объяснял необходимость новой обработки неудачно сложившимися случайностями. Впрочем, обмануть Анастасию Ильиничну ему не удалось: директриса, в свою очередь беспрестанно хмыкая, в подробностях рассказала о том, как брат милосердия «врачевал» ее. Рассказ снабжался такими эпитетами и подробностями, что доктор не выдержал:

— Да как вообще этот криворукий на курс поступил!

— Мужчины! — отозвалась в своей манере Анастасия Ильинична, но, что стало уже второй подряд неожиданностью, без особой в своем обвинительном утверждении уверенности.

Вряд ли, конечно, в сознании Анастасии Ильиничны произошел настолько сильный слом, чтобы она, уже пересмотрев собственное к себе отношение, заодно и всерьез пересмотрела свое отношение к мужчинам. Однако определенная подвижка была налицо: Анастасия Ильинична, начав выносить вердикт по обыкновению решительно, закончила его «чтение» как бы в раздумьях!

Заново поколдовав над травмой директрисы, Михаил Георгиевич удовлетворенно осмотрел результаты своего труда и предложил на глазах начавшей терять суровость даме попробовать встать. Анастасия Ильинична — не без помощи доктора — поднялась, а затем и вовсе случилось что-то вроде маленького чуда: она смогла не только стоять, но даже немного прошлась, уже без гримасы боли, хотя и прихрамывая!

Михаил Георгиевич кивнул:

— Неплохо, совсем неплохо!

— И долго я буду… ковылять?

— Неделю. Возможно, дней десять. Но тут уж ничего не попишешь.

Анастасия Ильинична вздохнула:

— Ну, хоть так… Хорошо еще, совсем без ноги не осталась!

Послышался смешок. Директриса и доктор обернулись на его и обнаружили, что смеялась Варвара Михайловна. В приключившейся суматохе активистка кружка не пострадала, но ее смешливость была вызвана чем-то иным.

— Что вас так развеселило? — опять нахмурившись, спросила Анастасия Ильинична.

— Я вот что подумала… — начала отвечать Варвара Михайловна, саму себя то и дело перебивая новыми смешками. — Интересно получается: прямо здесь и сейчас — и по самой при этом невероятной причине — собрались все!

— Все? — не поняла Анастасия Ильинична.

— Все! — повторила Варвара Михайловна и принялась загибать пальцы. — Вы, я… мы с вами в лавке сегодня представление устроили…

Анастасия Ильинична поджала губы.

— Инспектор… — Варвара Михайловна кивнула на стоявшего чуть поодаль чиновника. — Лидия Захаровна… Лидия Захаровна вошла с инспектором в сговор, а там уже и мы с вами к нему подключились.

Губы Анастасии Ильиничны вытянулись в нитку.

— Петр Васильевич…

— А я тут причем? — подал голос Петр Васильевич, удобно расположившись в сидячем положении подле стены.

— Ну как же! — и вновь Варвара Михайловна издала смешок. — Это же ваша ферма стала первопричиной всего!

Петр Васильевич почесал затылок.

— Околоточные, — продолжала перечислять Варвара Михайловна, — городовые… все они постоянно принимали участие в наших конфликтах…

— Минуточку! — перебил активистку околоточный. — Еще можно понять ваше удивление вашей же компанией: все вы погрязли в интригах, раздорах… но мы-то каким боком? У нас служба такая!

— Неважно! — отмахнулась Варвара Михайловна. — Принимали участие? Принимали! А теперь вы здесь!

Околоточный, как давеча Петр Васильевич, сдвинул на лоб форменную шапку и всей пятерней, затянутой в перчатку, почесал затылок.

— Константин!

— Да? — Константин, дворник домовладения Ямщиковой, даже подпрыгнул от неожиданности. — Что?

— Вы тоже здесь!

— Ну и что?

— Но ведь и вы, как выясняется, не без греха! Это же вы помогали Анастасии Ильиничне заметать следы ее питомцев…

Константин сделал вид, что не понял:

— У госпожи директрисы — питомицы, а не питомцы!

Варвара Михайловна погрозила пальцем:

— На четырех лапах и с хвостами!

Константин покраснел.

— Доктор!

— Я здесь случайно! — тут же возразил Михаил Георгиевич.

— Ой ли? — парировала Варвара Михайловна. — Если бы не кабы, не выгнали бы вас из лавки, не пошли бы вы к Петру Васильевичу, не стояли бы здесь сейчас. А из лавки-то вас почему… поперли?

Варвара Михайловна — дама вообще современная — без всякого стеснения употребила вульгарное словечко. И это словечко настолько увязывалось с ее раскрепощенным обликом, что ни у кого не вызвало протеста.

— Ну… — замялся Михаил Георгиевич.

— Животное вы пожалели! — констатировала Варвара Михайловна. — Неужели вы не заметили? Здесь всё и все так или иначе связано и связаны с животными!

— Так ведь коровник же! — не отступался доктор.

— И кстати о коровнике! — казалось, внезапно переменила тему Варвара Михайловна. — Не будь здесь этого чуда…

Кивок на Муру.

— …не грохнулся бы инспектор в выгребную яму. Не грохнись он в нее, не придави его бочками, не завопил бы он так, как будто его убивают…

— Но меня и вправду убивали! — инспектор. — Или… ну…

Небольшая пауза.

— Ну?

— Я чуть не утонул!

— Но не будь здесь этого чуда, ничего бы не случилось?

— Наверное…

— Вот!

Но тут спохватился Михаил Георгиевич:

— Мура! А ну-ка иди сюда!

Варвара Михайловна замолчала. Корова же — в один буквально шаг — послушно подошла к Михаилу Георгиевичу и, словно понимая, что ее ждет, подставила ему прямо под руки свою голову.

Михаил Георгиевич осмотрел и ощупал отломок рога:

— Гм… гм-гм… Я, конечно, не ветеринар, но, полагаю, нужно поступить вот так… здесь есть напильник?

Все начали — даже как-то судорожно — осматриваться, но всех — и это понятно — опередила уже стоявшая на ногах вдова:

— Минуту!

Лидия Захаровна, на удивление бойко для человека, только что получившего сокрушительный удар по голове, юркнула в неосвещенный полицейскими фонарями угол, а еще через пару секунд вернулась с напильником в руке.

— Держите!

Михаил Георгиевич принял напильник и быстро обработал им рог. Из безобразного на вид отломок превратился в аккуратный рожек. Мура, едва процедура завершилась, благодарно причмокнула и несколько раз моргнула.

— Ай, хорошо! — рассмеялась Катя, поднося принюхивавшегося Линеара к голове Муры. — Видишь?

Линеар чихнул.

— Катя!

Девочка обернулась.

— Катя! — повторила Варвара Михайловна. — Какова твоя роль?

На лице Кати появилось недоуменное выражение, однако Лидия Захаровна, подойдя к ней вплотную и, как это уже было, приобняв, неожиданно взволнованным шепотом — как будто уже предчувствуя что-то — проговорила:

— Если бы не Катя, здесь не было бы и коровы…

В голосе Варвары Михайловны послышалось торжество:

— Здесь больше чем совпадение: здесь — последовательность событий!

Михаил Георгиевич, явно ожидавший чего-то… скажем так: чего-то более глубокомысленного или хотя бы неожиданного, улыбнулся:

— Всё на свете — последовательность событий!

— Вы так полагаете? — Варвара Михайловна прищурилась.

— Конечно!

— А меня удивляет другое…

— Что же?

— Если права я, а не вы, то где же продавцы из лавки?

— Мы здесь! — донеслось от входа.

Михаил Георгиевич и все-все-все немедленно поворотились к воротам: на пороге фермы и впрямь стояли старший и младший продавцы из сливочной лавки.

Михаил Георгиевич вздрогнул и быстро отхлебнул из фляжки, ранее «конфискованной» у несчастного инспектора.

Предупреждение

— Мы закрылись и решили заглянуть к Петру Васильевичу: как он там? — пустился в объяснения старший из продавцов.

— Как видите! — пробурчал по-прежнему сидевший у стены Петр Васильевич и пальцем ткнул в свою бесчувственную ногу. — Лучше не бывает!

— Ах…

— Ох…

— Но как же…

— Сюда-то что вас привело? — оборвала причитания Варвара Михайловна.

Старший из продавцов пожал плечами:

— На ферме у Петра Васильевича мы никого не застали, но зато во дворах творилось что-то невероятное! Толпы и толпы людей… крики «убийство!», «убили!», «сюда!», «сюда!» Все бежали, и мы побежали. Да вы посмотрите сами!

Продавец махнул куда-то в белесую от всё еще сыпавших с неба ледяной крошки и снега тьму.

Варвара Михайловна и околоточный — околоточный подсвечивал путь фонарем — прошли к воротам и выглянули во двор. Околоточный ахнул и тут же велел городовым:

— За работу!

Городовые выбежали из коровника и — их голоса звучали взволнованно и сбивчиво — запричитали и затявкали подобно растерявшимся при виде пришедшей в беспорядок отары овчаркам:

— Не толпитесь!

— Влево подай, влево!

— Отступи!

— Не напирай!

Михаил Георгиевич тоже подошел к воротам и посмотрел наружу: во дворе перед фермой, как и сказал продавец, происходило столпотворение. Если толпа собравшихся на вой людей и с самого начала была немаленькой, то теперь она возросла многократно: как обычно бывает, там, где поначалу скапливается кучка любопытных, вскоре появляются всё новые и новые «заинтересованные лица», причем количество прибывающих вновь — если их не отсекать на подходах — быстро становится совершенно неприличным.

В таких случаях неизбежно наступает момент, когда появившихся «просто так» становится настолько больше изначально сбежавшихся, что первопричина переполоха теряется в многочисленных выдумках и толкованиях. Вот и во дворе перед фермой Лидии Захаровны произошло именно так: тех, кто сбежался на страшный вой, теперь уже было настолько меньше таких, кто никакого воя не слышал, что комментарии этих вторых, слетавшие с уст и перелетавшие в уста, были совсем уже далеки от реальности.

Михаил Георгиевич вслушивался и не верил своим ушам. Но еще больше он не верил глазам: когда он сам и сопровождавшие его Константин и Петр Васильевич явились во двор, люди вели себя робко, были напуганы не только воем, но и лившейся из-под ворот «кровью», поснимали шапки и крестились — стронуть их с места, чтобы взломать ворота и проникнуть на ферму, не было никакой возможности! Теперь же толпа бурлила: от робости и страха не осталось и следа. Люди переходили с места на место, стремились поближе подойти к воротам, работали локтями и чертыхались… в общем, вели себя так, словно в помещении, куда их не желали впустить, давали увлекательное и зрелищное представление. Если какие-то чувства и овладели полностью этими людьми, то разве что не знавшее насыщения любопытство и раздражение от того, что насыщения даже не предвиделось.

Михаил Георгиевич смотрел на это безобразие и думал, насколько ему повезло, что он — полицейский врач, а не чин наружной полиции: окажись он на месте городовых и тоже уже вклинившихся в толпу околоточных, ему также пришлось бы срывать голос в тщетных уговорах разойтись или хотя бы соблюдать порядок и приличия!

Толпа волновалась сильно, жестко, безудержно. Шторм, ревевший над крышами, но во двор слетавший лишь стуком о землю ледяного крошева, эту толпу не пугал ни капельки, не отворачивал ее от фермы, не заставлял спохватиться об оставленных делах и побежать в тепло. Михаилу Георгиевичу пришла на ум фамилия Brown — происходившее во дворе напомнило ему рассказы о хаотичном движении частиц.

Полицейские метались в этой толпе, старались рассечь ее и — частями — оттеснить к выходу на проспект, где она, толпа, непременно расселась бы, но полицейских было слишком мало для выполнения такой работы. Здесь, — подумал Михаил Георгиевич, — не хватило бы и роты! В какой-то момент доктор перехватил отчаянный взгляд околоточного, но и не подумал сдвинуться с места и прийти тому на помощь: он понимал совершенно отчетливо, что это бесполезно. Другой околоточный крикнул в голос, но и его призыв остался без ответа. И тогда городовые обнажили шашки.

Но даже это — жест грозный и недвусмысленный — никого не испугало. Из толпы, перекрывая трели полицейских свистков, послышался одновременно возмущенный и насмешливый свист: свистели в пальцы, свистели в зубы, свистели как придется и получится! Шашки пришлось вложить обратно в ножны. Городовые и околоточные отступили и, впятером, встали перед воротами.

— Сами разойдутся, — «утешил» их Михаил Георгиевич.

— Ко второму пришествию! — проворчал околоточный и закурил.

Оба, однако, ошиблись.

Не успел околоточный докурить — впрочем, он уже собирался отшвырнуть папиросу, — в толпе произошло новое движение: на этот раз более собранное и оттого-то не только более загадочное, но и пугающее.

Неожиданно толпа начала подаваться вбок, да настолько, что множество людей оказались прижатыми к стенам фланкировавших двор построек, а некоторые из задних рядов были вынуждены вскарабкаться на сугробы — мы уже говорили об этих сугробах раньше. От стен понеслись сдавленные проклятия, сугробы почернели под человеческой массой и начали зримо оседать. А потом в остававшихся перед фермой рядах сам собою образовался проход, и всё потрясенно стихло.

Папироса выпала из пальцев околоточного.

Михаил Георгиевич опять потянулся к фляге.

Находившиеся тут же продавцы из сливочной лавки переглянулись, их челюсти, как по команде, отвисли.

Варвара Михайловна и как-то вдруг сгрудившиеся за нею инспектор, Анастасия Ильинична, Лидия Захаровна и Катя, по-прежнему не выпускавшая из рук Линеара, притихли, хотя вот только что переговаривались между собой.

Только Петр Васильевич, вынужденно остававшийся в глубине фермы, не видел происходившего и потому не понимал, отчего вдруг наступила такая пронзительная тишина.

— Что? Что там? — выкрикнул он в необъяснимой для самого себя тревоге, но его вопрос остался без ответа.

Даже Мура, вставшая за спинами людей, изумленно округлила глаза. Что же до Линеара, то он сидел на руках у Кати и потрясенно — одно из ушек оттопырилось, еще напоминавший крысиный хвостик проволочкой поднялся вверх — глядел своими щенячьи голубыми глазками вперед и мелко подрагивал.

Происходило же вот что.

Казалось, шторм умерил свои порывы: рев над крышами и свист у водосточных труб утихли. Ледяная крошка и снег еще какие-то мгновения продолжали сыпаться с неба, но не вкось, а прямо: ветер стих совершенно. А потом и они исчезли: изредка одиночные снежинки, кружась, ниспадали откуда-то сверху на землю, но стало их так мало, что они особенно — по контрасту с миновавшим — бросались в глаза.

Люди в толпе — волнами, от задних рядов к передним — стаскивали шапки. Креститься в такой тесноте было довольно сложно, но многие всё же крестились. Однако по сравнению с тем, что ранее видел Михаил Георгиевич, шапки теперь слетали с голов от совершенно другой робости: не той, что рождалась страхом, а той, в основе которой — благоговение. Это было видно по лицам и ясно с такой очевидностью, что никаким сомнениям места не оставалось.

По образованному в человеческой массе проходу шла женщина — та самая, которую мы уже видели на стройке подле Смоленского кладбища. Растрепанные в беспорядке волосы женщины искрились серебристым нимбом — столько в них запуталось кристалликов льда. От бега по линиям и проспектам лицо женщины раскраснелось, но под невольным, если так можно выразиться, румянцем была разлита едва ли не мертвенная бледность. Глаза, однако, светились чисто: в их свете читались тревога и озабоченность, но прежде всего — безграничная любовь ко всему и всем, что и кого женщина видела перед собой. Совокупность этого производила настолько сильное впечатление, что люди уже не замечали ни сбившуюся старенькую шаль, ни прочие обноски, составлявшие одеяние незнакомки. Впрочем, похоже, незнакомкою женщина была не для всех: то один, то другой произносили имя, это имя перелетало от человека к человеку и словно парило над толпой, сопровождая женщину на ее пути по проходу. Сама же она не обращала на это никакого внимания: она и сама временами произносила собственное имя, как бы со стороны обращаясь к самой себе, и поэтому то, что другие тоже называли ее по имени, больше походило на аккомпанемент, нежели на обращение, требовавшее ответа.

Женщина вышла на свободное место перед фермой и остановилась.

— Народу — тьмущая тьма, — заговорила она, ни к кому конкретно пока еще не адресуясь, — настоящая кутерьма, но это и слава Богу: знать, справимся понемногу! Но почему же… ох, эюшки… по-прежнему холодно Ксенюшке?

По спине Михаила Георгиевича побежали мурашки, волосы на голове встали дыбом. Оторвавшись от фляги, он пристально посмотрел на женщину, в ее сиявшие чистым светом глаза, на ее румянец поверх мертвенной бледности, на нимб из кристалликов льда. А затем, сделав над собой колоссальное усилие, шагнул вперед и взял женщину за руку. Женщина руку не отдернула, рука оказалась теплой, и это успокоило уже невесть что вообразившего себе доктора.

— Простите меня, — извинился, Михаил Георгиевич, вздыхая, причем во вздохе его одновременно слышались и облегчение, и печаль. — Я уж было подумал…

— А я тебя знаю! — перебила Михаила Георгиевича женщина.

— Не думаю, что мы встречались, — возразил Михаил Георгиевич. — По крайней мере, я не припомню…

— Нет-нет: ты с Ксенюшкой не встречался, но я тебя знаю. — Губы женщины сложились в горькую улыбку. — Ведь это ты теперь с покойничками водишься… там…

Женщина махнула рукой куда-то в сторону, через дворы: туда, где, по идее, можно было по линии выбраться на Большой, а не Средний, проспект и там — пройдя по проспекту — добраться до полицейского дома, в котором, помимо всего прочего, находилась и покойницкая Васильевской полицейской части.

— Работа у тебя нужная, но… негодная: от бесовщины производная!

Михаила Георгиевича словно током ударило. Непроизвольно, как будто отброшенный, он быстро шагнул назад и едва не налетел на околоточного. Околоточный подвинулся, давая доктору место, но вместе с тем и косясь на него с каким-то подобием страха во взгляде. И тут же Михаил Георгиевич сначала, что называется, нутром почуял, а потом и явно увидел, что на него устремились и взгляды всех остальных из тех, кто слышал слова женщины, — с таким же, как у околоточного, страхом.

Женщина, между тем, продолжала:

— Да ты не печалься, голубчик! Что телу-то мертвому — рубчик… С одной стороны — конечно: тела кромсать — это грешно. С другой, ничего не попишешь, когда, что ни ночь, так и слышишь: того — полоснули по горлу, а этого — в канале нашли раздетого! Отмщенье — Ему. Это нужно помнить и знать. Но это не значит, что не нужно искать! И если уж так сложилось, что для поимки злодея нужно изрезать мертвое тело… милый мой доктор: кромсай его смело! Им от Него — отмщение, твоей же душе — прощение!

Михаил Георгиевич моргнул.

Женщина же зябко передернула плечами:

— Эюшки… эюшки… холодно Ксенюшке! Народ православный… совестливый… державный… Что приключилось?

— У нас… — неожиданно выступила вперед Лидия Захаровна, но околоточный тут же оттащил ее обратно.

— Столько измученных сердец! Как? Почему? Неведомо никому! Холодно…

И тут, тесня людей всею своей колоссальной массой, из фермы во двор вышла Мура. От Муры веяло теплом и уютом. Явственно потянуло запахом молока. Вслед за Мурой во двор вышла и Катя — с Линеаром в руках. Линеар жмурился, но сидел спокойно.

Женщина улыбнулась — доктору давеча она улыбнулась горько, но теперь — Кате — ласково:

— А ведь он — не твой! — обратилась она к Кате, а потом повернулась к Михаилу Георгиевичу. — Да как это я не сообразила? Твое же сердце его приютило!

Михаил Георгиевич — через силу — кивнул:

— Да: я нашел его, когда… — и запнулся.

Теперь и на него женщина смотрела не с горькой, а с ласковой улыбкой.

— Я… — начал он снова и опять запнулся.

Женщина улыбалась, в улыбке протекали мгновения, мгновения сложились в минуту.

Эта минута, нужно признаться, прошла не в радость стоявшим у входа на ферму, а очень тяжело. Светлая, ласковая улыбка женщины бередила их умы и сердца. В умах оживала память о злых поступках, сердца наполнялись болью за них. В умах рождалась надежда, в сердцах — молитвы об искуплении. Это не было похоже на легкие молитвы безвинных душ. Это было тяжелым очищением. И только Катя, Линеар и Мура — если, конечно, в такие моменты животных позволительно объединять с людьми — не чувствовали тяжести: Катя улыбалась в ответ, Линеар — уже совсем безмятежно — развалился в ее ладонях, от Муры по-прежнему шли тепло и запах молока.

Михаил Георгиевич, словно загипнотизированный улыбкой женщины, стоял, не моргая, и вглядывался внутрь самого себя. По его лбу скатывались капли пота, повисали на его ресницах, падали ему в глаза. Но ничего этого он не замечал. И только позже, через минуту, он вдруг очнулся и тогда вскрикнул:

— Помогите!

— Помощь есть! — сразу же откликнулась женщина. — Тебе известно: она в тебе и повсеместно!

Михаил Георгиевич отер пот со лба. Зашевелились, приходя в себя, и остальные. Но вдруг зрачки женщины сузились, она схватилась за сердце и ахнула, как будто увидела что-то, незримое для других, или припомнила что-то, забытое ею самой — то самое, что и заставило ее бросить кирпичи на церковном строительстве и поспешить через половину острова.

— Нужно, — быстро заговорила она, — спешить! Время не ждет: сбурей, со снегом, со льдом, с ночью — смерть идет!

Работа

Работали все. Даже Петр Васильевич, о котором, наконец-то, спохватились («ничего, ничего, милок: пару дней проживешь и без ног!») Его усадили верхом на Муру, и он, подобно какому-нибудь австралийскому или американскому колонисту, восседал на ней, возвышаясь над всеми, и длинною палкой — этаким карикатурным подобием маршальского жезла или патриаршего посоха — указывал путь и направление. Мура, неся на себе «полководца», выступала важно, как и подобало начальственной корове. Затем на спину ей попросились сначала Анастасия Ильинична — все-таки ей было тяжело, прихрамывая, делать изрядные концы, — а потом и Лидия Захаровна, у которой изрядное кровопускание, а может, и сотрясение мозга вызвали приступы головокружения. Анастасия Ильинична оказалась на спине Муры прямо перед Петром Васильевичем: она, пригнувшись, ухватилась правой рукой за целый рог, а левой — за аккуратно подпиленный доктором обломок. Лидия же Захаровна, сидя за Петром Васильевичем, обхватила управляющего за талию и — кто бы мог предвидеть? — уже через какую-то четверть часа прильнула к нему совершенно. Петр Васильевич был красен, но понять отчего не представлялось возможным: то ли от горячности раздаваемых им направо и налево команд, то ли от давно забытых ощущений женского объятия. И пусть даже Лидия Захаровна — как, впрочем, и сам Петр Васильевич — давно уже вышла из венчального возраста; пусть даже она совсем не походила на образ женственности, рисуемый обычно в мужском подсознании; пусть даже на чей-то взгляд объятия между этими людьми и могли показаться противоестественными, но факт оставался фактом. Лидия Захаровна прильнула к Петру Васильевичу, а Петр Васильевич не делал ни малейшей попытки от этого избавиться.

Прежде всего, во двор перед фермой вдовы вывели всех вообще коров. Ради этого толпе пришлось еще потесниться, и часть ее выплеснулась из двора на проспект. Но вот там-то ее и сумели организовать полицейские: околоточные и городовые выстроили людей в оцепление на всём протяжении фасадов до линии, а там — и по линии вдоль фасада дома Ямщиковой.

Такое, разумеется, не могло остаться без внимания прохожих. Многие из них начали задерживаться и задавать вопросы. И вскоре уже по всей Васильевской части пошли разноситься слухи: о явлении «Ксенюшки», о сделанном ею предупреждении, о том, что близится час и нужно торопиться. Никто или почти никто (скептики, разумеется, нашлись, но были это люди, в основном, из «академической» среды, каковых вообще на Васильевском острове того времени проживало немало) … Никто, повторим, или почти никто не усомнился в пророчестве. Телефонные провода гудели, наледь с них стаивала, треск телефонных звонков носился над островом — по прихоти вновь набиравшего силу шторма. Несмотря на непогоду и с каждой минутой усиливавшийся мороз — это было особенно неприятно после дневной оттепели, — улицы и проспекты пришли в необычно оживленное движение. То есть, конечно, по многим из них движение было и так интенсивным, но и, как правило, глухие, тихие, провинциальные стали наполняться людьми, а люди эти, как будто подчиняясь какому-то инстинкту, сливались в группы, в колонны, в процессии и шли, шли, шли — со всех концов всех трех участков^[48]: к Среднему, по Среднему, к Ямщиковой.

В документации по участку, приставом которого был Юрий Михайлович Можайский, ничего об этих событиях мы не нашли: сам Юрий Михайлович, его старший помощник Гесс, принятый из Резерва^[49] на должность младшего помощника Любимов и все почти чины занимались работой над делом барона Кальберга^[50]. Они настолько оторвались от обычной — повседневной — жизни участка, что даже такие события ускользнули от их внимания. И если чуть позже в их докладных записках и рапортах всё же обнаружились отголоски случившегося, то всё равно — никто из них прямым свидетелем не был. Не считая, понятно, всего-то трех городовых и двух околоточных!

А вот в документах двух других участков нашлось немало любопытного. Особенно красочными являются отчеты по Суворовскому участку: в нем «заправлял» Иван Дмитриевич, князь Оболенский. Однако к этим отчетам мы вернемся чуть позже, дав для начала докладную записку помощника пристава из 2-го участка.

Титулярный советник Гнучев Владимир Семенович писал:

«Поразительное известие разнеслось стремительно, охватив дома и квартиры и даже лечебницу Фрея^[51], пациенты которой, несмотря на усилия докторов Офросимова и Немировского, вырвались из палат на линию и приняли участие в общем собрании. Их появление внесло в происходившее определенный сумбур, так что городовым пришлось вмешаться и оказать посильную помощь обессилевшим докторам в водворении взволнованных пациентов обратно по палатам. Работы, впрочем, у городовых участка хватало и без этой заботы. Несмотря на то, что местность в округе преимущественно тихая, населенная людьми добропорядочных нравов и несклонными к массовым мероприятиям, минувший вечер оказался полным исключением из правила. Люди, как пораженные каким-то подобием энтузиазма, высыпали на улицы и заполнили панели и проезжую часть. Движение транспорта по линиям прекратилось совершенно: возможности проехать через человеческие ряды не оставалось вовсе! Фургоны, телеги, купеческие дрожки — всё встало, смешавшись в такую кучу-малу, что управлять ни собственно ими, ни их расположением оказалось невозможно. Постепенно и не без участия чинов участка народный сход был организован в колонны, и эти колонны, передаваемые от угла к углу^[52], двинулись в направлении Среднего проспекта, где, как мне уже доложили, и было явлено чудо. До проспекта дело обошлось без происшествий, но далее возникли затруднения. Причиною их стало пересечение с другими массами людей, двигавшимися со всех направлений и явно так, что ни проспект, ни прилегающие линии не могли вместить столько народу. Усилиями нижних чинов и спешно вызванных классных удалось пресечь несколько возникших было потасовок, хотя — это необходимо отметить особенно — в целом, люди были настроены доброжелательно и в отношении друг друга, и в отношении появившихся здесь же военных. С военными и вовсе вышла отдельная история. Кто их призвал и зачем, покажет следствие (ротные командиры сегодня отказываются давать ясные показания, ссылаясь на неподследственность гражданским властям), но уже и теперь можно сказать: развернутые штандарты и грянувшая затем полковая музыка внесли в толпу умиротворенное веселье — сдержанное, тихое, пристойное. В таком настроении люди и двигались, предводительствуемые идеей сопричастности и общего сродства — без различия в званиях и сословиях…»

У фермы же события шли своим порядком.

Как мы уже сказали, сначала из коровника Лидии Захаровны вывели всех коров. Зрелище это было печальным и даже поучительным. Увидев давно нечищеных, исхудавших животных, люди во дворе поначалу примолкли, а затем от них — в адрес вдовы — понеслись упреки. Как, мол, можно было довести несчастных до такого плачевного состояния? Лидия Захаровна, уже сидя верхом на Муре за спиною Петра Васильевича, отмалчивалась: сказать ей было нечего, а оправдываться она не хотела — ей и так уже было ясно, что ее попустительство в делах и никуда негодные методы их ведения наделали немало бед. И пусть человеческому правосудию эти беды подвластными не были, но правосудию вышнему — вполне!

Не понимавшие происходившего с ними коровы сгрудились в беспорядочное стадо. За проведенные в коровнике годы они отвыкли от свежего воздуха, от капризов природы — вновь посыпавшиеся с неба ледяная крошка и снег заставляли их крупно дрожать, — а уж сборище множества людей, выстроившихся наподобие ожидавших чего-то зрителей, и вовсе приводило их в боязливый трепет: коровы явно ожидали чего-то намного худшего, нежели существование в грязи и впроголодь в четырех стенах.

Привести это стадо в порядок — упорядочить его, выстроить в пригодную для вывода со двора колонну — оказалось делом нелегким. Уже вставшие было попарно животные вновь разбредались и сбивались в бесформенные кучи. Не помогали ни окрики, ни понукания: здесь нужен был пастух, причем авторитетный, но его-то на ферме и не оказалось. Ведь и в самом деле: зачем пастух на ферме, откуда коров никогда не выводили на пастбища? Да и где же в городе могли быть пастбища, чтобы на них — хотя бы летом — перегонять стадо?

Мура вышагивала кругами, стараясь ограничить пространство, за пределами которого ее непонятливые товарки могли бы совсем разбрестись как попало. Время от времени она мычала, подавая неведомые людям, но явно понятные коровам сигналы, но и эти сигналы оказывали на коров не слишком большое влияние. Они поднимали головы, прислушивались, вели ушами, даже начинали перемещаться так, как этого от них ожидали, но затем всё начиналось сначала: первый эффект проходил, тревога и даже страх снова завладевали ими, и они, отвечая Муре на ее уверенное мычание мычанием жалобным, опять теряли координацию и превращались в столпотворение.

Петр Васильевич — красный, как мы уже отмечали — размахивал палкой, касался ею коровьих спин, осторожно укалывал их, давал им направление, но и он прекрасно видел, что все усилия оставались напрасными.

Михаил Георгиевич, в жизни своей с коровами дела не имевший, метался от одной из них к другой, поочередно хватал их за рога, стараясь повернуть им головы так, чтобы поворотить их к арке — к выходу на проспект, — но и его маневры успеха не приносили.

Инспектор махал руками, выкрикивал почему-то «но!», «тпру!», «тпру!», «но!», как будто перед ним находились лошади, а не коровы, но только вносил в происходившее еще больший разлад. В какой-то момент его подхватила под руку Варвара Михайловна и, удерживая его от очередных взмахов и восклицаний, заявила ему:

— Перестаньте! Давайте-ка лучше отойдем, пока мы бед не наделали!

О бедах Варвара Михайловна вспомнила не напрасно. Сама она буквально пару минут назад попыталась направить отбившуюся от общего стада корову — бедняга воспользовалась тем, что Мура в тот момент находилась на противоположной стороне, — но это едва не закончилось плохо.

Животное и без того находилось в состоянии умопомрачения и было терзаемо страхом, а когда прямо перед ним из пелены снега возникла затянутая в невиданные заморские одежды женщина — с копною растрепанных волос, с неведомым прибором в пальцах, — совсем обезумело и ринулось от страшного видения прочь. К несчастью, ринулось оно не в сторону стада, а совсем в другую — в толпу людей, в эту человеческую массу, которая и так уже стеснилась до предела и которой даже перед явной опасностью податься было некуда!

Варвара Михайловна еще пыталась исправить положение и даже, выронив из пальцев длинный мундштук с давно погасшей в нем папиросой, ухватилась корове за хвост, но было поздно. Корова только вильнула корпусом, махнула хвостом, сбрасывая с него чужую руку, и еще прытче побежала в толпу. Стоявшие в передних рядах люди закричали. Тогда корова — инстинктивно! — склонила голову, выставив перед собою лоб и рога, и, уже ничего не видя и не слыша, бросилась в последнюю, как она полагала, битву в собственной жизни: за самую эту жизнь.

Страшно даже представить, что могло бы случиться далее, если бы перед коровой вдруг не раздался громкий хлопок: сорванный ветром, с покатой крыши на землю упал ледяной пласт — тонкий, рассыпавшийся тут же в миллиарды мельчайших осколков, но при соприкосновении с землей издавший звук наподобие пистолетного выстрела. От неожиданности корова опять вскинула голову, а ее ноги сбились с бегового темпа и начали разъезжаться на скользком крошеве. Едва не опрокинувшись на бок, корова остановилась, а там уже подоспела и Мура. Соединенными усилиями она и Петр Васильевич заставили совсем растерявшееся животное вернуться в общее стадо.

— Так нам не управиться! — почти с отчаянием в голосе воскликнул Петр Васильевич. — А ведь нужно еще и с моей фермы всех вывести!

— За вашу не беспокойтесь, — тут же откликнулись оба продавца из сливочной лавки. — Это мы берем на себя! Ваши коровы — не чета коровам Лидии Захаровны: авось, послушнее будут и не станут чинить беспорядки!

Продавцы — старший едва поспевая за младшим — выбежали со двора.

— А нам-то что делать?

Положение действительно стало отчаянным. Час, о котором предупреждала явившаяся людям Ксения, неумолимо близился, но даже так сказать, значит сказать неверно: точное время подступавшего бедствия не было известно. Даже Ксения ничего не могла объяснить: ни что за бедствие угрожало округе смертельной опасностью, ни во сколько именно оно разразится. Лишь на следующий день, когда страшный пожар уже уничтожил целый квартал^[53] — и дом вдовы, и дом Ямщиковой, и все надворные постройки — можно было постфактум констатировать: вечером накануне времени для спасения было еще достаточно.

Хуже всего было то, что с осознанием близкого конца — а люди, повторим, безоговорочно поверили в его близость — смешивалось осознание бессилия. Что может быть страшнее: знать о смертельной угрозе, иметь время ее избежать, но не иметь на это возможности? Можно было, конечно, и бросить бестолковое стадо, чтобы успеть заняться имуществом, но никому из наших героев — ни Михаилу Георгиевичу, ни Петру Васильевичу, ни Лидии Захаровне, ни Варваре Михайловне, ни Анастасии Ильиничне, ни инспектору — такое и в голову не пришло.

Разумеется, ничего подобного не могло прийти и в голову Кате. Катя, кстати, в первые из этих тяжких минут метаний со стадом тоже старалась внести свою лепту в его усмирение, но очень быстро кто-то оттащил ее прочь и так и удерживал, чтобы она, не дай Бог, не оказалась под копытами. Тогда Катя прижалась щекой к Линеару, и оба они — бессильная девочка и несмышленый щенок — смотрели, смотрели, смотрели…

А потом послышался звон колокольчика. Всё, стихнув, поворотилось на его звук: и люди, и коровы.

Из фермы вышла Ксения. В правой руке она держала тот самый, звонивший, колокольчик, а в левой — целую охапку других, на ленточках.

— Динь-дон, позабытый звон… жалуются богомольцы: кто-то снял колокольцы, ленточки развязал, по углам раскидал, а как же без ленточки и звоночка паству найдет одиночка?

Петр Васильевич хлопнул себя по лбу:

— Колокольчики! Как же я не догадался!

Лидия Захаровна изменилась в лице:

— Я не знала, что это так важно… зачем они коровам на ферме? Только шум создавали!

— Вот вам и «шум», Лидия Захаровна, вот вам и «шум»!

Михаил Георгиевич, инспектор, Варвара Михайловна, более инспектора не удерживавшая, поспешили на помощь. Они приняли из рук Ксении колокольчики и начали повязывать их коровам на шеи. Спустя несколько минут двор наполнился перезвоном: стадо, подчиняясь командам, выстраивалось в организованную колонну.

— Ну, с Богом! — воскликнул Петр Васильевич.

Петр Васильевич, на Муре, замыкал потянувшуюся на проспект через арку колонну. А во главе, неожиданно для него самого, оказался Михаил Георгиевич.

Доктор шел перед первой парой коров, без усилия ведя ее за собой. Коровы шагали, помахивали хвостами, встряхивали головами, и над ними, заглушая свист набравшего силу ветра, лился колокольный звон. Ничто — ни приветственные клики заполонившей проспект толпы, ни чуть позже грянувшая полковая музыка — не могло его сбить. Он смешивался с кликами и с музыкой, но в то же время оставался самим собою: чистым, мелодичным, безошибочно выделявшимся из всех других звуков:

— Динь-дон, над проспектом льется звон, проникает в кровушку, ведет коровушку, ведет человека — трель хороша, летит душа, эюшки! Не холодно Ксенюшке!

Шествие

Через несколько десятков метров, на углу у Ямщиковой, шествие ненадолго запнулось: в колонну с примыкавшей к проспекту линии стало вливаться стадо Петра Васильевича. Его вели продавцы из сливочной лавки, без труда, как они и обещали, управлявшиеся с ним.

— Ровнее, ровнее!

Колонны соединились.

Михаил Георгиевич вскинул голову: ему показалось, что в одном из сиявших электрическим светом окон квартиры Сушкина мелькнула тень. Возможно, так оно и было. Возможно, репортер выглянул из-за шторы, чтобы посмотреть на причину шума: не услышать его было нельзя. Но утверждать наверняка мы не возьмемся: сам Никита Аристархович ни словом не обмолвился об этом — ни в своих записках, ни в своих статьях и заметках. Впрочем, могло быть и так, что Михаилу Георгиевичу просто почудилось: к тому времени, когда шествие приостановилось на углу проспекта и линии, гости — а среди них должен был находиться и сам доктор — уже собрались в гостиной Никиты Аристарховича и, скорее всего, уже потрясенно рассматривали набитый миллионами чемодан поручика Любимова^[54]. И если это было действительно так, никакие происходившие на улицах события не могли, конечно, отвлечь к окну находившихся в квартире репортера.

После заминки шествие продолжилось.

Мы не возьмемся его описывать: вряд ли хоть кто-то, не будучи его участником или свидетелем, смог бы дать ему удовлетворительное описание. К счастью, однако, остались, как мы уже говорили, посвященные ему документы из Суворовского полицейского участка: авторам их и предоставим слово.

Владислав Иванович Жельский, старший помощник пристава в чине надворного советника^[55]:

«На место я прибыл уже тогда, когда шествие началось: проспект был запружен, люди теснились, стадо коров вышагивало между шеренгами, а шеренги эти, по большей части не имея возможности двигаться вперед, стояли по тротуарам и на самой проезжей части и словно пропускали мимо себя шедших в порядке и стадо, и его сопровождавших. Несмотря на ветер со снегом, люди были простоволосы и даже шарфы их оказывались снятыми с шей и бились по ветру в приветственно размахивавших руках.

Следом за стадом шла невероятная в своих размерах толпа: признаюсь, видеть что-то подобное доселе мне не доводилось! Это были счастливчики из числа тех, кто первыми явились на место: сначала во двор, а после — и собственно на проспект. Количество их — и это по самой скромной оценке — следовало исчислять тысячами или десятками тысяч. А вообще, с учетом стоявших по тротуарам и мостовым шеренг, на Среднем и примыкающих к нему линиях собрались многие сотни тысяч. Я бы даже рискнул написать «миллионы»: настолько полным было впечатление того, что всё население столицы сбилось в единую массу и запрудило Васильевскую часть!

Из опоздавших к явлению сделано было только одно исключение — для служащих Его Императорского Величества Лейб-гвардии Финляндского полка: полк этот расквартирован у нас^[56], потому, очевидно, одетых в привычную форму офицеров и нижних чинов приветствовали тепло и дали им дорогу. Полк немедленно развернулся в парадный фрунт и пошел тут же: взыграли трубы; полковой марш, славный в стольких походах и подвигах, поплыл над шествием, осеняя его своим покровительством.

Сомневаться уже не приходилось. Если поначалу и были какие-то сомнения на предмет маршрута, то теперь они рассеялись окончательно: сворачивать со Среднего шествие не собиралось, а его конечною целью были огороды полка^[57]. Правда, по зимнему времени место это казалось не слишком приютным, но своею обширностью выбор оправдывало вполне.

У дома призрения^[58] Императрицы Александры Фёдоровны произошла заминка: дорогу преградили две или даже более сотни почтенных матрон, по бедственному своему положению оказавшихся на иждивении ведомства. Присутствовавшие здесь же их превосходительства генерал-лейтенант Квицинский^[59] и действительный статский советник де-Каррьер^[60] постарались устроить так, чтобы каждая из старушек смогла получить утешение. Но так как было их чрезвычайно много, пришлось и их — с опорою на добрых горожан, потеснившихся к стенам — выстроить рядком от самого перекрестка с 13 линией и почти до половины расстояния до перекрестка с 15-й.

Своим благообразием одновременно с явной нуждою старушки — исповедания не только православного, но и лютеранского — внесли в процессию определенное смущение. Каждый из нас, без разбора в чинах и положении, припомнил в эти минуты о шаткости состояний, а равно и о том, что лепта, с чистым сердцем отданная Богу — малым, убогим и сирым, — краше в Его глазах любого богатства. Смущались все и от того, что, просветленные лицами, питомицы Императрицы просили не мирского блага, а памяти: они просили молиться за их души, как за души единокровных наших родственниц во Христе и свойственниц наших по Городу, находящихся под тем же небесным покровительством, что и все мы — Пресвятой Троицы, святого апостола Петра и святого благоверного Великого князя Александра Невского.

Шествие возобновилось и уже до самых огородов не встречало на своем пути помех. Люди шли в той сдержанной торжественности, какая свойственна человеку перед лицом открывшейся ему вечности — не страшной, не бедственной, не отрицающей бытие: прекрасной в своем поучении о бренности мира и о бессмертии человеческой души. В глазах людей горел огонек осознания: идущие от сердца помыслы должны быть так же прекрасны, как и самая эта вечность — обволакивающая каждого из нас и обещающая нам место по нашим делам.

Я, пристроившись подле нашего доктора — Михаил Георгиевич был здесь же и даже больше того: шел во главе фермерского стада, — перестал беспокоиться. Мне сделалось совсем очевидно: никаких беспорядков происходившее не сулило и сулить не могло. В той великолепной человеческой массе, частью которой я стал на всём протяжении пути, не могли уродиться зловредные помыслы. Из этого же следовало то, что мое присутствие как полицейского чиновника не значило здесь ничего: от меня требовалось единственное — быть человеком».

Александр Иванович Каугер, письмоводитель^[61] в чине коллежского секретаря^[62]:

«Когда начались волнения, а именно так мы все поначалу восприняли начавшееся в Городе движение, моё дежурство уже подошло к концу: я собирался покинуть участок и отправиться домой — здесь же, через дорогу, на 19 линии. Однако его сиятельство Иван Дмитриевич^[63] попросил меня задержаться: людей не хватало, городовые смены уже были вызваны на усиление, в самом участке оставались лишь мы да надзиратель из Сыскной полиции. Пожарные чины Васильевской части^[64] были подняты по тревоге и отосланы на Косую^[65]: поступило сообщение о выдвижении Финляндского полка, что выглядело совсем уж необычным. Смотритель полицейского дома^[66] господин барон фон-дер-Остен-Сакен распорядился удвоить наблюдение за арестантами, но выполнить его распоряжение не представлялось возможным даже со всеми наличными «силами»: нас четверых — меня, его сиятельства, самого барона и надзирателя — для этого было маловато. Правда, с минуты на минуту ожидалось прибытие околоточных, но уже вскоре помрачневший лицом Иван Дмитриевич констатировал: добраться до участка никто не сможет — дороги полностью перекрыты, пробиться по ним без жертв невозможно.

Признаться, это известие — о том, что мы остались без всякого вообще подкрепления — смутило меня. Известно, что полицейские участки первыми подвергаются нападению, а в особенности такие, как наш: расположенные в тесном соседстве с арестантскими камерами, в коих, как знает любой злодей, в каждый момент времени содержатся крайне подозрительные личности. Уголовный элемент, прореженный усилиями наших чинов, ни перед чем — ни перед даже самым кровавым насилием — не остановился бы в попытке освободить задержанных.

Оружейная комната была пуста: кроме нашего собственного, по форме положенного, оружия, мы не располагали ничем. А это значило, что нам, если бы нападение всё же случилось, пришлось бы полагаться лишь на четыре револьвера с одним боеприпасом к каждому и на четыре шашки — вполне бесполезные под огнем. Иосиф Иосифович^[67] предложил забаррикадировать дверь — и это мы сделали — и заложить хотя бы окна первого этажа. Но от второго предложения, каким бы разумным оно ни выглядело, тут же пришлось отказаться: ни в участке, ни в пожарной части, ни в полицейском доме вообще — вот кто бы мог подумать! — не нашлось ничего, что можно было бы использовать для этой цели. С другой стороны, было нам и в некотором смысле утешение: чем бы мы ни заложили окна, защищать баррикады вчетвером мы не смогли бы всё равно, а без защиты они не продержались бы ни одной минуты.

Положение казалось нам совершенно отчаянным, тем более что мы и слышали, и видели встревоженные, катившиеся по проспекту нескончаемым потоком, человеческие волны. Люди шли и по линиям и сворачивали на них: как мы узнали чуть позже, они стремились с Большого на Средний, и наш, таким образом, участок оказался чем-то навроде островка в подступавшем со всех сторон море.

Мы стояли у окна кабинета Ивана Дмитриевича и с нескрываемым друг от друга беспокойством смотрели на светопреставление. Происходившее за окном казалось нам фантасмагорией, ожившим кошмаром, чем-то, что иначе как в тяжком сне происходить и не может! Мы не могли понять, что вызвало вдруг такие подъем и устремленность, и с каждой в молчании проходившей секундой ждали: вот именно сейчас от толпы отделится отряд и приступом пойдет на участок!

Но проходили минуты, а приступа не было. Так прошли и четверть часа, и его половина.

Зазвонил телефон. Мы вздрогнули от неожиданности и переглянулись: ранее мы не раз и не два пытались связаться с миром, но линии оказывались перегруженными, наши вызовы оставались без ответа — даже до станции не удавалось дозвониться! Теперь же вызов поступил сам, и каждый новый удар молоточка по звонку казался нам ударом тревожного колокола.

Иван Дмитриевич взял трубку и какое-то время вслушивался в слова незримого для нас абонента. Но что мы видели совершенно ясно, так это с каждым мгновением светлевшее лицо его сиятельства: тревога уходила с него, морщины разглаживались, глаза оживали новым взглядом — с волнением, но иного свойства, не такого, как прежде. А дальше Иван Дмитриевич рассказал нам о приключившемся на самом деле — о явленном Городу чуде, — и наши собственные сердца и лица также освободились от тревог.

Мы сняли с двери засовы и вышли на свежий воздух. Всё еще шедшие люди — теперь их спешка была нам понятна — обтекали нас, застывших под ветром и снегом и вглядывавшихся в проспект.

— А что, Александр Иванович, — предложил мне его сиятельство, — не пойти ли и вам на Средний?

— А как же вы? — я уже рвался вперед, но чувство приличия удерживало меня на месте.

— Увы, но кто-то должен остаться в участке… а вы — ступайте. По старшинству — оставаться нам с Иосифом Иосифовичем: такая вот незадача бывает от положения!

Я благодарно кивнул и побежал. Надзиратель тоже рванулся было со мною, но тут же остановился: от Сыска в участке он был единственным, а значит, и он должен был оставаться на месте.

Время уже ушло: поспеть непосредственно к началу я не мог никак. Поэтому, понимая, что шествие уже шло, я просто выскочил на 19 линию и понесся что было духу к Среднему проспекту. Никогда еще я не бегал так быстро! Те двести с чем-то саженей^[68], что разделяли по линии участок и проспект, пролетели под моими ногами за считанные секунды. Однако и здесь я не смог приблизиться к цели: панели и значительная часть мостовой уже оказались запружены такими же опоздавшими, как и я сам — ряды за рядами, люди стояли вдоль проспекта, ожидая появления процессии.

Полагаться на форменную одежду было нельзя: ни повод тому не соответствовал, ни общее настроение. Даже стоявшие здесь же — я видел их и узнал — городовые (дежурный и вызванный на подкрепление) ничем не могли мне помочь: они тоже увидели меня и тоже узнали, но только и смогли что помахать руками да улыбнуться! Улыбнулись мне и соседи из числа таких же, как я, бедолаг. А какой-то старичок — кажется, из зеленной лавки неподалеку — заметил: всё — ерунда, работать локтями нет никакой причины. Мол, каждый увидит всё, что положено… он так и выразился — «всё, что положено» — и добавил, поясняя:

— Смотрите в себя. От того, что у вас на сердце, и будет зависеть то, что увидите лично вы!

Слова старичка показались мне смутными, но в то же время — понятными. Разум не видел в них логики, но сердце на них откликалось. Этого мне показалось достаточно, и я, совершенно уже успокоившись, пристроился рядом со старичком — за спиною широкого в теле детины; по виду — чернорабочего из Гавани.

Шторм, ближе к вечеру свалившийся на город после оттепельных утра и дня, свирепствовал вовсю, но нас — сравнительно, конечно — более или менее защищали от ветра дома: лютуя с северо-запада на юго-запад, шторм обрушивался на линии, превратившиеся в подобие вытяжных труб. Во всяком случае, там, на проспекте, я не чувствовал таких порывов, какие дули мне прямо в лицо во время моей пробежки. Да и снег с ледяною крошкой летели наискосок: срываясь с крыш противоположной стороны проспекта, они устремлялись в просветы между домами, тогда как сам проспект оказывался им неподвластным. Казалось, будто над головами людей — где-то достаточно высоко — простерлось метавшееся в хаосе покрывало: этакая простынь с постоянно менявшимся рисунком.

И вот под этим-то покрывалом и показалась, наконец, процессия.

Позже мне рассказали, что шествие началось трубами Финляндского полка, но теперь они стихли: солдаты и офицеры — хором — пели молитву Богородице на умягчение злых сердец, и этот хор — сильный, стройный — производил такое впечатление, что многие, не стесняясь, плакали. Земное воинство просило Пресвятую о мире в сердцах — в своих не менее, чем в чужих.

Шапки слетели с голов. Я тоже стянул свою и перекрестился.

Когда процессия поравнялась со мною, я вытянулся на цыпочках и неожиданно для себя рассмотрел в ней нашего старшего помощника и нашей же части доктора — Владислава Ивановича и Георгия Михайловича. Они шли рядышком, почти рука об руку, а чуть сбоку от них — маленькая девочка, похожая на ангелочка. В руках у девочки, укутанный чьим-то заботливо поданным шарфом, сидел щенок. Не знаю, почему, но эта картинка даже более, чем хор и молитва, тронула меня, и тогда уже в моих собственных глазах затуманилось. Мне даже пришлось несколько раз моргнуть, чтобы мир передо мною не расплылся окончательно, но всё равно: слезы катились по моим щекам, я ощущал их теплое присутствие и их солоноватый вкус.

Чуть дальше шествие приостановилось: полк, коровы, люди начали поворачивать. Я понял, что огороды, куда и совершался поворот, стали конечной целью, и тогда я, от души распрощавшись со старичком, выбрался из толпы и побежал в обход: как жившему здесь же, мне были хорошо известны тропки и проходы через дворы, о которых многие другие могли и не догадываться.

На этот раз бег принес результат: на огородах я оказался почти тогда же, когда на них свернула последняя из коров — огромная, гигантская, с чудными господином и двумя дамами на спине. Эта корова шла с такими важностью и достоинством, что выглядела невероятно дивно. Впрочем, не менее дивной она показалась мне и в статическом состоянии. В изумлении же остановиться ее заставило то же, что заставило и меня. То же, что заставило остановиться и всех остальных: и стадо, и военных, и толпу. Я даже больше скажу: наверное, то же, что тут же окоротило шторм, разбило о немыслимость произошедшего порывы ветра, осыпало краями — не задевая огород — метавшееся над городом покрывало из снега и льдинок.

Не веря своим глазам, я — кулаками — отер их, полагая, что всё еще слепну от слез и потому неясно вижу. Но видел я совершенно ясно: еще накануне заметенные совершенно, а утром и днем едва-едва подтаявшие, теперь огороды полностью очистились от укрывавшего их снега и зазеленели травой.

Откуда-то сбоку от меня послышался тихий смешок. Я быстро повернулся, но успел заметить лишь тень, мелькнувшую на периферии взгляда. И тогда же ласковый голос шепнул мне на ухо:

— Ах, Александр Иванович, Александр Иванович! Эюшки… Как-нибудь помолись о Ксенюшке…»

Пять диалогов для эпилога

Лидия Захаровна стояла подле Муры и — снизу-вверх — смотрела на Петра Васильевича. Петр Васильевич делал вид, что подсчитывал (все ли дошли?) уже разбредшихся по огородам и начавших кормиться коров, но в действительности он с большим смущением вслушивался в то, что говорила вдова, и не без паники понимал: ответить придется прямо сейчас. Мысли метались в его голове, слова, еще невысказанные и даже не подобранные, скакали галопом, равно и просясь на язык, и на него не идя. Петр Васильевич и припомнить не мог, когда в последний раз ему было так чудно и так страшно одновременно.

— Денег у меня немного, — Лидия Захаровна уже подводила итог, — но если их вложить целиком, могло бы получиться неплохо. Что скажете, Петр Васильевич?

Петр Васильевич сглотнул:

— Вы хотите меня нанять?

Вдова, по-прежнему глядя на Петра Васильевича снизу-вверх, медленно и почему-то без уверенности кивнула своей забинтованной головой. Похоже, она ожидала иного ответа.

Петр Васильевич и сам понимал, что вовсе не вопрос на вопрос хотела получить стоявшая рядом женщина. Он покраснел, затем побледнел, а после пошел пятнами: красные уши, бледный лоб, румянец на щеках, тени под глазами. В глазах же метался огонек: Петр Васильевич тщетно пытался его притушить, часто-часто помаргивая.

— Нет! — вдруг выпалил Петр Васильевич, явно решившись. — Так не пойдет! Какая в том выгода, если придется платить управляющему?

Лидия Захаровна оживилась. В ее глазах тоже заметались искры. И, как и Петр Васильевич, она часто-часто заморгала:

— Не пойдет?

— Не пойдет!

— Но тогда…

— Выходите за меня замуж!

И тут же оба рассмеялись: обоим стало легко и радостно.

* * *

Инспектору приходилось тяжко. Он знал, что выглядит отвратительно: мало того, что сама природа обошла его привлекательной внешностью, так еще и этот навоз! После падения в выгребную яму инспектору негде было омыться, да и времени на омовения не было. Он так и ходил — перепачканный с головы до ног.

Анастасия Ильинична, напротив, ясно осознавала свое превосходство, но — удивительное дело! — осознавала и то, что превосходство это предоставлено ей незрячей случайностью, а потому ничего почетного в нем не было и быть не могло. Как ни странно, Анастасия Ильинична даже испытывала смущение. Еще каких-то несколько часов назад она и сама не поверила бы в то, что может почувствовать неловкость не от собственных, а от чужих затруднений. А теперь она слушала инспектора с таким видом, будто это она, а не он, выглядела скверно и совсем неподобающе разговору!

— Понимаете, выбор у меня невелик, — говорил инспектор, понурясь. — Сейчас меня арестуют и…

Стоявший там же околоточный только руками развел:

— Ничего не могу поделать: служба есть служба! Разве что в рапорте укажу: так, мол, и так… мировой судья у нас — человек замечательный: глядишь, и поблажку сделает!

Инспектор кивнул:

— Так-то оно так, но… — и снова повернулся к Анастасии Ильиничне. — Даже не знаю, как оно повернулось бы, не приключись всего этого, но теперь у меня не только выбор невелик, но и убеждение твердое: на службу я не вернусь, а уж к промыслу моему — подавно! Однако, что же мне делать? С тою характеристикой, какую, несомненно, мне выдадут в департаменте, вряд ли найдется кто-то, кто станет со мной разговаривать. Работу я не найду: разве что из города куда-нибудь податься? Но куда, скажите на милость? В деревне от меня толку — нуль: я ведь ничего из деревенского не знаю и не умею. В маленьких же городах своих прощелыг хватает, да и какой из меня теперь прощелыга?

— Но что-то же вы умеете?

В словах Анастасии Ильиничны, пусть и поставленных в форму вопроса, было более убежденности, нежели сомнений.

Инспектор вздохнул:

— Да.

И покраснел.

Брови Анастасии Ильиничны выгнулись:

— Это, — тщательно подбирая слова, спросила она, — что-то… настолько необычное?

— Я… — инспектор совсем смутился. — Вы не смотрите на то, как я выгляжу! — тут же, однако, затараторил он, а его речь неожиданно стала пламенной. — Облик — что ж? Кому какой Господь дал, тот с таким и живет: главное-то — здесь!

Инспектор хлопнул себя по груди.

— Поверьте, сердце у меня неплохое, и если бы не проклятая нужда…

— Да что же вы умеете? — нетерпеливо перебила инспектора Анастасия Ильинична. — Говорите уже!

Инспектор пожевал губами и выпалил:

— Музыку я пишу!

Анастасия Ильинична ахнула.

— Да! — подтвердил инспектор. — Музыку! И преподавать могу, и тонкостям игры обучать…

— И вы хотите…

— Возьмите меня к себе! На ваши курсы!

На мгновение Анастасия Ильинична обмерла, а потом расхохоталась. Вот так — смеясь во весь голос — она и подхватила инспектора под руку, ничуть не испугавшись его перепачканной одежды, и повела с огородов прочь.

Околоточный оправился от растерянности и побежал за ними. Нагнал их и пошел рядом: что-то говоря и тоже над чем-то посмеиваясь.

* * *

— Но вы же знаете, что это — путь в никуда!

Старший из продавцов говорил с убежденностью, пылко, так, словно обращался к капризному ребенку, почему-то вбившему себе в голову, что леденец перед кашей лучше каши перед леденцом. Младший помалкивал, но по его лицу было видно: сказанное начальником он одобрял и поддерживал… не подхалимства ради — нет: он и сам думал о том же, только не лез поперек. Воспитание не позволяло.

Варвара Михайловна слушала нетерпеливо. Она не раз порывалась перебить разгорячившегося продавца, но всякий раз продавец не давал ей этого сделать, а однажды даже позволил себе отеческую вольность: ухватил Варвару Михайловну за пуговицу щегольской — американской! — дубленой шубки. На скулах Варвары Михайловны, и без того щедро подведенных румянами, явственно проявился и румянец природный: чуть раньше он был бы свидетельством гнева, но теперь, когда Варвара Михайловна даже не попыталась одернуть зарвавшегося продавца, мог свидетельствовать о чем угодно другом: чего-чего, а гнева в этом румянце не было!

— Вы не можете… нет: вы не должны и далее заниматься экстремизмом!

— Экстремизмом! — вырвалось, наконец, из Варвары Михайловны.

— Именно! Экстремизмом! — продолжал давить продавец. — А как еще иначе всё это называется? Все эти ваши танцульки с плакатами на панели? Хорошо: один раз вы отделались штрафом и недельным арестом, но что будет дальше? Послушайтесь моего совета: я…

— Но вы не понимаете! — кажется, Варваре Михайловне удалось монолог превратить в диалог. — Нам не совет ваш нужен…

— Да я…

— …а помощь!

Продавец вмиг замолчал и ошеломленно уставился на Варвару Михайловну.

— Да, — между тем, развивала она идею, — именно помощь! Я хочу попытаться еще раз: сначала и по всем правилам. Но для этого…

— Что?

— …нам с девочками нужен мужчина. Или даже, — Варвара Михайловна бросила взгляд на младшего, — двое мужчин: так будет еще лучше. До вас, наконец, доходит?

Старший и младший продавцы переглянулись.

— Вы станете главными попечителями, и тогда…

— Исчезнут препятствия! — воскликнул младший.

— Точно!

— А как же лавка? — не без сомнения, но и без особенной убежденности насчет ее важности спросил старший.

Варвара Михайловна улыбнулась:

— И лавку сделаем. Это будет даже хорошо. В нас видели феминисток, но с такими попечителями, как вы, да еще и со сливочной лавкой впридачу, мы всех перемелем. Люди-то в массе своей — от природы не злые, просто дураки расставлены так, что то и дело на них натыкаешься!

Продавцы, не сговариваясь, хмыкнули.

— Согласны?

— Лавка при обществе попечения о бесприютных животных… — протянул старший. — Сильный ход! Люди будут тронуты…

— Значит, согласны?

— Да!

И Варвара Михайловна, старший продавец и младший продавец — со всею подобавшей случаю серьезностью — обменялись рукопожатиями.

* * *

Михаил Георгиевич пощекотал развалившегося на спинке Линеара и передал Кате бутылку молока:

— Держи. Я завтра его заберу: сейчас меня ждут на совещание^[69], а завтра…

— Может, оставите? — просьба в голосе Кати была, но надежды — не очень.

— Нет. Лина я никому не отдам! — Михаил Георгиевич ухмыльнулся, сообразив, что не только придумал имя щенку, но уже и хозяйское сокращение к этому имени. — И потом: у тебя есть Мура!

Катя обернулась, но искать Муру ей не пришлось: она стояла прямо у нее за спиной и смотрела на нее, слегка наклонив голову на бок.

— Правда! — ответила Катя и погладила Муру. Мура сделал коротко «Му!», и ее глаза, от природы и без того с поволокой, увлажнились еще больше.

— Вот видишь! Значит, до завтра!

Михаил Георгиевич помахал Кате и Линеару, пожал руку склонившемуся со спины Муры Петру Васильевичу, не без опаски проделал то же с рукою Лидии Захаровны и — на пути с огородов еще не раз оглянувшись — поспешил на проспект.

«Головомойка мне обеспечена!» — подумал он, подзывая извозчика и глядя на часы, но эта мысль его не расстроила совершенно.

* * *

— Ваше благородие, ваше благородие!

Михаил Георгиевич, уже уцепившийся было за борт коляски и подтянувшийся, поставил ногу обратно на мостовую и обернулся: к нему, размахивая руками, бежал Константин — дворник из дома Ямщиковой.

— Ваше благородие, и меня возьмите!

— Да отчего же не взять? Садитесь!

Доктор и дворник уселись. Лошадка тронулась и через несколько мгновений уволокла коляску, кучера, доктора и дворника в бушевавшую по проспекту метель.

Поддержать автора можно переводом любой суммы на любой из кошельков, указанных на его личном сайте.

Вопросы, пожелания? — paulsaxon собака yandex.ru

Также добро пожаловать: https://sites.google.com/site/saksonovlepshe/

class='book'> Примечания

1

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

2

См. «Можайский — 1: Начало» и другие части.

(обратно)

3

Для примера: за 1902 год вагоны только Василеостровской линии конной железной дороги прошли 225488 вёрст, вагоно-дней на них пришлось 2749, рейсов — 114461. Эти вагоны перевезли два миллиона тридцать пять тысяч пассажиров: при населении Петербурга в тот год около двух миллионов человек. Всего же вагонами петербургской конки за 1902 год было перевезено более пятнадцати с половиной миллионов человек. Разумеется, эту цифру невозможно соотнести с показателями современного метро — без малого восемьсот миллионов пассажиров ежегодно, но, тем не менее, извозчикам и впрямь приходилось туго, что объяснимо еще и сравнительной дешевизной проезда в конке (от трех до пяти копеек) и постоянно развивавшейся, как мы сказали бы ныне, системой платежей: помимо разовых проездных билетов вводились пересадочные, абонементные, «ученические» и т. д.

(обратно)

4

За право заниматься частным извозом.

(обратно)

5

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

6

Самборский С.И. — ветеринарный инспектор СПб Градоначальства.

(обратно)

7

Чрезвычайно опасное инфекционное заболевание, наиболее часто встречающееся у лошадей, но также передающееся и другим животным, и человеку.

(обратно)

8

Самый яркий пример — так называемая «Обуховская оборона»: произошедшие в мае 1901 года массовая забастовка рабочих Обуховского сталелитейного завода и их столкновения с полицией. Дело оказалось настолько резонансным, что следствие по нему велось до конца года, а общее количество привлеченных к той или иной ответственности простерлось до восьмисот человек. В память этих событий в Петербурге названы проспект и мост — проспект и мост Обуховской обороны.

(обратно)

9

Закончилось смертью Николая Павловича.

(обратно)

10

В столичной полицейской среде. Вылился в итоге в целую последовательность громких следственных мероприятий и… почти ни в одно судебное заседание. Едва ли не единственный доведенный до суда обвиняемый — скромная пешка — был поначалу осужден, но неслыханно мягко, а затем и вовсе оправдан.

(обратно)

11

«Ведомости Санкт-Петербургского Градоначальства и полиции» — популярная в столице газета, издававшаяся непосредственно Градоначальством.

(обратно)

12

В 1831 году во время так называемого «холерного бунта», когда граф Эссен — генерал-губернатор — был вынужден ввести в столицу несколько армейских полков.

(обратно)

13

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

14

Ранее торговля молочными продуктами — как и собственно молоком — осуществлялась именно так: с молочных «ферм» и через специально обустроенные лавки — так называемые «молочные скопы». Купить молоко «по-другому» (например, просто в продуктовом магазине) было невозможно.

(обратно)

15

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

16

А. А. Троянов (1848–1916) — выдающийся русский хирург, основатель «обуховской хирургической школы» (названа так по Обуховской больнице в Петербурге, заведующим хирургического отделения которой был Алексей Алексеевич).

(обратно)

17

То есть лавки, принадлежавшие не частным владельцам, а Городу, и от имени Города сдававшиеся в аренду. Их ряды стояли немного особняком от рынка, выходя прямо на Большой проспект, тогда как сам Андреевский рынок своим фасадом с проспекта оказывался как бы за ними. Эта планировка давно утрачена.

(обратно)

18

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

19

XIX века.

(обратно)

20

Эта проблема — продажа недоброкачественного молока — к началу двадцатого века приобрела довольно внушительные масштабы. Настолько, что через несколько лет после описываемых нами событий Градоначальство Петербурга поместило в своем ежегодном справочнике памятку по определению фальсифицированных продуктов: молока в том числе.

(обратно)

21

Группа различных заболеваний, способных передаваться от животных человеку.

(обратно)

22

В данном случае — реакция на некачественные сухие корма: солому и подсушенное сено.

(обратно)

23

Во время описываемых событий — помощник начальника Сыскной полиции Петербурга.

(обратно)

24

См. «Можайский — 1: Начало». На Сушкина минувшей ночью было совершено покушение и сохранялась вероятность нового, поэтому — для задержания всех подозрительных лиц, какие могли бы оказаться около дома Ямщиковой — было выставлено оцепление из полицейских чинов, тогда как дворникам велели «отступить» со своих «позиций». Облава закончилась ничем, оцепление сняли, но дворникам попросту забыли отдать новое распоряжение — вновь и в обычном режиме заступить на службу. В конечном итоге именно это упущение привело к большим неприятностям.

(обратно)

25

Так назывался человек, проводивший облаву на бездомных собак. Облавы были согласованы по времени их проведения и в обязанности дворников действительно входило выгонять приютившихся по дворам собак прямо к фургону.

(обратно)

26

Константин использует это слово в его изначальном значении — «француз» с оттенками неодобрения и жалости одновременно. Слово появилось в русском языке сразу же вслед за отступлением Наполеона из Москвы. Тогда для многих отстававших от армии французов единственным спасением от смерти в снегах, на морозе и от голода стало обращение за помощью к русским людям. И хотя русские, понятное дело, были озлоблены прежними бесчинствами агрессора, но, в силу своего характера, не могли не испытывать и жалость в отношении оборванных, голодных и погибавших. «Cher ami, cher ami…» — просили французы. «Шерами, шароми…» — слышали мы. Так и появилось: «шаромыжничать» — попрошайничать или того хуже: на жалости стремиться поживиться чужим добром. Но для начала — как обозначение лепетавшего что-то непонятное француза.

(обратно)

27

Примерно 0,6 литра.

(обратно)

28

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

29

Виноградарское хозяйство Пьера Дюка́.

(обратно)

30

То есть Лидия Захаровна вела еще и торговлю спиртным.

(обратно)

31

В Парголово (ныне — часть Петербурга). «Шуваловской округой» местности в Парголово и окрест назывались по принадлежности: начиная с середины 18 века и до начала 20-го всё вокруг принадлежало графам Шуваловым.

(обратно)

32

В 1902 году тонометры в России еще не получили распространения. Это случилось несколько позже, когда выдающийся русский хирург, один из основоположников сосудистой хирургии, Николай Сергеевич Коротков (1874–1920) усовершенствовал до современного вида метод измерения кровяного давления, предложенный фон Башем.

(обратно)

33

На каждый околоток приходились два околоточных: один, имея в подчинении городовых, наблюдал за внешним порядком — спокойствием на улицах; второй вел перепись населению, отмечая прибывавших и убывавших, а также — собирая всевозможные сведения о жителях; в особенности — о подозрительных или о таких, от которых можно было ждать неприятностей. В свою очередь, столичное положение о виде на жительство обязывало каждого прибывавшего в Город человека регистрироваться — вставать на своего рода полицейский, паспортный учет. В обязанности околоточного входило и наблюдение за соблюдением этого правила. Но в описываемой ситуации он, вероятно, решил, что никакой беды не будет — повременить: пусть девочка, в отношении которой уже начат был процесс принятия в семью, войдет в сводки не как незаконный отпрыск незаконнорожденной, а как полноценный член все-таки вполне уважаемой фамилии. Говоря проще, этот околоточный проявил милосердие к будущности девочки: без отметок в Адресном столе и в полицейском Архиве возможным зложелателям было бы намного сложнее докопаться до ее истинного происхождения.

(обратно)

34

Инспектор имеет в виду положение, согласно которому неимущим гимназистам бесплатно предоставлялись учебники, тетради, карандаши и вообще всё-всё, что имело хоть какое-то отношение к процессу обучения.

(обратно)

35

Оклад оставлял желать много лучшего. Околоточный I разряда в год получал около 800 рублей, II — около 700, III — около 650. К какому разряду относился именно этот околоточный, выяснить нам не удалось.

(обратно)

36

В условиях страшной текучки кадров, чин околоточного — для придания ему привлекательности — был сделан классным и отнесен к XIV разряду. Таким образом человек, поступавший на этот чин, приравнивался к офицерам, а обращаться к нему следовало «ваше благородие».

(обратно)

37

Такое общество действительно существовало в Петербурге в начале 20-го века. В нем, между прочими, состоял и старший брат Антона Павловича Чехова — Александр Павлович.

(обратно)

38

На Невском проспекте.

(обратно)

39

Карл Карлович Булла (1855–1929) — основоположник российского фоторепортажа.

(обратно)

40

Женское учебное заведение, до 1917 года находившееся в доме № 14 по 13 линии Васильевского острова. В институт принимались девочки в возрасте от восьми до двенадцати с половиною лет. На казенное содержание — дочери обер-офицеров военной и гражданской службы (до капитана и титулярного советника включительно), на собственный счет — всяких сословий, за исключением податных.

(обратно)

41

То есть не был штатным архитектором — обычная должность в учебных заведениях того времени.

(обратно)

42

Периодические издания делились на две категории: проходившие обязательную предварительную (допечатную) цензуру и от такой цензуры освобожденные.

(обратно)

43

См. «Два слова о собаках».

(обратно)

44

Церкви Божией Матери Смоленской на Смоленском православном кладбище.

(обратно)

45

Ко времени описываемых событий в Петербурге была учреждена сеть так называемых «санитарных станций для подачи первоначальной помощи в несчастных случаях». Всего станций было пять: в Спасской, Нарвской, Васильевской, Московской и Шлиссельбургской полицейских частях. Каждая из станций имела свой собственный телефон, но вызвать помощь можно было и через центральную: по единому, как сказали бы сейчас, справочному телефону. Кроме того, ряд «общественных» телефонных аппаратов (в магазинах, театрах, на вокзалах, а порою и просто в многоквартирных домах) были обозначены особенным образом: возле ворот дома или двери заведения, телефоном которого для вызова помощи мог воспользоваться любой, вешалась белая, с синей каймою, доска. На доске было крупно написано: «Вызов первой помощи, телефон». Сама помощь «приезжала» на прекрасно для того времени оборудованных каретах типа ландо: с электрическим освещением, с полным набором необходимых инструментов и материалов, с носилками и т. п. Если возникала необходимость, пострадавшего доставляли в больницу. Но в некоторых случаях (те же ушибы, например) помощь могла быть оказана и на месте.

(обратно)

46

Уже в апреле 1902 года, то есть примерно через месяц после описываемых нами событий, Малая Итальянская была переименована в улицу Жуковского. Это название она и сохраняет до сих пор. Что же до номера 29, то через пару лет (в 1904 году) по этому адресу появился новый дом — существующий доныне доходный дом Горленской.

(обратно)

47

Еще сравнительно недавно распространенная практика, от которой постепенно отказались. Считалось, что кровопускания снижают кровяное давление и оздоравливают организм. Но если в основе кровопусканий всё же была хоть какая-то логика, то пришедшие ему на смену пиявки (это безобразие практикуется и ныне) можно и вовсе назвать шарлатанством чистой воды.

(обратно)

48

Во время описываемых событий Васильевский остров административно составлял Васильевскую полицейскую часть, делившуюся на три полицейских участка — 1-й (управление на Большом проспекте, 13), 2-й (управление на 5-й линии, 68) и Суворовский (управление на Большом проспекте, 67, в здании «общего» дома полицейской части).

(обратно)

49

Полицейский Резерв — учебная часть столичной полиции.

(обратно)

50

См. «Можайский — 1: Начало»).

(обратно)

51

Для душевнобольных. Находилась на 5-й линии, 58. Впрочем, в этой частной лечебнице врачевали не только действительно ослабевших разумом, но и — как это практикуется и ныне — жертв алкоголизма: впавших в депрессию или допившихся до состояния «белочки». Из известных пациентов можно вспомнить писателей Глеба Успенского и Всеволода Гаршина, художника Врубеля. Сейчас по этому адресу находится Городская наркологическая больница.

(обратно)

52

То есть от городового к городовому: от одного полицейского поста к другому.

(обратно)

53

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

54

См. «Можайский — 1: Начало» и «Можайский — 2: Любимов и другие».

(обратно)

55

Гражданский чин VII класса по Табели о рангах, соответствовавший подполковнику среди военных чинов. Для помощника пристава — необычно высокий, но и сам пристав Суворовского участка — князь Оболенский — имел высокий для пристава чин: коллежского советника (соответствовал полковнику). Обычно всё же старшие помощники имели чины, соотносившиеся с капитанским (или и были капитанами, если переходили в полицию из армии), а приставы — с подполковником или и были подполковниками.

(обратно)

56

То есть в Васильевской части, на Васильевском острове.

(обратно)

57

Между Малым и Средним проспектами и 19 и 24 линиями. Ныне застроены и превратились в промзону.

(обратно)

58

Дом призрения бедных в память императрицы Александры Фёдоровны, Средний проспект, 55 — на пересечении с 13 линией. Ныне здесь находится районный суд.

(обратно)

59

Квицинский Иосиф Онуфриевич (1831–1908) — генерал-лейтенант (с 1904 года генерал от инфантерии), почетный опекун дома призрения императрицы Александры Фёдоровны, благотворитель.

(обратно)

60

Де-Каррьер Сергей Аркадьевич (1954–1919) — действительный статский советник (с 1904 года гофмейстер), непременный член попечительского совета дома призрения императрицы Александры Федоровны.

(обратно)

61

Здесь: канцелярский работник, в задачу которого входило делопроизводство по входящим и исходящим документам, количество которых в полицейских участках было чрезвычайно велико.

(обратно)

62

Гражданский чин X класса по табели о рангах, примерно соответствовал чину поручика.

(обратно)

63

Пристав Суворовского участка князь Оболенский.

(обратно)

64

Васильевская пожарная часть находилась по тому же адресу (Большой проспект, 67), что и управление Суворовского участка.

(обратно)

65

Косая линия Васильевского острова: на ней находились зимние казармы Финляндского полка.

(обратно)

66

Полицейский дом Васильевской части. Управление Суворовского участка находилось непосредственно в нем.

(обратно)

67

Барон фон дер Остен-Сакен.

(обратно)

68

Чуть менее полукилометра.

(обратно)

69

См. «Можайский — 1: Начало».

(обратно)

Оглавление

Большое сердце

Два слова о собаках

По линии

Узкий вход

Если бы да кабы

Новое и старое

Между новым и старым

От нового к старому

Корова

Вот такие обстоятельства

Инспектор: сокращение

Тяготы защиты животных

Слишком холодно и тревожно

Убытки и прибыли от содержания курсов

Коротко о палках и травмах

Странная компания

Предупреждение

Работа

Шествие

Пять диалогов для эпилога

*** Примечания ***